Синие цветы I: Анна

4. Воробьи, золотые рыбки и змеи

Я умирала. Я не понимала, где я. Боль и тяжесть заполняли мое тело. Мои глаза были открыты, но ничего не видели – все заслоняла темнота.

– Я ослепла, – сообщила я глухим от ужаса голосом, отлепляя от нёба сухой язык.

– Убери пальто с головы, – посоветовал ехидный голос Науэля.

Я последовала его совету, и мутный свет царапнул по глазам, не больно, но до того неприятно, что слезы выступили. Я лежала на заднем сиденье машины, и мы куда-то ехали – мне ни в жизнь не вспомнить, как я здесь очутилась. Недовольно заворчав, я заползла обратно под пальто Науэля, наброшенное на меня сверху в качестве одеяла.

– Я не выживу.

– Аннаделла, это неприлично.

– Что неприлично?

– Так ужасающе напиваться со столь малого количества.

– Ты должен был меня остановить.

– Мне что-то подсказывало, что лучше позволить тебе продолжать.

После того, как я спала в неудобной позе, упираясь коленями в переднее сиденье, спину и ноги здорово ломило. Я вздохнула:

– Хорошо бы оказаться в нормальной постели…

Я подумала, не перелезть ли мне поближе к Науэлю, но решила оставаться на месте. Меня безбожно мутило. Голова раскалывалась. Чтобы отвлечься от мерзостных ощущений, я посмотрела в окно. Чахлые деревца, разбитый асфальт. Науэль избегал оживленных дорог и широких шоссе, где неизменно дежурили полицейские. Мы оба понимали, что побег с места преступления автоматически превратил Науэля в первого подозреваемого. Я попыталась восстановить в памяти события пьяной ночи. Рука на земле и прикосновения Науэля вспоминались одинаково смутно. Что из этого мне не приснилось?

– Я не попрощалась с Фейерверком.

– Он простит. Ты спала так крепко, что я пожалел будить тебя, но все же решил, что не следует задерживаться в его доме дольше.

– Есть какие-то планы на сегодняшний день? – спросила я, подавляя рвотные позывы.

– Нет. Но Фейерверк подкинул идею насчет нашей загадки. Вернее, половину идеи. «Посмотри сквозь себя» может означать «ищи за зеркалом».

– А что может быть за зеркалом?

– Тайник, сейф. Слово «сложить» указывает на цифры. Но вот что за полночь и как ее складывать?

Меня не особо интересовало все это. Мы сбежали. Чем бы ни была наша разгадка, она осталась в Льеде, который теперь позади, разве нет? Я опустила окно и покурила, хотя меня и трясло при этом от холода.

– Куда мы едем?

– Не знаю. Просто едем, чтобы не стоять на месте. Хотя вскоре нам придется остановиться.

– Почему?

– Деньги заканчиваются, – сообщил Науэль невозмутимо, будто это не являлось серьезной проблемой. – Видишь ли, я хранил свою банковскую карту у Эрве, дабы избавить себя от соблазна… спонтанных трат.

Спонтанные траты? Я заподозрила, что он имел в виду наркотики, но уточнять не стала.

– Следовало обыскать его карманы, пока еще была возможность, – вздохнул Науэль. – К сожалению, вид его агонии помешал мне здраво обдумать мою текущую финансовую ситуацию. А ведь я столько раз выслушивал претензии, что в людях меня интересуют только деньги. Что ж, не впервые отягощенное предрассудками общество приписывает мне несуществующие недостатки.

– Где же мы возьмем денег?

– Где-нибудь. Я что-нибудь придумаю.

Если он не беспокоится, зачем мне беспокоиться, и я погрузилась в свои похмельные страдания и обрывочные сны, от которых час спустя меня отвлек Науэль, распахнувший дверь снаружи.

– Осторожно, горячо, – он протянул мне пластиковый стаканчик с зеленоватого оттенка жидкостью, от которой исходил приятный лимонный запах. – Вообще это средство от простуды. Не знаю, как от простуды, но от бодуна оно избавляет прекрасно.

Я сделала глоток кисло-сладкого, приятного лекарства. Неподалеку от машины виднелись общипанные кусты и далее кирпичное здание почты с синей вывеской. Где мы? Понятия не имею. Прошли сутки, двое? Не могу понять. Но как будто бы не так много времени. Прошлое развеялось, как дым. Даже с похмельем и без денег, я была этому рада.

Стоя возле машины, Науэль пил кофе. Я вышла к нему. Лекарство и свежий воздух заставили мою головную боль поутихнуть. Тошнота тоже ослабла. В дневном свете, без косметики, Науэль выглядел странно бледным, и я все еще не могла к этому привыкнуть. Поблизости не было урны, и, допив, я держала пустой стаканчик в руке.

– Как самочувствие? – осведомился Науэль.

– Менее паршивое.

«Он заботится обо мне», – подумала я. Похмелье создавало ощущение оглушенности, как будто меня обхватила огромная мягкая подушка, поглощающая все звуки – голоса прохожих, рокот проезжающих машин. День выдался ветреный, и я дрожала, продрогнув. Только я достала сигарету, собираясь погреться в сером дыму (удивительно, но это действительно работает), как закрывающая небо туча раскололась. Из трещины хлынул золотистый солнечный свет, и Науэль сощурился, отворачиваясь.

– Раз уж все равно нечего делать, пошли погуляем.

Сизые клочки туч быстро таяли. У Науэля был достаточный повод надеть темные очки. После того, как он натянул на голову капюшон, я решила, что узнать его в таком виде едва ли возможно, и полностью успокоилась.

Я родилась в Льеде и прожила в нем всю жизнь, решившись разве что на путешествие до гладких белых улиц в престижном районе города. Мое местонахождение было определенным и неизменным, как цвет моих глаз, неотъемлемым, как не дающие мне покоя три лишних килограмма. Сейчас же, дезориентированная во времени, осведомленная о своих будущих перемещениях не больше, чем пух одуванчика, я вдруг ощутила радость жизни. Сверкающее, кристально-прозрачное чувство, напомнившее мне о днях двадцатилетней давности, когда я выходила утром во двор, замечая лишь солнце, разомлевшую полосатую кошку в яркой траве, мальчика, с которым мне нравилось играть. В том возрасте я еще не осознала факт, что жизнь досталась мне с трещиной, и разлом будет увеличиваться с каждым днем, пока она не придет в полную негодность – только и останется, что выбросить.

Вот я и выбросила. Я смогу теперь получить новую?

Я заметила выражение недоумения на бледном лице Науэля и осознала, что улыбаюсь во все зубы. Другой бы поинтересовался, что меня так обрадовало, но Науэль был Науэлем – то есть что-то себе понял и промолчал.

Городок, куда нас забросила судьба, был отчетливо провинциален, с обязательными выплескивающимися на тротуар кустами и кривоватыми, нарисованными масляной краской, буквами на витринах магазинов. Земля и асфальт скрывались под плотным слоем буро-желтых листьев, пружинящих под ногами и источающих терпкий запах.

– Хочешь мороженое?

Науэль знал, что с бодуна лучше всего. Правда, мороженое оказалось странноватым, распадающимся на молоко и хрустящие на зубах пластинки льда, но мне и это понравилось – все другое в этот день, даже вкус и консистенция мороженого. «Вот это по-настоящему здорово, – подумала я, – все сгинуло, а Науэль остался». И затем мне стало стыдно за свой эгоизм, ведь в этой мысли начисто отсутствовало сожаление о судьбе несчастного Янвеке.

– Провинция, – протянул Науэль, неодобрительно рассматривая мороженое.

