СФСР

Глава 3

Аркадий Ладогин погрузился в кресло и равнодушно посмотрел телевизор, давно ставший бесполезной, но привычной частью интерьера. Экран мерцал тускло, словно старался не привлекать внимания. Ведущий вечерних новостей, примелькавшийся и утративший индивидуальность, размеренно перебирал повестку дня, наполненную мелкими событиями, которые волновали разве что их непосредственных участников.

На журнальном столике перед политиком лежала нетронутая пачка сигарет, рядом удобно примостилась старенькая пепельница из тяжёлого хрусталя. Он бросил курить несколько месяцев назад, но продолжал держать рядом эти предметы. Привычные вещи поддерживали иллюзию, будто жизнь течёт по заданному сценарию.

Экран снова осветился государственной символикой и заставкой новостей. Аркадий чуть напрягся и прибавил звук, скорее по инерции, чем из желания узнать что—то новое.

– Добрый вечер, дорогие телезрители! – ведущий расплылся в неестественно широкой улыбке, словно старался убедить аудиторию в собственной искренности. – Сегодня у нас особенная новость, которая, без сомнения, обрадует многих граждан нашей страны.

Аркадий хмыкнул. Он давно уже ничего не ждал от телевизора: удивить его казалось невозможным.

– Итак, внимание! – продолжил диктор с прежней искусственной бодростью. – Сегодня вступает в силу долгожданный закон о государственной опеке над женщинами детородного возраста. Теперь все незамужние женщины до двадцати пяти лет, не имеющие детей, официально переходят в общественную собственность. Согласно новым положениям, любой совершеннолетний мужчина вправе выбрать любую из подопечных и воспользоваться предоставленной возможностью без дополнительных процедур или согласований. Всё это – в рамках государственной программы восстановления демографического баланса!

Голос ведущего дрогнул, но он профессионально усилил энтузиазм:

– Это несомненно решит демографическую проблему нашей страны и позволит нам снова гордо заявить о себе на мировой арене!

На экране появилась весёлая анимация: молодые девушки строем шли навстречу сияющему будущему. Рисованные лица улыбались и пританцовывали под задорную мелодию. Над ними развевались лозунги: «Государство знает, как лучше!», «Стабильность и процветание!» и центральный – «Женщина – будущее страны!»

Аркадий смотрел на происходящее с внутренним оцепенением. Хоть принятие закона было известно заранее, увидеть его анонс с весёлыми графиками и праздничной анимацией казалось странно и неуместно. Центральный канал подавал событие с серьёзностью и нарочитой радостью, будто речь шла о спортивном празднике, а не о радикальном изменении социальной реальности.

Ведущий передал слово соведущему – известному пропагандисту с постоянной улыбкой, чуть превышающей естественные границы лица. Тот встал у большого экрана, где замелькали яркие картинки и цифры.

– А теперь немного статистики! – торжественно объявил он. – Благодаря закону население страны в ближайшие годы удвоится, а счастье каждого гражданина увеличится на сорок семь процентов!

Соведущий ловко жонглировал графиками, таблицами и диаграммами, словно фокусник. Он с энтузиазмом объяснял, насколько повезло женщинам оказаться в этой значимой роли.

Аркадий застыл, едва дыша. Происходящее походило на какой—то фарс, однако ведущие продолжали подавать новость как естественную и долгожданную.

На экране началось прямое включение из провинциального городка. Корреспондентка с весёлым лицом брала интервью у прохожих. Мужчины охотно выражали радость, а женщины уверяли, что давно ждали такого «заботливого» закона и мечтают приступить к исполнению почётной государственной миссии.

Одна из женщин нервно улыбнулась:

– Я вообще—то не планировала, но, если Родина требует, придётся родить – причём срочно!

Корреспондентка восторженно повернулась к камере:

– Вот так, дорогие зрители, народ встретил новую инициативу с энтузиазмом и пониманием!

Аркадий попытался встать, но почувствовал слабость. Всё вокруг казалось чужим, словно он попал в параллельную реальность, где абсурд и действительность поменялись местами.

Государственный канал продолжал транслировать нескончаемый поток комичного абсурда. Мелькали лозунги, звучала весёлая музыка, а счастливые люди на экране убедительно изображали радость и надежду.

Ладогин откинулся в кресло и закрыл глаза, надеясь, что через мгновение проснётся и кошмар исчезнет. Но стоило взглянуть на экран, как иллюзия окончательно рассеялась.

Абсурд стал новой реальностью, окутывающей его словно тёплое одеяло. Отчаяние смешивалось с почти детским изумлением: как могло случиться такое? Кто мог серьёзно отнестись к этой гротескной затее?

Ответов не было. Телевизор беззвучно мигал радостными лицами, графиками и нелепыми лозунгами, погружая квартиру в вязкое, невыносимое чувство полного абсурда.

