Скитальцы

Пролог

В некое время группа детей родилась на одной планете, а выросла на другой.

Та планета, где они родились, представляла собой твердыню с чрезвычайно строгими правилами, а та, где они выросли, окружила их садом, в котором царил невероятный беспорядок. Первая планета была устроена словно бы согласно точно выверенному, прекрасному чертежу, а на второй – царил дикий хаос. Два мира, один за другим, определили жизнь детей, у которых никто не спросил согласия, никто не обращал внимания на их чувства. Эти миры словно бы стали двумя звеньями в их судьбе, подхватили и унесли их холодной, непреодолимой волной.

То, что в твердыне было крепко-накрепко сбито, в саду рассыпалось на кусочки. То, что было забыто в пьяных гулянках, осталось запечатлено в чертежах. Те, кто жил только в башне, никогда не страдали утратой веры. Те же, кто жил только в поисках наслаждений, даже не представляли, к чему еще можно стремиться. Только те, кому было суждено пройти через оба мира, сумели пережить ту особую грозовую ночь, когда исчезли далекие миражи, а на пустошах расцвели мириады странных цветов.

Из-за того, что довелось пережить этим людям, они молча страдали, а на них со всех сторон сыпались нападки.

Кем были эти дети и как вышло, что им пришлось пережить и ту и другую жизнь, – это вопросы, на которые ответить целиком и полностью поможет только изучение двух столетий сложнейшей истории. Даже сами дети не смогли бы дать четкого и ясного объяснения. Пожалуй, они были самыми младшими в тысячелетней истории изгнанников. Они еще и понять не успели, что такое судьба, а уже были брошены в жерло ее воронки. Они еще не ведали о существовании иных миров, а другой мир уже унес их прочь. Их ссылка началась дома, и у них не было права голоса в том, куда двинется история.

Наш рассказ начинается с того момента, когда эти дети возвращались домой. Их телесное странствие приближалось к концу, а душевная ссылка только должна была начаться.

Это повествование о крахе последней утопии.

Корабль

Звездолет вот-вот должен был пойти на снижение. Настало время погасить огни.

Корабль покачивался в пространстве, словно капля воды, медленно вплывающая в порт, имеющий форму арки. Звездолет был очень старый, его блеск был тусклым, как у бляхи, которая отполирована временем до такого состояния, что острые углы и края стерлись. На фоне черноты космоса корабль казался крошечным, а вакуум еще сильнее подчеркивал его одиночество. Корабль, солнце и Марс выстроились в одну линию – с солнцем в дальнем конце, Марсом вблизи, и кораблем посередине. Его курс был прямым, как лезвие меча, а края этого лезвия были неразличимы.

Окруженная мраком серебристая капля воды приближалась к берегу – такая одинокая.

Это был звездолет под названием «Марземля» – единственное связующее звено между Землей и Марсом.

Корабль не знал о том, что за сто лет до его рождения этот порт буквально кишел космическими судами, сновавшими туда и сюда, будто баржи по полноводной реке. Шла вторая половина двадцать первого века, когда человечество наконец пробило тройной барьер гравитации, атмосферы и психологии, и, обуреваемые волнением и радостью, люди отправили всевозможные грузы на далекую Красную планету своей мечты. От околоземной орбиты до поверхности Марса кипела конкуренция: мужчины и женщины, служившие разным правительствам, одетые в разную форму и говорившие на разных языках, выполняли всевозможные задания, предназначенные для осуществления различных планов развития Марса. Космический транспорт в те времена был неуклюжим. Звездолеты походили на металлических слонов, покрытых толстой серо-зеленой стальной шкурой и шагающих через космический пролив медленно и равномерно. Затем эти «слоны» с громким топотом ступали на пыльную поверхность Марса и, словно бы широко зевая, открывали люки грузовых отсеков и извергали из своих недр тяжеленные машины, ящики с продовольствием и людей, чей разум был полон исследовательской страсти.

Корабль также не ведал и о том, что за семьдесят лет до его рождения государственный космический транспорт постепенно сменили частные коммерческие суда. На протяжении тридцати лет на марсианских базах кипела работа, и чувствительные «усики» торговцев, словно волшебные гороховые стебельки, дюйм за дюймом поднимались всё выше и выше в небо, и по ним наверх взбирались «Джеки» со счетами на загрузку и кредитными линиями. Они были готовы разрабатывать эту чудесную планету, где бушевали песчаные бури. Поначалу бизнес сосредоточился на полезных ископаемых. Альянс между крупным бизнесом и высокими властными структурами соединил две планеты сетью, сплетенной из аренды земельных участков, лицензий на поиск ископаемых, прав на выпуск космической продукции – и всё это было приукрашено возвышенными поэтическими строками. Со временем внимание сместилось к познанию как таковому, и всё пошло той же дорогой, какой в свое время развивалась экономика на Земле – правда, то, на что прежде уходило два столетия, теперь укладывалось в двадцать лет. В бизнес-сделках преобладали нематериальные активы, а те, кто любил деньги, срывал научные мозги, как спелые плоды, и в конце концов между марсианскими базами возникли виртуальные заборы. В те времена на борту кораблей, бороздивших темные просторы космоса, имелись вращающиеся рестораны, где проводились вечеринки с коктейлями и переговоры насчет контрактов – это были попытки следовать земным стандартам.

Корабль не знал и о том, что за сорок лет до его рождения на том маршруте, по которому он сейчас следовал, появились боевые корабли. Некогда разразилась война за независимость Марса – а причин для этого накопилось немало, – и первопроходцы и инженеры с разных марсианских баз объединились, чтобы противостоять своему начальству, остававшемуся на Земле. Они пытались противостоять власти денег и политике с помощью астронавтики и развивающихся технологий. Боевые корабли соединились в плотный строй, похожий на частокол Фемистокла[1], чтобы отразить атаку интервентов. Эта сила была могучей, как цунами, но она отпрянула так же быстро, как отступает эта огромная волна. Затем в атаку пошли ловкие и быстрые истребители. Ярость отмщения гнала их через пространство между двумя планетами. Дикие и в то же время бесстрастные, они сбросили бомбы, и в пыли безмолвно расцвели кровавые цветы.

Ни о чем подобном корабль не знал, потому что ко времени его рождения уже десять лет как действовало прекращение огня. Ночное небо снова стало тихим. Некогда оживленный деловой маршрут опустел. Корабль родился во всепоглощающем мраке. Собранный из металлических фрагментов, парящих в космосе, он поплыл по звездному морю в одиночестве и стал странствовать туда и сюда между двумя планетами по древнему торговому пути, познавшему и расцвет коммерции, и опустошение, принесенное войной.

Корабль бесшумно пересекал пустоту космоса – одинокая серебристая капля, преодолевающая расстояния, странствующая по вакууму, преодолевающая невидимые преграды и намеренно забытую историю.

Со времени рождения корабля миновало десять лет. Его потрепанную обшивку украшали давние шрамы.

Внутри корабль представлял собой лабиринт. Кроме капитана, никто не знал, как в точности он устроен.

Корабль был огромен. Трапы связывали между собой множество палуб, рассеченных извилистыми переходами и каютами, напоминавшими улей. Большие грузовые отсеки, разбросанные по кораблю, походили на развалины дворцов. Их громадные интерьеры были завалены штабелями вещей и оборудования. Пыльные углы стыдливо признавались в том, что тут давно никто не бывал. Узкие переходы связывали эти «дворцы» со спальнями и столовыми. Вся эта замысловатая структура была похожа на сюжет невероятно запутанного романа.

Пассажиры передвигались вдоль внутренней стороны цилиндрической обшивки. Обшивка вращалась, а пассажиров удерживала центробежная сила. Широкая центральная ось представляла собой пустоту неба. На корабле было полным-полно устаревших декоративных элементов – колонн с барельефной резьбой, плиточных полов, старомодных зеркал, висевших на стенах, потолков, украшенных лепниной. Всем этим корабль выказывал уважение ко времени, когда человечество еще не отделилось само от себя.

В этом полете корабль нес на борту три отдельные группы пассажиров: первую составляли пятьдесят человек – делегация с Земли, вторую – пятьдесят делегатов с Марса, а третью – двадцать школьников с Марса, пять лет обучавшихся на Земле.

Две официальные делегации занимались проведением всемирных ярмарок на двух планетах. После успешного завершения всемирной марсианской ярмарки на Земле вскоре должна была открыться первая в истории Земная ярмарка на Марсе. Обе делегации везли всевозможные интересные товары, чтобы показать землянам чудеса Марса, и наоборот, дабы каждая сторона помнила о существовании другой. Именно так они собирались заново познакомиться после долгого периода обоюдной изоляции.

Война завершилась сорок лет назад, и этот корабль служил единственным средством связи между Землей и Марсом на протяжении тридцати лет.

Он был свидетелем многократных раундов переговоров, заключенных сделок, грохота от ударов кулаками по столу, треска сломанных стульев, стука захлопнутых дверей. Но в другое время корабль чаще всего бездействовал. В громадных грузовых отсеках не было никаких грузов, в каютах – пассажиров, в столовых не подавали еду и не играла музыка, а пилотам нечего было делать.

Пилотов было двое: капитан и помощник, по совместительству – жена капитана. Оба они были пожилыми людьми, седыми, со множеством морщин на лице. Они проработали на корабле тридцать лет и состарились в его лабиринте. Корабль был их домом, их жизнью, их миром.

Хорошенькая девушка стояла рядом с капитанским отсеком.

– Значит, вы никогда не спускались на поверхность планет? – спросила она.

– В первое время спускались, несколько раз, – с улыбкой ответила помощница капитана. Ее голову обрамляли серебристые локоны, а в уголках рта улыбка нарисовала две морщинки в форме полумесяцев. Осанка у нее была изящная, как у дерева зимой. – А потом мы состарились и перестали это делать.

– Почему?

– Частая смена гравитации может пагубно сказаться на костной системе у пожилых людей.

– Но почему же вы не уволились?

– Гарсиа этого не хочет. Он хотел бы умереть на этом корабле.

– А много ли всего людей на корабле?

– Когда есть задание, в команде примерно два десятка человек. А большую часть времени здесь только мы вдвоем.

– А задания часто бывают?

– Это немного непредсказуемо. Порой срок между полетами составляет всего четыре месяца, но бывает, что и больше года.

– Тогда вам одиноко?

– Вовсе нет. Мы к этому привыкли.

Девушка немного помолчала. Ее длинные ресницы опустились, но тут же снова взлетели вверх.

– Мой дедушка часто говорит о вас. Он по вам скучает.

– Мы тоже часто его вспоминаем. На письменном столе у Гарсиа на фотографии все четверо, и он каждый день на нее смотрит. Когда вернешься домой, передай ему привет от нас.

Девушка улыбнулась – тепло, но с ноткой печали.

– Я еще вернусь и снова навещу вас, бабуля Элли, – сказала она.

Ее улыбка была теплой, потому что она любила эту старушку. А печалилась она потому, что знала, что вряд ли вернется – а если вернется, то не скоро.

– Жду встречи, – с улыбкой проговорила помощница капитана, протянула руку и бережно убрала пряди волос с плеч девушки. – Ты такая же красавица, как твоя мать.

Капитанский отсек располагался на носу корабля, рядом с кокпитом и спортзалом, где царила невесомость. Дверь, ведущая к кластеру кают, находилась на пересечении двух коридоров, и мимо нее было легко пройти, не заметив. Над дверью была закреплена голубая шарообразная лампа, она освещала пожилую женщину и девушку мягким светом, похожим на сияние луны. Лампа была в точности такой же, какие вешают перед входом в дом на Марсе, и всякий раз, когда мимо проходил марсианин, этот свет напоминал ему о родине. Сама дверь была сделана из матового стекла, по обе стороны от нее расходились в стороны белые стены. От других дверей на корабле эту отличала только небольшая декоративная фигурка – нечто наподобие дверного молотка. Фигурка представляла собой маленький звездолет с приподнятым носом. С хвостовых крыльев свисала цепочка с колокольчиками. Ниже красовалась надпись красивым почерком: «Элли, Гарсиа и “Марземля”».

Эта дверь обычно бывала закрыта. Два безлюдных коридора тянулись вдаль, а где они заканчиваются, видно не было.

Капитан Гарсиа всю жизнь был другом деда девушки, которого звали Ганс. В юности оба служили пилотами в одной эскадре, сражались и летали борт о борт дольше десяти лет. После войны оба они стали столпами новорожденной Марсианской Республики. Но Ганс остался на планете, а Гарсиа продолжал полеты.

Долгое время после окончания войны марсианам довелось терпеть невероятные трудности. Скудная почва, разреженный воздух, постоянная нехватка воды, опасный уровень радиации – каждое из этих обстоятельств могло бы стать фатальным, и все они представляли собой преграды на пути элементарного выживания. До войны вся жизнь на Марсе зависела от поставок с Земли, и большую часть продовольствия приходилось ввозить. Марс походил на еще не рожденное дитя, все еще привязанное к материнской планете пуповиной. Независимость напоминала боли при родах, а ребенку после перерезания пуповины нужно было научиться дышать и питаться самостоятельно. Существовали вещи, которые получить можно было только с Земли, – нечто такое, что даже самые блестящие умы не могли создать из ничего. Животные, полезные микробы, макромолекулы, получаемые из нефти. Без всего этого жизнь могла едва теплиться, а уж о процветании не было и речи.

Вот тогда-то Гарсиа и решил взойти на борт «Марземли».

Шел десятый год после окончания войны, и большинство марсиан всё еще противились тому, что нужно просить помощи у Земли. Но Гарсиа настаивал на своем. Он первым предпринял попытку со стороны Марса наладить дипломатические отношения, он упрямо в одиночку вел борьбу на границе Земли. Он более ясно, чем кто-либо другой, понимал, какие настроения преобладают на Земле: стыд от поражения, перетекающий в радость лицезрения страданий мятежников и в жажду мести. Но Гарсиа отказывался отступать. Отступить – это означало бы смириться с тем, что его новорожденная родина навсегда застрянет на нынешней стадии развития.

Вот как вышло, что вторая половина жизни Гарсиа стала связана с кораблем. Он жил на корабле и посылал на Землю одно послание за другим. Он умолял, настаивал, угрожал, соблазнял. Он предлагал разработанные на Марсе технологии в обмен на жизненно необходимые товары. За тридцать лет он сам и слово «капитан» стали синонимами. Его имя и должность стали неразделимы, как плоть и кровь.

«Элли, Гарсиа и “Марземля”».

Попрощавшись, девушка отвернулась и была готова уйти, но Элли окликнула ее.

– О, я чуть не забыла. Гарсиа хотел, чтобы ты кое-что передала своему деду.

Девушка обернулась и стала ждать.

– «Порой борьба за сокровище важнее самого сокровища».

Девушка задумалась над загадочной фразой. Она разжала губы, словно хотела задать вопрос, но промолчала. Она догадалась, что послание капитана имеет отношение к дипломатии, но ей вряд ли удалось бы понять значение слов, имеющих отношение к чрезвычайно тонким политическим делам. Дав понять Элли, что послание передаст, девушка кивнула и ушла. Она держала ноги ровно, чуточку разводя в стороны ступни, и скользила плавно и изящно, словно журавль или стрекоза, парящая над прудом, или ветерок, не поднимающий пыли.

Дождавшись мгновения, когда девушка исчезнет вдали, Элли вошла в свой отсек и закрыла за собой дверь. Звон колокольчиков какое-то время звучал в пустых коридорах.

Элли обвела взглядом темную каюту и вздохнула. Гарсиа уже спал. С каждым днем он становился всё более хрупким, а сегодня так жутко устал от недавних переговоров, что сразу после их окончания лег спать. Элли не знала, сколько еще дней ее муж выдержит на своем посту. Не знала она и того, как долго проживет сама. Но она помнила о том, что давным-давно, когда они вдвоем взошли на борот этого корабля, она предвидела этот день. Они оба были готовы к тому, чтобы состариться и умереть здесь. Но пока они дышат, они будут пересекать пространство между Землей и Марсом.

Девушку, с которой только что простилась Элли, звали Люинь. Она была танцовщицей, одной из молодых людей из группы «Меркурий».

Название звездолета «Марземля» было сложено из названий двух портов приписки корабля и говорило о его миссии. Это имя символизировало желание общаться и дух компромисса, но при всем том это был классический пример прагматизма в действии, без поисков благозвучия.

С технической точки зрения корабль не был сложным. И его устройство, и двигатели были основаны на традиционных разработках довоенной эры. Солнечные панели вырабатывали электричество, вращающаяся обшивка создавала симуляцию гравитации. Конструкция была крепкая, надежная, но при этом неуклюжая и медлительная. И Земле, и Марсу пришлось пережить технические прорывы, связанные с военными нуждами, и теперь они не могли производить более совершенные корабли, соответствующие межпланетным стандартам. Небольшая скорость «Марземли» между тем всё же была лучше, чем стремительность, а неповоротливость лучше маневренности. В холодном вакууме, всё еще наполненном подозрительностью и страхами, корабль походил на гигантского кита, медленно прокладывающего свой курс. Лучше, чем кто-либо другой, корабль понимал, что для стариков труднее всего преодолевать не физическое расстояние. Порой самый старинный путь был самым подходящим.

Изнутри цилиндрический корпус был радиально поделен на четыре главных отсека. Они были соединены между собой, но переходы были проложены настолько сложно и отсеки так далеко отстояли один от другого, что мало кто когда-либо посещал другие отсеки, кроме своего. Один отсек занимала команда, в других разместились, соответственно, делегация Земли, делегация Марса и группа «Меркурий». Несмотря на то что все они путешествовали вместе почти сто дней, группы навещали одна другую крайне редко. Правда, часто проводились вечеринки, в которых участвовали все, но разговоры всегда были натянутыми и формальными.

Внутри каждой из трех делегаций царило совсем другое настроение. Марсианские делегаты завершили свою миссию, они летели домой и могли себе позволить расслабиться и радоваться. Им больше не нужно было соблюдать дресс-код, говорили они чаще всего о детях, вкусной еде, о своих странных и диковинных впечатлениях о Земле, о кризисах среднего возраста и о всяком тому подобном. Они каждый день собирались в столовой своего отсека. Там готовили привычные для марсиан блюда, звучали шутки и смех.

Что касается группы «Меркурий», то было такое впечатление, что у них происходит затянувшийся на несколько месяцев выпускной бал. Двадцать школьников увезли с Марса, когда им было по тринадцать лет, и за последние пять лет они сроднились и стали ближе кровных братьев и сестер. На Земле они были разбросаны по самым разным уголкам планеты, поэтому этот полет давал им редкую возможность воссоединения. Они радовались своей юности и праздновали ее – выпивали, шутили, флиртовали, пели, играли в мяч в сферическом спортзале на носу корабля, где царила невесомость.

Делегация с Земли выглядела иначе. В ее составе были люди из разных стран, они плохо знали друг друга. Помимо деловых ужинов, они разговаривали друг с другом только в барах, и то – с осторожностью. В каком-то смысле эти делегаты были слишком сильно похожи друг на друга. Выдающиеся политики, знаменитые ученые, олигархи, медиазвезды – все они привыкли находиться в центре внимания и потому не умели сближаться с кем бы то ни было. Одевались они просто, но со вкусом, подчеркивающим роскошь. Разговаривали тепло и непроизвольно, но редко в беседах раскрывали что-то личное. Они старались держаться скромно, но при этом старались, чтобы их усилия были замечены.

В небольшом баре землянского отсека делегаты часто собирались небольшими компаниями по два-три человека и перешептывались. Этот бар был обустроен по-земному: неяркие лампы, высокие табуреты вокруг небольших столиков. В стаканах позвякивали льдинки, лучи света пронзали янтарный виски.

– Что вы думаете о напряженности между Антоновым и Вангом?

– Серьезно? Я ничего такого не замечал.

– А вы понаблюдайте. Вам просто обязательно нужно за ними понаблюдать.

Разговор происходил между лысеющим мужчиной среднего возраста и молодым шатеном. Первый вопрос был задан мужчиной постарше. Он очаровательно улыбался. Его подбородок отливал синевой после недавнего бритья, серые глаза сверкали, будто летнее море. Молодой человек был немногословен, на вопросы чаще отвечал улыбкой. Волнистые каштановые пряди ниспадали на лоб, темные глаза были глубоко посажены. При тусклом освещении бара по выражению его лица трудно было что-либо понять. Мужчину средних лет звали Томас Теон, он был генеральным директором медиагруппы Thales и наследником этой империи. Молодого человека звали Эко Лю, он был кинорежиссером, одним из деятелей искусств, представляемых медиагруппой Thales. Эко Лю предстояло снять документальный фильм о визите делегации на Марс.

Антонов и Ванг были делегатами от России и Китая. Из-за продолжительного пограничного конфликта между двумя странами они относились друг к другу холодно. Делегаты с Земли были родом из стран, между которыми существовала обоюдная неприязнь, и хотя на людях все старались вести себя вежливо, в глубине отношения скрывали немало подводных камней.

Теон между тем был человеком без национальности. У него имелись паспорта четырех государств, проживал он по очереди в пяти, обожал кухню шести стран, а в семи сражался с «болезнью часового пояса». Когда вспыхивали межнациональные распри, он предпочитал наблюдать за ними со стороны, вооружившись ведерком с попкорном. Его отношение к подобным вещам было типичным для элиты второй половины двадцать первого века: к национальным государствам предпочитали не относиться всерьез, а над историческими проблемами, оставшимися нерешенными к моменту наступления эры глобализации, скорее подсмеивались, нежели признавали их и понимали.

– Могу я предложить тему для твоего документального фильма? – спросил Теон, не переставая обаятельно улыбаться.

– Пожалуйста.

– Девушка.

– Девушка?

– Девушка из группы «Меркурий». Ее зовут Люинь.

– Люинь… Это которая, напомни?

– Брюнетка с самыми длинными волосами. Кожа светлая. Танцовщица.

– Кажется, я понимаю, кого ты имеешь в виду. Но почему она?

– Когда она вернется на Марс, ей дадут сольную партию. Наверняка это будет прекрасно. Рынок уцепится за такой сюжет.

– Расскажи мне больше о ней.

– Больше? Ты о чем?

– Об истинной причине, почему ты хочешь, чтобы я ее снимал.

– У тебя просто паранойя, – рассмеялся Теон. – Ну ладно. Могу сказать тебе, что ее дед – Ганс Слоун, нынешний консул Марса. Она единственная внучка великого диктатора. Я сам об этом только что узнал.

– Означает ли это, что сначала мне нужно получить разрешение консула?

– Нет. Никому не рассказывай о своих планах. Будет меньше неприятностей.

– Думаешь, это может вызвать неприятности дома?

– Об этом побеспокоимся, когда возвратимся.

Эко промолчал. Он и вида не подал, что принял предложение, но не показал, что не принял его. Теон не стал просить его объясниться. В тех случаях, когда не было обоюдного согласия, лучше всего было промолчать. Эко не был связан никакими обещаниями, а Теона никто не смог бы обвинить в том, что он кому-то что-то навязывает. Эко слегка покачал льдинки в стакане. Теон продолжал дружелюбно наблюдать за ним.

Ветеран киноиндустрии, продюсировавший столько фильмов, что не смог бы сам их сосчитать, Теон очень хорошо знал, как определить, что именно нужно той или иной аудитории. Он умел оборачивать противоречия в выгоду для себя, но при этом ухитрялся избегать ответственности. Эко был еще слишком молод и не успел освободиться от идеалистического духа академии. Он был задумчивым молодым человеком, не любившим следовать модным тенденциям. Но Теон верил в могущество времени. Он повидал слишком много молодых деятелей искусства, каждый из которых считал себя чересчур творческим человеком для того, чтобы следовать простым формулам. Повидал он и художников, убежденных в том, что ценностью обладает только та продукция, которая продается. Рынок был безжалостен к молодежной гордыне.

В баре звучал нью-джаз. Певучая мелодия служила хорошим прикрытием для приватных разговоров и шепота про разные секреты за отдельными столиками. Здесь было тепло. Мужчины распускали узлы на галстуках, расстегивали верхние пуговицы на рубашках. Бармена не было, поэтому все сами смешивали себе напитки, доставая бутылки из стеклянного стеллажа, тянувшегося вдоль стены. Над каждым столиком с потолка свисали стеклянные абажуры, и свет озарял казавшиеся дружелюбными лица, под масками которых прятались мятущиеся мысли. Порой тут и там звучали взрывы смеха. Большие шишки вели последние переговоры перед посадкой на Марсе.

Хотя у всех посланцев с Земли имелась собственная цель, чаще всего их влекло к достижениям техники. Технология равнялась богатству. На протяжении всего двадцать второго века технология и ноу-хау формировали основу каждого компонента общества по всему земному шару, они стали новой валютой финансовой системы. Международная экономика зависела от технологии точно так же, как когда-то национальная экономика зависела от золотого стандарта. Управление техническими ноу-хау стало единственным способом удержать непростое равновесие во всё более сложном и хрупком мире.

Коммерческая составляющая знаний, таким образом, играла самую определяющую роль. Именно жажда обретения новых технологий разбила барьеры, созданные памятью о войне, и проложила новый «Шелковый путь», дотянувшийся до Марса. Земляне понимали, что Марс – что-то вроде фермы, где самым важным урожаем являются опытные инженеры. Знания позволили Марсу обрести независимость, и за знания же на Красной планете можно было получить доход.

Музыка продолжала звучать, свет горел, люди улыбались, кивали, оборачивались. Велись всё более сложные подсчеты.

В полумраке бара никто не обращал внимания на висевшие на стенах фотографии. Новые посетители бара не знали, что эти фотографии скрывают следы прошлого. За одним из снимков пряталась дырка от пули, образовавшаяся двадцать лет назад. За другим находилась трещина – кое-что врезалось здесь в стену десять лет назад. Однажды некий старик рассвирепел здесь так, что взревел, словно златогривый лев, а другой старик с серебряными волосами и бородой раскрыл подлый заговор. Их звали Галиман и Ронен. Они тоже были запечатлены на фотографии в каюте капитана.

Все конфликты были погашены, все неприятные эпизоды были описаны в официальных исторических хрониках как недоразумения. Шрамы прошлого были спрятаны. Бар оставался удобным и приятным питейным логовом, а фотографии в темно-коричневых рамках мирно висели на стенах.

Звездолет «Марземля» должен был совершить посадку через несколько часов. Вечеринки и прочие сборища должны были вскоре закончиться, заливистый смех должен был стихнуть. Танцевальную площадку разберут, уберут в шкафы яркие салфетки и украшения со столов. Соберут подушки и спальные мешки, погаснут экраны. Очистят пол, опустеют громадные кладовые.

Останутся только гладкие полы, стеклянная мебель и обнаженное тело самого корабля.

Корабль не раз пережил наполнение и опустошение. Каждый столик знавал скатерти из разных эпох, каждый коврик был свидетелем конфликтов прошедших лет. Корабль привык быть то наполненным, то пустым. Здесь всё то было накрыто бесцветными чехлами, то расцвечено декором всех цветов радуги, то снова пряталось под чехлы.

Стены бесчисленных коридоров были увешаны фотографиями, на которых было запечатлено всё на свете. Это были и старинные черно-белые снимки из тех времен, когда человечество еще не мечтало о путешествиях к звездам, и голографические дисплеи, демонстрирующие гордость и радость двух народов, пошедших разными путями после войны. Когда кто-то шагал по извилистым переходам, одной рукой придерживаясь за стену, или поднимался и опускался по трапам, он словно бы путешествовал во времени, становился свидетелем монтажа порезанной на кусочки истории. У этого странствия не было ни начала, ни конца, потому что фотографии не были размещены в хронологическом порядке. Послевоенные снимки могли напрямую предшествовать довоенным, фото из две тысячи девяносто шестого года могли следовать сразу после тех, что были сделаны в тысяча девятьсот пятом году. Игнорирование последовательности событий было и игнорированием разногласий. По крайней мере, на этих стенах Марс и Земля мирно сосуществовали. Выбирая разные пути по коридорам корабля, человек мог реконструировать для себя разные циклы истории.

Всякий раз, когда корабль совершал посадку, весь декор убирали – кроме этих фотоснимков. Никто не знал о том, что в дни бездействия «Марземли» капитан проходил по всем коридорам и бережно стирал пыль с рамок.

Незадолго до посадки вечеринка была в самом разгаре.

Люинь никогда не удавалось запомнить похожее на лабиринт устройство корабля, но спортзал, в котором царила невесомость, был для нее чем-то наподобие точки отсчета, вроде Полярной звезды. Этот спортзал был самым большим помещением на «Марземле». Он имел шарообразную форму и, в отличие от обшивки корабля, не вращался. Рядом со спортзалом находилась кольцеобразная видовая платформа. Сюда Люинь любила приходить, чтобы расслабиться. Большие иллюминаторы, расположенные по всей окружности платформы, создавали иллюзию парения в космосе.

Покинув капитанский отсек, Люинь быстро прошла по безлюдной видовой платформе, окруженной звездами. Громкие возгласы изнутри спортзала подсказали девушке, что игра приближается к концу. Она поспешила к двери и распахнула ее.

Волны хаотичных красок и звуков нахлынули на Люинь. Казалось, сферический зал заполнен вспышками фейерверков.

– Кто выигрывает? – спросила Люинь у молодого человека, проплывавшего мимо.

Она не успела услышать ответ. Кто-то обнял ее. Она запрокинула голову и увидела Леона.

– Наш последний матч, – пробормотал Леон.

Он отпустил Люинь и раскинул руки в стороны, готовясь обняться с Кингсли. Они похлопали друг дружку по плечам. Сквозь толпу к Люинь пробрался Анка, но, не дав ему ничего сказать, Сорин сзади схватил его за плечи. Мимо них проплыла Чанья. Люинь заметила, что ее глаза блестят от слез.

Мира откупорил две бутылки марсианского «Джио», и студенты дружно вылили белое вино в середину шарообразного зала. Бесчисленные золотистые капельки засверкали в воздухе. Все оттолкнулись от стен и поплыли к центру зала. Вертясь и покачиваясь в воздухе, парни и девушки разжимали губы и ловили винные капли.

– За победу! – выкрикнул Анка.

Все радостно прокричали «ура».

– За благополучную посадку, – прошептал Анка, но его услышала только Люинь, находившаяся рядом.

Она закрыла глаза, запрокинула голову и поплыла в невесомости. Невидимые руки понесли ее к объятиям звезд.

Последняя ночь принадлежала только им двоим.

В шесть утра по марсианскому времени «Марземля» приблизилась к еще спящей планете вместе с восходящим солнцем. Корабль направился к космопорту по аэростационарной орбите. Порт представлял собой гигантское кольцо в космическом пространстве. Внутренняя часть этого кольца была причалом для «Марземли», а у наружной швартовались пятнадцать шаттлов, которым предстояло доставить пассажиров на поверхность планеты.

Процедура швартовки должна была занять три часа, так что у пассажиров было еще полно времени, чтобы поспать. Корабль плавно вплывал в центр кольца. Те, кто смотрел в передние иллюминаторы, видели перед собой словно бы врата величественного храма, а корабль походил на голубя, скользящего к алтарю – возвышенно и невероятно легко. Солнечный свет отражался от металлических изгибов порта. Шаттлы левыми крыльями касались края кольца, а их правые крылья указывали на пыльную поверхность Марса. Они походили на храмовую стражу, молча застывшую по стойке «смирно».

Из ста двадцати пассажиров корабля тридцать пять не спали. Сидя или стоя в своих каютах или потаенных уголках, они наблюдали за тем, как корабль медленно причаливает к месту стоянки. Как только корабль окончательно остановился, все эти наблюдатели незаметно вернулись в свои постели. На корабле воцарился полный покой.

Полчаса спустя все проснулись от звуков негромкой музыки, протерли заспанные глаза и поприветствовали друг друга. Высадка прошла упорядоченно и быстро, пассажиры вежливо попрощались друг с другом, взошли на борт разных шаттлов и отправились к поверхности планеты.

На Земле шел две тысячи девяностый год, на Марсе – сороковой.

Отель

Эко стоял и смотрел. Пустая поверхность Марса пробудила в его памяти звучание волынок.

