Штамм. Закат

«Лавка древностей и ломбард Никербокера», Восточная Сто восемнадцатая улица, Испанский Гарлем

Сетракян отпер дверь ломбарда и поднял охранную решетку. Фет, стоявший снаружи точно обыкновенный посетитель, подумал, что старик повторяет эту рутинную процедуру каждый день на протяжении вот уже тридцати пяти лет. Хозяин ломбарда вышел на солнечный свет, и на какие-то секунды могло показаться, что ничего особенного не происходит, все нормально, все как всегда. Стоит себе на нью-йоркской улице пожилой человек и, прищурившись, глядит на солнце. Эта картинка ничуть не приободрила Фета, скорее, вызвала острый приступ ностальгии. Он явно считал, что в жизни осталось не так уж много «нормальных» мгновений.

Сетракян был без пиджака, в твидовом жилете, рукава белоснежной рубашки закатаны чуть выше запястий. Он оглядел большой микроавтобус. По двери и борту шла надпись: «УПРАВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННЫХ РАБОТ МАНХЭТТЕНА».

– Пришлось его позаимствовать, – пояснил Фет.

Судя по виду, старый профессор был одновременно обрадован и немало заинтригован.

– Я вот думаю, не могли бы вы достать еще один такой? – спросил он.

– Зачем? – удивился Фет. – Куда это мы направляемся?

– Здесь больше оставаться нельзя.

Эф сидел на тренировочном мате посреди странной комнаты, где стены сходились под непривычными углами. Это складское помещение располагалось на последнем этаже дома старика. Зак тоже сидел здесь, вытянув одну ногу и обхватив руками вторую, – колено было вровень с его щекой. Он был нечесан, выглядел измотанным и походил на мальчика, отправленного в лагерь и вернувшегося совсем другим, изменившегося, но не в лучшую сторону. Их окружали десятки зеркал с серебряной амальгамой, отчего у Эфа возникало ощущение, что за ними наблюдает множество стариковских глаз. Оконную раму за металлической решеткой наспех заколотили фанерой, и эта заплата выглядела еще уродливее, чем рана, которую прикрывала.

Гудвезер вглядывался в лицо сына, пытаясь распознать его выражение. Он очень беспокоился за рассудок Зака, – впрочем, за свой рассудок он беспокоился не меньше. Готовясь начать разговор, Эф потер рукой рот и почувствовал шероховатости в уголках губ и на подбородке, – выходило, он не брился уже несколько дней.

– Я тут полистал руководство для родителей, – начал он, – и знаешь, оказывается, там нет раздела о вампирах.

Эф жалко улыбнулся, однако он не был уверен, что улыбка сработает. Он даже не был уверен, что его улыбка хоть в какой-то мере сохранила прежнюю силу убеждения. Он вообще не верил, что кто-то еще способен улыбаться.

– Ну ладно. В общем, то, что я сейчас скажу, прозвучит несколько путано, да какое там несколько – просто путано. И все-таки я скажу. Зи, ты знаешь, что мама любила тебя. Любила больше, чем ты можешь себе представить. Любила так, как только мать может любить сына. Вот почему мы с ней сотворили то, что сотворили, – для тебя это временами походило на перетягивание каната, – и все по одной причине: ни один из нас просто физически не мог вынести разлуки с тобой. Потому что посредине каната, который мы перетягивали, был ты. Да что там посредине – ты сам был этим канатом. Центром нашей жизни. Я знаю: дети иногда винят себя за расставание родителей. Но то, что удерживало нас друг возле друга, – это был именно ты, наш сын. И когда мы ссорились из-за того, кто должен остаться с тобой, это сводило нас с ума.

– Пап, тебе не обязательно все это мне…

– Я знаю, знаю. Ближе к делу? Но нет. Ты должен услышать то, что я хочу сказать, причем именно сейчас. Может быть, мне самому нужно услышать это, понимаешь? Мы должны смотреть друг на друга ясными глазами. Мы должны выложить все это перед собой – немедленно. Материнская любовь – это… это все равно что силовое поле. Она куда сильнее любой человеческой привязанности. Она очень глубока – до глубины… до глубины души! Отеческая любовь – я имею в виду мою любовь к тебе, Зи, – это самая великая сила в моей жизни, абсолютная. Именно благодаря ей я осознал кое-что насчет материнской любви – возможно, это самая могучая духовная связь, какая только есть на свете.

Эф взглянул на сына, пытаясь понять, как тот воспринимает его слова, но никакой реакции не увидел.

– И вот теперь эта напасть, эта чума, эта ужасная… Она забрала маму, ту, какой мы ее знали, и выжгла в ней все доброе и хорошее. Все правильное и истинное. Все то, что и составляет человека, как мы его понимаем. Твоя мама… она была прекрасна. Она была заботлива. Она была… И еще она была безумна – в том смысле, в каком безумны все преданные и любящие матери. А ты был для нее величайшим даром в этом мире. Вот как она понимала тебя. И ты остаешься для нее величайшим даром. Та ее часть, для которой ты составляешь весь смысл существования, продолжает жить. Но сейчас… сейчас мама уже не принадлежит себе. Она больше не Келли Гудвезер, не мама – и принять это для нас с тобой самое трудное, что только может быть в жизни. Насколько я понимаю, все, что осталось от прежней мамы, – это ее связь с тобой. Потому что эта связь священна и она не умрет никогда. То, что мы называем любовью – на свой лад, в духе глупых сопливых поздравительных открыток, – на самом деле нечто гораздо более глубокое, чем мы, человеческие существа, представляли себе до сих пор. Ее человеческая любовь к тебе… словно бы сместилась, переформировалась и превратилась в новую страсть, в новую жажду, в нужду небывалой силы. Где она сейчас? В каком-то ужасном месте. А она хочет, чтобы ты был там, рядом с ней. В этом месте для нее нет ничего ужасного, ничего злобного или опасного. Она просто хочет, чтобы ты был рядом. И вот что ты должен понять: все это лишь потому, что мама тебя любила – всецело и бесконечно.

Зак кивнул. Он не мог говорить. Или не хотел.

– Теперь, когда все сказано, мы должны обезопасить тебя от нее. Она выглядит сейчас совершенно иначе. Это потому, что она и сама теперь совершенно иная – иная в фундаментальном смысле, – и с этим нелегко справиться. Я не могу вернуть нам прежнюю жизнь, я могу лишь защитить тебя от нее. От того, во что она превратилась. Теперь это моя новая работа – как твоего родителя, твоего отца. Подумай о прежней маме и представь себе – что бы она сделала, чтобы уберечь тебя от угрозы здоровью, безопасности? Ну, скажи, как бы она поступила?

Зак опять кивнул и ответил без промедления:

– Она спрятала бы меня.

– Она забрала бы тебя. И увезла бы как можно дальше, в какое-нибудь безопасное место. – Эф сам внимательно прислушивался к тому, что говорит сыну. – Просто схватила бы тебя и… пустилась бежать со всех ног. Я прав или нет?

– Ты прав, – сказал Зак.

– Ну вот. Значит, она стала бы твоей сверхзащитой. А теперь твоей сверхзащитой буду я.

Бруклин

Эрик Джексон сфотографировал протравленное окно с трех разных точек. На дежурство он всегда брал маленький цифровой «Кэнон», наравне с пистолетом и значком.

Травление кислотой стало повальным увлечением. Кислоту, купленную в обыкновенном хозяйственном магазине, обычно смешивали с обувным кремом, чтобы на стекле или плексигласе оставался четкий след. Он проявлялся не сразу – требовалось несколько часов, чтобы смесь как следует «прожгла» стекло. Чем дольше сохранялась на его поверхности нанесенная кислота, тем устойчивее становился рисунок.

Эрик отступил на несколько шагов, чтобы оценить изображение. Шесть черных отростков лучами расходились от красного пятна в центре. Он пощелкал кнопкой, перебирая изображения в памяти камеры. Вот еще один похожий снимок, сделанный вчера, в Бей-Ридже, только не такой четкий, как нынешние. А вот и третий рисунок – Эрик щелкнул его в Канарси, – он больше походил на гигантскую звездочку, какой в книгах помечают сноски, но линии смелые, нанесенные все той же уверенной рукой.

Джексон мог узнать руку Линялы где угодно. Правда, сегодняшнее изображение не выдерживало сравнения с его обычными творениями и больше походило на работу любителя, однако тонкие дуги и точные пропорции рисунка однозначно выдавали автора.

Этот тип шлялся по всему городу, иногда за одну ночь его «шедевры» появлялись в самых разных местах. Как такое возможно?

Эрик Джексон был сотрудником специального подразделения Полицейского управления Нью-Йорка – общегородской оперативной группы по борьбе с вандализмом. В его задачу входило выслеживать вандалов и пресекать их действия. К правилам Полицейского управления, предусматривающим наказание за рисование на улицах, он относился как к Священному Писанию. Даже самые красочные, хорошо прорисованные граффити представляли собой публичное оскорбление общественного порядка. И призывали других рисовальщиков расценивать городскую среду как свои угодья, где можно делать все, что душа пожелает. Свобода самовыражения всегда была знаменем для разного рода негодяев, ведь разбрасывание мусора – тоже своего рода акт самовыражения, однако за это вполне можно угодить в каталажку; здесь правила жесткие, и их пока никто не отменял. Порядок – вещь хрупкая; чуть что – хаос всегда рядом, буквально в двух шагах.

Сейчас в городе это особенно бросалось в глаза, за доказательствами не нужно было далеко ходить.

Беспорядки охватили целые кварталы в Южном Бронксе. Хуже всего было по ночам. Джексон постоянно ждал звонка от капитана, – звонка, который побудил бы его надеть старую форму и выехать на патрулирование улиц. Однако звонков не было. От капитана вообще не было слышно ни слова. Да и полицейская волна в основном молчала, когда бы Джексон ни включил радио в своей машине. Поэтому он просто продолжал делать то, за что ему платили деньги.

Губернатор никак не реагировал на просьбы призвать на помощь населению национальную гвардию, но ведь он был всего-навсего парнем, сидящим в Олбани, которого более всего беспокоило собственное политическое будущее. Ну хорошо, допустим, в Ираке и Афганистане по-прежнему остаются большие воинские контингенты, поэтому национальная гвардия малочисленна и недоукомплектована, но все же… Глядя на столбы черного дыма в далеком небе, Джексон подумал, что сейчас никакая помощь не была бы лишней.

Джексон имел дело с вандалами во всех пяти районах Нью-Йорка, однако ни один из них не бомбил фасады города так обильно, как Линяла. Этот тип был просто повсюду. Должно быть, днем он отсыпается, а всю ночь напролет метит стены своими граффити. Ему сейчас должно быть пятнадцать, максимум шестнадцать, а своей ерундой он начал заниматься лет примерно с двенадцати. Как раз в этом возрасте большинство райтеров и начинают свою деятельность: развлекаются в школах, разрисовывают почтовые ящики, ну и так далее. На снимках, сделанных камерами наблюдения, лицо Линялы всегда плохо различимо – обычно он низко нахлобучивает свою бейсболку с эмблемой «Янкиз», поверх которой обязательно натягивает капюшон плотной фуфайки, а порой и вовсе разгуливает в маске-респираторе. Экипировка Линялы мало чем отличалась от обмундирования других райтеров: широкие свободные штаны с множеством карманов, рюкзак с баллонами (краска обычно – «Крилон»), высокие крепкие кроссовки.

Большинство вандалов работали группами, но только не Линяла. Он стал своего рода молодежной легендой и, казалось, совершенно безнаказанно передвигался по самым разным кварталам и окрестностям. Говорили, он всегда носит с собой целый набор ворованных мастер-ключей, в том числе универсальный ключ для открывания вагонов подземки. Его «картинки» заслуживали уважения. Типичный портрет молодого райтера таков: невысокое чувство собственного достоинства, жажда признания со стороны профессионалов, извращенное представление о славе. Никакая из этих характеристик к Линяле и близко не подходила. Его подписью был не какой-нибудь тег – обычно это кличка или повторяющийся мотив, – а стиль сам по себе. Бомбы Линялы просто выскакивали из стен. Джексон подозревал – и это подозрение, давно выйдя за рамки предчувствия, стало едва ли не уверенностью, – что Линяла страдал навязчивым неврозом, а может быть, синдромом Аспергера, если не полномасштабным аутизмом.

Джексон хорошо понимал это отчасти потому, что и сам страдал неврозом навязчивых состояний. Он таскал с собой специальный блокнот, посвященный Линяле, мало чем отличающийся от тех альбомов, которые были непременной принадлежностью райтеров, – обязательно в черном переплете, на пружине, фирмы «Каше»: они заносили туда скетчи своих бомб. Джексон был членом особого отряда из пяти офицеров полиции, созданного в рамках оперативной группы по борьбе с вандализмом, – этому отряду придумали название ПРИЗРАК (Подразделение розыска и задержания радикальных авторов картинок). В обязанности ПРИЗРАКа входило поддержание и пополнение базы данных о злостных райтерах с перекрестными ссылками на разнообразные теги, скорописные и художественные шрифты, блокбастеры, муралы и прочее; разумеется, все это с фотографиями и адресами. Люди, которые видят в граффити род «уличного искусства», обычно видят лишь ярко раскрашенные бомбы, выполненные в «диком стиле», либо буквы-пузыри на глухих стенах домов и вагонах подземки. Однако они не видят – или не хотят видеть – банды теггеров, которые протравливают витрины магазинов, соревнуясь за то, чтобы их «бомбинг» – весьма опасного характера – был замечен и должным образом оценен, либо, что гораздо чаще, метят таким образом территорию той или иной группировки, добиваясь признания собственных подписей, а заодно наводя страх на всю округу.

Остальные четыре полицейских отряда ПРИЗРАК перестали выходить на дежурства. В некоторых сообщениях по радио говорили, что офицеры Полицейского управления Нью-Йорка бегут из города, подобно тому как полицейские Нового Орлеана драпали после удара урагана «Катрина», но Джексон не мог в это поверить. Происходило что-то другое – что-то помимо страшной болезни, распространявшейся по всем районам города. Заболев, ты звонишь и докладываешь, что занедужил. Тогда тебе найдут подмену, и твоему напарнику не придется ишачить за двоих. Эти слухи насчет дезертирства и трусости наносили Джексону просто-таки личное оскорбление – все равно как криворукая подпись какого-нибудь теггера-неумехи на свежепокрашенной стене. Джексон скорее поверил бы в эту ерунду насчет сумасшедших вампиров, о которых судачили люди, чем согласился бы с тем, что его ребята поджали хвосты и удрали в Джерси.

Он забрался в свою машину без опознавательных знаков и по безлюдной улице направился в Кони-Айленд. Джексон совершал такие поездки по меньшей мере три раза в неделю. В детстве этот парк развлечений был его любимейшим местом, вот только родители возили туда Эрика далеко не так часто, как ему хотелось бы. Помнится, он дал себе торжественное обещание, что, когда вырастет, будет приезжать в Кони-Айленд каждый божий день. Конечно, с этой клятвой давно пришлось расстаться, и все же Джексон частенько заруливал сюда пообедать – просто чтобы все шло путем.

Как он и ожидал, променад был пуст. Осенний денек выдался отменно теплым и приятным, но с этой дикой эпидемией гриппа люди меньше всего думали о развлечениях. Джексон доехал до знаменитого «У Натана» и обнаружил, что ресторан пуст, хотя и не заперт. Просто брошен. После школы Эрик работал здесь на раздаче хот-догов, поэтому, где что находится, знал хорошо. Обогнув стойку, Джексон направился в кухню. Шуганув двух крыс, он подошел к плите и протер ее поверхность. Морозилка еще была холодной. Джексон извлек оттуда две говяжьи сосиски, затем нашел булочки и жестянку с красным репчатым луком, обтянутую целлофаном. Он любил репчатый лук, особенно ему нравилось, как кривились вандалы, когда, разбираясь с ними после обеда, он нарочно дышал им в лицо.

Хот-доги согрелись быстро, и Джексон вышел из ресторана, чтобы поесть на солнышке. Американские горки, носившие здесь имя «Циклон», и колесо обозрения были тихи и недвижны. В верхней части аттракционов, на ограждении, восседали чайки. К колесу обозрения подлетела еще одна чайка, но в последний момент резко свернула и стрелой унеслась прочь. Джексон присмотрелся и понял, что твари на верхушке – вовсе не чайки.

Там сидели крысы. Множество крыс. Они просто усеивали верхние контуры аттракционов. И даже пытались атаковать птиц. Что за чертовщина здесь творится?

Джексон прошел дальше по променаду, приблизился к одному из самых популярных аттракционов Кони-Айленда – «Подстрели урода». Поднявшись на платформу для стрельбы – она выдавалась вперед, образуя нечто вроде балкона, – и перегнувшись через стойку, Джексон увидел в глубине тира множество хлама: фрагменты заградительных барьеров, заляпанные краской бочки, разнообразные головы манекенов, кегли из боулинга, выставленные на ржавых стеллажах для упражнений в стрельбе. На стойке, притороченные цепями, лежали шесть пейнтбольных ружей. Рядом стояла табличка с ценами, она же предлагала стрельбу по живому человеку.

Боковые кирпичные стены тира были изрисованы граффити, что придавало ему совсем уж разнузданный вид. Среди липовых тегов, намалеванных белым «Крилоном», и маловразумительных надписей, выполненных буквами-пузырями, Джексон заприметил еще один рисунок Линялы. Все та же шестилучевая фигура, на этот раз в черном и оранжевом цветах. А рядом, нанесенный такими же красками, – рисунок из точек и линий, очень похожий на некий кодовый символ, который Джексон последнее время видел по всему городу.

