Сезон крови

Глава 1

Тогда я еще не знал, что в самых темных уголках его разума невозможно было выжить, не пройдя через самые мрачные закоулки моего собственного. Я направлялся вслед за ним в те же глубины Ада, и, хотя он прошел сквозь это пламя по другим причинам, пути наши навечно сплелись. О нем невозможно говорить, не рассказав и обо мне, и, может быть, так выходит правильнее всего. В конце концов, Добро даруется свыше.

Зло рождается в человеческом разуме.

Внезапное вторжение во тьму. Краткая оранжевая вспышка и негромкое шипение горящей спички быстро угасли, оставив после себя запах серы и одинокий уголек, похожий на далекую точку на пустом горизонте. Я оглянулся на женщину, лежащую на кровати, – сигарета свисает с губы, качаются, ласкают кожу щупальца дыма – и подумал, что, возможно, теперь-то у меня есть повод бояться темноты.

Усталый, все еще сбитый с толку, я отвернулся от нее и попытался сосредоточиться на водовороте мыслей, размывавших сознание…

Наверное, думал я, мы навсегда останемся друзьями. Даже тогда казалось, что оно так и есть, как будто на некоем космическом уровне мы оставались сиамскими близнецами, и наши жизни существовали как продолжения или ответвления друг друга. Хотели мы того или нет.

Сначала нас было пятеро. Томми погиб еще в старшей школе. Мы вышли из автобуса и, не глядя по сторонам, выскочили на дорогу. Сбившая Томми женщина потом утверждала, что не заметила мигающих огней и стоп-сигнала на автобусе. Только что мы все болтали и смеялись, а в следующую минуту раздался глухой удар – настолько неуместный, что я услышал его только после того, как Томми взлетел в воздух, а машина промелькнула так близко, что на долю секунды я был уверен: она зацепила и меня. Я отшатнулся. Тело Томми развернулось, извиваясь, как одержимый демонами гимнаст. Машина со скрежетом остановилась как раз вовремя, чтобы поймать его на капот. От удара он снова взлетел в воздух – человек-ядро, беззвучно парящий над землей. В конце концов, под аккомпанемент шлепков ударяющейся о тротуар плоти тело кубарем прокатилось по асфальту, ударяясь головой, изгибая под неестественным углом шею, вертясь и переламываясь, как будто не имело костей.

Еще два дня после аварии аппаратура поддерживала в нем жизнь, но я понял, что Томми мертв, когда он замер у края дороги: спокойный взгляд, устремленный в необычайно прекрасное небо, струйка крови, стекающая откуда-то из-под светлых волос – пронзительный багровый мазок, еще одна яркая черточка на лице, даже тогда застывшем во все понимающей усмешке.

Томми умер так же, как жил. Как будто ничто на свете не стоило принимать всерьез. Может быть, у тебя есть все время на свете, а может, конец поджидает сразу за углом. Как будто в конечном счете ничто не имело значения. По иронии, в нем всегда было нечто несомненно одухотворенное, точно ему рассказали что-то, нам не известное, и взяли слово молчать.

Даже много лет спустя, когда жизнь, как это всегда бывает, пошла своим чередом, меня не покидали видения: его лицо в тот день, у алтаря – обтянутый белым гроб из полированного дерева в сверкающей позолоте…

Я никогда никому не рассказывал, что через несколько дней после смерти Томми стал повсюду чувствовать его присутствие. Может быть, дело было в чувстве вины – ведь я выжил. Может, Томми пытался попрощаться, как мог. Может, я все придумал. Как бы там ни было, смерть Томми стала вехой в наших жизнях. Какое-то время каждый из нас шел своей дорогой, как расходятся многие после того, как заканчивается школьная пора и начинается настоящая жизнь. Бернард пошел в морпехи, Дональд поступил в колледж, Рик оказался в тюрьме, а я женился на своей школьной любви. Но уже через год Бернард вернулся домой, серьезно повредив колено во время неудачного прыжка с учебной платформы, и стал продавать автомобили. Рик отсидел положенный срок за нападение и побои. Дональд бросил колледж. А я оставался на все той же низкооплачиваемой работе охранником, на которую устроился вскоре после окончания школы. Приятели-старшеклассники превратились в молодых людей, кое-как справлявшихся с прошлым, настоящим и тем, что им готовило будущее. В печали, в радости и в безразличии, что частенько рождается из повседневности, мы оставались вместе.

Во время нашей с Тони свадьбы Дональд стал моим шафером, Бернард и Рик – распорядителями. Для всех троих эта свадьба была первой и последней. Рик несколько лет жил с одной из своих подруг, он не мог оставаться верным, и их отношения в конце концов распались. Остальные так и остались холостяками. Дональду брак не светил, а Бернард никогда не пользовался особой популярностью у противоположного пола. Он не особенно распространялся о своей жизни вне нашей компании, и, хотя часто рассказывал о каких-то своих победах, мы ни разу не встречали ни одного доказательства и считали его россказни пустым хвастовством. Он жил с матерью, вскоре после ее смерти банк забрал дом за долги. После этого Бернард еще больше отдалился от нас и казался подавленным. Переселился в подвальную квартиру к двоюродному брату в Нью-Бедфорде, в получасе езды от города, и из-за удаленности и растущей нелюдимости Бернарда мы виделись с ним все реже и реже.

Еще в старшей школе мы купили одинаковые куртки из серебристого атласа и назвались Султанами, единственной бандой в Поттерс-Коув, штат Массачусетс, в других отношениях тихого и непритязательного рабочего городка, приютившегося на побережье к югу от Бостона. Все, разумеется, в шутку, но она значила, что мы – одна команда. Друзья на всю жизнь, всегда готовые прийти на помощь, все те же кровные братья с тех давних пор, когда еще детьми мы набились в шалаш на дереве позади дома Томми, прокололи подушечки больших пальцев и «смешали кровь», как герои какого-нибудь второсортного вестерна.

