Сказки зимнего перекрестка

Пролог

Нет мерзости гнуснее, чем встречать Новый Год в одиночку. Это банальность. Однако вкус, цвет и аромат прописных истин становится особенно свеж, а сами они наполняются емким смыслом, когда именно ты, а не сосед или сослуживец, сподобишься угодить в ту или иную житейскую коллизию.

Короче говоря, мы с Иркой крупно поговорили. Разговорчик у нас вышел из тех, где оппонент кругом свинья. Особенно, если его кому-нибудь пересказывать. Чем Ирка сейчас и занимается на кухне у матери. У нас такие ссоры разрешались обыкновенно: один ложится на диван лицом к стене, другой хлопает дверью и бежит расходовать адреналин. Мне повезло — на диване лежал я. И теперь именно я буду встречать праздник обновления наедине с телевизором.

Ирка, разумеется, права. Хороший программист в хорошем банке получает до пяти лимонов старыми, и любой лоточник без высшего образования тридцать первого поставит на стол торт и шампанское. И только полный идиот в полном психологическом ступоре способен сиднем сидеть в АО, где деньги дают раз в год — ко дню рождения генерального директора, только потому, что без него загнется десяток склочных баб. Я умолчу о том, что даже очень хорошему программисту, чтобы попасть в хороший банк, необходимо прежде всего иметь там хорошие знакомства. Умолчу потому, что в разговоре с ней тоже в долгу не остался, да так, что вспомнить противно.

Я плеснул себе водки и пожелал Ирке счастья с лоточником. Пускай встречает праздник дома у матери: по крайней мере, поест. Ирка — медик, эндокринолог-диабетолог с окладом 250, до недавнего времени свято убежденная в том, что все болезни на свете — от переедания. Мать у нее нормальная, мы с Иркой только ее огородом и живы. Ну, разумеется, вскопать, окучить, дров наколоть, теплицу застеклить — это всегда ко мне. Когда она хлопнула дверью, я с дивана таки встал и из вареных овощей состругал себе селедку под шубой. По правде говоря, шубы там было больше, чем рыбы, но под водку — в самый раз.

Между прочим, нет у меня привычки заливать водярой психологический ступор. До такой точки, где уже все равно, что о тебе скажут, я пока не докатился. У меня респектабельные идеалы, и в эту дыру скудный семейный бюджет не уходит. Водка осталась с поминок по отцу, с тех еще пор, когда ее по талонам выдавали. Из батиной водки я и с сантехником рассчитывался, и торф теще в сад возил. Спасибо ему.

На голубом экране сами с собой прикалывались звезды эстрады. Вообще-то я хотел посмотреть «Горца», но в объявленное время вместо него пустили очередные «Старые песни о главном». Теперь эта волынка затянется ровно на столько, чтобы заполнить видеокассету. Я освежил в памяти список смертельных врагов, потеснил их и после своего начальства втиснул Константина Эрнста. Терпелив российский телезритель. Глядя вполглаза на эстрадных бабушек, в последние годы вместе и сразу вдвое помолодевших, ведь вся же страна доподлинно знает, сколько на самом деле лет каждой! — я уныло размышлял на тему, что, оказывается, за деньги можно купить молодость, здоровье, веселье и красоту. Все то, что, как утверждал социализм, за деньги не купишь. Утрачены последние иллюзии нищеты. Никого больше не утешает то, что богатые тоже плачут, потому что бедность объявлена пороком.

Собственно, старый год мы уже проводили. На работе патерналистски настроенный директор, из тех, для кого любое дело — лишь повод поговорить о собственных достоинствах, в протокольной речи рассказал нам, каким трудным был уходящий год, и порадовал радужными перспективами на год приходящий. После чего занял место во главе стола, и остаток вечера громко смаковал преимущества канала НТВ+, который ему недавно подарил другой, равный по рангу руководитель. Очень всем рекомендовал. Восьмой месяц сидящие без зарплаты сотрудники вежливо соглашались. После, когда непьющий мафиози ушел, веселье приобрело бурный, неуправляемый характер, но мне не удалось допиться до соответствующих кондиций. Я, сказать по правде, этого делать не умею, каюсь, поджелудкой слаб. Напряженно-озабоченными выглядели лишь бухгалтеры в преддверии годового отчета, да ваш покорный слуга, чьей именно головной болью после недели рождественских каникул станет создание из правильных исходных данных фальшивых выходных форм для оного отчета. Ложь — из истины, подобная задачка довела бы до шизофрении самого отца математической логики сэра Бертрана Рассела. Впрочем, кто здесь еще твердит о логике? Остальные, главным образом, инженеры, оставляли рабочие проблемы в прошлом году, и пару недель, пока не возникнут новые, собирались наслаждаться безвременьем. А о радужных перспективах я слышал каждый год, и теперь уныло размышлял на тему неотъемлемого права гражданина наблюдать, как пьет шампанское Анжелика Варум.

Итак, пить, как я уже сказал, я не умею. Пьянею быстро, страдаю долго. Однако, как мне кажется, в жизни мужчины бывают такие совпадения поводов и настроений, когда просто необходимо надраться. Чем я и занимался, отстраненно наблюдая за тем, как неудержимо портится мой характер. Новогодний шабаш на ОРТ достиг своего апогея. За окном молодцы с ракетницами пускали свой собственный праздничный салют. Я кисло подумал, что есть еще, оказывается, люди, не разучившиеся веселиться в указанное время.

Света от экрана да от гирлянды на елке казалось мне вполне достаточно, я ощупью переоделся в пижаму и тапочки, добрался до своего четвероногого друга дивана и плюхнулся на живот, головой к телеку. Дождусь я этого клятого «Горца»? Фильм, в некотором отношении, культовый, хотя и несомненный «руби-башка продакшн», конечно. Вообще-то, стоило бы сходить за Иркой, прилюдно признать ее правоту, и либо там остаться, либо зазвать ее обратно. Может, накормили бы, кстати. Я бы так и сделал… когда бы не слишком уже заотмечался. Явление в таком состоянии в дом родителей способно лишь усугубить накаленную обстановку. Я дорожу добрым мнением тещи. Пьяный всегда виноват. В конце концов, Ирка там не одна. Скучать не будет, телевизор посмотрит.

Кстати, о телевизоре. Я отвлекся. Уже некоторое время динамик издавал лишь нечленораздельное шипение, а по экрану шел серый «снег». Этого только не хватало! Утрачена последняя связь с внешним миром. Нарушено конституционное право гражданина на информацию! Этак за неделю праздников меня тут совсем заметет. Я представил себе весь кошмар рождественской недели без ТВ, соскочил с дивана, сунул ноги в тапочки, и в отчаянии применил к «Витязю» неоднократно испытанный способ, а именно — кулаком по крышке.

Вот тут все кончилось, и одновременно все началось. Я потом вспомню, что все это читано в фантастике настолько неоднократно, что аж во рту кисло, однако помните, что я выше говорил о банальностях? То ли взорвался телевизор, то ли — я, а может, просто закусывать надо. Перед глазами расцвел фонтан разноцветных искр, в самый раз не Новый Год, а День Победы отмечать, потом — краткий провал во времени, и полная чернота во взоре.

Я очнулся от холода. В пижаме, в тапочках… в ночном, зимнем лесу.

1. Бирюк

Курсов выживания в тапочках я не проходил, а потому сперва логично предположил, что вижу натуралистический сон. Однако… он был слишком натуралистическим. Я лежал в снегу, плашмя, спиной на укатанной лыжне, и когда попытался сползти с нее, понял, что совершаю ошибку: сразу провалился по пояс. Еле выкарабкался на прежнее место. Меж здоровенными соснами и огонька не мелькало. Как я сюда угодил из центра города, из теплой квартиры? Насколько мне известно, даже среди сверх меры увлекающихся фантастикой людей никто не оправдывает экстремальные обстоятельства своей жизни переносом в параллельные миры. Я отдал этому жанру изрядную дань, но тоже, насколько позволяли обстоятельства, попытался найти нынешней ситуации рациональное объяснение.

Положим, я стал жертвой убойного розыгрыша. В дом, пока я валялся без чувств, трахнутый током или пьяный, неважно, влезли квартирные воры. Хм… навряд ли они перли меня на спине. Стало быть, на колесах. И какой крутизной надо обладать, чтобы сунуться грабить в новогоднюю ночь, когда, предположительно, все празднуют дома. Страшно подумать, на что эти козлы способны, если им в принципе наплевать, дома хозяева, или нет. Вот только если они такие крутые, за каким чертом они сунулись в нашу квартиру? За сломанным «Витязем»? Размер хлопот должен бы соответствовать ожидаемому навару. Иначе… неправильно!

Или… Я похолодел, хотя, казалось бы, дальше некуда. Они специально лезли за жертвой для королевской охоты? Бомжей им уже мало? Странные забавы у нынешних богатых. Сидят сейчас рядышком, метрах в ста, в теплом салоне BMW. Музыку слушают, кофеек из термоса прихлебывают. Слава тебе, Господи, Ирки дома не было. В руки больше Бушкова не возьму! Честное слово, в эту минуту мне было очень легко дать себе подобное обещание. Однако, вполне возможно, именно похождениями Пираньи они и вдохновлялись.

Одна надежда у меня еще оставалась. Если они привезли меня сюда на машине, шоссе должно быть где-то рядом. Тихо замерзать я не согласен.

Я решил замерзать громко. Эмоции мои были окрашены таким образом, что из слов, подаренных мною ночному лесу, очень немногие я решился бы перенести на бумагу. За пару минут я пережил целую вечность. Кажется, в моем мозгу сложилась целая монография о симптомах и последствиях переохлаждений. Вероятно, до сих пор только алкоголь поддерживал во мне жизнь. Я почти физически ощущал, какими хрусткими и ломкими становятся клеточные мембраны, как медленно, замерзая, движутся мои хромосомы. Мои самые неповторимые хромосомы, на которые поднялась рука у негодяев! Надеюсь, вам смешно. Мне не было. Подыхать в новогоднюю ночь, когда вся страна пьет шампанское… Мои убийцы представлялись мне с лицами телезвезд.

Наверное, мне только казалось, что я громко кричу. Скорее всего, я едва хрипел и полз вперед, проваливаясь в снег по самые плечи. Когда я увидел мерцающий на лыжне свет, меня едва хватило на еле слышное «эй!» Несомненным преимуществом моего положения было то, что меня едва ли могли обойти. Все это время я находился в каком-то безумном «красном коридоре».

Потом этот свет приблизился так, что на него стало больно смотреть, ткнулся почти в самое мое лицо, обжигая и чадя, щекоча обоняние запахом горящего дерева. Как странно, я бы взял с собой фонарик… Впрочем, мужик, бегущий на лыжах по лесу в ночь, когда вся планета смотрит телевизор, наверное, имеет право на своеобразные причуды.

— Ты чего тут лежишь?

Вопрос этот показался мне настолько идиотским, что я закашлялся.

— Про… пропадаю… — выговорил я.

— Да вижу.

Отдам ему должное сразу, и буду делать это еще очень долго и при всяком удобном случае: времени он не терял. Будто ему тут каждый год таких подкладывали. Мигом скинул с себя меховую парку и рукавицы.

— Ну-ка, надевай.

Кинул быстрый взгляд вокруг, — что бы разжечь? — но посмотрел на мои тапочки и передумал.

— Замерзнешь, — сказал он.

Эт-то верно. Даже возле костра я через самое малое время околел бы насмерть.

В одной руке у него был горящий факел, в другой — единственная лыжная палка… или копье? Словом, что-то многофункциональное. И одет он был, в отличие от меня, по сезону. Под паркой обнаружился длинный овчинный жилет, под ним синий вязаный свитер из нитки, наверное, в палец толщиной. Меховые штаны и настоящие авиационные унты, к которым сыромятными ремнями привязаны лыжи. Никаких тебе пластиковых ботинок с магнитными креплениями.

— Далеко до жилья? — спросил я.

— Мили три. А ну-ка, парень… полезай мне на плечи.

«Полезать» сам я уже не мог по причине физического состояния, и он вскинул меня к себе на загорбок с такой легкостью, что при иных обстоятельствах следовало бы обидеться. Воткнул в снег свои копье и факел, чтобы меня держать, и ощупью, без огня, двинулся по лыжне.

Он ее, верно, и накатал, больно уверенно шел по ней вслепую. До сих пор я считал подобные подвиги прерогативой исключительно фольклорных героев, да еще, может быть, Корвина Амберского. Однако мой чудной спаситель, в сердце уральских гор измеряющий протяженность пути в милях, летел по лыжне буквально стрелой, ни разу не сбился с шага и моментом доставил меня к «жилью».

Маленькое светящееся окошко я увидел издалека. Потом в лунном свете разглядел на лесной прогалине подворье. Добротный низкий дом… из дикого камня, как мне показалось. Что странно: в наших краях так не строят. Пристройки, из которых мычало и блеяло. Крыльцо…

У крыльца-то меня и свалили. Спаситель вынул из петель брус запора, распахнул дверь, вволок меня за шкирку внутрь и швырнул к огромной, каменной, пышущей жаром печи, по которой я буквально распластался, раскинув руки и обнимая ее, как солдат землю.

— Грейся пока.

Честно говоря, все прилагательные я уже потом на свои места расставил. Тогда я был способен мыслить только односоставными предложениями. На печи обнаружились овчинные, крытые сукном одеяла: за этакий стилизованный шик любой нувориш, не моргнув, отдал бы целое состояние. Тяжелые лавки, длинный рубленый стол — все идеально входило в кондовый имидж, хоть кино снимай. Изнутри дом был обшит золотистыми, одна к одной, струганными досочками без всякого лака. Натурофил. Да, странные причуды у новых русских. Телека я не заметил, что еще углубило мою симпатию к хозяину.

А вот тут-то он свою линию и нарушил. Я едва не расхохотался в голос, когда из дальнего угла он достал здоровенный китайский термос, налил в жестяную туристскую кружку какую-то обжигающе горячую жидкость и потребовал, чтобы я это выпил.

Я подчинился, и не пожалел. Пахло липой и медом и, наверное, в сложившихся обстоятельствах было лучше, чем водка. Водка, кстати, тоже нашлась, но исключительно в качестве наружного средства. Благодетель заставил меня раздеться и собственноручно растер ею от шеи до пяток. Ладони у него — чистый наждак, в самом деле. Как он на мобайле кнопки нажимает, уму непостижимо. Потом он запеленал меня в овчины, как малое дитя, и, раскачиваясь на божественных синусоидах тепла, я отошел уже настолько, что вполне оценил его озабоченный вид.

— Спасибо, — сказал я ему. — Не знаю, кто вы, и зачем вам со мною так возиться, но — спасибо. Дмитрий.

— Меня зовут Вегар, — объяснил он… как будто это что-то объясняло. — Ты лежи. Спи. Я пойду ягнят проверю.

— Яг…нят? Каких?

— Обыкновенных. Барашков и ярочек. Они родились недавно, в декабре, слабенькие еще. Догляд нужен, чтоб большие не затоптали.

И исчез, как дух, оставив меня в полном недоумении.

Говорил он со мною явно по-русски. Во всяком случае, я его понимал. Нет, я, конечно, и английским владею, но только как рядовой постсоветский технический интеллигент, в рамках кандидатского минимума, то есть, читаю и перевожу со словарем, да с пятого на десятое разбираюсь в аварийных сообщениях своего компьютера. Вегар — имя скандинавское. Норвежское, если быть точным. Откуда знаю? Вегар Ульванг, троекратный олимпийский чемпион в лыжных гонках. Тоже весьма неслабый дядька. Ирка от него тащится. По-моему, вместе с ним бежит, когда его показывают, и болеет за него вопреки всякому разумному патриотизму. Я честно пытался понять, на что она купилась, но кроме больших темных очков…

Ну, что мой Вегар — мужик здоровый, я, кажется, уже сказал. При свете керосинки я и лицо его разглядел как следует: большое такое лицо, глаза светлые, прозрачные, нос… ну, международный такой нос картошкой. На вид лет тридцать пять, может, сорок. Пижонская трехдневная щетина а-ля Кристофер Ламберт. Не то впрямь викинг, не то родной отечественный Степан. Может, старовер, а может — фанатик-толкиенист из игровой тусовки, из этих, что назовется, скажем, Ингваром, понавешает тебе такой лапшищи, что ни в жизнь его на слове не поймаешь, а по паспорту выйдет самым рядовым Игорем, если не Егором. На перекрестке, так сказать, веяний.

Обведя взглядом внутренность дома, я отказался от обеих версий. Толкиенисты бедны, как церковные мыши, и не только о ярочках, о себе заботиться не в состоянии. А в староверов я не верю. Скорей, и вправду новый русский. Пока он делает свой бизнес в городе, здесь кто-нибудь местный глядит за его скотиной. Приезжает сюда на рождественские… и всякие другие каникулы, как на дачу, за тишиной и экзотикой, отпускает сторожа и живет. Неплохо, скажем так, живет. И, похоже, не один: на лавке я заметил спицы с вязанием. А то, что играется не в русскую старину, а в варяжскую, так то его дело. Ха! А может, это его приятели над ним подшутили? В смысле, когда выложили меня к нему на лыжню? Не в меня, а в него упиралась эта людоедская шуточка? От этой мысли почему-то стало легче. Наверное, было бы слишком неприятно ощущать себя жертвой чьего-то целенаправленного злого умысла. Лучше уж — дури. Хотя это кому как.

Хлопнула дверь.

— В порядке… ярочки?

Он сделал знак о'кей и без слов пошел вынимать из печки ужин.

— Праздник сегодня, — вымолвил он наконец. — Давай отметим, что ли. Ключи я сегодня получил, — добавил он ни к селу, ни к городу.

— Поздравляю.

Кряхтя, я слез с печи, кутаясь в одеяло как в царственный пурпур. Вегар налил мне миску похлебки с салом. На второе — здоровенный кусок баранины без всякого гарнира. Чай на травах аромата неописуемого и сразу от всех болезней. Хлеб, между прочим, у него тоже был своей выпечки. Мне по душе такая крутизна.

— Непьющий я, — признался он, улыбаясь.

Я, кажется, теперь тоже.

Улыбка у него была самая обаятельная из всех, какие я когда-то видел. Она раздвигала щетину в золотые лучики, и из нее возникали ровные, крепкие, белые зубы. Я себе «хорошего мужика» так представляю.

— Хозяйка не возразит, что я здесь?

Он посмотрел на меня недоуменно. Я кивнул на вязание.

— Ах, это! — он смутился. — Это сам я, в свободную минуту. Один живу. Бирюк.

Неловко вышло. Я сел в лужу, а он остался в рамках своего имиджа, потому что у викингов вязание как бы и вовсе достойное мужчины дело.

— Ты откуда взялся? — наконец соизволил поинтересоваться мой хозяин.

— Из города.

— Я понял. Из какого?

Настал мой черед взглянуть на него, как на недоумка.

— Из Свердловска… тьфу, Екатеринбурга, не привыкну никак. Знаете, я ведь и сам не понимаю, что со мной приключилось. Неприятности на работе, поругался с женой, она ушла, я выпил, лег, смотрел телевизор. Потом темнота, провал в памяти. Очнулся в снегу. Кто меня туда завез, зачем, как далеко? Я хотел бы знать! А докуда здесь ближе?

— Так! — сказал он, кладя ладони на стол. — Во-первых… я не знаю, что такое телевизор.

Ну да, век «Вольво» не видать! Слово, кстати сказать, он выговорил совершенно правильно и без малейшей запинки.