Удивительно, сколько презрения в это слово умудряются впихнуть убежденные горожане…

Не знаю, успел ли он уже закинуться парой таблеток, но как будто бы не находился под воздействием. Сегодня он не был расположен к разговорам, но я слишком привыкла к нему, чтобы меня нервировало молчание между нами. Мы плыли по улицам, как две лодки. Я казалась себе невесомой. Листья приятно шуршали под ногами. Один раз меня насторожило удивленное выражение лица встречной женщины, так и вонзившей взгляд в Науэля, но постепенно, капля за каплей, меня наполняло умиротворение. Сквозь лысеющие ветки свет падал бликами. Мое самочувствие улучшалось с каждой минутой. А Науэль был так погружен в себя…

Порой он словно окружал себя толстой скорлупой, сквозь которую ничто не могло пробиться к нему. Я размышляла об этом, когда мы вошли в парк. То есть это было парком когда-то, а сейчас зарастало, дичало, ветшало. Будний день, и здесь было безлюдно. Казалось, уже сотню лет никто не бродил по этим теряющимся среди зарослей дорожкам, но наверняка ближе к вечеру начнут шнырять подростки, странноватые и вечно себе на уме, как уличные псы.

Мы дошли до небольшого фонтана, разрушенного и забитого мусором, где ощущение изолированности было разрушено весело чирикающими воробьями, прыгающими возле оброненного кем-то пакета с остатками чипсов.

– Остановимся ненадолго, – предложил Науэль.

Мы присели на бетонный парапет, спиной к фонтану, чтобы не видеть разбитые бутылки, пластиковые упаковки и сигаретные пачки, наполняющие его.

– Разве они не улетают к осени? – с легким удивлением спросил Науэль, глядя на воробьев.

– Нет. Иногда зимой я их кормлю. И синиц. Зачем мы остановились?

– Мне здесь нравится. Соответствует настроению.

«Интересное же у него настроение», – подумала я, рассматривая одиноко лежащую на земле перчатку с полосатыми пальцами. Кто ее оставил? Для меня парки были местом, где люди, которым повезло в жизни больше, чем мне, гуляют по выходным со своими семьями. Науэль же считал их чем-то вроде рабочих площадок для маньяков и педофилов и потому терпеть не мог. С этим парком его примирили царящие здесь запустение и разруха.

Один из воробьев полностью скрылся в пакете. Мелкие наблюдения нередко провоцировали меня на долгие размышления, и я начала думать: «Какой же он маленький, меньше меня. Столько живых существ на планете, и все разные, ого». Иногда, начав подобным образом, я доходила до рассуждений о классовом неравенстве и общественных предрассудках. Меня вообще многое грузит, так уж я устроена. Вот, например, фонтаны.

– Мне становится грустно, когда я вижу неработающие фонтаны, – сообщила я Науэлю.

– Почему?

– Ну, это как будто… как будто… не знаю. Они такие красивые, когда работают. Вода сверкает. В жаркие дни они радуют множество людей. Но когда что-то, что могло быть красивым, полезным, приносящим удовольствие, так безжизненно и безобразно… это иррационально. Это просто обидно.

Науэль посмотрел на меня искоса.

– Тебя действительно это волнует?

– Да, – твердо ответила я. – А тебя?

– Меня – нет. Я как пылью присыпан.

Я не поняла эту фразу. Хотя… пожалуй, иногда я и сама чувствовала, что Науэля будто окутывает плотный серый слой, сквозь который мир предстает ему грязным. Почему так? Оглянувшись, я уперлась взглядом в смятый фантик от жевательной резинки. Возникали ассоциации, которые сам Науэль вряд ли захотел бы примерить на себя… фонтан, забитый землей и мусором.

«Но можно же привести его в порядок», – сказала я себе. Этот фонтан уже вряд ли наполнится водой – просто потому, что он никому не нужен. Но Науэль… он склонен к пороку, это мне приходится признавать, потому что это правда. Но кто из его окружения не склонен? Даже Саммеке, с его чистым взглядом и детской наивностью, рисует порнографию с садомазохистским уклоном. Влияние среды невозможно отрицать. Теперь же, когда мы убежали, может быть, навсегда, когда обстоятельства его жизни изменились, может ли измениться и сам Науэль?

«Нам нужен большой взрыв», – он говорил. Разве случившееся не было таким взрывом? Пусть его сопровождал грохот всего лишь выстрелов, но его последствия для наших жизней достойны настоящего взрыва. Или же ждать перемен в Науэле означает переоценивать значимость внешних причин? Безусловно, наше окружение действует на нас, но является ли оно главным фактором, определяющим личностные черты?

Я осторожно посмотрела на Науэля. Его профиль был безупречно правилен. На момент начала наших отношений науэлев нос еще пребывал в первозданном виде, и ненависть Науэля к этой части его лица так и осталась для меня непонятной. Кроме пластической хирургии, что сделало Науэля таким, какой он сейчас? Формировались ли черты его характера как реакция на людей и жизненные обстоятельства или же вне зависимости от них, будучи заложенными в нем изначально?

Я не знала. Единственное, в чем я была абсолютно уверена – этот фонтан был бы в лучшем состоянии, располагайся он на территории одного из роскошных, ухоженных парков в районе белых улиц.

– Науэль, как ты думаешь, может ли человек, который когда-то был… не очень хорошим… стать лучше со временем?

Он покачал головой: «Не знаю». Воробей попытался взлететь, удерживая чипс с себя размером, и ему почти удалось. Одно меня радовало – Науэль теперь мой, и не только в ночь с пятницы на субботу. «Мой», конечно, некоторое преувеличение, потому что владеть Науэлем все равно, что быть хозяином старого бродячего кота – то есть ты только считаешь, что владеешь этим вредным существом, у которого свои порядки, и только называешь себя хозяином. Любит ли он меня? За шесть лет наши отношения так и не достигли той стадии, что дала бы мне право задаваться этим вопросом. Но что-то же он ко мне испытывает? Что? Как можно объяснить человека, который столь очевидно не нуждается в тебе, но настойчиво присутствует в твоей жизни; холодного, но не равнодушного; никогда не обращающегося к тебе с ласковыми словечками, но порой заботящегося о тебе, как о ребенке; скрытного и неразговорчивого, но всегда готового тебя выслушать? Кто он мне?

Науэль протянул мне один наушник и включил плеер. Это была типичная для Науэля образца двадцати шести лет песня – мягкая и шуршащая, как шелк, обволакивающая истерзанные нервы. Его часто называли бесчувственным, в том числе он сам, но разве может действительно черствый человек любить музыку, поблескивающую всеми гранями чувств? Я потянулась к руке Науэля, обтянутой черной перчаткой, но передумала.

Все же что-то он ко мне испытывает… Мою голову внезапно наполнили образы столь будоражащие, что к щекам прилило тепло. Мы будем вместе целыми днями. Вплотную друг к другу. В конце концов, что я теряю? Если я не буду излишне наглеть, максимум, что мне грозит – Науэль подумает, что я немножечко рехнулась на почве общей сексуальной неудовлетворенности. Но какая все-таки жалость, что в октябре нельзя оправдываться мартом…

Один воробей упруго, как резиновый мячик, подскочил в воздух и улетел, второй последовал за ним. Ненасытный третий продолжал прыгать по соленым крошкам. Во мне пробудилась не только кошачья похоть, но и кошачьи инстинкты, и мои зрачки отслеживали быстрые движения птицы.

– Так бы тебя и схватила, – сказала я задумчиво.

– Что? – Науэль повернулся ко мне. В его неестественно голубых, с покрасневшими веками, глазах я увидела недоумение.

– Так бы тебя и схватила, – повторила я механически, но фраза звучала как-то не так. – Ой… то есть воробья. Так бы его и схватила.

Науэль вынул из уха наушник, забрал у меня второй, аккуратно обмотал плеер проводами и убрал в карман.

– Вернемся в машину.

Я растерянно побрела за ним. Потревоженный воробей суетливо взлетел.

***

Семейный вечер, идиллия. Мы стоим в тесной прихожей, между дверью и лестницей. Я вцепилась в ручку двери так, что меня не оторвать. Я почти в истерике и настроена воинственно.