Политик понял: грань между фарсом и реальностью стёрлась окончательно. То, что вчера казалось слухом или циничной инициативой, теперь обрело юридическую силу да ещё и праздничную обёртку. Он чувствовал себя зрителем, выпавшим даже из массовки происходящего спектакля.

На экране снова появился довольный ведущий, уверенно завершая репортаж:

– А мы продолжим следить за развитием событий, ведь впереди великие свершения и ещё больше прекрасных законов!

Аркадий глубоко вдохнул. Возмущение покинуло его, и осталась только тягучая пустота. Сознание растворялось в липкой атмосфере абсурда, ставшей не вторжением, а новой нормой.

Неожиданный звонок прозвучал нелепо на фоне происходящего. Вечер всегда был для него заповедником покоя. Аркадий открыл дверь. На пороге стояла Лада Сажаева – высокая эффектная блондинка, чьё присутствие всегда сопровождал привкус чего—то греховного. Дочь министра финансов давно была известна в Первопрестольске как негласная фаворитка Головы государства, его тайная забава и каприз. Правда, недавно Голова охладел к ней столь же резко, как когда—то приблизил, оставив Ладу перед неопределённостью и страхом.

Девушка изображала неловкость, но тут же, без приглашения, вошла внутрь, наполнив комнату ароматом тяжёлых духов.

– Аркадий Григорьевич, простите за поздний визит, – начала Лада с наигранной растерянностью, стягивая с плеч роскошное пальто и бросая его на спинку кресла, словно оно всегда здесь было.

Она привычно оглядела квартиру и доверительно спросила:

– У вас найдётся что—нибудь выпить? У меня такой день, что трезвой беседу не осилю.

Ладогин молча указал на мини—бар, следя за её движениями с тревогой и абсурдным ощущением одновременно. Лада налила виски и театрально вздохнула, словно актриса перед монологом.

– Аркадий Григорьевич, вы должны меня понять. Я пришла не от хорошей жизни, – она сделала паузу, позволяя осознать глубину отчаяния. – Голова посоветовал обратиться именно к вам. Вы знаете, скоро вступает этот ужасный закон… И мне совсем не хочется оказаться в чьём—то пользовании.

Она тяжело вздохнула и демонстративно отпила глоток, пытаясь скрыть дрожь в руке.

– Меня уже списали со счетов. Вы ведь знаете мою историю? – её глаза влажно блеснули. – Я была для него игрушкой, куклой. Пока была нова – была нужна. Теперь он устал и выставил меня, как старый шкаф. Вы единственный, кто может спасти меня и взять замуж. Прошу вас не отказать.

Аркадий ощутил, как абсурдность происходящего обрела физическую форму, сгущаясь вокруг липкой, насмешливой субстанцией. Лада сейчас выглядела идеально: настоящая трепетная жертва коварной политики, бедная девочка, жестоко брошенная судьбой и властным мужчиной.

– Лада, – осторожно начал он, стараясь скрыть раздражение, – это невозможно. Вы сами понимаете, что предлагаете? Мы практически незнакомы…

Она грустно улыбнулась, словно его слова были забавны и наивны, приблизилась и одним движением расстегнула платье, позволив ткани упасть к ногам. Перед Аркадием предстала соблазнительная фигура, будто сошедшая с обложки глянцевого журнала: вызывающая, манящая и совершенно неуместная сейчас.

– Давайте не будем притворяться, – прошептала Лада, осторожно касаясь его плеча. – У вас нет выбора, Аркадий Григорьевич, у меня тоже. Это просто формальность. Я не требую любви – просто сделайте то, что нужно.

Аркадий ощутил внезапный приступ паники и внутреннего сопротивления. С трудом отстранившись, он поднял платье с пола и сунул ей в руки:

– Оденьтесь немедленно. Это невозможно. Я уважаю ваше положение, понимаю, как трудно вам дался этот шаг, но я не тот, кто решает такие задачи. Вы заслуживаете другого – не вынужденного, не навязанного. Прошу вас, выход там. Я не вправе вам отказывать, но и помочь не могу. Ваш путь должен быть честным, а этот стал бы ошибкой.

Лада мгновенно изменилась: лицо её сбросило маску смирения, сменившись презрением и бесцеремонностью. Она резко натянула платье, почти оборвав пуговицы, шагнула к двери и грубо бросила напоследок:

– Ну смотри, старый сморчок, ты ещё об этом пожалеешь.

Хлопнув дверью с такой силой, что содрогнулись стены, она оставила после себя холодную тишину и театральный абсурд, доведённый до предела. Аркадий молча стоял посреди комнаты, чувствуя, будто невидимые режиссёры смеются над его жалкими попытками сохранить достоинство.

Опустившись в кресло, он устало посмотрел на погасший телевизор, недавно наполненный улыбками и оптимистичными лозунгами, и понял: абсурд давно перестал быть частью мира – он стал главным законом его существования.

