Симбиоз

Глава четвёртая

в которой я начинаю совершать открытия и пытаюсь наладить контакт.

Я очень быстро окончательно потеряла счёт времени. Оказалось, очень просто сделать это, напрочь лишившись каких‑либо ориентиров. С равным успехом с момента моего заключения в эту живую клетку могла пройти и неделя, и месяц. Всё время, что я не музицировала и не мерила шагами комнату, периодически развлекая себя лёгкой разминкой, чтобы совсем не закиснуть, я спала, а во сне следить за временем тем более трудно.

На втором месте после удушающего одиночества и безделья у меня стояла проблема чистоты волос. Это с телом благодаря одежде не было никаких проблем, а вот возможности нормально помыть голову не было: вода имелась в неограниченном количестве, вот только мыла мне никто не предложил. Приходилось довольствоваться простым, но весьма продолжительным полосканием «под краном». Проблему оно не решало, но по крайней мере я могла честно сказать, что сделала всё возможное. Да и ощущение мокрой головы было гораздо приятней ощущения грязной головы.

Я уже вполне смирилась даже с тем, что тюремщики перестали баловать меня своим обществом, когда в очередной раз, проснувшись, в глубочайшем недоумении обнаружила, что не одна в своей камере.

Страха перед этими чёрными кляксами не осталось. Отупляющая пустота съела все сильные эмоции; хотелось надеяться — не навсегда. Так что, обнаружив одного из них с моей скрипкой в руках, я не испугалась. Чего бояться? Если бы они хотели сделать мне какую‑то гадость, у них была масса возможностей.

Но визит, определённо, озадачил, и я села на полу, настороженно разглядывая тюремщика.

Он точно так же сидел на коленях, как имела привычку сидеть я, вертел в руках скрипку и внимательно её рассматривал, приблизив к лицу, будто хотел заглянуть внутрь или пытался заодно принюхаться. Очень осторожно держал одной рукой, явно опасаясь проломить хрупкий бок. Смычок лежал рядом, а свободная рука — на бедре.

Бросив на меня короткий взгляд, представитель чужой цивилизации спокойно вернулся к прерванному занятию. Рассудив, что у меня и так слишком мало развлечений, чтобы прерывать эту сцену, я поднялась с места, потягиваясь, и отправилась умываться, искоса наблюдая за странным поведением вернувшейся кляксы. Интересно, где он пропадал и почему решил вернуться? Сейчас я почему‑то не сомневалась, что изучением инструмента занят именно тот тип, который мне подпевал.

Поплескав чуть тёплой водой в лицо и тщательно прополоскав рот, я вернулась на прежнее место и уселась напротив тюремщика, ожидая дальнейшего развития событий. И дождалась, хотя заметила не сразу и поначалу просто не поверила своим глазам. Чёрная плёнка, покрывавшая лежащую на бедре руку, вдруг пришла в движение. Она как будто плавилась начиная с кончиков пальцев, обнажая совершенно человеческую ладонь. Коротко обрезанные ногти, длинные сильные пальцы, выступающие вены — и тёмные шрамы таких же, как на голове, узоров, в которые на моих глазах превратилась часть чёрной массы, впитавшейся под кожу.

Взгляд метнулся к лицу тюремщика, но тот полностью игнорировал моё присутствие, поглощённый своим занятием. Кончиками пальцев внезапно ставшей человеческой руки осторожно погладил красноватый лак деки, на мгновение совершенно по — человечески прикрыв глаза, безо всякого третьего века. Провёл по струнам вверх, и те отозвались тихим ворчливым скрипом. Похоже, тот факт, что я наблюдала за этим странным процессом, его не беспокоил. Я же пристально вглядывалась в лицо и тёмные полосы на нём, пытаясь осознать увиденное и понять, что со всем этим делать.

Получается, вот эта чёрная гадость — просто защитный костюм?! Что‑то вроде имплантата, в спокойном состоянии хранящегося под кожей? И под этой маслянистой дрянью — человек?! Или… что‑то очень на него похожее. Или оно когда‑то было человеком, а теперь — нечто совсем иное?

Не успела я всерьёз встревожиться и испугаться, когда мужчина аккуратно отложил скрипку в сторону и сложил руки на коленях. Контраст светлой человеческой ладони с чёрной блестящей массой был пугающим, как будто руку отрезали и бросили в груду непонятной материи. А потом, прикрыв глаза, он совершенно естественным человеческим движением коротко облизал будто пересохшие губы и медленно проговорил:

— Музыка. Красиво.

Не знаю, какого ответа он ждал и ждал ли вообще, но я от шока не то что говорить — думать не могла! Было ощущение, что мне не пару слов сказали, а хорошенько стукнули по голове чем‑то тяжёлым. Даже перед глазами на пару мгновений потемнело и перехватило дыхание.

— Ты умеешь говорить?! — выдавила наконец я, таращась на мужчину и почти надеясь, что мне послышалось.

— Давно, — после короткой паузы проговорил он. — Отвык. Плохо помню. Долго. Неудобно.

Если на мгновение забыть о том, что со мной на моём родном языке заговорила инопланетная тварь, способная проходить сквозь стены, речь его звучала очень странно. Голос хриплый и тихий, откровенно мужской и взрослый, но при этом слова он произносил как едва освоивший речь ребёнок: смягчал и проглатывал согласные, картавил. Если бы он говорил не так медленно, я бы половину слов не поняла.

Но он явно старался говорить правильно, как будто в памяти существовал некий эталон, и собеседник тщательно старался к нему приблизиться.

— Кто вы такие? Что вам от нас надо? Что с остальными? — наконец, опомнившись, затараторила я, жадно вглядываясь в его лицо. Даже подалась вперёд от избытка эмоций.

— Музыка, — повторил он, не открывая глаза. — Играй.

— Да не могу я больше играть! Мне уже надоело, я хочу наружу! — вспылила я. — Зачем вы нас здесь держите?! Что вообще происходит?! Скажи хоть что‑нибудь!

— Играй, — упрямо повторил тюремщик.