– Отдай мне ключи.

– Ты никуда не пойдешь, – рычит Янвеке. – Мне надоело все это. У меня есть жена, и она должна быть дома по ночам.

Сегодня ему в очередной раз пришлось задержаться на работе. Трудная неделя, и сейчас его лицо серое и смятое, на подбородке топорщится щетина. Волосы точно пылью присыпаны. Или пеплом. И я неожиданно ухмыляюсь.

– Нет у тебя никакой жены. Отдай мне ключи, Янве. Я же все равно уйду. Ты и этот дом – вы оба мне осточертели. Позволь мне уйти и подышать.

Я действительно всю неделю промучилась от удушья. Вот и сейчас пытаюсь втянуть в себя воздух, но не могу. Его заменила вязкая темная субстанция. Семь дней под слоем воды, льда и грязи… Я хочу на поверхность. Устала от серости и тусклости, хочу чего-нибудь яркого. Янвеке очевидно не подходит под определение «что-то яркое», и я отвожу взгляд с нескрываемым отвращением, которое он мгновенно улавливает (кажется, единственное из моих чувств, которое он распознает быстро и безошибочно).

– Если ты… – он не договаривает, но мне понятна его угроза, и мои щеки горят как от пощечин, когда я смотрю ему прямо в глаза.

Что еще ты можешь сказать, Янвеке? Что сделать? Да ничего. Я улыбаюсь – мечтательно, точно припомнила чудесную сказку. Янвеке до сих пор под гнетом безмолвной угрозы, увиденной во взгляде Науэля. Боится меня и пальцем тронуть. Наверное, в день, когда Науэль бросит меня, Янвеке вобьет меня в пол. Но он уже никогда не сможет вернуть свою власть надо мной. Когда-то я очень его боялась и только немного презирала. А теперь наоборот – мое презрение распростерлось, как море, а страха почти не осталось. Янвеке обесценился, обесцветился и уменьшился для меня. После каждой моей догадки, что происходит в его огромной, тупой башке, после каждой брошенной вскользь ехидной фразы Науэля он еще ничтожнее.

Я считаю минуты. Кажется, громыхают огромные часы: «ТИК-ТААААК!!!» Даже стены содрогаются. Может быть, Науэль подождет меня немного. Может быть, не станет. Или вообще не придет. Что я буду делать в этом случае? Как проживу следующую неделю? Я переступаю с ноги на ногу, как встревоженная собака, затем проскальзываю мимо Янвеке (он отступает с моего пути, довольный тем, что, как он считает, победил), направляюсь к кухне, где достаю из ящика большой нож. Туповат, но сойдет.

Возвращаюсь обратно. Янвеке все еще загораживает своей тушей коридор, но я замахиваюсь на него, и он машинально отступает. Я справлюсь с ним. Он же трус. Он ни на что не годен.

– Ключи! – психопатично выкрикиваю я, и меня начинает трясти.

– Или что ты сделаешь? – настороженно осведомляется Янвеке.

– Увидишь, – я поднимаю руку с ножом.

Он смотрит на меня. Я смотрю на него. Какое дерьмо, какое же дерьмище наша замечательная маленькая семья. Науэль прав – брак это просто зло, закрепленное документально. До чего же мы ненавидим друг друга. Никогда не думала, что я способна на такую ярость. А он – я вижу все его мысли, точно картинку на телевизионном экране – готов придушить меня, но страх уголовной ответственности его останавливает. Что печально, меня он не боится совсем, даже с длинным ножом. Я вспоминаю, как он издевался надо мной, пока я была беременной, беззащитной и бесправной, и моя озлобленность достигает новых горизонтов. А за то, что он сделал позже, он действительно заслуживает пары-другой ударов ножом.

Но и я стала черствой. Что он чувствует, сосуществуя с человеком презрительным, отчужденным и холодным? Каждая моя фраза, обращенная к Янвеке, сочится раздражением. Я пыталась не делать обожание, которое испытываю к Науэлю, одним из орудий в нашей войне, но так получилось само собой. Легкость совращает. Мне достаточно произнести «Науэль», и я закатываю Янвеке в асфальт. Я хорошо изучила Янвеке, но лишь ради того, чтобы выяснить, что ранит его больше. Он тоже знает меня достаточно – как старого врага, и говорит, поразмыслив:

– Ты не сможешь меня ударить.

– А давай проверим, так ли это? – огрызаюсь я.

Тихо, плавно, вдруг отставив свою неуклюжесть, он приближается ко мне, намереваясь отобрать нож. Если Науэль вообще явился сегодня ночью, то уже должен ждать меня на нашем месте.

– Ты не сможешь ранить меня. И никого не сможешь. Это не в твоем характере. Ты не способна даже ответить ударом на удар.

Еще один шаг ко мне.

– Отойди! – взвизгиваю я и бью ножом. Лезвие скользит по коже плоской стороной, не оставляя надреза. Я бью себя снова – по руке ниже локтя, не со стороны вен. На этот раз удается, и из ранки быстро выступает кровь, на которую я смотрю восхищенными глазами, точно на выигрышный лотерейный билет. Янвеке растерянно моргает. – Если я не могу поранить тебя, я порежу себя. Отдай мне ключи!

Спустя десять секунд на моей руке уже три отметины – не глубокие, но крови достаточно много. Вскоре я наберусь достаточно опыта, чтобы написать статью «Режем себя правильно» для журнала «Семейное здоровье». Почему-то я совсем не чувствую боли, и нож теперь входит в кожу легко, как в масло.

На лице Янвеке потрясение.

– Ты до такой степени хочешь уйти?

О нет, я не хочу. Я ЖАЖДУ, и стремление к бегству поглощает меня полностью, меня не хватает даже на удивление – впервые за всю историю наших отношений Янвеке интересуется, чего я хочу. Как будто до него, наконец, дошло, что у меня есть желания.

В его глазах непонятная мне тоска. Я помню это выражение еще с тех времен, когда мы были детьми: он приходил с соседнего двора, садился где-нибудь и смотрел на меня – пристально, игнорируя других детей, пока каждый мой нерв не начинал дрожать от напряжения. У его родителей была сомнительная слава самых скандальных людей на нашей улице. Они постоянно орали друг на друга, могли подраться посреди двора. Поначалу мне было жаль Янвеке, и я пыталась быть с ним дружелюбной, какие бы чувства он у меня ни вызывал. Но постепенно у меня появилось так много причин для неприязни к нему, что для сочувствия не осталось места. Он мог обозвать меня. Или вдруг подойти и ударить. Идиот. Столько лет прошло, а он так и не научился выражать свои симпатии по-другому.

Янвеке сдается и бросает ключ на пол. Подбирая ключ, я замечаю повсюду на полу капли крови. В пределах этого дома даже собственная кровь кажется мне бесцветной. Я выбегаю из дома.

Науэля уже нет на нашем месте, но, пробежав дальше по улице, я нагоняю его. Легкие забросило в горло, я дышу с жутковатыми хрипами, но все равно широко улыбаюсь. Все обретает цвета. Ночь из черной становится синей. Волосы Науэля светлые, как и в прошлый раз. Прокрашены нарочито небрежно, хорошо заметны темные корни. Правое ухо – от мочки и выше – в серебристых колечках. С мочки левого свисает длинная серебристая сережка. Глаза густо обведены, губы высветлены. На нем темно-розовая футболка с большой голубовато-серебристой звездой на груди, темно-синие, предельно обтягивающие джинсы и розовые кеды – это то, что Науэль называет «одеться попроще».

– Как же меня радует твой вульгарный вид! – восклицаю я.

– Как же меня радует твоя нелепая привычка мыслить вслух, – он разглядывает разводы засохшей крови у меня на руке и осведомляется: – Это что?

– Да так… Мой способ морально подавить Янвеке.