И тут Джексон заметил самого «урода» – того, что фигурировал в названии тира. Урод, как ему и полагалось, был одет в тяжелые черные доспехи, закрывающие все тело и похожие на полицейскую экипировку для борьбы с уличными беспорядками: плотный комбинезон, бронежилет и все такое. На голове – шлем, маска с защитными очками закрывала все лицо. Забрызганный оранжевыми кляксами щит, который урод обычно таскал с собой, чтобы защищаться от пейнтбольных шариков, сейчас стоял неподалеку, прислоненный к секции ограждения из проволочной сетки.

Урод стоял в дальнем углу тира и, держа в забранной перчаткой руке баллон с аэрозольной краской, усердно метил стену.

– Эй! – позвал Джексон.

Не обращая на него ни малейшего внимания, урод продолжал бомбить.

– Эй! – крикнул Джексон уже гораздо громче. – Полиция Нью-Йорка! Я хочу поговорить с тобой!

По-прежнему – ни ответа, ни хоть какой-нибудь реакции.

Джексон по очереди перебрал все пейнтбольные ружья – они более всего походили на карабины, – надеясь, что удастся сделать выстрел. В одном ружье несколько оранжевых шариков все еще сидели в полупрозрачном контейнере. Джексон вскинул оружие к плечу, выстрелил, целясь пониже, почувствовал отдачу и увидел, как шарик взорвался на земле у самых кроссовок урода.

Тот даже не дрогнул. Он закончил свой тег, затем отбросил пустой баллон и направился в сторону платформы, на которой стоял Джексон, явно намереваясь пройти под ней.

– Эй, говнюк, я же сказал, что хочу поговорить с тобой! – крикнул Джексон.

Урод не остановился. Джексон выпустил три шарика точнехонько в грудь мерзавца – они взорвались красными кляксами. Не обратив на это ни малейшего внимания, урод спокойно миновал зону обстрела и скрылся под платформой.

Джексон подошел к ограждению, ухватился за перила, перемахнул через них и даже немного повисел на вытянутых руках, прежде чем спрыгнуть на землю. Отсюда художество урода просматривалось намного лучше.

Это был Линяла. Точно. На взгляд Джексона, никаких сомнений. Пульс участился, и полицейский поспешил к единственной двери, имевшейся под платформой.

За дверью обнаружилась небольшая раздевалка. Пол комнаты был заляпан краской. В дальней стене имелся проход. По всей его длине, насколько мог видеть Джексон, были разбросаны вещи – шлем урода, его перчатки, защитные очки, бронежилет, комбинезон и прочие детали экипировки.

Джексон наконец полностью осознал то, о чем начал догадываться всего несколько минут назад: Линяла был не какой-то там пройдоха, решивший использовать беспорядки как прикрытие, чтобы беспрепятственно разрисовать город своими тегами. Нет, Линяла сам был неким образом связан с этими беспорядками. Его теги, его бомбы – все его художества были частью чего-то большего.

Достигнув конца прохода, Джексон свернул и оказался в маленьком офисе: конторка с телефоном, штабеля картонных коробок для упаковки яиц, в которых хранились пейнтбольные заряды, сломанные карабины…

На вращающемся стуле стоял раскрытый рюкзак, набитый баллонами с крилоновскими красками и маркерами. Имущество Линялы.

Вдруг за спиной Джексона послышался шум, и он резко развернулся на месте. Перед ним стоял теггер – щуплый, маленький, намного ниже ростом, чем представлял себе Джексон. На рисовальщике были перепачканная краской фуфайка с капюшоном, черная с серебряными буквами бейсболка «Янкиз» и маска-респиратор.

– Эй, – сказал Джексон.

Это было единственное, что пришло ему в голову для начала разговора. Уж больно долго шла охота – Джексон не ожидал, что столкнется вдруг лицом к лицу со своим объектом.

– Я хочу поговорить с тобой.

Линяла молчал, лишь сверлил Джексона своими темными глазами из-под низко надвинутой бейсболки. Джексон сделал шаг в сторону, перекрывая ему дорогу, – на случай, если Линяла надумает хапануть рюкзак и дать с ним деру, чтобы потом выкинуть где-нибудь, избавляясь от улик.

– А ты довольно скользкий тип, – сказал Джексон.

В кармане куртки он нащупал свой «Кэнон» – камера, как всегда, была наготове.

– Прежде всего сними-ка маску и бейсболку. И улыбнись, сейчас вылетит птичка.

Линяла наконец шевельнулся, и то не сразу. Некоторое время он стоял как истукан, затем его заляпанные краской руки пришли в движение, откинули капюшон, сбросили бейсболку и стянули с лица маску.

Джексон уже держал камеру у самых глаз, но на спуск так и не нажал. То, что он увидел в видоискателе, сначала удивило его, а потом просто сковало по рукам и ногам.

Перед ним стоял совсем не Линяла. Этот рисовальщик никак не мог быть Линялой. На Джексона смотрела пуэрториканская девочка.

Ее рот был измазан красной краской, словно совсем недавно, ловя кайф, она надышалась аэрозолем. Да нет же, когда торчки дышат краской, у них вокруг рта образуется тонкое ровное колечко. Здесь же были густые красные капли, некоторые из них, те, что на подбородке, уже засохли. Затем подбородок девочки отвалился, изо рта метнулось жало; вампирша-рисовальщица вспрыгнула на грудь Джексона, вцепилась в плечи и повалила его спиной на конторку, чтобы высосать досуха.

Флэтлендс

Флэтлендс – район на южном берегу Бруклина, между Канарси и прибрежным Морским парком. В течение двадцатого века Флэтлендс, как и многие другие районы Нью-Йорка, претерпел серьезные демографические изменения. Ныне районная библиотека предлагала большой выбор книг на креольском французском языке для жителей гаитянского происхождения и иммигрантов из других карибских стран, плюс ко всему здесь – по согласованию с местными иешивами – были организованы курсы чтения на идише для детей ортодоксальных евреев.

Магазинчик Фета занимал скромное помещение на первом этаже в торговом ряду на улочке, пересекавшей Флэтлендс-авеню, – прямо за углом. Электричества не было, однако старенький телефон исправно подавал сигнал вызова. Передняя часть магазинчика использовалась в основном как склад и не предназначалась для обслуживания случайно забредающих покупателей; в сущности, вывеска с изображением отвратительной крысы была призвана отпугивать любителей разглядывать витрины. В глубине магазинчика располагались мастерская и гараж. Именно сюда сгрузили самые важные вещи из подвального арсенала Сетракяна: книги, оружие и всякие полезные приспособления.

Эф не преминул отметить сходство между подвальным арсеналом Сетракяна и мастерской Фета. Врагами Василия были грызуны и насекомые, по этой причине все пространство здесь заполняли клетки, телескопические шесты со шприцами на конце, «волшебные палочки» и шахтерские шлемы для ночной охоты. Имелись здесь и рогатины для ловли змей, стеки, подобные тем, которыми пользуются дрессировщики, нейтрализаторы запахов, бесшумные пистолеты, пуляющие стрелками, даже метательные сети. А еще коробки с разнообразными порошками, ловчие перчатки и многое другое. Рядом с крохотной раковиной находилась небольшая лабораторная зона с простейшим ветеринарным оборудованием для забора крови и образцов тканей у пойманных животных.

Единственной необычной для такого места деталью было изрядное количество журналов «Недвижимость», разложенных стопками возле кочковатого массажного кресла. Там, где кто-нибудь другой хранил бы тайный запас порнухи, припрятанной от чужих глаз в мастерской – где же еще? – Фет держал именно это.

– Мне нравятся картинки, – пояснил он. – Дома на фоне синеватых сумерек, теплый свет в окнах. Так красиво… Все пытаюсь представить себе, какую жизнь могли бы вести люди в таких домах. Счастливые люди, должно быть…

В мастерскую вошла Нора. Она решила сделать перерыв в разгрузке вещей и сейчас жадно пила воду из пластиковой бутылки, уперши руку в бедро. Фет передал Эфу тяжелую связку ключей.

– Три замка на передней двери, три на задней. – Он показал, в каком порядке ключи располагались на связке. – Эти отпирают шкафы, если двигаться слева направо.

– Куда это ты собрался? – спросил Эф, когда Фет двинулся к дверям.

– Старик отрядил меня кое-что сделать.

– Захвати нам какой-нибудь готовой еды на обратном пути, – попросила Нора.

– Да, были времена, – усмехнулся Фет, направляясь ко второму микроавтобусу.

Сетракян принес Фету какую-то штуку, которую вывез с Манхэттена, – всю дорогу старик бережно держал ее на коленях. Небольшой предмет, тщательно завернутый в тряпицы. Старик передал сверток Фету.

– Вам придется вернуться под землю, – сказал он. – Пожалуйста, найдите трубопровод, который ведет на материк, и перекройте его.

Фет кивнул. Просьба старика была для него равноценна приказу.

– Я пойду один? – спросил он. – Почему?

– Вы знаете эти тоннели лучше кого бы то ни было. А Закарии нужно побыть с отцом.

Фет опять кивнул:

– Как там малыш?

– У него сейчас на первом месте страх, – вздохнул Сетракян. – Унизительный страх перед чудовищными обстоятельствами жизни. Перед ужасом новой реальности. А на втором месте… ему просто unheimlich – жутко от неестественности происходящего. Я имею в виду его мать. Она родная и чужая одновременно. Это вселяет в него мучительное беспокойство. Оно и тянет к матери, и вместе с тем отталкивает от нее.

– То же самое можно сказать и о докторе.

– Все правильно. Теперь о задании. Вы должны действовать быстро. – Сетракян показал на сверток. – Таймер даст вам три минуты. Всего три минуты.

Фет заглянул в промасленные тряпки: там лежали три динамитных патрона и маленький механический таймер.

– Боже святый! – воскликнул Василий. – Это вроде как таймер для варки яиц.

– Так и есть. Образца тысяча девятьсот пятидесятых. Аналоговый. Видите ли, аналоговые устройства не дают сбоев. Взведите его, повернув до отказа вправо, а затем бегите. Там внизу есть коробочка, она даст искру, и патроны сдетонируют. Три минуты. Ровно столько готовится яйцо всмятку. Как думаете, вам удастся быстро найти укрытие?

– А почему бы и нет? – кивнул Фет. – Не вижу причин сомневаться. Давно вы собрали эту штуковину?

– Прошло уже немало времени, – сказал Сетракян. – Но она сработает.

– И вы держали это… у себя в подвале?

– Взрывоопасные материалы я хранил в задней части подвала. Там есть небольшая потайная камера. Закрывается герметично, стенки из бетона и асбеста. Ни один городской инспектор не заметит. И ни один пронырливый крысолов.

Фет кивнул – наверное, уже в десятый раз. Он аккуратно завернул взрывчатку и сунул сверток под мышку. Затем, подойдя к Сетракяну совсем близко, зашептал доверительным тоном:

– Будьте со мной откровенны, профессор. Я хочу сказать: зачем оно – все то, что мы делаем? Вероятно, я чего-то не понимаю, но я не вижу способа все это остановить. Затормозить – да. Но истреблять их одного за другим – все равно что пытаться передушить всех крыс в городе голыми руками. Чума распространяется слишком быстро.

– Пока это действительно так, – согласился Сетракян. – Нам нужно найти более эффективный способ истребления. Тем не менее я не верю, что Владыка обрадуется, если заражение будет расти экспоненциально.

Фет переварил заумное слово и опять-таки кивнул.

– Бурно распространяющиеся болезни выгорают. Примерно это же говорил доктор. Сказывается нехватка хозяев.

– Именно так, – устало подтвердил Сетракян. – Наверное, есть какой-то более обширный замысел. В чем он заключается… надеюсь, нам никогда не придется это узнать.

– Что бы там ни было, – Василий похлопал по свертку под мышкой, – можете на меня рассчитывать. Я всегда буду на вашей стороне.

Сетракян подождал, пока Фет заберется в кабину микроавтобуса и отправится в путь. Ему нравился этот русский, хотя старик и подозревал, что крысолов слишком уж увлекается самим процессом убийства. Есть мужчины, которые словно бы расцветают среди хаоса. Их называют героями или негодяями, в зависимости от того, на чьей они стороне – победивших или проигравших в войне, но, пока не прозвучит призыв к оружию, они остаются нормальными парнями, которым просто не хватает активных действий, парнями, которые страстно ищут любую возможность расстаться с рутиной обыденной жизни, сбросить ее, как кокон, и добиться настоящего признания. Они чувствуют, что им уготована особая судьба, что они достойны гораздо большего, но только когда все вокруг начинает рушиться, эти люди становятся настоящими воинами.

Фет был одним из таких. В отличие от Эфраима Василий не мудрствовал о своем призвании или своих деяниях. При этом он не был ни глупым, ни равнодушным – совсем наоборот. Фет обладал острым инстинктивным умом и был прирожденным тактиком. Выбрав курс, он никогда не сбивался с него. И никогда не останавливался на полпути.

Василий являл собою великолепного союзника. Очень важно иметь на своей стороне такого человека – в ожидании момента, когда Владыка наконец объявит цену всему происходящему.

Сетракян вернулся в магазинчик и раскрыл небольшую коробку, битком набитую скомканными пожелтевшими газетами. Разворошив бумагу, он бережно извлек из коробки некий стеклянный химический сосуд, что-то вроде реторты. Она уж точно лучше смотрелась бы в кухне алхимика, чем в современной лаборатории.

Зак стоял рядом, грызя последний батончик гранолы. Он отыскал где-то серебряный меч и сейчас взвешивал его на руке, обращаясь с оружием с подобающей осторожностью. Меч оказался на удивление тяжелым. Зак потрогал искрошившуюся кайму нагрудной пластины доспеха, сделанной из толстой звериной шкуры, конского волоса и древесной смолы.

– Четырнадцатый век, – пояснил Сетракян. – Время, когда Оттоманская империя только сформировалась. Эпоха черной смерти. Посмотри на оплечье.

Сетракян указал на часть доспеха, когда-то прикрывавшую горло ее владельца до самого подбородка.

– В четырнадцатом веке оно принадлежало охотнику на вампиров, время не сохранило его имя. Музейный экспонат, в современном мире практического смысла не имеет. Но я не смог оставить его там.

– Семь столетий назад? – переспросил Зак, пробежавшись кончиками пальцев по хрупкому доспеху. – Такая старина? Если они так долго живут среди нас и если они такие сильные, то почему они прячутся?

– Сила явленная – это сила убавленная, – пояснил Сетракян. – Истинно сильный оказывает влияние неявно, неощутимо. Кое-кто сказал бы, что видимая вещь – вещь уязвимая.

Зак внимательно рассмотрел край нагрудной пластины, где на шкуре было выжжено клеймо в виде креста.

– Они дьяволы? – спросил мальчик.

Сетракян не знал, как ответить.

– А что ты сам думаешь?

– Думаю, это зависит…

– От чего?

– От того, веришь ли ты в Бога.

– Полагаю, ты совершенно прав, – кивнул Сетракян.

– Ну а вы? – спросил Зак. – Вы верите в Бога?

Авраам вздрогнул, но понадеялся, что мальчик этого не заметил.

– Вера старика мало что значит. Я принадлежу к прошлому. Ты – будущему. Во что ты веришь?

Зак переместился к ручному зеркалу с амальгамой из чистого серебра.

– Мама говорила, что Бог создал нас по Своему образу и подобию. И Он сотворил все на свете.

Сетракян кивнул, понимая, что в ответе кроется вопрос.

– Это называется парадоксом. Когда две верные посылки вступают в противоречие. Обычно это означает, что одна посылка ложная.

– Но почему тогда Он сотворил нас такими… что мы можем превращаться в них?

– Тебе нужного спросить Его самого.

– Я спрашивал, – тихо признался Зак.

Сетракян удовлетворенно мотнул головой и похлопал мальчика по плечу.

– Мне Он тоже ни разу не ответил. Иногда нам ничего не остается, как отыскивать ответы самим. А порой мы их так и не находим.

Тема была весьма щекотливая. Старый профессор довольно редко общался с детьми, и все же многое в Заке привлекало Сетракяна. Мальчик отличался несомненной любознательностью и серьезностью, что хорошо характеризовало его поколение.

– Я слышал, ребятам в твоем возрасте нравятся ножи, – сказал Сетракян.

Он отыскал нож и преподнес его Заку. Это была хорошая вещь – складишок с десятисантиметровым серебряным лезвием и коричневой костяной рукояткой.

– Ух ты!

Зак разобрался с механизмом блокировки, закрыл нож, потом снова открыл.

– Наверное, я должен сказать об этом папе. Нужно убедиться, что все правильно.

– Полагаю, ножик отлично поместится у тебя в кармане. Ну-ка попробуй.

Сетракян проследил, как Зак сложил нож и засунул его в карман штанов.

– Вот и хорошо. У каждого мальчика должен быть свой ножик. Дай ему имя, и он будет твоим навеки.

– Дать ему имя? – удивился Зак.

– Так всегда следует поступать с боевыми предметами. Нельзя доверять оружию, если не можешь назвать его по имени.

Зак рассеянно похлопал себя по карману с ножом.

– Тут придется подумать.

В комнату вошел Эф. Увидев Зака рядом с Сетракяном, он почувствовал, что между ними произошло что-то важное, что-то очень личное.

Рука Зака глубоко зарылась в карман, но мальчик ничего не сказал.

– На переднем сиденье микроавтобуса лежит бумажный пакет, – сказал Сетракян. – Там сэндвич. Нужно набираться сил.

– Опять с вареной колбасой? – скривился Зак. – Ни за что.

