Сказка зимнего Синегорья

— Снежка! Айда! — громкий старушечий окрик встревожил морозную тишь проулка, и стая ворон всполошено слетела с забора соседки Часихи, крепкой ещё бабы, хотя давеча ей годков семьдесят исполнилось. Она звала Снежанку на пельмени — девушка приехала в Усть-Катав к родне, и гостью с далекого юга все привечали да звали на угощение. Как ей было любопытно послушать байки уральские, так всем в городке нравился ее говорок — то и дело просили что-то сказать на украинском или песню спеть. В детстве она никого не смущалась — бывало, идут по улице с отцом, песни поют — то про Галю, которую казаки украли, то про хлопцев, которые коней распрягают, сейчас же Снежанка сильно смущалась и старалась как можно скорее привыкнуть к усть-катавскому говору, на лету хватая местные слова и манеру растягивать гласные.

— Иду! — крикнула Снежанка. — Сейчас, теть Нюр!

Она проводила взглядом стаю, отметив, что птицы кричали слишком испуганно. Да и крупные они больно для обычных ворон. Показалось все это дурным знаком. Оглянулась — по белому полотну снега скользили клочковатые темные тени, и среди сугробов петляла и вилась синей змеей тропка. Удивительная зима на Урале! В глубоком снегу целые лабиринты прорыты извилистые, нависают с карнизов и крыш огромные сосульки, и то и дело метет и метет, словно снегопад здесь бесконечен. Непривычно Снежанке, загадочное все вокруг в белоснежном покрывале, дивное, как в сказке — дома-то снега мало, бывают совсем сухие зимы, даже дождь когда-то на Новый год шел.

Не хотелось уходить с улицы, несмотря на холод. Впрочем, мороз на Урале ощущался не так, как в родном Приазовье — там из-за сильной влажности и ветров было намного тяжелее переносить зиму, и минус десять-пятнадцать в степи казались холоднее, чем минус тридцать здесь. Над домами, застывшими в белых искрящихся шапках, валил дым — газ в Шубино ещё не провели, хоть и обещают вот-вот, и люди живут с печным отоплением, по старинке. Дым уходит столбами в серое хмурое небо, как всегда при морозе, и кажется, что над поселком вырос целый лес призрачных, сотканных из туманной взвеси деревьев. А чуть правее, над рекою, нависает громада Медведь-горы, один склон которой пологий, а второй — круто обрывается скалистой стеной. Летом туда за ягодами ходят, на склоне том много полян с земляникой и черникой, даже костяника и брусника попадаются.

Снежанка привычно застыла, смотря на каменную громадину, что сейчас казалась черной на фоне белых снегов. Местные удивлялись ее способности в простой скале разглядеть диковинку, а девушка никогда не могла объяснить своих фантазий, лет пять назад и рассказывать про них перестала, повзрослела ведь, смеяться станут. Но каменные выступы над железнодорожной насыпью снова оживали, менялись очертания скалистых карнизов, и вот уже не гора перед ней, а изящный дворец, чьи башенки и галереи взвились над спящим серебристым змеем.

Снежанка стоит и едва дышит, боясь спугнуть волшебство, и забыла будто, что ее звали. А все вокруг сверкает, искрится, и звезды на небе танцуют, хоровод водят, подмигивают девушке — мол, айда, с нами плясать! Так бы и вспорхнула, полетела бы — да вот крыльев нет…

— Да что за девчонка характерна така? — Часиха вышла на крыльцо, не утерпев, видать, ждать. Руки в боки, лицо каменно, брови сведены.

Но девушка знала — бабка добрая, только для вида сейчас ярится. Часиха всегда возилась с ней, когда приезжала Снежанка на Урал, и гостья с юга любила по лету ночевать с ее внучками на сеновале. А ещё старуха заставляла пить парное молоко — Машка и Аришка пенку любили, а городская Снежанка все пыталась сбежать да отнекивалась — вкус молока только что из-под коровы взятого казался ей противным.

Девушка прошла мимо конюшни по двору, занесенному белой снежной крупой. Скрипнула калитка в палисадник. Ветер? Снежанка бросила быстрый взгляд на голый малинник, который чернел за деревянной оградкой палисадника. Но ветра не было, а ветки шевелились, словно кто-то лазил по кустам. Снежанка частенько видела что-то недоступное другим — вот и сейчас в морозном воздухе появилось облачко пара, будто кто его выдохнул, а после и сморщенное личико показалось — улыбка у духа хитрющая была, словно знал он что-то, что другим неведомо.

Старуха все так же стояла на крыльце, опираясь о перила — она явно ничего не замечала. Снежанка лишь улыбнулась зимнему духу и помчалась по лестнице, чтобы настырная Часиха не поняла, что девушка снова видит что-то странное. По детству-то все смеялись, когда махонькая и любопытная девчушка рассказывала, что узрела лохматого дедка под печкой, у которого лицо точь-в-точь, как у покойного деда Пани, которого Снежанка и видала только на фотокарточках, или когда говорила, что под лавкой патлатая шишига зубы скалит — и как избу пробралась… А то, бывало, в лесу выходил к девчоночке зеленоволосый лесовик с кожей, будто кора дуба — коричневой и сморщенной… В пруду заводском, в стороне поселка Паранино, у мостков да лодок, водяницу Снежка одного разу разглядела, волосы у нее были что трава луговая или ряска речная, на них — венок из крупных ромашек и малиновых мелких цветочков, похожих на васильки — часиками их называли. В пруду вода хорошо прогревалась, детвора все лето там купалась… это все было, когда Снежанку привезли к баушке на все лето, годков десять ей было, и к воде без надзора старших сестер ходить не разрешалось. Но своенравная девчонка часто сбегала, а Аришка с Машкой никогда не сдавали — такие же хлынки были, то в лес по ягоды умчатся без спросу, то на речку, а то и к яру, что на Первомайке — туда идти долгонько было, зато места больно красивые, цветов много и родник бьет.

Задумавшись о прошлом, Снежанка у самого крыльца едва не грохнулась, за что-то зацепившись, и охнула, повиснув на перилах.

— Опять в облаках витат… — привычно глотая окончания, сказала Часиха, но в глазах ее искорки плясали. — Иди ужо в избу, все стынет. Вот бедовая, все ей чудится. Мать хлынка была, и она такая же!

— Иду-иду! — и Снежанка осторожно оглянулась на гору, над которой ей померещилось морозное облачко пара и волевое мужское лицо. Скулы высокие, сами черты острые, словно из камня вытесаны, а шапка на призраке старинная, боярская, такие Снежанка лишь в музеях видала. Чудно. Вот только что был, и уже развеялся… Примарилось.

Зашла девушка в сени, закрыла за собой тяжелые двери, подбитые войлоком, отгораживаясь от зимних видений Синегорья, и так тоскливо стало, хоть волком вой. Словно тот, кто над горой привиделся, ради нее, Снежанки, из сказки вышел. И ее туда зовет…

Часиха странно как-то на нее поглядела, словно догадалась, что на душе у девушки творится, но промолчала, будто смущать не хотела. Молча в сенях раздеться помогла, куртку среди тулупов пристроив на гвоздике, провела гостью на маленькую кухоньку в закутку у печки. Из окошка огород был виден и острый пик горы Шиханки, что торчала посреди городка над заводским прудом.

Пельмени и, правда, маленько остыли, но все равно вкусные были, не чета магазинным. Пироги из черники, варенье из жимолости, сладкий черный чай… Старуха внимательно на Снежанку смотреть продолжала, выдыхала тяжело отчего-то.

— Что, баб Нюр? Узоры на мне, что ль? — наконец, не выдержала та, жуя пирог. Уж больно чернику Снежанка любила, пятый пирожок доедала.

— Баушка твоя грила, той ночью метель тебя звала, — как-то слишком печально ответила Часиха, подперев подбородок полной рукой.

— Сказки то! — отмахнулась Снежанка, пытаясь не думать о том, как страшно было, когда завывала Матушка Метелица за окнами баушкиного пятистенка. Кровать Снежанкина напротив красного угла стояла, за шкафом, отчего казалось, что это отдельная махонькая комнатка, и вот окошко прям рядышком было. Узоры дивные Морозко на стекле нарисовал, змеились они, и еловыми веточками казались, да все грезились то листочки там, то цветы, что вот-вот распустятся. А если под другим углом поглядишь, то словно птицы на ветви белых берез садятся, крылья распуская. И вот всю ночь Морозко с Метелицей песни пели да хороводы водили, словно и правда в поселок за Снежанкой пришли.

— Сказки ли? — Часиха глаз с нее не сводила. А глаза черные, цыганские, с искринкой бедовой — про бабу Нюру в молодости разное говорили, женихов у нее было — как травы на лугу, а выбрала косого да кривого Степку Часова, почему, про то молчала.

— Конечно! — отмахнулась беспечно Снежанка, пытаясь ночь эту из памяти прогнать — у страха глаза велики, а здесь, на Урале, в чертовщину всякую старухи до сих пор верили да страшные истории рассказывали — то про кладбище, то про мертвяков, то про домовых и шишиг с кикиморами.

— Тебе всё сказки да смех, — строго отвечала Часиха, — но не больно-то себе, девка, доверяй! Ежели за невестой Морозко пришел, то не уйдет с пустыми руками. К излому зимы силы его все сильнее, да и сам он хорош собою, сказывают, и терем его богат, и кладовые у него самоцветные… но вот заморозит он, выстудит кровь. Не ходи в метель.

— Что ты пугаешь-то? Или решила мне историю страшную рассказать, как в детстве? Помнишь, как было? Соберемся мы с девчонками с улицы — то у тебя, то у баушки, и заводим свое, расскажите, мол, как раньше жили… А бывало, и про домовых с призраками просили, и про ведьму! Помнишь, вы ещё говорили, что в доме угловом ведьма живет? Помнишь? — Снежанка засмеялась и чаю себе подлила — он у Часихи хороший был, с листьями земляники, черникой сушеной, с душицей и мятой. Пах одуряюще.

— А ты, девка, слушай нас, старух, слушай, мы дурного не расскажем, думашь, не видно-то, как ты на скалы да речку странно глядишь, думашь, не помним, как ты в детстве то банника встречала, то леший тебя из лесу выводил?.. Все мы помним, все знаем… Шубино-то на краю леса, а от него много бед. Блуждают в иной его стороне люди… Быват тако — ходит-бродит человек, и год, и два, а для него едино день пройдет. Вернется в родну деревню, а там все не так да не эдак… Ты, девка, не балуй, леший-озорник заведет в неведому чащу, куда путь обычным-то людям закрыт… не выберешься!

— А если и заведет, что с того? — вдруг задорно выпалила Снежка, а старуха едва чаем не поперхнулась.

Закашлялась Часиха отставив блюдце, сверкнула глазами своими чернющими.

— Чаво мелешь-то, малахольна! — нахмурилась она. — Ишшо и на ночь глядя затеяла! Услышат бесы, закружат в чертовой метели, вовек не дойдешь, куда шла! Бедовая ты у нас, бедовая… тебе бы замуж за какого-то парня хорошего, угомонилась бы, может? Вот Костя, что с Гуляевой улицы, который в угловом доме по низу проулка живет, чем не жених? Хозяйство у него большое, мать корову держит, ещё каку скотину завели бы, участок большой… баню того года нову поставил, сам сруб делал, золотые руки! И непьюшший!..

Снежанка невольно фыркнула, отворачиваясь, пока Часиха парня нахваливала — живы ещё были воспоминания, что по детству тот самый Костик все камнями да репейником ей вслед кидался да водой поливался, один раз в крапиву бросил. Хорош жених!

А за окошком темнело, и метель, кажется, начиналась. Снежинки бились о стекло белыми мотыльками, уже намело на карниз… и так тянуло туда, в завируху эту, от всех этих разговоров скучных про жениховство да коров…

— Ты, девка, не знаешь, как раньше жили-то, когда ещё бельгийцы над нами стояли, — вдруг завелась Часиха, — да потом, в войну, когда на заводе-то девки да робяты работали. Не цените вы сейчас того, что есть-то… Обычная пристань была-то, да пильна мельница, фабрика молотова, а тепереча громада стоит! Наш завод-то на всю страну славен!.. Костик на уважении в цеху-то, в почете…

Видно было, что городком своим, затерянным среди заросших лесом уральских гор, старуха гордится.

Тут Снежанка улыбнулась, она Усть-Катав всегда любила, даже подумывала переехать сюда. Но замуж… ещё и за Костика?.. Жуть какая! Пострашнее, чем ночью да в метель!

— Ни революции, ни война — ничто не погубило город-то. Люди-то наши какие? — спросила Часиха, задумчиво глядя в блюдце с чаем, будто видела там что-то, и сама себе же и ответила: — А люди наши-то, как скала. Уральский рабочий, он завсегда силен был…

— Да, у Бажова хорошо написано про это, — встряла Снежанка.

— Не знаю, кто таков, и что там пишет твой Бажов, ты меня слушай — я хорошо знаю, что без завода не выжили бы наши деды. Они когда пришли в леса, сами завод-то наш строили, беречь его надо. Годы-то голодны были, свого хозяйства мало, домишки на два окошка, а в семьях — не чета сегодняшним! — пятеро, а то и больше по лавкам. У моей мамки нас десять было — пусть не все выжили… Я с пяти лет с братьями нянчилась… даже мамка вон твоя, едва подросла, сразу отправилась стадо пасти. Мастеровые тяжко жили, да ещё тяжелее углежогам было… а ты вот иной заботы, кроме книжек своих, и не знаешь.

Снежанка слушала внимательно — нравилось ей, когда старуха такие истории рассказывала. Баушка тоже обычно любила говорить о том, как раньше жили — сестры убегали, когда заводили старухи свои песни, наслушались, видать, а вот Снежанка сядет тихонечко на лавку, коленки обняв, склонит голову набок, и слушает.

Старухам то по нраву было, они и болтали без умолку, а ежели и повторялись, не обрывала их Снежанка, даже когда совсем маленькая была. Ее-то на Урал стали возить едва ли не с пеленок, почти каждое лето она проводила в Усть-Катаве. Рядом с улицей баушкиной — река, лес, горы, что ещё для счастья надо? Бывало, по детству смеялись соседские дети над тем, как Снежанка говорит, как «шокает», как букву «г» смешно произносит — все ж таки говор отличался, но приноравливалась девчонка всегда быстро, и недели не проходила, как вовсю гласные тянула да окончания слов глотала.

Историю городка Снежанка знала хорошо, с детства любопытная была, а как подросла даже на исторический поступать хотела, жаль, что не сложилось.

