Шок-рок

Грэм Мастертон Дитя Вуду

Я увидел Джими, нырнувшего в агентство новостей С. Г. Пателя на углу Клэрендон-роуд, и лицо у него было пепельно-серым. Сказав Далей "Господи, да это Джими", я последовал за ним, звякнув колокольчиком на двери. Мистер Патель, подписывавший стопки "Ивнинг Стэндардс", сказал мне: "Новый музыкальный экспресс" еще не пришел, Чарли, но я в ответ лишь покачал головой.

Я осторожно передвигался вдоль стеллажей с журналами, детскими изданиями и шутливыми поздравительными открытками. Откуда-то из глубины магазина доносился звук телевизора миссис Патель, наигрывавший музыкальную тему из "Службы новостей". В помещении стоял затхлый запах оберточной бумаги, сладких креветок и греческого пажитника.

Свернув за угол стеллажей, я увидел Джими, стоявшего перед холодильником и смотревшего на меня широко раскрытыми глазами; не тем веселым и озорным, как обычно, взглядом, а каким-то почти раненым, затравленным. Волосы были почти такие же, курчавые, и на нем были все тот же афганский камзол и пурпурные бархатные клеша — даже ожерелье чероки было то же самое. Но кожа имела какой-то бело-пыльный оттенок, и он меня по-настоящему испугал.

— Джими? — прошептал я.

Поначалу он ничего не сказал, но его окружал какой-то холод, и дело было вовсе не в холодильнике со всем его содержимым — горошком, морковной смесью и натуральными бифштексами.

— Джими… Я думал, ты умер, чувак, — сказал я ему. Я уже больше пятнадцати лет не называл никого "чувак". — Я был полностью, абсолютно уверен, что ты умер.

Он шмыгнул носом и откашлялся, причем его взгляд остался таким же затравленным.

— Привет, Чарли, — произнес он. Голос его звучал хрипло, глухо и удолбанно, точно так же, как в тот вечер, когда я его видел в последний раз, 17 сентября 1970 года.

Я был настолько напуган, что едва мог говорить, но в то же время Джими выглядел настолько таким же, что я странным образом успокоился — словно шел все еще 1970 год, а прошедших двадцати лет как не было. Сейчас я мог поверить, что Джон Леннон еще жив, что Гарольд Вильсон по- прежнему премьер-министр, и повсюду царят вечные мир и любовь.

— Пытаюсь вернуться на флэт, чувак, — сказал мне Джими.

— Что? Какой флэт?

— На флэт Моники, чувак, в Лэнсдоун-Крисент. Я пытаюсь туда вернуться.

— А за каким чертом тебе туда надо? Моника там больше не живет. Насколько я знаю по крайней мере.

Джими потер лицо, и казалось, будто пепел сыплется между его пальцев. Он выглядел сбитым с толку, испуганным, словно не мог собраться с мыслями. Но мне частенько приходилось видеть его обкуренным до умопомрачения, когда он нес дикую тарабарщину, всё про какую-то планету или еще что-то, где всё идеально, — божественную планету Высшего Разума.

— Где же ты был, черт бы тебя побрал? — спросил я. — Послушай, Далей на улице ждет. Помнишь Далей? Пойдем бухнем.

— Я должен попасть на этот флэт, старик, — настаивал Джими.

— Зачем?

Он посмотрел на меня, как на крэзанутого.

— Зачем? Дерьмо! Делать мне просто не хрена, вот зачем.

Я не знал, что делать. Вот он, Джими, в трех футах от меня, настоящий, говорящий, хотя Джими уже двадцать лет как умер. Я так и не видел тело, не был на его похоронах, потому что не было денег на проезд, но почему же тогда пресса и родственники говорили, что он умер, если он жив?

Моника нашла его в постели, остывшего, с побагровевшими от удушья губами. Врачи больницы Св. Марии подтвердили, что привезли его уже мертвым. Он задохнулся, захлебнувшись собственной блевотиной. Он должен быть мертвым. Тем не менее вот он, как в добрые старые психоделические времена — "Пурпурная дымка", "Дитя Вуду" и "У тебя есть опыт?".