Через девятнадцать лет после окончания школы я стоял у себя в спальне со своей старой курткой в руках и недоумевал, как мы все умудрились так облажаться.

Злился… тянул время…

И нас осталось трое.

Я нацепил куртку обратно на пластиковые плечики, закрыл шкаф и отошел к окну. У меня дрожали руки.

Я не слышал, как Тони выбралась из постели, лишь ощутил тепло, когда она обняла меня сзади. Ее голос пробился сквозь шепот в мозгу, отвлек от воспоминаний и разгоравшегося восхода.

– Почему он так поступил? – спросил я вслух. – Почему он не пришел к кому-то из нас?

Я снова прокрутил в голове мгновение, когда звонок телефона прервал наш сон и на мое ошарашенное и злое спросонья «Алло!» откликнулся голос Дональда, надтреснутый, неуверенный, размытый водкой и лишенный обычных его самоуверенных интонаций, частенько превращавшихся в надменность.

Алан, я… Боже мой, извини, что разбудил, но… Алан, случилось что-то ужасное.

Я обернулся, уже не опасаясь, что Тони увидит мои слезы, и осознал, что она пытается меня утешить, поддержать как умеет.

Ее карие, как у лани, глаза моргали, проясняясь.

– Ты-то в порядке?

Я коснулся ее хрупкого плеча под клетчатой фланелью ночной рубашки. Вспомнив кошмар, прерванный звонком Дональда, – один ужас, сменившийся другим, – глубоко вздохнул и попытался собраться с мыслями. Бернарда больше нет, а мир не заметил. Да и мы не заметили.

– Через час я должен встретиться с Дональдом и Риком.

Она молча прошлепала к кровати, подхватила сигарету из пепельницы на тумбочке и затянулась, прежде чем сунуть ноги в тапочки, похожие на вислоухих кроликов.

Я хотел и дальше смотреть в окно. Наблюдать за тем, как поднимается солнце, потом побрести в гостиную, натянуть наушники и слушать, как «Мамас энд Папас» поют о Калифорнии, мечтах и танцах на улицах, пока за окном с серого неба сыпался холодный серый дождь. Хотел выбросить весь этот бардак из головы.

– Тебе снился кошмар, – внезапно сказала Тони, как будто только что вспомнив. – Я хотела тебя разбудить, но тут зазвонил телефон.

Я зажмурился. В те краткие неопределенные секунды до того, как сумел стряхнуть с себя сон и поднять трубку, я уже знал, что Бернард мертв.

– Он умер пять дней назад. – Я перевел взгляд на скользившие по стеклу льдинки. Дождь превращался в снег. Ночь – в день. – Даже записки не оставил.

– Пойдем, – сказала она и осторожно взяла меня за руку. – Я сварю кофе.

Пока мы шли по коридору, Тони обещала, что все будет хорошо.

Она лгала.

Глава 2

Мы стояли у железнодорожных путей и разговаривали. Вдалеке свистел приближавшийся поезд, пронзительный ветер играл высокой травой вокруг. Снег снова превращался в легкий, но ледяной дождь.

Все казалось ненастоящим.

Дональд раздраженно вскинул покрасневшие глаза.

– Почему, собственно, мы тут торчим?

– Уединение. – Рик оглядел сорняки, парковку и забегаловку на другой стороне, потом посмотрел на часы. – Кроме того, они откроются только через несколько минут.

Разыскивая по карманам плаща сигареты и зажигалку, Дональд закатил глаза и вздохнул. Его дыхание тут же превратилось в дымное облако, которое повисло над головами, сцепившись с нашими выдохами, как воинственное привидение.

– Да боже мой, здесь так холодно.

– Не ной, Донни. – Рик выкатил грудь, как бойцовский петух, и скрестил перед собой руки. – Так что именно сказал его двоюродный брат?

Я сунул руки в карманы кожаной куртки, пошаркал ногами и посмотрел на Рика, которого непогода, кажется, совершенно не беспокоила. Наши различия в этот момент были отчего-то особенно заметны, и я изумился тому, что мы оставались вместе вопреки столь разительному несходству.

«Как части целого», – говорил когда-то Томми. Нашего первого, давно похороненного главаря в какой-то момент сменил Рик, совершенный альфа-самец, не упускавший возможности напомнить, какие мы жалкие и как из нас не вышло чего-то и вполовину стоящего, но всегда готовый нас защищать и спасать в случае чего.

Дональд пытался зажечь сигарету на усилившемся ветру. Его глаза с темными кругами, казалось, запали глубже, чем обычно, лицо было бледнее, все тело выглядело еще более тощим, почти изможденным.

– Я позвонил ему около десяти вечера. – Ему наконец удалось зажечь сигарету. – Я выпил, не знал, что уже так поздно. Наверное, разбудил его брата, он казался сонным. Бернард несколько раз звонил мне, оставлял сообщения на автоответчике, но я все не мог собраться и перезвонить, а тут решил узнать, как он там.

Его прервал пронесшийся мимо с оглушительным гудением поезд. Мы наблюдали за почти бесконечной вереницей грузовых вагонов, пока они не скрылись за поворотом.

– Мусорный поезд, – объявил Рик, как будто только он обладал столь сокровенным знанием.

Тощее тело Дональда пошатывалось от ветра. Длинными тонкими пальцами он пригладил редеющие волосы.

– Когда я попросил позвать Бернарда, – продолжил он, – его брат ничего не сказал, и я сначала подумал, что соединение оборвалось. Но потом я услышал, как он дышит, и понял… понял, что-то случилось. В конце концов он сказал, что, мол, ему очень жаль, но Бернард ушел из жизни. Именно так и сказал: ушел из жизни.

