Шестое чувство

Глава седьмая

Я обернулся. Прямо передо мной стоял немолодой уже милиционер с погонами сержанта и цепким, подозрительным взглядом ощупывал мою фигуру.

— Вы это мне? — спросил я, заподозрив неладное.

— Именно вам, — подтвердил милиционер. — Ваши документы!

Сопротивляться власти я не рискнул, но и документов у меня с собой не было, поэтому, прежде чем принять решение, я решил узнать, чем же все-таки вызвано это странное любопытство к моей персоне со стороны блюстителя порядка. Не ошибка ли это?.. Нужная мне информация имела явный приоритет перед всеми другими мыслями, поэтому «считать» ее из памяти сержанта не составило особого труда. Информация гласила:

«— Стоеросов!

— Я!

— Слетай быстро к дому номер 33 по Мурановской, оттуда только что сигнал поступил, что какой-то подозрительный тип уже битых два часа околачивается у пятого подъезда — ну, у того, где эту пьянь пристукнули, — и что-то вынюхивает. Выясни личность и доложи. Усвоил?

— Есть, капитан!»

Коротко и ясно. Кто-то обратил на меня внимание и звякнул в ближайшее отделение. Докажи теперь, что ты не верблюд.

— Документов у меня с собой нет, — сказал я, мысленно приготовившись к волоките установления моей личности.

— В таком случае вам придется пройти со мной в отделение, — бесстрастно, словно выученный урок, произнес Стоеросов.

— А по какому, собственно, праву? — сделал я слабую попытку избежать объяснения в отделении милиции.

— На предмет установления вашей личности, — также бесстрастно ответил сержант.

— Ну что ж, идемте, — пожал я плечами, поняв, что сопротивляться бесполезно. Краем глаза я заметил, как старушки у подъезда № 5 ехидно посмеивались мне вослед.

Отделение милиции располагалось на опушке небольшой рощи метрах в трехстах от места моего пленения. Стоеросов провел меня в комнату дежурного офицера и легонько толкнул навстречу сурового вида капитану, который отчаянно дымил подмокшей «Примой».

— Вот он, голубчик, — сказал сержант, — документы предъявить отказался.

— Вот как? — сузил глаза капитан и судорожно затянулся.

— Не отказался, а просто у меня их нет, — поправил Стоеросова я.

— Вы что — бомж? — спросил капитан.

— Почему бомж? — удивился я. — Я коренной москвич…

Мне пришлось довольно-таки долго объяснять обоим служителям правопорядка, кто я, где живу и чем занимаюсь. Капитан, зло выплюнув так и не поддавшийся его натиску окурок «Примы» на пол, позвонил куда-то, потом что-то долго выяснял, и наконец, слегка разочарованный, объявил:

— Мы установили вашу личность, товарищ Нерусский. Вы именно тот, за кого себя выдаете.

— Я в этом нисколько не сомневался, — ответил я, восхищаясь его гениальной проницательностью. — Рад это услышать лишний раз, тем более, из ваших уст. Обретя теперь полную уверенность, что я — это я, надеюсь заснуть в эту ночь спокойно. Мне можно идти?

— Минуточку! — рявкнул капитан, доставая еще одну сигарету из лежащей на столе пачки. — Один вопрос. Что вы делали у подъезда номер пять дома 33 по Мурановской улице в течение последних двух часов?

Я пожал плечами.

— Ничего. Просто стоял и ничего не делал.

— Просто стоял и ничего не делал, — повторил капитан, впиваясь в меня глазами. — Несколько странное времяпровождение, вы не находите?

— Надеюсь, уголовной ответственности за этот поступок я нести не обязан?

— За этот — нет. — Капитан сделал ударение на первом слове. — Но, возможно, за вами есть и другие.

— Бесспорно, иначе и быть не может.

— Так рассказывайте, рассказывайте все, — встрепенулся капитан.

— Рассказывать — что? Обо всех моих поступках, которые я совершил за свою жизнь? Тогда мне придется начать со дня своего появления на свет.

Я знал, что рано или поздно капитан поймет, что я над ним издеваюсь. Он это понял не слишком рано, но и нельзя сказать, чтобы поздно.

— Вы что, издеваетесь надо мной?! — вскочил он, яростно вращая глазами и усердно пережевывая потухший окурок. — Отвечайте, что вы делали у дома, где две недели назад произошло убийство?

— Послушайте, капитан, — сказал я, решив впредь говорить только серьезно, — если вы хотите получить какую-нибудь информацию обо мне, позвоните следователю Пронину в МУР, он вам все объяснит. Сергей Тимофеевич как раз ведет дело об убийстве Паукова.