— Что с женой поругался… тоже бывает, понимаю, как себя. Хотя, мне кажется, это бесполезно. Но… м-да, ладно. Терпеть не могу поучать. Что напился… извини, есть лучшие способы утишить душевную боль.

— Например? — с вызовом спросил я.

— Работа, — буднично ответил он, и на его скулах обозначилось что-то похожее на желваки, будто продолжал какой-то давний спор. — Ну да леший с ним. Так получилось. Сразу скажу, что думаю: твоей вины здесь нет. Моей тоже. До… Свердловска тут, скажем так, далековато…

— Дерьмо! — меньше всего мне хотелось под Новый Год исполнять сакраментальную роль героя «Иронии судьбы». — Куда ж это меня завезли?

— …равно как и до любого другого вашего города.

— Что значит — «вашего»? Не вашего, что ли?

— У меня здесь городов нет.

И, не давая мне разинутого рта закрыть, продолжил задумчиво:

— Наверняка это штучки Норны. То ли по старости недоглядела с Вратами, то ли сознательно какую каверзу замыслила. Ай, второе скорее! В любом случае, Дмитрий, ты угодил ей под горячую руку. И только она одна может вернуть тебя на прежнее место. Если ты, разумеется, остаться не захочешь.

Я фыркнул в чай, взмахнул руками и в панике схватился за ускользающее одеяло. Тогда я и знать не знал, что означает — остаться. Если Ирка первого с утра позвонит и обнаружит, что меня нет, то подумает, будто я тоже встал в позу, что мне есть куда уйти, и наша ссора продолжится.

— Нет уж, увольте. У меня какая-никакая, но работа, какая-никакая, но семья. У меня… годовой отчет, между прочим. Скажите лучше, как найти эту вашу Норну? И как с нею разговаривать?

— Разговаривать с ней, — сказал мой хозяин, внезапно развеселившись, - нужно вежливо. Норна — чрезвычайно могущественная, вздорная старая ведьма. Если она обнаружит, что добилась своего, она тебя отпустит. Только так, и не иначе. Если же нет, с нее станется и зло на тебе сорвать. Будешь скитаться по циклу, пока не потеряешь всякую надежду и не осядешь навечно, скажем, у Иманта. Но стоит верить в лучшее.

— Итак, — я поерзал на скамье, — вернемся к вопросу о том, как до нее скорее всего добраться.

— А вот тут надо поразмыслить, — заявил Вегар, подпер щеку рукой и замолчал как камень. Погрузился, по-видимому, в размышления. Я терпеливо ждал. А что еще мне оставалось?

Наконец он пришел для себя к какому-то решению.

— Сегодняшней ночью я тебя никуда не выпущу, — сообщил он мне. — Я должен убедиться, что ты в порядке. С утра посмотрим. Учти, парень, никому из нас неохота ссориться с Норной, так что наша помощь тебе распространяется лишь до определенных пределов. Самый короткий путь к ее Вратам — вспять по моей лыжне.

Он прицокнул языком, будто не все сказал. Так и оказалось.

— Но туда я тебе ходить не советую. Если она забросила тебя сюда не сдуру и не сослепу, а по какой-то своей прихоти, то с тобою случилось еще слишком мало, чтобы она вот так, запросто, тебя выпустила. Это так, из общих соображений. Ну а кроме того… есть закон, запрещающий попятное движение. Что было, то было. В наших руках лишь будущее. Это и этика, и эстетика, и норма бытия. Подчиняясь закону, и я не пустил бы тебя обратно по своей лыжне, и Норна бы тебе свои Врата не открыла. Хотя я говорил уже, Норна — исключение. Она из тех, кто устанавливает законы. Она в какой-то степени может невероятное. Со своей стороны я все же посоветовал бы тебе гарантированный путь. Вперед.

— Далеко это?

— А это — как пойдешь. Все. Давай-ка, браток, обратно на печь. Утро мудренее.

Уже некоторое время назад он поднялся и теперь шевелился по кухне, наполняя ее собой и своим движением. Мало, что здоровый, казалось, будто его еще и несколько. Меж разговором вымыл посуду в лохани, вычистил зольник, ножом растопки от полена нащепал. Оставив меня временно на лавке, вынул из стенного шкафчика штук шесть или около того малюсеньких плошек, расставил их кругом по столу, вытащил из печи казанок с ароматной дымящейся кашей, и привычным движением шлепнул в каждую по доброй ложке. Заправил маслом. Оглянулся на меня.

— Может, хочешь?

Я сделал панический жест. Еще капля, и тресну по швам.

— Ждете еще кого? Или это у вас столько кошек?

— А, — он махнул рукой, — нет. Это для гномов.

Положил в каждую мисочку по маленькой деревянной ложечке и аккуратно расставил их вдоль длинного стола. Я только плечами пожал: у каждого свой обычай встречать Новый Год. Если он елку не ставит, пусть хоть гномов покормит кашей. Мне чужой каши для них не жалко. Встал, и отправился обратно на свое теплое место.

И такая на меня, распростертого на печи, навалилась тягостная истома, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть, ни даже глаз поднять. Наверное, в этом своем чае Вегар сонные травы заваривает. Хотя на самого него они ни вот на чуть-чуть не подействовали. Я валялся как бревно, а он мельтешил по дому то туда, то — сюда, а когда, наконец, лег, пустив собаку в дом и загасив керосинку, то сквозь сон я еще долго слышал тихое шебуршание в углах и звуки, которые мое воображение трактовало как стук деревянных ложечек о глиняное дно, сдержанное чавканье, причмокиванье и топотки.

А потом я вновь проснулся от света. Пес скулил, надрывно мычала корова, Вегар подскочил, будто его пружиной подбросило, сунул босые ноги в бурки, накинул длинный свитер поверх черных трусов и, не тратя времени на штаны, подхватил керосинку и выскочил за дверь, мелькая поросшими русым курчавым волосом ляжками. Вместо того, чтобы ждать и выяснять, что такое стряслось, я сомкнул веки и вновь подал признаки жизни лишь на его очередное явление.

Керосинка едва теплилась, а мой хозяин, не поменяв прикида, мыл в лохани окровавленные руки. Увидев немой вопрос в моих вытаращенных глазах, он обезоруживающе улыбнулся:

— Теленка принял! Расслабься, спи.

И я последовал его совету. Сказать по правде, этот Новый Год я встречал в самой чудной за всю мою жизнь компании.

2. Меланхолия в дождливой Ницце

Наутро я показал себя молодцом. Не кашлянул ни разу, и соплю не пустил, и хозяин остался удовлетворен. Не слишком много говоря, он обрядил меня в свои шмотки и нашел в чулане пару старых лыж. Свитер его доходил мне до колен, штаны — до подмышек, унты стали впору с четырьмя носками, а я — не пигмей. Я нормального человеческого роста, метр семьдесят пять. Судите сами.

Остаться погостить не предложил. Видно, и впрямь бирюк. Я несколько раз пытался выразить ему свою пылкую словесную благодарность, но он всякий раз меня затыкал.

— Оставь, — сказал он. — В сложившихся обстоятельствах это — норма.

И я был немало удивлен, когда он вместе со мною встал на лыжи.

— Я подумал, — объяснил он, — и решил, что провожу тебя до своих Врат и передам с рук на руки Паломе. Тебе, конечно, и без меня ее бы не миновать, но если я сам попрошу, то, может, она отнесется к тебе со вниманием. Со мной — вернее будет.

— А что, — спросил я, — она такая страшная?

Вегар пожал могучими плечами.

— Да нет. Она неплохая женщина, но иногда… короче, в некотором настроении с ней весьма трудно разговаривать. Она может просто не войти твои проблемы. А нам без нее не обойтись, поскольку, если ты хочешь двигаться дальше, она должна открыть свои Врата. Ну да ладно, уговорим вдвоем-то. Поехали.

И мы поехали. Лыжня шла под уклон, четкая и накатанная, как рельсовый путь, и сойти с нее и потеряться было практически невозможно. Вегар стремглав летел вперед, точь-в-точь как его титулованный олимпийский тезка, и видно, временами, где-нибудь за кустами, деликатно поджидал меня, не нанося существенного урона моему самолюбию. Только этим я объяснял то обстоятельство, что не совсем потерял его из виду: лыжные гонки, как, впрочем, и все иные виды спорта, я особенно люблю по телевизору.

Сегодня утром лес производил совсем другое впечатление. Лыжня шла под арками какого-то кустарника, отягощенного выпавшим за ночь снегом. Снег был такой белый, что даже голубой. Склоняясь, чтобы вписаться в эти дуги, я испытывал совершенно неземные, сказочные ощущения. Когда-то давно, в детстве, мы каждого первого января ходили на лыжах.

На опушке он остановился.

— Здесь, собственно, моя граница, — сказал он. Щетина его заиндевела. - Но поскольку мы с соседкой в добрых отношениях, я пройду еще немного.

«Немного» представляло из себя белую ветреную пустошь, малоснежную, каменистую, унылую. Здесь пришлось брести без лыжни, след в след за моим провожатым, царапая нижнюю поверхность лыж. «Его» владения показались мне более приспособленными для путешествий, и в конце я уж не знал толком, больше ли я взмок или озяб.

Зато завершился наш путь элегантным современным бунгало, построенным по западноевропейскому проекту, не иначе, из желтого дерева и стекла. И никак, сказать по правде, в суровый уральский колорит не вписывавшемся. У него был очень новый и легкий вид. Наверное, так в какой-нибудь Ницце живут. Над ним неслась северная метель, и оставалось только удивляться, как она до сих пор не снесла его напрочь.

Мы отвязали лыжи, старательно обили с обуви снег и поднялись по высокой лестнице на опоясывающую террасу. Вегар отворил передо мной стеклянную дверь и вошел следом. У меня сложилось дикое впечатление, будто он старается держаться за моей спиной. Забегая вперед, скажу, что ему это не удалось.

Внутренность бунгало представляла из себя одну большую комнату, и все здесь было… обалденно. Поражало почти полное отсутствие какой-либо обстановки, модный европейский простор, от которого, в контрасте с уютной теплой теснотой вегарова обиталища тянуло холодком. Пол и потолок, устроенные в разных уровнях с перепадом высот сантиметров в двадцать, зрительно дробили помещение на зоны, а дальняя, противоположная от входа стена была стеклянной. Вся. И открывала она, в подтверждение моего первоначального впечатления о Ницце, панорамный обзор на неспокойный серый океан. Или море. Не знаю. Во всяком случае, на что-то безбрежное, холодное, суровое. Равно невозможное нигде во всем моем регионе. Сперва я даже решил, что это голографическое изображение, и восхитился: до чего в обустройстве быта буржуев дошла современная техника! Потом шарики мои закрутились в противоположном направлении, а именно: в какие дали закинули меня те неизвестные мне сволочи? Память в панике шарила по просторам необъятной родины, отыскивая схожие климатические зоны. В принципе, это возможно, если вколоть уже оглушенному энную дозу какой-нибудь хреноты… и в самолет. Вот только я никак не мог докумекать, каких свеч стоит такая игра, и как это во всех перипетиях моей криминальной драмы я ухитрился ни тапочка не потерять. Так я размышлял, а в голове гвоздем сидела эта трижды проклятая Ницца, где я не буду никогда.

Застекленная стена выходила на террасу, огражденную изысканными перильцами в две горизонтальные доски. Панели из желтого дерева, на полу квадратный ковер в серых, оливковых и хаки тонах, открывающий по своему периметру узкую раму безупречного паркета. По углам — высокие керамические вазы со стилизованным индейским орнаментом, выдержанным в той же гамме, многие — с сухими зимними букетами, другие — сами себе украшения. Посреди ковра стояло единственное кресло итальянского урбанистического дизайна, а в нем сидела хозяйка, настолько удачно сочетавшаяся с подобранным ею антуражем, что саму ее на его фоне я разглядел в самую последнюю очередь.

Она не сразу обратила на нас царственное внимание, а потому у меня было некоторое время на впечатления. Как обычный, не блещущий моральными качествами мужчина, знакомясь с женщиной, я первоначально оцениваю ее с позиции красоты или некрасоты. С этой точки зрения все у нее было в порядке, но черт меня побери, если, невзирая на всю ее склонность к изящным интерьерам, она мне нравилась. Дамы этакой наружности обычно мнят себя настоящими леди, однако, сколько бы мне их ни попадалось, на службе и вообще, стопроцентно оказываются первостатейными суками. И поперву я не увидел в ней ничего, что выделило бы ее из этого ряда.

— Привет тебе, Палома! — сказал, смущенно кашлянув, Вегар. — Можно тебя побеспокоить?

По-моему, ему не стоило интересоваться. Хозяйка проводила время, неподвижно уставившись в окно: без телевизора, без книги, даже без вязания. Когда она перевела на нас усталый взгляд, мне стало неуютно. Он был у нее такой, словно она проникла в суть всех вещей, и не нашла там ничего, достойного внимания. На моего замечательного спасителя она смотрела, будто с обратной стороны бинокля. И он, похоже, это чувствовал, так что я обозлился.

— Разве уже пришло мое время? — спросила она. — Я… задумалась.

— Нет! — поспешно воскликнул мой хозяин. — Еще только первые сутки моего сектора. Я не потревожил бы тебя, если бы не чрезвычайные обстоятельства.

По лицу Паломы я понял, что она не представляет себе, какие обстоятельства имеют право так именоваться. Вегар, кажется, понял это, сконфузился окончательно и вытолкнул вперед меня.

— Вот, — сказал он, — нашел на лыжне парнишку. Из Внутренних. Не могу представить, зачем и как он там оказался.

— Норнины штучки, — тут же определила Палома, уделяя мне на толику больше внимания.

— Вот и я так подумал, — с энтузиазмом воскликнул Вегар. — Назад, ты сама понимаешь, я его отправить не мог. Только вперед, по циклу. Вот… возьми.

Он с безопасного расстояния протянул даме в кресле разлапистую еловую ветвь с длинными бронзовыми шишками, похожими на тугие тициановские локоны. Та приняла этот неуклюжий знак внимания не моргнув и опустила на подлокотник поперек себя, словно ветка была для нее чрезмерно тяжела.

На ней были широкие, оливкового цвета брюки с наглаженной стрелкой, коричневый блейзер, блузка и платок на шее. Ни на одежде, ни на бледном лице, обрамленном черными гладкими волосами, подстриженными в каре, ни морщинки. Ядовито выделялось только яркое пятно губ, и глаза были серыми, как лед в пасмурный день.

— Я полагаю, — сказала она, — ты верно определил ситуацию, и поступаешь правильно. Однако мне было бы приятно знать, что всю ответственность ты берешь на себя.

— Да-да, — закивал мой славный норвежец, — разумеется. Ты тут ни при чем. Просто отвори ему свои Врата и переправь его к Перегрину. Он в дороге сам приспособится, но, ты же понимаешь, сперва ему придется трудновато. Осознать, адаптироваться, вписаться в правила, и все такое… Мы же с тобою первые. Надо ему помочь освоиться.

— Опыт показывает, Внутренние делают это достаточно быстро, — усмехнулась Палома. — Как правило, они великолепно осваиваются, достигнув Иманта. Где и застревают. Хм… вот кто потенциально не слабее Норны, а?

— Имант сам не знает своей силы, — хмуро сказал Вегар. — И слава богу.

— Если бы даже и знал, — возразила Палома, — я думаю, его бы это не изменило. Этот лоботряс — счастливец.

— Ну, в общем, я — все, — вымолвил Вегар, переминаясь с ноги на ногу: большой, неуклюжий, неуместный. Уж не чаял, видно, вырваться из-под ее рентгеновского взгляда. Королевским взмахом руки Палома отпустила его. Я остался стоять, как бактерия под микроскопом. Тезка дочери Пикассо. Палома — «голубка».

Сесть она мне не предложила, и некоторое время мы молчали, причем она явно не испытывала никаких неудобств. Я даже заподозрил, что она обо мне забыла. Однако это оказалось не так.

— Расскажите, — предложила она, — как все случилось.

Попутно размышляя, я выложил ей отредактированную на ходу версию случившегося. Вопреки теплившейся во мне надежде, она тоже не поспешила назвать мне географический регион. Вместо того, чтобы отправить меня топать своим ходом в расчете на милицию, все как один местные хозяева предпочитали передавать меня из рук в руки. Горький житейский опыт свидетельствует, что в экстремальных обстоятельствах блатной путь результативнее и надежнее, а потому я смирился.

— М-да, — протянула она спустя минуту или две после того, как я замолчал. Должно быть, придерживалась известной китайской мудрости насчет торопливого зайца, у которого пятки в помете. Сорок лет, мстительно подумал я. Стервы полностью выспевают приблизительно к этому возрасту.

— Это, разумеется, Норна, — продолжила она. — С нею и разберетесь, если дойдете до конца.

Жалкое зрелище Вегара, мнущего в ручищах лыжную шапочку, все еще стояло у меня перед глазами, а потому в отношении нее я был настроен весьма агрессивно.

— Не могу сказать, — начал я, — как я ему, — кивок на дверь, - благодарен…

— Да, — сказала она. — Парадоксально, но факт. Вопреки, а может, именно благодаря суровости своего сезона, Январь — добрый и отзывчивый бог. Ничто не должно доходить до абсурда.

— Кто? — ошеломленно переспросил я.

Она поглядела на меня искоса и не сочла нужным повториться.

— Он не представился? Предоставил мне делать это? — она усмехнулась, переплетя на коленях длинные пальцы в ярком лаке. — После столь продолжительного знакомства я и не подозревала в нем чувства юмора.

Мне казалось, что в ее интерьере Вегару явно было не до чувства юмора. Вспомнилось, какая ему выпала суматошная ночь. Элементарно забыл между телятами и гномами. Да и я, скорее всего, ему бы не поверил. С чего это я должен верить во всякий мистический бред?

Однако имидж Паломы исключал любое проявление недоверия. Наверное, потому, что в ней не было и искры юмора.

— Леди… Февраль? — озарило меня.

Она равнодушно кивнула. В иное время в ином месте я преисполнился бы гордости за свою догадливость: недаром говорят, мол, программист способен править миром! По крайней мере, своим, виртуальным миром — точно. Но сейчас я был растерян настолько, что даже не порадовался. Отчетливо понимал только, что логика в моей ситуации — лоцман никудышный.

Однако математиков недооценивают. Имея в своих руках самый гуманитарный из всех технических инструментов, из всех «физиков» мы самые лиричные. Наши головы похожи на старый жесткий диск. В них, в своих ячейках памяти, хранится, ожидая своей очереди, масса на первый взгляд ни к чему не пригодных сведений. Неужто же я на каждое время года стихотворной строчки не подберу? Тем более, февраль…

— Февраль, — вдохновенно начал я, — достать чернил и плакать, писать о феврале навзрыд…

Она расслабилась в кресле.

— Ах, — сказала она, — вы понимаете. Прочие — нет. Даже Вегар, хотя, как я уже говорила, он очень великодушный дух. Мы с ним не ужились. Здесь ему неуютно и скучно, а там, у него, слишком много движения. Суеты. Всяких сиюминутных дел.

Да, подумал я, корову не уговоришь подождать телиться. А вслух сказал:

— Все — суета сует. Все, идущее под солнцем, неизбежно сгинет в тени. Кто это — Норна?

