Сильное чувство

Позади остался серый бетон космодрома, исчезли в сизой дымке громады звездолётов. Забылась сутолока и огни космопорта. Я не оглядывался. Сухие листья шуршали под ногами, постанывали под подошвами магнитных ботинок. Идти по твёрдой почве планеты после долгого перелёта было тяжеловато, непривычно, меня слегка покачивало. Сжимая в руке свой чемоданчик, я поднялся по старым деревянным ступенькам на веранду маленького двухэтажного ресторанчика, уселся за свободный столик у открытого окна и осмотрелся: робота-официанта куда-то унесло, кроме меня, на веранде за столиками сидело несколько парочек и в дальнем углу сутулый, сильно заросший парень сосредоточенно ковырял вилкой в блюдце, что стояло перед ним.

Я задвинул чемоданчик под стол, расстегнул куртку и с наслаждением развалился в кресле, вспоминая тяготы перелёта и с любопытством поглядывая по сторонам.

Осень, пожалуй, на Цебе самое странное время года. Вся планета словно впадает в оцепенение, полудремоту. И люди, и животные становятся сонными и какими-то одурманенными. Говорят, что даже птицы, улетающие в это время из высоких широт ближе к экватору планеты, засыпают в полёте. Засыпает и растительность. Деревья меняют цвет листвы: из зелёного, тёмно-синего и розовых тонов она становится жёлтой, бурой, пурпурной и даже чёрной, а затем опадает. Ветра нет, кажется, и само небо спит. Синий воздух над головой чуть переливается в лучах маленького голубого солнца и убаюкивает. Я знаю, ещё неделя-другая — и всё это спокойствие кончится — настанет время дождей и ураганов…

— Хо! Спицын! — возглас под самым ухом отвлёк моё внимание от созерцания окрестных пейзажей. — Откуда ты в этой дыре?

Я поднял глаза — рядом с моим столиком, дружелюбно поглядывая на меня, стоял небритый, лохматый парень, ещё за несколько минут до этого проводивший раскопки в своём блюдце с винегретом. Физиономия парня была мне смутно знакома.

— Мы с вами, кажется, где-то встречались? — спросил я, пытаясь припомнить, где я мог видеть эту поросшую густым рыжим волосом физиономию.

— Спицын! — радостно повторил парень, опускаясь в соседнее кресло. Сколько же лет прошло? Восемь или уже десять? Университет Ганимеда… Стажировка на Плутоне… Курсы звездолётчиков…

Я вздрогнул. Где-то в глубинах памяти забрезжил слабый огонёк. Всплыл в сознании образ весёлого рыжего парня и появилось имя:

— Крюгер! Вильгельм Крюгер… — тихо произнёс я.

— Правильно, — согласился мой собеседник, — вы все ещё вечно подшучивали над моей фамилией, вот, мол, знаменитость — в его честь уже названы звёзды.

— Последний раз я видел тебя на банкете, сразу после окончания университета. Из всего нашего курса ты выглядел, помнится, самым трезвым и очень здраво рассуждал о своей дальнейшей научной работе. Ты сильно изменился.

— Да. С годами привычки меняются, и теперь меня уже не назовёшь трезвенником. — Вильгельм плеснул в стаканы, стоявшие на столике, коньяку из бутылки, неизвестно откуда возникшей в его руках, и вопросительно посмотрел на меня. — За встречу? — Глаза его жадно блеснули. Передо мной сидел осунувшийся, сильно постаревший человек с болезненными чертами лица и каким-то затравленным, измученным взглядом ввалившихся глаз.

«Вот так встреча, — подумал я, — что с нами годы делают? Почти старик… А был! И все эти превращения произошли с Вильгельмом за какие-то восемь лет».

— За встречу двух старых товарищей, конечно, надо выпить, — сказал я, поднимая стакан, — но у меня мало времени — через два часа я должен быть на звездолёте и должен быть в форме.

— Понимаю, — хмыкнул Вильгельм, нисколько не обижаясь и даже, кажется, не замечая, что я ставлю свой стакан на место. — Ты, я вижу, удивлён. Задаёшь себе наверное, вопрос, почему я здесь и как умудрился дойти до такого плачевного состояния? Верно?

— Любопытно, конечно, — согласился я, — но за эти восемь или десять лет я встречался со многими парнями с нашего курса, и, знаешь, обычно в четырёх случаях из десяти приходилось выслушивать разные сетования на неудачную жизнь, так что, старик, из меня трудно будет слезу вышибить. Во всех наших неудачах, как правило, мы сами виноваты. В университете ты был здоровым цветущим верзилой, одним из самых талантливых студентов, тебя тогда прочили чуть ли не в академики… И где теперь всё это?