С утра Первопрестольск охватила Новость. Она, словно сломанное радио, дребезжала в коридорах министерств, шелестела листами бумаг, проникала в лифты и тесные подсобки. В центре внимания оказался вчерашний закон, объявленный с помпезной нелепостью и вызывающей серьёзностью одновременно.

Чиновники встретили инициативу с азартом карточных игроков, которым внезапно достался козырь. Каждый мечтал сорвать свой куш, громко и нарочито убеждая остальных в справедливости собственных желаний.

Коридоры ведомств звенели от возбуждённых голосов и преувеличенно ярких эмоций. Николай Белозёров, мастер громких слов и циничных улыбок, сиял сегодня особенно вызывающе. Высокий и слегка полноватый, он расхаживал по коридорам, активно жестикулируя и не скрывая восторга.

– Господа, – громогласно заявлял он восхищённым коллегам, – это настоящий прорыв! Нам, можно сказать, выдали карт—бланш на спасение страны! Главное теперь – не упустить своего счастья! – Последнюю фразу Николай произносил, прижимая руку к сердцу и картинно закатывая глаза, вызывая общий смех и одобрительные хлопки.

Оживлённые разговоры перетекли в столовую, где воздух пропитался запахом жареной картошки, столовых котлет и чиновничьего энтузиазма. Столы превратились в импровизированные совещательные центры, где разыгрывались судьбы девушек и женщин, личная жизнь которых теперь принадлежала государству и чиновникам лично.

– А я возьму брюнеточку, – мечтательно сказал сотрудник Минкультуры, размешивая чай и глядя в потолок. – Всегда их любил.

– Брюнетки быстро надоедают, – возразил сосед, набивая рот макаронами. – Блондинки – это классика, всегда в цене.

С задних столов донеслось, что главное – возраст и здоровье, а цвет волос – дело десятое. Столовая взорвалась смехом и аплодисментами. Достоинства и недостатки избранниц обсуждали, словно выбирали бытовую технику.

К циничному карнавалу добавилась и другая тема, более тонкая и не менее популярная – вчерашний отказ Аркадия Ладогина Ладе Сажаевой. К середине дня об этом знали даже уборщицы и охранники. Слухи множились, обрастая совершенно абсурдными деталями.

Говорили, будто Ладогин попросил Ладу пройти IQ—тест, проверить совместимость по астрологическим параметрам и предоставить генеалогическое древо до пятого колена. Кто—то уверял, что он усадил её за кухонный стол, выдал анкету из сорока двух вопросов, а когда она задумалась над пунктом: «Считаете ли вы обязательным превосходство любви над выгодой?», просто вышел из квартиры, не закрыв дверь.

Ещё ходил слух, будто Аркадий заранее вызвал хор слепых казаков, которые при появлении Лады исполнили на латыни «Прощай, немытая Россия». После этого он поставил условие: если она проживёт три дня у него без макияжа, в халате и с ведром, то он подумает. Лада якобы ушла спустя сорок восемь минут, закутавшись в одеяло и шепча проклятия.

Среди молодых стажёров особой популярностью пользовалась версия, что Лада застала Аркадия у окна в фартуке и со сковородкой, на которой жарилась яичница в виде карты СФСР. Она сказала: «Я пришла по делу», а он повернулся и ответил: «А я по долгу». Затем надел ей на голову кастрюлю, лёг в холодильник и закрылся изнутри. Говорили, что Лада ушла в слезах, а Аркадий пролежал в холодильнике ещё два часа, поглаживая упаковку масла.

Теперь коллеги поглядывали на Аркадия кто с завистью, кто с сожалением, а кто с откровенным удивлением, словно перед ними прошёл человек, добровольно отказавшийся от выигрыша в миллион.

Белозёров перехватил Ладогина после обеда прямо в коридоре. Николай шагнул навстречу с широкой улыбкой, плохо сочетающейся с его снисходительным взглядом.

– Аркадий Григорьевич, ну и дурак же ты, братец, – произнёс он с деланным сожалением, разводя руками, словно подводя итоги несостоявшейся сделки. – Я бы за такой шанс, как Лада, на край света пошёл, а ты её так запросто выставил…

Белозёров выдержал паузу, тяжело вздохнув, будто Аркадий совершил непростительную ошибку. Ладогин молча смотрел на него, понимая, что любые слова лишние, чувствуя, как абсурд ситуации лишает его последних сил.

Николай, довольный эффектом, похлопал коллегу по плечу и направился дальше, громко рассуждая с кем—то о преимуществах нового закона и выгодах, которые намерен из него извлечь.

Аркадий остался посреди коридора, ощущая косые взгляды проходящих чиновников. Он понял, что абсурд давно стал нормой, ирония больше никого не удивляла – напротив, она казалась единственно возможным объяснением происходящего.

После работы город притих, окутанный вязкой дымкой осеннего вечера. Первопрестольск привычно сверкал огнями, и эта привычность раздражала Аркадия: улицы и здания делали вид, будто ничего особенного не случилось, словно жизнь не свернула внезапно на нелепый путь абсурда.