— Леди Декабря. Самая старая из нас, если в нашем случае вообще уместен разговор о возрасте. Могущественная, умная и беспощадная, как атомная зима. Это вам к сведению. Думаю, на пути вы наберетесь самой разнообразной информации обо всех нас: мы со скуки обожаем посплетничать. В особенности о тех, кто стоит раньше нас по циклу: вероятность того, что вы совершите полный оборот и передадите слова, ничтожна. В самом деле, какое вам удовольствие мотаться по зимним месяцам, когда есть летние? Так что, с вашего позволения, я воздержусь от комментариев тех, с кем вам впоследствии предстоит встретиться. На всякий случай учтите, что их мнение обо мне меня ни в коей мере не интересует. Как вы сказали, все — суета сует.

— Это не я. Это Экклезиаст. Но к нему тоже не следует слишком всерьез относиться. В конце концов, это всего лишь минутное состояние души. Вон… Январь не унывает.

— Январь, — сказала она, — сопряжен с надеждами нового года. Ему как бы есть ради чего жить. А что такое февраль? — она кивнула за окно. - Кажется, цикл не сдвинется с места и через тысячу лет. А для меня он и вовсе никогда не сдвинется. Но это вам неинтересно.

— Спасибо, мадам, — сказал я. — Укажите, будьте любезны, куда и как мне идти, чтобы попасть в Март. Мне бы не хотелось вас беспокоить. Сейчас я только возьму лыжи…

— Они вам не понадобятся. У меня все здесь, под рукой, в одной комнате. Вон в ту дверь.

Это была дверь на террасу, за которой, как я сказал, вздымались тяжелые, как свинцовые плиты, воды. Где-то на своем пути я оставил неуместное, а оттого тупое ерничанье, которое, к сожалению, слишком часто выдается и принимается за остроту ума, и теперь находился в некотором оцепенении. Предстояло переварить, что я влетел куда похлеще, чем представлялось мне вначале, а именно — в римейк сказки Маршака. Леди, оставьте себе ваши подснежники! Выпустите меня! Господи, что будет с квартирой, если там и впрямь взорвался телевизор? Теща не переживет.

— Постойте, — окликнула меня Палома, когда я на негнущихся ногах в обход ковра направлялся к двери. — Поставьте это в вазу. Нет, не в ту, в бежевую, там лучше. И возьмите Ключ. Без Ключа вам не пройти.

Я вернулся и принял из ее холодных рук длинную прозрачную сосульку. Еловая ветвь Вегара позванивала бронзовыми шишками, по крайней мере, мне так казалось, и согласно законам жанра я догадался, что она несла не куртуазную, а все ту же смысловую нагрузку. Какое счастье, что февраль в этом году не високосный! Руки мои онемели от холода Ключа, и я с облегчением поспешил вступить в Март, оставляя за спиной ее промозглую, ветреную, слякотную Ниццу.

3. Вороные кони Марта

Сосулька таяла в моих руках, и капли падали на пустынную кремнистую дорогу, вьющуюся под ногами и круто уходящую за поворот. Если в глубине души я и ожидал оказаться на берегу Средиземного или какого-то другого моря, со всеми его прелестями в зимнюю пору, то новая реальность приятно разочаровала. Никакой воды здесь не было и в помине. Пролетал мелкий колючий снежок, впивавшийся в щеки, как щетина, но на земле он почти не задерживался: его сдувало сильным сухим ветром. Лишь там, где он запутывался в желтой прошлогодней траве, виднелись белые ручейки, словно растекшееся по трещинам в земле молоко. Было пасмурно.

Как почти всякий уралец, привыкший к снежному покрову до восьми месяцев в году, я с облегчением оставил зиму, еще размышляя о ее ликах, но уже находясь в радостном предвкушении игры: гадал, будет ли последовательным мой сон, и каким именно явится мне Март — лорд Перегрин, если не ошибаюсь? Палома не сочла необходимым не только передать меня ему с рук на руки, но даже предложить чашечку кофе. Видимо расценивала вежливость как одно из проявлений мирской суеты. Здесь, на резком ветру глоток чего-нибудь согревающего отнюдь не стал бы лишним. Я топтался на месте и размышлял о том, что, в принципе, подслушал достаточно разных слов, чтобы выработать собственную стратегию и начать собственную игру, не опираясь на могущественных поводырей. Теперь, когда мне не грозила непосредственная смерть от холода, я вновь был убежден, что сплю. Ну а поскольку во сне все мы действуем гораздо раскованнее, без оглядки на комплексы и стереотипы, свойственные нам наяву, то нечего и говорить, что сейчас я сделался куда как смел и преисполнился решимости стать персонажем, а не только лишь безучастным зрителем. Словно передо мною была новая компьютерная игрушка с двенадцатью уровнями сложности.

В это примерно время солнце неуверенно нащупало прореху в тучах и осветило пейзаж, к которому я с интересом присмотрелся. Я ведь уже стал действующим лицом и примерял на себя антураж. Итак, как я уже сказал, под ноги мне стелилась неудобная, узкая, усыпанная щебнем дорога, извилисто струящаяся по склону холма. Склон, находившийся от меня по правую руку, густо порос безлиственным, колючим кустарником. Он не был слишком уж крутым, при желании я мог легко на него вскарабкаться, отделавшись парой царапин и рваными штанами. Другое дело, в данную минуту я вовсе не имел такого желания. По левую руку ржавого цвета склон уходил полого вниз. Там, по берегам реки, лежали островки грязного снега, тут и там торчали островерхие, крытые соломой хижины. Я присвистнул: в отличие от двух предыдущих секторов цикла март не был безлюден.

Я имел еще лучшую возможность убедиться в своем последнем умозаключении, когда из-за поворота прямо на меня выехала кавалькада.

Они вытаращились на меня, а я — на них. И было отчего. Плеск плащей, шитые серебром гербы, штандарты с драконами и письменами на высоких древках, камзолы, береты, перья… Между прочим, мечи. И кони. Огромные, во всяком случае, такими они показались мне с земли, тонконогие, нервные, пляшущие на месте в негодовании на сдерживающую руку. Клочья пены на удилах, и каждая жилочка видна. Я бы влюбился в них, когда бы они не проявляли очевидного намерения растоптать меня на месте.

Подавив первое паническое желание сигануть в кусты, я остался на месте и даже сделал два шага к голове колонны. В свое время я насмотрелся достаточно костюмных фильмов, чтобы верно определить свою линию поведения. Раз уж меня занесло в средневековье, наиболее правильной мне представлялась разумная смесь почтительности и наглости. Наглость в глазах этих господ подтверждает твое право вести себя нагло, и с этой точки зрения за последнюю тысячу лет они ничуть не изменились. Ну а почтительность — так это обязательная составляющая по Карнеги. И кошке хочется, чтобы ее уважали.

Вот поэтому я шмыгнул под самые пышущие морозным паром лошадиные морды и заявил:

— Мне нужен лорд Перегрин.

Если кто-то из них и купился на мою наглость, то никто и виду не подал. Особенно один, который выехал вперед и прямо-таки теснил меня с тропы грудью своего коня. Блатные всех времен одинаковы.

— Всем нужен лорд Перегрин.

«Если это он, — подумал я в мгновенной панике, — то мне каюк».

В самом деле, внешность этого типа отнюдь не свидетельствовала о его склонности к благотворительности. Он был одет во что-то там, преимущественно черное, согласно моде и местной погоде, я не знаю названий всяких этих средневековых шмоток, но более всего запомнился мне его тюрбан. Это было поистине монументальное сооружение в несколько оборотов блестящего черного шелка, перевитое серебряными шнурами, и общей своей формой напоминающее большую тыкву. Свободный конец, украшенный бахромой и серебряной кистью, свисал ему на плечо, а рыхлое, круглое лицо под этой штукой при соответствующем освещении вполне могло сойти за полную луну со всеми ее пятнами, или за перезрелую дыню.

— Я из Внутреннего Мира, — воскликнул я, утверждая свой высокий статус. - Меня послала леди Февраля.

— Леди Февраля — почтенная и уважаемая госпожа, — возразил тот. - Извольте доказать правдивость ваших слов.

— Пожалуйста, нет ничего проще, — самоуверенно заявил я. — Вот…

И вытянул перед собою… пустые мокрые руки. Врученный мне Ключ растаял без следа.

В толпе всадников послышался смешок.

— Это ли не лучшее доказательство? — сказал мальчик с непокрытой головой, тронул своего коня ногами и выехал вперед, заставив прочую конную группу расступиться перед собой. Конем он управлял с непринужденностью, какой мне никогда не достигнуть. На секунду его голова, украшенная коротким пепельным «ежиком», обрисовалась на фоне шитой серебром черной хоругви, и тут уж я не мог ошибиться. Да он бы мне и не позволил.

— Я — лорд Перегрин. Боско, все в порядке.

Я вздохнул с облегчением, когда «визирь» и блюститель господской чести занял свое место в общем строю, правда, послав мне предварительно весьма неодобрительный взгляд. Нет цифры многозначительнее нуля. Всегда задумаешься: а почему — ноль, а может, не всегда так было?

Перегрин тоже был одет с ног до головы в черное с серебром: видно, таковы назначенные ему цвета, а бледное лицо его было отмечено знаками авитаминоза и созревающей мужественности. Мне хватило одного взгляда, чтобы распознать этот несчастливый возраст — тринадцать лет.

— Жители Внутреннего Мира — желанные гости для меня, — сказал он, чуть улыбаясь и давая понять, что это не просто форма речи.

— Меня зовут Дмитрий, — представился я. — Я держу путь по… циклу, до Декабря.

— Колин, — мягко прервал он меня, обращаясь назад, к человеку охраны, - посадите Дмитрия позади себя и поезжайте рядом со мной.

Ратник подчинился с видимым удовольствием, очевидно, здесь чинились местом. Сугубо городской житель, я никогда не ездил верхом и, честно говоря, подобный способ транспортировки вызвал у меня некоторое сомнение.

— Вы не возражаете, — спросил я Колина, — если я буду держаться за ваш пояс?

— Безусловно, нет, — невозмутимо ответил он, и по дороге, лежавшей по склону холма вверх, к венчавшей его глыбе замка, я рассказал Перегрину свою раз от раза удлинявшуюся историю. Посчитав на пальцах, я выяснил, что повторяться мне еще девять раз. Восемь, если госпожа Норна в курсе. Поразмыслив, Перегрин согласился с моими прежними хозяевами в том, что без леди Декабря здесь не обошлось.

Мы ехали медленно, с той неторопливой важностью, какая подобает важным особам. И хотя подобный темп, совершенно очевидно, утомлял Перегрина и был не по вкусу горячим как суховей лошадям, мне с моими способностями к верховой езде пришелся в самый раз.

Потом мы ужинали в просторной мрачной трапезной, занимавшей всю нижнюю часть донжона. Горели факелы, несмотря на то, что был день, камины работали на всю свою проектную мощность, поглощая целые деревья, в нижней части зала шумели, потребляя свой хлеб насущный, челядинцы и ратники. Собаки собирали дань без оглядки на ранг стола. Видимо, так было тут заведено, и луноликий Боско следил, чтобы никто не нарушал распорядка. Беседу за столом вел Перегрин, и делал это с блеском человека, который умеет это делать, и с наслаждением хозяина, которому редко выпадает подобное удовольствие. Это был очень странный мальчик. Ему почти удалось заставить меня забыть, что он — бог.

Я вспомнил об этом, когда после ужина мы уединились с ним в библиотеке. Вот чем он меня удивил. Такого собрания книг я и в Белинке не видал. На стеллажах, уходящих вглубь неосвещенного помещения, стояли книги, кажется, на всех языках мира. Рукописных было мало: наверное, потому, что их вообще мало, а печатные выглядели здесь явным анахронизмом. В шкафчике под стеклом, в специально сконструированном микроклимате хранились египетские папирусы. Далее лежали намотанные на палочки шелка с иероглифами, римские свитки в деревянных долбленых футлярах. В ящике, подобно картотеке, стояли вавилонские глиняные таблички. Впрочем, они могли оказаться и шумерскими: в этом деле не следует полагаться на слово такого специалиста, как я. Письмена на вазах, на камнях, индейская узелковая поэма… Перегрин стоял рядом, забавляясь моим ошеломлением. Подозреваю, что даже коллекция Британского Музея при виде этой роскоши сгорела бы со стыда.

— У меня не слишком много дел, — признался Март, улыбаясь очаровательной застенчивой улыбкой. — А вечность надо же на что-то тратить. В подвластном мне секторе я объявил книгу высшим достоянием. Сказать по правде, я читаю все, что попадается мне в руки. Если бы у тебя случайно оказалось при себе что-то новенькое, я не пожалел бы ничего…

Он искательно заглянул мне в глаза, но мне пришлось отрицательно покачать головой. Даже мои тапочки остались в Январе. Как жаль, право, хоть самому сочинять! В том, как он смущенно и загадочно глядел на меня, мне почудилось что-то знакомое до боли. Как будто я в старое зеркало гляделся. Мгновенная оглядка в подернутое забвением, а оттого приукрашенное прошлое. Интеллигентный мальчик без друзей, не ко двору ни в одной компании, один в темной комнате, наедине с маленькой лампой и книгой. О, эти острова сокровищ! Конные сшибки тяжеловооруженных рыцарей из «Айвенго». Несметные клады, белопарусные корабли, благородные пираты… Благородные, потому что неблагородные слишком похожи на злых сверстников со двора, и, разумеется, никому не интересны. Благословенное время, когда за новую книгу ничего не жаль. В любой час дня и ночи от твоих зубов отскакивает последовательность и обстоятельства смены английских королей, Плантагенетов, Тюдоров, Виндзоров — запомнившаяся именно потому, что не требовалась школьной программой. Ты, разумеется, отлично знаешь, что такое поворот оверштаг, и способен отличить бейдевинд от бакштага, кулеврину от карронады, зюйд-вест от норд-оста. Имя великого испанского поэта у тебя, одного из класса, не ассоциируется с моющим средством. Сколько чужих жизней прожито в ожидании своей!

Перегрин жестом указал мне на банкетку, а сам привычно забрался в широкое деревянное кресло с вытертыми подушками, имевшее такой вид, будто в нем были прочитаны все написанные человечеством за вечность книги.

— Кресла я меняю, — заметил Перегрин, смеясь, — но созидательная деятельность графоманов неостановима и стремится в необозримую перспективу. Поистине, если что и сравнимо с вечностью, так это страсть человечества к изложению своей мысли. У меня абонемент во все центральные библиотеки Внутреннего Мира.

— Вам бы компьютер, — посочувствовал я. — И выход в глобальную сеть. То-то вы бы там порезвились.

Он с мечтательным видом закрыл глаза.

— Сплю и вижу Интернет, — признался он. — Я веду переговоры с Ноябрем. Он давно уже ведет свой учет на IBM. Но он — дух скрупулезный, мелочный… ста-арый! Он не способен понять, что кому-то что-то нужно просто так. Похоже, он не удостоил меня чести быть внесенным в список срочных дел.

— Вы должны меня понять, — продолжил он, подтягивая к подбородку обтянутые черным бархатом колени, — мне слишком редко выпадает счастье принимать гостей из Внутреннего Мира. Еще реже они задерживаются для беседы, и почти никто не остается. В самом деле, какой смысл, когда впереди маячат летние месяцы? Я могу предложить только беседу, а кто способен потратить на нее вечность? И способен ли я сам перенести того, кто на такое способен? Приглашенные из Внутреннего Мира отбираются не по моим запросам. А те, кто мне заведомо интересен, не останавливаются на своем движении вперед. Когда б вы знали, как я завидую Иманту!

Это имя я слышал не впервые, и насторожился, желая узнать побольше, однако Перегрин увлеченно продолжал:

— К тому же, подозреваю, здесь не обходится без Боско. Наверняка за моей спиной он ведет какие-то интриги с целью ныне и впредь оставаться на том месте, какое занимает. Все, кто хоть мало-мальски привлекает меня, покидают Март очень быстро. Это, знаете ли, уже входит в систему.

— Почему вы его терпите?

— Почему? — он на секунду задумался. — В скучных вещах он разбирается лучше меня. С его точки зрения необходимой составляющей достоинства лорда является серьезная праздность. Наиболее близко к его идеалу подходит Палома.

Он скорчил гримасу, после чего его лицо моментом приняло самое благовоспитанное выражение, однако теперь маленький лицемер уже не обманул бы меня.

— Вегара он считает мужиком, а от Иманта его вообще трясет, хотя вот уж там-то праздности хоть отбавляй. Верно, она несерьезная. К счастью, у него хватает ума молчать о госпоже Мидори: я не потерпел бы о ней дурного слова.

— Первый жрец, — сказал я со вкусом, — считающий себя вправе указывать своему богу, что, как и когда тому следует делать. Оправдывающий свою ретивость исключительно любовью.

— И, прошу заметить, знающий свое дело, — вздохнул Перегрин. — Нет, в самом деле, Боско — неотъемлемая часть образа. Как это…

Он с отвращением указал на свои прыщи.

— Это возрастное, пройдет… — заикнулся было я, но осекся. — Извините.

Он махнул рукой.

— Привыкнуть к этому невозможно. Чудовищно действует на психику и портит характер. Каждый из нас несет ответственность за свой сектор, поскольку накладывает на него отпечаток собственной личности и настроения. Расскажите-ка мне лучше, как во Внутреннем Мире воспринимают март?

— Март — календарное начало весны, — обстоятельно начал я, удобно откинувшись на спинку банкетки, — поэтому его ожидают с нетерпением, встречают с восторгом… а дождавшись, бранят, и не дождутся, когда он, наконец, кончится, потому что погодно, честно говоря, он совсем не отличается от зимы. Редкая улыбка солнышка, а по ночам — январские морозы. То, что днем натаяло, ночью схватывается в лед, и как следствие повышенный травматизм. Чаще всего люди ломают кости в марте.

— Это Боско, — вставил Перегрин с сожалением, — с его девизом «Еще рано!»

— А кроме того, витаминное голодание, последний срок сдачи налоговых деклараций и годовой отчет. Не повеселишься. Но, помимо всего прочего, март — это предчувствие, обещание, благовещенье…

Мои слова прервал душераздирающий кошачий рев откуда-то снаружи и сверху. Ему вторил другой, уже иным голосом, но с той же интонацией сумасшедшей страсти.

— Начинается… — вздохнул Март. — Агенобарб. Случилось страшное.

Дверь скрипнула, и в библиотеку по одному, как тени, стали входить… коты. Много, и все разные. Затрудняюсь сказать, каких среди них не было. Впрочем, совершенно точно здесь не было домашних, толстых, ленивых, избалованных, ко всему равнодушных тварей. У зверей, окруживших кресло повелителя Марта, были битые морды помойных урок, а в зеленых глазах светился IQ, превышавший, по моим понятиям, иной человеческий.

Вели они себя по отношению к нему, честно говоря, по-хамски. Они осадили его кресло, терлись об него, а потом пошли на штурм его коленей, оставляя на черном бархате отчетливо различимые следы весенней линьки.

— Коты! — догадался я. — Еще одна неотъемлемая часть образа?

Перегрин в кресле вел безуспешную борьбу за сохранение достоинства лорда.

— Клавдий, — шипел он, — подите вон! Тиберий, брысь!

Они выгибали спины и мурлыкали, как незаглушенные моторы, а Март домашними туфлями отбивался от проявлений кошачьей привязанности. Карнаухого Калигулу со шрамом через всю морду пришлось натурально турнуть на пол.