В номере было удивительно светло. Стеклянные стены от пола до потолка позволяли видеть всё до самого горизонта. Красная пустыня расстилалась, будто бесконечный свиток с записью эпического повествования – дикая, громадная, безлюдная.

«Ты хотел, чтобы тебя похоронили здесь?» – подумал Эко.

Хотя он никогда не бывал на Марсе, пейзаж за окнами отеля не был ему незнаком. Когда он, будучи пятнадцати лет от роду, впервые посетил своего учителя, на стену кабинета был спроецирован такой же, неизменный в веках, красноватый пейзаж.

Эко тогда стоял на пороге кабинета, смотрел на пустыню, расположенную на другой планете, и не решался войти. Его учитель сидел на стуле с высокой спинкой, лицом к стене, пряди его светлых волос ниспадали назад. Из колонок аудиосистемы лилось звучание волынок, и казалось, что оно доносится со всех сторон. Хотя поначалу изображение на стене казалось фотографией, постепенно Эко стал различать движение. Съемку вел низко и медленно летящий аппарат. То и дело в поле зрения возникали лежавшие на поверхности песка камни, но они быстро скрывались, и хорошо разглядеть ни один из них не удавалось. Вдалеке виднелось усыпанное звездами небо.

Он стоял, зачарованный, пока в поле зрения неожиданно не возникло глубокое ущелье.

Он удивленно вскрикнул и случайно задел деревянную статую около двери. К тому моменту, когда ему удалось это статую поднять, учитель стоял рядом с ним.

Он положил руку на плечо мальчика:

«Тебя зовут Эко? Пожалуйста, входи».

Он поднял голову. Пустыня исчезла. Осталось только звучание волынок. Он расстроился.

Эко никогда никому не рассказывал об этой встрече, и за те десять лет, которые он занимался у своего учителя, они редко вспоминали об этом. Это была их тайна, тайна, касающаяся двух планет. Учитель не говорил о Марсе. Сколько бы он ни обучал Эко теории и технике кино, он никогда не показывал ни одного фильма о Марсе.

Десять лет спустя Эко наконец видел перед собой настоящий Марс. Он смотрел на пейзаж, врезавшийся ему в память давным-давно, и в его памяти звучали волынки.

Приняв горячий душ, Эко уселся в мягкое кресло и вытянул ноги. Гостиничный номер был очень удобным, и он расслабился.

Он любил одиночество.

Хотя он мог поладить почти с любым человеком и вел себя учтиво и обаятельно на премьерах фильмов и вечеринках с коктейлями, хотя от него требовалось общаться с самыми разными людьми, чтобы снимать кино, он всё равно предпочитал одиночество. С другими людьми он никогда не раскрывался до конца, не чувствовал себя спокойно.

Всегда задерживал дыхание и был настороже. Только закрывшись в своей комнате, он мог облегченно вздохнуть, прогнать из тела напряженность и полностью предаться роскоши общения с самим собой.

Он откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. На этой планете всё вызывало его любопытство. Пока он не оказался здесь, он представлял себе всевозможные фантастические зрелища, но реальность оказалась совсем иной. Эко не мог сказать, хуже или лучше была эта реальность, но он не сомневался, что настоящий Марс, конечно же, отличается от его представлений о нем. С пятнадцати лет он мечтал об этой планете и гадал, как это вышло, что Марс унес его учителя из дома на целых восемь лет.

Воображение рисовало Эко эту планету как последнюю утопию человечества, как место, где пошлые коммерческие интересы уступали место чистому интеллекту. Он знал, что на Земле большинство людей Марс себе таким не представляет, но ему это было безразлично.

Осмотрев номер, Эко решил, что тут всё очень похоже на его каюту на борту «Марземли». Прозрачный письменный стол, прозрачный комод, прозрачные спинки кровати. Прозрачный материал был голубоватый – местами он был светлее, местами темнее. Даже кресло, в котором сидел Эко, было прозрачным. Казалось, оно изготовлено из гнутого стекла, но при этом меняло форму, откликаясь на движения Эко. Прозрачными были и стены, и ему было видно всё, до самого горизонта. Непрозрачной, белой была только стена между номером и коридором, что создавало ощущение отделенности от других гостей отеля. В целом, номер походил на хрустальную шкатулку – даже потолок был почти прозрачным. Он словно был сделан из голубоватого листа матового стекла. Через него было видно расплывшееся солнце, светившее, будто белая лампа.

«Что означает вся это прозрачность?» Слово «прозрачный» имело политический подтекст. Этот номер, который, по идее, должен был принадлежать тому, кто в нем поселился, наводил на мысли о том, что за человеком наблюдают. Притом, что прозрачными были все номера, можно было предположить, что наблюдение носит массовый характер. Эко был готов воспринимать это как символ победы коллективизма над индивидуализмом, как попытку превратить жилища в некий образ политического вызова.

Именно такого подхода придерживалось большинство жителей Земли, это было ожидаемо. Естественно, документальный фильм Эко примут хорошо. Апологеты индивидуализма на Земле как раз таких свидетельств и ждали – неопровержимых доказательств обвинений, высказываемых против «ада в раю». А «ястребам» это дало бы возможность обзавестись большей поддержкой для нападок на Марс.

Но Эко не хотелось идти этим путем. По крайней мере, он не желал так легко и просто бросаться на путь поверхностной истины. Он отказывался верить, что этому месту, так подавляющему дух, его учитель добровольно посвятил восемь лет своей жизни.

Он никому ни слова не сказал о том, какова истинная цель его полета на Марс. Возможно, кто-то догадывался об этом – этого Эко точно не знал.

Ни для кого не было тайной, что он изучал искусство киносъемки под руководством Артура Давоски. Награда, полученная Эко год назад, стала поводом для его включения в состав землянской делегации, но сам он знал, что Теон порекомендовал его большей частью из-за его дружбы с Артуром. Эко принял предложение лететь на Марс, особо не задумываясь о причинах, а Теон ему ничего не объяснил. На похоронах Артура Эко видел лысину и темные очки Теона. Тот то и дело склонял голову.

Эко бережно вытащил из кармана рубашки маленький чип и залюбовался им, лежавшим на его ладони. На этом чипе хранились воспоминания его учителя, записанные ближе к концу его жизни – по всей видимости, в форме нейронной активности, преобразованной в единицы и нули. Умом Эко не принимал практичность этой технологии, но его сердце хотело в это верить. Человек умирал, но если он хотел сохранить свои воспоминания и если мог решить, где его воспоминания должны найти вечный покой, то не приходилось говорить об абсолютной победе смерти.

У Эко заурчало в животе. Он встал и подошел к стене, чтобы активировать меню обслуживания номеров. Названия большинства блюд оказались незнакомыми, поэтому он выбрал несколько наугад. Всего через несколько минут загорелся огонек, возвестивший о доставке, и из туннеля за стеклянной стеной поднялся поднос. Поднос остановился, открылась стеклянная дверка.

Эко взял поднос и с интересом рассмотрел еду. Это была его первая встреча с подлинной марсианской кухней. На борту «Марземли» продукты для делегации землян были взяты с Земли, и за всё время полета у пассажиров не было возможности отведать марсианских блюд. До Эко доходили слухи насчет того, чем питаются марсиане. Эти рассказы были приправлены кровожадными образами пиратских баек. Одни утверждали, что марсиане едят червей, выращенных в песчаных дюнах, другие говорили, будто они питаются металлическими и пластиковыми отходами. Людям, которые никогда никуда не путешествовали, во все времена было свойственно выдумывать жуткие истории про далекие страны. Похоже, им доставляло удовольствие представлять себя цивилизованными людьми, странствующими по сотворенным ими фантазиям о варварстве.

Глядя на поднос, Эко не мог решить, включить ли в свой фильм эстетически приятные кадры о высокой марсианской кухне. Такие съемки прибавили бы картине романтичности, а если бы эти эпизоды разлетелись по модным медиаканалам, надуманное варварство уступило бы место тяге к экзотике. Эко понимал, что запустить этот процесс легко, он с таким сталкивался бессчетное число раз.

На ум ему сами собой пришли слова умирающего Артура Давоски: «Чтобы быть интересным, полагайся на голову. Чтобы быть честным, полагайся на сердце и глаза». Эко не знал, во что верить. Но перед его мысленным взором предстал образ учителя: его редеющие волосы и он сам, сгорбившийся в кресле с высокой спинкой и похожий на скрюченную креветку.

В то время Артуру Давоски уже было тяжело говорить, поэтому он шептал и помогал себе жестами дрожащих рук.

«Чтобы быть интересным… – он указал на голову… – чтобы быть честным…» – он указал на глаза и сердце.

Эко не столько слушал его, сколько наблюдал за тонкими пальцами старика. Казалось, перед ним крылья остановившейся ветряной мельницы. «Пятьдесят лет, – думал Эко, – это ведь не так много, а он выглядит, как голодающий ребенок, закутанный в толстое одеяло». Осознание того, что прожитая этим человеком жизнь, полная мужества и отваги, сменилась такой беспомощностью, изгнало из его сердца все чувства.

«Язык – это зеркало Света», – медленно произнес его учитель.

Эко кивнул, хотя толком не понял, что это означает.

«Не забывай о Свете, когда смотришь в зеркало».

«Я понимаю».

«Слушай. Не спеши».

«Для чего я слушаю»?

Вместо ответа учитель уставился в пространство. Он словно бы заблудился в своих размышлениях. Его глаза как будто подернулись дымкой. Эко испугался – уж не умер ли старик, но пальцы Давоски снова зашевелились, озаренные закатным солнцем, и стали похожими на изрезанную водой бахрому на краю айсберга.

«Если тебе когда-нибудь доведется попасть на Марс, возьми это с собой».

Эко посмотрел туда, куда указывал учитель, и увидел на письменном столе похожий на пуговицу чип. Ледяной кинжал вонзился в сердце Эко. Он понял: Артур решил, чтобы после его смерти от его останков избавились. И сейчас он указывал на себя истинного, и своей увядающей плотью прощался с воспоминаниями. Его взгляд был затуманен, но спокоен. Глаза Эко заволокло горячими слезами.

В ту ночь Давоски впал в кому, а два дня спустя скончался. За эти двое суток он приходил в себя только один раз, и в этот момент он пытался что-то написать в блокноте для Эко. До того, как он снова погрузился в коматозное состояние, он успел вывести на листке блокнота одну букву – «В». Эко ждал у его постели, пока врачи не констатировали смерть.

Эко молча съел завтрак. Он так глубоко погрузился в воспоминания, что забыл о вкусе пищи. А когда опомнился и вернулся в настоящее, на подносе осталось только два маленьких бисквита и гарнир – что-то наподобие картофельного пюре. Эко взял бисквит и откусил кусочек, но бисквит оказался таким жестким, что Эко не ощутил его вкуса и не мог сказать – вкусно это или пресно.

Он попытался сосредоточиться на мыслях о будущем документальном фильме, чтобы избавиться от ощущения беспомощности. Возможно, ему стоило превратить эту работу в визуальный пир, в барочный танец. В конце концов, тут все уже виделось ему таким барочным, таким зыбким. Он погладил поверхность стола, и стол словно бы погладил его в ответ. Некоторые мелочи, поначалу показавшиеся незначительными, теперь он счел свежими и интересными. К примеру, край стеклянного стола был украшен извивами струй фонтана. Рама висевшего на стене зеркала походила на вздымающиеся языки пламени, а края подноса с завтраком были декорированы резными цветами. Все эти украшения не были слишком навязчивыми, но все вместе они наполняли гостиничный номер ощущением движения в барочном стиле – плавность и гибкость по краям и запредельность в деталях. Большая часть мебели была присоединена к стенам, так что письменный стол, кровать и комод с зеркалом представляли собой нечто вроде мысов, где бурная горная река делала повороты, и всё это сливалось в единое целое, где изгиб края письменного стола становился гребнем пенистой волны. Эта эстетика показалась Эко интересной. Он всегда думал, что на Марсе должен преобладать стиль прямых линий, механистичный, а реальность оказалась человечной и естественной. Он словно вошел в затерянную долину вдалеке от городской суеты.

Эко достал свои очки для видеосъемки и надел их. Обошел номер, фиксируя все детали взглядом. Затем он достал из багажа различные инструменты и расставил по комнате: устройство для записи распределения температуры, анализатор воздуха, солнечный хронометр и тому подобные вещи. Небольшие приспособления зажужжали и стали похожи на яйца динозавров, из которых вот-вот кто-то вылупится.

Эко понимал, что уникальная марсианская эстетика может произвести фурор. Каждое крошечное отличие декора от земных стандартов создаст у зрителей ощущение чего-то экзотичного, таинственного и далекого. Это был способ психологического удаления сцены событий от наблюдателя, уменьшение реальности до размеров образа во избежание конфронтации с чем-то новым.

Но так снимать Эко не хотел. Такой фильм, вне всяких сомнений, порадовал бы марсианские власти. Сразу же после высадки из шаттла официальные представители Марса окружили Эко коконом непроницаемого дружелюбия. С энтузиазмом, замешанным на бюрократии, ему говорили о том, что все здесь совершенно счастливы видеть его на Марсе, и говорили, что ждут не дождутся, когда он покажет Земле настоящий Марс, и надеются, что его искусство внесет вклад в растущую дружбу и доверие между двумя планетами. Эко улыбался, кивал и, как попугай, твердил одни и те же сентиментальные фразы насчет того, что он уверен, что Марс полон красоты. В вестибюле шаттл-порта они радушно пожали друг другу руки, и Эко даже запустил дрон для съемки этой сцены.

Сам он не считал свои учтивые ответы ложью, хотя, конечно же, и не принимал официозную обходительность за чистую монету. Он просто-напросто предпочитал не выражать своего мнения на основе слишком поверхностных наблюдений. Официальным лицам он не доверял, но понимал, что общение с ними совершенно необходимо, чтобы в дальнейшем иметь возможность высказаться. Профессия требовала, чтобы он много путешествовал, поэтому он понимал: шансов честно выразить свою точку зрения и защитить ее не так много. Большую часть времени гораздо важнее было смотреть, слушать и ничего не говорить.

Несколько делегатов с Земли уже выразили ему свое мнение относительно того, что и как ему следовало бы снимать. Американский делегат, профессор Жак, мягко намекнул, что гостям невозможно будет увидеть истинное положение дел в условиях авторитарного правления. Делегат от Германии, полковник Хопман, высказался более прямо. Он сказал Эко, что тот еще слишком молод, чтобы совать нос в дела, в которых он плохо разбирается. Эко догадался, что полковник имеет в виду политику. Эко и сам прекрасно понимал, что он – всего-навсего кинорежиссер и действительно очень молод как для политики, так и для создания кино. Фильм – это всегда свидетельство, и всякая видеозапись до некоторой степени уменьшала потенциальный масштаб толкования исторических событий в будущем.

Пока никто не сделал Эко каких-либо предложений, которые он счел бы полезными. В небольшом баре на борту «Марземли» кто-нибудь то и дело хлопал его по плечу, желал удачи, а потом эти люди отходили в сторону и начинали переговариваться почти шепотом.

Только Теон подбрасывал ему одно предложение за другим. Он явно рассматривал полет на Марс как очередную возможность для коммерции.

«Драма! Говорю тебе: ключевое слово – “драма”!»

Эти слова Теон произносил с драматическим выражением лица. Он был бизнесменом, и даже тогда, когда вел себя и был одет так, будто находился в отпуске на море, все равно давал о себе знать коммерческий инстинкт, живший у него в крови. Для него величайший провал любого вида искусства заключался в неудаче на рынке. Если сюжет был захватывающим, Теону было безразлично, что в фильме превозносилась свобода авторитарности. Даже если бы фильм был нацелен на то, чтобы высмеять Теона, его бы это не остановило.

Размышляя обо всех, кто с ним говорил про будущий фильм, Эко ощущал себя пешеходом, неподвижно стоящим на двойной сплошной проезжей части, где мимо него в обе стороны мчались автомобили. Мнение других делегатов Эко не волновало. Оно напоминало ему стрелы, летящие в сторону неправильно выбранной мишени. Бесполезные советы опутали его веревками, а его собственные интересы походили на мыльный пузырь, пытающийся переместиться в другом направлении, невзирая на то, что веревки давили всё туже. Он согласно кивал, как бы принимая все советы и пожелания, потому что сам свою тему пока не нащупал. А когда нашел ее, уверился в том, что не отступит ни на шаг.

Не для того он преодолел девяносто миллионов километров, чтобы снять нечто клишированное. Он искал лекарство – лекарство, которое излечило бы смертельную хворь Земли.

Эко не был готов делать какие бы то ни было выводы, пока не соберет больше информации. Ему хотелось написать сценарий, который еще никем никогда не был написан. Ему нужно было, чтобы будущее подтвердило настоящее. Концовки фильма у него не было в уме, потому что пока он не мог дать названия началу.

После завтрака на Эко навалилась сонливость. На борту «Марземли» он проводил среди делегатов круглые сутки семь дней в неделю и очень устал. Теперь, удалившись от непрерывных поддевок и провокационных вопросов, он ощутил сильнейшее изнеможение. Он улегся на кровать и заснул. Ему приснился долгий сон. Эко часто видел во сне своего учителя, сидевшего в кресле с высокой спинкой и бормочущего ему что-то неразборчивое. И ему всегда хотелось обойти вокруг кресла, чтобы лучше расслышать учителя, но почему-то это ему никогда не удавалось. Во сне он мог очень быстро бегать, взбираться на горы и бродить по долинам, но как бы он ни старался, ему ни за что не удавалось оказаться перед креслом, лицом к лицу с учителем.

Когда Эко проснулся, было четыре часа дня. Садящееся солнце рисовало на песке длинные резкие тени. Он знал, что продолжительность дня на Марсе почти такая же, как на Земле. Значит, очень скоро должна была начаться церемония приветствия. Вставать Эко не хотелось, поэтому он закрыл глаза и погрузился в дремоту.

«Останусь ли я здесь, как он?» – думал Эко. Зачем – он не мог придумать ни одной причины, но точно так же думал и Артур Давоски. Восемнадцать лет назад, когда первые представители одной и другой планеты обменялись визитами, Артур прибыл на Марс, чтобы изучить новую технологию киносъемки. Но вместо того, чтобы возвратиться на Землю, он отправил назад на борту «Марземли» новую аппаратуру, компьютерные программы и инструкции по пользованию всем этим. Массмедиа на Земле бурно обсуждали, зачем и почему Давоски остался на Красной планете. В то время Артуру было тридцать семь лет, он находился на пике карьеры, его фильмы получали одну награду за другой. К нему все хорошо относились, он мог делать, что пожелает. У него не было никаких причин для бегства, дезертирства. Были сообщения о том, будто бы его задержали марсианские власти, поскольку он наткнулся на какую-то пикантную информацию. Другие писали о том, что он пожелал задержаться на Марсе, чтобы более подробно изучить новые технологии.

В то время Эко было всего семь лет, но он помнил бесконечные рассуждения и споры. Гадания никогда не прекращались, а в том году, когда Артур наконец вернулся на Землю, они взорвались с новой силой. В итоге за ним каждый день стали таскаться толпы репортеров и требовать, чтобы он дал интервью. Артур между тем хранил молчание до самой смерти.

Опыт учителя привил Эко осторожность в размышлениях и выводах. Он прекрасно понимал, что другие люди не могут знать чьих бы то ни было мотиваций, даже если все остальные факты им известны. Он отказывался даже собственные действия прогнозировать, потому что понимал: причины меняются в зависимости от обстоятельств.

Пылесос полз вдоль стены, будто черепаха. В гостиничном номере, залитом светом заходящего солнца, царил покой. Солнце было не оранжевым, а белесым. Его косые лучи обрамляли все предметы сияющей границей. Это было так непохоже на освещенность в полдень, когда лучи били сквозь крышу.

Эко приподнялся, сел на край кровати и осторожно прикоснулся к натюрморту на стене. Картина исчезла, ее место занял экран. На экране возникла девушка: красная клетчатая юбка, белый пояс с цветочками, соломенная шляпка, милая улыбка. Это была кукла – виртуальная консьержка.

– Добрый день! Прекрасная погода, не правда ли? Меня зовут Вера. Чем могу помочь?

– Добрый день. Меня зовут Эко. Мне хотелось бы узнать насчет транспорта. Общественного транспорта, конечно. Как купить билеты и узнать маршруты?

Девушка на экране заморгала – дала понять, что обрабатывает информацию. Анимация была изящная и весьма правдоподобная. Через несколько секунд девушка улыбнулась и сделала реверанс. При этом ее юбочка стала похожа на раскрывающийся зонтик.

– Чаще всего по Марсу путешествуют туннельными поездами. Билеты покупать не нужно. Все жилища располагаются неподалеку от общественной станции, через которую поезд проходит каждые десять минут. Вы можете добраться на поезде до ближайшей пересадочной станции, где можете пересесть на межрегиональный экспресс, который доставит вас до той пересадочной станции, которая находятся наиболее близко к цели вашего следования. На каждой станции имеются интерактивные карты, которые помогут вам продумать вашу поездку. Для того чтобы совершить круговую поездку по всему Марс-Сити, вам потребуется сто пятьдесят минут.

– Благодарю вас. Вы мне очень помогли.

– Могу ли я еще чем-то вам помочь? Например, я могу сообщить вам сведения о городских службах, музеях и магазинах.

– А можно… получить сведения о человеке?

– Что вы имеете в виду?

– Как связаться с конкретным человеком?

– Конечно. Назовите мне имя или род деятельности.

– Брук. Джанет Брук.

– Мисс Джанет Брук – научный сотрудник Третьей Мастерской киноархива имени Тарковского. Она проживает по адресу: район Расселл, квартира один, координаты семь-шестнадцать. Вы можете оставить для мисс Брук сообщение в ее личном пространстве либо навестить ее в мастерской.

– Хорошо. Спасибо.

– Я скопировала вышеуказанную информацию в память вашей комнаты. Желаете связаться с мисс Брук сейчас?

– Нет, не сейчас.

– Хотите получить еще какие-либо сведения?

– Дайте подумать… О да, есть еще один человек. Если не ошибаюсь, ее зовут Люинь Слоун. Она одна из студентов, обучавшихся на Земле.

– Мисс Люинь Слоун – учащаяся танцевальной школы номер один, участница труппы «Дункан». Проживает по адресу: район Расселл, квартира четыре, координаты одиннадцать-два. Личное пространство мисс Слоун временно закрыто.

– Спасибо, Вера. Это всё.

– Было приятно вам помочь.

Девушка улыбнулась, поклонилась и исчезла.

Эко скопировал полученные данные в электронную записную книжку. В ближайшие дни ему предстояло нечто особенное, но, правда, он пока не знал, чего ожидать. Какое-то время он посидел неподвижно и попытался разобраться в своих вопросах и волнениях.

Настало время подготовиться к приветственному приему. Члены делегации должны были войти в банкетный зал вместе. Эко переоделся, причесался и собрал портативный кейс для киносъемки.

Перед выходом он немного постоял у окна. Наступили сумерки. По всему Марс-Сити загорелись огни. Все искрилось и сияло. Глядя на город с борта шаттла, Эко был потрясен его архитектурой. Марс-Сити был словно сделан из хрусталя. Элегантные авеню и магистрали соединяли между собой сложные прозрачные конструкции. Изящные стеклянные постройки, имевшие самые разные формы, были разбросаны по обширной равнине. Плоские крыши, словно косые паруса, испускали голубоватое свечение. Издалека они создавали иллюзию врезающихся в почву водяных полотнищ. Сеть стеклянных туннелей, соединявших здания между собой, вилась по воздуху, будто пересекающиеся между собой кровеносные сосуды или поднятые над землей скоростные автострады. Глядя на Марс-Сити из иллюминатора шаттла, Эко почувствовал тягу к этому месту. Это был мир, ничего подобного которому он не видел на Земле. Эко зачаровала его инородность.

Дом

Люинь вышла из шаттл-порта и прищурилась – так ярко светило солнце.

Пять лет она не видела рассветов на Марсе и почти забыла, насколько они отличаются от земных. Небо на Земле было синим, а солнце красновато-оранжевым. На Марсе черное было черным, а белое белым. На пути этих цветов ничего не стояло, не было никаких фильтров.

Покинув борт шаттла, студенты на сидячем эскалаторе спустились вниз. Миновав зону идентификации личности, они вышли на обширное пространство терминала – первое место, где можно было ощутить себя дома.

Этот терминал был построен в то время, пока Люинь жила на Земле. Она и ее друзья шли рядом и почти не разговаривали. Стены, полусферический свод и пол – всё было сделано из стекла, как большинство построек на Марсе. Правда, пол был окрашен так, что напоминал мрамор. Никаких украшений на стенах терминала не было. Единственными видимыми деталями, помимо стальных решеток, были клубы и завитки теплоизоляционного газа, закачанного в пространство между двумя слоями стекла.

Люинь шла рядом с Чаньей. Парочка улыбалась, наблюдая за замешательством делегатов с Земли. Элегантно одетые земляне держались позади марсиан, но, в отличие от студентов, были явно не готовы к походу через шаттл-порт.

Лидер делегации Земли, мистер Питер Беверли, уверенно шагал во главе группы. Но он остановился перед пунктом идентификации, не зная, как быть. Сканер сетчатки протянулся к его лицу сбоку, словно щупальце, издал еле слышный хлопок, производя снимок, прямо перед глазами Беверли. Это так напугало Беверли, что от отпрянул назад и налетел на анализатор радиации, который тут же громко запищал.

Все, кто находился внутри терминала, обернулись.

Побагровевший Беверли вымученно рассмеялся, протянул руку, чтобы успокоит всё еще пищавший анализатор, но тот, в знак протеста, распищался еще громче. Беверли испуганно отдернул руку.

Марсианские делегаты, находившиеся ближе других к землянам, с улыбкой обернулись и стали помогать гостям.

Люинь улыбнулась и вежливо отвела взгляд. Она прокатила свой багаж по ленте безопасности и без труда прошла между самыми разными датчиками, которые тянулись к ней со всех сторон. Всё это напоминало танец – приветствие электронных анализаторов.

Беверли наконец тоже пробрался через полосу датчиков. В руке он держал документы, согласно которым он являлся главой делегации землян. Но здесь не оказалось ни таможенников, ни пунктов паспортного контроля. Беверли остановился посреди просторного терминала, не понимая, кому предъявить документы.

Терминал имел форму куска пирога. В узкой части находился проход к шаттлам, а в широкой, арочной части пассажиры совершали посадку на поезда, которые по туннелям следовали в Марс-Сити. Вдоль двух прямых стен стояли автоматы с сувенирами, напитками и едой – свежим печеньем и фруктами. Посередине терминала было установлено несколько стеклянных стендов, на которых была изображена сложная система туннельных поездов, с виду похожая на разноцветный ковер, который то и дело менял рисунок. Между выходами к поездам различных маршрутов висели небольшие интерактивные экраны. Марсианские делегаты уже прикасались к ним, выбирая нужные станции поближе к дому.

Люинь и Чанья растерянно остановились перед выходом.

– Мы дома, – негромко проговорила Чанья.

Для Люинь эти слова прозвучали как вопрос. Но может быть, Чанья просто говорила сама с собой.

– Верно.

– Какие у тебя чувства?

– Никаких.

– Правда? – Чанья посмотрела на подругу.

– Правда. – Люинь кивнула. – Странно, да?

– Совсем не странно, – сказала Чанья. – Я тоже ничего не чувствую.

Люинь обвела взглядом чистый, ярко освещенный терминал.

– Скажи, чем этот шаттл-порт отличается от всех аэропортов на Земле, где мы побывали?

– Тем, что это шаттл-порт, а не аэропорт, – ответила Чанья.

Люинь любовно посмотрела на растрепанные волосы подруги.

– Тебе надо поспать. Нам еще вечером надо побывать на банкете.

– И ты отдохни.

Студенты прощались друг с другом и расходились по разным поездам. Они привыкли к расставаниям и не сильно на этом зацикливались. В крови у них всё еще играло выпитое прошлой ночью спиртное, в памяти засела картина вращающихся в небе звезд. В терминале было такое яркое освещение, что никому не хотелось говорить громко.

Люинь покинула терминал шаттл-порта последней. Она смотрела на делегатов с Земли, сбившихся в кучку посередине зала. Эти люди были похожи на стадо заблудившихся овец. Некоторые вовсю угощались лакомствами из автоматов, не зная, что за всё это списываются деньги с их гостевого счета.

Двери в дугообразной части терминала открылись, в зал вошла группа людей. Во главе этой группы Люинь увидела своего деда, Ганса Слоуна. Он вел делегацию высокопоставленных марсианских чиновников к землянам. Остановившись перед Беверли, Ганс протянул ему руку.

Земляне и марсиане выстроились в две параллельные линии и стали обмениваться рукопожатиями. Казалось, они протягивают друг другу руки через космическую бездну, разделяющую две планеты. Марсиане, выросшие в условиях меньшей силы притяжения, ростом были выше землян, и потому сцена приветствия выглядела асимметрично. Начался ритуал взаимных представлений. Земляне и марсиане присматривались друг к другу.

«Сейчас не время здороваться с дедом», – решила Люинь, отвела взгляд от стройной, поджарой фигуры консула Марса и набрала на пульте координаты станции вблизи от дома.

Пять лет назад Марс отправил первую группу школьников из Марсианской Республики обучаться на Земле. То, что все граждане Марса и самые важные правительственные органы занялись вопросом образования двух десятков детей, стало беспрецедентным событием за сорок лет после окончания войны. В последний раз нечто подобное произошло во времена основания республики, когда все учителя проголосовали за Арсена, великого марсианского просветителя, и поклялись учить детей во имя созидания.

Голосование по вопросу отправки детей на Землю закончилось с результатом шесть против пяти. Когда небольшой молоточек ударил по деревянной пластинке, этот звук разнесся посреди похожих на стволы деревьев колонн, подпиравших свод Палаты Совета. Судьба этих детей стала частью истории.

Честно говоря, даже те, кто принимал участие в голосовании на последнем этапе, не имели четкого представления о том, что предстоит пережить учащимся на Земле. Отвечавшие за принятие решений родились на Марсе, они только слышали рассказы о том, как на Земле шумно и тесно, – это были легенды предыдущего поколения. Вся Марсианская Республика состояла из единственного города, поселения, заключенного в стекло. Здесь земля в буквальном смысле принадлежала людям, трудившимся на общее благо. На Марсе жилища не являлись частной собственностью, здесь не существовало контрабанды, не совершались покупки в кредит, не было банков. Никто не представлял себе, как дети, выросшие в таких условиях, отреагируют на громадный рынок, который представляла собой Земля, где всем правила торговля, где детей с утра до ночи будет бомбардировать реклама. До полета учащимся было прочитано множество лекций, во время которых педагоги пытались объяснить им устройство жизни на Земле. Но как бы ни старались учителя убедить детей в жестокости вызовов, с которыми им предстояло встретиться, юные сердца было невозможно научить тому, как расти в этом новом учебном классе.

Люинь прижалась спиной к прозрачной стенке вагона поезда, везущего ее домой, и погрузилась в раздумья.

Пейзаж за окнами вагона и прозрачного туннеля был безмятежным и ярким. За голубоватым стеклом солнце освещало деревья, растущие вдоль туннеля. Сквозь стеклянный потолок на лицо девушки ложились тени. В вагоне, кроме нее, никого не было, за стенкой она никого не видела. Было так тихо, что всё казалось нереальным. Стены и пол вагона были прозрачны, как лед. Поезд плавно проплыл над несколькими домами. Опустив взгляд, Люинь увидела неподвижно стоявшие во дворе деревья.

Смятение, которое она уже несколько дней пыталась подавить, заполонило ее сердце.

Она не понимала, зачем ее отправили на Землю. На борту «Марземли» она обнаружила, что ей недостает образования.

