Синдикат «Громовержец»

– А что дальше? Если уже поддатая будет – хорошо. Если трезвая – стакан «сэма» не найдешь, что ли?

– А делать-то что? Про что говорить?

– Про что хочешь. Я, помню, ей рассказывал, как мы в Дятлове дрожжи в туалеты побросали. Помнишь, огороды затопило?

Пельмень, яростно накручивая ухо, задумался. Вызвал из памяти облик Верки-Отличницы – вечно пьяной, краснолицей, в прожженном сигаретами платье и расшлепанных кроссовках. Он представил, как сидят они на речке и он рассказывает ей про туалеты...

Пельменя вдруг передернуло.

– Нет, – произнес он с содроганием. – Не надо Верку.

– Смотри сам... А то можно и с сеструхой твоей на речке посидеть...

Пакля вдруг выпрямил спину, потом быстро встал и так энергично закрутил колесиком резкости, что бинокль жалобно скрипнул.

– Пельмень, – сказал он напряженным, каким-то даже звенящим голосом. – Пельмень!

– Чего ты? – перепугался приятель.

– Пельмень... ты когда-нибудь видел, чтобы корова на задних лапах ходила?

– Конечно! Нет, обожди... Как – корова? – Пельмень напряженно размял ухо. – На двух ногах? Ты чего, с дуба рухнул?

– Сам ты... Гляди туда.

Пельмень вытянулся, приложив ладонь к глазам. За поворотом реки поднимался луг, на краю которого темнел гребень хвойного леска. Действительно, на дальнем конце луга виднелось что-то, напоминавшее пасущуюся корову.

– Ну... вроде, да, корова, – пробормотал Пельмень. – И что?

– На задних ногах ходит, ты понял? – закричал Пакля. – Вот, вот опять, смотри!

– Да я ничего не вижу! Дай скорей линзы! – занервничал Пельмень.

– Обожди... – Пакля все наводил резкость, но никак не получалось. – Вот, вот опять!

– Ну дай мне! Дай мне! – Пельмень уже извелся от нетерпения.

– Ну на... Гляди.

Пельмень нетерпеливо прижал к глазам окуляры. Ему, однако, показалось, что без бинокля было видно лучше – линзы оказались старыми, темными и помутневшими. Но через несколько секунд он к ним привык. Действительно, он увидел крошечную фигурку коровы. Она тыкалась мордой в траву и ничего противоестественного не вытворяла.

Вот она ухватила что-то зубами, остановилась, проглатывая. Сделала шаг, другой. Перешла к молодому одиноко стоящему деревцу.

И тут Пельмень испустил изумленный вздох.

Корова поднялась на задние ноги, упершись передними в ствол, и принялась объедать с дерева листву.

– О-ох, – жалобно простонал Пельмень.

– Видел, да? – обрадовался Пакля. – Давай, теперь я посмотрю.

– Ага, сейчас...

Корова в том же положении – на задних ногах – пошла к другому дереву. Но по пути все же приняла естественное положение.

Пельмень обменялся с Паклей растерянным взглядом, возвращая ему бинокль.

– Может, дрессированная? – Он сосредоточенно скручивал ухо.

– Если б дрессированная, тогда бы на велосипеде ехала и шарики подкидывала.

– Ты видел – у нее что-то блеснуло на боку? Вроде зеркальца...

– Корова с зеркальцем – это круто, – нервно расхохотался Пакля. – Это как свинья с подфарниками. Дурень ты жирный, вот ты кто. Пойдем-ка добежим, поглядим поближе.

– А Халабуда?

– Что Халабуда? Дома перед зеркалом разденься – ты такой же. Пойдем туда, говорю!

– Да я вообще-то... – Пельмень терзал ухо, которое просто чудом еще не оторвалось. – Я просто боюсь, что опасно...

– Чего?! Кто опасно? Корова – опасно? Вот дурень, а! Это тебе что – мамонт? Или носорог?

– Ну... все-таки... – ухо покраснело, но еще держалось.

– Все, блин, погнали! Я из тебя сегодня укротителя коров сделаю. Дрессированных, с зеркалом заднего вида.

Они шли долго, а корова все так же паслась на лугу, объедая зелень. Вскоре уже и без бинокля стало видно, что иногда она встает на дыбы и таким образом прогуливается, срывая листья с небольших деревьев.

Наконец приятели пробежали, пригнувшись, по овражку и залегли в траве недалеко от животного.

– Что я говорил? – раздался дрожащий голос Пельменя. – Точно говорил, блестит у нее какая-то штука.

– М-да... там даже не одна штука блестит, – признал Пакля.

Рассмотрев корову самым пристальным образом, приятели убедились, что все ее тело пересекают черные ремни, а на них держатся блестящие коробочки – круглые и овальные. А вообще это была самая обычная корова, только что прямоходящая.

– Ничего не понимаю, – сокрушенно вздохнул Пельмень. – Ее бубенчиками обвешали, что ли? Почему тогда не звенят?

И тут, похоже, корова их заметила. Или услышала. Она в очередной раз поднялась на дыбы и замерла, глядя в их сторону. В этом неподвижном пристальном взгляде было что-то такое, от чего у приятелей мурашки побежали по коже.