— Веспасиан, вы опять нагадили в комнатах. Когда мне надоест терпеть ваши выходки, Боско утопит вас всех разом. Светоний, сколько раз я предупреждал, чтобы вы держались подальше от книжной полки!

Полосатый котяра, уворачиваясь от пущенной в него туфли, с возмущенным воплем отскочил от стеллажа, где только-только собирался поточить когти о тисненый золотом кожаный переплет. Я заметил, что Перегрин бросал, чтобы не попасть.

— Так и его и тянет оставить свой след в истории! Они, кажется, испытывают мою привязанность. Но, вообще говоря, здесь от них есть и еще кое-какая польза. Пока вся эта орава ошивается в библиотеке, ни одна мышь добровольно сюда не сунется, и я могу быть спокоен за сохранность моих сокровищ. Так что мы сосуществуем в рамках взаимовыгодного соглашения. А Боско их терпеть не может.

Я на минуту задумался о том, какие сказки и песни могли бы поведать библиотечные ученые баюны с императорскими прозвищами, а потом, пряча улыбку, сказал:

— Март — время, когда пробуждается любовь. Лорд Перегрин, когда мне будет позволено продолжить мой путь?

Он стряхнул с себя котов и поднялся.

— Хоть сейчас, если на то будет ваша воля и если вы не нуждаетесь в отдыхе. Постойте. Я дам вам Ключи.

Он скрылся во тьме уходящих в бесконечность стеллажей и вынырнул оттуда, белесый, как ночной мотылек, смущенный, не слишком уверенный в себе.

— Вот, — сказал он, с поклоном передавая в мои руки пушистые белые цветы. Я узнал в них подснежники. — Передайте, пожалуйста, от меня госпоже Мидори.

4. Госпожа цветов

Мне казалось, что за моим плечом все еще маячит тень мальчика в черном, однако сделав шаг, я оказался совсем в иной обстановке. Перегрин со мною не пошел. Видимо, застеснялся. Смутился и я, оглянувшись по сторонам.

Мрачный сырой замок с углами, полными зловещих тайн, куда-то исчез, наверное, остался в марте. Я находился в крохотной комнатке с бумажными стенами, забранными в черные решетчатые рамы. Окон не было, но солнце просвечивало бумагу насквозь, и по стене качалась тень какой-то цветущей ветки. Там, за стеной, пели невидимые птицы, и больше не было ни звука. Я стоял дурак дураком, посреди квадратика сверкающего чистотой пола, в своих нелепых унтах, теплых штанах и огромном свитере, и голова моя касалась крыши, а передо мной на циновке сидела девочка апрельского возраста - что-то, по моим расчетам, около четырнадцати лет.

— Подснежники, — сказала она. — Какая прелесть!

— Это от милорда Перегрина, — растеряно сказал я. — Имею честь говорить с госпожой Мидори?

Нисан, как я могу не узнать тебя в цветении твоих садов? Глядя на нее, я понял всю глубину неловкости юного лорда Марта, для которого она была той, о ком не говорят дурно. Я бы и сам в тринадцать лет боялся лишний раз посмотреть в ее сторону. Она была красавица. Нежная, как цветок сливы. Черные волосы, гладкие и тяжелые, подстриженные в кружок, узкое продолговатое личико — дынное семечко, как говорят в Японии, когда хотят определить эталон красоты. Нижнее кимоно ее было черного цвета, и от него виднелись только воротничок, часть грудки и манжеты, плотно облегающие запястье. А верхнее струилось серебристым водопадом и пышными складками, как волнами, разливалось по всей поверхности пола за исключением места, где топтался я. В талии ее перетягивал черный шелковый пояс с огромным бантом на спине, похожим на бабочку «мертвая голова». Белые стены, черные рамы, мечущаяся по стене тень: вся сцена была решена в графическом ключе. На стене висело традиционное какэмоно — полотнище белого шелка с иероглифами стихотворения, написанными вертикально. Госпожа Мидори сидела на пятках, окруженная озерцом своего кимоно и множеством бонсай в глиняных горшках и плошках. В отличие от прошлых моих хозяев, исключая, разумеется, неразговорчивого непоседу Января, она была занята делом. Маленькими ножницами она вырезала из цветной бумаги цветочные лепестки. Чуть шелестящий бумажный поток струился из-под ее рук, скапливаясь в складках кимоно. Привет тебе, Флореаль — пора цветения! Она трудилась, как пчелка, и продолжала делать это на протяжении всего времени, пока мы вели с ней беседу.

— У меня много работы, — извиняясь, сказала она. И, наблюдая за порханием ее проворных пальчиков с длинными розовыми ногтями, я готов был впасть в транс. Может, я так и сделал. Не помню. Она зачаровала меня в один миг.

— Ах, — воскликнула она, когда, сидя напротив нее, я поведал ей свою историю, — как это неосторожно со стороны Норны! Но я не возьмусь ее осуждать. Обладая таким могуществом, должно быть, очень трудно удержаться от искушения пользоваться им. Но я не сомневаюсь, что она благополучно вернет вас обратно и, возможно, возместит вам моральный ущерб.

Моя бы воля, я никуда бы отсюда не уходил, следя, как бумажные лепестки усеивают ветви бонсай. Я не стал ей говорить об отношении к ней Перегрина: в конце концов, если не дура, то и сама знает, а она производила впечатление умненькой девочки… тьфу, богини! Однако она сама о нем заговорила.

— Главное несчастье лорда Марта в том, — сказала она с тем оттенком превосходства, какой встречается у старших девочек, — что он не знает собственных достоинств и стыдится своих недостатков. А потому он существует в образе, который самому ему не слишком по вкусу. К примеру, тот же Имант прекрасно осведомлен о своих недостатках, и настолько свободно с ними обращается, что они превратились у него едва ли не в положительные качества. Поэтому он умеет быть счастливым. Так и получается, что Перегрин ученее, а Имант — умнее. И пока это так, бедняга Март обречен на одиночество.

— Кто такой Имант? — напрямик спросил я ее. — Госпожа Мидори, буквально в каждом секторе мне называли это имя. Признаюсь, я уже напуган.

— Имант вовсе не страшный, — возразила она с улыбкой. — Вы скоро повстречаетесь с ним. Уже скоро. Если Перегрин завидует ему, то в этом он солидарен со всей мужской половиной человечества. Что же до женской… впрочем, вы все увидите сами.

Маленькая хозяйка апреля говорила, будто ручеек журчал, а лепестки летели из-под ее пальчиков, осыпая сады бонсай. Кажется, я уже чувствовал аромат цветущих деревьев.

— Вы только не позволяйте Мэй втянуть вас в какую-нибудь опасную авантюру, — посоветовала она, и я слушал и слушал ее, но слышал, наверное, даже не слова, а звук ее голоса, особенности ее речи. Право, раньше я никогда не общался с японками. До меня даже дошло наконец, почему такая красота, как цветущая вишня, символизирует у них смерть. Просто, это единственное, что следует уносить с собой, созерцанием освежая душу. Как Париж. Увидеть и умереть.

— Мэй совсем не злые, но они такие… неуправляемые. Для них только игра имеет смысл, а их игры порой просто… опасны для здоровья. Во всяком случае, чем быстрее вы проскочите их сектор, тем целее будете. Я не слишком вас напугала?

— Нет, госпожа, — сказал я, чувствуя на своем лице идиотскую блаженную улыбку.

— Это хорошо. Предупреждение сделано, а излишний преждевременный страх цепенит гибкость ума и понижает способность приспосабливаться к обстоятельствам. Еще раз прошу вас отнестись к Мэй со всем присущим вам здравым смыслом.

Глядя на нее, я сомневался, есть ли он у меня вообще. Отложив ножнички, она взяла листок бумаги в тетрадную линейку и, смотря мне в глаза, стала складывать из нее какую-то фигурку. Когда она закончила, я рассмеялся. На ее узкой ладошке лежал бумажный голубь. Я и сам в детстве выпустил таких немало.

Потом она вспорхнула на ноги, держа спинку прямо, вся искусственная, как фарфоровая кукла. Водопад разноцветных лепестков, скопившихся в рукавах, обрушился на бонсай, окутав их словно облаком мыльной пены. Перекинув через руку длинную полу своего кимоно, Апрель несколько раз шагнула ножками в белых носочках, снова опустилась на колени возле стенной рамы, и сдвинула ее, открывая выход на терраску и в крошечный сад, через который несся бурлящий вешний поток. По его краю из ржавой прошлогодней травы глазела родная мать-и-мачеха. Тень, метавшаяся по стене, оказалась от яблоневой ветки.

— Идите по мостику, — велела госпожа Мидори, указывая на пересекавший поток узенький дощатый мостик, явно рассчитанный на габариты Дюймовочки. - Когда дойдете до середины, — до того места, где висит радуга, видите? - пустите голубя, и окажетесь в мае.

— Благодарю вас, госпожа.

— Не стоит. Я была рада помочь вам.

В мою память врезалась прелестная графическая миниатюра: девушка в кимоно, стоящая на коленях у двери чайного домика. Яблоневая ветвь вдоль стены. Усыпанные цветом бонсай. Ах, как мне жаль было Перегрина! Я подставил ладонь ветерку, тот сорвал с нее голубя, качнувшего крылами, я ускорил шаг ему вслед… споткнулся, покатился по доскам настила, потом по зеленой траве, и сообразил, что оказался в мае.

5. Забавы близнецов

Я лежал, уткнувшись носом в изумительно свежую траву, солнце пекло мне спину, и под январским свитером я обливался самым жарким потом. Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Затем я слегка приподнял голову, чтобы оценить обстановку.

Моему взору предстали две пары босых, испачканных в песке ног. Продолжив исследование выше, я обнаружил над ними соответствующее количество исцарапанных коленок.

— Слушай, — спросил ехидный голосок, — а тебе не холодно?

Я с мучительным вздохом сел и уставился на своих визави.

Мальчишка и девчонка лет десяти, не старше. Рыжие и конопатые до невозможности. Он в плавках, она в синем купальнике. Вот и вся разница. У брата вихры взъерошены, у сестры тощие косицы торчат в стороны и вверх в лучшем стиле а-ля Длинныйчулок.

— Жарковато, — опасливо признал я.

— Ну так скидывай с себя эти чудовищные шмотки и айда купаться или в футбол играть.

— Дети, — сказал я им проникновенно, — я старый больной интеллигент, и к тому же транзитом. К тому же, как мне всегда казалось, купаться в мае еще не сезон.

— А кто нам запретит? — ухмыльнулась девчонка. — Если кто-то рассчитывает, что мы простудимся и умрем, так не дождется.

— Ага, — обрадовался я, — вас-то я и ищу. Кто из вас Мэй?

— Мы, — сказал мальчишка. — Я — Май, а она — Майя. Мы вдвоем. Близнецы. Ну-ка, пассажир, колись, сколько тебе лет.

— Двадцать восемь, — веско заявил я. Май нагло присвистнул.

— В любую сборную тебя еще возьмут. Видали мы таких инвалидов: пропусти такого в июнь, как он сразу — хвост пистолетом, и — во все тяжкие! Нет уж, коли цыпочка Мидори выложила тебя нам на блюдечке, не обессудь, но мы попользуемся. Раздевайся до трусов, и пошли. Иначе дальше не пройдешь.

— Погодите! — взмолился я. — Дайте оглядеться. Я попутно фольклор собираю.

— Ну, этого мы тебе мигом накидаем, — откликнулась Майя, плюхаясь рядом на траву. — Готовь мешок. Мы — две серебряных стрелы в одном колчане.

— Соседних две звезды на небосклоне, — подхватил Май. — Алгол и Мицар.

— Причем никому, естественно, не хочется быть Мицаром. Мы — два в одном, шампунь-бальзам в одном флаконе.

— Две палочки печенья «Твикс» в одной обертке!

— И неразлучны, как сосцы божественной Киприды.

— … а также как две половинки ее не менее божественной задницы, - заключил Май.

— Испортил песню, дурак, — сказала сестра, давая ему подзатыльник. В ответ он дернул ее за куцую косицу, и обмен нежностями состоялся к всеобщему удовольствию.

Между делом я избавился от свитера и предоставил солнцу сушить майку на моей спине.

— Так, — сказал я, прерывая их самовосхваления, — а теперь признавайтесь, кто из вас ответственен за снежный покров в двадцатых числах, в прошлом году. У тещи в теплице перцы вымерзли, ее чуть кондратий не хватил.

— А что за это будет? — хором поинтересовались Мэй.

— А вот сниму ремень, чтоб неповадно было… и не посмотрю, если девчонка!

— Я же говорила, будут претензии! — Майя пихнула брата кулаком под ребра. Тот в притворной задумчивости возвел очи горе.

— Но почему! — театрально возопил он. — Почему никто не пеняет Иманту на черемуховые холода, а Ригелю — на бабье лето? Ригель, к примеру, имеет полное право плюнуть и установить у себя в сентябре круглосуточный мерзкий моросящий дождь. И заморозок!

— Одновременно не бывает, — поправила Майя. — Либо то, либо другое.

— Это у Ригеля не бывает, в силу его природной ограниченности. А я — не Перегрин, и не терплю над собой указчиков.

— Бабье лето — это не Ригель, — заметила Майя. — Как, если уж на то пошло, и черемуховые холода — не Имант. Это же все знают.

— Эй, погоди! А в каком регионе мы вам перцы поморозили?

— На Среднем Урале, — хмуро откликнулся я. — Под Режом.

Май восторженно взвыл, повалился на спину и заболтал в воздухе грязными пятками.

— Урал! — орал он. — Опорный край державы, зона рискованного земледелия, край вечнозеленых помидоров! В Болгарии нужно перцы выращивать! Так теще и скажи! А снег в мае будет, будет! Я сказал! Ах, как славно быть богом!

С холма я озирал окрестности. Опять не уральский пейзаж. Скорее Крым или Черноморское побережье Кавказа. С одной стороны моя возвышенность поросла густой зеленой травой, с другой — круто обрывалась скалистым эрозийным склоном. Скала отвесно уходила в море, плескавшееся далеко внизу. Дальше к горизонту громоздился влажный тропический лес. Было довольно ветрено, я разглядел внизу белые барашки на волнах.

Не стану лукавить, в моей памяти еще достаточно свежи майские настроения средней школы, когда ответ у доски превращается в допрос под пыткой, а лишний час в каком угодно светлом и просторном классе — в смертный приговор. Здесь было все, о чем мечтает отпущенный на каникулы ребенок: солнце, вода, травянистый луг, воля без предела и без окрика, когда никто не зудит у тебя над ухом, что море, мол, холодное, ветер — северный, в траве клещи, пора завтракать, и вообще, надо надеть панамку и сухие плавки. А еще я с отчетливой горечью осознал, что хотя все это еще живо в моих воспоминаниях, впереди мне никогда уже этого не испытать. Все. Закон цикла непреложен: в босоногое голопузое детство возврата нет. Через несколько лет настанет мой черед приставать с требованиями сию минуту позавтракать и непременно надеть панамку, и встречать в ответ негодующий взгляд. Счастливчик Питер Пэн. Он твердо знал, чего не хочет. Впервые за всю эту нелепую, от начала и до конца нескладную историю я почувствовал к Норне, кто бы она ни была и что бы она ни имела в виду, некое подобие благодарности. Есть вещи, которые непременно бывают в последний раз, как, скажем, последние каникулы. Испытать это в последний раз, когда предполагалось, что ты оставил блаженную пору навечно… это ли не божественный дар?

— Ладно, — заявил я, отстегивая ремешки унтов и отправляя их в траву. - Давайте играть.

Я ограничусь лишь кратким перечнем того, что вытворяли со мной эти стервецы. Мы запускали воздушного змея и забирались в прибрежные пещеры, обнажаемые отливом. Право, казалось, будто босые пятки моих спутников подкованы железом: по самым острым камням они проходили, словно скользя над ними на воздушной подушке. Похоже, кроме них в этом мире не было ни души: наверное, потому, что они ни в ком не нуждались. Мы переиграли во все игры, допускающие троих участников, а когда их — в смысле игр! — не хватало, выдумывали новые, и когда я почувствовал, что вообще уже ни на что не годен и что моя тяга в детство удовлетворена если не навечно, то на многие годы вперед, затеяли игру в Георгия Победоносца.

Честно говоря, я с удовольствием исполнил бы для них роль Дракона: они так меня заездили, что я с радостью и облегчением дал бы себя убить. Издох бы я весьма натуралистично. По крайней мере, тогда у меня появился бы достойный предлог увильнуть от дальнейших издевательств. Но оказалось, что на роль злокозненного и богомерзкого чудовища претендуют все. Майя наотрез отказалась играть бесперспективную роль Девы, и ее едва удалось уговорить на заглавную партию. Драконом объявил себя ее братец, — в жизни не видал более гнусного злодея! — а меня назначили белым конем.

Исполняя свое предназначение, я избавился от многих иллюзий. Во-первых, оказалось, что вес юных дев десятилетнего возраста, еще совсем без мяса, вполне сравним с весом тяжеловооруженного рыцаря в полном боевом прикиде. Во-вторых, на пятках у них, по всей видимости, растут шпоры. Как уважающий себя конь, перед лицом огнедышащего дракона я выказал подобающую породе робость, пятился, вставал на дыбы и даже бил задом, но был безжалостно укрощен: синяки не сходили с моих ребер несколько недель. Дракон красочно и долго издыхал, конь, повалившись на бок, делал то же самое, слегка подергивая ногами и екая селезенкой. Победоносец растерянно стоял меж двумя нашими телами.

— А теперь, — вскакивая на ноги, заявил Дракон, — футбол!

— Втроем? — изумился конь.

— А что? Один на воротах, один забивает, и один судит в поле. Остальные только мешались бы. На ворота встанешь ты.

Я без сил откинулся в траву. На одинокой, изуродованной ветрами сосне на кого-то стучал впавший во вдохновенное безумие дятел. Майя невозмутимо расставляла на склоне консервные банки.

— Это ворота, — пояснила она, и пошла «семимильными» шагами, отмеривая одиннадцать метров… «или около того», — как она изволила выразиться. После чего мне было безапелляционно указано на мое место. Май встал у мяча, буравя меня расстрельным взглядом. Я, согнувшись и уперев руки в расставленные колени, хмуро глядел на него из-под насупленных бровей, как Дино Зофф. Май отошел на пять шагов, разбежался…

— Лови! — крикнул он. — Это Ключ!

Меня выметнуло навстречу мячу, заслонившему небо и вообще весь этот весенний беззаботный мир. И я его взял! Мы встретились и сшиблись в полете, а потом… летели куда-то вместе, безумно долго ожидая удара о землю. Которого не последовало.

Вместо того мы оба плюхнулись в прогретую зеленоватую воду. От неожиданности и внезапного страха, а также потому, что я был оглушен падением, я выпустил мяч, и он унесся вверх, будто выстреленный из пушки.

А я остался… созерцать белые кораллы и алые актинии, стайку радужных рыб, брызнувших от меня прочь, пузырьки воздуха из собственного рта… и разматывающуюся где-то на периферии зрения гибкую пеструю ленту мурены. Я замолотил руками и ногами и что было сил устремился следом за мячом.

Меня выбросило на поверхность океана, показавшегося мне безбрежным во все стороны, но пока я отплевывался и протирал глаза, попутно вспоминая о муренах, барракудах, акулах, скатах и «львиных гривах», чья-то уверенная рука довольно бесцеремонно ухватила меня за волосы и потащила вверх, в черную просмоленную лодку с мачтой и свернутым парусом.