– Все еще в голове не укладывается. – Рик покачал головой, и стала особенно заметна покрывавшая ее синяя бандана и болтавшийся в ухе маленькой золотой крестик. Рик был загорелым, подтянутым и мускулистым, выглядел лучше и моложе нас с Дональдом и прекрасно это осознавал. Он участвовал в спортивных играх, качался, не курил и редко пил. Даже не начал терять волосы. Тщеславие, боевитость, секс с молодыми женщинами – вот слабости Рика, и он предавался им всем, работая вышибалой в местном клубе.

– Я спросил, что случилось, – без выражения продолжил Дональд, затягиваясь с бездумным автоматизмом. – Он ответил, что нашел Бернарда во вторник вечером.

– Господи, – вздохнул Рик. – Он умер так давно, а мы даже не знали.

Дональд отвел глаза.

– Он ничего больше не говорил, и я снова спросил, что случилось. И тогда он сказал, что Бернард повесился.

Я отмел мелькнувший перед глазами образ подвешенного к стропилам безвольного тела. Подумал было, не рассказать ли о кошмаре, и решил, что не стоит.

– По закону штата, если смерть наступила без свидетелей, проводится вскрытие, – пояснил Дональд. – Разумеется, смерть Бернарда признали самоубийством, но, судя по всему, у его двоюродного брата не было средств на похороны, а сам Бернард совсем разорился, так что…

– Почему этот придурок не позвонил кому-то из нас? – рявкнул Рик. – Об этом ты его спросил?

Дональд бросил сигарету, раздавил ее ботинком и обхватил себя руками, потом помотал головой.

– Я был не в себе… хотел поскорее закончить разговор. Не хотел больше ничего слышать.

– И где он теперь? – спросил я.

– Штат оплатил похороны. Подозреваю, лишь необходимый минимум. Его двоюродный брат сказал, что на одном из общественных кладбищ есть для этого специальная территория, там Бернарда и похоронили. Даже надгробия нет.

Рик упер руки в бока и принял бессознательно-героическую позу, которая при других обстоятельствах смотрелась бы забавно.

– С этим разберемся по ходу дела. У меня есть знакомый. Что с его вещами?

– Не думаю, что после Бернарда много осталось. – Дональд мотнул головой в сторону закусочной. Внутри горел свет. – Давайте спрячемся от дождя.

Обычно с раннего утра в закусочной было оживленно, но так как основная часть ее посетителей не работала по выходным, субботы начинались куда тише. Кроме нас внутри оказалась только пара постоянных посетителей – ссутулившихся на табуретах у стойки, попивавших кофе и обменивавшихся байками стариканов.

Рик вытащил из чашки на стойке зубочистку, загнал ее в угол рта и принялся болтать с официанткой, а мы с Дональдом уселись в кабинке подальше от входа. Мгновением позже Рик вразвалку прошел между столиками и сел с нами.

– Заказал кофе, – объявил он, шлепнулся на скамью рядом с Дональдом, напротив меня. – Я этой ночью работал и еще не ложился, но теперь все равно не усну. Я так скажу: нам надо поехать в Нью-Бедфорд и поговорить с двоюродным братом Бернарда.

– Мы же его вообще не знаем, – сказал я. – Может, он не захочет нас видеть?

– Какое нам, на хрен, дело до того, что он хочет?

Дональд судорожно закопошился, доставая новую сигарету.

– А что толку?

– Я хочу понять, что случилось.

– Да мать твою, я только что рассказал, что случилось.

К счастью, тут появилась официантка, поставила перед нами кружки с горячим кофе и поинтересовалась, станем ли мы заказывать завтрак. Улыбнувшись через силу, я ответил, что с нас хватит кофе. Как только она оказалась за пределами слышимости, Рик наклонился вперед, оперся локтями на столик между нами и уставился на меня.

– Ты что думаешь?

Я прижал руки к теплой кружке и посмотрел на дождь.

– Бернарда больше нет. Какая разница, что мы теперь будем делать?

Рик откинулся на спинку скамьи.

– Ладно, как хотите. А я поеду.

– Зачем? – спросил Дональд. – Чего ради?

– Во-первых, – огрызнулся Рик, – я хочу знать, где он похоронен. Во-вторых, я хочу знать, не осталось ли после него каких-то вещей. Разве не здорово было бы иметь что-нибудь на память о нем? Как, помните, когда Томми умер, его мать послала нам всякие безделицы на память?

Я помнил. В особенности иллюстрацию, которую Томми нарисовал в начальной школе, а его мать отдала ее мне вскоре после его смерти. Картинка до сих пор хранилась у меня в столе, и хотя я не смотрел на нее уже много лет, само знание об этом материальном напоминании о нем, о его жизни, было утешением. Я взглянул на Дональда, который крутил в руках салфетку так, будто она его чем-то обидела.

– Нам нужно узнать, где он похоронен.

– Я даже не знаю, где этот дом, – сказал Дональд.

Рик сделал несколько глотков кофе.

– Я знаю. Пару недель назад мы договорились вместе пообедать. Я забирал его от дома.

– Тогда ты и видел его в последний раз? – спросил я. Рик кивнул и отвел глаза. Наступило неуютное молчание, которое, казалось, длилось вечность, подчеркивая шум дождя. Ко мне подкрались воспоминания о кошмаре, и по шее пробежал холодок.

– Я не видел его уже с месяц, – наконец сказал я.

– Я тоже. – Дональд отбросил салфетку. – Надо было перезвонить ему, я…

– Только не начинай себя казнить. – Рик громко хрустнул костяшками пальцев – нервная привычка с детства. – Мы ни в чем не виноваты. У Бернарда дела шли неважно, как и у всех нас, и он принял решение. Вот и все.

Я отпил кофе и спросил:

– Почему он так поступил? Господи, зачем?..

