Сказка зимнего перекрестка

1. Маленькая мадемуазель

Агнес склонилась к самой гриве и уныло размышляла, пора ли ей уже начинать плакать. Слезы, без сомнения, помочь ей ничем не могли, однако на самих них подобное соображение ни в коей мере не влияло, и они продолжали промывать блестящие дорожки на ее замурзанных щеках. В который уже раз она сердито утерла их коричневым бархатным рукавом с лисьей опушкой. Шляпку с фазаньим перышком она потеряла давно: какая-то низкая ветка сорвала ее с головы, а другие ее товарки растрепали волосы Агнес и исцарапали ее лицо. Кто бы мог подумать, что рыцарская охота, устроенная ее отцом, герцогом д’Орбуа, для знатных гостей, столь безрадостно завершится для его младшей дочери?

Охота — праздник, даже если ты не испытываешь ни малейшей склонности к смертоубийству. Праздник тем более, если это твоя первая охота. Однако Агнес приходилось признать, что удовольствие это сильно преувеличено долгими ожиданиями. В первые же минуты, когда верховые гости только еще собирались на травянистом поле у замка, когда собаки хрипели и давились на сворках, а егеря, столпившись у стремени герцога, вполголоса обменивались с ним соображениями о видах на сегодняшний день, Агнес определила, что охотники разделились на две категории. К первой принадлежали фанатики с остекленевшими глазами, готовые при звуке рога мчаться вслед за собаками по бездорожью ли, по жнивью, взметывая над канавами и павшими деревьями горячих коней английской породы, лучших в скоке на всю Европу. Вторую составляли рыцари и дамы, для которых охота была лишь поводом для уединения вдвоем. И сказать по правде, Агнес с самым большим пылом предпочла бы оказаться во второй группе.

Там смеялись. Заливисто и дразняще, обещающе и чуть-чуть издевательски. Там выставляли моды на охотничьи туалеты. Там турецкий посол Кемаль ухаживал за утомленной красавицей де Граммон так, что казалось, будто даже пальцы его рук светятся любовью. Можно было не сомневаться, он не отойдет от нее ни на шаг. Блистали нежной красотой белокурые барышни Гервег, просватанные в этом сезоне. Гибкой тростинкой, такой тонкой, что ее без труда можно было бы опоясать обручальным кольцом, красовалась в седле ее собственная старшая сестра Изабель. Агнес вздохнула. Здесь она тоже никому не нужна. И дело даже не в том, что она — младшая, самая бесполезная из девиц д’Орбуа. Отец, обремененный ворохом дорогих в содержании дочерей, надо думать, не возражал бы, если бы Агнес самой удалось распорядиться своим замужеством, при том непременном условии, конечно, что здесь не будет ущерба чести ни для нее, ни для семьи. Однако глядел на дочь — когда вообще удостаивал ее взглядом — и не высказывал этой мысли ни ей, ни жене, ни тем более кому-либо постороннему, ибо понимал, что сбагрить Агнес с рук можно только хорошо за нее приплатив.

Трагедия всей жизни Агнес заключалась в том, что она была пухленькая. Нет, боже упаси, не вовсе болезненно одутловатая уродина, сотрясающаяся при смехе и колыхающаяся при ходьбе! Все ее излишки вполне объяснялись щенячьим жиром, и, строго говоря, она была вполне хорошенькой молоденькой девушкой с детскими ямочками на щеках, маленькими ручками и ножками, копной черных кудрей и кожей нежнее персиковой кожуры. Таким причмокивают вслед. Таких щиплют в укромном уголке, и им полагается громко, с удовольствием взвизгивать. И никто на свете не выберет такую девушку возвышенной героиней романа. Агнес ненавидела свое тело: оно никому не позволяло заметить, что она-то как раз и есть самая настоящая благородная принцесса. Оно провоцировало на скотство. Она была задумчива и молчалива, тогда как окружающие почему-то полагали, что она глупа и жеманна. Она бы хотела зваться как-нибудь красиво: Цецилией, например, Патрицией или Милисентой, Глорией или Онор, и досадовала на родителей, отчаявшихся получить долгожданного сына и выпихнувших ее в мир под первым попавшимся, да еще и простонародным именем.

И вот теперь, когда грум подсадил ее в седло, с привычным гоготком пихнув в мягкую попу и отпустив такую шуточку, на какую она никогда бы не рискнула пожаловаться отцу, потому что никогда не смогла бы повторить сказанное вслух, она осталась одна меж двумя группами, первая из которых жаждала что есть мочи рвануться вперед и скрыться из глаз, а вторая не чаяла поскорее отстать и тихо-тихо разъехаться по перелескам.