– Приношу извинения, – склонил голову Сетракян, – но в супермаркете сэндвич продавался по акции. Причем он был последний. Я еще добавил сверху очень неплохой горчицы. В пакете ты также найдешь два весьма приличных кекса «Дрейке». Ты мог бы одним насладиться сам, а второй принести мне.

Зак кивнул и направился к выходу.

– Когда заберешься в микроавтобус, запри дверцы, – напомнил Эф сыну, взъерошив ему волосы.

– Я знаю…

Гудвезер проследил, как Зак вышел из здания, подбежал к микроавтобусу, припаркованному непосредственно возле дверей, и залез на пассажирское сиденье.

– Вы в порядке? – спросил Эф у Сетракяна.

– В целом неплохо. Вот, смотрите, у меня есть кое-что для вас.

Сетракян вручил Эфу ящичек из лакированного дерева. Эф откинул крышку и увидел внутри «глок» – вычищенный, в хорошем состоянии, разве что серийный номер спилен. Вокруг пистолета были аккуратно утоплены в поролоне пять обойм.

– Это, на мой взгляд, в высшей степени нелегальная вещь, – сказал Эф.

– И в высшей степени полезная. Имейте в виду, пули серебряные. Специально изготовленные.

Эф вынул оружие из ящичка, повернувшись так, чтобы Зак ни под каким углом не смог увидеть пистолет из микроавтобуса.

– Чувствую себя Одиноким Рейнджером, – сказал он.

– Рейнджер боролся за правое дело. Вот только ему не хватало пуль с разрывными наконечниками. Эти пули, войдя в тело, распадаются на части, словно бы взрываются. Если попасть в стригоя, в любое место его туловища, – дело сделано.

Передача лакированной коробки из рук в руки походила на торжественную церемонию.

– Наверное, Фету тоже нужен такой, – предположил Эф.

– Василий предпочитает гвоздезабивные пистолеты. Он более склонен к физическому труду.

– А вы предпочитаете меч.

– В бедственные времена, такие, как сейчас, лучше держаться того, к чему привык.

В комнату вошла Нора, заинтересованная странным оружием.

– У меня есть еще кое-что, – сказал Сетракян. – Серебряный кинжал средней величины. Я думаю, доктор Мартинес, он вам прекрасно подойдет.

Нора кивнула, засовывая руки в карманы:

– Это единственная драгоценность, которая мне сейчас по-настоящему нужна.

Эф уложил пистолет в ящик и закрыл крышку. В присутствии Норы вопрос использования оружия показался не таким уж сложным.

– Как вы думаете, что произошло тогда на крыше? – спросил он Сетракяна. – Почему Владыка выжил в лучах солнца? Значит ли это, что он отличается от остальных?

– Без сомнения, отличается. Он ведь их всех и породил.

– Это понятно, – кивнула Нора. – И мы теперь знаем – даже слишком хорошо знаем, ведь опыт дался нам большой кровью, – как появляются на свет новые поколения вампиров. Удар жалом, заражение и так далее. Но кто сотворил первых вампиров? И каким образом?

– Вот-вот, – подхватил Эф. – Как получилось, что сначала появилась курица, а не яйцо?

Сетракян отнял от стены свою трость с набалдашником в виде волчьей головы и оперся на нее.

– Я полагаю, что ключ – в происхождении Владыки.

– Ключ к чему? – спросила Нора.

– Ключ к его уничтожению.

Некоторое время Эф и Нора молчали, переваривая услышанное. Наконец Эф спросил:

– Значит… вы что-то знаете?

– У меня есть теория, – ответил Сетракян, – которая подтверждается, хотя бы частично, тем, что мы видели на крыше. Но я не хотел бы ошибиться, потому что ложный шаг увел бы нас в сторону, а мы все хорошо знаем, что время – это струйка песка и песочные часы отныне переворачивает не человеческая рука.

– Если солнце не уничтожило эту Тварь, то, вероятно, серебро тоже не справится, – сказала Нора.

– Тело хозяина покалечить можно. Его можно даже убить, – возразил Сетракян. – Эфраим нанес ему серьезное увечье. Но вы, конечно, правы. Нельзя исходить из того, что серебра будет достаточно.

– Вы говорили о других, – напомнил Эф. – Говорили, что изначально Патриархов было семеро. Владыка и еще шесть – трое в Старом Свете, трое в Новом. Как они вписываются в эту картину?

– Вот над этим я и сам все время размышляю.

– Нам известно хотя бы, заодно ли они с Владыкой? Полагаю, что заодно.

– Совсем наоборот, – сказал Сетракян. – Они против, беззаветно и полностью. В этом я абсолютно уверен.

– А как их сотворили? Эти существа появились на свет одновременно с Владыкой? Тем же манером, что и он?

– Не могу вообразить другой ответ на этот вопрос. Да, одновременно и тем же манером.

– А что говорит фольклор о первых вампирах? – спросила Нора.

– В сущности, совсем немногое. Некоторые исследователи пытались связать их с Иудой или с историей Лилит, но все это скорее популярная ревизионистская литература. И тем не менее… есть одна книга. Один источник.

Эф огляделся:

– Вы только покажите коробку, я достану.

– Этой книги у меня пока нет. Той самой книги, которую я пытался раздобыть бо́льшую часть своей жизни.

– Дайте-ка угадаю, – сказал Гудвезер. – «Руководство охотника за вампирами по спасению мира».

– Близко. Она называется «Окцидо люмен». В буквальном переводе – «Я убиваю свет». Или в широком смысле – «Падший свет».

Сетракян вытащил каталог аукциона «Сотбис» и открыл на заложенной странице.

Книга значилась в каталоге, однако в том месте, где полагалось быть картинке, фигурировала лишь рамка с надписью: «ИЗОБРАЖЕНИЯ НЕТ».

– О чем она? – спросил Эф.

– Трудно объяснить. А еще труднее принять объяснение. За годы преподавания в Венском университете я, по необходимости, стал свободно разбираться в разных оккультных системах: Таро, Каббале, Енохианской магии… Я старался досконально изучить любые вещи, которые помогли бы понять фундаментальную проблему, стоявшую передо мной. Это все очень трудные предметы, и их нелегко было совместить с моей насыщенной учебной программой, однако по определенным причинам – я не вправе сейчас их оглашать – университет оказал мне весьма щедрое покровительство. Именно в те годы я впервые услышал об «Окцидо люмен». Как-то ко мне явился один книготорговец из Лейпцига и предъявил набор черно-белых фотографий. Невысокого качества зернистые изображения нескольких книжных страниц. Требования его были просто возмутительны. К тому времени я уже приобрел у этого торговца изрядное количество гримуаров,[13] и за некоторые он истребовал весьма приличные деньги, но в данном случае запрошенная сумма была настолько неприличной, что становилось смешно. Я провел кое-какие исследования и установил, что меж ученых широких взглядов эта книга считалась неким мифом, мистификацией или же вовсе подделкой. Литературным аналогом городской «страшилки». Говорили, что в этом томе содержится прямое указание на истинную природу и происхождение всех стригоев, но, что еще важнее, там есть имена всех семерых Изначальных Патриархов… Три недели спустя я приехал в магазин того книготорговца – весьма скромное заведение на улице Налевски. Магазин был закрыт. От книготорговца я больше не получал никаких известий.

– Эти семь имен… Среди них должно быть и имя Сарду? – спросила Нора.

– Непременно, – ответил Сетракян. – А если мы узнаем его имя – его истинное имя, – то сможем совладать с ним.

– Вы хотите сказать, что мы разыскиваем самые дорогие «Белые страницы» в мире? – спросил Эф.

Сетракян мягко улыбнулся и передал Эфу каталог.

– Я понимаю ваш скептицизм. Правда понимаю. Современному человеку, человеку науки, даже такому, который видел все, что видели вы, древние сведения кажутся архаичными. Замшелыми. Неким антиквариатом. Так знайте же. Имена действительно заключают в себе сущность вещей. Да-да, сущность вещей. Даже имена в телефонном справочнике. Имена, буквы, цифры, будучи постигнуты во всей их глубине, обладают неимоверной властью. В нашей Вселенной все зашифровано. Если знаешь шифр – знаешь и саму вещь. А если знаешь вещь, управляешь ею. Когда-то я встретил человека, очень мудрого человека, который мог мгновенно убить, четко произнеся слово из шести слогов. Всего одно слово, Эфраим, но очень немногие знают его. А теперь вообразите, что может содержаться в этой книге…

Заглянув через плечо Эфа, Нора прочитала то, что было написано в каталоге.

– И ее выставят на торги через два дня?

– Невероятное совпадение, – молвил Сетракян.

Гудвезер внимательно посмотрел на него:

– Сомневаюсь.

– Правильно. Я полагаю, все это кусочки какой-то большой головоломки. У книги очень темное и сложное происхождение. Если я скажу, что данную книгу считают проклятой, это не значит, будто кто-то заболел, прочитав ее. Это значит, что всякий раз, когда книга где-нибудь всплывает, ее появление сопровождается ужасными происшествиями. Два здания аукционов, где она выставлялась в числе лотов, сгорели дотла еще до начала торгов. На третьих торгах этот лот заблаговременно сняли, но аукционный зал закрылся навсегда. Ныне лот оценивается в диапазоне от пятнадцати до двадцати пяти миллионов долларов.

Нора надула щеки и с силой выпустила воздух.

– От пятнадцати до двадцати пяти… – повторила она. – И это за какую-то книжку? За ту, о которой мы говорим?

– Не за какую-то книжку. – Сетракян забрал у Эфа каталог. – За книгу, которую мы должны заполучить. Альтернативы нет.

– Они принимают чеки?

– В том-то и проблема. При такой цене очень мало шансов приобрести книгу легальным способом.

Лицо Эфа потемнело.

– Деньги Элдрича Палмера, – догадался он.

– Именно. – Сетракян едва заметно кивнул. – А за ним стоит Сарду – Владыка.

Блог Фета

Я опять с вами. По-прежнему пытаюсь разобраться со всеми этими делами.

Видите ли, я полагаю, главная проблема людей в том, что они парализованы неверием.

Мол, вамп – это некий парень в атласном плаще. Гладко зачесанные назад волосы, белый грим, забавный акцент. Делает две дырочки в шее, затем превращается в летучую мышь и растворяется в ночи.

Видели этот фильм? Да их десятки, какой ни возьми.

Хорошо. Теперь наберите слово «саккулина».

Да ладно вам, черт побери, вы же все равно в Интернете. Давайте набирайте. Я уже это делал.

Вернулись? Хорошо.

Теперь вы знаете, что саккулина – это ракообразное из отряда усоногих, принадлежащее к подотряду корнеголовых. Оно паразитирует на крабах.

Да кому какое дело, кто там на ком паразитирует? Чего это вдруг я отнимаю у вас время?

Вот что делает самка саккулины, дойдя в виде личинки до второй стадии развития: находит уязвимое сочленение в панцире краба и проникает в полость его тела. Оказавшись внутри, она выпускает множество нитевидных отростков, которые распространяются по всему крабьему телу, даже опутывают его стебельчатые глаза.

Теперь, когда краб порабощен, на свет (только этот «свет» внутри краба) является собственно самка – в виде мешковидного тела, лишенного конечностей. К ней присоединяется самец, и – угадайте-ка, что происходит? Правильно, наступает время спаривания.

Внутри краба-заложника вынашиваются и вызревают яйца, причем краб теперь вынужден отдавать все свои жизненные силы заботе об этой семейке паразитов, которая им управляет.

Краб – это хозяин. Беспилотник. Им полностью завладел совершенно иной вид, и он вынужден заботиться о яйцах захватчика, как о своем собственном потомстве.

Да кому какое дело?! Ну усоногие, ну крабы…

Я вот к чему: в природе множество подобных примеров.

Одни существа захватывают тела других существ, совершенно на них не похожих, и полностью меняют их жизненные функции.

Это доказано. Это известно.

И тем не менее мы считаем, что мы выше всего этого. Мы же люди!

Крайнее звено пищевой цепи. Мы едим, но нас не едят. Мы берем, а нас никто взять не может.

Говорят, Коперник первый установил, что Земля – не центр Вселенной (ну не могу же я один думать, будто это сделал Галилей!).

А Дарвин установил, что человек – не центр живой природы.

Так почему же мы до сих пор слепо верим, будто мы нечто большее, чем животные?

Давайте посмотрим на себя. В сущности, мы не что иное, как набор клеток, деятельность которых согласовывается химическими сигналами.

Что, если кто-нибудь, вторгнувшись в наш организм, возьмет на себя управление этими сигналами?

Начнет захватывать нас одного за другим?

Станет переписывать слово за словом книгу нашей сокровенной природной сути, перестраивая нас под собственные нужды?

Скажете, это невозможно?

Почему? Думаете, род человеческий «слишком велик, чтобы рухнуть»?

Ладно. Хватит вам это читать. Хватит лазить по Интернету в поисках ответов. Выходите-ка на улицы, раздобудьте хоть что-нибудь серебряное и восстаньте против этих тварей. Пока еще не поздно.

Блэк-Форест. Мясокомбинат «Решения»

Габриэль Боливар ждал. Единственный уцелевший из четырех «выживших» после посадки рейса 753 компании «Реджис эйрлайнс», он сидел в неглубокой земляной яме, вырытой в подвальном помещении мясокомбината «Решения» городка Блэк-Форест, в двух этажах от поверхности и этажом ниже зала для сбора крови скотобойни номер три.

Огромный гроб Владыки покоился рядом, на узком вытянутом возвышении из грунта и камней. В подземном помещении царила абсолютная тьма, и тем не менее тепловое поле Владыки было сильное и четкое – в глазах Боливара гроб сиял, словно изнутри бил яркий свет. Боливар мог даже разобрать рисунок резьбы, окаймлявшей в верхней части дверцы, посаженные на двойные петли, – настолько высока была температура телесной оболочки гигантского вампира. Тепло, излучаемое им, само по себе подтверждало величие Владыки.

Боливар пребывал на второй стадии вампирской эволюции. Боли, неизбежные при трансформации, почти утихли – прежде всего их облегчало ежедневное кормление: порции красной крови подпитывали его организм, действуя примерно так же, как в организме человека действуют белки и вода, участвуя в воссоздании мышечной ткани.

В теле Боливара полностью сформировалась новая система циркуляции жидкостей: артерии теперь доставляли питательные вещества в особые полости внутри туловища. Пищеварительная система упростилась – все выделения теперь выходили из тела через одно-единственное отверстие. Плоть полностью облысела и стала гладкой, как стекло. Удлинившиеся средние пальцы рук потолстели и огрубели, их последние фаланги с твердокаменными ногтями больше походили на когти, в то время как все остальные ногтевые пластины словно бы растаяли – в нынешнем состоянии необходимость в них просто отпала, так же как отпала необходимость в волосах и гениталиях. Каждый глаз теперь представлял собой один большой зрачок, разве что образовались красные кольца, заместившие то, что когда-то было нормальными человеческими белками. Боливар ныне воспринимал тепло в оттенках серого, а его слух – роль ушей выполнял внутренний орган, совершенно отличный от бесполезных хрящей, что прилегали к боковым частям его абсолютно гладкой головы, – неимоверно обострился: он слышал, как в стенках земляной ямы копошатся насекомые.

Боливар теперь больше полагался на животные инстинкты, чем на стремительно угасающие человеческие чувства. Он остро ощущал солнечный цикл – даже здесь, глубоко под землей, Боливар точно знал, что на поверхности надвигается ночь.

Температура его тела составляла 323 градуса по Кельвину, или 50 градусов по Цельсию, или 120 градусов по шкале Фаренгейта. Здесь, в глубине земли, он испытывал приятное ощущение клаустрофобии, родственное нежным ощущениям темноты и влажности, – у него появилась особая любовь к тесным замкнутым помещениям. В недрах Боливар чувствовал себя уютно и безопасно, особенно когда в дневные часы закапывался в прохладную землю – точно так же, как люди по ночам кутаются в теплое одеяло.

Помимо всего этого, у него установились особые, почти товарищеские отношения с Владыкой – гораздо выше уровнем, чем спиритическая связь, которую ощущают все дети Владыки. Боливар чуял, что среди растущего клана его особо выделяют и готовят для какой-то высшей цели. Например, он один был в курсе, где находится гнездовье Владыки. Боливар понимал, что его сознание глубже и шире, чем у остальных. Причем понимание это рождалось помимо каких-либо эмоциональных реакций, помимо формирования особого мнения насчет собственной персоны.

Он просто понимал, и все.

Сюда, в гнездовье, Боливар был призван, чтобы находиться рядом с Владыкой, когда тот восстанет ото сна.

Дверцы шкафа распахнулись. Сначала появились огромные руки, пальцы по очереди ухватили края открывшегося проема с той изящной согласованностью движений, которую демонстрируют паучьи лапки. Владыка подтянулся и сел прямо. Комки почвы посыпались с его гигантской спины на земляное ложе.

Глаза Владыки были открыты. Он видел великое множество вещей, взор его простирался далеко за пределы этого темного подземного помещения.

Схватка с охотником на вампиров – Сетракяном, доктором Гудвезером и крысоловом Фетом, последовавшее за этим солнечное облучение – от всего этого Владыка буквально почернел, и физически, и умственно. Его плоть, когда-то чистая и светлая до прозрачности, была теперь грубой и жесткой, как плохо выделанная шкура. Кожа поскрипывала при ходьбе, трескаясь и отслаиваясь при каждом движении.

Тварь постоянно сдирала с тела чешуйки, напоминавшие оплавленные, прилипшие к телу перья.

