ЕГОРУШКА

Никто не смотрит на спящих людей, но только у них бывают настоящие любимые лица.

Андрей Платонов

Егорплатоныч тосковал. Все-то вроде у него было, — и чины, и звания, и семья, и достаток, — а вот, видно, какой-то малости, какой-то неведомой загогулинки и не хватало. И не складывались эти привычные блага и радости в одно гармоничное целое, томилась и билась душа Егорплатоныча в позолоченной клетке повседневных забот и обрыдлых утех подобно маленькой полевой пташке. Короче говоря, Егорплатоныч был несчастлив. Что счастье, — скажете вы вместе с Александром Блоком, — миг короткий, тесный, покой и отдых от забот. И будете, наверное, правы. Но Егорплатонычу на сороковом году его сытой и потому скудной жизни хотелось большего. Ему хотелось любви. Пусть маленькой и убогой, но обязательно долгой и романтичной. Такой, чтоб во имя той, единственной, постоянно хотелось идти на подвиг. Ну, например, два часа простоять на морозе за зелеными, как горох, бананами, потом щедро бросить их окоченевшими руками к Ее ногам, услышать с трепетом — Фи, какие твердые! — и не обидеться, не разъяриться, а только смущенно улыбнуться и пробормотать — Ничего, моя светлая, не расстраивайся: скоро, говорят, ананасы завезут из Мадагаскара.

Тут, конечно, иной бдительный читатель, регулярно выплачивающий профсоюзные взносы и алименты и ведущий большую общественную работу, прервет наши излияния и подозрительно спросит: — Позвольте, позвольте. А как же жена этого вашего Егорплатоныча? А? — Да, дорогой мой читатель, жена у Егорплатоныча была. И еще как была! Природа вылепила КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ с истинно кустодиевской щедростью, не жалея округлых форм и нежнорозового (как у рождественских поросят) цвета. Увидев КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ первый раз, вы наверняка вздрогнете и умилитесь, взгляд ваш затуманится, губы вытянутся трубочкой, а руки, руки так и потянутся прижать это сладкое, необъятное создание к своей хилой, не созданной для блаженства груди.

И первое время, действительно, ответственный работник финансового отдела Егор Платонович Кузькин (в браке ранее не состоял, в антипартийных группах не участвовал) так и нырял в эти неизведанные доселе глубины, так и плыл в этом аппетитном тумане неведомо куда, обволакиваемый любовью КЛАВДИИ ПЕТРОВНЫ, как кролик комфортабельным чревом питона. Потом уже, попозже, Егорплатоныч попривык и смотрел на монументальные формы своей супруги тепло, но без трепета, как сытый кот на сметану, — мурлыкал, но не хотел. А потом, еще попозже, как-то стал беспокоиться и тосковать, как-то поневоле раздражаться, видя, как подобно линкору в дружественные туземные воды, КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА вплывает на кухню, заполняя обозримое пространство своими телесами, шелками и складочками.

Да, насколько хватал глаз на этих восьми квадратных метрах, все было заполнено КЛАВДИЕЙ ПЕТРОВНОЙ и ее бесконечной улыбкой, которая, куда там чеширскому коту, даже после ухода ее хозяйки продолжала колыхаться в воздухе и душить свою жертву как периной. Егорплатоныч завороженно смотрел, как это сдобное чудо в рюшечках сладко зевает, ковыряет в зубах, зажмурившись, потягивается, кокетливо опрокидывает в рот столовую ложку клубничного варенья, потом чмокает липкими губами лысую макушку мужа, приговаривая: — Ух, ты мой Змей Горыныч! — и испуганно думал: «Господи, да неужто это навсегда? Ведь любой нормальный человек уходит с наскучившего фильма без всяких затруднений и угрызений совести. А тут ведь одно и то же, без изменений и в таком количестве!»

Егорплатоныч барахтался в этой тягучей семейной патоке, словно муха в варенье. Истинно говорю вам — Блаженны угнетенные в браке, ибо их есть большинство и царство небесное! — О чем это я? Ах, да. Так вот, подобные мысли все чаще стали одолевать непутевую голову Егорплатоныча. И однажды ночью он очнулся на безразмерном супружеском ложе с ощущением невыносимого одиночества. Он чувствовал себя распростертым в темнице разжалованным романтиком. Рядом, подобно неотлучному стражу, безмятежно колыхалась во сне КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА. При свете ночника ее раблезианские очертания наводили мистический страх на продрогшую в арабской кровати душу Егорплатоныча. А когда мадам Кузькина еще и всхрапнула грозно, аки дракон неведомый, а после вдруг нежно так залопотала что-то во сне, засюсюкала, обнажив вставное золото высшей пробы, то Егорплатоныч даже застонал от тоски и муки и в безысходности опрокинулся в бездонный и призрачный мир сновидений.

