Шардик

55. Тиссарн

Пересохший рот. Отраженные блики воды на изнанке тростниковой крыши. Вечерний свет, красный и густой. Грубое вязаное покрывало на теле. Слабый скребущий звук — мышь поблизости? человек поодаль? Боль, много боли, не острой, но глубокой и стойкой, тело наполнено болью: палец, ухо, рука, голова, желудок, затрудненное от боли дыхание. Усталость, нет сил находиться в сознании и ощущать боль. Страшная слабость, голодная резь в животе, пересохший от жажды рот. Но при этом чувство облегчения: он в руках людей, не желающих ему зла. Где он — неизвестно, но точно не с Геншедом. Работорговец умер. Шардик убил Геншеда, и Шардик тоже умер.

Обитающие здесь люди — которые, кто бы они ни были, потрудились уложить его в постель — наверняка оставят его у себя на какое-то время. Что будет дальше, он понятия не имел, будущее в воображении не рисовалось совсем. Он наверняка в руках йельдашейцев. Раду поговорил с офицером. Возможно, его не убьют — не только потому, что Раду поговорил с офицером, а еще и потому, что он такой слабый, беспомощный и изнуренный страданиями. Смутная надежда, сродни интуитивному детскому представлению о правильном и неправильном. В своих телесных страданиях Кельдерек видел некоего рода залог неприкосновенности. Как с ним поступят, он не знал, но почти не сомневался, что казнить не станут. Мысли потекли в другом направлении, но следовать за ними недостало сил… кряканье уток на реке… похоже, хижина стоит прямо на берегу… запах дровяного дыма… хуже всего — дергающая боль под ногтем… локоть перевязан, но слишком туго. Все, что от него осталось, напрочь лишено деятельной воли: осколки, сметенные в кучу и брошенные в угол. Шардик умер, звуки, запахи, смутные воспоминания, покрывало колет шею, голова перекатывается с боку на бок от нестерпимой боли, Шардик умер, красные отсветы заката медленно гаснут между стропильных жердей.

Сомкнув веки, Кельдерек застонал и облизал губы, мучимый болью, словно роем назойливых мух. Немного погодя он снова открыл глаза — не из желания увидеть что-либо, а ради временного облегчения, которое принесет такая перемена, прежде чем боль снова возьмет верх и заполнит все тело, — и увидел у кровати старуху с глиняной чашей в руках. Кельдерек слабо показал пальцем на чашу, потом на свой рот. Старуха с улыбкой кивнула и поднесла чашу к его губам. Там оказалась вода. Он жадно выпил до дна и, задыхаясь, прошептал «еще». Старуха, кивнув, вышла из хижины и скоро вернулась с полной чашей. Вода была свежая и холодная — видимо, прямо из реки.

— Бедняжка, тебе очень худо? — спросила она. — Ты поспи, поспи еще.

Кельдерек кивнул и прошептал: «Но я очень голоден» — и только тогда сообразил, что старуха обратилась к нему на наречии, родственном ортельгийскому, и что он машинально ответил на нем же.

— Я с Ортельги, — улыбнулся он.

— Речной народ, как и мы. — Старуха махнула рукой, очевидно показывая в сторону реки.

Кельдерек попытался сказать еще что-то, но она покачала головой, пощупала ему лоб мягкой морщинистой рукой и удалилась прочь. Он погрузился в полудрему — Геншед… Шардик умер… сколько дней назад?.. — а спустя какое-то время старуха вернулась с миской рыбного супа, заправленного неизвестным ему овощем. У Кельдерека едва хватало силы жевать и глотать; старуха накалывала кусочки рыбы на острую палочку и совала ему в рот, разглядывая его раненый палец и озабоченно цокая языком. Он попросил добавки, но она сказала:

— После… попозже… много нельзя поначалу. Поспи сейчас.

— А вы побудете со мной? — спросил он, как ребенок, и старуха кивнула. Он показал на дверь и проговорил: — Солдаты?

Она снова кивнула, и тут наконец Кельдерек вспомнил про детей. Но когда он попытался спросить про них, старуха лишь повторила «поспи-поспи» — и он, утоливший жажду и поевший горячей пищи, с легкостью повиновался и скользнул в сон, как ускользает на глубину форель, вспугнутая рыбаком.

Один раз Кельдерек проснулся в темноте и увидел, что старуха сидит у коптящей маленькой лампы под сетчатым колпаком из тонкого зеленого тростника. Она снова дала напиться, потом помогла справить нужду, не обращая внимания на его смущение и неловкость.

— А почему вы не спите? — прошептал Кельдерек, а старуха с улыбкой ответила:

— Так ребеночек-то у тебя еще не родился, — из чего он заключил, что она, должно быть, деревенская повитуха.

Ее шутка опять привела на память детей, и он умоляюще спросил:

— Дети? Дети-рабы?

Но старуха лишь положила ему на лоб мягкую морщинистую руку.

— Знаете, раньше меня называли Кельдерек Играй-с-Детьми, — пролепетал он.

Потом перед глазами все поплыло — не одурманен ли он каким зельем? — и Кельдерек снова заснул.

Пробудившись, он понял, что время за полдень. Солнце в поле зрения еще не показалось: находилось где-то выше и левее, чем в момент пробуждения накануне. В голове немного прояснилось против вчерашнего, боль несколько поутихла, и он чувствовал себя бодрее и не таким грязным. Кельдерек хотел позвать старуху, но потом осознал, что рядом с кроватью кто-то уже сидит. Он повернул голову и увидел Мелатису.

Он ошеломленно уставился на нее, а Мелатиса вся просияла с видом человека, принесшего дорогому другу ценный и неожиданный подарок. Она приложила палец к губам, но мгновение спустя, поняв, что этого недостаточно, чтобы успокоить Кельдерека, опустилась на колени у кровати и накрыла ладонью его руку.

— Я тебе не мерещусь, — прошептала она, — но тебе нельзя волноваться. Ты очень болен — раны и истощение. Помнишь, как ты был плох?

Кельдерек не ответил, только поднес ее руку к губам. Немного погодя Мелатиса спросила:

— А как оказался здесь — помнишь?

Он попытался помотать головой, но тотчас закрыл глаза от боли, потом с трудом проговорил:

— А где я?

— Тиссарн — рыбацкая деревушка, совсем маленькая, меньше Лэка.

— Она… она недалеко от?..

Девушка кивнула:

— Ты пришел сюда своим ходом — солдаты привели. Не помнишь?

— Вообще ничего.

— Ты проспал тридцать часов кряду. Хочешь еще поспать?

— Нет, пока не хочу.

— Тебе нужно что-нибудь?

Кельдерек слабо улыбнулся:

— Лучше позови старуху.

Мелатиса поднялась на ноги:

— Как тебе угодно. — Потом обернулась через плечо и с улыбкой сказала: — Когда по моем прибытии меня отвели к тебе, ты был весь в крови и грязи — такое впечатление, будто в Тиссарне на такие вещи просто не обращают внимания. Я тебя раздела и вымыла с головы до пят. Тем не менее я позову старуху, если тебе так предпочтительнее.

— Я ни разу не просыпался?

— Она сказала, что усыпила тебя сонным настоем. Я и руку тебе заново перевязала. Они слишком тугую повязку наложили.

Позже, когда начало смеркаться и утки заплескались у берега, усиливая игру бликов на тростниковой кровле (судя по всему, хижина почти нависала над рекой), Мелатиса вернулась, покормила Кельдерека, а потом снова села у кровати. Одета она была по-йельдашейски: в длинный голубой метлан, подвязанный под грудью и свободно ниспадающий до щиколоток. На плече — изящная брошь с эмблемой: саркидские снопы из серебряной филиграни. Проследив за взглядом Кельдерека, Мелатиса рассмеялась, отколола брошь и положила на кровать.

— Нет, я не отреклась от своей родины. Просто это еще одна часть моей истории. Как ты себя чувствуешь?

— Слабость страшная, но боль притупилась. Расскажи мне свою историю. Ты знаешь, что владыка Шардик умер?

Она кивнула:

— Меня водили к его телу на скале. Ну что я могу сказать? Я плакала о нем. Давай сейчас не будем об этом; сейчас для тебя самое главное — отдых и душевный покой.

— Значит, йельдашейцы не собираются меня казнить?

Мелатиса помотала головой:

— В этом можешь не сомневаться.

— А тугинда?

— Лежи смирно, и я все тебе расскажу. Йельдашейцы пришли в Зерай наутро после твоего ухода. Они весь город обшарили в поисках тебя и непременно убили бы, когда бы нашли. Благодарение милостивому богу, что ты уже покинул Зерай.

— А я… я проклинал бога за эту милость. Так их привел Фаррас?

— Нет, Фаррас и Трильд получили по заслугам. Они встретились с йельдашейцами на полпути к Кебину и были схвачены и препровождены обратно в город как вероятные работорговцы в бегах. Мне пришлось пойти и заступиться за них, чтобы их отпустили.

— Понятно. А ты сама?

— Дом барона занял один из офицеров Эллерота, некий Тан-Рион.

— Мне довелось пообщаться с ним в Кебине.

— Да, он так и сказал мне, но позже. Поначалу Тан-Рион держался холодно и враждебно, но когда узнал, что наша больная не кто иная, как тугинда острова Квизо, тотчас отдал в полное наше распоряжение все, что у него имелось: коз и молоко, дичь и яйца. Похоже, йельдашейское войско вообще не бедствовало в этом походе, но оно и понятно: ведь они пришли из Кебина, наверняка выдоенного ими досуха. Перво-наперво Тан-Рион сообщил мне о перемирии, заключенном с Беклой, и о переговорах, которые Сантиль-ке-Эркетлис ведет с Зельдой и Гед-ла-Даном в каком-то местечке неподалеку от Теттита. Он до сих пор там, насколько мне известно.

— Тогда… тогда зачем было посылать йельдашейскую армию за Врако? Зачем? — спросил Кельдерек, опять исполняясь страха.

— Не волнуйся, милый мой. Успокойся, и я все объясню. По эту сторону от Врако сейчас находится всего лишь две сотни йельдашейцев, и Тан-Рион сказал мне, что поход предпринят без всякого ведома Эркетлиса. То есть приказ отдал не он.

Мелатиса сделала паузу, но Кельдерек послушно молчал.

— Эллерот отдал приказ самовольно. Он сказал Эркетлису, что сделал это по двум причинам: во-первых, чтобы отловить беглых работорговцев — в частности, гнуснейших из них, Лаллока и Геншеда, с которыми он твердо положил разделаться: а во-вторых, чтобы встретиться с дильгайцами, если последним удастся переправиться через реку. Он знал, что они начали наводить паромную переправу.

Мелатиса снова умолкла, и Кельдерек снова не произнес ни слова.

— Видишь ли, Эльстрит добрался-таки до Икета, как и следовало предполагать. Он передал Эркетлису послание барона, и мысль насчет парома настолько понравилась командиру дильгайского полка под началом Эркетлиса, что он незамедлительно отправил к королю Дильгая гонца с предложением выслать фортификационный корпус на восточный берег Тельтеарны, чтобы начать работы по наведению переправы прямо напротив Зерая. Думаю, он посчитал, что дильгайскому подкреплению, посланному к йельдашейцам на севере, лучше пересечь реку в этом месте, чем идти кругом через Гельтские горы. Так или иначе, именно этих солдат мы с тобой видели тогда с крыши баронова дома. Они до сих пор там копошатся, и ко времени, когда я покидала Зерай, еще ни один дильгаец через реку не переправился. Честно говоря, я сомневаюсь, что у них это получится… Но у Эллерота была еще третья, и более важная, причина, как сказал мне Тан-Рион. Более важная для самого Эллерота, во всяком случае. Он хотел найти своего сына — или по крайней мере твердо знать, что сделал все возможное для этого. В саркидском войске, занявшем Зерай, было восемь офицеров, и все они, еще в Кебине, поклялись Эллероту, что прочешут провинцию вдоль и поперек, но отыщут его сына. Пробыв в Зерае сутки и выяснив все, что только можно — то есть что Геншеда там нет и никто о нем слыхом не слыхивал, — офицеры со своими солдатами двинулись вверх по Тельтеарне. Еще прежде они выслали вперед подразделение, чтобы перекрыть проход Линшо, и тот был перекрыт уже через два дня после твоего отбытия в Лэк.

— Как раз вовремя, — сказал Кельдерек.

— По велению тугинды я отправилась с йельдашейцами на север. Она очнулась к вечеру того дня, когда ты ушел. Была очень слаба, а мы с Анкреем боялись, что вот-вот в дом вторгнутся громилы, напавшие на нее. Но как только в город вошли йельдашейцы и страх смерти миновал, она снова принялась строить планы. Тугинда человек очень сильный, ты же знаешь.

— Знаю… лучше, чем кто бы то ни было.

— Вечером накануне ухода йельдашейцев из Зерая она указала мне, что делать дальше. Сказала, что с Анкреем и двумя офицерами она в полной безопасности и что мне нужно идти на север. Я возразила, что в доме тогда не останется женщины, чтобы ухаживать за ней. «В таком случае, — сказала она, — ты или Тан-Рион должны найти для меня хорошую служанку в Лэке, но тебе, моя дорогая, непременно надо идти на север с йельдашейцами. Они ищут не владыку Шардика, а сына Эллерота. Однако мы с тобой знаем, что и Шардик, и Кельдерек скитаются где-то между Лэком и Линшо. Какая священная смерть уготована владыке Шардику, никому не ведомо, но она неизбежна. Кельдереку же сейчас грозит смертельная опасность, а я знаю наверное, какие чувства вы с ним питаете друг к другу. И Кельдерека, и Шардика йельдашейцы считают своими заклятыми врагами. Как любящей женщине и жрице, тебе нужны оба, и если ты спросишь, что тебе надо будет сделать, я отвечу: бог подскажет». — «Жрица? — переспросила я. — Вы называете меня жрицей?» — «Ты и есть жрица, — ответила тугинда. — Я говорю, что ты жрица, и властью, данной мне свыше, наделяю тебя всеми правами и обязанностями таковой. Как моя жрица, ты должна отправиться на север с солдатами и сделать то, что повелит бог». Мелатиса немного помолчала, борясь с волнением, потом продолжила: — И вот… и вот я покинула Зерай как жрица Квизо. Мы дошли до Лэка, и там я узнала сначала про Шардика, а потом — что ты провел там ночь и наутро ушел. На следующий день йельдашейцы двинулись дальше на север, к проходу Линшо, по дороге тщательно прочесывая лес. Тан-Рион пообещал тугинде позаботиться обо мне, и именно он дал мне этот йельдашейский метлан. Ткань у него была с собой — купил в Кебине, видимо… интересно для кого? — и одна женщина в Лэке сшила наряд в соответствии с его указаниями. «Покуда вы будете выглядеть как йельдашейка, мужчин можете не опасаться, — сказал Тан-Рион. — Конечно, они знают, кто вы такая, но посчитают своим долгом уважать и охранять вас, если вы будете носить метлан». Он дал мне и брошь с эмблемой. — Девушка помолчала, улыбаясь, и взяла брошь. — Хочешь, выброшу в реку?

Кельдерек покачал головой:

— Нет необходимости. Продолжай.

Мелатиса положила брошь обратно на одеяло.

— На второй день после ухода из Лэка, утром, мы нашли на берегу труп ребенка — мальчика лет десяти, худого как скелет. Заколотого ножом. С продырявленным ухом и следами от цепи на щиколотках. Солдаты были вне себя от бешенства. Тогда-то я и задумалась, уж не убили ли тебя работорговцы. Я сходила с ума от тревоги и, прости меня господи, думала больше о тебе, чем о владыке Шардике… Во второй половине того дня, когда я шла по берегу вместе с Тан-Рионом и его тризатом, навстречу нам вниз по реке спустились два челна с йельдашейским офицером, двумя солдатами и двумя жителями Тиссарна. Так мы узнали, что Раду найден, а Геншед и Лаллок погибли. Офицер поведал нам, как владыка Шардик отдал свою жизнь, чтобы спасти Раду и детей, и как он расколол скалу. Это было настоящее чудо, сказал он, как в старой волшебной сказке. Йельдашейцы, разумеется, не могли думать ни о чем, кроме Раду, но я допрашивала офицера, пока не выяснила, что ты был в плену у Геншеда и что Шардик спас и тебя тоже. «Израненный, в лихорадке и полупомешанный», — сказал офицер, но они полагали, что смерть тебе не грозит… Один челн продолжил путь в Зерай, но я упросила Тан-Риона посадить меня в другой, возвращавшийся обратно. Мы плыли вверх по реке всю ночь, держась рядом с берегом, где течение послабее, и достигли Тиссарна вскоре после рассвета. Сначала я отправилась к владыке Шардику, как требовали честь и долг жрицы Квизо. Никто не тронул его тело, и я — как и предсказывала тугинда — сразу поняла, что нужно сделать. Тан-Рион уже занялся необходимыми приготовлениями. Он ни словом не возразил, когда я обратилась к нему с просьбой. Теперь йельдашейцы относятся к владыке Шардику совсем по-другому, знаешь ли… Однако мой рассказ затянулся. Не буду больше утомлять тебя сегодня.

— Только один вопрос, — сказал Кельдерек. — Что с Раду и детьми?

— Они все еще здесь. Я виделась с Раду. Он отзывается о тебе как о своем друге и товарище. Мальчик очень слаб и раздавлен горем. — Мелатиса сделала паузу. — Среди вас была маленькая девочка?

Кельдерек резко втянул воздух и кивнул.

— За Эллеротом уже послали, — сказала Мелатиса. — Других детей я не видела. Большинство потихоньку оправляется, но мне говорили, что некоторые из них совсем плохи, бедняжки. По крайней мере, за ними всеми заботливо ухаживают. А теперь тебе надо поспать.

— И тебе тоже, моя милая Мелатиса Путешествуй-Всю-Ночь. Нам обоим нужно хорошенько выспаться.

— Доброй ночи, Кельдерек Играй-с-Детьми. Смотри, уже совсем стемнело. Я попрошу старую Дириону, благослови ее господь, принести лампу и посидеть с тобой, пока ты не заснешь.

56. Погребение Шардика

Хотя уже наступила темнота, издалека доносился шум работы: ритмичные слаженные крики «Раз-два, взяли!», стук молотков, треск расщепляемой древесины, частые удары топоров. Где-то у реки слабо мерцал свет факелов. Один раз, когда тяжелый всплеск сопроводился особенно громким многоголосым выкриком, Дириона, сидевшая подле своей лампы, неодобрительно поцокала языком. Объяснять, однако, она ничего не стала, и немного погодя Кельдерек перестал гадать, какая такая военная потребность в срочной работе возникла вдруг у солдат в этом глухом краю, где никакой угрозы нападения не было. Он заснул, а по пробуждении увидел отраженные лунные блики на тростниковой крыше и Мелатису, сидящую около светильника. Где-то поодаль йельдашейский часовой прокричал «Все в порядке!» невыразительным, монотонным голосом человека, соблюдающего заведенные правила.

— Тебе надо поспать, — прошептал Кельдерек.

Встрепенувшись, девушка подошла к кровати, легко поцеловала его и с улыбкой кивнула в сторону соседней комнаты, словно желая сказать, что ляжет спать там, а в следующий миг вернулась Дириона. Но позже ночью, когда он с воплем пробудился от страшного сна о Геншеде, рядом с ним по-прежнему сидела Мелатиса. Мечась во сне, он ушиб раненый палец, от боли в глазах мутилось, и девушка утешала его, как малого ребенка или домашнее животное, по нескольку раз повторяя одни и те же фразы ласковым, уверенным тоном: «Ну-ну, мой хороший, сейчас все пройдет, сейчас пройдет… потерпи немножко, потерпи немножко, сейчас все пройдет…», и наконец он почувствовал, что боль и впрямь отступает. Когда первые лучи рассвета прогнали ночной мрак, Кельдерек тихо лежал без сна, прислушиваясь к ровному плеску реки и набирающим силу звукам утра — птичьему щебету, стуку горшков, треску сухих веток, ломаемых о колено.

Впервые с тех пор, как он покинул Ортельгу, осознал Кельдерек, звуки эти радовали слух и наполняли сердце предвкушением нового дня. Сытно поесть с утра, выполнить дневную работу, ввечеру возвратиться усталым к домашнему очагу, обнять любимую, говорить и слушать — человек, имеющий возможность жить такой жизнью, подумал он, владеет поистине бесценным сокровищем.

Однако, когда Мелатиса накормила его и сменила повязку на руке, Кельдерек снова крепко заснул и проснулся незадолго до полудня, разбуженный солнечным лучом, коснувшимся смеженных век. Невзирая на боль, он чувствовал себя бодрее — уже не беспомощной жертвой, во всяком случае. Через несколько минут он спустил ноги на пол, с трудом встал, держась за кровать, и огляделся вокруг.

Его комната и соседняя располагались на верхнем этаже довольно большой хижины: дощатые стены и пол, тростниковая крыша вроде ортельгийских, настланная на стропильные жерди из зетлапа. С восточной стороны, за изголовьем кровати, тянулась галерея с перилами, а прямо под ней протекала река.

Подхромав к перилам, Кельдерек оперся на них и устремил взгляд за Тельтеарну, на далекий дильгайский берег. Посередине сверкающего на солнце потока рыбачили мужики, натянув сеть между двумя челнами, а слева на мелководье, совсем близко, стояли и пили несколько тощих волов. Тишина царила такая, что немного погодя слух Кельдерека уловил чье-то легкое дыхание. Он заглянул в соседнюю комнату и увидел Мелатису, спящую на такой же низкой, грубо сколоченной кровати, как у него. Во сне она была не менее прекрасной: безмятежно сомкнутые губы, гладкий лоб, продолговатые веки — что две волны, набегающие на щеки темными росплесками ресниц. Любимая женщина, которая ради него почти не спала сегодня ночью и вообще не спала вчера. Возвращенная ему Шардиком, которого он проклинал и хотел убить.

Кельдерек вернулся на прежнее место и долго стоял, облокотясь на перила и наблюдая за медленно плывущими облаками и их отражениями в реке, гладкой как зеркало: когда две утки пролетели на фоне белого облака, описали в небе круг и устремились вверх по течению, он видел отражения в воде так же отчетливо, как самих птиц. У Кельдерека возникло ощущение, что он уже видел такое прежде, — только вот где и когда?

