Синие стрекозы Вавилона

Девочки из колодца

Жили-были три сестрички, три бедных сиротки, и жили они в колодце на самом дне. Конечно, нельзя по-человечески жить в колодце. А никто и не говорит, что они жили по-человечески. Поэтому их так и называли — «бедные сиротки», понятно?

Колодец находился в самом центре необъятного города, никем еще из края в край не исхоженного. Куда ни кинешь взор со дна этого колодца, повсюду отвесные стены, уходящие прямо туда, откуда начинается мироздание. По желто-серым их щекам ползут потеки, будто там, наверху, посреди мироздания, кто-то плачет безутешно, позабыв о том, что ресницы густо накрашены дешевой тушью.

Как мы уже говорили, жили они в колодце на самом дне, поэтому в сырое их жилье редко проникал солнечный луч. Но никто из сестричек не жаловался. В Вавилоне не принято жаловаться на житье-бытье в колодце. Беспощадный это город и люди в нем черствые. И бедные сиротки отнюдь не исключение. Попробуй надкуси такую — зубы обломаешь. Черствее сухаря, на какой не всякая мышь позарится.

Что хорошо в колодце, так это звезды.

Разве ты не знаешь, Алиса, что если забраться в колодец, на самое дно, то оттуда в любое время, даже в полдень, будут видны звезды? Впрочем, тебе лучше не лазить в колодец. Ты хорошо воспитанная английская девочка, какой перевод ни возьми — Демуровой, Заходера или еще чей-нибудь. В любом переводе ты домашняя, в фартучке, с бантом.

Сестрички же, в силу того, что жили в самом центре Вавилона, да еще в колодце на самом дне, были совсем-совсем другими. Поэтому, кстати, их так и называли — «бедные сиротки», не забыла?

Так вот, в любое время суток (если стояла, конечно, ясная погода) сиротки могли любоваться звездами, что восходили и заходили над их колодцем. И горели там созвездия Шляпы и Чайной Сони, а когда тускнели они, то восходила ярчайшая из звезд — Альфа Мартовского Зайца, и все жители выходили во двор полюбоваться ею.

Ну вот. Звали наших сироток Элси, Лэсси и Тилли и там, в своем колодце, они ели и лепили. Что лепили? Ну, разумеется, все, что на букву «м». Ведь это был мармеладный колодец и лепили они, конечно же, из мармелада. И ели они тоже мармелад, поэтому у всех трех, как на подбор, были ужасно больные зубы.

Словом, жили они и лепили мартышек, мормышек, мормонов, мортиры и…

— Муди, — сказала Тилли, задумчиво качая ногой. Она была босая, в подвернутых у щиколоток джинсах.

— Какие еще муди? — удивилась Элси, отодвигая от себя чашку. Чашка была старинного тонкого фарфора, покрытого изнутри сеточкой трещин. Чай, который пила Элси, был жиденький, так что и пила-то она его просто чтобы чем-нибудь заняться, а не ради тонизирующего эффекта или там от жажды. Облизав липкие от мармелада пальцы, Элси уставилась на Тилли.

— А что такое «муди»? — спросила где-то далеко наверху, невидимая со дна колодца гигантская Алиса, которая одним любопытным глазом безуспешно пыталась заглянуть в этот самый колодец.

Там, на небесах, неподалеку от начала мироздания, огромная Чайная Соня сонно бормотала и бормотала свою сказку, сидя в чудовищном небесном чайнике, куда запихал ее запредельный Шляпа.

— Потому что на букву «м», — расслышала космическая Алиса и, ничего не поняв, прикусила губу. Она боялась, что ее сочтут дурочкой.

— Ты что, совсем дурочка? — сказала Тилли, продолжая покачивать ногой. — Такие муди, какие у мужика между ног. Вернее даже не муди, а хуи как таковые.

— Выражайся яснее, — сердито сказала Элси.

— Яснее некуда. Нет ничего однозначнее хуя. — Тилли смяла в пальцах комок пластилина, отлепив его от чайника. — Я заходила сегодня в «Интим-шоп». Ну, в тот новый магазин, который за Пятым Колодцем открылся.

— Ты? На хуя? — спросила Элси, недоумевая.

— Именно на хуя, — сказала Тилли. — Говорила с хозяином. Не с самим, конечно. Сам где-то на Канарах, задницу греет. С Верховным Холуем. Ничего мужик, толковый. — Она вздохнула. — В общем так, девки. — Тут она подняла глаза на своих подруг, которые слушали, приоткрыв рты. — Если дело выгорит и мы действительно получим заказ, в деньгах купаться будем. Я почти убедила его в том, что лучше нас ему ни одна фирма хуев не налепит.

— Хуев? — выговорила Лэсси. Она курила, сидя на подоконнике.

— Вот именно. — Тилли встала, протиснулась к плите между буфетом и толстыми коленками Элси, налила себе еще чаю. С сомнением посмотрела на плескавшуюся в чашке желтоватую жидкость. — Я прочитала ему целую лекцию о культурном и грамотном онанизме, — продолжала Тилли, небрежно плюхнувшись обратно на табуретку.

Пойдем отсюда, Алиса. Тебе не нужно слышать того, что сейчас будет рассказывать Тилли. Пойдем отсюда, хорошо воспитанная английская девочка с бантом в кудрявых волосах. Смотри, Чайная Соня уже храпит в небесном чайнике. Больше ты не дождешься от нее сказок. Стоит ли теребить ее за уши?

И созвездие Алисы закатилось над колодцем, и только Альфа Мартовского Зайца светилась прямо над тем домом, где пили свой безумный чай три сестрички, три бедных сиротки, а это означало, что уже наступало утро.

— Древние сексуальные традиции Востока, — говорила Тилли, прикладываясь то к чаю, то к «Беломору».

— Снятие стрессов, особенно у деловых женщин, — говорила Тилли, неприятно морщась, когда мармелад попадал на больной зуб.

— Неповторимые в своей индивидуальности хуи, выполненные в технике утраченной мармеладной модели, — говорила Тилли, давя окурок о край горшка, где чахло неубиваемое алоэ.

Элси расплескала чай на свои толстые коленки.

— Из чего он собирается лить хуи? — спросила она деловито. — Мы же только по мармеладу работаем. Не из стали же?..

— Нет, конечно. Что ты как дура, в самом деле. Из резины. — Тут Тилли хихикнула. — Он, оказывается, прежде ремонтировал автомобильные покрышки, ну вот из той резины и…

— А санитарные требования?

— Не твоя забота. И не моя. Равно как и резина. Наша задача — поставлять ему неповторимые модели. Справимся?

Элси потянулась и зевнула. День выдался трудный.

— Идем спать, — сказала она, отставляя чашку на стол, где громоздился уже десяток немытых чашек самого разного вида и размера. — Утро вечера мудаковатее.

И все три отправились в спальню, где рядком лежали три матраса, в разное время украденные с разных кроватей. Кроватей же в комнате не было. Ведь сестричек недаром называли бедными сиротками — ничего-то у них толком не было, только жидкий чай в треснувших чашках, краденые матрасы и еще немного всяких вещиц, таких мелких, что разглядеть их сверху, заглядывая в колодец одним только глазом, решительно невозможно.

К Верховному Холую сперва не хотели пускать, придирчиво осматривали посетительницу — и по монитору, пока Тилли топталась у входа в офис и давила на кнопку звонка озябшим пальцем, и в предбаннике — изучающе, сверху вниз, с высоты пятнисто-зеленых богатырских плеч, щурясь с тем смешливым мужским пренебрежением, которое так хорошо знакомо было малорослой, щуплой, угловатой Тилли: на подростка похожа, впору снежками насмерть забить, да и одета кое-как, в обноски чьи-то. Все это знала Тилли наизусть и потому равнодушно и привычно крысилась, прокуренным своим голосом Верховного Холуя добиваясь у охранника и настаивая на том, что ей «назначено». А что в книге о том записей не сделано, так оттого, что Младший Холуй зря свои деньги получает и забыл вписать.

И впустили Тилли в холеный офис. Сущим недоразумением пошла она меж пластиковых стен по пушистому, почти домашнему ковру, сердито встряхивая на ходу коротко стрижеными соломенными волосами. Она знала, что охранник смотрит ей вслед.

Верховный Холуй, загодя оповещенный охранником, сделал вид, что визит Тилли для него отнюдь не является неожиданностью. На самом деле он успел прочно позабыть напористую девицу неприятной наружности, что налетела на него в магазине, окатив духом дешевого табака, и вывалила кучу предложений, одно другого грандиознее. Он тогда наскоро отмахнулся от нее визиткой с адресом офиса. И вот на тебе: стоит на пороге, глазами сверлит, носом заклевать нацелилась.

— Входите, — сухо, без улыбки, произнес Верховный Холуй.

Не поблагодарив и не поздоровавшись, Тилли вошла и тут же плюхнулась в необъятное черное кресло, заложив ногу на ногу. Сплела пальцы, со злобой на Верховного Холуя глянула. И сам собою оказался на столе под самым носом у него альбом эскизов.

Рассеянно перелистывая страницы, кое-где покрытые пятнами чая или липкими следами мармелада, Верховный Холуй размышлял. Девица не торопила его, будто сгинув в недрищах гигантского черного кресла. Рисунки были сделаны профессионально. Интересно, где она училась, эта Тилли? В ее работах чувствовалась рука мастера. Разнообразие же — при вполне понятной однотипности предмета эскизов — поражало воображение. Верховный Холуй украдкой бросил взгляд на девицу в кресле. Той явно было едва за двадцать. Покачивая ногой, она со скучающим видом разглядывала офис.

Наконец Верховный Холуй отодвинул от себя альбом, постучал пальцами по столу, как бы подводя черту своим раздумьям.

— Так, — вымолвил он. — Да. Все это чрезвычайно интересно, Тилли. (Надо же, даже имя вспомнил! Экий сукин сын.) Возможно, фирма вам сделает пробный заказ. Разумеется, небольшой. Малую партию. Видите ли, — тут он с профессиональной доверительностью глянул ей в глаза и тут же раскаялся: лучше бы не смотреть в светлые, ненавистные глаза девочки из колодца. — Жесткая конкуренция. Да-да, у вас есть конкуренты, причем, весьма высокого класса.

Тилли подняла бровь.

— Шлюхи?

Верховный Холуй слегка покраснел.

— Нет, отчего же шлюхи? — Выговорил и поморщился, будто дрянь какую-то съел. — Выпускники Академии Художеств, профессионалы. Когда я говорил о высоком классе, я имел в виду уровень их художественной подготовки.

Тилли громко захохотала. Верховный Холуй заметил, что у нее недостает двух зубов.

— Что вас интересует, в конце концов? — спросила наконец Тилли. — Разнообразие и достоверность хуев или левитановская грусть в их прорисовке?