Парень. Коренастый, голубоглазый, загорелый, как Тур Хейердал, крепыш, моих роста и возраста, с волосами, как лен, и улыбкой, как у Мистера Голливуд. По правде говоря, очень красивый. Из одежды на нем были только обтрепанные снизу шорты из обрезанных джинсов, такие мокрые, будто это не он меня, а я его вытащил. На поясе у него висел нож без ножен.

— Привет, — сказал он буднично. — Из Внутренних? Жертва Мэй?

— Дмитрий… — прохрипел я.

— Имант. Слушай, извини, у меня дело. Потом расскажешь остальное, а пока поприходи в себя в одиночку, ладно? Я сегодня жемчуг ловлю.

С этими словами он опустил на лицо очки для подводного плавания.

— Эй! — окликнул я его. — Там мурена… кажется.

Он внимательно поглядел на меня, потом кивнул.

— Вполне возможно. Они встречаются в моих краях. Спасибо.

И ухнул за борт.

Здравствуй, Июнь!

6. Король Оранжевое Лето

Его не было так долго, что я поначалу перепугался. Однако, свесившись через борт, я его увидел. Он уверенно передвигался среди красот подводного царства, задерживая дыхание не хуже Жака Майоля. Он явно знал, что делал, и его спокойно можно было предоставить самому себе. С этой идиотской мыслью я сел на дно лодки, откинувшись спиной на мачту и упершись ступнями в борт, и смежил веки, развлекаясь игрой зеленых, красных и черных пятен на их внутренней поверхности. Так я оттягивался некоторое время, пока лодка вдруг опасно не накренилась.

— Лови! — и что-то мокрое, холодное, длинное плюхнулось мне прямо на голый живот.

— А-а-а! — заорал я и едва не вывалился в море, в полудреме не заметив, что мурена была без головы.

Имант хохотал, ухватившись за борт и креня его собственным весом.

- Она хотела съесть тебя, а получится так, что ее съешь ты, — констатировал он. — Прости, если шуточка кажется тебе людоедской.

Обижаться на него было, по-видимому, столь же бессмысленно, как на черемуховые холода. Имант подтянулся на руках и перевалился в лодку.

— Как улов? — поинтересовался я. «Пустота» Иманта нарушала все мои представления о жемчужном промысле.

Бог Июня сверкнул на солнце зубами, порылся в кармашке шортов и жестом фокусника раскрыл ладонь.

— Вот! — сказал он, подбрасывая на ладони розовый шарик величиной с ноготь большого пальца. — Давно искал что-то подобное по размеру и цвету. Так что можно считать, ты приносишь удачу, Дим.

Вот бы Ирке услыхать. Вечно я у нее — тридцать три несчастья. Штучка, которую он дал мне подержать, вовсе не производила впечатления бесценной. Так, симпатичная перламутровая фасолина, с равным успехом могла бы быть сделана и из пластика. А может, это потому, что и для Иманта она была не более, чем игрушка.

— Мне казалось, — осторожно заметил я, чтобы не выглядеть в его глазах круглым дураком, — технология промысла несколько иная. Что ловец собирает раковины-жемчужницы в сетку, поднимает на борт, их держат на солнышке некоторое время, пока не протухнут и сами не раскроются. Я читал об этом у Беляева. Ты не так делаешь?

— Я не читаю книг, — заявил он столь же безмятежно, как признался бы, к примеру, что не курит, и сморщил нос. — У этого примитивного способа есть один существенный недостаток, а именно: он не выдерживает никакой критики с точки зрения экологии. Погибает моллюск, который иначе мог бы сделать еще жемчужину. И это только одно, самое малое из его достоинств. Знаешь ли ты, что моллюск есть ассенизатор моря, поглощающий и вбирающий в себя всю гадость, которая плавает в пределах его пищевой досягаемости? Из уважения к его благородной миссии… а также по иным, более суетным причинам… я никогда не стану есть моллюска! — давясь пафосом, продекларировал он, и мы оба прыснули. После подобной рекламы и я не стал бы есть моллюсков.

Имант поставил парус, и мы оба растянулись на горячих досках, проводя путь в блаженном безделии.

— Ты не следишь за курсом? — порядка ради поинтересовался я.

— Нет, — беспечно отозвался он и добавил, — я слежу за ветром.

Я только плечами пожал. Никогда не мог заставить себя признать божественное в сверстнике.

Вдали показалась земля, похожая на грозовую тучу. Мы несуетно ждали ее приближения, поочередно прикладываясь к фляжке с апельсиновым соком. Поистине, из всех богов Имант был самым гостеприимным. Берег вырос, стали различимы белые песчаные пляжи, от них вверх — влажные тропические леса, карабкающиеся, покуда можно, по склонам уходящих в небо гор, изумрудные лагуны, по берегам которых бродили полуголые бронзовые обитатели. Сперва я принял их за аборигенов. Они приветствовали нас радостными возгласами, Имант лениво отмахивал в ответ. Я скромненько сидел пассажиром и таращился во все глаза. Кругом простирался таитянский рай. Такой, каким он бывает в представлении российского телезрителя, во всем его цветении, разноголосом щебете и фруктовых ароматах.

Лодка шла вдоль берега, неторопливо следуя его прихотливым изгибам, до тех пор, пока, обогнув особенно крутой, растущий из самого берега утес, не остановилась на неподвижном зеркале просторной бухты. Лишь через некоторое время я сподобился подобрать свою отвисшую до пупа челюсть: такой потрясающей красоты вид открылся моим глазам.

Пляжа здесь не было, как не было и ни души. Этот кусок — берега? острова? — был целиком вулканическим и вздымал к небесам миллионы тонн дикого оскаленного базальта. Солнце палило так, словно там, в верхах, их ходило, сменяя друг друга, несколько. Но что мне солнце и скалы! Там, на самом верху самого высокого пика прилепился крохотный кружевной замок из белого мрамора. Мне даже сперва показалось — Ласточкино Гнездо, но этот был еще невесомее, еще сказочнее, еще отчаяннее лепился к отвесной круче. Общим было, пожалуй, лишь ощущение пронзительного, головокружительного восторга, которое охватывало тебя, когда ты взирал на него, задрав голову. Причуда бога, не ведавшего войны, боли, гнева и страха. И я не стану здесь о них упоминать: о них скажут другие, и много, те, кто находит в этом смысл и удовольствие.

Имант ошвартовался у подножия циклопической белой лестницы, ведущей к замку, как дорога в небо. Бог знает, когда и кем все это строилось! Впрочем, бог, может, и не знал, однако не проявлял к вопросу ни малейшего интереса. Для него все это просто было. Я вспомнил, что все встречные до сих пор в один голос с оттенком зависти называли Иманта счастливцем.

— Ты здесь живешь?

Он кивнул.

— Это моя Ларис-са.

Так и выговорил, веско, с двумя «с».

Мы поднялись, и оказались одни в просторных пустых комнатах, почти без мебели. Изнутри обиталище Иманта казалось больше, чем снаружи, и не поручусь, что здесь обошлось без волшебства. Тогда как весь замок мог уместиться на ладони, по его залам можно было блуждать, играя в прятки с эхом. Водяные блики дрожали на светло-серых гладких стенах, пылинки танцевали в солнечных лучах, растворявших и поглощавших людей и предметы, струившихся в высокие окна, обрамленные резными каменными решетками в мавританском стиле. Босым ногам было так славно на прохладных плитах пола после горячего дерева лодки и в особенности — после раскаленных солнцепеком ступеней. Нигде ни одной книги, ни одного предмета обстановки или декорации. Ларисса походила на внутренность чуть просвечивающей морской раковины. Я невольно закрыл глаза и, ей-богу, мне показалось, будто она отдаленно шумит и плещет вокруг меня. И только сейчас я понял, как устал, за один день отмахав добрую половину года.

Мой бронзовый бог проницательно поглядел на меня и предложил:

— Отдыхай, сколько влезет. Скажешь сам, когда захочешь двинуться дальше. В смысле, в Июль. Ешь, спи, купайся, а завтра, если захочешь, я отведу тебя в город. Мне все равно нужно отдать эту горошинку ювелиру, — он вновь подкинул в воздух розовый шарик. — Я хочу, чтобы ее вставили в ожерелье.

Как и обещал, на следующий день Имант повел меня в город. Ради этого он не перетрудился: просто открыл заднюю калитку, и на нас обрушились его краски, звуки и ароматы. Пустоту и безмолвие Лариссы мой хозяин явно приберегал для себя. Первое — да и последующие — впечатление было такое, будто здесь происходит панк-рок-хиппи фестиваль. Сначала меня, не при Ирке будь сказано, поразила форма одежды местных модниц. И девушки. Дружелюбные, как дельфины, и ласковые, как щенята. Самые скромные щеголяли куском ткани, обернутым вокруг бедер и расписанным яркими красками в причудливые круги и зигзаги. Многие были живописно облачены в гирлянды цветов, скорее обрамлявшие, чем скрывавшие самое интимное, а на любительницах экзотики и вовсе не было ничего, кроме экстравагантного пляжного макияжа по всему телу. Из какого-то женского журнала Ирка вычитала, будто бы в состав цинковых мазей, каковыми он наносится, входят ультрафиолетовые фильтры, и при смывании на загорелой коже остается причудливый светлый орнамент. Словом, на фоне всего этого пиршества плоти даже бразильский карнавал показался бы скучным, как протестантский псалтырь.

Никто — ну абсолютно никто — не занимался здесь производительным трудом, и, хоть ты тресни, я никак не мог определить экономическую основу существования этого балагана. Нет, попадались, конечно, трудоголики, которым просто нравилось, скажем, ловить рыбу — благо она сама шла в сети, лепить и расписывать фантазийными сюжетами горшки, добывать жемчуг или строить лодки. Но все это делалось не на продажу, поскольку денег здесь не было в принципе и процветал натуральный обмен. Основу местного рациона, как я уже заметил, составляли фрукты и рыба, и повсюду, куда бы я ни оглянулся, царило приподнятое курортное настроение. Это был самый многолюдный мир из тех, где мне до сих пор удалось побывать и, забегая вперед, скажу: самый многолюдный из тех, где мне еще только предстояло побывать.

Кто-то исполнял затейливую мелодию, выстукивая ее деревянными палочками на бутылках, до разного уровня налитых водой. В первую же минуту меня поразило, а потом радовало глаз и сердце обилие чистых простых цветов: зеленого, оранжевого, желтого, красного. Солнце обрушивало наземь водопады света, мир плескался в зелени, на пляжном песке гоняли футбольный мяч, у каждого было то, что ему нужно для счастья, и над всем этим сумасшедшим домом безмятежно и беззаботно, как Король-Солнце, царил плэйбойски настроенный Июнь, шагавший впереди меня, насвистывая песенку и заложив пальцы за ремешок шортов.

Всюду, где бы он ни проходил, его приветствовали возгласы, вокруг собиралась толпа, иной раз его сопровождала целая процессия. Ему предлагали цветы и фрукты. Девушки разворачивались к нему, как цветы к солнцу. Ах, эти девушки Июня, тугие, как резиновые мячики, с цветком в волосах, который всякий раз что-нибудь значит, с голубыми жилками на бронзовых бедрах… Если бы эта человеческая общность вздумала поднять над собой флаг, над их головами, без сомнения, взвилось бы дамское бикини. В общем, этот рай был явно не для моралистов и старых дев.

— Неплохо бы глотнуть чего-нибудь освежающего, — произнес Имант. И боги, оказывается, потеют. — Дим, как ты?

Он не успел закончить фразу, как перед самым его носом столкнулась синяя банка «Пепси» и бутылочка «Кока-колы», с двух сторон протянутые двумя смуглыми руками. Тишина оборвала все песни и шутки, которыми сопровождалось шествие летнего короля. Девушки попятились. Население разделилось на Синих и Красных. Насупились брови. Руки, словно невзначай, легли на пояса, в складках саронгов обрисовались ножи. Бутылки, только что поднесенные к устам, удобно перехватывались за горлышко. Миг — и вспыхнет поножовщина. Имант мельком оглядел тот лагерь, и этот, протянул руку… и взял яблоко. Мне достался апельсин. Момент разрешился чьим-то облегченным смехом, и все продолжилось с точки прерывания.

Вот так оно здесь и было. Поймите меня правильно. Я простой постсоветский, затюканный на работе интеллигент с отпуском в ноябре. Весь год я мечтаю об отдыхе у моря, где-нибудь в черноморском пансионате, а летом — о деньгах на этот самый отдых. Не судите меня строго. Я остался.

Не знаю, сколько прошло времени: неделя, или, может быть, месяц. Я не считал. Дни были блаженны пустотой, а ночи — коротки. Мир благоухал. К тому же, всегда находилась какая-нибудь девушка… В конце концов, мой циничный медик говаривала, что склонна верить в мужскую верность не более, чем в благородство ментов или бескорыстие учителей. Если мужчина утверждает, что не может жить без какой-то определенной женщины, то это, скорее всего, красивое поэтическое преувеличение. Оправдывался я, когда не забывал это сделать, тем, что никогда не запоминал их имен.

Благословенна будь Норна, кем бы она ни была. Когда и где еще мне представилась бы возможность почувствовать себя плэйбоем? Задумываясь теперь, должен сказать, что эта часть моего приключения более всего напоминала эльфийский бал в английской легенде: проходит, кажется, всего одна ночь, глядь, а минули-то столетия. Нетинебудет, страна Питера Пэна, где потерянные дети живут в свое удовольствие. Вот разве что повзрослели лет на десять-пятнадцать и открыли для себя прелести свободной любви. Что одновременно и испортило чудесную детскую сказку, и перевело ее в разряд увлекательного чтива для считающих себя взрослыми подростков. Возможно, имело бы смысл сравнить их с обитателями фармеровского Мира Реки, но на самом деле здесь было больше разницы, чем сходства.

Вспоминаю, что Иманта в те времена я видел довольно редко. Бог бездельников на каждый день выдумывал себе новое развлечение: то он опять отправлялся ловить жемчуг, то выходил на охоту за Большой Рыбой, то катался на крутой волне на доске для серфинга. Арканил и объезжал мустангов, выступал в родео, играл во все пляжные виды спорта, ни в чем не стремясь к первенству, ибо, как мне казалось, был начисто лишен честолюбия. Своим бездельем он был занят по горло. Частенько, впрочем, оказывалось, что его опять кто-то соблазнил. В этом отношении Имант представлял из себя не субъект, а скорее объект, весьма, надо сказать, благодарный и щедрый. Прекрасная часть человечества готова была буквально носить его на руках, и я одновременно и подражал ему, и завидовал, и прикалывался, ибо если о боге лучше всего говорит мир, сформированный его личностной доминантой, то я полагал, что все о нем знаю.

Не представляю, насколько бы я на самом деле мог выпасть из процесса, когда бы не сам Имант. Однажды я, сидя на прохладных камнях, прямо на полу, в одном из просторных залов Лариссы, хватал ртом ее божественный освежающий воздух. Бронзовый бог ворвался в двери и встал надо мной.

— Ты, однако, не торопишься двинуться дальше, — без обиняков заявил он.

Я изумленно воззрился на него, потом медленно поднялся. Я помнил, разумеется, что он здесь хозяин, но не могу сказать, как мне стало обидно.

— Я так понимаю, ты меня гонишь?

Минуту мы топтались друг против друга, плечо к плечу, глаза в глаза, иллюстрируя известную сценку из Тома Сойера, а потом он неожиданно уступил. Присев на корточки, он посмотрел на меня снизу вверх. Серьезным взглядом маленького мальчика он владел в совершенстве.

— Каждый из них, — он мотнул головой на город за плотно закрытой дверью, — когда-то пришел сюда, как ты. Имея перед собой какую-то цель впереди. Спроси сейчас любого, он только взглянет на тебя с недоумением. Сказать по чести, Дим… я бы ни за что не остался.

— Почему ты хочешь, чтобы я ушел?

— Мне нужен предлог, чтобы проникнуть в июль, — честно ответил Имант. - Меня там не слишком привечают. Я помогу тебе, а ты поможешь мне. Идет?

Предположение о том, что бог тоже нуждается в помощи, сперва ошеломило меня своей кажущейся нелепостью, равно как и предложенная схема «ты мне я тебе». Раньше мне удавалось передвигаться задаром. Но все же я понял, что он победил. Он растолкал меня, быть может, уже в самый последний момент, когда я начал забывать. Но более всего меня поразила мысль, что если я сейчас же не сдвинусь с места, то могу никогда не увидеть лики остального полугода.

— Уговорил, — сказал я ему. — Идем? Ключ… не забудешь?

— Да, Ключ…

Имант оторвался от меня, вроде бы бесцельно прошелся по комнате, нагнулся и поднял с пола красивую витую раковину величиной с две ладони, с розовыми шипами и перламутровым нутром. Встряхнул ее, поднес к уху, прислушался, кивнул удовлетворенно.

— Ага, вот она. Сойдет.

В другой руке я заметил у него пресловутое жемчужное ожерелье, что позволило мне сделать некоторые предположения относительно характера следующего по очереди духа. И все же, надо сказать, я покидал этот бедлам с некоторым сожалением.

7. Июльские грезы под дождем

На этот раз мы материализовались — пора, наконец, приставить к делу слово, наилучшим образом иллюстрирующее способ моих передвижений — в настолько неожиданном месте, что я временно потерял дар речи.

Мы очутились среди четырех бревенчатых стен, на тесной деревенской кухне, где со всех сторон что-то пыхало, шипело, шкворчало и брызгалось раскаленным маслом. Но тесно здесь было вовсе не потому, что ее так неудачно расположил планировщик или кто-то пожалел на нее леса. Прямо перед нами стояла брюнетка баскетбольного роста и экзотической наружности. Она стоила того, чтобы задержаться на минутку и описать ее, тем более, что все равно преграждала нам выход.

Ее лицо было несколько более смуглым, чем обычно встречаются в средней полосе России, а именно в этот регион нас занесло, судя по обстановке, меблировке и виду из окна. Губы у нее были как спелые вишни, глаза — как сентябрьские звезды, кожа — как смазанная жиром сковорода. Все ее восемь пудов облекало ситцевое платье в веселый мелкий цветочек, натянутое настолько туго, что мне становилось страшно, когда она шевелилась, а на балконного размера груди трепетал до смешного крошечный золотой крестик, выдававший то ли полную безграмотность дамы в вопросе веры, то ли предрасположенность к ее римско-католической версии.

— Явился? — сказала она, обдавая нас антарктическим холодом. — Не ждали!

Поистине, я не знал ни что ей сказать, ни как проскользнуть мимо нее. Еще один веский довод не покидать благословенный июнь. Потом сообразил, что все сказанное относится не ко мне.

— Твоему негостеприимству, Афродита, — ответил ей Имант, одновременно совершая какой-то очень сложный маневр плечом, в результате которого я оказался вытолкнутым вперед, — нет ни малейшего оправдания. Цель моего нынешнего визита сугубо деловая.

— Знаю я твои дела, король бездельников! — отмахнулась от него Афродита.

— К твоему сведению, я всего лишь сопровождаю своего гостя. Ты достаточно сведуща в местных делах, чтобы понимать: в обход вас в Август дороги нет.

— Сам-то мог бы и не припираться, — буркнула Афродита, одаряя меня не слишком ласковым взглядом, однако, смиряясь с моим присутствием, соблаговолила все же спросить: — Молодой человек, кто теперь президент в Гондурасе?

