Сказочки

Жил-был Емеля…

Пятилетний сын устроился на коленях царя.

– Батюшка, расскажи сказку.

– Сказку? – государь взъерошил волосы наследника. День выдался тяжелый, вечер предстоял еще хуже, но сын важнее государственных забот. А те, кто думает по-другому, могут провалиться в тартарары. Царь встретился взглядом с женой, лукаво улыбнулся:

– Сказку? Ну, слушай. Жил-был Емеля-дурак, ленивый-преленивый…

– Опять он на печи сидит! – мать в сердцах швырнула дрова на пол. – Да за что ж мне на старости лет такое наказанье! Старшие – сыновья как сыновья, а этот…

Я вздохнул. Снова-здорово. Ну кто ж виноват, что я такой уродился – ни одно дело в руки не дается. Старшие давно прозвали дурачком, отчаявшись научить хоть чему-то путному. Дрова рубить – так топор то и дело вырывался из рук, норовя вместо полена прилететь по ноге. Пахать – поглядеть на то, какие загогулины выписывает в моих руках соха, сбегалась вся деревня. Не только поглядеть, посмеяться тоже, как без этого. Вот разве что ложки да игрушки мне удавались – братья потом их на ярмарке продавали. Да сказки умел рассказывать – вечно ребятишки сбегались послушать.

– Не сердись, матушка. Видишь, младшие сказку попросили.

– Сказку… А ты и рад – лишь бы с печи не слезать. Сходи хоть за водой, обормот.

Я снова вздохнул – стоило лишь подумать о том, что сейчас придется плестись на лютом морозе к речке, и сразу стало не по себе. А потом еще тащиться обратно с тяжеленными ведрами, а вода будет выплескиваться на штаны, обжигающими струйками стекать в валенки… И деваться некуда – когда мать в таком настроении, перечить себе дороже.

Прорубь обросла широченным ледяным валиком. Я покрутился вокруг так и этак, чуть было не утопил ведро, потом сам едва не плюхнулся в реку. Наконец, справился с первым ведром, аккуратно пристроил его на лед, принялся за второе. И тут же подпрыгнул от грохота за спиной. Выругался, на чем свет стоит проклиная собственную неуклюжесть, обернулся и остолбенел – на льду в растекающейся луже билась здоровенная щука.

– Вот дома-то обрадуются, – восхитился я вслух. – Знатная уха выйдет.

И лишился дара речи, услышав:

– Пожалей, Емелюшка! Отпусти…

– Эт-т-то кто?

– Я, щука. Не губи…

Вот развелось шутничков! Я завертел головой – но вокруг простиралось ровная снежная гладь – не больно-то спрячешься. Неужели чудо? Или просто я спятил окончательно и бесповоротно? Но как ни крути – отправить эту рыбу в котел, а потом ощущать себя людоедом… Я осторожно спустил щуку в прорубь, чувствуя себя круглым дураком и каждую секунду ожидая глумливого хохота за спиной. Рыбина плеснула хвостом:

– Спасибо. Должок за мной – все твои желания выполнять буду.

Желания? Знать бы еще про те желания. Все вроде как у людей: сыт, одет-обут. Есть, конечно, что попросить – так ведь вслух не скажешь, на смех поднимут.

– Ну так что ты хочешь, Емеля?

А, будь что будет, скажу. Ну, посмеется – впервой что ли? Помочь-то все равно больше некому. Когда-то давно дедок, живший в нашей деревне, собирал ребятню, доставал огромную книгу и читал – выдумка то была или нет, не знаю – про дальние страны, про людей в них живущих, про истории, с ними приключившиеся. И с тех пор была у меня несбыточная мечта:

– Читать хочу научиться, – выпалил я, и замер, ожидая заливистого хохота. Как когда-то смеялась матушка, услышав.

– Читать? – странно, но в голосе щуки не было насмешки – лишь безмерное удивление. Я ведь озолотить тебя могу. Книги – дело хорошее, но сыт ими не будешь. А у вас из всего хозяйства – курей десяток, да лошаденка. Хорошо ли ты подумал, Емеля?

– Подумал. С детства мечта у меня, а помочь некому. Братья только о деньгах и говорят – глядишь, когда и заработают, сколько им хочется. Мне и так хватает.

– Странный ты… Денег-то где на книги возьмешь? Дорогие ведь они.