— Да, я знаю, — буркнул капитан, несколько остывая и вновь садясь в кресло. Найдя в ворохе бумаг нужный телефон, он набрал номер уголовного розыска.

— Следователь Пронин? Здравствуйте, товарищ майор, это капитан Матерый из триста двадцатого. Да, да, того самого… Рад, что вспомнили. У меня к вам вот какое дело, товарищ майор. Ко мне в отделение поступил один подозрительный субъект, который утверждает, что лично знаком с вами и работает в контакте с органами. Кто именно? Некто Нерусский, Николай Николаевич… Что? Первый раз слышите? — Губы капитана растянулись в мстительной ухмылке, когда он буквально пробуравил меня взглядом. — Я, собственно, так и думал.

Ну и свинья же этот майор! Вот не думал, что сведет меня судьба с этаким типом. Чего-чего, а такой подлости я от него не ожидал.

Я подскочил к письменному столу, выхватил у капитана трубку и что было силы крикнул в микрофон:

— Послушайте, вы, слуга закона! Или вы перестанете валять дурака, или я довожу дело сам, но уже без вашего участия. О моих возможностях вы должны иметь некоторое представление, тем более, что кое-что я уже откопал.

Несколько секунд молчания прервал умиротворенный и чуть ли не радостный голос этого хамелеона в майорских погонах:

— Ах, это вы, уважаемый коллега! Как я рад слышать ваш голос! Я, знаете ли, не сразу понял, кого назвал мне капитан Матерый. Слышимость никудышняя. Извините за недоразумение. Так вы говорите, Николай Николаевич, что напали на след убийцы? Я не ослышался?

— Нет, не ослышались. Поищите в своей картотеке мужчину лет двадцати восьми — тридцати, с длинными, темными волосами, крупными, несколько грубыми чертами лица, в тельняшке и старых потертых джинсах. Ходит уверенно и слегка вразвалку. Похоже, что бывший моряк. Есть все основания полагать, что в момент убийства Паукова этот тип находился где-то в районе квартиры пострадавшего.

— Хорошо, Николай Николаевич, — любезно ответила трубка. — Я учту вашу информацию. А теперь, дорогой коллега, если вас не затруднит, передайте трубочку капитану Матерому.

Во время этого краткого диалога капитан Матерый и сержант Стоеросов стояли молча и не предпринимали никаких попыток прервать его. Я протянул трубку капитану.

— Вас.

Матерый некоторое время внимательно слушал, искоса наблюдая за мной, а потом односложно ответил:

— Понял, товарищ майор. Всего доброго, — и положил трубку.

Воцарилось неловкое молчание. Нарушить его рискнул хозяин кабинета.

— М-да, интересное дельце получается. Вы, стало быть, частным образом расследуете убийство Паукова?

Я категорически замотал головой.

— Нет, мое дело — доказать невиновность Мокроносова, а расследование — это ваша прерогатива… Надеюсь, теперь я могу идти?

— Да, конечно. Ваша личность установлена и причин задерживать вас я больше не вижу.

— Прощайте, — бросил я, резко повернулся и вышел из кабинета, не дожидаясь взаимного жеста вежливости со стороны капитана Матерого.

Но не успел я пройти и пяти метров, как услышал сзади чьи-то торопливые шаги. Предчувствуя недоброе, я обернулся. Это был сержант Стоеросов.

— Послушайте, Нерусский, — заговорил он, и в его тоне я уловил нотки доброжелательности. — Я не знаю, каким образом вы хотите раскрутить это дело, но я очень бы хотел надеяться на успех вашего предприятия. Потому и решил помочь вам. Я знаю человека, описание которого вы сообщили следователю Пронину. Это некто Козлятин из дома 29 по той же Мурановской улице. Квартира, по-моему, сорок три.

Вот так-так! Неприятность с задержанием неожиданно обернулась удачей. Вот и не верь после этого в случай!

— Спасибо, сержант, — тряхнул я его руку. — Огромное вам спасибо.

— Это еще не все, — прервал он меня. — Несколько штрихов к портрету. Козлятин — окончательно спившийся тип, нигде не работающий, вечно ошивающийся у винного магазина на улице Коненкова — здесь недалеко, минут десять ходьбы. Холост, как, впрочем, и два его дружка — Пауков и Мокроносов, а то что они его дружки, сомнений у меня не вызывает: мы несколько раз брали всю эту теплую компанию за распитие спиртных напитков в общественном месте. Бывший моряк, о чем говорит его тельняшка, а также кличка — «Боцман». Вспыльчив, не пропускает ни одной драки, есть сведения, что ворует по мелочи, но пока что уличен не был. Вот, пожалуй, и все.

Я с благодарностью взирал на сержанта.