До завода-то в устье реки Катав, в глухом уральском углу, коломенки строили — так при помещике Твердышеве баржи называли. Работали артелями, по четыре души в каждой, лес рубили по берегам реки, сплавляя его на пильную мельницу, к весне делали баржи, к осени их смолили. На картинках в какой-то музейной книге Снежанка видела эту коломенку — высокая мачта, с трехцветным флагом российским, а иногда и резным орлом… Это потом завод уже поставили, когда бельгийцы выкупили тут все. При них город и отстроился.

— А ещё в Верхней луке живет Петька Болышевский, — вдруг резко сменила тему Часиха, возвращая Снежанку в реальность.

Снова про женихов!.. Лучше бы про завод.

— Забудь, баб Нюр… — простонала Снежанка, уронив голову на скрещенные руки. — Ну, куда мне замуж? Да и если соберусь… я по любви хочу!

— Вот капризна девка! — Часиха едва ль не озлилась, чашку со звоном поставила на столешницу. — Что ваша любовь? Тьфу, горе одно! Вон тетку свою помнишь? Любила она свого мужа, ох, как любила! Отец-то видал, что озорник он, драться да вино пить, вот ему и вся любовь! А девка дурная, не послушалась, почитай убёгом за него пошла, и чё? Как в огне горела, сына с-под ружжа родила, я ее тогда у себя прятала. Мужик ейный злился, гонял ее пьяным… Горе-то, любовь эта ваша! Нужно искать пару, чтоб роботяшший муж был-то да тихий… Чтоб вино не пил!

— А я все равно без любви не хочу! — капризно ответила Снежанка.

Подняла голову, мечтательно на Шиханку в окошко поглядев, а там завируха началась. И в белой пелене увидела девушка снова красивое мужское лицо, что над Медведь-горой возникло, когда она к Часихе шла. Глаза у блазня колючие да опасные, словно изо льда, ветер локоны длинные треплет, что из-под шапки выбились. И улыбается он… кто таков-то?

Снежанка смотрит, глаз отвести не в силах, и не слышит, что там дальше Часиха говорит, а та будто не замечает, что гостья ее будто враз окаменела.

И вдруг замерло все вокруг, и старуха со своим блюдцем в руках, и кот, что с краем скатерти игрался, и даже огонь в печи трещать перестал. Тихо-тихо стало, слышно лишь, как вьюга метет над поселком, свищет-завывает. И вот чудо какое — как была в свитере и брюках, так Снежанка среди завирухи той и оказалась. Но не холодно ничуть — снежинки на ладонь садятся, тают, оставляя бриллиантовые капельки воды, ветер воет волчьей стаей, а может, и правда, серые бесятся — кто-то из шубинских на днях слышал, как с Медведь-горы вой несся.

И вот из снежной взвеси, за которой едва-едва виднелся пик Шиханки, горы, что над прудом заводским стояла, показались две женщины и мужик. Одеты по старинке, такие вещи Снежанка в баушкином сундуке видала. Мужик — в овчинном тулупе и длинном широком чапане изо льна — кафтане таком, что зимой поверх одежи надевался, в сундуке был похожий, из толстого сукна да ещё с обшитыми кожей локтями. Овчина нараспашку у мужчины-то, и под нею — шелк короткой рубахи из холста, затканного синей пряжей, а из-под рубахи той порты виднеются. Женщины — в праздничных кафтанах, крытых кармазинным черным сукном, тоже явно старого производства. Под ними — сарафаны старинные. Чудно.

Явившиеся из метели призраки долго молчали, стоя напротив Снежанки — вот и успела она и рубаху у мужика разглядеть, и сарафаны на женщинах — круглые, ситцевые, шелком украшенные они были. На ногах у блазней коты — ботинки праздничные, и вообще одежа богатая больно.

И тут мужик протянул Снежанке гостинец — расписную цветную полушалку, платок да высокие ботинки на пуговицах, а женщины — сарафан шелковый и полушубок. Откуда и взяли всё — вроде только что руки пустые были. Словно из метели выдернули.

Поклонились призраки Снежанке и медленно повернулись, чтобы уйти. Спины их согбенные вскоре снегом замело, а девушка растерянно смотрела им вслед, едва удерживая тяжелую одежу, не зная, как ее теперь незаметно пронести внутрь. А, может, метнуться к баушкиной избе да в старом сундуке, что в чулашке стоит, и схоронить? Все едино пока не холодно, и мир все такой же застывший, спящий.

Вот что не мерзла она посреди метели — это особенно удивительно было, Снежанка даже попробовала прикоснуться к намерзшему на заборе льду — показалось, будто полудрагоценный камень погладила. Вот диво, так уж диво! А снег идет крупный, хлопьями белыми оседает на земле и избах, на деревьях и кустарнике, и кажется, что это бабочки летают в сумраке.

Бросилась Снежанка к воротам баушкиного дома, слушая завывания вьюги, страшно — жуть, но отчего-то подарок призраков, которые так похожи были на мастеровых прежних времен, жалко стало. Захотелось спрятать от чужих глаз, а потом примерить, когда в избе никого не будет.

Проскочила Снежанка проулком, вбежала в распахнувшиеся чудесным образом ворота, промчав к калиточке, ведущей к крыльцу — высокому, с перилами по краям. Двери в сени тоже раскрылись сами собой, словно помогал кто Снежанке, она в чулашек-то и влетела птахой всполошенной, глядит — а крышка сундука уже распахнута, и на ней сидит чумазый старичок. Лицо у него скуластое, красивое, как у деда на фронтовой фотокарточке. Не зря говорят, что похожи домовые на своих хозяев — этот, видать, Паньку своего больно любил, уж третий десяток годков пошел, как дед умер, а домовик лика своего не меняет. Снежанка деда не знала, родилась после того, как не стало старика, но сейчас интересно было поглазеть на духа домового.

— Ты ложь сюды, ложь, чего зенки пялишь? — грубовато спросил дедушко, край сундука поглаживая. — Я от взоров-то чужих сберегу… Как Морозко на своих ледовых санях за тобой прикатит, так сразу бушь знать, где вещички-то. Принарядишься, и на свадебку! Хороша невеста выросла, ай, хороша!..

— Какой ещё Морозко? — ахнула Снежанка, вспомнив косматого старика в длиннополой шубе — таким духа зимы представляли сказочники. В народе говорили — ходит, мол, по лесу, стучит посохом по деревьям, отчего они инеем покрываются, песнями своими вьюги да метели зовет. Волосы его седы… белы, как снег… Глаза — лед озерный. Злой он больно да ярый.

Но домовой ничего не ответил больше, вырвал из рук оцепеневшей от происходящего Снежанки гостинцы зимних духов да и захлопнул крышку сундука, перед тем швырнув туда одежонку.

И исчез, будто его и не было. Видать, озлился.

А Снежанка назад, к Часихе, бросилась — очнется старуха, если вовремя не вернуться, ошалеет еще. Да и то правда, как объяснить, куда испарилась-то из-за стола?

Но духи зимы пожалели старуху и дали Снежанке время добежать до ее избы и плюхнуться тяжело на лавку. Как раз в это время мир и ожил: вернулись привычные звуки и запахи, цокнуло блюдце о чашку, огонь затрещал, кот грохнулся о половицы, возмущенно мяукнув, будто не понимал, отчего завис в воздухе.

— А ты чего глядишь, будто блазня увидала? — зыркнула на Снежанку Часиха, пригубив чаю, как ни в чем не бывало.

А ведь и, правда, увидала. И не одного! Вот жуть.

Но Снежанка лишь неопределенно передернула плечами, будто к ним паутина прилипла. Оставалось понять, чего призракам этим от нее надо. А кто лучше тетки Марейки скажет? Она видящая, все наперед знает, мамка вон сказывала, они с подружками завсегда к ней бегали, и все сбывалось, что Марейка говорила. Точно, так Снежанка и сделает — едва рассветет, сразу к тетке. И сейчас бы хотелось помчаться, да уж стемнело почти, баушка с ума сойдет, куда ее внучка-хлынка опять умчалась, на ночь глядя. Да и страшновато было в такую-то метель на гору идти. Еще заблудится!

И Снежанка опасливо покосилась на окно, за которым вьюга мела, а узоры морозные еще красивее стали, еловыми ветками стекла украсив. На миг показалось, что там лицо блазнится мужское. Но моргнула Снежка, и прошло все.

Тихая жизнь уральской глубинки нравилась Снежанке, хоть и была она более привычна к казенному дому со всеми удобствами — бегать зимой из бани не слишком привлекало, зато кожа после парилки становилась чище, словно светилась изнутри, да и волосы пышнее от местной воды становились.

Но вот жить в таком домике, как у тетки Марейки, девушка точно не смогла бы — изба смотрела махонькими окошками в лес, что за Первомайкой раскинулся, вся перекособоченная, в землю вросшая, казалось, вот-вот обвалится крыша, которая мхом поросла. Но зато с холма, на котором сруб стоял, виден был весь Усть-Катав — и Шубино, и Центр с Колонией, откуда когда-то начинался город, и Гора, и микрорайоны с новыми постройками, и даже часть Паранино, где когда-то были выселки с бараками осужденных. У пруда высилось серое заводское здание, которое Снежанка в детстве считала своим домом, где с родителями жила — залезет, бывало, на забор или перекрытия качели в баушкином палисаднике, и таращится на открывшееся раздолье. Иногда она скучала по дому, но стоило в гости к баушке сестрам прийти, как вся грусть испарялась, хотелось проказничать, искать сокровища в ближнем лесу или домового выманивать пряниками да молоком. Девчонки всегда озорными были, сладу с ними не было.

Раньше Снежанка по лету приезжала, но зимнее Синегорье поразило ее белыми горами и кристально-чистым голубым небом. И сейчас, поднимаясь к теткиному домику, то и дело проваливаясь в сугробы, Снежанка не могла перестать любоваться открывающимися видами. Снегопад кончился, тучи давно разошлись, и сапфировый купол небес раскинулся над горами. Морозный воздух, свежий и ясный, упоительно пах сосной, а солнце ласково скользило по скальным отрогам, и его лучи пускались в пляс по замерзшему пруду и реке Юрюзани, тремя мостами перечерченной. Искрились эти лучи, сверкали, и казалось, что весь мир застыл в горном хрустале зимних грез. Как в волшебном шаре, внутри которого спрятан маленький город и насыпан искусственный снег — встряхнешь его, и заметает снегопад улочки и домишки, и кажется тебе, что ты настоящий чародей!

Вот было бы здорово промчаться здесь над горами, натрусить еще больше снега на лес и речку! И Снежанка засмеялась, представив себя в белой шубе да на санях огромных, точь-в-точь, как у Снежной Королевы из сказки. Но тут же погрустнела, смех ее утих — вот, размечталась, малахольная, правильно Часиха ее вчера ругала! Разве ж бывает такое на самом деле?

Но в этом удивительном мире, сверкающем и искрящемся от снега и солнца, казалось возможным все — и встретить зимних блазней в довоенной одежке, и сесть в ледяные сани, чтобы промчаться на них по заснеженным холмам прямиком в чертоги Морозко, царя зимы и холода.

Снежанка нервно передернула плечами и повернулась к темнеющему на горе бору, на фоне которого маленькая изба тетки Марейки показалась похожей на домик Бабы-Яги. Ругая себя за слишком живое воображение, девушка подбежала к воротам и потянула на себя створки, которые гостеприимно распахнулись навстречу. Старуха воров не боялась, жила бедно, а так как собак никогда не держала, то и во двор ее можно было войти безбоязненно.

Домишко был ветхий и старый, вот-вот сгниет, да вот править его, видать, некому. Да и незачем — на жизнь Марейкину хватит. Снежанка огляделась — по дождям тут, видать, грязь стояла непроходимая, досок га земле нет, а с горы вода через забор течет, отгородка-то сгнила, не поставили новую… Как тетка вообще живет-то в этой развалюхе? Баня в огороде чернела, заросшая кустами смородины, и так жутко выглядела, что казалось, тронь ее — и развалится. Наверное, топят ее по-черному, если вообще ещё топят. Как старуха сама дров привезет да наколет? Снежанка огляделась — поленницу все ж увидела под навесом, облегченно вздохнула, не забыла Марейку родня. Ведьма не ведьма, а все ж человек. Жалко ее, болезную. Говорят, совсем расхворалась в последнее время, доживет ли до лета?

Снежанка осторожно прошла по наледи, что сковала землю, рядом темнел полуразвалившийся сарай, а в огороде на белой простыне снега чернела ещё какая-то кособокая постройка. Казалось, ею уже и пользоваться было невозможно, доски торчат в разные стороны.

Тетка Марейка давно не держала скот или птицу, лишь сажала картошку и овощи, и ещё по детству Снежанка помнила, что летом двор зарастал крапивой и какими-то высокими розовыми цветами, похожими на горошек. Сейчас же на девушку сиротливо пялился сучковатый чурбан в снежной шапке. Похожий на лесовика, он, казалось, вот-вот соскочит с места и примется плясать вокруг избы.

По нечищеному снегу идти было не слишком тяжело — его не так много намело, лишь один раз Снежанка едва не провалилась в какую-то припорошенную белой крупой канавку. Девушка помнила рассказы матери о том, что бывали такие зимы, что и ворота за ночь засыпало, и перед тем, как на завод идти, приходилось их откапывать. Вообще, несмотря на свое холодное имя, Снежанка зиму не очень любила, и лишь здесь, на Урале начинала понимать всю прелесть этого времени года. Как будто очаровала ее местная зима, закружив и завьюжив метелями да завирухами. Да и вообще — разве ж видела она до этого настоящую зиму? Так, одно название, а не зима! Сроду столько снега дома у них не бывало.

Не успела Снежанка добрести до двери в дом, как из полутемных сеней показалась тетка Марейка — высокая и худая, как жердь, она показалась высохшей от времени. Тулупчик на ней болтался, как на вешалке, а из-под длинных юбок виднелись голые ноги — ни колгот, ни подштанников Марейка не носила, лишь серые вязаные носки чуть выше щиколоток, и на вид эти носки казались колючими и кусачими. Лицо у старухи было скуластое, длинноносое, с узким треугольным подбородком и острым взглядом синих глаз, удивительно молодых и ясных. Брови — кустистые, мохнатые, платок надвинут на лоб. Как есть ведьмачка! Правду люди гооврят. Но не страшно ни капельки, да и чего бояться ее, старухи немощной? Ее пожалеть надобно — век свой доживала одинокая, никому не нужная.