И приснился товарищу Кузькину, образцовому семьянину и гражданину (в браке состоит семь лет, все эти годы морально устойчив) такой сон. Будто едет он в рамвае с работы, подъезжает к самому кузькиному дому и, вдруг, водитель объявляет: «Остановка „Квартира Кузькина“. По требованию». И тут все в трамвае внимательно и недоверчиво посмотрели на Егорплатоныча. Он было дернулся сначала рефлекторно к двери, а потом неожиданно стушевался и пробормотал, извиняясь непонятно перед кем: «Нет, нет, я на следующей». Все в трамвае сразу заулыбались и стали родными, а водитель облегченно вздохнул, прокашлялся и голосом нетрезвого Левитана изрек: «Следующая остановка „Встреча“. Тоже по требованию». Егорплатоныч затрепетал, заволновался и ринулся к двери. Сердце его запрыгало в грудной клетке, как маленькая обезьянка в зоопарке, услышавшая голос хозяйки. А трамвай, словно почувствовав неслужебное рвение Егорплатоныча, задребезжал, развеселился как-то, разогнался и … взлетел. А что тут, собственно, такого? Все влюбленные, в том числе и трамваи (а наш трамвай был, конечно, таковым) летают, особенно во сне. Разве вы этого не знали? Странно, очень странно… И вообще, не отвлекайте меня дурацкими вопросами, ведь трамвай тем временем проплывал над вишневыми садами, казавшимися сверху опрокинутыми облаками, приближаясь к тихой изогнутой улочке, при виде которой у реявшего в невесомости Егорплатоныча сдавило дыхание. «Здесь, здесь, скорее вниз!» — кричала его босая душа, но голос не слушался и, словно ржавый фагот, издавал какие-то подозрительные звуки. Но тут проплывающая мимо Егорплатоныча старушка с гуттаперчевым лицом и старинным ридикюлем, на котором губной помадой было крупно написано «Адидас», поняла отчаяние товарища Кузькина (активно участвует в художественной самодеятельности, регулярно посещает занятия по политучебе) и неожиданно басом пропела:

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

И все парящие обитатели трамвая хором проговорили: «Остановите сейчас вагон!» Трамвай дернулся всеми своими сочленениями и пошел на снижение.

И вот наконец колеса, высекая бенгальские искры из позеленевших от времени рельс, вздрогнули и застыли. Двери как-то уютно заскрипели и раскрылись. На остановке стояла … Она! Нет, нет, что вы! Конечно не КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА. Вы бы, может быть, прошли мимо и не заметили Ее. Мало ли: девушка ждет кого-то. Ну, миловидная, ну, давно стоит, может быть лет двадцать, а может и семь. Ну так что с того? Ах, дорогой читатель, только слепые и влюбленные видят человека изнутри, без скучных и надоевших всем очертаний. Так или иначе, Егорплатоныч узнал Ее сразу и, трепеща, поплыл навстречу, провожаемый теплыми взглядами пассажиров. И только водитель трамвая почему-то с печалью посмотрел на Кузькина и, взяв мегафон, вздохнул: «В семь утра вам придется вернуться. Обратный рейс…»

Странно, сила тяжести совершенно не действовала на Егорплатоныча. Ощущение полета и тем более полета к Ней надо ли описывать? Егорплатоныч влюбленным птеродактилем ловко спланировал к Ее ногам, встал на крыло, простите, на колено, и произнес: «Я не знаю, за что и кем ты послана мне. Я знаю только то, что эта минута перевешивает сорок лет моей предыдущей жизни и то, что сейчас я хочу только одного: идти с тобой по облакам и поникшим травам по дороге Надежды навстречу Судьбе». Она улыбнулась и сказала: «Пойдем, Егорушка».

Ты опять надоедаешь мне с вопросами, читатель. Ну зачем тебе знать, как Она выглядит? Разве можно нарисовать Счастье или объяснить полет бабочки? Вот КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ я готов описывать сколько угодно в мельчайших живописных подробностях. Впрочем, подробности всегда выпирают там, где главное уже не важно. А здесь главное только начиналось…

Они ушли и всю ночь были вместе. И у них было все: шорох листвы и журчанье ручья, ананасы в шампанском и шабли во льду, и … к чему перечисленья? Не было, правда, сплетенья рук, сплетенья ног и прочих сплетений. Егорплатоныч даже ни разу не поцеловал Ее. Но им было хорошо.

— А чё тада балдели? — удивится иной искушенный в этих вопросах питомец ПТУ. — Сами говорите, сексапильная чува. Не, дед лопухнулся. Ща бы сразу за титьку и в партер.