Звякнул колокольчик на входе. Это Далей меня ищет.

— Чарли! — окликнула она. — Пойдем, Чарли, ужас, как выпить хочется.

— Может, пойдешь с нами, выпьем? — спросил я у Джими. — Может, придумаем, как тебе попасть обратно в квартиру. Может, найдем тамошнего агента по недвижимости и поговорим с ним. Наверное, Кортни знает. Кортни знает всех.

— Я не могу пойти с тобой, чувак, никак, — уклончиво ответил Джими.

— А почему? Мы встречаемся с Дереком и прочими в "Бычьей голове". Они были бы рады тебя увидеть. Слушай, а ты читал, что Митч продал твою гитару?

— Гитару? — переспросил он, словно не мог меня понять.

— Твой Страт, на котором ты в Вудстоке играл. Он получил за него кусков где-то сто восемьдесят.

Джими издал глухой шмыгающий звук.

— Надо попасть на тот флэт, чувак, вот и всё.

— Но сначала давай бухнем.

— Нет, чувак, не получится. Я не должен никого видеть. Даже тебя.

— Что же ты тогда собираешься делать? — спросил я. — Где ты оформился?

— Нигде не оформился, чувак.

— Можешь у меня прописаться. У меня теперь дом на Клэрендон-роуд.

Джими покачал головой. Он даже не слушал.

— Я должен попасть на тот флэт, вот и всё. Без вариантов.

— Чарли! — возмутилась Далей. — Какого черта ты тут делаешь?

Я ощутил холодный пыльный сквозняк и повернулся; пестрая пластиковая занавеска Пателей колыхалась, но Джими исчез. Я отдернул занавеску и крикнул: "Джими!" Но в заставленной креслами гостиной Пателей не было никого, кроме смуглого голозадого ребенка с сопливым носом и бабушки преклонного возраста в ядовито-зеленом сари, которая смотрела на меня тяжелым взглядом. Над выложенным коричневой плиткой камином висела ярко раскрашенная фотография семьи Бхутто. Извинившись, я ретировался.

— Что с тобой случилось? Я уже черт знает сколько жду на улице, — сказала Далей.

— Я видел Джими, — сообщил я.

— Какого Джими? — резко спросила она. Она была травленой блондинкой, хорошенькой и вульгарной — и всегда нетерпеливой. Поэтому, должно быть, она мне так нравилась.

— Хендрикса. Джими Хендрикса. Он был здесь, только что.

Перестав жевать резинку, Далей уставилась на меня, открыв рот.

— Джими Хендрикса? В каком смысле Джими Хендрикса?

— Я видел его, он был здесь.

— Ты чего несешь? Ты че, с дуба рухнул?

— Далей, он был здесь, Богом клянусь. Я только что с ним разговаривал. Он сказал, что ему нужно попасть на старый флэт Моники. Помнишь, тот флэт, где он…

— Совершенно вер-рно, — изобразила меня Далей. — Флэт, где он умер.

— Он был здесь, поверь. Он был так близко, что я мог к нему притронуться.

— Ты съехал, — объявила Далей. — Как бы там ни было, больше ждать не буду. Пойду в "Бычью голову" и выпью.

— Послушай, подожди, — сказал я. — Давай-ка заглянем на флэт Моники и посмотрим, кто там сейчас живет. Может, они знают, что происходит.

— Да не хочу я, — возразила Далей. — Ты прям — козел. Он умер, Чарли. Он уже двадцать лет, как умер.

Но в конце концов мы добрались до флэта и позвонили в дверь. Мы увидели, как шевелятся грязные тюлевые занавески, но прошло немало времени, пока мы не услышали, как кто-то приближается к двери. Холодный угрюмый ветер гулял между домов. Ограда была забита газетами и пустыми целлофановыми пакетами, а деревья были низкорослыми и голыми.

— Сомневаюсь, что здесь кто-то ваще знает, что здесь когда-то жил Джими Хендрикс, — фыркнула Далей.