Он выпрямился, собираясь помолиться, но не смог поднять раненую руку, а через несколько секунд, одолеваемый слабостью, опять тяжело оперся на перила. Потом долгое время все мысли Кельдерека, не облекаясь в слова, вращались вокруг его собственного былого невежества и слепого упрямства. Однако, странное дело, мысли эти не угнетали, не вызывали в душе стыда и страдания, а под конец вылились во всепоглощающее чувство смирения и благодарности. Таинственный дар Шардиковой смерти, теперь понял Кельдерек, бесконечно больше всякого чувства личного стыда и вины и должен быть принят без мучительных размышлений о собственном ничтожестве — так принц, скорбящий о кончине отца, должен сдерживать свое горе и с полным самообладанием принять на себя как священный долг все заботы о государстве, ответственность за которое перешла к нему. Несмотря на все неразумие человеческое, Шардик выполнил свою миссию и теперь вернулся к богу. Предаться сейчас печали и раскаянию для бывшего жреца Шардика — все равно что снова отступиться от его воли, когда священная истина, сокрытая в явлении божественного медведя, еще должна быть постигнута через молитву и размышление. «А потом? — подумал Кельдерек. — Что потом?»

Прямо под ним, на пустом берегу, лежали обкатанные временем камни. Мир и впрямь очень стар, смутно мелькнуло у него в уме. «Сделай со мной все, что ты замыслил, — прошептал он. — Я жду, я готов наконец».

Рыбаки уже вернулись на берег. В деревне внизу не было видно ни души — странное для полдневного часа затишье. Услышав приближение солдат, Кельдерек не сразу распознал шум. Потом, когда они подошли ближе, общий шум распался на отдельные звуки: топот ног, звон снаряжения, голоса, покашливание, громкая команда, резкий окрик тризата. Похоже, солдат много, больше сотни, предположил он, и все явно в полном боевом снаряжении. Мелатиса не проснулась, когда отряд прошагал мимо, вне его поля зрения, с другой стороны от хижины.

Едва топот ног стих в отдалении, как внизу вдруг послышалась йельдашейская речь. Потом в дверь постучали, Дириона открыла и произнесла несколько слов, но слишком тихо, чтобы разобрать хоть одно. Заключив, что йельдашейцы покидают деревню, и гадая, знала ли Мелатиса о таком их намерении, Кельдерек стал ждать, и в самом скором времени по лестнице в дальнем конце галереи поднялась Дириона. Дойдя до середины комнаты, она наконец увидела Кельдерека и бранчливо велела сию же минуту лечь обратно в постель. Улыбнувшись, он спросил:

— В чем дело? Что происходит?

Да ничего такого, просто молодой офицер, — ответила старуха. — Велел отвести сайет на берег. К погребению все готово, и я должна ее разбудить. А ты ложись, ложись в постельку, голубчик.

Тут Мелатиса проснулась, так же тихо и быстро, как луна выплывает из-за облаков: разомкнула веки и посмотрела на них ясными глазами, в которых не было ни тени сна. К удивлению Кельдерека, она не обратила на него ни малейшего внимания, но быстро проговорила, обращаясь к Дирионе:

— Уже за полдень? Офицер приходил?

Дириона кивнула и проворно подошла к ней. Кельдерек тоже приблизился, не так резво, и взял Мелатису за руку.

— Что происходит? — повторил он. — Что им нужно?

Она серьезно взглянула на него:

— Речь о владыке Шардике. Я должна сделать… то, что положено.

Он тихо ахнул:

— Тело?

Мелатиса кивнула:

— Ритуал очень древний — такой же древний, как сам Квизо. Даже тугинда не смогла вспомнить все подробности, но что следует сделать — в целом понятно, и я думаю, бог не откажется принять лучшее, что мы в силах предложить. По крайней мере, владыка Шардик будет погребен с приличествующим почетом.

— А как погребают Шардика?

— Разве тугинда не говорила тебе?

— Нет, — печально вздохнул Кельдерек. — Нет, и об этом тоже я не удосужился узнать.

— Он уплывает по реке на горящем плоту. — Потом Мелатиса встала и взяла его за обе руки. — Кельдерек, любимый, я должна была сказать тебе раньше, но медлить с погребением нельзя больше ни дня, а ты все еще выглядишь слишком слабым и изнуренным.

— Я вполне хорошо себя чувствую, — твердо произнес Кельдерек. — И иду с тобой, даже не возражай. — Мелатиса открыла было рот, но он добавил: — Я пойду во что бы то ни стало. — Он повернулся к Дирионе. — Если йельдашейский офицер все еще внизу, поприветствуйте его от моего имени и попросите подняться сюда и помочь мне сойти по лестнице. — Старуха неодобрительно потрясла головой, но удалилась без слова возражения, а Кельдерек сказал Мелатисе: — Не хочу всех задерживать, но, так или иначе, мне нужно одеться подобающим образом. Ты что наденешь?

Она кивнула в сторону грубо сработанного неполированного сундука в дальнем углу пустой комнаты — на нем лежало простое свободное платье, с широкими рукавами и высоким воротом, не очень ровно окрашенное в малиновый цвет: парадный наряд крестьянской девушки.

— Люди здесь добрые, — сказала Мелатиса. — Жена старейшины дала мне отрез ткани, свой собственный, и ее служанки вчера сшили платье. — Она улыбнулась. — За последние пять дней мне подарили аж два новых платья.

— Тебя все любят.

— Видишь, какая от этого выгода. Но, дорогой мой, раз уж ты твердо принял решение и отговаривать тебя бесполезно, нельзя терять ни минуты. Где же нам раздобыть одежду для тебя?

— Йельдашейцы помогут.

Кельдерек подхромал к лестнице, по которой пыхтя взбиралась Дириона с ведром холодной воды.

— Чистое тело что чистая одежда, — промолвила Мелатиса на бекланском. — У нее поистине золотое сердце. Скажи офицеру, что я недолго.

Йельдашейский офицер уже поднялся следом за Дирионой до середины лестницы, и теперь Кельдерек узнал в нем Тан-Риона.

— Пожалуйста, дайте мне руку, — попросил он. — Я достаточно оправился, чтобы пойти с вами и жрицей.

— Я не знал, — проговорил Тан-Рион с нескрываемым изумлением. — Мне сказали, ты еще слишком плох и не сможешь присутствовать.

— Смогу с вашей помощью, — сказал Кельдерек. — Прошу, не отказывайте мне. Для меня это долг более священный, чем таинство рождения и смерти.

Вместо ответа Тан-Рион протянул руку. Когда Кельдерек стал полуощупью спускаться по ступенькам, он спросил:

— Так ты пешком шел за своим медведем досюда от самой Беклы?

Кельдерек на мгновение замялся.

— Ну… да, пожалуй, что и так.

— Медведь спас сына повелителя Эллерота.

— Я был там, — с нотой раздражения заметил Кельдерек, морщась от боли.

Охваченный головокружением, он прислонился к стене в темной комнате, куда они спустились.

— Вы не можете… не могли бы ваши люди… раздобыть для меня какую-нибудь одежду? — спросил он. — Сойдет любая, лишь бы чистая и приличная.

Тан-Рион повернулся к двум солдатам, ждавшим у двери, и произнес несколько слов на йельдашейском. Один из них ответил, недоуменно хмурясь. Тан-Рион сказал еще что-то, более резким тоном, и оба торопливо двинулись прочь.

Кельдерек, еле волоча ноги, вышел на берег, стянул с себя грубую исподнюю рубаху, упал на колени на отмели и стал мыться одной рукой. Холодная вода взбодрила, и в голове у него более или менее прояснилось ко времени, когда он сидел на лавке у хижины, а Тан-Рион вытирал его исподней рубахой за неимением ничего другого. Вернулись солдаты, один из них нес сверток из плаща. Кельдерек попытался разобрать, что они говорят.

— …в деревне ничего, господин, — услышал он. — …славные люди… просто ничем не могут помочь… вот все, что есть…

Тан-Рион кивнул и вернулся к Кельдереку.

— Они принесли кой-какие свои вещи. Предлагают надеть их, а поверх — ночной плащ часового. Ничего лучшего так срочно не найти. Будешь выглядеть вполне пристойно.

— Благодарю вас, — сказал Кельдерек. — Не могли бы ваши люди… кто-нибудь… помочь мне встать? Боюсь, я переоценил свои силы.

Один из солдат, увидев, сколь тяжело дается Кельдереку каждое движение и как он боится шевельнуть перевязанной левой рукой, тотчас же выступил вперед, движимый естественным состраданием, и помог ему облачиться в незнакомые одежды — форменное платье йельдашейских копейщиков. Он застегнул плащ у него на шее, а потом перекинул его здоровую руку себе через плечи. Тут с лестницы спустилась Мелатиса — она торжественно поклонилась Тан-Риону, легко дотронулась до руки Кельдерека и вышла из хижины на деревенскую улицу.

Пальцы у нее были унизаны деревянными кольцами жрицы Квизо. «Интересно, — подумал Кельдерек, — она собственные свои сберегла во время странствий или кольца дала своей прощенной жрице тугинда перед ее уходом из Зерая?» Длинные черные волосы, заплетенные в косу, Мелатиса уложила венцом вокруг головы и заколола двумя толстыми деревянными шпильками — несомненно, лучшими из имевшихся у Дирионы. Темно-красное платье прямого покроя она подвязала поясом из мягкой серой кожи с крестообразным узором из бронзовых заклепок, и длинная юбка, собранная в складки на талии, слегка расширялась книзу. Кельдерек невольно задумался, где же она раздобыла пояс — принесла с собой из Зерая или получила в подарок от Тан-Риона или еще какого-нибудь йельдашейского офицера?

Между хижинами стояли в ожидании саркидские солдаты в полных доспехах, построенные в две колонны по одному. На левом плече у каждого красовалась эмблема в виде трех снопов. Были они копейщиками, и при приближении жрицы Квизо, сопровождаемой их офицером и смертельно бледным ортельгийским королем-жрецом, пострадавшим из-за своей дружбы с сыном бана, все разом приветственно застучали окованными бронзой концами копий по утоптанной земле. Мелатиса поклонилась тризату и заняла место впереди, между двумя колоннами. Кельдерек, по-прежнему опиравшийся на плечо солдата, остановился в нескольких шагах позади нее. Чуть погодя она повернулась, подошла к нему и прошептала:

— Ты не передумал, любимый?

— Если мы пойдем медленно, я справлюсь.

Благодарно кивнув и улыбнувшись солдату, поддерживавшему Кельдерека, Мелатиса возвратилась на свое место, быстро глянула по сторонам, а потом двинулась вперед торжественной плавной поступью, подавая пример тризату и его людям. Кельдерек захромал за ней, тяжело опираясь на плечо солдата и задыхаясь от усилий. Тельтеарна находилась слева от них — значит направлялись они на юг, к месту гибели Шардика. Они миновали участки возделанной земли, воловий хлев и огромную кучу навоза с ним рядом, козлы из жердей с развешенными для просушки сетями и перевернутый челн на берегу, залатанный и починенный, с блестящими на солнце свежепросмоленными бортами. Ковыляя между колоннами солдат, Кельдерек вспомнил, как когда-то шествовал по улицам Беклы в окружении своих жриц в алых одеяниях, из коих две несли за ним длинный шлейф парадного плаща. Он словно наяву ощутил тяжесть изогнутых серебряных когтей, свисающих с пальцев перчаток, услышал мерные удары гонга, увидел вокруг пышные наряды своих сопровождающих. Никакого сожаления Кельдерек не испытывал. Он знал, что никогда больше не увидит великую столицу империи, и давно уже расстался с ложной иллюзией, приведшей его туда через страшное кровопролитие и обрекшей, несчастного и одинокого, на душевные терзания и мучительное самоосмысление. Но тайна, великая тайна жизни на земле — тайна, которую, возможно, Шардик сумел бы открыть смиренному, бескорыстному, взыскующему сердцу, — неужели и она тоже навсегда утрачена? «О владыка Шардик, — мысленно взмолился он, — гордыня и неразумие привели меня в Беклу. Я горько сожалею о своей слепоте и обо всех страданиях, что ты претерпел от моих рук. Но не ради себя самого, а других ради я умоляю: не оставляй нас навсегда без истины, которую ты приходил явить нам. Не потому, что мы заслуживаем этого, а из бесконечной милости своей и жалости к беспомощности человеческой».

Он споткнулся и быстро схватился за плечо своего спутника.

— Все в порядке, приятель, — прошептал солдат. — Держись. Уже пришли, считай.

Кельдерек поднял голову. Две колонны расходились в стороны, а Мелатиса продолжала идти вперед одна. Они находились на речном берегу между южной окраиной деревни и затоном, у которого умер Шардик. Народу здесь собралось много, но Кельдерек не сразу понял, кто все эти люди, стоящие вокруг открытого пространства, куда он вступал следом за Мелатисой. Внезапно его охватил страх.

— Погоди, — тихо проговорил он солдату. — Погоди минутку.

Кельдерек остановился, по-прежнему опираясь на плечо мужчины, и огляделся кругом. Со всех сторон на него смотрели лица, безмолвно и пристально. Он понял, почему вдруг почувствовал страх: он хорошо помнил такие же неподвижные взгляды, такое же молчание. Только на сей раз, словно освобождая от тяжкого бремени проклятий, которое он унес с собой из Кебина, все до единого смотрели на него с восхищением, состраданием и благодарностью. Слева толпились деревенские жители: мужчины, женщины и дети, все в трауре, босые и с покрытыми головами. Позади них, поперек всего берега, разомкнутым строем стояли солдаты. Люди, испытывающие естественный благоговейный трепет и понимающие всю торжественность момента, не толкались и не напирали, но все же безостановочно двигались, показывая друг другу пальцами, вытягивая шею и поднимая на руки детей, чтобы те получше разглядели прекрасную жрицу Квизо и святого человека, претерпевшего жестокие лишения и страдания, чтобы засвидетельствовать об истине и силе божьей. Многие дети принесли цветы — трепсис, полевые лилии, планеллы, цветущие стебли плюща и веточки меликона. Неожиданно крохотный мальчуган по собственному почину выступил вперед, серьезно посмотрел на Кельдерека, запрокинув головенку, а потом положил к его ногам свой букет и быстро убежал обратно к матери.

Справа выстроился йельдашейский отряд — весь саркидский контингент, пришедший из Кебина, чтобы перекрыть проход Линшо. Их строй тоже растягивался по всей ширине берега, до самой воды, и начищенные доспехи грозно блистали в лучах солнца, уже понемногу клонившегося к западу. Молодой офицер впереди держал высоко над головой знамя с тремя снопами, но когда Мелатиса проходила мимо, он упал на одно колено и медленно опустил стяг, разостлав голубое полотнище на камнях.

Исполненный необычной торжественной радости, какой не испытывал никогда прежде, Кельдерек наконец овладел собой и двинулся дальше. Реки он по-прежнему не видел, ибо между ней и Мелатисой, лицом к нему, стояла третья группа людей, выстроившихся шеренгой параллельно кромке воды, между селянами и солдатами. В центре шеренги стоял Раду, бледный и изможденный, тоже в деревенской одежде, как Мелатиса; все лицо у него было в синяках, одна рука висела на перевязи. С обеих сторон от Раду находились по пять-шесть спасенных из рабства детей — вероятно, все до единого, у кого хватило сил встать и идти. Кельдереку показалось, что иные из них едва держатся на ногах: двое или трое, как и он, тяжело опирались на товарищей, а позади них стояли скамьи, с которых они, очевидно, поднялись при приближении жрицы. Он увидел мальчика, рассказывавшего ему про Сонную лощину на ночном привале, а потом вздрогнул от неожиданности, узнав в крайнем в ряду пареньке Горлана — тот на мгновение встретился с ним взглядом и тотчас отвел глаза.

Когда Мелатиса остановилась, солдаты унесли скамьи, дети расступились, и теперь Кельдерек увидел самую кромку берега и реку.

На камнях, чуть дальше последнего человека в строю солдат, горел небольшой костер. Яркий и прозрачный, он почти не дымил, и нагретый воздух над ним дрожал, размывая очертания далекого противоположного берега. Однако на костер этот Кельдерек едва обратил внимание — прижимая ладонь к открытому рту, как ребенок, он ошеломленно смотрел на то, что находилось прямо перед ним.

На прибрежной отмели стоял на причале плот — плот больше пола жилой хижины, сооруженный из стволов молодых деревьев, связанных вместе лианами. На нем высилась здоровенная груда валежника и хвороста, сплошь усыпанная цветами и зелеными листьями, а на этом громадном ложе — продавленном, как пласты грунта под древней крепостью, — покоилось тело Шардика. Медведь лежал на боку, в такой естественной позе, будто просто спал. Одна передняя лапа вытянута, и кривые когти почти касаются воды; глаза закрыты — верно, веки зашиты, подумал Кельдерек, отмечая великое тщание, с каким селяне и солдаты подготовили Силу Божью к погребению, — но челюсти длинного клиновидного рыла, наверняка стянутые прежде, теперь разомкнулись, порвав скрепы, и растянутые в оскале губы обнажают острые клыки. Бедная, израненная морда зверя вымыта и ухожена, но все усилия солдат не смогли стереть с нее следы ран и страданий, заметные глазу того, кто видел их раньше. И старательно расчесанный мех, смазанный маслом, не скрывает страшной истощенности тела. Казаться маленьким Шардик не мог в любом случае, но сейчас он выглядел не таким громадным, как прежде, словно бы усохшим в объятиях смерти. От него исходил слабый запах разложения, — должно быть, узнав о кончине Шардика, Мелатиса сразу поняла, что у нее почти не остается времени выполнить свой жреческий долг и действовать нужно быстро. Она хорошо справилась с делом, подумал Кельдерек, даже лучше, чем хорошо. Потом, преодолевая боль, он сделал еще несколько шагов — и увидел то, что прежде было скрыто от его взора.

Между передними лапами медведя лежало тельце Шеры. Вытянутая передняя лапа накрывала ноги девочки, а на другой покоилась ее приподнятая голова. На нее надели белое платьице, в ладошки вложили букет алых цветов трепсиса. Расчесанные белокурые волосы спадали на плечи, на тонкой шее висели бусы из разноцветных камешков. Хотя глаза у нее были закрыты, на спящую она не походила. Исхудалое личико Шеры было лицом мертвого ребенка, восковым и застылым, но таким чистым, таким безмятежно-спокойным, каким Кельдерек ни разу не видел его при жизни. Уронив голову на плечо солдата, он разрыдался столь безудержно, словно находился на берегу один-одинешенек.

— Ну-ну, успокойся, приятель, успокойся, — прошептал добросердечный малый, перенося все свое внимание на несчастного чужеземца, повисшего на нем. — Все хорошо, не убивайся так. Они ведь уже не здесь. Они ушли в лучший мир, можешь не сомневаться. Но мы-то, мы должны сделать все, что положено, верно?

Кельдерек кивнул, оперся на подставленную руку и снова повернулся к плоту. Мимо прошла Мелатиса, направляясь к Тан-Риону. Сколь бы многим ни были они обязаны йельдашейцам, девушка заговорила с ним тоном человека, облеченного властью, а не просителя.

— Капитан, — промолвила она, — по древнему закону острова Квизо ни в одно место, священное для владыки Шардика, нельзя приходить с оружием. Я полагаю своим долгом сообщить вам об этом, но, разумеется, вы вольны поступить, как сочтете нужным.

Тан-Рион воспринял слова Мелатисы с полным пониманием. Всего лишь секунду поколебавшись, он кивнул, а потом повернулся к своим солдатам и скомандовал следовать за ним. Отойдя по берегу на небольшое расстояние, все мужчины положили наземь свои копья, короткие мечи и ножи. Когда они вернулись и выстроились в прежнем порядке, Мелатиса вступила в воду и неподвижно остановилась перед плотом, простерев руки к Шардику и мертвому ребенку.

Сколько раз изображалась эта сцена — высеченная резцом на камне, нарисованная красками на стене, начертанная чернильным пером на свитке или нацарапанная прутиком на мокром песке тельтеарнского берега? С одной стороны — рыбаки и крестьяне, с другой — безоружные солдаты, кучка детей у костра (наипервейшие из всех благословляющих имя владыки Шардика), Мужчина, опирающийся на руку солдата, Женщина, одиноко стоящая перед телами на плавучем погребальном костре. Скульпторы и художники сделали все, что от них требовалось, изыскав способы отразить в своих творениях благоговейный трепет и изумление людей, знавших предание о Шардике с самого детства. Жители рыбацкой деревушки — пригожие статные парни и почтенные старцы со своими степенными супругами — стоят напротив доблестных воинов в парадных красных плащах. Из незаживших ран Мужчины капает на камни кровь; Женщина в малиновом одеянии подобна прекрасной богине; сияние, источаемое телом владыки Шардика, льется на коленопреклоненных детей, и маленькая девочка, уютно лежащая между могучих лап, безмятежно улыбается, будто во сне. Трепещет пламя костра; мелкие волны, белые, как руно, набегают на берег. Почем знать, может, это и есть истинная правда, проросшая — как дуб из давно исчезнувшего в земле желудя — из толпы оборванных селян (двое-трое уже незаметно отходят прочь, вынужденные вернуться к хозяйственным делам), из послушных приказам солдат, пусть не все понимающих, чьи одежды и доспехи, тщательно залатанные и начищенные, носят следы трудного военного похода и ускоренного марша; из Горлана, отчаянно старающегося выжать из себя хоть несколько слезинок; из сотрясаемого безудержной дрожью Кельдерека; из усталых, обведенных темными кругами глаз и домотканого платья Мелатисы; из деревенского мусора, плавающего на мелководье, и скорбного груза на громадном плоту. Тогда все эти подробности никто не приметил и не прочувствовал, а ныне они давно канули в забвение — крохотные семена, из которых впоследствии произрос высокий мощный ствол и широко разветвленные корни. Не дошли до нас и слова, произнесенные Мелатисой, и теперь нам остается лишь гадать, что именно она сказала тогда.