Верховный Холуй твердо произнес:

— Вот что, Тилли. Вы, несомненно, талантливы и компетентны в… э… предмете, о котором идет речь. Фирма действительно заинтересована в сотрудничестве с вами. То есть, я хочу сказать, что вы получаете заказ, о котором только что хлопотали. Но я очень попросил бы вас впредь воздержаться от ненормативной лексики. Это просто этическое требование, применяемое ко всем сотрудникам, ничего более. — Он сложил ладони на альбоме и еще раз заставил себя заглянуть в глаза своей собеседнице. — Давайте с вами, Тилли, договоримся с самого начала. Основная задача фирмы — удовлетворять самые интимные потребности людей, способных платить за это. Причем, не за счет других людей, как это происходит в домах свиданий, а иным, более соответствующим нашей свободной эпохе путем. Это исключительно тонкая сфера. Деликатность и еще раз деликатность.

— В таком случае, как будем впредь именовать хуи? — деловито осведомилась Тилли.

— Пенисовидная продукция, — предложил Верховный Холуй.

Тилли кивнула, придвинула к себе альбом, вытащив его из-под ухоженных ладоней Верховного Холуя, сделала пометку карандашом в углу страницы — чтобы не забыть.

— Какую партию вы желали бы получить? — спросила она.

— Думаю, для начала пятнадцать штук.

Они торговались недолго. Настаивая на уникальности товара, Тилли взвинтила цену. Верховный Холуй, прекрасно понимая, что и завышенная цена является бесценком — едва ли десятой долей того, что будет стоит «пенисовидная продукция» в «Интиме», цедил слова, объяснял Тилли, почему фирма оказала той благодеяние и где, собственно говоря, место какой-то поставщицы мармеладных заготовок для синтетических хуев.

Поскольку оба они с Тилли видели друг друга насквозь, то довольно быстро сошлись на сумме, которая устроила обоих. Тилли прикинула в уме: с одного хуя они с девочками втроем могут безбедно жить месяц в своем колодце. Или роскошно одну неделю. Это было очень хорошо. Сохраняя кислый, мрачноватый вид, она кивнула и встала, показывая, что считает разговор оконченным. Верховный Холуй также поднялся, обещая подготовить проект договора к послезавтрашнему утру.

В дверях Тилли обернулась.

— И пусть охранник запишет там в книгу, что мне «назначено», а то сегодня я утомилась разговаривать с вашими чрезмерно бдительными идиотами. В следующий раз пронесу в офис бомбу, если будут доставать.

И ушла, вскинув голову, — в длинной юбке с обтрепанным подолом, в большом черном платке, накрест завязанном на узенькой груди, с подпрыгивающими при каждом шаге соломенными волосами — назад, к себе в колодец.

В длинном, до пят, красном халате, широко расставив толстые коленки, сидит на кухне за рабочим столом Элси, в одной руке нож, в другой мармеладная заготовка. Ямочки на руках у Элси, ямочки на щеках, ямочка между ключиц. В честь чего такая она пухленькая, спрашивается, если живет, как и все в Мармеладном Колодце, впроголодь и по утрам плюется кровью, сочащейся из десен? Неведомо.

Есть у Элси одна роскошь, наследственное золото волос — косы у нее как у Изольды Прекрасной, да только давно уже кажутся они серыми от пыли. И не прекрасна Элси. Да и кто прекрасен в Мармеладном Колодце?

В пустой кухне по радио извергаются разные глупости, но кто их слушает? Пусть себе болтает, пока не вспомнила об этом Элси и не выключила.

— …разбазаривание национальных ресурсов!.. — надрывался между тем кто-то за динамиком, затянутым шпалерной тканью. — …массовое обнищание трудящихся…

— …вы предлагаете?.. — осведомлялся другой (видимо, брал интервью).

— …почему мы такие страдальцы? Почему устраиваем голодовки, самосожжения? Почему себя не жалеем? Нет! Отныне все будет иначе! Мы должны не себя — ИХ не жалеть!.. — ярился первый голос.

— …но террор… — возражал другой голос, вкрадчивый.

Первый резал:

— …справедливость!.. Родина!.. Традиции!.. Кровь сограждан!..

Наконец Элси это надоело, и она все-таки выключила радио. И тут же замурлыкала себе под нос, волны покоя источая:

— Хуи, хуечки у меня в садочке…

Лэсси спала в комнате на матрасе у окна, прижавшись спиной к еле греющей батарее. Тилли где-то бегала — то ли продукты покупала, то ли с Верховным Холуем переговоры вела. А Элси работала, сидя на кухне под молчащим радио, сдвинув в сторону десяток немытых чашек с налипшими чаинками. Созвездие Мартовского Зайца уныло свесило уши до самого окна.

Девочки всегда работали втроем. Тилли создавала эскизы — у нее единственной было художественное образование (правда, незаконченное). Лэсси специализировалась на заготовках. Вот уж кто умел увидеть любую, самую фантастическую форму из измысленных Тилли, в чем угодно — в старой восковой свече, в комке глины, в обрезке кожи или брошенной на пол ленте. А терпеливая толстая Элси доводила эту форму до совершенства, прорабатывая детали и сглаживая неровности. И именно она давала вещам имена.

Вот и сейчас в ее руках оживал мармеладный пенис. Он явно принадлежал сильному мужчине — Элси, погруженная в странный транс, всегда сопутствующий такой работе, начинала прозревать его образ, будто приросший к дивному хую: худощавый, лысоватый (почему-то такие хуи всегда у лысоватых)… непременно узкий зад и гибкое тело. Гимнаст? Скорее, легкоатлет. Бегун или стрелок из лука. И у него ласковые темные глаза…

«Нефритовый Победитель». Имя пришло само собой.

О, как он прекрасен и ласков. Элси провела ножом по головке Нефритового Победителя, делая ее гладкой, закругленной, плавно расширяющейся ближе к стволу. Сила и нежность, подумала она, сглаживая неровности рукояткой ножа. И могучий стебель, никогда не склоняющийся, легко входящий в любые, самые невероятные пещеры. Даже заваленные камнями.

В дверь позвонили. С сожалением отставив Нефритового Победителя, слегка раздраженная тем, что ее отвлекли и вывели из транса, Элси встала из-за стола.

На пороге стояла крошечная старушка, обмотанная серым шерстяным платком. Из-под платка сверкали толстые очки.

— Чего тебе, бабушка? — спросила Элси.

Старушка подозрительно повернула очки в сторону ножа, который Элси держала в руках, и скороговоркой произнесла:

— Мардук с тобой, внучка.

— Возможно, — сказала Элси. — Да только молись не молись, а толку все одно немного.

— Да и Мардук со всем этим, — охотно согласилась старушка. — А вот не купишь ли меня, внуча?

Элси надула пухлые губы. Много народу бродит сейчас по Вавилону, предлагаясь в рабство, да только спрос на рабов сейчас сильно упал. Самим бы с голоду не подохнуть.

— У нас, бабуль, и денег-то нету, — сказала Элси.

— А я без денег, за одну еду, — охотно пошла на сделку старушка. И снова очками заблестела, головой в полумраке вертя.

— Да нет, бабуль, у нас и еды нет, — сказала Элси. — Да и Тилли мне голову оторвет. Шли бы вы, бабушка, в богатый квартал, что к нищим-то ходить? Все без толку.

— Да кому я нужна у богатых? — засокрушалась старушка. — Я вот думала, может, за одну еду кто возьмет…

Элси вдруг ощутила, что вот-вот расплачется. И так ей захотелось, чтобы эта старушка в платочке была ее родной бабушкой! Но спустя мгновение другая мысль посетила ее: старушка будет занимать место на полу в комнате, где всего три матраса. И каждый день ее нужно будет кормить.

— Вы у нас через полгода загнетесь, бабушка, — сказала она. — Да и Тилли мне голову оторвет.

— Э-эх! — вздохнула бабушка. Легко так вздохнула. И побрела вниз, точно серая бабочка с надорванным крылом.

Элси закрыла дверь и вернулась к своей работе. Нефритовый Победитель, отполированный рукояткой ножа, сыто лоснился под желтым кругом лампы. Он был прекрасен.

Элси поставила его на полку, где красовались уже Длинный Морской Змей, Раздвигающий Теснину и Несущий Тишину. Наклонилась и взяла из корзины следующую заготовку. Полистала альбом эскизов Тилли, безошибочно определив под какой из рисунков сделана заготовка. Повертела в пальцах мармеладный стержень. Задумалась. Самое трудное — войти в новый образ. А без этого начинать работу не имело смысла — Элси большую часть жизни проводила в полусне, окруженная своими видениями. Они-то и были источником ее вдохновения.

Еще и эта бабушка, предлагавшая себя в рабство…

Элси отложила заготовку. Подошла к окну, взяла с полки частый гребень, медленно начала расчесывать волосы. Разобрала на пряди, заплела. Расти, коса, до пояса, не вырони ни волоса. Как же. Вон сколько их на гребешке осталось.

Сняла один с гребня, расправила в пальцах. Длинный, сквозь пыль золото светит. Прекрасны волосы у Элси — только это в Элси и прекрасно. А что душа у нее сонная, по светлым мирам блуждающая — того со стороны не видно.

Подобрала крошку хлеба, в волос завязала, а после, окно растворив, на карниз положила. Села на подоконник боком, пепельницу своротив по случайности, и смотреть стала — что будет.

Поначалу ничего не было. Какие-то люди по дну колодца прошли, мармелад на ходу жуя. Облаками затянуло созвездия, так что было бы совсем темно, если бы не свет, из окон льющийся.

И вот прилетела малая птица. Поскольку Элси за окном не шевелилась, то пичуга осмелела. На карниз опустилась, прошлась враскачечку, головку то влево, то вправо повернула, осмотрелась. И вот уже такой вид приняла, будто карниз этот — ее личная собственность. Порадовалась и позабавилась толстая Элси, на птичку эту глядя. А птица вдруг крошку хлебную увидела и — раз! — клюнула. И тотчас, будто устрашившись собственной дерзкой отваги, взлетела и исчезла в темном небе.

И волос золотой вместе с той крошкой унесла.

«…Чувство Ливня из Облаков — неземное и божественное, ибо в этот миг мы, смертные, находимся наедине с нашими богами. Поэтому очень важно заставить это краткое мгновение длиться как можно дольше. Любыми средствами оставаться наедине с богами как можно дольше — наш долг, ибо это благочестиво и угодно обычаю.

Мы говорим, что харигата подобен мужчине, но лучше его, потому что это его лучшая часть без всего остального. И они также превосходны, ибо не все мужчины имеют такую силу, как харигата. Они нам преданы, никогда не устают от нас, как мужчины. Они могут быть какими угодно. Грубыми или мягкими, как мы пожелаем. Харигата намного более выносливы, чем любой мужчина, им неведома усталость или разочарование.

Ведь не каждой женщине повезло встретить сильного мужчину, но понятием об идеале наделена каждая. А это рождает страдания. Не следует умножать страдания неудовлетворенными желаниями.

Есть два пути, одинаково мудрых, следуя которым можно избежать страданий, рожденных неудовлетворенными желаниями. Можно отказаться от желаний и можно удовлетворить их…»

Лэсси отложила книгу.

— Тилли, ты закончила, наконец, плескаться? — крикнула она, приподнимаясь на матрасе и поворачиваясь в сторону ванной.

Из ванной выбралась Тилли — в одной футболке, с полосатым полотенцем на мокрых волосах.