— Заходи, доча, нечасто ко мне гости хаживают, ох, нечасто… А я тебя помню, ты Тамаркина старшая, да? — посторонилась Марейка, а Снежанке стало стыдно за то, что ведьмой он тетку мысленно обзывала.

— А я вот пироги принесла с капустой и грибами, баушка пекла, велела передать, — девушка зашла в полумрак сеней, заставленных всякой всячиной, и протянула завернутые в полотенце пироги.

Проходя к передней, где у Марейки, несмотря на ее не совсем богоугодные дела, все же был обустроен красный угол с иконами, Снежанка едва не упала, перецепившись через ведро, которое зимой ставили у вдоха, чтобы не выходить ночью во двор — туалет обычно строили далеко от крыльца, у Марейки он и вовсе прятался за зарослями малинника, в дальней части огорода. К счастью ведро было пустое — оно со звоном прокатилось по половицам, а Снежанка испуганно вздрогнула, не сразу сообразив, что это загремело.

— Коли боишься, то чаво пришла-то? — ворчливо пробормотала тетка, со вздохом тяжелым поворачиваясь. Смерила девушку тяжелым взглядом, но двери в переднюю распахнула. Оттуда приятно запахло сушеной душицей, листьями земляники, молоком и медом, еще какими-то лесными травами, названий которых Снежанка не знала.

— Не боюсь я, — девушка скинула курточку и шапку, повесив их у входа, потом зашла, чуть пригнувшись — в этой избе потолки были низкими, двоенная ещё постройка. Но внутри оказалась уютно — половички тканые везде, что на полу, что на лавках и табуретках, огромная печка с пестрыми занавесками посреди комнаты, на окнах — герань и фиалки, а в закутке у печи грибы сушатся, венички сухих трав висят. Даже не скажешь, что такая красота в комнатах, и просторнее они кажутся — словно волшебством каким Марейка владеет, чтобы расширять пространство в своей избе. И окошечка три у нее, странно, с улицы казалось — два их по этой стороне. Но Снежанка решила, что ошиблась, не будет же на самом деле тетка чаровать в открытую, да и… может, байки все это старушечьи? Может, никакая она не ведьмачка? Живет одна, на отшибе, вот и наговорили.

Черный, как деготь, кот, выскочил из-под лавки, потерся о ногу хозяйки и пристально уставился на Снежанку ярко-зелеными глазами. За окном взвыл ветер, и в комнате потемнело, словно тучи резко зашли. А может, так и было — здесь-то и летом за час могла погода смениться, только солнце жарит, но враз ливень холодный зарядит. Зимой и вовсе буран мог начаться, даже если ничего не предвещало непогоды.

— Волки снежные на охоту вышли, — старуха положила гостинцы от сестры на стол и принялась хлопотать у печи, готовя какой-то отвар.

Она кинула в воду сушеные ягоды и мяту с мелиссой, нарезала крупными ломтями мягкий белый хлеб, варенье открыла из черники.

Снежанка невольно сглотнула, ощутив жуткий голод, словно день целый не ела.

— Что за волки, бабуль? — спросила она, принимая чашку с ароматным настроем. Запах лесных ягод и трав тут же обволок ее, показалось даже на миг, что она в лето попала.

— Охранники Морозко, царя зимнего. Ездит он по нашим холмам-то в дивных своих санях изо льда, в шубе длиннополой соболиной да шапке меховой. Ищет Морозко невесту себе… — и тетка Марейка пристально на Снежанку поглядела, своего кота поглаживая, который уже успел забраться к ней на колени.

— Ищет невесту… — мурлыкнул кот.

А Снежанка едва чашку не выронила.

— Не пужайся больно, — скрипуче засмеялась старуха, пододвигая варенье поближе к внучке — все знали, что Снежанка очень ягоды любила.

— Я и не боюсь, — ответила она уверенно, на кота поглядывая, — просто не больно-то привыкла к говорящим животным.

А сама вдруг в один миг во все поверила — и в кота этого, и в волков снежных, что кружат бураном над горами уральскими, и в Морозко, и в сватовство его. Ведь были же вчера призраки! Ведь дали они ей подарки от жениха! Почему Снежанка вдруг в сказке да волшебстве зимнем засомневалась?.. И разве не за тем она шла к тетке, чтобы та подтвердила все эти чудеса? Разве не за тем, чтобы помогла разобраться в них?

— А в детстве ты этому не удивлялась, — загадочно сказала Марейка, а кот ее согласно мяукнул.

— Просто у меня слишком развито было воображение, — улыбнулась Снежанка, щедро намазывая белый хлеб вареньем. Слизнула каплю, что едва не упала на стол, а потом отпила чая, наслаждаясь его травяным привкусом. — Что, конечно, не отменяет того факта, что вижу я странные вещи… и вещи эти, судя по всему, видят меня.

— Небось, с подарёнками уже приходили…

После этих слов старуха еще тревожнее и тоскливее сделалась. И откуда-то вой донесся — кажется, со стороны леса, что раскинулся сразу за избой и тянулся в сторону Верхней Луки, деревни, откуда родом были все пять сестер Болышевых, младшей из которых и была Марейка.

Снежанка так и застыла со своим куском хлеба, до рта его не донеся, и фиолетовые капли черничного варенья все-таки расцвели на скатерти, словно васильки лесные.

— Я-то знаю, знаю, что тут, в Шубино, зима вытворяет, — снова раздался каркающий скрипучий смех Марейки, — ведь Морозко прежде и ко мне сватов засылал, да вот не сладилось у нас. Не была никогда я верной да правильной, завсегда озорная да шебутливая… отец меня ох и порол всякий раз, когда с новым парнем на сеновале ловил… Не сложилось, доча, так-то… Да и ждал он не меня, другую, я сразу как-то это почувствовала. А не любой я не хотела быть…

— Меня ждал? — вырвалось у Снежанки.

— Может, и тебя, кто ж знает? Больно опасно да страшно с зимним царем в гляделки да загадки играть. Погостила я денек в его тереме да и дала деру, только пятки сверкали… — и тетка Марейка вздохнула, а кот потянулся, потерся о руку хозяйкину, будто жалея ее.

— И что мне теперь делать? — растеряно спросила Снежанка.

— Ждать сватов. Как придут, так и наряд тот достанешь, что тебе передали, и вот еще… — старуха кота согнала и пошаркала к шкафу, какое-то время рылась там в тряпье, а Снежанка ее не отвлекала, а в окошко уставилась, на Шиханку глядючи.

Небо посерело, и казалось, что снова снегопад начнется. Мороз разрисовал стекло узорами, и в них виделась сказка дивная — терема высокие, кони длинногривые, стая волков у ельника… звери морды вскинули, за луной наблюдают, а она катится по холмам мячиком волшебным.

— Вот, гляди-ко, что для тебя берегла, бесприданница ты моя, — и тетка Марейка повернулась, держа в руках шкатулку из змеевика, украшенную янтарем да какими-то искристыми желтыми камушками, похожими на топазы.

Снжанка восхищенно охнула, к шкатулке этой прикоснувшись — таким теплом девушку окатило, что впору испугаться. Волшебная эта вещица, что ль? Даже на вид она была не такая, как среди сувениров продают — там явно крашеные камни, простые, или прессовка обычная. А здесь сияют так, что глаза режет, и тяжестью своей шкатулка давит к полу. Но приятная эта тяжесть.

— Это мне духи горные дали перед тем, как села я в сани Морозко, да сказали, чтоб не открывала до тех пор, пока под венец не пойду.

— А ты, бабуль, и открыла? — Снежанка осторожно погладила янтарную змейку, что ползла меж березок, сделанных из малахитового крошева.

Казалось, узор на крышке оживает, шевелится все, и деревья вон кронами качают, и змея голову приподняла. А на ней — корона золотистая.

— А я и открыла… любопытственно стало. На горе свое и прозрела в тот же миг. И увидела не терем, а елки обычные лесные, снегом покрытые, не перила резные из хрусталя, а сухие ветки валежника, не ступени ледовые — сугробы… Лес был страшенный, темный, волки выли, но не загрызли, пропустили домой… Долго мне идти тогда пришлось, страшу натерпелась на всю жизнь. Но наука была мне хорошая — с тех пор я к Той Стороне ни ногой, ни духом, ни единым помыслом! То, что гадала потом да будущее предсказывала… эти уменья мне в подарок Морозко оставил, так и сказал на прощание, что будет это моей радостью и наказанием одновременно — все знать да видеть заранее.

Глаза тетки Марейки затуманились — она словно бы снова оказалась в том заснеженном проклятом лесу.

— Страшно было? — жадно спросила Снежанка.

— Маленько жутко, куда ж без этого, — глухо отозвалась старуха, — я уж в беспамятстве оттуда вышла, не помню, как до Шубино-то и добралась. Шкатулка вот отчего-то у меня в руках оказалась, и у Медведь-горы в расщелине увидала я саму Хозяйку. Она вышла ко мне — не то утешить, не то наказ дать. Просила сберечь для невесты зимнего царя все это… Говорила, что придет однажды она… ты то есть…

И Марейка кивнула на шкатулку, еще больше погрустнев, словно расставание со сказкой давалось ей тяжело. Жалела ли она, что по глупости да по дурости в девках осталась? Ей ведь, видать, после Морозко ни один паренек не нравился, вот и перебирала их, да так и не выбрала, сама век доживала.

— А Хозяйка красивая? — Снежанке все любопытно было. Да и отвлечь хотелось старуху от мыслей тяжких.

— А то! Страсть — хороша! Глазишша черные с зелеными искрами, потом гляжу — малахит вроде, потом аматистовыми глаза ее стали. Дивные, колдовские… По зиме была она в мехах, да все лицо вуалями прикрывала, но глаза все едино сверкали дивно. Ты, Снежанка, немного на нее похожа, лицо тако ж острое, узкое, глаза, как два камушка в изломе, и губы такие ж красные, как в ягодном соке испачканные… Правда вот, коса у ней черна, угольна, ты ж видно, что земна девка…

Снежанка шкатулку прижала к себе и с благодарностью на бабку поглядела. Надо же, все вот думают — ведьма она, а Марейка всего-то нечастая старуха, когда-то испугавшаяся Той Стороны. Испугается ли Снежанка? В глазах Марейки виделась тревога, да казалось — ночная тайга там шумит.

— Ты, главное, помни, жених твой не любит, коли его дурят. Ежели чего и учудишь, то лучше сразу повинись, а не то осерчает. Вот когда бураны да метели кружат над горами уральскими — то злится Морозко, ярится, характерный у тебя он…

У тебя… Жених… Снежанка с мыслью этой свыкнуться еще не могла, все ей казалось, что сон все, вот сейчас проснется она на своей кровати в закутке за шифоньером в баушкиной избе, и сгинет все. И кот говорящий исчезнет, и ларец этот дивный, и ведьма шубинская, что у печи хлопочет, ещё чем-то гостью угостить собираясь. Все-все исчезнет в тумане зимнем. Но не хотелось Снежанке просыпаться. Не хотелось, чтобы все исчезало.

Нравился ей этот сон.

Крещенские гадания — дело опасное, запретное. Баушка за них все время гоняла, говорила — не стоит судьбу пугать. Да и не знает, мол, никто, что именно явится к тому, кто в эту ночь страшную отважится заглянуть за грань неизведанного. Черт ли, анчутка какой, кто бы ни был — нечистая сила. По ту сторону иного мира, в зеркалах, во время это жуткое, всякая пакость сидит. Личину натянет, обведет-обморочит, утащит с собой!

Сама баб Феня когда-то тоже зеркала о суженом пытала — часто она про то рассказывала, когда внучки просили. А они страшных историй не боялись, с детства росли на них, любопытно им было и про ведьм, и про мертвецов, и про леших с домовыми послушать.

Так вот, дело было так — приготовилась баушка к гаданию, космы расплела, пояс сняла, выставила их коридором, свечи зажгла. А была тогда она еще молодая, незамужняя. Увидала она деда, шел он к ней в зеркалах по ромашковому полю — весь в орденах, красивый, голубоглазый, статный.

Да вот только облик у блазня был дедов — не успела баушка задуть свечи, как у того, кто в зеркале скалился, рога выросли… и глаза его в от же миг пекельным пламенем вспыхнули. Не успела она и охнуть, как искры полетели во все стороны — видать, в лоб ей дал черт, потому как она со стула слетела от удара. Свечи после того сами и погасли. И хорошо — кто знает, что было бы, коли анчутка вылез бы с той стороны в наш мир. Вот и ярилась баушка, ежели внучек ловила даже на безобидных гаданиях, вроде выливания воска на воду или натягивании нитей в бане, чтобы призраков приманить.

Потому в это Крещение Аришка предложила Снежанке пойти ночевать к ее подружке, Любане, которая на соседской улице жила, близ речки. Баушка поначалу артачилась маленько, но после уступила, и сестры даже удивились, что удалось так быстро ее уговорить.

— Ты не боись, баня у них в самом начале огорода, не как у нас, если чё — добежим до быстро избы, — Аришка куталась в свою короткую шубейку, спеша по улице в сторону магазина — купить чего-то к чаю. Сначала сестры думали втихаря от родителей Любани вина взять, но отчего-то пить расхотелось, хмельно было от самого предощущения этого волшебного вечера, совсем как в детстве, когда оставались сами на сеновале ночевать.

— Ты тоже в чертей веришь? — прищурилась Снежанка, скользя по насту и все боясь улететь в сугроб — снега намело по пояс почти, но мужики с утра уже улицы расчистили, ворота домов тоже освободили, а то многие и со двора выйти не могли, через забор лазили.

Давно таких снежных зим не было, хотя на Урале всегда хорошо заметало, но не так ведь, чтобы туннели в снегу рыть! По улицам целые лабиринты змеились, чудно это все Снежанке было — она от матери про такое слышала, та с ностальгией родину вспоминала, но сама девушка такое видела впервые. И самое удивительное — ей нравилось! А ведь прежде она особо зиму и не любила — на Урале в это время года всего один раз бывала, совсем маленькой, плохо помнилось то время, только камушки на память и остались. Черненькие, с блестящими гранями, будто серебрянкой покрашенные.

И гранат огненно-красный — его возле старой сосны Снежанка нашла, все хвалилась потом сестрам, что это сама Хозяйка ей подарила. Потом, конечно, призналась, что выдумала это, но так эта придумка хороша была, что Снежка едва сама в нее не поверила.

— Конечно, верю — и в чертей, и в домовых, и в ведьм! А ты что же это, думаешь, ничего такого и нет? — удивилась Аришка, вырывая сестру из воспоминаний.