Говорила жрица на ортельгийском наречии, незнакомом большинству йельдашейцев, но вполне понятном жителям Тиссарна. Начала она с традиционного молитвенного обращения к владыке Шардику, затем прочитала несколько древних молитв, благозвучные архаичные фразы которых лились с ее уст без малейшей запинки. Потом, повернувшись лицом к своим слушателям и переменив тон с торжественного на повествовательный, Мелатиса рассказала о том, как Шардик был найден на Ортельге и исцелен жрицами Квизо, как он вернулся и спустился в Уртскую избоину и вернулся оттуда живой, как претерпел уготованные ему страдания и принял священную смерть во спасение наследника дома Саркидов и порабощенных детей от сил зла. И Кельдерек, внемля с замиранием сердца, дивился не столько самообладанию Мелатисы, сколько поразительному сочетанию властности и смирения в ее голосе и осанке. Девушка, которую он знал, сейчас словно бы обратилась божественным сосудом, до краев наполненным словами, древними, гладкими и простыми, как камни, чтобы посредством их не излить из нутра, но пропустить сквозь себя все человеческое горе и скорбь о смерти — общей участи всего живого. Казалось, через уста Мелатисы мертвые говорили с нерожденными — так сыплются песчинки, одна за другой, через горловину песочных часов. Наконец весь песок вытек, и девушка неподвижно застыла, со склоненной головой, закрытыми глазами и сцепленными на талии руками.

Тишину нарушил голос молодого знаменосца, первым затянувшего йельдашейскую погребальную песнь «Плач по Депариоту», более известную под названием «Слезы Саркида». Песнь эту, повествующую о священном рождении, детстве и юности У-Депариота, освободителя Йельды и основателя дома Саркидов, поют по сей день — хотя, возможно, с течением столетий она изменилась подобно тому, как очертания созвездий претерпевают изменения, незаметные глазу ни одного человека, сколь бы долго он ни жил на свете. Солдаты хором подхватили, и торжественное пение понеслось над рекой, набирая силу и отражаясь эхом от дильгайского берега.

Солдат рядом с Кельдереком пел вместе с остальными, вкладывая в слова, сами собой лившиеся из груди, свое чувство причастности к некоему высшему порядку вещей, превосходящему его самого, его народ, его родину и всю совокупность личных воспоминаний и переживаний, из которых складывается его жизнь как малая доля общей жизни человечества.

Знаменосец выступил вперед, держа перед собой стяг с хлебными снопами, а из толпы напротив вышел селянин с рыболовной сетью в руках. Встретившись посередине, оба повернулись и двинулись к реке, прошли по отмели мимо Мелатисы, с обеих сторон от нее, и возложили каждый свою ношу на плот. Раду, последовавший за ними, на мгновение положил ладонь на серые когти Шардика, а потом на лоб Шеры. Возвратившись на берег, мальчик вытащил из костра горящую головню и встал в ожидании, держа ее перед собой.

Раскаты хора стали стихать и наконец совсем смолкли. Тогда Мелатиса вскинула голову с протяжным криком, мгновенно вызвавшим в памяти Кельдерека город Беклу, объятый тишиной в священной тьме, тяжесть парадных жреческих одеяний и языки пламени, внезапно взвивающиеся к ночному небу.

— Шардик! Огонь владыки Шардика!

— Огонь владыки Шардика! — в один голос подхватили селяне.

Раду медленно приблизился к Кельдереку и протянул горящую головню.

Кельдерек, все еще не очнувшийся от воспоминаний, стоял в совершенной растерянности, не понимая, чего от него хотят. Потом, когда в мыслях у него прояснилось, он вздрогнул и быстро отступил, выставляя вперед ладонь в жесте отказа. Раду опустился на одно колено, по-прежнему протягивая головню.

— Похоже, они считают, что именно вы должны это сделать, господин, — прошептал солдат. — Как думаете, вам по силам?

В наступившей тишине Кельдерек слышал лишь потрескивание огня да тихий плеск волн. Не сводя глаз с плота, он шагнул к Раду, взял головню и направился к отмели, где ждала Мелатиса с потупленной головой.

Теперь он стоял в воде один, прямо перед мертвым ребенком и Шардиком, к которому ни разу не подходил столь близко со дня, когда тот вышел живым из Уртской избоины. На теле медведя, громадном, как мельничное колесо на стене мельницы, остались следы от канатов, с помощью которых его приволокли на берег; на истощенной заострившейся морде чернела глубокая рана от стрелы.

Кельдерек задумался, ожидают от него каких-нибудь слов или молитвы, но потом увидел, что времени у него нет, ибо головня уже догорала.

— Сенандрил, владыка Шардик! — громко выкрикнул он. — Прими нашу жизнь, владыка Шардик Умирай-за-Детей!

По пояс в воде, схватившись раненой левой рукой за край плота, Кельдерек сунул факел в кучу хвороста и стружек перед собой, и та сразу же занялась тусклым желтым огнем. Потом он поджег груду валежника и поленьев еще в одном месте и еще в одном. А под конец, когда пламя головни уже опаляло пальцы, Кельдерек закинул ее наверх погребального ложа. Взметнув сноп искр, она упала в паре локтей от Шеры.

Плот начал медленно разворачиваться. Кельдерек неловко оттолкнулся от него и выпрямился, морщась от резкой боли в руке. Солдаты на берегу отвязали причальные канаты, которые теперь проплывали мимо него с обеих сторон, производя легкую зыбь, но невидимые в воде, сверкающей огненными отблесками. Сейчас горела уже вся обращенная к берегу сторона плота — жаркое полупрозрачное пламя вздымалось стеной, переливаясь зеленым, красным и оранжевым с прочернью. Огонь устремился вглубь и ярко высветил недра огромного костра подобно тому, как солнечные лучи пронизывают темный лес, открывая взору сплетения кустов и деревьев. А когда он поднялся выше, к зеленым веткам и цветам, устилавшим погребальное ложе Шардика, повалил густой белый дым, затянувший все перед глазами Кельдерека и людей позади него.

Он закашлялся, задыхаясь и судорожно хватая ртом воздух. Глаза разъедало, слезы катились градом, но Кельдерек не сдвинулся с места. «Ну и пусть, — подумал он. — Так даже лучше, потому что мне невмоготу смотреть, как горят тела». Потом, когда он уже терял сознание от удушья, тяжелый плот стал разворачиваться быстрее и обратился горящей стороной вверх по течению. Четверо или пятеро молодых рыбаков привязали причальный канат к корме челна и, налегая на весла, потащили плот от берега.

Когда он начал набирать скорость, буйные языки пламени метнулись назад. Треск огня сменился жарким ураганным ревом, искры и хлопья пепла взвились вверх и закружились, заметались в воздухе, точно всполошенные птицы. Бревна в недрах костра начали смещаться и обрушиваться с глухим стуком, в воду там и сям с шипением падали горящие угли. Чуть погодя, прорезая шум разрушения, как плужный лемех прорезает твердую почву, над рекой вновь разнеслось пение. Селяне на берегу подбадривали и подгоняли молодых парней в челне, которые гребли изо всех сил, понемногу сносимые течением вместе с плотом.

Плот уже находился в половине полета стрелы от суши и на таком же расстоянии ниже по течению от места, где стоял Кельдерек, но гребцы по-прежнему дружно налегали на весла, стараясь оттащить подальше от берега плот, оставлявший за собой густой шлейф дыма.

Селяне хлопали и притопывали в такт веслам, однако песня звучала торжественно и очень уместно: в минорной тональности, безыскусная и пронзительная — единственная музыка, ведомая простому народу и исполняемая на разные лады в зависимости от повода и настроения. Теперь плот отошел так далеко от берега и так далеко вниз по реке, что весел, ударяющих о воду в такт песне, уже было не разглядеть. Парни развернули челн наискось против течения, и плот снова повернулся к берегу той стороной, где покоились тела. Кельдерек напряг зрение, но ничего не увидел наверху погребального костра — он провалился в центре, и две его пылающие половины походили на крылья гигантской бабочки. Шардик окончательно завершил свое земное существование.

— Дважды я бросался за тобой в Тельтеарну, владыка Шардик! — вскричал Кельдерек. — Но на сей раз не могу последовать за тобой!

Гребцы отвязали от кормы канат и направили лодку к берегу, чтобы возле него развернуться и без больших усилий проделать обратный путь против вялого прибрежного течения. Плот уже исчез из виду, но казалось, будто далеко вдали горит самая поверхность реки, извергая клубы дыма, широко расстилающиеся над водной гладью.

Потом пропал и дым — скрылся за деревьями. Закрыв глаза, Кельдерек повернулся и наткнулся на солдата, который тотчас обхватил его одной рукой и чуть ли не понес через отмель к берегу. По команде Тан-Риона солдаты вернулись за своим оружием, сложенным поодаль, а потом строем зашагали прочь. Селяне тоже начали расходиться, две почтенные женщины увели с собой Раду и остальных детей. Однако предварительно несколько человек приблизились к Кельдереку — с робостью, ибо испытывали перед ним благоговейный трепет, — чтобы поцеловать ему руку и попросить благословения. Иные святые люди обладают способностью даровать удачу, и упускать такой случай нельзя. Кельдерек стоял сгорбленный и безмолвный, как цапля, но кивал и смотрел в глаза каждому, кто проходил перед ним, — сухорукому старику, высокому молодому парню, почтительно приложившему ладонь ко лбу, хорошенькой девушке, которая застенчиво улыбнулась стоящей рядом жрице и отдала ей букет цветов. Последней подошла оборванная старуха со спящим ребенком на руках. Кельдерек вздрогнул и едва не попятился, но она без всякого колебания приложилась губами к его руке, а потом с улыбкой произнесла несколько слов и поковыляла прочь по камням.

— Что она сказала? — спросил он Мелатису. — Я не разобрал.

— «Благослови меня, молодой господин, и взамен прими мое благословение».

Совершенно изнуренный, Кельдерек лежал на своей кровати в верхней комнате, отрешенно наблюдая за игрой трепетных бликов между стропильными жердями. Рядом сидела Мелатиса, сжимая в ладонях его здоровую руку. У него опять поднялся жар, и он весь трясся в ознобе. В мире не осталось ничего — пустота и холод на всей земле под безжизненным небом.

— Надеюсь, вы не сочли наше пение неуместным, господин, — промолвил Тан-Рион. — Жрица сказала, будет хорошо, если мы исполним песню, но нужно было придумать что-нибудь подходящее случаю, что ребята могут спеть хором. Разумеется, все они знают «Слезы Саркида».

Кельдерек с усилием произнес несколько слов благодарности и похвалы, и немного погодя офицер, видя его плачевное состояние, удалился. Потом пришел Раду, от шеи до пят завернутый в плащ, и уселся напротив Мелатисы.

— Говорят, мой отец скоро будет, — сказал мальчик. — Я надеялся, он успеет к погребению. Он наверняка хотел бы быть с нами на берегу сегодня.

Кельдерек улыбнулся и слабо кивнул, как немощный старик, не вполне поняв смысл сказанного. Впрочем, говорил мальчик мало — несколько долгих минут он сидел молча и один раз укусил себя за руку, пытаясь унять стучащие зубы. Кельдерек ненадолго погрузился в дрему, а очнувшись, услышал, как Раду отвечает на какой-то вопрос Мелатисы:

— …но думаю, скоро они совсем оправятся. — И после паузы добавил: — Вот Горлан очень болен — совсем плох, говорят.

— Горлан? — недоуменно переспросила Мелатиса.

— Болен? — удивился Кельдерек. — По я же видел его на берегу.

— Полагаю, он счел за лучшее присутствовать на погребении во что бы то ни стало — хотя это ничего не меняет, — и сейчас ему стало значительно хуже. Мне кажется, дело здесь не столько в болезни, сколько в страхе. Он до смерти напуган, причем боится не только остальных мальчиков, но и селян тоже. Они знают, кто он такой — или кем был, — и отказываются пальцем шевельнуть для него. Малый лежит один-одинешенек в сарае, и я уверен, он сбежал бы, когда бы мог.

— Кто такой Горлан? — повторила Мелатиса.

— Они казнят его? — спросил Кельдерек, а когда Раду помедлил с ответом, продолжил настойчивым тоном: — А как ты хочешь поступить с ним?

— Вообще-то, про казнь никто речи не заводил — какой смысл его убивать?

— Ты действительно так считаешь — после всего, что пережил?

— Во всяком случае, я считаю, что так следует считать. — Раду опять немного помолчал. — Вас точно не казнят. Мне Тан-Рион сказал.

— Я… я пойду поговорю с Горланом. — Кельдерек с трудом приподнялся. — Где этот сарай?

— Ляг, милый, ляг, — ласково велела Мелатиса. — Я пойду. Раз вы не хотите ничего мне объяснить про него, я должна сама увидеть вашего Горлана — и выслушать.

57. Ужин с Эллеротом

Когда он проснулся, около него сидел знакомый йельдашейский солдат, латая кожаный жакет при меркнущем свете дня. Увидев, что Кельдерек открыл глаза, он широко улыбнулся и кивнул, но ничего не сказал. Чуть погодя Кельдерек снова погрузился в сон, а в следующий раз его разбудила Мелатиса, тихонько прилегшая рядом.

— Если не лягу — упаду без сил. Я скоро отправлюсь на боковую, просто очень хочется побыть с тобой наедине хоть немного. Как ты себя чувствуешь?

— Опустошенным… несчастным. Владыка Шардик… до сих пор не могу поверить. — Голос у него дрогнул, и он ненадолго умолк. Потом сказал: — Ты замечательно провела церемонию. Сама тугинда не смогла бы лучше.

— Смогла бы, даже не сомневайся. Но то, что произошло сегодня, было предопределено.

— Предопределено?

— Я так думаю. Я не упомянула еще кое о чем, что сказала мне тугинда перед моим уходом из Зерая. Я спросила, надо ли мне передать тебе что-нибудь от нее, если я тебя найду, и она сказала: «Кельдерек мучается из-за своего поступка, совершенного много лет назад, ночью на Гельтском тракте. Он не нашел в себе сил попросить прощения, хотя и нуждается в нем. Так вот, скажи Кельдереку, что я от души его прощаю». Потом она добавила: «Я тоже виновна — виновна в гордыне и глупости». — «Как так, сайет? — удивилась я. — Возможно ли такое?» — «Ты не хуже меня знаешь, — отвечала тугинда, — чему учили нас и чему мы учили других. Нас учили, что бог явит нам истину Шардика через два избранных сосуда, мужчину и женщину, и что сначала он разобьет их вдребезги, а потом сам же и воссоздаст для своей священной цели. В глупой гордыне я возомнила себя этой женщиной и часто думала, что я и впрямь претерпеваю предуготованное разрушение. Но я ошибалась. Не меня, моя милая девочка, не меня, но другую женщину бог избрал для того, чтобы сокрушить, и теперь возродил к новой жизни».

Мелатиса плакала, и Кельдерек обнял ее, не в силах вымолвить ни слова от изумления. Однако он ни на миг не усомнился и, все глубже уясняя смысл сказанного тугиндой, вдруг испытал такое чувство, будто стоит на вершине горы, глядя на расстилающуюся перед ним незнакомую местность, окутанную сумерками и туманом раннего утра.

— Нам следует вернуться к тугинде. Отправить посыльного на Квизо и помочь ей подготовиться к путешествию. И еще Анкрей — надо ведь и о нем позаботиться. Но бедный мальчик, что лежит там в сарае…

— Он убийца.

— Знаю. И ты хочешь его убить?

— Нет.

— Конечно, мне проще, чем вам, простить Горлана: меня ведь там не было. Но он тоже был рабом, верно? Полагаю, у него никого нет на всем белом свете?

— Он такой не один. В рабство продают нелюбимых и никому не нужных, знаешь ли.

— Знаю.

— И я тоже, тоже должен был знать. Господи, прости меня! О господи, прости!

— Тсс… — Мелатиса приложила палец к его губам. — Воссозданные для его цели… Кажется, я наконец начинаю понимать.

На лестнице раздались шаги Дирионы, и Мелатиса вскочила с кровати, наклонилась и быстро поцеловала Кельдерека в губы. Все еще не отпуская ее руку, он спросил:

— Так что нам делать дальше?

— Ах, Кельдерек! Милый мой Кельдерек! Ну сколько же повторять? Бог укажет, укажет, укажет нам, что делать дальше!

Назавтра раны снова воспалились и заболели, и Кельдерек весь день пролежал в жару. Однако уже на следующее утро он чувствовал себя вполне сносно и сидел на галерее, держа руку в шайке с теплым травяным отваром и глядя на озаренную солнцем реку. Травяной аромат мешался с запахом дыма от очага Дирионы. На берегу внизу шутливо возились и толкались мальцы, расстилающие сети для просушки. Когда Мелатиса заканчивала перевязывать руку, на дальнем конце деревни вдруг грянули приветственные крики. Разновидностей таких криков существует столько же, сколько разновидностей детского плача, и по их звучанию легко угадать, важный повод или незначительный, серьезный или потешный. Сейчас раздавались крики не насмешливо-презрительные, не одобрительные, какими выражают уважение товарищу или славному воину, и не просто радостные, но исполненные глубокого ликования и торжества, какое охватывает душу, когда сбывается давняя страстная надежда и наступает бесконечное облегчение. Переглянувшись с Кельдереком, Мелатиса подошла к лестнице и позвала Дириону. Крики нарастали, раскатывались все шире по деревне; до слуха доносился топот бегущих ног и возбужденные голоса, что-то вопящие на йельдашейском. Мелатиса сошла вниз и громко окликнула кого-то с порога. Шумное возбуждение полыхало вокруг дома пожаром, и Кельдерек уже собрался тоже спуститься, когда девушка вернулась, взбежав по ступенькам проворно, как белка. Она опустилась перед ним на колени и сжала в ладонях его здоровую руку:

— Эллерот прибыл. С известием об окончании войны. Но я, как и ты, не знаю, что это означает для нас.

Кельдерек поцеловал ее, и они стали ждать в молчании. Мелатиса положила голову ему на колено, и он нежно гладил ее по волосам, дивясь своему полному безразличию к дальнейшей своей судьбе. Он думал о Геншеде, о детях-рабах, о Шере и ее разноцветных камешках, о смерти Шардика и горящем погребальном плоту. Что с ним случится дальше, не имеет ни малейшего значения, но Мелатису он не позволит тронуть, как бы ни повернулись события. Наконец Кельдерек спросил:

— Ты видела Горлана сегодня?

— Да. По крайней мере, хуже ему не стало. Вчера я заплатила одной женщине, чтоб ухаживала за ним. Она производит впечатление честной и порядочной.

В скором времени внизу хлопнула дверь, застучали шаги, потом раздался голос Тан-Риона, сказавший что-то неразборчивой скороговоркой. Еще через несколько секунд наверху лестницы появился сначала Тан-Рион, потом Раду. Оба остановились в ожидании, глядя вниз на человека, поднимавшегося за ними следом. А пару мгновений спустя показался Эллерот — он с трудом взбирался по лестнице, вытянув вперед здоровую правую руку, чтоб ему помогли преодолеть последние ступеньки.

Кельдерек и Мелатиса поднялись на ноги и встали плечом к плечу, когда бан Саркида со своими сопровождающими направился к ним. Эллерот, такой же чисто вымытый и безупречно одетый, каким Кельдерек видел его в последний раз в Кебине, приветственно протянул руку, и после минутного колебания Кельдерек пожал ее, хотя и сохраняя вид неуверенный и настороженный.

— Сегодня мы с тобой встречаемся как друзья, Крендрик, — промолвил Эллерот. — То есть если ты хочешь этого, как хочу я.

— Ваш сын — мой друг, — ответил Кельдерек. — Это я точно могу сказать. Мы с ним многое пережили вместе и одно время уже не надеялись остаться в живых.

— Он тоже так говорит. Я еще не знаю всех подробностей, но знаю, что ты был ранен, когда защищал Раду, и что ты, по всей вероятности, спас его от смерти.

— Тогда все происходило как… как в бреду, — с запинкой произнес Кельдерек. — Но на самом деле спас всех нас владыка Шардик — он отдал свою жизнь за нас.

— И это тоже Раду сказал мне. Что ж, вижу, мне еще многое предстоит узнать… и понять. — Эллерот с улыбкой взглянул на Мелатису.

— Владыка Кельдерек был тяжело болен, — сказала она, — и до сих пор очень слаб. Думаю, нам лучше присесть. Сожалею, что здесь нет особых удобств.

— Последние двое суток я провел вообще без всяких удобств, — весело отозвался Эллерот, — и чувствовал себя превосходно, уверяю вас. Вы жрица Квизо, если не ошибаюсь?

Мелатиса смешалась, и вместо нее ответил Кельдерек:

— Это жрица Мелатиса, которой тугинда Квизо поручила совершить погребальный обряд вместо нее. Тугинда была ранена в Зерае и до сих пор еще не оправилась.

— Печально слышать, — сказал Эллерот. — Ее чтят как искусную целительницу повсюду от Икета до Ортельги. Но даже ей не стоило переправляться через Врако, слишком уж тут опасно. Если бы я знал, что она намерена отправиться в Зерай из Кебина, я бы не допустил такого. Надеюсь, тугинда скоро выздоровеет.

— Господи, помоги ей! — воскликнула Мелатиса. — Когда я покидала Зерай, она была в безопасности и уже чувствовала себя лучше.

Потом все уселись на грубые скамьи на галерее, и один из солдат Тан-Риона принес орехи, черный хлеб и вино. Эллерот, выглядевший изнуренным до крайности, посочувствовал насчет ран Кельдерека, а затем стал расспрашивать о погребении Шардика.

— Ваши солдаты сделали все возможное, чтобы помочь нам, — отвечал Кельдерек. — Они и селяне. — Не желая вдаваться в подробности, он задал встречный вопрос: — Так вы пришли из Кебина? Должно быть, двигались скорым маршем? Ведь Шардик умер всего три дня назад.

— До Зерая известие дошло в тот же вечер, а Кебина достигло еще до полудня следующего дня. Двадцать лиг за двое с половиной суток — разве это скорость для человека, мысленно уже похоронившего своего сына и наследника, но вдруг вновь его обретшего? С другой стороны, местность здесь труднопроходимая, сам знаешь.

