Шесть гениев

Она крысой метнулась на площадку. Даже не очень торопясь, я взял молоток, несколькими удавами раздробил аппарат, ссыпал осколки в карман, перешагнул через лежащего Дурнбахера и спустился вниз по лестнице.

Проходным двором я вышел на Риннлингенштрассе и не узнал ее.

Начало вечереть, но не было обычного сияния неоновых реклам. Освещенная одними только газосветными лампами улица казалась непривычно темной и странным образом непривычно оживленной. Однако это было оживление особого рода. Магазины были закрыты. Люди не шли, а стояли там и здесь маленькими и большими группами. В воздухе висел возбужденный испуганный говор. Автомобилей было мало. Лишь время от времени на западную окраину города проезжали грузовики с войсками.

Я подошел к одной группе. Там главенствовал средних лет мужчина в котелке.

- В муниципалитете считают, что непосредственной опасности пока нет. Во всяком случае никто еще не пострадал от пятен.

- А радиация?

- Радиации они не испускают, - возразил мужчина. - Единственное, что может быть - это взрыв. Пятна поглощают световую энергию, ничего не отдавая взамен. Поэтому могут быть взрывы. Но не сильные.

- А почему тогда эвакуировали Вестгофен? - спросила женщина. Она сжала зубы и покачала головой. - Ну, если б знать, кто это делает.

Грохоча, проехала танкетка. Потом еще одна. Молодой парень с большой корзиной астр сказал:

- Что же мне делать? Я принес по адресу цветы, но там никого нет. И наш магазин тоже закрылся.

Девушка рядом со мной прошептала:

- Пятно у дверей в полицейский Комиссариат они огородили...

Ага, значит, дошло! Все во мне возликовало на миг, и я, усмехаясь, пвшагал дальше.

Угол Бремерштрассе и Парковой был закрыт. Две цепи полицейских перегораживали улицу. У входа в Комиссариат я увидел дощатую стену, которой обнесли место, где я поставил пятно.

Здесь в толпе преобладало мнение, что пятна все же являются источником радиации. Рассказывали, будто несколько полицейских уже получили большую дозу и положены в больницу. Передавали, что полностью эвакуирован район богатых особняков, где возле дома председателя банка появилось первое пятно...

Я проходил мимо Таможни, когда по улице понеслись крики:

- Экстренное сообщение! Экстренное сообщение!

Разыскивается Георг Кленк!

Парень с сумкой на боку раздавал листки.

У меня екнуло сердце. Так странно и страшно было услышать свое имя. Как если бы я оказался голым на тротуаре среди толпы. На миг я испугался, что я и сам не выдержу и крикну: "Вот он - я!" Потом я сказал себе: ты же хотел этого.

Мужчина рядом прочел вслух:

"Разыскивается Георг Кленк сорока трех лет. Каждый, знающий его местонахождение, обязан немедленно сообщить в полицию или ближайшему воинскому начальнику, а также принять все меры к задержанию упомянутого лица"...

Это был длинный-длинный вечер. Я шел, постепенно пробираясь к вокзалу.

У Гальбпарка толпа окружила группу солдат.

Разглагольствовал молодой офицер.

- Это физик, понимаете? Маньяк, человеконенавистник. От них все зло - от этих физиков и математиков. Один выдумывает атомную бомбу, как Эйнштейн, второй - водородную, а третий ставит пятна. Теперь важно, чтоб он не ушел к русским. Но мы охотимся за ним. Ему некуда деться...

"Охотимся!" У меня потеплело в душе, когда я услышал это слово. "Охотимся за одним типом", - сказал толстый штурмовик почти тридцать лет назад, когда я был мальчишкой и видел, как гнались за беглецом в Старом Городе. И вот теперь охотятся за мной. В этом была странная, не изведанная мной радость - присоединиться.

Я спросил:

- Но как же вы его поймаете?

Офицер вгляделся в темноту.