– Дуем! – сдавленно крикнул Пакля и первым припустился по овражку. Пельмень скакал за ним, отставая и переваливаясь на кочках. Он дышал громко, в голос, будто стонал. Впрочем, корова их не преследовала, лишь неотрывно смотрела вслед убегающим.

Уже во дворе Пакля притянул приятеля за шиворот и зловеще проговорил:

– Никому ни слова! Понял? Никому! Ни слова!

Кирилл и не подозревал, что три дня – настолько мимолетный срок. Хотя время вообще штука непостоянная. Когда ждал, бывало, три дня до начала каникул – это была вечность. Но сейчас речь шла не о каникулах, и время съежилось в краткий промежуток, которого хватило лишь на несколько судорожных движений.

Движения оказались бесполезными, и никакого чуда, конечно, не произошло. Назавтра намечалась встреча под памятником. Завтра придет волосатый Дрын, придут и его мазутники. Дрын выкатит зубы и скажет: «Ну?» И вся его свора тоже скажет «Ну?» и при этом будет глядеть нагло и требовательно.

А Кирилл будет один. И без денег. Ему останется только почесываться и бормотать глупые оправдания.

Заболеть, что ли, спрятаться в больнице? Ногу, например, себе сломать? Или потребовать у военкома, чтоб срочно отправил в армию...

Наступало время расплаты за неосторожно сказанные слова. Как говорится, время разбрасывать камни – и время уворачиваться от камней.

Накануне вечером Кирилл сидел дома один. Часовая стрелка тихо, но безжалостно отнимала у него час за часом. Приближался миг, когда спокойный и уравновешенный мир для Кирилла рухнет. Скоро спать. Ночь пролетит незаметно. И, проснувшись, Кирилл окажется лицом к лицу с первым в жизни настоящим позором.

Не считая еще шансов прилично получить от Промзавода по шее, да не один раз. Впрочем, этого он меньше всего боялся – не привыкать. Но позор – позор всей Гимназии перед Промзаводом, причем по его вине – к этому не очень-то привыкнешь.

Все же у него оставался еще шанс. Правда, такой шанс, о котором Кирилл и думать боялся. Но на улице воцарялся вечер, стрелки на часах уже сложились в кривую беспощадную усмешку. Пришел момент, когда Кирилл понял: кроме этого последнего ужасного варианта, у него нет ничего. Ровным счетом ничего.

Он поставил у шкафа табуретку и открыл дверцу антресоли. Просунул руку под мешанину старых брюк, драных полотенец, отрезов ушедшей из моды материи и нащупал жестяную коробочку. В ней лежали деньги. Несколько солидных, чуть потертых бумажек.

Эти деньги мать с трудом собрала и отложила отцу на день рождения. В коробке было все – и на подарок, и на стол. Отцу исполнялось ровно сорок. И до юбилея оставалось полтора месяца.

Казалось бы, немалый срок. Но Кирилл уже знал, как быстро умеет убегать время. За полтора месяца ему придется как-то вернуть деньги на место. Как? День будет уходить за днем. Ничего не будет меняться в жизни. Разве что в один из этих дней может прийти повестка из военкомата...

Кирилл взял бумажки, пересчитал. Пожалуй, здесь многовато. Он разделил стопочку на две части. Меньшую вернул в коробку, остальное сунул в карман джинсов. Он чувствовал себя самым подлым вором всех времен.

...Наступление утра он встретил на удивление спокойно. Главное – он знал, что день не будет таким страшным, как он опасался. А уж какой ценой – никого не касается.

Правда, за завтраком Кирилл был очень напряженным. Он каждую секунду боялся, что мать полезет в антресоль, пересчитает оставшееся – и наступит катастрофа.

Хорошо, за столом не было отца, который очень рано уходил на работу. Если б Кирилл видел его сейчас перед собой, он бы ненавидел себя в два, в три раза больше.

Однако Зарыбинск о терзаниях Кирилла ничего пока не знал. Городок пребывал в том же сонном, слегка недоуменном состоянии, как и много дней перед этим. И даже Ильич на постаменте выглядел озадаченным: а чего ради я тут торчу на жаре?..

Кирилл пришел первым. Он сел на скамейку, закурил, бросая по сторонам настороженные взгляды. Мир виделся ему как враждебная среда.

Уже скоро в проулке между столовой и кинотеатром показались те, кого он ждал. Дрын вышагивал впереди всех, и даже от памятника просматривались белые буфера его зубов. Рыжие лохмы болтал ветерок. Рядом шел его близкий приятель Поршень – личность, по мнению Кирилла, предельно отталкивающая. Плотненький, собранный в клубок, вращающий маленькими темными глазками, он двигался чуть позади Дрына, как советник короля.

– Ты один? – удивился Дрын, заметив одиноко сидящего Кирилла.

– А сколько надо? – без всякого дружелюбия ответил Кирилл.

Промзаводские переглянулись. Это и в самом деле было странным: для столь важного дела Гимназия прислала всего-то одного человека. А остальным как будто неинтересно. Ведь предстояла по сути большая акция милосердия. И всякий, кто вложил хоть копейку, имел право присутствовать и контролировать.