— Но вы же еще и часа в Тиссарне не пробыли, — подала голос Мелатиса. — Вам следовало поесть и отдохнуть, прежде чем удостоить нас своим визитом.

— Напротив, — ответил Эллерот. — Я бы и раньше явился, когда бы не мое тщеславие, увы, заставившее меня немного задержаться, чтобы вымыться и переменить платье, хотя, честно признаюсь, я не ожидал встретить здесь одну из прекрасных жриц Квизо.

Мелатиса рассмеялась, как девушка, привычная к шутливым поддразниваниям и умеющая отвечать на них той же монетой.

— Тогда к чему спешка? Или йельдашейские аристократы все такие щепетильные до мелочей?

— Йельдашейские, сайет? Я из Саркида Трех Снопов. — Потом Эллерот посерьезнел: — Для спешки у меня была веская причина. Я полагал, что ты, Крендрик, заслуживаешь того, чтобы принять мои благодарности и услышать мои новости возможно скорее.

Кельдерек ничего в ответ не сказал, и после паузы Эллерот продолжил:

— Если ты все еще опасаешься за свою жизнь — прошу, не надо. Когда в Кебине я говорил, что в следующий раз мы тебя непременно убьем, никто же не знал, что ты разделишь тяготы рабства с наследником саркидского бана и сыграешь не последнюю роль в его спасении.

Кельдерек резко встал, отошел на несколько шагов и остановился спиной к ним, глядя на Тельтеарну. Тан-Рион недоуменно вскинул брови и приподнялся с лавки, но Эллерот покачал головой и — в ожидании, когда Кельдерек овладеет собой, — взял за руку Раду и тихо заговорил с ним.

Повернувшись наконец, Кельдерек резко спросил:

— А вы помните, что именно я повинен в страданиях вашего сына и смерти маленькой девочки?

— Отец еще не знает про Шеру, — сказал Раду.

— Если ты испытываешь раскаяние, Крендрик, я только рад этому, — произнес Эллерот. — Я знаю, что ты много страдал — вероятно, больше, чем возможно помыслить, ибо настоящие страдания творятся в душе и муки совести — тяжелейшее из них. Я тоже страдал, терзаемый горем и страхом, поскольку на протяжении долгих недель считал, что навсегда потерял сына. Теперь мы трое — он, ты и я — обрели свободу, и я не настолько низок, чтобы не испытывать благодарности к бедному медведю, который вышел живой из Избоины, как мать владыки Депариота, или таить зло на человека, ставшего другом моему сыну. Нас всех примирила смерть Шардика — священная смерть, каковой нам надлежит ее считать. Но у меня есть еще одна причина желать твоей дружбы — причина политическая, если тебе угодно. Теперь между Икетом и Беклой водворился мир, и в эту самую минуту все пленники и заложники возвращаются домой. — Он улыбнулся. — Так что сам видишь, с моей стороны было бы неразумно питать к тебе враждебные чувства.

Кельдерек сел на лавку. С берега доносились крики молодых рыбаков, сталкивающих в воду свои челны.

— В то время, когда ты был в Кебине, — продолжал Эллерот, без особого успеха пытаясь подавить усталый зевок, — генерал Сантиль-ке-Эркетлис выступил с войском из города, чтобы догнать и освободить колонну рабов, шедшую на запад из Теттита. Он успешно справился с делом, но оказался поблизости от бекланской армии, которая, как тебе известно, следовала за нами на север от границы Йельдашея. Возвращаясь обратно с освобожденными рабами, генерал Эркетлис наткнулся на отряд бекланских офицеров под командованием генерала Зельды, тоже направлявшийся в Кебин — на переговоры с нами. Они хотели предложить нам немедленно заключить перемирие, а затем обсудить условия мира… Три дня назад, когда мы с Эркетлисом вели переговоры с ортельгийцами, из Зерая пришло известие о произошедших здесь событиях, и я тотчас же выступил в Тиссарн. Тем не менее я уверен, что стороны благополучно обо всем договорились. Не стану сейчас утомлять тебя подробностями, но главное условие мира состоит в следующем: Йельда, Лапан и Белишба получат независимость от Беклы, а ортельгийцы оставят себе Беклу и остальные провинции, но взамен упразднят работорговлю и отправят всех рабов по домам.

Кельдерек медленно кивнул, неподвижно глядя в свою чашу с вином, которую наклонял то в одну сторону, то в другую. Наконец он поднял взгляд на Эллерота:

— Я рад, что война окончилась, и еще больше рад, что работорговля будет упразднена. — Он прикрыл глаза ладонью. — Очень любезно с вашей стороны, что вы безотлагательно явились к нам с новостями. Если я выражаюсь недостаточно красноречиво, то потому лишь, что все еще неважно себя чувствую и у меня мысли путаются. Надеюсь, мы с вами еще поговорим… возможно, завтра.

— Я пробуду здесь несколько дней, — ответил Эллерот, — и мы непременно еще увидимся и побеседуем: у меня есть кое-какие соображения — пока просто соображения, но из них может выйти что-нибудь толковое. Вы только посмотрите… — Он вытянул шею. — Эти молодцы так и взрезают воду своими челнами — вот, значит, как бедные малые согреваются в ваших холодных краях. Глядишь, они даже рыбу поймают.

Вскоре Эллерот откланялся, и Кельдерек, утомленный и взбудораженный встречей с ним, сразу же рухнул в постель и проспал до самого вечера.

Уже через пару дней, когда он немного окреп и боль в руке поутихла, Кельдерек начал выходить из хижины и прогуливаться по деревне, а один раз прошел почти треть лиги на север по берегу, до открытой местности перед Проходом. Он и не представлял, что деревня такая бедная: тридцать-сорок лачуг да двадцать челнов, теснящихся у голого клочка берега под лесистой грядой — той самой, с которой он спустился утром в день Шардиковой смерти. Возделанной земли здесь почти не было, жили селяне преимущественно рыболовством, разведением полудиких свиней, охотой на водную дичь и любых лесных животных, каких могли убить. Торговля тоже практически не велась, деревня мало сообщалась с внешним миром, и результаты межродственных браков были налицо. Впрочем, держались местные жители вполне дружелюбно, и Кельдерек завел обыкновение заходить к ним в дома и разговаривать с ними о местных промыслах и тяготах трудной жизни.

Как-то раз они с Мелатисой, гуляя за окраиной деревни, встретили пятерых-шестерых мальчиков из бывших рабов, вяло бредущих среди деревьев. Дети настороженно уставились на Кельдерека, но ни один не заговорил и не приблизился. Он весело поприветствовал их, подошел и попытался завязать дружескую беседу — поскольку искренне считал их своими друзьями, — но ни в тот день, ни в последующие несколько дней успеха он не добился. Молчаливые и замкнутые, отвечающие коротко и хмуро, они разительно отличались от детей, которых он знал на Ортельге. Мало-помалу Кельдерек начал понимать, что для них страдания, пережитые в плену у Геншеда, всего лишь самые недавние из всех, что им — обездоленным, забитым и никому не нужным — довелось пережить в своей несчастной жизни. Одинокие, беспомощные сироты, они влачили рабское существование задолго до того, как попали к Геншеду.

Пару раз навестив Горлана, Кельдерек рассудил за лучшее пока что держаться от него подальше. Во время нападения Шардика на Геншеда мальчик серьезно пострадал, и из-за отсутствия должного ухода у него развилась жестокая лихорадка, от которой он только чудом не умер. Он сходил с ума от страха, убежденный, что йельдашейцы намерены предать его мучительной смерти, а при виде любого из тех, с кем он сам дурно обращался в недавнем прошлом, впадал в еще сильнейшую панику. Кельдерек оставил Горлана на попечение Мелатисы и наемной женщины, но все же нет-нет да и задавался вопросом, что с ним станется. Может, мальчик сумеет добраться до Терекенальта и там найдет себе нового преступного хозяина? А может, он не зря боится и его еще в Тиссарне убьют те, у кого есть причина его ненавидеть?

Саркидский отряд тоже остался — часть солдат стояла в деревне, а часть там, где Кельдерек впервые их увидел: на самых подступах к проходу Линшо. Тан-Рион объяснил Кельдереку, что йельдашейцы по-прежнему прочесывают провинцию в поисках беглых работорговцев, от слияния Врако и Тельтеарны до самого Прохода, и саркидский отряд образует нечто вроде кармана рыболовной сети. Назавтра вечером поймали еще двух работорговцев, которые несколько суток шли на север поодиночке — и оба в последней стадии истощения, — спасаясь от солдат, следовавших за ними развернутой цепью. А уже на другое утро йельдашейский отряд достиг Линшо, и охота закончилась.

Через пару дней, когда Кельдерек и Мелатиса возвращались с короткой рыбалки (сил у него хватило лишь на час), они повстречали на берегу Эллерота и Тан-Риона — неподалеку от места, где недавно стоял погребальный плот Шардика. Несмотря на обещание, данное Эллеротом при встрече, они с Кельдереком еще ни разу с тех пор не разговаривали. Однако Кельдереку не приходило в голову приписывать это забывчивости Эллерота. Последние несколько дней бан Саркида в деревне отсутствовал — проводил проверку своих сторожевых застав и биваков, — но Кельдерек в любом случае понимал, что не вправе рассчитывать на сердечное отношение Эллерота или на дальнейшее проявление формальной вежливости, выказанной утром по прибытии в Тиссарн. По чистой случайности бывший король Беклы оказался в плену вместе с сыном Эллерота и помог мальчику избежать смерти. Тем самым он спас жизнь себе, но теперь он не представляет никакой ценности для саркидского бана, уже сполна воздавшего ему долг благодарности.

Эллерот приветствовал Кельдерека с обычной своей учтивостью, справился о самочувствии и выразил надежду, что Мелатиса не находит условия жизни в деревне чересчур суровыми.

— Послезавтра большинство моих людей отбывают в Зерай, — сказал он далее. — И я тоже. Вероятно, вы оба захотите отправиться с нами? Сам я спускаюсь по реке, и у нас, вне сомнения, найдется для вас место.

— Мы будем очень вам признательны, — ответил Кельдерек, невольно чувствуя приниженность своего положения и полную свою зависимость от доброй воли этого человека. — Нам уже пора возвращаться в Зерай, а я, боюсь, еще недостаточно окреп для пешего похода с войском. Вы говорите «большинство людей». Значит, уйдут не все?

— Мне следовало бы раньше объяснить, — сказал Эллерот. — По условиям мирного соглашения с ортельгийцами мы берем под свою власть эту провинцию — всю территорию к востоку от Врако. Решение совершенно справедливое и разумное, потому что Бекла никогда Зерай не контролировала, а последний — и, собственно, единственный — здешний барон, ортельгиец Бель-ка-Тразет, не далее как несколько месяцев назад предложил нам аннексировать провинцию. Какое-то время — пока мы не обустроим местность — здесь будут находиться оккупационные войска со сторожевыми заставами на границах.

— Меня удивляет, что вы готовы тратить время и силы в этой глухомани, — заметил Кельдерек, решивший наконец высказать собственное мнение. — Будет ли провинция приносить хоть мало-мальский доход?

— Доходом с нее мы будем обязаны Бель-ка-Тразету, — ответил Эллерот. — Я никогда с ним не встречался, но, судя по всему, он был человеком незаурядным. Если я не ошибаюсь, именно он первый замыслил дело, которое я считаю предприятием чрезвычайной важности.

— Барон и вправду был незаурядным человеком, — подтвердила Мелатиса. — Он умудрился бы получить прибыль даже с акра выжженной земли.

— Бель-ка-Тразет посоветовал нам навести паромную переправу у Зерая, в самом узком месте реки, — продолжал Эллерот, — и даже в общих чертах пояснил, как это сделать. Насколько я понимаю, весь план он придумал самолично. Наши фортификационные войска вместе с дильгайцами уже взялись за работу, но нам придется обратиться за помощью к ортельгийским канатчикам. Никто не разбирается в разновидностях и свойствах канатов лучше ортельгийцев. Когда переправа заработает, Зерай превратится в важный торговый город, так как через него будет пролегать кратчайший путь из Икета и Беклы через Тельтеарну и дальше на восток. Какие бы страны там ни находились, с появлением переправы у нас неминуемо появятся совершенно новые рынки. — Эллерот немного помолчал. — Помнится, Крендрик, ты хотел развивать торговлю, когда правил в Бекле? Нет-нет… — Он вскинул ладонь. — Я без всякого подвоха спросил, не имея в виду задеть твои чувства. Но ведь ты действительно играл большую роль в руководстве торговой политикой империи, верно?

— Да, — ответил Кельдерек. — Я не аристократ, как вам известно. Я никогда не владел землей, а для благополучного существования людей, которые не занимаются фермерским делом и не служат солдатами, торговля решительно необходима. В отличие от наших генералов, я хорошо понимал значение торговли для Беклы. Из этого вышло великое зло… — он на миг замялся, — но ведь и польза тоже была.

— Да, я понимаю, — рассеянно промолвил Эллерот и тут же принялся расспрашивать Мелатису о возможных нуждах тугинды.

Новость об уходе войска селяне восприняли с сожалением, потому что в общем и целом солдаты вели себя хорошо и платили за все вполне честно. Вдобавок они внесли приятные перемены и оживление в убогую, беспросветную жизнь Тиссарна. Началась обычная суета, сопутствующая сборам в поход: солдаты приводили в порядок оружие и снаряжение, освобождали жилье, распределяли между собой ноши, и передовой отряд уже выступил из деревни, чтобы подготовить первую ночную стоянку (свободных челнов было мало, и по реке спускались только Эллерот да несколько офицеров со своими слугами).

После полудня Кельдерек, утомленный шумом и суматохой, взял лесу с наживкой и двинулся вдоль по берегу. Неподалеку от деревни он наткнулся на группу детей-рабов, плескавшихся на мелководье, человек девять-десять. Подойдя к ним и завязав разговор, он обнаружил, что настроение у них значительно лучше прежнего, и даже начал находить удовольствие в общении с ними, вызывавшем в памяти былые дни на Ортельге. Один из мальчиков, смуглый шустрый паренек лет десяти, научил товарищей палтешской песенной игре. Потом остальные тоже принялись наперебой рассказывать, какие игры знают, и под конец Кельдерек, осаждаемый требованиями внести свою лепту, показал детям первую пришедшую на ум ортельгийскую игру.

Начертив палкой линии и положив наземь веточку, обозначающую рыбку, Кельдерек впервые за очень долгое время ощутил ту непосредственную радость, живость и самозабвенный азарт, которые некогда привели его к мысли, что дети суть «огни божьи».

И бросился бежать — вернее, торопливо заковылял, шаркая ногами, ибо все еще был далек от исцеления, как и говорил Эллероту. Однако мысленно он перенесся в далекие дни, когда был молодым деревенским простаком, предпочитавшим играть с детьми на берегу, чем пить с мужиками в таверне.

Когда роль кота перешла к другому, Кельдерек вышел из игры и присел отдохнуть за валуном. Вскоре он осознал, что поблизости от него слоняется не кто иной, как Горлан, но такой бледный и изможденный, что и не узнать. Участия в игре он не принимал, но бродил взад-вперед, угрюмо уставившись в землю и ожесточенно колотя палкой по камням. Присмотревшись повнимательнее, Кельдерек увидел, что Горлан если и не плачет, то близок к слезам настолько, насколько это возможно для мальчика, не один месяц пробывшего в услужении у Геншеда.

— Тебе уже лучше? — спросил Кельдерек, когда Горлан подошел чуть ближе.

— Какая, к черту, разница? — пробурчал тот, едва повернув голову.

— Поди сюда! — резко велел Кельдерек. — Ты зачем сюда пришел? В чем дело? — Не дождавшись ответа, Кельдерек встал, схватил мальчика за руку и повторил: — Ну же, скажи, в чем дело?

— Рады-радешеньки, что скоро в обратный путь, да? — Горлан задыхался от ярости. — Они либо счастливчики, которых ждут с распростертыми объятьями, либо полные идиоты, не понимающие, что никто их не ждет.

— Но ведь они домой возвращаются.

— Домой? Да у половины из них сроду не было дома! Иначе они бы здесь не оказались, верно?

— Продолжай, — сказал Кельдерек, не отпуская руки Горлана. — Почему они не оказались бы здесь?

— Да ты не хуже меня знаешь. Дети, на хрен не нужные своим мамашам, никогда не знавшие своих папаш, они сызмалу мыкают горе, а потом в один прекрасный день их продают за сорок мельдов, лишь бы спихнуть с рук, — как продали меня, — и для многих из них это лучшее, что с ними случилось, если не считать смерти. Рабы… да они с рождения были рабами, разве нет?

— В таком случае куда, по-твоему, они сейчас отправятся?

— Откуда мне знать, черт возьми? — раздраженно прорычал Горлан, немного напомнив себя прежнего. — Не удивлюсь, если в Сонную лощину. И вообще, отстань от меня. Я тебя не боюсь.

Забыв на берегу лесу с наживкой, Кельдерек поковылял обратно к хижине Дирионы. На пороге его встретила Мелатиса, одетая в свой йельдашейский метлан с брошью-эмблемой.

— Эллерот приходил, — сообщила она. — Бан собственной персоной. Пригласил нас на ужин и выразил надежду, что самочувствие позволит тебе явиться. Кроме нас, никого не будет, и он очень хочет увидеться с тобой, судя по чрезвычайной настойчивости приглашения, граничащего с приказом. — После паузы она добавила: — Эллерот немного подождал здесь, вдруг ты вернешься, ну и я… я воспользовалась случаем рассказать о наших с тобой отношениях. Скорее всего, он и без меня все знал, но тактично сделал вид, будто впервые слышит. Я поведала, как оказалась в Зерае, и рассказала про Бель-ка-Тразета. Он поинтересовался, что мы собираемся делать дальше, и я объяснила — попыталась объяснить, — что значит для нас смерть владыки Шардика. Я сказала, что ты твердо положил не возвращаться в Беклу.

— Вот это хорошо, — обрадовался Кельдерек. — Ты разговариваешь с ним и ему подобными вполне непринужденно, у меня так никогда не получится. Он напоминает мне Та-Коминиона, а с ним я всегда робел и терялся. Эллерот может нам помочь, но просить я не стану. Хотя я обязан ему жизнью, мне решительно не хочется предоставлять ни одному из йельдашейцев возможность сказать, что мне еще повезло остаться в живых. Но… но…

— Но что, милый? — спросила Мелатиса, легко касаясь губами его продырявленного уха.

— Ты недавно сказала, мол, бог укажет нам, что делать дальше, и у меня такое ощущение, что что-то важное произойдет еще прежде, чем мы покинем Тиссарн.

— Что именно?

— Не знаю, — улыбнулся Кельдерек. — Ведь это ты у нас ясновидящая жрица Квизо, а не я.

— Я не жрица, — серьезно возразила девушка.

— Тугинда сказала иначе. Впрочем, ты сама сможешь спросить у нее завтра вечером, да и у Анкрея тоже, коли на то пошло.

— «Знаете, сайет, барон, он завсегда говорил…» — начала Мелатиса, очень похоже изображая своего верного слугу, но умолкла на полуслове. — Ну ладно. А вот и Дириона. Давай-ка я переменю тебе повязку. Чем ты там занимался на реке, что так перепачкался? Не идти же к Эллероту в таком виде…

«До чего же приятно, когда комната хорошо освещена», — подумал Кельдерек, наблюдая, как слуга Эллерота зажигает лампы и выметает золу из очага. Со дня своего ухода из Беклы он впервые находился в помещении, где было так светло после наступления темноты. Конечно, яркие лампы не высвечивали ничего, кроме грязной, нищей обстановки (саркидский бан занимал похожую деревянную хижину на берегу, с двумя голыми комнатами на одном и другом этаже), но такое обилие света наглядно свидетельствовало о том, что Эллерот, как и следовало ожидать, привык проявлять по отношению к своим гостям щедрость, граничащую с расточительством, причем без всякого расчета на ответную услугу, судя по тому, что собравшееся общество состояло всего-навсего из Кельдерека, Мелатисы, Тан-Риона, еще одного офицера и Раду. Мальчик, хотя все еще бледный и изнуренный на вид, разительно изменился, как меняется музыкант, начиная играть на своем инструменте. Точно в старой сказке, несчастный малолетний раб вновь превратился в наследника саркидского бана, в юного аристократа, с самого детства наученного глубоко почитать своего родителя, учтиво обходиться с его офицерами, с молчаливым вниманием слушать разговоры старших и во всех отношениях соответствовать своему званию и положению. Однако никакого высокомерия в нем не проявилось: он с искренним волнением поговорил с Кельдереком о детях-рабах и погребальной церемонии на берегу, а когда слуга Эллерота, нарезав мясо для своего однорукого господина, собрался таким же образом обслужить и Кельдерека, Раду остановил его и сам взялся за нож со словами, что такая услуга ничто по сравнению с тем, что Кельдерек сделал для него.

Опытные слуги сделали все, что только возможно в походных условиях, чтобы ужин удался на славу: на стол подали рыбу (сам Кельдерек не наловил бы такой хорошей), запеченную утку, жилистую свинину с жерухой, горячие лепешки, козий сыр и взбитые яйца с орехами и медом. Вино, впрочем, было йельдашейское — густое и мягкое, — и Кельдерек внутренне улыбнулся при мысли об Эллероте, который, спешно выступая из Кебина по получении известия о своем сыне, все же нашел время распорядиться насчет запасов вина. В том, что Эллерот, несмотря на некую аристократическую отчужденность, наделен сердцем благородным и искренним, Кельдерек уже неоднократно убеждался и мог свидетельствовать жизнью; да и сам он не был настолько завистлив или низок, чтобы считать, будто богатство и роскошь непременно означают равнодушие к нуждам бедных людей. Будучи аристократом, Эллерот неукоснительно выполнял все обязанности аристократа по отношению к окружающим, причем относился к ним гораздо теплее, чем Та-Коминион или Гед-ла-Дан. Солдаты пошли бы за ним куда угодно, хоть в Уртские избоины. Тем не менее Кельдерек, при всей своей благодарности к этому человеку, забывшему о былой вражде и обращавшемуся с ним как с другом и дорогим гостем, по-прежнему находил что-то нерасполагающее в спокойном самообладании Эллерота, ровном, сдержанном голосе и способности ловко поддерживать с ним разговор, отвечая на его отрывистые, бессвязные высказывания в своей суховатой, бесстрастной манере. Он держался в высшей степени учтиво и предупредительно, но всем своим видом наводил Кельдерека на мысль о после просвещенной страны, по долгу службы принимающем полудиких чужеземцев. Не кроется ли за его приглашением некая тайная цель? Но какая у него может быть цель, когда все благополучно разрешилось и уладилось? Раду жив, а Шардик умер. Икет и Бекла заключили мир, а они с Мелатисой свободны отправиться куда угодно. Горлан и дети-рабы тоже свободны — как мухи, как осенние листья или хлопья пепла, несомые ветром. Да нет, вроде все узлы уже распутаны.