Ладогин вышел из ведомства и невольно ускорил шаг. Ему не хотелось задерживаться среди стен, наполненных дневным цинизмом и ехидными улыбками. Слухи, днём забавлявшие коллег и почти доведшие их до истерического смеха, теперь отдавались в сознании глухой болью, превращаясь в тяжёлую усталость.

Аркадий знал, что не справится самостоятельно с тревогой, глухим раздражением и внутренним хаосом, грозящим лишить его равновесия. Ему нужен был кто—то, кто сможет выслушать, понять и дать мудрый совет. Таким человеком был Семён Ветров – человек из другого времени, с иным уровнем сознания, которому политик доверял больше, чем себе.

Решение созрело внезапно, оборвав сомнения одним движением. Он быстро вызвал водителя и попросил приехать без промедления. Время подгоняло, а мысли метались, сталкиваясь и не находя выхода.

Семён Ветров родился в эпоху, когда планы ещё были реальными, а лозунги писали вручную. Юность его прошла в столичной коммуналке, где пять семей делили один кран, который постоянно капал. Он с отличием окончил Академию госуправления, отказался ехать в безопасную провинцию и сразу пошёл в аналитическое управление при Совете. Уже тогда за ним закрепилась репутация человека, говорившего мало, но слушаемого всеми. Его заметили быстро.

К сорока годам Ветров возглавил Главное управление политической стратегии. Под его руководством рождались документы, превращавшиеся в законы, реформы и даже войны. Его называли тенью Головы, а кто—то считал истинным автором идеологии СФСР. Ветров не стремился к публичности, не делал карьеру напоказ. Его уважали те, кто понимал, и особенно боялись те, кто понимал слишком много.

Спустя пятнадцать лет он ушёл, просто исчез – без пресс—конференций, указов и трансляций. Одни утверждали, что он отказался подписывать сомнительный закон, другие говорили, что его тихо и с благодарностью отстранили, словно талантливого актёра, слишком вжившегося в роль. С тех пор он жил в старой сталинке на центральной улице, держал собаку, пил китайский чай и читал бумажные газеты. Он ничего не комментировал и не жаловался. Все знали, что он помнит всё. Именно поэтому к нему шли, потеряв почву под ногами.

Теперь Ветров жил в доме, где каждый второй сосед был «бывшим кем—то». У него не было охраны, помощников и личного водителя. Он пил хороший чай, читал газеты и, по слухам, вечерами выгуливал старого спаниеля, которого называл фамилией бывшего замминистра обороны. Его не трогали, поскольку в СФСР существовало негласное правило: тех, кто видел всё, лучше не трогать вовсе.

Именно Ветров первым протянул руку Аркадию, когда тот, молодой и растерянный, появился в коридорах управления. Семён брал его на закрытые совещания, доверял черновики докладов и искренне советовался. Он по—человечески объяснял, когда молчать, когда кивать, а когда держаться до конца. Тогда еще молодой политик учился у него не по учебникам, а по взгляду, интонациям и паузам.

На первых этапах карьеры Ладогин был для Ветрова чем—то вроде младшего сына – послушного, упорного, склонного к самокопанию, но способного усваивать суть. Именно Ветров настоял на его переводе в центральный аппарат и вытащил его из—под увольнения после бестактного высказывания при министре. Их связывало не просто служебное прошлое – между ними была память и та редкая связь, которую невозможно придумать или заменить регламентом.

Через десять минут Аркадий уже сидел на заднем сиденье служебного автомобиля, сообщив водителю адрес Ветрова. Машина мягко тронулась, вливаясь в поток вечернего движения, текшего по улицам размеренно, словно Первопрестольск никуда не спешил и не собирался принимать решений, оставляя нервозность исключительно своим жителям.

За окном проплывали витрины, рекламные щиты и силуэты прохожих. Ладогин пытался зацепиться взглядом за что—то, чтобы отвлечься, но взгляд неизменно возвращался в пустоту, вновь погружая его в размышления о сегодняшнем дне, отказе Ладе, словах Белозёрова и абсурде, окружавшем его плотным облаком.

Попытки упорядочить мысли были тщетны. Они не складывались в логическую цепь и постоянно сбивались, уводя в сторону. Аркадий не мог сосредоточиться, перебирая одно и то же и не находя выхода из собственного беспокойства. Он пытался представить разговор с Ветровым, подбирал слова, отбрасывал их и снова возвращался к исходной точке, вновь теряя нить. Всё заранее придуманное звучало либо слишком пафосно, либо неубедительно.

Вместо ясности в душе Аркадия нарастала тревога, усиливаясь с каждым новым перекрёстком. Знакомые улицы, прежде вызывавшие лёгкую меланхолию, теперь казались чужими и бессмысленными. Аркадий подумал, что все эти здания, улицы и люди – лишь декорации странного спектакля, поставленного неизвестным режиссёром, чтобы довести участников до полной беспомощности перед его непостижимым замыслом.