– Просто струсил, я так думаю, – ответил Рик.

Дональд угрюмо посмотрел на него.

– Твоего мнения никто не спрашивал.

– У него не хватило совести даже записку оставить.

Дональд раздавил сигарету в небольшой стеклянной пепельнице и с отвращением отодвинул ее в сторону.

– Иногда ты ведешь себя как невыносимый козел. Можем мы просто поговорить о нем, без твоих веских суждений? Хоть этого-то он заслуживает?

– Мы были друзьями. Почти братьями. Он должен был прийти к кому-то из нас. Должен был…

– Он тебе звонил в те две недели после вашей встречи? А? Мне звонил. Точно звонил Алану. А тебе, Рик? А?

– Я так ему и не перезвонил, – признался я. – Все собирался, но…

Рик сделал еще глоток и грохнул кружкой об стол.

– К черту. Как только его поприжало, Бернард свалил. Выбрал простейший способ, вот что я хочу сказать.

– Простейший способ, – повторил Дональд с издевательским смешком. – Что это вообще такое, простейший способ?

Я протянул руку и вытряхнул из пачки Дональда одну сигарету. Я бросил курить несколько месяцев назад, но теперь, учуяв беспокойство и скорбь, привычка принялась манить вновь. Я покатал сигарету в пальцах.

– Если мы собрались ехать, то поехали уже.

– А вот этого не надо. – Протянув руку через стол, Рик схватил сигарету и раздавил ее в кулаке. – Ты столько месяцев пытался бросить, а тут решил все испортить?

Дональд выпучил глаза.

– Валяй, раздави всю пачку. Не ты же за нее платил.

– А мне насрать. Эта дрянь нас убивает. – Рик разжал кулак, стряхнул с ладони порванную бумагу и табачные крошки и выбрался из-за стола.

– Подымайтесь. – Он вытащил из кармана пачку банкнот, отделил несколько долларовых бумажек и бросил их поверх устроенного им беспорядка. – Поедем на моем джипе.

Дождь барабанил по крыше, стараясь перебить скрипучий метроном дворников. Салон принадлежавшего Рику «чероки» был болезненно чистым, а так как он не разрешал курить в машине, Дональд, который уже извелся на заднем сиденье, подался вперед и просунул голову между передними креслами.

– Что он там возится?

Я прищурился, вглядываясь сквозь залитое водой окно.

– Кажется, разговаривает с работником.

– Господи боже мой, заплати за бензин и поехали уже. – Дональд откинулся назад и положил ногу на ногу, его джинсы скрипнули по коже сиденья. – Иногда мне хочется удавить этого козла.

– Такая уж у Рика манера. Ты же знаешь, он не пытается кого-то обидеть.

– Я уже по горло сыт этой манерой Рика. Боже упаси, если он выкажет хоть какие-то чувства, кроме радости или злости. Это, судя по всему, недостаточно мужественно.

Я подвинулся так, чтобы взглянуть назад.

– Это Рик, он таким был и всегда будет. Он расстроен не меньше нас, просто не станет этого показывать.

– Точно так же, как когда умер Томми. Этот говнюк не пролил ни слезинки, – произнес Дональд почти рассеянно. – Я не удивляюсь тому, что двое из нас умерли до сорока, но вот кто умер… Никогда не думал, что проживу дольше кого-то из вас. Начинаешь думать, что в жизни нет никакого смысла.

– Может быть, это потому, что ты – несокрушимый тоскливый идиот.

Наши взгляды встретились, и откуда-то из-за налитых кровью глаз и темных кругов выглянул прежний Дональд, полный озорства и яростной энергии. Тот, каким он был много лет назад, до выпивки и мрака.

Время казалось самым неподходящим для веселья, но мы все равно рассмеялись.

Смех скоро затих, заглушенный несмолкающим гулом дождя.

Из автомобильного радио несся скрипучий монолог местного спортивного обозревателя. «Брюинз» снова боролись за место в плей-офф и проиграли прошлым вечером. При других обстоятельствах я бы заинтересовался, но сейчас мое внимание было сосредоточено на шорохе колес по мокрому асфальту и быстро приближавшейся панораме Нью-Бедфорда.

– Чертовы «Брюинзы», – простонал Рик. – Я так скажу: им бы плюнуть на все эти нежности да вмазать как следует. Все эти новые правила только игру портят.

Я на мгновение повернулся, взглянул на Рика и торопливо качнул головой в надежде, что он догадается заткнуться до того, как на него накинется Дональд.

– Даже в старшей школе все поменяли, – продолжил Рик. – Да блин, когда мы играли, то играли всерьез – мы играли, как положено! Помните, как мы вышли против…

– Если я дам тебе доллар, ты заткнешься? – спросил с заднего сиденья Дональд.

Рик ухмыльнулся.

– Тебе просто завидно, потому что ты никогда не играл.

– Ага, прямо весь позеленел от зависти.

– Ага, шути-шути, а все равно я прав.

– Мы можем поговорить о чем-то другом? – быстро вклинился я.

Дональд хмыкнул.

– Я предлагаю помолчать.

Рик сильнее вцепился в руль и сбросил скорость, сворачивая с трассы в сторону Нью-Бедфорда.

– И с футболом то же, – продолжил он гнуть свое. – Я был одним из лучших игроков за всю историю школы, но ты делал вид, что это так себе достижение. Парни вроде тебя всегда так делают, если у них что-то не выходит.

– Парни вроде меня. Как интересно.

– Ты знаешь, о чем я, не пытайся тут политкорректность разводить.

Дональд просунул голову между сидений.

– Я рад, что эти игры приносят тебе столько удовольствия, Рик, правда. Но тебе почти сорок, может, пора подумать о чем-то посерьезнее?