Слава богу, подумал он, что хотя бы Мелатиса получает удовольствие от ужина. Как бы она ни настрадалась за последние годы, в одном отношении ее все же можно считать счастливицей, потому что она, несмотря на преданность тугинде и решимость искупить свое давнее предательство перед Шардиком, все-таки не создана для уединенной жизни островной жрицы. Сейчас Мелатиса флиртовала с Тан-Рионом — шутливо грозилась посетить Саркид и рассказать обо всем, чем он занимался во время военного похода. Кельдерек не испытывал ревности — только радость. Он знал, что Мелатиса девушка добросердечная, очень живая, даже страстная. Она на свой лад залечивает душевные раны, ей нанесенные, а он должен проявить снисходительность, несмотря на разгорающееся в нем желание, которое свидетельствует о том, что тело его наконец исцеляется.

Да, тело его исцелялось. Но вот сердце вряд ли когда-нибудь исцелится. Он заглянул в бездну глубже Уртских избоин, в страшную преисподнюю, где посреди безотрадной пустоши лежит убитая Шера и бродит Горлан, бормоча проклятия. Это человеческий мир — мир, который Эллерот, как правитель, видел преимущественно в свете проблем закона и порядка; мир, в котором владыка Шардик отдал свою жизнь ради спасения детей, обреченных на рабство человеческим эгоизмом и равнодушием.

Эллерот снова заговорил о политическом равновесии между Икетом и Беклой, о развитии мирных взаимоотношений, о необходимости преодолеть все враждебные чувства между двумя народами. Процветание, сказал он, лучше всего согревает сердца и очаги, и Кельдерек счел возможным кивнуть, соглашаясь с этой самоочевидной истиной. Потом Эллерот умолк и опустил глаза, словно погрузившись в размышления. Он задумчиво взболтал остатки вина в своей чаше, но жестом отстранил внимательного солдата, который, неверно истолковав движение, подступил к нему, чтобы налить еще. Чуть погодя Эллерот отпустил слугу, а потом с улыбкой взглянул на Кельдерека:

— Ну что ж, Крендрик — или Кельдерек Зензуата, как, по словам Мелатисы, мне следует тебя называть, — ты дал мне обильную пищу для размышлений. Во всяком случае, все последние дни я много думал, и ты имеешь к этому самое непосредственное отношение.

Кельдерек, несколько смешавшийся, но уже слегка осмелевший от йельдашейского вина, ничего не ответил, однако сумел принять выжидательно-вежливый вид и более или менее уверенно посмотреть в глаза Эллероту.

— Одна из главных наших задач состоит в том, чтобы сначала установить должный контроль над Зераем, а затем поднять всю провинцию. Если ты в чем и был прав, Кельдерек, так только в одном: для благоденствия простых людей решительно необходима торговля. Через Зерай проляжет торговый путь, чрезвычайно важный и для Икета, и для Беклы. Мы не смогли бы монополизировать торговлю, даже если бы захотели, поскольку она в любом случае будет вестись и через Кебин тоже, а кебинцы не желают отделяться от Беклы. Посему нам потребуется человек на пост правителя Зерая, предпочтительно не из чужеземцев, но не принимающий сторону ни Икета, ни Беклы. Человек, стремящийся развивать торговлю и осознающий все ее значение.

— Понимаю, — вежливо промолвил Кельдерек.

— Ну и разумеется, человек этот должен хорошо знать Тельтеарну, — продолжил Эллерот. — Возможно, для тебя, выросшего на Тельтеарне, это не очевидно, но далеко не каждый понимает характер и изменчивые повадки большой реки — отливы и приливы, туманы, течения и мели. Большой реки, через которую в узком и опасном месте с сильным течением будет наведена важнейшая торговая переправа. Для этого нужны опыт и знание, ставшие второй натурой.

Кельдерек допил свое вино. Чаша у него была деревянная, грубоватой работы — наверняка изготовленная здесь, в Тиссарне, подумал он. Неизвестный мастер потрудился вырезать на дне довольно удачное изображение кайната в полете.

— С другой стороны, было бы очень желательно, чтобы этот человек имел некоторый опыт правления, — вновь заговорил Эллерот. — Даже несмотря на помощь военных, поначалу губернатору Зерая придется очень трудно, учитывая нынешнее состояние провинции. Ну и думается мне, у власти здесь должен встать кто-то, кто не понаслышке знает грубый простой народ, кто в свое время постранствовал по свету и умеет мириться с лишениями. Едва ли хоть один из аристократов-землевладельцев или даже профессиональных офицеров готов занять этот пост. Почти все они презирают торговлю — да и в любом случае кто согласится бросить свои поместья, чтобы отправиться в Зерай? И кто из нынешних провинциальных губернаторов захочет перебраться сюда? Сложная проблема, верно, Тан-Рион?

— Да, господин, — подтвердил Тан-Рион. — Очень сложная.

— Кроме того, провинцию надо заселить, — сказал Эллерот. — Усердные работники — вот кто нам крайне необходим. Думаю, следует искать молодых людей, которым нечего терять, — людей, которые хотят получить второй шанс в жизни и не станут особо привередничать. Однако, если просто оставить их в Зерае, предоставив самим себе, ничего путного не выйдет: они не справятся с трудностями и лишь пополнят собой ряды преступников. Здесь понадобится надзор благожелательного губернатора, питающего сочувствие к таким бедолагам и умеющего приспособить к делу даже, казалось бы, самых никчемных из них. Надзор человека, который сам хлебнул в жизни лиха. Да уж, вот проблема так проблема. Просто не представляю, где мы найдем губернатора, отвечающего всем этим разнообразным требованиям. Мелатиса, дорогая, у вас нет никаких соображений на сей счет?

— Как ни странно — есть, — ответила Мелатиса, чьи глаза сияли в свете ламп. — Должно быть, дело в моем провидческом даре — или в вашем превосходном вине.

— Я напишу Сантиль-ке-Эркетлису из Зерая, — сказал Эллерот, — но заранее уверен, что он примет мое предложение. Раду, сынок, тебе пора ложиться спать. Да и Кельдереку тоже, осмелюсь заметить. Вы оба еще не совсем здоровы и выглядите изнуренными. А нам завтра лучше бы встать пораньше и тронуться в путь еще до полудня.

58. Сиристроу

«…пошел вот уже десятый день, как мы движемся на запад от западной границы королевства Вашего Величества, через самые суровые края из всех, какие мне доводилось видеть когда-либо. Поначалу, пока мы держались берега Варина (каковую реку наш проводник на своем наречии называет Тильтарна), местность была лесистая и скалистая, похожая на наши западные приграничные области, но более дикая и, насколько мы увидели, совсем необитаемая. Никаких дорог там нет и в помине, разумеется, и даже ни одной тропы нам на пути не попалось. Бо́льшую часть времени нам пришлось идти пешком, ведя лошадей в поводу вместе с вьючными мулами, потому что земля там сплошь усыпана камнями и путешествовать верхом опасно. За все время не увидели мы и ни одного суденышка на реке, но это нас не удивило, поскольку, как известно Вашему Величеству, никто еще никогда не прибывал в Закалон со стороны верхнего течения Варина. Проводник говорит, что дальше впереди находится ущелье под названием Бирель, изобилующее бурными порогами и подводными камнями, и через реку там переправиться нет никакой возможности. То обстоятельство, что этот человек и его спутники проделали весь путь пешком, ибо их народ совсем не пользуется лошадьми, мне кажется, отчасти свидетельствует о том, что неведомая страна, куда мы держим путь, порождает людей сильных, выносливых и решительных, а отчасти о том, что ее обитатели — во всяком случае, часть из них — страстно хотят наладить торговлю с нами.

Мы преодолели бродом два притока Варина, и оба с известным трудом, так как вышли к ним поблизости от места слияния. На самом деле в ходе второй переправы мы потеряли мула и одну из палаток. Случилось это позавчера, и вскоре после этого глухие леса на нашем пути сменились пустыней — через нее-то мы и идем сейчас. Повсюду вокруг расстилаются барханы из мелкого сыпучего песка, затрудняющего движение лошадям и мулам; кое-где растет низкий колючий кустарник и торчат черные скалы, придающие местности зловещий вид. Здесь водится плоскотелое долгоногое животное — нечто среднее между крабом и пауком, размером с кулак, — которое медленно ползает по песку. Насколько я понимаю, оно не представляет опасности для человека, но лучше бы я никогда его не видел. Питьевую воду мы берем в Варине, но она теплая и мутная, с примесью песка, поскольку на подступах к реке пустыня превращается в заболоченную низину, и добраться до чистой проточной воды практически невозможно. Данная местность, по словам нашего проводника, составляет южную окраину страны под названием Дильгай — полуварварского королевства, населенного преимущественно воинами-разбойниками да скотокрадами, живущими в лесах и горных долинах. Однако обитаемые области Дильгая начинаются в добрых пятнадцати лигах севернее. По всему вероятию, эта бесплодная пустыня никому даром не нужна, а потому никто не возражает, чтобы она формально входила во владения дильгайского короля, чьи границы (да и власть) в любом случае весьма условны.

Как наверняка помнит Ваше Величество, когда человек по имени Тан-Рион, ныне служащий нашим проводником, в ходе аудиенции с Вами сообщил, что прибыл из страны за Варином, располагающей большими возможностями для торговли, советники Вашего Величества, включая меня самого, сильно усомнились, что где-то в пределах досягаемости может существовать большая страна, о которой мы никогда прежде не слышали. Однако продолжительность и трудность нашего путешествия вкупе с тем обстоятельством, что тамошние обитатели только в прошлом году навели надежную переправу через Варин, заставляют меня склониться к мысли, что такое вполне вероятно: иными словами, теперь я убежден, что на дальнем западе, как Вы сами изволили заметить, и впрямь может находиться страна, обладающая природными богатствами, достойными нашего внимания. Тан-Рион рассказывал (если я правильно все понял) о добыче железа и нескольких разновидностей драгоценных камней, а также о резьбе по дереву и камню, хотя что именно производят тамошние мастера, я не знаю. Еще он говорил о хлебе, вине и скоте. Полагаю, с обширной торговлей придется повременить, пока не будет либо построена дорога, либо налажено речное сообщение. (Мне пришло на ум, что, возможно, товары будет целесообразнее сначала переправлять через Варин, а потом снова грузить на суда в каком-нибудь удобном месте за вышеупомянутым ущельем с порогами.) Что касается товара с нашей стороны, то могу лишь напомнить Вашему Величеству, что в стране, куда мы держим путь, никто слыхом не слыхивал о лошадях и никогда не видел моря.

В рассуждении же их языка я счастлив доложить, что уже делаю в нем известные успехи. На самом деле за Варином в обиходе два языка: один — бекланский — распространен на севере, а на другом — йельдашейском — говорят главным образом на юге. Они во многом похожи, но я сосредоточился на изучении бекланского и уже могу худо-бедно на нем изъясняться. Письменностью они почти не пользуются, и мой наставник-солдат смотрит на меня с разинутым от изумления ртом, когда я бегло записываю все, что он говорит. А говорит он, в частности, что прошло всего три года с окончания гражданской войны, вроде бы вызванной вторжением в Беклу какого-то чужеземного племени, возродившего рабство (признаюсь, я не вполне понял). Но сейчас там восстановлен мир и отношения между севером и югом наладились, исход нашей дипломатической миссии представляется весьма успешным.

Сегодня мы, если я не заблуждаюсь, переправимся через Варин в город, откуда двинемся к Бекле. Разумеется, я буду исправно оповещать Ваше Величество обо всех дальнейших событиях…»

Сиристроу, сын Балко, сына Мерето Двухозерного, главный советник его величества Луина, наследного короля Закалона, пробежал глазами незаконченное письмо, отдал его слуге с приказом положить в суму с прочими бумагами, и вышел из палатки, рядом с которой на поросшем кустарником клочке пустыни паслись на привязи лошади. Одному богу ведомо, когда и каким образом послание будет доставлено по назначению. Однако он представит себя в выгодном свете, если будет постоянно вести записи, таким образом показывая, что денно и нощно думает о короле и его интересах. Сиристроу позволил себе обмолвиться о мерзкой питьевой воде, но ничего не сказал о своем расстроенном желудке и поносе, грозящем перейти в дизентерию. Сдержанное упоминание о тяготах путешествия более красноречиво, чем излишние подробности. Он не станет докладывать о кровавых мозолях на ногах, а тем паче о своем нервном напряжении, неуклонно возрастающем по мере удаления от Закалона и приближения к незнакомой стране, лежащей по другую сторону реки. Зная о чаяниях самого короля, он благоразумно выразил уверенность в хороших перспективах торговли. На самом деле теперь они казались вполне реальными, но даже если ничего не получится, никто не обвинит его в том, что он поначалу надеялся на лучшее. В глубине души, однако, Сиристроу сожалел, что король назначил его возглавлять этот поход. Он не был человеком действия. Ошарашенный решением Луина и пытаясь выдать свою тревогу за скромное смущение, главный советник спросил, чем объясняется такой выбор.

— О, здесь нам нужен человек беспристрастный и рассудительный, — ответил король, подхватывая его под локоть и ведя по длинной галерее, откуда открывался вид на прекрасную Пчелиную террасу. — Меньше всего мне хочется послать какого-нибудь задиристого вояку или алчного молодого авантюриста, который только огорчит чужеземцев, пытаясь прибрать к рукам все, что только можно. Так у нас с самого начала отношения не заладятся. Я хочу послать человека образованного и некорыстолюбивого, который сумеет беспристрастно оценить положение вещей и вернуться с правдивым докладом. Сделайте это, и я в долгу не останусь. Кто бы ни были эти люди, дело нужно повести так, чтобы они нам доверяли и уважали нас. Видит Кот, они проделали немалый путь, чтобы найти нас! Я не хочу, чтобы к ним относились потребительски.

И так, под жужжание пчел в золотом улье, Сиристроу принял назначение на должность посла.

Отвлеченно рассуждая, такой выбор следует признать правильным. И надо отдать должное Луину: он человек здравомыслящий и дальновидный — хороший король, если угодно. Но проблемы, как обычно, возникают при осуществлении его замечательных идей на практике. Задиристые вояки и алчные молодые авантюристы гораздо легче переносили бы путешествие через дикие леса да пустыни и испытывали бы гораздо меньше страха, чем замкнутый, рассудительный советник сорока восьми лет от роду, ученый муж, тяготеющий к метафизике и этике. Там, куда он направляется, о таких вещах и не слышали. Повадки и обычаи полуцивилизованного народа, безусловно, представляют известный интерес, но он еще в молодости вполне удовлетворил свою любознательность на сей счет. В настоящее время он прежде всего учитель, знаток писаний древних мудрецов, который, возможно, даже сам станет мудрецом — если выживет. Со стороны короля было очень мило пообещать, что он в долгу не останется. Но Сиристроу не нуждается ни в чем, что король может ему дать. Однако Луин не терпит противодействия своей воле, и ответить ему отказом или даже проявить колебание было бы небезопасно.

— Я не особо возражаю, если варвары разрежут меня на куски, — вслух произнес Сиристроу, стегая кнутом колючий куст. — Но я решительно против того, чтобы меня вгоняли в скуку, — (хлясть), — тоску, — (хлясть), — уныние… — (хлясть).

— Вы меня звали, господин? — спросил конюх, появляясь из-за лошадей.

— Нет-нет, — поспешно ответил Сиристроу, смутившись, как смущался всякий раз, когда его заставали разговаривающим с самим собой. — Нет-нет. Я просто вышел посмотреть, готовы ли вы тронуться в путь, Тивал. Сегодня мы должны достичь переправы, как я тебе говорил. Не знаю, далеко ли еще до нее, но я предпочел бы перебраться на другой берег засветло, чтобы составить представление о городе до наступления темноты.

— Да, господин, вы дело говорите. Парни уже укладывают вещи. Что насчет кобылы, господин? Вести ее вместе с мулами?

— Придется, если она по-прежнему хромает. Как будете готовы — явись и доложи.

На самом деле они достигли восточного берега реки незадолго до полудня, меньше чем через пять часов. Снявшись со стоянки, они сначала двинулись почти строго на север, прочь от заболоченной южной окраины пустыни, по широкой полосе коварных зыбучих песков, тянувшейся вдоль берега реки. Тан-Рион, попытавшись объяснить на словах, но не преуспев в своих стараниях, в конце концов взял палку и нарисовал на земле план местности. Показав сперва на него, а потом вдаль на юго-запад, он сумел довести до понимания Сиристроу и его спутников, что там река делает крутой поворот, а значит, сейчас протекает не только к югу, но и к западу от них. Чуть выше изгиба русла на своем плане он нацарапал линию, обозначающую переправу, и еще раз махнул рукой вдаль, на сей раз на северо-запад, показывая, в каком направлении она находится.

Весна в этих краях еще не сменилась летом, но вскоре солнце начало припекать не на шутку, и покрепчавший ветер стал взметать песок. Сиристроу, устало тащившийся рядом со своей хромой кобылой, опустил голову, полузакрыл глаза и попытался думать о своих учениках, которым преподавал метафизику в Закалоне. Нужно уметь радоваться тому, что имеешь. По крайней мере, у них нет недостатка в тепловатой воде, чтобы смыть с себя песчаную пыль. Тан-Рион, ввиду скорого возвращения на родину пребывавший в прекрасном расположении духа, принялся распевать со своими солдатами йельдашейские песни — довольно занятные, бравурные такие, но не особо мелодичные на вкус Сиристроу.

Внезапно он различил далеко впереди человеческие фигуры — и с удовольствием отметил, что первый их увидел: все-таки зрение у него уже не то, что прежде. Советник остановился и всмотрелся пристальнее. Местность, хотя по-прежнему пустынная, теперь стала неровной. Повсюду вокруг вздымались длинные дюны с крутыми склонами, испещренными резкими тенями от белых камней, недвижные и вечные под солнцем, какими выглядят только холмы в пустыне. Вдали слева показалось скопление хижин — захудалая деревушка непривычного вида, и именно там различались движущиеся фигуры. За ней местность шла под уклон, и в воздухе разливалось отраженное сияние. Еще дальше сквозь дымку марева (Сиристроу напряг глаза, но так и не разглядел толком) проступала расплывчатая зеленая полоса, возможно лес.

Часом позже они остановились на левом берегу реки и устремили взоры на город по другую сторону, который Тан-Рион называл Зераем. Вокруг них толпились изумленные солдаты, дильгайские крестьяне из убогой деревушки и работники переправы. Все они явно знали, что чужеземцы пришли из далекой неведомой страны, куда всего три месяца назад Тан-Рион направился отсюда. Люди возбужденно переговаривались, толкали друг друга локтями, тыкали пальцами и ошеломленно ахали, уразумев, что диковинные длинномордые животные в сбруе слушаются человека, как самые обычные волы.

Сиристроу твердо решил не выказывать ни малейшего волнения среди всего этого гама, в котором он не разбирал ни слова, и безмолвно стоял рядом со своей лошадью, не обращая ни на что внимания, покуда к нему не приблизился Тан-Рион. Последний предложил последовать за ним и принялся прокладывать путь в толпе, лупя плашмя ножнами налево и направо. Люди расступались, смеясь и гомоня, точно малые дети, слегка робеющие показной суровости, а потом вновь смыкались за пришлецами, приплясывая и распевая. Тан-Рион пробился к большой хижине, служившей жильем для дильгайских солдат, грохнул кулаком в дверь и тотчас вошел, зычно выкликая какое-то имя. Сиристроу постарался принять невозмутимый вид и, словно бы не замечая толпы, вновь сомкнувшейся вокруг него, обратил взгляд на город на противоположном берегу.

Река здесь была шириной всего шагов пятьсот: мутный желтоватый поток с бурной стремниной посередине — через такой не переправиться и на самой лучшей лодке. Сиристроу проследил глазами за большой зеленой веткой, пронесшейся по воде с такой скоростью, будто она летела по воздуху. Ниже по течению, в пределах видимости, река не расширялась, но вот выше, на другой стороне, береговая линия резко изгибалась, образуя залив, и там среди деревьев в устье притока он разглядел что-то похожее на кладбище. Сам город находился гораздо ближе, прямо напротив него, на округлом мысе, ограничивающем залив. Сиристроу сроду не видел таких паршивых городишек: старые дома, деревянные и каменные, были невелики и не могли похвастать ни наружным убранством, ни приятными глазу пропорциями, а сооружения поновее, более многочисленные, достроенные и недостроенные, выглядели неряшливыми случайными пристанищами, где никто надолго не задерживается. Там и сям росли деревья, густолиственные и не очень, но ничего и близко похожего на общественный сад не наблюдалось. У самой воды люди — даже с учетом расстояния казавшиеся слишком уж маленькими — трудились на строительстве двух зданий повнушительнее, смахивающих на товарные склады. Перед ними находилась плавучая пристань и непонятного назначения сооружение из толстых столбов и канатов, расположенное частично на берегу, частично в воде. Фоном всему этому служило серое небо и зеленая дикая местность с редкими клочками возделанной земли.