Снежанка лишь улыбнулась и пошла рядом, внимательно по сторонам глядя, словно в искрящемся и сверкающем снегу могла увидеть что-то таинственное и нереальное. Казалось, белое полотно притрусили алмазной крошкой и серебряной пылью. Тени были синие, глубокие, они падали от домов и сараев, от деревьев, что росли у ворот и в палисадниках. А по нетронутому насту, чуть в стороне от протоптанной тропинки, важно выступали птицы.

— Не верю я, — Снежанка все же решила ответить сестре. — Иначе бы уж давно все про них знали-то. А так получается странно — кому-то поблазнится, и начинаются разговоры… Не верю!

Почему она вдруг решила заспорить — и сама не знала. Ведь видела она снежных гостей с их подарками, и слышала, как кот тетки Марейки говорит, как человек, и сама бабка много чего рассказала о Той Стороне… но все как в тумане было. Ночь минула, и уже думалось, что привиделось. Не хотелось верить. Страшно было — жуть!

Может, правда, ей все приснилось? И не была она в гостях у ведьмы, и не видела Морозко над горами, и не было блазней снежных… нужно будет потом проверить сундук, решила Снежанка. Если одежки там не будет и шкатулки самоцветной, значит, точно привиделось!

Но отчего-то и грустно стало при этой мысли.

— А вот и зря! — засмеялась Аришка. — Ленушка-то, что жила в угловом доме, через дорогу от баушки, по ночам вон кошкою бегала. Обернется — и к соседской корове мчит, хвост трубой. Вся сухая животина стала. И вот как-то сосед устал терпеть это, да и спрятался на поветях, ждал, пока ведьма прибежит. Как увидел черну кошку, так и спрыгнул за ней. Поймать не успел, но ножик ей вслед запулил, в заднюю лапку аккурат и попал. Кошка завизжала по-человечьи, и в тумане растворилась. А наутро, баяли, старуха захромала!

— Сказки то все, — тихо сказала Снежанка и перед дверью магазина остановилась. — Айда, купим чего, и к Любане. Холодно.

— Да, зима в этом году морозная, лютится, — Аришка с опаской покосилась на лес, что чернел неподалеку.

Быстро скупившись, сестры поспешили к Любане. Та уже заварила чаю из сушеной земляники, ромашки и еще каких-то лесных трав — и пах он летними, прогретыми солнцем лугами.

Снежанка очень любила свежий аромат трав после покоса — и зеленое море с вкраплениями ромашек, алых часиков и синих колокольчиков так и встало перед глазами, прогнав на миг зимнюю стужу.

И будто озлилась в этот миг зима, завыли снежные волки, метелью швырнуло в лицо Снежанке белую колкую крупу, острую, словно осколки хрусталя. Дыхание сбилось, словно бы ветер задушить ее хотел, и глаза залепило снегом. Девушка едва откашлялась, из глаз слезы брызнули, она дальше шла, ладонью лицо прикрывая, а вьюга выла и стонала, словно пыталась развернуть ее, не дать идти к подружке. Но Снежанка упрямо бросилась следом за сестрой в сени, пытаясь спрятаться от стужи и пронзительного ветра.

Двери отгородили девушку от холода, от сугробов и снегопада. Правда, показалось, что больно зло и яростно метель завыла-застонала, словно обозлилась на Снежанку.

А в передней Любаниной избы уже горели свечи, отчего атмосфера в комнате была удивительно умиротворенной и таинственной. Девушка в ожидании гостей предусмотрительно занавесила образа в красном углу, и сейчас тасовала карты, сидя за круглым столом, покрытым синей скатертью. Абажур лампы отливал янтарем, и глаза Любани казались зелеными, как у кошки. Белая коса змейкой скользнула по плечу, и на щеках девушки заплясали черные тени.

Снежанка осторожно отпила чаю, глядя, как подруга раскладывает карты рубашками вверх вокруг бубновой дамы.

Наверное, это она и есть, дама-то. Любаня на нее расклад делает. И страшно стало, и любопытно.

— Это — ты, — ткнув в карты, подтвердила Любаня, — я на тебя расклад сделаю, с Аришкой у нас и так все ясно, а вот ты заневестилась. Нужно тебя здесь замуж выдать!

И девушка улыбнулась Снежанке, когда та уселась рядом. Аришка же фыркнула на заявление про «все ясно», но ведь, действительно, все подружки знали, что к ней бегает Сережка Васильевский. Наверное, летом свадьбу сыграют.

Снежанка внимательно смотрела на Любаню, и в это время к ней на колени запрыгнул огромный рыжий кот.

— Чтобы уже не уехала? — рассмеялась девушка, погладив кошака. — Люб, давай вскрывай уже, что там, интересно же!

И подружка открыла первую карту, нахмурилась. Шестерка в этом виде гадания означала дорогу, причем карта рядом с ней знаменовала весьма дальний путь.

— Домой поеду, — скривилась Снежанка, прокомментировав эту карту.

— Ну, не знаю, тут вот смотри что… трефовый, — и Любаня показала короля, что расположился аккурат над дамой, то есть над Снежанкой.

— И что? Дома, наверное, ждет меня мой трефовый… — вздохнула она, поглаживая кота, который громко мурчал.

Но тут протестующе взвыла метель за окном, еще яростнее, чем тогда, когда о лете замечталась девушка, и зашипели, резко оплавившись, свечи, вспыхнули ярым пламенем и погасли. А в окно забилась птица, и на улице раздался чей-то всполошенный крик.

Любаня бросила карты и щелкнула включателем на лампе. Ничего.

— Во всем Шубино, кажись, свет вырубило, — резюмировала Аришка, выглянув в среднее окно, откуда хорошо было улицу видать. — Еще есть свечи?

— Есть, — и Любаня поспешно принесла от закутка возле печи ещё две свечи, зажгла их, осторожно выставив на столе. И огоньки их отразились в трюмо в углу комнаты, и показалось Снежанке, что четыре мотылька танцуют в темноте. Но в следующий миг она едва удержалась от визга — на нее смотрели оттуда чьи-то глаза. Злые и раскосые. Зеленые, как трава по весне. Неужто черт какой пожаловал?

— Не бойся, не тронет, — мурлыкнул кот, и, судя по равнодушию Любани и Аришки, готовящих воск для нового гадания, его человеческую речь слышала только Снежанка.

— А кто это? — одними губами спросила она, указывая на зеркало.

— Анчутка, — зевнул кот. — Вместо женихов к вам приходить будет. Не дури, Снежка, твою судьбу давно метель намела, ветра соткали… не нужно тебе гадать, прогадаешь. Иди домой лучше…

Снежка. А красиво звучит ее имя в такой вот форме. Может, попросить, чтобы ее так все называли? Папа когда-то Снежинкой ее звал, в последние годы перестал — вроде как выросла, серьезней нужно к дочке относиться… А ей нравилось. Необычно.

Но на заявления кота девушка лишь удивленно вскинула брови, а тот спрыгнул с ее колен, залез на лавку и свернулся там, явно решив, что хватит с него разговоров. Прикрыл глаза и уснул.

Все эти чудесинки порядком пугали Снежанку, но она уже почти привыкла к тому, что вокруг нее говорящие животные и зимнее волшебство со всякими блазнями и видениями.

— Что ты там застыла? — Любаня дернула ее за руку. — Айда, воск лить в бане!

— Не хочу, — отступила от стола Снежанка. Она вспомнила о ларце, который нельзя открывать, и о наказах тетки Марейки, о ее несчастливой судьбе. Стало страшно лишиться этого удивительного дара — видеть иной мир. А вдруг гадания и впрямь все испортят?

Метель тут же успокоилась, будто огромный пушистый зверь прилег на холм.

— Странная ты, договаривались же, — разочарованно проговорила Аришка.

— А теперь разговорились, — угрюмо поджала губы Снежанка. — Знаете, вы, девчонки, оставайтесь, а я домой пойду. Не хочу я гадать!

Любаня что-то буркнула ей вслед недовольное, но Снежанка не услышала уже, что именно. Поспешно хлопнула дверью, в сенях натягивая куртку. Обулась — и бросилась за калитку.

Тут по поселку и свет дали — показалось, что это светлячки среди синевы морозной ночи зажглись. Удивительная тишина стояла, безветрие полное. Сугробы сверкали и искрились, переливались блестками, а на небе, которое слишком уж быстро очистилось от туч, показалась жемчужная россыпь звезд. Узкий серп луны вспорол шелк крещенской ночи, и в призрачном свете ближние дома гляделись выкрашенными серебрянкой.

Снежанка, наслаждаясь тихой погодой, пошла в сторону своей улицы, но через какое-то время заметила, что дорога больно уж долгая. Волноваться начала. Огляделась — улица вроде бы та же, а что-то в ней изменилось. Не то дома выше стали, не то окна шире… Не то деревья другие в палисадниках — вот, к примеру, темнеет ель огромная, а когда шли от магазина с Аришкой, вроде бы не видели ее здесь. И тут, едва подумалось обо всех этих странностях, метель налетела — резко, словно из ниоткуда. Взвыла по-волчьи — дико, страшно, и Снежанка бросилась в сторону — по тропинке, которая синей змеей вилась среди высоких сугробов.

Среди завирухи ворота показались белоснежные, синими узорами расписанные. Снежанка замерла, словно к месту приросла — и хочет бежать, и двинуться не может. А ворота меж тем распахнулись, и за ними показалась изба ледовая. Совсем как обычный сруб с виду, но изморозью каждое бревно покрыто, а вместо мха — снег. И крупные снежинки на стеклах блестят, а с крыши четырехскатной и наличников сосульки огромные свисают, и звон стоит такой, будто кто по хрустальным бокалам серебряными палочками постукивает.

И страшно Снежанке, и в то же время интересно рассмотреть все поближе. Подошла к высокому крыльцу из хрусталя, слышит — с мелодичным скрипом отворились двери.

Девушка взгляд наверх подняла — стоит на пороге женщина красоты невиданной. Лицо узкое, белое, как из мрамора вырезано или из снега, а на нем голубым льдом сверкают глаза лучистые. А губы тонкие, с синевой, волосы — так белы, что кажется, седая она. Коса будто приклеена к шубе соболиной и спускается почти до земли.

Ступала женщина плавно, но вдруг каким-то чудом рядом со Снежанкой оказалась, белым вихрем слетев с крыльца.

Хороша… ох, хороша! А венец какой чудный — серебряный, топазами и жемчугами украшенный. Переливаются камни в лунном свете, и взгляд у волшебницы зимний-зимний, строгий. Изучающий. Но не злой.

Затанцевали вокруг нее снежинки, а Снежанка невольно отшатнулась — таким потусторонним могильным холодом повело… словно изнутри все выстыло.

— Не бойся меня, — сказала красавица, и голос ее показался звоном колокольчиков. — Я тебя в гости хочу позвать, уму-разуму поучить. Пригодится тебе наука моя, спасибо еще скажешь!

— Кто ты? — Снежанка настороженно посмотрела на хозяйку ледовой избы, впрочем, уже догадываясь, кто перед ней.

— Матушка Метелица, — улыбнулась та, но улыбка ее хищным оскалом была — скулы обострились, зубы острые сверкнули.

Ветер взметнул полы шубы соболиной, словно они невесомыми были, показалось меж мехом платье, похожее на саван.

— А я Снежанна, — девушка запнулась, понимая, что фамилия-отчество и прочие атрибуты прошлой жизни здесь значения не имеют.

Кто она теперь?..

— Невеста Морозова, — подсказала Метелица холодно и равнодушно, но в глазах ее синие искры вспыхнули, словно она была довольна знакомству такому. — Заходи ко мне в избу, погутарим маленько… И еще, девка, не нравится мне, как тебя все кличут… Снежкою будешь!

И развернулась спиной, махнув приглашающе рукою. А Снежанка мысленно новое имя проговорила. Понравилось, как звучит — словно звон хрустальный. Снежка так Снежка.

— А он красивый, Морозко-то? — не удержалась она, заходя в просторные сени, где висели на стенах полушубки меховые да шапки с шарфами, салазки расписные да коромысло ледовое. На бревнах — изморозь, с потолка сосульки свисают. Как есть — ледовая изба…

— А снег красив? Или зимние узоры на окнах — красивые? — полуобернулась Метелица, открывая меж тем двери в переднюю.

Там слева печь виднелась, утварь всяческая в закутке стояла, а справа — подушки и перины пуховые высились на кровати, а на окнах белели занавесочки кружевные, с голубыми рюшами. Уютно… но стыло как-то. И холодно.

— Красивые, — согласилась Снежка, привыкая к своему новому имени.

Оно тоже красивое — как пурга над горами, как ели в изморози, как вязь следов на белом насте, припорошенном снежком… И подумалось, что не было прежней ее, что всегда она жила среди этой чудной сказки, в избе Метелицы.

Но веет от стен этого дома жутью морозной. И кажется, что призраки зимы, те самые, что во время метели явились с подарёнками, в дверь вошли следком за Снежкой и Метелицей. Ан нет, не кажется — вот они сели рядком на лавке у окошка — прозрачные, будто статуи ледовые. И улыбаются, будто малахальные. Молчат. Глазеют.

— Не смотри ты на них, слуги то мои, — бросила Метелица, показывая Снежке на другую лавку. — Ты садись, садись, в ногах-то правды нет.

— А добр ли Морозко? — Снежке так хотелось как можно больше про жениха своего сказочного узнать, что страх перед зимней девой прошел.

— Характерный он, озорничать любит, — уклонилась от прямого ответа Метелица. — Но погодь, сюда слушай… Как придешь сейчас домой, надень ту одежу, что тебе мои слуги соткали, возьми шкатулку — приданое свое, и выйди на перекресток. Жди, как звезда упадет — а после иди за ней, в той стороне путь к терему Морозко и будет. По дороге ни на что не засмотрись, златом да каменьями не купись, блазням не поддайся, с тропы, что тебе откроется, не сходи, чтобы ни звало, чтобы ни привиделось. А мерещиться всякое может, но ты все одно иди себе вперед, будто и не видишь ничего. Ежели совсем беда будет, вот тебе гребень и лента, брось позади себя и поспешай дальше.

Снежка приняла резной деревянный гребень и ленту шелковую синюю и больше вопросов не задавала, задумалась о том, как найти в себе силы, чтоб ничего не убояться да дойти до терема волшебного. И что ждет ее там? Стоит ли вообще идти? Ведь путь этот в сказочный лес приведет, с людьми разлучит.

Нахмурилась Снежка, сидит, глядя тоскливо в окошко, косу теребя — а коса тонкая, светлая, простой резинкой скрепленная. Не заметила она даже, как ленту Метелицы вплела да гребнем ее заколола, подобрав на затылке.