– Ты просто злишься. Вся эта заумь, книжки твои, классическая музыка, – все это в конце концов оказалось ненужно. Ты можешь наизусть прочитать вшивое стихотворение, которое какой-нибудь чувак написал сто лет назад, знаешь все о пьесах и театрах. Ну и что? В итоге ты все равно бросил колледж, живешь в Поттерс-Коув, устроился на обычную работу, как и остальные. У меня, по крайней мере, есть…

– Вы можете просто заткнуться оба, а?

Дональд нырнул обратно на заднее сиденье, а Рик посмотрел на меня с искренним удивлением. Я отвернулся, но краем глаза заметил, как он покачал головой, и услышал его неразборчивое бормотание.

Мы направлялись в южную часть Нью-Бедфорда, в один из не самых благополучных районов. Даже учитывая погоду, улицы казались необычно пустынными, город непривычно затих, как будто предчувствовал наш приезд.

– Миленькое местечко, – пробормотал я.

– Настоящие трущобы.

– Как говорил Мелвилл, «что за унылые улицы», – тихо произнес Дональд. – Исторически значимый город с достойными и работящими жителями все равно местами остается таким же унылым. Интересно, что Герман сказал бы о нем теперь?

– Это все из-за наркотиков, – заявил Рик, сворачивая на боковую улочку. – Наркотики убивают нашу страну, и вот что я тебе скажу…

– Есть ли на свете тема, о которой у тебя нет собственного мнения? – спросил Дональд. – Город уже какое-то время на подъеме.

– То-то здесь все так поднялось.

Рик сбросил скорость и припарковал автомобиль на единственном свободном месте в дальней части квартала. Узкую улицу обрамляли двухэтажные дома с боковыми въездами и крошечными огороженными двориками. Здания по большей части выглядели обветшавшими, одно запущеннее другого. Несмотря на проливной дождь, повсюду валялся мусор, всевозможные отбросы упорно забивали водостоки и заляпывали тротуары. В городе казалось темнее, как будто здесь, среди унылых улиц, которые больше полутора веков назад описал в «Моби Дике» Мелвилл, ночь отступала медленнее, чем за окраиной. Рик протянул руку над моим плечом:

– Вот дом.

Угловое здание, огороженный передний двор, среди нестриженой травы за ржавой сеткой раскиданы игрушки и еще какая-то ерунда. При взгляде на небольшое подвальное окошко у меня засосало под ложечкой. Где-то там, за этим грязным стеклом, прожил последние свои дни и в конце концов покончил с собой один из лучших моих друзей. Я перевел взгляд на окна первого этажа. В одном из них, выходивших на улицу, горел свет.

Как кто-то мог здесь жить после того, что сделал Бернард?

Я попытался вообразить, как он идет по улице, открывает хлипкую калитку и заходит внутрь. Попытался представить, как он здесь жил, но увидел и почувствовал только смерть.

– Пошли.

От резкого тона Рика я очнулся и, еще не успев ничего сообразить, вышел из джипа и оказался под дождем. Дональд, бледный и нездоровый на вид, едва успел выбраться наружу, а Рик уже обошел автомобиль и кнопкой на брелоке включил сигнализацию. Какое-то время мы стояли, разглядывая здание, как детишки перед местным домом с привидениями.

Следующая улица заканчивалась невероятных размеров пустырем, а за заросшим сорняками пространством высился один из самых печально известных жилых комплексов города. Я смутно припомнил, как почти двадцать лет назад, еще в старшей школе, ездил среди этих многоэтажек на автомобиле в надежде по-быстрому купить травки, прежде чем отправиться на вечеринку поблизости, в Уэстпорте.

Все это как будто происходило в другой жизни; может, так оно и было.

– Ладно, – выдавил Дональд сквозь долгий вздох. – Говорить буду я.

Следом за ним мы все прошли через калитку и столпились перед входной дверью. Я почувствовал океан неподалеку, его запахи и звуки. Это шепчущее бдительное присутствие всегда было живым напоминанием о том, что он по-прежнему оставался сердцем города и, как дерзкий ребенок, не терпел пренебрежения. Прожив всю свою жизнь в двух шагах от Атлантического океана, я вновь осознал, как неуютно чувствовал себя рядом с ним. Он казался пугающим и грозным существом, злобным стражем, который проглотил бы меня, подвернись ему такая возможность. Мысль об утоплении, о смерти в воде приводила меня в ужас, и, в отличие от большинства жителей юго-восточного Массачусетса, я не был страстным пловцом, садился в лодку только в случае крайней необходимости и не согласился бы есть морепродукты даже под угрозой смерти. Для меня океан был прекрасным и поразительным лишь в силу его смертоносности. Точно так же можно считать прекрасным торнадо или особенно яростную грозу. Они полны величия в силу самой своей природы и заключенной в них мощи. И я бы предпочел наслаждаться океаном с порядочного и, предположительно, безопасного расстояния. Но если живешь здесь, от него никуда не денешься, он всегда рядом. Даже когда я не видел океан и до меня не доносились его звуки и запахи, я все равно ощущал его присутствие.

Не представляю, отчего я в тот момент так сосредоточился на океане, но на уме у меня была смерть, делившая пространство с первыми уколами страха. Где-то там, за дверью, в недрах этого медленно ветшавшего здания умер Бернард, там какое-то время лежал его труп, и, что бы мы ни делали, теперь уже поздно.

Дональд постучал, и звук вернул меня к реальности. Мы не получили ответа, и во второй раз в дверь заколотил уже Рик. Через несколько секунд мы услышали щелчок замка. Я глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Дверь приоткрылась, и перед нами оказалась усталая полноватая женщина. При виде нас она слегка прищурилась. Из-за ее спины, из глубины дома доносились детские голоса и звуки телевизионной передачи. Женщина вопросительно уставилась на нас.

– Здравствуйте, – Дональд выдавил улыбку. – А Сэмми дома?