— Еще раз спасибо, сержант. Именно этой информации мне и не хватало. Теперь, если Козлятин действительно причастен к убийству Паукова, можете считать, что дело в шляпе.

— Вам он ничего не расскажет, — уверенно сказал сержант.

— Поживем — увидим, — подмигнул я ему и выскочил на улицу.

Прежде чем ринуться на поиски Боцмана, я взглянул на часы. Было уже без десяти восемь. Нет, на сегодня, пожалуй, достаточно, пора и честь знать, а то, чего доброго, жена хай поднимет. Встречу с Козлятиным придется отложить на завтра.

Домой я прибыл в начале десятого. Вопреки ожиданиям, Маша встретила меня с улыбкой. «Ах, ну да — цветы!» — вспомнил я и воспрянул духом. Надо сказать, что в этот день я вообще чувствовал себя в приподнятом настроении и лучился энергией, как никогда в жизни. Что-то со мной творилось.

— Наконец-то! — возвестила Маша, с хитрецой глядя на меня. — А где это ты пропадал чуть ли не до ночи? Неужто у своего филателиста?

Глаза ее светились лукавством.

— У него, проклятого, — ответил я ей в тон.

Каким тяжелым камнем ложилась на мою душу эта ложь! Но я был связан по рукам и ногам условиями дурацкого эксперимента.

В гостиной взвизгнул телефон.

— Это ты, отец? — услышал я голос Василия, когда снял трубку. — А я тебе уже третий раз звоню.

— Ты откуда? — спросил я.

— Неважно. Ты никуда не исчезнешь? Нет? Тогда жди, скоро будем. — Короткие гудки возвестили о конце разговора.

Я так ничего и не понял. Пожав плечами, я отправился на кухню, откуда несся ароматный запах яичницы с жареным луком и свежесваренного кофе. Минут через двадцать, когда вечерняя трапеза подходила к концу, я услышал мягкий скрип тормозов и выглянул в окно. Прямо у подъезда стоял длинный черный «роллс-ройс», из которого важно выходил какой-то пузатый господин в сопровождении Василия. Оба тут же исчезли в недрах хрущевской пятиэтажки. Я вопросительно посмотрел на жену. Она, кажется, понимала еще меньше моего.

Василий открыл дверь своим ключом, и в квартиру ворвался тлетворный дух западного образа жизни: запахло импортными сигаретами, импортным одеколоном и далеко не импортным коньяком.

— Знакомься, отец, — пробасил сын, когда мы все четверо столкнулись на кухонном пороге. — Это сэр Роберт Иванофф из Филадельфии, богатый бизнесмен и страстный коллекционер. Кстати, миллионер, — добавил он многозначительно. — А это из май фазер, — представил он в свою очередь меня этому заморскому фрукту.

— О, йес! — расплылся сэр в широкой, типично американской, улыбке. — Фазер есть харашо! Гуд! Хау ду ю ду, фазер?

Он мне с самого начала подействовал на нервы. И какого дьявола Васька приволок сюда этого типа?

— Иванофф? — спросил я, подозревая подвох. — А вы, часом, не русский? Не из эмигрантов?

— Ноу эмигрант, — отрицательно замотал головой сэр Роберт. — Я есть чистокровный американец. Это есть факт.

Я вдруг понял, что истина откроется мне, если я без разрешения влезу в его память… Ага, врет, голубчик, эмигрант, во втором поколении, сын диссидента, высланного из молодой Страны Советов в конце 20-х годов. И хотя меня это, в общем-то, не касается, но разговор, начатый со лжи, наверняка ложью и закончится. Но не успел я копнуть глубже и выяснить причину его прихода, как сын Василий взял слово и дал ответ на мои тайные мысли:

— Сэр Роберт интересуется твоими розами, отец. У себя на родине он имеет богатейшую коллекцию розовых кустов, в которой собраны, как он утверждает, все существующие в природе сорта роз. Категорически заявляет, что голубых роз, равно как черных и зеленых, нет и быть не может. Когда я сообщил ему о твоем приобретении, он мне, разумеется, не поверил и не верит до сих пор, но посетить нашу хибару все же согласился: видать, любопытство разобрало. Так что будь добр, отец, утри нос мистеру Иванову.

— О, утри нос! — радостно подхватил гость и шумно высморкался в заграничный носовой платок. — Немного насморк, а эм сорри! Я должен ходить ту доктор. Совьет доктор — самый бесплатный доктор в мире! Гуд!

Он потянул мясистым носом и вдруг изменился в лице. Дежурная улыбка тут же исчезла, глаза застыли в немом вопросе, зато нос заметался по широкому лицу, словно у выхухоли. Ага, учуял все-таки арнольдов подарок, буржуй ты иноземный! Ничего, сейчас ты забудешь и о насморке, и о своей заморской плантации!..