Наконец дверь приоткрылась примерно на дюйм, и появилось бледное женское лицо.

— Чего вам?

— Послушайте, — заговорил я. — Прошу прощения за беспокойство, но у меня есть один знакомый, который когда-то здесь жил, и он хотел узнать, не будете ли вы возражать, если он сюда зайдет и посмотрит. Просто, понимаете, чтобы вспомнить былое.

Женщина не ответила. По-моему, она даже и не поняла, о чем это я толкую.

— Это ненадолго, — сказал я. — Буквально на пару минут. Просто вспомнить старые времена.

Она закрыла дверь, не сказав ни слова. Мы с Далей остались на крыльце под холодным северным желтоватым небом Лондона.

Чернокожая женщина в блестящем плаще от "Маркс энд Спенсер" толкала через улицу огромную ветхую коляску, набитую детьми и покупками.

— А теперь что собираешься делать? — поинтересовалась Далей.

— Не знаю, — ответил я. — Пойдем-ка все-таки выпьем.

Мы доехали до "Бычьей головы" и уселись у окна, выходившего на Темзу. Прилив закончился, и река выглядела лишь темно-серой полоской на фоне покатых валов черного ила.

Там был Кортни Таллок, а еще Билл Франклин, Дэйв Блэкмен, Маргарет и Джейн. Я вдруг сообразил, что знал их уже в 1970-м, когда Джими был еще жив. Странное было ощущение, как во сне.

Как там написал Джон Леннон? "Хоть и был я слугой в твоей темной хижине, я не стану кормить нормана".

Я спросил Кортни, не знает ли она, кто живет на старом флэту Моники, но он покачал головой.

— Знакомых лиц уже нет, чувак, давно нет. Всё уже не так, как было раньше. Я имею в виду, там всегда было запущено и убого и все такое прочее, но все знали, где они, черные и белые, водитель автобуса и шлюха. А теперь эти ребятишки перешли все границы. Это как другой мир.

Но Дэйв сказал:

— Я знаю, кто въехал в этот флэт после Моники. Это был

Джон Драммонд.

— Тот самый Джон Драммонд? — спросил я. — Гитарист Джон Драммонд?

— Точно. Но он прожил там всего несколько месяцев.

— Какой-то ты сегодня нудный, Чарли, — заговорила Далей. — Можно мне еще выпить?

Я принес еще: коктейль для Далей, пиво для себя. Кортни рассказывал анекдот.

Я не знал, что Джон Драммонд жил в той же квартире, что и Джими. На мой взгляд, гитаристом Джон был получше, чем Джими — по технике, во всяком случае. Он всегда был более целеустремленный, более изобретательный. Он, как и Джими, умел заставить гитару говорить, но у него она звучала не так сумбурно, как у Джими, не так зло и разочарованно. И он никогда не играл так неровно, как Джими в Вудстоке, или так провально, как Джими в Сиэтле, когда он делал свой последний в Америке концерт. Джон Драммонд поначалу играл с Грэмом Бондом, затем — с Джоном Мэйеллом, а потом уже — с собственной "супергруппой" "Крэш".

Со своей "Лихорадкой" Джон Драммонд занял первое место по обе стороны Атлантики. Но потом, без всякого предупреждения, он вдруг оставил сцену и ушел, сопровождаемый газетными сообщениями и насчет рака, и про рассеянный склероз, и о хронической привычке к героину. Тогда его видели в последний раз. Это было… когда же? Году в 1973— 1974-м или где-то около того. Я даже не знал, жив ли он еще.

В ту ночь в моей однокомнатной квартирке на Холланд-Парк-авеню зазвонил телефон. Это был Джими. Голос его был далеким и глухим.

— Не могу долго говорить, чувак. Звоню из будки на Квинсуэй.

— Я заезжал на флэт, Джими. Та баба меня не пустила.

— Я должен туда попасть, Чарли. Без вариантов.

— Джими… Я кое-что узнал. После Моники там жил Джон Драммонд. Может, он смог бы помочь.