Сиристроу мысленно испустил стон и совсем упал духом. Все оказалось хуже, чем он ожидал. Тан-Рион произвел на него впечатление человека неглупого и довольно образованного, представителя более или менее упорядоченного общества со сложившимися ценностями. Селение же на другом берегу напоминало игрушечный городок, построенный детьми-великанами из палок и камней. Ладно еще, что во всей стране наверняка не найдется ни одной книги или благородного музыкального инструмента, но безопасно ли вообще находиться здесь? Однако страх недостоин ученого-метафизика и главного советника Закалона, и в конце концов, его смерть не будет иметь никакого значения (ну разве что для жены и детей, горестно подумал Сиристроу, души не чаявший в своей младшей пятилетней дочке). Здоровенный парень шагнул к нему и принялся щупать ткань рукава. Сиристроу, нахмурившись, отдернул руку, и верзила неприятно расхохотался.

Наконец Тан-Рион вышел из хижины. За ним следовали двое черноусых длинноволосых мужчин, одетых и вооруженных так, будто они играли роль бродячих разбойников в спектакле. «Возможно, это недалеко от истины, — подумал Сиристроу. — Единственно, что здесь у нас не спектакль». Они подбоченясь встали перед ним и смерили взглядом. Потом один сплюнул на землю. Сиристроу, подумавший было, не следует ли улыбнуться и протянуть руку, решил не делать ни того ни другого и холодно поклонился. Второй мужчина поклонился в ответ, после чего положил грязную ручищу ему на плечо и сказал на языке, в котором советник признал искаженный бекланский:

— Эй, не боись! Не боись! — А потом выразительно добавил, грозя пальцем: — Ты… должон… заплатить!

Тан-Рион разразился возмущенной тирадой, слишком быстрой, чтобы уследить. «Послы… — разобрал Сиристроу. — Торговая миссия… важные чужеземцы… нельзя оскорблять». Под конец он проговорил, выразительно и достаточно медленно, чтобы советник понял все до последнего слова: «Владыка Кельдерек заплатит, коли вы настаиваете. Переправьте нас и ступайте к нему».

Разбойники пожали плечами и немного посовещались. Потом один кивнул, показал пальцем со словами «паром готов», и оба двинулись в северном направлении, вверх по течению. Толпа местных жителей потянулась за ними.

Выйдя из деревушки, они вновь зашагали по пустынным пескам, только теперь вдоль самой реки. Сиристроу увидел, что кромка воды здесь неестественно прямая, а берег по краю выровнен и замощен почти как дорога — в одних местах камнями, а в других толстыми круглыми плашками, уложенными одна к другой и утоптанными в песок. Заметив множество отпечатков воловьих копыт, он показал на них Тан-Риону и с улыбкой покачал головой, выражая свое недоумение. Но Тан-Рион лишь кивнул и улыбнулся в ответ.

Вскоре они достигли места назначения. В тихой воде у берега стоял плот из толстых бревен, покрытый дощатым настилом; площадью около ста локтей, с острым носом или водорезом со стороны, обращенной к реке. Перил или иного рода ограждения на нем не имелось, но в середине торчали три столбика, закрепленные с помощью деревянных подкосов и железных скоб. На верхушке каждого находилось железное кольцо, прикрученное болтами, и сквозь все три был пропущен толстый канат — от кормы он тянулся на берег, где надежно крепился к железному столбу, вкопанному в землю. Но предварительно трос проходил через подобие небольшого загона, обвиваясь вокруг нескольких свободно опертых бревен. Сейчас трое мужчин с усилием вращали одно из них, увеличивая натяжение троса. Сиристроу, наблюдавший, как мокрый канат мало-помалу поднимается из воды за носом плота и потихоньку ползет назад сквозь кольца, с потрясением осознал, что он тянется наискось через реку до самого Зерая — а до него отсюда без малого четверть лиги, насколько можно судить. Вот от этого каната и будет зависеть их жизнь. Плот просто понесет через реку течением под очень острым углом.

Тивал подергал его за рукав:

— Прошу прощения, господин, они что, собираются перевезти нас на другой берег на этой штуковине?

Сиристроу мрачно взглянул на него и медленно кивнул два или три раза.

— Лошадей так не переправить, господин, и в любом случае для них там нет места.

— А хотя бы одну, как думаешь, Тивал? Здешний народ ничего не знает о лошадях, и мне все-таки хотелось бы прибыть с лошадью.

— Ну, один я, может, еще и рискнул бы, господин, но дело вот в чем: ежели плот начинает швырять — вода-то там бурная, как я погляжу, — а мы все теснимся кучей, и никаких поручней, ничего…

— Да, да, конечно, — поспешно сказал Сиристроу, которого и без всяких живописаний опасностей переправы подташнивало от страха. — Будет лучше, если со мной отправишься ты, Тивал, и ты, Бараглат… ты же не боишься, правда, Бараглат?.. ну конечно, не боишься, славный малый… а прочие останутся здесь с лошадьми. Завтра я вернусь… бог знает как, против такого-то течения… и обо всем позабочусь. Теперь насчет багажа — как нам его разделить? Нужно сказать Тан-Риону, чтоб приставил пару своих солдат к нашим людям, не оставлять же их наедине с этими разбойниками… и еще чтоб распорядился насчет хижины для них… мы шутить не любим… Тан-Рион, можно вас на минуточку?..

Метафизик не метафизик, но Сиристроу не испытывал недостатка в решимости и деловой хватке и пользовался доверием своих людей. Между неумением и нежеланием что-либо сделать существует большая разница, и король Луин никогда не ошибался в выборе, хотя зачастую принимал решения самые неожиданные. Через полчаса багаж был разделен; Тан-Рион, с готовностью согласившись на требование, оставил с людьми и лошадьми Сиристроу троих надежных йельдашейцев, один из которых говорил по-дильгайски; дильгайские офицеры получили распоряжения насчет жилья для гостей, а все, кто собирался переправляться через реку, погрузились на плот.

Кроме путешественников, на плоту находилась команда из шести дильгайцев, чья задача заключалась в том, чтобы стоять плечом к плечу и тянуть канат. Они взялись за дело с ритмичной монотонной песней, и плот начал двигаться к стремнине, развернувшись носом почти по течению.

Переправа стала тяжелейшим испытанием для нервов Сиристроу. Кроме каната и столбиков с кольцами, возле которых хватало места только для команды, держаться было не за что, а громоздкий плот, несомый почти прямо по течению, прыгал, точно крышка кипящего котелка. Сиристроу сидел на груде багажа, скрючившись и обхватив руками колени, и изо всех сил старался подать ободрительный пример своим смертельно напуганным спутникам. Тан-Рион стоял около него, широко расставив ноги и ловко удерживая равновесие на пляшущем плоту. По дощатому настилу катились потоки воды, словно из опрокинутых ведер. Из-за неумолчного пения дильгайцев и громкого плеска разговаривать было невозможно, и они лишь коротко перекрикивались время от времени. На середине реки холодный ветер взметал тучи брызг, и промокший до нитки Сиристроу хлопал себя по бокам, дабы никто не подумал, что он дрожит от страха, хотя дрожал он и от страха тоже. Даже когда стало ясно, что переправа закончится благополучно и они отделаются только испугом, Сиристроу все равно продолжал нервно кусать губы и напрягался при каждом крене плота, глядя на далекие, ужасно далекие берега, покачивающиеся вверх-вниз с обеих сторон от него. Одного из закалонцев, шестнадцатилетнего паренька, стошнило, но он со смущенным негодованием стряхнул со своего плеча участливую руку Сиристроу и пробормотал, стуча зубами: «Со мной все в порядке, господин».

— Что они поют? — прокричал Сиристроу, обращаясь к Тан-Риону.

— О, запевала прямо на ходу сочиняет — что в голову придет, лишь бы работе помогало. Хотя нет, эту песню я, кажется, уже слышал раньше.

— Шардик а молдра конвай гов! — пропел старший, и команда разом подалась вперед, чтобы перехватить канат.

— Шар-дик! Шар-дик! — откликнулись мужчины, с силой потянув дважды.

— Что это означает? — спросил Сиристроу, внимательно прислушиваясь к повторяемым слогам.

— Сейчас, дайте сообразить… Ну там «Шардик умер за детей, Шардик их нашел, Шардик их спас…» — в общем, любые слова, чтоб под нужный ритм подходили.

— А кто такой Шардик?

Плот в очередной раз резко накренился. Тан-Рион широко улыбнулся, беспомощно вскинул ладони и пожал плечами, давая понять, что не расслышал. Через несколько секунд он проорал:

— Все, почти прибыли!

Они вошли в полосу вялого течения, и последние локтей двести мужчины не пели и тянули плот без особых усилий. С пристани сбросили моток каната, и минуту спустя они пришвартовались. Сиристроу взялся за чью-то протянутую руку и впервые в жизни ступил на правый берег Варина.

Плот завели в подобие длинного дока, ограниченного толстыми столбами, вбитыми в дно на мелководье. Именно его с недоумением рассматривал Сиристроу с противоположного берега немногим ранее. Когда дильгайские перевозчики выбрались на сушу, на плот запрыгнули шесть-семь мальчишек не старше тринадцати лет, живо выгрузили багаж, а потом разомкнули железные кольца, вынули из них канат и, отталкиваясь от дна шестами, повели плот к такому же канату в другом конце дока. Сиристроу повернулся и увидел, что Тан-Рион стоит поодаль, показывая рукой на него и его спутников. Он разговаривал с черноволосым юношей, который определенно имел власть здесь на пристани, ибо внезапно прервал Тан-Риона, чтобы выкрикнуть какой-то приказ детям на плоту. На берегу собиралась толпа: очевидно, работники, строившие товарные склады поблизости, побросали свои инструменты и пришли поглазеть на иноземцев. Сиристроу в свою очередь уставился на них с нескрываемым удивлением: почти все они были совсем еще мальчишками. Но поломать голову на сей счет он не успел: к нему подошел Тан-Рион вместе с черноволосым юношей, который довольно ловко поклонился и протянул руку. Наружность он имел непривлекательную, даже отталкивающую — бельмо на глазу и родимое пятно во всю щеку, — однако держался вполне учтиво и доброжелательно, произнося приветствие на бекланском, явно не родном для него. Из-за акцента Сиристроу не разобрал ни слова, но с улыбкой кивнул и дружелюбно дотронулся пальцем до приколотой к груди юноши эмблемы с изображением медвежьей головы между двумя снопами.

— Этот молодой человек — старший по пристани, — сказал Тан-Рион. — Его имя Коминион, но все зовут его просто Горланом. Я уже отправил к губернатору посыльного с сообщением о вашем прибытии и просьбой предоставить в ваше распоряжение какой-нибудь дом. Как только мы узнаем, где вас решили разместить, Горлан доставит туда ваш багаж — вы можете без опасений доверить ему свои вещи. Разумеется, нам придется немного подождать, и я боюсь, вы найдете ваше жилище недостаточно удобным — все-таки это пограничный город. Но по крайней мере, я позабочусь, чтобы вы сытно поели и согрелись, пока ждете. Здесь неподалеку есть неплохая таверна, где вы сможете отдохнуть в спокойной обстановке, «Зеленая роща» называется. А ну-ка, расступитесь, ребятки! — гаркнул он. — Оставьте чужеземцев в покое и возвращайтесь к работе.

Радуясь хотя бы тому, что после стремительного сплава на плоту под ногами у него снова твердая земля, Сиристроу повел своих спутников следом за провожатым через широкий берег, по направлению к городишку, шумному и беспорядочному, как гнездовье грачей.

«…был вынужден оставить лошадей на восточном берегу и по своем возвращении туда намереваюсь отправить данное послание с двоими или троими верховыми, хотя мне будет жаль расставаться с ними, ибо все до единого люди из моего сопровождения прекрасно проявили себя в трудных походных условиях, и я рекомендую их благосклонному вниманию Вашего Величества.

Что касается до переправы через Варин, наведенной здешними обитателями, то придумана она весьма хитроумно, каковое обстоятельство внушает надежду, что мы извлечем немалую выгоду из торговли со столь толковым и изобретательным народом. Варин здесь сравнительно узкий — от города до противоположного берега примерно четыре с половиной сотни шагов по прямой. Соответственно, течение очень быстрое, слишком быстрое для любого судоходства, а ниже по реке находится опасное ущелье под названием Бирел, о котором я писал выше и которого все здесь очень боятся. Однако течение это они обратили в свою пользу, сумев протянуть из Зерая два каната через Варин — один крепится на противоположном берегу где-то в тысяче шагов выше от города, а другой на таком же расстоянии ниже. Дело это потребовало громадных усилий: сначала они перевезли конец одного и другого каната через реку на лодке приблизительно в лиге выше по течению, где вода поспокойнее, а потом, шаг за шагом, вручную тащили их к местам, где те ныне крепятся. Длина каждого каната около двух с половиной тысяч локтей, и на изготовление обоих ушло несколько месяцев.

Всего здесь ходит три плота, каждый площадью локтей сто. Пропустив через железные кольца переправочный канат, плот сначала перетягивают из Зерая на противоположный берег, причем пересекает он реку под таким острым углом, что движется почти по течению. По прибытии плот снимают с каната и разгружают, а затем тащат по мелководью вверх по реке. Расстояние оттуда до места отправления чуть меньше половины лиги, и на всем этом расстоянии они углубили прибрежное дно, выровняли берег и замостили по краю, чтоб копыта тягловых животных не вязли в песке. В тысяче шагов выше от Зерая плот крепится ко второму переправочному канату и возвращается обратно в город, снова двигаясь почти по течению.

Канаты, сказали мне, потребуется раз в год менять, а значит, для поддержания переправы в рабочем состоянии каждый год придется плести чуть ли не пол-лиги прочного каната. Плоты — первые, ими изготовленные, — пока еще неуклюжи и шатки, но цели своей служат вполне успешно. Главную помеху создают ветки, коряги и прочие обломки деревьев, плывущие по течению: они зацепляются за канаты, и перевозчикам приходится одни отцеплять, другие отрубать топором. Но в какой-то мере этого можно избежать, если оставлять канаты ненатянутыми, когда ими не пользуются.

Сейчас мы устроились в хижине — довольно бедной, так как Зерай городишко захудалый, но, по крайней мере, прочной и чистой. Ближе к вечеру я встречаюсь с губернатором и, разумеется, передам послание доброй воли от имени Вашего Величества. В ближайшие дни мы двинемся в город Кебин, расположенный в десяти или пятнадцати лигах к западу отсюда. Насколько я понял, там находится водоем, снабжающий большой город Беклу, — именно в Бекле и в другой столице, под названием Игет или Икет, мы надеемся обсудить с правителями перспективы торговли с Закалоном.

У Зерая есть одна особенность, которую, я уверен, Ваше Величество сочтет весьма необычной: здесь очень много детей, занятых на самых разных работах, зачастую без всякого надзора взрослых, и самостоятельно делающих многие полезные дела в городе. Там, где требуются специальные умения и навыки (как, например, при строительстве торговых складов на берегу), они трудятся под руководством опытных мастеров-каменщиков, но на других, более простых работах подчиняются детям постарше, над которыми уже нет никакого начальства. Все, что выходит из-под их рук, далеко от совершенства, но вполне годно для этого городишки, и все дети, насколько я заметил, веселы и довольны жизнью. В доме нам прислуживают три девчушки лет одиннадцати-двенадцати — они относятся к своим обязанностям чрезвычайно серьезно и явно почитают за великую честь, что их выбрали ухаживать за пришлыми чужеземцами. Мои слуги изумленно таращатся на них, но милые девочки не выказывают ни малейшего смущения. Говорят они на каком-то диалекте, и я их почти не понимаю, но это не имеет значения».

В дверь легко постучали. Сиристроу поднял взгляд и, не вспомнив, как сказать по-беклански «войдите», издал звук, выражающий, как он надеялся, доброжелательное приглашение. Одна из малолетних служанок открыла дверь, почтительно приложила ладонь ко лбу и отступила в сторону, впуская в дом здоровенного мужчину, крупнее которого Сиристроу в жизни не видывал. Кожаная куртка с изображением медвежьей головы и снопов, казалось, вот-вот лопнет на могучей груди, и кожаные же штаны, явно рассчитанные на человека обычного роста, доходили ему лишь до середины голени. На плече он нес огромный, туго набитый мешок. Великан весело улыбнулся, приложил ко лбу ладонь и пророкотал: «Крендро».

Этого слова Сиристроу не знал, но поскольку прозвучало оно как приветствие, он тоже произнес «крендро» и выжидательно умолк. Из последующих слов гостя, однако, он не разобрал ни одного и заключил, что тот изъясняется на каком-то незнакомом ему языке или диалекте.

— Нельзя ли… по-беклански? — с запинкой спросил Сиристроу. — Я… немного понимаю бекланский.

— Дак я тоже, господин, — расплылся в улыбке великан, переходя на искаженный, но вполне внятный бекланский. — Живучи здесь, хошь не хошь, а научишься худо-бедно калякать по-ихнему. Да, город у нас диковинный, спору нет. Так вы, значится, тот самый иноземный принц, что прибыл на пароме? Обогатить всех нас собираетесь, да? Во всяком разе, так говорят. Примите мое почтение, господин.

К этому времени Сиристроу уже сообразил, что перед ним чей-то слуга, судя по манерам — привилегированный, которого надобно слегка осадить, ибо такая словоохотливость граничит с дерзостью. Посему он, без улыбки и деловитым тоном, осведомился:

— У тебя какое-то сообщение для меня?

— Ага, так точно, господин, — ответил мужчина. — Меня Анкрей звать, я служу губернатору и его жене. Губернатор воротился из Лэка через час или два после полудня и узнал о вашем прибытии. Вот он и говорит: «Анкрей, — говорит, — коли ты пойдешь на берег, можешь принесть мне полный мешок толстых плашек, что на днях доставили из Тонильды, а на обратном пути, — говорит, — можешь зайти к чужеземному господину принцу и сказать, что я буду превелико рад встретиться с ним в любое время, когда он пожелает прийти». Так что, ежели вам сейчас удобно, пойдемте со мной, дороги-то вы не знаете, а я вас доведу.

— Во всяком случае тебе сейчас удобно, насколько я понял, — заметил Сиристроу, невольно улыбаясь.

— Ась, господин?

— Ладно, не важно, — добродушно промолвил советник, теперь уразумевший, что могучий детина слабоват умом. — Я пойду с тобой, подожди минутку.

Он ожидал совсем не такого приглашения от губернатора. Но не имеет значения, подумал Сиристроу, ничего важного в этом паршивом городишке он не узнает и не сделает, настоящая дипломатия начнется позже, в больших городах на западе. Тем не менее следует проявить вежливость к здешнему правителю, который может даже оказаться создателем замечательной паромной переправы. При мысли о количестве предстоящих официальных встреч — не говоря уже обо всех трудностях путешествия — Сиристроу тяжело вздохнул. Король Луин в известном смысле оказал честь философам, послав одного из них разузнать о перспективах торговли. Однако, что бы там себе ни думал король, на самом деле общество развивается за счет идей, а не торговли. Идей же в этой стране наверняка раз-два и обчелся. Он снова вздохнул, свернул и положил в карман незаконченное письмо к королю, а потом крикнул Тивала.

— Принеси мне парадный плащ и сам приоденься, чтобы сопровождать меня до дома губернатора, — распорядился советник.

Великан шагал впереди, непринужденно болтая на своем корявом бекланском и явно нисколько не заботясь, понимает его Сиристроу или нет. Огромный, битком набитый мешок он нес с такой легкостью, словно это была рыболовная сеть.

— Да уж, город сильно изменился, скажу я вам, господин. Вот барон, он завсегда говорил: «Анкрей, — говорил, — как только мы наладим переправу через реку, сюда валом повалят чужеземцы, чтоб поживиться у нас чем можно… — прошу прощения, господин, — они принесут нам много разной пользы и среди всего прочего процветание, помяни мое слово». Конечно, барон изумился бы до столбняка, когда бы увидел, сколько здесь нынче ребятни, хотя сам я детей люблю, и спору нет, что у них все ладно получается, как только они берут в толк, что надобно делать. Я и помыслить не мог, что такое возможно, но это все губернатор придумал, знаете ли. Вот всего третьего дня там, на берегу…

В этот момент они заметили стайку детишек, человек восемь-девять, которые бежали за ними, криками пытаясь привлечь внимание. Двое несли в руках тяжелые, толстые гирлянды цветов. Озадаченный, Сиристроу остановился, и запыхавшиеся дети приблизились.

Темноволосая девочка лет двенадцати вложила ладошку в руку великана и спросила:

— У-Анкрей, это тот самый чужеземец? Принц, что сегодня приплыл с другого берега?

— Да, он самый, — ответил Анкрей. — И что с того? Он к губернатору идет, так что не след его задерживать, голубонька.

Девочка повернулась к Сиристроу, прикоснулась ладонью ко лбу и обратилась к нему на бекланском уверенным и радостным тоном, чрезвычайно удивившим советника:

— Господин, когда мы узнали о вашем прибытии, мы сплели гирлянды и пришли с ними к вам в дом, чтобы приветствовать вас и ваших слуг в Зерае. Но Лиррит сказала, что вы пошли к губернатору. «Но вы его догоните, если поторопитесь», — сказала она, вот мы и побежали, чтоб отдать вам гирлянды и сказать: «Добро пожаловать в Зерай, господин».

— Что они говорят, сэр? — спросил Тивал, недоуменно таращась на детей. — Они хотят продать нам цветы?

— Да нет, похоже, это подарок, — сказал Сиристроу.

Как он ни любил детей, в подобной ситуации он оказался впервые, а потому несколько смешался.

— Благодарю тебя, — промолвил он, обращаясь к темноволосой девочке. — Вы все очень любезны. — Советнику пришло в голову, что надо бы задать несколько уточняющих вопросов. Возможно, человек, распорядившийся насчет этого очаровательного знака внимания, будет ожидать от него изъявлений признательности. — Скажи-ка, а кто велел вам сплести гирлянды? Губернатор?

— О нет, господин, мы сами нарвали цветов. Нас никто не посылал. Видите ли, мы работаем в саду неподалеку от берега, и нам сказали… — И девочка радостно затараторила свое объяснение, в котором он не разобрал ни слова, а две ее подружки встали на цыпочки и надели гирлянды на шею Сиристроу и Тивалу. Почти все цветы были одной разновидности: маленькие, бледно-лиловые, с тонким терпким ароматом.

— Как они называются? — с улыбкой спросил Сиристроу, дотрагиваясь до гирлянды.