– Ты психованная.

Я улыбаюсь.

– Точно.

– Ничего веселого, – охлаждает меня Науэль, и я с недоумением замечаю на его лице выражение неприятного удивления. – Никогда больше так не делай. Если у тебя проблемы с ним, просто проломи ему голову, а не кромсай себя.

– Пустяковые порезы. Они уже даже не кровоточат.

– Все равно. С этого все обычно начинается. А через полгода ты начнешь обклеивать ляжки пластырями, чтобы не пачкать одежду.

– Не преувеличивай. Знаешь, что мне подумалось после всего?

– Ты тестируешь мои экстрасенсорные способности или просто издеваешься?

– Это был риторический вопрос… Янвеке такой потерянный, жалкий. Я уже наловчилась кусать его не слабее, чем он меня. Едва ли с его стороны наши отношения выглядят приятнее, чем с моей.

– Забей. Если он до сих терпит, вместо того чтобы послать тебя далеко и надолго, значит, его все устраивает. Так чего его жалеть? Он вполне благополучен.

– Если я живу с ним и не ухожу, значит, и меня все устраивает, – произношу я с тайной надеждой, что ко мне Науэль проявит сочувствие и возразит.

Но Науэль холоден, как лед.

– Именно.

У него своя теория насчет домашнего насилия и, как ее следствие, ноль сочувствия к жертвам. Мы спорили на эту тему много раз:

– Если сам демонстрируешь уязвимость и готовность получить удар, рано или поздно тебя начнут бить, – заявлял Науэль.

– Некоторые просто бьют, – возражала я. – Обычно того, кто слабее. Женщину.

– Если бы очередной несчастной женушке было так плохо, как она говорит, она бы развернулась и ушла.

– А если ей некуда идти?

– Она ушла бы в никуда.

– Да? Ты сам бы решился отправиться спать на лавочке в парке?

– Я так и сделал. Если она остается, значит, она мазохистка, извращенка. Или по еще какой-то причине ощущает себя лучше, находясь в негативной жизненной ситуации. Видишь, человек мучается? Отойди, не мешай, кайф ему не обламывай. Поверь мне, такие вещи, как «быть избитым и униженным утром четверга» страдалец отмечает в своем ежедневнике заранее. Готовится к этому событию. Ждет.

Его высказывания были циничны сверх всякой меры, и, хотя я считала, что в жизни он не такой жесткий, как на словах, мы спорили до хрипоты.

***

Когда я проснулась, машина не двигалась, окруженная тьмой. Приподнявшись, я протянула руку к водительскому сиденью. Никого не было. Бессвязные, панические мысли прошили мой сонный сумеречный мозг, и я вдруг закричала во весь голос:

– Науэль! Науэль!

Передняя дверь распахнулась, и в темноте белесым пятном засияла голова Науэля.

– Чего ты вопишь? – недовольно осведомилась голова.

– Ничего, – быстро ответила я, радуясь, что он не может расслышать частые удары моего сердца. – Ничего. Я просто подумала…

– Что ты подумала? – Науэль уселся на свое место.

– Так, ерунда, – я вымучила неискреннюю улыбку, хотя Науэль даже не смотрел в мою сторону. – Что ты делал?

– Просто бродил поблизости, ноги поразмять. Хорошо, что ты проснулась. Можно включить радио, – он щелкнул по кнопке, и приглушенно зазвучала какая-то нудятина. Науэля наверняка перекосило. – Дерьмо, – прокомментировал он. – Хороших песен на радио меньше, чем серийных убийц на улицах ночного города. Старый я маразматик, забыл главное правило шестнадцатилетних.

– Какое?

– «Прежде, чем угнать машину, проверь наличие в ней магнитолы».

– Почему мы стоим? – с тревогой осведомилась я. – Топливо закончилось?

– Пока нет. Но если не придумаем, где раздобыть денег, то скоро встрянем. Может, ограбить кого-нибудь?

– Не смешно, – сказала я, подумав, что с него станется.

– На самом деле у меня есть идея получше. Видишь свет?

Приглядевшись, я действительно различила вдалеке созвездие маленьких разноцветных огоньков.

– Это фонари на лужайке, – объяснил Науэль. – Если выйти из машины, слышен ритм музыки. У нее вечеринка. Неудачно. Впрочем, все равно.

– У кого – нее? Твоей подруги?

– Ага. Полторы тысячи таких подруг. Какое сегодня число?

– Двадцать седьмое или двадцать восьмое, я думаю.

– Понятно. Не так много осталось.

– Не так много осталось до чего?

Мой вопрос Науэль бессовестно проигнорировал, продолжая перепрыгивать со станции на станцию.

– «Тотальное уничтожение», – вслушавшись в мягкий гитарный проигрыш, удивился он. – Забираю свои слова обратно, не все так плохо с нашим радиоэфиром.

Он запрокинул голову, закрыл глаза, отдавая себя музыке.

– Чего мы ждем? – спросила я, пока он не успел отлететь далеко.

– Когда они напьются и замутнят свои ясные взоры. Мне не то чтобы очень хочется бурных приветствий.

И все. Максимум разъяснений, который он снизошел мне предоставить. Выдох Науэля, прозвучавший как часть музыки, был полон удовлетворения. Я не понимала, зачем ему сомнительные вещества, когда перебор нехитрых аккордов способен поднять его к небесам. Голос вокалиста «Тотального уничтожения» звучал нежно-нежно, будто в противовес агрессивному названию его группы. Я подумала – вот, бывают же чувствительные мужчины, не боящиеся открывать свои чувства. В присутствии источающего ледяной холод Науэля в это едва верилось.

И мы слушали музыку, лениво всматриваясь в мерцающие огоньки. Науэль не произнес ни слова, и, чувствуя его напряжение, я спросила:

– Ты сердишься на меня? Я сделала что-то не так?

Это было жестоко – упрямо молчать, оставляя меня в неведении. Я бы попыталась убедить себя, что он всего лишь погружен в музыку, но он даже не сразу заметил, что передача закончилась. Наконец-то он буркнул:

– Идем, – и, прежде чем выйти из машины, сунул в рот две таблетки.

Одолеваемая дурными предчувствиями, я втянула голову в плечи, как испуганная черепаха.

Мы пошли к дому, постоянно спотыкаясь в темноте. По ногам хлестала трава.

– Зачем ты идешь к ней? Она одолжит тебе денег? – поняв, что это очередные вопросы без ответа, я почему-то ощутила себя овцой, ведомой на заклание. – Ну и домина! Она что, богачка?

– Она романистка, – сообщил Науэль уже у самого дома, повысив голос, чтобы я смогла расслышать его сквозь громыхающую музыку. – Вероятно, убеждена, что разбирается в настоящих чувствах. Впрочем, отсутствие излишков интеллекта ей только в плюс. Помогает быть на одной волне с ее невзыскательной публикой. Ее книжонки прекрасно продаются.

Голос Науэля сочился презрением. Впрочем, «романистка» в любом случае звучит лучше, чем «проститутка» или «стриптизерша» – сферы деятельности, обычные для приятельниц Науэля. У чугунных ворот я нерешительно застыла, но Науэль двигался вперед без тени сомнения. Количество машин перед домом впечатляло. Они были расставлены без всякой системы. Одна даже наехала на газон.

– Слуги бы припарковали машины должным образом, но здесь не приём, а просто большая пьянка, и прислугу распустили, избавляясь от лишних ушей, – пояснил Науэль.

Мысль о том, что люди в особняке сейчас все в той или иной степени пьяны, и, следовательно, им не до нас, подействовала на меня успокаивающе. Науэль толкнул дверь, и нас чуть не сбила со ступенек лавина музыкального шума.

Дом, снаружи поражающий своими размерами, внутри оказался беспорядочным и местами вызывающе роскошным. Он находился в состоянии ремонта, и в холле, в центре которого в круглом пруду плескались золотые рыбки, удушливо пахло краской. Заглянув в прудик, я увидела на дне банку из-под газировки.