— Джон Драммонд? Имеешь в виду того паренька, что все время ошивался вокруг и хотел играть с "Экспириенс"?

— Тот самый, потрясающий гитарист.

— Дерьмом он был. И играл дерьмово.

— Не надо, Джими. Он замечательно играл. Его "Лихорадка" стала классикой.

На другом конце линии наступила долгая пауза. Я слышал звуки машин и дыхание Джими. Потом Джими спросил:

— Когда это было?

— Что было?

— Ну эта песня, что ты назвал, когда это было?

— Не помню. Где-то в начале семьдесят четвертого, кажется.

— И он хорошо играл?

— Потрясающе.

— Не хуже меня?

— Если хочешь чистую правду, не хуже.

— И звучал он, как я?

— Да, но немногие с этим соглашались, потому что он белый.

Я посмотрел на улицу. Нескончаемый поток машин проносился мимо моего дома в сторону Шепхёрдс-Буш. Я вспомнил, как Джими много лет тому назад пел "Crosstown Traffic".

Джими спросил:

— А где сейчас этот самый Драммонд? Еще играет?

— Никто не знает, где он. Его "Лихорадка" стала хитом номер один, а потом он ушел. "Уорнер Бразерс" не нашли даже, кому предъявить иск.

— Чарли, ты должен оказать мне услугу, — хрипло потребовал Джими. — Найди этого парня. Даже если он умер и ты сможешь узнать только, где его похоронили.

— Джими, ради Бога. Я даже не знаю, с чего начать.

— Прошу, Чарли. Найди его для меня.

Он повесил трубку. Я долго стоял у окна, испытывая страх и подавленность. Если Джими не знал, что Джон Драммонд так хорошо играл, если он не знал, что "Лихорадка" Джона занимала первое место, — тогда где он был последние двадцать лет? Где он был, если не умер?

Я позвонил Нику Кону, и мы встретились в душном вечернем питейном клубе в Мэйфер. Ник написал примечательный труд о поп-музыке шестидесятых, "Авопбопалупа-Алопбамбум", и знал почти про всех, в том числе о "битлах", Эрике Бердоне, "Пинк Флойдах" "космического" периода, Джими и, конечно, о Джоне Драммонде.

Он черт знает сколько не видел Джона, но лет шесть назад он получил открытку из Литлхэмптона, что на Южном побережье, и там почти ничего не было, кроме того, что Джон пытается привести в порядок душу и тело.

— Он не пояснил, что он конкретно имеет в виду, — сказал мне Ник. — Но он всегда был таким. У меня было такое ощущение, будто он всегда думает о чем-то другом. Вроде как пытается справиться с чем-то, что происходит внутри него.

В Литлхэмптоне в середине зимы было ветрено и уныло. Парк аттракционов был закрыт, пляжные домики закрыты, а индейские каноэ, связанные вместе, болтались посреди лодочного пруда, чтобы до них никто не добрался. Желтовато- коричневый песок кружился по дорожке, а среди кустиков прибрежной травы носились старые конфетные фантики.

Я несколько часов бродил по центру города в поисках Джона Драммонда, но в тот первый вечер я не увидел там никого от трех до шестидесяти пяти лет. Начинался дождь — холодный, затяжной дождь, — и я позвонил в дверь одной краснокирпичной виллы эдвардианского стиля неподалеку от моря и снял себе комнату на ночь.

Заведение было не из лучших, но зато теплым. А еще была рыба с жареной картошкой на ужин, который я разделил с двумя коммивояжерами, матерью-одиночкой и ее сопливым вертлявым мальчишкой в засаленных штанах, а также с отставным полковником, у которого были щетинистые усы, пиджак с кожаными заплатками на рукавах и привычка откашливаться со звуком, напоминавшим артиллерийскую канонаду.

Барабан не гремел, поп его не отпел — просто тело на вал отнесли мы.