Однажды вечером, когда студенты сидели перед обзорным иллюминатором и болтали, кто-то из них заговорил об одном из вопросов, заданном на квалификационном экзамене при отборе в группу «Меркурий». В разговор включились остальные студенты, и они вместе вспомнили тот тест. Вспоминали весело, оживленно. Но Люинь вскоре замолчала. Судя по ответам, которые вспоминали другие ученики, она вскоре поняла, что не смогла бы набрать столько баллов, сколько остальные. И она устыдилась, словно звезда, потускневшая при ярком свете луны. Она не знала, справедливы ли ее подозрения. Если она ошибалась, то всё должно было идти как идет. Но если она была права, то это означало, что ее включили в группу «Меркурий», потому что кто-то вмешался в процесс отбора. Этот вывод был очень неприятен – и не только потому, что это означало, что она не так талантлива, как думала, но еще и потому, что это могло означать, что ее жизнь планирует кто-то другой. Люинь полагала, что ухватилась за возможность, а получалось, что возможность ухватила ее.

«Мой дед?» Только он, пожалуй, мог иметь такое влияние. Но Люинь не понимала, зачем ему это.

Ей хотелось поскорее оказаться дома и поговорить с дедом, но она не была уверена в том, как построить разговор. Они не были особо близки. Дед перебрался к ним с Руди только после смерти их родителей. Он давал Люинь всё, чего бы она ни пожелала, но очень редко ее обнимал. Земляне называли его «великим диктатором». Гулял он всегда в одиночестве.

Хватит ли у нее смелости задать ему этот вопрос? Наверное, будет лучше попросить о помощи Руди. Старший брат всегда оберегал Люинь, старался ее развеселить. Но Руди был из тех людей, которые настроены на стремление к будущему. Люинь не знала, поймет ли он, почему ее так заботит прошлое.

Поезд продолжал плавно и бесшумно скользить по стеклянной трубе туннеля. Что-то в этом было похожее на ускоренные воспоминания. Люинь миновала залы для собраний, бульвары, усаженные деревьями, детскую площадку, на которой когда-то часто играла, сад с горкой для катания. Из-за безмолвия всё это казалось сном. Иногда она видела болтающих между собой мамочек с детьми, пешеходов, остановившихся на тротуаре.

«Почему это так тревожит меня?»

Сначала Люинь ощутила беспокойство и думала, что оно вызвано любопытством, но вскоре осознала, что ею владеет более глубокое чувство – тревога за свою судьбу. Раньше она думала о судьбе, как всего лишь о части природы – как о чем-то таком, что надо встретить и принять, но теперь она понимала, что бывает иная судьба – такая, которой управляют другие, которая наделена скрытыми планами и тайными мотивациями. Такую судьбу можно поставить под вопрос и, возможно, от нее следует отказаться. Такая судьба требовала ее участия и выбора. Пока она не узнает правду, она не сумеет двигаться вперед.

«Зачем я отправилась на Землю?» Этот вопрос Люинь задавала себе много раз, но на этот раз вопрос выглядел иначе. На Земле она прошла немало дорог – так много, что теперь ее не пугали пути и выборы. Но теперь она не могла понять, почему оказалась на Земле.

В вагоне поезда зазвучала музыка: вдалеке – виолончель, ближе – фортепиано. Из-за музыки пейзаж города стал еще ярче. Через некоторое время впереди стал виден дом, где жила Люинь. Она увидела небольшое открытое окошко на верхнем этаже. Его коричневая рама мирно блестела под стеклянным куполом.

Люинь много раз представляла себе возвращение домой: дрожь от волнения, ностальгические слезы, быть может – легкую тревогу. Но она никогда не думала, что не ощутит ровным счетом ничего, и одно это вгоняло в нее тоску. После пяти лет жизни на шумной Земле она вернулась в тихую гавань родины, но словно бы навсегда утратила простую, сердечную любовь к дому.

Поезд остановился вровень с платформой. Люинь увидела красную крышу дома и заплакала.

Открылась скользящая дверь вагона, в глаза Люинь ударил ярчайший свет солнца. Она прищурилась и прикрыла глаза ладонью. Воздух словно бы был наполнен золотыми искорками. Люинь увидела перед собой покрытую золотистой краской скамью – гладкую, с изящными очертаниями. Закругленная спинка, мягкие подушки – казалось, все это сделано из надувных шаров.

Люинь запрокинула голову и увидела Руди, машущего ей рукой из окна на верхнем этаже. Брат, по обыкновению, выглядел уверенно и спокойно.

Люинь улыбнулась ему и села на скамью, положив рядом чемодан. Скамья поднялась в воздух и полетела к окну Руди. Люинь смотрела по сторонам: садик в форме капли воды, цветочные клумбы, похожие на веера, деревья – на зонты, полукруглый купол над головой, оранжевая трапеция почтового ящика, распахнутое настежь окно на верхнем этаже, растения в горшках, подвешенных к стойкам. Всё здесь выглядело в точности так, как тогда, когда она уезжала.

Скамья остановилась у окна. Руди забрал чемоданы сестры и обнял ее. Люинь грациозно скользнула в объятия брата, он опустил ее на пол, и она сразу ощутила уверенность.

Руди стал намного выше ростом, чем в тот день, когда они виделись в последний раз. Волосы у него остались светлыми, но перестали сильно виться.

– Ты, наверное, жутко устала, – сказал Руди.

Люинь покачала головой.

– Подумать только… – Руди прижал ладонь ребром к талии. – Когда ты уезжала, ты вот такая была.

– Ты преувеличиваешь, – с усмешкой ответила Люинь. – Хочешь сказать, что мне удалось вырасти на тридцать сантиметров при земной силе притяжения?

Ее голос звучал хрипловато, нереально.

На самом деле за пять лет отсутствия на Марсе Люинь подросла всего на пять сантиметров. Прибыв на Землю, она была выше большинства тамошних девочек, ее ровесниц, а ко времени отъезда не сильно от них отличалась. Она отлично понимала, что на более массивной планете атмосфера сильнее давит на нее. Ее рост замедлился, поскольку ее костям и сердцу пришлось нелегко. Каждый сантиметр роста – это была попытка преодолеть себя.

– Как у тебя дела? – спросила она.

– О, мне не на что жаловаться.

– Какую мастерскую ты выбрал?

– Пятую электромагнитную.

– Тебе там нравится?

– Там хорошо. Я теперь руководитель группы.

– Это великолепно.

Руди о чем-то догадался по выражению лица сестры.

– Что-то не так?

Люинь потупилась:

– Даже не знаю.

– Это как: «У меня все хорошо, но даже не знаю, что об этом сказать»?

– Нет… Я просто не знаю, как описать свои чувства.

Люинь довелось пожить в очень многих местах на Земле, и с каждым ее движением дом внутри ее сердца постепенно разрушался.

В одном из крупных городов в Восточной Азии она жила на сто восьмидесятом этаже небоскреба. Занятия в танцевальной школе, которую она посещала, проходили в студии, расположенной в этом же здании. Само оно представляло собой стальную пирамиду и походило на гору. Внутри располагался закрытый, самодостаточный мир. Вдоль наклонных стен сновали вверх и вниз лифты. Толпы людей входили и выходили, и их движение напоминало приливы и отливы.

В Центральной Европе Люинь жила в старом одиноком доме на окраине, где заканчивался мегаполис и начиналась сельская местность. Земля здесь принадлежала торговцу, который сюда являлся не чаще раза в год, но при этом без его разрешения никому не позволялось пересекать границы частной собственности. Люинь отправлялась туда на прогулки в поисках вдохновения для танцев. В полях качалась золотая пшеница, пели дикие птицы. Цветы расцветали и увядали. Это было похоже на то, как налетают и тают тучи.

На просторных равнинах Северной Америки Люинь жила в самом центре искусственного ландшафтного парка, окруженного зоной дикой природы. Власти Земли пригласили всех марсианских студентов провести каникулы в этом парке. Там прерии раскинулись под широкими небесами, будто песня. Одиночество ощущалось в каждой облетевшей ветви дерева, в каждой пролетающей птице, в каждой холодной мерцающей звезде. Порой со всех сторон наплывали темные тучи, из них вылетали молнии, похожие на ветвистые деревья, а деревья тянулись к тучам, словно замершие молнии.

На плато в Центральной Азии Люинь жила в палаточном городке у подножия заснеженных гор. Там она присоединилась к друзьям, сторонникам ревизионизма – они собрались в этих краях на массовую протестную акцию. Вершины гор, пронзавшие облака, были ослепительно-белыми. Время от времени тучи рассеивались, и тогда снег озарялся золотым сиянием солнца. В палаточном городке собралось много страстной молодежи со всей планеты. Они брались за руки и выкрикивали лозунги. В общем, они протестовали против системы до тех пор, пока система не сокрушила акцию. Палаточный город был жестоко снесен, а заснеженные вершины гор невозмутимо сияли под солнцем.

До прилета на Землю Люинь никогда не видела ничего подобного. На Марсе такого не существовало вовсе, и вряд ли когда-либо что-то в этом духе могло появиться. Не было на Марсе ни небоскребов, ни вечно отсутствующих хозяев загородных поместий, ни молний, ни заснеженных гор.

Не было и крови на коже разогнанных демонстрантов. По крайней мере, Люинь ничего подобного не помнила.

Она так много всего пережила на Земле, но не знала, как об этом рассказать. Она обрела множество воспоминаний, но утратила мечту. Она повидала столько экзотических пейзажей, а родина теперь казалась ей чужой. Но ничто из этого она не могла выразить словами.

Люинь посмотрела в глаза брата. Она решила всё же сказать главное.

– Кое-что не дает мне покоя.

– Что именно?

– Я не думаю, что меня должны были отобрать для полета на Землю пять лет назад. Думаю, я заняла чье-то место. Ты знаешь, как это произошло?

Люинь ждала реакции брата. Он ничего не говорил, но она видела, что он решает, как ей ответить. Возникла напряженная, неловкая пауза.

– Кто тебе сказал об этом?

– Никто. Просто у меня такое чувство.

– Нельзя доверять глупым чувствам.

– Никакое оно не глупое. У нас был разговор.

– Какой разговор? И кто это – «мы»?

– Группа «Меркурий». На обратном пути на борту «Марземли» мы заговорили про экзамен. И я поняла, что остальные наверняка набрали больше баллов, чем я. Они сумели ответить на вопросы, на которые я тогда не ответила. И со всеми ними потом учителя беседовали, а со мной нет. Я помню, как это было. Ничто не говорило о том, что мою кандидатуру вообще рассматривали, и вдруг мне было сказано, чтобы я готовилась к вылету. Всё получилось так неожиданно, что я была в шоке. Наверняка меня включили в состав группы в последнюю минуту. Ты не знаешь почему?

Руди пожал плечами. Люинь пристально смотрела на него, но ничего не могла прочесть в его глазах.

– Ну, может быть… кто-то отказался в последний момент.

– Ты так думаешь?

– Думаю, это возможно.

В это мгновение Люинь вдруг ощутила широкую пропасть, отделявшую ее от брата. У нее было такое ощущение, что Руди знает правду, но не хочет ей сказать. Его равнодушие при том, как она была встревожена, вовсе не было нормально и обычно. И то, что брат пытался развеять ее сомнения и не стал вместе с ней пытаться найти объяснение, говорило о том, что он хочет что-то скрыть от нее.

Они всегда всё друг другу рассказывали – она и Руди. В детстве они вместе противостояли взрослым. Старший брат водил Люинь туда, куда ходить не разрешалось, и они видели такое, что им видеть было не положено. И никогда, никогда до сегодняшнего дня брат не объединялся со взрослыми против нее.

Люинь ощутила себя совершенно одинокой. Она-то думала – если уж не может напрямую обратиться к деду, то хотя бы на помощь брата сможет рассчитывать, но теперь и Руди был для нее потерян. «Что еще ему известно? О чем еще он мне не говорит?»

– Почему же тогда меня выбрали? – не отступилась Люинь. – Ты знал о подтасовке, да?

Руди молчал.

Люинь собралась с духом:

– Это дедушка сделал, да?

Руди и тут ничего не сказал.

Они еще ни разу вот так не разговаривали. Люинь не думала, что после пяти лет разлуки их встреча получится такой. Казалось, оба ждут, что именно скажет другой. Напряженность напоминала туго натянутую тетиву лука.

Люинь вздохнула и подумала, что стоит сменить тему. Но тут Руди сдержанно спросил:

– Почему это так волнует тебя?

Люинь посмотрела на брата в упор и постаралась, чтобы голос не выдал всех ее эмоций.

– Даже демобилизованный солдат имеет право знать, из-за чего была война, верно?

– Какой в этом смысл, если война окончена?

– Безусловно, смысл в этом есть!

Она побывала в таком количестве разных мест и утратила веру. Разве она не заслужила, чтобы ей сказали, зачем ее отправили в путешествие?

Руди задумался:

– Ты тогда была слишком мала и слишком… ранима.

– Ты о чем?

– Ты всё время тосковала после смерти мамы и папы.

– Мамы и папы?

Люинь задержала дыхание.

– Да. Ты тяжело переносила их гибель. И тогда… дедушка решил, что перемена мест может вылечить тебя от тоски.

Помолчав, Люинь спросила:

– Это и есть настоящая причина?

– Я точно не знаю. Просто предполагаю.

– Да, но… родители умерли за пять лет до процедуры отбора.

– Это так, но все эти годы ты грустила.

Люинь попыталась вспомнить себя в детстве. Пять лет назад ей было тринадцать. Она не могла вспомнить, о чем думала тогда, какие чувства ею владели. Казалось, всё это было целую жизнь назад.

– Может быть, ты прав, – проговорила она.

Мысль брата не была лишена оснований, и Люинь решила, что нужно отнестись к этому предположению серьезно.

И вновь потянулась неловкая пауза. Люинь смотрела на брата, на его широкие плечи, рослую фигуру, сдвинутые на переносице брови – а раньше, как ей помнилось, брови у Руди чаще всего взлетали и опускались, когда он говорил. Ему исполнилось двадцать два, он стал совсем взрослым, его назначили руководителем группы в мастерской. Он больше не будет всюду бегать вместе с ней, не будет рассказывать бесконечные выдуманные истории про звездолеты, ракеты и войны с инопланетянами. Он осознавал ценность молчания. Теперь он разговаривал с ней, как один из взрослых.

Руди улыбнулся:

– Еще о чем-нибудь хочешь спросить? У тебя есть шанс.

Люинь не сразу поняла. Но точно – кое о чем она забыла упомянуть. Когда они были маленькие, Руди всегда показывал ей что-то особенное и ждал, когда же она скажет что-нибудь особенное.

– Скамья… как ты ее соорудил?

Руди щелкнул пальцами:

– Проще простого! Сама скамья сделана из обычного формованного стекла, но на ее поверхность нанесена никелевая пленка с сильными магнитными свойствами. Как только во дворе возникает достаточно мощное магнитное поле, скамья взлетает в воздух. – Он указал за окно, где вокруг двора было проложено кольцо из белых трубочек – простейшая электромагнитная катушка.

– О, это фантастика, – восхищенно воскликнула Люинь.

Вот этих слов и ждал Руди. В детстве такие фразы то и дело сопровождали придуманные им новые игрушки и развлечения.

Он рассмеялся, посоветовал сестре как следует отдохнуть и направился вниз. Люинь проводила его взглядом. Она догадалась, что Руди нарочно заставил ее вспомнить детство, чтобы она забыла о годах разлуки. Он хотел сделать вид, что всё как прежде. Но ничто уже не было как прежде. Так никогда не бывало, даже если люди изо всех сил старались это отрицать.

Брат ушел. Люинь вернулась к окну и обвела взглядом двор.

Под ярким солнцем всё было расчерчено золотистым светом и длинными, глубокими тенями. За исключением белого кольца, всё выглядело в точности так, как она помнила: цветы, садовая мебель, станция туннельной дороги. Цветы увядали и расцветали год за годом, и стирали невидимое прошлое. Люинь увидела себя в детстве, бегающую по двору, – розовые туфельки, волосы, схваченные в два хвостика, запрокинутая голова, звонкий беспечный смех. Та Люинь запрокинула голову и посмотрела вверх, на Люинь нынешнюю, сквозь нее, сквозь мрак у нее за спиной.

Во дворе царил покой. Мало что говорило о том, что прошло пять лет. Люинь видела, что лента конвейера позади почтового ящика пуста и девственно бела. Когда-то Руди тайком приделал там маленький кружочек – датчик, который помогал им разглядеть, нет ли в посылке какой-нибудь интересной игрушки. Теперь кружочек исчез. Изогнутая труба позади почтового ящика была гладкой и пустой, как ее отъезд, как стрела времени.

К вечеру, поспав и проснувшись, Люинь открыла глаза и увидела в своей комнате деда.

Он стоял у стены, держа что-то в руке. Он не услышал, что внучка проснулась. Люинь лежала и смотрела ему в спину. Солнце вот-вот должно было сесть, оно освещало половину комнаты. Дед стоял на темной половине. Его стройный прямой силуэт был похож на каменное изваяние. Это зрелище было знакомо Люинь. На Земле она много раз думала о деде и всякий раз представляла его себе именно в такой позе – он рядом с окном, глядит вдаль, и половина его тела окутана тенью.

Люинь села на кровати. Она надеялась, что ей удастся спросить деда, зачем он послал ее на Землю.

Услышав шорох, ее дед обернулся и улыбнулся. Он уже надел смокинг для вечернего банкета, его серебристые волосы были аккуратно причесаны. Наброшенное на плечи пальто делало его похожим на воина, а не на мужчину, которому за семьдесят.

– Хорошо поспала?

Ганс сел на край кровати внучки. Темно-серые глаза заботливо смотрели на нее.

Люинь кивнула.

– Наверное, устала после долгого полета.

– Не очень.

– «Марземля» – старый корабль. Думаю, не очень удобный.

– Я там спала лучше, чем на Земле.

Ганс рассмеялся:

– А как поживают Гарсиа и Элли?

– Хорошо. Шлют тебе привет. О, и еще капитан просил меня передать тебе послание.

– Какое?

– «Порой борьба за сокровище важнее самого сокровища».

Дед Люинь призадумался и через какое-то время кивнул.

– Что это значит? – спросила Люинь.

– Это всего лишь старая пословица.

– Наши отношения с Землей… они сейчас очень натянутые, верно?

После небольшой паузы Ганс улыбнулся:

– Разве они не всегда были такими?

Люинь подождала – не объяснит ли дед, что имеет в виду, но он молчал, а она не стала расспрашивать.

Ей очень хотелось задать ему вопросы, которые не давали ей покоя, но, пытаясь подобрать нужные слова, она вдруг увидела, что дед держит в руках.

Заметив ее взгляд, Ганс протянул ей фотографию.

– Ты вернулась как раз вовремя. Завтра годовщина их гибели. Помолимся о них за ужином?

Люинь кивнула. На сердце у нее было тяжело.

– Ты становишься всё больше похожей на маму.

Голос деда, глубокий и негромкий, словно бы оставлял позади себя безмолвие, не желавшее, чтобы его нарушали.

Люинь окутывали самые разные чувства. Фотография, которую она держала, была на ощупь теплой – может быть, это было тепло от пальцев деда, а может быть, ей так казалось из-за того, как тепло на снимке улыбались ее родители. Люинь редко видела деда таким, как сейчас. Им явно владели непростые эмоции. Четверо человек в комнате – двое живых и двое на фотографии – казалось, ведут беззвучный разговор. Родителей не было в живых уже десять лет, и Люинь не могли вспомнить, когда они в последний раз были вместе – вот так, как сейчас. Догорали последние лучи солнца, и нежное тепло соединило Люинь с дедом.

Послышался настойчивый звонок.

Загорелась красная лампочка на стене – это был экстренный вызов. Словно бы очнувшись ото сна, Ганс встал, стремительно подошел к стене и нажал на кнопку ответа. Стена замерцала, и на экране появилось лицо близкого друга деда, Хуана, которого Люинь всегда называла «дядя Хуан». Его взгляд был жесток и холоден.

Хуан даже не поздоровался.

– Могу я с тобой поговорить? Лично?

– До приема?

– Да.

Ганс кивнул, сохраняя спокойствие. Он отключил экран, взял свой шарф, вышел из комнаты Люинь и спустился вниз.

Люинь сидела на кровати. Ее общение с дедом продолжалось всего пару минут, и сон, в котором их семья соединилась, развеялся.

Дверь в ее комнату бесшумно закрылась сама по себе, коридор за дверью опустел.

Люинь понимала, что не сможет задать свой вопрос деду напрямую. Ей придется выяснить правду у других. Это была сравнительно более легкая задача. Дед был летучим воином, он вечно где-то носился. У него всегда были какие-то свои секреты, но как о них спросить – этого Люинь не знала.

Глядя на фотографию, она вновь и вновь пыталась вспомнить себя пятилетней и то, каково ей было после гибели родителей.

Официальный прием для марсианской и землянской делегаций, с участием группы «Меркурий», был устроен в Мемориальном Зале Славы, где проводились наиболее значимые мероприятия на Марсе. Зал представлял собой продолговатый прямоугольник с шестнадцатью колоннами, стоявшими в два ряда. Между колоннами были размещены миниатюрные макеты и информационные дисплеи, рассказывающие о самых важных событиях Марсианской истории. На потолок и стены проецировались изображения, которые можно было менять в зависимости от того, чему посвящалось мероприятие.

Сегодня зал был ярко освещен и украшен утонченно, без излишней роскоши. На стены были спроецированы изображения белых лилий – так, что это напоминало бело-зеленые обои. На возвышении в центре зала стояли четыре столика для VIP-персон, а вокруг возвышения было расставлено еще шестнадцать столиков. Все они были накрыты белыми скатертями. Поскольку хлопковая ткань на Марсе была редкостью, в этом был знак особого уважения к гостям. Украшениями на столиках служили горшочки с африканскими фиалками, на стеклянных тумбах со всех сторон алели пуансеттии. С потолка свисали стеклянные гирлянды, сияющие всеми цветами радуги.

Сбоку, на медленно движущейся ленте конвейера, разместился буфет. Никаких официантов не было. В одном углу была устроена стойка, напоминавшая прилавок старинного деревенского рынка на Земле, с горками овощей и фруктов. Это был показ триумфа сельского хозяйства на Марсе.

Делегаты с Земли были смущены отсутствием официантов – из-за этого банкет казался им бедноватым. Они привыкли к тому, что на подобных приемах трудятся официанты, готовые исполнить любую прихоть гостей, подливающие красное вино в опустевшие бокалы, подающие чистое столовое серебро перед переменой блюд – как будто именно эта обходительность и придавала событию элегантность.

Между тем полукруглая полоса конвейера двигалась со своей скоростью – не быстро и не медленно, а так, чтобы почетные гости могли за собой поухаживать. Блюда возникали из отверстия в стене и переносились на ленту конвейера. Гости брали с ленты что хотели, а остальные блюда тут же убирались внутрь стены. Вино вытекало из кранов, как только гости подносили к ним бокалы. Землянам всё это напоминало третьесортную закусочную. Они громко переговаривались между собой и говорили о том, как стильно был бы обставлен ужин столь высокой государственной важности в их стране.

Но на Марсе не существовало официантов. На самом деле, здесь вообще отсутствовала сфера обслуживания. В крайнем случае можно было привлечь волонтеров или интернов, но здесь не было работников сервиса – никакой прислуги. Все граждане Марса трудились в качестве научных сотрудников в той или иной мастерской. Здесь никто не обслуживал столики и не принимал заказы. К приему всё подготовили хозяева, они и должны были провести уборку после банкета.

Марсиане не удосужились разъяснить гостям эту местную специфику, поэтому межкультурное недопонимание нарастало. Несколько делегатов из Европы обсуждали происхождение современного этикета среди аристократов Старой Европы. Некоторые представители Восточной Азии восхваляли утонченные манеры и обычаи своих древних цивилизаций. Делегаты с Ближнего Востока гордо объясняли, что в их странах так сильны мужчины, что женщины с удовольствием организуют роскошные приемы в богатых особняках и сами заботятся о гостях. Марсиане слушали и вежливо улыбались. Слушали, потом вставали и подходили к буфету-конвейеру, чтобы взять себе еще угощений. Земляне, изумленные отсутствием какого бы то ни было смущения со стороны хозяев, сердились еще сильнее, перешептывались и качали головой.

Группа «Меркурий» разместилась за двумя столами. Люинь сидела рядом с Чаньей и Анкой. Они наслаждались вкусом родных блюд и весело болтали. Молодежь радовалась тому, что они хоть на время избавлены от компании взрослых. В буфете-конвейере появились десерты. Чанья принесла большое блюдо с вкусностями, чтобы хватило всем за их столом.

– Всё так вкусно, – сказала Чанья. – Как я соскучилась по настоящей еде.

Никому из них еда на Земле не нравилась. Они все считали ее просто питанием.

– Интересно, кто это приготовил? – пробормотал Анка.

Люинь съела кусочек пудинга.

– Не сомневаюсь, это пудинг от Маури. Обожаю его пудинги. Когда я была маленькая, я всё время просила маму, чтобы она их покупала.

Радостное настроение студентов сильно отличалось от царившей в зале напряженности. Люинь это хорошо чувствовала. Их стол стоял рядом с одним из столиков для VIP-персон. Она сидела спиной к возвышению. Время от времени до нее доносились обрывки разговоров. Хотя всего Люинь расслышать не могла, но громкий, гулкий голос дяди Хуана она хорошо различала.

– Даже не смейте мне об этом говорить. Такого не было, – говорил Хуан. – А я вам вот что скажу. Я видел, как моя бабушка погибла во время одной из ваших бомбардировок. Только что она была в спальне, вся дрожала и молилась Богу, чтобы он спас ее, а в следующую секунду она превратилась в лужу крови на развалинах дома. Ну нет, конечно, вас этому в школе не учили. Но вы, ублюдки, сделали именно это. Вы убивали мирных жителей. Вы стали самыми жуткими мясниками в истории человечества.

Человек, к которому Хуан обращал свою речь, что-то ему ответил, и тот разъярился еще пуще.

– О, да пошел ты! Плевать я хотел на то, что «ты в этом не участвовал»! Еще раз попробуешь мне вывалить вот такой оправдательный мусор, и я твою задницу из люка выкину, понял? – Немного помолчав, он добавил: – Ты на Марсе хоть раз наружу выходил? Ха! Если выйдешь без защиты – хлоп! – и сдохнешь, как раздувшийся осьминог.

Люинь не удержалась от смеха, представив себе этот образ. Она аккуратно обернулась. Напротив Хуана за столом сидел мистер Беверли, глава делегации землян. Он смущенно промокал губы салфеткой.

Люинь было очень интересно наблюдать за этой сценой. На Земле мистер Беверли был звездой. Он славился элегантностью и уточенными манерами. Кто-то другой ответил бы на свирепый выпад Хуана, но Беверли не мог себе этого позволить. Он был одет в модный костюм в ретростиле, с бархатной и золотой оторочкой лацканов и двумя рядами медных пуговиц. Он напоминал аристократа, жившего пару столетий назад. Он был обязан выглядеть серьезным и задумчивым, держаться в образе сосредоточенного дипломата. Гнев как форма самовыражения ему был строго-настрого запрещен.

Довольно долго все молчали, и Люинь вернулась к своему десерту. Когда она услышала голос Хуана в следующий раз, он звучал еще более взволнованно. Он резко встал, и ножки его стула со скрипом проехали по возвышению. Все, кто находился в зале, обернулись и устремили взгляды на него.

– Нет! – прокричал Хуан. – Ни за что!

Приглашенные на ужин разволновались, зал наполнился шепотом – никто не мог понять, что произошло. Кто-то из сидевших рядом с Хуаном попробовал его усадить, но он не пожелал садиться. Один из землян попытался встать, но его удержали. Наконец поднялся Ганс Слоун. Он бережно положил руку на плечо Хуана, и тот наконец сел.

– Уважаемые гости с Земли, – произнес Ганс и поднял бокал с вином. – Позвольте мне сказать несколько слов. Прежде всего, мы вас искренне приветствуем. Прошлое – это прошлое, но перед нами лежит долгая дорога в будущее. Цели этой всемирной ярмарки – это наше общее благо, обоюдная выгода и следование нашим индивидуальным задачам. Культурный, дипломатический и технический обмен между нашими народами будет необходим всегда.

Думаю, мы найдем способ, как сделать, чтобы обе стороны были довольны. Мы учтем ваши требования, однако окончательная сделка будет подписана тогда, когда ее одобрят все граждане Марса. Для столь важного решения крайне необходим демократический путь. Более того, я надеюсь, что представители Земли тоже будут вести себя демократично, и окончательный договор одобрят все члены делегации.

Сегодня прекрасный вечер, а приходить к каким-либо выводам пока слишком рано. Давайте на время забудем о наших разногласиях и поднимем бокалы за наше первое застолье.

Все подняли бокалы. Чанья спросила у Люинь, что вызвало возмущение Хуана. Люинь покачала головой и сказала, что не знает.

На самом деле она знала, в чем дело. Тост, произнесенный ее дедом, был интерпретацией слов Гарсиа: демократический процесс, происходивший между делегатами с Земли, представлял собой борьбу за сокровище. В сознании Люинь мало-помалу начала вырисовываться туманная картина происходящего. Правда, она не понимала, в чем суть того сокровища, за которое сражаются земляне. Она молча ела десерт, а у нее в мозгу звучали миролюбивые слова деда.

Киноархив

До визита к Джанет Брук Эко отправился повидаться с Питером Беверли.

О встрече он не договаривался. Просто подошел к двери и постучал.

Было девять тридцать утра. Эко знал, что Питер наверняка уже не спит. Первые официальные переговоры должны были начаться ровно в десять. Путь от гостиницы до зала переговоров занимал десять минут, а Эко нужно было всего несколько минут, чтобы переговорить с Питером.

Эко знал, что Питеру пришлось нелегко во время вчерашнего ужина. Жаль, что ему не довелось увидеть выражение лица главы делегации землян, когда тот вернулся в гостиницу. Во время банкета Эко спрятал камеру под одним из кустиков пуансеттии. Сам он об этом никому не сообщил, но не сомневался, что Питер про это знал. Питер был кинозвездой, и, пожалуй, никто на Земле не относился так чувствительно к присутствию камеры, как он. Весь вечер Питер держался к объективу справа в профиль и изо всех старался очаровательно улыбаться. С тридцати двух лет он ушел в политику и с тех пор по привычке позировал перед камерами.

Для Эко Питер представлял интерес. Этот человек жил заколдованной жизнью. Красавец, наследник знаменитого семейства, он закончил один из университетов Лиги плюща[2], имел друзей повсюду, и хотя ему было едва за пятьдесят, многие уже поговаривали о нем как о следующем кандидате в президенты от демократов.

Наверное, самым мощным подспорьем Беверли было его семейство. Ходили слухи, будто бы его избрали лидером делегации Земли из-за обширной сети связей семьи. Все понимали, что эта работа ему по плечу: шума много, а риска мало, и огромные возможности сколотить политический капитал для следующей ступени в карьере. Так что Питер очень заботился о том, как будет выглядеть перед камерой.

Вот почему Эко был так собой доволен. Вернувшись в отель ночью, Эко просмотрел запись, и его совершенно потряс мужчина с обветренным лицом, сидевший рядом с Питером и закричавший на него.

Дверь открыл идеально причесанный Питер Беверли, одетый в голубой шелковый костюм. Он тепло, непринужденно поздоровался с Эко.

– Доброе утро, – сказал Эко. – Я на минутку, входить не буду. Мне нужно с вами коротко переговорить.

Питер кивнул.

– Помните вчерашнюю речь марсианского консула насчет демократии? Я вчера после банкета говорил с одним из законодателей Марса, и он мне сказал вот что: хотя за большинство будничных решений и инженерных планов отвечает Совет, глобальные решения, касающиеся каждого человека, должны быть поставлены на голосование с участием всех обитателей Марса. Это не слишком похоже на то, что мы обычно слышим на Земле.

– Да, звучит совершенно иначе, – согласился Питер.

– И… какой вы делаете вывод из этого? У нас представительная демократия со свободными и честными выборами. У них нет никаких выборов, но есть плебисцит, касающийся каждого в отдельности.

– Вы справедливо обратили внимание на это отличие, – сказал Питер. – Есть о чем поразмышлять.

– Я могу рассказать об этом отличии… в своем фильме?

– Конечно. Почему бы и нет?

– Но это сильно противоречит общему мнению о том, как всё устроено на Марсе, и я пока не знаю, что еще обнаружу, если продолжу копать.