— Планелла, — ответила девочка, и поцеловала его руку. — Они называются планелла. А вот эти красненькие — трепсис.

— Давайте споем для них! — крикнул хромой смуглый мальчуган, стоявший позади всех. — Ну же, давайте споем!

И тотчас завел песню, которую все подхватили слегка задыхающимися голосами и в разных тональностях. Тивал растерянно поскреб в затылке:

— Что они поют, господин, вы хоть что-нибудь понимаете?

— Практически ничего. Они поют на каком-то другом языке, не бекланском, — хотя несколько слов кажутся знакомыми. «Что там такое… ловит… рыбу (кажется)… в реке…» Ну знаешь, обычная детская песенка, какие повсюду распевают.

— Они сейчас, наверно, денег попросят, — предположил Тивал.

— А ты уже раздобыл здешних денег?

— Нет, господин.

Но песня закончилась, и дети со смехом побежали прочь, прощально махая руками и увлекая за собой хромого мальчика. Сиристроу стоял и смотрел им вслед, окутанный ароматом планеллы, исходящим от гирлянды.

— Забавное приключение, — пробормотал Тивал, собираясь снять с себя гирлянду.

— Оставь, не снимай, — быстро сказал Сиристроу. — Вдруг это считается здесь оскорблением — лучше не рисковать.

Тивал пожал благоухающими плечами, и они двинулись за Анкреем, показавшим пальцем на каменный дом на возвышенности впереди. Построен он явно совсем недавно, но невелик размерами и выглядит непритязательно, подумал Сиристроу, рассматривая второй этаж, видный над стеной двора. В Закалоне такой дом сошел бы для состоятельного купца или управляющего рынком, но никак не для представителя знати. С другой стороны, из слов Анкрея понятно, что город только-только начал разрастаться — с появлением переправы, надо полагать. Если идея пустить здесь паром принадлежит не самому губернатору, то, скорее всего, он какой-нибудь старый солдат или иного рода дельный человек, получивший поручение превратить город в торговый речной порт. Кто бы он ни был, у него определенно нет ни малейшего понятия о стиле.

Деревянная калитка в стене — массивная, с диагональными стяжками, сколоченная железными гвоздями с широкими шляпками — была приоткрыта. Сиристроу проследовал за Анкреем, вошедшим в нее без всяких церемоний, и оказался во дворе, который напоминал отчасти двор фермера, а отчасти двор купца, торгующего строительными материалами. Повсюду вокруг лежали, стояли и громоздились кучами разнообразные предметы, относящиеся к деятельности одного и другого: мешки на дощатых поддонах (похоже, с посевным зерном); несколько новых воловьих хомутов и кожаных упряжек; железный бак для дождевой воды, наполовину наполненный; две груды обтесанных камней (в одной крупные, в другой помельче); пахотный плуг; штабели бревен и длинных жердей; с десяток грубо выструганных весел и куча конопатной пакли; сложенные кольцами канаты и высокая стопа досок. На противоположной стороне двора, у самой стены дома, размещался столярный верстак, и там стоял седой мужик в летах, с виду похожий на старого солдата, — в левой руке он держал стрелу, а правой аккуратно прилаживал к концу древка подрезанное гусиное перо. Рядом с ним толпилась кучка оборванных мальчишек во главе с молодым мужчиной, и было ясно, что седой мужик объясняет, как оперять стрелы, ибо он одновременно говорил и пояснял свои слова, выбрасывая вперед стрелу, зажатую между большим и указательным пальцем, чтобы показать, каким образом влияет оперение на точность ее полета. Один из пареньков задал вопрос, и наставник ответил, указывая пальцем на какую-то особенность стрелы, а потом одобрительно потрепал его по плечу.

Когда Сиристроу приблизился, по-прежнему следуя за Анкреем и чувствуя себя по-дурацки в цветочной гирлянде, щекочущей мочки ушей, все разом обернулись, а молодой мужчина тотчас направился к нему, хлопками стряхивая опилки с ладоней и говоря через плечо:

— Все в порядке, Кавас, ты продолжай, а когда закончишь — взгляни на плашки, что принес Анкрей, хорошо?

Поскольку Анкрей явно не собирался докладывать, кого и зачем привел, Сиристроу, призвав на помощь все свое скудное знание бекланского, старательно выговорил:

— Я здесь, чтобы увидеться с губернатором.

— Я и есть губернатор, — с улыбкой ответил мужчина.

Он наклонил голову и поднес ладонь ко лбу, а потом, словно слегка нервничая, вытер ее о рукав и приветственно протянул руку, которую Сиристроу машинально пожал, испытывая, однако, сильное замешательство. Может, он употребил неправильное слово для обозначения губернатора? Он попробовал еще раз:

— Мне нужен… э-э… правитель… правитель города.

— Да, я правитель города. Верно, Анкрей?

— Да, господин. Вот, я принес вам толстые плашки и привел чужеземного принца, как вы просили. А тот малый, Горлан, он говорит, чтоб я передал вам….

— Ладно, Анкрей, позже расскажешь. Будь добр, доложи сайет, что принц уже здесь, а потом попроси Зильфею принести вина и орехов в приемную комнату. Проследи, чтобы все было в порядке, и позаботься о слуге принца.

— Будет сделано, господин.

Направляясь вместе с хозяином к дому, Сиристроу пробормотал:

— Если я правильно понимаю значение слова, то должен заметить, что я никакой не принц.

— Ничего страшного, — весело откликнулся губернатор. — Пускай вас считают принцем: вам от этого одна выгода, а людям приятно.

Впервые за несколько дней Сиристроу рассмеялся и, сумев наконец посмотреть прямо на губернатора без непристойной и даже оскорбительной оторопи, принялся составлять о нем мнение. Выглядел тот лет на тридцать, но точно сказать было трудно, поскольку, несмотря на внешнюю веселость, в нем чувствовалась глубокая серьезность, заставлявшая предположить, что на самом деле он старше. Не было понятно также, является он преимущественно человеком действия или человеком мысли, ибо в нем чувствовалась одновременно и скрытая опасная сила, и какая-то печаль, что ли, некое затаенное страдание. Если же перейти к вещам более очевидным — губернатор определенно не принадлежал к знатному сословью. Во-первых, он, честно говоря, был не особенно опрятен и чист, хотя загрубелые руки, трудовой пот и грязные потеки на щеках изобличали в нем скорее городского ремесленника, нежели деревенского дурня. Но было в нем еще нечто, что выдает неаристократа гораздо явственнее, чем любая грязь: серьезный пыл человека, страстно желающего сделать мир лучше. В общем и целом, решил Сиристроу, губернатор — личность довольно загадочная и неординарная, требующая весьма осторожного подхода. В мочке одного уха у него была уродливая рваная дырка, но без серьги, а левая рука двигалась несколько скованно, точно из-за старой раны. Какое прошлое у него за плечами и как он стал губернатором Зерая? Он не производил впечатления ни корыстолюбца, жаждущего обогащения, ни честолюбца, стремящегося к власти. Идеалист? Единственный человек, согласившийся принять должность? «Впрочем, не важно, — подумал Сиристроу, — мы в любом случае ничего не знаем об этой стране, а зерайский губернатор, какое бы прошлое он ни имел, слишком мелкая рыбешка для сети, которую король Луин поручил мне растянуть здесь». Позже он встретится с другими, более важными представителями власти, хотя мнение, составленное о нем здесь, достигнет их раньше, чем он сам.

Они вошли в просто обставленную, чистую комнату с каменным полом, устланным соломой, где в очаге горел бледный огонь, обесцвеченный солнечным светом. Губернатор, улыбнувшись, осторожно снял цветочную гирлянду с плеч Сиристроу и положил на стол. Сплетенная не очень прочно, она уже начинала расползаться.

— По дороге ко мне подошли дети и надели это на меня, — объяснил Сиристроу.

— Вот как? А вы, случайно, не знаете, кто именно?

— Маленькая Васа, господин, — раздался чистый девичий голос. — Мне Анкрей сказал. И несколько ее ортельгийских друзей. Прикажете налить вина?

В комнату вошла молодая женщина, неся поднос с серебряными чашами и кувшином. Когда она поставила поднос на стол и, повернувшись к Сиристроу, приложила ладонь ко лбу, он невольно содрогнулся от жалости, так как сразу понял, что она немного не в своем уме. Ее большие улыбающиеся глаза посмотрели на него открытым пристальным взглядом, не приличествующим служанке и женщине, потом, не меняя выражения, обратились на бабочку с развернутыми крыльями, сидевшую на стене, и наконец устремились на губернатора. Тот ласково взял женщину за обе руки:

— О, Васа? Значит, принцу повезло, правда? Спасибо, Зильфея, и да, конечно же, налей нам вина. Только я выпью чуть позже — сначала мне надо умыться и переодеться. Я должен принять вас по всей форме, — промолвил он, поворачиваясь к Сиристроу. — Ваше прибытие имеет огромное значение для всех нас — для всей страны на самом деле. Я уже отправил в Кебин посыльного с известием. Вы позволите мне ненадолго покинуть вас? Как видите, — он развел руками, — сейчас я выгляжу совершенно неподобающим образом, но моя жена составит вам общество, пока я не вернусь. Она придет с минуты на минуту. А между тем, я надеюсь, вы отдадите должное вину. Это одно из лучших наших вин, хотя в вашей стране, вероятно, есть гораздо изысканнее. Его изготавливают в Йельде, на юге.

Губернатор удалился, а Зильфея принялась выметать золу из очага и подкладывать поленья в огонь. Сиристроу стоял в солнечных лучах, все еще чувствуя терпкий травяной аромат планеллы, источаемый гирляндой. Откуда-то издалека донесся крик неизвестной птицы, очень необычный: две протяжные мелодичные ноты, а потом короткая переливчатая трель. Вино и впрямь оказалось на удивление хорошим, не хуже закалонских: вне сомнения, король Луин останется доволен любым торговым соглашением, предусматривающим среди всего прочего поставки здешнего вина в Закалон. Нужно держать это в уме. Сиристроу быстро поднял глаза, когда в комнату вошла другая молодая особа.

Невзирая на пожилой возраст, Сиристроу по-прежнему знал толк в женщинах, и эта сразу всецело завладела его вниманием. В первый миг он отметил лишь поразительную грациозность движений: плавную, почти торжественную поступь, свидетельствовавшую о спокойствии и самообладании. Потом, когда женщина подошла ближе, он увидел, что она настоящая красавица, хотя уже и не в расцвете юности, с огромными темными глазами и тяжелой черной косой, перекинутой на грудь. Во весь перед прямого темно-красного платья, от плеч до щиколоток, серебром и золотом была вышита фигура вздыбленного медведя на фоне живописного пейзажа с рекой и деревьями, выполненного с чрезвычайным тщанием. Рисунок был почти по-дикарски груб и примитивен, но расцветка и качество шитья поражали настолько, что Сиристроу, как говорится, чуть не забыл о мече ради ножен. Изделия такого рода, подумал советник, будут пользоваться огромным спросом в Закалоне. Однако как здесь принято держаться с женщинами высокого звания? Видимо, совершенно непринужденно, раз губернатор позволил своей супруге остаться с ним наедине, а значит, несомненно, предполагал, что между ними завяжется беседа. Ну что ж, он совсем не против. В конце концов, возможно, он недооценивал эту страну, хотя по первому впечатлению от Зерая встретить здесь особу образованную и культурную было бы странно.

Хозяйка дома с достоинством и изяществом приветствовала его на бекланском, но не вполне уверенном, и Сиристроу заключил, что для нее, как и для слуги-великана, этот язык не родной. Из окна, подле которого они стояли, были видны недостроенные товарные склады и пристань на берегу бурной реки. Женщина с улыбкой спросила, не страшно ли было переправляться, и Сиристроу ответил, что очень даже страшно.

— Я отчаянная трусиха, — промолвила она, наливая вина себе и подливая ему. — Ни за что не соглашусь переправиться через реку, сколько бы здесь ни жила.

— Мне известно, что ваш город называется Зераем, — сказал Сиристроу. — А селение на другом берегу имеет название или совсем недавно возникло и еще не поименовано?

— Это еще и не селение в полном смысле слова, как вы видели, — ответила женщина, отбрасывая длинную косу за спину. — Не знаю, как там его называют дильгайцы, — не удивлюсь, если что-нибудь вроде Туда-Сюда. Но мы называем его Бель-ка-Тразет.

— Благозвучное название. Оно имеет смысл?

— Это имя человека, замыслившего навести здесь паромную переправу и придумавшего, как это сделать. Но он умер, так и не увидев своего замысла осуществленным.

— Очень жаль. Пью за него.

— Я тоже. — Она дотронулась своей чашей до чаши Сиристроу, и те легонько звякнули при соприкосновении.

— Скажите, пожалуйста… — медленно проговорил советник, с трудом подбирая слова, — как вы понимаете, я ничего не знаю о вашей стране и должен узнать по возможности больше… какую роль здесь играют женщины в… э-э… в жизни… то есть общественной жизни? Могут ли они владеть землей, покупать и продавать, обращаться в суд и тому подобное — или же они ведут уединенное существование?

— Нет, ничем подобным они не занимаются, — ответила хозяйка дома с нескрываемым изумлением. — А в вашей стране занимаются?

— Да, подобные вещи женщине вполне по силам — скажем, состоятельной вдове, желающей следовать своим правам и самостоятельно вести свои дела.

— Никогда в жизни о таком не слышала.

— Но вы… прошу прощения… ваши манеры наводят меня на мысль, что представительницы вашего пола здесь пользуются большой свободой.

Она рассмеялась, явно довольная:

— Не судите по мне, когда доберетесь до Беклы, иначе чей-нибудь муж вас зарежет. Я немного не такая, как все, — долго объяснять почему. Некогда я была жрицей, но, помимо всего прочего, моя жизнь… ну очень отличалась от жизни большинства женщин. Опять-таки Зерай все еще остается удаленной полуцивилизованной провинцией, и мой муж умеет договариваться почти со всеми мужчинами и женщинами, особенно когда речь идет о помощи детям. Я свободно веду дела от его имени, и люди не возражают — отчасти потому, что я жена губернатора, а отчасти потому, что нам требуется каждая голова и каждая пара рук, что у нас есть.

Может, в прошлом она была кем-нибудь вроде храмовой проститутки, подумал Сиристроу. Хотя не похоже. В ней ощущалась утонченность и чувствительность, несвойственные такого рода женщинам.

— Жрицей? — переспросил он. — Бога, которому поклоняются в вашей стране?

— Владыки Шардика. В известном смысле я по-прежнему остаюсь его жрицей — его слугой, во всяком случае. Девушка, которую вы видели здесь пару минут назад, Зильфея, тоже была в прошлом жрицей владыки Шардика. Она была тяжело ранена при выполнении своих священных обязанностей — вот так и стала такой, какая есть сейчас, бедняжка. Зильфея пришла сюда из Беклы. С нами она чувствует себя спокойнее и счастливее.

— Понимаю. Но Шардик — я уже второй раз сегодня слышу это имя. «Шардик отдал свою жизнь за детей, Шардик спас их». — У Сиристроу была великолепная фонетическая память.

Женщина изумленно хлопнула в ладоши:

— Да вы же сейчас по-дильгайски говорите! Где вы это слышали?

— Перевозчики на плоту пели сегодня утром.

— Дильгайцы? Неужели?

— Да. Но кто такой Шардик?

Она отступила на пару шагов назад и широко развела руки в стороны:

— Вот он, Шардик.

Сиристроу, слегка сбитый с толку, присмотрелся к платью. Да, вышивка поистине необычная. Громадный красноглазый медведь, весь словно бы в языках пламени, стоит с оскаленной пастью перед мужчиной с натянутым луком, а позади и чуть в стороне, на лесистом речном берегу, жмутся друг к другу оборванные дети. Понятно, что здесь изображалась какая-то драматичная сцена, но смысл ее оставался смутным. Поклонение зверю? Или человеческое жертвоприношение? Сиристроу боялся, что попал в затруднительное положение, а он еще недостаточно хорошо владеет бекланским. Нельзя каким-нибудь неосторожным словом оскорбить чувства этой жизнерадостной женщины, явно имеющей большое влияние на мужа.

— Надеюсь, мне представится возможность узнать о нем побольше, — наконец промолвил он. — Прекрасное платье — и великолепная вышивка. Оно изготовлено в Бекле или где-нибудь поближе?

Женщина снова рассмеялась:

— О, гораздо ближе. Ткань доставили из Йельды, но я и мои служанки расшили платье здесь, в этом самом доме. У нас ушло на это полгода.

— Превосходная работа, просто превосходная. Это… э-э… священное одеяние?

— Нет, не священное, но я держу его для… ну, для разных важных случаев. Вот для вас надела, как видите.

— Вы оказали мне честь — и платье под стать своей хозяйке. Если я правильно выразил свою мысль на языке, который изучаю всего два месяца! — Сиристроу получал огромное удовольствие от беседы.

Женщина ответила лишь взглядом, острым, ясным и веселым, как у грача, и Сиристроу ощутил легкий укол сожаления: повреждена у него рука или нет, все равно губернатор гораздо моложе.

— Как вы полагаете, подобного рода платья — не столь прекрасные, как ваше, но похожие — можно будет поставлять на рынки моей страны?

Теперь она поддразнивала Сиристроу, потирая руки и подобострастно кланяясь, как какой-нибудь елейный старый купец, старающийся угодить богатому покупателю.

— Разумеется, господин хороший, вне всякого сомнения. Будем счастливы. Сколько штук изволите? — Потом приняла серьезный вид. — Вам нужно обсудить это с моим мужем. Вы убедитесь, что он знает все о любых товарах, которые изготавливают или продают повсюду от Икета до Ортельги. Он просто влюблен в торговлю, страстно в нее верит, называет ее кровью, что обращается в теле мира, и придумывает для нее много разных других восторженных сравнений и уподоблений, особенно когда пьет йельдашейское вино. Позвольте, я вам еще налью. — И она снова взяла серебряный кувшин. — Как называется ваша страна?

— Закалон. Там очень красиво — большие города, утопающие в зелени и цветах. Надеюсь, вы как-нибудь посетите нас, если только преодолеете свое нежелание переправляться через реку.

— Возможно. В жизни я мало путешествовала. Даже в Бекле не бывала ни разу, не говоря уже об Икет-Йельдашее.

— Тем больше причин стать первой женщиной, посетившей Закалон. Приезжайте, возбудите зависть в наших дамах. Коли вы любите пышные торжества, вам следует прибыть к великому… э-э… празднику летнего солнцестояния, если так правильно сказать.

— Да, правильно. Вы настоящий молодец! Ну что ж, может быть, вполне может быть… А скажите, господин…

— Сиристроу… сайет. — Он улыбнулся, только сейчас вспомнив слово «сайет».

— Скажите, У-Сиристроу, вы собираетесь задержаться здесь на несколько дней или же сразу отправитесь в Кебин?

— Это решать губернатору. Но мне еще нужно перевезти моих спутников и… и животных из… из… э-э… Бельда-Бразета…

— Бель-ка-Тразета.

— Из Бель-ка-Тразета. И в любом случае я немного нездоров после долгого похода. Думаю, мы выступим в Кебин не раньше чем через несколько дней. Путешествие через дикие леса и пустыню было трудным, и моим людям необходимо отдохнуть и, возможно, немного… не знаю этого слова… ну там попить вина, повеселиться…

— Развлечься.

— Вот-вот, развлечься. Прошу прощения, я запишу это слово.

С улыбкой покачивая головой, она пронаблюдала, как Сиристроу записывает, а потом сказала:

— Если вы задержитесь здесь на пять дней, то сможете принять участие в нашем весеннем празднике. Это очень веселое торжество: вы получите замечательную возможность развлечься, ну и увидеть красивейшую церемонию на берегу — по крайней мере для нас она имеет огромное значение, особенно для детей. Праздник называется День Шеры — день, когда огни божьи горят ярко, как звезды.

— Огни божьи?

— Это выражение моего мужа. Он называет детей «огни божьи». Но я говорила о церемонии. Огромный деревянный плот усыпают цветами и зелеными ветками, а потом поджигают, и он уплывает вниз по реке, объятый пламенем. Иногда плотов три или четыре. Дети лепят из глины медведей и украшают цветами — трепсисом и меликоном, — а вечером кладут фигурки на дощечки и пускают по течению.

— Это в память о чем-то?

— Да, в память о владыке Шардике и Шере. В этом году мы ожидаем на праздник нашу старую дорогую подругу — она уже в пути и, если все сложится благополучно, прибудет через два или три дня. Она была моей наставницей — давным-давно, когда я была ребенком…

— То есть совсем недавно.

— Благодарю вас. Я люблю комплименты, особенно теперь, когда у меня самой двое детей. Если вам нездоровится, я настоятельно советую задержаться здесь и обратиться к ней за помощью. Она самая искусная целительница в стране. На самом деле отчасти именно поэтому она и направляется к нам — не только на праздник, но и для того, чтобы позаботиться о больных детях. К концу зимы у нас многие хворают.

Сиристроу хотел расспросить подробнее, но тут в комнату вошел губернатор. Он сменил грубую рабочую одежду на простую черную тунику с вышитой на груди медвежьей головой между серебряными снопами, и этот строгий наряд, разительно отличавшийся от великолепного одеяния женщины, подчеркивал серьезное выражение его резких черт и почти мистическое спокойствие, которым дышал весь его облик. Когда губернатор опустил взгляд, чтобы налить себе вина, Сиристроу внимательно всмотрелся в его лицо и внезапно понял, что этот человек по сути своей тоже метафизик, хотя и не обладающий ни научным словесным запасом, ни ясными идеями и понятиями. Странно, но на ум советнику пришли слова закалонского поэта Митрана, которые говорит герой Серат своей супруге после любовного соития: «Свободный от всяких желаний, я пребываю в средоточии мира, где печаль и радость — одно». В следующий миг, однако, губернатор поднял глаза, чаши застучали на подносе, и чары рассеялись.