— Ну, знаешь ли, — проворчала я раздражённо, силясь взять себя в руки, и недовольно нахмурилась. — Не всякая птичка в клетке петь будет! Тебе сложно ответить что ли?! Где мы?! Скажи, и я сыграю!

Но торговаться он не стал, плавным движением поднялся на ноги и молча двинулся к выходу.

— Постой! — всполошилась я, тоже подскакивая. — Ну, пожалуйста, ответь, что здесь происходит?! Хотя бы, как там моя семья?!

Я в горячке обеими руками крепко ухватила его за локоть, и только потом сообразила, что этому странному типу стоит просто отмахнуться — и мне повезёт, если в результате удастся избежать травм. Но рук не разжала.

— Пожалуйста! Ванька, дядя, тётя; они живы?! — взмолилась я и отчаянно закусила губу, с трудом сдерживая слёзы. На вопросы ему было плевать, а освободиться из моих рук ничего не стоило: чёрная поверхность вдруг стала гладкой и очень скользкой, попросту не за что стало уцепиться, и тюремщик опять шагнул в стену. — Сволочь! — крикнула я в пространство, от избытка чувств изо всех стукнув ни в чём не повинную стену обоими кулаками. Кроме боли ничего не добилась и, жалобно всхлипнув, осела на пол, привалившись к той же самой стене плечом.

В горле застрял ком, мешающий глотать, в голове была полная каша.

— Зечики бы вас побрали, — тихо пробормотала я в пространство, не конкретизируя, кого именно. По мне так пусть всех забирают, мутантов недоделанных.

Вот зачем он ко мне привязался с этой музыкой? Кто его дёрнул за язык и заставил говорить? Когда я была уверена, что нахожусь в плену у представителей совершенно чуждого нечеловеческого разума, определённо, было гораздо проще. Тогда от меня совсем ничего не зависело, я ничего не могла изменить, и оставалось только плыть по течению

Сейчас ничего особенно не изменилось, но на меня навалилось горькое отчаянье. Как будто мне только что дали шанс всё изменить, а я его упустила, и теперь наша судьба стала ещё печальней.

Может, и правда — упустила?! И не стоило сразу набрасываться на этого типа со своими вопросами, а послушаться, сыграть ему что‑нибудь, и выяснить всё осторожно, без истерик, ненавязчиво.

От этой мысли на душе стало ещё поганей. На четвереньках, то ли ленясь, то ли не имея сил подняться, я добралась до «своего» угла, где имела привычку спать. Бросила на скрипку почти ненавидящий взгляд, с трудом поборов порыв просто разбить её о стену. Уж она‑то точно не была ни в чём виновата, и если на то пошло, это меня надо побить головой об стену. Чтобы в следующий раз сначала думала, а потом говорила.

Чуть в стороне от лежащей на полу скрипки, у стены стояла знакомая одноразовая миска. Есть мне не хотелось совершенно; более того, при виде еды к горлу подкатила тошнота. Хотелось, опять же, запустить посудой в стену — или, лучше, в голову этому проклятому меломану, — но я сдержалась. Меломана‑то под рукой не было! А если бы и был… Это ведь глупо и совершенно бессмысленно, и ничего хорошего я таким поступком не добьюсь. Сделала уже всё, что могла. Молодец.

Отвернувшись к стене, я сползла на пол, стараясь сжаться в как можно более плотный клубок и отгородиться от всего мира. Нестерпимо хотелось закрыть сейчас глаза — а проснуться уже на корабле. Пусть Ванька продолжает оттачивать на мне своё остроумие, пусть подтрунивает Василич, пусть ворчит тётя Ада, а дядя Боря молча за всем этим наблюдает и одним своим присутствием вносит в какофонию жизни элемент упорядоченности, завершённости.

Я каким‑то краем сознания понимала, что ничего настолько уж страшного не случилось, и вряд ли тюремщик на меня обидится и, главное, вряд ли решит отомстить. Вряд ли он вообще придал произошедшему хоть какое‑то значение! Но всё равно, забившись в угол, разрыдалась.

Кажется, этот короткий эмоциональный всплеск послужил толчком, разбудил сознание, спрятавшееся от стресса в почти анабиозном отупении. И я плакала, выплёскивая не столько обиду за ответы, которые могла получить, но не получила, сколько забившийся в глубины подсознания страх, беспокойство за родных, полное непонимание происходящего — и снова страх. Перед этими людьми — нелюдями; перед будущим, которого может не быть вовсе, которое может оказаться очень недолгим или таким, что… лучше бы недолгим.

Так и заснула; в слезах, вжавшись в угол и чувствуя себя самым одиноким и несчастным существом в Галактике. Но — странно! — сейчас мне почему‑то было гораздо легче, чем субъективным «утром». Сложно описать это словами, но… как будто стены чуть — чуть раздвинулись и стали меньше давить.

Проснулась я от ощущения чужого взгляда. Или не от него, но именно это ощущение было первым, которое я осознала, очнувшись от глубокого и тёмного как изнанка пространства сна. С трудом приподнявшись, — за время сна в одном положении, несмотря на удобство ложа, затекло всё тело, — я обернулась и увидела своего тюремщика. Он сидел на полу в метре от меня и молча сверлил меня взглядом, а у колена стояла привычная миска с едой.

Ну, по крайней мере, после вчерашней истерики меня не решили уморить голодом.

Окинув сидящую фигуру мрачным взглядом, я молча поднялась и пошла умываться. Говорить не хотелось. Вообще ничего не хотелось, голова была тяжёлой и пустой, а на душе было горько и гадко.

Поплескав водой в лицо, я вернулась на своё место в углу. Села, обхватив колени, и выжидательно уставилась на тюремщика. Всё, что я могла ему сказать, я сказала, а сейчас… не извиняться же за вчерашнее, в самом деле!

— Что это было? — наконец, поинтересовался он.

— Что именно? — растерянно уточнила я. Начало было неожиданным.

— Слёзы. Кажется, это называется так. Зачем? — Говоря это, мужчина был вполне серьёзен и смотрел на меня выжидательно. Сегодня его произношение было заметно лучше.