Она получила-таки аванс! Зубами выдрала, едва зубы те не обломала — но выдрала. Верховный Холуй сообщил Тилли (та названивала ему каждый день и не по одному разу, но все как-то неудачно — то на совещании заседал Верховный Холуй, то уехал на склады, то по другому телефону с хозяином, что на Канарских островах, разговаривает, да мало ли еще причин найдется к телефону не подходить), что, к сожалению, финансовое положение фирмы таково, что никак не позволяет произвести авансирование в размере 40 % от общей суммы договора. Но 25 — это железно.

И действительно. Когда Тилли явилась за железно обещанными деньгами — встрепанная и настороженная, метя обтрепанным подолом безупречно чистый ковер, — ее встретили, как именинницу. В кожаном кресле утопили, сигареткой угостили, чайку предложили, а после и денежки вынесли. Эдакое чудо серебряное, певучее. 225 сиклей, монета к монете. Брать немаркированное серебро в слитках Тилли отказалась наотрез еще в самом начале переговоров, ибо беспокоилась насчет подделки, подозревая всех и вся, а уж Верховного Холуя и вовсе не скрываясь почитала за отпетого мошенника. И унесла в тяжелой холщовой сумке через плечо, по бедру бьющей, свои 225 сиклей — 25 процентов обещанного аванса. Верховный Холуй брезгливо поморщился, поглядев ей вслед, и поскорей выбросил из головы эту неприятную девицу из Мармеладного Колодца.

А Тилли шла домой — и злая, и пьяная от денег. Еще бы! Полгода ничего, кроме мармелада, почитай, и не ели и не пили. Купила по дороге яблок и мяса, и красного вина с хлебом. Все три девицы наелись, напились. Хмель сразил их, будто пуля разбойничья.

Пробудились на другой день. Радио заткнули («…безответственные заявления угрожающего характера, столь щедро расточаемые в последнее время оппозицией мар-бани, недовольной мерами, принимаемыми достопочтенными рес-сари для стабилизации ситуации в Вавилонии, заставляют задуматься о…»)

Насыпали серебра в ванну. И полезли по очереди купаться в деньгах, как то и мечталось с того дня, что Тилли принесла, пряча ликование под мрачной личиной, контракт на изготовление пятнадцати моделей уникальных хуев. Правда, серебра маловато оказалось — надул Верховный Холуй с авансом. Да еще Тилли вчера по пути домой растратилась. Но все равно здорово.

Вон и некрасивая толстая Элси преобразилась, вся до пояса золотыми своими волосами оделась, будто волшебным покрывалом. А что говорить о Лэсси — та всегда красавица; теперь же и подавно.

Лэсси забралась в ванну, где терпко пахло сиклями. Ах, какой горький запах у серебряных сиклей, аж горло сжимается. Солью пахнут, древесной стружкой, дымом от сжигаемых в храмах поленьев. Но больше всего солью — той, что растворена в крови. Прекрасный запах, изысканный. Так пахнет от богатых женщин, когда те, разметав сверкающие волосы по вороту шубы, стремительно идут от автомобиля к театру или ресторану.

Элси пошевелила ногой россыпи серебра, слушая его тонкое пение под струями светлой воды.

Прольется кровь, прольется пот,

Прольется боль.

Их ветер высушит — и вот

Проступит соль.

Ее кристаллам ночь и день

Теперь сверкать.

И склонит голову олень

Ее лизать.

Вирши были написаны у них на стенке кухни. Кто-то из бесконечных тиллиных мужчин оставил по себе — а сам ли сочинил, слышал ли где — того никто не знал. Да и имя того мужчины уже позабылось. Один только хуй его не позабылся, остался в цепкой памяти тиллиной. Вот уж кто воистину имел глаз художника, так это Тилли. Коли приметит выразительную или любопытную деталь — в человеке ли, в явлении ли урбанистического свойства — непременно запомнит и через несколько лет, буде необходимость такая возникнет, воспроизведет в точности.

Вышла после купания Лэсси, будто Вирсавия. Посидели втроем на кухне, чаю выпили, полюбовались друг на друга, на звезды за окном. После Тилли встала, чтобы опять в продуктовый магазин идти, полушубку свистнула. Приполз старенький их, общий (на трех сироток сразу) полушубок из искусственного желтоватого меха, выбрался из кучи вещей, в углу сваленных, отряхнулся. Тилли провела по нему рукой, подняла с пола, надела. Обнял ее полушубок, теплом окутал. Ибо не забыл он, как с позорной помойки его забрали, вытащив из-под орущего кота, как эти маленькие крепкие руки очистили его от грязи, как дырки зашили. Потому и предан был и на свист с готовностью бежал.

Тилли взяла большую сумку и два сикля денег, еще мокрых после купания.

— Скоро приду, девки, — сказала она подругам своим. — Ждите с едой.

Тилли (с полными сумками, на темной лестнице, неожиданно спотыкаясь обо что-то мягкое и бесформенное): Ой!

Бесформенное (шевелясь на грязных ступеньках, сверкнув толстыми стеклами очков, будто искрами брызнув): Благослови Мардук, доченька!

Тилли (устало): Ох, еб… Да отвяжись ты, бабусь…

Бабка (с живостью): Да я уж отплачу, доченька, я уж отплачу… Отработаю, довольна будешь… Неделю, почитай, один мармелад со стен и соскребаю, тем и живу. Росту у меня не хватает дотянуться до мест побогаче — те все высоко помещаются, а внизу — что, внизу — одни поскребыши… (Долгий, почти звериный всхлип). Милостями Нинурты жива лишь…

Нинурта, бледный властитель времени. Видать, крепко молилась тебе бабка, воссылая просьбы свои в храм Эпатутилы, если Воитель Богов аж к Мармеладному Колодцу слух преклонить изволил.

И снизошел бледный Нинурта до бабки безвестной, никому не нужной, ни к делу, ни к внукам не приставленной. Протянул палец свой с ногтем твердым и синеватым, коснулся самого зловонного дна Колодца, где как раз и стояла с полными сумками еды Тилли. В мгновение ока понеслось для нее время вкривь и вкось, заметалось перед взором ее то вперед, то назад, и вдруг увидела она себя самое таким же бесформенным кулем тряпья, откуда и лица-то не разглядишь. Старой себя увидела, голодной, на мармеладных поскребышах отощавшей. Будто стоит перед злющей встрепанной девицей, умоляя принять под кров свой.

Закружилась голова, потемнело в глазах у Тилли. Чтобы не упасть, потянулась она рукой к стене, но не успела взяться — пошатнулась да и рухнула прямо на бабку, едва не придавив ту котомками…

Тилли (со стоном): Ох, еб… Ох, еб…

Бабка (перепуганно и полузадушенно): Спаси Нинурта, доченька! Благослови Мардук, внученька!..

Очнулись, друг друга руками ощупали, кое-как, друг за друга и за стену хватаясь (перила-то на лестнице давно обвалились), поднялись на ноги.

И сказала Тилли бабке:

— Черт с тобой, бабусь… Идем.

Бабка поначалу словно ошалела от свалившегося на нее счастья. Бродила из комнаты в кухню, руками стены трогала, подоконники гладила, будто те живые. Все не верила, что крышу над головой обрела, пусть на время. С голодухи две буханки хлеба умяла, не заметив, что в кастрюле похлебка сварена. После, немного освоившись, урон девицам по недомыслию своему нанесла — сжевала две заготовки «пенисовидной продукции», взяв их из корзины под столом. А как узнала от мягкосердечной Элси, что наделала, с перепугу на колени рухнула и взвыла тоненько, головой о ножку стола биясь. Но тут уж и Элси перепугалась: а ну как помрет сейчас бабка от переживаний! Взялась старушку поднимать; та тяжелой оказалась, костлявой, да еще сопротивлялась. Желаю, мол, по полной программе прощение вымолить и все тут.

Так сражались: Элси старуху тащит, едва от ноши непосильной не заваливаясь, старуха отлягивается и громко причитает.

И тут в дверь позвонили.

Элси бабку богобоязненную выронила, через ноги ее переступила, сама едва не споткнулась. Дверь поскорей отворила.

— Входи, что на пороге стоять, — сказала тому, кто в темноте перед нею замаячил. За знакомца одного приняла. Тот через порог переступил, под лампочкой остановился, и только тогда поняла Элси, что ошиблась она. Незнакомый был тот человек, ни разу не виданный — ни в доме этом, густо населенном, ни вообще в Мармеладном Колодце.

— Ой, — вымолвила Элси смущенно.

Молодой человек имел под копной русых кудрей лицо открытое, веселое, рот улыбчивый, глаза светлые. И весь был он светел и ладен на вид, а в горстях держал малую пичугу.

— Гляди-ка, — сказал он, обращаясь к Элси, — что залетело ко мне на рассвете в окно.

И ладони раскрыл. Птица никуда не улетала, спокойно сидела между его пальцев, работой не изувеченных, чистых. Неприметная с виду, серая. А в клюве держала она длинный золотой волос.

Элси слегка покраснела, но в полумраке прихожей этого видно не было.

— Ищу красавицу с золотыми косами, — сказал молодой человек. И глаза его светлые затуманились, будто кто в керосиновой лампе фитиль прикрутил. — Кто она, та девушка, у которой такие дивные волосы?

— Почем мне знать, — прошептала Элси. А у самой сердце у самого горла запрыгало, вот-вот в рот выскочит, о небо стукнется.

— Где-то здесь она живет, в Мармеладном Колодце, — продолжал юноша. — Я точно это знаю. Смотри. — Провел осторожно пальцем по перьям серой пичуги, а после к самому элсиному носу поднес.

Та слегка отпрянула, поморгала, на пришельца диковинного уставилась.

— Мармелад, — пояснил он, облизывая палец. — Эх, найти бы мне ту дивную деву!.. Взял бы за руку ее, к себе привлек, а если бы снизошла — назвал бы женою.

— А у тебя есть где жить? — спросила Элси. — Или так, разговоры? Пока медовый месяц — рай в шалаше, а после вписался к жене и все разговоры на том кончились?

Молодой человек слегка покраснел.

— Так тебе знакома та девушка?

Растерянная, стояла перед ним Элси. Красный халат до пят чуть по швам не лопается на могучих телесах. Волосы под косынку убраны, поскольку работать она собиралась. Руки от работы распухли, тяжелыми стали, будто сами мармеладом налились.

А бабка, оказывается, весь разговор этот слышала и давно уже смекнула, что к чему. Не найти Элси себе жениха богатого, понимала бабка. Послала бы вздорная и капризная Нана ей хоть какого женишка, хоть самого завалященького. Это Лэсси, красавица, себе найдет. Это Тилли, стерва, себе отыщет. А Элси будет сидеть рыхлой и тихой, доделывая за другими начатую работу, и ждать — не залетит ли счастье в оконце вместе с пичугой.

И потому подкралась старуха к девушке, покуда та ресницами моргала и соображала, что бы парню такого наплести про красавицу с золотыми волосами. Подкралась, за косынку — хвать! И сдернула с головы.

Упала косынка на пол и исчезла. И хлынули золотые волосы, недавно только в серебряных сиклях отмытые, горьким запахом серебра пахнущие — ароматом балованных женщин, ночного разъезда у театра, губ, от муската терпких. Светло от этого золота стало в темной прихожей, будто огонь посреди квартиры развели. И ослеп молодой гость, а птица в его руках забилась.