И вначале все было хорошо. Ее низенькая спокойная кобылка невозмутимо топала по твердой тропке, и казалось, что нет ничего проще, чем развернуть ее головой туда, где сейчас раскачивался подстриженный хвост, и вернуться своим следом, когда ей в самом деле надоест такая охота. Любуясь рисунком темных сосен на бледно-бирюзовом небе, Агнес вела куртуазный диалог за себя и за своего воображаемого кавалера, который, с какой стороны ни глянь, по сравнению с реальными обладал рядом неоспоримых достоинств. Во-первых, он говорил лишь то, что ей хотелось бы слышать. Во-вторых, он был таким, каким ей хотелось бы его видеть. То есть самим совершенством. Он не дышал чесноком, не распускал руки, не хвастал на каждом шагу статями своего коня, былыми охотничьими трофеями, богатством наряда и рыцарскими доблестями. Он ехал по тропке следом за ней, чуть отставая и любуясь изгибом ее стана. М-м, не надо о стане. И когда она наконец сообщила ему, что утомлена и желала бы вернуться домой, не возразил и словом.

Вот тут-то ее и подстерегал неприятный сюрприз. Оказалось, ее учтивый кавалер не удосужился запомнить обратную дорогу. О том, чтобы сделать это самой, не могло быть и речи: дама не обязана утруждать себя подобными низменными мелочами, ей пристало щебетать о милых многозначительных пустяках. Что она и делала всю дорогу. И вообще… он куда-то исчез! А вот это было уже совсем нехорошо. Она положительно не помнила, на какую из веером расходящихся тропинок ей приспичило свернуть полчаса назад.

Они поступила так, как и вы, без сомнения, поступили бы на ее месте. В самом деле, трудно было бы поверить, что кто-нибудь найдет ее, если она замрет здесь на месте, а потому Агнес пустила кобылу наугад, положившись на ее так называемую тягу к родному стойлу.

По всей видимости, ее Флокси упомянутая тяга чужда была в той же степени, что и ей самой, потому что спустя полчаса после акта столь высокого доверия Агнес и вовсе перестала узнавать окрестные места. Она явно не проезжала здесь. Весело стрекотали непуганые белки, птичий гомон яснее слов говорил, что жизнь его продолжается обычным чередом, и тревога ее балансировала на грани паники, никак не переваливая ни в одну, ни в другую сторону. Агнес успокаивала себя тем, что тропинка обязательно выведет ее к какой-нибудь деревушке, а там уж с нее отряхнут пылинки и позаботятся в целости доставить домой: не каждому и не каждый раз удается спасти герцогскую дочь. Во всяком случае, то, что недоглядевшие сестры поторопятся выставить ее в отцовских глазах виноватой, беспокоило ее куда больше.

Вопрос был только в том, успеет ли она добраться до жилых мест раньше, чем падет на землю ночь. Потому что ночью… Ох, нет! Ночью в лесу оживут все страшные сказки детства, до коих она и теперь еще была большая охотница. Плотоядная нечисть попрет из-под каждой коряги… да и что помешает самым прозаическим волкам устроить здесь свою собственную рыцарскую охоту? А при мысли о ядовитых зеленых швопсах, безногих тварях, живущих в болотах и способных прыгнуть на жертву с земли, сокращая мышцы бледного рубчатого брюха, она стала даже тихонечко подвывать от ужаса. Швопсов породили мрак и колдовство Смутной Эпохи, они были кошмаром, явившимся из незапамятных времен. Их выпестовала враждебная людям раса с единственной целью: убивать. Их привлекала только человеческая кровь, до которой они голодны были всегда. Они пережили своих создателей, уничтоженных людьми с беспощадностью и варварством юной расы, освобождавшей для себя место под солнцем.

Потянуло холодком. Коварный молодой ветерок пробрался под ее амазонку, разговорил колючие кусты барбариса, усеянные продолговатыми алыми ягодами, похожими на капельки крови кого-то, кто продирался здесь напролом. Ветерок принес запах, сперва показавшийся Агнес довольно приятным. Он был сладким. И в направлении, откуда его наносило, среди деревьев обозначился просвет. Тропинка змеилась в траве, уже успевшей несколько пожухнуть от первых заморозков, и Агнес поторопила Флокси. Та понеслась тряской размашистой рысью, вылетела из-под древесной сени на простор лужайки, поросшей не по-осеннему яркой зеленью. Здесь было ровно и чисто, и Агнес не заметила, когда тропинка вывернулась из-под конских копыт и куда она затем исчезла. Во влажном, подернутом вечерним туманом, плотном воздухе до нее донеслось отдаленное блеяние стада, и она совсем воспрянула духом. Вот сейчас она срежет напрямик, а там — пастухи…

Все случилось одновременно. Она осознала, что тонкий, сладкий, так манивший ее издали аромат сменился тягостным гнилостным зловонием, что туман как будто слишком густ. Не оттого ли, что здесь слишком сыро? Она услышала, как чавкают по жиже копыта флегматичной дурехи Флокси, и вопль ужаса застрял у нее в самом горле, ни выдохнуть ей не давая, ни вдохнуть. У нее парализовало голосовые связки. Она не смогла бы закричать, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Она влезла в самое болото.