— Не «зачем», а «почему», — проворчала я, мягко говоря, озадаченная таким вопросом. — Потому что мне страшно и одиноко. Я беспокоюсь за родных, не знаю, где нахожусь и чем нам всем это грозит. И вообще в этой камере я скоро свихнусь от безделья и одиночества! — высказалась я. Получилось резко и раздражённо, но говорить спокойно выдержки не хватало.

— Камера… какая? Что это? — следующий вопрос оказался ещё более неожиданным. Я настолько растерялась, что даже возмущение почти пропало.

— Камера — вот она, — я сделала широкий жест рукой. — Маленькая комната, в которой против воли удерживают разумное существо, лишив его связи с внешним миром, и ограничивают его свободу, не позволяя выйти за пределы отведённого закутка.

— Вопрос безопасности. Вашей, — медленно проговорил он, качнув головой.

— Безопасно нам было на нашем корабле, до того, как вы туда вломились, — возразила я. — Где мы находимся? Зачем?

— Это… корабль, — неуверенно ответил мужчина, как будто сомневался в точности сказанного слова. — Летим домой. Немного осталось.

— К вам домой? — я напряжённо уставилась на него.

— Да. — Он кивнул. Некоторое время пристально меня разглядывал, потом медленно протянул руку ко мне. Усилием воли я заставила себя не двигаться с места, хотя смотрела на мужчину затравленно, ожидая подвоха. Однако поступил он очень странно: осторожно пощупал мои волосы, собранные в лежащую на плече косу, и вернул руку обратно. — Страх… плохо. Пойдём, — вдруг велел он и легко поднялся на ноги, подхватив заодно мою тарелку. Я на пару секунд замешкалась от неожиданности, но потом всё‑таки взяла скрипку — своё единственное имущество — и сама послушно уцепилась за протянутую руку. Свободная от чёрной плёнки, та на ощупь оказалась совершенно человеческой, сухой и тёплой.

Я инстинктивно зажмурилась, когда тюремщик, крепко держа меня за руку, шагнул прямо в стену; к слову, не ту, через которую он выходил обычно. Наверное, ожидала, что меня стена не пропустит, но — нет. Сейчас преграда оказалась вполне проницаемой, на ощупь похожей на желе. Не самое приятное ощущение, но она по крайней мере не была липкой и не оставляла части себя на путешественниках.

— Алёнка! — раздался встревоженно — радостный возглас братца. Я распахнула глаза, не веря своим ушам. Мы оказались в комнате, совершенно неотличимой от моей. Младший сидел в углу на полу, но при виде гостей поспешил подняться.

— Ваня! — радостно взвизгнула я, бросаясь к нему. Тюремщик удерживать меня не стал, так и стоял на месте с миской в руках, молча наблюдая. — Ванечка, родной мой, живой! Как ты?!

— Как ты? Они тебя не обижали? — одновременно со мной спросил брат, крепко стискивая в объятьях.

— Ну, если не считать того, что я уже дурею со скуки, то, наверное, не обижали, — со смешком ответила я первой. — А ты? Зачем ты тогда на них бросился?! Балбес, у меня чуть сердце не остановилось!

— А что они…? — задиристо возразил мелкий, но продолжать тему не стал. — Да ладно, бросился и бросился. Они мне вон даже физиономию этой своей гадостью помазали, так что даже не болело.

— Какой гадостью? — настороженно уточнила я и отстранилась, пристально разглядывая физиономию младшего.

— Ну этой своей, чёрной. Я сначала перепугался, думал — всё, она съест мне мозг, и привет. Но мозг она похоже не нашла и сдохла от голода, — весело сообщил он.

— А родителей и Василича ты видел? — с надеждой поинтересовалась я.

— Да какой там! Сижу тут один, на стенку со скуки лезу… Как ты этого уломала на встречу?! Они что, по — нашему понимают? Или он сам предложил?

— Они не только понимают, они ещё и разговаривают, как оказалось! — Я не нашла нужным что‑то скрывать. — Представляешь, он мне подсвистывать начал, когда я на скрипке играла, а потом вообще заговорил. А сегодня вот к тебе привёл, когда я объяснила, что мне одной страшно и вообще очень плохо. То есть, получается, они нас по одному держали не со зла, так что ли?

— Угу, от большого добра и из лучших побуждений, — проворчал Ванька, бросив недовольный взгляд на стоящего у стены тюремщика. Тот, кажется, потерял к нам всякий интерес. Во всяком случае, буравил пространство расфокусированным взглядом, держась при этом свободной ладонью за стену. — Что это с ним? — вполголоса уточнил младший.

— Не знаю, — честно ответила я, покосившись на неожиданно проявившего склонность к сочувствию чужака. — Они вообще какие‑то странные, я до сих пор не уверена, люди они, или что‑то совсем другое?

— Люди или нет, а физиономии разные, — прокомментировал Иван. — А я думал — маска!

— Дети! — наш разговор прервал радостный возглас тёти Ады, и мы с братом, ошалело переглянувшись, развернулись на голос. В стене рядом зиял внушительных размеров провал и из него выглядывала тётя, над плечом которой нависал её муж. Мы даже до конца не успели осознать свою радость, когда из другой стены в комнату вышел Василич в сопровождении ещё одной чёрной кляксы с человеческим лицом. Как и утверждал братец, лицо у того было совсем другим, не как у моего «меломана».

На некоторое время мы совершенно забыли, где находимся. Тишина камеры наполнилась радостными возгласами, тётя Ада, расчувствовавшись, даже заплакала, и я почти готова была последовать её примеру. В этот момент мне, кажется, больше ничего не было нужно и ничего не интересовало. Главное, все близкие и родные люди живы, здоровы и рядом. А остальное — мелочи.

Когда я более — менее вернула себе способность реагировать на внешние раздражители (то есть, совсем внешние, находившиеся за пределами нашего маленького родственного круга), оказалось, сопровождающий остался только один, меломан. А в стенах появилось ещё два прохода, один — там, откуда привели Василича, и второй — там, откуда пришла я.

— Интересно, с чего это нам такая милость, как разрешение на свидание? — подозрительно поинтересовался Василич, озираясь. — Неделю сидели на задницах ровно, а тут вдруг оживились.