Женщина кивнула, подняла палец и закрыла дверь.

– Эта стерва вообще разговаривать умеет? – пробормотал Рик.

Прежде чем Дональд успел ему возразить, а я – сказать, что хватит препираться, дверь открылась во второй раз, на этот раз полностью, и перед нами предстал крупный мужчина в майке и рабочих штанах. Он выглядел угрожающе – со здоровыми, мускулистыми руками в татуировках, густыми темными волосами и полуторадневной щетиной – и, кажется, не испытывал особенной радости от того, что мы торчали у него перед дверью.

– Да?

– Я прошу прощения за беспокойство…

– Что вам нужно? Вы кто?

По выражению лица Рика я понял, что он счел такое обращение вызовом и собирается ответить. Он открыл было рот, но Дональд успел заговорить раньше:

– Меня зовут Дональд Лакруа, я вам звонил вчера вечером.

Мужчина слегка расслабился.

– А, друг Бернарда?

– Да, мы разговаривали вчера вечером.

– Да, да, точно.

Дональд указал на нас с Риком.

– Это Рик Бриско и Алан Ченс.

Хозяин дома коротко кивнул, искренне улыбнулся и пожал нам всем по очереди руки.

– Бернард все время о вас рассказывал. Заходите, не стойте под дождем. Уж извините, к нам в такую рань редко кто заглядывает, особенно по субботам. А в наше время, сами понимаете, никогда не знаешь, кто может заявиться.

Он отступил в сторону, позволяя нам пройти, и мы все набились в тесную полутемную прихожую. Коридор за ней выходил на хорошо освещенную кухню в задней части дома. Сразу направо от нас была скромно обставленная гостиная, там перед старым кинескопным телевизором сидели две девочки и ели сухой завтрак. Дверь слева, как я понял без всякой подсказки, вела в подвал.

Сэмми закрыл дверь и защелкнул замок.

– Так что вы, парни, хотели?

– Я прошу прощения за то, что бросил трубку вчера вечером, – сказал Дональд. – Я просто… да ладно. Мы решили заглянуть и узнать, можем ли чем-то помочь.

– Это здорово, – сказал Сэмми. – Я хотел позвонить кому-нибудь из вас, но у меня не было ни ваших телефонов, ничего, так что я решил, что рано или поздно вы сами появитесь. Но теперь тут уж точно ничего не поделаешь. – Он заглянул в гостиную. Его жена присоединилась к дочерям; все они, судя по всему, были увлечены телевизором. – Как я и сказал вчера, – продолжил он, – его похоронили в другой части города, на одном из участков для тех, кто не может заплатить. Там нет надгробия или еще чего, но если вы зайдете в администрацию на кладбище, рабочие покажут вам место. Жалко, что так получилось, я б и рад сделать больше, но вы сами представляете, как нам живется. У меня самого две работы, жена работает, двое детей, квартплата, машина… Денег хватает едва-едва, а похороны – штука дорогая.

– Нет, – сказал Дональд, – пожалуйста, не думайте, что вам надо перед нами как-то объясняться, все же понимают. Я жалею только, что мы не смогли помочь. Честно говоря, я думал, что военные обо всем позаботятся. Вроде как, если человек служил, а потом умирает без цента за душой, они покрывают расходы на похороны и кладбище…

– Бернард год прослужил в морской пехоте до того, как повредил колено, – поддержал я.

Сэмми скрестил руки на груди и прислонился к стене.

– Все это было вранье.

Мы замерли в молчании, ожидая пояснений.

– Бернард врал, – наконец сказал он. – У них нет никаких записей о нем. Не был он морпехом.

– Как же так? – Я оглянулся на остальных в поисках поддержки. – Он пошел в армию сразу после школы.

– Это он вам так говорил, но на самом деле ничего такого не было.

– Как же он повредил колено? – спросил Рик. – Он говорил, что потерял равновесие на учебной платформе, разбил колено и оттого его отправили в отставку раньше времени.

– Он же уезжал куда-то на год, – добавил я.

– Точно не на службу в армии, – сказал, пожимая плечами, Сэмми. – Я ж понимаю, звучит как полный бред. Я тоже сначала удивился, когда мне сказали. Бернард все время твердил, что был морпехом, и, слушайте, я не хочу говорить плохо о мертвом, но все это было чистой воды вранье. Сказать по правде, мы не очень хорошо его знали. Вы трое, наверное, были знакомы с ним куда лучше нас. Семья у нас небольшая, и от нее так мало осталось, что я пожалел Бернарда. У него-то вообще никого не было, ни жены, ни подружки. И то, что он так и жил в нашем доме, – это вроде как грустно. А когда тетя Линда умерла, он здорово сдал. Бернард всегда был со странностями, скрытный, и по большей части трудно было понять, врет он или говорит правду. У него были проблемы. Сами знаете.

Я внезапно засомневался, знаем ли мы.

– После того как он потерял работу, дела пошли совсем плохо, к тому времени, как банк забрал дом, Бернард совершенно расклеился. Как я говорил, мы не то чтобы хорошо его знали, но мы одна семья, а он остался без дома. Что мне было делать? Он попросился пожить у нас, пока не оправится, так что я уступил ему подвал. – Прежде чем продолжить, он снова посмотрел в гостиную. – Если бы я знал, что он вытворит, никогда бы не… А что, если бы его нашла одна из моих девчонок? Боже мой…

– Ну вот, – сказал Дональд, – мы просто решили заглянуть, узнать, не надо ли чем помочь.

– Это очень здорово с вашей стороны, но с похоронами теперь покончено, и мне хочется, чтобы все это поскорее позабылось, сами понимаете. Девочки даже не знают, что он умер в доме, – добавил он тихо. – Хватит и того, что об этом знает жена, ее до сих пор трясет. Меня тоже, но тут уж ничего не поделаешь.