- Ему некуда деться. Весь город против него. Он нигде не укроется.

Однако то была ошибка, что я заговорил. В толпе меня трудно было увидеть и узнать, но голос человека так же индивидуален, как и его лицо.

Прошла минута, и вдруг кто-то взял меня сзади под руку. Осторожно. Трепещущим прикосновеньем.

Я обернулся. За моим плечом было бледное лицо Крейцера. Его губы шевелились. Он силился что-то выговорить и не мог. Следа не осталось от его обычной аккуратности. Волосы были растрепаны, галстук сбит на сторону, плащ надет как-то наперекос.

Наконец он обрел голос.

- Ты... Значит, это все-таки ты!

Он схватил меня крепче.

- Как ты мог так обмануть меня? - Но тихим голосом.

Не раздумывая далее, я оттолкнул его и пустился бежать.

И тогда сзади раздался визгливый крик:

- Держите его!.. Держите, это он!

На улицах Старого Города было пусто и темно. Я мчался, не зная куда, но, сделав несколько поворотов, понял, что инстинкт ведет меня в определенном направлении. Я повторял тот путь, которым бежал беглец в 35-м году. Пронесся короткой Кайзеровской и свернул на Гинденбургштрассе. Редкие прохожие шарахались с дороги, пугаясь шума и грохота, которые следовали за мной. Я бежал прямо к тому дому на маленькой площади Ратуши, где черная лестница сообщается с парадной. И было неизвестно, повезет ли мне больше, чем тому мужчине с прядью волос через лоб.

Раздался один выстрел, другой. Легкий топот чьих-то ботинок был почти рядом за мной. Я чувствовал, что это Крейцер.

Почти вплотную, один за другим, мы вынеслись на площадь Ратуши. На ходу я мигнул длинноносой каменной красавице и бросился во двор знакомого дома.

Черная лестница была освещена. Мне уже не хватало воздуха, легкие жгло огнем - так мчаться мне не приходилось уже лет восемнадцать. Я вбежал на второй этаж и остановился.

И Крейцер, задыхаясь, с вытаращенными глазами, остановился тремя ступеньками ниже. Он тоже больше не мог.

Он прошептал умоляюще:

- Георг... Ну, Георг...

- Да, - сказал я. - Что?

Грудь у него подымалась и опускалась. Он повторил просительно:

- Георг... Стой, прошу тебя. Обещаю тебе, что...

Но тогда я ногой с размаху ударил его в зубы. И он скатился под ноги тем, что кричащей грудой уже поднимались со двора.

Я кинулся в коридорчик, ведущий на парадную лестницу, снял пиджак, бросил его на руку, расстегнул ворот рубашки, чтобы придать себе вид человека, только что второпях выбежавшего из своей квартиры, спустился на два марша и с ходу упал в толпу, уже запрудившую всю площадь.

Непрерывно спрашивая "Что?.. Что тут такое?", я стал выбираться с площади. А люди лезли все вперед и вперед, и уже стоял крик, что пойман тот, кого надо было поймать.

Я вытеснился на внешний край толпы. Подбегали новые любопытные. Двое посмотрели на меня подозрительно.

Я сказал:

- Слушайте, у меня в давке сорвали с руки часы. Золотые. Что мне теперь делать?

Они тотчас потеряли ко мне интерес и ринулись в толпу.

Я пошел, держа в руке пиджак и ко всем встречным обращаясь с тем же вопросом.

Я вернулся опять к Гальбпарку и тут почувствовал, что смертельно устал. Куда идти? О том, чтобы выбраться сейчас из города, не могло быть и речи. У меня не хватило бы сил.

Потом меня осенило - Городская библиотека. Вот уж где никому не пришло бы в голову меня искать.

Было без четверти одиннадцать. Библиотека работала до половины одиннадцатого. Я войду туда, возьму какую-нибудь книгу, а потом спрячусь в книгохранилише между стеллажей. Если нужно будет выйти, я просто спрыгну со второго этажа в сад.