Владыка потерял уже больше сорока процентов кожи, что придавало ему вид некоего чудовищного существа из черного гипса. Плоть Владыки не обладала способностью к регенерации: верхний слой, эпидермис, просто отслаивался, обнажая дерму – нижний, незащищенный слой, испещренный сосудами, а из-под него местами проглядывал подкожный жир, прикрывающий, и то с прорехами, тонкие фасции. Цвет плоти тоже разнился – от кроваво-красного до желто-жирового, отчего казалось, что все тело покрыто невообразимой блестящей пастой из свеклы и жирного заварного крема. Капиллярные черви Владыки были видны повсюду, в особенности на лице, – они словно бы плавали наперегонки непосредственно под обнажившейся дермой, создавая рябь по всему гигантскому телу.

Владыка почувствовал, что его приспешник Боливар рядом. Он перекинул массивные ноги через боковые стенки старого шкафа, со скрипом опустил их на пол и выпрямился. Комья земляного ложа липли к его телу, и, по мере того как Владыка двигался, короста глины и отмершей кожи, отваливаясь, падала ему под ноги большими кусками. Обычно гладкий вампир восстает со своего ложа чистым, словно человек после ванны.

Владыка содрал с тела корки отжившей плоти. Тварь давно поняла, что не сможет быстро и свободно передвигаться, если не будет мало-помалу сбрасывать с себя мерзкую изуродованную кожу. Эта оболочка долго не протянет. Боливар, стоявший на изготовку возле неглубокой траншеи, которая служила выходом из этого подземелья, обещал быть приемлемым вариантом: он вполне подходил в качестве кандидата для новой физической оболочки Владыки, хотя бы и временной, – это даже сделало бы ему великую честь. К тому же Боливар отвечал главному условию, непременному для потенциальной оболочки: у него не было ни родных, ни близких, которым он должен был бы хранить верность. Но в то же время Боливар только-только вступил во вторую стадию эволюции. До зрелости ему было еще далеко.

Оболочка может подождать. Должна подождать. У Владыки и без того было дел по горло.

Вампир двинулся вперед, показывая дорогу. Он согнулся в три погибели и, помогая себе локтями и когтями, принялся быстро карабкаться по длинному извивающемуся тоннелю, уходившему вверх. Боливар не отставал. Тварь вылезла в большую подземную камеру. Широкий пол ее устилал ровный слой мягкой влажной земли, словно бы здесь разбили прекрасный сад, только растения еще не дали всходы. Потолок в камере был достаточно высок – даже Владыка мог встать в полный рост.

Когда не видимое отсюда солнце ушло за горизонт и поверхность земли отдалась во власть ночной тьмы, почва вокруг Владыки зашевелилась. Появились маленькие конечности – ручонка здесь, тонкая ножка там, – словно сад и вправду ожил, и из-под земли полезли первые ростки. Наконец стали вздыматься детские головки, все еще волосатые. Некоторые лица ничего не выражали, иные же искажала гримаса боли, сопровождающей ночное перерождение этих юных существ.

То были слепые дети из автобуса. Это они вылуплялись из земли, по-прежнему незрячие, но отчаянно голодные, как новорожденные личинки. Дважды проклятые Солнцем – сначала их ослепили лучи светила, временно покрытого Луной, а потом смертоносный спектр ультрафиолетового излучения отказал им в праве на дневной свет, – эти дети должны были стать «щупальцами» Владыки, передовым отрядом его растущего ополчения. Обращение наделило их особым даром – благословенным или проклятым, как посмотреть: их способность к восприятию намного превышала то, чем располагали остальные представители клана. Особая острота чувств должна была сделать из них незаменимых охотников. И незаменимых убийц.

Узри!

Владыка приказывал Боливару. Вампир вложил в голову своего помощника картинку, совсем недавно увиденную глазами Келли Гудвезер в тот момент, когда вампирша столкнулась лицом к лицу со старым профессором на крыше дома в Испанском Гарлеме.

Тепловое излучение старика было прохладным, совсем сереньким, зато меч в его руке сиял так ярко, что Боливар невольно моргнул: мигательные перепонки опустились, сократив поле зрения до узких горизонтальных щелей.

Келли убегала по крыше. Боливар видел все словно бы из ее головы: как она, подпрыгнув, отскочила, как пустилась наутек, – до той секунды, когда Келли, перемахнув через парапет, стала спускаться по отвесной стене.

Здесь картинка исчезла, и Владыка вложил в сознание Боливара нечто иное – инстинктивную, как у животных, способность определить местоположение дома, совмещенную с картой подземных путей сообщений, которая, пополняемая кланом, постоянно расширялась.

Старик. Теперь он твой.

Межрайонная скоростная транспортная система. Внутренняя платформа станции «Саут-Ферри»

Фет вышел к пристанищу бездомных еще до прихода ночи. В большой спортивной сумке у него лежали таймер для варки яиц и гвоздезабивной пистолет. Он нырнул под землю на станции «Боулинг-Грин» и по рельсам вышел к лагерю кротов у платформы «Саут-Ферри».

Там он некоторое время искал логово Безум-Ника, однако ни логова, ни самого Безум-Ника так и не обнаружил. После него остались лишь несколько щепок деревянного поддона и улыбающаяся физиономия мэра Коха. Впрочем, информации оказалось достаточно, чтобы Фет примерно представил, куда двигаться. Он повернулся и направился в сторону трубопровода.

Вскоре крысолов услышал шум, эхом разносившийся в тоннеле. Громкий металлический лязг, затем бормотание далеких голосов.

Василий вытащил гвоздезабивной пистолет и продолжил путь к петле «Саут-Ферри». Там он и нашел Безум-Ника. Тот, раздетый до грязного нижнего белья, пытался взгромоздить повыше свою жалкую софу – его коричневая кожа блестела от пота и влаги, сочившейся сверху. За спиной Безум-Ника болталась размочаленная косичка.

Его разобранная на части берлога тоже была здесь – в виде кучи мусора, в которой виднелись обломки других брошенных лачуг. Куча возвышалась прямо на путях, представляя серьезную преграду движению. Она доходила до полутора метров в высоту, а сверху для верности была придавлена обломками шпал.

– Эй, брат! – позвал Фет. – Какого черта ты здесь делаешь?

Безум-Ник повернулся. Стоя на мусорной куче, он более всего походил на обезумевшего художника. В потных руках Безум-Ник вертел обрезок стальной трубы.

– Время пришло! – заорал он, будто проповедник. – Нужно что-то делать!

На секунду Фет лишился дара речи.

– Например, пустить под откос поезд?!

– Вот именно, – кивнул Безум-Ник.

Откуда ни возьмись появились еще несколько кротов. Они неторопливо подошли к куче и уставились на творение Безум-Ника.

– Что ты наделал?! – воскликнул бродяга по имени Пещерник Карл.

Когда-то Карл был путевым обходчиком. Выйдя на пенсию, он понял, что тоннельный мир ему дороже всего на свете, и вернулся в свое любимое подземелье, подобно тому как отставной моряк возвращается в море, потому что не может без него жить. На нем был головной шахтерский светильник, и, когда Карл качал головой, луч мотался из стороны в сторону.

Свет фонаря не понравился Безум-Нику. Он выпрямился на верхушке своей баррикады и испустил боевой клич.

– Я, может, и юродивый, – возопил он, – но так просто меня не возьмешь!

Пещерник Карл и несколько других кротов приблизились к куче, чтобы разобрать ее.

– Стоит первому поезду сойти с рельсов, и нас выпрут отсюда раз и навсегда, – заявил Карл.

В мгновение ока Безум-Ник спрыгнул с кучи и приземлился рядом с Фетом. Василий распростер руки и сделал шаг к Безум-Нику – ему хотелось разрядить ситуацию, кроме того, он надеялся уговорить этих людей поработать на него.

– Ни с места… – предупредил Фет.

Однако Безум-Ник не был расположен к болтовне. Он размахнулся и саданул Василия стальной трубой – Фет инстинктивно подставил левую руку. Кость хрустнула.

Крысолов взвыл, но тут же, перехватив гвоздезабивной пистолет наподобие дубинки, врезал Безум-Нику по темечку. Псих пошатнулся, однако не отступил. Фет крепко приложил его по ребрам – послышался треск, – затем пнул под колено, да так, что выбил сустав, и только после этого безумец свалился на землю.

– Слышите?! – завопил Пещерник Карл.

Фет замер и навострил уши.

Далекий характерный грохот…

Василий повернулся и увидел, как вдалеке, там, где рельсы уходили за поворот, показался отблеск света, словно серебряная пыль легла на изогнутую стену тоннеля.

По разворотной дуге приближался поезд пятой линии.

Кроты лихорадочно растаскивали завал, но смысла в этом уже не было никакого. Опираясь на стальную трубу, Безум-Ник поднялся и запрыгал на здоровой ноге.

– Гребаные грешники! – завыл он. – Вы, кроты, слепы все до единого! Вот – они грядут! Теперь у вас нет выбора, только драться! Драться за свою жизнь!

Поезд несся прямо на них, и Фет понял, что времени нет ни секунды. Он едва успел отскочить в сторону, избежав неминуемой, казалось, смерти. Нарастающий свет фар озарил танец Безум-Ника – сумасшедшую джигу на полусогнутой ноге.

Когда головной вагон поравнялся с Фетом, тот мельком увидел лицо машиниста. Это была женщина. С отсутствующим выражением она смотрела прямо перед собой. Женщина-машинист должна была видеть кучу мусора. И все же она не затормозила. Она вообще никак не отреагировала.

Взгляд ее был устремлен на километр вперед. Взгляд новообращенного вампира.

БАММ! Поезд врезался в преграду. Бешено вращающиеся колеса, визг, скрежет. Головной вагон пропахал кучу мусора, взорвал ее, перемолол, протащил крупные обломки метров тридцать и только после этого сошел с рельсов. Состав накренился вправо, притерся к краю платформы в начале петли, пошел юзом, оставляя за собой хвост искр, точно комета. Затем моторный вагон шатнуло в другую сторону, и весь поезд за ним, извиваясь, как стальная лента, сложился гармошкой в узком пространстве рельсового пути.

Скрипучий металлический рев казался почти человеческим воплем – визгом ярости и боли. У тоннелей есть свои звуковые особенности, в их «горле» создается эхо – вагоны уже давно остановились, но жуткий вопль все не стихал…

На этом поезде гроздьями висела уйма тел. Некоторые наездники встретили мгновенную смерть – их растерло и размазало о край платформы. Остальные, цепляясь за что попало, держались до самого конца этого захватывающего крушения.

Как только поезд остановился, они отвалились от вагонов, словно пиявки от тела, попадали на землю и тут же начали осматриваться, определяя свое местоположение.

Медленно, очень медленно твари направились к кротам, которые так и не двинулись с места – лишь изумленно взирали на происходящее, не веря своим глазам.

Наездники безмятежно и невозмутимо выходили из облака пыли и дыма, окутавшего место катастрофы, – вот только походка у них была странная, крадущаяся, а суставы при ходьбе мягко похлопывали.

Фет быстро извлек из своей спортивной сумки самодельную бомбу с часовым механизмом, изготовленную Сетракяном. Правую икру что-то сильно жгло: оказалось, ногу почти навылет пронзила длинная и тонкая, острая, как игла, щепка, вылетевшая из кучи мусора. Если ее вытащить, польется кровь, а сейчас Василию меньше всего хотелось пахнуть кровью, поэтому он оставил щепку в ноге – пусть себе сидит в мышце, больно, но терпимо.

Ближе всех к рельсам стоял Безум-Ник, потрясенно оглядываясь по сторонам. Как получилось, что столько народу выжило после крушения?

Когда наездники приблизились, даже Безум-Ник заметил, что этим людям чего-то недостает. Он обнаружил в их лицах нечто человеческое, но это были лишь слабые следы, не более. Что-то, скорее, похожее на жадный проблеск человекоподобного разума, который можно видеть в глазах очень голодной собаки.

Безум-Ник узнал кое-кого из наездников – это были мужчины и женщины подземелья. Можно сказать, друзья. Такие же, как он, кроты. За исключением, правда, одной фигуры – бледного долговязого существа, обнаженного по пояс. Существо отличалось весьма изящным сложением и походило на фигурку, выточенную из слоновой кости. Несколько прядей обрамляли угловатое лицо, красивое и одновременно уродливое, обезображенное дьявольской одержимостью.

Это был Габриэль Боливар. Его песни, конечно же, не дошли в свое время до ушей обитателей подземелья, прославленный музыкант был кротам неизвестен, тем не менее все глаза были прикованы к нему – так сильно Боливар выделялся среди остальных. Звезда, какой он был при жизни, сохранила сияние и в немертвом состоянии. Одежда Боливара состояла из кожаных черных штанов и ковбойских сапог. Все вены, все мускулы, все жилы отчетливо виднелись под его тонкой, нежной, полупрозрачной кожей.

По бокам Боливара стояли две искалеченные особы женского пола. У одной была располосована рука – глубокий разрез шел сквозь кожу, мышцы и даже кость, так что было непонятно, на чем держится конечность. Разрез не кровоточил, скорее, сочился – только не красной кровью, а какой-то белой субстанцией, более вязкой, чем молоко, но не столь густой, как сливки.

Пещерник Карл начал молиться. Его тихий рыдающий голос был настолько высок, настолько полон страха, что Фету поначалу показалось, будто плачет маленький мальчик.

Боливар указал на глазеющих кротов, и в ту же секунду наездники бросились на них.

Женщина-тварь подбежала к Пещернику Карлу, сшибла его с ног, плюхнулась на грудь и пригвоздила к земле. От нее воняло заплесневелой апельсиновой кожурой и тухлым мясом. Карл попытался сбросить тварь, но та схватила его руку и с такой силой крутанула в суставе, что кость лопнула.

Раскаленная рука вампирши с неимоверной силой уперлась ему в подбородок. Голова Карла откинулась до предела – еще чуть-чуть, и сломается шея, – обнаженное горло вытянулось. Поваленный, Карл теперь видел мир перевернутым вверх дном, и единственное, что мог разглядеть в лучах фонаря своего шахтерского шлема, были бегущие ноги – незашнурованные туфли и босые ступни. Из тоннелей на подмогу тварям вывалилась целая орда чудовищ. Полномасштабное вторжение в мир кротов – твари затаптывали людей и набрасывались по нескольку штук на одного.

К женщине, лежавшей на Карле, присоединилась вторая тварь – она в бешенстве содрала с него рубашку. Карл почувствовал сильный укус в шею. Нет, на нем не сомкнулись чьи-то челюсти и не зубы прокусили кожу – то был прокол, и после укуса что-то с чмоканьем защелкнулось на его горле. Вторая тварь разодрала его брюки по шву, изорвала в клочья штанины ниже паха и впилась во внутреннюю поверхность бедра.

Сначала боль – острая, жгучая, мучительная. Затем, через несколько секунд… онемелость. Такое впечатление, будто какой-то поршень ходит туда-сюда и глухо стучит, прижимаясь к коже и мускулам.

Карла… осушали. Он попробовал закричать, но во рту не нашлось места голосу – туда залезли четыре длинных горячих пальца. Тварь ухватила щеку Карла изнутри, и ее ноготь – скорее коготь, чем ноготь – вспорол десну до самой челюстной кости. Вкус пальцев был острый, соленый, но вскоре его перебил медный привкус собственной крови Карла.

Фет ретировался сразу после крушения: он мгновенно осознал, что сражение проиграно. Вопли были просто невыносимы, но он еще не выполнил задачу, надо сконцентрироваться только на ней.

Задом вперед крысолов залез в трубопровод и сразу понял, что внутри едва хватает места. Единственное преимущество страха, охватившего его, заключалось в мощнейшем выбросе адреналина: зрачки расширились и Василий обнаружил, что видит все вокруг неестественно четко.

Он размотал тряпки и до упора крутанул таймер. Три минуты. Сто восемьдесят секунд. Яйцо всмятку.

Василий проклял свою «удачу» – только теперь он осознал, что при вампирской бойне, разворачивавшейся в тоннеле, ему придется как можно глубже забраться в трубопровод, который твари использовали в качестве переправы, да еще пятясь задом, с поврежденной рукой и кровоточащей ногой.

Перед тем как взвести таймер, Фет, насколько это было возможно, выглянул в тоннель и увидел кротов, корчащихся под гроздьями пирующих вампиров. Всех бродяг уже заразили, со всеми уже было покончено – со всеми, кроме Безум-Ника. Он стоял возле бетонной опоры, взирая на происходящее с блаженной улыбкой идиота. Как ни странно, ни одна из темных тварей не тронула его. Вокруг неистовствовали вампиры, а Безум-Ник оставался целым и невредимым. Затем Фет увидел, как к сумасшедшему приблизился долговязый Габриэль Боливар. Безум-Ник пал перед певцом на колени. Две их фигуры рисовались в тусклом свете, пробивающемся сквозь пыль и дым, словно изображения на почтовой марке с библейским сюжетом.

Боливар возложил руку на голову Безум-Ника – сумасшедший поклонился, затем поцеловал руку и принялся молиться.

Все, Фет увидел достаточно. Он сунул бомбу в щель между трубами и отпустил пальцы. Раз… два… три… – начал он считать, вторя тиканью таймера, затем схватил свою сумку и, пятясь, пополз по трубопроводу.

Сначала Фет двигался с трудом, однако вскоре стало легче – его собственная кровь, текшая из раны, служила смазкой в этой тесной трубе.

…сорок… сорок один… сорок два…

Группка тварей переместилась к входному отверстию трубопровода, привлеченная запахом лакомства, источаемым Фетом. Василий увидел их очертания в маленьком круглом проеме, и все его надежды испарились.