Вильгельм зажмурился и с наслаждением всосал в себя содержимое стакана. Лицо его покраснело, в глазах появился пьяный блеск.

— Всё прошло, — сказал он. — Ты прав, всё прошло. Я рохля, безвольный человек. Я всё прошляпил, всё. Из меня мог получиться неплохой исследователь, я и сейчас ещё выдаю идеи, но это уже не то. — Вильгельм налил себе ещё четверть стакана и без всякой видимой связи с предыдущим добавил: — Ах, какая она была красавица!

— Какая ещё красавица? О чём ты?

— Да, всё это из-за неё.

— Из-за кого?

— Из-за Марии. Ты должен её помнить, она училась на историческом. Такая стройная красивая блондинка с огромными голубыми глазами.

— А… — сказал я, мучительно пытаясь сообразить, кого он имеет в виду. — Мария… Маша… Машенька… Блондинка… Голубые глаза? Как же, как же, припоминаю.

— Она была самой красивой девушкой на курсе.

Я утвердительно кивнул. «Надо же, не могу вспомнить самую красивую девушку курса. Позор. Вот они, годы-то. М-да…»

— После распределения я остался у Рихарда в Институте биологии высших позвоночных. Мы изучали биотоки мозга. Тогда этим многие занимались. Модное было направление. Я занимался тем же, что и все: снимал спектры излучений, записывал импульсы, ставил опыты на мышах, проверял, можно ли управлять биотоками мозга посредством передачи мысленных команд… Словом, телепатию всё искал, но, как и у всех, у меня ничего не получалось… А в свободное время ухаживал за Марией, она тоже попала на нашу научную базу только работала от другого института. Всё шло гладко месяца три или четыре, пока я не сообразил, что она меня всерьёз не воспринимает и считает просто хорошим рыжим парнем, другом — и только. Дошло это до меня поздновато, когда я уже зацепился крепко и надолго. Она мне тогда сразу сказала, чтобы я никаких иллюзий не питал. Догадываешься?

— Догадываюсь, — согласился я.

— Да, где-то на Земле у неё был парень. Она ездила к нему на каникулы, проводила с ним свой летний отпуск. Мне, конечно, было обидно, но я всё же был рад за неё. Она говорила, что к Новому году, в крайнем случае к весне, её любимый, его звали Юсти, устроит свои дела и прилетит за ней. Они поженятся… Как говорится, их ожидало счастливое будущее и я оказался совершенно лишним, а потому с головой ушёл в работу, в опыты со своими мышами. И надо отметить, у меня появились некоторые успехи. Я изготовил небольшой аппаратец, наподобие фотографического, способный фиксировать сразу весь спектр излучений мозга. Наведёшь на мышку, две секунды экспозиция, и картина готова… И вот здесь-то я сделал открытие. Оказалось, что если записанные биоволны снова излучать через передающее устройство, то мышь будет испытывать снова те же эмоции, что и в момент записи. Причём каждая мышка воспринимает только свои биоволны, записи излучений других мышей воспринимаются хуже или совсем не воспринимаются.

— Любопытно… — поддакнул я Вильгельму, искоса поглядывая на часы и понимая, что мой собеседник, кажется, увлёкся подробностями своей работы.

— Забавно, верно, — продолжал Крюгер, не замечая моей озабоченности. Здесь возможны некоторые аналогии с радио. Впрочем, тебе, наверное, это малоинтересно? Я отвлёкся. Как я уже говорил, у Марии шло всё хорошо. Весной на базе появился долгожданный Юсти, они поженились. Я был на свадьбе, и на правах старого друга Марии несколько раз навещал их. Прошло ещё какое-то время — и вдруг… Однажды прибегает ко мне Мария в слезах, что-то бормочет, плачет.

— Виль, — говорит, — приди к нам, поговори с мужем! Уговори его! Умоляю! Он, кажется, уходит от меня! Он меня не любит!

— Чудесно, — отвечаю я ей. — Оставайся со мной! Пусть твой индюк убирается на все четыре стороны! Я-то тебя, дорогая, люблю по-прежнему!