Я изобразил на лице приветливую улыбку и жестом пригласил гостя проследовать в гостиную. Его уверенности как не бывало; осторожно, чтобы не спугнуть неземной аромат, он шагнул в комнату и остолбенел. Я никогда не думал, что у таких полнокровных людей, каким был этот американец, бледность может принять столь устрашающий оттенок: он немногим сейчас отличался по цвету от объекта своего вожделения — голубых космических роз.

— Пли-из, — произнес я как можно более по-американски и снова воспроизвел приглашающий жест. — Прошу вас, господин Иванофф, не погнушайтесь нашим простым русским гостеприимством… Маша! Свари, пожалуйста, кофе гостю.

Василий, стоявший позади сэра Роберта Иваноффа, усиленно подмигивал мне, тер пальцами правой руки друг о друга, удачно имитируя шелест долларов, и излучал следующие мысли: «Будь спок, предок! Мы его сейчас выпотрошим — так, что у него даже на самый бесплатный совьет доктор денег не останется…»

Вот оно что! Значит, Васька покупателя привел — и все это за моей спиной. Хорош сын, нечего сказать! Откопал где-то этого миллионера, помешанного на розах, каким-то образом приволок его к нам и поставил лицом перед фактом. А тот-то как позеленел — того и гляди, удар хватит!

Из состояния транса гостя вывел звон разбившейся чашки на кухне. «Ой!» — взвизгнула Маша испуганно, но тут же добавила, смеясь: «К счастью!»

— Это… есть что? — шепотом, выпучив глаза, прохрипел сэр Роберт и ткнул пухлым пальцем в голубой букет. — Это — розы?

— Это — розы, — как можно спокойнее сказал я. — Это есть голубые розы.

— Где вы их достал? — сгорая от нетерпения, любопытствовал иноземец.

— У старушки купил, в Новом Иерусалиме. На станции, когда электричку ждал.

— Иерусалим? Израиль? О! Как далеко! И вы туда ездил за этот розы?

«Это только ты можешь себе позволить слетать в обед в Израиль или, скажет, на остров Калимантан, чтобы вдохнуть аромат неведомых тебе роз, плантатор ты недобитый, — зло подумал я, — а нам, простым советским смертным, это не дано».

Я отрицательно покачал головой.

— Нет, Новый Иерусалим — это станция на рижском направлении, в шестидесяти километрах от Москвы. Город Истра — знаете?

— Истра? Истра не знаю. Ноу, Истра. Иерусалим знаю, Иерусалим йес… И сколько вы платил за этот букет, сэр Николай?

— Червонец, — ляпнул я первое, что мне пришло в голову.

— Червонец? О, знаю червонец! Русский червонец — самый твердый валюта в мире!.. Но это было очень давно. — Он махнул рукой куда-то в сторону кухни. — Сколько вы хотите за эти розы?

Началось! Он думает, что раз у него полны карманы долларов, то ему все позволено. Как же, жди! У нас здесь не Америка, а передовое общество развитого социализма, и наши люди за их паршивые зеленые бумажки не продаются. Не на тех напали. И потом, ведь это подарок: Арнольд подарил мне, я — жене. Это не просто розы — это символ, символ нашего счастья и благополучия…

На пороге, затаив дыхание, стояла Маша и в ожидании смотрела на меня.

— Розы не продаются, — твердо заявил я, обводя присутствующих гордым и неподкупным взглядом.

— Как — не продаются? — опешил сэр Роберт. — Вы меня не понял, мистер Нерусский: я дам вам много, очень много долларз!

— Сколько? — спросил этот стервец Васька, оказавшийся, надо сказать, практичнее меня.

— Василий! — строго оборвал его я. — Розы не продаются!

Казалось, бизнесмен не слышал меня; все его внимание было устремлено теперь на моего алчного сына.

— Десять тысяч! — сказал сэр Роберт и замер в ожидании ответа.

Десять тысяч! Не слабо… Но Васька, похоже, не разделял моего скрытого восторга. Он скорчил кислую мину и поморщился.

— В таком случае, розы действительно не продаются.

Он еще и торгуется! Ну, погоди, Васька, уйдет этот заморский тип — я с тобой поговорю!..

— Сколько же вы хотите? — с беспокойством спросил сэр Роберт.

— Миллион, — ответил Васька просто и как бы невзначай.

— Миллион?! — ужаснулся мистер Иванофф и схватился рукой за карман, будто Василий уже запустил в него свою хищную лапу.

— Я так и думал, что вы не согласитесь, — пожал плечами Васька. — Дело понятное: миллион за букет — это не каждому по карману. Но согласитесь, сэр Роберт, меньшего он не стоит. Боюсь, что это единственный в мире букет голубых роз.