— Нет, нет, позвольте с вами не согласиться, коллега, — тут же возразит ему какой-нибудь упакованный в очки и лысину интеллигент. — Порой прелюдия прекрасней фуги. Помните: «Ах, только утро любви хорошо, хороши только первые робкие встречи…» И что это за инфернальное либидо к гениталиям и копуляциям? Вот, помнится, Отто Вейнингер говорил, что…

Но, прости меня, читатель, мне нет дела до этих пустопорожних словесных перепалок. Мне хочется скорей туда, к Егорушке и его Мечте. Ведь они уже прощаются. Да, рано утром Егорплатонычу пришлось вернуться на ту же трамвайную остановку, которая теперь уже почему-то называлась «Разлука». И когда подскочил тот самый трамвай и Егорплатоныч в тоске и печали взобрался на крутые ступени подножки и вагон дернулся, Она успела крикнуть ему вдогонку:

— Егорушка, завтра я буду снова ждать тебя. Не забудь: остановка «Встреча». В полночь.

И Егорплатоныч дрогнул, засветился весь и, ничего не видя перед собой, стал протискиваться назад к двери уже разогнавшегося трамвая, шепча лихорадочно: «Милая, зайчик мой. Не уходи!» И тут чья-то воистину тяжелая рука опустилась ему на плечо:

— Ваш билет, уважаемый зайчик! В трамваях Надежды тоже надо платить за проезд. Егорплатоныч вздрогнул и сжался: у него действительно не было билета.

— Так как же, Егорплатоныч? Будем притворяться? — голос был до ужаса знакомым. — Не валяй дурака, Кузькин! Слышишь?

Егорплатоныч в страхе открыл глаза и проснулся. Он лежал, разметавшись на широкой кровати, и несравненная КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА трясла его за плечо:

— Проснулся, наконец, зайчик? Кому это ты во сне так сладко улыбался?

— Да это так, по работе, — бессмысленно ответил Егорплатоныч и попытался снова закрыть глаза.

— Ты что? На работу хочешь опоздать? — КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА была потрясена: ее супруг был педантичен как лорд-хранитель британского казначейства и всегда просыпался раньше соседки по двуспальной кровати. Пришлось вставать и плестись в контору.

И впервые в жизни товарищ Кузькин (судимостей не имел, за границей ни разу не был) опоздал на работу. Все валилось у него из рук: квитанции, ведомости, отчеты. Божественная музыка накладных померкла в душе Егорплатоныча, где то и дело вспыхивало: «Егорушка… Я буду ждать… Полночь».

— Кузя, ты что влюбился что ли? — проницательно оценила лунатический вид коллеги старший экономист Кредитова по прозвищу «Дыра в бюджете».

— Да. То есть нет. Это просто магнитная буря, — растерянно бормотал Егорплатоныч, и в самом деле не понимая, что за буря пронеслась по его душе этой ночью. Впервые за двадцать лет работы он отпросился домой раньше положенного. По дороге проклинал себя за нелепые фантазии: Влюбиться во сне! Боже мой! Это же дурь, чушь и ересь! А надеяться на новую встречу — это дурь в квадрате, нет — в кубе и т. д. и т. п.

И все же нетерпение терзало Егорплатоныча весь вечер. Он усиленно избегал КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ, припав к спасительному телевизору и просмотрев все передачи подряд, ничего не понимая и думая только об одном — поскорее бы лечь спать. Перед сном он тщательно побрился, надел новую пижаму и, благоухая французским лосьоном, лег в кровать. КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА, приняв эти торжественные приготовления на свой счет, радостно закудахтала, развеяла свои усилившиеся к вечеру подозрения и, подобно десантному вертолету, приземлилась рядом с Егорплатонычем, сотрясая мебель и атмосферу здоровой вибрацией своего тела. Но, увы, Егорплатоныч… спал, совершенно по-идиотски улыбаясь и причмокивая во сне губами…

Да, мой прозорливый и многомудрый читатель, ты угадал. Он опять встретил Ее. И опять был счастлив. Егорушка порхал влюбленным мотыльком, забыв про все, даже про квартальный отчет и КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ. Но железная рука последней на заре снова выудила заблудшего мужа из водоворота безумных страстей и романтических приключений.

— Кузькин, ты мне определенно не нравишься, — пристально глядя в затуманенные глаза не проснувшегося еще мужа, проскрежетала КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА. — Признавайся, нашел какую-нибудь красотку на работе?

— Да что ты, Клавикордик, — лепетал Егорплатоныч, — у нас ведь там одни крокозябры да скракалыги. — И тут же стал собираться на работу. Но разве обманешь такое чуткое и такое большое сердце женщины, сердце КЛАВДИИ ПЕТРОВНЫ?