Она опять в слёзы. Совершенно душераздирающая сцена в духе старика Шекспира. Словом, я, конечно, пошёл к ним и ещё унижался перед этим Юсти, но, конечно, толку было мало. Я понимал, чтобы ни случилось, она будет боготворить своего Юсти — женщины в своих устремлениях очень упрямы. Однако и я продолжал любить Марию. А кого любил Юсти — это был вопрос без ответа. Вот так оно и шло. И то, что такая ситуация будет длиться годами, было для меня невыносимо. Я лихорадочно искал способ изменить положение, каких глупостей я только не придумывал, и однажды меня осенило — мой аппарат. Что, если испытать его на человеке? Их отношения были на грани разрыва. И я подумал, возможно, Юсти всё же способен на сильное чувство. Вдруг я смогу в нём хотя бы таким неестественным путём пробудить глубокую страсть, расшевелить его душу…

— И ты решил заставить его всерьёз полюбить? — спросил я, не в силах сдержать улыбку. — Великолепное средство воспитания, и чем же окончился твой эксперимент?

Вильгельм с тоской посмотрел на опустевшую бутылку, щёлкнул по ней пальцем и сказал:

— Кончилось всё печально, даже печальнее, чем я предполагал. Несколько недель я наблюдал за Юсти издалека. Не скажу, чтобы я был от него в восторге. Конечно, он имел передо мной преимущества: красивая внешность, обходительный, интересный собеседник, умеет танцевать, остроумен, словом, снаружи было всё в порядке, но меня-то как раз его наружные манеры меньше всего интересовали. Я занимался раскопками его души. Долго рассказывать, сколько плёнки было перепорчено, сколько вечеров и ночей я угробил на расшифровку его цереброграмм и биоволновых спектров, в конце концов кое-что прояснилось. Общее впечатление складывалось таким, что передо мною типичный самовлюблённый осёл, избалованный женщинами и не способный ни на какие глубокие эмоции. Других людей он рассматривал только с утилитарной точки зрения — ожидал от них развлечений или каких-то выгод… Наверное, были в его характере и светлые черты, не без того, ведь любила она его за что-то. Думаю, у каждого подлеца есть и светлые оттенки в характере. И у Юсти, надо полагать, имелось нечто хорошее, доброе, вечное, но всё это хорошее было настолько затёрто, затюкано, задавлено его эгоистическими побуждениями, что вытащить всю эту доброту на свет не представлялось возможным. И вот, вообрази себе, такого бегемота надо было заставить в первый раз влюбиться. Какова задачка?

— Хм! Сочувствую, — сказал я, рассматривая раскрасневшееся лицо Вильгельма. — И как же ты справился с ролью змия-искусителя? Кстати, не проще ли было влюбить в себя Марию? Ты не рассматривал такой вариант?

— Рассматривал, как же… Но одно дело экспериментировать над подлецом-соперником, а совсем другое — над любимой. И потом, она-то умела любить… Тут было бы труднее…

Несколько минут мы молчали. Вильгельм покрутил в руке пустой стакан и продолжил:

— Я собрал довольно мощную установку, способную излучать нужные мне биоволны. С Юсти пришлось-таки повозиться. Наверное, это редкое зрелище, когда у такого обормота начинает просыпаться совесть. Я наращивал потенциал поля постепенно, часто менял программы, Я будил его воображение, фантазию, заставлял думать о других людях, думать о Марии, представлять её жизнь, себя на её месте. Постепенно я поработил его волю, заставил его вернуться к ней, заставил его любить, но всё оказалось не так, как я представлял себе по наивности и глупости. Первые месяцы они и в самом деле были счастливы. Она верила, что Юсти её любит. И сама любила его. Юсти тоже верил, что любит — ведь все эти месяцы я не выключал свой аппарат. Всё это время я синтезировал для них счастье, но уже потом я понял, что такое счастье не было настоящим. Видимо, и Юсти всё же интуитивно сознавал, что чувства, которые он испытывает, ему не свойственны, что это нечто чужеродное. Он ломался как личность, и в глубине его сознания зрел протест. Наверное, если бы я выключил аппарат хотя бы на один час, он бы за этот час успел возненавидеть Марию, и я этого боялся и никогда не выключал установку. Я даже стал собирать второй — дублирующий аппарат — для страховки.

— Не понимаю, на что ты рассчитывал? — спросил я Вильгельма. — Ведь долго это не могло продолжаться.