«В этом ты прав, — подумал я, — другого такого нет».

Американца била дрожь, словно в лихорадке. Страсть коллекционера боролась в его душе с чувством меры и трезвым расчетом. А трезвый расчет подсказывал ему — я это ясно увидел, заглянув в его мысли, — что миллион — это, пожалуй, многовато, да и завянут они, эти розы, где-нибудь через недельку, и останутся от них одни воспоминания, миллион же, как никак — это целое состояние…. Словом, метался господин Иванофф в поисках решения и никак не мог найти выход из создавшейся ситуации, но в самом дальнем углу своей души он все же был готов пойти на этот отчаянный шаг и выложить требуемую сумму.

Сэр Роберт Иванофф медленно и осторожно, словно готовящийся к прыжку лев, подкрался к букету голубых роз и буквально впился в них безумным от восторга и жажды обладания взглядом. Ему не терпелось ущипнуть хотя бы один лепесток, но он сдерживал себя, хотя и с большим трудом, и лишь вбирал своим мясистых носом космический аромат уникальных цветов. И с каждым вдохом он чувствовал, как уверенность вливается в него, придавая силу и решимость.

— Я согласен! — тяжело уронил он в тишину роковые слова и расплылся в судорожной улыбке. — Я дам вам миллион долларз за этот розы.

Он обращался ко мне как к владельцу букета, считая, видимо, что именно я уполномочил Василия вести с ним переговоры о купле-продаже голубых цветов. Я бросил на стервеца Ваську уничтожающий взгляд, но тот лишь ухмыльнулся и, радостно блеснув глазами, затараторил:

— Соглашайся, отец, ведь миллион сам в руки плывет. Такая удача раз в жизни бывает. Ну же!

Теперь борьба противоречивых чувств началась в моей душе. Миллион — это прекрасно, думал я, за миллион я бы отдал этому типу и десять таких букетов, будь они у меня и будь они моими, но… Вот это-то «но» и держало меня. Ведь букет был подарен мною Маше в день двадцатой годовщины нашей свадьбы — как же я мог теперь продать его? Эти чудесные розы привели Машу в такой восторг и, похоже, продолжают благотворно действовать на нее и поныне. Да что Маша! Они и на меня производили какое-то гипнотическое, фаталическое действие, обостряя во мне чувство собственного «я». Нет, их никак нельзя продавать, никак.

— И вы еще думаете? — удивленно вылупил на меня глаза эмигрант Иванофф. — Да я и то легче расстаюсь со своим кровно нажитым миллионом, чем вы, сэр Николай, с каким-то сомнительным букетом!

Интересно, куда подевался его филадельфийский акцент и откуда вдруг всплыл этот невыносимый южнорязанский говор?

Ища поддержки, я взглянул на жену. Она чуть заметно пожала плечами, давая понять: решай, мол, сам. Похоже, что и на нее миллион долларов произвел магическое действие. Все-таки живем мы небогато, подумал я, и лишние деньжата нам явно не помешали бы. Маша давно уже собиралась дубленку себе купить, да и Ваське-стервецу на кооперативную квартиру неплохо бы подзаработать. Да что говорить — многие проблемы сразу бы разрешились! Скоро отпуск, можно будет путевку в капстрану взять, мир повидать, себя показать, барахлишка прикупить… Кстати, мне давно уже новый спиннинг нужен, а то старый совсем в негодность пришел… Так что же делать, а? Плюнуть на все и загнать этот букет, пока сэр из Америки не передумал? Арнольд, я думаю, не очень обидится, а Маша, мне кажется, в принципе согласна. Э-эх, была не была!..

— По рукам! — отрубил я, замахиваясь пятерней для традиционного рукопожатия с этим вымогателем, но тут…