Взял он Элси за ее липкие от мармелада руки, привлек к себе, в теплые губы поцеловал. Не выдержала Элси — сомлела. И слезы на глазах ее показались.

— Изольда, — сказал ей молодой человек. — Изольда Прекрасная, золотоволосая.

— Меня зовут Элси, — пролепетала бедная сиротка. — А ты кто, любовь моя нежданная? Как тебя зовут? Тристан?

— Тристан? — Он удивленно поглядел на нее и засмеялся. — Почему Тристан? Меня зовут Марк.

Так и стали жить-поживать, аванс проживать: три сестрички, три бедных сиротки — толстая безответная Элси, красавица Лэсси и на весь мир прогневанная Тилли; с ними бабушка-хлопотунья, понимающая в жизни больше иных-прочих (недаром за нее сам Нинурта вступился); а теперь еще и юноша по имени Марк.

Умножались и мармеладные хуи на полке, где готовые изделия хранились. К Нефритовому Победителю со товарищи прибавились Соперник Этеменанки, Князь Света, Лоза Наслаждений и Услада Губ Моих и Рук.

Идет Нергал, владыка преисподней.

Идет Нергал, бедра кровью измазаны.

Идет Нергал, в руках мечи, на голове корона.

О! Идет Нергал, Нергал-убийца,

красные звезды дрожат на небе…

— Бабуль, хватит про Нергала! — крикнула из кухни Элси, оторвавшись на миг от работы.

У бабушки-хлопотуньи открылась скверная привычка во время стирки или какой-либо иной домашней работы распевать во весь голос священные гимны.

Тысячу тысяч врагов убил я, Нергал.

Тысячу тысяч эламитов грязнобородых поверг я, Нергал.

К ногам твоим поверг, да возвеселится

жестокое сердце твое, Нергал.

Кровью их напою тебя, Нергал.

Слюной их омою твои пыльные ноги, Нергал.

Печень их возложу на зубы твои, о Нергал…

Бабушка отжала постиранное (это были элсины джинсы, не стиравшиеся с момента приобретения) и полезла вешать их на веревку, натянутую над ванной. Она решительно взгромоздилась на табуретку и на миг перестала воспевать Нергала. Воспользовавшись паузой (когда старушка пела, она была глуха, как тетерев), Элси крикнула снова:

— Бабуль, хватит про Нергала!

— А? — отозвалась после краткого молчания старушка. — Про Нергала не нравится?

Она, кряхтя, слезла с табуретки и выглянула из ванной. Ее морщинистое лицо раскраснелось, очки с толстыми стеклами запотели.

— Зря, внуча. О-ох, зря… Грядут времена страшные, кровавые… Нутром чую. А нутро у меня, внуча, чуткое, девять детей выносило, как ты думаешь, милая моя…

Элси осторожно сняла ножом с заготовки лишнее. Снова принялась водить ручкой, заполировывая возникшую неровность.

— Нергал, — повторила она. — Хорошо, назову этого Нергал-Убийца.

И, отставив хуй, залюбовалась работой своей.

Бабушка снова скрылась в ванной, откуда вскоре понеслось:

Откуда кровь на ногах твоих, Нергал?

Я топтал поверженных, вот откуда кровь.

Откуда кровь на бедрах твоих, Нергал?

Я насиловал девушек, вот откуда кровь.

Откуда кровь на руках твоих, Нергал?

Я убивал мужчин моими мечами, вот откуда кровь.

Откуда кровь в волосах твоих, Нергал?

Пить хотел, к водам рек наклонился,

волосы в воду опустил, тысячи тысяч убитых

мною по рекам тем плыли, вот откуда кровь.

Велик ты, Нергал!

Идет Нергал, за ним кровавый след.

Идет Нергал, перед ним трепет и смятение.

О! Идет Нергал!

— Идет Нергал, — повторила Элси. И вдруг ей стало не по себе. Даже поежилась. А вдруг и впрямь идет?

На кухне появилась Тилли. Заспанная, встрепанная. Сунулась в чайник, плеснула в первую попавшуюся чашку жидкого чая, с вечера оставшегося.

В первые дни житья у сироток бабушка пыталась было мыть посуду, но куда там! Сумасшедшее чаепитие на то и сумасшедшее, что никогда не прекращается, так что и перемыть все чашки никак невозможно. И не пытайся, бабушка, сказала ей Лэсси (та попробовала было Лэсси на свою сторону перетащить: «Эти-то, сестры твои, дуры пропащие, но ты-то…») Вычерпай ручей ложкой. Выпей море. Постигни замыслы богов. Но только не мой посуду в Мармеладном Колодце. И на небо показала, на звезды, что над колодцем скупо рассыпаны (на все скуден колодец и на звезды тоже).

— Что наверху, то и внизу, — сказала Лэсси. — Что на небе, то и на земле. А что мы имеем на небе?

Бабушка задрала голову, очки на звезды нацелила. Небесный Шляпа приподнял шляпу. Вселенская Чайная Соня звучно храпела в чайнике. И не надейся, Алиса, что тебе удастся перемыть здесь посуду или хотя бы навести порядок. Это же су-ма-сшед-шее чаепитие. Что наверху, то и внизу. Внизу даже, пожалуй что, даже поприличнее.

Увидев, что и звезды небесные девиц-нерях поддерживают, бабушка рукой махнула. Спорить с волей богов она привычки не имела. Звезды не принуждают, утверждают предсказатели (вот и в храме Наны так говорят, да и Оракул о том же в своих государственных пророчествах пишет), это так, но — склоняют. Склоняют, подлые.

Но стирку все же затеяла неугомонная бабка. И заплатки, где надо, поставила.

— Ты что встала такую рань? — спросила Элси у Тилли, которая откровенно не выспалась и потому а) тормозила; б) пребывала в осатанении.

— Уснешь тут, когда гимны воспевают, — прошипела Тилли. Выпила чаю. Еще налила. Снова выпила. Поглядела на новый хуй, об имени спросила. Услышав «Нергал», зашипела.

— Лэсси говорит, «харигата может быть грубым», — процитировала Элси. — Пусть этот будет грубым.

Тилли подсела за стол, повозила пальцем в чайной лужице. Элси торопливо отодвинула в сторону почти готовую работу.

— Не раствори мне пенисовидную продукцию, — сказала она. — Из мармелада, чай, не из стали.

— Послушай, Элси, — сказала Тилли, внезапно забыв и о Нергале, и о том, что благодаря бабкиному пению не выспалась. — А ты с Марком…

Элси мгновенно ощетинилась.

— Что — я с Марком?

— Как он — ничего?..

Элси окрысилась:

— Ничего — был твой этот, как его… А Марк… он…

И в кротких глазах Элси проступили от обиды слезы.

Тилли сжала ее руку своими крепкими шершавыми пальцами.

— Я вовсе не хотела тебя обидеть, — сказала она. — Просто подумалось тут… А что, если вместо того, съеденного бабкой, новый сделать… В общем, увековечить… В мармеладе…

Элси вскочила, побагровела.

— Не смей! — крикнула она. — Все вы… вы по многу раз!.. У вас много!.. А у меня… раз в жизни… и то отнять норовите, сучки…

И понесла, понесла — тихая, нежная Элси, вечно грезившая, вечно бродившая сонной своей душой по неведомым мирам — да так понесла, что возрадовался в храме Эмешлам, что в городе Кута, Нергал, покровитель хамов и матерщинников, а небесный Шляпа поскорей закрыл Чайную Соню крышкой, чтобы не слышала.

Тилли допила чай, извинилась перед возмущенно пыхтящей Элси и скрылась в комнате. Там царила тишина, нарушаемая лишь слабым сопением. Марк спал, разметавшись на матрасе — радовался, что толстая Элси, с которой ночевал, обнявшись, на одном матрасе, ушла, оставив ему одному просторное лежбище. Тилли осторожно сняла с него одеяло. Марк не пошевелился.

Рядом ожила Лэсси, которой Тилли нечаянно наступила на руку.

— Тишш… — зашипела Тилли.

Лэсси приподнялась на локте, чтобы лучше видеть, что еще задумала Тилли. Та, прикусив губу, осторожно расстегивала на Марке джинсы (чертова привычка спать в одежде!)

— Помоги мне, — шепнула она Лэсси.

Пока Тилли, обхватив Марка за талию, приподнимала его, Лэсси ловко сдернула с него джинсы. Марк застонал во сне и вдруг улыбнулся.

— Порядок, — пропыхтела Тилли. Еще осторожнее потянула трусы и едва не охнула в голос.

— Что? — с любопытством спросила Лэсси, вытягивая шею.

— Что? — восхищенно отозвалась Тилли. — Да это уже почти что КТО. Глянь сама.

Лэсси подползла поближе, сунула нос.

— Мамочка, — восхитилась она.

Тилли провела по дивному видению пальцами, желая получше изучить фактуру. Утренняя эрекция была безупречна. Отпуская трусы и натягивая на улыбающегося во сне Марка джинсы, Тилли заметила подруге:

— Что ты хочешь… Мужик молодой, непорченный…

И, заботливо укрыв Марка одеялом, поцеловала его в щеку.

Не иссякал рог изобилия. Седмицу не иссякал, другую не иссякал, так что уж казаться стало, будто нет дна у него, будто бесконечен поток изливающихся из него благ: тут тебе и пряники печатные для девичьих зубов, и яблоки с виноградом для изнемогающих от любви, и селедка с водочкой для настоящих мужчин… чего только не было в роге том изобильном.

Третья седмица на исходе была, когда иссяк вдруг источник жизни.

Шарила Лэсси, по локоть руку засунув, в роге том неизобильном — пусто. Искала Элси, и так и эдак пальцами по рогу возя, — пусто. Тилли чуть сама в рог неизобильный залезла, — а ничего не поделаешь, все равно пусто. Бабка-хлопотунья расстроилась, рог перевернула, потрясла — одна монетка в четверть сикля выпала. И все.

Пошла Тилли, купила на монетку хлеба. Скучно стало на дне колодца. Отвыкли уже от мармелада, к плюшечкам привычка выработалась. Сидели за жидким чаем, пустой хлеб жевали, мрачно размышляли.

Наконец Лэсси сказала:

— Партия почти готова. Давайте, девки, поднажмем и к завтрему скинем продукцию.

И все на Тилли посмотрели (кроме Марка — спал безмятежно в комнате, пока на кухне совещание шло).

— Поднажать дело нехитрое, — сказала Тилли. — Как деньги с них вытрясти — вот вопрос.

(«…Всерьез говорить о мятеже не приходится, — бубнило радио, еле слышно — выключить его до конца не удавалось, бабка говорит, сквозь розетку просачивается. — Недисциплинированные и разрозненные выступления сторонников мар-банийской оппозиции… Известно, что мар-бани, потомки знатнейших родов Вавилонии, обнищавшие вследствие полной несостоятельности в бизнесе, проявляя нетерпение… опираясь в своих выступлениях на сброд… безответственные обещания, щедро расточаемые лидерами мар-банийской оппозиции, привлекли на их сторону некоторое количество одураченных трудящихся… Храмы Вавилонии призывают…»)

Тилли допила чай, встала, заранее трясясь от злости.