– Не переживайте за свои выводы. Думать, пробовать, проверять свои предположения – вот что главное.

– Не уверен, что вы понимаете, к чему я клоню. Сейчас на Земле все считают Марс автократией. Мой фильм может бросить вызов этому единодушию и привести к непредсказуемым последствиям.

Питер продолжал улыбаться. Казалось, он слушает Эко очень внимательно. Но Эко заметил, что его собеседник одергивает края рукавов костюма и отряхивает с лацканов несуществующие пылинки. Затем Питер похлопал Эко по плечу – совсем как добрый родственник, умудренный жизненным опытом.

– Молодой человек, не волнуйтесь о последствиях. Чтобы иметь будущее, нужно иметь смелость мечтать.

Эко очень постарался скрыть пробудившийся гнев. В словах Питера не было ни капли искренности. Он уходил от прямого разговора, рассыпая одно клише за другим, а ничего существенного не сказал. «Интересно, он хотя бы понял, о чем я ему хотел сказать? – гадал Эко. – Должен, должен был понять!»

На Земле, невзирая на конкуренцию и недоверие между странами, в Марсе все видели общего врага. Это было похоже на новую холодную войну, где люди были отгорожены друг от друга железным занавесом космического пространства. Марс рисовали в виде изолированного сообщества, которым правили злобные генералы и безумные ученые, в виде азбучной модели общества, где царствует гнетущий авторитарный режим, на службу которому поставлена управляемая силой мысли техника – режим, радикально противоречащий экономике свободного рынка и демократического управления. И массмедиа, и интеллигенция рисовали портрет Марса как воплощение жестокости, тирании и бесчеловечности, как громадную мрачную военную машину, подобных которой никогда не существовало на Земле. Марсианскую войну за независимость объявили суицидальным актом предательства, а марсианам, по идее, не светило другого будущего, кроме как либо возвратиться в сообщество наций, либо столкнуться с полным уничтожением. И конечно же, Питер Беверли обо всём этом прекрасно знал и понимал, на что намекает Эко.

Показать, что на Марсе существует и работает демократия, – это значило бросить вызов самим основам истории про Красную планету. Это могло привести к признанию того факта, что политики на Земле всем лгали, что пропаганда насчет Марса основана на предрассудках и зависти, уходящих корнями в поражение. Эко не боялся «погнать волну», но при этом понимал, что такое для кинорежиссера политкорректность. Будучи официальным членом делегации, он осознавал, что обязан держаться в рамках дозволенного.

Как бы то ни было, Питер на его намеки не реагировал. Он просто отмахнулся от него, загородившись элегантным позерством и бессмысленными фразами.

«Ладно, – подумал Эко, – значит, что бы я в итоге ни снял, я всегда могу сказать, что первым делом попросил на это разрешение». На самом деле, так было лучше. Всю свою жизнь Эко был ревизионистом, выступавшим против истеблишмента, и ему очень нравилась мысль о том, что он привезет на Землю такую простую мудрость.

– Спасибо, – сказал он. – Видимо, мне нужно было сразу сказать вам, что этот разговор не записывается. Тут нет камеры.

Отворачиваясь, чтобы уйти, он заметил, что жена Питера заканчивает макияж. Она была на десять лет моложе мужа и тоже была знаменитой актрисой. Их роман развивался в присутствии камер – от первого поцелуя до рождения сына. Питер успешно играл роль образцового супруга, романтичного и в нужной степени порывистого. Их брак выглядел идеально, и Питер всегда заботился о том, чтобы жена его всюду сопровождала. Эко повидал немало людей, которые ушли из актерской карьеры в политику, но мало кто из них понимал, как важны на выборах голоса женщин. Питер был одним из немногих, кто это отлично понимал.

Киноархив имени Тарковского находился неподалеку от отеля. Как и гостиница, архив располагался в южной части города, на расстоянии двух кварталов. Поезд должен был доставить Эко туда за двадцать четыре минуты. По пути предстояло миновать Капитолий, где находились городской муниципалитет и Зал Совета, а также Экспоцентр, где и проводилась всемирная ярмарка.

С Джанет Брук Питер о визите тоже не договорился заранее. Он не отправил сообщение в ее персональное пространство, не позвонил в архив. Он не хотел насторожить Джанет и дать ей возможность отказаться от его вежливой просьбы о встрече. Ему не хотелось, чтобы она повела с ним светский разговор, во время которого они оба будут старательно избегать правды.

Эко хотел застигнуть ее врасплох – может быть, тогда он сможет увидеть настоящего человека. Он точно не знал, является ли она «причиной», которую он разыскивал. Чтобы это понять, он должен был ее увидеть.

Оказавшись в поезде, Эко достал из кармана видеонаклейку и прикрепил ее к стеклу вагона, чтобы по пути вести съемку. На таком поезде он уже один раз ехал – от шаттл-порта до гостиницы, но поездка была очень короткой, и он не успел даже камеру вытащить. Абсолютно прозрачные стены вагона позволяли заснять великолепную панораму.

Туннельные поезда имели разный цвет. Тот, в котором сейчас ехал Эко, был бежевым. Эко наслаждался собственной фантазией – он как бы путешествовал, находясь внутри капли какого-то раствора из реторты к ее носику, а оттуда – в колбу, а от колбы к горелке, по прозрачным трубочкам. Поезд проезжал мимо самых разных построек – скопления небольших частных жилых домов сменялись большими общественными зданиями. Маленькие дома окружали более крупные постройки, словно спутники – планеты. Более крупные здания имели чаще всего форму кольца со стеклянной крышей, а маленькие дома вместе с дворами были целиком накрыты полусферическими куполами. Во дворах росли цветы и прочая роскошная растительность. Эко слышал о том, что потребность многих жилищ в кислороде обеспечивалась, большей частью, растениями из близлежащих садов, что позволяло беречь драгоценную энергию и избавляло от необходимости в сложной технике для выработки кислорода.

На небольших экранах внутри вагона демонстрировались названия разных достопримечательностей и районов и их краткая история. Эко обратил внимание на то, что многие постройки на Марсе отражали влияние практически всех архитектурных стилей Земли – симметрию и гармонию эпохи Возрождения, сложность и избыточность рококо, широкие крыши и длинные веранды, типичные для китайской деревянной архитектуры, тяжелые геометричные линии модерна и так далее. Поэтому весь город напоминал естественным образом возникший музей истории архитектуры со множеством культурных слоев и разнообразия. Но те постройки, которые производили на Эко наиболее сильное впечатление, демонстрировали уникальное сочетание плавных изгибов и поверхностей, напоминавших медленно текущую воду. Все эти здания были построены из стекла.

Когда поезд ехал мимо Капитолия, Эко встал и сделал несколько фотоснимков. Капитолий был административным центром Марса, где вершилась вся политика, касавшаяся республики. Выстроенное в строгом, классическом стиле, это здание не было гигантским и вычурным. В плане марсианский Капитолий представлял собой прямоугольник. Парадный вход располагался в одной из двух коротких стен. Эти фасады были украшены бронзовыми статуями и металлическими колоннами в древнеримском стиле. Стены были изготовлены из редкостной темной меди, чередующейся с вертикальными панелями цвета слоновой кости. Это напоминало театр «Ла Скала» на Земле.

Видеосъемочная наклейка продолжала работу. Эко достал электронный блокнот и сделал короткую заметку. Такова была его привычка, где бы он ни находился: дома или на съемках у моря.

Немного подумав, он стер заметку. Наблюдение было необъективным и не совсем точно выражало то, что он думал. Эко знал, что Беверли – умный человек, понимавший, как оценивать ситуацию, и тонко относившийся к собственной роли. Между тем ему недоставало мудрости. Для Эко оппортунистическая хитрость мудрости не равнялась. Питер был идолом, голографические портреты которого красовались в каждом супермаркете, его фирменная улыбка в миллион ватт ненавязчиво направляла потоки покупателей в нужную сторону. Для этого мудрости не требовалось.

Эко закончил записывать заметки, и как раз в это мгновение поезд остановился на станции. Он терпеть не мог снимать в кино политиков, хотя такие съемки служили в киноиндустрии одним из главных источников дохода. Такая работа его угнетала. Он охотнее снимал бы матерящегося попрошайку на улице. Эко убрал блокнот в нагрудный карман рубашки, отлепил от окна видеонаклейку и встал перед дверями.

Двери вагона открылись. Перед Эко стояло здание цвета морской волны, формой похожее на раковину устрицы. Стены были непрозрачными, так что Эко не увидел того, что находилось внутри. От станции к входу в здание вела тропинка. Вход был оформлен в виде витой ракушки.

В вестибюле киноархива имени Тарковского находился круговой экран. По нему плавно перемещались фотографии и меню опций для посетителей: самостоятельные экскурсии, просмотры фильмов, посещение мастерских. Эко выбрал последний пункт.

Тут же появилось несколько дополнительных меню выбора. Эко терпеливо просмотрел их и наконец увидел имя Джанет Брук.

Он прикоснулся к ее имени, и сердце у него забилось быстрее. На экране возникла фотография светловолосой женщины. Эко хватило одного взгляда на нее, чтобы понять: он нашел нужного человека. Ее снимок он видел в дневнике Артура Давоски. В сравнении с фотографией, которую хранил его учитель, Джанет слегка поправилась, волосы у нее стали короче, кожа на лице стала чуть более дряблой. Но у нее были яркие глаза – такие, что, казалось, она всегда улыбается. Произведя мысленные подсчеты, Эко понял, что Джанет Брук сейчас лет сорок пять. Она была так же хороша, как в молодости. Немного помедлив, Эко нажал клавишу, чтобы сообщить Джанет о том, что к ней просится посетитель.

Экран запульсировал. Это говорило о том, что вызов поступил и обрабатывается.

Через несколько минут Джанет вышла из двери, находившейся в другом конце вестибюля. На ней была белая блузка и пиджак цвета лососины. Очень легкий макияж. Волосы с одной стороны убраны за ухо. Увидев Эко, она на миг смутилась – не узнала его, но тем не менее вежливо улыбнулась.

– Здравствуйте, – сказала она. – Я – Джанет Брук.

Эко протянул руку:

– Для меня большая честь познакомиться с вами. Меня зовут Эко Лю. Я с Земли.

– А, вы прибыли с землянской делегацией.

– Верно. Я кинорежиссер-документалист из состава делегации.

– Не шутите?

– Вот моя визитная карточка.

– О… Я не то чтобы вам не верю. Простите. Просто я… Я не предполагала, что прибыла киносъемочная группа.

– На самом деле, вся группа – это я.

– Что ж, это просто замечательно. Я давным-давно не встречалась с коллегами с Земли.

– Восемнадцать лет, если точнее, – сказал Эко.

– Правда? Дайте подумать… да, вы правы. Память у меня теперь не такая хорошая, как в молодости.

Эко растерялся. Поведение Джанет ни о чем ему не говорило. Она вела себя спокойно, и прибытие кинорежиссера с Земли не вызвало у нее никаких особых возражений. Он решил еще немного походить вокруг да около и только потом сказать Джанет об истинной цели своего визита.

– Я сказал представителям Совета, что хотел бы повидаться с марсианскими деятелями кино, – сказал Эко. – Мне посоветовали обратиться к вам.

– Как мило с их стороны. Пойдемте со мной.

Джанет открыла дверь, ведущую внутрь здания архива. Эко пошел за ней, с любопытством разглядывая всё, что он видел вокруг. Дизайн входа в здание в форме раковины продолжался и здесь. Они шли по округлым туннелям с плавными линиями стен, покрытых серо-голубыми полосками. Путь вел по спирали внутрь.

По стенам струились разнообразные как видео, так и статичные изображения. Джанет и Эко шли извилистым путем, словно бы по лабиринту.

– Честно говоря, я не понял, почему мне порекомендовали вас, – признался Эко. – Они мне почти ничего про вас не рассказали.

Джанет рассмеялась:

– Думаю, порекомендовали меня, потому что я – единственный деятель кино, которого они знают.

– Вот как?

– Здесь была разработана одна методика, которую некоторое время назад стали продавать Земле. Землянам она очень понравилась.

– Что за методика?

– Полностью достоверная голографическая проекция.

Эко разволновался. Он искал повод продолжить разговор, а Джанет сама затронула тему из прошлого.

– Это придумала ваша мастерская?

– Именно так. Уже более двадцати лет назад.

– Примите мою благодарность. Вам я обязан своей работой.

– Вы снимаете голографические фильмы?

– Большая часть фильмов голографическая. От двухмерного изображения почти полностью отказались.

Джанет весело рассмеялась. Эко почувствовал, что она искренне довольна.

– Меня вам вовсе не нужно благодарить. Работа у вас была бы и без голографических проекций. А с ними многие разучились делать то, что умели.

Эко улыбнулся. Он понял, что Джанет имеет в виду. Любая революция оставляла позади многое из старого мира. От немого кино к звуковому, от плоского изображения к полностью достоверному голографическому – дело было не в том, что люди не были способны обучиться новым технологиям, а в том, что они этого не хотели. Это было сложно. Чем больше кто-то преуспевал в старом мире, тем меньше у них было желания приниматься за что-то новое. Такие люди всю свою жизнь вложили в устаревшие выразительные средства и не желали с ними расставаться. Никто не любил отказываться от самого себя.

– А как с этим обстоит дело здесь, на Марсе? – спросил Эко.

– У нас до сих пор существуют и двухмерные, и голографические фильмы. Когда делаешь видеосъемку какой-то официальной встречи или снимаешь производственное видео, в 3D-изображении необходимости нет. Слишком дорого.

– Понимаю, – кивнул Эко. – У нас это тоже практикуется, но такие записи мы не называем фильмами.

– Ясно, – сказала Джанет. – Вы употребляете название «фильм» только тогда, когда можете его опубликовать.

– А здесь разве не так?

– Нет. На Марсе определение носит чисто технический характер. Любая разновидность аудиовизуальной записи классифицируется как фильм. Вы публикуете ваши фильмы в Сети, делите их на жанры, а мы так не поступаем. Все наши фильмы хранятся в центральном архиве под именем создателя. Поскольку все способны снимать драматические повествования, документалистику, основанную на реальных фактах, производить видеозапись экспериментов, делать видеосъемку производственных процессов, нет никакой необходимости разделять эти материалы.

Эко решился осторожно попробовать почву.

– Похоже, вы неплохо знакомы с тем, как обстоит дело с киноиндустрией на Земле.

– Я бы не назвала это знакомством. Просто из личного интереса я узнавала о кое-чем понемногу.

– А почему вы интересуетесь Землей?

– Наверное… это нечто вроде профессиональной болезни. Когда-то я изучала историю законодательства в области киноиндустрии на Земле. И хотя теперь это для меня уже не столько важно, интерес остался.

– Значит, у вас есть с Землей какие-то контакты? Я не знал, что возможно прямое общение между жителями наших планет.

– О нет. Невозможно. Но я просматривала целый ряд официальных ознакомительных материалов с Земли. Большинство этих материалов носит слишком общий характер, поэтому мои познания весьма поверхностны. – Джанет улыбнулась. – Я так рада, что вы здесь. Вы можете меня многому научить.

Эко промолчал. Его расспросы ни к чему не приводили. В ответах Джанет не было ничего необычного, ничего такого, за что он мог бы ухватиться. Все объяснения, приводимые ей, выглядели объективно, фразы она строила старательно, в ее словах не звучало ничего оскорбительного. Вела она себя дружелюбно, но в ее поведении не было ничего личного. Смех Джанет звучал искренне, говорила она прямо и с любопытством. Но при этом ей удавалось ничего не говорить о себе. Эко не знал, как быть. Продолжать разговор в таком духе, ходя вокруг да около цели, смысла не имело, а заговорить прямо сейчас о том, что его действительно интересовало, – это было бы слишком резко.

Они вошли в большой, ярко освещенный зал. С потолка свисали тонкие полоски стекла и украшали однообразное пространство радужными отражениями и тенями. По стеклянным поверхностям стекали слова и изображения. Время от времени на одном из более крупных экранов появлялась фигура человека крупнее, чем в жизни, и начиналась беззвучная лекция для невидимой аудитории. Воздух был прохладным, но немного застоявшимся.

– На этих фотографиях запечатлены опытные кинорежиссеры, – сказала Джанет. – Если вам интересно, вы можете взять вот такой керамический наушник и послушать, что они говорят.

– А как работают эти стеклянные экраны?

– Они покрыты тонкой светопроводящей и светоизлучающей пленкой. Пленка настолько тонкая, что ее не отличить от обычного стекла.

– Я заметил, что на Марсе любят почти всё делать из стекла. Это имеет какое-то особое значение?

– Особое значение? Что вы имеете в виду?

– Ну… Я хотел сказать… Почему вы приняли такое коллективное решение?

– Я бы не назвала это коллективным решением. Скорее, это вопрос необходимости. На Марсе полным-полно песка, а камень и глина встречаются редко. Помимо железа, нам приходится полагаться на стекло, как на сырье для множества разных вещей. Во время войны Найлз Галле изобрел технику создания построек, которой мы сейчас пользуемся. Из стекла легко строить, и его легко перерабатывать.

– Понимаю. Но как вы решаете вопрос свободы частной жизни? Каковы правила? Я заметил, что некоторые здания непрозрачны, а стены в моем гостиничном номере прозрачные.

Джанет удивилась:

– Вам не сказали? Все стены можно сделать как прозрачными, так и непрозрачными. Плоховато работает виртуальный администратор в вашем отеле, если она не объяснила вам такие важные вещи. Ионы в стекле управляются электрическими полями, и, находясь в номере, вы имеете возможность изменять степень прозрачности стен.

Эко почувствовал себя неловко. Он вспомнил, какие сделал выводы о марсианском обществе из-за прозрачности стен, и порадовался тому, что ничего такого не наговорил на чистовую запись. Он настолько был пропитан контекстом Земли, что для него было естественно делать предположения и использовать политический символизм, принятый на Земле. Но со вчерашнего вечера Эко начал понимать опасности такой беспечности. Дело было не только в том, что он рисковал привнести в свой фильм субъективную точку зрения, но и в том, что он не мог изложить объективные факты. Ему хотелось донести до Земли послание о том, что нет ничего опаснее поспешных выводов.

Одним из таких поспешных выводов оказался стеклянный дом. Строительство зданий из стекла было обусловлено геологией Марса и здешними технологиями. За этим не стояло никакого символизма, и уж точно это не подразумевало политического угнетения. Для того чтобы отразить реальность, Эко нужно было в нее углубиться, копать глубже – до тех пор, пока он не прикоснется к истинному содержанию, истинному смыслу Марса.

– А я подумал, что прозрачность – это произвольный выбор.

– Ну… – Джанет растерялась. – Думаю, тут многое зависит от точки зрения. Прозрачно что-то или непрозрачно – это зависит от освещения.

– Можете разъяснить?

– Как ни регулируй, среда всегда будет прозрачна для одних форм света, но не для других. Полная непрозрачность невозможна.

– Вы сейчас говорите о стекле… или о чем-то другом?

Джанет усмехнулась. Ее глаза весело засверкали.

– Если вы здесь пробудете несколько дней, вам непременно скажут, что в районе Рассел живут два человека, чьи слова ни в коем случае нельзя воспринимать ни как обычное описание, ни как чисто образное выражение. Первый из них – доктор Рейни, а вторая – я. Можете понимать сказанное мной, как хотите. Настоящего ответа на этот вопрос нет.

В словах Джанет прозвучало кокетство, и это придало ей легкость молодости. Эко подумал, что в молодости она наверняка была очень притягательна. Джанет не была красавицей в общепринятом смысле слова, но в ней была сильнейшая живая подлинность. Из-за этого редкого качества людей и тянуло к ней. Теперь Эко понимал, почему Давоски в нее влюбился.

– Мисс Брук. Мне нужно кое в чем признаться. Простите, что я сначала скрыл это от вас. Просто не знал, как завести этот разговор, чтобы не огорчить вас. Но думаю, я должен сказать вам правду.

Джанет стала серьезной

– Хорошо. В чем дело?

– Я учился у Артура Давоски. И я здесь в качестве его представителя.

Лицо Джанет окаменело. Она словно бы услышала голос из далекого прошлого – тихий и нереальный. Эко пристально смотрел на нее. Они стали похожи на две статуи. Над ними по экранам скользили лица людей, шевеливших губами, а они замерли в неподвижности. Эко смотрел на Джанет, а Джанет – на воздух между ними.

Наконец Джанет сделала глубокий вдох.

– Пройдем в мой кабинет? Нам лучше присесть.

– …в то время мне было двадцать семь, и я встречалась с молодым человеком, который любил меня больше, чем я его. Он хотел жениться на мне, но я тянула с решением. Сама не знала, чего хочу. В это время на Марсе появился Артур. Поначалу отношения у нас с ним сложились чисто профессиональные. У него на Марсе было определенное задание, а мне предстояло показать ему наши технологии съемки. А потом, в один прекрасный день он предложил снять вместе с ним фильм.

Артур такой человек… в таких со временем влюбляешься. Он всегда был полон странных и интересных идей, постоянно пытался решить, как показать жизнь в неожиданном свете. Поскольку вы учились у него, уверена, вы понимаете, о чем я говорю. В первое время он мне объяснял, что хочет попрактиковаться в применении новой техники съемки, чтобы убедиться, что он хорошо овладел этой методикой. Мне это показалось совершенно естественным, и я согласилась ему помочь. Только гораздо позже я поняла, что это было всего лишь первым шагом в его долгосрочном плане. Его целью была вовсе не техника схемки, а истинное осознание собственных идей. Он увлекся планом создания этого фильма, а я увлеклась им.

Не знаю, насколько вы себе представляете положение дел в то время. На Земле Артур преуспевал, но при этом ему нужно было постоянно переживать за удачу каждого нового фильма. Здесь всё не так. Весь наш доход зависит от возраста – независимо от того, в какой мастерской мы работаем и каковы наши достижения. Все наши фильмы загружаются в центральный архив, и всем разрешается смотреть их бесплатно. Никого не волнуют деньги. Артуру этот порядок очень нравился. В качестве гостя он получал стипендию, и ему было на что жить. И наконец у него возникла возможность сделать что-то, когда нет нужны переживать о рынке и думать можно было только о самовыражении. Он так долго ждал такого шанса, что как только познакомился с техникой голографической съемки, уже не в силах был остановиться. Каждый день он с головой погружался в акт творчества и словно бы перестал принадлежать реальному миру.

Мне нравилась его страстность, а он… он влюбился в меня. Он был похож на метеор, врезавшийся в мою жизнь. Ничего подобного я прежде не переживала. Каждый день он экспериментировал с новыми ракурсами кинокамеры, новыми методиками, новыми стилями редактирования отснятого материала, а потом возвращался в свой гостиничный номер, чтобы что-то читать, спорить со мной и предаваться любви. Ему нравилось размышлять о свете и тени. Для Ван Гога идеалом было поймать движение, волнение воздуха и света. Таков был и идеал Артура. Он говорил мне, что небо на Марсе не такое, как на Земле. Ему нравилось видеть звезды при свете дня.

Ему не хотелось улетать. Его пребывание на Марсе должно было составить всего три месяца, и он попросил разрешить ему продлить командировку еще на три месяца. И это время истекло, а он всё еще не хотел улетать. Он попросил других землян доставить новую технику на Землю, а сам остался. Мы с ним стали жить вместе.

Джанет держала в руке бокал, но не пила. Она рассказывала свою историю медленно и холодно. Время от времени она бросала взгляд на Эко, но чаще смотрела сквозь окно. Ее мастерская располагалась на втором этаже архива, окна выходили на юг. Кабинет был залит солнцем. За окнами виднелась полоса невысоких пальм, верхушки которых находились наравне с полом кабинета. Вдалеке было видно здание с куполом, чем-то напоминавшее мечеть. Лучи падали на лицо Джанет сбоку и распадались на пятнышки на ее коже. Миновало восемнадцать лет, но свет воспоминаний явно соединял ее с прошлым.

Эко сидел напротив нее за маленьким круглым столиком. Он тоже держал в руке бокал с красноватой жидкостью. Слушая Джанет, он представлял себе молодого Давоски быстрым, как метеор, непосредственным, искренним. Это так сильно отличалось от образа старика на смертном одре, и всё же Эко было дано почувствовать самую суть своего учителя.

– Меня вот что всегда удивляло, – проговорил Эко. – Как же ему позволили так надолго остаться на Марсе? Разве марсиане не подозревали, какие у него могут быть намерения? Как здесь могли быть уверены в том, что он не шпион, который прислан, чтобы похищать ваши технологии?

– Я была его гарантом. Я и мой отец. Мой отец в то время был генеральным секретарем по информации. Я его умоляла спонсировать Артура, и он согласился.

– Вы поженились?

– Нет. Думали об этом, но не поженились.

– Где же вы жили?

– В гостиничном номере Артура. Он не был марсианином, поэтому ему не полагалось отдельного жилья.

Эко не знал, как продолжать разговор. Ему хотелось спросить, что происходило на протяжении тех восьми лет, когда они были вместе, и почему Давоски в итоге покинул Марс. Его учитель никогда не говорил о том времени. То время словно бы стало для него черной дырой, внутри которой исчезали слова. Эко никак не мог подобрать нужные фразы.

Но Джанет его опередила:

– Скажите мне, как Артур поживает сейчас?

Ее вопрос шокировал Эко. Он собирался поведать Джанет всё о жизни Артура на Земле за последние десять лет, а уж потом сказать о его кончине. Джанет очень постаралась, чтобы вопрос прозвучал спокойно, но напряжение было заметно и в ее голосе, и во взгляде. Улыбка замерла у нее на губах, и вся она стала похожа на слишком сильно надутый воздушный шар. Ответ Эко мог либо плавно выпустить воздух из шарика, либо лопнуть его. Джанет не торопила, но ее пытливый взгляд и то, что она задержала дыхание, еще сильнее давили на него. Он не мог солгать, он мог только бесконечно долго тянуть с ответом.

– Он умер.

– О…

– Рак легких. Около полугода назад.

Секунды три Джанет сидела неподвижно, а потом ее словно прорвало. Плечи затряслись, по щекам ручьями побежали слезы. Она прижала ладони к губам, но это не помогло ей унять тоску. Она плакала так, словно ничто не могло остановить ее слез. Вся ее утренняя учтивость, выстроенная, как линия обороны, пропала, от этого ничего не осталось. Обнажилась беззащитность, ранимость. Джанет прямо и ровно сидела в кресле, но в ее позе было столько безнадежного отчаяния, что хотелось отвести глаза.

Эко чувствовал, как ей больно и горько, но не знал, что делать. Он сомневался, что имел право ее утешать. В конце концов, она плакала не без причины. Эко протянул Джанет платочек. Он смотрел на нее, понимая, что его расспросам пришел конец. Даже с чипом, наполненным воспоминаниями Давоски, теперь стоило подождать до следующего раза. Довольно долго он сидел рядом с Джанет, пока она не перестала плакать.

Перед тем как он ушел, Джанет подвела его к небольшому монитору. Она несколько раз прикасалась к экрану, пока не появилось сообщение о том, что регистрация прошла успешно. Джанет дала Эко номер аккаунта и пароль и сказала, что он может пользоваться этим для доступа в центральный марсианский архив.

– Все фильмы Артура до сих пор здесь. Просто найдите его имя.

Голос Джанет надломился. Веки у нее припухли, волосы растрепались. Но Эко смотрел на нее, и она казалась ему красавицей. Ничто не раскрывает красоту человека лучше, чем искренние эмоции. Большую часть своей сорокапятилетней жизни Джанет слыла неуязвимой. А в глубине души она всегда верила, что Артур в один прекрасный день вернется. Ожидание сделало ее одинокой, но при этом открытой и сильной. Теперь этому пришел конец. Эко положил конец ее надежде.

Давоски ушел из жизни, но мир не перестал жить и развиваться. Ни Марс, ни Земля не перестали вращаться из-за того, что умер мечтатель.

Земля двадцать второго века была миром, где доминировала медийная среда. Эта среда стала столпом всемирной экономики. Производимые изображения и персонализированные сети изменили социальную структуру и изменили взаимоотношения индивидуума с миром. Когда обесценилась экономика, основанная на обычной, материальной продукции, мир спасла торговля в области интернет-протоколов.

«Ты – Сеть» – вот что было сердцевиной IP-экономики. Все вкладывали в нее свои познания. Земной шар был охвачен Сетью так, что бескрайние коммерческие возможности могли родиться из обмена знаниями. В этой Сети коммерции даже одна фраза или случайно оброненная мысль могли превратиться в целое ассорти продуктов. Торговля в этой Сети знаний представляла собой революцию. Это был родник без источника, это был бизнес с нулевой стоимостью и почти бесконечным доходом.

В этой революции каждая мысль, каждый набросок, каждое улыбающееся лицо становилось частью мирового ВВП. Каждый продавал, покупал, скрывал свои собственные творения, а потом обескураживал остальных выдачей этих секретов за деньги. Любая идея могла дать в Сети доход, а без Сети никакого дохода не было. Сеть была средоточием непрекращающихся вспышек. Ее капитал превосходил доходы национальных государств. Три гигантских медиаконгломерата, боровшихся за доминирование в мире, разрослись и стали империями. Они лоббировали пропаганду в разные стороны, поощряли и, наоборот, развенчивали разные мнения в поисках большей выгоды. В ходу оставались методы, принятые два столетия назад: «Вложения в медиа всецело связаны с доходом и не имеют ничего общего с ценностью».

С другой стороны, и Марс двадцать второго столетия тоже был миром медиа. Но на Марсе информационная среда не была синонимом экономики, а представляла собой стиль жизни, присущий каждому. Медиа создавали стабильное электронное пространство, подсоединенное к самым разным мастерским. Это напоминало громадную пещеру, где всем позволялось хранить свои произведения, а другие могли беспрепятственно этими произведениями пользоваться. Это пространство содержало четко зарегистрированные авторские права и описания, но это не давало возможности дохода. Брать и давать – и то, и это было обязанностью, а деньги распределялись между всеми, независимо от участия в обмене идеями.

Суть действия медиа на Земле Эко понимал очень хорошо. Он был знаком с изменчивостью информационной среды, с приливами и отливами причуд и тенденций. Он знал, как нарисовать сундук с сокровищами, чтобы у всех возникло желание заплатить за право первым открыть крышку. Но систему действия информационной среды на Марсе он не понимал. В воображении информационная среда Марса представала перед ним в образе молчаливого зверя, таящегося в темноте и ожидающего жертвоприношений от верующих. Он не понимал, как с информационной средой связаны индивидуумы, кто здесь кем управляет. Вне всяких сомнений, информационная среда Марса освобождала творческих людей от необходимости зарабатывать на жизнь, но эта же среда препятствовала тому, чтобы творческие люди обретали богатство и славу.

Теперь Эко понял: его учитель был перебежчиком. Он был отважным влюбленным и сознательным перебежчиком. Из двадцати миллиардов людей, обитавших на Земле и Марсе, он, пожалуй, был единственным, достойным этого ярлыка. Он перемещался между двумя планетами, он видел их обоюдную изоляцию, раздельную эволюцию, намеренное дистанцирование и ограниченность знаний друг о друге.

Покинув киноархив, Эко отправился в Первую танцевальную школу, где обучалась труппа имени Айседоры Дункан. Эта школа также находилась в квартале Рассела, и туда можно было добраться пешком. С помощью электронной карты Эко пошел по пешеходной улице через зону, где находилось множество магазинов. Наконец он увидел перед собой одноэтажное здание в форме ограненного алмаза. Через стеклянные стены он увидел танцующих девушек, учащихся школы. Между дорожкой и стеной школы тянулся газон, усаженный цветами. Эко пошел по дорожке. Поравнявшись со стеной, он заглянул внутрь.

Люинь Слоун. Он узнал ее, поскольку видел на борту «Марземли» и во время торжественного приема. Она упражнялась в углу танцевальной студии в одиночестве, в то время как остальные ученицы, выстроившись вдоль балетного станка, выполняли наставления хореографа.