Деньги? Когда дед тот умер, в доме у него целый сундук книг нашли. Непростой, видать, был старикан. Мужики книги на растопку хотели пустить – все равно читать никто не умел – да я отстоял. Волок потом этот тяжеленный сундук через всю деревню, под насмешки да ядовитые поношения матушки – мол, все дети как дети, а этот опять невесть что домой приволок, место только в избе занимает. И с тех пор частенько разглядывал страницы, покрытые причудливой вязью, стараясь хотя бы по редким картинкам догадаться, о чем же история.

– Ладно, – голос рыбы был задумчив – или это мне лишь казалось? – Многая знания – много печали… Но поймешь ты это нескоро. Будь по-твоему, читай сколько душеньке угодно. Да, если еще что захочешь – вслух скажи, я сделаю. Только чтобы полюбила тебя какая девица сделать не смогу. И убивать никого не стану – хотя не похож ты на того, кто такое попросит. Спасибо, Емелюшка…

– Эй, – запоздало удивился я. – А как ты разговариваешь-то?

В ответ раздался негромкий смешок:

– Есть такое слово – телепатия. Книжки почитай, узнаешь.

Всплеск – и тишина. Я немного постоял, глядя в мигом успокоившуюся воду, и снова начла прилаживаться к проруби. Чудо-не чудо, а воду домой принести надо, а то матушка окончательно взъярится.

Дома я никому не рассказал о странной щуке. Сперва потому, что сам не был уверен – не примерещилось ли. Потом… потом оказалось не до того. За странными значками на книжных листах открылся целый мир – и куда до него было нашей деревеньке! Я отрывался от чтения только когда в доме гасили лучину и темнота не давала разглядеть ни строчки.

– Да что это такое – опять он в книжку пялится! – матушка снова была не в духе. Вчера братья уехали на ярмарку, и мать волновалось, кабы не приключилось чего. – Сходил бы хоть за дровами, все бы толк от тебя был.

Я пожал плечами, и начал собираться. Впряг в сани лошаденку, прихватил топор. Спрятал под тулуп книжку – пока туда, да обратно еду, глядишь и прочитаю что. Лошадка у нас смирная, дорогу знает – трусит себе и трусит.

Март выдался по-зимнему холодным, и пока я добирался до леса, продрог основательно. Вылез из саней, неловко разогнулся, подпрыгнул пару раз, хлопая себя по бокам. Подумал вслух:

– Эх, печку бы сюда!

И почти не удивился, когда из-за поворота лесной дороги выбралась печь и остановилась рядом с санями.

– Щука, твоя работа?

– Да, – прозвучало в голове. – Ты ведь, почитай за месяц и не попросил ничего.

– Ну, спасибо. А дров нарубишь?

Топор взмыл в воздух и занялся ближайшим деревом. Я довольно улыбнулся, взгромоздился на печь. Пригревшись, раскрыл книгу. Дрова тем временем проворно складывались в сани.

– Хватит! – сказал я наконец.

Печь важно двинулась к дому. Лошадка послушно потрусила следом.

– Да что же это делается, люди добрые, – голос матери был слышен еще на околице. – Ни с того, ни с сего печка угол избы выломала, да уехала куда-то. Как зиму-то теперь доживать?

Вокруг покосившегося штакетника вились взбудораженные соседи. Я слез с печки, озадаченно уставился на развороченную избу. Хорошо хоть, крыша не обрушилась.

Соседи, онемев, вытаращились на меня.

– Твоя работа? – матушка ничуть не удивилась. Дочитался? Это ж в какой-такой книжке написано, как печку из дома выволочь? А о том, как теперь избу топить, ты подумал, ирод этакий? А как теперь в той избе жить?

Я помотал головой. Нет, ну кто бы мог подумать…

– А надо было – раздался в голове знакомый голос. – А то книжки читать научился, а думать за тебя кто будет?

– Ладно, понял. Сделай как было, милая.

Печь стремительно въехала на то место, где стояла отроду. Бревна споро начали складываться обратно. Не прошло и полминуты, как изба снова стояла, как будто ничего и не было.

– Еле соседей разогнала. – Мать устало опустилась на лавку. – Что же мне с тобой, непутевым делать? Думала, женю по осени – образумишься… да кто ж после такого за тебя, остолопа, пойдет? Теперь, считай, до смерти твоей поминать будут, как Емеля на печи приехал.

Я пожал плечами. Жениться вовсе ни к чему, а соседи… ну что соседи – почешут языками и перестанут.

Кто ж мог знать, что через месяц пересуды дойдут до царя, и тот затребует «колдуна» пред свои очи?