– Ну? – сказал наконец Дрын. – Принес?

– Принес. А ты? – остальных Кирилл решил не замечать. Разговор один на один выглядит солиднее.

Дрын мотнул головой Поршню. Тот залез глубоко в карман и вытянул целлофановый пакет, в котором шуршали ассигнации и гремела мелочь.

Кирилл в ответ показал свой капитал. Несколько крупных одинаковых бумажек смотрелись, конечно, серьезнее, чем мешок с мелочью. Мазутники тихо загудели. Кто-то пробормотал:

– Это он, наверно, гастроном окучил...

Дрын и Поршень переглянулись в некотором замешательстве. Понять расклад было нелегко: гимназист в одиночку приходит с кучей денег, ни капли не боясь вражеского племени, даже малость хамит...

Кирилл, в свою очередь, пожалел, что показал сразу все свои деньги. Промзавод собрал меньше. Но теперь-то поздно дергаться...

Поршень за рукав оттянул Дрына на пару шагов назад и что-то прошептал. Дрын сердито посмотрел и ответил:

– Дурак, что ли?

– Ну, шептаться будем или дело решать? – с нетерпением проговорил Кирилл, которому не очень-то приятно было сидеть и ежиться под взглядами мазутников. – Кидаем монету – и разбегаемся. Некогда мне тут...

Появилась монета. Подбрасывать доверили Бивню – самому крошечному, хотя и не самому младшему из промзаводских. Бивню было шестнадцать, хотя выглядел он на три-четыре года моложе. Впрочем, свой мелкий вид парень сумел компенсировать другими заслугами: он выкуривал две пачки «Примы» в день, виртуозно матерился и очень жестоко дрался. И наконец, он целый год провел в ВТК за угоны велосипедов, кражи денег у школьных учителей и ограбления младшеклассников.

– Ну, допустим, я орел, – сказал Кирилл, когда возникла очередная пауза.

– Баклан ты, а не орел, – хмыкнул Поршень.

– Ладно, пусть, – махнул рукой Дрын, которому не пристало так мелочиться.

Металлический кружок взлетел в воздух. Кирилл успел подумать, что сейчас ему, возможно, придется отдать этим ухарям деньги. И не свои, а те, на которые должен состояться отцовский день рождения. И деньги просто унесут. Раз – и нету...

Монетка упала, жалобно звякнув. Дрын подчеркнуто медленно подошел, заложив руки за спину. Весь его вид говорил: плевать мне, кто деньги понесет. Остальные же, напротив, бросились вперед и сгрудились за спиной вожака. Кирилл не пошевелился, хотя звон монетки едва не заставил его поспешно вскочить.

Дрын хмыкнул, показав белому свету свои зубы во всей красе.

– Как договорились, так и будет, – сказал он. – Ты баблы Машке понесешь. Можешь от нас привет передать.

Промзаводцы с раздосадованным гудением распрямились. Бивень подобрал монету и несколько раз подбросил, словно надеялся переиграть. Кирилл почувствовал, как теплая волна разошлась от сердца по груди. Деньги остались у него. Пусть ненадолго, но все же...

– Отдай ему, – скомандовал Дрын Поршню.

Тот хотел было отдать деньги, но потом протянул руку Бивню:

– Монетку-то положь обратно.

– Да я только поглядеть хотел... – смутился Бивень.

– Давай, давай...

– Да не, просто монета редкая. Герб криво пропечатан...

– Редкая или частая, а мы копейки не зажимаем, – сказал Дрын – громко, чтобы Кирилл услышал.

Монетка упала в пакет, а пакет – на скамейку рядом с Кириллом. Тот почувствовал, что от него ждут какого-то ответного хода. В голову пришло только одно: он вытащил свои купюры и бросил в пакет, перемешав с деньгами Промзавода.

– Гляди не пропей, Гимназия... – снисходительно проговорил Поршень, быстро вращая глазами. Почему-то его взгляд то и дело возвращался к деньгам. Словно магнитом притягивало.

Кирилл не удостоил его ответом. Отбросил окурок, поднялся, бережно сунул пакет в карман. Хотелось пуститься бегом и исчезнуть из этого места, от этой компании. Но он пошел медленно.

Машка Дерезуева жила в большом деревянном доме над самой рекой. Он был виден из многих точек города, и его знали почти все.

Подходя к дому, Кирилл вдруг начал испытывать неловкое чувство. Он представил, как входит в это тронутое бедой жилище, где завешаны зеркала, как встречает на себе взгляды заплаканных глаз. А он, как назло, в пыльных джинсах и несерьезной зеленой майке с надписью «Не стой за спиной». И вдруг вся акция с передачей денег показалась ему несусветной нелепостью, которая вызовет только нездоровое удивление.

Дверь открыла незнакомая пожилая женщина в черном платке. Судя по хозяйскому взгляду, какая-нибудь близкая родственница из деревни или соседнего района. Видимо, взяла девчонку под крыло, когда та осталась без родителей.

– Ну чего? – последовал вопрос, в котором было меньше приветливости, чем в шипении змеи.

– А Маша дома? – нерешительно спросил Кирилл, нервно поглаживая карман, где лежали деньги.

– Нет ее, – буркнула женщина.