Утром дождь еще шел, но я все равно побрел по серебристо-серым улицам в поисках Джона Драммонда. Наткнулся я на него совершенно случайно, в пивнухе на углу Ривер-роуд, где он сидел в каком-то закутке с нетронутой кружкой пива и опустошенным наполовину пакетиком хрустящего картофеля. Он непрерывно курил, глядя в пустоту.

Он очень похудел по сравнению с тем временем, когда я его видел в последний раз, и его седеющие волосы были сильно спутаны. Он немного напоминал постаревшего Пита Тауншенда. На нем были черные штаны в обтяжку и огромная черная кожаная куртка с неимоверным количеством молний и висюлек. На лацкане у него был значок с тремя парами бегущих ног и надписью "Тур бегунов 1986".

Я поставил свое пиво рядом с его стаканом и придвинул стул. Он даже не взглянул на меня.

— Джон? — окликнул я не слишком уверенно.

Он скользнул по мне взглядом и прищурился.

— Джон, я — Чарли. Чарли Гуд. Ты меня помнишь?

— Чарли Гуд? — тупо переспросил он. Потом очень медленно, словно узнавание проникало в его сознание, словно камешек, опускающийся в патоку, он заговорил:

— Ча-а-арли Гуд! Реально! Чарли Гуд! Как твое ничего, чувак? Я же тебя не видел с… А когда я тебя в последний раз видел?

— На острове Уайт.

— Точно. Остров Уайт. Мать твою.

Я отпил немного пива и отер губы тыльной стороной ладони.

— Я тебя со вчерашнего дня ищу, — сообщил я ему.

Он затянулся окурком сигареты, потом ее потушил. Он

ничего не ответил, даже казалось, будто он меня не слышит.

— Даже сам не знаю, зачем, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал как можно небрежней. — Штука в том, что Джими меня попросил.

— Джими тебя попросил?

— Глупо звучит, верно? — произнес я, деланно улыбаясь. — Но я с ним встретился в Ноттингем-Хилл. Он еще жив.

Джон достал еще одну сигарету и прикурил от дешевой пластмассовой зажигалки. Теперь он не сводил с меня глаз.

Я сказал уже серьезнее:

— Он пытался попасть в старую обитель Моники. Он не сказал зачем. Дело в том, что он узнал, что ты там жил ка- кое-то время, после того как он… в общем, когда его там не стало. Он сказал, чтобы я тебя нашел. Сказал, что это крайне важно. Не спрашивай меня почему.

Джон выдохнул дым.

— Ты видел Джими, и Джими сказал, чтобы ты меня нашел?

— Именно так. Я понимаю, это выглядит глупо.

— Нет, Чарли. Это не выглядит глупо.

Я подождал, пока он еще что-нибудь скажет — объяснит, что происходит, — но он не хотел или не мог. Он сидел, курил, потягивал пиво и иногда приговаривал: "Джими тебя попросил, о мать твою". Или напевал кусок из какой-нибудь старой песни Джими.

В конце концов он осушил стакан, поднялся и сказал:

— Пойдем, Чарли. Тебе лучше увидеть, в чем тут дело.

Джон, сутулый, с тощими ногами, повел меня по дождю.

Мы перешли Ривер-роуд и вошли в Арун-тирейс, где длинной вереницей стояли небольшие викторианские коттеджи с шиферными крышами и выложенными майоликой крылечками. От кустов воняло кошачьей мочой, а в ветках болтались мокрые пачки из-под сигарет. Джон толкнул калитку дома 17 под названием "Каледонский" и открыл дверь своим ключом. В доме было сумрачно и полно всяких фенечек: миниатюрный корабельный штурвал с заделанным в него барометром, гипсовый бюст седого араба с соколом на плече, огромная уродливая ваза, заполненная выкрашенной в розовый цвет пампасной травой.

— Моя комната наверху, — сказал он и начал первым подниматься по лестнице с невероятно крутыми ступеньками, покрытыми ветхой красной дорожкой. Мы добрались до площадки, и он открыл дверь небольшой жилой комнаты — простой, холодной британской спальни с вышитым покрывалом на кровати, полированным шкафом и плиткой. Единственным признаком того, что это жилье одного из лучших рок-гитаристов после Эрика Клэптона, был блестящий черный "Фендер Страт" с отпечатками пальцев по всей поверхности.