— Схожу-ка я в контору, — проговорила угрожающе. Кому грозила?

Да и кому страшна она, маленькая оборванная Тилли из Мармеладного Колодца? На те деньги, что в аванс взяла, даже туфель себе новых не купила.

Охранник в предбаннике офиса допросил ее весьма строго и придирчиво, больше от скуки, чем опасаясь диверсии. Пропустил, конечно. И, зевая, в портативный телевизор снова уставился на автогонки.

Знакомой дорогой прошла Тилли по холеному коридору, дверь полированную толкнула. А дверь и не поддалась. Заперта оказалась.

Рассвирепев, Тилли другую дверь толкнула. На нее удивленно девицы какие-то уставились, ресницами накладными взмахнув. Рты в помаде перламутровой, руки нежные с пальчиками тонкими.

Заговорили же так, будто химеры с карниза храмового ожили и каркать вздумали — визгливыми голосами, хуже, чем ножом по тарелке.

— В чем дело, девушка?

— Вам кого, девушка?

— Здесь бухгалтерия, девушка!

— Вас вызывали, девушка?

— К кому вы, девушка?

Тилли сказала:

— Верховного Холуя мне!

Запереглядывались прекрасные гарпии, плечами круглыми под кофточками кружевными пожимать принялись. И обидно так на Тилли коситься стали. А Тилли вдруг досада разобрала. Ка-ак топнет ногой, аж калькулятор на ближнем столе подскочил.

— Верховного Холуя мне, говорю!

Оскорбленно сказала одна из девиц:

— Нет его. На Канары к шефу уехал.

— По договору, завтра я сдаю ему партию.

— Партию чего? — раздраженно спросила та же девица (раз уж взялась переговоры вести с этой встрепанной выдрой, так донесет ношу эту тяжкую до конца; остальные же своими делами занялись: кто журнал листал, кто лениво пальцем в калькулятор тыкал, подсчитывая что-то, а кто за сигареткой потянулся).

— Продукции, — сказала Тилли.

— Какой продукции? — тянула девица (скучала, как и тот охранник в предбаннике).

— Хуев, — пояснила Тилли.

Девица слегка покраснела, подобралась.

— Каких?..

— Таких. Для секс-шопа.

Девица поразительно быстро взяла себя в руки.

— Не знаю, девушка. — Она порылась в каких-то бумажках. — На Канары уехал, ничего не оставил, никаких распоряжений.

— И денег не начислил? — спросила Тилли.

— Деньги начисляются здесь, в бухгалтерии, — сказала девица и зевнула слегка. — А Верховный Холуй лишь распоряжается. У фирмы сейчас вообще тяжелое положение, знаете ли, мы тоже нерегулярно зарплату получаем…

— Ясно, — сказала Тилли.

И, не попрощавшись, ушла.

В дом ворвалась молча. Полушубок сняла, на пол бросила — тот тихонечко уполз на свое место. Ушла в комнату, на матрас легла, в одеяло тощее зарылась. И заснула.

Никто спрашивать ее не стал. Элси за работу взялась, Лэсси, надев полушубок, ушла куда-то. Бабушка включила погромче радио, слушать стала, не понимая ни слова, как бранят оппозицию мар-бани, и отчего-то тревожно ей было. Голову набок склонила, губами шевеля, все про конец света и кровавые времена бормотала.

На общем совете решено было между бедными сиротками все-таки хуи фирме сдать. Младшего Холуя найти, взять с него акт сдачи-приемки, а там видно будет.

— Скоро в городе, похоже, начнется, — заметил Марк (на совет был допущен без права решающего голоса, на правах консультанта, и слушал, стоя в дверях кухни).

— Что начнется? — спросила Лэсси.

А Элси только поглядела на любимого с обожанием.

Марк сказал серьезно:

— Мятеж. Мар-бани имеют сторонников в Вавилоне. И их немало.

— А чего они хотят, эти мар-бани?

— Сами-то они хотят власти, чего еще. И денег, конечно.

— Так какая нам разница? — спросила Тилли. — Мало ли, кто нашу кровь пьет. Отсюда, из Колодца, и не видно.

— Пока власть берут, будут заново деньги делить, — пояснил Марк. — Может и на нашу долю…

Тилли погасила окурок скверных папирос, ядовитым дымом удушающих, и процедила в ясное лицо Марка:

— Мальчик. На нашу долю никогда ничего не выпадет. Наше можно только вырвать зубами. Чем я и собираюсь заняться в ближайшие два дня.

Марк покачал головой.

— Я не о наших деньгах, Тилли, не о заработанных. Я о мятеже.

— Не поняла, — заявила Тилли. — Ты что, хочешь в эти дела вмешаться?

— Почему бы и нет? — дерзко ответил Марк.

— Потому что это грязное и гнусное дело, от которого нам нет никакой выгоды.

— Для того и хочу, чтобы была выгода и для нас тоже.

— Да вы, батенька, идеалист, — сказала Тилли.

А Элси встревожилась.

— Марк! Ты что, действительно хочешь драться?

Марк улыбнулся.

— Может быть.

— Хватит дурью маяться, — заявила Тилли. — Завтра отыскиваю Младшего Холуя, и если он…

…Младший Холуй был младше Верховного Холуя и намного менее хорошо воспитан. То есть, можно сказать, совершенно невоспитан. Разговаривать с ним было куда проще. Завидев Тилли, кивнул ей на стул, забыв поздороваться. Продукцию взял, осмотрел, оценил по достоинству, хмыкнув при виде той модели («Спящий Тристан»), что была сделана тайком от Элси ее подругами-сиротками. Акт сдачи-приемки выписал сразу же, обещав поставить печать, как только вернется Верховный.

— А когда он вернется-то? — спросила Тилли.

— Скоро. У фирмы тяжелые времена.

— «Тяжелые времена», денег заплатить не можете, а сами до Канар и обратно катаетесь! — фыркнула Тилли.

— Это не нам с вами решать, — решительно заявил Младший Холуй. И убрал обе копии акта в ящик стола.

И наступило прежнее нищее житье. Работа закончилась; только и оставалось, что бесконечно пить чай, сменяясь на кухне: поутру Элси, уткнувшись в книжку; ближе к полудню Марк — выйдет, сонный и ласковый; Элси ему чаю нальет и последние крошки сахара даст с ложки слизать. Посидят, помолчат о том-другом. Марк любил радио слушать, все погромче делал. Элси того не понимала, что он радио послушать хочет, потому только голос повышала, чтобы радио заглушить и свою историю Марку рассказать — что во сне видела, с кем во сне встречалась. От голосов пробуждалась Лэсси, спросонок опухшая и не такая красивая, как вечером. Садилась на подоконник, выкуривала натощак несколько дешевых папирос, а после тоже за чашкой тянулась. Марк вставал и уходил куда-то — бродить, на птиц смотреть (где он только их в Вавилоне отыскивал!). А бедные сиротки, выключив радио, еще по чашечке выпивали. Последней, ближе к вечеру, Тилли поднималась. Элси уже уходила спать, а Тилли все сидела на кухне, курила и чай глотала. В окно глядела на звезды, думала и злобу на Верховного Холуя в себе лелеяла. Вот уж и Лэсси носом клевать начинала и с кухни бочком выбиралась, а Тилли все курила и злобилась.

Бабушка-хлопотунья с ними на кухне не сидела. Стеснялась.

Так и шло, день за днем, а Верховный Холуй все не давал о себе вести. Наконец Тилли освирепела и снова в офис отправилась.

Младший Холуй встретил ее неожиданно приветливо. Сказал, что изделия уже выполнены в упругой резине и продаются в фирменном магазине. Тилли, не слушая, спросила о деньгах. Когда остальные выплатят? И снова акт сдачи-приемки потребовала.

Младший Холуй сразу подкис и насчет положения фирмы буркнул. Но добавил — из расположения к Тилли, которое ощущал на самом деле, — что Верховный Холуй в конце недели возвращается в Вавилон. Так что имеет смысл позвонить и задать все эти вопросы непосредственно ему.

И ощутила вдруг Тилли, как ярость перестает жечь ее, ледяной становясь. Окурок сигаретки на пол бросила. Поднялась.

— Ладно, — промолвила, — его спрошу.

Младший Холуй выбросил ее из головы, как только с глаз скрылась. А Тилли Младшего Холуя из головы не выбросила. Шла и о нем думала.

И вдруг видит — идет Нергал. Ноги по бедра грязью забрызганы, черные волосы в сто двадцать кос заплетены, широким золотым обручем на лбу прихвачены, по плечам рассыпаны. В руках у Нергала два меча, как день горят. По великолепной спине пот струится, лоснится спина, играет — прекрасен Нергал.

В одной набедренной повязке был и вожделение будил и ужас.

Побежала Тилли следом за Нергалом, ибо только он один мог утолить голод ее, терзавший ее жестоко.

Догнала, руки его коснулась.

— Возьми меня с собой, Нергал!

Повернулся к ней Нергал. Борода у Нергала золотом выкрашена, в мелкие пряди завита. Поглядел сверху вниз (ибо вровень с крышами домов был), увидел внизу, у ног своих босых, козявку маленькую, одинокую, маленьким своим смертным гневом переполненную. Спросил, будто ветром зловонным дохнул:

— Что тебе, дочь?

И ответила Тилли:

— Мне голодно, Нергал.

Повернулся Нергал и дальше по Вавилону пошел. И Тилли за ним следом побежала.

А кто еще Нергала видел? Да многие в Вавилоне видели, как идет Нергал, освобождение гневу их из тесных оков. И выходили, чтобы идти за Нергалом следом.

Так все больше и больше народу вслед кровавому богу шло, и скоро первая кровь полилась в Вавилоне. Как до богатых кварталов дошли, так и полилась. Для начала забегаловку, хрусталем сверкающую, где холуи файф-о-клокничали, разгромили и двух человек прибили разломанными стульями. Остальные разбежались, побросав радиотелефоны, мешочки с сиклями, девок длинноногих с волосами, в синий цвет крашеными. Деньги, понятное дело, прибрали, кто первый ухватил; радиотелефоны разбили, девок снасильничали и волосы им поотрезали тупыми столовыми ножами, в жирном соусе испачканными.

Понравилось.

Дальше пошли.

И пошли, и пошли!..

Тилли — та только до Мармеладного Колодца дошла. Ей ведь много не надо — быстро же утолил Нергал маленький смертный ее голод. Принесла с собой в Колодец еды в сумке, денег в горсти и пеструю шаль, в спешке подобранную.

Прочие в Колодце встретили Тилли тревогой. Тилли-то, покуда за Нергалом по городу шла, ничего толком не знала. А в Колодце знали, потому что радио слушали.

Марк сказал:

— Я же говорил, что начнется! Вот и началось.

Бабушка-хлопотунья заплакала:

— Быть крови большой!

Лэсси попросила:

— Покажи шаль-то!

А Элси только повздыхала и проговорила совсем тихонечко:

— Давайте пока что дома сидеть и не ходить никуда.

На это Марк заявил:

— Вот уж нет.

И из дома тотчас же ушел.

Тилли на стол выложила то, что в сумку ее поместилось: мяса кусок, хлеба две краюхи, конфет слипшихся — коньяк в шоколаде.