– А где она? – удивился и растерялся Кирилл.

– Не знаю. Сама ищу.

Кирилл молчал, но не уходил. Он никак не мог решить, что делать. Ему и в голову не приходило, что все может так обернуться: он придет с деньгами, а Машки нет. Неужели отдавать этой тетке?

– Постыдился бы, – сказала вдруг она. – У людей такое горе, а уже лезете жениховаться. То один, то другой... Глаза бесстыжие.

«Да я!..» – хотел было воскликнуть Кирилл, но сдержался. Бесполезно говорить. Эта тетка – она не из тех, кто верит молодым ребятам в пыльных джинсах. Отдать ей деньги – спрячет в чулок и все равно будет ворчать и думать по-своему.

Дверь со стуком закрылась. Кирилл остался один на пустой улице. Подошла курица, пристально оглядела его кроссовки и, не найдя их достойными внимания, удалилась.

Кирилл похлопал по карманам, нашел зажигалку. Он ловил себя на мысли, что дышать стало все-таки легче. Как-никак сбережения матери пока в кармане. Потом, конечно, придется отдать, но это потом, а в данный момент все как бы в порядке. Теоретически можно даже вернуть деньги в жестяную коробку.

А может, так и сделать? А Машке отдать только промзаводскую долю. Впрочем, эту подлую мысль Кирилл тут же с негодованием прогнал. Все равно «болты» найдут способ все проверить.

Он затянулся сигаретой и побрел прочь. Ему вдруг показалось, что в проулке мелькнули чьи-то вьетнамские джинсы, но он не придал этому значения.

Пакля любил бывать у своего старого дядьки, хотя эти посещения были связаны с одним неприятным обстоятельством. Денис Романович всякий раз начинал ворчать и укорять племянника за то, что тот не работает и не учится, а только шляется и тянет у матери деньги на танцы и сигареты.

Но Пакля дядькины укоры терпел и все равно часто приходил в его дом. А все потому, что у Дениса Романовича имелся замечательный чердак. Высокий, просторный, с большим светлым окном и скрипучим креслом-качалкой. И главное, здесь были тысячи разных интересных вещей, взятых Денисом Романовичем «от природы».

Пакля мог часами копаться в этих залежах, ощущая себя открывателем вековечных тайн. Самые разные диковинки попадались ему: коробка от немецкого противогаза, половинка портсигара с гравировкой «Поручику Брюхову от родных», хирургические щипцы из почерневшего железа, затрепанное удостоверение к медали «Мать-героиня», ржавый винтовочный затвор, темный штоф с остатками этикетки «Бобруйская винодельня им. Буревестника».

И еще была у Пакли одна нестерпимая страсть: он любил читать чужие письма, которые дядька с непонятной целью привозил порой из своих «экспедиций». На чердаке имелось несколько картонных коробок с письмами, открытками и пустыми конвертами. Возможно, здесь был бы рад покопаться какой-нибудь филателист. Но Пакля не был филателистом.

Он обычно устраивался в качалке, закуривал и начинал подглядывать за прихотливыми изгибами чужих судеб. Он читал, близоруко щуря глаза и шевеля губами: «...Сало в этом году не будем солить – Борьку придавил самошвал». Или: «А в пидогогический институт мне паступать несоветовали». Или так: «Меня тут каждый день бьют, но старшина говорит, что скоро перестанут».

Много захватывающих часов провел Пакля на чердаке у Дениса Романовича. Сегодня же он шел к нему с определенной целью: тихонько вернуть на место бинокль, позаимствованный для слежки за Халабудой.

Дядька встретил его во дворе, где снаряжал в дорогу мотоцикл. Он почему-то не завел вечную унылую песню о полезном образе жизни, сказав вместо этого следующее:

– Наконец-то от тебя польза будет. Поедем сейчас грузить удобрения. Возьми в сарае халат.

– Э... – простонал Пакля, но возражать не посмел. Ссориться с дядькой нельзя. Иначе он рисковал потерять доступ к чердаку с сокровищами.

Мотоцикл домчал обоих до базы «Сельхозхимия». Денис Романович имел договоренность со сторожем и разрешение отсыпать пару мешков желтых слежавшихся гранул, которые уже несколько лет томились во дворе под снегом и дождем.

Пока Пакля орудовал лопатой, сторож наставлял дядьку:

– Много не сыпь. Землю уморишь. Берешь жменю – и под кустик. Под каждый кустик одну жменю. И только по осени...

Пакля, хотя и не являлся математическим гением, но быстро прикинул: если «жменю под кустик», то двух мешков дядьке хватит до тех времен, когда люди будут жить на Марсе, а сажать и копать картошку научат роботов.

Денис Романович, конечно, возможности не упустил. Мешки пришлось набить так, что еле сошлись завязки. С надрывным стоном Пакля перевалил добычу в люльку мотоцикла. Однако дядька его усилия вряд ли заметил и оценил. Он спрашивал у сторожа, что за досочки лежат у сарая и нельзя ли их тоже как-нибудь того...

На обратной дороге он поделился с Паклей переживаниями:

– Вот думаю, как мешки на огороде прятать? Видимо, лучше будет закопать...

Пакля чуть не взвыл. Он догадался, кому именно придется копать.