– Ну что, Емеля? Неужто не перевелись в тридевятом царстве волшебники? – Голос царя был строгим, но в глазах плясали смешинки. – Расскажи-ка, с чего вдруг печки по улицам разъезжать стали?

Я вздохнул, и выложил все, как на духу. Царь рассмеялся:

– Ну, потешил, парень! Горазд сказки сказывать. А еще знаешь?

Не поверил. Конечно – я бы и сам не поверил, расскажи кто такое.

– Знаю, государь – поклонился я.

– Так рассказывай. Хотя, погоди. – Царь обернулся к служанке. – Кликни-ка Машу, пускай послушает.

Царевна Марья вошла – и я напрочь забыл, о чем собирался говорить. Огромные серые глаза, коса толщиной в руку, походка плывущей лебедушки… Голос царя прозвучал словно издалека.

– Вот теперь рассказывай.

Я помедлил, отгоняя наваждение, и начал:

– Жил-был в Великом Новгороде купец…

Вернуться в деревню царь не позволил:

– Славные сказки у тебя, Емеля. Поживи-ка при дворе, потешь старика. Горницу тебе покажут, есть-пить дадут, коли надо чего будет – скажешь… вон, хоть Прасковье, горничной твоей она будет. Да, есть во дворце книжный чертог – там можешь читать, сколько душеньке угодно. И вот еще, – царь протянул увесистый мешочек. Это тебе награда за труды, да за беспокойство.

Я низко поклонился:

– Спасибо за доброту, царь-батюшка. Только мне ведь много не надо. Нельзя ли матушке награду твою передать?

– Отчего ж нельзя? Передадут. Странный ты, Емеля.

– Какой уж есть, государь.

– Ладно. Маша, проследи, чтобы гостя обиходили, как должно.

Царевна поднялась, жестом подозвала служанку и обернулась ко мне:

– Пойдем. Горницу твою покажу.

– Государыня, – смутился я окончательно. – Пристало ли тебе за мужиком ходить?

Марья улыбнулась:

– Батюшка говорит: нет стыда в том, чтобы гостю услужить. А я добавлю: плох тот царь, что от народа, который его кормит, открещиваться станет.

Я прожил в царском тереме до осени. Со временем неловкость прошла. Когда рядом не было бояр, царь становился веселым стариканом, падким до чудесных историй. А царевна… я не сразу понял, почему при одном ее появлении начинаю улыбаться во весь рот, и теряю дар речи, стоит ей со мной заговорить. А когда понял – перепугался до полусмерти и запросился домой, но царь не позволил. Нравились ему мои сказки. Да и царевна частенько приходила послушать. Или заглядывала в книжный чертог, где я проводил все свободное время. Марья всегда была приветлива, в разговорах время летело незаметно, и готов был прозакладывать душу, лишь бы это не кончалось. Но ничего не бывает вечным.

– Емельян Иванович, – Прасковья немилосердно толкала в плечо. – Проснись, Емельян Иванович! Марья-царевна тебя зовет!

Я разлепил непослушные веки

– Что случилось? Посреди ночи?

– Беда у нас. Царь-батюшка помер.

– Как помер? – вскочил я. – Вечером же здоров был!

– Был, – всхлипнула Прасковья. – А ночью удар случился. Нету больше государя нашего. Царевна плачет, тебя просит, страшно ей.

– А девушки где? А вельможи?

– Тело прибирают. Похороны готовят. Гонцов рассылают, чтобы всех собрать, кого надо. Потом Марью на царство венчать будут – тоже, говорят, дел невпроворот.

Маша с порога кинулась мне на шею:

– Емелюшка! Худо мне, посиди рядышком. Один ты живой во всем этом дворце проклятущем! остальные не люди – куклы. Заходят, вроде сочувствую, слова какие-то правильные говорят – а у самих одно на уме – кто теперь царицей молодой крутить будет. – Она зарыдала. – Ведь вечером весел был, а ночью худо стало… за лекарем послали – то и добежать не успел.

Я бережно обнял ее за плечи. Наверное, Марья вцепилась бы сейчас в любого, с кем не была связана дворцовыми церемониями. Негоже царице высказывать слабость перед подданными – но я был всего лишь гостем ее отца, деревенщиной, умеющим складно сказывать. Утром его можно будет попросить вон из дворца и забыть.