Джон выдвинул убогое плетеное кресло с продавленным сиденьем.

— Чувствуй себя как дома, — сказал он мне, а сам уселся на край кровати и снова достал свои сигареты.

Я боязливо присел, чувствуя себя так, словно сижу на дне высохшего колодца. Я наблюдал, как он снова прикуривает и нервно затягивается. Он выглядел все более возбужденным, и я не мог понять почему.

Но через некоторое время он заговорил низким, безжизненным голосом.

— Джими всегда вспоминал о том времени, когда он гастролировал с "Флеймс", — за много лет до того, как он прославился и все такое прочее, сразу после увольнения из десантных войск. Они выступали в каком-то Богом забытом городишке в Джорджии, и Джими связался с той птичкой. Никогда не забуду, что он про нее сказал: "Сексуальная до мозга костей". Короче говоря, он все ночи проводил с ней, даже если приходилось опаздывать на гастрольный автобус, даже несмотря на то что эта птичка была замужем и все время твердила ему, что муж ее прибьет, когда она придет домой.

Он сказал ей, что хочет быть знаменитым, а она ему — конечно, ты можешь прославиться. Как-то часа в четыре утра она отвела его к одной старой колдунье, и та колдунья дала ему вуду. Она сказала ему, что пока он кормит того вуду, с ним все будет хорошо, он прославится на весь мир и все его желания будут исполняться. Но в тот день, когда он перестанет кормить этого вуду, вуду заберет всё обратно, и он станет дерьмом и больше ничем, просто дерьмом.

Но славы Джими хотел больше всего на свете. Он хорошо играл на гитаре, но хотел играть на гитаре великолепно. Он хотел быть настолько великолепным, чтобы никто даже поверить не мог, что он земной человек.

— И что же случилось? — спросил я. Дождь забарабанил по стеклу, словно горсть смородины.

Джон выпустил дым через нос и пожал плечами.

— Она дала ему вуду, а остальное — уже история. Он играл с "Айли Бразерс", с Литтл Ричардом, с Кертисом Най- том. Потом он прославился; потом он умер. Почему, ты думаешь, он написал ту песню "Дитя вуду"? Он и был дитя вуду, вот и всё, и это правда.

— Джон, но он еще жив, — возразил я. — Я его видел, я разговаривал с ним. Иначе бы меня тут не было.

Но Джон покачал головой.

— Он умер, Чарли. Двадцать лет, как умер. Когда он прославился, он стал морить голодом того вуду, а в отместку вуду сделал его слабым, свел его с ума. Джими хотел играть для народа, но вуду заставил его играть музыку, которая была за пределами понимания обычных людей. Это было за пределами понимания даже великих гитаристов. Помнишь Робина Трауэра из "Прокол Харум"? Он поехал в Берлин посмотреть на Джими и сказал, что он был великолепен, но народ не врубался. Робин был одним из величайших гитаристов всех времен, но даже он не врубался. Джими играл на гитаре так, что этого никто не поймет еще сотню лет.

И тогда Джими попытался избавиться о вуду, но в конце концов вуду избавился от него. Вуду свел с ним счеты, чувак: раз ты не живешь со мной, значит, не живешь вовсе. Но ты и не умираешь. Ты — ничто, ты — абсолютное ничто. Ты — раб, ты — слуга, и так будет вечно.

— Дальше, — прошептал я.

— Ему оставалось сделать одно, а именно — доставить вуду обратно в тот городок в Джорджии, где он его получил. Это означало, что ему придется оставить свою могилу в Сиэтле, пробраться в Англию, забрать своего вуду, самому доставить его той колдунье и подарить его ей. Потому что если человек, которому ты его возвращаешь, не хочет брать его в подарок, он остается твоим, старик. Остается твоим навсегда.

Я сидел в этом нелепом кресле с продавленным сиденьем и не верил собственным ушам.