— Неделю?! — вытаращилась на него я. — Мне показалось, по меньшей мере месяц прошёл!

— Неделя, чуть меньше, — подтвердил брат, постучав себя пальцем по лбу, на котором красовался незамеченный мной поначалу бик. — А это их Алёнка как‑то уболтать сумела, — поспешил заложить меня младший.

— Вот же настоящая женщина, — хмыкнул штурман. — Даже инопланетный мозг способна проклевать и добиться своего!

— Жень, если будешь всякие гадости говорить, мы тебя отселить попросим! — ворчливо одёрнула его тётя Ада, крепко обнимавшая нас с братом.

— Какие гадости?! — праведно возмутился Василич. — Я же любя, с искренним восторгом! Алёнушка, расскажи нам, как ты умудрилась договориться с этими кляксами?

Я на всякий случай настороженно обернулась к тюремщику, который меня сюда привёл, но он тоже когда‑то успел уйти, оставив нас предоставленными самим себе. Только миска с едой обнаружилась рядом с тем местом, где он стоял. Похоже, ограничивать наши разговоры никто не собирался. Подобрав ёмкость — не пропадать же добру! — я приступила к подробному рассказу. Поделилась и собственными размышлениями об их природе, и всеми наблюдениями, и странностями, и даже постаралась по возможности точно пересказать все наши короткие беседы. Про собственные слёзы только умолчала: сейчас, когда весь дружный экипаж был рядом, за ту истерику мне было немного стыдно. Напрашиваться на сочувствие не хотелось, а иного смысла в этой подробности я не видела.

— Подозрительные ребята — эти кляксы, — подвёл итог моему рассказу Василич. — Если он когда‑то знал наш язык, но умудрился его забыть, он явно имеет прямое отношение к людям. Или был человеком когда‑то, или в какой‑то мере остаётся им сейчас.

— Память не дотёрли? — предположил капитан.

— Не вяжется, — возразил штурман. — Если бы он один такой дефектный был, зечика бы лысого нас сейчас в кучу собрали. Устранили бы или его, или несоответствие памяти. Может, он, конечно, большая шишка, или умудрился скрыть свои отклонения от товарищей, но… тоже сомнительно.

— Может, их эта чёрная дрянь поработила? Или они — взбунтовавшийся результат какого‑то генетического эксперимента? — предположил Ванька.

— Хороший, однако, эксперимент был! — Дядя с лёгкой улыбкой качнул головой. — Новые виды материи и способы перемещения, и ничего до сих пор нигде не применяется? Вряд ли. Да и про рабство тоже сомнительная версия. Каким, интересно, образом?

— Ну, проросла в мозг и начала манипулировать. А из нас они вот такое же хотят сделать, потому и берегут! Профессора небось уже съели, не просто же так его к нам не привели. Или эти ребята на самом деле — биороботы, созданные на базе живых людей!

— Кто‑то смотрит слишком много фантастики, — поморщившись, укорил дядя.

— Борь, не скажи, — заступился за моего братца Василич. — Парень дело говорит. У тебя что, есть более разумные объяснения? Поделись!

— Нет, — вынужден был признать капитан. — Но они должны быть, нам просто не хватает информации. Может, попробовать разговорить этого меломана?

— Попробовать‑то можно, только как? — вздохнула я. — Он странный какой‑то, заторможенный и весь в себе, — пожаловалась, покрутив пальцем у виска. — Я Ванькину теорию заговора не очень разделяю, но они правда похожи на роботов, просто высококачественных, склонных к творчеству и способных ценить прекрасное. А вот что они с нами сделать собираются, мне тоже совершенно непонятно. Разве что, он утверждал, что мы едем к ним домой; может, как роботы они не имеют права самостоятельно принять такое ответственное решение, и везут нас к хозяевам, разбираться? Что ж у них за хозяева тогда? Может, потомки каких‑нибудь древних колонистов?

— А вот эта версия мне нравится больше всего, — согласно кивнул дядя. — Иначе объяснить их сходство с людьми и знание языка не получается. Язык ведь за всю космическую эру — что первую, что вторую, — изменился незначительно, можно сказать — не изменился вовсе. Есть, кстати, ещё одна странность, мы не сказали; нас с Адой поселили в одной комнате, — сообщил он.

— Ты полагаешь, они заглянули в ваши личные файлы и увидели отметку о женитьбе? — ехидно поинтересовался Василич.

— Я ничего не полагаю, я говорю тебе то, что есть. Нас с Адой поселили вместе, как будто действительно знали, что мы муж и жена. При этом, обрати внимание, Алёну с Ваней, хоть они и кровные родственники, расселили. Может, кстати, поэтому и расселили, что они явно не могут быть парой. И при этом тебя, Жень, тоже не поселили с Алёнкой. То есть, они предположительно имеют представление об институте брака и общие моральные нормы у них близки к нашим. Ну, или они действительно ознакомились с нашими документами, — с иронией резюмировал дядя.

Некоторое время мы продолжили делиться впечатлениями. Ни к каким выводам, разумеется, не пришли, но хоть наговорились вдоволь: сидеть в одиночестве и тишине устали все. Да особенно и не пытались, сосредоточившись на простом и понятном. Василич (при поддержке брата) пожаловался на кормёжку и посокрушался об отсутствии мяса, я поплакалась о невозможности нормально вымыть голову, тётя Ада поворчала обо всём сразу — и о ненормальном рационе, и об отсутствии распорядка, и об антисанитарии. И всем стало легче. Как оказалось, сильнее тяготили не условия содержания, а невозможность поделиться с кем‑то собственным возмущением и получить согласие и искреннее сочувствие от близкого человека.