– Ничего лишнего, – усмехнулся Науэль, разглядывая аляповатые картины на стенах. – Только скромный, располагающий к творчеству, комфорт.

Я была уже достаточно подавлена и спросила:

– Можно я вернусь в машину?

– Нет, – жестко отказал Науэль.

Мой взгляд воткнулся в картину с обнаженной девушкой, лежащей среди сотен персиков. Я печально вздохнула.

Науэль натянул капюшон на голову и вошел в темный зал, сразу втиснувшись во вздрагивающую толпу. Я осталась ждать его в дверном проеме, глядя на беснующихся людей и чувствуя, как тревога раскручивается, будто спираль. Науэль был прав в своем расчете – вряд ли кто-то здесь был в состоянии достаточно вменяемом, чтобы узнать его, тем более в этом тусклом, мигающем красном свете, режущем глаза.

Стучащий ритм вызывал желание бежать прочь. Пронзительные женские взвизги били по нервам. Я улавливала запахи пота, духов, алкогольных испарений и чего-то приторно, конфетно-сладкого, от чего меня затошнило. Мне никогда прежде не доводилось бывать в особняках богачей. Сейчас я обнаружила, что, как и в бедных, в богатых домах люди тоже порой ведут себя как свиньи. Подтверждая мой статус невидимки, меня едва не сбила с ног какая-то женщина, удаляющаяся вихляющей походкой, но больше никто не коснулся меня и взглядом.

Я ждала Науэля пять минут, или двадцать, или даже час, и музыка превратилась для меня в монотонный рев. Но Науэль не возвращался, все еще был где-то там, среди этих жутких, чужих людей, и я поняла, что он меня бросил. Пусть только на время, но не оставил, а именно бросил. Глаза защипало. За что он наказывает меня?

В какой-то момент красный свет сменился на синий, заиграла медленная мелодия, толпа утомленно отхлынула к стенам зала, и я увидела Науэля. Он был уже без пальто, с распущенными волосами, и круглый удивленный глаз, вышитый блестящими нитями на его футболке, ярко сверкал. Науэль потянулся к женщине, целуя ее, и пряди их светлых, одинаково синих в этом освещении, волос смешались. То, как его руки обвивали ее тело, давало понять яснее ясного, что одними поцелуями он сегодня не ограничится.

«Нет, – подумала я отчужденно, – он не останется здесь на всю ночь, он же ненавидит такую музыку». Из обессиленной руки блондинки выскользнул бокал и разлетелся об пол, разбрызгивая золотистые капли. Науэль вздрогнул, отстранился. Отбросив с лица волосы, он посмотрел в мою сторону. Лениво сгреб со стола бокал и направился ко мне. Я ждала его с напряжением, как будто готовилась к удару.

Неохотно вырвавшись из стены звука, он потащил меня, ухватив за предплечье, к лестнице и наверх. Мы поднялись на второй этаж, хотя я предпочла бы покинуть этот дом, и Науэль втолкнул меня в темную комнату.

– Вот, доверяю только тебе, – он сунул мне в руки свой плеер.

– Подожди! – крикнула я его удаляющейся спине. – Ты намерен оставить меня здесь?

– А разве ты не говорила, что мечтаешь о нормальной постели? – спросил он в ответ, притормозив на секунду. – Ты ее получила. Располагайся как тебе удобно.

– Науэль…

– Поговорим утром. Или днем. Не знаю, что это будет.

Он ушел, а я осталась как по голове стукнутая. Никогда еще в его голосе и поведении не проступало такое решительное наплевательство на меня. Я нашарила выключатель и, закрыв дверь, прижалась к ней спиной, хмуро рассматривая обстановку. Все в комнате было розовым (холодным бледно-розовым, с примесью бежевого, – любимый цвет Науэля в самом ненавистном ему оттенке). Это была гостевая или что-то вроде. Ни единого тюбика перед зеркалом. Белая (ура!) дверь, наверное, в ванную, и стеллаж с книжками в разноцветных обложках – немного разнообразия в сводящем с ума розовом убожестве.

У меня мгновенно возникло подозрение, оправдавшееся, как только я потянула книгу за корешок. С задней обложки на меня смотрело улыбающееся во все зубы лицо женщины со светлыми волосами. Я пробежалась взглядом по остальным книгам. Одно имя повторялось на всех корешках. Ошеломленная, я уронила книжку на пол и отступила от нее на шаг. Когда эта писателка успела? Она штампует по книге в неделю?

Собственное отражение, покачнувшись в зеркале, привлекло мое внимание. Я посмотрела на себя. В серебристо-сером, широкоплечем пальто Науэля я выглядела нелепо. Я сняла его, но лучше не стало. Одежда тут ни при чем. Это я сама источаю неловкость.

Я присела на край покрытой розовым покрывалом кровати, чувствуя себя растерянной и несчастной. За годы знакомства с Науэлем мне не приходило в голову, что он способен отодвинуть меня подальше просто чтобы провести с кем-то ночь. С другой стороны, он нередко пропускал наши встречи. Чем, я считала, он занят? Неотложные дела… Конечно, неотложные. Конечно, дела. У любого случаются неотложные дела в ночь с пятницы на субботу…

Я шумно выдохнула и зажмурилась. Чувство обиды было всеобъемлющим и простодушным, прямо как в детстве, когда другие дети забывали о моем существовании. Еще какая-то мысль донимала меня…

Я достала плеер, который машинально убрала в карман пальто, вставила в одно ухо наушник и включила. Мое левое ухо слышало песню, нежную, как шерсть котенка. Мое правое ухо слышало грохот и вопли снизу. Мне показалось, моя голова сейчас расколется надвое.

– Ну что я сделала не так?! – вскрикнула я внезапно. Вскочив, я схватила с полки книжку в блестящей целлофанированной обложке и бросила ее на пол.

В этот момент я была наиболее близка к тому, чтобы расплакаться. Растерянность сменилась злостью и чем-то еще, что я предпочла бы оставить без названия. Мне хотелось побежать вниз, вцепиться в лицо блондинке, строчившей со скоростью сто строк в минуту, завизжать на Науэля, требуя, чтобы он немедленно увез меня из этого дома.

Секунду я всерьез обдумывала свое намерение, но в итоге дошла до ощущения полнейшей беспомощности. Это нелепо, глупо и унизительно. И будет так логично с его стороны спросить меня: «Да кто ты мне вообще?»

– Вот именно, кто я, – произнесла я вслух с горькой язвительностью. – Никто.

При падении книжка раскрылась, ее страницы смялись, упершись в пол. Мне стало стыдно. Я нахожусь в чужом доме, без разрешения хозяйки и, скорее всего, без ее ведома. Я даже не уверена, что имела право садиться на эту кровать. Эта книга не моя. И не мне ее портить.

Я подняла книжку и раскрыла ее на первой странице, испытывая давно знакомое приглушенное недовольство.

«В день, когда природа создала черты Дамианы, она пребывала в хорошем настроении».

Я не знала, как природа, но подозревала, что моя мать была не в лучшем расположении духа, если в попытке отвлечься начала читать нечто вроде этого. Едва ли она наградила меня таким вычурным имечком из романтических соображений. Скорее всего, просто брякнула первое припомнившееся, когда ее спросили, что записать в метрику.

«Ее широко раскрытые глаза, всегда взирающие на мир с детским изумлением, были такого же насыщенно-синего цвета, как море в солнечный день, а губы ярки, как лепестки пионов. Точеный носик дополнял это прекрасное лицо».

Да уж, без носика она бы выглядела гораздо хуже. Все же довольно печально, что из традиционного набора романтической красотки мне досталось одно только имя. Хотя… «всегда взирающие на мир с детским изумлением»… она что, идиотка? Она живет в глуши. Что так изумляет ее каждый день?