— А сможешь-то жить, как жила? — вдруг жалостливо спросила хозяйка ледяной избы. — Люди-то не больно жалуют тех, кто не такой, как они. Волшба для них — сказки, иной мир. Самоцветы знаешь-то, отчего находить перестали, знаешь, отчего малахит на Урале повывелся?

— Потому что Хозяйка на людей озлилась? — Снежка перевела спокойный взгляд на Метелицу.

— Умна ты, девка, такую невесту царь зимы давно искал… Жадные люди стали, хапуг все больше, чем мастеров да умельцев по камню работать. Вот и захлопнула Малахитница свои кладовые, все ждет, когда снова станут ценить красоту камня, а не цену его… — голос убаюкивающий был, словно колыбельную Метелица пела.

Снежка едва не придремала. Дернулась, словно от сна очнулась. А может, и правда, спала?.. Блазни все так же сидят напротив, Метелица все так же синевой глаз жжет да кривит тонкие губы в улыбке.

На самом ли это деле? Или сон, греза зимняя?

— Не знаю я, что делать, — вздохнула Снежка растеряно. — Вроде как и понимаю — права ты, скучно и тошно мне меж людей. И всегда так было. Я с детства приучилась молчать, если что-то странное и красивое увижу, а то глядят, как на дурочку. Когда маленькая была, все плакала, что меня в обмане обвиняют — а я ведь и правда домового Кузьку у печки видела, и шишигу возле бани… и банника. Я даже в баню боялась ходить… не потому, что городская, как все думали. Но оставить все… Как же так?..

— То-то же, сама видишь, как оно, видящим-то, да среди обычного люда… — кивнула Метелица важно да руки на коленях сложила, глазами сверкая. — Не думай даже оставаться, девка. И не жалей ни о чем. Тебя-то, небось, никто не пожалеет.

— А что скажут, если я исчезну? Искать ведь станут, волноваться… баушка уж совсем слаба здоровьем. Еще сердце схватит… и давление у ней скачет, и нервы… нет, не могу я ее волновать! — Снежка нахмурилась — нельзя уходить, никак нельзя.

Но и оставаться — тоже. Что делать? Не может же она душу напополам разделить!..

Ах, как хорошо, если бы можно было! Одна Снежка в лес волшебный ушла бы, вторая — среди людей осталась. И всем хорошо было!

— А я сделаю так, что никто и не вспомнит, что средь людей жила такая Снежанна Николаевна, — хищно прищурилась Метелица и стала похожа на белую лисицу, так черты ее обострились. Коса светлая скользнула по плечу, змеею поползла по синему шелку узорчатому. Наряд Метелицы слепил серебром вышивки да каменьями драгоценными, и словно бы искры сыпались по ледяным половицам, когда хозяйка избы поворачивалась или наклонялась вперед, разговаривая со своей гостьей.

— Как так — не вспомнит? — испугалась Снежка, вздрогнула, поежившись от холода, что от Метелицы шел.

— Память о тебе сотру. Так вам лучше будет — и тебе уходить легче, и им без тебя… проще. И не вспомнят о потерянной душе и не заплачут. Соглашайся, Снежка, у тебя все едино другого пути нет — только в метель да пургу зимнюю. Морозко-то своего не упустит — все одно за тобой придет, даже если сама не явишься… но мой тебе совет — лучше самой идти, так ты покажешь смелость да удаль свою. Докажешь, что корона царицы зимней только тебя все эти годы ждала…

Метелица поднялась, зашуршав юбками кружевными, а Снежка вслед за ней встала, поняв, что разговор закончен. Ноги едва держали девушку, от стылого воздуха избы в груди дыхание смерзлось, и слезы на ресницах льдом стали. Не верилось ей, что нет пути назад — хоть и скучно среди людей жилось, а все ж иной жизни Снежка не знала, сложно и представить, как все теперь будет.

— Иди, красава, к жениху, да не бойся ничего. Чем смогу — подсоблю. Гребень и ленту береги — пригодятся-то в пути…

И Снежка поверила ей. Стоило ли верить — то другой вопрос. И об этом она потом подумает. Но сейчас нужно попрощаться с родными, да ещё так, чтоб не поняли они, что это прощание…

Дорога домой долгая была — девушка специально пошла вокруг поселка. Как только из двора Метелицы вышла — оказалась возле шубинского магазина, со стороны ручья, в котором с детства кораблики с сестрами пускала, огляделась недоуменно… ни следа от ледовой избы, даже намека, что та тут где-то стояла, не было. Вот чудно-то!

Впрочем, не чуднее, чем говорящие коты и тетка Марейка с ее шкатулкой, полной камушков самоцветных.

В ночи Снежка, прячась, будто тать какой, кралась по передней в сени, все баушку разбудить боялась. Та на диванчике своем лежала, такая спокойная и тихая, видать, хорошее что снилось. Снежка постояла чуток рядом, грустно было уходить вот так, не прощаясь, но ждать новой ночи было страшно. А будить — вряд ли кто при здравом уме не пойми куда внучку отпустит. Снежка же боялась еще и того, что передумает, и что, как тетка Марейка, слюбопытничает в последний момент, шкатулку запретную откроет…

Баушку Снежка очень любила, ей всегда нравилось бывать на Урале, она даже детство свое только здесь и помнила, в остальном память как отшибло, и сейчас девушка ясно понимала, что без сожаления оставит свой приазовский городок, свою скучную учебу. Вот надо же, всегда мечтала учителем быть, поступление в область тяжело далось, а сейчас как подумает о том, чтобы вернуться в университет, так и давит что-то горло, першит, словно песка наглоталась. И слезы душат.

А вот мысль о том, что навсегда она среди гор останется да ещё не на краткий миг обычной жизни, а духом призрачным… эта мысль бодрила, от нее Снежка хмелела, будто от крепкого вина, и сердце ее билось сильнее, и даже словно крылья невидимые распахивались за плечами. Не хотелось исчезать, не хотелось обычною жизнью жить, как все люди, не хотелось замуж за обычного парня. Сказки хотелось. Пусть даже и страшною сказка та может оказаться.

Одно печалило — по родителям скучать будет, по сестренкам. Поцеловав спящую баушку в щеку, Снежка смахнула набежавшую слезинку и пообещала себе почаще к дому этому прилетать вместе с вьюгами-метелями.

А потом отошла на носочках к занавескам между комнатами, оглянулась с щемящей грустью, и со вздохом шагнула во мрак прихожей, где у печки дремал Уголёк, наглый черный котяра, который был точной копией своего предшественника, его Снежка помнила с детства и сильно скучала, когда он умер. Сестра ее тут же баушке нового котенка притащила, чтобы той не так тоскливо было, и к новому Угольку все очень быстро привязались, даже думалось иногда девушке — а вдруг это тот, прежний кот, вернулся? Не зря же люди говорят, что у них несколько жизней.

— Иди, не бойся, — тихо сказал кот, сверка глазищами. Потянулся, выгнулся дугой, усами пошевелил. — А я присмотрю за нашей Федосьей Ильинишной, присмотрю… А там, может, и в гости пожалуешь…

— Присмотри, — попыталась улыбнуться Снежка и присела, чтобы погладить Уголька. Шерсть его была мягкая, шелковистая. Он потерся о ладонь и замурлыкал, совсем как обычный кот, будто и не говорил только что человеческим голосом.

А Снежка метнулась к сеням, пока не передумала, и там ее ветер встретил, бросил горсть белой холодной крупы в лицо, и показалась она колкими хрустальными осколками. А девушка, выйдя во двор, лишь удивленно огляделась — откуда метели было взяться? Небо чистое, звездное, видать, это опять какие-то духи балуют. Несет и несет, вот чертовщина!

Тут про одежду, подарок Метелицы, вспомнилось, пришлось в чулашек вернуться — там в сундуке все лежало. Снежка зашла, присматриваясь — но старичка-домового видно не было, видать, не стал ее смущать. Она быстро переоделась, путаясь в застежках, едва разобралась, как кофточку подпоясать правильно, и снова выскользнула на крыльцо. А потом, вместо того, чтобы тяжелый засов на высоких воротах дергать — ведь можно было, громыхая длинной палкой в пазах половину улицы перебудить! — привычно перелезла через забор со стороны палисадника, заросшего малиной. Совсем как детстве! Правда, тогда не было на Снежке длинных юбок и меховых воротников — все же жутко неудобно… И пока она ногу перекидывала через забор, едва в малинник не загремела, в последний момент зацепилась руками и смогла подтянуться… Спрыгнула с глубокий сугроб, и холодом обожгло лицо. Встала, отряхнулась, выбираясь из заноса, обернулась на миг, печально глядя на темнеющую крышу такого родного, но уже далекого дома, и уверенно зашагала по улице в сторону Медведь-горы.

В старинной одеже, что слуги Метелицы вчера принесли, идти было тяжеловато, несмотря на протоптанную тропинку, что змеилась среди сугробов, длинные юбки и овчинный полушубок были девушке непривычными, мех кололся и кусался, ноги путались в подоле, и он все время норовил ее спеленать. Но зато в шубейке этой тепло было, да и приспособилась Снежка вскоре, главное — вовремя рукой юбки приподнимать, когда они закручиваться начинают, и шаги слишком размашистые не делать, осторожно идти.

Дорога к нужному перекрестку мимо кладбища лежала. Светлели кресты и надгробия в снежных шапках, могилки в белом саване гляделись аккуратными холмиками, лиц на фотокарточках с дороги не было видно, но Снежке все казалось, что мертвые глаза за ней следят. Дойдя до кладбищенских ворот, бросила взгляд налево. Она знала, что там, рядом с главной аллеей, спят под раскидистыми деревьями ее дед Паня да Илья Болышев, прадед, которого раскулачивали перед войной — он, говорят, очень умный мужик был… и прабабка Настя там же лежит, в честь которой племяшку назвали… другие родственники.

Всякий раз Снежка боялась, что приедет на Урал через год-второй, а могилок больше — но пока только дядя и брат двоюродный ушли навеки в мир иной. Девушка отвернулась поспешно, прогоняя грустные мысли и вытирая невольно набежавшие слезы. Казалось бы, что ей, она ведь даже не знала многих из них, до ее рождения умерли… а все равно горько.

И вот не успела Снежка ворота кладбищенские пройти, как взметнулись снежные вихри, и три умертвия очутились на оградке — про таких баушка Феня в детстве рассказывала. Худущие, с выпирающими костями и огромными белыми глазами, затянутыми пленкой, словно у слепцов. Сидят, словно птицы на насесте, шепчутся о чем-то негромко, но слов не разобрать.

Снежка едва не перекрестилась с перепугу, потом вспомнила, куда идет, и подумалось — обидится еще на это жених заклятый, кто ж его знает, как он к невесте отнесется, которая иному богу верит? Вдруг он злой, как ветра сверенные да вьюга, царь зимнего Синегорья? Нет, в мире Ином крест да молитва помогут только если хочешь домой вернуться. Если решишь остаться — другая вера будет. Старая. Как мир этот, как древние горы, покрытые чащей дикой, как земля, видавшая чудской народ да повстанцев лихих, башкир да татарву… В Ином мире пока помощников нет — да и найдутся ли? Неведомо.

И ежели, как Снежка, сам, по доброй воле, идешь в лес волшебный, что на Той Стороне растет, так нужно чужие обычаи блюсти.

…К тому же мертвяки вроде не трогают никого, даже путь не заступили, сидят себе и сидят, лишь костьми гремят. Страшные, с ошметками гнилой плоти на ребрах… но такое чувство, что не настоящие, что морок это зимний, как туман над горой…

Снежка попыталась сердце унять да спокойно мимо пройти. Шепот-шелест и стих. Неужто это на трусость проверка была? Обернуться хочется, но сдержалась, не зря во многих сказках запрет на это. Не будет она рисковать…

Откуда ни возьмись волки призрачные на дороге показались, словно из снега их кто слепил. Глаза — льдинки, шерсть белая-белая, аж слепил глаза, когда на нее лунные лучи попадают. Глядят волки на Снежку, а она — на них.

И тут вспомнила девушка, что ей блазни-то сказывали… волки снежные — охранники Морозко, жениха ее. Значит, в помощь присланы? И сразу потеплело на душе — может, и не злой-то зимний царь, как говорят. Заботится о ней, отправил сторожей в помощь… И почему-то мысли даже не было убежать или спрятаться… Не было страха, вот что странно!

И как подумала Снежка о том, волки сразу рядом пошли — пристроились по бокам от нее и идут, словно и впрямь стерегут. Вот и перекресток, а там вихрь из снежной крупы — Встречник, видать, балует, дух зимний, что путников с пути сбивает, в чащу уводит. Что с ним делать, нечистым?

Волки рыкнули, словно из пещеры звук раздался — гулкий да протяжный, вихрь и улетел к Шиханке, но на вершину побоялся, там крест стоял, а прежде, до войны, часовенка была. Все ж есть на них управа, на нечистых-то. Обошел гору и исчез в тумане…

«Это хорошо, что они креста боятся… — подумала Снежка. — Для людей хорошо… Не стоит живым с миром Иным соприкасаться, не все к тому готовы…»

Вот и перекресток. Вышла Снежка на него, волки взвыли, будто зовя кого-то, и из тьмы, с вершины Медведь-горы, спустились сани ледовые, расписанные морозными узорами. Кони такие же призрачные были, как и волки, гривы их вуалями на ветру трепетали, а вместо глаз сверкали синие камушки. Сбруя золоченая, ленты голубые, как тень на снегу в день солнечный. Снежка в сани забралась, крепко шкатулку тетки Марейки прижала к себе, страшновато было — кто ж знает, куда сани волшебные умчат? — но и любопытно в то же время. Зря, что ли, она решилась позади всю свою жизнь оставить да с людьми проститься?

Волки рядом с санями помчались, когда те взмыли над горами, и весь Усть-Катав как на ладони оказался. Вот пруд заводской в окружении огоньков — то светились окошки домов, а вот поселки все — Паранино, Шубино, Колония, вот казенные дома, что на горе сроить недавно начали. Все разглядеть можно, да так хорошо, будто Снежка в темноте видеть научилась, как кошка.

Кони фыркали, по-над холмами неслись, куда везли — кто знает? Да вот скрылся город, лес да лес поплыл под санями, гребни елей то и дело мелькали, вспарывая острыми верхушками черный шелк ночного неба, и Снежке казалось, можно и звезд коснуться — руку лишь протяни, вон они сверкают, подмигивают, совсем рядом.