– Емелюшка… Ну почему так всегда получается: только тогда ценить начинаем, когда вернуть нельзя? Я ведь не попрощалась даже с ним. Прибежала, а он уже…

Я баюкал ее на руках, точно ребенка, пока рыдания не сменились тихими всхлипываниям. Царевна так и уснула, прижавшись к моему плечу, уставшая от слез и горя. Я бережно отнес ее в спальню, вернулся к себе, собрал немудреные пожитки. Зашел к царю попрощаться. Бояре и слуги ушли, сделав все, что нужно. Покоившееся на ложе тело в пышных одеяниях совсем не походило на того человека, что смеялся вчера над очередной побасенкой.

– Прощай государь, – низко поклонился я. – Спасибо тебе за доброту. И за дочку твою… по гроб жизни теперь за тебя молиться буду. Присмотри там за ней… Мужа бы хорошего, чтобы за ним – как за стеной каменной. И чтобы государство в руках удержал.

Всякий знает, что умершие родители продолжают оберегать своих детей. Потому что родительская любовь, в отличие от всего остального, вечна. Даже когда мы не хотим этого замечать…

Дома все стало по-другому. Построили новую избу. Хозяйство на лад пошло.

Старший брат женился, и начал жить своей семьей. Мать готова была пылинки сдувать с вернувшегося «кормильца», и уж подавно не собиралась гонять меня с печки. Казалось, живи да радуйся, а я готов был завыть с тоски. Однажды вечером пошел к речке, сел на бережку.

– Щука, покажись. Поговорить не с кем.

Из воды показалась голова:

– Здравствуй, Емеля. Тяжко тебе?

– Тяжко. Знаю, что ничем не поможешь. Сам виноват, нечего было на царскую дочку заглядываться. Просто поговори со мной, ладно?

– Ладно. Что-то ты ничего у меня не просишь, парень.

– А ничего и не надо. Ступай себе с богом. Больше, чем сделано, уже не выйдет. Спасибо.

– Странный ты, Емеля.

Я невесело улыбнулся:

– И ты туда же. Какой уж есть.

В свой черед очень сменилась зимой. Время ползло размеренно и однообразно. До тех пор пока перед нашей избой не остановилась богатая карета. Я понял, что творится что-то неладное, только услышав, как охнула матушка. Выглянул в горницу, и оторопел: посреди избы стояла Марья.

– Ты? – ничего умнее в голову не пришло.

Она смущенно улыбнулась:

– Я, Емелюшка. Проведать приехала.

Мать суетилась, собирала на стол, а я не видел ничего, кроме серых бездонных глаз.

– Как ты?

Она пожала плечами:

– Живу. Привыкаю царствовать. Батюшки не хватает.

– Знаю. Замуж тебе надо. Неужто ни один царевич не сватается?

– Сватаются, как не свататься, – Марья махнула рукой. – Да только им не я, корона нужна.

– Господи, дураки какие! – не выдержал я. – Кому та корона сдалась!

– Так уж и никому? – прищурилась царевна. – А сам примерить не хочешь?

На пару минут я лишился дара речи. С трудом отдышавшись, выговорил:

– Смеешься? Не подходит корове черкасское седло. Куда мужику корона?

– Не смеюсь, Емеля. Спрашиваю. Ума у тебя больше, чем у любого царевича, что свататься приезжали. А то что ты этой короны не хочешь – тем лучше. Будешь о стране думать, а не о власти. Ну, а я помогу, чем смогу.

– Нет, – отрезал я – Не нужна мне корона. Ничего мне не нужно, кроме…, – я осекся.

Маша лучезарно улыбнулась:

– Кроме? Так чего же ты хочешь, Емеля?

– Да ничего мне не надо, кроме тебя! – заорал я. – Хватит издеваться!

Царица улыбнулась еще шире.

– Дурак ты, Емеля! Неужели так ничего и не понял?

Серые глаза сияли. Не смея поверить, я медленно шагнул, осторожно склонился к ее губам. За спиной мать выронила крынку. Но этого уже никто не услышал.

Государь Емельян Иванович устало стащил с головы корону. День выдался тяжелый, вечер предстоял еще хуже – иноземные послы могли уморить кого угодно. Царь плюхнулся в кресло:

– Пропади оно все пропадом! Отрекусь и уеду в деревню, коров пасти.

Марья засмеялась:

– Перебьешься. Кто править-то станет, Ваня, что ли?

– Да хоть бы и Ваня, – хмыкнул Емеля. – Парень не по годам смышлен.

«Не по годам смышленый» мальчишка, забрался на колени к отцу:

– Батюшка, расскажи сказку.

– Сказку? – Царь встретился глазами с женой, лукаво улыбнулся: – Ну, слушай сказку…