И сели ужинать.

Радио шелестело из розетки:

— …административным сооружениям нанесен большой урон… число жертв неизвестно…

Потом радио закашлялось, захрипело и мертво замолчало. Впервые за все то время, что жили девочки в Мармеладном Колодце, не издавало оно ни звука. И вдруг, точно прорвало — да так громко:

— Отныне власть в Вавилоне переходит в руки мар-бани, единственной политической силы, способной защитить права трудящихся и эксплуатируемых…

От этих слов всем почему-то тошно стало. А Тилли сказала ни с того ни с сего:

— Нергал пришел. — На подоконник пересела, закурила, выругала себя за то, что сигарет хороших не украла, пока магазин громила (ей больше нравилось зеркала бить). На звезды поглядела, ногой покачала. И добавила негромко: — Как красив он, Нергал.

Бабушка испугалась и из кухни тихонечко выбралась. Нинурте молиться ушла.

А три бедных сиротки до утра на кухне сидели, пока всю еду не съели. Звезды шли по красноватому небу друг за другом, поочередно в окно заглядывая. И зарево стояло над Вавилоном, будто Орда пришла и костры свои по всему горизонту запалила.

Третий день гуляет по Вавилону веселое пламя. Треск, грохот, звон разбитого стекла. В бесконечном этом карнавале, где смешались день и ночь, смерть и смех, растворился Марк. Ясный, светлый, ласковый Марк. И, вроде бы, не так уж долго любила его Элси, — ну что такого, пришел из никуда, ушел в никуда, всего-то и прожил с нею, может быть, месяц, — а все же тоска глодала ее, не пускала дома сидеть.

И пошла Элси бродить по улицам, мятежом охваченным. Не Марка искала — поняла вдруг, разом, что не вернется Марк, — а просто невмоготу было больше на кухне сидеть и знать, что никто в комнате не лежит, вольно разметавшись по ее, элсиному, матрасу.

Улица — она всем открыта, и счастливым, и несчастным: гуляй, девка, пока ноги не стопчешь. Поглядела Элси налево, поглядела направо. И наскочила на нее компания развеселая, все в краденых, нараспашку, шубах, у всех рожи с дорогущего вина румяные, сладостной горечью пожаров от волос их растрепанных несет. Обступили со всех сторон и загалдели разом:

— Иди с нами, сестра!

— Нергал пришел в Вавилон, сестра!

— Мы ищем Нергала, сестра!

— Будь нам сестрой, сестра!

Элси растерялась. И кто, интересно, такую шутку с ней проделал: только что были все эти люди ей незнакомыми, да и пожалуй что страшноватыми, и вот уже — пожалста! — все родные, будто век с ними прожила. Как это получилось, не поняла. Только улыбнулась им застенчиво, руку протянула.

— Хорошо, пойду и я с вами Нергала искать.

Ах, как счастливо засмеялись они! Как радостно за руку ее схватили! В тесный свой круг втянули, шубой обернули, вина в рот влили, чтобы жарче было, и потащили вперед по улице, туда, где весело стекла звенели и растревоженные голоса доносились, словно чайки кричали.

И стала кроткая толстая Элси вместе со всеми лавки громить, холуев убивать и женщин холуйских под ноги мятежникам бросать. Разом и Марк позабылся, и нищее житье в Колодце, и даже то, что за работу им Верховный Холуй так и не заплатил, хотя обещался расчет дать сразу по одобрении моделей. А акт приемки-сдачи до сих пор у Младшего Холуя в ящике стола лежит. Печати нет.

Все это будто во вчерашнем дне осталось, а завтрашний — настанет ли завтрашний? Праздник пришел на улицу.

Добралась развеселая толпа и до офиса той фирмы, что хуями промышляла. Для начала в магазин вломились, что напротив помещался. Сверкал витринами, манил колбасами и ветчиной, весь надписями облеплен: и цены-то у нас умеренные (вранье), и товар-то у нас отменный (меньшее вранье, но все равно вранье), и обслуживание-то у нас по высшему разряду (а вот это уже вранье беспардонное — хамили в Вавилоне, хамят и хамить будут, на то и столица царства преславного). Сочли магазинчик наглым и в силу того привлекательным.

По витрине палкой ахнули — разлетелась витрина. Вбежали, по прилавкам — бах! Прилавки вдребезги. Похватали в упаковках нарезки колбасные, банки консервные с неведомыми продуктами, все ножами изрезали, погрызли: вкусно.

Петь принялись.

Хвала тебе, Нергал, врагов убивающий.

Хвала тебе, Нергал, отныне и вечно.

Хвала тебе, Нергал, утоливший голод наш.

Хвала тебе, отец наш, любовник женщин наших.

О! Хвала тебе, Нергал!

И сказал кто-то, пока остальные дыхание переводили:

— И Нану воспеть надлежит. Ибо какой убийца без любовницы? И кто успокоит отца нашего кровавого, когда наступит ночь? Кто обнимет его одной рукой, а другой коснется дивного члена, чтобы вновь родился Нергал в богатом лоне Вавилона?

И закричали все:

— Слава Нане возлюбленной! Хвала матери нашей многогрудой, с пышными бедрами!

Набрали колбас, сколько в руках помещалось. Элси подозвали. Румяной стала Элси, раздобрела за тот день, что стекла била и ела все что ни попадя. Сказали ей:

— Ты будешь нашей Наной!

Тотчас же сняли с нее всю одежду. Нагая, прекрасной показалась им Элси. И не было в ней смущения, когда стояла на кассе разгромленного магазина, только от прохлады ногами перебирала — зябко на металле стоять. Омыли ее вином красным, обтерли полотенцами благоуханными. Облачили в чулки кружевные белые, в юбку длинную, с оборками, в разрезах, а грудь пышную оставили обнаженной. И стали колбасами всю обвешивать: славься, Нана Колбасная! Точно новые груди, бесчисленные числом, повисали на пышном теле Элси колбасы. Стала она как бы Наной, щедро питающей матерью. Взяли ее на руки, понесли по магазину, битыми стеклами хрустя, на улицу вынесли. Расставила ноги пошире, чтобы прочнее стоять, вина красного выпила, волосы золотые разметала по новым своим грудям.

И все подходили к Нане и груди ее целовали и ели, и не иссякала щедрость грудей наниных.

И хохотал Нергал, который все это видел, возвышаясь над крышами.

Хвала тебе, Нана Многогрудая!

Хвала тебе, Нана Колбасная!

Хвала тебе, мать нашей сытости!

Накорми нас, ты, чье лоно не знает усталости!

Накорми нас, сестра Эрешкигаль!

Накорми нас в Эанне, да не иссякнет

пища для наших уст.

Со всех сторон тянутся к преображенной Элси руки, хватают ее за плечи, за бедра, рвут с нее белые кружевные чулки. И смеется Элси, потому что стала она как Нана, не иссякает ее плодородие.

Жадные губы шарят по ее телу, откусывая съедобное, а иной раз и кожу гладкую элсину прихватывая. И вдруг среди многих из тех, кто подходил и прикладывался, Марка она узнала. Склонил русую кудрявую голову, меж колбасных грудей лицом зарылся, белыми зубами соска коснулся. И глянул искоса взором озорным.

— Марк! — хотела было крикнуть Элси, но вспомнила о том, что она — Нана, и смолчала. А Марк улыбнулся ей и в толпе исчез.

Тотчас же старая тоска нахлынула. Потянулась туда, куда суженый скрылся, но какое там — нет его, как не было.

По сторонам поглядела. И увидела вдруг, что с крыши соседнего дома — как раз того, где офис размещался и где Верховный Холуй, по всем подсчетам, засел, — на нее оптический прицел смотрит. Рукой показала — там, там! Рот уже раскрыла, чтобы сказать, как толкнуло ее что-то прямо в сердце.

Красное пятно расплылось по белой тонкой коже, там, откуда настоящие элсины груди смотрели. Откинуло Нану Колбасную на руки возлюбленных ее, и упала Элси.

Сперва не поняли: что такое с Наной? После же увидели, что мертва она. Гневом разгорелись. Да что же это такое, друзья? Богиню нашу, кормилицу, убили! Не простим! Отомстим! Омоем камни улицы этой черной кровью врагов наших, да прорастет трава сквозь плиты, да взломают их деревья с плодами ядовитыми.

Бросили мертвую Элси на мостовой и туда устремились, где подлец с винтовкой засел. Пока бежали, еще двоих потеряли — снял метким выстрелом. Но остальные в дом ворвались, чтобы расправу учинить.

А Элси лежать осталась. Ноги в порванных чулках раскинуты, все тело надкусанными колбасами обвешано. Кровью колбаса заляпана, будто живая то плоть была. Будто и впрямь была убитая девушка Наной Многогрудой, а не сироткой из Мармеладного Колодца. И золотые волосы элсины в грязной луже плавали, потускневшие теперь навсегда.

В офисе, разумеется, никакого снайпера не обнаружили. Все перерыли, сейф вскрыли (нашелся умелец). Из сейфа два тощих мешочка с серебряными сиклями на общую сумму в сто сорок три сикля вытряхнули и восемнадцать пивных бутылок — на черный день Младший Холуй их берег, что ли? Наконец, и Холуев нашли — обоих! В шкафу прятались, неизобретательные люди. Выволокли за шиворот, с особенным удовольствием порвав на одном из них ослепительно белый ворот рубашки. Кто таковы?

— Младший Холуй.

— Старший Холуй.

— А охранник где? — рявкнул кто-то, кто посообразительнее был.

— Охранник еще в самом начале на вашу сторону перешел.

— Кто Нану убил?

Заверещали Холуи, заплакали. Про начальника рассказывать начали. Уехал на Канары и оттуда фирмой руководить думает. Наруководит он, как же. Тут с одними мармеладными хуями бы разобраться. А арендная плата за помещение, где секс-шоп размещается, растет и растет. И налоги, кстати говоря, грабительские.

Встряхнули их так, что зубы застучали. Нану кто убил, суки?

Городские власти ни хуя не обеспечивают безопасность бизнесу. Наш брат бизнесмен так и мрет под пулями и ножами, точно на войне какой. Думали уж забастовку всех бизнесменов объявить, потому что преступность на шею села. И частная охрана не помогает. То одну лавку разгромят бесстыдники, то другую. Может, и правы мар-бани…

Нану, говорят вам, кто убил?

Затряслись Холуи. У Младшего в штанах вдруг сыро стало. И заплакал он, ибо понял вдруг, что умрет.

А Верховный еще не понял. Думал, что договориться можно с этими людьми. Да только виданное ли это дело, чтобы с людьми в краденых шубах, краденым вином пьяными, крадеными колбасами сытыми, договориться можно было?

Для начала взяли Верховного Холуя и сорвали с него штаны, в одной рубахе оставив. Чтобы тихо себя вел, на голове у него письменный прибор разбили — тяжелый прибор, мраморный, с гравировкой «Дорогому сослуживцу». Пока Верховный Холуй глаза закатывал и кровавые пузыри изо рта пускал, сшибли с ног, на колени поставили. И закричал кто-то, с хохотом толпу озирая:

— Гомосеки есть?

Нашлись трое.

Младший Холуй глядел на все это и трясся.