Я только рот разинул, и с большим трудом подбирая надлежащие обороты, на каждом шагу извиняясь, объяснил, что не располагаю сведениями подобного рода. Выражение ее лица при этом я мог истолковать единственным образом: субъектам, столь далеким от политики, нечего болтаться туда-сюда по Высшим сферам.

— Афродита, — вновь миролюбиво вмешался Имант, и я подавил судорогу совершенно непристойного смеха, которая скручивала меня всякий раз, как он произносил ее имя, — ты же видишь, мы с белым флагом и без оружия.

— Твое-то оружие всегда при тебе, охальник!

— Да, — высокомерно согласился Король-Июнь. — Я сражаюсь улыбкой. И побеждаю!

С этими словами он движением профессионального регбиста поднырнул под занесенную скалку и исчез в дверях. Афродите, если она не желала потерять лица, оставалось только смириться и пропустить меня следом.

Оказывается, это был большой деревянный дом, похожий на те, что можно увидеть в привилегированных дачных поселках вроде подмосковного Переделкино или питерского Комарово. Довольно долго я никак не мог определить источник легкого шороха, сопровождавшего нас повсюду во время наших перемещений по комнатам, потом догадался, что это мелкий летний дождь шелестит по шиферной крыше. Знаю я эти дожди. Нудная многодневная ностальгическая морось, от которой огурцы покрываются мучнистой росой, а земляника заболевает серой гнилью. Странные предпочтения у местного духа, за которого я сперва, с перепугу, едва не принял Афродиту. Вряд ли даже ради ее прекрасных глаз и необъятных форм Имант стал бы самолично добывать жемчуг.

Я готов был ошибиться еще раз, когда в гостиной мы наткнулись на молодую девушку, выразившую при виде моего спутника совсем иные чувства.

— Ну наконец! — воскликнула она, бросая веничек из перьев, которым обметала пыль с фарфоровых статуэток. — Мы все тут уже позеленели и скоро заквакаем.

Ага, сообразил я, это его Пятая колонна. У меня возникло и ширилось подозрение, что Имант, помимо всего прочего, готовит соседскому месяцу нечто вроде аннексии. Девушка, кажется, была вполне в его вкусе, такая же оживленная, инициативная и хорошо сложенная, как его бронзовотелые вакханки, с упругой свежей кожей, блестящими глазами и каштановыми косами, такими длинными, что, по моим расчетам, она могла бы на них сидеть, не особенно запрокидывая голову. Обыкновенно явления Иманта свету сопровождались целыми стадами нимф вроде этой, однако именно с нею он был особенно сдержан.

— Привет, Бируте, — сказал он ей. — Как у нее дела? Чем занимается?

Пухлые губки обиженно надулись.

— А что ей сделается? Целый день не то дрыхнет, не то мечтает под шум дождя. Ей нравится!

— Вот, — Имант подтолкнул меня локтем, — знакомься. Это Дмитрий. Недавно из Внутреннего Мира.

С его стороны это было самое настоящее свинство, ведь он совершенно сознательно приносил меня в жертву. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что и в друзья мне он никогда не набивался. Условлено же было, что он помогает мне до тех пор, покуда ему это выгодно. А кроме того, по-моему, было бы абсолютно бесполезно взывать к этике такого, как Имант.

В мою сторону немедленно состроили брезгливую гримасу, я только плечами пожал, и спустя минуту презрительного молчания Бируте наконец раскололась.

— Давно отдыхали в Юрмале?

— Девочка, — ответил я ей, — в Юрмале теперь отдыхают только аборигены, потому что, чтобы туда попасть, нужно оформлять визу и загранпаспорт. И те, кто могут себе это позволить, предпочитают мотать на лето в Анталию или на Кипр, где и цены пониже, и лица… поулыбчивее. Латвия — суверенное государство. За что боролись, на то и напоролись. Сбылась мечта идиотов. Так что я теперь для вас иностранец, барышня. Со всеми вытекающими отсюда претензиями.

Ответить на мое хамство достойно она не могла по причине недостаточной бодрости ума, а потому сочла удобным ретироваться, оставив нам поле боя. Имант поглядел на дверь, за которую ускользнули каштановые косы.

— Что-то я не совсем понял ее телодвижения в твой адрес.

— В этом с тобой весь цивилизованный мир солидарен, — отозвался я, переводя дух. — В наиболее концентрированной форме это называется фашизм. Но у тебя этого нет. И слава богу.

— Слава мне, — кивнул Имант. — Я до этого не додумаюсь.

И двинулся вперед по расчищенному мною пространству.

— Договоримся так, — шепотом, сквозь зубы распорядился он. — Ты не уйдешь до тех пор, пока я не скажу. Пока ты будешь мне нужен. Ладно?

Я сделал знак о'кей. Пусть не беспокоится.

Мы вышли в большую, но тесно заставленную вещами комнату, открывавшуюся на просторную веранду. За верандой был маленький пруд, дождь сек глянцевые листья кувшинок. Старинный патефон тихонько мурлыкал «Утомленное солнце», и все краски здесь были приглушены настолько, что сцена казалась старой черно-белой фотографией или кадром из фильма. Я ощутил ностальгическое прикосновение «Летящих журавлей» и «Весны на Заречной улице». На столике стояла древняя пишущая машинка — «Ундервуд», голову кладу на отсечение! - с листом бумаги, на нем виднелась колонка неоконченного текста. Стихи. Там же я увидел очки в старомодной черной оправе. Кружевные подзоры, шторы в технике «ришелье», какие-то шали. Вещей, как я уже сказал, было много, и я не сразу разглядел в глубине композиции глубокое кресло, а в нем — ноги. Разглядев, я ни на что другое уж не смотрел. Несомненно девичьи, босые, с породисто удлиненными ступнями и сухими щиколотками, именно такие, от каких тащился Бунин, гладкие, без единого волоска, лишь чуть-чуть расширяющиеся к икрам. Изящные колени. Девушка в простеньком ацетатном платьице, где по серому фону были разбросаны ромашки, казалась погруженной в глубокую дрему и не заметила нашего явления. Она выглядела такой худенькой, а платье на ней — таким детским. И я до самой глубины души был поражен, почувствовав, что беспечный бронзовый бог, бесстрашный наездник Девятой волны, адресат всех вздохов тропических ночей дрожит перед тоненькой девочкой с внешностью советской кинозвезды 60-х, чья божественная одухотворенность заставляет выцветать все голливудские созвездия. Он был влюблен, я не мог в этом сомневаться.

Однако он не был бы Имантом, если бы и дальше продолжал изображать из себя каменное изваяние. С обычным своим деловитым видом, который так ему удавался, Имант прошелестел босыми ногами по деревянному полу, присел перед патефоном на корточки, снял с пластинки иглу, поменял диск, и по комнате полилось что-то, помнится, о том, как «прошел чуть не полмира я», и «от тебя, такой красивой, глаз не отвести». Мне было до смерти интересно, как он станет вешать на нее жемчуга, однако он просто оставил бесценную ниточку, зацепив ее за спинку стула. В его глазах она ведь и не составляла никакой сравнимой ценности.

Опершись на спинку кресла-качалки и склонившись над ним, он терпеливо ждал, когда смена мелодии дойдет до дремлющего сознания барышни Июль.

— А, — сказала она, — это ты. Что, уже мое время?

Я бы обиделся, но Имант не мог позволить себе такой роскоши.

— Могу я просто захотеть тебя повидать?

— Зачем?

— Затем, что я… думаю о тебе, Ларис-са.

Разумеется, мой удивленный возглас был исключительно мысленным. Скажи мне, чьим именем зовется корабль пирата…

— Ты думаешь только о сексе, — укоризненно поправила она его, и мне почудилось, что кое-кто повторяет здесь за Афродитой.

— Во-первых, это лишь одна, видимая моя ипостась, — нимало не смущаясь, заявил Июнь. — А во-вторых… разве ты сама здесь грезишь не об этом?

Ларисса покачала головой. Бледная улыбка приподняла уголки ее губ. Имант заметил это и присел перед нею на корточки, позволяя ей стратегическое преимущество взгляда сверху вниз. Не так давно я и сам попался на эту удочку. Я бы ушел, но он взял с меня слово. Должно быть, боялся, что без предлога его прежде времени выпрут.

— Нет, — сказала она. — Мои грезы более… беспредметны.

— О! — отозвался он с мгновенным восторгом. — Я могу предложить тебе самый беспредметный секс. Можно даже сказать — виртуальный.

— Это как?

Бог знает, у кого Имант подцепил это словечко. Он явно в точности не знал, что оно означает, и теперь метнул мне панический взгляд. Пришлось его выручать.

Мы затеяли с Лариссой беседу, оказавшуюся неожиданно увлекательной для обеих сторон. Она была девушка развитая и отлично разбиралась в оргтехнике. В хороших руках она мигом превратилась бы в компьютерную барышню. Через полчаса, уже сидя за столом, на который подавала угрюмая Афродита, я внезапно обнаружил, что веду с ней вполне осмысленный разговор о емкостях винчестеров, звуковых платах и видеопамяти. Имант пару раз вставлял замечания невпопад, и его не одернули только потому, что не заметили. Бронзовый бог зевнул и очевидно заскучал.

Потом, когда разговор перешел на преимущества магнитного способа записи перед привычными для нее пьезотехнологиями, и я подробно пересказал хозяйке принцип действия магнитофона, он еще раз, в весьма характерной для него манере дал о себе знать. Тем же тоном напряженной надежды, с каким Перегрин в свое время спрашивал, нет ли у меня с собой чего-нибудь почитать, он поинтересовался, не прихватил ли я случайно парочку кассет. Увы, во всех перипетиях этого сумасшедшего сюжета у меня даже родных тапочек не сохранилось.

— Дмитрий говорит, эта пленка способна петь, — невинно сообщил наш переросший Питер Пэн. — Ну так я размотал бы ее и сделал на крыше эолову арфу. Пусть поет.

Мгновенное молчание за столом сообщило, что меня переплюнули. С моей точки зрения многие записи от подобного использования только выиграли бы. Однако если в душе у нее и были романтические струнки, в данный момент они никак не проявились.

— Ты бы еще стеклянных бус попросил, — усмехнувшись, сказала ему Лариска. — А лазерный диск ты крутил бы исключительно на пальце?

Потом, как это водится в интеллигентной беседе, мы говорили, перебивая и не слушая один другого, и по прошествии некоторого времени я уже никак не мог вспомнить, о чем у нас шла речь.

Очнулся я в кресле-качалке, голова моя клонилась на грудь, глаза слипались, а Лара с Имантом, сидя на полу возле патефона, тщились переупрямить друг дружку, ведя диалог с помощью сентиментальных мелодий зарубежной эстрады 70-х. Так, например, хозяйка ставила старинную английскую «Green sleeves», и «Happy bit boys» напоминали слушателям о том, что «Моя любовь носит зеленые рукава», до тех пор, пока Имант не менял их решительно на страстный призыв «Besame». В ответ на эту провокационную выходку Энди Уильямс заводил свое проникновенное «It's impossible», но не привыкший пасовать Июнь продолжал игру, и уже тот же Энди Уильямс взвивался до пронзительных высот «The story of my love».

— Потанцуешь со мной?

Она безмолвно согласилась, он с робостью десятиклассника положил ладони на ее стан, и они тихонько переступали на крохотном свободном пятачке пола, уже и музыке не в такт, и тень его накрывала ее, как атомный зонтик — Хиросиму. Для меня вдруг стало очевидно, что там, дома, Имант не использовал и сотой доли своего обаяния. Он стал соблазнителен, как Голливуд в глазах советского телезрителя. Он был ей ровня во всем, знал это, и мог об это свое знание расшибить башку, потому что прав оно ему никаких не давало. Мне следовало уйти… хотя бы выйти из комнаты, но мне почему-то представилось, что это — кино. Кто из вас, признайтесь, выходит из комнаты во время подобных сцен? Он весь дышал жаром, как раскаленный песок, она была воплощенной желанной прохладой. Босые ноги неслышно переступали по деревянному полу. Шелестел дождь, лениво тикали ходики. Ее голова клонилась, пока не коснулась его плеча. И осталась там. Меня они уже не видели.

Имант соскользнул на пол, к ее ногам, к коленям, повторяя весь свой путь ладонями по ее спине, бедрам, голеням. Она встрепенулась, как птица, которую поймали за ноги, и замерла в испуганной позе, отстранившись и чуть выгнувшись назад, колеблемая и прожигаемая его дыханием. Его губы коснулись ее коленей, и оба остановились на какой-то немыслимо долгий миг. А потом, логично и неумолимо, как всходит утреннее солнце, его ладони двинулись вверх. Если бы я сам выдумывал этот образ, я бы тоже намешал в него Энди Уильямса.

Тут до меня все-таки дошло, что это не кино, и я поторопился выйти вон. Здесь всех сразил Энди Уильямс.

По-июльски короткая ночь показалась мне бесконечной. По небу грохотал Илья-пророк, будто поблизости доски с самосвала сгружали. Я сидел на веранде, балдел от соловья, шлепал на себе комаров и старался не вслушиваться в то, что бормоталось и ворковалось там, за чуть прикрытой дверью. Я все равно не мог убраться отсюда без Ключа.

В те минуты, когда я забывался, мне грезились водные блики на каменных стенках колодца, скрип его журавля, взгляд сверху на квадраты полей и клубящиеся массивы лесов. Поймите, я всего этого не видел, мне только чудилось, пока я парил бессвязной мыслью во мгле.

Мгла была что надо. Всю ночь, как бы ни была она коротка в июле, меня баюкал шелест мелкого неспешного дождя, и солнце тоже не встало. Только чуть посерела ночная тьма, и дальнейшая смена ее оттенков была уже неразличима.

И вот я сидел и лупал глазами сперва в черную, а затем в серую мглу, укачиваемый шелестом дождя, до тех пор, пока там, в комнате, не послышался шорох, какая-то подозрительная возня, а потом Имант сдавленным шепотом попросил меня отворить дверь.

Когда он выбрался из зева комнаты, погруженной во тьму, я понял, почему он не мог сделать этого сам. У него были заняты обе руки, и более всего это походило на классическое похищение в одной сорочке.

На спящей барышне Июль были минимальные белые трусики, явно не отечественного фасона 50-х, и короткая маечка, практически не скрывавшая ее едва обозначенную грудь. Больше Имант ни о чем не позаботился, видимо, по полной невинности души. Ноги, ноги, ноги… Если бы сама Ким Бэссинджер увидела ларочкины ножки, она бы до конца жизни появлялась на люди исключительно в широких брюках. Сам Имант выглядел свеженьким, как муромский огурчик в утренней росе.

— Добился, чего хотел? — тихо спросил я.

Гибкие руки красноречиво обвивали его шею.

— Дим, — сказал он, глядя поверх русой макушки, — у меня уйма недостатков, но я лучше, чем ты обо мне думаешь. Не хотелось бы тебя разочаровывать, но… — он ухмыльнулся, — я проделываю это каждый год, меняя лишь предлоги.

— Не надоедает?

— У меня короткая память, — ответил он почти с вызовом.

— А она тебя любит?

— Говорит, что нет… — он скосил глаза на макушку возле своего подбородка. — Но… ты бы поверил?

— Для этого надобно знать русские сомнения русских баб! — воскликнул я, развеселившись. — Они гадают о своих чувствах после двадцати лет брака и пятерых детей! И потом, если леди говорит «да», то это не леди. Эй, погоди! А Ключ? Ты про меня забыл?

— Забыл, — честно сознался Имант. — И, по правде говоря, не только о тебе. Этот мир заслужил толику хорошей погоды. Будь любезен, подержи…

Ничтоже сумняшеся, он брякнул мне на руки свою драгоценную ношу и легко сбежал по деревянной лестнице вниз. Глянул наземь, вверх, по сторонам, сунул четыре пальца в рот и засвистал что есть мочи, по-хулигански или разбойничьи.

Спугнутые тучи прыснули в стороны, как застигнутые мыши, солнце ворвалось в образовавшуюся прореху, обрушив на Первого Принца Лета целый водопад золотого света. Только теперь я вспомнил, насколько он могущественный волшебник. Но это было еще не все!

Распахнулись Врата в июнь: слепящий тамошним светом прямоугольник, и в них потянулись, проскальзывая оттуда сюда, его пышногрудые крутобедрые соблазны. Отстраненной частью своего сознания я подумал, что вижу массовую эмиграцию обитателей пляжного июня как заключительный акт агрессии, замысленной златокудрым бронзовым богом. они невозмутимо миновали меня, неся на головах скудную поклажу и покачиваясь на ходу. Поток их был бесконечен, монотонен и неостановим, как океанский прилив. Афродита, спозаранку хлопотавшая на кухне, закричала и замахала на них полотенцем, но тщетно. Просачивались, покидая июнь и ничем не проявляя исконной вражды, поклонники «Пепси» и «Кока-колы», и футбольные фанаты, сопровождаемые звуками трещотки и криками «оле!», подергивающиеся в диковинном танце и несущие в июль свои татуированные тела. «Пятая колонна» громко ойкнула из окна и помчалась следом, размахивая оранжевым бикини.

— Эй! — окликнул я Иманта. — А ты не боишься, что в отместку она устроит тебе черемуховые холода?

— У меня пусть делает, что хочет, — великодушно сказал Имант, возвращаясь на веранду. — Я ей гамак повешу.

— Ключ, — напомнил я.

— Ах да, Ключ. Что же делать, я не могу взять его без разрешения. Лара… Ларочка, отпустим Диму? Можно, я возьму Ключ?

Не открывая глаз, она пробормотала что-то неразборчивое, нежное, где упоминалось его имя, и что всеми присутствующими было истолковано как определенное согласие.

— Август с Сентябрем вообще поженились, — в воздух сообщил Имант. - Объединили свои миры и царствуют вместе без проблем, не разбери поймешь кто где. Да, Ключ… Извини.

Простая душа, он и не подозревал, что чужая ноша — тянет. Я прислонился спиной к косяку, а Имант прошмыгнул обратно в комнату, взял из клетки сонную канарейку, дохнул ей в желтые перышки, чтобы разбудить, был клюнут в палец, рассмеялся… Потом вернулся на веранду, где мы, наконец, поменялись.

— Ну, — сказал он, — давай. Счастливо.

И двинулся в сторону ослепительного прямоугольника Врат, за которым ждал их обезлюдевший июнь. Глядя на его удаляющуюся спину и на ларочкину головку, склоненную на загорелое плечо, я вдруг решил, будто проник в сокровенный секрет ее грез, навеваемых шорохом дождя. О чем еще могла она грезить, как не о встающем из моря замке, чьи ступени лижет волна, а светлые стены украшены лишь ковром из непостоянных бликов. О замке, зовущем к себе, как морская раковина. О пустынных бесконечных пляжах и тропических цветах, об эоловой арфе, в конце концов! О возможности не раскрывая глаз уткнуться носом в горячее тугое плечо, и где-то знать, что кто-то этим осчастливлен. И немудрено, что потом, дома, это вспоминается как сон, вновь и вновь возвращающийся под шелест дождя. И принимается за сон.

Я вздохнул, прощаясь с миром наслаждений, придуманным легкомысленным богом для тех, кто попался на его удочку. Я был среди них, но Имант дал мне шанс прийти в себя. В сущности, я не хотел бы останавливаться на одном месте даже ценой пожизненного отпуска.

Они не оглянулись, даже тая в ослепительном июньском свете. Они меня уже не видели. Я махнул им рукой, повернулся спиной и отправился своей дорогой. Трепыханье птичьего сердечка вело меня прямиком в Август.