Мы обнаружили, что ведущие в соседние комнаты арки не исчезают и не пытаются снова изолировать нас друг от друга. Но стоило кому‑то выйти, проём затягивался мутной голографической завесой. То есть, понятие личного пространства нашим тюремщикам было знакомо. Поначалу все сошлись на том, чтобы остаться спать вместе, но постепенно к этой идее остыли и решили понадеяться на авось. Слишком привыкли все спать именно так, как нас расселили. Василич честно сообщил, что храпит, Ванька сопел и ворочался (он с раннего детства так спит), дядя тоже похрапывал, а лично я привыкла спать в тишине и не могла уснуть под любые шорохи. Поэтому разбрелись в итоге по своим камерам, оставив в одиночестве и брата; так получилось, что именно его закуток оказался посередине и стал местом общего сбора.

Утро у меня началось уже знакомо, с чужого пристального взгляда. Хотя, наверное, не такого уже и чужого: к нашим тюремщикам в целом и этому меломану в частности я уже начала привыкать. И не удивилась, обнаружив его на том же месте в той же позе. Мужчина сидел и внимательно наблюдал за мной, терпеливо дожидаясь, пока я проснусь. Может, мне почудилось, но сейчас он действительно выражал всей своей позой именно ожидание. Исполненное терпения, человеческое, а не безразличную неподвижность выключенного механизма. Сложно было объяснить, в чём разница, но впечатление у меня сложилось именно такое.

— Как тебя зовут? — первым делом поинтересовалась, твёрдо настроившись извлечь из наладившегося контакта максимум пользы. — Я — Аля, а ты? — переспросила, потому что тюремщик продолжал молча на меня таращиться. — Как твоё имя?

— Имя? — переспросил он. На пару мгновений прикрыл глаза, а потом проговорил — неуверенно, с вопросом, даже как будто едва заметно нахмурился. — Сур?

— Наверное, — я растерянно пожала плечами. — Тебе виднее. Хорошее имя, — похвалила на всякий случай. — Сур, спасибо, что вы разрешили нам общаться между собой. Для нас это очень важно, понимаешь?

— Да, — без раздумий согласился он.

— А для чего в таком случае вы сначала нас разделили? — осторожно полюбопытствовала я.

— Так получилось, — после короткой паузы проговорил собеседник, причём у меня сложилось впечатление, что ему попросту не хотелось объяснять. — Музыка. Сыграй? Пожалуйста, — осторожно попросил он. Хоть мужчина по — прежнему говорил не связными предложениями, а отдельными словами, произношение его определённо стало уверенней, а голос — менее надтреснутым. И я готова была поклясться, что в речи чужака начали проявляться эмоции. Пока ещё бледные и неуверенные, как будто он пытался вспомнить, что это такое, но слишком отчётливые, чтобы продолжать списывать это на собственную фантазию.

— А у тебя не будет из‑за этого проблем? — на всякий случай уточнила я, послушно беря в руки скрипку. — Извини, но ты ведёшь себя… иначе. Это не страшно?

— Нет. Всё хорошо, — заверил он меня. — Я выбрал.

— Выбрал что? — подозрительно поинтересовалась я.

— Не важно, — вновь отмахнулся он, и я решила пока прекратить расспросы. Пожалуй, сейчас стоило запастись терпением. С самого начала стоило, но сейчас я, кажется, была на это способна. А там, глядишь, действительно удастся разобраться, в чём дело.

Сейчас я играла почти механически; куда сильнее музыки меня занимала реакция единственного слушателя. Он сидел, прикрыв глаза, и тихонько подпевал себе под нос, а под одну мелодию даже начал тихонько покачиваться из стороны в сторону явно в такт. Вот уж действительно — меломан…

Во время концерта в комнату настороженно заглянул Василич, — ночью «занавеска» звуки не пропускала вовсе, а теперь, кажется, начала, — окинул нас обоих очень озадаченным взглядом, медленно кивнул и точно так же тихонько скрылся. Видимо, заглянул удостовериться, что всё в порядке.

— Сур, скажи, пожалуйста, зачем вы везёте нас к себе домой? — мягко полюбопытствовала я, взяв в концерте паузу. — Нас очень тревожит этот вопрос. Вы ведь не собираетесь нас убивать?

— Убивать? — он нахмурился уже вполне явственно и медленно качнул головой. — Нет. Проверить и помочь. Здесь нельзя, некому.

— Помочь с чем? — опасливо уточнила я. — Надеюсь, вы не собираетесь как‑то нас изменять? Ну, как остальных людей с той планеты, откуда вы нас забрали. Например, пожилой мужчина, который был с нами в корабле, — попыталась пояснить я. Сур смотрел на меня почти стеклянным пустым взглядом, и я чувствовала себя довольно глупо. Как будто пытаюсь что‑то объяснить не разумному существу, а стенке.

— Наоборот, — наконец, после достаточно продолжительной паузы сообщил он. — Он… болен? — неуверенно проговорил чужак, опять некоторое время напряжённо помолчал, после чего вдруг заговорил уверенно и значительно более связно, чем прежде. Кажется, нашёл нужные слова. — Паразиты. Нужно убрать, мы не можем, дома — могут. Вы были в контакте, могли… тоже получить.

— Какие паразиты? — испуганно выдохнула я, вытаращившись на него и обняв скрипку. — То есть, мы в любой момент можем точно так же, как профессор… Погоди, а остальные на планете? И спасатели! Должны были прилететь другие люди, чтобы помочь больным! — окончательно всполошилась я.

— Не бойся, — ответил он очень уверенно. — Дома всё уберут. Это… не страшно. Тех, кто прилетит, встретят, — добавил Сур в конце концов.

— Надеюсь, не залповым огнём? — нервно хмыкнула я. Но, запнувшись о пустой стеклянный взгляд, поспешила уточнить: — Это не надо понимать, это была шутка. Имею в виду, вы же не будете убивать тех, кто прилетит? Или, наверное, лучше сказать — не убили тех, кто прилетел, — добавила я, вспомнив, сколько прошло времени.

— Не убивать, — он вновь качнул головой.

— Это радует, — глубоко вздохнула я. — Сур, а что это за паразиты? Какие‑то насекомые? Где они? Почему сканер на них не реагировал?