Но вдруг зимняя тишь огласилась дикими криками, и наперерез саням бросилась лохматая тень. Старуха всклокоченная оказалась. Схватилась она за узды, и замерла повозка, кони заржали громко да испуганно, шарахнувшись от ведьмы зимней.

— Не пущу дальше! — каркнула она, сверкая глазищами золотистыми, а во взгляде ее метели да вьюги кружили. — Не бывать тебе зимней владычицей Синегорья! У меня и своя дочка есть, ее Морозко просватаю! А ты в услужении у меня жить будешь, есть варить да избу прибирать! Не пущу, окаянная! Иш-ш-шь, позарилась!..

Волки заскулили, испугались старухи, но тут было чего бояться, взглядом своим жутким могла она и заморозить, и Снежка глаза отводила, чтобы не застыть статуей ледяной. Издалека стражам Морозко ветер вторил, словно целая стая лютых зверей. А Снежка не растерялась да ленту из косы выдернула, бросила ведьме.

— Держи подарок для дочки, пусть не серчает, что я жениха увела! — крикнула девушка звонко, на «авось» надеясь, но ведь не зря же ей Метелица гребешок с лентой вручила! Небось, знала, что в дороге разные чудища да страхи встретятся.

Ведьма тут же выть да ухать прекратила, схватила подарёнку, а кони, свободу почуяв, всхрапнули и помчались дальше над спящим зимним лесом.

Снежка немного успокоилась, села удобнее, на подушки облокотившись. Смотрит на просторы уральские, любуется красотой, нравится ей над холмами лететь, нравится ощущать себя хозяйкой этих мест дивных.

Только подумалось о том, что вот-вот царицей она станет, как захотелось шкатулку открыть да поглядеть, что там внутри-то. Небось украшения какие или камушки самоцветные. Никто и не узнает, что она смотрела — нет ведь никого вокруг. Да и она одним глазочком — лишь приоткроет крышку и тут же захлопнет.

Достала Снежка шкатулку, погладила ее дрожащей рукой и вдруг в отражении крупного лилового камня, который крышку украшал, увидела себя — рот перекошен, глаза как у совы, черты обострились, и стала она чем-то похожа на безумную зимнюю ведьму, что на ленту Метелицы польстилась… Страшная девка в отражении, как шишига лесная. Неужели это она, Снежка, невеста зимняя?

И волки тут же взвыли протяжно, словно упреждая о чем.

Испугалась Снежка да и спрятала шкатулку — вот что алчность с людьми делает. Дальше, пока сани мчались над лесом, почти не шевелилась, вниз и по сторонам не смотрела, страшно было от мысли, что едва своими же руками себя едва не сгубила. Только синева морозного неба с россыпью алмазных звезд манила и успокаивала. В шубе тепло было, а подушки — мягкие, как стог сена. Век бы так лететь над миром.

Но вот повозка снизилась, даже коснуться можно было ветвей еловых. Снежка оглянулась — леса вокруг дикие, жуткие, сосны и березки встали стражами у одинокой скалы, а возле нее гнилым зубом одинокая хоромина торчит, бревна у нее подгнившие, темные от времени, просела изба, видно, что старая-старая, а править то ли некому, то ли не хотят.

Волки, что всю дорогу Снежку охраняли, в лес умчались белыми стрелами, поземка их следы тут же и замела — видимо, кончилась их власть. А из домишки, в котором окошки едва светились, словно там всего-то пара свечек зажжена была, показался старик согбенный — в тулупчике овчинном, холщовых штанах да шапке-ушанке. Простой такой, вовсе и не сказочный. Нос картошкой, брови седые, бороденка рыжеватая торчит, взлохмаченный весь, будто пес, что свое отслужил. Но ни жутью от него не веяло, ни Той Стороной запредельной, да и глаза обычные были, без той пронзительной морозной стыни или бедовой зелени малахитовой, что присущи были волшебным духам гор и лесов. Сероватые глаза его были, прозрачные, с опаленными белесыми ресницами. Но как старик этот среди леса дикого да запредельного оказался? Неужели люди простые и тут жить могут? Хотя мало ли, подумалось Снежке, может, он сторож или лесник?.. Что она вообще про приграничные земли знает — она впервые пытается на Ту Сторону Синегорья попасть. Может, положено так, чтобы человек какой дорогу охранял?

Снежка вышла из саней навстречу старику, все гадая, кто же он такой да что в зачарованной чаще делает. Хоромина его так перекосилась, что казалось, вот-вот в снег упадет… летом, видать, трава до самых окошек зарастает — вон и сейчас сухие палки какого-то кустарника торчат, да еще с шипами острыми. А на них красное что-то, будто выкрасили ветки соком ягодным. Жутковато стало, когда подумалось, что это может быть и кровь.

— Куда путь держишь, девушка, да как тебя по батюшке звать-величать? Что привело к моему порогу? — важно спросил старик, бороденку свою поглаживая. Так мог бы выглядеть заводчанин какой лет сто назад — сейчас иначе люди себя вели, и даже не в одежонке его старинной дело, а скорее в повадках да речи.

— Снежанна Николаевна я, а вы кто таков будете? — осторожничая, ответила Снежка, пытаясь подражать ему в манере вести беседу, и шкатулочку к себе прижала, будто испугавшись, что отберут. — А еду я к жениху своему, Мороз Иванычу, не знаете ли, куда мне дальше? Кони вон встали, что статуи ледяные, с места не могу их сдвинуть…

— Через лес тебе к нему, да только вот внучка моя, Заряна, сама о таком женихе мечтает, никак не могу я тебя пропустить, не обессудь, своя одежонка-то к телу ближе, — развел руками старик, так и не назвав своего имени-звания, а из окошка избы в этот миг выглянула девка — румяна да темноглаза, с косой черною, словно смоль. Брови ее будто углем нарисованы, губки — ягоды, улыбается зловеще, и острые белые зубки видны… острые, как у мелкого хищника, куницы там или ласки.

Смотрит яростно девка, и чудится — из глаз ее сейчас как полыхнет-громыхнет… Хотела было Снежка в подарок ей гребень Метелицы предложить, да вот с перепугу уронила его, пока доставала. Упал он на снег, и вмиг частокол почти до самых небес вырос, скрыв от взгляда и старика странного, и внучку его чертовку. Но перед тем, как вымахал забор этот, успела Снежка увидеть, как девка эта лишачихою обернулась — шерстью заросла с головы до пят…

И поняла перепуганная девушка — тут бы подарочек не пригодился, сожрало бы ее чудище и не подавилось. Вместе с гребнем.

Страшно стало — сани с лошадками по ту сторону частокола остались, но зато тропинка среди сугробов появилась. И вела она вглубь леса. Вздохнула Снежка и пошла по ней — авось куда и выведет.

Долго ли шла Снежка по лесу — она не помнила. Но все слилось воедино, и деревья одинаковыми казались, и сугробы, в которые девушка проваливалась, нечаянно с тропы оступаясь, и сухой валежник под соснами, что топорщился ветками, будто чудище рогатое… Метель кружева белые плела и развешивала их на зеленых сосновых ветках, словно вырезанных из нефрита, а по медно-красным стволам узоры чудные рисовала.

И холодно было Снежке, и стыло, а отступать некуда — теперь она на Той Стороне, куда смертным пути нет. Кто же она теперь? Неужто сама нечистью стала? И кружить-летать теперь между соснами с ветром северным, петь с ним колыбельные старым деревьям, что уснули под белым покрывалом снега… петь родному Синегорью, что застыл в хрустале дивных зимних грез.

Возле высокой ели, что росла посреди поляны, сейчас засыпанной снегом, девушка без сил упала, шкатулку даже выронила. Чувствуя, как руки леденеют, Снежка их под мышки засунула, а сама свернулась калачиком, улеглась возле сугроба, не понимая уже, где находится, что с ней… Мысли тоже замерзли, казалось, в голове лишь льдинки перестукивают в гулкой тишине морозной.

Даже не испугал раздавшийся из-за ближних деревьев волчий вой — протяжный и тоскливый. В сугроб зарылась — там тепло было, хорошо, словно Снежка на перине лежит да одеялом пуховым прикрылась.

А метель дальше пела, кружилась, снегом засыпая. Замело Снежку, и поняла она — не найдет ее никто, век лежать под елью этой, в лесу зачарованном, под саваном снежным.

Тут треск раздался странный — будто по лесу шел великан, ломая деревья. И стонали, плакали сосны, и несся по воздуху морозному запах смол, словно рыдали деревья, чувствуя приближение неведомой силы чудодейственной. И когда треск приблизился, показалось Снежке, что чудище именно за ней идет. И в это миг затряслась ель, под которой девушка лежала, словно постучал кто по ней огромными кулаками.

Но тут же вихрь снежный поднялся, и в пелене этой кружевной будто сквозь тюлевую занавеску увидела Снежка себя же, но в детстве — идет девчоночка махонькая в шубейке, платком баушкиным перемотанная, и концы его связаны на спине крест-накрест. Утопает малявка в снегу едва ль не по пояс, но идет — упрямо, как будто что-то важное пытается отыскать.

— Что ты, девица, среди сугробов моих ищешь? — слышится голос Морозко. Это он идет по лесу, сосны гнет, он тучи снежные зовет, он ветра северные гонит.

— Камушки, — серьезно так, как взрослая, отвечает девчоночка, словно это для нее в порядке вещей — в снежной круговерти видеть старика в боярском кафтане темно-синем, с узорами из белых змеек.

Как из сказки он, или вот как игрушка елочная — Снежке сестра подарила такую, но она ее разбила, жалко было, ужас!.. И вот наяву видит духа зимнего, и так любопытно ей, и совсем не страшно.

А что сказок бояться? Если не делать подлого, не врать да не хитрить, не обижать никого — так никакой беды не случится! И смотрит Снежка на Морозко пристально — шуба его нараспашку, будто и не мерзнет он, шапка лихо заломлена назад. И он тоже ее разглядывает, а глаза его — как льдинки. И в них — удивление.

— Какие такие камешки? Самоцветные? — прищурился старик, да недобро так, с едва сдерживаемым раздражением.

— Нет, — отмахнулась Снежка. — Черненьки такие, блестят на солнышке, будто их серебрянкой покрасили.

Она один такой в корнях сосны, где снег отгребла, нашла и показывает Морозко с видом таким гордым, будто клад отыскала.

А старик глядит и глазам не верит — обычный кусок камня с горы Медведь, крошево, видать. И зачем девчонке обломок скалы?..

— Я их домой повезу, — словно угадав мысли Морозко, отвечала Снежка, бережно камушек пряча. — Он на волка похож. У меня ещё птичка есть, даже крылышки видать, они беленьким отливают, словно снегом припорошены. Того лета змею отыскала… рыбку еще. Хочу найти кругленький, как солнышко…

— А где живешь-то, что камни отседова тащишь? — Морозко ростом меньше стал, сравнялся с обычным человеком. Присел рядом с девочкой прямо в сугроб, а из белого наста проклюнулись под сосной цветочки, похожие на колокольчики. Прожилки у них на лепесточках лиловые, а венчики звенят, словно ледяные или хрустальные.

Снежка к цветочкам потянулась, видно по глазам — хочется ей сорвать, а жалко такую красоту губить.

Взрослая Снежка, которую почти замело белою крупой, лежит и смотрит на себя мелкую, и даже не верится ей, что в прошлое удалось заглянуть… ещё и жениха своего увидала! Дивно как он внешность меняет — то красавец, каким над горой она его видала, то старик согбенный — как вот сейчас. Правда, ни морщины его, ни борода клочковатая не пугают Снежку… ничего не пугает. Замерзнуть вот не хочется. Неужто не спасет ее жених заклятый?.. Неужто так и заледенеет она в этом мире холодном?.. Ведь сколько прошла уже, сколько испытаний выдержала!

А Морозко из воспоминания все щурится и примечает, как ведет себя девчоночка. Морщины его разглаживаются, лик светлеет, вроде бы и моложе он стал, и не горбится уже как дед древний. А на белом покрывале снежном в этот миг выткался узор синий — то колокольчики расцвели, и когда все вокруг уже пестрело ими, возле Снежки уже не старик сидел, а юноша безусый. Правда, волосы его длинные, что выбились из-под шапки меховой, все такими же белыми оставались, словно седой он был.

— Люди-то все больше самоцветные камни ищут, — сам себе бормочет Морозко, — а эта малахольная, гляди-ко, куском гранита играется!

— Я далеко живу, — Снежка погладила цветок, что рядом с ней из снега проклюнулся, — у нас там гор почти нет, если есть — то низкие, и мало их, не гряда, а так, останцы… Тепло у нас, хорошо, но вот такие камушки не валяются. Мне нравится перебирать их, башенки строить.

И показывает девочка Морозко ещё одну свою находку — горит на ладони ее зеленым огнем гранат. И откуда здесь взялся? Возле завода Усть-Катавского отродясь таких не видывали, это в Полевой-то, близ Екатеринбурга, откуда родом Бажов-сказочник, найти по сей день много диковинок можно, а здесь пильная мельница была да пристань, откуда баржи по Юрюзани сплавляли… неоткуда сросткам таким взяться. Вот и удивила Морозко находка такая.

— Это я ей дала. Подарёнка от меня будет… — послышался голос тихий, похожий на свист ветра в кронах старых сосен.

Из-за дерева вышла девка глазастая в платье каменном малахитовом — горит оно огнем зеленым, узоры золотые по подолу сверкают, словно веточки хмеля. Коса черная змеей вьется, руки тонкие, с узкими ладонями, лицо же словно из камня вытесано — острые черты, так и кажется, что порежешься, ежели коснешься. И не холодно-то девке этой в шелке по такому морозу!

Морозко как увидел Хозяйку, так вскочил тут же, поклонился царице гор уральских, а сам на Снежку посматривает — не испугается ль она? Отчего-то девчоночку эту сразу он приглядел, и на сердце его метель стихала, когда рядом она находилась — так бы и сидел возле Снежки всю зиму, слушал, как она про дальние края рассказывает.

А девочка сидит себе, камушки перебирает, словно не в диковинку ей видеть саму Малахитницу. Но поздоровалась, вежливая.

— Вернется еще наша Снежка, — говорит меж тем Хозяйка, на Морозко искоса глядя да с усмешкою хитрою. — Ты не проворонь такой невесты, Хозяин Золота вон тоже на нее глаз положил. Плетет колдовство свое, чары черные дымом из пещер ползут… не успеешь — утащит в подземье девку-то. Я чем смогу, помогу, да нет у меня силы духа горного прогнать, сам знаешь… да и нужен он нам — проверять людей на жадность.