Эко внимательно наблюдал за Люинь. Он не делал съемку. Он изучил все материалы о девушке, какие имелись в открытом доступе, и теперь ему хотелось просто посмотреть на нее. Люинь танцевала одна, повторяла одни и те же па. Последовательность из коротких подскоков, затем – высокий прыжок, во время которого тело девушки совершало несколько поворотов в воздухе. В темном трико Люинь казалась еще стройнее и бледнее. Ее черные, как смоль, волосы, были собраны в аккуратный высокий пучок. Время от времени она делала паузы, чтобы выпить глоток воды, на несколько секунд останавливалась у стены, смотрела наружу и снова возвращалась к занятиям.

Эко пока искал героиню или героя для своего фильма, но не знал, будет ли это Люинь. Он принял предложение Теона, но не по тем причинам, которые тот ему стремился навязать. Он не любил бегать за принцессами, как какой-то папарацци. Но после изучения всего, что он смог прочесть о Люинь, о том, чем она занималась на Земле, девушка стала ему интересна. Добытые им сведения были скупы и слишком прозаичны, но между строк он ощутил некое напряжение, и это его заинтриговало. Он пытался представить себе эту девушку, пытался понять, откуда проистекает это напряжение. Выглядела она совершенно обычно. Что-то наподобие небольшой бутылочки, за белыми стенками которой бушевало содержимое – масса противоречивых мыслей. В такой бутылочке могло прятаться бурное море.

Лучи послеполуденного солнца переместились к другой стороне здания танцевальной школы. Длинные стебли травы отбрасывали тени на стеклянную стену. Люинь закончила упражнения. Она села на скамью, развязала ленты на лодыжках, сняла пуанты и убрала в рюкзак. С улыбкой попрощалась с педагогом, работавшим в другом конце зала.

Эко стал ходить из стороны в сторону вдоль школы, на некотором расстоянии. Он гадал, как представиться Люинь. И тут по тропинке к входу в школу подошел юноша, на вид – примерно ровесник Люинь. Высокий, стройный, красивый, широкоплечий, в длинном форменном мундире. Эко спрятался за дерево.

Парень заглянул внутрь школы, посмотрел на часы, вмонтированные в пуговицу на рукаве, отошел к аллее и стал ждать. Через несколько минут вышла Люинь с рюкзаком на плече. Парень улыбнулся и взял у нее рюкзак. Парочка удалилась. Они молча шагали рядом.

Эта сцена вызвала у Эко любопытство. Между молодыми людьми он ощутил некую простоту и спокойствие, но не смог понять, что они – пара влюбленных. Они не поцеловались, не обнялись, но и вежливой дистанции между ними он не почувствовал. То, как они друг другу улыбнулись, подсказало ему, что их связывает взаимопонимание. Общее впечатление – непринужденность. Так Эко ощущал и всё настроение Марс-Сити. Никакой спешки, никаких отчаянных потребностей. Всё здесь происходило неторопливо и безыскусно.

Это было так непохоже на мир, из которого сюда прибыл Эко. Он жил в городе, процветание которого было основано на индустрии развлечений. Люди всюду спешили, будто машущие крыльями птички, они были поглощены своими отношениями и статусами, похожими на ребусы. Эко привык к отчаянной потребности быть привлекательным и к неотступному чувству незащищенности. Но здесь, где все ходили неторопливо и останавливались на улице, чтобы поболтать, как будто к их услугам было всё время на свете, он чувствовал себя не в своей тарелке.

Провожая взглядом девушку и ее спутника, Эко пытался представить детство Люинь – пробовал вообразить, как человек строит сеть дружбы в этом безмятежном городе. Мысль о том, чтобы взять интервью у Люинь, стала казаться ему пустой. Он развернулся и отправился к станции поезда.

В вагоне поезда Эко стал вспоминать выставочный зал в киноархиве. По залу были расставлены хрустальные кубы разных размеров. Внутри этих кубов он видел различные сцены. Трехмерные фигуры двигались по миниатюрному, живому, настоящему миру. Рядом с каждым кубом на столбике была закреплена металлическая табличка с объяснением, из какого фильма эта сцена. Чувство абсурдности происходящего охватило Эко. Он осознал, что очень похож на одного из крошечных людей в стеклянном кубе. Он тоже жил в хрустальной коробке – не сейчас, нет, а задолго до того, как оказался на Марсе.

Кабинет

Люинь и Анка шагали рядом по дороге, накрытой стеклянным колпаком. Они решили не ехать на поезде от станции, находившейся неподалеку от танцевальной школы, и направились к одной из пересадочных станций. Оба очень любили пешие прогулки.

Пешеходный туннель шел параллельно туннелю поезда и был узким и извилистым. Передвигаться по стеклянной трубе было непросто, и Люинь с Анкой толкало друг к другу. Они просто вынуждены были идти в одном направлении. Диаметр пешеходной трубы составлял около трех метров, а ее дно находилось примерно в полуметре от земли. Через прозрачную оболочку была видна поверхность Красной планеты.

Ширина дорожки позволяла двоим идти впритирку, плечом к плечу, но друг к другу не прикасаясь. По обе стороны от дорожки цвели ирисы. Молодые люди убрали руки в карманы и шагали синхронно. На Люинь была куртка с логотипом танцевальной школы, а Анка был в форме эскадры аэрокосмических сил. Он был на голову выше Люинь, и когда она поворачивала голову, то видела его мускулистые, широкие плечи. Анка видел тонкую шею Люинь и ощущал тонкий аромат, исходивший от ее волос.

Люинь рассказала Анке о том, что ее тревожило. Она впервые призналась в своих сомнениях человеку, который не был ей родней. Она надеялась утаить этот секрет от друзей в группе «Меркурий» – сама мысль о том, что она стала одной из них вследствие вмешательства кого-то из представителей власти, а не потому, что была достойна отбора, была унизительна. С самого детства Люинь терпеть не могла особого отношения к себе из-за своих родственных связей.

– Все станут смеяться надо мной? – спросила она у Анки.

Анка улыбнулся:

– Ты всерьез считаешь, что мы, все остальные, – гении?

– Но тебя взяли из-за того, сколько баллов ты набрал.

– Это был просто тест.

– И ты не считаешь, что я получила несправедливое преимущество из-за влияния моего деда?

– Не говори глупостей, – отозвался Анка. – Ты осталась самой собой.

У Люинь стало легче на сердце. Анка всегда умел сделать так, что ее тревоги начинали казаться ерундой. Он был не слишком разговорчив и терпеть не мог вести выспренные, абстрактные споры. Любая проблема, большая или маленькая, исчезала напрочь, стоило только Анке на нее посмотреть. Они вели разговор, и Люинь постепенно начала убеждаться, что вправду всё преувеличивает. Она говорила, а Анка слушал и задавал очень мало вопросов. Так уж у них повелось: если кому-то из них было что сказать, он или она говорили, но, если кто-то предпочитал молчать, другой не приставал и не требовал ответа.

– Чанья мне сказала, что у тебя был обморок после вчерашнего банкета, – сказал Анка. – Теперь всё хорошо?

– Нормально.

– А что случилось?

– Да ничего. Я просто слишком сильно устала после полета на «Марземле».

– Тогда тебе не стоило сегодня упражняться.

– Но через двадцать дней уже репетиция! А я еще к этой силе притяжения не привыкла.

Так всё и было. Люинь совершенно не была уверена в свой способности через двадцать дней выйти на сцену. Вчера вечером попробовала поупражняться – и упала в обморок после банкета. Привыкнуть к внезапной смене силы притяжения оказалось гораздо труднее, чем она ожидала.

Ее сольный танец был одним из первых выступлений на всемирной ярмарке. Будучи уроженкой Марса, Люинь отличалась некоторыми особенностями – у нее были более тонкие кости, чем у землян, и ярко выраженное чувство равновесия. Между тем учеба на Земле вынудила ее стать физически крепче, чем она была на Марсе. Танец, наполненный прыжками и легкостью, в тех условиях был идеальной возможностью изучить пределы способностей человеческого тела. Поэтому ученые были крайне заинтересованы в Люинь как в феномене для исследований. Земляне видели в ней воплощение древней традиции танца, развитой на Земле, а детям на Марсе было интересно посмотреть, как изменилась девочка, побывавшая на другой планете. Все любопытные взгляды Люинь ловила на себе, где бы она ни находилась – в Зале Совета, по дороге в танцевальную школу и тогда, когда ее изображение появлялось на гигантских экранах на углах улиц. Она всюду замечала эти ожидающие взоры – пристальные, любопытные, оценивающие, осуждающие.

Люинь не хотелось говорить Анке о том, как тяжело ей сегодня дались упражнения. Ей было не только трудно управлять собственным телом в воздухе – не получалось даже хорошо оттолкнуться и приземлиться. Она казалась себе слишком легкой. Вся тяжесть, к которой она привыкла на Земле, исчезла. Колени и лодыжки у нее болели и устали. Люинь казалось, что ее ноги похожи на старые истории, которые рассказали столько раз, что из них исчезла всякая напряженность. Непросто было приноровиться к среде с новой силой притяжения. На Марсе все гости с Земли надевали тяжелую металлическую обувь – это им помогало. А Люинь пришлось сразу после возвращения приняться за танцы, когда она еще толком не научилась заново ходить по этой знакомой и незнакомой планете.

– Вы на сегодня закончили занятия? – спросила Люинь у Анки.

– Нет.

– А тебе не попадет за то, что ты ушел, чтобы встретиться со мной?

– Я ведь только что вернулся. Наказание мне не грозит.

– Но ты же мне говорил, что капитан Фитц жутко строгий.

Анка хмыкнул:

– Не переживай. Что самого страшного он может сделать? Выгнать меня. Ну и ничего страшного. Как бы то ни было, мы только что с ним поспорили.

– Что случилось?

– Ничего. Просто поспорили.

Люинь почувствовала, что было нечто более серьезное.

– Я думала, что у тебя всё идет гладко. Тебе даже форму новую выдали.

– Не только мне. Просто я прибыл как раз вовремя. Все одиннадцать эскадр аэрокосмических сил получают новую форму.

– Почему? Планируется какое-то шоу?

– Нет. Общий бюджет Системы Полетов получил пятидесятипроцентное вливание, пополнился и бюджет аэрокосмических сил.

– Но почему?

– Я слышал, что это как-то связано с Церерой.

Люинь немного помолчала:

– А ты не думаешь, что это как-то связано с Землей?

Анка ответил не сразу. Он кивнул:

– На самом деле, пожалуй, связано.

Он не стал рассуждать об этом. Некоторое время Анка и Люинь шли молча. Не в первый раз Люинь услышала подобные новости, и ее тревога только усилилась. Анка служил в пятой эскадре, работа которой обычно заключалась в промышленных заданиях типа транспортировки искусственных спутников и гражданском патрулировании. Однако в случае конфликта суда эскадрона быстро становились боевыми. Когда Люинь было семь лет, она однажды увидела, как грузовой корабль быстро трансформировали и превратили в боевое судно. Она была так потрясена, что смотрела на происходящее с раскрытым ртом. Ей удалось увидеть изнанку своей мирной, обычной жизни.

Она не могла судить о том, насколько сведения, о которых ей сообщил Анка, предсказывают опасность войны. Люинь не хотела войны. Земля стала для нее местом, где она провела один из самых важных периодов своей жизни – не менее важный, чем детство на Марсе. Независимо от того, кто победит и кто проиграет, она не желала увидеть и тот и другой мир объятыми пламенем межпланетной жестокости.

Они с Анкой вошли в вагон поезда на пересадочной станции, и за несколько минут Люинь доехала до дома. Анка вышел вместе с ней и проводил до ворот двора. Люинь посмотрела на Анку. Взгляд его синих глаз часто бывал рассеянным. Заметив маленький листочек, упавший с дерева на нос друга, Люинь протянула руку и смахнула его. Анка потрогал нос и улыбнулся.

– Отдохни хорошенько, – сказал он.

– Обязательно.

– И не мучай себя мыслями о том, что не имеет никакого значения, – добавил Анка. – Ты – по-прежнему ты.

С этими словами он развернулся и возвратился в вагон поезда. Люинь осталась одна в саду. Она проводила поезд взглядом.

Она знала, что Анка не любитель всё драматизировать. Если он хотел что-то сделать, он просто брал и делал, а не рассуждал об этом. Он терпеть не мог преувеличивать. Его «спор» с капитаном Фитцем, скорее всего, был серьезным конфликтом. «Что же случилось?» – пыталась представить себе Люинь и не могла.

Были такие слова, которых Анка никогда не говорил ей, а она ему.

Люинь вспоминала, как всё было, когда она впервые вышла из терминала аэропорта на Земле пять лет назад. На нее обрушилось цунами шума моторов. Она так испугалась и изумилась, что попятилась назад. Небо кишело личными летательными аппаратами всевозможных размеров. Самолеты сновали мимо друг друга, едва не задевая небоскребы. Впечатление было такое, что они то и дело в последний момент избегают аварий. Люинь обхватила руками свой чемодан, как тонущий в бурном море уцепился бы за торчащий из воды камень. Небо было не темно-голубым, как у нее дома, не оранжево-красным, как во время песчаной бури, а серым. Со всех сторон всё шумело, гремело, жужжало и гудело. Куда бы Люинь ни бросила взгляд, всюду сверкала реклама. Тысячи людей проносились мимо нее – стремительно, как мелькающие на экране изображения. Люинь отстала от других детей. Друзья окликали ее, кричали, чтобы она их догоняла. Кричали и земляне, приставленные к марсианским детям для сопровождения, но Люинь не могла сдвинуться с места. Стояла как вкопанная, прижав к груди чемодан, и тонула в шуме. Кто-то налетел на нее, и ее чемодан упал на асфальт – словно развалилась и рухнула гора.

И тут чья-то рука подняла ее чемодан. Другой рукой кто-то взял ее за руку и потянул за собой. Мальчик не стал спрашивать у нее, почему она застыла на месте. «Нам нельзя отставать», – сказал он и повел ее вперед. Он шел сквозь толпу, посматривая на указатели и время от времени подпрыгивая, чтобы увидеть, куда идет сопровождающий. Он выглядел так спокойно, так сосредоточенно. Он смотрел то в одну сторону, то в другую и время от времени что-то решительно произносил. Вскоре они догнали группу. На всё это ушло не больше двух минут.

Мальчик благополучно привел Люинь в новый мир.

В тот день он только один раз ей улыбнулся, но с тех пор его улыбка была единственной, занявшей место в ее сердце. Она никогда не говорила ему о своих чувствах и не знала, как он относится к ней.

Цветы в саду цвели в полном жизни безмолвии. Барбертонские маргаритки так разрослись, что их широкие листья почти накрывали тропинку, идущую по саду.

Как только Люинь открыла дверь дома, она сразу услышала громкие, сердитые голоса. Она на минутку остановилась, чтобы послушать. Голоса доносились из гостиной. Похоже, там собралось немало народа.

До Люинь доносились обрывки разговора. Ее сердце забилось чаще. Она на цыпочках подошла к двери гостиной и, затаив дыхание, стала слушать. Вообще-то подслушивание не было в ее правилах. Стыд и страх заставили ее стоять неподвижно. Она не смела ни к чему прикасаться.

Большинство голосов она узнала. С тех пор как дед поселился здесь, с ней и Руди, эти люди (из уважения каждого из них Люинь называла «дядя») стали их регулярными гостями. Самый громкий голос принадлежал дяде Руваку, архонту Системы Водоснабжения. Он был глух на одно ухо и всегда кричал, повернувшись здоровым ухом к собеседнику, хотя сам терпеть не мог, когда люди обращали внимание на его глухоту. Быстрее всех произносил слова дядя Лаак, регистратор досье. Он всегда говорил очень серьезно, длинными абзацами, полными многословными цитатами. Он знал так много, что порой его трудно было понять. Скрипучий голос принадлежал дяде Ланрангу, архонту Системы Землепользования, чью речь, хотя он и говорил на общепринятом языке, Люинь почти не понимала, поскольку Ланранг сыпал аббревиатурами и цифрами, и его голос звучал, как у сломанного робота. Ну и конечно, гремел гулкий голос дяди Хуана, архонта Системы Полетов. Он всегда присутствовал на таких дебатах.

– Я тебе миллион раз говорил, – рявкнул Хуан, – что значение имеет не настоящее, а будущее!

– А я тебе столь же часто отвечал: вероятность того, что они приобретут такую возможность через пятьдесят лет, – за пределами пяти сигм[4].

Это сказал Ланранг.

– То есть это всё-таки возможно, – буркнул Хуан.

Рувак прокричал:

– По всем законам вероятности нет ничего абсолютно невозможного. При наличии достаточного времени и обезьяна может родить Шекспира. Но мы не можем сидеть сложа руки и ждать из-за такой мизерной вероятности!

– Всё зависит от того, о какой вероятности идет речь! – не отступал Хуан. – Даже если есть один шанс из миллиона, что они могут создать двигатель с управляемой ядерной реакцией, мы не можем отдать им эту технологию. И не говори мне, что ты готов взять на себя ответственность – ты не справишься! Ты всерьез считаешь, что они прибыли с дружескими намерениями? Я тебе так скажу: если мы сегодня передадим им технологию синтеза, завтра они вернутся на боевых кораблях!

– Тогда что предлагаешь ты? – Рувак начал нервничать. – Они не передадут нам чертежи гидравлического инженерного хаба. А без него мы ничего не сумеем предпринять на Церере. Каков был смысл с таким трудом тянуть сюда этот астероид, если просто закрепим его в пространстве, и всё? Без воды мы обречены.

– Всё просто. – Голос Хуана зазвучал мягче. – Мы не добьемся того, чего хотим, без надежной угрозы.

В разговор вмешался Лаак, который некоторое время молчал.

– Рувак, ты уверен, что нам действительно нужны чертежи этого хаба? Они уже согласились передать нам электрические системы управления, так? Что, если мы… сами придумаем, как построить плотины?

– Придумаем? – Рувак продолжал кричать, но сделал попытку сдержаться. – Как именно ты предлагаешь это сделать? Где мне взять данные, чтобы запустить модели? Где взять лабораторию, чтобы экспериментировать с характеристиками течения реки? Да есть ли у нас вообще река? Я должен иметь реальные данные воздействия турбулентности. Без этого я даже симулятор Монте-Карло[5] не сумею подключить. Это инженерия, а не игрушки. Без данных я ничего обещать не могу.

Три секунды тишины. Три долгие секунды, на протяжении которых Люинь казалось, что напряженность вот-вот взорвется, как слишком сильно надутый воздушный шарик. Но наконец она услышала голос деда.

– Хуан, неприменение насилия – главный принцип, – произнес Ганс Слоун глубоким, гортанным голосом. – Мы поравнялись с точкой кризиса. Они никогда не упоминали технологию ядерного синтеза в качестве термина, который не может быть затронут во время переговоров. Нет никакой причины нам упоминать об этом первыми. Давайте сделаем вид, что это вообще не вопрос, и посмотрим, как пойдут переговоры.

Хуан, похоже, немного сбавил тон.

– Отлично. Но мы должны достигнуть единогласия между собой – где провести черту.

– Единогласие – неприменение насилия. – После небольшой паузы Ганс продолжал: – Но, безусловно, каждый из вас волен высказать свое мнение.

В следующее мгновение до Люинь донесся скрип стульев и обуви, шелест одежды. Значит, все встали из-за стола. Люинь на цыпочках вернулась к входной двери и сделала вид, будто бы только что вошла. Глянув в зеркало, она сняла форменную куртку и причесалась.

Взрослые вышли из гостиной. Первым появился Рувак, за ним – Лаак и Ланранг, бок о бок. Рувак был высоченным, как напольная вешалка. В сравнении с ним приземистый Ланранг казался еще меньше ростом. Борода у него была редкой и неухоженной, но его лицо украшали большие, очень яркие глаза. Самым добрым из всех троих лицо было у Лаака. Он напоминал Люинь задумчивого профессора с набрякшими веками и резкими морщинами возле уголков губ, что говорило о долгих часах раздумий над сложными дилеммами.

Руди говорил Люинь, что Рувак был инженером, в итоге ставшим военным командиром. Ланранг был гениальным математиком, а Лаак – асом-лингвистом. Все трое являлись ключевыми фигурами в стараниях восстановления Марса после войны.

Люинь улыбнулась и поздоровалась с ними с таким видом, будто только что пришла. Сердце у нее часто билось, и она очень боялась, что выдаст себя, и все поймут, чем она только что занималась. К счастью, соратники ее деда были настолько погружены в свои заботы, что на нее особого внимания не обратили. Один за другим они прошли мимо Люинь, улыбнулись, похлопали по плечу, поздравили с возвращением на Марс, после чего облачились в куртки и ушли.

Проходя мимо нее, Лаак, регистратор досье, остановился и извинился. Он получил ее сообщение, но не имел времени ответить. Несколько ближайших дней он намеревался провести в офисе и пригласил Люинь заглянуть к нему.

– Спасибо, дядя Лаак, – сказала Люинь. – Огромное вам спасибо.

Последним из гостиной вышел Хуан. Из-за того, каким темным и морщинистым было его лицо, как заметно выпирал живот, он напоминал изображенного на старинной картине купца из Индии. Невзирая на внушительные габариты, двигался он живо и плавно. У него были густые усы, закрученные вверх. Темные кустистые брови отчасти смягчали пронзительный взгляд. В прихожую он вышел злобным, как волк, но, заметив Люинь, смягчился, широко улыбнулся, поспешил к ней и поднял над полом, как тогда, когда она была маленькая.

– Вы только поглядите! Мой зайчонок вернулся! – Он покружил Люинь в воздухе и поставил на пол. – Ты всё еще такая легкая! Тебя что, там, на Земле голодом морили? Или ты была разборчива в еде?

– Я же… я же танцовщица.

– И что? Танцоры тоже должны есть! Поправься немножко, и станешь танцевать еще лучше!

– Тогда я не смогу высоко прыгать.

– Подумаешь. Какой смысл скакать, как кузнечик? Ешь, что пожелаешь! А если у тебя на этот счет закончатся идеи, разыщи меня. Я тебе так скажу: твой дядя Хуан превратил еду в искусство. Тебе десерты вчера на банкете понравились?

– Еще как! Я две порции слопала!

– А-га! За десерты я отвечал. Самолично их отправлял в духовку.

– А я понятия не имела, что вы такой искусный пекарь!.. О, дядя Хуан. Я вчера слышала, как вы говорили про свою бабушку…

– Да ну? – Хуан расхохотался во всё горло.

Люинь была потрясена столь неожиданной реакцией. А Хуан продолжал:

– Зайчонок, ты должна понять: на переговорах нужно играть роль здравомыслящего взрослого, а кому-то другому нужно гостей слегка припугнуть – сыграть роль психа. Твой дед обожает здравомыслие, а это значит, что пугать людей приходится мне. А это ведь несправедливо, верно? Я жаловался Гансу и говорил, что нам надо было бы время от времени меняться ролями.

Хуан еще посмеялся, потом пообещал как-нибудь пригласить Люинь к себе на ужин и ушел.

Провожая его взглядом, Люинь не знала, что думать. Она прекрасно заметила, что веселость мгновенно покинула лицо Хуана, как только он от нее отвернулся. Его взгляд тут же снова стал пронзительным, бьющим насквозь. Он шагал, держа спину прямо – так прямо, что его туловище совершенно не шевелилось. Люинь помнила, что дядя Хуан всегда называл ее зайчонком, любил над ней подшучивать и часто спрашивал, кем она хочет стать, когда вырастет.

Теперь она знала ответ. «Когда я вырасту, я хочу научиться понимать не просто сами слова, а то, что за ними кроется».

В прихожей стало тихо. Люинь обернулась и увидела деда и Руди у двери гостиной. Они о чем-то негромко говорили. За большим, от пола до потолка, окном в конце холла была видна поверхность Марса. Лучи солнца падали так, что она казалась почти коричневой, а цветы колючей яблони отливали серебром. Казалось, дед и старший брат Люинь о чем-то спорят, но точно она понять не могла. Она видела, что взгляд деда необычайно суров. У него словно бы кровь от лица отхлынула. Таким встревоженным Люинь его видела редко. На самом деле, она помнила только эпизод из выпуска новостей после того, как деду удалось усмирить бунтовщиков в Совете. Только тогда он выглядел вот так. Тогда Ганс Слоун размашистым шагом вошел в Палату Совета и сел на стул посередине зала. Он не произнес ни единого слова, но шум мгновенно утих, как только законодатели увидели лицо Слоуна.

– …но принцип – это не то же самое, что линия, которую нельзя пересекать, – донесся до Люинь голос брата.

– Нет, это именно то же самое, – возразил дед. – Если линию можно пересечь, то и принципа никакого нет.

Тут Люинь поняла, что ее опасения не беспочвенны. Назревал кризис. Если переговоры провалятся, неминуема война. Землянам требовался управляемый ядерный синтез.

Войдя в свою комнату, Люинь бросила рюкзак около двери и улеглась на пол. Вторая половина дня у нее получилась долгой. Обрывки разговора, которые ей удалось услышать, были рваными, короткими, изобиловали техническими терминами, но этого хватило, чтобы она смогла оценить положение дел в общем и целом. Немного полежав, Люинь встала и рассеянно наполнила водой ванну. Лежа в ванне, окутанная паром, она предалась раздумьям.

Давно ей не доводилось слышать столь откровенной беседы о политике. Когда она была маленькой, такие дискуссии были частью ее обыденной жизни. В их доме часто собирались друзья родителей. Они говорили о политике, поглощая чашку за чашкой горького кофе и выводя на стены проекции карт. А на Земле с реальной политикой можно было столкнуться очень редко. Помимо акций ревизионистов, вспыхнувших за год до возвращения Люинь на Марс, большую часть времени она проводила в погоне за легкомысленными отвлечениями. Она словно бы жила внутри веселого пузырька с привкусом шампанского. Теперь ей стал незнаком аромат горького кофе, свойственный политическим дебатам.

Это было не только потому, что на Земле она избегала общества политических деятелей. Скорее, это стало следствием настроения и общей атмосферы. В отличие от политиканов на Земле, люди, ответственные за принятие решений на Марсе, к своим целям относились серьезно. Они часто говорили об ответственности перед Вселенной и конечной цели всего человечества. На Земле такие слова от политиков можно было услышать очень редко. В новостях там преобладали события типа банкротства правительств и махинаций с Всемирным Банком или сообщалось о том, что глава того или иного государства снял фильм, чтобы привлечь туристов в свою страну, а глава дипломатии другой страны пообещал приобрети правительственные облигации третьей страны… Создавалось такое впечатление, будто страны представляли собой просто-напросто крупные компании, а политики в этих компаниях были директорами. Люинь редко слышала на Земле новости, типичные для Марса: о планах изменить орбиту какого-нибудь астероида или карликовой планеты, о попытках создать новую модель выживания человечества, о сборе и каталогизации плодов человеческой цивилизации, о поиске источников ошибок в симуляциях истории человечества и так далее. Люинь часто гадала, не могут ли гости на основании одних только выпусков новостей на двух планетах сделать вывод, что население Земли составляет всего двадцать миллионов, а население Марса – двадцать миллиардов, хотя на самом деле всё было наоборот.

И тут дебаты в гостиной показались ей нереальными. Когда она была маленькая, на нее производили огромное впечатление такие грандиозные проекты и героические речи. Но на Земле она утратила энтузиазм. Нет, никто не уговаривал Люинь отречься от ее веры, но верить она перестала. Ее встреча с гораздо большей частью человечества, наделенной хаотичными и эгоистичными желаниями, смутила ее. Она больше не видела Человечество, ожидающее, чтобы его изменили, не видела Цивилизацию, возложившую надежды на Марс. Эти образы, некогда наделенные для нее величием, теперь казались колоссальными иллюзиями, гигантскими ветряными мельницами, перемалывающими воздух.

Люинь осознавала, что потерялась, заблудилась. У нее не было сомнений в том, что люди, побывавшие сегодня у них в доме, представляли собой идеал жизни на Марсе: они были лучшими в своих областях научной деятельности, инженерии, исследований космического пространства, технического развития. Они стояли на вершине, к которой стекались все дороги на Марсе – торжественные, гордые, увенчанные честью дороги. Но Люинь понятия не имела, каким образом эти люди могли бы показать ей дорогу к ее собственному будущему.

Люинь закрыла глаза и опустилась глубже в теплую воду. Сквозь затянутые паром прозрачные стены ванной комнаты она видела, что монитор около ее кровати мигает красным – это была главная страница ее персонального пространства. Это было требование ввести логин. Люинь старалась не смотреть в ту сторону, но не думать о мониторе не могла.

Вскоре ей предстояло сделать выбор. Ей нужно было зарегистрироваться в какой-либо мастерской и приступить к формированию своей личности. Этот шаг должен был совершить каждый подросток на Марсе, чтобы стать взрослым. Мастерская присваивала каждому идентификационный номер, выдавала документы для приобретения всего необходимого, самовыражения и обеспечения жизни. Все виды работы, паспорта и кредитные карты были привязаны к этому идентификационному номеру. Люинь пока что нигде не была зарегистрирована. Ее словно бы не существовало, она как будто не вернулась с Земли.

Но ей не хотелось выбирать мастерскую. Точно так же женщинам, вернувшимся с войны, не хочется выходить на постоянную работу.

Для большинства людей на Марсе выбор мастерской становился пожизненным. Некоторые меняли мастерские, но чаще люди всё же придерживались своего изначального решения и год за годом поднимались вверх по карьерной лестнице. Люинь не хотелось так жить, хотя она прекрасно знала, что так живут все на Марсе.

За пять лет пребывания на Земле она переезжала с места на место четырнадцать раз и жила в двенадцати разных городах. Она перепробовала семь разных работ и собрала вокруг себя пять разных компаний друзей. Она утратила всякую уверенность в том, что сумеет спланировать дальнейшую жизнь. Она больше не могла мириться с монотонностью, иерархия деятельности вызывала у нее отвращение. То, что в детстве ей казалось естественным порядком течения жизни, теперь представлялось невыносимыми оковами. Ей бы хотелось чувствовать что-то иное, но всё было так, как было.

Экран с пожеланием ввести логин продолжал гореть. Люинь отказывалась к нему подходить.

Рядом с монитором, на подоконнике расположилась коллекция игрушек: шагающие и поющие электронные часы, термометр в форме соломинки, заводная кукла, лампа, сделанная из апельсина и зеленого стекла. Люинь смотрела на игрушки, с трудом веря, что когда-то они были для нее настоящими сокровищами. Но они находились перед ней – замерший мемориал мира тринадцатилетней девочки.

Люинь вылезла из ванны и обсохла в сушильной кабинке. Она надела пижаму. Запах свежей одежды немного утешил ее. Она посмотрела на свое отражение в зеркале так, словно увидела другого человека. Бледная шея, на которую ниспадали черные волосы, казалась слишком тонкой и нежной. Не такой Люинь хотелось видеть себя. Ей хотелось быть сильной и мыслить ясно, иметь четкое представление о том, как жить, как совершать выбор, как вести умную, решительную, светлую жизнь.

Ей не хотелось быть смущенной и бледной девушкой, смотревшей на нее из зеркала.

Собрав волосы в пучок на макушке, Люинь вышла из комнаты. Она хотела найти дедушку.

Вчера он сказал, что сегодня они вместе поужинают и помолятся за ее родителей в годовщину их гибели. Люинь заглянула во все комнаты, но нигде не нашла ни деда, ни Руди. В кухне приготовленный ужин подогревался в контейнере.

Люинь вздохнула, глядя на стеклянные тарелки и пустую столовую. В итоге дед не смог сдержать обещание. Она его не винила. В конце концов, он был консулом Марса, и теперь она знала, что переговоры с землянами подталкивают Марс к кризису.

Выйдя из кухни, Люинь поднялась по лестнице на второй этаж и вошла в кабинет.

Ей хотелось самой поговорить с родителями, спросить у них, какой выбор в жизни ей следует сделать.

Люинь было всего восемь лет, когда погибли ее мать и отец. В то время она многого не понимала, а может быть, понимала тогда, а потом забыла. На Земле было время, когда она намеренно пробовала отрешиться от собственного прошлого. И, к несчастью, когда дверь так долго остается закрытой, ее невозможно снова открыть. Чтобы стать сильнее, Люинь отрезала себя от воспоминаний. И теперь, после того, как она так долго старалась быть сильной, у нее уже не было ключа, чтобы вернуться обратно.