– Бернард после себя ничего не оставил? – внезапно спросил Рик.

Сэмми взглянул на него, даже не пытаясь скрыть подозрение.

– В каком смысле? Денег у него не было, если вы об этом. Я уже сказал, у него не осталось ни цента.

– Да, это я уже понял, – откликнулся Рик. – Я не о деньгах. Я думал, может…

– Оставалась только машина, его старый бьюик, и сумка с вещами, которые он привез с собой, когда переехал. Машину я продал парню с работы. Выручил всего ничего, за такую-то развалюху, но этого хватило на костюм, чтобы его похоронить. Сумку я проверил на следующий день после его смерти, там денег не было. Два доллара в кошельке. Тут ему не надо было платить за аренду или еще за что, мы звали его обедать с нами, когда он был тут, это все мелочи. Но ему все равно нужны были деньги на бензин и все такое, и под конец он остался без цента. Он время от времени одалживал у меня денег, десять-двадцать баксов, но я тоже, как понимаете, не кредитное учреждение. Мне счета надо оплачивать. – Сэмми обратился к Дональду, посчитав, видимо, что поставил Рика на место: – А что, вы надеялись что-то найти?

– Нет, – ответил Дональд. – Мы просто надеялись найти какие-то его личные вещи. Ни у кого из нас не осталось ничего на память о Бернарде, и было бы здорово…

– Да, я понимаю. – Сэмми осмотрел нас, дольше всего задержав взгляд на Рике, затем снова обратился к Дональду: – Его сумка еще лежит внизу. Я думал отдать ее в Армию спасения, но пока не собрался. Можете посмотреть, что там есть. Ничего особенного, одежда и всякие вещи, только и всего. Но если вам захочется оставить что-то себе, что угодно – пожалуйста, забирайте.

Как только он повернул к двери, я понял, что он не собирается просто сходить за сумкой. Что-то в его взгляде и походке, в том, как он заколебался, положив руку на ручку двери, подсказало мне, что нам всем придется спуститься в подвал вместе с ним.

– Пошли, – сказал он, – она там, внизу.

Дверь распахнулась, и я через силу сглотнул. Дональд посмотрел на меня. Он, судя по всему, находился на грани истерики. Я оглянулся на Рика. Он быстро подмигнул и выступил вперед, но, несмотря на эту показную непринужденность, я понял, что ему было не по себе не меньше, а может и больше, чем нам с Дональдом. Но, как оно часто бывало, Рик пошел первым, перешагнул порог, ступил на крякнувшую под его весом старую лестницу и пропал в темноте.

Еще не дойдя донизу, я уловил запах пыли. Где-то позади меня Сэмми щелкнул выключателем, и перед нами возникла небольшая часть подвала, которую Бернард превратил в свою комнату. Прямо с потолка свисала на толстом проводе единственная мощная лампочка без абажура. Оказавшись внизу, я сообразил, что стена из шлакобетонных блоков разделяла подвал на две части. За закрытой дверью прямо перед нами находилось, без сомнения, помещение большего размера.

Сэмми последним спустился по лестнице, но на нижней ступеньке заколебался, подался вперед и указал на старую раскладушку в углу.

– Бернард жил здесь, – сказал он; его голос, отраженный от цементных стен каморки, звучал незнакомо. – Остальную часть подвала мы переделали под склад.

В изголовье раскладушки стояла самодельная тумбочка из поставленного на попа дощатого ящика. Постельное белье, которое, должно быть, использовал Бернард, было аккуратно сложено в ногах. Оглядывая крошечное помещение, я постарался не обращать внимания на потолочные балки, и сосредоточился на одиноком окошке, которое заметил снаружи. Невероятно, что кто-то мог жить в такой тесноте и пыли, но теперь в подвале не осталось ни следа жизни. Все здесь говорило только о смерти, как в какой-нибудь темнице, куда человека могли упрятать, чтобы он тихо увял и умер – как Бернард. И все же я не ощущал его присутствия, ни следа чьего-либо присутствия вообще, как будто на самом деле его никогда здесь не было; хотя, возможно, дело было в самой комнате, лишенной даже намека на жизнь и движение.

Сэмми указал на матерчатую сумку, прислоненную к стене возле лестницы.

– Вот его вещи. – Он подался еще немного вперед, не сходя с нижней ступеньки, и ткнул пальцем в одну из балок примерно в ярде от меня. – Я нашел его вот тут.

Рик в два шага пересек комнату и схватил сумку. Мы с Дональдом не сдвинулись с места, предпочитая не толкаться. Ощущение тесноты возникло сразу же, едва мы вошли в дом, а в подвале чувство неприятной стесненности только усилилось.

– К тому времени он был мертв уже какое-то время, – добавил Сэмми.

– Ты точно хочешь заниматься этим прямо здесь? – спросил я у Рика.

– Да все нормально. Я подожду наверху. Подымайтесь, как закончите. Только не забудьте выключить свет и закрыть за собой дверь.

Он ушел, и я пожалел, что не могу последовать его примеру. В закрытой им двери было что-то окончательное, и на меня снова нахлынуло воспоминание о недавнем кошмаре. Я с усилием отогнал его.

– Да ладно, – сказал я, не обращаясь к кому-то конкретно, – давайте уйдем отсюда.

– Что это за бред про морпехов? – спросил Рик. – Получается, что Бернард нам врал, а мы этого даже не заметили, что ли?

– Давайте поговорим об этом потом, а?

– Ты что, вдруг струсил?

– Эй, Бернард здесь умер. Прямо вот здесь, понимаешь? Я хочу отсюда уйти, мне здесь не по себе.

– Я понимаю, что это жутковато, но не страшнее, чем оказаться в какой-нибудь больнице, – сказал он. – В больницах все время кто-нибудь умирает.

– Ненавижу больницы.