— Что ты такое говоришь? То есть Джими превратился в какого-то зомби? Вроде живого мертвеца?

Джон курил и смотрел в сторону, даже не пытаясь меня убеждать.

— Я видел его, — упорствовал я. — Я видел его, и он говорил со мной по телефону. Зомби не звонят тебе по телефону.

— Послушай, что я тебе скажу, чувак, — произнес Джон. — Джими стал мертвецом с того момента, как принял этого вуду. Таким же, как и я.

— О чем это ты?

— Хочешь, чтобы я показал?

Я сглотнул.

— Не знаю. Пожалуй. Ладно, покажи.

Он неловко поднялся, снял неряшливую черную куртку и бросил ее на кровать. Потом, скрестив руки, он задрал футболку.

У него была белая кожа и был он настолько тощим, что напоминал скелет, и я видел его ребра, артерии и как под кожей бьется сердце. Но больше всего меня потряс вид его живота, к которому тонкими бечевками, сплетенными из волоса, была привязана маленькая плоская черная фигурка, очень напоминающая африканскую статуэтку, похожая на обезьянку. Она была украшена перьями и кусочками дубленой шкуры.

Каким-то образом эта обезьянья фигурка стала частью Джона. Невозможно было определить, где заканчивается она и начинается тело Джона. Его кожа, казалось, обволокла черную головку и покрыла тонкой прозрачной пленкой скрюченные черные лапки.

Некоторое время я разглядывал Джона, а потом он опустил футболку.

— Я нашел это под половицами в коридоре у Моники. Оно было завернуто в старую рубашку Джими. Почти уверен, что Моника ничего про это не знала. Я понимал, что это опасно и нелепо, но я хотел славы, старик. Я хотел денег. Думал, управлюсь с этим, как и Джими думал, что управится.

Я носил его некоторое время, не туго привязал к поясу под рубашкой и кормил его всякими кусками, как кормят домашнюю живность. За это он как бы пел мне; это трудно объяснить, если ты этого сам не испытал. Он пел для меня, а мне оставалось лишь играть то, что он пел.

Но потом он захотел большего. Он прижимался все теснее и теснее, и я нуждался в нем все сильнее, потому что когда он прижимался теснее, он пел совершенно потрясающую музыку, а я играл все лучше и лучше. Однажды, проснувшись утром, я обнаружил, что он проделал дырку в моей коже и вроде как вдавил свой рот внутрь меня. Было больно, но музыка становилась все лучше. Мне даже не надо было к ней прислушиваться, она была во мне. Мне даже не надо было кормить его всякими объедками, потому что он всасывал то, что ел я.

И только когда он начал брать жратву прямо из моего живота, я понял, что происходит на самом деле. А к тому времени я играл музыку, в которую уже никто не врубался. К тому времени я зашел уже так далеко, что возврата не было.

Джон замолчал, откашлялся.

— Джими снял его до того, как он проник в его потроха. Но без него он уже ни черта не мог играть. Это потребность, старик. Это хуже любого наркотика, какой ты только можешь себе представить. Он пробовал и травку, и ЛСД, и бухло, и все прочее, но пока тебе не потребуется вуду, ты вообще не знаешь значения слова "потребность".

— И что ты собираешься делать? — спросил я.

— Ничего. Продолжать жить.

— И ты не можешь отдать его Джими?

— И что, покончить с собой? Эта штуковина — часть меня, чувак. С таким же успехом ты можешь вырвать у меня сердце.

Мы сидели с Джоном и говорили о шестидесятых годах, пока не стало темнеть. Мы говорили про Бонди в брайтонском "Аквариуме", Джоне Мэйелле, Крисе Фарлоу и "Зут Мани" в "Олл-Найтере" на Уардур-стрит, где можно было получить по фейсу лишь за взгляд на чужую девчонку. Мы вспоминали о том, как холодными солнечными осенними вечерами сидели в "Тутинг Грейвни Коммон" и слушали "Тэртлс" по транзистору. Мы говорили про "Бострит Раннерс" и про "Крейзи Уорлд" Артура Брауна, про девушек в мини-юбках и белых сапожках. Все прошло, чувак. Все растаяло, словно пестрые прозрачные призраки. Нам тогда и в голову не приходило, что все это может когда-нибудь закончиться.