– Может, не на огород? – кисло предложил он. – Может, пока дома бросить, в сарай?

– Дома оно не особенно нужно, – пожал плечами дядька.

«И на огороде не нужно, – со злостью подумал Пакля. – И вообще никому эти мешки не нужны, хоть брось их посреди дороги...»

Денис Романович между тем с тоской вспоминал таинственно исчезнувший контейнер. Жаль, конечно, что все так получилось. Был бы сарайчик – бросить туда мешки, да под замок. И горя не знать.

Вид картофельных участков окончательно потопил Паклю в унынии. Это раньше он мог, пока взрослые работали, бегать по кустам и оврагам, стреляя из суковатой палки в гипотетических фашистов. Или запускать далеко-далеко картофелины с помощью гибкого прутика. Теперь не побегаешь и картошкой не покидаешься. Теперь только одно осталось: ишачить, обратив задницу к молчаливым небесам.

Вздохнув, Пакля зашагал к бурьяну.

– Куда? – встревожился дядька. – А копать?

– Да сейчас, сейчас... Только шлаки скину.

Он уже расстегнул пуговицы на своих вьетнамских джинсах, как вдруг заметил странный блеск в зарослях. Отодвинув ногой стебель, он нагнулся.

– О-о-о! – вырвался у него восхищенный клич.

У ног Пакли лежал серебристый шлем с полупрозрачным забралом. Он не походил ни на мотоциклетный, ни даже на летный, потому что был какой-то не в меру угловатый и заковыристый. Но вещь была потрясающая.

И тут раздался истошный крик дядьки:

– Брось! Сейчас же выкинь! Не трогай, не прикасайся!

Пакля перевел на дядьку глаза – тот просто побелел от ужаса.

– Как это «брось»? – удивленно произнес Пакля. – Зачем же его бросать?

С Дениса Романовича наконец сошла маска испуга, он в какой-то мере взял себя в руки.

– Не трогай, говорю. Не твое. Выбрось.

– Выбросить? – Пакля прямо-таки не узнавал своего родственника. Дядька, который тащил домой любую драную стельку, вдруг требовал избавиться от такой изумительной штуки.

– Выброси, и подальше! – строго сказал дядька.

– Никуда не выброшу, – наотрез отказался Пакля.

Он нашел в люльке пустой мешок, завернул в него свое сокровище и бережно уложил на дно.

Дениса Романовича все еще передергивало от каких-то неведомых Пакле чувств, но требовать он перестал. Потому что понял: уговорить племянника избавиться от шлема можно лишь одним способом – поведать ему историю странной находки. А эту тайну он собирался держать в себе так крепко, как только мог.

Поэтому, сколько ни приставал Пакля к дядьке, сколько ни выпытывал причину его неожиданного испуга, Денис Романович лишь плотно сжимал губы и отворачивался. Удивленному племяннику осталось лишь одно – разобраться с находкой самостоятельно.

И снова пришло событие, погрузившее Зарыбинск в привычное недоумение. Какие-то идиоты обокрали ветлечебницу.

С самого утра майор Дутов ходил по ее коридорам и кабинетам, пропахшим чем-то нехорошим, тупо наблюдая, как его сотрудники суетятся со своими кисточками и фотоаппаратами вокруг лабораторных столов, холодильников, похожих на аквариумы вытяжных шкафов и стеллажей с посудой и реактивами.

Обе запертые двери были с мясом вышиблены, словно по ним прошлись тараном. Хотя куда проще было оторвать навесные замки с помощью лома. Тем более что лом висел рядышком, на пожарном щите.

Устав от запахов и гнетущей обстановки, Дутов вышел во дворик проветриться. У ворот под «грибком» курилки сидели сотрудницы, не успевшие сегодня даже переодеться в лабораторные халаты.

– Сан Палыч! – позвала одна. – Что, работать-то будем сегодня? Или можно домой идти?

– Подождите вы, – пробормотал майор и сел на бревно, вытирая лицо платком.

Это уже не лезло ни в какие ворота. Кому, спрашивается, могли понадобиться баночки со слизью, бутылочки с тухлыми бульонами, а также громоздкие электроприборы, о значении которых даже догадаться трудно.

На первый взгляд дело смахивало на какое-то озорство. Но что за развлечение – выносить из лечебницы хрупкую звенящую химпосуду? Перебить, залить полы химикатами, написать матом на стене и справить большую нужду на столе руководителя – это другое дело, это действительно походило бы на стиль зарыбинских олухов.

Но никакого мата на стенах, ничего такого на столе не обнаружили. Кража носила четко направленный характер – пришли, взяли, что хотели, и скрылись. Даже почти ничего не разбили и не сломали, не считая входных дверей.

И совсем немыслимо! Дверь кассы и бухгалтерии не тронута. Даже не поцарапана. Ну какой вор прошел бы мимо дразнящей таблички «Касса»?

Дутов печенкой чуял, что все это неспроста. Странная кража из гастронома, не менее странный налет на ветлечебницу – его настораживало не только это. Имелись и другие необъяснимые факты: чего стоил, например, взлом телеателье, откуда пропали несколько никому не нужных сломанных телевизоров.