Я рассмеялась притворно весело и закрыла уши наушниками. Я представила, как ладони Науэля скользят по обнаженной спине авторши этого чтива, и поспешила прогнать раздражающее видение. Я должна отвлечься. Пусть даже мне поможет в этом дебилка, застревающая в состоянии абсурдного изумления над каждым забором.

Я прочла виртуозный диалог между героиней и ее наставником. В процессе беседы главная героиня безустанно изрыгала цитаты древних философов. В ненавязчивых комментариях автор обращала наше внимание на уникальный ум героини, что привело меня в озлобление и заставило отправиться на поиски карандаша.

Карандаша не было. В бессильной ярости я обыскала всю комнату, даже заглянула под кровать. Наконец в ванной я нашла огрызок голубого карандаша для глаз. Мне хотелось бы развернуться от души, но карандашом для глаз много не напишешь, и я ограничилась тем, что печатными буквами начеркала на полях одно слово: «Попугай». Тупой, повторяющий зазубренные фразы попугай. При чем здесь ум?

Девушка с вялотекущей манерой пения вдруг проснулась и переключилась на исполнение вздрагивающей безумной песенки, и я едва не взвизгнула, приветствуя такую перемену. С появлением главного героя стало заметно веселее. «Самодовольный кретин», – накарябала я. Кассета закончилась, и я перемотала пленку к началу.

«Он опустился в кресло, вытянув длинные, стройные, сильные, мускулистые ноги».

«Избыток восславляющих главного героя прилагательных выглядит нелепо», – разошлась я, но карандаш затупился прежде, чем я хотя бы добралась до «героя».

Эти персонажи слишком оторваны от реальности. Их достоинства чрезмерны, а недостатков якобы нет вовсе. Науэль с его красотой хотя бы внешне походил на героя романа. Впрочем, ни в одной книге я не читала про героя, который побывал в постели с представителями обоих полов, причем не всегда выступая в активе.

«Какая тоненькая талия, – подумал герой. – Я мог бы обхватить ее большими и указательными пальцами».

М-да. Чтобы обхватить большими и указательными пальцами мою талию, потребуется двое мужчин. Может, у него просто слишком большие руки? Хотя главный герой и подумывал обхватить героиню, та решительно сопротивлялась всем его домогательствам, так как была чиста и непорочна и дожила до восемнадцати, сохранив в неприкосновенности свою талию и прочие части тела.

У меня свело челюсти, с такой силой я их стиснула. Я-то была не так невинна. Я бы предпочла, чтобы те двое не ограничились измерением моей талии на пальцах. Или трое. Или четверо. Я совсем озверела.

Двадцать страниц спустя герой уже мечтал о детях, которых родит ему главная героиня (как минимум пять), и я подумала: «Какого хрена! С такими габаритами эта бедная убогая способна разве что выдавить из себя пару ящериц!» Если не переломится надвое уже во время секса…

Я захлопнула книжку, рванула наушники и сгорбилась, запустив пальцы в свои растрепанные волосы. Это все неправда!

Придуманные девушки всегда выглядят хорошо, даже затерявшись в раскаленной пустыне, даже погружаясь в трясину, даже с волосами, не мытыми неделю, а мне достаточно не выспаться. Они умудряются срубить оргазм при сексе в любых обстоятельствах и обстановке, несмотря на полное отсутствие предыдущего сексуального опыта, а я едва понимаю значение слова «оргазм» и временами сомневаюсь в самом существовании этого явления. Они так блядски совершенны, их любовь не бывает безответной, и после череды неприятностей с ними неизменно происходит что-то глупое и чудесное. Так, может, в этом все дело?

У меня карие глаза и каштановые волосы, я не примечательнее воробья внешне. Я так ужасающе обычна, а с обычными людьми не случается ничего, кроме обычного и будничного. За неприятностями следуют другие неприятности; оставим чудо для принцесс.

Единственным чудесным происшествием в моей жизни была встреча с Науэлем. Один шаг из ряда вон. Но если произошло единичное отступление от правил, это же еще не значит, что игра поменялась? Не поменялась.

Я вижу это очень отчетливо сейчас, когда Науэль оставил меня, чтобы трахнуть крашеную романистку, живущую в доме с золотыми рыбками. Неудачница. Я застряла в своей постылой безрадостной жизни, как насекомое в цементе. Как я ни дергаюсь, ситуация остается прежней.

В комнату заглянул кто-то, но я не подняла головы. Я еще надеялась на возвращение Науэля полчаса назад, но сейчас уже нет. Было около пяти утра. Музыка внизу стихла в какую-то минуту, а я и не заметила.

Я понимала, что не следует обвинять Науэля в своем разочаровании и в том, что он оставил меня на съедение моим дурным мыслям. Но обвиняла. Науэль ушел от меня в красный свет, бросил одну, словно его никогда и не было рядом.

Я попыталась объяснить себе, что я была и есть совершенно одинока, это нормально, и никто ничего мне не должен. Я не имею права воспринимать этот поступок Науэля как плевок в лицо. Я сама напридумывала себе невесть что, и только я виновата в своей обиде.

Интересно, а эта осветленная графоманка знает, что такое оргазм?

Не реветь. Ситуация этого явно не заслуживает. И не вслушиваться в тишину, пытаясь различить то, что меня не обрадует.

Я слонялась по комнате, долго, несколько часов, потом прилегла на кровать и в итоге то ли задремала, то сильно задумалась. Из этого состояния меня вырвали в реальность пронзительные крики.

Накинув пальто, убрав плеер в карман, я вышла из комнаты и пошла на вопли. Гостевые комнаты все или почти все были заняты. Сквозь приоткрытые двери я видела людей, спавших одетыми поверх покрывал, вповалку, храпящих на разные лады. Кажется, скандал потревожил только меня. Коридор повернул. Кричали в самой дальней комнате.

Комната оказалась не заперта, и я вошла. Мое сумеречное состояние сделало меня безразличной к соблюдению правил приличия, да и обстановка в этом доме не способствовала. Эти двое не посмотрели в мою сторону, как будто я была лишь сквозняком, протиснувшимся под дверью. Кажется, я уже начинала привыкать к тому, что меня здесь не видят в упор.

Полуголый Науэль сидел на кровати. Выражение его лица было не более эмоционально, чем посмертный слепок. Романтичная графоманка стояла напротив зеркала, облаченная в золотисто-бежевую шелковую ночную рубашку с таким глубоким декольте, что я бы не удивилась, заметив в нем лобковые волосы. С растрепанными волосами и расплывшейся от слез косметикой она выглядела не очень хорошо, демонстрируя, что, в отличие от ее героинь, ей сложно оставаться эталоном внешней безупречности, когда ситуация этому не способствует.

– Ты чудовище! – сказала она с придыханием и театрально прижала ладони к груди. – Ты вернулся лишь для того, чтобы освежить мои раны и покинуть меня снова!

Науэль закатил глаза. Выслушивать эти цитаты из любовных романов у него сил не было. Он заглянул под кровать и вытащил свою футболку.

– Не припоминаю, чтобы вчера я обещал остаться, – судя по раздраженно-тоскливой гримасе и механической интонации, он произносил эту фразу отнюдь не впервые за утро, и ему успело надоесть.

– Как ты бесчувственен, – она заморгала, проливая на щеки новые потоки слез.

– Ну да, ну да… – Науэль натянул мятую футболку и зевнул.

Я, человек-невидимка, прислонилась к стене, сосредоточив взгляд на блондинке. Вчера ее модная стрижка и молодящий цвет волос ввели меня в заблуждение, яркое платье и искусственное освещение сбросили ей еще лет десять, но в дневном свете, с расстояния восьми шагов, я заметила, что кожа у нее тусклая, начинающая увядать, а возле уголков рта уже наметились сердитые морщины. По мешкам, набрякшим под глазами романистки, я догадалась, что пьянки для нее обычное развлечение. Ей было около сорока, может быть, сорока пяти, если учесть, какая груда кремов в цветных баночках громоздилась на ее туалетном столике.