8-9. Рабочий и колхозница — царственная пара

Всего какие-нибудь десять шагов, и я оказался уже совершенно в иной обстановке. Сверху пекло жаркое, но, в отличие от июньского, мягкое солнышко, под ногами была влажная земля. По сторонам — культурные насаждения узловатых плетистых растений, которые я незамедлительно классифицировал как виноград. Сочные, плотные, иссиня-черные кисти «Изабеллы», прозрачно-розовый «Мускат», крупные, с фалангу пальца, продолговатые янтарные ягоды «Дамских пальчиков». Других я не знал, а может, и эти не так назывались, я просто довольствовался осенними ассоциациями отечественных прилавков.

Я стоял на пологом склоне холма, и видно было далеко вниз и вперед. В долине, по берегам широкой реки сгрудились белые домики под зелеными крышами. Можно было бы предположить, что на сей раз меня забросило на Кавказ, однако какое-то подсознательное впечатление протестовало. Вероятно, я разлакомился, и мне просто хотелось оказаться где-то в такой загранице, какой в грубой реальности мне не увидеть никогда. Когда еще мне представится возможность именовать места согласно своим представлениям о них? Перпендикулярным курсом двигался тип в противогазе, с баллонами на плечах. Должно быть, опрыскивал от вредителей или болезней. Я решительно обозвал местность Шампанью и потихоньку пошел вниз, по тропе, пересекавшей борозды, ожидая встретить на пути хозяина или хозяйку здешних мест.

Я увидел ее издали, а она меня — нет, и пока я ожидал ее, то нашел, что более всего она походит на Марину Влади. В отличие от прочих встреченных на пути дам, исключая, может быть, одну Мидори, эта не была праздной. Среднего роста и, возможно, средних лет, хотя я не дал бы ей больше тридцати. С длинными волосами цвета сливочного масла, забранными в пучок, но не слишком-то покорно в нем пребывающими. На ней была длинная синяя юбка, подоткнутая сбоку для удобства ходьбы, и она, что ни шаг, взбивала ее вверх круглыми крепкими коленями. Светло-голубую блузку она завязала под грудью узлом. Не тоненькая, вся как яблочко наливное, с блестящими глазами в цвет блузки и маленькими ступнями босых ног. Шагала она легко, как песню пела, будто корзина винограда, которую она несла за плечами, на ремнях, как школьный ранец, вовсе ничего не весила.

— О! — воскликнула она, едва завидя меня. — Вот кто мне поможет!

И не успел я глазом моргнуть, как уже оказался при деле, попросту впряженным в лямки ее ноши. То есть, я не имел ничего против.

— Это, наверное, вам, — сказал я, передавая из ладони в ладонь теплый комочек вертящейся канарейки.

Женщина засмеялась, разжала ладонь, птичка тут же снесла пестрое яичко, вспорхнула, и только мы ее и видели. Жестом фокусницы Королева Августа сомкнула ладонь, дунула в кулак и снова разжала. Вместо яичка на маленькой ладошке, бывшей как средоточие мира, разевал клюв довольно-таки гадкий птенец, покрытый младенческим пухом.

— Недодержала, — с притворным огорчением констатировала она, после чего весь процесс повторился вновь, и с раскрытой руки сорвалась и улетела в лес здоровенная пестрая тварь, напоследок одарившая нас громогласным «ку-ку».

— А логика? — спросил я.

Она — кстати, ее звали Латона — отмахнулась, и я принял ее правила игры.

На весь этот нескончаемый день я поступил в ней в добровольное рабство. Не сказать, чтобы мне пришлось привыкать, все ж таки у тещи сад, и я уже научился находить в такого рода хлопотах своеобразное удовольствие. «День год кормит», — приговаривала моя теперешняя хозяйка, и я мотался за нею как привязанный. Не могу счесть дел, которые я переделал. Всего понемногу, но… как всего много! Наверное, отработал ей все, что задолжал Вегару.

Ну, во-первых, мой визит Дама Урожай сочла достаточным основанием для того, чтобы покинуть виноградник. Повинуясь ее указаниям, я вывалил корзину в возок, стоявший у края посадок. Там же шевелилось еще некоторое количество виноградарей, все с запаренными, суматошными лицами — день год кормит! А потом мы пошли по дороге в деревню, пыля ногами и останавливаясь то здесь, то там, чтобы проследить, посоветовать, помочь… Меня несло, как на крыльях, а спутнице моей кланялись в землю.

Все-таки для шортов был уже не сезон, Латона сунула мне какие-то старые джинсы и клетчатую рубашку, я переоделся и, вымыв ноги в тазу, под хоровое пение, задававшее ритм, давил вместе с ней виноград. Собирал яблоки и таскал корзины с ними. Ставил сыры, пек хлеб, катал к амбару огромные, как кареты, тыквы, сбивал масло на льду. Кое-что из сельхозработ, правда, показалось мне относящимся к более позднему сезону, но, очевидно, они все ей подчинялись, а я не был персоной того ранга, что устанавливает законы в чужих монастырях. Скажу только, что за всеми этими заботами нам с Латоной было вовсе не до разговоров.

Утверждая последнее, я на самом деле не совсем прав. Сведений, полученных от нее за этот краткий срок, было бы достаточно, чтобы убедить мою тещу до конца жизни ходить за Латоной с блокнотом. Но у нее совершенно не хватало времени точить лясы на чужой счет, на то, что я еще в мае обозвал фольклором, и у меня не было никакой возможности узнать ни ее мнение о тех, кого я оставил позади, ни о том, что ожидало впереди.

Лишь когда сумерки начали липнуть к земле, она позволила мне присесть на ее просторной кухне в безукоризненном провансальском стиле. Любой журнал выложил бы безумные бабки только за то, чтобы сфотографировать эти интерьеры: медную посуду, сияющую как солнце, шторы, скатерти и салфетки в мелкий блеклый цветочек, гнутую старомодную мебель темного дерева, плетенье из лозы.

То есть, это я присел, а Латона неугасимым пламенем металась туда-сюда, укладывая здоровущую корзину. Из печи в нее отправился золотистый, еще пышущий жаром каравай, с ледника — горшочек масла, добрых полкруга овечьего сыра из сыроварни, фляга красного вина в плетенке, запечатанная крынка молока, немного ароматного меда, а уж молодой картошечки, вареной в мундире, с лопнувшей кожицей, пупырчатых огурчиков, щекастых помидорчиков, золотистых луковок и аметистовых чесночинок — от сердца! Добавила соли в чистой тряпочке, накрыла все вышитой салфеткой.

— Пойдешь вниз по улице, — распорядилась Латона, — к реке. Там перейдешь мост, и с другой стороны будет кузня. Передашь Ригелю, — она кивнула на корзину. — У него много работы, домой зайти некогда.

— Ригель — это муж?

Она кивнула, на бегу подвязывая волосы в узел.

— А дети есть? — осторожно поинтересовался я. Черт их знает, этих бессмертных, вдруг любимую мозоль отдавишь. Но она сделала руками широкий всеохватывающий жест.

— Да вот все они откуда, по-твоему, взялись? — и хлопнула себя по животу. — Неужто, ты думаешь, через имантов кордон ко мне кто-то из Внутренних пробьется? А ежели уж пробился, то останется, чтобы прожить жизнь в трудах? Сам-то небось не останешься? Не-ет, вначале нам с Ригелем пришлось постараться, а потом уж они сами… Вон они, — она кивнула в окно на тянущийся с полей люд, — мои дети, внуки, правнуки… А дальше я не считаю, чтобы не чувствовать себя очень уж старой.

Поставив корзину на плечо, я пробирался изгибистыми, бегущими под уклон улочками. Отдыхающие после страдного дня лениво оглядывались на меня. Сценки деревенского ухаживания через плетень одинаковы, должно быть, в сельских местностях всего мира. Меня сопровождала мирная размеренная тишина, окрашенная в разные оттенки синевы. Обессилевшие за день собаки валялись в пыли, положив головы на лапы и провожали меня скорбными глазами. Роса была холодной, и никто не сказал мне вслед ни слова, только у самого моста кто-то съязвил в спину:

— Красная Шапочка!

Я напрягся, но обошлось без волков. Длинный изгибистый язык грунтовой дороги спускался к мосту и пересекал его, а на той стороне, как форпост при въезде в деревню, вросла в землю приземистая основательная кузня. Еще издали я услышал характерный звон металла о металл, и с некоторой опаской заглянул в распахнутую дверь.

Распахнута она была, разумеется, недаром. В нее выходили ядовитые испарения, в том числе сернистые газы, высвобождающиеся при плавке железа и горении угля. Согласно Макнамаре бессмертный не может угореть и задохнуться, но… кто сказал, что сам процесс доставляет ему удовольствие? К тому же днем в дверь вливался дополнительный солнечный свет. Сейчас, правда, в нее уже ничего не вливалось, хоть глаз выколи. Внутри, в пламени горна виднелся четко обрисованный силуэт Повелителя Огня, Вулкана этой кузни, без устали, как механизм, вздымавшего и опускавшего молот. Он один был различим в круге красного огня, все остальное до завтрашнего утра потонуло в непроглядном мраке. Да сказать по правде, у меня не отыскалось достаточно желания знакомиться с объектом и обстановкой. Я и без того знал, что здесь грязно, душно и шумно.

— Вы — Ригель? — крикнул я.

Он мельком глянул в мою сторону и сделал знак, что не слышит. Пришлось его ждать. В левой руке у него были щипцы, которыми он удерживал поковку, в правой — молот. Я думал, он кует подкову, но оказалось — пятипалый кленовый лист, докрасна раскаленный и зашипевший, когда его сунули в бадью с колодезной водой.

— Вы — Ригель? — повторил я в тишине.

Он кивнул, не тратясь на слова.

— Латона ужин послала.

Он вновь кивнул, отвязал тесемки кожаного фартука, не спеша умылся в лохани, вытер ветошью лицо и руки, вышел ко мне и, сложившись втрое, опустился на порог, лицом к реке.

— Давай, — сказал он. — Присоединяйся.

И то, припаса здесь хватило бы на роту. Я никогда прежде не ел сидя на пороге, лицом к неторопливо проистекающей жизни, держа позади свое обустроенное бытие. Наши спины омывала волна уютного жара, от реки, напротив, веяло серебряной прохладой. Поднимался туман, и в ином месте, возможно, ужинать на улице было бы уже совсем не так приятно. Но — не здесь. Есть на пороге, макая картошку в соль, густо намазывая мед на хлеб поверх масла… В этом чудилось что-то толкиеновское. Я молчал и исподтишка разглядывал своего сотрапезника.

Он показался мне моложе Латоны, но меж богами это не имело смысла, да и вовсе ничего не значило. А вообще Сентябрь выглядел рослым молодцем, что называется — косая сажень, с гривой длинных иссиня-черных волос, разметавшихся по плечам и связанных шнурком надо лбом, придававшими ему сходство с индейцем. Грудь и плечи его лоснились от копоти, смешанной с потом. Лицо у него было продолговатое, красивое, с неподвижным взглядом темных глаз под тяжелыми веками. Такой обращенный внутрь взгляд встречается у тех, кто, занимаясь творческим трудом, остается наедине с собой даже в самой шумной и многолюдной компании. У него и в самом деле было много работы: ведь он ковал осенние листья, медные — кленам и осинам, золотые — березам, серебряные росы и яркие новые звезды на весь год вперед до следующего сентября. Да мало ли чего еще, кроме обычных сельских работ. Что там, он бы и гвоздь ковал, как стих. И мало ли о чем он там думал, сдвигая густые сросшиеся брови, но, впрочем, выражение лица у него оставалось самое умиротворенное. Лишь спустя некоторое время я смекнул, что корзина со снедью сыграла роль Ключа.

Мы молчали, курили. С огородов тянуло горьким дымом от сжигаемых растительных остатков. С начала моего приключения это была самая божественная минута. Самое волшебное время суток, самое волшебное время года. Мне, правда, вспомнилось, что до сих пор никто ни единым словом не обмолвился при мне об Октябре, и я совершенно не представлял себе, что меня там ожидает. Я мог бы попытаться выяснить у Ригеля, но… мне было, во-первых, лень. А во-вторых, неудобно. Он казался таким далеким от суеты. Гораздо дальше, чем Палома. Я бы даже сказал, он вообще был недостижим.

Так проходило время, мир умолкал и погружался в сон. Сентябрь ни о чем не спрашивал меня, а я — его. Я не испытывал никакого нетерпения до тех самых пор, пока он, крякнув, не поднялся и, поковырявшись в ящике с железом, не вытащил из него новенькую блестящую подкову.

— Вот, — сказал он. — А направление — любое. Мимо Октобера не пройдешь, даже если захочешь. Он сам тебя настигнет.

В моих руках она была сияющая и живая. Романтическая функция ее намекала на пути-дороги, а символика — на обещание счастья. Если же ее перевернуть, она становилась похожа на лиру, чьи невидимые струны пели о томительной и тягучей нежности ожидания, о волшебных вечерах и посиделках у порога. Наверное, это был самый удивительный и самый памятный по состоянию души Ключ. Направление любое, сказал он? Верно, ведь это всегда будет — вперед.

— Эгей, трудяга! — донеслось из-за порога. Ригель порывисто развернулся и вышел. Он был подвижен и строен, этот верзила, и тонок в талии. Я инстинктивно притаился за мехами. Узнал голос Латоны, и сообразил, что подзадержался. Наверняка она не ожидала напороться здесь на меня.

— Здравствуй, мое индейское лето, — услыхал я оттуда.

— Пришла узнать, сильно ли ты притомился за день.

И смех. Низкий, горловой. Женщина не смеется так, когда ее целуют в щечку. Вряд ли, не при моралистах будь сказано, богиня, вокруг которой все рождается и плодоносит, станет держать колени сомкнутыми. Этим богам, подумал я, по вечерам нечем заняться.

Итак, направление любое. Я взялся обеими руками за подкову, как за маленький штурвал, и практически вслепую сунулся в самый дальний и темный угол, на каждом следующем шаге рискуя зацепиться за что-нибудь железное и причинить себе телесные повреждения различной степени тяжести.

10. Джентльмен в красном

А здесь был день. Точнее, совсем раннее знобкое утро. Палая листва лежала под кустами, трава пожухла от заморозков, тех еще, сентябрьских, и земля под ногами отзывалась той особой железной гулкостью, какая бывает только сухой поздней осенью, когда снег еще не выпал, но верхний слой уже насквозь проморожен, и звук шагов разносится далеко.

Он и разносился далеко, даже слишком, когда я пробирался вдоль лесной опушки, тщетно пытаясь разглядеть в стлавшемся по открытой местности утреннем тумане хоть какие-нибудь внятные очертания.

Увидеть я ничего не увидел, а вот то, что я услышал, никак меня не приободрило, и я невольно прибавил шагу. Нетерпеливый неприязненный лай, как будто целая свора возбужденно рвалась с привязи. Впрочем, почему как? Они и рвались, ведь наступил сезон охоты, и они жаждали поднять чей-нибудь след.

Звуки в тумане необыкновенно отчетливы и обманчиво близки. Ориентироваться на них крайне затруднительно. Я сделал на это скидку и ускорил шаг. Потом еще ускорил. А потом побежал.

У них, однако, было передо мной преимущество четырех лап, и разглядев наконец мелькающие в тумане гибкие коричневые тела, шерсть, струящуюся в быстром беге, как в воде, я с достойным отца Федора проворством, надсаживая пресс и царапая щеки, взлепился на ближайшее дерево настолько, насколько мог, то есть, до нижних ветвей. Благо, они оказались невысоко. Какой-то момент я висел, уцепившись руками, тогда как ноги мои скребли по шершавому стволу, ища опору и судорожными пинками отпихивая наиболее прыгучих тварей. Я висел так и ненавидел всех собак без разбору. Вздорные, истеричные, агрессивные, неинтеллигентные твари! Я люблю кошек, кошек, кошек — триста раз!

Как уже упоминалось выше, в любом спорте я гожусь исключительно в болельщики. Но все же мне удалось кое-как забросить ноги на толстый сук, подтянуться и понемногу перевести дух. Собаки расселись кругом, довольные: как же, загнали, и даже трудиться особенно не пришлось. Ожидая охотников и егерей, я был полон самых разнообразных опасений: как знать, какие черты Октября ассоциируются с собачьей страстью к острым ощущениям?

Зычный голос из тумана понукал собак и по-эсэсовски призывал их «ату» меня до тех пор, пока его обладатель не выплыл из белесой пелены собственной персоной и не застал воочию всю картину.

— Черт! — сказал он. — Я думал, это заяц.

— Вы не ошиблись, — как можно более холодно ответил я.

Собаки снялись с насиженных мест и теперь юлили у ног хозяина, всем своим холуйским видом показывая, что недвусмысленное намерение растерзать меня до сих пор проявлялось исключительно из служебного рвения.

Выглядел Октобер чудно, и я мог бы долго прикалываться на его счет, если бы, во-первых, не навидался разного на своем пути. А во-вторых, он и сам бы мог вволю поерничать, пока я сидел на дереве.

Самой замечательной деталью в его лице был нос. Могло отыскаться множество причин, по которым он приобрел именно этот специфический оттенок, однако устоявшаяся традиция ассоциировала его с одной. Я бы дал ему где-нибудь под пятьдесят. Полное апоплексическое лицо обрамляли экзотические седые бакенбарды, а под маленькой черной шапочкой, напоминавшей не то жокейскую, не то тропический пробковый шлем, угадывалась полновесная лысина. На нем был красный сюртук и белые лосины, и вкупе с окружающим пейзажем он напомнил мне знаменитый фильм о похождениях Фантомаса. Больше всего он походил на английского сельского джентльмена, каким его изображает классическая литература, и пока мы шли через поле к его штаб-квартире, он ни единым словом, ни единым жестом не выбился из своего имиджа.

По дороге я больше молчал, все еще под впечатлением травли, отделываясь ни к чему не обязывающими междометиями, но беседа во мне и не нуждалась. Октобер, размахивая тростью, вел меня по своим владениям, безудержно хвастаясь их размахом, и наиболее употребительным в его лексиконе было слово «я». Наверное, я относился бы к нему лучше, не будь наша встреча столь драматичной.

Получив наследство от Августа и Сентября и живя практически в свое удовольствие, этот был самым богатым духом. В глубине просторного парка нас ожидал двухэтажный кремовый особняк с белыми лестницами и колоннами по фасаду, из его высоких окон открывался вид на землю, не опоганенную урожаем. Все было убрано и продано, нивы обезлюдели, скот переведен в теплые стойла, над крышами в прозрачном высоком небе курились дымки. Наступало отдохновение от страдных хлопот. Варили эль.

Вообще, в этом что-то было. Находясь рядом с ним, я чувствовал бодрость отдохнувшего человека и вместе с тем какую-то смутную тоску, не чувство, а скорее оттенок чувства, предвещавший долгое праздное уныние зимы. Я пил с ним пиво, обгладывал цыплячью ножку, разглядывал его гордо выпяченный живот, слушал монотонное помещичье «мои амбары, мои собаки, мои стада…» и далее, все с тем же притяжательным местоимением. Мне казалось, что октябрь лучше проходить одному. Тем более, что именно сейчас я явственно ощутил, как оказался вдруг близок конец моего приключения. Еще одна попутная встреча в ноябре, а там — Норна. Что она из себя представляет, и что имеет ко мне? Какой ей был смысл в моем путешествии? Вернет она меня к моим проблемам, или пустит в новый круг? И если так, если я превращусь в своего рода Летучего Голландца, бестолково слоняющегося по циклу, будут ли мои новые знакомые все так же ко мне благосклонны? В какую-то минуту я испытал сильнейшее искушение сбагрить свои Внутренние беды тем, кому не повезло, вернуться в июнь и затеряться в толпе. Может, на этот раз Имант позволит. Ведь остаются! Да хоть бы и в том же октябре! Ходил бы с ним на охоту.