Но тут на кухне что-то яростно зашипело, забулькало, в воздухе почувствовался резкий запах озона, за окном вдруг стало темно и мрачно, словно мир весь поместили в черные чернила — и на фоне этой черноты, густой, вязкой, клейкой, обволакивающей черноты, со стороны кухонного окна и в сторону окна нашего, гостиного, пронзая тьму холодными ослепительными протуберанцами, с треском, шипением и искрами, величаво и бесшумно проплыла тарелкообразная шаровая молния. Гладя на нее, мне сразу же вспомнилось картофельное поле близ Истринского водохранилища и прошлая суббота: столь милый теперь моему сердцу звездолет Арнольда по форме был точной копией этого ослепительного чуда природы, которое сейчас неподвижно зависло перед нами, но неподвижность эта была лишь кажущаяся, внешняя — молния вся словно бурлила внутри самой себя, вращалась различными частями своего электрического тела, являя нашим ошеломленным взорам то очертания материков, то водные артерии бассейна реки Амазонки, то прожилки кленового листа, то странные письмена на непонятном языке, — и вдруг в самом центре искрящегося, испускающего люминесцентный свет, голубого чуда возникла красная точка, которая стала быстро расширяться, увеличиваться в диаметре, и вот на меня уже взирает наглая физиономия субъекта в морковном свитере (думаю, что его видел только я) и скалит свои пораженные никотином зубы. Все ясно, догадался я, меня снова предостерегают от необдуманного шага, в котором они, видимо, усмотрели предстоящую продажу голубых роз. Словом, розы продавать мне нельзя. Не имею права. Ан нет, зло подумал я, шиш вам на постном масле, захочу — продам, а захочу — оставлю, и ничего вы мне не сможете сделать. Так-то, господа экспериментаторы, тем более, что этим я наш договор не нарушу: я ведь никому не собираюсь раскрывать тайну их приобретения. Мне почему-то вспомнилась тетя Клава, ее история с шаровой молнией (странное совпадение!), весьма необычное и ставшее теперь каким-то двусмысленным предсказание киоскерши о том, что я, мол, еще увижу свою молнию, придет время… Вот и увидел — что из того? Я ничего не мог понять. Но одно я знал совершенно точно — эта молния предназначалась для меня, и была она прислана сюда чьей-то далекой волей с вполне определенной целью.

А молния тем временем продолжала вращаться и одновременно видоизменялась. Из тарелки она постепенно превратилась в длинное веретено. Я никак не мог понять, где же она находится: у нас в комнате или за окном? Ощущение было такое, что окна вообще не существовало — только мы, молния и чернота за ней. Краем глаза я заметил, что и остальные трое участников необычной сделки стоят тут же, в комнате, и, с ужасом и восхищением взирая на голубую красавицу, которая вот-вот может рвануть и разнести всю нашу хибару на мелкие кусочки, боятся шевельнуть даже пальцем. Портрет гнусного типа в морковном свитере исчез. Значит, сейчас что-то произойдет и с самой молнией.

Я не ошибся. Еще минуты три она стреляла в нас своими электрическими протуберанцами, а потом начала медленно уходить в пустоту — туда, где ничего не было, кроме тьмы, чернил и мрака. И вот она пропала совсем, оставив после себя лишь резко ионизированный воздух. Все вновь встало на свои места — и окно, и ночь за ним (уже ночь!), и тиканье часов на стене, и вой последних троллейбусов. Как будто ничего и не было.

Нет, было, потому что теперь я знал точно: розы я продам.

— Уф! — перевел дух сэр Роберт Иванофф. — Ну и хреновины у вас тут летают…

— Наша местная достопримечательность! — тоном профессионального экскурсовода возвестил Васька. — В смету текущих расходов за голубой букет не входит.

— Васька! — строго оборвал я его. — Замолкни!

Американец снова потянул мясистым носом и восхищенно произнес:

— А воздух какой, чувствуете? Гуд воздух.

— Озон, — пожал плечами Васька. — Обычное дело во время грозы.

Я случайно взглянул на розы. Розы словно замерли в напряженном ожидании чего-то страшного.

— Давайте завершим сделку, — сказал я торопливо. — А уж потом можно и о воздухе, и о грозе, и о погоде вообще поговорить.

— Верно, отец! — похвалил меня Василий. — Дело прежде всего.

Сэр Роберт болезненно улыбнулся и дрожащей рукой вынул из кармана чековую книжку.

— О'кей, господа! Сделка есть сделка. Я готов рассчитаться с вами сию же минуту. Надеюсь, сэр Николай, никаких препятствий больше не предвидится?

— Да уж какие препятствия! — воскликнул Василий, хватая в охапку букет голубых цветов и всучивая его американцу. Тот небрежно бросил чек на миллион долларов на стол и с трепетом принял от Василия дорогой букет. Я успел прикинуть, что каждый лепесток из этого букета обошелся щедрому гостю тысяч в десять-двенадцать.

Чек, сиротливо лежащий посередине стола, действительно был на миллион долларов. Шесть нулей притягивали мой взор и вызывали дрожь во всем теле. Я взял его в руки и с интересом оглядел. Как ни был сэр Роберт занят своим приобретением, он все же уловил мою нерешительность в обращении с денежным документом.

— Вас интересует, сэр Николай, — обнажил он ровные белые зубы в снисходительной улыбке, — каким образом этот невзрачный клочок бумаги можно превратить в целый миллион? О, все очень просто. Чек рассчитан на предъявителя. Достаточно предъявить его в банке, как вам тут же выложат круглый сумма. — Он периодически сбивался и коверкал русскую речь, но мне почему-то казалось, что он это делает умышленно.