Но однажды унылым вечером в 1970-м я брел по Чансери-лейн и увидел заголовок в "Ивнинг стандард" — "Джими Хендрикс умер": с таким же успехом они могли объявить, что твоя юность закончилась.

Я ушел от Джона после восьми. У него в комнате было так темно, что я едва видел его лицо. Разговор закончился, и я ушел, вот и всё. Он даже не попрощался.

Я вернулся в пансионат. Когда я вошел в дом, полковник с щетинистыми усами поднял тяжелую черную телефонную трубку и сурово объявил:

— Это вас.

Я поблагодарил его, а он громоподобно откашлялся.

— Чарли? Это Джими. Ты его нашел?

Поколебавшись, я сказал:

— Да. Да, нашел.

— Он еще жив?

— В каком-то смысле, да.

— Где он, чувак? Мне нужно знать.

— Не уверен, что должен тебе говорить.

— Чарли… Разве мы не были друзьями?

— Были, пожалуй.

— Чарли, ты должен мне сказать, где он. Должен.

В голосе его звучала такой страх, что я понял: надо сказать. Я как бы со стороны, словно чревовещатель, слышал, как называю адрес. Я и думать не смел, что может случиться, когда Джими попытается вернуть своего вуду. Может, с самого начала мне не следовало совать нос в чужие дела. Говорят же, очень опасно связываться с покойниками. У покойников другие потребности, чем у живых, другие желания. Покойники куда более кровожадны, чем мы можем себе представить.

На следующее утро после завтрака я отправился к Джону. Я позвонил в дверь, и меня впустила суетливая старушка, у которой на плече сидел полосатый кот.

— От вас, ребята, одни неприятности, — пожаловалась она, шаркающей походкой удаляясь по коридору. — Один шум. Только громкая музыка. Вы просто хулиганы какие-то.

— Простите, — произнес я, хотя и сомневался, что она меня слышит.

Я поднялся по лестнице к комнате Джона. Перед дверью я замешкался. Я слышал кассетник Джона и звук бегущей воды. Я постучался, но слишком тихо, чтобы Джон меня услышал. Постучал еще, уже громче.

Ответа не было. Лишь струйка воды из крана и кассетник, крутивший "У тебя есть опыт?".

— Джон! — позвал я. — Джон, это Чарли!

Я открыл дверь. Я знал, что произошло, еще до того, как полностью осознал открывшуюся моему взгляду картину. Джими побывал здесь до меня.

Туловище Джона лежало на пропитанном чем-то темным покрывале; его тело было вскрыто и разодрано так, что легкие, кишки и печень были обильно разбросаны вокруг, скрепленные обрывками жира и кожи. Голова плавала в наполненной по края раковине, покачиваясь вверх-вниз вместе с потоком воды. Время от времени правый глаз укоризненно поглядывал на меня из-за фаянсовой закраины. Оторванные ноги в луже крови были засунуты под кровать.

Вуду исчез.

Я провел в Литлхэмптоне неделю, "помогая полиции в расследовании". Они знали, что я этого не делал, но сильно подозревали, что я знаю, кто это сделал. А что я мог им сказать — "Конечно, инспектор! Это был Джими Хендрикс!"? Меня бы тогда упрятали в одну из психушек на побережье в Истбурне.

Джими больше не объявлялся. Не знаю, как покойники переплывают море, но точно знаю, что они это делают. Это одинокие фигурки, стоящие у поручней зарегистрированных в Исландии транспортных судов, всматривающиеся в пенную кильватерную струю. Это безмолвные пассажиры на местных автобусах.

Возможно, он убедил старуху забрать вуду обратно. Может, нет. Но я пришпилил к стенке у себя на кухне обложку альбома "У тебя есть опыт?", иногда смотрю на нее, и мне хочется думать, что Джими упокоился.