В голове крутились бессмысленные фразы, обрывки мыслей и раздражающие отголоски дневных разговоров с коллегами, теперь воспринимаемых им как грубое и намеренное издевательство. Аркадий чувствовал себя единственным трезвым человеком на пьяном празднике, обречённым молча наблюдать за чужим сумасшествием.

Машина приближалась к центру, дома становились выше, фасады – строже, улицы – чище. Именно здесь, в аккуратном и дорогом районе Первопрестольска, жил Семён Ветров, человек с репутацией мудреца и циника, чей взгляд Аркадий считал последним пристанищем здравого смысла. Он понимал, что разговор будет тяжёлым, возможно болезненным, но другого выхода не было.

Ладогин глубоко вздохнул, поправил галстук и снова посмотрел за окно. Сверкающие окна высоток, вечерняя подсветка витрин, ровный шум автомобилей сливались в монотонный поток, уже неспособный его успокоить.

Автомобиль остановился на светофоре, и в салоне повисла тяжёлая тишина. Аркадий попытался мысленно повторить первую фразу, с которой хотел начать разговор, но вместо ясности вновь ощутил раздражение и усталость.

Внезапно ему показалось, что вся его жизнь до сегодняшнего дня была иллюзией, где он – актёр второго плана, играющий чужую роль. Теперь эта иллюзия рушилась, оставляя голый, тревожный, абсурдный мир, в котором нужно было заново учиться жить – без инструкций, без готовых реплик и права на ошибку.

Светофор переключился, машина плавно двинулась дальше, и внутреннее напряжение достигло пика. Встреча с Ветровым теперь была неизбежна, и именно от неё зависело, каким станет завтрашний день и все последующие. От неё зависело, сумеет ли он сохранить себя в новой реальности, или останется на обочине, расплачиваясь за собственное упрямство.

Машина свернула на тихую, ухоженную улицу, где жил Ветров. Аркадий глубоко вдохнул, пытаясь успокоить сердцебиение, чувствуя одновременно тревогу и странное ожидание. Он понимал, что точка невозврата пройдена, впереди – только разговор, который должен был изменить если не всё, то хотя бы что—то в его жизни.

Семён открыл дверь сразу, будто специально ждал его прихода. Он пристально взглянул на старого знакомого и без слов коротким жестом пригласил войти. Войдя, Аркадий почувствовал привычный запах квартиры наставника – смесь дорогого табака и старых книг. Здесь время будто остановилось: те же массивные шкафы, строгие шторы и старинные часы в углу, размеренно отмеряющие секунды тишины.

Окно гостиной выходило на главный проспект Первопрестольска. Вечер уже окончательно вступил в свои права, а улицы заливал тусклый свет фонарей. Внизу автомобили двигались размеренно, спокойно, словно город не замечал вчерашних потрясений.

Аркадий сел в привычное кресло напротив окна. Семён Николаевич разместился напротив, молча предоставляя гостю право начать разговор. В комнате повисла тишина, тяжёлая, но помогающая сосредоточиться. Ладогин попытался начать, но слова упрямо сбивались и путались, отказываясь формулироваться ясно.

Он снова глубоко вдохнул, собираясь с мыслями, и, наконец, заговорил, прямо глядя в глаза собеседнику:

– Семён Николаевич, вчерашний день перевернул всё. Я всю жизнь был уверен в чём—то твёрдом, нерушимом – в понятиях чести, долга, здравого смысла. Теперь всё стало таким хрупким и странным, что я не знаю, что с этим делать. Вы, конечно, знаете о законе. Его объявили официально и торжественно, и это было настолько дико, абсурдно, что я сначала отказывался верить в реальность. Я думал – шутка, ошибка, кошмарный сон.

Аркадий замолчал, перевёл дыхание и заметил, как дрожит его голос, выдавая внутреннее смятение, которое он тщетно пытался скрыть. Он продолжил чуть тише, но не менее эмоционально:

– Сегодня утром я шёл на работу, всё ещё надеясь на адекватную реакцию коллег. Но вместо возмущения или хотя бы сомнений увидел циничное ликование и нелепую радость, словно людям выдали долгожданные призы. В коридорах, столовой, даже у лифта обсуждали, как использовать новый закон в личных целях. Белозёров ходил по кабинетам, открыто смеялся и поздравлял всех с победой, будто вчера состоялся великий триумф, а не катастрофа общества.

Аркадий снова замолчал, закрыв глаза и пытаясь сдержать волну раздражения и бессилия, вызванную воспоминаниями. Затем, собравшись с силами, продолжил с ещё большим напряжением:

– А вечером ко мне заявилась Лада Сажаева. Вы знаете её – дочь министра, бывшая любовница самого Головы. Так вот, Голова посоветовал ей обратиться именно ко мне и предложить брак, чтобы избежать последствий закона. Представляете, Семён Николаевич? Ко мне! Она стояла в моей квартире и говорила так легко, словно выбирала новое платье, а не решала судьбу человека. Я, разумеется, отказал, выставил её за дверь. Не мог иначе – согласие стало бы полным унижением себя. Теперь я – объект насмешек, сплетен и диких слухов, которые распространяются по кабинетам, обрастая нелепыми деталями и домыслами.