— В каком еще банке? — нахмурился Василий. — Это нам что же, в Америку переться за вашим миллионом? Нет уж, господин Иванофф, гоните наличными, или сделка не состоится.

— Погоди, Василий, — остановил я сына, — погоди, может, сэр гость…

— Зачем Америка? — искренне удивился сэр Роберт. — Не надо никакой Америка! Обращаетесь в Интернэйшнл Банк оф… — он привел замысловатое название какого-то солидного банка, — и получаете свой миллион долларз… Как! Вы не знаете, что в Москве открыт филиал этот банк? Вы меня просто удивляете, господа!.. На чеке указан адрес филиала.

Адрес, действительно, был — по-английски. И вообще, все, казалось бы, было в порядке. Но что-то свербило мою душу, не давало покоя, тревожило, слишком уж фантастической казалась сама мысль, что у нас в стране, да еще в самом ее сердце — в Москве — открыт филиал какого-то буржуйского банка, этого рассадника чуждой нам идеологии и образа жизни. Нет, этот факт требовал проверки. Я включил свой «детектор лжи» и слегка прошелся по лабиринтам сознания мистера Иваноффа. Нет, он не врал: банк, действительно, существовал и имел свое представительство в СССР. Я мысленно пожал плечами и, пряча чек в карман, сказал:

— Все в порядке, господин Иванофф, я вполне удовлетворен. Будем считать, что деловая часть разговора закончена.

— О, я рад, сэр Николай! Вы настоящий деловой человек!

У самого своего уха я услышал страстный предостерегающий шепот Василия:

— Отец! Не доверяй этому франту, требуй с него наличными…

— Отстань! — цыкнул я на него и снова обратился к гостю. — Надеюсь, господин Иванофф, вы не откажетесь отведать нашего кофе. Моя супруга великолепно готовит его… Маша, кофе готов?

— Готов, — буркнула она ворчливо откуда-то из коридора, и я сразу уловил перемену в ее голосе.

— О нет, господа, я должен ехать, — возразил новый обладатель уникального букета. — Нужно позаботиться о цветах — они стоят того. Прощайте, господа, гуд бай, сэр Николай!..

Он быстро пересек гостиную, на ходу фамильярно потрепал злого Василия, нагловато подмигнул моей жене и, торжественно неся перед собой на вытянутой руке букет голубые роз, исчез за входной дверью.

Мы смотрели ему вслед и не шевелились. Молчание было долгим, тягостным и неловким. На душе отчаянно скребли кошки, муторно выли бродячие псы и тоскливо скрипели ржавые петли садовой калитки — словом, было так, будто кто-то вилкой карябает по пустой тарелке. Словно какой-то кусок оторвали от сердца, растоптали и выбросили в мусорпровод. Хотелось выть и биться головой о дверной косяк, стихийное раздражение поднималось откуда-то изнутри и грязной мыльной пеной готово было выплеснуться наружу. Комната сразу уменьшилась, сжалась, потускнела, стала неуютной и серой, что-то погасло в ней, умерло, улетело… Недовольная физиономия жены выплыла из кухни.

— Ну что, доволен? — проворчала она. — Заработал свой миллион? И всегда ты так, ничего у меня не спросишь — все по-своему!

— Ну что завелась? — раздраженно ответил я. — Ты ж сама хотела!

— Я? А ты спросил? Может и хотела — так ты узнай сперва, спроси, посоветуйся… Ну-ка, дай сюда миллион!

Вот так просто возьми и выложи ей миллион! Здорово, да?

— Как же, держи карман шире! — огрызнулся я, еле сдерживаясь, чтобы не добавить что-нибудь похлеще.

Сын Василий тоже кипел от обуревавших его чувств.

— Ну ты, отец, и лопухнулся! Вот уж не ожидал! Я ж тебя пихал — а ты ноль эмоций. Миллион! Как же! Продинамил тебя этот фраер, этот аферист заморский, а ты лишь уши подставлял под его лапшу. Э-эх!..

— Заткнись, — зло бросил я ему и приготовился защищать свой карман от жены, которая грозно двинулась на меня с весьма серьезным намерением вырвать из него злополучный чек. Мы все трое набычились и, похоже, решили, что от слов пора переходить к делу. Кулаки, по-моему, чесались у всех. Сейчас, сейчас мы вцепимся друг другу в волосья и изольем друг на друга гнев, ярость и желчь…

Грозно и настойчиво прозвенел дверной звонок. Васька метнулся в прихожую, и в ту же минуту в комнату, грохоча и не вписываясь в повороты нашей малогабаритной квартиры, влетел пунцово-красный сэр Роберт Иванофф и, изрыгая слюну, шипение и американизированную нецензурщину, жестом оскорбленного короля Лира бросил на стол некое подобие веника.