Крюгер хмыкнул:

— Не считай меня законченным дураком, в некоторых случаях я вполне гожусь на роль Мефистофеля. Мария-то не подвергалась действию поля. Я где-то в глубине души всё же надеялся, что Юсти осточертеет ей со своей искусственной любовью, она успокоится… Я выключу аппарат, Юсти исчезнет, и всё станет на свои места, но для этого надо было уметь ждать. Возможно, так бы и вышло, но… Однажды мой аппарат выключился — перегорел тоненький волосок предохранителя. Меня дома не было, и о случившемся я узнал только на следующий день, когда было уже поздно. Утром мне в институт позвонила Мария. Голос у неё дрожал… Я поехал к ней. Оказалось, что вечером (когда исчезло, очевидно, поле, создаваемое моим агрегатом) с Юсти произошло что-то страшное, по её словам: он перестал быть собой, наговорил ей кучу гадостей, сказал, что она испортила ему жизнь, искалечила душу и тому подобное. А потом он сложил чемоданы и уехал в космопорт. Естественно, она ничего не понимала, просила догнать, уговорить, вернуть. Что мне оставалось? Я заставил её проглотить пару успокоительных таблеток и, чувствуя себя законченным подлецом, помчался домой. Там я быстро устранил неисправность, переключил питание установки на аккумуляторы и, перетащив передатчик биоволн на заднее сиденье своего автомобиля, помчался в космопорт. Я надеялся, что Юсти ещё не успел улизнуть с планеты… И одновременно я мечтал об этом. Я разрывался между этими двумя желаниями. Действовал в каком-то глухом отупении. И я успел. Остановив машину перед зданием космовокзала, прежде всего включил поле, перевёл аппарат на дистанционное управление и побежал разыскивать Юсти. Мне вроде бы повезло сразу наткнулся на него в зале ожидания.

— Что случилось, Юсти? — спросил я. — Какая муха тебя укусила? Маша плачет, ждёт тебя! И здесь моё везение-невезение кончилось. По тому, как он посмотрел на меня, я понял, что обычные дозы излучения теперь на него не действуют. Он освободился и не желал вновь попадать в чувственное рабство.

Я уговаривал Юсти часа два, он только презрительно улыбался.

Затем объявили посадку, и он направился к выходу. Тогда я уже совсем рассвирепел. Мне казалось невозможным, что этот кретин, которого обожает, боготворит такая женщина, уходит, сбегает от её любви… А я… Я, который готов для неё на всё… Для меня… Словом, я вытащил из кармана пульт управления и стал поднимать напряжённость биополя. Я смотрел, как он в толпе других пассажиров садится в автобус. Смотрел, как автобус везёт его на стартовую площадку. Смотрел, как далеко — у самого горизонта — автобус останавливается перед звездолётом… Уже ничего не соображая, крутил и крутил ручку усилителя. Не знаю, что переживал Юсти в эти минуты, какую титаническую борьбу с воздействием поля вёл его мозг? Развязка наступила уже в салоне корабля. Я ещё ни о чём не догадывался, когда взревела сирена и на взлётное поле выехала машина «скорой помощи».

Конечно, я навёл справки. Пытался выяснить у врачей, что случилось с Юсти. Мне ведь надо было потом что-то говорить Марии. Врачи, правда, сами ничего не понимали ещё. Мне лишь оставили адрес клиники, куда его увезут, а на мои вопросы отвечать отказались. Впрочем, их ответы мне и не были нужны. В случившемся я разбирался значительно лучше, чем кто-либо другой. Ни один человеческий мозг не мог выдержать такую напряжённость биополя. Я одержал победу, добился своего, теперь он снова любил её, только её и никого больше. Мир исчез для Юсти, вселенной не стало. Осталась Мария и ослепляющая любовь к ней, и больше ничего, все остальные воспоминания, эмоции, знания были стёрты, подавлены этим одним чудовищным чувством.

Сев за руль автомобиля, я выключил генератор поля, теперь он уже был не нужен. Я знал, Юсти и без подстёгиваний биоволнами будет любить образ Марии весь остаток жизни, других чувств он уже не узнает. Вот и вся история.

— Вильгельм Крюгер на должности Мефистофеля. Гм! А что было дальше? я посмотрел на часы — пора было возвращаться на корабль.

— Дальше? Его так и не вылечили. Она уехала, а я остался со своими мышами. Видно, с годами у меня стал портиться характер, и, чтобы не натворить ещё больших бед, я уничтожил свои аппараты и удрал сюда на окраину галактики. Планета Цеб — очень тихое место. Осень здесь чудесная. Когда я смотрю на увядающие цветы, в душе наступает умиротворение. Для себя я называю это чувство опустошением души.