Аркадий опять замолчал, глядя в окно на равнодушный город. В горле стоял комок, дыхание стало тяжёлым, а руки, сцепленные на коленях, слегка дрожали. Он понимал, что если остановится сейчас, то уже не сможет продолжить. С трудом он заговорил вновь – ровно, тихо и глубоко, словно выплёскивая наружу всю суть тревог и сомнений:

– Я не знаю, как теперь быть дальше. Всё будто сдвинулось. Ещё вчера мне казалось, что я понимаю этот мир, его правила, знаю, на что можно опереться. А теперь не уверен ни в чём. Всё, что я слышал и видел, не укладывается ни в какую систему координат. Не могу даже выразить, что именно пугает меня. Это не страх, а внутреннее недоумение. Кажется, реальность изменилась, а я остался прежним. Мне нужна ваша помощь, ваш совет. Один я с этим не справлюсь.

Аркадий замолчал окончательно, откинулся на спинку кресла и провёл рукой по лицу, словно стирая напряжение прошедшего дня. Он не ожидал, что выговорится настолько подробно, но слова сами вырвались наружу, распутав внутренний узел.

Семён Николаевич молчал. Не потому, что не знал, что сказать, а потому что уважал право ученика высказаться до конца. Лицо его было спокойным и сосредоточенным, но не холодным. В комнате повисла особая тишина, наполненная смыслом и ожиданием, как бывает после завершения шахматной партии, когда игроки не торопятся убирать фигуры.

Ладогин почувствовал лёгкое облегчение от того, что смог выговориться. Он взглянул на Ветрова не в ожидании ответа, а в надежде увидеть на его лице знакомое спокойствие. Семён чуть кивнул – не утвердительно, не ободряюще, просто подтверждая: да, всё услышано. Этого оказалось достаточно, чтобы напряжение постепенно начало отступать.

Ветров слушал внимательно, не перебивая, словно бухгалтер, считающий убытки. Когда политик замолчал, в комнате на мгновение стало настолько тихо, будто даже уличный шум затаился.

– Знаешь, Аркаша, – сказал Ветров, откинувшись в кресле с видом терапевта, выслушавшего притворяющегося больным пациента, – ты не первый, кого накрывает прозрение. Такие, как ты, появляются регулярно: раз в пару лет у кого—то вскипает совесть, как кастрюля на плите. Потом остывает. Некоторые доживают до пенсии, получают награды, ездят с лекциями, даже не подозревая, где находились последние тридцать лет. У тебя, видимо, гормональный всплеск – поздний, но яркий. Нервная система дала сбой. Бывает. Возраст, климат, телевизор без фильтров. В следующий раз не смотри вечерние новости на голодный желудок – это расшатывает психику. Или принимай валерьянку в каплях, наконец.

Затем Ветров вздохнул, встал, подошёл к окну и посмотрел вниз, на проспект.

– Ты хочешь понять, почему всё это происходит? Потому что можно, Аркаша. Потому что никто не против. У большинства шоры на глазах, а у умных – подписка о неразглашении. Ты что, до сих пор веришь, что где—то есть совет, где серьёзные люди обсуждают судьбу страны? Всё давно решено и расписано, как схема водопровода. Закон, брак, отчисления, распорядок сна – всё уже согласовано и распечатано. Нет никаких решений и дилемм, есть только процедура. Остальное – спектакль для публики.

Ты, Аркадий, не исключение. Ты не наблюдатель, не критик, не пророк. Ты – архивный образец, сборная модель чиновника: отформатирован, сертифицирован и встроен в систему, как винтик в китайском фене. Работаешь – греешь, не работаешь – под замену. Ты идеально вписался, без скрипа и сбоев. Даже волосы у тебя подстрижены по регламенту. А теперь вдруг сбой? Паника? Вопросы? На старости лет, когда пора готовиться к креслу в совете по морали и докладам о демографии?

Аркаша, это не просветление. Это поздняя попытка поиграть в самостоятельность. Но такие игры заканчиваются, когда выключают свет в коридоре. Ты помнишь, как это бывает? Так не забывай.

Он повернулся и усмехнулся:

– Сопротивляться? Кому, Аркадий? Министерству образцовой тупости? Комиссии по стратегическому ничегонеделанию? Ты объявляешь войну системе, на которой двадцать лет сидел, ел, спал и получал премии за стабильность? Ты видел свой пропуск? В трудовой книжке первая запись – «вписан в систему». Посмотри на себя: костюм по дресс—коду, ботинки по ГОСТу, выражение лица утверждено департаментом этики.