Что было сил Агнес натянула поводья. Флокси, обладавшая замедленной реакцией, сделала еще несколько бодрых шажков, затем резко дернулась было назад, повинуясь дужке грызла, впившейся ей в губу, и тут же обеими передними ногами ухнула в притаившуюся под тонким слоем травы и тины бездонную, полную вонючего жидкого ила яму.

Агнес перелетела через ее голову и брякнулась в грязь. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что она шлепнулась мягко и ничего себе не сломала. Плохо… потому что когда она попыталась встать, то поняла, что сделала роковую ошибку. Ей следовало лежать плашмя. По ряске пробежала круговая зыбь. В нескольких футах позади визжала бьющаяся лошадь. В своих конвульсиях она непременно искалечила бы наездницу, упади та хоть на полфута ближе. Ее безответный вопль о помощи был, кажется, самым громким звуком на много миль вокруг, и Агнес на долгую чудовищную минуту позабыла о том, что ее собственные сапожки наливаются нестерпимо тяжелой грязью, что она просачивается сквозь бархат ее щегольской амазонки, что липкая похотливая рука трясины лезет туда, где ее никто еще не касался, охватывает ее ледяным питоньим кольцом уже по бедрам, по поясу и выше… Она опомнилась, хватаясь за ломкие сочные камыши. Слишком ломкие, чтобы удержать ее над жадной пастью вечно голодной трясины. В какой уж раз она пожалела, что не весит вполовину меньше. Осока изрезала ее нежные пальцы, но Агнес этого уже не замечала. Флокси погружалась все глубже и тащила за собою в трясину рассудок Агнес. Отчаянный задыхающийся плач ее становился все тоньше, и Агнес, наверное, согласилась бы утонуть сама, только бы кто-нибудь вытащил бедняжку… или хотя бы пустил ей в голову стрелу: сейчас она в полной мере осознала суровый смысл солдатского милосердия. Из черной грязи, подернутой предательским пятнистым ковриком ряски, торчали уже только ноздри, но Флокси до последнего вдоха продолжала отчаянно молить о помощи. Потом перестала, и только лопающиеся пузыри, как отрыжка зловонной утробы, напоминали о поглощенной жертве.

Молотя кулачками вокруг себя, Агнес плакала во весь голос.

— Флокси! — кричала она. — Флокси! Помогите, хоть кто-нибудь!

Что-то тонкое, черное, похожее на змею плюхнулось рядом с ее рукой, и громкий голос, пробившись в сознание, велел ей хвататься. Агнес сгребла этот скользкий мокрый ремень, сплетенный из какой-то грубой кожи, в горсть и намотала вокруг ладони. Едва она сделала это, как шнур потянули, петля захлестнулась, и несколько нестерпимо мучительных минут ей казалось, что он перережет ей кисть пополам. Трясина голодно урчала и чавкала, когда лакомый кусочек тащили у нее из пасти, пока с усталым утробным звуком не выплюнула обсосанную жертву, и, признаться, Агнес уже не чувствовала освобождения. Она была почти слепа от рыданий, ужаса и грязи, залепившей ее лицо, она ничего не соображала, и уж конечно, у нее не нашлось никаких сил, чтобы оценить романтизм ситуации. Мужчина, вытащивший ее из болота, поставил ее на ноги, встряхнул, пытаясь привести в чувство, и она в новом спазме уткнулась грязным лицом ему в грудь.

— Я слышал, лошадь плакала, как ребенок!

— Фло-о-кси! Она… утону-ула!

— Жалко. — Он помолчал. — Но я скорее всего не смог бы вытащить лошадь. Повезло, что успел к вам. Ну же… у нас еще не все беды позади. Идти можете?

Агнес еще разок проехалась рукавом по перемазанному лицу. Не на руках же ему ее тащить. У нее не было сил, но оставалось достоинство.

— Да, — сказала она. — Благодарю вас, кавалер.

— Я — и кавалер? — невесело усмехнулся он, и Агнес продрала наконец глаза и уставилась на его лицо.

— Кто же тогда и кавалер, если не вы? — вслух изумилась она.