…семьдесят три… семьдесят четыре… семьдесят пять…

Со всей доступной ему скоростью Фет полз, скользя по собственной крови, при этом он умудрился раскрыть сумку и вытащить гвоздезабивной пистолет. Пятясь, он вопил во весь голос и выпускал серебряные гвозди, подобно тому как солдат опустошает магазин автомата, паля по вражескому гнезду.

Гвозди Фета глубоко вошли в скулу и лоб вампира, который первым рванул следом, – хорошо одетого мужчины шестидесяти с лишним лет. Фет выстрелил еще несколько раз – гвозди выбили глаз и заткнули вампиру пасть: один из серебряных штифтов глубоко зарылся в мягкие ткани горла.

Тварь пронзительно завизжала и отпрянула, через нее быстро полезли другие, по-змеиному извиваясь в тонкой трубе. Фет увидел, что к нему приближается новый монстр, на этот раз хрупкая женщина в спортивном костюме. Из большой раны на ее плече торчала сломанная ключица. Женщина ползла к Фету, а кость царапала стенку трубопровода.

…сто пятьдесят… сто пятьдесят один… сто пятьдесят два…

Фет выстрелил в приближавшуюся тварь. Она ползла, несмотря на то что лицо ее было утыкано серебром, точно подушечка для иголок. Из этой подушечки вдруг выстрелило чертово жало. Оно вытянулось во всю длину и едва не коснулось Фета. Спасаясь, Василий заерзал в скользком от крови желобе еще активнее. Выстрел – промах. Гвоздь срикошетил от стенки и прошел мимо вампирши, зато угодил в горло твари, лезшей следом.

Как далеко он отполз? Сколько до бомбы? Пятнадцать метров? Тридцать?

Маловато.

Три динамитных патрона спустя – три патрона и одно гребаное яйцо всмятку – он узнает, маловато или нет.

Продолжая стрелять и вопить, Василий вспомнил фотографии домов из журналов «Недвижимость» со светящимися уютом окнами. В такие дома никогда не вызывали крысоловов. Фет дал себе слово: если он каким-то чудом выживет, то зажжет свет во всех окнах своей квартиры и выйдет на улицу – просто посмотреть, как это выглядит.

…сто семьдесят шесть… сто семьдесят семь… сто семьдесят…

За тварью расцвел взрыв. Жаркая волна ударила в лицо Василию, он почувствовал, как его тело подхватил раскаленный поршень вытесненного воздуха и понес, понес… но тут на Фета со всей дури рухнула туша – опаленное тело вампира – и вышибла из него дух.

Проваливаясь в тихую ясную бездну, он вдруг услышал слово. Оно всплыло из глубин памяти и вытеснило мерный счет, звучавший в его голове:

КРО… КРО…

КРОАТОН

Парк Арлингтон, Джерси-Сити

Десять тридцать вечера.

Альфонсо Крим[14] битый час торчал в парке, выбирая стратегически важную точку.

В таких случаях он был очень разборчив.

Единственное, что ему не нравилось в выбранном месте, – это сенсорный фонарь, льющий сверху оранжевый свет. Впрочем, для таких дел у него имелся заместитель – «лейтенант» Роял, или просто Роял. Всего делов-то – взломать замок на коробке у основания столба, сорвать крышку, воткнуть монтировку. И проблема решена.

Фонарь над головой помигал и погас. Крим одобрительно кивнул.

Он отступил в тень. Его мускулистые руки, слишком большие, чтобы скрестить на груди, свисали по бокам. Торс широкий, почти квадратный. Главарь «Джерсийских сапфиров» был черным колумбийцем, сыном британца и колумбийки. «Джерсийским сапфирам» подчинялись все кварталы вокруг Арлингтонского парка. Если бы они захотели, то подчинили бы и парк, но дело не стоило того. По ночам парк превращался в криминальный рынок, и зачисткой его должны были заниматься полицейские и добропорядочные граждане, а вовсе не «сапфиры». По существу, Крим извлекал даже некоторую выгоду из того, что здесь, в самом центре Джерси-Сити, располагалась эта мертвая зона: она служила чем-то вроде общественного сортира, в который стекалось дерьмо со всех кварталов города.

Каждый уличный угол своих владений Крим завоевал открытой грубой силой. Как танк «Шерман», он шел напролом и молотил противостоящие войска, пока те не сдавались. Всякий раз, завоевав новый угол, Крим праздновал победу тем, что ставил на очередной зуб серебряную коронку. У Крима была ослепительная и пугающая улыбка. Пальцы его тоже обросли всякой серебряной мишурой. Были у него, разумеется, и цепуры, но сегодня вечером Крим оставил свои побрякушки на хазе: цепи – первое, за что хватаются отчаявшиеся люди, когда до них доходит, что их собираются убить.

Рядом с Кримом стоял Роял. Он был в меховой парке, поэтому просто-таки обливался потом. Спереди на его черную вязаную шапочку был нашит туз пик.

– Он не сказал, что хочет встретиться один на один?

– Сказал только, что хочет сделать ставку.

– Ха! И какой план?

– Чей план? Его? Ни малейшего понятия. Мой план? Вот мой план: сделать на его роже гребаный братский шрамчик.

Своим толстым пальцем Крим изобразил бритву и чиркнул по лицу Рояла, словно бы нанося длинный глубокий разрез.

– Ненавижу большинство мексиканцев, а этого – особенно.

– Я вот думаю: почему в парке?

Убийства в парке никогда не раскрывались, потому что никто не поднимал шум. Если ты настолько смел, чтобы зайти в парк с наступлением темноты, значит ты настолько же туп и твоей жизни конец. На всякий случай Крим покрыл кончики пальцев клеем «Крейзи глю», чтобы не оставлять отпечатков, и обработал плоскую рукоятку бритвы вазелином и хлорной известью – так же, как он поступил бы с рукояткой пистолета, чтобы не оставить ни следа ДНК.

Подъехал длинный черный автомобиль. Не то чтобы лимузин, но все же пошикарнее, чем навороченный «кадиллак». Машина притормозила у бордюра. Тонированные стекла не опустились. Водитель остался внутри.

Роял посмотрел на Крима. Крим посмотрел на Рояла.

Задняя дверца распахнулась. Вылез пассажир – между прочим, в солнцезащитных очках. На нем были расстегнутая клетчатая рубашка, под которой виднелась белая майка, мешковатые штаны и новенькие черные сапоги. Он снял заломленную спереди шляпу, обнаружив под ней туго натянутую красную бандану, и швырнул головной убор на сиденье автомобиля.

– Это что за мудила? – шепотом спросил Роял.

«Мудила» пересек тротуар, вошел в парк сквозь пролом в ограждении и зашагал по плешивому газону. Его белоснежная майка ослепительно сияла – так часто светится белая ткань, собирая все что ни есть яркого в ночи.

Крим не мог поверить в происходящее, пока этот тип не приблизился настолько, что его татуировка, идущая от одной ключицы к другой, стала видна во всей своей красе.

SOY СОМО SOY. Я ТО, ЧТО Я ЕСТЬ.

– Я что, должен ахнуть от восхищения? – спросил Крим.

Гус – Гус Элисальде, главарь банды «Ла мугре»[15] из Испанского Гарлема – улыбнулся, но не сказал в ответ ни слова.

Машина на холостом ходу стояла возле обочины.

– И что? – сказал Крим. – Ты проделал весь этот путь, чтобы сказать мне, что выиграл в какой-то лотерее?

– Типа того.

Крим медленно обвел взглядом Гуса сверху донизу и снизу доверху, сделав вид, что разговор окончен.

– По факту, я здесь затем, чтобы предложить тебе процент с выигрышного билета, – пояснил Гус.

Крим злобно оскалился – он пытался понять, что за игру затеял мексиканец.

– О чем ты вообще думал, братан? Взял и приехал на этой хреновине на мою территорию…

– Все-то тебе поперек рыла, Крим, – усмехнулся Гус. – Потому и паришься здесь, в Джерси-Сити, веки вечные.

– Ты разговариваешь с королем Джей-Си! Ну и кого ты привез в своей тачке?

– Забавно, что тебе пришло в голову спросить.

Гус оглянулся, коротко кивнул, и водительская дверца распахнулась.

Вместо шофера в фуражке из машины вылез огромного роста мужчина в куртке с капюшоном. Его лицо полностью скрывала тень. Опустив голову, мужчина обогнул машину, встал возле правого переднего колеса и замер в ожидании.

– Значит, ты угнал тачку из аэропорта и еще водилу прихватил, – усмехнулся Крим. – Крутой, как я погляжу.

– Старые добрые времена в прошлом, Крим, – сказал Гус. – Я это понял, парень. Всему пришел гребаный конец. Борьба за территорию? Квартал за кварталом? Это говно устарело на две тысячи лет. Сейчас оно ничего не значит. Единственная борьба за территорию, которая имеет смысл, – все или ничего. Мы или они.

– Они – это кто?

– Ты наверняка знаешь: кое-что происходит. И не только на большом острове за рекой.

– Большой остров? Это твои проблемы.

– Посмотри вокруг, Крим. Посмотри на парк. Где твои торчки? Где обдолбанные шлюхи? Где вообще все? Здесь как в мертвецкой. Потому что первым делом они забирают ночной народ.

Крим опять оскалился. Ему не нравилось, что Гус режет по живому.

– Я знаю, что дела сейчас не очень.

– Братан, скоро дел не останется вообще. На улицах появилась новая крутая наркота. Можешь проверить. Она называется, чтоб ее, кровь человеческая. И идет бесплатно, если кто распробовал.

– Ясно, – сказал Роял. – Ты из этих, кто съехал на вампирах. Loco.[16]

– Если хочешь, да. Они забрали мою madre и моего брата. Помните Криспина?

Крим знал Криспина. Брат Гуса. Нарик.

– Помню, – сказал он.

– Ну вот, больше вы его в этом парке не увидите. Но я не держу зла, Крим. Нет, больше не держу. Настали новые времена. Я должен отбросить все личное. Потому как сейчас я собираю лучшую на свете бригаду охрененных головорезов, каких только могу сыскать.

– Если ты приехал предложить сраный план по взятию банка или какое другое дерьмо, лишь бы погреть ручонки на этой каше, имей в виду, все это уже…

– Мародерство – забава любителей. Поденщина. Я предлагаю реальную работу за реальные деньги, при реальной поддержке. Давай зови своих ребят, пусть тоже послушают.

– Каких еще ребят?

– Ох, Крим. Да тех, которым приказано убрать меня сегодня. Давай их сюда.

Крим несколько секунд смотрел на Гуса пустыми, ничего не выражающими глазами, затем свистнул. Крим был первостатейный свистун. Серебряные коронки на зубах придавали звуку особую пронзительность.

Из-за деревьев, руки в карманах, вышли три «сапфира». Гус выставил свои ладони, чтобы все видели – в них ничего нет.

– Ладно, – сказал Крим. – Говори, мекс, только быстро.

– Я буду говорить медленно, – отозвался Гус. – А ты внимательно слушай и мотай на ус.

И он выложил им все. Все, что знал о борьбе за территорию между Патриархами и отколовшимся Владыкой.

– Ты обкурился, – усмехнулся Крим.

Но Гус увидел огонек в его глазах. Увидел, что фитиль возбуждения запалился.

– Вот что я тебе предлагаю. Деньги. Больше денег, чем ты настрогаешь на наркоте за всю свою жизнь. Возможность убивать и калечить сколько душе угодно, и никакой тюряги. Я предлагаю тебе шанс – такой выпадает лишь раз в жизни – надрать до хрена задниц во всех пяти районах города. И если мы справимся с работой, все будем в шоколаде до конца дней.

– А если мы не справимся с работой?

– Тогда, насколько я понимаю, смысла в таком дерьме, как деньги, вообще не останется. Но по крайней мере, ты славно надрочишься напоследок, потому как хочешь не хочешь, но здесь все накроется таким медным тазом, что мало не покажется, если ты, конечно, понимаешь, о чем я.

– Твоими бы устами да пивко сосать, – сказал Крим. – Для начала я хотел бы посмотреть на зелененькие.

Гус подавил смешок:

– Я тебе скажу, что я собираюсь сделать, Крим. Я собираюсь показать тебе не только зелененькие, а еще серебряненькие и беленькие в придачу.

Он поднял руку, подавая сигнал водителю в капюшоне. Тот подошел к багажнику, открыл его и вытащил две сумки, затем пронес их сквозь пролом в ограждении к месту «стрелки» и поставил на землю.

Одна сумка была спортивного типа, большая и черная, вторая – средних размеров саквояж с двумя деревянными ручками.

– Что это за гигантский кореш у тебя? – спросил Крим.

Водитель и впрямь отличался огромным ростом. На нем были тяжелые ботинки «Доктор Мартенс», синие джинсы и свободная куртка с низко надвинутым капюшоном. Крим по-прежнему не мог рассмотреть лицо водителя, но с близкого расстояния стало заметно, что в этом парне вообще все не так.

– Они называют его господином Квинланом, – сказал Гус.

С дальнего конца парка донесся визг – мужской, что звучало еще ужаснее, чем если бы визжала женщина. Все, кроме Гуса и господина Квинлана, обернулись.

– Надо поторопиться, – бросил Гус. – Сначала серебро.

Он опустился на колено и расстегнул молнию спортивной сумки. Чтобы понять, что там внутри, света явно не хватало. Гус вытащил длинное ружье и почувствовал, как «сапфиры» потянулись за своими пушками. Мексиканец щелкнул выключателем на стволе, полагая, что это обычная лампочка накаливания, однако лампа оказалась ультрафиолетовой. Ну конечно!

В чернильно-фиолетовом свете лампы он показал «сапфирам» остальное оружие. Арбалет с магазином стрел, оснащенных разрывными серебряными наконечниками. Плоское серебряное лезвие, напоминающее веер, с кривой деревянной рукояткой. Меч, больше похожий на широченный ятаган, только изогнутый больше положенного; рукоятка его была обтянута грубой шероховатой кожей.

– Крим, ты же любишь серебро? – спросил Гус.

Экзотическое оружие разожгло любопытство Крима, но этот водитель, Квинлан, по-прежнему вызывал сильные подозрения.

– Ладно. Что там насчет зелени?

Квинлан потянул ручки кожаного саквояжа, набитого пачками наличных – защитные нити отчетливо светились в индиговых лучах ультрафиолетовой лампы.

Крим полез было в саквояж, но вдруг замер: ему в глаза бросились руки Квинлана, сжимавшие деревянные ручки. Кожа совершенно гладкая, большинство пальцев начисто лишены ногтей. Но самая загвоздка заключалась в средних пальцах. Они были вдвое длиннее остальных и к тому же сильно изогнуты – настолько сильно, что кончик пальца огибал ладонь и упирался в запястье.

Ночную тишину снова прорезал визг, после чего раздалось нечто вроде рычания. Квинлан закрыл саквояж и вгляделся во тьму, скрывавшую заросли деревьев. Он передал сумку с деньгами Гусу, а в обмен получил длинное ружье, после чего с невероятной мощью и скоростью рванул в сторону зарослей.

– Что за… – только и успел выдохнуть Крим.

Если даже там была тропинка, этот удивительный Квинлан не обратил на нее ни малейшего внимания. Гангстеры услышали треск ветвей.

Гус повесил сумку с оружием на плечо.

– Пошли, – сказал он. – Вряд ли вы захотите такое пропустить.

Идти по следу Квинлана было легко, потому что он проложил прямой путь, обломав свисающие ветви деревьев, и если где и сворачивал с курса, то лишь затем, чтобы обогнуть стволы. Тесной толпой, толкаясь и обгоняя друг друга, они пробежали сквозь заросли и оказались на краю большой поляны, где едва не уперлись в Квинлана. Тот стоял совершенно неподвижно, обхватив себя руками и бережно прижимая ружье к груди, словно ребенка.

Капюшон его был откинут. Крим, отдуваясь за спиной водителя, наконец-то увидел его гладкую лысую голову – поначалу только с затылка. В темноте ему показалось, что парень начисто лишен ушей. Крим обогнул его, чтобы лучше рассмотреть лицо, и от открывшегося зрелища человек-танк затрясся, как былинка на ветру.

У урода, именуемого Квинланом, не только не было ушей – у него и носа-то не осталось. Толстая шея. Полупрозрачная, почти переливчатая кожа. И глубоко сидящие в бледном гладком лице кроваво-красные глаза – самые яркие глаза, какие Крим когда-либо видел.

Неожиданно от верхних ветвей дерева отделилась фигура, легко спрыгнула на землю и вприпрыжку помчалась через поляну. Квинлан пустился наперерез, словно леопард, преследующий газель. На бегу Квинлан опустил плечо, как защитник, атакующий игрока с мячом, и они столкнулись.

Беглец с пронзительным визгом растянулся на земле, несколько раз перевернулся, но тут же вскочил на ноги.

В одно мгновение Квинлан включил лампу на стволе своего ружья и направил свет на противника.

Тварь зашипела и отпрянула, молотя воздух руками, – лицо ее исказила неимоверная мука, это было видно даже на расстоянии. Не мешкая, Квинлан нажал на спусковой крючок. Дуло ружья словно взорвалось – серебряная дробь ярким конусом метнулась из ствола и снесла голову шипящего существа.

Только вот она умерла не так, как умирает человек. Из обрубка горла ударил гейзер белой дряни, тварь словно бы втянула в себя руки и повалилась на землю.