Ты собираешься воевать с инструкцией, с которой сам ежедневно сверяешься. Твоя биография укладывается в методичку для младшего советника. Когда ты в последний раз принимал решение самостоятельно, без бумажки? Сопротивляться… – Ветров снова усмехнулся. – Да ты без ведомства даже булочку в столовой не закажешь. Ты не Аркадий. Ты – карточка в системе. Переверни её и прочитай: «одобрен, утверждён, подлежит продлению».

И потом – сопротивляться в чём? Ты собрался печатать листовки на ведомственном ксероксе? Шить знамёна в обеденный перерыв в кабинете по личному составу? Посмотри на планшет: там нет кнопки «революция». Там есть только «обновить отчётность» и «переподтвердить лояльность». А ты говоришь – сопротивляться…

Аркадий молчал. Он смотрел на ковёр, будто надеясь найти ответ в его узоре.

– И ещё, – Ветров вернулся в кресло, отпил из бокала и поставил его с таким видом, будто завершил хирургическую операцию. – Ты чего, прости, на Ладу взвился? Тебе что, монашку с дипломом обещали? Это же классическая девка по назначению – красивая, упакованная, с досье в трёх папках и протоколами согласований. Она как командировочное питание – не всегда вкусно, но по квоте положено.

Это была проверка. Тебя вызвали в главный кабинет не через приёмную, а через спальню. У кого—то кнопка в портфеле, а тебе дали живого человека с грудью и связями. Да она сама по себе – государственный грант: бери и развивайся. А ты губы поджал, глаза опустил и «совесть не позволяет». Совесть? Где она была, когда ты три года подряд подписывал отчёты о нравственном улучшении населения? Ты что, целка алтайская?

Да я бы ей всю структуру ведомственного взаимодействия прописал, с графиком соблазнения, подписями ответственных и печатью с гербом. Она же идеальна: грудь – национальный проект, голос – протокол заседания, походка – решение Президиума. Это не женщина, Аркаша, это государственная инициатива в юбке. На ней можно было построить карьеру, утвердить бюджет, освоить федеральную программу и получить премию.

А ты упустил такую возможность, словно она каждый день стучится в дверь. Ты что, лекцию о достоинстве ей читал или с анкетой на совместимость вышел? Ты её выставил, будто к тебе миссионер с каталогом пришёл. Это был знак, указатель направления. Ты решил, что выше этого? Ты, подписавший соглашение с департаментом культуры об этическом воспитании детей до трёх лет. Кто ты теперь? Моральный навигатор? Эксперт по человечности?

Ты сейчас сидишь и выглядишь так, словно выиграл в лотерею квартиру и отказался, потому что не нравится цвет обоев. Очнись, Аркаша. Совестливых здесь не заказывают. Здесь требуют результат. А у тебя его нет. Ты – манифест пустоты, неподписанный документ. Никто, и зовут тебя никак. Поэтому не лезь в метафизику: подпиши, отправь и забудь. Всё как обычно.

Он искренне, с хрипотцой, рассмеялся.

Аркадий вздрогнул – такого ответа он не ожидал. Он молчал, чувствуя, как внутри что—то постепенно отпускает. Не боль, не обиду – просто отпускает. Будто то, что казалось надёжным и крепким, оказалось фанерой, грубо покрашенной под дерево.

– Ты правда думал, я тебе скажу: «Молодец, Аркадий! Спасай совесть»? – Ветров отхлебнул коньяк и усмехнулся. – Совесть, Аркаша, у нас как розетка в коридоре: все знают, где она, но никто не пользуется. А если и пользуются, то разве что электрошокер зарядить. Совесть здесь не чувство, а инструмент учёта. Кто первый занял, тот и прав. Кто первым табличку повесил – святой. Остальные идут в категорию «невостребованные принципы».

Ты ожидал аплодисментов? Ордена за моральное мужество? Конкурс «Чиновник с душой»? У нас таких не выпускают. Это всё равно что выпустить микроволновку с совестью: начнёт пищать при разогреве полуфабрикатов. А у нас всё – полуфабрикаты, поэтому и не пищим.

Так что нет, Аркадий. Не похвалю тебя, не скажу «стой до конца». Совесть в нашем случае – это диагноз. И, к счастью для системы, большинству его не ставят.

Он встал, открыл дверь и спокойно добавил:

– Возвращайся к себе, подумай. Только не переусердствуй: за лишние мысли можно и карьеру потерять, а у тебя она пока ничего. Счастливо.

Аркадий поднялся и направился к выходу. Не пожал руки, не сказал «спасибо» – просто вышел. В коридоре было душно, лифт двигался медленно. На каждом этаже – зеркало, и в каждом отражении он узнавал себя всё меньше.

Выйдя на улицу, Аркадий ощутил холодный воздух, пахнущий асфальтом, бензином и чужим спокойствием. Он шёл по проспекту, не глядя по сторонам. Всё вокруг было прежним: фонари, машины, лица. Но после этого разговора даже пыль на ботинках казалась другой.