И пропала Хозяйка, только ящерка зеленая на белом снегу осталась, глазками сверкает агатовыми, а на голове корона махонькая светится золотом, словно капелька. Юркнула в сторону ящерка, только ее и видели. И в этот миг и Снежка маленькая, и Морозко юный, все скрылось в снежной пелене.

…А Снежка, та, которая под сосной замерзала, нащупала на груди камушек дивный, гранат зеленый. Висел он на простой цепочке, опутанный проволокой медной — это ей отцов знакомый сделал подвеску, ещё тогда, в детстве, когда она камушек этот под сосной отыскала. Здесь же, под Медведь-горой и было это! Надо же, как она забыла, что тогда еще Морозко встречала… и Хозяйку саму! Обидно стало… Неужто это те самые чары злые, о которых девка горная говорила? Страх сжал сердце Снежкино ледяными пальцами, и кровь будто выстыла.

— Холодно ли тебе, девица, холодно ли тебе, красная? — ехидный голос раздался откуда-то сверху, с веток огромной ели, что нависла неподалеку от девушки, закрывая собою мутное небо, серое от снежных туч.

Холодно ли ей?

Камушек сжала озябшими пальцами и ощутила, что от него тепло исходит, словно уголек это от костра.

Нет, не холодно.

— Нет, не холодно, — стуча зубами, ответила Снежка и поднесла к глазам камушек. Его зелень грела, успокаивала и дарила надежду на то, что все закончится хорошо, что увидит она своего Морозко. И не согбенным старцем с инистым взглядом, а юношей с доброй улыбкой, юношей, который когда-то вывел маленькую Снежку из зимнего леса, в котором заблудилась она в поисках скальных осколков.

Мороз еще крепче стал, руки леденели, ног Снежка уже не чувствовала, изо рта белый парок выходил и свивался в дивные узоры, а камушек грел — но маленько совсем, словно не хватало его сил, чтобы справиться со стужей зимней.

— Холодно ли тебе, девица? — еще более грозно рыкнул зимний старец с елки, и затряслось, закачалось дерево под тяжестью Морозко.

— Тепло, Мороз Иванович, тепло, — выдохнула из последних сил невеста его и упала на снег, выронив камушек.

Зеленым огоньком прокатился он по насту, оставляя за собой темный след, и засверкал гранат волшебный так ярко и лучисто, словно вобрал в себя все тепло летнее и сейчас делился им с девушкой.

Закружились ветки сосен над Снежкой, и увидела она, как пролетела вверху черная птица. Страшная. Тревогу она вызывала видом своим жутким и несла тоску и печаль на крыльях огромных. Исчезла в дымке снежной, словно призрак иного мира.

— Смелая девка, ничего не боится… — шепот тихий раздался, словно это поземка мела по сугробам.

— Что ж это не боюсь? Боюсь… — Снежка глаза закрыла, чувствуя, как холод в сердце проникает, превращая его в кусок льда. Все же не мог гранат, подарок горного духа, греть ее все время, ослабела его сила, подпуская зиму все ближе.

— И чего же это ты боишься? Та, которая стужи зимней и холода не испугалась? — с любопытством спросил Морозко, над невестой своей склоняясь, а сам молодел на глазах. Морщины его разглаживались, глаза ясными становились — словно с небес серых тучи снежные уходили прочь… на губах улыбка ласковая появилась. Сбросил меховую шапку, и рассыпались серебром волосы по плечам, зазмеились по кафтану узорчатому локоны, словно из вихрей снежных созданные.

— Что жениха своего так ни разу и не увижу, вот что пугает… — пробормотала Снежка, закрывая глаза. Руки раскинула, под ладонями — колючий снег, но не холодно больше почему-то. Словно бы кто-то шубу под нее положил, и мех греет, щекочет кожу. Но вот ощутила она касание ледяных губ, и ещё теплее стало от этого, будто и не в сугробе она, а на перине мягкой в избе протопленной.

— Доведется, Снежка, доведется… — снова этот шепот раздался, а губы, которые только что целовали сладко, исчезли.

Снежка глаза открыла — а над ней юноша склонился. Взгляд синий-синий, как тень на снегу, но колкий, будто еловые иглы в инее. Шуба соболиная нараспашку, по камзолу белый узор вьется, и кажется — живой он, узор этот, шевелится, сверкает искрами дивными.

— Так ты и есть Морозко, царь зимнего Синегорья? Жених мой обещанный? — улыбнулась Снежка и на локтях приподнялась. Глядит — шкатулка рядом лежит, открылась, а из нее сокровища высыпались на сверкающий наст — бериллы да топазы, алмазы звездами горят на венце свадебном, обручья из жемчугов и льдистых самоцветов, перстни белого золота… чего только нет там!

И Морозко берет венец, надевает его Снежке на голову, остальные украшения примеряет. Они хоть и холодные на вид, а прикосновение шелковистых камней приятно. И в этот миг куда и делась простая одежда, блазнями дареная, на Снежке белое платье оказалось, так плотно камешками усыпанное, что панцирем смотрелось. По подолу жемчуг вьется, по поясу — синие топазы, по рукавам — лиловые аметисты, что по краям желтизной отливают.

Снежка такой красоты и в музеях не видала, дышать забыла в восхищении. Вскочила, разглядывает наряд свой, камнями любуется — откуда и силы взялись! Словно не лежала только что, умирая от холода. Кружится, и юбки платья ее белоснежного цветком дивным распускаются, а на снег синяя тень падает, и такая она яркая, словно васильки и колокольчики распустились — как тогда, в детстве.

— Хороша девка, ох, хороша! — смеется Морозко, и смех его кажется перезвоном льдинок на ветру, тонким да хрустальным. — Люба ты мне, Снежка! Станешь ли зимней царицей да женой моей любимой? Давно я искал такую, сотни лет долгих искал…

Улыбнулась она, потянулась было к жениху, чтобы обнять, но сомкнулись руки ее на пустоте холодной. И гул тревожный раздался из глубины уральской земли, что хранит много тайн и загадок.

А с сосны ворон каркнул, тот самый, что пролетал над девушкой, когда она на снегу замерзала, окутанная зимними грезами. Не зря она тогда подумала, что может быть он вестником беды.

— Снежка! — тревожный испуганный крик раздался в стороне, и поняла невеста зимняя, что какой-то вихрь колдовской ее прочь уносит, меж нею и женихом стена ледяная выросла, а по ней ползет колючим шиповником морозный узор.

Жарко стало, словно вмиг лето наступило, снег сошел, как и не было его, трава зеленым ковром поднялась, в ней же распустились ромашки и лютики, колокольчики лесные, папоротник махровый стеной встал.

Крик Снежки утонул в лесном болоте, эхом о скалу разбился и крошевом каменным на пол темной пещеры, которая распахнулась перед девушкой, рассыпался.

И поглотил ее мрак.

Снежку привел в сознание резкий удар о каменный выступ — болезненный и сильный. Темнота отхлынула, словно речная волна, и, открыв глаза, девушка увидела гранитные стены, украшенные зеленоватым лишайником, словно узором малахитовым. Дивно. Только что зима метелями мела, ветрами северными выла, и ели косматые дрожали под сумрачным небом… А тут пещера, откуда ни возьмись. И тепло в этой пещере так, словно лето вдруг наступило. С потолка что-то капает, и звук этот неприятный гулко и тревожно отзывается в сердце.

Страшно подумать даже, где это Снежка очутилась, и почему Морозко ее не спас.

Не смог, видать. Не хотела Снежка верить, что он ее отдал беспрекословно. Не таков он, повелитель зимнего Синегорья. Значит, нужно собраться с духом и ждать новой встречи. Ждать жениха своего заклятого.

Каменный лаз вел куда-то далеко, в темень жуткую, но едва Снежка поднялась с пола, в надежде по извилистому сумрачному коридору покинуть эту гору, как ноги подкосились, и какая-то неведомая колдовская сила удержала на месте. Словно бы приросла она к камню.

В полумраке, чуть освещенном белыми кристаллами, что дивными сростками украшали стены высоко над головой, Снежка рассмотрела слитки золота. Блестящие шары высились горой посреди темницы, а на них сидел лохматый, как дворовой пес, старик. Одежонка на нем была старинная, даже не довоенная, а гораздо раньше такую носили — лапти поношенные, рубаха-косоворотка чудного кроя, штаны серые холщовые, бечевой перетянутые.

В глазах старика горел жадный блеск, и были они янтарно-медовые, глаза эти дикие, и показалось испуганной Снежке в этот миг, что в них плескалось плавленое золото.

— Не горюй, девка, не горюй… — прохрипел дух горный, задумчиво свои слитки перебирая, башенки из них строя высокие, и был он сейчас похож на огромного паука. — У меня в горе хорошо, вольготно, реки хрустальные текут, сосны малахитовые растут, сердоликовые яблони светятся искристо, скалы у меня там золотые да топазовые… небеса бирюзовые. И солнышко янтарное катится по этому небу, дарит тепло свое… Айда, покажу тебе свое царство. Вмиг про стужу и холод забудешь, полюбишь меня, а я тебя — озолочу!

— Не нужно мне твоего золота. Верни меня к жениху! — гневно крикнула Снежка, ногою топнув. Хотелось ей показать старику проклятому, что не боится она его, что нет ему воли над ней. И гул после этого пошел по пещере, а невеста зимняя глазами зло сверкнула, словно поняла — это она гору испугала.

Но старик и бровью не повел, спрыгнул со слитков, схватил Снежку за руки, дернул резко, заставляя за собой идти.

— Привыкнешь. Ко всему привыкнешь! Будешь жить, горя не знать. Забудешь своего жениха, и седмицы не пройдет, как забудешь! — отмахнулся горный дух, таща девушку к другому каменному коридору. Там мох по камням полз, и то и дело сростки аметистов сверкали, будто цветы, забрызганные каплями воды.

Красиво. Но мертвая эта красота, холодная и равнодушная. Нет в ней жизни, нет в ней радости.

— Отпусти! — шипела Снежка, пытаясь вывернуться — но куда там, хватка у горного духа была крепкая, руки словно бы из скалистых останцев выточены.

— Ты погляди только, погляди-ко, как жить будешь… Королевною!.. — бормотал старик, будто не слыша пленницу.

Лаз быстро кончился и перед изумленной Снежкой открылся дивный вид — по каменному небу катился, освещая все подгорье, шар золотого солнца, и лучи его желтые рассыпались сверкающим крошевом по горам с острыми выступами. Сами горы блестели и сверкали от хрусталя и кристаллов и не из привычного гранита были — а из аметиста и топазов, берилла прозрачного.

Огляделась зимняя невеста, едва сдерживая дрожь, и поняла, что в этом мире жутком нет ничего живого. Деревья и травы тоже из самоцветов вырезаны, а в реке шелестят осколки каких-то камушков, и то белые они, то голубые, так и кажется, что это волны и пена на них ажурная лежит.

Снежка пристально смотрит на мир подгорный, но не приносит увиденное радости. Вот лиса сердоликовая вышла из-за елки, из змеевика сделанной, поглядела на девушку с прищуром хитрым, тявкнула, совсем как настоящая, и убежала в каменный лес.

— Красиво? — старик вперед вышел, приосанился, бороденку свою тонкую пригладил. — Все твое будет, только согласись стать моей женой!

— Ни в жизнь! — крикнула Снежка и руку кривых пальцев духа выдернула. — Верни меня обратно!

— Вот характерная! — разозлился Хозяин Золота. — Ну, мы ишшо поглядим, кто кого переломает. Все равно дороги из горы не найдешь. Сгниешь здесь, или моей будешь. И знай, девка, не нужна ты Морозко, погорюет и забудет, нет в его холодном сердце любви, нет нежности! Заморозил бы он тебя, стала бы льдинкой или снежинкой, чтоб в метели его колдовской кружить — вот и вся его любовь. А у меня будешь богато жить, в золоте купаться!

Исчез он, осыпавшись грудой золота, а Снежка пнула ее и расплакалась в отчаянии. И падали ее слезинки осколками горного хрусталя и кусочками льда, что таяли тут же, а в сердце хоть и рождалась тоска да боль, но верила она в то, что Морозко спасет ее, вызволит из этой пещеры самоцветной.

Здесь хоть самому камнем обернуться — не будет все равно жизни! Как человеку выжить среди холода аметистов да кристаллов кварца, как сохранить память о мире людей среди граней острых самоцветов, что высятся повсюду, где даже небо — и то каменное?

И звенит каменный лес, и равнодушно светит золотое солнце.

И бросилась Снежка прочь от его света, но огромным цветком оно распускалось над нею, нещадно паля, обдавая жаром, словно бы из раскаленной печи, и казалось Снежке — растает она, как сказочная Снегурочка, станет ручьем хрустальным, озером горным, водопадом гневливым. Оплавились на ее поясе топазы, будто и правда были кусочками льда, но пока бежала она узкой тропинкой, что петляла среди малахитовых сосен, успела убедить себя, что сможет обыграть проклятого духа. Не может быть такого, чтобы не было отсюда выхода — во всех сказках есть подсказки для героев, есть помощники волшебные, или предметы зачарованные… нужно только смотреть по сторонам внимательнее и верить в чудеса. И тогда обязательно всем и каждому по заслугам воздастся!

Вот каменный лес кончился, а за ним скала виднеется, и скала эта из цельного куска золота, а сверкает так, что глазам больно. Высокая — до небес подгорных, и не обойти ее, так широка. Наверное, это и есть край царства Хозяина Золота. Нужно выход искать…

Украшения из волшебной шкатулки кожу холодят, и кажется Снежке — только благодаря им и чарам Морозко и жива она еще. Иначе сгорела бы, пеплом легла на малахитовую траву, на золотой песок этой страшной пещеры, и осталась бы бесплотным духом бродить по самоцветам, слушая, как каменный перестук несется над просторами этими проклятыми. И с хрустальным ветром рыдала бы и стонала, разбиваясь о скалы… Как же страшно, как жутко. Но нельзя бояться. Нельзя!

И тут мелькнуло что-то зелененькое в трещине золотой глыбы, и девушка поближе склонилась, чтобы разглядеть неведомого гостя. Может, нашла она, что искала?

— Что, заплутала в горе проклятой? — жалостливо спросила Снежку ящерка, которая выползла из расщелины в скале.

— Заплутала… помоги выбраться! Или передай от меня весточку жениху моему, Морозко, царю зимы…

Снежка обрадовалась нежданной помощнице, но трещинка, из которой та выползла, была так мала, что у девушка и ладонь туда не смогла бы просунуть.