Вдобавок возросло число преступлений на фермах и летних загонах. Пропадали коровы и свиньи. Кражи были напрочь «глухими» – никаких вразумительных следов. Не находили даже следов разделки, хотя раньше, как правило, окровавленная трава и разбросанные кости обнаруживались тут же, в сотне-другой метров. Дутов от этих странностей просто шалел, он к такому не привык.

Обычно в Зарыбинске из трех заявленных краж две удавалось раскрыть по горячим следам. Делалось это просто. Достаточно было посмотреть, кто из местных голодранцев сегодня самый пьяный. Раз пьяный – значит, есть деньги. Откуда деньги, можно спросить у других голодранцев. Те ответят: был, мол, у цыган. Или ездил на Узловую.

И сразу многое прояснялось: цыгане охотно скупали ворованное, а на станции имелся постоянно действующий рынок, где можно пристроить все – от пары сапог до нового телевизора. Правда, телевизор шел по цене сапог, но тем не менее.

Вряд ли на этот раз стоило ждать, что вонючие баночки и пробирки всплывут у цыган или на рынке. Не тот товарец.

Дутов бесился. Он не мог разгадать, что происходит у него под носом – это раз. Уже раздавались звонки и неприятные вопросы от областного начальства – это два. И три: его вконец достали бестолковые людишки со своими невыносимыми бесконечными претензиями.

Нельзя сказать, что Дутов не любил людей. Нет, он готов был их терпеть, если бы они так ему не мешали. Но люди мешали, раздражали, бесили, отвлекали от дел, словно сговорились.

Дутова назначили в район из областного центра. Он не был ни матерым руководителем, ни, например, опытным сыщиком. Он весь предыдущий стаж работал с бумагами. И очень хорошо, надо сказать, работал.

Бумаги были его судьбой, его песней, страстью, твердой землей под ногами. Он знал все нужные слова, он умел применять необходимые обороты и мог даже в официальный текст внести искру божию. Так, что человек, читающий приказ, докладную записку или даже план работы, мог чуть ли не слышать голос того начальника, кто эту бумагу подписал. В сухих строчках Дутов умел зашифровать и грозно сведенные брови, и снисходительное похлопывание по плечу.

Так бы он и пел свою канцелярскую песню жизни, но плоховато пошли дела в Зарыбинском райотделе. Один начальник вдруг слишком часто начал поддавать – начинал день с рюмки, уделывал к обеду бутылку, а к вечеру засыпал на длинном столе для совещаний.

Сменили. Следующий повадился на пару с начальником ДПС «отмывать» краденые машины. Сняли, хотя и не посадили. Назначили еще одного – этот переругался со всем отделом. С замами, с бухгалтерией, с операми и следователями, даже со стажерами. А вдобавок с районным прокурором и за компанию с председателем суда.

Назначать стало некого. И тут попался на глаза Дутов – малопьющий, исполнительный, бесконфликтный. К тому же разведенный и бесквартирный – уговаривать не надо.

Так и попал он в Зарыбинск. Все-таки начальник отдела – почти что уездный воевода. Думал, что будет просто. Надеялся получать приказы и директивы и слать в центр отчеты и ответы – грамотные, бодрые, блестяще сделанные.

Не вышло. Оказалось, тут живут люди.

Причем такие люди, которые спокойной жизни не признают. Они копошились в темном зарыбинском муравейнике, напивались, выбивали друг другу зубы, обманывали, выгоняли из квартир, убегали от родителей, выкапывали чужую картошку, разбивались на мотоциклах, травили соседских гусей и поджигали сараи, рожали детей от чужих мужей... И все это проделывали с виновато-простодушным взглядом: ты, мол, власть – ты с нами и разбирайся, терпи нас.

И никак Дутов к этому не мог привыкнуть. Каждый день его теребили, вынуждали куда-то ехать, что-то решать. И сверху тоже – теребили, подгоняли... И в конце концов ему показалось, что голова у него раздулась и вот-вот треснет. Потому-то на каждую попытку впихнуть в нее новую проблему он отвечал эмоционально, хотя и стереотипно:

– Да подождите вы!!!

К счастью, ветлечебница – не центральный гастроном, и сейчас надоедливых зевак здесь почти не было. Но Дутов чувствовал, что еще два-три подобных происшествия, и его вежливо спросят из трубочки: «Слушай, Сан Палыч, а что там вообще у тебя творится?»

И ответить он не сможет. И тогда уже в число зевак и свидетелей его краха попадет не только город, но и вся область, хорошо если не страна.

А в том, что странные события не закончились, майор почему-то был уверен.

Кирилл сидел за кухонным столом и ковырял вилкой худосочную котлету, бессильно лежащую среди рисовых крупинок. Напротив сидел отец, он ел и молчал.

Уже давно Кирилл заметил у отца странное свойство – умение смотреть сквозь сына. С матерью он был несколько другой, как-то оживал, иногда смеялся, одним словом, видел ее.

А с Кириллом все обстояло не так. Вроде стоит напротив, смотрит будто бы в глаза, а на самом деле – мимо. И лицо неподвижное. Можно подумать, он с тобой по телефону разговаривает.