Тревоги больше не было. Осталась только странная ясность – теперь он точно знал, что остался один.

Служебный автомобиль двигался по ночному Первопрестольску с той стерильной аккуратностью, которая всегда раздражала Аркадия, особенно в минуты внутреннего разлада. Казалось, даже машины здесь движутся по заранее утверждённой диаграмме. В салоне было тепло и тихо, пахло дорогим пластиком, обивкой и сдержанной надеждой на порядок. Водитель сидел идеально прямо, словно часть интерьера, не задавал вопросов, не включал музыку – всё по инструкции.

За окнами город выглядел не просто знакомым, он казался подчеркнуто неизменным, будто кто—то утром приказал: «Ничего не менять». Те же витрины, вывески, одинаковые перекрёстки с маршрутками. Всё сохраняло привычную форму, но суть ускользала. Люди на остановках стояли с обречённой сосредоточенностью, будто ждали не автобус, а приговор. Реклама пусто светилась, светофоры работали издевательски чётко, словно в насмешку над миром, в котором исчезла уверенность.

Аркадий сидел, сцепив пальцы, смотрел в окно и ничего не видел. Внутри – ни слов, ни мыслей, только оторопь, усталость, тоска. Он не чувствовал обиды – уже поздно, не ощущал гнева – бессмысленно. Казалось, он просто присутствует в собственной жизни без права вмешательства. Словно по ошибке получил не ту роль и теперь был вынужден наблюдать, строго по сценарию, но без текста.

Проехали площадь Победителей. Там когда—то стояла главная ёлка, теперь её заменил баннер: «Будущее зависит от тебя. Голосуй сердцем». Всё подсвечено, соблюдён протокол. И никого вокруг – лишь пара подростков с пластиковыми стаканами, смеющихся слишком громко, будто высмеивая тишину.

Машина свернула в исторический центр. Здесь дома были отреставрированы до блеска, словно гробы, отполированные изнутри ради внешнего приличия.

Аркадий чувствовал, как с каждым поворотом улицы давление в груди усиливается. Будто город становился уже и теснее, словно горло, сжатое клешнями безжалостного будущего. В этих кварталах он когда—то испытывал уверенность, а теперь казалось, что каждый фасад следит за ним, каждый подъезд подслушивает.

Внутри было глухо и пусто. Он пытался вспомнить, как раньше реагировал в подобных ситуациях, когда решения казались невозможными. Но прежде всё разрешалось само: начальник давал знак, коллеги объясняли, бумаги шли вверх, и напряжение стихало. Сейчас не было ни бумаг, ни начальника, ни инстанций выше. Осталось только ощущение, что он стал невидимкой.

Он вспомнил, как на первом курсе академии писал курсовую: «Государство как моральный регулятор в эпоху кризиса». Тогда он искренне верил в концепции, в смысл доктрины. Верил, что можно быть полезным, не становясь подлецом. Теперь это звучало абсурдно. Не было больше государства – был механизм. Не существовало морального регулятора – был уровень допуска. Всё, что казалось важным, оказалось системой тонкой фильтрации: согласен – служи, засомневался – исчезай.

Водитель плавно свернул во двор. Всё выглядело точно так же, как утром. Та же трава в обледенелых клочьях, та же урна с подсветкой и надписью: «Чистый подъезд – сильная страна». В окнах кто—то смотрел телевизор, кто—то мыл посуду, кто—то уже лёг спать. Всё по шаблону. Только теперь шаблон не вмещал Аркадия.

Водитель не обернулся. Машина остановилась у входа. Аркадий не торопился выходить – любое движение казалось лишним. На панели часы показывали почти что полночь. В голове снова прозвучала фраза Ветрова: «Ты встроен идеально. Без скрипа, без сбоев». Он попытался усмехнуться, но лицо не слушалось. Всё тело застыло в положении наблюдателя.

Он медленно вышел, стараясь не смотреть по сторонам. Ступил на тротуар, вдохнул воздух. Лёгкий ветер шевелил листья под ногами, воздух был сухим и чистым, как в операционной, и оттого казался ещё более ненастоящим. Подъезд, ключ—карта, электронный замок – всё открылось беззвучно. Лифт ехал медленно, в зеркале отражался человек, которому никто больше не верил.

Перед дверью квартиры Аркадий замешкался, открывая её словно чужую. Войдя, снял пальто, поставил портфель, прошёл на кухню. Всё было на местах, даже забытая утром чашка в раковине. Порядок казался безразличным. Всё было расставлено правильно, но не им, не для него.

Он сел за стол и опустил голову на руки. Не от усталости – от опустошения. Всё, что держало его прежде, было выговорено, выжато, высмеяно. Даже возмущаться больше не было чем. Он ясно понял: сам себя привёл сюда. Шёл, соглашался, молчал, исполнял. А теперь вышел из игры. И город понял это раньше него.