— К нему-то мне не попасть, но зато Малахитница, хозяйка моя, слова твои передать сможет, — отвечала ящерка, сверкая глазками. — Что бы дать, чтобы узнал о тебе Морозко? Чтобы поверил, что это ты просишь о помощи?

— А вот возьми этот камушек, — и Снежка зеленый гранат протянула — оберег свой детский, которым когда-то жениху похвалялась, получив в подарок от Хозяйки. — Ежели Морозко его увидит, сразу поймет, что я в беде, знать должен, что с камушком этим я по своей воле не расстанусь…

И грустно стало вдруг, что не простилась по-человечески ни с родителями, ни с сестрами, ни бабушку Феню на прощание не обняла. И стыдно даже — словно, уйдя на Ту Сторону, что-то плохое совершила. Даже подумалось, может, все беды оттого, что поступила так нехорошо? Пусть и не будут они ее помнить, как Метелица обещала, а все же неправильно это… И загадала Снежка, сжав зеленый гранат в кулачке, что если выберется из пещеры этой жуткой, из мира каменного, так обязательно у жениха своего морозного в люди отпросится — чтобы еще раз со всеми повидаться да память хорошую по себе оставить.

Нельзя, чтобы забывали. Нехорошо это.

А ящерка камушек в рот взяла и юрко побежала по стене золотой, чтобы через миг скрыться в скалистом разломе. Снежка ждать ее осталась, решив терпения набраться да не отчаиваться. Нельзя было тосковать, нельзя страх свой показывать, нельзя поддаваться миру сумрачных грез, а то опутают-спеленают видения, которые дух горный насылает, паутиной кошмарных снов. Виделось иногда, что над рекой в тумане золотистом стоит ее жених в виде старика лохматого, наряженного в шубу длиннополую… стоит и колдует, вызывая метели страшные, которые могут весь людской мир разрушить. А Хозяин Золота сидел на камне возле хрустальных волн и хохотал дико, приговаривая:

— Видишь, характерная, каков жених твой? Злобный нрав его давно людям знаком — скрипит снег под его поступью, трещит мороз, когда стучит он посохом своим по стволам старых сосен! Никто не спасется от зимы, от холода! Смотри, девка, за кого замуж забралась!

Но отворачивалась Снежка, крепко зажмуриваясь, не хотела смотреть на блазня, который так похож на того старца зимнего, что встречался уже ей. Отворачивалась и шептала едва слышно слова старой считалочки или песни напевала, которые еще в детстве слышала от бабушки. Особенно успокаивала ее колыбельная про орла… И обняв себя, качалась она, пытаясь забыть о том, где находится, и песня ее негромкая неслась по подгорному царству.

— Спи дитя мое, усни, сладкий сон к себе мани… в гости я к тебе звала солнце, ветер и орла… Улетел орел домой, солнце скрылось за горой, ветер после трех ночей мчится к матери своей… Ветра спрашивает мать, где изволил ночевать, то ли волны воевал, то ли звезды все качал…

Дни в подземном царстве Хозяина Золота ночами сменялись, солнце палило и жгло нещадно, и даже когда выходила на антрацитовые небеса серебряная луна, все равно камни горячими были, словно где-то внутри горы исправно работала печка, добавляя жара.

Сам проклятый дух то и дело приходил, все сватался да богатством своим бахвалился, но гнала его Снежка. Принарядился в последние дни старик — кафтан красный нацепил с золотыми пуговками, кушаком обвязался, сапоги высокие надел и шапку напялил с меховой опушкой да огромным рубином.

Противен старик был Снежке, и чуяла пленница — тает день ото дня, ведь не была она больше простым человеком с тех пор, как убор невестин надела, стала она зимней стужей, метелью, что хочет расправить кружевные снежные крылья и полететь над горами, покрытыми хвойным бором.

Стала она зимней сказкой, песней северного ветра, летать бы ей в ледяных санях, свистеть бы над шиханами, обнимать своего повелителя туманом белым, целовать его морозом жгучим.

Но жгло, оставляя раны на нежной белой коже, золотое солнце. И кожа обугливалась, и тонкие пальцы с тяжелыми перстнями казались веточками рябины, что обожжены беспощадным пламенем.

Неужто злобный дух горы не понимает, что погибнет здесь Снежка, что не сможет та, которая обещалась зимней стуже, выжить в этом огненном пылающем мире. Недра уральских гор станут ее последним пристанищем, склепом, в котором будет блазень блуждать. И только раскаленный камень вокруг будет искриться, только груды проклятого золота будут сверкать, слепя глаза.

Снежка уже даже не плакала, лишь тихо сидела у берега хрустальной реки, из последних сил глядя на слиток золота на шатре сапфировых небес, изредка опуская исхудавшую почерневшую руку, похожую на паучью лапку, в искрящееся крошево, оставляя на прозрачных осколках капли крови, и они перезревшей брусникой рдели среди вод этой каменной реки, которая напоминала пленнице снег. Ведь также сверкала она инисто, и кристаллы гляделись снежинками или кусочками льда.

Изломанное отражение смотрело из глубин реки, и песни ветра убаюкивали Снежку, призывая лечь на нефритовый ковер трав, чтобы уснуть навеки. Травы были колкими, оставляя царапинки, рвали нежную ткань платья, которое должно было стать свадебным нарядом. Аметистовые колокольчики вставали из этой ядовитой зелени смарагдовой, погребая под собою Снежку, и мелкий речной жемчуг блестел на молодильной траве, и кровавые гранаты выглядывали, словно ягоды земляники, и агатовая черника, сердоликовая жимолость, хризолитовая костяника сверкали ярко, и хмель нефритовый полз по стволам каменных деревьев. И все это тонко звенело, словно шел похоронный плач по несчастной невесте зимы и холода.

— Не спи! Не спи! Снежка, проснись, проснись же… — словно из ниоткуда взялась та самая ящерка, которая должна была передать весточку Хозяйке гор. — Не спи, Снежка… Если не дождешься ты Морозко, то не узнаешь никогда, как радостно и привольно летать с метелью на крыльях ее кружевных над горами синими, над тайгою уральской. Не спи, невеста Морозова, царица зимняя!

Слова ящерки падали звонко, словно стеклянные бусинки, на камни, из которых выточена была трава на золотом берегу. Река хрустальная шелестела, волны ее осколков бились о малахит, засыпали его прозрачным льдом, и под мерный шорох этот хорошо бы спалось, но Снежка слушала слова ящерки, и будили они в ее обожженном сердце мелодию стужи. Все слышалось, как воет она над лысой горой Шиханкой, как саваном снежным укрывает городок, среди гор затерянный.

Как спать, когда так сладки песни зимние? Как спать, когда ждет Снежку жених ясноглазый среди белых просторов своего ледяного мира? Как спать, когда еще вся жизнь впереди? Когда руки колыбель не качали, ласки мужниной не знали?

И встрепенулась Снежка, скинув с себя остатки каменного оцепенения, потянулась, превозмогая боль в обожженных ногах. Поднялась. За ней красною змеею ползла дорожка из капель крови, и сверкали они рубинами, и искорками серебристыми снежинки там появлялись — не человек больше Снежка, перешагнула грань между мирами, ступила на Ту Сторону, приняв свадебный дар от Морозко, и сама стала воплощением зимы и холода.

И шла Снежка по малахитовой траве, меж высокими папоротниками, вырезанными из нефрита, и шумела вокруг нее каменная тайга, будто жалеючи, что уходит отсюда девушка — но не радовалась, покидая пещеры, Снежка, и с каждым шагом в темноту скалистого разлома чувствовала себя сильнее. И все белее становилась ее кожа, и волосы снова искрились, словно присыпанные алмазной крошкой.

Проходя мимо гладко отполированной стены золотой скалы, Снежка увидела, что вновь хороша собой — брови соболиные, глаза — синь небесная, губы — алый ягодный закат над горами. Оправила платье, отряхнула его от крошева цветного каменного, от осколков хрусталя подземной реки, и за ящеркой дальше бросилась, чтобы не отстать.

— Все, дальше ты не пройдешь! — перед узкой трещиной в горе ящерка остановила Снежку. — Лаз больно узкий. Жди здесь, никуда не уходи, если услышишь — трещит гора, значит, идет за тобой жених!

И осталась Снежка у яхонтовых елей ждать. Когда видела, что приходит Хозяин Золота, пряталась за переплетением кружевных ветвей. Иголки каменные кололись, но не сильно, а так, словно комарики жалили.

А дух горный летал, скакал, прыгал по своему золотому царству, искал пропажу, ярился, но не мог найти Снежку.

Не простое, видать, место ей ящерка указала. Чародейство какое-то будто незримую завесу накинуло на невесту Морозко, спрятало от злых глаз Хозяина Золота, и даже когда на расстояние локтя он однажды оказался, и то не углядел Снежку.

Она же в тот миг едва в яхонт не вросла, пытаясь со стволом каменной ели слиться. Задрожала вся, показалось, что сердце из груди выпрыгнет, так билось сильно.

— Где же ты, милая? — ласково увещевал старик, сафьяновыми сапожками яростно топча камень, превращая траву и хрупкие цветы в сверкающее крошево. И бросался горный дух слитками золота, и тряс деревья самоцветные, и ломал стволы — так, словно силы немереной был. Впрочем, кто его знает, духа-то, недаром он место такое создать смог — видать, все же не обделен он и мощью, и силушкой, и чарами.

Вихрем золотым носился старик, но бояться Снежка маленько перестала, когда поняла, что волшебная сила хранит ее.

Ждала терпеливо. Верила — придет Морозко.

И вот много ли времени прошло, мало ли, а раскрылась гора, затрещала страшно скала, и словно бы громовой раскат донесся до испуганной Снежки, когда в вихре белом явился перед ней Морозко. В шубе, опушенной белым мехом, в короне изо льда и искристых топазов, был он молод и хорош собой, век бы Снежка на жениха глядела, и то не насмотрелась бы. В руках Морозко — посох с крупным кристаллом в навершии — прозрачным, как слеза. Громыхнул он по скале золотой этим посохом, и по ней изморозь белыми змейками поползла, трава малахитовая инеем покрылась, и весь мир духа подгорного застонал от холода.

За спиной Морозко вьюга вилась, застилала поземкой след его, ветра северные выли, и бежали снежные волки во тьму, путь в мир явий указывая. Те самые стражи зимние, что сопровождали сани Снежки, когда отправилась она к своему жениху.

И Снежка бросилась в объятия Морозко, и стук его сердца в ее груди отдался, и понеслись они, окруженные белым маревом снежным, по широкому тоннелю прочь от золотого искрящегося мира, мертвого в своей окаменелости. Много чего хотелось сказать, о многом спросить, но некогда было — нужно было сбежать от Хозяина Золота, пока он снова какую пакость не задумал.

Еще наговорятся — вся вечность у них впереди.

И тьма на крыльях нетопырей летела вслед за ними, смыкаясь позади, и белая змейка, в которую превращалась вьюга, казалась единственным, что можно разглядеть в этом кромешном мраке, полном теней иного мира, стонов и криков, страха, приходящего к людям во сне. И тьма ухала, кричала, плакала, будто не желая отпускать Снежку, и когтистыми пальцами теней хватала ее за подол невестиного платья. Но Морозко крепко держал невесту, и тьма отступала, сворачивалась черной лентой, пряталась от взгляда зимнего царя в расщелинах скалистых стен. Вскоре хлынул свет морской белопенной волной, и открылись взору Снежки просторы Синегорья — холмы и шиханы, скалы и древние реки, скованные панцирем льда, и похожие сейчас на синие ленты в белоснежной косе Матушки Метелицы. И снежные волки победно взвыли, взлетая над горами, и тайга темным ковром раскинулась внизу.

Снежка и Морозко стояли, обнявшись, на краю высокого утеса, откуда далеко было видать их царство, окутанное белой шалью призрачных зимних грез, и снежная любовь их расцветала кружевным цветком среди скал сказочного Синегорья.

И лишь немного грустила Снежка, глядя на маленький городок под Медведь-горой, в котором осталась ее семья. Грустила и думала — отпустит ли ее жених проститься с людьми да жизнью прежней?

И что же увидела Снежка, когда привел ее Морозко в свой ледяной терем? Увидела хрустальные кусты и травы, что звенели под ветром серебряными колокольцами, и порывы ветра этого несли северный холод в эти предгорья, снегом припорошенные. Увидела деревья, покрытые изморозью и ледком, отчего казалось, что каждая иголочка, каждая веточка украшена дивными камушками или стеклянными игрушками новогодними, совсем как на привычных Снежке елках, а огоньки зеленые и синие, что плясали в туманной дымке, напоминали гирлянды праздничные.

Увидела она и сугробы высокие, и яркую клюкву среди белого снега, и птичек красногрудок, что прыгали по замерзшей речке, сверкающей серебром толстого льда. Увидела белых зайцев и рыжих лис, белых сов и черных воронов, что пришли-прилетели поприветствовать ее, новую зимнюю повелительницу, увидела снежных волков целую стаю — и среди них тех двух, что сопровождали сани Снежкины, когда покидала она Шубино и мир людей.

Увидела терем, что лишь казался вырезанным из куска льда, а на самом деле был деревянным, лишь с улицы покрытым тонкой наледью, внутри же пахло смолой и сосновыми шишками, и ветки ели были приторочены к высоким потолкам, и мебель изящная стояла в светлых комнатах с украшенными морозным узором стенами.

Красиво было в тереме Морозко, просторно и светло, белоснежные пуховые шали укутали Снежку, и тканые половички сине-зеленые пестрели на выскобленных досках. Печь огромная стояла в углу, и на ней занавеси кружевные глаз радовали. Из подпола пахло ягодами — шиповником да сушеной черникой, малиной с земляникою, а свежая клюква стояла в широких плошках на столе, где уже и самовар пузатый настаивался. Вазочки с сахаром, хлеб белый, каша пшенная да сладости из цветного ягодного льда — глаза разбегались, все хотелось попробовать!

— А ты что же, думала, что я в сугробе живу? — лукаво усмехнулся Морозко, увидев, с каким изумлением невеста его на угощение да на убранство избы смотрит. — К нам Вьюга с дочкой своей Завирухой в гости обещалась, Матушка Метелица тоже заходит частенько, а как в мир людской весна придет, так и Малахитница пожалует, дочку свою Танюшку приведет, думаю, вы с ней подружитесь, она такая же егоза, хоть и лет двести тому от людей ушла, а все за Грань глядит да бегает туда, где реки текут да заводы дымят… Неугомонная девка, да то и к лучшему… — вдруг посмурнел жених Снежкин. — У нас тут скучно, все одно и то же, и если ты когда-то человеком был, то можно позеленеть от тоски.