Это не обижало, но огорчало. Потому что Кирилл помнил отца другим. Он видел старые фотографии, где его батя был еще в солдатской форме, улыбался в окружении таких же молодых и веселых друзей. Он видел снимки, где молодые отец и мать вместе – оба смеются, оседлав слоников на детской карусели или забравшись на постамент к какому-то памятнику.

Были еще фотографии с вечеринок: старомодные одежды и прически, пузатые бокалы, радиолы... Люди на тех снимках были ровесниками Кирилла, но они так отличались! В их глазах было что-то особенное: вера в себя и в будущее, чувство собственного достоинства, радость, наконец. Хотя и тогда они были простыми шоферами и строителями, молочницами и швеями.

И даже на поздних фотографиях, где уже появился маленький Кирилл, это ощущение жизни сохранялось. Будь то пляжный снимок с традиционным надувным дельфином или семейное торжество со всеми дядьками, тетками, сватами и кумовьями.

Что же произошло? Что превратило того молодого батю в этого угрюмого мужика в отвисшей майке, молча сидящего напротив? Только ли время?

Кирилл этого не знал, да и не очень задумывался. И сам отец не замечал перемен в себе. Он мог видеть лишь перемены вокруг, в жизни, а их в общем-то не было. Два десятка лет он мотался на своей молоковозке по одному и тому же маршруту: от комбината до товарной станции и обратно. Два раза в месяц приносил жене деньги. Немного оставлял себе, чтобы было на что покурить. И чтобы в пятницу посидеть в гараже с такими же молчаливыми и угрюмыми, отвыкшими от перемен.

В сыне он видел самого себя. Лишь по этой причине Кирилл стал ему малоинтересен. Ну что интересного в общении с зеркалом? Давно прошли времена, когда они с матерью торжествовали по поводу первого зубика, первого шажка, первого слова... Давно оставили надежду, что сын будет жить по-другому.

«Все повторяется, – думал батя. – Ну, поболтается Кирюха, уйдет в армию. Вернется, еще поболтается. Женится, сделает ребенка. Оседлает такую же молоковозку или трактор – какая разница... И все пойдет по новому кругу. Нет, пожалуй, по старому кругу. Разве что, на море вряд ли съездит – дороговато нынче».

– Из военкомата есть чего? – спросил отец.

– Нет, – помотал головой Кирилл.

– И нечего туда спешить, – донесся голос матери.

– Ничего, ничего... – проворчал отец, звеня вилкой о тарелку. – Отслужит, вернется... Надо, надо...

Собственно, больше говорить им было не о чем. Не станет же Кирилл описывать бате, как ходил с приятелями к девчонкам в общежитие аграрного техникума и как комендант выгонял их резиновой палкой. Да и батя вряд ли будет делиться тем, как подкручивает спидометр и сливает бензин.

Сегодня Кирилл был рад, что разговор не затянулся. Любые разговоры с родителями были сейчас невыносимы. Деньги так и лежали в джинсах. Впрочем, на ночь он перекладывал пакет под подушку – вдруг матери придет в голову с утра постирать одежду или чего еще.

Он так и не нашел Машку. Хотя и приложил кое-какие усилия – например, навел справки у ее одноклассниц. Те только плечами пожимали. А может, она так и не появится? Тогда можно отдать Промзаводу их долю, а свою вернуть на место...

– Кирилл! – позвала вдруг мать. – К тебе пришли.

– Кто?

– Не знаю, какой-то мальчик.

С крыльца Кирилл с удивлением убедился, что «мальчиком» был Поршень. Он стоял у калитки, боясь заходить – во дворе заливался лаем маленький, но бесстрашный Черныш. Почему-то Поршень был один, и чувствовалось, что ему неуютно здесь находиться в одиночку.

– Тебе чего? – подозрительно спросил Кирилл.

– Привет, – Поршень изучающе оглядел Кирилла. Темные глазки забегали туда-сюда, прилежно выполняя свою работу. Поршень имел довольно гладкий, прилизанный вид, но глаза словно выпирали. Они, как красный фонарь, предупреждали собеседника, что с их обладателем надо быть настороже.

– Чего надо? – снова спросил Кирилл.

– Ничего. Проверка на вшивость. Ты деньги отдал?

Кирилл сразу понял, что Поршень все знает. Видимо, «болты» все же проследили, как он ходил к Машке и как ушел ни с чем.

– Нет пока. Я ее найти не могу.

– Найти не можешь? – злорадно усмехнулся Поршень. – Все так и знали, что ты не сможешь.

– Чего надо? – напряженно проговорил Кирилл.

– Если ты не нашел – мы найдем.

– Ну ищите, – Кирилл пожал плечами.

– Найдем, найдем, – Поршень неожиданно протянул руку. – Деньги гони.

– Какие?! – Кирилл от неожиданности чуть не подался назад. – Зачем?

– Затем! Тебе дело доверили – ты не смог. Значит, сами сделаем.

– Я просто Машку еще не нашел! – возмущенно воскликнул Кирилл.

– А мы найдем, – усмехнулся Поршень. – Сразу найдем. А то взял баблы – и гуляешь с ними. Может, пропил уже, а?