— Не могу, — через несколько секунд, тяжело вздохнув, проговорил мужчина. — Слова. Надо вспомнить. Давно не говорил. — Под моим озадаченным взглядом он вновь замолчал, прикрыл глаза и совершенно отчётливо нахмурился, после чего вдруг уставился на меня совершенно осмысленным живым взглядом и проговорил, кажется, с искренним удовольствием. — Дальние патрули. Много подряд. Забыл.

— То есть, вы не разговариваете словами в патрулях? — сообразила я. — Значит, дома, на планете, разговариваете?

— Да, — с явным облегчением кивнул он. — В основном. Патруль… нельзя словами. Страшно.

— Но ты же сейчас разговариваешь; тебе страшно? — переспросила я растерянно.

— Нет. Не то, — он устало качнул головой. — Слова не помню.

— Может, я могу чем‑нибудь помочь? — озарённая внезапной идеей, предложила я. Но Сур в ответ только качнул головой, поднялся на ноги и молча вышел, а я осталась предоставлена самой себе и попыталась переварить полученную информацию. Правда, в одиночестве так ни до чего не додумалась и, подхватив миску с традиционным йогуртом, пошла делиться последними новостями с остальными. Оказалось, местные занавески звук пропускали, но не целиком. То есть, понять, что за ней кто‑то разговаривает, было возможно, даже различить отдельные голоса, а вот разобрать слова не получалось, как ни прислушивайся.

— Вот так и выясняется, что самый ценный член экипажа космического корабля — это скрипачка. — Братец подвёл итог моего короткого рассказа глумливым хихиканьем.

— Лучше бы ты пример с сестры брал, — со смешком оборвал его Василич. — Говорил же я, музыка — универсальный язык человечества!

— Это не ты говорил, — возразил дядя Боря.

— А кто? — Штурман подозрительно сощурился.

— Ты интересный; как будто я помню! — Капитан развёл руками. — Но я эту фразу слышал уже очень давно.

— Вот пока не вспомнишь, считай — я говорил. Ты, может, от меня её и слышал!

— Не от тебя, а от Юрки Кима, — вновь возразил дядя.

— Образованные все стали, куда деваться, — ехидно пробурчал Василич. — Ладно, я всегда был согласен с этой народной мудростью; так тебя устраивает?

— Запомни, Алечка, — прервал их беседу спокойный голос тёти Ады, — мужчины не взрослеют никогда. И это хорошо, не стоит на это обижаться. Но привыкнуть — надо!

— Кхм, — очень похоже смущённо кашлянули мужчины, и разговор очень быстро свернул в конструктивное русло.

— В общем, лично мне кажется, этот… Сур говорил правду, — взял слово капитан. — Просто потому, что особого смысла в его лжи я не вижу. Зачем? Мы и так полностью в их руках, сопротивления оказать не можем, и они наверняка это понимают.

— Только про паразитов он глупости говорил, — высказалась тётя. — Или это не паразиты, или они мельче вирусов!

— Или они органично встроились в структуру имплантата, — в том же тоне продолжил дядя. — Как мы и предполагали ещё на Мирре. Или, может быть, вовсе под них замаскировались.

— Боренька, но это очень странно, — возразила тётя. — Для того, чтобы некая инопланетная гадость могла так плотно взаимодействовать с человеком, нужны по меньшей мере тысячи лет направленной эволюции! Ну, или несколько успешных генетических экспериментов, — добавила она и заметно помрачнела.

— Полагаешь, у нас есть шанс стать подопытным материалом? — иронично поинтересовался Василич.

— Да что вы прицепились к этому слову, — вмешалась я. — Человек, может, просто перепутал. Может, он вовсе не паразитов имел в виду, а… что‑нибудь другое.

— Ну, ничего. У мужика есть отличный стимул — внимание такой девушки! Алёнушка его разговорит и всё выведает. Ты только, Алёнка, спуску ему не давай и руки распускать не позволяй. Мы, мужики, по натуре своей…

— Кобель ты по натуре своей! — возмущённо перебила его тётя Ада. — Ты на что ребёнка толкаешь, гад?!

— Я? Да я наоборот! — праведно возмутился штурман. — А что, скажешь, не прав? Мужик, можно сказать, заново речь освоил ради нашей красавицы, имя вон своё вспомнил. Жить, можно сказать, начал с чистого листа!

— Жень, не паясничай, — поморщившись, оборвал его уже дядя Боря. — Алён, а ты бы узнала у этого Сура, чем ему так скрипка‑то нравится? Если он просто музыку самозабвенно любит, это одно. А если у них музыка что‑то серьёзное значит — это уже совсем другой коленкор, как бы проблем не было. Мало ли, какие обычаи в галактике могли народиться за столько лет!

Услышав подобную версию, я на всякий случай тут же встревожилась. Сразу вспомнились все нехорошие предположения, возникшие после первого совместного с чужаком «концерта», и усугубились парой новых. Птички, например, пением брачных партнёров приманивают; вдруг и у этих так же?! Я, конечно, хотела бы изменений в личной жизни, но не таких же!

И чем дольше я об этом думала, тем сильнее беспокоилась. А всё Василич с его шуточками! Если бы не он, я бы и не задумалась, что Сур — не просто любопытная диковинка, представитель чужой цивилизации и источник информации, но ещё и мужчина. Чудовищно сильный, почти неуязвимый и совершенно непредсказуемый, при этом ещё и являющийся нашим тюремщиком. То есть, если ему захочется сделать что‑то нехорошее, я при всём желании не смогу ничего возразить.

Сразу отчаянно захотелось напроситься ночевать к приёмным родителям и больше ни в коем случае не оставаться наедине с этим меломаном, но я постаралась взять себя в руки. Во — первых, если вдруг что‑то случится, родные меня защитить не смогут, только сами пострадают. Во — вторых, мне уже попросту надоело бояться: всё последнее время я только этим и занимаюсь, и уже стыдно за собственную трусость. Ну и в — третьих, глупо бояться чего‑то, что пока даже толком не угрожает.

Не сказала бы, что подобные рассуждения меня утешили, но я по крайней мере промолчала, не делясь своими страхами с окружающими. Достаточно того, что я сама переживаю по этому поводу, не хватало ещё тёте нервы трепать!