Квинлан быстро повернул голову – очень быстро, даже раньше, чем появился следующий противник, стрелой вылетевший из-за деревьев. На этот раз явно женщина. Она дала деру от Квинлана, но помчалась прямиком к группке гангстеров. Одержимая не просто бежала в их сторону – она неслась непосредственно на них. Гус выхватил из сумки ятаган. Завидев оружие, женщина – если ее можно было назвать женщиной: в каких-то чудовищных лохмотьях она походила на самую грязную обдолбанную шлюху, какие только существуют на свете, разве что была невероятно гибка и проворна, и ее глаза сияли красным светом, – попыталась отскочить, но поздно. Одним-единственным точным движением Гус провел клинком по ее плечам и шее, и голова отлетела в одну сторону, тело – в другую. Когда и то и другое упало на землю, из ран поползла густая белая жидкость, похожая на блинное тесто.

– А это беленькое, – улыбнулся Гус.

К ним подошел Квинлан. Еще на ходу он перезарядил ружье подвижным цевьем и снова нахлобучил на голову толстый хлопчатобумажный капюшон.

– Ладно. Идет, – сказал Крим, пританцовывая на месте, как мальчишка, которому рождественским утром приспичило в туалет. – Да. Скажу так: мы в гребаной игре.

Флэтлендс

Выбрив половину лица опасной бритвой, прихваченной из ломбарда, Эф вдруг почувствовал, что потерял к этому занятию всякий интерес. Он отключился от процесса и уставился в зеркало, что висело над раковиной, наполнившейся мутно-молочной водой. Его правую щеку все еще покрывала пена.

Он думал о книге – об «Окцидо люмен» – и еще о том, что все, буквально все повернулось против него. Палмер и его состояние. Эти две преграды вставали у них на пути, куда бы они ни двинулись. Что станет с ними со всеми – что станет с Заком, – если он, Эф, проиграет?

Лезвие бритвы истосковалось по крови. Тоненький порез налился красным, на нем проступили рубиновые бисеринки. Эф посмотрел на бритву, увидел пятнышко крови на нержавеющей стали, и вдруг память отбросила его на одиннадцать лет назад – в тот день, когда родился Зак.

За плечами Келли уже были один выкидыш и один мертворожденный ребенок. Сейчас, готовясь к новым родам, к рождению Зака, она два месяца провела в постели. В этот раз Келли разработала план: никакой эпидуральной анестезии, никакого обезболивания вообще, никакого кесарева сечения. Спустя десять часов после начала схваток продвижение так и не наметилось. Для ускорения родов врач предложил питоцин, но Келли отвергла его, оставаясь верна своему плану. Еще восемь часов мучений спустя она уступила, и ей все же поставили капельницу. А спустя еще два часа – мучительные схватки продолжались уже почти сутки – она наконец согласилась на эпидуральную анестезию. Дозу питоцина повышали уже несколько раз, и сейчас она была очень высокой – на пределе того, что мог позволить сердечный ритм плода.

На двадцать седьмом часу схваток врач предложил кесарево сечение, но Келли отказалась. Сдав все остальные позиции, здесь она была непреклонна: роды должны идти естественным путем. Монитор сердечной деятельности плода показывал, что никаких сбоев нет; шейка матки расширилась до восьми сантиметров, и Келли была полна решимости самостоятельно вытолкнуть своего ребенка в большой мир.

Однако пять часов спустя, несмотря на энергичный массаж живота, которым усиленно занималась опытная сестра, плод по-прежнему оставался в поперечном положении, а шейка матки так и не раскрылась больше восьми сантиметров. Несмотря на успешную эпидуральную анестезию, Келли постоянно ощущала боли при схватках. Врач подкатил стул к ее кровати, уселся и снова предложил кесарево сечение. На этот раз Келли согласилась.

Эф надел халат и прошел вслед за каталкой в сверкающую белизной операционную, располагавшуюся за двойными дверями в конце коридора. Монитор сердечного ритма плода, издававший мягкое «ток-ток-ток», похожее на стук метронома, действовал на него успокаивающе. Медсестра протерла выпирающий живот Келли коричнево-желтым антисептиком, а затем акушер уверенным движением, ведя скальпель слева направо, сделал горизонтальный разрез передней брюшной стенки в низу живота. Он рассек и раздвинул в стороны фасцию, затем мясистые мышцы передней стенки, потом тонкую брюшину, после чего показалась толстая, сливового цвета стенка матки. Хирург сменил скальпель на ножницы для разрезания повязок, чтобы свести к минимуму риск повреждения плода, и сделал последний разрез.

Руки в перчатках вошли в полость и извлекли на свет новехонького человечка, только Зак еще не родился. Он был, что называется, в рубашке, то есть окружен тонким, неповрежденным амниотическим мешком. Этот мешок всплыл из матки, как большой пузырь; матовая непрозрачная оболочка вокруг плода была словно нейлоновое яйцо. В этот момент Зак еще был недвижим, он по-прежнему питался от матери, получая необходимые вещества и кислород по пуповине. Акушер и сестры работали с профессиональной невозмутимостью, но и Эф, и Келли почувствовали их тревогу.

Позднее Эф узнал, что появление на свет ребенка «в рубашке» – большая редкость: меньше одного случая на тысячу родов, а если говорить о полностью доношенных детях, то пропорция уменьшается многократно – здесь речь идет уже о единицах на десятки тысяч.

Этот странный момент длился и длился: нерожденное дитя по-прежнему было связано пуповиной с измученной матерью, – дитя, произведенное на свет, но все-таки… все-таки еще не родившееся. Затем оболочка сама по себе прорвалась и сползла с головки Зака, обнажив его блестящее от влаги личико. Еще несколько мгновений замедленного времени… и ребенок закричал; только после этого его, мокренького, положили на грудь Келли.

Напряжение все еще витало в операционной, но теперь к нему примешивалась явственно ощущаемая радость. Келли ощупывала ручки и ножки Зака, пересчитывая пальчики. Она настойчиво искала признаки уродства и, не находя, испытывала нарастающий восторг.

Мальчик весил три шестьсот. Он был лыс, как комок хлебного теста, и так же бледен. Через две минуты после рождения он набрал восемь баллов по шкале Апгар, а через пять минут – все девять из десяти возможных.

Здоровый ребенок.

И тем не менее Келли вдруг почувствовала сильнейшее опустошение. Это состояние не было столь глубоким и изнурительным, как послеродовая депрессия, однако темный ужас все же вселился в нее.

Родильный марафон серьезнейшим образом подорвал ее силы, молоко не появилось, плюс ко всему не сработал ее так хорошо задуманный план, и от всего этого Келли ощутила себя полной неудачницей. В какой-то момент Келли даже сказала Эфу, что ей постоянно мерещится, будто она подвела его, отчего Эф пришел в совершенное замешательство. Келли мнилось, что изнутри ее разъедает какая-то порча. А ведь до этого они сообща справлялись с любыми трудностями и жизнь казалась легкой и беззаботной.

С того момента, как Келли полегчало (а на самом деле с того момента, как она бесповоротно решила, что ее новорожденный мальчик – будущий гений), женщина больше не отпускала Зака от себя. Какое-то время Келли была просто одержима идеей докопаться до сути рождения в рубашке. Некоторые фольклорные источники утверждали, что эта причуда природы – знамение будущих удач, даже предсказание величия. В иных легендах говорилось, что «рубашечники», как их порой называли, – ясновидцы, они никогда не тонут и ангелы награждают их особо защищенными душами. Келли стала рыться в литературе и нашла немало «рубашечников» среди вымышленных персонажей – например, таковыми были Дэвид Копперфилд и мальчик из «Сияния».[17] А еще в рубашке родились многие знаменитые исторические личности, такие как Зигмунд Фрейд, лорд Байрон и Наполеон Бонапарт. Со временем Келли научилась оставлять без внимания любые неприятные ассоциации – к примеру, в некоторых европейских странах считалось, будто дети, рожденные в рубашке, прокляты, – и противопоставлять тоскливому ощущению собственной несостоятельности яростную убежденность, что ее мальчик, ее порождение – исключительный ребенок.

Пройдет время, и эти фантазии отравят ее взаимоотношения с мужем, приведут к разводу, чего Эф никогда не хотел, и вспыхнувшей в результате развода битве за родительское попечение над Заком, – битве, которая после обращения Келли превратится в борьбу не на жизнь, а на смерть. На каком-то этапе Келли вдруг решила, что если не может быть идеальной парой такому взыскательному человеку, как Эф, то будет для него нулем, пустым местом. Именно по этой причине личная беда Гудвезера – пристрастие к алкоголю – наполнила душу Келли не только ужасом, но и тайной радостью. Ее подленькая мыслишка обернулась реальностью. И реальность эта говорила о том, что даже у такого взыскательного человека, каким был Эфраим Гудвезер, не получается жить в соответствии с принятыми им высокими принципами.

Эф ехидно улыбнулся своему наполовину выбритому двойнику, затем потянулся к стоявшей рядом бутылке абрикосового шнапса, чокнулся с отражением, мысленно провозгласив тост за свое чертово совершенство и сделал два хороших глотка сладковато-терпкого спиртного.

– А вот этого тебе не надо бы, – сказала Нора, войдя в ванную и тихо прикрыв за собой дверь.

Она была босиком – видимо, только что переоделась в свежие джинсы и свободную футболку, а темные волосы собрала в пучок на затылке.

– А ты знаешь, мы устарели, – обратился Эф к ее отражению в зеркале. – Наше время ушло. В двадцатом веке были вирусы. А в двадцать первом? Вампиры!

Он снова отхлебнул шнапса: это должно было служить доказательством его возобновившейся дружбы со спиртным и демонстрацией, что никакие рациональные доводы не убедят его бросить «друга».

– Вот только не пойму: как тебе-то удается не пить? В сущности, бухло только для этого и существует на свете. Единственный способ переварить новую реальность – это догнаться каким-нибудь старым добрым пойлом.

Эф сделал еще глоток и снова посмотрел на этикетку.

– Если бы только у меня было хоть немного этого старого доброго пойла!

– Мне не нравится, что тебе это нравится.

– Я – тот, о ком специалисты говорят: «высокофункциональный алкоголик». Или, если хочешь, я буду припрятывать бухло повсюду, в самых разных местах.

Нора, скрестив руки, привалилась к стене. Она сверлила взглядом спину Эфа, отчетливо понимая, что не сможет до него достучаться.

– Ты же знаешь: это лишь вопрос времени. Рано или поздно жажда крови приведет Келли сюда, к Заку. А через нее все станет известно Владыке. И он выйдет прямиком на Сетракяна.

Если бы бутылка была пуста, Эф, скорее всего, запустил бы ее в стену.

– Вот дерьмо! Это же полное безумие! И одновременно – реальность. У меня никогда не было кошмара, даже близко похожего на этот.

– Я хочу сказать только одно: мне думается, ты должен отправить Зака отсюда подальше.

Гудвезер кивнул. Он стоял, вцепившись обеими руками в край раковины.

– Знаю. Пусть не сразу, но я сам пришел к такому решению.

– И мне думается, ты должен уехать с ним вместе.

Эф несколько секунд размышлял над услышанным – действительно размышлял, а не делал вид, что размышляет, – и только после этого повернулся к Норе.

– Это, типа, старший лейтенант уведомляет капитана, что тот не годен к службе?

– Это, типа, некоторые настолько беспокоятся за тебя, что им страшно, не навредишь ли ты себе, – пояснила Нора. – Для Зака это наилучший вариант. И тебе так будет гораздо спокойнее.

Слова Норы обезоружили Эфа.

– Я не могу оставить тебя здесь вместо себя, – сказал он. – Мы оба знаем, что город рушится. С Нью-Йорком покончено. Пусть он лучше обрушится на меня, чем на тебя.

– Такую чушь только в пивной услышать можно.

– Ты права в одном. Пока Зак здесь, я не могу полностью отдаваться борьбе. Он должен уехать. А я должен быть уверен, что его здесь нет, что он в безопасности. Знаешь, в Вермонте, на одном холме, есть место…

– Я не уеду.

Гудвезер втянул воздух:

– Выслушай меня.

– Я не уеду, Эф. Ты думаешь, что ведешь себя по-рыцарски, а на самом деле оскорбляешь меня. Это мой город, причем в большей степени, чем твой. Зак – отличный парнишка, и ты прекрасно знаешь, что я действительно так думаю, вот только я здесь не для того, чтобы делать женскую работу, присматривать за детишками и раскладывать по полкам брошенную тобой одежду. Я ученый-медик, и в этом смысле я ничем не хуже тебя.

– Я знаю, знаю, поверь мне. Но я думал о твоей матери…

Нора с полураскрытым ртом замерла на месте. Она готова была выпалить что-то, однако от последних слов у нее буквально перехватило дыхание.

– Я знаю, что она нездорова, – сказал Эф. – Знаю, что у нее развивается старческое слабоумие. И еще знаю, что она не выходит у тебя из головы, так же как Зак не выходит из головы у меня. То, что я предлагаю, – это твой шанс вывезти отсюда и ее. Я все пытаюсь сказать тебе, что в том месте в Вермонте, на холме, живут старики Келли…

– Здесь я буду полезнее.

– Уверена? А я? Я все задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа. Что сейчас важнее всего? Я бы сказал, выживание. Это и есть та абсолютная польза, о которой мы можем мечтать. Если мы поступим так, как предлагаю я, по крайней мере один из нас будет в безопасности. Да, я знаю, это не то, чего ты хочешь. И я знаю, что прошу от тебя чертовски многого. Ты права: будь это нормальная вирусная пандемия, мы с тобой стали бы самыми необходимыми людьми в этом городе. Мы занимались бы самой сутью проблемы и поступали бы правильно, как ни посмотри. Однако нынешний штамм одним гигантским прыжком оставил позади весь наш опыт и все наши знания. Мир больше не нуждается в нас, Нора. Ему не нужны доктора или ученые. Ему нужны экзорцисты – заклинатели, изгоняющие дьявола. Ему нужен Авраам Сетракян.

Эф в два шага пересек ванную и остановился перед Норой:

– Просто я знаю достаточно много, чтобы меня опасались. Ну что ж, пусть опасаются дальше.

Нора оттолкнулась от стены, подаваясь навстречу Эфу:

– И что, по-твоему, это должно означать?

– Я не представляю особой ценности. Я – расходный материал. Или, во всяком случае, такой же расходный, как любой другой человек. Если только этот «другой человек» не старый ломбардщик с больным сердцем. Черт! Сейчас Фет привносит в нашу борьбу гораздо больше, чем могу сделать я. И он куда ценнее для старика.

– Мне не нравится то, как ты об этом говоришь.

Эфу не терпелось, чтобы Нора приняла эту новую реальность так, как принимал ее он сам. Чтобы она увидела эту реальность его глазами. Ему было очень важно, чтобы она наконец все поняла.

– Я хочу биться. Я хочу отдаться этой битве целиком. Но пока Келли охотится за людьми, которые мне дороже всего на свете, я не могу это сделать. Я должен знать, что мои любимые в безопасности. Я имею в виду Зака. И тебя.

Гудвезер взял Нору за руку, их пальцы переплелись. Ощущение было сильным и глубоким. Эфу вдруг пришло в голову: «Сколько же дней прошло с тех пор, когда я последний раз испытывал простой физический контакт с другим человеком?»

– Каков твой план? – спросила она.

Эф еще плотнее сплел свои пальцы с пальцами Норы. Сильное нервное возбуждение охватило его, и он попытался разобраться в своих мыслях и чувствах. Каков его план? План уже рождался в голове, нужно было лишь придать ему четкую форму. Опасный план, отчаянный, но выполнимый. План, который, вполне возможно, изменит весь ход игры. Однако нужные слова Эф так и не подобрал.

– Просто быть полезным, – коротко ответил он.

Гудвезер повернулся и потянулся было к бутылке, стоявшей на краю тумбы с раковиной, однако Нора ухватила его за локоть и привлекла к себе.

– Оставь ее там, – сказала она. – Пожалуйста.

Ее глаза цвета крепкого, хорошо заваренного чая были так прекрасны, так грустны. И так… человечны.

– Тебе не нужен никакой шнапс.

– Но я хочу его. А он хочет меня.

Эф попытался повернуться, однако Нора держала его крепко.

– Келли не удалось тебя отучить?

Гудвезер на секунду задумался:

– Ты знаешь, я даже не уверен, что она пыталась.

Нора протянула руку к его лицу. Сначала ее пальцы коснулись небритой колючей щеки, затем тыльной стороной ладони она нежно провела по гладкой коже с другой стороны. От этих прикосновений они оба растаяли.

– Я могу отучить, – сказала Нора.

Она стояла теперь очень близко к Эфу, он чувствовал на щеке ее дыхание.

Сначала Нора поцеловала колючую сторону. Затем Эф поймал ее губы своими и испытал необыкновенный прилив надежды и страсти – такой сильный, словно это было первое объятие в жизни. На него нахлынули воспоминания о двух первых случаях близости с Норой, и от этого предвосхищение стало только жарче, но все же главным сейчас было простое касание тел, простое и… столь же фундаментальное, как законы физики, – именно оно наделило поцелуй силой электрического разряда высочайшего напряжения. Тот простой физический контакт, которого не хватало Эфу, стал вдруг предметом страстного вожделения.

Измученные, вымотанные, живущие последние дни на пределе сил, Эф и Нора были совершенно не готовы к этому и тем сильнее прильнули друг к другу. Эф прижал Нору к кафельной стене, его руки блуждали по ее телу, потому что ничего другого этим рукам и нужно не было. Перед лицом фатального ужаса и полного обесчеловечивания сама страсть человеческая уже была актом неповиновения.

Вторая интерлюдия «Окцидо люмен»: история книги

Шествуя вдоль канала, смуглый брокер в черном бархатном жакете Неру важно крутил на мизинце перстень с голубым опалом.

– Имейте в виду, я никогда не встречал минхера Блака лицом к лицу, – говорил брокер. – Он предпочитает вести дела только так.