— За что? — залепетал он вдруг.

И еще:

— Пощадите!

И, зная, что не пощадят, взвыл тоненько и к выходу побежал. Ему дорогу заступили — слепо бросился, раз, другой. Подхватили за локти, брыкающегося, и, разрывая на нем одежду, в окно выбросили (заодно и стекло разбили).

Верховный Холуй то ли сам помер, то ли в беспамятстве был, того проверять не стали. От зажигалки, возле богатой хрустальной пепельницы найденной, шторы запалили и поскорей из офиса ушли, пока пожар не разгулялся.

Снайпера, конечно, не нашли. Да и искать охота пропала.

Другие развлечения нашлись.

С северной стороны в город входили танки. По широкой дороге, белыми плитами мощеной, отражаясь и искажаясь в блестящих синих изразцах дворцовых стен, тянулись один за другим — с ревом и грохотом, как быки для жертвоприношений, готовые пожрать огненным чревом десяток человек во славу Мардука.

Кряхтели под гусеницами плиты, раскалывались. Для босых ног предназначены были, не для машин.

Дошли до двойных ворот с башнями прямоугольными, зубцами истыканными. Одни Нане посвящены, другие Нергалу. Но и те, что имя Нергала носят, затрепетали перед грозной военной мощью. Разворотили стену несколькими выстрелами и в пролом двинулись. Весело им давить развалины города. Да и что танкистам до великого города, который пришли разнести по камешку, — дивизия-то была Вторая Урукская (Урук в дни мятежа мар-бани стал оплотом правительства), а урукчанам без разницы, что с Вавилоном станет. Столица; надо будет — отстроится.

Миновали ворота и на центральный проспект Айбур Шабум вторглись. Справа и слева витрины дорогих магазинов. И многие уже разбиты и видно, что там, среди растоптанной еды и порванной одежды, орудуют разъяренные оборванцы. Вот, значит, что такое — мятеж! Навели орудия и по магазинам ахнули. Выжечь, выжечь эту сволочь чистым пламенем. Во взрыве все скрылось — и разгромленные магазины, и мятежники. Всех на части разорвали и огнем пожгли, чтоб неповадно было.

И поехали, то влево, то вправо выстрелы давая. Где мятежников никаких не было, все равно стреляли. А вдруг будут? Или придут? Так вот, чтобы некуда им прийти было.

Да что там говорить, попросту весело танкистам было. Столько звону, столько свету, столько грохоту вокруг. Воистину, правы были жрецы Нергала: война — великий праздник; восстание же, как оказалось, — сущий карнавал.

Затрясся Вавилон, осыпаясь изразцами, когда главные гости на карнавал этот ворвались, хохоча и лязгая металлом.

С башни Этеменанки набат истерично заголосил. Почти не слыхать его в таком громе.

От проспекта Айбур Шабум мало что осталось. Одни развалины, да кое-где в кровище трупы, кто не сгорел в пожаре. Один танк мятежники подбили. Гляди ты, какие мы грозные — бутылку с зажигательной смесью состряпать сумели, алхимики хреновы, и попали куда надо, так что ребята из Второй Урукской потеряли двух человек и одну машину.

После такого, понятное дело, озверели и на всякий случай дали несколько залпов по хрустальному пассажу, висячим садам (а вдруг и там мятежники скрываются?) и Южному Дворцу, оплоту мар-бани.

Успокоились, сочли себя отомщенными. И дальше пошли. В конце концов, не город громить, а порядок восстанавливать — вот зачем они здесь.

Полгорода прошли, будто по вражеской территории. До реки добрались, Вавилон пополам рассекающей, и на высоком берегу остановились. Этот берег Арахту именовался, Священным, в противоположность тому, что на танки угрюмо глядел и Пуратту звался. Широка река, а мост через нее, пожалуй что, хлипковат. Настил деревянный на каменных быках — выдержит ли? По одному стали заезжать на мост. Пока первый танк шел, остальные чутко орудия наставили так, чтобы в случае чего успеть дать выстрел.

Вроде бы, прошел. Радостно заревели двигатели. И пошли через Евфрат танки, один за другим, восславляя царицу Нитокрис, славнейшую градостроительными достижениями своими, паче же прочих — мостом этим дивным, что и танки на груди своей вынес. Перешли мост и взорвали его на всякий случай. Чтобы мятежникам из города не сбежать, так объяснили.

У Этеменанки остановились. Главная башня города, господствующая высота. Велел командир дивизии, высокочтимый Гимиллу, четырем экипажам башню занять и тем самым город контролировать, покуда остальные порядок наводить станут. Нехотя повиновались те, на кого пальцем показал, ибо громить магазины и стрелять по оборванцам было куда веселее. Но кто станет возражать высокочтимому Гимиллу? Никто не станет.

По ступеням на самый верх взбежали, жрецов отыскали, рылом к стенке всех выстроили, заставив руки вверх задрать. Ощупали, не прячут ли оружия. После о старшем спросили, лицом к себе повернули, вопросы задавать начали. Старший трясся — больше от возмущения, чем от страха — но получил пистолетом по скуле и начал разговаривать внятно. Во всяком случае, достаточно внятно, чтобы это устроило военных.

Расположились в башне Этеменанки вольготно и удобно. На все четыре стороны пулеметы установили. Жрецы, когда им от стенки отойти позволили, бродили между солдатами, как потерянные. Повсюду длинной одеждой цеплялись, мешали.

Так продолжалось недолго. Случайно обнаружили солдаты, что в одной из храмовых комнат десяток оборванцев прячется, и освирепели.

Ка-ак?! Предавать интересы правительства? Мятежников прятать? За спиной у воинов, порядка и спокойствия ради кровь свою проливающих?..

Всех, кого нашли в той комнате, с верхней площадки побросали на мостовую. По одному бросали, смотрели, как падают на плиты. Потеху себе устроили.

Жрецы бесновались, солдат за руки хватали, бородами, в синий цвет крашеными, трясли. Лепетали что-то совсем несусветное — будто бы паломники это, а не бандиты вовсе. Солдаты так осерчали, что и жрецов с башни побросали — летите, долгополые, меньше беспокойства от вас будет.

По городу пылали пожары. От башни Этеменанки танки дальше пошли, ворвавшись на улицу Нергала Радостного.

И встретил их Нергал.

Высокими зданиями встретил, полными колодцев. Забредешь в такой колодец под незнакомые звезды — и дороги назад не отыщешь. Заметались танки, путаться в трех переулках и одном тупике начали. С досады по домам палить стали — да какое там! Колодезные дома — не изразцовые дворцы, их снарядом так просто не разворотишь. Столетиями точили их бедность и безысходность, одиночество и отчаяние, голод и тоска смертная — и то подточить не смогли, а вы хотите, высокочтимый Гимиллу, одним выстрелом все снести. Не получится.

Наконец проломили стену одного из домов и свернули в пролом, чтобы хоть в одном гадючнике надлежащий порядок навести. И ухнул передовой танк в колодец, только его и видели. Сомкнулись вязкие мармеладные воды над люком, танкисты и выбраться не успели. Захлебнулись и канули.

И хохотал над крышами Нергал.

Высокочтимый Гимиллу, завязнув на перекрестке, со всех сторон глухими стенами колодезных домов окруженный, бутылками с горючей смесью забрасываемый, охрип, крича в радиотелефон, чтобы пехоту, пехоту прислали.

К исходу четвертых суток мятежа с запада еще одна дивизия в город вошла.

А кого громить? Кого убивать-то? Сплошь мирные жители кругом. И непонятно, кто тут бунтовал. Выбежали навстречу с цветами: хвала вам, избавители!

Солдаты дураками себя почувствовали. Для острастки похватали двух каких-то угрюмых мужиков и пристрелили на месте, на глазах у ликующей толпы: вот, мол, что с зачинщиками мятежа будет. Но на том как будто и кончилось.

Неделю еще интересно в Вавилоне было. То ловили на улице какого-нибудь оборванца и вешали. То суд устраивали над солдатами с башни Этеменанки, которые жрецов следом за паломниками в пропасть низвергли, военными преступниками их объявили. Потом рабов из Эсагилы пригнали, мост восстанавливали.

Пробираясь между руинами, отправилась Тилли в офис — поглядеть, как там дела у Верховного Холуя. Может, выплатит все-таки, паскуда, денежки? Да какое там! От офиса одни развалины остались, меж которых нашла разбитый надвое мраморный письменный прибор с гравировкой «Дорогому сослуживцу».

Ни Марк, ни Элси не появлялись в Мармеладном Колодце. И созвездие Алисы не восходило больше над ним. Один только Шляпа уныло пялился с черного неба, крепкие нервы у небесного Шляпы, ничего не скажешь. У созвездия Чайника, где Чайная Соня дрыхла, во время подавления мятежа отбили носик и ручку, защитники хреновы. И так-то мало звезд над колодцем восходит, так и эти попортить надо было.

Вечерами собирались у стола на кухне Лэсси, Тилли и бабушка-хлопотунья. Жидкий чай хлебали и грезили: ушли вместе Марк с Элси, как Тристан с Изольдой, в счастливые земли, залитые солнцем, где в изобилии хлеба и мяса, яблок и красного вина с виноградом для изнемогающих от любви. От этих разговоров становилось у них тепло на душе. И уже не так глодала горечь от того, что Верховный Холуй никогда не выплатит остаток денег по договору.

Лэсси сидела с ногами на подоконнике возле чахлого алоэ (Тилли в порыве добрых чувств даже поливать несчастное растение начала, так что оно благодарно распрямило все свои колючки и теперь норовило ухватить Лэсси за локоть). Дымила дешевой сигаретой, немилосердно отрясая пеплом свои колени.

— Почему так получается? — говорила она, красавица Лэсси. Разве у нее, Лэсси, не длинные ноги? Не большие глаза, не правильные черты, не чарующая улыбка, будто с плаката «забудьте про кариес»? — Почему не тебе, не мне счастье выпало, а толстушке Элси? Только и одно было в ней прекрасно, что золотые волосы.

— А душа? — возражала Тилли. — Душа у нее была сонная, в грезы погруженная, по сновидениям блуждающая. Нашла в сновидении Марка и ушла с ним.

— Нам-то, нам что осталось? — убивалась Лэсси.

И вдруг усмехнулась Тилли.

— Воспоминания, — сказала она.

Лэсси мгновенно насторожилась.

— Что ты хочешь сказать?

— А ты что хочешь сказать? — фыркнула Тилли. — Сучка. Ты ведь спала с Марком.

— Так ведь и ты с ним спала, — засмеялась и Лэсси. — У Марка было большое сердце.

— И очень большой и очень красивый хуй, — мечтательно проговорила Тилли.

Подсела к сестре своей сиротке на подоконник, тоже сигаретку взяла. Так посидели они, покачивая ногами и дым пуская, совсем бабушку-хлопотунью отравили.

Марка вспоминали.

И такой-то он был. И такой. А это помнишь? И с тобой тоже так было?..

Ах, какой он был славный, этот Марк. Ну почему, почему все одной только Элси досталось?

Погрустили, попечалились. Потом к другим делам перешли, более важным. Потому как на обед ничего, кроме грязного мармелада, не было. Судили и рядили, одно выходило: продавать бабушку-хлопотунью придется.