Оказалось, еду нам приносили в среднем два, иногда три раза в день. Пока я сидела в камере одна и не имела возможности следить за временем, кормёжка случалась один раз в мои субъективные сутки, вот у меня неделя и растянулась на целый месяц. Сегодня вторая порция прибыла, когда мы уже разошлись по своим спальным местам.

Я вновь тщетно пыталась прополоскать волосы и с тоской понимала, что такими темпами очень скоро моим самым большим страхом станет встреча с зеркалом. Тюремщик появился оттуда же, откуда приходил обычно, такой же безразлично — спокойный, как всегда. К этому моменту страхи поутихли, а потом я, бросив взгляд на вошедшего, окончательно убедила себя в несправедливости собственных подозрений.

А ещё через мгновение меня озарила гениальная идея, и прежние размышления были моментально выброшены из головы.

— Сур, скажи, а у вас какого‑нибудь мыла нет? — с надеждой уточнила я, забирая из его рук миску.

— Что? — недоуменно переспросил он.

— Мыла. Моющего средства. Чего‑нибудь, чем можно очистить волосы, — я продемонстрировала ему зажатый в кулаке собственный хвост, с которого обильно капало на пол и комбинезон. К счастью, в одном из карманов последнего обнаружилась примитивная расчёска, невесть как и когда туда попавшая, так что я по крайней мере не обзавелась колтунами.

— Очистить? — уточнил он, вновь осторожно пощупал пряди и вдруг предложил: — Я могу помочь.

— Только налысо меня брить не надо, ладно? То есть, волосы же останутся на месте, да? Это очень нужная мне вещь! — стараясь быть как можно более убедительной, предупредила я.

— Я понимаю, — кивнул мужчина. Мне показалось, или он действительно улыбнулся уголками губ?

— Надеюсь, я это переживу, — тоскливо вздохнув, высказалась я. — Помогай!

Вместо ответа он осторожно перехватил мой хвост одной ладонью. Чёрная плёнка на запястье пришла в движение и начала стремительно разрастаться, поглощая руку хозяина и зажатые в ней волосы. Я пару мгновений испуганно таращилась на то, как непонятная инопланетная субстанция впитывает кончик хвоста. Когда сообразила, что на другом конце этого хвоста нахожусь я сама, сердце от страха ухнуло в пятки и замерло там. Я сжалась, крепко зажмурившись и ожидая катастрофы. Сейчас как выяснится, что я согласилась на что‑то ужасное, и эта гадость сожрёт меня целиком. Уже началось, засасывает!

Ох, Алёнка, ну как можно быть такой наивной?! Это же опасный инопланетянин, а я пытаюсь общаться с ним, как с человеком. Дура!

Что ничего и никуда не засасывает, я сообразила далеко не сразу, а только тогда, когда лёгкое тянущее ощущение пропало. Осторожно открыв глаза, обнаружила себя на том же месте и в той же позе, в какой оставляла. Явно мои руки, не покрытые никакой гадостью, крепко сжимали миску с едой как спасательный круг, а Сур стоял рядом, перебирая пальцами пряди моих волос. К слову, действительно удивительным образом отчистившихся.

Выглядел мужчина при этом очень сосредоточенным, внимательно наблюдал за собственной рукой и напряжённо хмурился. Позволив волосам свободно скользнуть по пальцам, поднял руку выше, почти к моему уху. Паранойя вновь упрямо настаивала, что нужно как можно скорее отстраниться и что происходит нечто весьма нехорошее.

Было во взгляде мужчины сейчас что‑то такое, что заставляло остро сожалеть о собственной просьбе. Велика проблема, голова грязная! Зато своя и на месте! Сейчас этот тип пугал, кажется, даже сильнее, чем чёрные кляксы поначалу.

Сур вдруг резким движением сжал пальцы в кулак, шумно вздохнул, — а в следующее мгновение я, холодея от ужаса, оказалась вжата лицом в стену. Ладони мужчины крепко стискивали мои ягодицы, а его тело… казалось, что меня прищемило каменной плитой. Рефлекторно упёрлась ладонями в стену, пытаясь хоть немного пошевелиться, вывернуться из хватки; тщетно, с тем же успехом можно было пытаться сдвинуть скалу. Я даже закричать не могла: страх комом встал в горле и дыхание перехватило, будто меня махом окунули в ледяную воду.

Над ухом раздавалось хриплое прерывистое дыхание. Одна ладонь чужака переместилась выше, обхватив меня поперёк туловища и сжав грудь. И я с обречённой ясностью осознала, что вот сейчас всё и случится. То, чего я так боялась утром. Недаром говорят, что мысли материальны… А я не могла не то что оказать сопротивление — даже позвать на помощь. Да даже потерять сознание от страха, и то не могла!

— Пожалуйста, не надо, — почти беззвучно выдохнула я, глотая слёзы и совершенно не надеясь, что он меня послушает. Ещё один шумный выдох пощекотал ухо — а в следующее мгновение я вдруг оказалась свободна. Пару секунд боялась поверить и пошевелиться, ожидая удара или вновь сомкнувшихся тисков нечеловечески сильных рук, а потом поспешно развернулась на месте, спиной вжимаясь в стену и ища взглядом свой персональный ночной кошмар.

Кошмар обнаружился тут же. Он стоял в метре, держа на весу ладони с нервно растопыренными пальцами, и таращился на меня совершенно диким взглядом. Кажется, полностью отражающим мой собственный.

— Что это было?! — потрясённо выдохнул Сур.

— Это ты у меня спрашиваешь?! — просипела я в ответ. В голосе отчётливо звенели истерические ноты. — Не подходи ко мне! — нервно воскликнула я, когда мужчина шевельнулся, остро сожалея, что не могу подобно тюремщикам просочиться сквозь стену. Даже голос прорезался; где он раньше был, спрашивается?!

Только чужак, кажется, и не собирался продолжать начатое. Наоборот, попятился на полшага назад, пристально и тревожно наблюдая за мной. Кончиками заметно дрогнувших пальцев осторожно дотронулся до собственного виска, потом медленно опустил руку вниз и коснулся промежности. Ошалело тряхнул головой, снова попятился, уже обеими руками сжимая виски, и остановился, только наткнувшись спиной на стену напротив меня. Не знаю, сколько бы мы так стояли, испуганно таращась друг на друга, если бы в комнате не появилось ещё одно действующее лицо.