Я был уверен, что библиотекарша впустит меня. Мы были знакомы почти тридцать лет. С той поры, когда я в первый раз робко попросил "Annalen der Physic". Мне было тогда четырнадцать лет, а библиотекарше - двадцать четыре, и она была невестой одного очень милого молодого человека. Но она так и осталась на всю жизнь невестой. Милого молодого человека посадили в концлагерь, и он уже не вышел оттуда. Второй ее жених погиб в 42-м году в России. Потом был еще один - инвалид войны, - который умер от старой раны, и тоже до того, как она успела надеть свое давно приготовленное белое платье. Библиотекарша осталась вечной невестой. Ее звали фройляйн Кох, но она была, конечно, не та Кох, которая в Бухенвальде сдирала кожу с заключенных. Нет-нет, отнюдь. Настоящая немка она была, немецкая женщина, и с ее лица фашизм так и не сумел стереть выражения доброты и готовности помочь всякому, кто нуждался в ее услугах...

- Очень хорошо, господин Кленк, что вы зашли. Почему вас так давно не было? Мы как раз получили новый номер "Physical Review", в котором есть статья, помните, того молодого скандинавского ученого... Что вы, вы меня совсем не затруднили. Напротив, целый день я лентяйничаю. Сегодня нет почему-то ни одного человека. Можете работать, сколько вам нужно будет. А потом просто захлопните дверь. Она с французским замком...

Время проносилось над старушкой-девушкой, не задевая ее. "Молодой скандинавский ученый" стал уже великим физиком. Что же касалось меня, то сегодня я сделался для всех "человеконенавистником" и "кровавым маньяком", а для нее оставался все тем же юношей, который когда-то впервые скромно вошел в зал с зелеными лампами.

Она пошла за журналом, а я вышел на балкон выкурить сигарету.

Я сел на скамью, вытянул усталые гудящие ноги. Вместе с пачкой сигарет из кармана вынулся листок. Что такое?.. О, господи! Это было опять письмо Бледного, которое я так и не успел прочесть. Что же он мне пишет оттуда, где уже невозможно получить ответ?

Я придвинулся ближе к свету.

"Имейте в виду, у меня было распоряжение в крайнем случае попросту убить Вас. Убрать. Так что не воображайте, что Вы уж очень от меня отличаетесь. Мы оба прошли одной дорогой, только я был последовательнее.

И вообще, если открытие никому не принадлежит, его все равно, как нету. Что же до Вашей теории "усилия", то подумайте, что было бы, если б Валантен написал свои картины, а потом уничтожил их.

С уважением Ф. Цейтблом".

В этом и заключался его последний аргумент. Он высказал его в письме, чтобы у меня не было возможности возразить. Хотел уйти, обманув всех.

Я закурил.

Действительно, наши дороги сходились. Дико и странно, хотя я всю жизнь трудился, а он не делал ничего. С разных сторон мы двигались, и вот пришли к одному и тому же.

Ужасно!.. А между тем я уже начал было бороться. Только я боролся против, против Крейцера и Дурнбахера. А за что?.. И чего я достиг? Крейцер вставит себе новые зубы, и у нас все пойдет по-старому. Моей теории и в самом деле нет, если она не принадлежит никому. Мертвый Цейтблом прав: деяние, а не усилие - вот смысл бытия.

Я чувствовал себя совсем разбитым, и на сердце было бесконечно пусто. Неужто нет никого, кто протянет мне руку?

Не должен ли я был начать мыслить политически?

Я вошел в зал библиотеки и сел на стол. Какая-то книга лежала передо мной, я механически потянул ее к себе.

XIV

Утро на Рейне.

Высоко стоит уже солнце. Высоко небо. Я иду луговой дорогой среди трав. Желтеют поздние цветы мать-и-мачеха, тяжелые шмели гудят над медуницей. Полевые вьюнки перемешались с фасолью, и чертополох важно наклоняет головку.