Кабинет выглядел в точности так, как пять лет назад – а значит, и так, как десять лет назад, когда родители Люинь погибли. Здесь ее отец читал и писал, а мать работала над скульптурами, здесь они говорили о политике со своими друзьями. На столе всё еще стоял чайный сервиз с маленькими ложечками и блюдцами, как будто гости только что вышли ненадолго и вот-вот вернутся. На полке были разложены инструменты матери, на подставке стояла незаконченная скульптура.

За всем, что тут находилось, аккуратно ухаживали. Но уж слишком образцовый порядок царил здесь. Подоконник и углы оконных рам были столь безупречно чистыми, что сразу становилось ясно, что здесь уже давно никто не живет.

Книжные полки в кабинете были сделаны по проекту отца Люинь. Все вместе они казались архитектурным чудом: высокие и приземистые, горизонтальные и вертикальные, стойки и поперечины отходили вверх и в стороны от замерших в воздухе слов, и всё это напоминало выдуманный замок. Сейчас книжные полки были погружены в вечернюю тень. Казалось, вся комната смотрит в прошлое. Люди ушли, а воспоминания остались.

Люинь помнила, что жизнь ее родителей всегда была связана с искусством. Она уже не могла вспомнить подробности, но в ней сохранилось ощущение искусства, соединенного с жизнью, с обсуждениями и разговорами.

Она медленно шла вдоль стен, что-то брала с полок, рассматривала и возвращала на место. Она пыталась представить себе, как это было, когда все эти книги и предметы держали в руках ее родители.

На маленьком столике в углу она увидела раскрытый на странице с фотографией альбом, стоящий вертикально. На снимке ее родители были запечатлены вдвоем.

Люинь взяла мемориальный альбом и стала его листать. Она увидела фотографии из детства своих отца и матери. Их школьные награды, они вдвоем, заснятые во время танца, записи о достижениях в науке и искусстве. Они были талантливыми юношей и девушкой. Отец сочинил историческую драму, сам ее поставил и сыграл в ней главную роль. На снимках были запечатлены сложные световые проекции на сцене небольшого общественного театра, отец Люинь в роли героя, которого вот-вот должны были казнить за его убеждения. Он с решительным выражением лица стоял перед другими подростками. Мать Люинь всегда любила живопись и скульптуру. Один из ее ранних рисунков, победивший в конкурсе, до сих пор демонстрировался в общественном музее. Родители Люинь решили работать в инженерной мастерской, но любовь к искусству они пронесли через всю жизнь.

Разглядывая фотографии, Люинь вспомнила, что в детстве больше всего на свете любила находиться здесь, с мамой, когда та создавала свои скульптуры.

Она представила маму, стоящую рядом с одним из стеллажей. Ее длинные волосы были заплетены в косу и уложены венком вокруг макушки. Мама пристально смотрела на Люинь, ее взгляд был полон любви. Она вернулась к подставке, на которой лежал ком глины. Ее руки растягивали и мяли глину, скульптурный нож отсекал лишнее, и постепенно проступал силуэт. Люинь увидела себя, сидящую на стуле, с волосами, схваченными обручем, с куклой на руках. Она с любопытством смотрела на мать, зараженная ее страстью к творчеству.

И тут она увидела отца. Он был неподалеку. Стоял, облокотившись об одну из книжных полок. На нем был коричневый костюм и шерстяной жилет. Одну ногу отец поставил на стул. В правой руке он держал ручку и, водя ей в воздухе, что-то вычерчивал. Судя по взгляду, он был очень сосредоточен. Он словно бы рассказывал слушателям о каком-то периоде в истории. Слушатели, другие мужчины и женщины, ровесники родителей Люинь, говорили об истории и искусстве и обсуждали разные идеи. Люинь не понимала всего, о чем они говорят, но слушать их разговоры ей очень нравилось.

Эти видения всколыхнули ее память. Мало-помалу прошлое, запечатанное в ее сознании, начало просачиваться наружу и заполнять окутанную сумерками комнату. И Люинь поняла, что на самом деле она ничего не забыла. Просто она долго не думала о родителях.

На следующей странице мемориального альбома Люинь прочла вот что: «С этого дня Адель официально стала человеком без мастерской».

Но как же ее мать могла обойтись без мастерской? Люинь посмотрела на указанную на странице дату. Это было в том году, когда ей исполнилось шесть лет. Никакими объяснениями это заявление снабжено не было. Люинь вернулась к самому началу альбома, где было к странице прикреплено резюме ее матери. На самом деле, ничего особенного в последние два года ее жизни не произошло. Всё просто-напросто резко остановилось, будто неоконченная пьеса.

«Мама тоже не хотела нигде регистрироваться!» – подумала Люинь. Радость с горечью пополам наполнила ее сердце. Она ощутила связь с душой матери, несмотря на зияющий провал потери. Она была не одинока в своем смятении, и ее собственные беды словно бы померкли под влиянием памяти о родителях и раздумий об их наследии. В итоге дни ее странствий и охватившей ее тревоги не казались ей теперь такими уж странными. Она ушла так далеко только для того, чтобы вернуться на дорогу, избранную ее матерью.

Но почему же мама так поступила? Растерянность Люинь была связана со временем, проведенным на Земле, но что же произошло с ее матерью? Отчего та впала в те же сомнения, в неуверенность в себе, отчего решила отказаться от четкой идентификации рода деятельности, от регистрации в какой бы то ни было мастерской?

Люинь хотелось узнать больше о жизни матери, но в мемориальной книге она больше ничего не нашла. Люинь осторожно вернула альбом на столик и повернулась лицом к книжным полкам, надеясь хоть на какую-то подсказку.

Взошла луна. В ее свете Люинь разглядела букет белых цветов в тени ножек полукруглого столика в другом конце кабинета. Этот столик был традиционным образцом китайской мебели, его еще называли столиком-полумесяцем. Ровной стороной столик примыкал к стене и был предназначен для ваз и других декоративных предметов.

Цветы оказались лилиями. Их стебли были обернуты зеленой тканью. Букет был так хорошо спрятан, что, войдя в кабинет, Люинь его не заметила.

Она подошла и подняла букет. Под ним лежала маленькая карточка.

«Простите меня» – было написано на ней рукой деда. У Люинь часто забилось сердце.

Значит, он побывал здесь. Хотя они и не поужинали вместе, свое обещание он сдержал.

Люинь с волнением разглядывала карточку. В свете луны она отливала бледно-белым цветом. Темные угловатые буквы выглядели особенно резко.

Что такого сделал Ганс Слоун? За что он просил прощения у ее родителей? Она вспомнила, как дед смотрел на фотографию ее отца и матери в день ее возвращения с Земли. Это был взгляд полный любви и тоски.

«Простите меня».

Люинь снова посмотрела на эти слова и вдруг замерла, словно в нее угодила молния.

Ей вдруг вспомнилась недавняя сцена – каким суровым был дед, когда говорил с Руди. Сердце у Люинь словно бы остановилось, когда она наконец вспомнила, где именно она видела тот выпуск новостей, в котором показали ее деда в Палате Совета.

Это было как раз перед ее вылетом на Землю. Она зашла в гостиную и хотела найти какой-нибудь фильм для себя. Совершенно случайно она включила запись, которую только что проигрывал кто-то.

Люинь, как зачарованная, смотрела на деда, вошедшего в Палату Совета, где царило мятежное волнение. Дед вошел и сел. Она видела его холодный взгляд. В зале наступила тишина.

И в то самое мгновение на пороге гостиной появился живой Ганс Слоун. Люинь поспешила выключить запись – ее словно бы поймали на чем-то недозволенном.

Ярмарка

Эко превратил свой гостиничный номер в просмотровый зал. Одна стена целиком, которую Эко сделал непрозрачной, послужила ему идеальным экраном. За исключением того времени, когда Эко проводил съемки, он оставался в номере и погружался в изучение работ своего учителя, оставшихся на Марсе.

Ничего подобного фильмам Давоски Эко никогда не видел. Его учитель был подобен ребенку, задающему бесконечные вопросы в форме фильмов. Он утратил всякий интерес к клишированным подходам и фокусам повествования и просто показывал всё в самом прямом из возможных стилей, демонстрировал все мелочи, которые ему казались интересными.

Путешествия по фильмам Давоски были подобно чтению его дневника за те восемь лет, что он провел на Марсе. Его не интересовало изложение всего того, что происходило лично с ним, но он использовал камеру, как инструмент для записи мыслей, кадр за кадром. Каждый кадр представлял собой законченное высказывание. Многие записи не были полными и в архивах значились как «неопубликованные». Это было нечто вроде кратких заметок или набросков в дневнике. Но кроме того, имелось двадцать законченных фильмов разной продолжительности. Ни одна картина не имела названия, все они были помечены только последовательностью номеров.

В начале одного фильма камера была нацелена на девочку в розовой юбочке. Камера двигалась слева направо, сверху вниз – с головы до ног ребенка, и захватывала каждую деталь. Голос за кадром рекомендовал зрителю обратить внимание на эту девочку, потому что «мы видим ее в последний раз». Затем камера устремилась к девочке, и кадр стал черным. Это был намек на то, что зритель слился с девочкой. Затем всё дальнейшее показывалось как бы глазами девочки. Душа словно бы вселилась в новое тело, но при этом зритель всё время ощущал присутствие девочки. Она, словно прозрачная оболочка, обволакивала камеру. Затем девочка занималась рядом обычных дел, но обыденность теперь выглядела недостижимо далекой. Камера работала и отстраненно и дерзко и с предельной ясностью передавала ощущение самосознательного постижения, неспособного видеть сквозь поверхностное, «я», замкнутое в оболочку, так же именуемую «я».

Точность – да, вот было верное слово для описания любой формы кинематографической выразительности, к которой прибегал Давоски.

До полета на Марс Эко пережил период сомнений в верности выбора профессии. Создание фильмов постепенно лишалось искусства. Популяризация технологии полностью достоверной голографии означала, что теперь режиссером может стать любой – и не только в области домашнего видео, но и в сфере съемки эпических сериалов со сложнейшими декорациями и всем прочим, включая запахи, температуру и влажность. В итоге зритель, обеспеченный особым шлемом, мог испытать полное погружение в реальность. Создатели фильмов переключились на другое. Никто теперь не сосредотачивался на таких деталях, как кадрирование, техника работы с камерой, движение и так далее. Все старания были направлены на усложнение сюжетов. А Давоски показывал Эко, что лучший способ говорить языком кино – фокусироваться не на новизне, а на уникальности.

На самом деле многие из картин Давоски были двухмерными. Ограниченность такого кино для него стала преимуществом. В одном фильме главным героем был молодой человек, у которого вдруг возникла идея фотографировать себя каждый день перед сном, чтобы проследить за тем, как он меняется. Поначалу этому человеку нужно было заводить будильник, чтобы напоминать себе о том, что пора фотографироваться, но со временем это превратилось в ритуал после еды, разговоров и душа. Как-то раз, вернувшись домой с работы, этот человек заскучал и решил просмотреть свои фотографии. Он приготовил ужин, налил себе бокал вина, уселся в темноте на диван и стал одну за другой выводить на экран фотографии. Камера следовала его взгляду, она переместилась к стене и стала показывать один снимок за другим. Поначалу заметить какие-либо изменения было невозможно, но постепенно человек начал стариться. Последовательность фотографий достигла его нынешней внешности, но не остановилась. Портрет за портретом, лицо мужчины обретало морщины, его спина горбилась, и наконец показ фотографий остановился на снимке, где он был запечатлен дряхлым стариком. Тут камера резко возвратилась к герою, сидевшему на диване с дистанционным пультом в руке. Он умер от старости. При этом его нетронутый ужин остался на журнальном столике. Камера долго показывала героя, и безмолвие наполнилось торжеством Смерти.

Давоски снял немало голографических фильмов. В них он использовал преимущество этой технологии, ее способность значительно увеличивать мельчайшие детали. В одном из этих фильмов герой страдал от нервного расстройства, из-за которого он непрерывно думал о мозолях на своих руках и постоянно боролся с желанием их содрать. Чтобы не причинить себе травму, герой пытался переключить внимание на что-то другое. Шипение воды в отопительной системе в стенах причиняло ему мучения. Он завидовал тем, кого, похоже, совершенно не занимали дефекты кожи на руках, и в итоге совершенно помешался на чужих руках, и эта новая мания стала терзать его еще сильнее прежней. Для зрителя, глубоко погруженного в голографическую среду, обостренная чувствительность героя и его боль становились угнетающе увеличенными. В одном эпизоде герой услышал, как два инженера обсуждают возможность провала одного большого проекта, что могло привести к кризису планетарного масштаба, а для зрителя надрывающая душу боль, вызванная безысходной манией и мозолями на руках героя, выглядела важнее, реальнее. Она затмевала всё остальное.

Хотя Эко проводил очень много времени в своем номере, он не успел просмотреть все фильмы. Он обнаружил, что Давоски постоянно ставит под вопрос определенность жизни и личности. Своими фильмами он стремился рассечь на куски мелочи повседневной жизни и вновь соединить их между собой. Любой аспект реальности становился неустойчивым, текучим, способным к усилению или растворению. В этом процессе многие значения тускнели, и сами собой напрашивались странные выводы.

Эко начал понимать, почему его учитель предпочел остаться на Марсе. Все эти фильмы, все эти экспериментальные нарративы и сцены на рынке Земли имели нулевой потенциал. Давоски интересовало препарирование жизни, а это никому не было нужно. На Земле люди стремились к тому, чтобы им рассказали, как жить хорошо. Им не требовались пособия по тому, как жить вне жизни. В Сети самой простой разновидностью фильма было нечто такое, что удовлетворяло этой потребности: к примеру, иллюзия утешения одиноких людей беседой или нечто, наполненное разными приятными ароматами или запахом крови. Это могло быть участие в фильме загадочного ясновидца, наличие сцен с отважными героями, спасающими красавиц в жестоких боях. В этом голографические фильмы не знали себе равных. На самом деле немало потребителей было и среди асоциальных элементов, жаждавших удовлетворить свои чувственные потребности. А творения Давоски никто не стал бы покупать. Не имело никакого значения то, насколько сложно и тонко были сработаны его фильмы – они не выжили бы в мире, зависящем от рынка.

Давоски сохранил все свои работы в центральном архиве. После того как он возвратился на Землю, Джанет стала хранительницей его личного пространства.

Эко не слишком четко уяснил структуру и дизайн центрального киноархива, но узнал достаточно для того, чтобы понять, что это грандиозное хранилище. Проводя свой поиск, он сразу направился к личному пространству Давоски, но по пути увидел тысячи и тысячи боковых ответвлений и проходов, и всё это было похоже на крону громадного дерева. Эко пытался представить, какой объем памяти для этого нужен. Если у каждого когда-либо жившего марсианина имелось личное пространство, тогда таких пространств должно было насчитываться десятки миллионов. Добавить к этому сотни тысяч пространств, принадлежащих мастерским, постоянно изменяющиеся общественные, выставочные, интерактивные пространства – и весь центральный архив превращался в еще один Марс-Сити, гигантский виртуальный мегаполис. У каждого человека личное пространство было подобно родному дому, а электронные городские форумы представляли собой городские площади. В «домах» хранились авторские творения, а публичные форумы предназначались для объявлений о мероприятиях и дискуссиях, куда приглашались все. Всё это действительно напоминало древнее древо, непрерывно разветвляющееся и обновляющееся.

Эко не стал странствовать по гигантскому центральному архиву – отчасти потому, что у него на это не было времени, но еще и из-за просьбы Джанет Брук.

«Пожалуйста, никому об этом не говорите, хорошо? – попросила она его, вручая ему пароль. – Кроме Артура, мы никому из немарсиан никогда не давали доступа к центральному архиву. Ко многому из того, что там хранится, открыт свободный бесплатный доступ, однако эти сведения очень важны для нас. Будучи хранителем, я на самом деле не должна этого делать. Но вы ученик Артура, и я думаю, что вы достойны того, чтобы ознакомиться с его наследием. Я говорю не только о его фильмах, но и о мире, в котором он жил. – Джанет опустила глаза, посмотрела на свои руки. Голос ее после рыданий всё еще звучал надтреснуто. – Я хочу, чтобы кто-то еще помогал мне помнить о нем. Архив содержит те восемь лет, что Артур прожил здесь, и я боюсь, что когда я умру, никто не узнает о том, чем он занимался. В этом пространстве вы вольны делать что угодно. Можете даже скопировать фильмы Артура. Но прошу вас, никому не говорите».

«Конечно», – пообещал ей Эко.

Он никому не скажет. Он и о тайне своего учителя никому ни слова не говорил. Давоски оставил самую важную часть своей жизни здесь, и Эко твердо решил всё это сохранить нетронутым своим безмолвием. За этими фильмами остался его учитель, а Джанет открыла для него пространство, где хранились эти работы. Более драгоценных даров Эко никогда не получал. Ему хотелось путешествовать по этой вселенной не спеша, чтобы по-настоящему понять, что здесь обнаружил его учитель, чтобы осознать, почему он остался на Марсе, но потом вернулся на Землю.

Для Эко безостановочное стремление Земли к вульгаризации всего на свете было болезнью двадцать второго века. Обесценивание знаний ураганом понеслось по миру начиная с двадцатого столетия, но тогда еще сохранялись остатки классической эпохи и еще были живы немногие смельчаки, которые посвящали жизнь высоким, благородным идеям и мудрости. К началу двадцать второго века, однако, это малое благородное сословие исчезло, и все стали равнодушны к жизни ради идеалов. Диапазон поля зрения и воображения сузился до нескольких дюймов перед носом. Без следования высшим идеалам сама цивилизация стала вульгарной. Это была болезнь, от которой страдали все и каждый, включая и самого Эко. Он прибыл на Марс полный сомнений, неуверенный в том, что его учитель нашел здесь ответы.

С точки зрения отдельного человека, мир представлял собой комнату. Он мог выбрать – прожить всю жизнь в одной комнате или открыть дверь в другую. Мысль о том, чтобы покинуть знакомую комнату, пугала, но переход из одной комнаты в другую совершался в мгновение ока. С точки зрения обычных измерений человек был гораздо меньше комнаты, но когда всё измерялось иначе, исходя от индивидуума, комната была крошечной относительно всего потока жизни. На карте времени человек значил гораздо больше комнаты.

Если судить поверхностно, творческая жизнь на Марсе не слишком отличалась от таковой на Земле. Художники творили, публиковали свои работы, пытались найти аудиторию, которая полюбила бы их творения. Но Эко осознавал фундаментальные различия между одной и другой культурой. На Земле тоже существовали места, где кто-то мог свободно публиковать свои работы, и на вид в этих местах всё было свободно и демократично. Однако эти места напоминали супермаркеты, где правит железный закон новизны. Каждый предмет искусства, попадавший в такие места, уподоблялся бутылке молока с истекающим сроком годности. Если эта бутылка не встречала покупателя, ее безжалостно убирали с полки и выбрасывали. Три дня – или, быть может, тридцать дней. Коммерция или смерть. Каждый склад стремился иметь возможность поскорее разгрузиться до нуля, а каждый покупатель жаждал свежего и нового. Если на какую-то работу никто не обращал внимания, то даже самые малые творения были способны сгнить и исчезнуть. Теоретически авторская работа могла простоять на полке неопределенно долго, пока бы ее не обнаружила правильная аудитория, но в реальности так никогда не происходило. Без обещания быстрой сделки никто не желал платить за хранение. Теодор Адорно[6] однажды сказал, что «надежда интеллектуала не в том, что он как-то повлияет на мир, а в том, что когда-то и где-то кто-то прочитает написанное им именно так, как он это написал». Надежда философа через две сотни лет после его смерти в итоге оказалась миражом.

В мире, посвятившем себя непрерывной торговле, не было места для следования высшим идеалам. Эко семь лет прожил в таком супермаркете, с восемнадцати до двадцати пяти лет. В попытке дотянуться до высших идеалов он предпринял рискованный шаг – отдалился от крупного рынка. Его фильмы принадлежали гораздо более малому рынку, эквиваленту специализированных магазинов, где продаются только органические фрукты по очень высоким ценам. Отделяя себя от продюсеров, работавших в промышленных масштабах, продавцы и покупатели, бывавшие там, образовывали свой собственный круг верных и преданных любителей и художников. Словно яблоня, выращенная на юге Канзаса, плодов он приносил немного, но его произведения имели особый привкус ностальгии. Таков был его стиль, но это так же являлось и результатом осуществления планов Теона. С самого начала Теон поощрял Эко и убеждал его в том, что ключ к успешным продажам – формирование стабильной базы покупателей.

Невзирая на относительно крепкое положение, Эко всё равно приходилось сновать по Земле, чтобы обслуживать рынок. Он взбирался вверх по этажам небоскребов и сидел за дорогущими металлическими письменными столами, где доносил свои идеи до потенциальных спонсоров своего будущего фильма. Он курил с этими людьми сигареты с модными ароматами и вместо творческих моментов обсуждал с ними свой процент от продаж. Дважды в неделю он выходил в Сеть, чтобы поприветствовать обитателей Интернета. Там он позировал, показывал фрагменты своих новых работ и занимался их продвижением.

А на Марсе во всём этом нужды не было. Люди творческих профессий на Марсе не имели потребности зарабатывать на жизнь, им не нужно было осуществлять планы, заниматься рекламой, гоняться за выгодой. Такого образа жизни Эко не мог себе представить, но его к этому сильно потянуло. Отсутствие необходимости думать о еде и плате за жилье, возможность целыми днями обсуждать творческие вопросы и работать по вдохновению – всё это было для него идеалом больше, нежели для кого-то другого.

После того как Эко просмотрел все фильмы Давоски, ему захотелось еще раз встретиться с Джанет. Он не мог понять, почему его учитель покинул Марс. Всё выглядело так, словно человек сбежал в лес, построил там себе хижину и сотворил новую жизнь из подручных материалов, а потом, украсив свое новое жилище последними штрихами, вернулся в покинутый им город. Новый мир только-только начал обретать очертания, когда он вернулся в старый мир и померк.

«Почему? – гадал Эко. – Неужели переход из комнаты в комнату – турникет?»

Утром, теперь уже по привычке, Эко отправился в Большой Зал Экспоцентра.

Экспоцентр был самым высоким из обитаемых зданий на Марсе. Здесь находилась главная площадка всемирной ярмарки. Все диковинки, привезенные делегацией с Земли, находились здесь, а переговоры между двумя сторонами шли в Палате Совета, в этом же здании. Экспоцентр с архитектурной точки зрения был уникален: он представлял собой пятиэтажную пирамиду. Большой Зал занимал почти весь первый этаж целиком. Каждый последующий этаж площадью был меньше предыдущего. На самом верхнем ярусе располагался Зал Совета.

В данный момент делегаты с Земли вели серьезные переговоры в Зале Совета, а марсиане толпами ходили по Большому Залу и рассматривали товары, доставленные с Земли.

До открытия всемирной ярмарки Большой Зал играл роль музея науки и техники. Обычно к стеклу, из которого отливали колонны в марсианских постройках, добавляли разные пигменты, чтобы не была заметна проводка и различные механизмы, помогавшие функционированию домов. В Экспоцентре всё было иначе. В Большом Зале возвышалось много мощных колонн. Все они были прозрачны, и это давало возможность видеть всю внутреннюю машинерию. Колонны напоминали резервуары аквариумов или рентгеновские снимки живых организмов. Каждая колонна была снабжена табличкой, на которой было указано, какие именно устройства располагаются здесь, кто то или иное устройство изобрел. Прилагалась также краткая история эволюции разработок. В самом здании абсолютно всё зависело от этих машин и схем: утепление, обогрев, защита от космических лучей, загрязнения воды и воздуха и так далее. Здание Экспоцентра представляло собой миниатюрную экосистему. Эко читал надписи на табличках, делал фотографии и радовался тому, о чем узнавал.

Чаще всего по утрам Эко исполнял свои обязанности члена делегации землян – вел видеосъемку и запечатлевал марсиан, приходивших на ярмарку, а также снимал переговоры в Палате Совета. После этого он предпочитал ходить по городу и снимать сцены жизни марсиан, которые ему казались интересными. Честно говоря, переговоры нагоняли на него скуку. Обе стороны повторяли одно и то же, словно надеялись, что эти повторы убедят их визави. В выпусках новостей краткое изложение происходящего на переговорах каждый день звучало примерно так: «Обе стороны обменялись мнениями в дружественной манере и продолжили обсуждение ключевых пунктов». Любой, кто был знаком с дипломатическими протоколами, понял бы – это означает, что заметного прогресса в переговорах не достигнуто.

Впечатляющие требования землян прикрывали бушующий внутри делегации хаос. Пожелания делегата из одной страны зачастую отвергались делегатом из другого государства. То, что только что обещал Антонов, могло тут же быть опровергнуто Вангом. В отличие от единого фронта, которым выступали представители Марса, у делегатов с Земли не было единогласия, и между собой они спорили столь же яростно, как с марсианами. Экономический кризис на Земле обострился, продажи технологий во всех странах просели, а это означало, что все страны надеялись, что марсианские технологии помогут им выбраться из рецессии и что при этом страны-конкуренты не слишком много выиграют. Эко утомляла экополитика, и он старался проводить в Экспоцентре как можно меньше времени.

Но сегодня утром всё получилось иначе. Как только Эко надел специальные очки для видеосъемки, он увидел в Большом Зале Люинь. Она была одета очень просто и шла по залу с двумя девушками примерно ее возраста. С ними были еще два мальчика лет тринадцати-четырнадцати.

Эко разволновался. Это была редкая возможность. Ему очень хотелось включить Люинь в свой документальный фильм о Марсе, но он не собирался гоняться за ней на манер шпиона. Эко обладал чутьем гончей на удачные кадры, но при всём том был упрям и тверд в своих решениях, как камень. Ему была противна мысль о том, чтобы снимать Люинь тайно, когда она находилась в приватных пространствах – даже при том, что такие кадры порой получались очень удачными. Три дня назад он увидел Люинь в танцевальной школе, но больше нигде на нее не натыкался. Люинь каждый день уделяла много времени занятиям, и Эко не знал, где мог бы с ней встретиться. Он и сегодня не был уверен в том, что сумеет с ней заговорить.

Люинь была в просторных удобных темно-серых штанах для танцев – не в обтягивающем трико. Поверх короткой блузки на ней была длинная туника, полы которой покачивались в такт со штанинами. Это создавало впечатление расслабленности движений.

Эко наблюдал за девушкой издалека и пытался что-то понять о ней по ее внешности. Волосы Люинь были распущены, и это добавляло легкости ее общему облику. Она выглядела так, словно всё, что находится вокруг нее, ее совершенно не волнует. Хотя она была не одна, она почти не разговаривала ни с кем, и вид у нее был довольно рассеянный. Эко не мог судить, такова ли она всегда или о чем-то задумалась сегодня, но его потянуло к этому ее «плаванию по течению».

Люинь шла в центре маленькой группы и позволяла спутницам и спутникам направлять ее туда, куда они пожелают. Она двигалась очень легко и плавно, в отличие от шагавшей рядом с ней рыжеволосой девушки с бодрой, пружинящей походкой.

Эко пошел за ними, выдерживая почтительную дистанцию. Поскольку это было общественное пространство, он начал съемку с помощью телеобъектива.

Из всей компании Эко узнал одного мальчика. Это был Руао Беверли, сын Питера – единственный ребенок в делегации с Земли и, на взгляд Эко, выглядел он будто принц. Он вел себя будто экскурсовод, указывал на то и на это. Второй мальчик был немного полноват и на голову выше Руао. Он явно не был так утончен, как сын Питера, но по его лицу можно было судить, как он упрям – особенно заметно это стало, когда он вступил с Руао в спор.

И, похоже, Руао спор проиграл. Он пошел вперед, недовольно поджав губы. Другой мальчик, одетый в белую рубашку, бросился за ним вслед.

– Туту, веди себя вежливо с нашим гостем! – крикнула мальчику вслед рыжеволосая девушка.

Эко было очень интересно. Ему нравилось снимать обычных людей в повседневной жизни. Он любил запечатлевать сцены, во время которых люди выказывали гордость, недовольство, желание спорить, удивление. Каждый день на ярмарке он наблюдал за самыми разными по характеру марсианами. Они реагировали на чудеса, привезенные с Земли, по-своему, но все их реакции были непохожи на те, которые Эко увидел бы на Земле.

Эко прибавил шаг, чтобы нагнать компанию.

Подростки и девушки остановились перед разделом с медицинской продукцией. Мальчик по имени Туту указал на один из приборов.

– Что это такое?

Руао, вновь ощутив себя экспертом, вздернул подбородок:

– Это ионная кастрюля. Она анализирует тело человека и производит идеальный напиток, гарантирующий полноценное питание. К этому прибору прилагается также зонд, который измеряет рH крови и концентрацию следовых элементов, что помогает постоянно следить за тем, чтобы твое здоровье было идеальным.

Туту расхохотался:

– Звучит как бред сумасшедшего.

Рыжеволосая девушка легонько стукнула его по спине.

– Не говори так!

Туту и не подумал ее слушаться:

– Но ведь это чепуха! Организм сохраняет свой собственный гомеостаз. Какой смысл в таком приборе?

Руао ответил:

– Ты на редкость не осведомлен. Специалисты утверждают, что организм человека, если в него не вторгаться извне, всегда колеблется вблизи оптимальной точки, никогда не достигая идеала.

– А что не так с колебаниями? – хмыкнул Туту. – Вот так работает наше тело.

Руао покачал головой:

– Уж слишком ты самоуверен. У нас в семье есть такой прибор, последняя модель. Однажды я им не пользовался целый месяц и постоянно чувствовал себя жутко усталым. А когда простыл, болезнь долго не уходила.

Туту рассмеялся:

– Это не так уж трудно объяснить. Как только начинаешь впадать в зависимость от чего-нибудь в этом роде, твой организм теряет способность к саморегуляции. – Он прищурился и добавил с усмешкой: – Мой учитель нам сказал, что земляне любят создавать несуществующие желания и потребности.

Эко изумился. Туту был прав. В основе коммерции лежали желания, а когда желания удовлетворялись, следовало произвести на свет новые потребности. Тот, кому удалось бы сочинить новое желание, стал бы владельцем этого рынка. Этот принцип был знаком всем, но услышать об этом из уст ребенка – вот это было нечто новенькое. Это означало, что система образования на Марсе сосредоточена на изначальных недостатках рыночной экономики. Эко не мог судить в точности, насколько полно в этом разбирается Туту. Возможно, мальчик просто, как попугай, повторил то, что где-то услышал.

Руао смутился и отвел взгляд. Ему хотелось походить на отца, который всегда ухитрялся сохранять лицо, независимо от создавшегося положения. Но Руао был еще слишком мал и не поднаторел в искусстве вести себя как хамелеон при встречах с разной публикой. Удавалось ему только строить из себя обиженного и оскорбленного. Все черты его узкого лица словно бы собрались к носу. Руао был идеальным продуктом общества, поклонявшегося торговле. Он верил рекламе, как аксиомам истины. Он искренне считал, что продавцы желают покупателю самого лучшего.

– А вы-то как себя ведете? – огрызнулся он. – Вы подавляете желания. Подавляете саму человеческую природу.

– Заткнись! – рассердился Туту. – В том, что вы-то как раз фабрикуете желания, никаких сомнений нет.

– А вы их подавляете.

– А вы…

– Так. Хватит, хватит, – вмешалась рыжеволосая девушка. – Вы только посмотрите на них – ведут себя, как на детской площадке. Почему бы вам… А вот пусть Люинь скажет, кто из вас прав.

Она потянула Люинь за рукав, надеясь, что подруга найдет способ уладить конфликт между мальчиками.

Люинь словно вынырнула из собственного мира. Она посмотрела на подругу, перевела взгляд на мальчишек и спокойно проговорила:

– Думаю, желания зависят от места.

Рыжеволосая девушка, похоже, нашла этот ответ чересчур обтекаемым для того, чтобы спор между мальчиками не вспыхнул снова, и попыталась уговорить Люинь высказаться подробнее.

– Когда ты жила на Земле, ты разве бегала по магазинам, как полоумная?