Я нервно дёрнулась и вжалась в стену ещё плотнее. Та, кажется, даже поддалась, образуя неглубокую нишу. Но сородич Сура в мою сторону даже не посмотрел, ухватил того за локоть и увёл. Я вяло подумала, что на лицо они действительно совершенно разные, да и по комплекции, похоже, тоже. А потом медленно сползла по стене на пол, сотрясаясь не то от слёз, не то от не менее истерического хохота. Почему‑то сильнее всего меня смешил вид миски — непроливайки, отлетевшей в угол, но сейчас гордо стоящей на полу, как будто так и задумано. Несмотря на незапланированный полёт и уже отогнутый носик, из неё не вылилось ни капли.

Далеко не сразу я сумела справиться с истерикой и взять себя в руки. И первым делом порадовалась, что никто из родных ничего не услышал и не заинтересовался происходящим в комнате.

Только потом сумела хоть немного разобраться в произошедшем. Одно меня утешало: Сур, кажется, и сам всерьёз опешил от собственного поведения, то есть, раньше он так никогда не делал. Но это утешение было единственным. Потому что никакой гарантии, что подобное не повторится и что в следующий раз он не дойдёт до логического конца, у меня не было. Бежать было некуда, жаловаться некому и ситуация представлялась безвыходной.

Предположения, почему он вдруг вот так сорвался, у меня были. Во всяком случае, это наверняка было связано с внезапно проклюнувшимися у мужчины эмоциями, которых он до недавнего времени не проявлял, а остальные его товарищи — не проявляли вовсе. Толчком, спровоцировавшим такую реакцию, явно послужило прикосновение. Непонятно только, чем ему так понравились мои волосы. Позавидовал что ли?

Я нервно хихикнула над последней мыслью и попыталась заставить себя пошевелиться. Подниматься на ноги пока, правда, не стала, но на четвереньках добрести до миски с едой меня хватило. После пережитого стресса ужасно хотелось есть, и я только порадовалась практичности местной посуды. Правда, съесть хотелось совсем не местный йогурт, а внушительный ломоть жареного мяса, чтобы заодно расчленить его на мелкие кусочки и таким образом выплеснуть нервное напряжение. Но, увы, мяса не было, приходилось довольствоваться питательным раствором.

Поскольку думать о чём‑нибудь более серьёзном было страшно, я задумалась о волосах. Если они так заинтересовали Сура и, кажется, вызвали симпатию (зечики бы его побрали с этой симпатией, я бы с удовольствием обошлась без неё!), скорее всего, у их женщин подобные атавизмы существуют. А у мужчин нет? Или они просто бреются в космосе? С другой стороны, может, конкретный представитель вида — извращенец и любитель экзотики?

А про музыку я так и не спросила.

Но зато голова чистая!

Хотя и пустая, увы. Но это хроническое, местные к этому отношения не имеют.

Некоторое время я упрямо боролась с желанием сбежать из этой комнаты и спрятаться под бок хоть кому‑нибудь из родных, и в конце концов одержала победу. Моё появление непременно вызвало бы вопросы, и пришлось бы придумывать какое‑то объяснение собственному поведению, а сил на это сейчас не было совершенно. Боюсь, в то, что причиной моего бегства стал обыкновенный ночной кошмар, никто не поверит. Рассказывать же правду… поговорку про горькую правду и сладкую ложь я знала, но следовать ей сейчас — означало подставить под неприятности остальных. Потому что тётя непременно будет ужасно беспокоиться, а что могут учудить мужчины, я даже думать боялась!

Поэтому пришлось забиться в привычный угол и бороться со страхами в одиночестве.

Борьба оказалась трудной, и мы в итоге сошлись на ничьей: они не сумели заставить меня изменить принятое решение, а я не сумела толком уснуть. Стоило закрыть глаза и немного задремать, сразу появлялось ощущение чужого присутствия. Мерещились тянущиеся ко мне руки, чудилось тяжёлое учащённое дыхание, а пострадавшие части тела периодически напоминали о полученных синяках тупой ноющей болью. Хорошо, что комбинезон закрытый, и никто этих повреждений не увидит: подозреваю, зрелище ещё более жуткое, чем история их появления.

Утреннюю порцию еды мне принёс совсем другой чужак, не Сур, и это событие я встретила со смешанными чувствами облегчения и тревоги. С одной стороны, возможность оказаться лицом к лицу со своим страхом пугала, и я совершенно не желала видеть этого мужчину. Но с другой, толком разозлиться на него и пожелать серьёзных неприятностей я тоже не могла. Наверное, потому, что он, во — первых, быстро взял себя в руки и ничего непоправимого не произошло, а, во — вторых, он и сам явно растерялся от собственного поведения, и тюремщику можно было посочувствовать. А ещё меня не оставляло ощущение, что я и сама частью виновата в произошедшем; это ведь я спровоцировала тактильный контакт! Да, я не могла предположить, к чему всё это приведёт, и просить прощения ни у кого, конечно, не собиралась. Но ведь и Сур находился в схожем положении!

В общем, я очень надеялась, что его никак не наказали за этот срыв, а моего общества мужчина избегает сознательно.

Скрыть собственное достаточно взвинченное состояние от экипажа не удалось, но на расспросах никто особенно не настаивал, удовлетворившись ответом про дурное настроение и неправильную ногу, с которой я встала.

А вечером нам всем стало тем более не до моих приключений: вместо ужина за нами пришли. Тюремщики вновь спрятали лица, чёрная субстанция покрывала их целиком. Очень хотелось верить, что мы просто прибыли на место, а не вчерашние события аукнулись большими проблемами для нас всех. Тревога усугублялась и невозможностью поделиться собственными опасениями, тогда пришлось бы рассказать всё.

Но немного успокаивал тот факт, что нас не торопили, мне даже разрешили сходить в «свою» камеру за скрипкой.