— Влюбился, старый распутник, втюрился в какую-нибудь секретаршу, — зарыдала она, заливая все вокруг и соседей внизу слезами. — Какая хоть она? — всхлипывая, закричала безутешная вдогонку Егорплатонычу. Но он уже несся в лифте, терзаясь от антагонистического противоборства в душе жалости к жене и сладких воспоминаний о ночной встрече…

И с этого дня жизнь товарища Кузькина (на оккупированных территориях не был, боевых наград не имеет) понеслась под откос. И все из-за чего? Излишние мечты и фантазии, книжки там всякие романтические, стихи, романсы. Говорила же в свое время сыну «Не читай перед сном книжки про любовь» давно почившая Кузькина мать, простите, мать Кузькина. Не послушался, и вот они — запретные плоды с полузасохшего древа познания и зла.

В общем, каждую ночь отныне наш влюбленный бухгалтер встречался с Ней, все больше погружаясь в пучину страсти, а каждый вечер отчаянно борющаяся за ускользающее счастье КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА устраивала ему сцены у фонтана с упреками и разоблачениями, и в эти мучительные часы своей жизни Егорплатоныч стоял перед женой как мальчик с баранкой, совершенно одурев от подобных потрясений. И чем счастливее он был с Ней, тем несчастнее с супругой. Нетренированная душа Егорплатоныча (что же вы думаете, у рыцарей сальдо и кредита вместо сердца калькулятор?) изнемогала и разрывалась на части от такого контрастного душа.

И в один прекрасный день, а точнее ночь, Егорплатоныч понял, что больше так продолжаться не может: он должен быть с Ней навечно, не расставаясь. К тому же, каждый раз засыпая, он боялся, а вдруг ему приснится не Она, а, например, профсоюзное собрание, как это бывало раньше. Тогда бы он наверняка прямо на собрании покончил жизнь самоубийством, проглотив пятилетнюю подшивку соцобязательств их славного коллектива. Да и ты, мой недоверчивый и многоопытный читатель, уже ворчишь, наверное. Что это, мол, за подозрительный субъект, который бывает хронически счастлив по ночам, растянув один сон, как опытный киношник, на множество серий, в то время как это никогда не удавалось гораздо более достойным товарищам? А может быть автор, начитавшись Андре Бретона и других чуждых нам теоретиков, тайно пропагандирует тлетворные основы сюрреализма?

Нет, нет, уважаемый, никаких таких «измов» я не знаю, а то, что все рассказанное правда, может подтвердить ну хотя бы КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА.

В общем, так или иначе, но Егорплатонычу надо было что-то делать, а положение казалось безвыходным. Но выход был найден: ведь если встречаться с Ней можно только во сне, а жить без Нее невозможно, то остается только навеки заснуть. Но не тем холодным сном могилы, а буквально, и однажды Егорплатоныч вернулся домой совершенно растрепанный, но бережно прижимая к груди свой пузатый портфель. С величайшими предосторожностями он извлек оттуда запотевшую поллитровую банку, в которой вяло жужжала какая-то подозрительная муха. «Совсем рехнулся Кузькин», — ахнула КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА. Но Егорплатоныч, властно отодвинув с дороги заслоняющий горизонт мраморный бюст супруги, достал из безразмерного портфеля великолепный букет пурпурных роз («рублей на пятнадцать разорился», — машинально отметила КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА), прошел к кровати и, как был в ботинках и шляпе, с букетом и склянкой, торжественно возлег на остывшее супружеское ложе. После этого он положил букет себе на грудь, двумя пальцами достал из банки слегка удивленную муху и сунул ее подмышку.

— Есть! — вскрикнул он совершенно счастливый, — Укусила! — После чего повернул голову в сторону совершенно ошалевшей жены.

— Клавдия, — сказал Егорплатоныч необычайно торжественно и взволнованно, — только что меня укусила муха цеце, которую мне привез из Африки один знакомый. Очень скоро под воздействием трипаносом, переносчиком которых, как известно, является это милое насекомое, я засну летаргическим сном надолго, может быть, до самой смерти. Прошу тебя, не буди меня и не тревожь. Я сделал это сознательно, чтобы никогда не разлучаться с той, которую полюбил. Да, придут с работы, отдай им готовый квартальны отчет, он в тумбочке. Не горюй и не плачь. Я иду к Ней. Я знаю, Она ждет меня…

Последние слова он произнес уже шепотом, с закрытыми глазами. Через несколько секунд Егорплатоныч заснул, чтобы уже никогда не просыпаться.

Когда через день спящего Егорплатоныча пришли навестить сослуживцы, они не узнали его. На кровати, крепко сжав почему-то все еще свежие розы, спал совсем другой человек. Прямо перед ними счастливо улыбался кому-то Егор Кузькин, познавший любовь…

Загрузка...