– Я не была на этом помешана. Но покупки совершала.

– И ты покупала новую пару туфель каждый месяц?

– Бывало.

– Даже если те туфли, которые ты носила, еще были совершенно целые?

– Конечно.

– Но зачем?

– Без особой причины. Если бы ты жила на Земле, и ты бы так поступала.

– Но почему?

Люинь на миг задумалась.

– Когда я выступала в составе танцевального ансамбля на Земле, ходить по магазинам… это было что-то вроде развлечения. Похоже на наши танцевальные вечеринки.

– Правда? – Рыжеволосая девушка так заинтересовалась этим разговором, что забыла про мальчишек. – Не понимаю. Хочешь сказать, что к покупкам вещей на Земле относятся не так, как здесь?

– Там всё по-другому.

– Но в чем же разница? Ты мне ничего не рассказывала про свою жизнь на Земле. Каково это было – в ансамбле? А там у вас были танцевальные вечеринки?

– Да, я ходила на танцевальные вечеринки, но они там не такие, как у нас здесь, – ответила Люинь. – Там… на этих вечеринках собирается множество незнакомых людей. Знакомишься, танцуешь. Тебе даже не нужно с собой никого приводить. И эти вечеринки не проходят каждую неделю в одно и то же время. Иногда мы танцевали и развлекались несколько дней подряд, а иногда такого не случалось две-три недели. В моем ансамбле все любили ходить по магазинам. Это не было чем-то запланированным. Другие девушки любили заниматься шопингом, когда были свободны, и порой я ходила вместе с ними. Когда к чему-то привыкаешь, для этого не требуется причина.

Что же до того, что здесь с покупками дело обстоит иначе… когда мы что-то покупаем, мы точно знаем, чего хотим, и именно это просим у изготовителя. На Земле не так. Там они любят всё выставлять напоказ, делают это красиво. Один торговый центр представлял собой парк. Он был построен в форме горы, которую насквозь пересекали туннели с небольшими поездами. Ты садился в такой поезд, и он вез тебя мимо всевозможных магазинов. В витринах были показаны разнообразные виды одежды и обуви, всевозможные гаджеты, и всё это было обставлено словно сказка. Ты просто не мог не остановиться и не купить что-то. Когда парочки встречались на свиданиях, они тоже ходили по магазинам. В первые два года, когда я была на Земле, я жила в гигантском здании, в котором также располагался и торговый центр. Вернее говоря, это был отдельный город. Дом был выстроен в форме пирамиды, как наш Экспоцентр, но в том здании было двести этажей. Я жила на сто восемнадцатом этаже, наши танцевальные занятия проходили на пятидесятом, столовая наша находилась на двадцатом этаже, а выступали мы на сто двадцать третьем. При этом ходить по магазинам можно было на каждом этаже. Окажись ты там, не сомневаюсь, ты бы занималась шопингом чаще меня.

– Двести этажей! – ахнула рыжеволосая девушка. – Просто невероятно.

Руао раздулся от гордости, будто он лично построил чудо, описанное Люинь.

– Но ты же не всё время там жила?

Люинь покачала головой:

– Всего два года.

– А почему уехала?

– Я ушла из танцевального ансамбля.

Спутница Люинь явно хотела еще о чем-то спросить ее, но та снова впала в задумчивость. Мальчики ушли вперед, и девушки поспешили их догнать. Любопытство Эко относительно Люинь разыгралось. Он решил всё же попробовать завести с ней разговор и стал в уме сочинять вопросы.

Вскоре он услышал, что мальчишки снова стали спорить.

– А вот это на самом деле очень важное изобретение, – объявил Руао и снова уподобился гиду. – IP-дактилоскопия была полезна только в качестве способа предотвращения неавторизованной передачи средств, но она ничего не могла поделать с транзакциями за пределами Сети. Так возник бум продаж электронных книг. А вот это устройство вписывает в каждую книгу особый код. Как только ты начинаешь такую книгу читать, каким бы путем ты ее ни приобрел, код генерирует сигнал о необходимости перевести деньги на сетевой счет автора. Вот так мы полностью решили вопрос о целостности IP-экономики и защите авторских прав.

Туту нахмурился:

– Что еще за IP-экономика такая?

Руао презрительно фыркнул и надменным тоном ответил:

– Я говорю об огромном скачке от традиционной промышленности к креативной индустрии.

Туту это не убедило.

– А зачем вообще надо что-то платить, чтобы прочесть книгу?

Руао уставился на него с таким видом, словно вопрос был настолько дурацким, что не стоило на него отвечать.

Во избежание нового конфликта Руао взял со стенда нечто свернутое в трубочку и развернул.

– Вот, посмотрите! Это новейшее устройство для обработки персональных данных! Легкое, небольшое, удобное и полностью водонепроницаемое. Им можно пользоваться даже в плавательном бассейне!

– Чушь полная, – буркнул Туту. – Кому надо пользоваться компьютером в бассейне?

Руао его словно не услышал.

– Ты можешь взять это устройство куда угодно. Батарейка здесь практически вечная. Устройство может подключаться к Сети посредством инфракрасных лучей, микроволн, оптического волокна и так далее. Устройство защищено от взлома. С него можно выходить в Сеть даже из метро.

Туту эти сведения еще сильнее обескуражили.

– Да зачем? У вас в метро разве нет терминалов?

– Что еще за терминалы?

– Терминал – это терминал. Они у нас всюду стоят. На станциях, в музеях, в магазинах – везде!

– А, ты имеешь в виду общественный компьютер. Нет, тут дело совсем другое. На общественном компьютере для твоих личных данных нет места, ты ничего не можешь с ним делать сам.

– Почему же не можешь? Просто нужно ввести логин и войти в свое личное пространство.

И Руао, и Туту явно устали препираться. Они совсем не понимали друг друга.

Вмешалась Люинь.

– Туту, на Земле многое иначе. Там не полагаются на центральные серверы. Земля слишком велика, там очень много людей. Они входят в Сеть через персональные компьютеры.

Ее простое объяснение словно перебросило мост между двумя такими разными культурами.

Эко знал: теоретически Люинь права. Различие между Марсом и Землей действительно заключалось в использовании центральных серверов и личных компьютеров, архивов и Сети. Но Люинь не упомянула о географических различиях, о разнице в численности населения. Она просто прекратила спор – и только.

Но в реальности различия были куда более сложными. К примеру, существовал вопрос о доходе производителей компьютерной техники. На Земле персональный компьютер чаще всего работал года три, после чего его следовало менять. На Марсе компьютеры были частью инфраструктуры зданий, и заменить их было не так-то легко. Если бы люди на Земле перешли на марсианский подход, производители техники лишились бы возможности ее развивать и усовершенствовать. Другой пример: можно было рассмотреть вопрос о способности и ответственности. На Земле кто имел способность обслуживать централизованные системы, обслуживающие всех и каждого? Властные структуры или мегакорпорации? А еще более критичным был вопрос идеологии. Главные медийные структуры Земли всегда гордились давней традицией атомистического индивидуализма. Сама идея объединения всех с помощью централизованного сервера стала бы мишенью для громогласной критики.

Эко не мог судить – может быть, Люинь ничего не знала об этих сложностях, а может быть, предпочла о них умолчать. Если она об этом ничего не ведала, то ей просто повезло в том, что она подыскала простое объяснение. Но если она была в курсе, то, значит, попыталась уйти от долгой дискуссии с мальчиками. Эко пытался догадаться, что прячется за невинным лицом этой девушки. И он решил, что настала пора с ней познакомиться.

Группа направилась к фуд-корту.

Эко догнал их и остановился рядом с Люинь в очереди вдоль прилавка. Люинь посмотрела на него и кивнула.

– Привет, – сказал Эко.

– Здравствуйте, – ответила Люинь.

Она явно не была настроена на продолжение разговора, но всё же она чуточку отстала от подруги и мальчиков, и это дало Эко шанс.

– Это ваши подруги? – спросил он, указав на девушек, стоявших впереди.

– На самом деле, соседки.

– Скажите, а марсиане часто переезжают и меняют адреса?

– Почти никогда.

– Значит, вы уже давно соседи.

– Если бы я не уезжала, было бы восемнадцать лет.

– Значит, вы наверняка друг друга хорошо знаете.

– Знали бы, если бы я не уезжала.

– Но вы уехали, поэтому…

Люинь прямо на его вопрос не ответила. Она указала на рыжеволосую девушку.

– Джиэль мечтает стать дизайнером. Хочет создать самое красивое подвенечное платье в мире. – Затем Люинь указала на девушку в голубом костюме, которая всё это время молчала. – А Бренда мечтает стать поэтом. Хочет стать классиком, чтобы о ней помнили, как о лорде Байроне.

– А вы?

– Я хотела стать ботаником. Великим. Таким, который открывает разные тайны, скрытые за лепестками и красками цветов.

– Правда?

Эко улыбнулся, сам не зная почему. Может быть, потому что Люинь выглядела так серьезно, а может быть, потому что все эти мечты были такими солидными. Ему хотелось поговорить с Люинь о ее детстве, а не перегружать камеру глупой болтовней. Эко надеялся, что он выглядел обычным человеком, пытающимся вести беседу, а не репортером, явившимся к Люинь с определенной программой в голове.

Некоторое время Люинь молчала. Она взяла со стойки яблоко и стала его жевать. Эко взял себе шоколадный напиток. Они подошли к пункту проверки, позволили устройству сканировать ладони для оплаты покупок и направились к небольшому столику без стульев у стены. Спутники Люинь стояли неподалеку. Люинь помахала им рукой.

– А теперь какая у вас великая мечта? – спросил Эко, стараясь говорить легко и весело.

– У меня нет великих мечтаний.

– Но разве вы не хотите стать великой танцовщицей? Звездой?

– Нет.

– Почему? Здесь у вас для этого просто идеальные условия.

– Идеальные?

– У вас стабильная жизнь. Вам не нужно переживать о том, чтобы найти рынок или спонсоров. Есть место для занятий. И мастерская наверняка есть.

Люинь промолчала. Эко ждал, но она не произнесла ни слова. Он смотрел на девушку и видел, что она в отчаянии. Это было именно отчаяние, а не рассеянность, не нежелание продолжать разговор. В ее молчании чувствовалась подавленность. Она словно бы чувствовала себя ужасно, но всеми силами старалась не проронить ни звука. Эко не понял, когда именно так изменилось ее настроение. Всего минуту назад Люинь выглядела спокойно.

– Что случилось? – спросил он. – Простите, если я чем-то вас задел.

– Нет-нет, вы ничего такого не сказали, – с каменным выражением лица ответила Люинь. – Здесь действительно всё идеально.

– Что вы имеете в виду?

– Я не имею в виду ничего.

– Вам кажется… что здесь не так уж хорошо?

Люинь посмотрела на Эко. Ее глаза блестели.

– Дело не в том, хорошо ли здесь, а в том, что ты не можешь думать, что тут нехорошо. Понимаете?

Эко так удивился, что не знал, что ответить. Глаза Люинь были полны печали – а он не мог понять почему. Задержав на нем взгляд на пару секунд, Люинь извинилась и ушла. Даже не попрощалась с подругами и мальчиками. Они все стали ее окликать, но она не обернулась. Девушки и мальчики обернулись и уставились на Эко.

Эко понял, что Люинь не хотела, чтобы другие заметили, как она расстроилась, однако сам он был обескуражен точно так же, как и спутники Люинь.

У него пропал всякий интерес к Экспоцентру. Прогулявшись по Большому Залу и сделав несколько дежурных панорамных снимков, он ушел.

Всемирная ярмарка здесь сильно отличалась от подобных выставок на Земле. Вместо притягивающих взгляд стендов, ярких баннеров и мигающих лампочек продукция, доставленная с Земли, была аккуратно размещена внутри выставочных витрин, сопровожденных табличками с кратким описанием и объяснениями. Общее ощущение было ближе к тому, какое испытываешь в музее. Делегация с Земли доставила на Марс также «американские горки» и имитаторы экстремальных видов спорта, но места для установки всего этого не хватило. Кроме того, земляне привезли уйму рекламного оборудования и были готовы соответствовать любому сценарию работы марсианской пропаганды. Всех искренне смутило то, что никакой пропаганды здесь вообще не оказалось.

Высокая, величественная сцена была пока смонтирована только частично. Не хватало места, поэтому сцена сейчас напоминала великана, присевшего на корточки. Ковер-дисплей высокого разрешения был раскатан только наполовину. Это вызывало обескураженность. Рекламные постеры занимали целую стену, но они были настолько велики, что создавалось впечатление, что стена заполнена ликами чудовищ. Всё выглядело несуразно, не к месту, а потому не нравилось ни марсианам, ни землянам.

Хранилище досье

Когда Люинь и Чанья сели рядом на вершине наблюдательной вышки, на небе высыпали звезды. Они были такими яркими, что смотреть на них было больно. Млечный Путь пересекал небо слева направо, словно дугообразная балка величественного купола. С наблюдательной вышки был виден почти весь ярко освещенный Марс-Сити, и подруги словно бы повисли между двумя звездными морями. Одно море наверху, другое внизу, а под ногами у девушек – только металлические ступени наблюдательной вышки. Обеим казалось, что они далеко от дома.

– Сначала я ухватилась за самое простое объяснение. Может быть, дедушка подумал, что путешествие на Землю станет прекрасной возможностью для обучения, и он воспользовался данной ему властью, чтобы дать мне этот шанс.

– Прекрасной возможностью для обучения? – переспросила Чанья и посмотрела на подругу с усмешкой. – Будь я консулом, я бы прежде всего позаботилась о том, чтобы моя внучка держалась подальше от группы «Меркурий».

Чанья была гимнасткой. Они с Люинь были единственными девушками-спортсменками в составе ансамбля. Чанья понимала, через какую боль Люинь довелось пройти на Земле.

Люинь покачала головой:

– Но ведь это возможно, правда? Наверняка комиссия не знала, как это будет тяжело, и, может быть, они понадеялись на то, что я действительно обучусь чему-то полезному.

– Надеюсь, что так, – тихо отозвалась Чанья.

Чанья никогда не боялась, следуя логике, приходить к холодным, бессердечным выводам, а Люинь была не такая. Нет, не то чтобы она не думала о пугающих вероятностях. Она попросту не хотела о них думать. Почему – этого она не знала. Просто такая уж она была. Она понимала, что это ее слабая черта – то, что она подсознательно избегала определенных фактов. Ей была ненавистна мысль о том, что она представляет собой ходячий эксперимент, экземпляр. Ей недоставало силы воли Чаньи, чтобы принять правду.

– Но когда вспомнила ту запись… больше я так думать не смогла. Даже если организаторы этого полета не знали, как трудно физически мне придется на Земле, дед отправил меня туда не поэтому. Меня определили в группу «Меркурий» через месяц после того, как я увидела ту запись. Это не может быть совпадением.

– Согласна.

– Дед боялся – как бы я не разузнала больше… Но о чем?

– Думаю, догадаться не так уж трудно. Он не хотел, чтобы ты узнала, что он стал одним из тех, кто приговорил твоих отца и мать к смерти.

– Нет! Не к смерти! Он приговорил их к работе в шахтах.

– Какая разница? На буровых катерах на Деймосе то и дело случаются аварии.

– Но я не уверена, что на том видео было записано вынесение приговора моим родителям. Я не услышала, о чем там говорили, и вдобавок была слишком мала, чтобы что-то понять. Может быть, имена моих родителей там были упомянуты.

– Возможно, кое-кто испугался, что ты копнешь глубже.

– Если бы дело было только в дедушке, думаю, я не была бы так потрясена. Но к этому был причастен и Руди. Скорее всего, он об этом давно знает, но скрывал от меня – вместе с дедом.

– Очень может быть, что твой брат знал и о том, почему ваши родители были наказаны.

Люинь договорилась встретиться с Чаньей, потому что хотела, чтобы подруга помогла ей понять, за какое преступление ее родителей могли приговорить к ссылке в шахты на спутнике Марса, где те и погибли. Девушки уже какое-то время размышляли об этом, но к ответу пока не приблизились.

Когда они были подростками, случаев уголовных наказаний было мало. Самое страшное, что они могли припомнить, – это была дополнительная работа в каких-то цехах или временный запрет на право делиться своими произведениями. Жизнь на Марсе в основном была мирной и упорядоченной. Преступления и конфликты здесь случались редко. Люинь не могла представить, что же такое могли натворить ее родители. Они всегда любили жизнь, в их досье не было никаких черных меток. Они постоянно получали награды и почести – до того момента, пока не получили приговор. И на шахтерских работах они пробыли меньше года, а потом случилась авария.

Единственным, что казалось Люинь хотя бы отдаленно связанным с приговором, был отказ ее матери зарегистрироваться хоть в какой-нибудь мастерской.

Глядя на звезды, она спросила:

– Ты как думаешь, отказ от регистрации – это преступление?

Чанья рассмеялась:

– Если так, то меня накажут.

– Ты еще не зарегистрировалась?

– Нет.

– Вот и я тоже.

– Думаю, никто из нашей группы не зарегистрировался.

– Серьезно? – Люинь очень удивилась. – Я этого не знала… Значит, все просто тянут время?

– Ага. Анку чуть не уволили.

– Что? Когда?

– Он тебе не сказал? – удивилась Чанья. – В первый же день, когда он вернулся, у него вышел жуткий скандал с капитаном Фитцем. Я слышала, что после банкета их эскадра должна была летать вокруг гостиницы, где остановилась делегация с Земли – в качестве демонстрации силы. Анка отказался. Как может солдат отказаться выполнять прямой приказ командира? Можешь себе представить, что было после этого.

– Так вот что случилось…

Странно было слушать от другого человека про то, что произошло с Анкой. Ну да, он был не слишком разговорчив и рассчитывал на то, что слухи до нее донесут другие. И все же Анка в рассказах других людей был не тем Анкой, которого знала Люинь. Он ей всегда казался человеком, который не позволяет ничему плохому к нему прикасаться. Но вот теперь она вспомнила один эпизод на Земле, когда Анка ушел из компании после ссоры. А Чанья всегда знала, что с кем происходит, и просвещала Люинь.

– А знаешь, может быть, отказ от регистрации и вправду – дело серьезное, – вдруг проговорила Чанья.

– В каком смысле?

– Ну давай рассмотрим обычные преступления – воровство, способность воспользоваться чужой ошибкой, всякое такое. Это просто редкие случаи, и все понимают, что так поступать нельзя. Достаточно простого, легкого наказания. Но всё иначе, когда дело касается идеологии. Тогда преступление превращается в вызов нашему образу жизни. Если идеологические бунтари распространяют свои идеи, это становится угрозой для всей системы. Отказ от потребности организовывать жизнь вокруг мастерских может быть рассмотрен как идеологическая революция.

Люинь молчала. Слова Чаньи напомнили ей о ревизионистах, с которыми она познакомилась и подружилась на Земле.

– Это просто мои догадки, имей это в виду, – заметила Чанья.

– Знаешь, я сегодня подумала, – сказала Люинь, – что самая большая проблема нашего мира вот какая: ты ни о чем не можешь подумать, что это нехорошо. Каждый обязан выбрать мастерскую, должен жить как полагается. И чем больше я об этом думаю, тем мне страшнее. Если твоя догадка верна и если отказ от регистрации – это уголовное преступление, тогда… мы даже лишены возможности по своему выбору покинуть систему. Какой страшный мир.

– Ты начала так думать только после возвращения? – спросила Чанья.

Люинь кивнула.

– И у меня то же самое. Жуткое ощущение. После всего, через что мы там прошли, наконец вернуться домой только для того, чтобы понять, что жить здесь невыносимо…

– Знаешь, если бы можно было жить, только повинуясь инстинктам, – сказала Люинь, – это было бы истинное счастье.

Чанья фыркнула:

– По-моему, то же самое мы друг дружке говорили четыре года назад.

Люинь улыбнулась:

– Точно. Думаю, теперь для таких сентиментов мы с тобой уже слишком взрослые.

Они уже пережили привычку говорить о жизни слишком громкие слова. Повидав столько обескураживающих и тревожных вещей, они не могли так уж легко делать выводы. Четыре года назад они оценивали жизнь землян с безграничной юной уверенностью, но сегодня настроение у них было совсем иное.

Чанья повернула голову и пристально посмотрела на подругу:

– Ты сейчас больше всего чего хочешь?

– Уйти.

Чанья рассмеялась:

– То же самое.

Люинь посмотрела вверх и прикоснулась к холодному куполу из прочного стекла.

– Жаль, что уйти у нас уже не получится.

Четыре наблюдательные вышки Марс-Сити были самыми высокими постройками в городе. Словно четыре оберегающих божества, они стояли по сторонам света. Люинь и Чанья любили подниматься сюда, потому что могли потрогать стеклянный купол, отделявший Марс-Сити от космоса, могли ощутить границу, которая оставалась нетронутой всё время, пока продолжалась их жизнь, день за днем. В отсутствие плотной атмосферы звезды казались особенно яркими и совсем не мерцали.

– И поэтому нам еще сильнее хочется убраться отсюда, – сказала Чанья. – Когда ты жила на Земле, ты там с землянами спорила? Говорила, что тут у нас жизнь намного лучше? Я еще как спорила. Я им говорила, как тут безопасно, какая у нас низкая преступность, какие все на Марсе высокоморальные. Но вплоть до вчерашнего дня я не осознавала, что ничто из этого никак не связано с продвинутым состоянием этического развития Марса. Здесь никто не совершает преступлений, потому что бежать отсюда некуда. Мы тут застряли, как в болоте. Рано или поздно мы понимаем, что нас поймают.

Давно подруги так не говорили о жизни. Когда они только оказались на Земле, они любили заводить долгие умные беседы после того, как пробовали новую работу или видели что-то новое для себя. Они пытались обозначить некие принципы, определить, какой жизнью хотели бы жить. Но со временем такие дискуссии стали реже. Девушки имели мало возможностей управлять собственной жизнью. Невзирая на множество вероятных вариантов, выбор для отдельного человека был невелик.

Тем не менее они были свидетельницами таких возможностей.

На Марсе жизнь была делом традиции. Дорога каждого ребенка была подобна дороге любого другого малыша: в шесть лет – в школу, в девять – волонтерство в общественных службах, в двенадцать – начало размышлений о том, чем заняться в будущем, в тринадцать – волнение при первом участии в выборах. Студенты могли выбрать интернатуру в самых разных мастерских, а как только они накапливали достаточное число баллов, они могли выбрать какую-то область науки и начать более глубокое изучение предмета, писать статьи, ассистировать более опытным профессионалам, а потом можно было принять решение относительно выбора мастерской. Интерны также работали в магазинах, цехах, на горнодобывающих станциях, но этот опыт также являлся частью интернатуры при мастерских. Эти студенты были волонтерами, имевшими целью накопление опыта. Никто не занимался ничем бесполезным, никто не был предоставлен сам себе. Каждый в итоге оказывался постоянно приписанным к той или иной мастерской, обретал индивидуальный номер, регистрацию в хранилище досье и прямую дорогу, по которой каждый шагал до самой смерти.

А на Земле, во время своих странствий, Люинь видела людей, занимавшихся тем, что им в голову взбредет. Всякий раз, стоило ей поселиться в новом месте, она заводила новую компанию друзей. Эти молодые люди никогда не заключали постоянных контрактов с работодателями, а работали в определенные часы – кто трудился официантом, кто писал какие-то статьи, кто занимался доставкой покупок или выполнял чьи-то поручения, кто-то порой что-то покупал или продавал на черном рынке, а иногда случались продажи своих IP в Интернете. Эти люди жили одним днем, перебирались из города в город, поедали фастфут в аэропортах, ходили на гала-концерты в роскошных отелях, покупали сигареты на последние деньги, заключали бизнес-сделки с людьми, с которыми только что познакомились. Профессии у них были мимолетны, как взгляды флиртующих: сверкнут глазами – и переключают внимание на кого-то другого.

Такая жизнь, наполненная неуверенностью и неопределенностью, зачаровывала Люинь. Она настолько разительно отличалась от жизни в платоническом саду идеализированного творения, где она выросла. Два мира в ее сердце налетели друг на друга, словно воздушные массы, и в итоге там разыгралась жуткая буря.

Так и вышло, что приобретенный ею на Земле опыт стал комбинацией двух разнонаправленных видов приспособления. Притом что Люинь нужно было приспособиться к гораздо более примитивному стилю жизни, наполненной множеством неудобств, она должна была свыкнуться и с гораздо более сложным образом жизни. С точки зрения устройства и работы инфраструктуры Марс-Сити сильно опережал земные города, но при этом стиль жизни на Марсе был старомоднее и проще.

На взгляд Люинь, марсиане были наделены ясностью и чистотой Аполлона, а земляне страдали суетливостью Диониса. Десятилетнему марсианскому ребенку была известна Аристотелева логика, кодекс Хаммурапи, история восстания якобинцев и реставрации Бурбонов, а также все прочие аспекты развития истории человечества и искусств. Во время учебы каждый сидел за отдельным столом, мог за столиком в кофейне дискутировать о философии, обсуждать проявления вселенской Воли в истории духовной мысли, размышлять о преемственности цивилизаций и о роли сознания в человеческой истории. Марсиане преклонялись перед высокими идеями, ценили искусства и изобретения. Каждый марсианин спрашивал себя: «Почему я этим занимаюсь? Какую ценность вот это мое действие имеет для прогресса цивилизации?»

Земляне были совсем другими.

Первым, чему научилась Люинь на Земле, было то, как вести себя на вечеринках. Она ходила выпивать с другими девушками из танцевального ансамбля и принимала галлюциноген, который был недостаточно мощным для того, чтобы его объявили нелегальным. Она парила в пространстве в измененном состоянии сознания и ощущала себя почти божественно. Она слушала, как другие смеются, рассказывают анекдоты, громко поют. Она смотрела, как они вертятся и топают ногами на танцполе. Никто никого не расспрашивал – кто, что, где, почему. Все просто наслаждались коллективным расслаблением тела. Они обнимались и целовались, следовали своим чувствам и интересам и, удовлетворив их, тут же об этом забывали. Они демонстрировали всю красоту своего тела, соединялись с вселенной и приравнивали мгновения радости к космической вечности.

Люинь оказалась способной ученицей и вскоре участвовала в тусовках так же рьяно, как ее друзья. Она никогда не спрашивала у них: «Зачем мы этим занимаемся? Какую ценность имеют наши действия для прогресса истории человечества?» Она и так понимала, что такие вопросы бессмысленны на фоне безумства страстей.

На Марсе алкоголь продавали, но мало кто напивался допьяна. Все подростки из группы «Меркурий» должны были пережить шок столкновения с новым образом жизни. И они не могли избежать вопроса: существовала ли жизнь для того, чтобы создавать великие истории и произведения искусства, или в самой жизни имелся весь нужный для нее смысл? Они терялись, молчали посреди шумной толпы, оставались трезвыми рядом с резвящимися, пьянели во время занятий. В мгновение ока они утратили всякую веру.

Люинь нужно было выяснить, зачем ее отправили на Землю. Она не хотела быть пешкой в чужой игре. Когда-то она просто приняла бы предназначенную ей судьбу, а теперь не желала этого. Она должна была узнать, была ли у случившегося причина.

«О вы, боги Олимпа, – подумала она, – думали ли вы когда-нибудь, что в один прекрасный день группа детей зависнет между вашей трезвостью и буйством, не в силах решить, что выбрать?»

Люинь ехала на поезде в офис дяди Лаака и пыталась совладать с собой. Она нарочно дважды выбирала неверную станцию назначения, чтобы как можно дольше добираться до Хранилища Досье. Иначе путь занял бы у нее всего пять минут. Марсианские поезда всегда выбирали самый короткий путь, не давая людям времени подумать и что-то спланировать по пути.

Люинь растерялась. Она уже не понимала, вправду ли хочет продолжить свое расследование.

Она чувствовала, что приближается к границе, движется к вопросу, в обычной жизни не существующему, а возникшему только на контрасте с переменами. Пока что она была личностью, которая официально не существовала. Без регистрации у нее не было ни аккаунта, ни идентичности в системе. Она была кем-то, стоящим за пределами системы, потенциально опасным субъектом.

– Отказ от регистрации, – прошептала она.

Было ли это серьезным преступлением? Было ли это вызовом существующей системе мира? Было ли этого достаточно для того, чтобы дед отправил в ссылку ее отца и мать и поддался страху? Почему для системы так важен был девятизначный регистрационный номер?

На Земле Люинь слышала кое-какие истории насчет времени, именуемого Веком Машин. Когда люди рассказывали эти истории и описывали мир, в котором машины всех и каждого сажали в тюрьму и относились к личностям, как к запчастям, которые можно использовать и выбросить, их глаза наполнялись страхом. Свободу и чувство собственного достоинства подавляли и истребляли. Эти люди говорили, что Марс – самый лучший пример такого мира.

Рассказчики этих историй на Марсе никогда не бывали, но описывали все пороки этой планеты так, словно знали Марс лучше Люинь. Мало-помалу она к этим историям привыкла и убедила себя в том, что рассказчики не злобны, а попросту невежественны. И всё же она начала опасаться того, что они говорят правду. Люинь спрашивала себя: если вправду она жила в мире, созданном злобным режимом, то что же ей делать?

У Люинь было так много вопросов, но большую их часть она боялась себе задавать. Многие земляне говорили ей, что Ганс Слоун – диктатор. Они говорили об этом так убежденно. Люинь не смела спросить об этом деда и не хотела спрашивать. Кровь деда текла и в ее жилах, и свои сомнения она никогда не смогла бы высказать так, чтобы это не привело к прямой конфронтации.

В детских воспоминаниях Люинь ее дед был защитником Марса. Она не верила, что он диктатор, но кое-что вызывало у нее сомнения. Дед был воином, одним из последних пилотов, совершавших полеты во время войны. Он выжил в этой войне, он был победителем и человеком, исполнившим свой долг. После войны он стал пилотом, обслуживавшим промышленность. Он сопровождал шахтерские катера в пути между Марсом и его лунами. Он летал исследовать Юпитер, отправлялся к поясу астероидов за водой, к Фобосу и Деймосу для строительства баз. Он начал свою карьеру в качестве стажера, а потом поднялся до должности командира флотилии и возглавил техническое развитие всей Системы Полетов.

Большую часть своей жизни Ганс совершал одиночные полеты. Только в среднем возрасте он занялся политикой в качестве законодателя, затем стал руководителем системы, а в шестьдесят лет – консулом. Когда Люинь была маленькая, она видела деда за письменным столом. Он читал и писал допоздна или разговаривал с другими политиками. Даже тогда, когда Люинь с родителями навещали его, он порой вынужден был уйти, потому что возникали срочные дела, требовавшие его внимания. Его личное пространство хранило столько материалов, сколько заняли бы сведения целой школы. Люинь не верила, что он диктатор, – наверное, просто он слишком много и упорно работал.

И всё же она не могла быть в этом уверена. Были факты, указывающие на обратное: ее место в группе «Меркурий», смерть ее родителей, сам принцип действия центрального архива.

Она должна была добраться до самого дна своих сомнений.

Поезд скользил по стеклянному туннелю, будто капля воды. Окутанный воздухом, он не производил никакого шума. В детстве Люинь не осознавала, насколько тих окружавший ее мир. На Марсе не было скоростных лифтов, шумных толп, автомобилей и самолетов. Ей были знакомы только утонченные, деликатно обустроенные дома, стекло, сады со множеством дорожек, магазины без кассиров, кофейни, кинотеатры без будок для продажи билетов и прозрачные туннели, по которым каплями воды скользили поезда. Она знала только людей, которые учились, работали, думали и разговаривали. Здесь не было марихуаны, диких воплей, обнаженных тел, дергающихся в лихорадочном танце и зависших в пространстве между бодрствованием и сном. Здесь не было никакого шума, только тишина и безмятежность.

Люинь ехала по городу, перемещаясь из света в тень. Очертания вагона расплывались от игры солнечных лучей. Наконец Люинь приняла решение и нажала кнопку «Хранилище Досье имени Монтескьё»[7] – место, где работал дядя Лаак.