Все выше я поднимаюсь по холму.

Прекрасно утро. В чистом воздухе дальние планы кажутся близкими, как на картинах Каналетто. Видно далеко-далеко. В темно-зеленых дубовых рощах отчетливо вырезан каждый листок.

Отчего мне так счастливо?

Как будто бы я слышу музыку. Как будто нечто собирается и реет вокруг, и светлый дерзновенный ремажор готовится открыть великую симфонию.

Вчера я снова встретил девушку, за которой гнались тогда в Париже. И она протянула мне руку.

В библиотеке на столе я увидел книгу "Последние письма борцов европейского Сопротивления". Там было письмо и этой девушки. Ее звали Мари Дорваль. Она действительно стреляла в Шмундта.

"Дорогой папа и дорогая мамочка. На допросе в комендатуре меня пытались заставить говорить. Меня избивали, привязав к столу. Удары сыпались градом. Но ни разу не вырвалось у меня ни одно имя. Я могла бы спасти свою жизнь, но предпочла смерть измене. И вот я умираю, любящая вас и гордая сама собой. Мари".

Я думал, что она была одна. Но я ошибался. Я читал эту книгу всю ночь. Сотни писем были в ней, и я понял, что все эти люди были окружены друзьями и единомышленниками. Великое Сопротивление вело войну в Европе и по всему миру. За девушкой-француженкой стояли могучие русские армии, помогая ей, партизанские пулеметы били в горах Югославии, бойцы-итальянцы подбирались ночами к нашим немецким позициям. Своей тонкой рукой от имени всего человечества эта девушка наносила сильнейший удар в самую сердцевину Зла. И не напрасно бешенствовали эсэсовцы, потому что девушка метила в глубокую сущность их притязаний на власть-в ложь об одиноком бессилии человека.

Но я не знал этого. Горько, но я не знал этого! Как я прожил жизнь? Как в глухом загоне. Десятилетиями власть имущие отгораживали меня от мира. Каждому они старались внушить, что он одинок, что никто не думает так, как он. Лгали газеты, радио, книги - весь огромный аппарат пропаганды и насилия. Во время войны выстрелы в фашистских солдат в оккупированных странах нам объясняли действиями отчаявшихся одиночек. После войны в Западной Германии все внушало, будто люди живут лишь для карьеры и денег.

И я поверил этому.

Я чуть не предал их всех - Валантена, расстрелянную девушку, батрака, тех несчастных, которые были повешены в средневековом Париже...

Ночью я прочел эту книгу, а потом взял подшивку газет. И мир, перекрещенный напряженными линиями борьбы, предстал передо мной. Стреляли в Анголе и в Алжире, Африка выпрямлялась перед испуганными глазами колонизаторов. Создавались атомные и водородные бомбы, но велась битва за то, чтоб они никогда не были применены. В Париже демонстранты несли по Елисейским Полям тело рабочего, убитого оасовцами. Россия предлагала государствам великий план разоружения.

И мир шел вперед.

Так неужели же я не найду никого, кому я мог бы отдать свои открытия?

Пусть не в этом городе. Пусть не в этой стране.

Я спустился к Рейну напротив замка Карлштейн. Светла была чистая речная вода. Стрекозы вились над прибрежными травами, и жаворонок взлетел в высоту.

Этот месяц был преодолением чего-то. Я чувствовал, что разорвал некий круг, в котором прожил всю жизнь. Я вступил в борьбу с Бледным и Крейцером и разрушил нечто темное в самом себе. Теперь пришел новый этап. Может быть, я был последним ученымодиночкой, но я перестану быть им. Мысль об ответственности знания должна привести меня к людям.

Я напился воды и пошел дальше.

Слова Френсиса Бекона пришли мне на память. Я шагал и повторял их. Солнце светило ярко, и бесконечен, как в детстве, открылся синий свод неба.

"Теперь, когда повсюду в мире так много тяжелого, пришло самое время говорить о Надежде".