— Вы есть жулики, господа! Да, да, жулики, все русские есть жулики! Верните мне мой чек и заберите этот ваш розы!

И тут до меня дошло. Боже! Ведь этот веник, небрежно брошенный им на стол, и есть тот самый уникальный букет голубых космических роз, еще пять минут назад лучащийся неземным фосфоресцирующим светом и благоухающий так, что хотелось обнять весь мир — теперь он безнадежно завял, засох, умер. Вот почему в наши души вселился бес гнева и противоречия — розы охраняли нас от всего дурного, от всего того, что порой накипью оседает в наших сердцах и рвется наружу в виде необузданной злости, раздражительности и плохого настроения. Розы облагораживали нас, создавали атмосферу добра, веры, терпимости, любви и понимания. Насчет Василия я точно сказать не мог — я его вообще мало видел в последние дни — а вот на Машу и на меня розы оказали воздействие неизгладимое и поистине феноменальное. Да, розы спасали нас в критических ситуациях — впрочем, таковых просто не возникало. Теперь они мертвы. И виной тому — я, продавший их этому типу, словно Фауст Мефистофилю свою душу. Поделом мне. Несчастный Арнольд! Бедная Маша, бедный, бедный я…

Сэр Роберт то багровел, то зеленел, то покрывался обильной испариной — и все вился вокруг меня, сшибая стулья и некоторые другие легкие предметы мебели, все шипел и требовал свой кровно нажитый миллион. А мы с Машей стояли и широко раскрытыми глазами смотрели друг на друга. Она тоже все поняла.

— Прости, — чуть слышно сказала она.

— Прости, — чуть слышно ответил я.

Она бережно, словно боясь сломать, взяла умерший букет и унесла его на кухню. Я вынул злополучный чек и положил его на стол.

— Возьмите ваш чек, господин Иванофф, — обратился я к ненавистному визитеру, — и соблаговолите, пожалуйста, покинуть мой дом. Наша сделка расторгнута.

Резким движением сэр Роберт Иванофф смахнул чек к себе в карман и кинул на меня исподлобья неприязненный взгляд.

— Мошенники, — процедил он сквозь зубы, но злости в его словах уже не было: возвращенный миллион, видимо, сделал свое дело. — Гуд бай, май френдз! Не поминайте лихом.

Он торопливо ринулся к выходу и исчез за входной дверью — теперь уже навсегда. А я тяжело опустился на стул и задумался. Как все гадко, мерзко, некрасиво! Как, оказывается, хрупко человеческое счастье и как легко можно разбить его одним лишь мановением руки, необдуманным поступком, дурным словом, жестом, взглядом, мыслью. И весь ужас в том, что процесс-то этот необратим: разбитое не склеишь…

— Коля! Коля, скорее! — вдруг донесся до меня испуганный, взволнованный и в то же время радостный голос Маши с кухни. — Скорее сюда!

Опять что-то стряслось! Я бросился на выручку. Влетев на кухню, я остановился как вкопанный. Моему взору представилась следующая картина.

На табуретке у стола сидела Маша с заплаканными щеками и завороженным взглядом смотрела на бывший некогда прекрасный, а теперь превращенный в облезлый веник, букет, который лежал у нее на коленях. Но что это? Нет, это уже не веник, это уже далеко не веник… На моих глазах происходило чудо: засохшие, сморщенные лепестки роз распрямлялись, разглаживались, голубели, оживали и — или мне это только показалось? — улыбались. Сухие листочки становились зелеными, колючие стебли наливались соком, весь букет оживал, дышал, благоухал, самопроизвольно шелестел лепестками и — все-таки кажется мне это или нет? — весело звенел, словно бубенчики. Или это звенит радостный, по-детски чистый и счастливый смех Маши? Она действительно смеялась, лучась веером морщинок вокруг глаз, и слезы облегчения падали на букет — не веник, заметьте, а самый настоящий, самый прекрасный в мире букет голубых роз!

— Как в сказке! — шептала она. — Помнишь — про Аленький цветочек? Я заплакала — и он ожил. Слеза что ль капнула…

Я был уверен, что это не мистификация, а самое настоящее чудо. По крайней мере, я очень, очень хотел на это надеяться.

На этом бы и закончился этот удивительный, насыщенный событиями и треволнениями и все-таки чудесный день, если бы под занавес его не омрачил этот стервец Васька. Он внезапно появился за моей спиной и басом прогудел:

— Может, вернуть американца? Ведь букет-то целехонек. Только теперь не за миллион, а за десять — ведь за чудеса платить надо…

— Пошел вон! — рявкнул я, зверея.