Сиристроу похвалил вино. Хозяйка дома извинилась и покинула комнату, а губернатор, пригласив гостя сесть, тотчас заговорил о перспективах торговли — с пылким воодушевлением жениха, говорящего о предстоящей свадьбе. Советнику, не ожидавшему ничего или почти ничего от беседы с неотесанным правителем пограничного городка, пришлось поднапрячь ум. Вопросы губернатора сыпались как стрелы. Далеко ли находится Закалон? Сколько постоянных лагерей или фортов потребуется, чтобы обслуживать торговый путь? Уверен ли Сиристроу, что в тамошних лесах нет враждебно настроенных обитателей? Да, торговые суда смогут спускаться по Тельтеарне, но вот смогут ли подниматься? Что же до языковой проблемы — если угодно, он отправит сорок старших детей в Закалон, чтобы из них подготовили проводников и переводчиков. Дети обучаются быстрее, чем взрослые, а многие просто обеими руками ухватятся за такую блестящую возможность. Какие товары может предложить Закалон? Лошади — что за звери такие? Он недоуменно уставился на собеседника, когда тот принялся объяснять, потом возникли непреодолимые языковые трудности, и в конечном счете оба расхохотались, когда Сиристроу попытался нарисовать на столе лошадь пальцем, обмакнутым в пролитое вино. Потом советник пообещал губернатору, что уже завтра, на этом берегу или на другом, он увидит, как человек едет на лошади со скоростью, больше чем вдвое превосходящей скорость его бега. Если это правда, сказал губернатор, тогда в ближайшие годы Закалону не придется думать ни о каких иных товарах для обмена. Но как думает Сиристроу, если честно, какова торговая ценность этих самых лошадей — со скидкой, разумеется, на издержки по их доставке из Закалона? Они стали прикидывать обменную стоимость вина, железа и разных изделий ручной работы, вроде великолепного платья, вызвавшего восхищение у Сиристроу.

Губернатор крикнул подать еще вина, и слабоумная девушка выполнила распоряжение, чувствуя приподнятое настроение мужчин и сияя улыбкой при виде своего хозяина, такого воодушевленного и счастливого. Сиристроу выпил за Зерай. Губернатор выпил за Закалон. Они поздравили друг друга с успешной встречей и принялись вдохновенно рисовать картины будущего, где люди путешествуют вольно, как птицы небесные, а через Зерай провозят товары со всех концов света. По просьбе гостя губернатор спел куплет песенки, которую исполняли дети на улице, и пояснил, что на самом деле она на ортельгийском — его родном языке — и пропетые строки являются частью песенной игры в кота, поймавшего рыбку.

— Но что касается вашего путешествия в Беклу, — спохватился губернатор, возвращаясь к действительности, — дорога между Зераем и Кебином пока недостроена. На протяжении семи лиг она замощена, но на протяжении других восьми представляет собой не более чем извилистую грязную тропу.

— Мы справимся, не беспокойтесь. Но мне хотелось бы задержаться здесь до вашего весеннего праздника — День Шеры называется, да? Ваша жена говорила о нем. Рассказала о горящем плоте — в честь владыки Шардика, насколько я понял. Кроме того, полагаю, мне будет полезно встретиться с вашей старой подругой, что должна прибыть на торжество: во время путешествия мне нездоровилось, а ваша жена говорит, что она великая целительница.

— Тугинда?

— Кажется, ваша жена не упоминала ее… имени. Или это звание?

— В ее случае и то и другое.

— Она прибудет по той самой недостроенной дороге?

— Нет, по реке. Нам повезло, что у нас есть водный путь из северных областей. Провинция наша все еще дикая, хотя уже не такая глухая, как раньше. Там и сям мы основываем поселения, хотя детей никогда не посылаем в опасные отдаленные местности. По пути в Кебин есть детская деревня, вы через нее пройдете. Пока что она небольшая — десять старых солдат и их жены опекают около сотни детей, — но мы собираемся ее расширить, как только земля там начнет давать урожаи побогаче.

— Меня удивляет количество детей в вашем городе, — сказал Сиристроу. — Похоже, их здесь очень много — они работают на пристани, я видел, и на строительстве товарных складов. Такое впечатление, что добрых две трети населения здесь дети.

— Да, так и есть — примерно две трети.

— Значит, они не все потомство местных жителей?

— А, так про детей вам еще не рассказали? Ну да, конечно, вы же совсем недавно в городе. Они прибыли сюда из разных уголков страны — из Беклы, Икета, Теттита, Дарая, Ортельги, даже из Терекенальта. Это все дети, по той или иной причине потерявшие родителей или семьи. Боюсь, многих из них просто бросили. Никто не принуждает их селиться здесь, но для многих это лучше, чем нищета и лишения. Жизнь у нас нелегкая, но, по крайней мере, они чувствуют себя нужными и полезными, а это само по себе очень им помогает.

— А кто их присылает сюда?

— Я поддерживаю связь с самыми разными людьми, которые так или иначе работали на меня, когда я… э-э… жил в Бекле. И бан Саркида оказывает нам большую помощь.

Сиристроу невольно почувствовал легкое отвращение: очевидно, молодой губернатор, страстно увлеченный торговлей, развивает провинцию и строит здесь порт, пользуясь трудом обездоленных сирот.

— И какой срок они обязаны у вас отработать?

— Они никому ничего не обязаны. Они вольны уйти, если захотят, но большинству идти некуда.

— Значит, они не рабы в полном смысле слова?

— Они рабы, когда прибывают сюда: рабы сиротства, рабы чужого равнодушия и даже жестокости. Мы стараемся освободить их, но зачастую это очень непросто.

Сиристроу начал улавливать связь между этим и тем, что среди всего прочего говорила ему хозяйка дома немногим ранее.

— Это имеет какое-то отношение к владыке Шардику?

— А что вам известно о владыке Шардике? — удивленно спросил губернатор.

— Ваша жена упоминала о нем и о празднике в его честь. Кроме того, перевозчики на плоту пели песню: «Шардик умер за детей». Мне бы хотелось узнать побольше о культе Шардика. Я интересуюсь подобными вещами, и, вообще-то, я… э-э… учитель, можно сказать.

Губернатор, задумчиво взбалтывавший вино в своей чаше, поднял глаза и улыбнулся:

— Вот уж кем мне никогда не стать. У меня язык плоховато подвешен, но, по счастью, для служения владыке Шардику мне особого красноречия не требуется. Мое учение состоит просто-напросто в том, что на свете не должно быть брошенных или несчастных детей. В конечном счете только от этого зависит судьба мира, ведь дети — наше будущее. Если в мире не останется несчастных детей, за будущее можно не тревожиться.

Он говорил со скромной уверенностью горного проводника, рассказывающего путешественникам об ущельях и пиках, которые хорошо знает, сколь бы дикой и пустынной ни была местность. Сиристроу понял не все сказанное, но затруднился сформулировать уточняющие вопросы на чужом языке, а потому вернулся к словам, прозвучавшим минутой ранее.

— Вы сказали «рабы сиротства и чужого равнодушия» — что это значит?

Губернатор встал, медленно подошел к окну и устремил задумчивый взгляд на реку и пристань. Наконец он заговорил, неуверенно, с запинками, и Сиристроу с удивлением понял, что прежде этому человеку редко выпадал случай (если вообще выпадал когда-нибудь) выразить свои мысли на сей счет.

— Дети… они рождаются от взаимной любви и наслаждения… во всяком случае, так должно быть. И богу угодно, чтобы они росли… ну, образно выражаясь, водонепроницаемыми, как крепкие челны… способными работать и резвиться, получать и отдавать, смеяться и плакать. Рабство — подлинное рабство — начинается тогда, когда у них отнимают возможность быть цельными. Никому не нужные, обездоленные и брошенные — да, они самые настоящие рабы, даже если сами не понимают этого.

Сиристроу не испытывал желания углубляться в тему. Одно дело — проявить вежливый интерес к чужеземным верованиям и обычаям, и совсем другое — выслушивать пылкие излияния непросвещенного человека.

— Но возможно, среди брошенных детей есть и вполне довольные жизнью?

— Кто из них сказал вам это? — спросил губернатор, столь забавно изображая неподдельный интерес, что Сиристроу невольно рассмеялся.

Тем не менее он напряженно соображал, как бы поделикатнее положить конец неприятному разговору. Он сам его затеял, задав вопрос, и просто резко переменить тему было бы неучтиво. Лучше всего, пожалуй, сначала затронуть какую-нибудь другую сторону вопроса, а потом незаметно направить беседу в более приятное русло. Искусство дипломатии преимущественно состоит в том, чтобы не задевать чувства собеседников.

— Так вы говорите, Шардик был медведем?

— Да, владыка Шардик был медведем.

— И он был… э-э… ну, который послан свыше? Боюсь, я не помню слова.

— Божественный?

— О, точно. Благодарю вас.

— Он был силой божьей, но при этом самым настоящим медведем.

— И давно ли он являлся?

— Недавно — я присутствовал при его смерти.

— Вы?

Губернатор ничего не ответил, и Сиристроу, теперь всерьез заинтересованный, решился задать следующий вопрос:

— Обычный медведь — и все же вы говорите о его учении. Как же он учил вас?

— Своей святой смертью он явил нам истину, прежде от нас сокрытую.

Сиристроу, слегка раздраженный, воздержался от того, чтобы скептически пожать плечами, но все же не удержался от следующего вопроса, хотя и постарался принять вид искренний, неуверенный и даже робкий:

— А не может ли какой-нибудь глупец высказать предположение — дурацкое, конечно, но оно все же может возникнуть, — что все произошедшее было чистой случайностью… что на самом деле медведь никакой не посланник божий?..

Он умолк, испугавшись своих слов. Нет, не следовало этого говорить. Надо все-таки следить за своим языком.

Губернатор молчал так долго, что Сиристроу испугался, уж не оскорбил ли он его своими словами. Такую оплошность будет нелегко исправить. Он уже открыл было рот, но так ничего и не успел сказать, поскольку губернатор взглянул на него с едва заметной улыбкой человека, твердо убежденного в своей правоте, но забавляющегося собственным своим неумением перевести мысли в слова, и после паузы промолвил:

— Эти ваши животные, которых мы будем покупать у вас… То есть ты на них садишься и они тебя везут очень быстро?

— Лошади. И что?

— Должно быть, они умные — умнее наших волов?

— Трудно сказать. Пожалуй, поумнее будут. Вы это к чему?

— Если бы для них и для нас играли музыку, полагаю, их чуткий слух уловил бы звуки, недоступные для нашего с вами уха. Однако, несмотря на это, они мало что понимают. Мы с вами можем заплакать, а они — нет. Те, кому истина явилась, не питают никаких сомнений. Однако всегда найдутся другие, точно знающие, что ничего необычного не произошло.

Он наклонился и подкинул полено в огонь. Начинало смеркаться, ветер стих, и Сиристроу видел в окно, что у берега поверхность реки теперь совсем гладкая. Возможно, если переправляться завтра с утра пораньше, это будет уже не так страшно.

— Я много странствовал, — сказал губернатор. — Я видел мир поруганный и лежащий в руинах. Но сейчас у меня нет времени предаваться скорбным размышлениям. Дети, знаете ли, они требуют нашего внимания. Когда-то я молился: «Забери мою жизнь, владыка Шардик», и моя молитва была услышана. Он забрал мою жизнь.

Сиристроу встрепенулся, наконец-то почувствовав себя в своей тарелке. Избавление от бремени вины, насколько он знал, главное назначение большинства — если не всех — религий.

— Вы полагаете, что Шардик снимает с вас… э-э… то есть прощает вас?

— Насчет этого мне ничего не ведомо, — ответил губернатор. — Но если ты твердо знаешь, что нужно делать, прощение не имеет особого значения — значение имеют только твои труды. Бог знает, что в жизни своей я сотворил много зла, но все это теперь в прошлом.

Он умолк, заслышав шаги за дверью комнаты, уже погрузившейся в полумрак. Вошел Анкрей и выжидательно остановился у порога. Губернатор подозвал его.

— Там к вам дети пришли, господин, — доложил великан. — Которые намедни приходили, их Кавас привел. А тот малый с пристани, Горлан…

— Коминион?

— Ну, иные и так его кличут, — согласился Анкрей. — А вот барон, он не стал бы…

— Ты мне скажи, что нужно Коминиону, — перебил губернатор.

— Говорит, нужны распоряжения на завтра, господин.

— Хорошо. Я схожу на пристань, там все с ним и обсудим.

Едва он повернулся к двери, как на пороге возник мальчонка лет шести — он неуверенно вступил в комнату, обвел взглядом всех присутствующих и остановился, серьезно уставившись на губернатора. Сиристроу наблюдал за происходящим, внутренне забавляясь.

— Привет, — промолвил хозяин дома, отвечая ребенку столь же серьезным взглядом. — Какая нужда привела тебя к нам?

— Мне нужен дяденька губернатор. Там возле дома сказали…

— Я и есть дяденька губернатор, и ты можешь пойти со мной, коли хочешь. — Он подхватил малыша на руки.

Мелатиса, вновь появившаяся в дверях, с улыбкой покачала головой:

— Где твое достоинство, милый Кельдерек Играй-с-Детьми? Что подумает господин посол?

— Что я одно из тех быстроногих животных, которых он намерен продавать нам.

И губернатор выбежал из комнаты с ребенком на плечах.

— Вы поужинаете с нами? — спросила Мелатиса, повернувшись в Сиристроу. — Ужин через час, и вам нет необходимости покидать нас. Вот только как нам развлечь вас тем временем?

— Прошу вас, сударыня, не беспокойтесь, — ответил Сиристроу, радуясь тому, что вновь оказался в обществе очаровательной хозяйки. В глубине души он считал, что она слишком хороша для своего мужа при всем его увлечении торговлей. — Мне нужно дописать письмо королю Закалона. Поскольку мы наконец достигли вашей страны, я намерен завтра же отправить посыльного с обстоятельным докладом о нашем прибытии и всех прочих событиях. Возможность дописать письмо придется мне очень кстати. Наш король с нетерпением ждет известий. — Он улыбнулся. — Я устроюсь, где прикажете, и никому не буду мешать.

Она удивленно вскинула брови:

— Вы действительно будете писать письмо? Сами?

— Да, сударыня… если можно.

— Конечно можно… если мы найдем, на чем и чем вам писать… что представляется весьма затруднительным. Вы позволите понаблюдать на вами немного? Я в своей жизни видела только двоих людей, умеющих писать: тугинду и Эллерота, саркидского бана. Но где же нам достать писчие принадлежности?

— Не стоит беспокоиться, сударыня. Мой слуга здесь, он может сходить за ними.

— Я попрошу, чтобы его прислали к вам. Думаю, вам будет удобнее расположиться в этой комнате. К вечеру холодает, а единственный другой очаг у нас в кухне, хотя позже Зильфея растопит еще один, в дальней комнате. Когда у нас гости, мы устраиваемся не хуже любого деревенского старейшины. Но ведь вы нас обогатите, правда? — И она улыбнулась, словно забавляясь отсутствием роскоши в своем доме.

— Вы сказали, у вас есть дети, сударыня?

— Двое, совсем еще маленькие. Старшему еще и трех не стукнуло.

— Вы позволите мне пообщаться с ними, пока мой слуга ходит по делу?

«…был приятно удивлен, обнаружив, что молодой губернатор города прекрасно представляет себе перспективы торговли. Он заверяет меня, что крупные города смогут поставлять нам следующие товары: металлы (железо точно и, возможно, золото, если я правильно понял), вино (оно здесь превосходное, лишь бы по дороге не скисало) и несколько разновидностей драгоценных камней (или полудрагоценных, я не разобрал). Взамен мы, по моему мнению, должны поставлять преимущественно лошадей. Вне сомнения, за них будут хорошо платить, поскольку здесь таких животных не водится. Разумеется, необходимо тщательно обдумать, как лучше наладить торговлю, ибо она полностью изменит жизнь этого народа и в обозримом будущем спрос на товары будет практически неограниченный.

Здешние жители, во всяком случае по первому впечатлению, мне скорее понравились, нежели наоборот. Они, конечно, полу-варвары, невежественные и безграмотные. Однако искусство у них, по крайней мере в некоторых своих формах, весьма развито. Мне сказали, что в Бекле есть очень красивые здания, и я в это верю. Иные ремесленные изделия (вроде виденной мной великолепной вышивки), несомненно, будут пользоваться огромным спросом в Закалоне.

Ваше Величество знает о моем увлечении религиозными и метафизическими материями, и вы хорошо меня поймете, когда я доложу вам, что меня чрезвычайно заинтересовал местный древний культ, имеющий большое влияние не только на жизнь этой пограничной провинции, но также, насколько я выяснил, на жизнь центральных провинций, расположенных дальше на западе. Культ этот я бы охарактеризовал как смесь суеверия и визионерского гуманитаризма и отнесся бы к нему скептически, когда бы не поразительные последствия, из него проистекающие. Эти люди, если я правильно понял губернатора, почитают память гигантского медведя, коего полагают божественным. Разумеется, нет ничего необычного ни в варварском поклонении какому-нибудь большому и свирепому животному, будь то медведь, змея, бык или любое другое существо, ни в идее спасения через священную смерть. Согласно их верованию, смерть медведя каким-то образом (я еще не понял, каким именно) послужила к спасению детей-рабов, и поэтому они считают, что безопасность и счастье всех детей угодны божественному медведю, а забота о благополучии детей — их святая обязанность. Можно сказать, что они относятся к детям как к зреющему урожаю, из коего нельзя потерять ни малой толики. По всеобщему мнению, родители, причиняющие вред ребенку — расставаясь ли друг с другом, бросая ли своего отпрыска или же иным образом нанося ущерб его безопасности, — совершают зло, равносильное продаже ребенка в рабство. Все последователи Шардика, как называют божественного медведя, обязаны заботиться обо всех без изъятия бездомных и брошенных детях. В этом городе очень много малолетних сирот и беспризорников, доставленных из других провинций, и за ними здесь более или менее добросовестно приглядывают. Губернатор — человек явно небесталанный, хотя не особо высокого положения и, пожалуй, немного чудаковатый, — и его молодая жена являются ревностными поклонниками культа и на самом деле подчинили весь город детям, которых здесь примерно вдвое больше, чем взрослых. Они трудятся где под надзором мужчин и женщин, а где под надзором старших детей, и хотя многие произведения их рук сработаны неумело, неуклюже и грубо, это не имеет ни малейшего значения для такой малоразвитой провинции, где требуются быстрые результаты и внешний лоск ценится гораздо меньше практичности и полезности. Нельзя отрицать, что этот поразительно гуманный культ требует от человека щедрости и жертвенности — и здесь пример подает сам губернатор со своими домочадцами, ибо живут они просто и скромно, как все остальные. Да, условия жизни у детей здесь не самые лучшие, но у губернатора ровно такие же, и он всячески старается воспитывать в детях дух товарищества. Несмотря на суеверное поклонение медведю, я не могу не признать главную идею культа весьма ценной. Интересно наблюдать, как из легенды вырастает практический смысл — подобно тому, как самое это поселение сейчас вырастает из окрестных лесов, уже отдаленно напоминая города Вашего Величества, полные цивилизованных удобств, отсутствие коих, как Ваше Величество наверняка понимает, я ощущаю чрезвычайно остро».

Советник остановился, размял затекшие пальцы и поднял глаза. Уже почти стемнело. Он встал, отодвинув лавку, подошел к окну и устремил взгляд на запад. Дом губернатора находился на самой окраине, и между ним и дикой местностью, расстилавшейся дальше, не было ничего, кроме узкой тропинки и частокола, выполнявшего, надо полагать, роль городской стены. В свете желтого закатного зарева бескрайний лес простирался в темнеющую даль. На переднем плане Сиристроу видел разбросанные клочки возделанной земли, несколько оросительных канав, широкие полосы тростника и ручейки, бледно отблескивающие желтизной. Становилось прохладно. Похоже, опять поднимался ветер: Сиристроу различал, как в угрюмой глухой дали раскачиваются косматые деревья. Наступала ночь, промозглая и бесприютная, и на всем обозримом пространстве ни огонька, ни дымка. Сиристроу зябко поежился и уже собрался отойти от окна, когда вдруг услышал частые шлепающие шаги, приближающиеся по тропинке. Из праздного любопытства он остался на месте, и немного погодя показалась старуха в черном, с вязанкой хвороста за плечами. Она чуть ли не бежала, торопясь домой: босые ноги шлепали по земле, и вязанка подпрыгивала на спине. Старуха несла на руках маленькую белокурую девочку и что-то напевала ей вполголоса — что-то бессмысленное и ободрительное, как мерный звук мельничного колеса или пение птицы. Когда они проходили под окном, малышка вскинула глаза, заметила Сиристроу и помахала ладошкой. Он помахал в ответ, а в следующий миг почувствовал, что кто-то стоит позади него. Слегка смущенный, он обернулся и увидел служанку Зильфею. Девушка приблизилась и произнесла несколько слов, которых он не понял. Догадавшись, что гость пребывает в затруднении, она улыбнулась, показала поднос с незажженными светильниками и кивнула в сторону очага.

— О да, конечно, зажги их, — промолвил советник. — Ты мне нимало не помешаешь.

Взяв горящий прутик, Зильфея запалила фитили один за другим, предварительно подрезав каждый. Несколько ламп она расставила так, чтобы комната была хорошо освещена, а остальные унесла. Снова оставшись в одиночестве, Сиристроу сел подле очага, протянул руки к огню и, как в далеком детстве, принялся рисовать в воображении разные образы и картины: речной остров, сверкающий нож, зарешеченная клетка, какая-то старуха, глубокая лощина, мохнатый медведь. Жаркий огонь ровно гудел и резко потрескивал. Поленья дрогнули, осыпаясь золой, и видения растаяли.

В комнату быстро вошла Мелатиса, сменившая роскошное одеяние на обыденное серое платье до пят. Она несла свиной окорок на вертеле, и Сиристроу, проворно вскочив на ноги, с улыбкой спросил, не может ли и он тоже поучаствовать в приготовлении стола.

— В другой раз, возможно… в другой вечер, когда вы уже будете нашим добрым другом, каковым вы непременно станете. Видите, какой замечательный повод для пиршества дает нам ваш визит? Не холодно ли вам, У-Сиристроу? Хотите, я подкину еще дров?

— О нет, прошу вас, не беспокойтесь, — ответил Сиристроу. — Мне тепло у вашего очага.