Я слушала их диалог, иногда кажущийся монологом, так много фраз летело с ее стороны и так мало лениво цедилось Науэлем – словно для этой женщины ему и слова жалко. Оба смотрелись неприятно, но именно Науэль будил во мне злость, набухающую и тяжелеющую, как наедающийся слизняк. Науэль был сама апатия. Он и не думал оправдываться в ответ на бросаемые в него упреки: за подруг, которых он трахнул; за ночи, которые он обещал провести с романисткой, в итоге потратив на кого-то другого; за бесчисленные неприятные мелочи, обнажающие его к ней равнодушие. Он едва слушал, больше сосредоточенный на попытке пальцами распутать свои волосы. Только посоветовал:

– Не стоит так напрягаться с бодуна.

Мне казалось, я наблюдаю соревнование, в котором бледная зареванная женщина пытается словить приз за лучший укус, а Науэль побеждает, не задумываясь. Они были неравны. Его безразличие раздирало ее до костей. На ее истерики ему было плевать, как и на нее саму в целом.

– Я была пьяна, когда отправилась с тобой в постель, – рыдала она.

– Я, к счастью, тоже.

Соприкосновение двух согретых алкоголем тел для Науэля значило не больше, чем соприкосновение с незнакомцами в толпе. Ну потерлись немного, делов-то.

– Ты как кот, – выпалила блондинка со злобой. – Просто как кот, который приходит лишь когда хочет жрать!

Забавно. Меня тоже недавно посещали схожие ассоциации.

Науэль завязал шнурок, дважды. Наклоняясь к кеду, он поморщился от боли. После двух пьяных ночей похмелье все-таки настигло его.

– Если ты меня впускаешь, тебя все устраивает, разве нет? Или ты так ничего и не поняла – ни в прошлый раз, ни в позапрошлый?

Она смотрела на него расширенными, полными ярости и боли глазами. Науэля это не трогало. Его глаза были туманными, как это хмурое утро.

– Я подумала, что за четыре года, прошедшие с нашей последней встречи, ты изменился. Что на этот раз ты искренен.

– Что я могу сказать на это… Нельзя быть такой дурой в твоем возрасте.

– Возраст, – повторила она неестественно спокойным голосом и просунула пальцы под тонкую лямку ночной рубашки. То ли с расстройства, то ли с перепоя, пальцы дрожали. Ее взгляд поднялся к люстре с блестящими хрустальными подвесками и замер. – Нельзя быть таким циничным в твоем возрасте, мой дорогой.

– Я играю со взрослыми. Мне пришлось научиться, – усмехнулся Науэль.

Она прошла мимо него, двигаясь неловко, как робот. Раскрыла свою красную блестящую сумочку, достала кошелек и взглянула на стопочку купюр в нем с таким недоумением, точно не имела понятия, как эти гладкие бумажки здесь оказались.

– Деньги, – произнесла она заторможенно. – Это единственное, что тебя по-настоящему интересует, да?

– Допустим, – безразлично согласился Науэль, надевая пальто.

– Ты вообще способен кого-то любить? Просто так, потому что любишь?

Науэль пожал плечами.

– Наверное. Никогда не проверял, – он застегнул первую пуговицу.

– Возьми, – сказала блондинка кротко и протянула Науэлю банкноты. Я всматривалась в ее глаза – пустые, как стекляшки. Моя спина напряглась.

Науэль сгреб деньги и сунул их в карман.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – осведомилась теперь уже далекая от романтики графоманка, вздрагивая от холода. Ее просвечивающие сквозь тонкую ткань соски стали твердыми, как пули.

Науэль поднялся и потянулся, пронзаемый пристальными взглядами двух женщин.

– Нет.

Я словно перестала узнавать его. Этого длинноволосого высокого парня, лениво рассматривающего свое отражение в зеркале, я видела впервые, хотя это был все тот же Науэль, в свете нового знания о нем преобразившийся в нечто совершенно отвратительное. Конечно, мне все было известно давным-давно, но… оставалось каким-то абстрактным. Слово «проституция» вызывало у меня вполне четкие ассоциации – безнадежность, унижение, стыд, и я не могла соотнести все это с тем, кто безнадежен лишь в своем безграничном высокомерии. Презирающий и тот, кого презирают – это же разные люди, да? Я не могла и представить, что кто-то с такой легкостью совместит в себе обе роли.

В прошлом я неоднократно наблюдала, как Науэль вел себя не очень хорошо, плохо и откровенно паршиво. Но только сегодня я вдруг отчетливо увидела все его изъяны, его самого таким, каким он был: хмурый, сосредоточенный на себе человек, не заботящийся о том, какое впечатление и воздействие его слова и поступки оказывают на людей. Не могу поверить, что когда-то считала его почти совершенным! И я разозлилась на него, впервые в жизни, ужасающе, испепляюще, так что дальше некуда, хотя последнее он сразу опроверг:

– А нет, все же я хочу кое-что сказать… Передай привет мужу.

Блондинка взвизгнула – хрипло, придушенно, и что-то золотистое (расческа, как я потом увидела) врезалось в поверхность зеркала, расплескивая серебряные брызги. Науэль схватился за щеку. Когда он посмотрел на блондинку, его лицо источало злобу, заставившую ее попятиться. Я увидела змей, выползающих из его зрачков, раскрывающих пасти, готовых ужалить, и отступила от стены. «Только попробуй, – подумала я отчужденно, – только попробуй».

Науэль посмотрел на кончики пальцев, пятнышко крови на одном из них. Подняв с пола осколок стекла, заглянул в него, изучая нанесенный ущерб. Ранка на щеке была крошечной, едва заметной, как булавочный укол, но выражение злобы не уходило из глаз Науэля.

– Ты, – выдохнул он сдавленно. – Тебе повезло. Одна царапина, и я бы тебя прикончил. Прямо здесь. Просто вбил бы в этот гребаный ковер.

От него все еще исходила угроза, и я встала перед ним, препятствуя возможному нападению. Он глянул на меня – скользящий не узнающий взгляд, отвернулся, для дезинфекции сбрызнул ранку одеколоном из первого попавшегося флакона и вышел из комнаты.

Блондинка как подкошенная рухнула на кровать. Я оглянулась. Ее волосы разметались по покрывалу, свисая с края кровати.

– Не расстраивайтесь. Пусть уходит, – попыталась я утешить ее. – И вы пишете не такие уж плохие книги. Иногда они даже интересные.

Она не отреагировала.

Выходя из дома, я заглянула в пруд. Одна рыбка плавала кверху брюхом. Главный недостаток золотых рыбок – они легко дохнут. И то же с иллюзиями.

На улице было промозгло и сыро. Тучи опустились низко. Казалось, до неба рукой подать. Науэль ушел далеко, и я побежала, чтобы нагнать его. В руке он сжимал горлышко початой бутылки, к которой иногда прикладывался – где успел прихватить? Подошвы моих ботинок скользили по влажной траве, усыпанной листьями. С раскачиваемых ветром веток летели холодные капли. Какая дикая, навевающая тоску местность. Не считая особняка нашей романистки, ни единого дома вокруг. Только потемневшие облетающие заросли. Я бы с ума сошла жить здесь.

– И как ты себя чувствуешь? – спросила я ледяным тоном и щелкнула зажигалкой, прикуривая.

– Нормально, – отозвался он, не глядя в мою сторону. – Хотя утро для меня не лучшее время суток.

– Вижу, ваша милая беседа не произвела на тебя особого впечатления.

– Нет.

Мы поднялись на взгорок, и я увидела нашу машину – притаилась в зарослях, как зверек. Выглядела несколько затрапезно, но зато стала заметно чище после ночного дождя.