Рядом шел Сетракян. В тот раз он путешествовал с бельгийским паспортом под именем Руальда Пирка, а в графе «род занятий» значилось: «торговец антикварными книгами». Документ был искусной подделкой.

На дворе стоял 1972 год. Сетракяну было сорок восемь лет.

– Хотя я могу заверить вас, что он очень богат, – добавил брокер. – Вы сильно любите деньги, месье Пирк?

– Да, сильно.

– Тогда минхер Блак вам очень понравится. Этот томик, что он разыскивает… Минхер Блак заплатит за него весьма щедро. Я уполномочен заявить, что он принимает вашу цену – цену саму по себе я охарактеризовал бы как довольно агрессивную. Это вас радует?

– Да.

– Так и должно быть. Вам, несомненно, повезло суметь приобрести столь редкий том. Я уверен, вы полностью осведомлены о его происхождении. Вы, случаем, не суеверный человек?

– Случаем, суеверный. Профессия обязывает.

– Ах, так вот почему вы решили расстаться с ним? Я, со своей стороны, расцениваю этот том как книжный вариант «Сатанинской бутылки». Вы знакомы с этой сказкой?

– Стивенсона?

– Верно. О, надеюсь, вы не думаете, будто я проверяю ваши познания в литературе, чтобы оценить вашу добросовестность? Я упомянул Стивенсона только потому, что недавно посредничал в продаже невероятно редкого издания «Владетеля Баллантрэ». Однако в «Сатанинской бутылке», как вы, очевидно, помните, проклятую бутылку каждый раз следовало продавать по цене ниже той, по которой ее купили. С этим томом все совсем иначе. Совсем, совсем иначе. Как раз наоборот.

Они проходили мимо ярко освещенной витрины, и в глазах брокера вспыхнул живой интерес. В отличие от других окон-витрин Де Валлен, амстердамского района «красных фонарей», в этой стеклянной клетке сидела не обычная проститутка, а мальчик-транссексуал.

Брокер разгладил усы и снова обратил взор к мощенной кирпичом улице.

– Во всяком случае, – заметил он, – у этой книги беспокойное прошлое. Я сам не буду вести дело. Минхер Блак – неутолимый коллекционер, первоклассный знаток книг. Его вкусы простираются в область специфических и малоизвестных изданий, а его чеки всегда безупречны. Как бы то ни было, справедливость требует, чтобы я предупредил вас: уже было несколько попыток мошенничества.

– Я понимаю.

– Разумеется, я не могу принять на себя никакую ответственность за то, что стало с этими бесчестными торговцами. Хотя должен сказать, что минхер Блак проявляет живейший интерес к предмету нашего разговора, поскольку в каждом случае неудачной сделки он выплачивал мне половину полагающихся комиссионных. Для того, чтобы я продолжал поиски и приводил к его, так сказать, порогу все новых и новых потенциальных продавцов.

Брокер как бы мимоходом вытащил пару тонких белых хлопчатобумажных перчаток и натянул их на руки с великолепно ухоженными ногтями.

– Приношу извинения, – сказал Сетракян, – но я приехал в Амстердам не для того, чтобы гулять по его прекрасным каналам. Как вы уже знаете, я суеверный человек, и мне бы хотелось как можно скорее сложить с себя бремя хранителя столь ценной книги. Буду откровенен: меня больше заботят грабители, нежели проклятия.

– Да, понимаю. Вы практичный человек.

– Где и когда минхер Блак будет доступен для сделки?

– Значит, книга с вами?

– Она здесь, – кивнул Сетракян.

Брокер показал на складную дорожную сумку в руке Сетракяна – черную, из жесткой кожи, с двумя ручками и двумя застежками.

– При вас?

– Нет, слишком рискованно.

Сетракян переложил сумку из одной руки в другую, надеясь, что это будет истолковано как знак, говорящий об обратном.

– Но она здесь. В Амстердаме. Довольно близко.

– В таком случае прошу извинить мою дерзость. Однако если вы действительно обладаете «Окцидо люмен», значит вы знакомы с ее содержанием. С ее raison d’être.[18] Так ведь?

Сетракян остановился. Он впервые отметил, что они удалились от шумных улиц и остановились в узком переулке. Прохожих поблизости не наблюдалось. Брокер сложил руки за спиной, словно бы в процессе невинной беседы.

– Да, знаком, – сказал Сетракян. – Но с моей стороны было бы глупо распространяться об этом.

– Верно, – молвил брокер. – И мы не ожидаем от вас этого. Но могли бы вы доступно подытожить свои впечатления от нее? Всего несколько слов, если не возражаете.

Сетракян уловил за спиной брокера металлический проблеск. Или то была просто рука в перчатке? Так или иначе, Сетракян не испытал страха. Он был готов к этому.

– Малах Элохим, – сказал он. – «Посланники Бога». Ангелы. Архангелы. В данном случае – падшие ангелы. И их нечестивое потомство на этой земле.

В глазах брокера сверкнула искра и тут же погасла.

– Замечательно! Ну что же, минхер Блак в высшей степени заинтересован во встрече с вами. Очень скоро он даст о себе знать.

Брокер протянул Сетракяну руку в белой перчатке. Авраам носил черные. Когда они обменялись рукопожатием, брокер наверняка почувствовал сквозь ткань изувеченные пальцы Сетракяна, – его рука на мгновение замерла, что само по себе было довольно неучтиво, однако никакой иной реакции не последовало.

– Я дам вам мой местный адрес? – предложил Сетракян.

Брокер бесцеремонно отмахнулся, поведя в воздухе затянутой в перчатку рукой.

– Я не должен ничего знать. Желаю вам всяческих успехов, месье, – сказал он и двинулся прочь тем же путем, каким они сюда пришли.

– Но как же он свяжется со мной? – спросил Сетракян вслед.

– Я знаю только, что свяжется обязательно, – бросил брокер через бархатное плечо. – Наилучшего вечера вам, месье Пирк.

Авраам долго смотрел в спину франта, удалявшегося по переулку, – во всяком случае, достаточно долго, чтобы увидеть, как он свернул к витрине, мимо которой они прошли ранее, и, любезно улыбаясь, постучал по стеклу.

Сетракян поднял воротник пальто и, желая оказаться подальше от чернильных вод, зашагал в западном направлении – к площади Дам.

Амстердам – город каналов, посему это весьма необычное место для проживания стригоев, которым природой запрещено пересекать движущуюся воду. Однако дело здесь было в следующем. Преследование нацистского доктора Вернера Древерхавена, лагерного врача Треблинки, – преследование, которое отняло у Сетракяна много лет жизни, – вывело его на подпольную сеть торговцев антикварными книгами. А это, в свою очередь, проложило ему дорогу к предмету вожделения Древерхавена, невероятно редкой книге – латинскому переводу малоизвестного и запутанного месопотамского текста.

Район Де Валлен больше известен как жуткая мешанина наркотиков, кофешопов, секс-клубов, борделей и витринных девочек и мальчиков. Но узкие переулки и каналы портового города Амстердама служат также пристанищем для небольшой, но в высшей степени влиятельной группы перекупщиков антикварных книг, торгующих манускриптами по всему миру.

Сетракян выяснил, что в послевоенные годы Древерхавен, преобразившись в библиофила по имени Ян Пит Блак, бежал в Нижние земли.[19] До начала пятидесятых он шлялся по Бельгии, затем перебрался в Нидерланды и в 1955 году осел в Амстердаме. В районе Де Валлен он мог свободно передвигаться по ночам, следуя маршрутами, на которые не распространялись запреты, налагаемые водными путями, а в дневное время, никем не замеченный и не узнанный, скрывался в какой-нибудь норе. Каналы сильно осложняли его пребывание в городе, но, очевидно, соблазн библиофильской торговли – и, в частности, соблазн наложить свои руки на «Окцидо люмен» – был неодолим. Древерхавен устроил себе здесь гнездовье, и Амстердам стал его постоянным местом обитания.

Центр города походит на остров. Улицы расходятся от площади Дам. Каналы окружают центральную часть практически со всех сторон, но нигде не прорезают ее насквозь. Сетракян шел мимо трехсотлетних домов с остроконечными крышами; из окон вился сладковатый аромат гашиша, смешиваясь со звуками американского фолка. Мимо пробежала молодая женщина, припадая на одну ногу из-за сломанного каблука. Время было слишком позднее для ее рода занятий – об этих занятиях яснее ясного говорили коротенькая шубка из искусственной норки и сетчатые чулки на подвязках.

Сетракян увидел на булыжной мостовой двух голубей. При его приближении птицы не взлетели. Он замедлил шаг и присмотрелся: что же приковало интерес голубей?

Птицы раздирали на части крысу, лежавшую в сточной канавке.

– Как мне сказали, «Люмен» у вас?

Сетракян оцепенел. Некое присутствие ощущалось очень близко – по сути, прямо за его спиной. Но голос рождался непосредственно в голове Сетракяна. В испуге он полуобернулся:

– Минхер Блак?

Сетракян ошибся. За его спиной никого не было.

– Я полагаю, месье Пирк?

Сетракян резко дернулся вправо. В устье проулка, полностью скрываясь в тени, стояла осанистая фигура в длинном форменном пальто и цилиндре. Незнакомец небрежно опирался на тонкую трость с металлическим наконечником.

Сетракян сделал глубокий вдох. Вместе с глотком воздуха он вобрал в себя и спрятал внутри весь свой адреналин. Все предвкушение. И весь страх.

– Как вам удалось найти меня, сэр?

– Книга. Это все, что имеет значение. Вы действительно обладаете ею, Пирк?

– Я… Она неподалеку.

– Где ваш отель?

– Я снял квартиру рядом с вокзалом. Если вам угодно, я был бы счастлив совершить сделку именно там…

– Боюсь, столь длительная прогулка плохо скажется на моем здоровье. Подагра разыгралась не на шутку.

Сетракян всем корпусом повернулся к существу, скрывавшемуся в тени. Неподалеку на площади виднелись несколько человек, поэтому он рискнул сделать шаг к Древерхавену, изображая ничего не подозревающего человека. Сетракян не учуял землистого мускусного запаха, свойственного стригоям, – впрочем, аромат гашиша, витающий в ночи, с успехом выполнял функцию сильного парфюма.

– Что же вы тогда предлагаете? Я бы очень хотел продать ее сегодня вечером.

– И хотели бы сначала вернуться в свою квартиру?

– Да. Полагаю, хотел бы.

– Хмм.

Тень тоже рискнула шагнуть из проулка, стукнув металлическим наконечником трости по булыжнику.

Хлопнули крылья – голуби за спиной Сетракяна спасались бегством.

– Я вот думаю, – сказал Блак, – почему вдруг человек, путешествующий по незнакомому городу, доверяет столь ценный объект незнакомой квартире, вместо того чтобы держать его в сохранности при себе.

Сетракян переложил складную дорожную сумку из одной руки в другую.

– К чему вы клоните?

– Я не верю, что настоящий коллекционер рискнет выпустить столь драгоценную вещь из поля зрения. Или из собственных рук.

– Здесь всюду воры, – пояснил Сетракян.

– Правильно, всюду, – подчеркнул Блак. – Если и впрямь хотите сложить с себя бремя хранителя этого проклятого артефакта, Пирк, да еще за превосходную цену, вы пойдете сейчас со мной. Моя резиденция всего в нескольких шагах. Нам сюда.

Древерхавен повернулся и двинулся в проулок. При ходьбе он помогал себе тростью, но не опирался на нее. Сетракян взял себя в руки, облизнул губы и, ощущая на щеках колкую приклеенную бороду, двинулся по брусчатке проулка вслед за немертвым военным преступником.

За все время заключения в Треблинке Сетракяну лишь несколько раз позволили выйти за пределы лагеря, обнесенного стеной с замаскированной колючей проволокой, – это было, когда Аврааму приказали заняться мебелью в библиотеке Древерхавена. «Герр доктор» жил в доме, располагавшемся всего в нескольких километрах от лагеря, рабочих доставляли туда по одному в сопровождении группы трех вооруженных украинских охранников. Контакты между Сетракяном и Древерхавеном в доме сводились к минимуму, а уж что касается лагерной операционной, то, к великому счастью Авраама, никаких «контактов» между ними там не состоялось. В этой операционной Древерхавен изобретал разные способы удовлетворения своего научного любопытства – примерно в той же манере, в какой избалованный мальчишка, оставленный без присмотра, режет червей пополам и поджигает крылышки мухам.

Древерхавен был библиофилом уже тогда, и мародерские трофеи, приносимые ему войной и геноцидом, – золото и бриллианты, снятые с живых мертвецов, – позволяли ему тратить безумные деньги на приобретение, или присвоение, редких книг из Польши, Франции, Великобритании и Италии; чаще всего это были книги весьма сомнительного происхождения, мелькавшие в хаосе черного рынка военных лет. Сетракян получил приказ закончить работы в библиотеке, выполненной из роскошного дуба и занимавшей две большие комнаты, а также изготовить металлическую стремянку на колесиках и привести в порядок витраж, изображающий жезл Асклепия. Этот образ часто путают с кадуцеем – магической палкой Гермеса, обвитой двумя змеями, – в то время как жезл Асклепия представляет собой посох, вокруг которого обвивается одна змея или червь; с древних времен он служит символом медицины и врачебной деятельности. Что касается жезла в витраже Древерхавена, то его набалдашник представлял собой «мертвую голову» – символ подразделений СС.

Как-то раз Древерхавен лично инспектировал работу Сетракяна. С бесстрастным, хрустально-ледяным выражением голубых глаз он прошелся пальцами по нижним сторонам полок, отыскивая неровности и дефекты. Ничего не найдя, Древерхавен оценил работу коротким кивком и отпустил Сетракяна.

Впоследствии они встретились еще один раз – когда Сетракян стоял перед пылающей ямой, а доктор наблюдал за бойней все с тем же ледяным выражением голубых глаз. Эти глаза тогда не узнали Сетракяна: слишком много лиц и все неотличимы одно от другого. К тому же экспериментатор был слишком занят: его помощник тщательно измерял, сколько времени проходит между вхождением пули в затылок и последними судорогами жертвы.

Период, когда Сетракян подробнейшим образом изучал фольклор и оккультную историю вампиров, совпал с его охотой на выживших нацистов лагеря смерти, и в это же время он вел интенсивный поиск древнего текста, известного под названием «Окцидо люмен».

Сетракян оставил «Блаку» предостаточно свободного пространства, отстав на добрых три шага, – главным образом чтобы держаться вне досягаемости жала. Древерхавен спокойно шел, помогая себе тростью, – он явно не опасался незнакомца за спиной. Возможно, он возлагал надежды на многочисленных пешеходов, фланирующих по Де Валлен в этот ночной час, – само их наличие служило препятствием для любого нападения. А может быть, ему просто хотелось произвести впечатление простодушного и бесхитростного человека.

Иными словами, кошка, очевидно, решила прикинуться мышкой.

Между двумя витринами с девушками, озаренными красным светом, обнаружилась дверь. Древерхавен вставил ключ в замок, повернул его, они вошли и поднялись по лестнице с красным ковровым покрытием. Древерхавен занимал два верхних этажа; помещения были прекрасно обставлены, однако обжитыми не выглядели. В комнате, куда они вошли, лампочки горели вполнакала, тускло освещая мягкие ковры. Фасадные окна выходили на восток. Тяжелых штор на них не было. В задней части окна отсутствовали вовсе. Оценив размеры комнаты, Сетракян понял, что помещение слишком узко для такого здания. Он тут же вспомнил, что подобные же подозрения родились у него при посещении дома Древерхавена возле Треблинки, – эти подозрения строились еще и на бродивших в лагере слухах о секретной «смотровой» в доме врача – иначе говоря, потайной операционной.

Древерхавен прошел к освещенному столику и пристроил к нему трость. На фарфоровом подносе лежали бумаги, в которых Сетракян узнал то, что раньше передал брокеру: документы, устанавливающие подлинность происхождения «Люмена», в том числе те, которые самым правдоподобным образом подтверждали связь между продаваемой книгой и марсельским аукционом 1911 года, – все это были очень дорогие подделки.

Древерхавен снял цилиндр и расположил его на столике, однако к Сетракяну так и не повернулся.

– Могу я заинтересовать вас аперитивом? – спросил он.

– К сожалению, нет, – ответил гость, щелкнув боковыми застежками своей дорожной сумки; однако верхний клапан остался закрытым. – Путешествия плохо влияют на мою пищеварительную систему.

– А-а, понятно. Лично у меня желудок бронированный.

– Пожалуйста, не отказывайте себе из-за меня.

Во мраке комнаты Древерхавен медленно повернулся.

– Не могу, месье Пирк. – Сетракян отметил этот переход с «Пирка» на «месье Пирка». – Я взял себе за правило не пить в одиночестве.

Сетракян постарался скрыть ошеломление. Вместо потрепанного временем стригоя, которого он ожидал увидеть, перед ним стоял дородный Древерхавен, точно такой же, как и десятилетия назад. С теми же хрустально-ледяными глазами. Черные, как вороново крыло, волосы, зачесанные назад, ниспадают на шею. Сетракян почувствовал во рту мучительно резкий кислый привкус, но оснований для страха все же не было: Древерхавен не узнал его тогда возле пылающей ямы и уж наверняка не узнает его сейчас, почти тридцать лет спустя.

– Итак, – сказал Древерхавен. – Пора подвести черту под нашей удачной сделкой.