Ей нужны были ответы. И хотя ей не хотелось вставать лицом к лицу с нелепой реальностью, неведение и мысли о том, что она никогда не узнает правду, пугали ее еще сильнее. Сомневаться в собственной жизни – хуже этого страха на свете не было. Люинь не могла позволить себе жить в подвешенном состоянии.

Будучи регистратором досье, дядя Лаак отвечал за самую сердцевину марсианской файловой системы. Он больше любого другого человека был знаком с теми цифрами, которые определяли личность человека. Эти номера были словно бы ульями, окружавшими дядю Лаака тесными рядами. Это были шеренги жизней, а в самом центре этих шеренг находился Лаак. Перед ним стоял старинный письменный стол с потрескавшейся крышкой, но при этом на столе не было ни пылинки, и царил образцовый порядок.

– Пожалуйста, садись. – Лаак указал на стул по другую сторону от стола. – Я прочел твое сообщение и знаю, что ты ищешь.

Люинь села и распрямила спину. Она молчала, но ее сердце часто билось. Солнце светило ей в край глаза, она не очень ясно видела Лаака.

– Ты уверена насчет этого?

Люинь кивнула.

– Ну хорошо, – отозвался Лаак. – Но позволь, я кое-что тебе объясню. В жизни мы сталкиваемся со многими загадками, но не каждый вопрос стоит того, чтобы искать на него ответ – ответ может оказаться очень горьким.

– Есть разница между знанием и незнанием.

– На самом деле, разница не так уж велика.

– Она есть.

– Разница не имеет такого большого значения… когда ты много повидал.

Люинь пристально смотрела на дядю Лаака. Тот сидел, положив руки на стол. Тонкие длинные пальцы были сплетены между собой. В глазах Лаака за круглыми стеклами очков Люинь видела страдание. Оно ощущалось и в его сплетенных пальцах, и даже в воздухе, отделявшем его от Люинь. Она подумала: «Наверное, он надеется, что я вижу его боль».

В отличие от дяди Хуана, дядя Лаак никогда не выказывал своих эмоций открыто. Он никогда не кричал, никогда громко не смеялся. Его высказывания всегда напоминали нечто высеченное из древнего ствола дерева и неспособное меняться. И Люинь не сомневалась: сейчас Лаак хотел, чтобы она увидела боль в его взгляде.

Лицо Лаака было длинным, с острыми скулами, волосы – редкими, с проседью. Казалось, он лысеет от умственных перегрузок. Лаак ждал ответа.

– Я хочу знать.

– Хорошо.

Он встал и прикоснулся к стене. Защитные обои скользнули в сторону и обнажили металлическую решетку с прямоугольниками, похожими на ящики картотеки. Все эти прямоугольники были коричневыми, с золотистым ободком. Посередине каждого прямоугольника было изображено круглое кольцо, а под ним – белая табличка. Всё это было имитацией, но создавалось полное впечатление, что можно подойти, потянуть за кольцо и выдвинуть каталожный ящик.

Так выглядела вся стена, сверху донизу, и это произвело на Люинь сильнейшее впечатление. Лаак пошел вдоль стены, поглядывая на надписи на «ящиках». Он остановился, прикоснулся к одному из коричневых прямоугольников и ввел несколько команд. Из глубины стены донеслось гудение.

Вскоре из щели в боку прямоугольника выползла полоска электронной бумаги.

Лаак взял ее и протянул Люинь. Люинь взяла распечатку бережно, словно наполненную до краев чашу, и уставилась на нее, не моргая. Распечатка представляла собой результаты ее тестирования за пять лет до отправки на Землю. Общее число баллов удивительно ярко выглядело на фоне прозрачного стекловолокна. Каждая цифра ножом ударила в сердце девушки.

Люинь прочла распечатку несколько раз и только потом оторвала от нее глаза. Она заранее знала, о чем ей скажут эти цифры, и вот теперь получила подтверждение.

– Почему меня включили в группу?

Лаак покачал головой:

– Я могу предоставить тебе факты, но не могу подсказать причины.

– Я хочу знать, кто был другим учеником. Или ученицей.

– Какой другой ученик? Ты о чем?

– Я о том, кто должен был лететь на Землю. О том, с кем я поменялась судьбой.

Мгновение растерянности.

– Я не знаю.

– Этого не может быть! – вырвалось у Люинь. – Ты был одним из тех, кто отвечал за проведение экзамена.

Она понимала, как неуважительно прозвучали ее слова. Она терпеть не могла себя за то, как срывалась, когда была охвачена смятением. Она отвернулась, чтобы успокоиться.

Глаза дяди Лаака наполнились сожалением и волнением.

– Даже если бы я знал, – проговорил он, – я бы не смог тебе сказать. Ты имеешь право просмотреть собственное досье, а я не имею права сказать тебе, что записано в чужом досье.

Люинь уставилась на собственные руки. Она сидела на старомодном офисном стуле с высокими подлокотниками. Кресло словно бы обнимало ее, и у Люинь было такое чувство, что это ей сейчас очень нужно. Когда оторвавшийся от берега утес наконец падал в море, оказавшись в глубине, он мог вызвать цунами.

– Дядя Лаак, – спросила Люинь. – Я могу посмотреть чье-то досье?

– Нет.

– Даже досье родственника?

– Нельзя.

– А я думала, что наш основной принцип в том, что досье каждого человека прозрачно.

– Это верно, но есть два условия. Либо субъект добровольно открывает свое досье, либо такового раскрытия может потребовать закон. Всё, что бы ни создал гражданин, чем бы он ни желал поделиться с остальными гражданами, открыто и принадлежит всем – как открыты политические предложения, которые граждане высказывают правительству, как финансовые отчеты, связанные с деятельностью властей, как ответственность управленцев. Но во всём остальном каждый гражданин имеет право на свободу частной жизни. Большинство личных файлов никогда не обнародуется и становится частью исторической памяти. И так было всегда, в любой эпохе.

– Значит, я даже досье моих родителей не могу посмотреть.

– Нет, если они свои данные не публиковали.

– Я пыталась искать сведения о моей матери, но все открытые публикации прекратились за два года до ее смерти, когда она покинула свою мастерскую. Я не знаю… Впечатление такое, словно этих двух лет вообще не было, не было ничего, что с ней происходило после этого.

В глазах Лаака Люинь увидела сочувствие, но его голос ничего не выдал.

– Мне очень жаль.

– Но почему?

– Открытые публикации основаны на ее работе в мастерской. Как только прекратилась ее регистрация, публикаций больше не могло быть.

– Иначе говоря, для системы человек без регистрации в мастерской всё равно что мертвый.

– Можно и так сказать.

В окно проникали косые лучи солнечного света и бесстрастно, с геометрической точностью делили стену на участки. Оказавшиеся в тени прямоугольники, хранившие досье, уподобились бездонному морю. Люинь понимала, что дядя Лаак прав, что верно всё то, о чем он ей говорил – верно настолько, что это повергло ее в отчаяние.

– Так вот что означает – быть зарегистрированным?

– Не совсем.

– Тогда в чем же смысл регистрации?

– В распределении ресурсов. В справедливом, открытом, прозрачном распределении ресурсов. Система гарантирует каждому получение того, что ему полагается – ни на пенни больше, ни на пенни меньше. Никаких секретов и недомолвок.

– Мы получаем выплаты в соответствии с возрастом. Какое же это имеет отношение к регистрации и мастерским?

– Ты говоришь о пособии на жизненные нужды, а это ничтожно малая часть капитала системы. Эта часть действительно никак не связана с регистрацией и основана исключительно на возрасте. Но когда человек становится взрослым, он понимает, что пособие на самые необходимые нужды – это не основная часть капитала, который можно заработать в обществе. Большая часть экономической активности граждан связана с научно-исследовательскими фондами, стоимостью создания чего бы то ни было, ценой производства, ценой приобретаемого сырья и продажей законченной продукции и так далее. Потоки капитала движутся строго внутри структуры мастерских, хотя мастерские просто размещают капитал, и в итоге он возвращается в коллективное русло. Это единственный способ обеспечить единую надежную систему взаиморасчетов. Без регистрационного номера система не позволит тебе участвовать в этом процессе.

– А почему кто-то не может заниматься научными исследованиями сам по себе, вне системы?

– Если хочешь, ты можешь это делать, но при этом жить ты будешь исключительно на свое пособие и не сумеешь прибегать к финансированию из общественных фондов. Если мы позволим появиться хотя бы одной прорехе в плотине, которая оберегает общественное благосостояние от частных рук, то в эту прореху сразу бурным потоком хлынут коррупция, накопительство и алчность.

– А если кто-то не желает никакого общественного финансирования, то отказ от регистрации – это преступление?

– Нет, это не преступление.

– И такого человека не отправят в ссылку?

– Нет.

– Тогда почему погибли мои отец и мать?

Чтобы задать последний вопрос, Люинь понадобилось всё мужество, каким она владела. Она прикусила пересохшую от волнения нижнюю губу, ее сердце бешено колотилось, словно бы ударяясь о ребра. К ее изумлению, Лаак не изменился в лице. Он сидел в кресле спокойно и прямо. Он был готов к этому вопросу.

– Они погибли при аварии. Мне очень жаль.

– Я не это имела в виду. Я спрашиваю о том, за что их наказали и сослали на горные разработки.

– Я уже сказал тебе: я могу сообщить только факты, а о причинах говорить не могу.

– Тогда скажи мне, какие против них выдвинули обвинения.

– Угроза национальной безопасности.

– Какая угроза? Как это может быть?

– Я не могу сказать тебе больше того, что уже сказал.

Голос Лаака зазвучал мягче. Люинь почувствовала, что между ними протянулась невидимая веревочка. Оба тянули за свой конец. Но веревочка не растягивались ни на миллиметр. Люинь с трудом сдерживала слезы. Не говоря ни слова, Лаак налил ей чашку чая. Она покачала головой и отказалась.

Она умоляюще посмотрела в глаза Лаака:

– Дядя Лаак, я хотела тебя еще кое о чем спросить.

– О чем?

– Мой дедушка – диктатор?

Лаак посмотрел на нее так, словно пытался понять, почему она задала этот вопрос.

Через некоторое время он заговорил голосом бесстрастным и сухим, похожим на школьный учебник и столь же нереальным, как выкопанная марсианская древность при тающем свете.

– Мы должны начать с определения. Со времени «Республики» Платона значение слова «диктатор» не слишком сильно изменилось. Если кто-то способен вводить законы и по своей воле их осуществлять без каких-либо проверок и уравновешиваний, то этот человек, по всеобщему согласию, считается диктатором.

А теперь давай посмотрим на твоего деда. Он не может издавать уголовные законы по своей воле, поскольку таковые законы должны быть предложены руководителями Системы Безопасности. Он не может изменять политику судейства, потому что каждая система имеет собственную сферу автономии, а кросс-системные политические перемены требуют согласия всего состава Совета. Дела, касающиеся всей планеты, должны ставиться на голосование с участием всего населения. Консул Марса находится под постоянным надзором: центральный архив записывает и публикует всё, сказанное и сделанное им, рассказывает о совершенных под его эгидой тратах средств. Так ты считаешь его диктатором?

– Тогда почему я не могу посмотреть досье моего деда? Я же тоже часть этого надзора, верно?

Лаак медленно произнес:

– Это другое дело. Жизнь каждого человека имеет частную составляющую, такую часть, которая принадлежит только памяти. Эта часть жизни подобна рифу в море, под поверхностью воды. Никто не имеет права заглядывать в жизнь твоего деда за пределами его официальных обязанностей.

Люинь снова прикусила губу. Слова Лаака были похожи на бурный бездонный океан за его спиной.

– Что же содержится в этих досье?

– Память. Память во времени.

– Почему на Земле нет таких досье?

– Есть. Просто ты их не видела. – Голос Лаака стал еще более спокойным и медлительным. – Ты же побывала на Земле, так что знаешь, как полезны наши досье. Когда у нас человек переходит из одной мастерской в другую, ему не нужно предъявлять никаких подтверждений своей личности, открывать новый банковский счет или менять протокол регистрации жилища. Все это происходит автоматически, в фоновом режиме. Разве ты считаешь, что это неудобно? Унифицированная система централизованных записей обеспечивает это и дает возможность видеть истинную кредитную историю каждого гражданина.

– Да, это верно, – кивнула Люинь.

Она понимала, что Лаак прав. На Земле при смене работы ей приходилось заполнять целую пачку документов и нести их из одного офиса в другой, чтобы доказать, что она – это она. Затем ей нужно было представиться, пережить беседу с бюрократами, снова и снова отвечать на одни и те же вопросы, ощущать подозрение к себе и опять заполнять один бланк за другим. Она была свидетельницей подлогов и обманов, позволяемых такой системой. Да, дядя Лаак был прав, но ее вопрос состоял не в этом.

– Я вот что пытаюсь понять: зачем мы должны присваивать уникальный номер каждому человеку, статичному пространству, личности, привязанной к мастерской? Почему мы не можем перемещаться свободно, как пожелаем, забывать прошлое и воссоздавать себя? Почему мы не можем быть свободными?

– Ты можешь поступать, как пожелаешь, и ты вольна себя воссоздавать, – ответил Лаак, голос которого приобрел загадочность. – Но тебе не позволено забывать о прошлом.

Лучи закатного солнца лежали почти параллельно полу. Сгущающиеся тени делали потолок еще более высоким. Лаак всё так же прямо сидел в своем кресле, одетый в серый костюм и простую белую рубашку, воротник и манжеты которой были аккуратно застегнуты на все пуговицы. Сквозь стекла очков в черной оправе он смотрел на Люинь с сожалением. Он словно бы хотел ей сказать очень многое, не говоря ничего. Его руки плоско лежали на крышке стола и были похожи на замершие древние крылья.

Только теперь Люинь заметила в кабинете Лаака колонны. Как и в других колоннах в марсианских зданиях, в них прятались электроны, перемещающиеся по проводам. Но эти колонны напоминали столпы в древнегреческом храме, священные и торжественные. Письменный стол, хоть и был отлит из стекла, на вид был неотличим от деревянного. На поверхности письменного прибора Люинь рассмотрела загадочные узоры. Всё здесь намекало на весомость истории, как и фигура самого дяди Лаака.

Кофейня

На Марсе кофе был ненастоящий, им служил синтезированный заменитель. Напиток был не таким горьким, как кофе на Земле, но при этом отличался приятным ароматом. Можно было выбрать желаемую степень обжарки и любые добавки, включая те, которые давали бодрящий эффект. Кофейни представляли собой просторные открытые пространства. Здесь не было ни бариста, ни официантов. Посетители сами готовили себе кофе с помощью машин, встроенных в стены, а кондитеры в кухне пекли пирожные.

Поскольку в отелях и жилых домах имелись свои кофемашины, в кофейни люди ходили большей частью для того, чтобы поболтать с друзьями, поговорить о бизнесе. Поэтому такие заведения были специально рассчитаны на звукоизоляцию. С потолка свисали тоненькие звукопоглощающие панели, растения в горшках отделяли столики один от другого, сами столики стояли на приличном расстоянии друг от друга, и всё это обеспечивало нужную степень приватности.

Эта кофейня находилась на углу оживленной улицы. Посетителю, сидевшему у окна, был виден магазин одежды с левой стороны, магазин, где продавались картины в рамах – с правой, а на противоположной стороне улицы – театр под открытым небом, обрамленный кустами. Вдоль тротуаров стояли статуи знаменитых шеф-поваров, поскольку вся улица была посвящена искусству кулинарии. На Марсе почти все улицы были названы в честь выдающихся личностей – ученых, инженеров, модельеров и так далее. На каждой улице имелась своя подборка статуй. Одни из них представляли собой торжественно замершие фигуры, другие запечатлевали персонажей в комические моменты. Статуи великих шеф-поваров вдоль этой улицы выглядели особенно живо. Все они были изображены в самых разных позах, в окружении изображений их самых коронных блюд. Это были остановленные мгновения зыбкого вкуса.

Мимо кофейни вприпрыжку промчалась группа детей, собравшихся перекусить фруктами под деревом с кроной в форме зонтика. На пустом месте между двумя полосами движения расположились четверо музыкантов – струнный квартет. Несколько девушек неподалеку от музыкантов разместили уличные стенды и расставляли внутри них кукол, сделанных своими руками, – это была часть их деятельности в качестве интернов при мастерской. Пешеходы двигались вдоль стеклянной стены кофейни, словно воды ленивых потоков.

Джанет пригласила Эко сюда, потому что кофейня находилась недалеко от киноархива имени Тарковского. Именно здесь они с Артуром встретились в день своего первого свидания. К своему кофе она не прикасалась. Она смотрела в сторону какого-то несуществующего далекого места и очень внимательно слушала Эко.

Эко закончил свой рассказ.

– Значит, он больше не снимал кино? – спросила Джанет.

– Нет.

– Он хотя бы раз согласился дать интервью?

– Нет. Он был загадкой, ни с кем не откровенничал.

– Даже с вами?

– Ну, он мог обронить пару намеков то тут, то там, но я был слишком юн, чтобы его понять.

Джанет вздохнула:

– Артур был упрям, как мул. Он посвятил себя погоне за своей мечтой, и ему было всё равно, как на него смотрят другие. – Она опустила глаза и стала рассматривать свои руки. Немного помолчав, она тихо спросила: – Он хотя бы со своей семьей объяснился?

– С семьей?

– С женой и ребенком.

– Нет. Они с женой давно развелись, и последние десять лет он жил один.

– Десять лет? Когда же он развелся?

– Это было так давно, что точную дату я не знаю. Думаю, это случилось, когда ему было тридцать два, тридцать три, что-то в этом духе.

– То есть до того, как он отправился на Марс.

– Определенно. А вы не знали?

Джанет в явном изумлении ответила:

– Нет, не знала.

Тут настала очередь Эко удивиться. Как она могла этого не знать, прожив восемь лет с Давоски? Он осторожно спросил:

– Он никогда не заговаривал об этом?

Джанет рассеянно покачала головой. Она вновь погрузилась в свои воспоминания, ее взгляд стал отстраненным. Она сидела, поставив локти на стол и переплетя пальцы. Пару раз она словно бы была готова заговорить, но останавливала себя.

Эко терпеливо ждал.

Джанет вздохнула:

– Артур никогда об этом не говорил. А я, пожалуй, никогда не хотела об этом знать – или мне не хватало храбрости спросить. Я видела фотографию, он носил ее с собой – там были он, женщина и маленький мальчик. Я спросила Артура: «Это твои жена и сын?» Он ответил: «Да». Я спросила, не переживает ли его семья, что его так давно нет дома, а он мне ответил, что они не ладят. Я больше расспрашивать не стала – решила, что это дело семейное. Я ему сказала, что даже если они не в ладах, всё равно рано или поздно ему придется вернуться домой. Он сказал – да, когда-то придется. А потом…

После того как мы соединились, я больше никогда об этом не заговаривала, решив, что он уедет, если я уйду. Порой он мог сказать: «Джанет, мне нужно с тобой кое о чем поговорить». Я спрашивала: «Ты улетаешь?» Он отвечал: «Нет». А я говорила: «Тогда не о чем говорить».

Со временем он перестал затевать такие разговоры.

Артур был как камень. Даже если ты задавал ему вопрос, ты не мог быть уверен, что он ответит. И я лишних вопросов не задавала. Он был с головой погружен в свои сценарии и съемки, а я была рядом с ним. Год за годом я отказывалась думать о его прежней жизни. Но всё время боялась, что он улетит. У меня всегда было инстинктивное чувство, что он не останется на Марсе навсегда, поэтому я всеми силами старалась оттягивать этот день. И когда Артур наконец сказал мне, что улетает, я не удивилась. Ощущение было жуткое, но это не стало для меня сюрпризом.

– Вы подумали, что он возвращается… чтобы воссоединиться с женой?

– Да.

– Он к ней не вернулся.

– Я… – Глаза Джанет подернулись слезами. – Я надеялась, что он возвратится сюда. Он мне сказал, что ему нужно позаботиться кое о чем на Земле… и я решила, что он имеет в виду свой брак.

Она часто заморгала, стараясь не расплакаться. Убрала прядь волос за ухо, сделала глубокий вдох и натянуто улыбнулась, стараясь не выказывать отчаяние на глазах у Эко. Она не хотела казаться хрупкой и ранимой – в особенности перед тем, кто, по ее понятиям, был еще совсем ребенком. Она очень старалась подготовиться к сегодняшней встрече, держаться отстраненно. Она понимала: дай она себя раскваситься – и снова станет страдать от боли, откатится в свои эмоциональные окопы.

Эко смотрел на нее с уважением. Джанет немного побледнела, вид у нее был чуточку изможденный, веки немного припухли. Но при всём том она была сильной, это было очевидно. Ее волосы были аккуратно причесаны, одежда выглядела безукоризненно. Эко видел в ней независимость человека, привыкшего во всём полагаться на себя, кто привык заботиться о себе даже тогда, когда в сознании царил хаос. Она не вышла замуж – берегла место рядом с собой для Давоски, а он на это место не возвратился.

– Он хотел вернуться, – сказал Эко.

Сказал он это не потому, что хотел утешить Джанет, хотя утешить ее ему хотелось. Он просто сказал ей правду. Даже будучи при смерти, Давоски мечтал оказаться на Марсе. И чем меньше он об этом говорил, тем глубже было его стремление оказаться здесь.

– Он очень старался поправиться. В последние десять лет своей жизни он сражался с раком, но болезнь в итоге распространилась. – Эко говорил, не зная, уменьшат ли эти факты хоть в какой-то мере тоску Джанет. – Думаю, он возвратился на Землю из-за болезни. Он перепробовал лечение лазером, нанохирургию, химиотерапию – всё, что только можно. Возможно, о болезни он узнал на Марсе, но не хотел, чтобы вы волновались. Он хотел излечиться на Земле, чтобы потом к вам вернуться, поскольку земная медицина тогда была более совершенна.

– Я в это не верю, – сказала Джанет. – Последнее обследование на Марсе показало, что он совершенно здоров.

Эко удивился:

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно. Будь у него рак, ему бы не позволили взойти на борт «Марземли». Космические лучи очень опасны даже для здорового человека. Если бы ему был поставлен какой-то диагноз, его бы отсюда не выпустили. Я точно знаю, что он был здоров.

Эко нахмурился:

– Тогда, быть может, рак развился в результате перелета. …Думаю, мы вряд ли узнаем.

Эко считал, что догадался, почему Давоски покинул Марс, но Джанет эту догадку опровергла. Итак – он до сих пор ничего не понял. Он надеялся найти ответы у Джанет, а ей нужно было, чтобы он рассказал о том, что случилось с Артуром. И вот они с Джанет высказали друг другу свои соображения о том, почему Давоски покинул Марс, но развенчали гипотезы друг друга. Загадка повисла в воздухе, и Эко не понимал, найдет ли еще хоть какие-то подсказки.

Угнетенное настроение вынудило его умолкнуть. Солнце стало похожим на зонт, накрывший его рассеянным светом. Витрина посередине кофейни вращалась, демонстрируя разные вкусные сладости. Механическое пианино играло меланхоличную мелодию. Клавиши танцевали, словно бы под пальцами невидимого пианиста. Глядя в сторону инструмента сквозь покачивающиеся листья комнатных растений, Эко словно бы видел фигуру пианиста в черном фраке.

Но внезапно Эко очнулся от рассеянности. Ведь он до сих пор не завершил самого важного, ради чего предпринял путешествие на Марс.

– О, чуть не забыл. Мой учитель просил кое-что передать вам.

Он положил на стол пакет, в котором лежала женская расческа, кружок с портретом и именем Давоски и электронный блокнот, который Артур всегда носил с собой. Эко разложил эти предметы на столике.

– Расческа моя, – проговорила Джанет и стала бережно прикасаться к лежавшим на столике вещам. – А это проездной Артура для передвижений по Марсу, я раздобыла его. А это его дневник. Он был при нем, когда он прибыл с Земли.

– В этом блокноте я видел вашу фотографию, – сказал Эко и добавил: – Фотографии его жены там нет.

Джанет продолжала осторожно прикасаться к предметам.

– И последнее, – сказал Эко и стал стараться подобрать верные слова. – Незадолго до смерти он записал в цифровом виде свои нейронные паттерны. То есть здесь записаны его воспоминания. Он велел мне отвезти их на Марс. Думаю, я должен передать это вам. Он этого не говорил, но я верю, что таким образом он хотел здесь упокоиться.

С этими словами он торжественно протянул чип Джанет.

Губы Джанет задрожали. Она потянулась к Эко. Руки у нее тоже дрожали. Кончики ее пальцев прикоснулись к руке Эко и отпрянули, словно он держал огненный шар. Она не могла оторвать взгляд от чипа.

– Артур… он просто попросил вас отвезти это на Марс? И больше ничего не сказал?

– Нет. Я не знаю, что делать.

– Он очень страдал?

Эко задумался:

– Я не думаю, что его сильно мучила физическая боль, но он так долго был слаб, что не мог говорить. Во время последнего просвета в сознании он пытался писать, но начертал одну единственную букву – латинскую «В» – первую букву вашего имени.

– Латинскую «В»? – Джанет встретилась глазами с Эко, и ее губы перестали дрожать. – Нет, это не я.

Она уверенно покачала головой.

Когда она заговорила вновь, в ее голосе не было разочарования, а только спокойствие человека, нашедшего разгадку.

– Теперь я понимаю, чего он хотел от вас. Понимаю, куда надо положить… его.

Эко слушал ее очень внимательно.

– Давайте, я расскажу вам одну тайну насчет Артура, про которую больше никто не знает, – сказала Джанет. – Перед самым вылетом на Землю он побывал в Первой оптико-электронной мастерской, которая отвечала за работу компьютерной техники центрального архива. Центральный архив работает по принципу атомарного хранения, при котором квантовые переходы каждого атома фиксируются в виде нулей и единиц. Плотность информации невероятно высокая, а такой подход обеспечивает огромный объем для хранения. Артур получил в этой мастерской сведения о центральном архиве и увез их на Землю.

Эко был в шоке. Неожиданно всё обрело смысл. Он обнаружил последний фрагмент головоломки. Вот почему Давоски покинул Марс.

Но даже Джанет не поняла всего окончательно. Давоски отправился в эту мастерскую не только для того, чтобы, повинуясь последнему порыву, узнать о секретах атомарного хранения информации. Это изначально было его планом. Давоски оставался на Марсе для того, чтобы раздобыть эту технологию.

Он надеялся создать хранилище информации, огромное хранилище, способное сберечь все чудесные мысли человечества, и чтобы доступ в это хранилище был открыт для всех. На Земле ничего подобного не существовало, и он просил и умолял, пока не выудил у марсианских ученых нужные ему сведения. И как только он их получил, он сразу же улетел на Землю. Ему нужно было позаботиться о Земле – в этом состояла его задача.

Вернувшись на Землю, Давоски отказывался от любых интервью и жил жизнью отшельника, чтобы осуществить свою мечту так, дабы сведения не попали в плохие руки. Возможно, оберегание добытых сведений было условием, согласно которому марсианские ученые передали ему эту драгоценную технологию. После создания архива Давоски надеялся в самом скором времени возвратиться на Марс, но он никак не мог предполагать, что заболеет раком.

Оставался один-единственный вопрос: что сделал Давоски на Земле для создания архива?

На ум Эко тут же пришел Теон. Он был уверен: Давоски выходил на связь с этим человеком. Теон и его учитель были старыми друзьями, и Давоски много раз сотрудничал с группой «Thales». По всей вероятности, Давоски считал группу «Thales» самым подходящим инструментом для осуществления его плана, поскольку на Земле не существовало ни одной компании с подобным размахом, влиянием и наличием такого объема ресурсов. Во второй половине двадцать второго столетия, когда торговля в Сети стала намного обширнее торговли реальной, группа «Thales» стала самой грандиозной компанией в мире.

Чтобы подтвердить эту догадку, Эко должен был поговорить с Теоном – другого выбора у него попросту не было.

Большой театр

Со смятенным сердцем Люинь ждала Руди. Как бы то ни было, она должна была вынудить брата поговорить об их родителях.

Руди вставал раньше ее, а домой возвращался, когда она уже спала. Дома его Люинь почти не видела. Она пошла поискать брата в мастерской, но и там его не застала. Сотрудники брата сказали ей, что он в механическом цехе, она отправилась туда и стала ждать Руди в комнате отдыха.

Войти в цех без допуска она не могла. От комнаты отдыха цех отделяла перегородка из бронированного стекла, через которую был виден обширный пол цеха и стены, покрытые множеством проводов. Толстая дверь комнаты отдыха была закрыта, а стена между комнатой и цехом была укреплена зелеными монтажными балками. Люинь увидела брата. Он, надев защитные очки, наблюдал за работой сборочного конвейера. Рядом с ним стояли двое помощников. Оба они были старше Руди, но внимательно слушали его распоряжения.

Люинь наблюдала за жестами Руди, уверенно произносившего команды. Стоя рядом с вереницей гигантских машин, он напоминал укротителя, умело обучающего дракона использовать массивные лапы, исполняя его волю и осуществляя его мысли. «Дракон» был сине-белым, и каждый его сегмент был предназначен для определенной задачи: резки металла, плетения волокна, сверления, сдавливания, прессования молотом. В одном конце конвейера стояли огромные контейнеры с сырьем, а в другом – появлялись одна за другой золотистые скамьи. Кто-то словно бы выдувал их, как мыльные пузыри.

Люинь узнала эти скамьи. Одна такая скамья встретила ее, когда она вернулась домой в день прилета на Марс.

Пробыв дома уже несколько дней, она всё еще мало знала о нынешней жизни брата. Знала она, что он ступил на путь для идеальной карьеры: инженер-исследователь, глава производственной группы, законодатель, системный директор. Таков был самый гладкий путь для продвижения на Марсе, и Руди одолел уже несколько ступеней карьерной лестницы. Он всегда прекрасно учился и отличался смелостью и дерзостью. Пока что все его планы осуществлялись с большим успехом, хотя свое странствие он еще только начал.

Пятая электромагнитная мастерская была частью Системы Солнечного Света. Большая часть энергетики Марса осуществляла свои потребности за счет солнца, и все научные исследования в области электромагнетизма с точки зрения администрирования считались частью Системы Солнечного Света. Ученые, работавшие в этой системе, отвечали за такие изобретения, как электрические панели на крышах зданий, мощные кабели, окружавшие город, и установленные повсюду системы экранирования магнитных импульсов. На Марсе крыши и стены зданий были пронизаны всевозможными контурами. Одни из них были видны, другие нет. Управляя этими контурами, можно было генерировать мощные локализованные магнитные поля. Научные работы Руди были сосредоточены на подобных эффектах.

Ожидая брата, Люинь выпила два стакана сока. Она думала про их детство. Тогда они с Руди рассказывали друг другу о своих мечтах. Ей тогда хотелось читать книги рядом с окном, куда лился яркий свет и где было бы хорошо сидеть рядом с любимым, а Руди мечтал исследовать галактику вместе с любимой девушкой. Но в итоге не он, а Люинь улетела далеко с Марса, а Руди пустил корни здесь. Так давно они не говорили друг другу о своих мечтах.

Люинь осушила еще один стакан сока. В комнату отдыха вошел Руди.

Он удивился, увидев сестру, снял шлем и прочесал светлые волосы пятерней. Похоже, настроение у него было так себе. Усталый вид, красные глаза. Он подошел к стене, нажал кнопку и получил кофе и две булочки. Вернувшись, Руди сел рядом с Люинь. Он так поспешно глотнул кофе, что поперхнулся и закашлялся.

Люинь подождала, пока кашель закончится.

– Вид у тебя немного усталый, – сказала она.

Руди покачал головой:

– Я в порядке. Как твои репетиции?

– Пожалуй, хорошо.

Руди ждал, что сестра скажет, зачем пришла. А она не могла с места в карьер рвануться вперед. Она встала, посмотрела на кипящий работой цех, отнесла кружку Руди к стене и наполнила новой порцией кофе. Добавила сахара, размешала и отнесла брату.

– Я побывала у дяди Лаака.

– Зачем?

– Он подтвердил мои подозрения.

Руди ее понял. Он опустил глаза и стал пить кофе.

– Так.

– Но ты и так знал, что я права, да?

Руди не ответил.

– А еще ты знал, почему погибли мама и папа.