– А на меня произвела.

– Вот как? – формально-вежливым тоном произнес Науэль.

– Это было отвратительно. По-настоящему мерзко.

– Говорят, людям нужны как позитивные, так и негативные переживания, – Науэль перепрыгнул через лужицу дождевой воды и сделал большой глоток из бутылки.

Я не знала, как начать, и вонзилась взглядом в его спину. Мне хотелось отчитать его как испорченного ребенка. Мне хотелось накричать на него как на взрослую, вполне сформировавшуюся скотину. Но я сказала только:

– Я разочаровалась в тебе.

– Это закономерно, – согласился Науэль. Он не шел на конфликт. Он намеревался оставить меня с моим кипящим негодованием, ускользал от меня, как скользкая рыбина.

– То, как ты разговаривал с ней…

– Это то, чего она заслуживает, – неосторожно завершил Науэль, и я наконец-то взорвалась.

– А чего ты заслуживаешь? Сможешь ли ты хамить меньше обычного, даже если очень постараешься? Неужели тебе настолько плевать, что ты задеваешь чьи-то чувства? Это было необходимо – уходить таким образом? И ты действительно избил бы ее из-за ерундового пореза?

Науэль остановился. Наконец сровнявшись с ним, я увидела в его глазах холодную озлобленность.

– Может быть, нет. Может быть, да. Ни одна из этих тварей не смеет портить мне лицо.

Мы дошли до машины, и Науэль прислонился к ее красному боку, не обращая внимания на усеивающие металлическую поверхность дождевые капли. Я обнаружила, что совсем смяла свою сигарету, и выбросила ее.

– Давай закончим с этим побыстрее, – предложил Науэль, прижимая к животу бутылку. Температура как будто бы опустилась на несколько градусов, такой холод от него исходил. – Что тебе нужно прояснить? Нет, я не чувствую себя виноватым. Последнее, что волнует меня в этом мире – это чувства стареющей сучки, к которой ты по наивности своей пожелала проявить сочувствие. Не траться и не смеши меня. Она не нуждается в твоих переживаниях. Она устроилась как нельзя лучше, удалившись от нотаций мужа и забросив подальше детей. У нее все прекрасно в ее обители, где фантазия ее воспаряет к небесам, рождая новые искрящиеся сюжеты, пока она напивается каждый день, собрав в доме сброд со всей Роаны, а ее книги пишет кто-то другой. Иногда ей требуется встряска и немного страданий, и она согласна заплатить вдвое, если вместе с еблей ей предоставят сердечную рану. Сейчас, наистерившись вдоволь, она довольна и счастлива, как насосавшийся вампир, но все равно считает меня мразью, – Науэль отпил вина. – Хотя чего это я. Стоп. Похоже, я оправдываюсь или вроде того, – он рассмеялся. – Вот уж не собираюсь.

– А что ее муж?

– Что ее муж? – повторил Науэль, округляя глаза. – Он предложил ей сделку – любые оргии в обмен на отъезд из Льеда, где она благополучно позорила своими выходками и себя, и его.

– Почему же они не разведутся? – спросила я, шокированная.

– Потому что она же типа пишет романчики, воспевающие любовь и семейные ценности. И хорошо на них зарабатывает, между прочим. За щедрую плату ее муж согласился еще некоторое время потерпеть свой унизительный статус, – Науэль усмехнулся. – Вот так. Ты ничего не понимаешь в этом мире, – он поставил пустую бутылку на землю и открыл дверь машины. Потянулся внутрь. – Иногда слезы – вода. И даже если… О чем она думала вообще? – выпрямившись, он посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом, гладя кончиками пальцев крышечку маленькой склянки с таблетками. – Даже будь ее чувства ко мне реальными, неужели она считает, что моя привязанность ей по карману?

– Какой же ты кретин, – произнесла я почти беззвучно. Науэль снял со склянки крышку. Мое раздражение взметнулось маленьким взрывом, и я со всей силы ударила его по руке. Склянка отлетела в сторону, рассыпая таблетки. – Хватит! – закричала я. – Мне тошно тебя слушать!

Морщась от боли, Науэль потряс рукой.

– И мне противно видеть, как ты глотаешь эту дрянь, – сказала я уже тише.

Оцепенев, Науэль рассматривал меня со столь откровенным удивлением, что в другое время я была бы польщена.

– Чокнутая.

У меня скривились губы. Науэль вырвал из моих холодных пальцев пачку сигарет и зашвырнул ее в кусты.

– В расчете, – сказал он ровно.

Я смотрела на него то ли очень жалобно, то ли очень злобно.

– Думаешь, я полезу за ней в грязь? – истерично спросила я. – Ну уж нет, я не опущусь до этого даже ради сигарет. У меня есть гордость.

– А у меня нет, – пожал плечами Науэль и начал собирать таблетки с раскисшей земли. Похоже, он утратил последнюю брезгливость.

Глядя на его согнутую спину, я обнаружила, что глаза застилают слезы.

– Ты продал себя, как овцу, – бросила я сквозь ком в горле.

Эта фраза прозвучала, и только тогда я осознала, что я сказала. Науэль замер. Посмотрел на меня снизу вверх. Мне стало жутко. Он имел возможность ответить, напомнить мне о самом постыдном эпизоде моей жизни. А ты отдала себя, как овцу. Обменяла на кров и пищу. Я увидела в его глазах, что он вспомнил об этом, и была почти уверена, что он выскажется. Но он промолчал и сунул в рот таблетку, предварительно вытерев ее о рукав.

– Не надо этого взгляда, как будто я тебя убиваю. Я всего лишь не хочу врезаться во что-нибудь или кувыркнуться с обочины. Без таблеток меня просто вырубит.

– Ты проебал свою возможность выспаться, – сказала я не без злорадства.

– Я проебал ее трое суток назад, – ответил Науэль бесстрастно. – Возвращаясь к твоему вчерашнему вопросу. Нет, люди не меняются к лучшему. Напротив, становятся еще хуже – если что-то начало гнить, оно догниет, уж будь уверена. И все эти надежды, эта самоуверенность, что ты сможешь исправить кого-то… это просто глупость.

С бессильным гневом посмотрев в его глаза, я обнаружила в них сосредоточенное, изучающее выражение. Мне вспомнилось, как он отсматривал запись с репетиции его последнего спектакля: внимательно, молча, кусая костяшки пальцев, отслеживая свои движения в стремлении выявить каждую, пусть мельчайшую, только ему заметную ошибку. Я осудила его и кричала на него – он не сердился и не защищался. Возникло ощущение, что даже если я вцеплюсь ногтями в его драгоценное лицо, он продолжит свое безучастное наблюдение.

– Что это за спектакль? – спросила я. – К чему?

Науэль поднял руки, стягивая свои грязные, спутанные волосы в узел. Я вдруг заметила, что тени под его глазами сгустились до темно-фиолетового цвета. Он как будто бы еще похудел, и кожа на скулах обтянула острые кости.

– Выглядишь отвратительно.

– Спасибо, я стараюсь. Поехали, – он сел в машину.

Я забралась на заднее сиденье – подальше от Науэля. Колючие кусты за окном были остры и угрюмы, как мои мысли. Почему-то представились волосы блондинки, рассыпанные по покрывалу. Тонкие, с серебристым блеском, нити. Я подумала: может ли быть так, что я действительно ничего не понимаю в этом мире? Может ли быть так, что слезы некоторых людей – вода? Мои всегда были горючими. Я не знаю…

– А я же только оговорилась, – устало пробормотала я. – Все дело в воробьях, верно? Та моя фраза… спровоцировала тебя на все это. Ты псих, – сказала я громче.

– Да.

Я расплескала свои едкие чувства. Внутри оставалось только одно, которое я ни за что не решилась бы высказать – жгучее, разъедающее, как кислота. Ревность.