Это было серьезнейшим испытанием воли, и Сетракяну потребовалось собрать все силы, чтобы скрыть изумление от слов вампира. Или, точнее, от речевой игры, которую тот затеял. Вампир перешел на общение в своей обычной телепатической манере – он «говорил» непосредственно в голове Сетракяна, – но при этом Древерхавен уже научился шевелить бесполезными губами таким образом, чтобы получалась пантомима человеческой речи. Сетракян теперь понял, что, используя именно этот речевой трюк, «Ян Пит Блак» мог перемещаться по ночному Амстердаму без малейшей боязни быть раскрытым.

Сетракян быстро обвел глазами комнату в поисках запасного выхода. Он должен был удостовериться, что стригой в западне, прежде чем привести в действие пружину, запирающую единственный вход. Сетракян зашел слишком далеко, чтобы позволить Древерхавену выскользнуть из его рук.

– Должен ли я понимать в таком случае, что вас совсем не тревожит то обстоятельство, что эта книга вроде как навлекает беды на всех, кому принадлежит?

Древерхавен стоял, заложив руки за спину.

– Я человек, который принимает проклятия как должное, месье Пирк, – сказал он. – А кроме того, на вас эта книга, судя по всему, пока еще не навлекла никакой беды.

– Нет… Пока не навлекла, – солгал Сетракян. – Но могу ли я спросить: почему вам нужна именно эта книга?

– Научный интерес, если угодно. Кстати, можете считать, что я тоже в каком-то смысле брокер. В сущности, я искал этот артефакт по всему миру для другой заинтересованной стороны. Книга действительно очень редкая. Она не всплывала на поверхность более пятидесяти лет. Многие полагают, что экземпляр был уничтожен, но, судя по вашим документам, книга могла уцелеть. Или же существует второй экземпляр. Вы готовы предъявить ее?

– Готов. Но сначала я хотел бы увидеть деньги.

– Ах да. Естественно. В чемоданчике на кресле в углу, позади вас.

Сетракян боком переместился к креслу, стараясь двигаться с непринужденностью, которой он вовсе не испытывал, нащупал замок и откинул крышку. Чемоданчик был набит обандероленными пачками гульденов.

– Очень хорошо, – сказал Сетракян.

– Бумага за бумагу, месье Пирк. А теперь не угодно ли ответить взаимностью?

Сетракян оставил чемоданчик открытым, вернулся к своей сумке и откинул клапан, все это время следя одним глазом за Древерхавеном.

– Вы должны знать, что у нее очень необычный переплет, – заметил он.

– Да, мне это известно.

– Хотя меня заверяли, что переплет только частично определяет чудовищную цену книги.

– Должен ли я напоминать вам, месье, что цену вы назначили сами? И потом, не судите книгу по обложке. Как и в случаях многих других клише, это добрый совет, только им часто пренебрегают.

Сетракян перенес сумку на столик, где лежали документы, подтверждающие происхождение книги. В слабом свете лампы он раскрыл сумку и отодвинулся в сторону.

– Как вам будет угодно, сэр.

– Прошу вас, – сказал вампир. – Я бы хотел, чтобы вы сами вынули ее. Я настаиваю.

– Очень хорошо.

Сетракян повернулся к сумке, погрузил в нее руки, обтянутые черными перчатками, и вытащил книгу. Мало того что она была с серебряным корешком, так еще переднюю и заднюю крышки переплета украшали большие гладкие пластины чистого серебра.

Сетракян протянул книгу Древерхавену. Глаза вампира сузились и засверкали.

Торговец шагнул к нему:

– Конечно, вы хотели бы ее осмотреть?

– Положите ее вон на тот столик, месье.

– На столик? Но ведь здесь намного более выгодное освещение.

– Положите ее на тот стол. Пожалуйста.

Сетракян не выполнил просьбу, прозвучавшую как приказ. Он остался стоять на месте, держа в руках тяжелый том.

– Но вам, должно быть, не терпится заглянуть внутрь.

Древерхавен перевел взгляд с серебряного переплета на лицо Сетракяна и впился глазами так, словно пытался вобрать его в себя.

– Борода, месье Пирк. Она мешает рассмотреть ваше лицо. И придает ему иудейскую наружность.

– Разве? Я так понимаю, вы не любите евреев.

– Это они не любят меня. Твой запах, Пирк… Он мне знаком.

– Почему бы вам не рассмотреть книгу поближе?

– Мне это не нужно. Книга поддельная.

– Возможно. Очень даже может быть. Но серебро – могу заверить вас, что серебро самое что ни на есть настоящее.

Сетракян приблизился к Древерхавену, держа книгу перед собой. Вампир отпрянул, затем движения его замедлились.

– Твои руки, – сказал он. – Ты калека.

Глаза Древерхавена снова обшарили лицо Сетракяна.

– Плотник. Значит, это ты.

Сетракян рывком распахнул пальто и из-под левой полы выхватил скромных размеров меч с серебряным лезвием.

– Вы обленились, герр доктор, – сказал он.

В ярости Древерхавен метнул свое жало. Не на полную длину – скорее, это был ложный выпад. Жирный вампир отпрыгнул назад, уперся спиной в стену, а затем снова попытался достать гостя жалом.

Сетракян предвидел эту уловку. По правде говоря, доктор был куда менее проворен, чем большинство других вампиров, с которыми пришлось выходить на бой. Авраам прочно стоял на ногах спиной к окнам – единственному пути отхода для вампира.

– Вы слишком медлительны, доктор. Ваша охота здесь была очень уж необременительной.

Вампир зашипел. В глазах твари появилась тревога; от напряжения его жар усилился, и косметика, покрывавшая лицо, потекла.

Древерхавен бросил взгляд на дверь, но Сетракян не поддался и на эту уловку. Он знал, что твари всегда обеспечивают себе запасной выход. Даже такой разжиревший клещ, как Древерхавен.

Сетракян сделал ложный выпад – стригой шатнулся, потерял равновесие и снова атаковал, правда, весьма неловко. Древерхавен метнул жало – но лишь наполовину. Сетракян ответил молниеносным взмахом меча – если бы жало вышло на полную длину, он наверняка отсек бы его.

И тут Древерхавен решил удрать. Он боком, по-крабьи, побежал вдоль книжных полок, занимавших всю заднюю стену комнаты, однако Сетракян оказался проворнее. Книга все еще была в его руке, и он со всей силы швырнул ее в жирного вампира. Тварь в ужасе отшатнулась от ядовитого металла, а в следующую секунду Сетракян был уже рядом с Древерхавеном.

Он прижал кончик серебряного меча к верхней части вампирской глотки. Голова Древерхавена откинулась, его затылок уперся в корешки бесценных книг, выстроившихся на верхней полке. Он жег Сетракяна взглядом.

Серебро ослабило вампира, он не мог выпустить жало. Сетракян залез свободной рукой в глубокий карман пальто с освинцованной подкладкой и вытащил связку увесистых серебряных побрякушек: они были, каждая по отдельности, убраны в тонкую металлическую сеточку и нанизаны на отрезок многожильного кабеля.

Глаза вампира расширились, но деваться ему было некуда: после того как ожерелье Сетракяна легло на плечи, тварь не могла двинуться с места.

Серебряный воротник тянул стригоя к земле, будто связка с булыжниками, каждый по полцентнера весом. Сетракян придвинул кресло как раз вовремя, чтобы Древерхавен рухнул в него, а не на пол. Голова твари склонилась набок; руки, бессильно опущенные на колени, сотрясала крупная дрожь.

Сетракян подобрал книгу – на самом деле это был экземпляр шестого издания дарвиновского «Происхождения видов» в переплете с корешком и крышками из серебра Британия[20] – и бросил ее в дорожную сумку. С мечом в руке он подошел к книжным полкам – к тому месту, куда столь отчаянно рвался Древерхавен.

Тщательно осмотрев полки, в том числе на предмет мин-ловушек, Сетракян наконец нашел книгу, служившую пусковым механизмом. Он услышал щелчок, секция немного подалась вперед, Сетракян толкнул ее, и вся стенка повернулась вокруг невидимой оси.

Первым делом на Сетракяна нахлынул запах. Заднее помещение квартиры Древерхавена, лишенное окон, непроветриваемое, представляло собой гнездовье вампира, набитое ненужными книгами, всяким мусором и смрадным тряпьем. Однако не мусор и не тряпье, пахучие сами по себе, были источником совсем уже чудовищной вони – эта вонь лилась с верхнего этажа, куда вела забрызганная кровью винтовая лестница.

Именно там, на втором этаже, Сетракян обнаружил операционную. Посреди комнаты, на черном кафельном полу, запятнанном чем-то жутким – видимо, запекшейся людской кровью, – стоял стол из нержавеющей стали. Все поверхности покрывали какая-то немыслимая грязь и ссохшиеся человеческие выделения, копившиеся здесь десятилетиями. В углу стоял заляпанный кровью холодильный шкаф для мяса, вокруг него с жужжанием вились мухи.

Задержав дыхание, Сетракян открыл холодильник – просто потому, что должен был сделать это. На полках лежали лишь свидетельства кошмарной извращенности Древерхавена – и ничего такого, что представляло бы реальный интерес. Ничего полезного для поисков. Авраам вдруг подумал, что ему становятся привычны картины порока и безнравственности, сцены бессмысленной резни и издевательств над человеческой плотью.

Он вернулся к твари, изнемогающей под грузом серебра. Весь грим, вся косметика уже стекли с физиономии Древерхавена, обнажив истинную личину стригоя. Сетракян подошел к окну. Первые проблески рассвета только начали просачиваться сквозь стекло. Скоро ясный солнечный день возвестит о себе, ворвется в эту квартиру и, прогнав мрак, очистит ее от вампира.

– С каким же ужасом я ждал каждого нового рассвета в лагере, – сказал Сетракян. – Начала очередного дня в хозяйстве смерти. Я не боялся смерти. Всякий день она могла выбрать меня, однако я не хотел ее выбирать. Я выбрал выживание. Но, сделав это, я тем самым выбрал страх.

Я рад умереть.

Сетракян взглянул на Древерхавена. Стригой больше не заботился об артикуляции, эта уловка потеряла смысл.

Вся моя страсть, вся моя похоть давным-давно удовлетворена. Я зашел так далеко, как только может зайти существо в этой жизни, будь то зверь или человек. Я больше ничего не жажду. Повторение лишь гасит удовольствие.

– Той книги, – сказал Сетракян, бесстрашно подойдя совсем близко к Древерхавену, – ее больше не существует.

Она существует. Но только дурак осмелится продолжать ее поиски. Если ты гонишься за «Окцидо люмен», это означает, что ты гонишься за Владыкой. Ты, может, и в силах справиться с его усталым приспешником вроде меня, но если бросишь вызов ему самому, шансов у тебя наверняка не будет. Как не было шансов у твоей горячо любимой жены.

Вот, значит, как. Похоже, толика извращенности все же осталась в вампире. Он по-прежнему обладал способностью – пусть малой и тщетной – наслаждаться несчастьем других. Как ни пригибала вампира тяжесть серебра, он не спускал глаз с Сетракяна.

Утро было уже совсем близко, косые солнечные лучи проникали в комнату. Сетракян выпрямился, внезапно ухватился за спинку кресла, в котором сидел Древерхавен, наклонил его, оторвав передние ножки от пола, и протолкнул сквозь проем вращающейся двери в потайное заднее помещение, оставив на паркете две глубокие борозды.

– Солнечный свет слишком хорош для тебя, герр доктор, – провозгласил он.

Стригой по-прежнему не сводил взор с Сетракяна, его глаза полнились… предвосхищением. Наконец-то что-то неожиданное. Древерхавен страстно хотел стать участником любого извращения, вне зависимости от роли, отведенной ему.

Ярость душила Сетракяна, но все же он находил в себе силы управлять ею.

– Говоришь, бессмертие не лучший друг извращенца? – Сетракян налег плечом на книжную секцию, отсекая солнечные лучи. – Ну что же, значит, будешь наслаждаться бессмертием.

Вот оно, плотник. Вот она, твоя страсть, еврей. Что ты задумал?

Чтобы привести план в исполнение, Сетракяну потребовались три полных дня. Семьдесят два часа Авраам, словно заговоренный местью, работал, не прерываясь ни на секунду. Самым опасным этапом было расчленение стригоя: Сетракян уложил Древерхавена на его собственный операционный стол, после чего отсек конечности и прижег все четыре обрубка. Затем он раздобыл несколько ящиков – наподобие тех, в которых высаживают тюльпаны, только не деревянных, а свинцовых, – с тем чтобы сделать из них гроб (конечно же, без малейших признаков земли, на которой обычно покоятся отдыхающие вампиры) и поместить туда стригоя с серебряным ожерельем. Свинцовые стенки ящика должны были отрезать любые линии связи между Древерхавеном и Владыкой. В этот саркофаг Сетракян упаковал мерзкую тварь вместе с отсеченными конечностями, затем взял напрокат небольшую лодку, погрузил в нее «ящик с рассадой» и в одиночестве вышел в Северное море. Он заплыл далеко, очень далеко от берега. Пришлось напрячь все силы, но в конце концов Сетракян сумел перевалить ящик через борт, не утопив при этом суденышко. Дело было сделано: тварь в буквальном смысле села на мель – между массивами земной тверди, глубоко под водой, вне досягаемости убийственных солнечных лучей и тем не менее в полном бессилии что-либо сделать. В полном бессилии – на всю оставшуюся вечность.

Ящик лег на морское дно, и только после этого едкий дразнящий голос Древерхавена наконец перестал звучать в голове Сетракяна, словно бы случайно найденное лекарство от безумия все-таки сработало. Сетракян посмотрел на свои скрюченные пальцы – они были в кровоточащих ссадинах, раны саднило от соленой воды – и крепко сжал их. Кулаки получились уродливые, кривые, узловатые.

Он действительно шел дорогой безумия. Сетракян понял, что пора уходить в подполье – так, как это умели делать стригои. Он должен был втайне от всех продолжить работу. Чтобы получить свой шанс.

Шанс добраться до книги.

И добраться до Владыки.

Настала пора отправляться в Америку.

Владыка. Часть вторая

Если что и было свойственно Владыке в высшей степени, так это неодолимое стремление доводить до конца каждую мысль и каждое дело. Тварь обдумывала любые возможные искажения своего плана, любые потенциальные отклонения от намеченного пути. Владыка испытывал смутное беспокойство оттого, что не все удастся довести до конца, но зато у него было то, в чем он никогда не знал недостатка, – его истовая непреклонность.

Патриархи будут уничтожены. Все разом. В ближайшие часы.

Они даже не увидят, что им грозит. Да и с чего бы им видеть? В конце концов, разве Владыка не организовал некоторое время назад кончину одного из них, вместе с шестью слугами, в болгарской столице Софии? Владыка и сам разделил тогда с погибающим страшную боль, получил свою долю смертной муки – именно в тот момент, когда все и произошло: он почувствовал, как водоворот тьмы увлекает его в бездонную пучину, ощутил неодолимую тягу Великого Ничто – и в полной мере насладился этой тягой.

26 апреля 1986 года в нескольких сотнях метров от поверхности земли, под центром болгарского города вспыхнуло маленькое солнце. Ядерный взрыв, который и впрямь был сродни тем процессам, что происходят в недрах звезд, разразился в сводчатом подземном склепе с пятиметровыми бетонными стенами. Город наверху сотрясся от непонятного толчка, раздался глухой рокот. Люди сочли, что произошла сейсмическая подвижка, был определен эпицентр – в районе улицы Пиротска, – однако никто не пострадал, да и здания претерпели совсем незначительный урон.

Событие даже не посчитали особо достойным внимания. Ведущие новостей уделили ему всего лишь несколько фраз – не более чем «бип-бип» в информационном шуме. А спустя некоторое время его и вовсе затмила авария на реакторе в Чернобыле. И тем не менее между этими событиями существовала тонкая внутренняя связь, о характере которой большинство людей не имели ни малейшего представления.

Из семерки Изначальных Патриархов Владыка был самым честолюбивым, самым голодным и – в определенном смысле – самым молодым, что только отражало естественный ход вещей.

Владыка последним из семерых восстал в этот мир, и то, что его сотворило, было Ртом.

Глоткой.

Жаждой.

Эта Жажда и отделила Седьмого от всех остальных. Шестеро Патриархов оказались разбросаны по всей земле, им пришлось прятаться. Они скрывались, но при этом оставались связанными между собой.

Воспоминания и образы с гудением роились в неохватном сознании Владыки. Мысли, блуждая, забрели в те времена, когда Твари удалось впервые увидеть Армагеддон на этой земле, – Владыка словно заново посетил давно забытые города: алебастровые колонны, полы из полированного оникса…

В те времена Тварь впервые почувствовала вкус крови.

В доли секунды Владыка вновь обрел контроль над своими мыслями. Воспоминания – опасная вещь. Они придавали мыслям Владыки совсем уж индивидуальный характер, и, когда это происходило, пусть даже в защищенном помещении, как, например, сейчас, другие Патриархи могли их услышать. В подобные минуты ясного и четкого мышления их сознания сливались в единое целое – то целое, которым они и были когда-то. Их разум с самого начала был задуман единым и должен был оставаться таковым до скончания веков.

Патриархи произошли на свет одним неразделимым существом, и поэтому Владыка даже не обладал собственным именем. Имя у них было общее, одно на всех, – Суриил. Равно как у них были общее естество и общее предназначение. Связь их эмоций и мыслей обуславливалась самой природой происхождения – именно такая связь существовала теперь между Владыкой и его Расплодом, который он всячески обихаживал, и будет существовать между ним и теми особями, что выродятся в дальнейшем. Узы, соединяющие Патриархов, можно заглушить или ослабить на какое-то время, но разрушить эту связь невозможно ни при каких условиях. Их инстинкты и мысли по самой своей сути взывали к соединению.

Чтобы преуспеть в своем плане, Владыка должен был искоренить это природное свойство.