Бабушке о том сообщили. Повздыхала, пожевала губами, но согласилась: деваться некуда.

— Да и пропадете с нами, бабуля, — добавила Лэсси (ее совесть вдруг грызть начала).

— Э, нет, милая, — неожиданно возразила бабушка, — я за восемьдесят с лишком лет не пропала, так что уж теперь… Года мои не те, чтобы пропадать. А вот вам кушать нечего, это точно.

И свели бабулю в храм Нергала, что в западной оконечности города. Долго жрецов-привратников выкликали, пока не явился сонный да жирный и не осведомился, чего, мол, надобно. Бабулю оглядел и неожиданно интерес проявил. Другого позвал, такого же жирного, но куда менее сонного. Тот, второй, в торг с девицами вошел. Бабуля, девочкам доброе напоследок сделать желая, себя всячески показала. И гимны Нергалу воспела, да так, что жрец едва не прослезился. И о кулинарном искусстве своем поведала — пятнадцать различных блюд из одного только мармелада стряпать умела. Не служила ли когда богам? А то, милые мои, служила. Нинурте бледному, Нергалу кровавому, Нане прекрасногрудой. Всем понемногу. За восемьдесят лет и не тому обучишься. Боги — они с человеком всю жизнь, куда бы ни пошел, что бы ни делал, вот так-то, милые мои.

Жрецу эта речь понравилась и он за бабку отломил немалую сумму в шестьдесят сиклей. И увели бабушку-хлопотунью за тяжелые кованые ворота храмовые, а девицы стоять остались, сикли в руках держа. И ненавистны вдруг эти сикли им стали; однако чувствам недолго предавались, ибо очень хотелось кушать.

— Ну что? — сердясь, сказала Тилли. Первая от печали совершенного очнулась. — Идем, что ли, жратву покупать.

И, не оглядываясь на храм, побрели по Вавилону, с запада на восток.

Город как после болезни оправлялся. Везде кипела бурная восстановительная деятельность. Ревели краны, ездили машины, груженые тесом и камнем. На перекрестках, отчаянно дымя, стояли, ожидая своей очереди, бетономешалки. Рабы, вопя, как обезьяны, суетились на строительных лесах.

Среди развалин и лихорадочного строительства уже блестели свежими витринами и новеньким кафелем магазины и конторы. Пробираясь меж мусора, брезгливо подбирая одежды и с похвальной осмотрительностью ставя ноги, обутые в узорные сапоги, входили в эти конторы и магазины вавилонские лучшие люди.

Девицы по сторонам не глядели, в свой район торопились, к колодезным домам. В одном из колодцев хорошая дешевая лавочка была, где мяса можно было взять. Там же хлебный магазинчик имелся, где весь Мармеладный колодец хлебом разживался: у кого деньги водились, те краюхой; у кого денег почти не водилось, те черствыми корками (продавали на развес). Ну а кто совсем без денег, тем иной раз от хозяйки перепадало обглодышей — щедрая была. За то и любили ее.

Шли вдвоем Лэсси и Тилли, о завтрашнем дне не думали, а вместо того обсуждали, что из еды покупать будут.

И вдруг остановилась Тилли, а Лэсси с размаху налетела на нее.

— Что?!.

Тилли только рукой махнула, показывая на дверь, выглядывающую из стены, сплошь покрытой разбитым кафелем.

— Гляди!

Пригляделась и Лэсси. Тогда только разобрала то, что Тилли заметила с первого взгляда.

«Интим-шоп». Уцелел-таки во время мятежа и даже торговлю вел среди развалин. Правда, желающих усовершенствовать свою сексуальную жизнь и разрешить все интимные проблемы было маловато. И все же магазин был открыт.

Девицы переглянулись.

Потом Тилли пожала плечами и решительно толкнула дверь.

Огляделась. Зеркальные стены, повсюду розовая драпировка с фиолетовыми бантами, искусственные цветы, сделанные с изумительным мастерством, оплетают потолок. Изысканно одетая красавица любезно устремилась навстречу посетительницам.

— Вам угодно?..

— Да, — сказала Тилли.

Красавица улыбнулась. Тилли слегка опешила. Она еще не встречала подобного приема — ни в конторах, куда приходила вести переговоры о работе, ни тем более в магазинах.

— Это что, сервис такой? — прошептала Лэсси ей на ухо. Она тоже была растеряна.

Тилли покачала головой. Дело было вовсе не в сервисе. В холщовой сумке на бедре у Тилли лежали шестьдесят серебряных сиклей, от которых расходился тонкий, горьковатый аромат. На него-то и отреагировала красавица в магазине. Это и называется хорошо вымуштрованная обслуга: чуять запах сиклей, безошибочно отделяя его от всех прочих городских и плотских запахов.

— Прошу вас, оставьте смущение, — ворковала между тем красавица. — Интимные проблемы вовсе не являются стыдными или позорными, как это было принято считать в нашем ханжеском обществе. Полноценный секс вовсе не удел одних только жриц Наны и Эрешкигаль (для садомазохистского варианта).

Тилли сообразила: красавица дословно цитировала ту самую сопроводиловку, которую сочиняла Лэсси, выдергивая по кусочку из всех книг, где имелось хоть немного сведений по данному вопросу.

— Возможно, вам стоило бы проконсультироваться у опытного сексотерапевта, — продолжала красавица. — У нас открыт прием, так что вы можете посетить его прямо сейчас. (Изящный жест тонкой, в браслетах и кольцах, руки в сторону незаметной двери в стене).

— Да нет, — хрипловатым голосом отозвалась Тилли. — Мы, собственно… А кому эта лавка сейчас принадлежит?

Красавица слегка приподняла брови.

— Досточтимому Гимиллу, — ответила она.

— И давно? — спросила Тилли.

— Вторую седмицу.

— А прежний владелец?

— Вы были знакомы с прежним владельцем? — догадалась, наконец, красавица. — Увы, он скончался. Все дела его были в полном беспорядке, так что после смерти наследникам ничего не оставалось, как распродать его имущество. Высокочтимый Гимиллу был так добр, что оставил почти весь персонал.

— Так и Верховный Холуй до сих пор функционирует? — невежливо поинтересовалась Лэсси.

— А? Нет, он погиб во время мятежа. — Красавица выдержала краткую, приличную теме паузу.

— А документы?.. — продолжала Тилли.

— Сгорели, к сожалению. Офис был подожжен мятежниками, так что фирма понесла значительные убытки. — Запах сиклей был так силен, что красавица отвечала на все эти совершенно неуместные вопросы. Ей не хотелось, чтобы девицы ушли, хлопнув дверью. А девицы — особенно эта страшненькая, малорослая, — были на это очень даже способны.

Очень осторожно красавица поинтересовалась:

— У вас были какие-то контракты с фирмой?

— Были. — Тилли хищно поглядела на красавицу.

Та с сожалением развела руками.

— Мне очень жаль, но сейчас невозможно восстановить практически ничего. В нынешней ситуации многие пострадали. — И поскорей перешла к более интересному: — Не желаете ли что-нибудь приобрести?

Лэсси между тем подошла к полке, на которой были выставлены приспособления — в том числе и литые из резины. Заметив интерес, с которым девушка разглядывает продукцию «Интима», красавица поспешила к ней на помощь, с облегчением отвязавшись от противной Тилли с ее противными расспросами.

— Харигата — древняя восточная традиция, которую давно уже пора было освоить и нам, в Междуречье. Мы, можно сказать, новаторы в этом деле. Ведь что такое харигата? Лучшая часть мужчины, только без всего остального. Харигата никогда не устает, он может быть ласковым и грубым, по вашему желанию…

И как убедительно говорит! Лэсси слушала рассказ, ею же самой написанный, и млела. И не хотела, а млела. Красавица будто извлекала рекламный текст из самых сокровенных глубин своей души. Слова исходили из розового ротика, словно рождаясь на глазах. Одно наслаждение слушать. Слушаешь и как будто красавицу эту трахаешь. Лэсси даже замечталась на мгновение под сладкую музыку ее речей.

— Да, — немного невпопад сказала Лэсси, перебив, наконец, красавицу. Та послушно замолчала и с ласковой, понимающей улыбкой уставилась на покупательницу.

— Тилли, иди сюда, — позвала Лэсси.

Тилли, метя подолом, приблизилась.

— Ой, — проговорила она, оглядывая полку. — Сколько их тут…

— Вам угодно? — осторожно, чтобы не спугнуть, спросила красавица.

Тилли протянула руку, безошибочно взяв «Спящего Тристана». Провела кончиками пальцев по упругому члену. Как знакомо ей это прикосновение. Будто в тот день, когда она тайком спустила джинсы со спящего Марка и осмотрела его член, чтобы потом сделать копию.

— Вот этот.

Красавица с энтузиазмом поддержала:

— Прекрасный выбор!

— Знаю, — поворчала Тилли.

— Тридцать сиклей, — сказала красавица.

Девицы переглянулись.

— Харигата — лучшая часть мужчины, — сказала Лэсси. — И кормить его не надо. И не курит. И баб не водит.

Тилли полезла в свою холщовую сумку и начала отсчитывать сикли. Красавица деликатно глядела в сторону. Маленькие ловкие руки Тилли выложили на столе перед красавицей два столбика по пятнадцать сиклей. Та, очнувшись от задумчивости, сноровисто пересчитала деньги, смахнула их в ящик и снова улыбнулась обеим девицам.

— Прошу вас, — произнесла она, вручая им покупку. И когда только она успела так изящно запаковать Спящего Тристана? Харигата был завернут в золотую бумагу с красными розами и белыми маргаритками, перевязан полосатой лентой, покупка вкусно хрустела и еле заметно пахла сладковатым дымом курений.

Безжалостно сминая роскошный бант, Тилли сунула харигата в свою сумку. Попрощавшись с красавицей, девицы вновь очутились на улице.

Вечером, поставив харигата на стол, они разлили свежий чай по немытым чашкам. Полушубок, чуя настроение хозяйки, приполз из прихожей и теперь лежал на коленях у Тилли, которая рассеянно гладила его против шерсти.

— Вот мы и остались с тобой вдвоем, — сказала Лэсси. Шумно всхлипнула, потянула чай сквозь зубы.

— Как ты думаешь, почему бабушка не продала себя в храм? — спросила неожиданно Тилли. — Ведь за нее отвалили целых шестьдесят сиклей. А она хотела служить у нас за одну только еду и спальное место.

Эта мысль не приходила Лэсси в голову. Она так и сказала.

— Понятия не имею. Никогда об этом не задумывалась.

— Мне кажется, ей не хотелось жить в храме. И вообще у чужих людей. Ей хотелось иметь внуков, — сказала Тилли. — На самом деле это не мы ее в дом пустили. Это она нас удочерила. Вернее, увнучила. А мы ее продали.

— Закономерно, — после краткого молчания подытожила Лэсси.

— Да, — согласилась Тилли. — Закономерно. Итак, мы проели и пропили бабушку, а сейчас еще и потрахаемся, благослови ее Нергал.

И она погладила харигата.

— Ну что, Марк, — сказала Тилли, — вот теперь ты от нас никуда не уйдешь.