Идея показалась блестящей… но все же что-то в ней было не так. Наверное, я психологически не приспособлен к отсутствию трудностей. Я не умею без них жить. Я их сам себе сделаю, если испытаю в них нужду. Вот и сейчас, представив себе пляжную вечность, я внутренне содрогнулся. Не хочу! То есть хочу, но в своих рамках, не более того. Хотя бы в своей собственной жизни, могу я стать главным героем? Вся разница, фигурально выражаясь, в том, вращается ли время вокруг тебя, или же ты, свесив ножки, понуро едешь вокруг его оси. Вся система неожиданно представилась мне в виде грампластинки, этакого глянцевого диска-гиганта, на котором сам я выглядел как клопик, которого по прихоти Леди Декабря сняли с центрального штырька и поместили едва ли не на самый обод. Клопик еще трепыхался, куда-то полз, испытывал центробежные и центростремительные тенденции, кориолисова сила рвала почву у него из-под ног. Устанет, потеряет надежду, остановится, и понесет его карусель по замкнутому кругу…

Словом, крепок эль у Октобера. Помещик и не заметил моих раздумий, разглагольствуя о прелестях своей поры. И рот закрыл, не обидевшись, остановившись на произвольном месте, когда я решительно поднялся на ноги.

— Ключ бы… — заикнулся я.

Он махнул рукой.

— Иди!

Но как же? Это было по меньшей мере некрасиво с его стороны. Я представил себе свои грядущие блуждания по хмурому примороженному месяцу, а был я, как вы помните, в джинсах, переменился, должно быть, в лице, пошатнулся на пороге, оступился… Падая с высокого крыльца я, помнится, был озабочен только нарушением правил игры: как же так, ведь до сих пор наличие Ключа в виде какого-то осязаемого, связанного с сезоном предмета было необходимым условием Перехода… И озарение пришло в тот долгий миг, когда я ожидал болезненного удара оземь. Ключ у меня был. То есть, он был во мне. Пресловутый октябрьский эль!

11. Бес

Удара не последовало, но мир вокруг слился в сплошные мелькающие полосы. Либо я мчался куда-то с невероятной скоростью, либо… Оказалось — либо. Немного очухавшись, я обнаружил себя с боязливо поджатыми ногами на вращающемся стуле, помалу замедлявшем движение. Восстановив дыхание, я опустил ноги на пол и осмелился оглядеться.

На этот раз я угодил в помещение, и был этому рад. На улице становилось неуютно. Окружающая обстановка одновременно и успокоила меня своей обыденностью… и насторожила по той же самой причине. До сих пор все было очень экзотично, и такой резкий возврат к реальности вновь выбил меня из укатанной колеи. Это было чревато очередной сменой линии поведения. Вытянув шею, я огляделся.

Я находился в просторной комнате без окон, залитой искусственным белым светом, не дававшим теней. Стены отделаны светлым огнеупорным пластиком, кругом — черная офисная мебель, на столике с выдвижной полочкой под клавиатуру — «Pentium».

Тут я немного съежился, обнаружив, что не один я здесь любопытничаю. Почти невидимый из-за монитора, на меня с ни о чем не говорящей улыбкой глазел тип неопределенных возраста и наружности. Более всего, надобно сказать, походил он на белую мышь, тощую, но исполненную сознания собственной исключительности. Он был маленький, белесый, и помаргивал из-под бесцветных бровей круглыми глазками без ресниц. А нижняя часть лица у него жила своей жизнью: неожиданно большой тонкогубый рот играл выразительной улыбкой, обнажая крупные, тесно посаженые зубы. Вид у него был ехидный и себе на уме. В отличие от прочих духов, очевидной доброжелательности он не проявлял. Подвижные пальцы, привыкшие бегать по клавиатуре, ни на секунду не оставались в покое, поглаживая то клавиши, то колонки 15-дюймового ViewSonic'а. Не самый крутой комп, но… хор-роший! Но вот чего никак и никогда не подозревал, так это того, что Ноябрь обретается в облике старомодного бухгалтера. Он был в мешковатом деловом костюме, в черной водолазке под ним, и в сатиновых нарукавниках едва не до самых плеч, и выглядел сущим змеем.

— Добрался-таки? — спросил «змей». — Ну, давай знакомиться. Я Манфред.

— Дмитрий… — заикнулся я.

— Это я знаю. — Он вновь положил худые белые лапки на клавиатуру. — Вы у меня здесь целиком.

— Ну уж! — фыркнул я ему в лицо.

— Сомневаетесь вы совершенно напрасно, — заявил он со своей взбесившей меня донельзя улыбочкой. — Все должно быть учтено, зафиксировано, передано в соответствующие инстанции, где и подвергнуто соответствующей статистической и аналитической обработке.

— Цыплят по осени считают?

— Вроде того. А вы ждали мойру с золотым пером, и парочку других — с прялкой и ножницами?

Он не глядя вставил в дисковод тефлоновый флоппи-диск на 3, 5 дюйма, проделал парочку стандартных манипуляций и вновь одарил меня ухмылкой. Я себе так черта представляю.

— Вам разве привыкать? — чисто риторически поинтересовался он.

Я мотнул головой. В самом деле, бывшему советскому гражданину, которого долго просвещали насчет ужасов «мрачной эпохи», внимание разного рода спецслужб к его скромной персоне кажется по меньшей мере рядовым и не заслуживающим особого упоминания явлением.

— А какой смысл? — в свою очередь спросил его я. — Выдернули меня из родной реальности, запустили в действие новый причинно-следственный ряд, еще, пожалуй, и энергию потратили. А зачем? Я не спасал миров… и вообще, в сущности, ничего не делал. Никаких глобальных уроков для себя не вынес. Так, картинки посмотрел.

Бес ноября извлек дискету из щели и поставил локти на стол.

— Зачем, говорите? А представляете ли вы, насколько скользок этот вопрос, и насколько ни к чему не обязывающий ответ вы на него получите? Простой, но емкий пример. Зачем человек пишет книгу? Оставляя в стороне меркантильные соображения.

— Затем, что ему, наверное, хочется с кем-то поговорить.

— А зачем?

— У него есть какая-то мысль, и он желал бы ее упорядочить и поделиться ею.

— Но зачем?!

— Затем, что он не сможет без этого жить.

— А зачем, если уж на то пошло?

— То есть — жить зачем?

— Ну да.

Я старательно наморщил лоб: очень уж не хотелось в грязь лицом.

— Ну, не касаясь этики и теологии, лишь провоцирующих очередное циничное «зачем», хотя бы из элементарного закона сохранения энергии. Жизнь дана! Искорку в тебе зажгли, так пользуйся, грейся, свети…

— Да кому он нужен, этот ваш закон сохранения энергии! Все сущее получилось экспериментальным путем при реализации определенной, в принципе вариабельной модели, и уже постфактум, чтобы как-то оправдаться и подвести теоретическую базу, были придуманы якобы непреложные основополагающие законы.

— Господина Роберта Шекли на досуге не почитываете?

— Знаком, — охотно согласился мой хозяин. — И нахожу исключительно интересным. При прочих очевидных достоинствах редкостное сочетание занимательности и качества. Мне было с ним хорошо. На полутора тысячах страниц никого не изнасиловали. Видите ли, утешает только собственный цинизм. Чужой — раздражает.

— Пожалуй, — легко согласился я, где-то краем сознания чувствуя, что начинаю входить в образ. Бесы получаются из битых жизнью романтиков.

Видимо, чем-то я таки заслужил его расположение, потому что спустя минуту молчания он полусерьезно добавил:

— Я все же не советовал бы вам задаваться этим вопросом. Я имею в виду «зачем?» Иначе вас накроет такой волной, с какой вы вряд ли справитесь. Надеюсь, я достаточно наглядно продемонстрировал вам, насколько коротка логическая цепочка до полной бессмысленности любого существования и любой сколько-нибудь созидательной деятельности, включая космогонию. В том, чтобы сунуть голову в газовую духовку, тоже нет ни малейшего смысла.

— А что же делать?

— Наплевать и забыть, — хладнокровно посоветовал он. — Заняться чем-нибудь, чтоб не сойти с ума. Беллетристику пишите. Если человек с этим связывается, он уж как минимум рассчитывает изменить мир. Хотя, в принципе… зачем?

— Итак, Лахезис, фиксирующая мои деяния, — пошутил я, — если я правильно понял вашу позицию, не имеет смысла доискиваться причин, когда приходится что есть духу выпутываться из причиненного ею следствия?

— Примерно так. Но, будем надеяться, финал вашей истории близок. Вас встретит Ее Всемогущество Норна, и у нее вы сможете выяснить все интересующие вас аспекты.

— А зачем?

Мы обменялись ухмылками. Философия сегодняшнего дня. Волну не остановишь, сказал бы Имант, но можно на ней прокатиться. И, не мешкая, подал бы пример. Есть обстоятельства, и люди… и боги, которые сильнее нас. Но кто сказал, что мы не сможем обернуть их к своей выгоде? Я протянул руку и взял с его стола то единственное, что в данной ситуации могло послужить Ключом.

— Я не ошибся?

— Ни в коем случае, — ответил Манфред, вежливо поднимаясь на ноги. Вот уж чего я совсем от него не ждал. — Разумеется, этот отчет я записал для Леди Декабря. Сама электронная информация послужит вам Ключом в последний этап.

— Перегрин! — вдруг вспомнил я. — Лорд Марта! Он не просил напомнить, но сожалел, что вы о нем забыли. Ребенку нужен виртуальный мир. Он хочет в Интернет.

— Его только пусти, — беззлобно сказал Манфред. — За ним потом не приберешь. Не во зло будь сказано, этот читающий без разбору бог знаком со всеми социальными и асоциальными теориями со дня творения. Самое меньшее, на что способен наш хакерствующий Робин Гуд, так это перераспределить «всем поровну» банковские фонды. Пусть уж лучше читает, покуда человечество писать не разучилось: должен же кто-то из наших своим вниманием поощрять сию благородную страсть. Итак, вы готовы проследовать дальше?

— Если на то будет ваше позволение. Куда?

— Сюда, пожалуйста, — он уступил мне свое место. — Кнопки нажимать учить не надо?

— Да я уж мышкой, — отозвался я, глядя на стандартное оформление рабочего стола Window's 95 и пытаясь подавить острейший приступ мандража.

— Диск — в дисковод, обратно. Нет, пожалуйста, сами. Мне туда не надо, и не я туда записан. Сейчас мы пошлем ваш интерфейс в интерспейс.

Я еще слышал его голос и привычно хихикал над этой распространенной шуткой, когда меня подхватило и потащило куда-то в пульсирующий алюминиевый коридор, в лучших традициях «Виртуальной реальности». Какое-то время, показавшееся мне бесконечно долгим, я летел, повторяя его причудливые изгибы и выписывая замысловатые петли. Мой интерфейс тошнило самым физиологическим образом. Потом так же внезапно все кончилось, и я очнулся в полной темноте… на мокрой соломе. Поднявшись на трясущиеся ноги, я кое-как ощупал стены, оказавшиеся каменными и имевшие неправильную форму. Где-то поблизости блеяли. Пахло навозом.

Ничего себе — апофеоз!

12. Шутки в сторону, господа боги

В меня тыкались влажные носы каких-то кудрявых на ощупь созданий, предположительно — овец. Опасаясь на кого-нибудь наступить в темноте, я растолкал их руками и сел в освободившемся уголке, ожидая, когда на меня наконец обратят внимание, и переводя дух.

Сразу скажу, мне позволили это сделать, и прозябал я здесь достаточно долго. Потом в одном из направлений, своей непроглядной чернотой ничуть не отличавшемся от прочих, замерцал слабый огонек, раздался сперва приглушенный, а потом все более отчетливый деревянный постук, и спустя некоторое время в слабом свете лучины я узрел ветхую библейскую старуху с внешностью Джона Сильвера. Судя по ее облику, благодать Вифлеемской звезды ее еще не озарила.

— Ой! — сказала она. — Кто это? Чего это ты тут?

— Ожидаю, — объяснил я ей, как и советовал Вегар, вежливо, — пока госпожа Норна соблаговолит одарить меня своим вниманием.

Не моя вина, что это вышло издевательски. В конце концов, кто перед кем должен тут оправдываться?

— Вставай! — прошамкала она. — Пошли уж! Ягнят мне потопчешь.

Где-то в самом начале, кажется, уже шла речь о ягнятах. Это хорошо. Значит, я все же дошел до конца и «путь замкнул в кольцо». Однако выглядела бабка прескверно. Вдоль лица, напоминавшего яблоко, которому не повезло, свисали грязные спутанные космы, нос касался нижней губы, изо рта торчали редкие длинные зубы. На тощих плечах болтался рваный коричневый балахон, а причиной деревянного стука, который она издавала при ходьбе, служила суковатая клюка. Словом, облик у нее был живописный, но отнюдь не обнадеживающий.

Вход в загончик для ягнят перегораживала жердь. Выбираясь, я ее просто перешагнул. Бабка тащилась впереди, что-то недовольно бормоча, и хотя я старался держать мину, надежда на благополучное возвращение таяла у меня с каждым шагом. Не говоря уже о возмещении материального ущерба.

Я застал ведьму в момент ворожбы, в этом не было сомнения. На каменной приступке ее пещерного обиталища стояло тусклое зеркало, сплошь покрытое пятнами от мух и явно испокон веков незнакомое с волшебным эффектом сырой луковицы. Перед ним скорее чадили, чем горели, две вонючие свечи. На гончарном круге лежал комок сырой глины с отпечатками рук, и я не без ехидцы подумал, что богам не запрещено обжигать горшки, если им того очень уж хочется. В большом котле булькало травяное варево. Ну, и были еще прочие причиндалы, слишком уж нарочитые, чтобы относиться к ним серьезно.

Бабка села перед зеркалом, вполоборота ко мне, так, чтобы косить туда и сюда хотя бы одним глазом.

— Садись уж, — буркнула она мне, тыкая костлявой дланью в направлении лежанки, заваленной засаленным тряпьем. Наверное, ее собственной постели. — Полный круг прошел? Скандалить будешь? Права качать? Или возьмешься трясти меня за грудки, с пеной у рта выдвигая собственную модель?

Я пожал плечами и усмехнулся ей в лицо.

— Скандалить — это вряд ли, хотя, сказать по правде, иной раз и возникало такое желание. Особенно поперву. Там, на лыжне.

— Да уж не замерз бы! — сварливо заявила она. — Январь подобрал, он в самый раз должен был там пробегать, уж я его дорожку знаю, а привычки у него устойчивые.

Я равнодушно кивнул, принимая к сведению.

— Однако на тот момент мне все равно ничего более интересного не предстояло. Так что за ночь чудес я некоторым образом благодарен.

— И не кинешься выяснять, что, да как, зачем и почему? — недоверчиво прищурилась она. — Так-таки ни одного вопросика и не задашь?

— А какие у меня к вам могут быть вопросы, когда у вас сегодня все так, а завтра — иначе? Все, что мне нужно, я и без богов выясню. Не сочтите за обиду, конечно.

— Ну что ж, — глубокомысленно молвила она, возведя взгляд к низкому своду. — Мы считаем себя вправе творить с вами, что нам заблагорассудится, и единственная эффективная форма вашей самозащиты — это полностью наплевать? В этом что-то есть, хотя, конечно, можно было бы и обидеться. И все же… я могла бы ответить на любой твой вопрос. Если бы, конечно, захотела. Неужто не воспользуешься? А еще интеллигент!

Я, улыбаясь, покачал головой.

— Не надо мне однозначных ответов. Как близко вы могли бы вернуть меня в мое реальное время?

Она так долго смотрела на меня, что я успел разглядеть, какие у нее большие, прозрачные и светлые глаза, и заподозрил, что не только я один разыгрываю свою собеседницу.

— В тот же момент, откуда взяла, — процедила она наконец. — За вычетом нашей беседы. Она тоже, в некотором роде, реальность, и в силу некоторых причин мне не хотелось бы ее комкать.

— О'кей, — я поднялся. — С вами, богами, жить интереснее, однако без вас как-то… самоуважения больше. Спасибо, пора.

Она отвернулась к зеркалу, спиной ко мне, я огляделся вокруг и на противоположной стороне заметил ему пару. Другое зеркало, точно напротив, так, что вместе, бесконечно отражаясь одно в другом, они образовывали некое подобие зеркальной анфилады, у каждых врат которой, как часовые, бледно пламенели две свечи. Ей таки удалось вогнать меня в трепет.

— Сюда?

— Да… — коротко откликнулась она странным голосом… как будто в нем искрился молодой смех.

Я шагнул ближе, ожидая увидеть перед собою отражение ее седого сального затылка и, в отраженном зеркале — отражение ее лица. И я увидел его.

Наслаждаясь моей растерянностью и смеясь мне в лицо, белокурая девочка в зеркале стянула напудренный парик и скинула лохмотья, оставаясь меж свечами в хорошеньком алом платьице с оборками, в какое наряжаются на выпускной утренник в детском саду. Разбрасывая тени, она пританцовывала в зеркалах, и далее, в каждом из них, уменьшаясь до бесконечности и теряясь в отблескивающем мраке, кружилась, колоколом раздувая юбочку, ее полная копия.

— Можно, — взмолился я, — я не буду терять сознание?

Она звала меня за собой, протягивая руки, и моя рука вошла в стекло как в воду, темную и немедленно пошедшую кругами. Я шел меж зеркал, пытаясь догнать или хотя бы разглядеть мелькающую фигурку, дразнившую меня гримасами, которые, опять же, могли ничего и не значить. В зеркальных плоскостях вокруг меня пробегали искры, сливавшиеся в огнистые радуги, и северные сияния размазывались в черном стекле безумными лохматыми синусоидами. Галактики сворачивались в клубки. Свистели и свивались в вихри свирепые метели: все по бокам, как будто за толстым стеклом. Под ногами была бриллиантовая пыль. Проемы, окаймленные свечами, надвигались, распахивались, поглощали и оставались позади. Я их считал, да, конечно, сбился. Там, за прозрачными стенами, тенями проплывали мохнатые ветви, электрические гирлянды, разноцветные блистающие шары, каждый из которых содержал в себе целый причудливый мир. Во все стороны брызгали бенгальские огни, тьма пузырилась как шампанское, и я пьянел от одного этого вида. Сполохи накрывали меня, как взрывы, и голубыми путеводными маячками светились впереди телевизионные экраны. Это все-таки была моя новогодняя ночь, в которую я возвращался, оставив Старуху разглядывать Прошлое, с чувством, что боги добры ко мне. Они, как бабочки, украшали мир, и так же, как бабочек, их не стоило пришпиливать ярлыками.

А дальше все было просто. Я шагнул еще раз и оказался посреди своей комнаты. С экрана бодро махал клеймором Коннор Мак-Лауд. Я улыбнулся ему как родному, и в ту же минуту требовательно заверещал телефон. С екнувшим сердцем я протянул руку. Может, это мирится Ирка?