Душа Кирилла протестовала изо всех сил. Но не отдать деньги он не мог. Потому что они ему уже не принадлежали. Злобный нахальный Поршень имел такое же право взять их в свои лапы.

– На, бери, только не плачь, – презрительно сказал Кирилл и сунул пакет в растопыренную пятерню Поршня. – Смотри, сам не пропей.

Кириллу не понравилось, как тот поглядел по сторонам, принимая деньги. И вообще, ситуация ему не нравилась. Почему все-таки Поршень пришел один?

– Вот так, – буркнул тот, запихивая пакет под рубашку. – Теперь – все. Доставим лично в руки...

И он быстро скрылся за углом. Деньги скрылись вместе с ним – родительские деньги. Кирилл вдруг подумал, что не следовало отдавать свою половину. Впрочем, разводить какие-то дележки и перерасчеты тоже было бы неправильно.

Вечерело, воздух темнел и словно бы сгущался. И на сердце тоже воцарялись сумерки. Кирилл, совершенно опустошенный, спрятался за дом и закурил.

Все, черта проведена. Теперь деньги нужно добыть и вернуть на антресоль. Любым способом, любой ценой. Ради этого Кирилл был готов на какой угодно подвиг.

Впрочем, в Зарыбинске редко находилось место для подвига. А если и находилось, рядом никогда не оказывалось подходящего героя.

Пакля сидел на скрипучем верстаке в сарае и уже в который раз то надевал, то снимал серебристый шлем, поворачивая его к себе разными боками.

Это действительно была замечательная штука. И по всей видимости, очень дорогая. Жаль, нельзя выяснить, для чего она предназначена.

Всякий раз, когда Пакля надевал шлем, ему казалось, что в его голове рождается какая-то чудесная теплая волна, которая затем бесследно исчезает. Шлем был как будто живой. Надеваешь – и чувствуешь, как он оживает. Что-то в нем включалось, наверно, встроенная рация или, может, какой-нибудь компьютер.

Настоящий восторг испытал Пакля, когда впервые опустил зеркальное забрало. Перед глазами сразу вспыхнули огоньки и светящиеся линии. Через мгновение они сложились в крошечные символы, циферки, фигурки, разноцветные сеточки координат.

Пакля, конечно, понял, что шлем остался после того сенсационного налета на универмаг. На всех десантниках были такие же или похожие. И, скорее всего, лучше отделаться от этой штуки, отдать ее Дутову – пусть разбирается со всеми этими военными тайнами.

Но прежде хотелось сполна насладиться. Померить, погладить, полюбоваться мерцанием огоньков. Хорошо бы еще в нем сфотографироваться.

В полуоткрытую дверь Пакля вдруг увидел Пельменя, который плелся куда-то с пустым ведром. Пакля усмехнулся. Он нацепил шлем, спрятал лицо под забралом и шагнул из сарая.

– Немедленно остановиться! – скомандовал он, стараясь придать голосу железную твердость. – Вы окружены.

У Пельменя в первую секунду перекосилась физиономия, он отшатнулся и панически посмотрел по сторонам. Но потом узнал нескладную фигуру Пакли и его вечно мятую рубашку. Пакля снял шлем и расхохотался.

– Понял? Я теперь Робокоп: «Вы имеете право на молчание».

Пельмень этим правом с охотой воспользовался. Он растерянно хлопал глазами и крутил ухо. Этот внушительный шлем как-то странно смотрелся в руках нечесаного придурковатого Пакли. Что-то было в этом неестественное.

– Где взял?

– Где взял, где взял... – буркнул Пакля. – Из ведра согнул.

– Дай гляну, – Пельмень мелкими шажками приблизился.

Пакля зыркнул по сторонам и приложил палец к губам.

– Идем в сарай. Там глянешь...

Пельмень изумленно крутил шлем в руках, цокал и покачивал головой.

– Вроде и не самолетный... и не водолазный... и не мотоциклетный...

– Велосипедный, – ухмыльнулся Пакля. – Да ты померь!

– Нет! – неожиданно испугался Пельмень. – Я так посмотрю. Ну правда, где взял?

– Нашел, – вздохнул Пакля. – Учусь у дядьки помаленьку помойки окучивать.

– Нашел... – хмыкнул Пельмень. – Ничего себе. Ой, а тут какие-то капельки присохли. Слушай, а это не кровь?

– Кровь! – обрадовался Пакля. – Конечно, кровь! Я его вместе с головой нашел. Представляешь, сплющенная такая голова, глазья навыкате, из горла кости торчат...

Пельмень брезгливо бросил шлем на верстак и отодвинул кончиками пальцев. Потом сказал:

– Брешешь ты все. Он небось в краске какой-нибудь.

– Точно. В краске. Это вообще-то малярный шлем, разве ты не знал? Чтоб краска на голову не капала.

Пельмень покрутил ухо, хмыкая и что-то бормоча. Потом взялся за свое ведро.

– Спер ты его, вот что я скажу. Вот узнают хозяева – таких тебе навешают... Ладно, я пошел.

Он и в самом деле попытался уйти, но вдруг льющийся в сарай свет что-то закрыло. Пельмень ойкнул и отскочил назад, врезавшись спиной в поленницу. Пакля выглянул и тоже издал какой-то мелкий испуганный звук.