– Господи, – прошептал Дональд, как будто зачарованный. – Какое ужасное место.

– Давай уже поскорее, – пробормотал я.

Рик демонстративно кинул сумку на раскладушку, расстегнул ее и вывалил содержимое на постель. В основном там была грязная одежда, мятая и поношенная. Большую часть вещей я в разное время видел на Бернарде. Я старался смотреть только на содержимое сумки, но заметил, что Дональд с тревогой уставился на стропила. На глазах у него выступили слезы, и я притворился, что не заметил этого.

– Эй, Алан, глянь, – окликнул Рик, склонившись над вещами.

Мои ноги как будто налились свинцом, но я заставил себя подойти к нему. Рик продемонстрировал старую фотографию с моей свадьбы. Я, Рик, Дональд и Бернард во время вечеринки, с улыбками во всю физиономию и бокалами и пивными бутылками в руках. Мы были такими молодыми.

– Я помню, как мы позировали для нее, – сказал я.

– Я тоже. – Рик продолжил копаться в груде вещей.

Фотография задрожала, и я понял, что у меня снова трясутся руки.

– Я помню то мгновение, то самое мгновение…

– У него их тут целая куча. – Рик передал мне небольшую стопку и продолжил поиски.

Я принялся перебирать фотографии. Всего шесть, четыре с моей свадьбы, на одной был Томми, сфотографированный в старшей школе, карточка в размер бумажника. На шестой была незнакомая мне женщина. Я передал первые пять Дональду.

– Кто это?

Рик поднял голову и пожал плечами.

– Понятия не имею. Какая-то его девица, наверное. Может, родственница?

Что-то в изображении подсказывало мне, что это не родственница. Среднего роста, с густыми рыжими волосами до плеч и темными глазами. Раскрепощенность позы и выражения лица намекала, что женщина могла значить куда больше для автора фотографии. На ее губах играла то ли улыбка, то ли усмешка, как будто перед тем, как нажать на спуск, человек по ту сторону камеры рассказал шутку, понятную только им двоим. Что-то в этой женщине казалось невыразимо соблазнительным. Ее улыбка была не просто дружеской, глаза смотрели с намеком, но в то же время загадочно. На фотографии она была видна только выше пояса, в завязанной под грудью рубашке с глубоким вырезом. Фоном служила какая-то небольшая кухня, женщина опиралась о столешницу. Незнакомая обстановка. Я показал фотографию Дональду.

– Ты ее знаешь?

Он взял фотографию и рассматривал ее несколько секунд, потом отрицательно покачал головой.

Рик отыскал среди одежды старый кассетный плеер и пачку кассет.

– Кто-нибудь это возьмет?

– Это уже слишком мрачно, – со вздохом сказал Дональд.

– Да уж. Рик, пожалуйста, давай уже уедем отсюда. Я чувствую себя стервятником, обшаривающим труп в поисках последних клочков плоти.

Рик отложил кассеты и начал засовывать остальные вещи в сумку, и тут из прочего хлама выпал небольшой предмет. Мы все проследили за тем, как он – блокнот-ежедневник в потертом нейлоновом чехле – бесшумно прокатился по матрасу и замер. Рик взял его в руки и тут же обнаружил, что чехол застегнут на молнию – стоило ее расстегнуть, и из-под обложки выпало несколько бумаг и мелочей.

– Надо же, забито под завязку.

– Наверное, какие-то бумаги с работы, – предположил я.

Рик улыбнулся, что показалось мне непристойным в этой комнате. Но я тут же понял, что его внимание привлекла выпавшая из ежедневника коллекционная карточка в пластиковом чехле. Он подобрал ее и какое-то время разглядывал, потом объявил:

– Дебютка[1] Бобби Орра[2]. Странно, что этот засранец Сэмми не прибрал ее и не продал. Должно быть, проглядел.

Рик затолкал бумаги обратно в ежедневник и застегнул чехол, но его взгляд оставался прикованным к карточке. Впервые в его глазах появилось что-то необычное.

– Слушайте, вы не против, если я возьму ее себе?

Прежде чем я успел ответить, Дональд положил руку Рику на плечо и сказал:

– Уверен, что Бернард был бы этому рад.

Рик кивнул, не переставая улыбаться.

– Определенно, – согласился я. – И давайте уже поедем, а?

Рик сунул карточку в карман, Дональд взял фотографии. Только тогда я сообразил, что у меня ничего нет, схватил ежедневник, сунул его под мышку и пояснил, что потом гляну повнимательнее, что там есть.

В каком-то смысле, уходя из подвала, мы впервые прощались с Бернардом. Ни у кого из нас до сих пор не было возможности сделать это лично, и мы молча замерли у лестницы, окидывая взглядом все, даже балку, на которой он висел. До нас дошла окончательность произошедшего, и впервые возникло ощущение, что все кончено, как будто Бернард по-настоящему умер только теперь, и пришло время тихо оплакать и обдумать его смерть, обратиться к добрым воспоминаниям и попрощаться.

Мы примирились с этим ужасным тесным подвальчиком, каждый по-своему, и поднялись наверх. Но тьма, которая так часто предстает живым существом, пошла следом.

Она с нами еще не закончила.

Глава 3

Обратно в Поттерс-Коув мы ехали почти в полном молчании, что, наверное, было к лучшему. Дождь все лил с темных небес, и мы вместе погрузились каждый в свои мысли. Я думал, не заговорить ли о том, что Бернард врал о своей службе в морской пехоте, но в тот момент это ничего бы не дало, так что я отодвинул от себя и кошмар, и сомнения и обратился к более приятным воспоминаниям.

Не успел я опомниться, как мы снова оказались на парковке у кафе.

Рик припарковал автомобиль, но оставил включенными двигатель и дворники.

– Мне надо добраться до дома и немного поспать.

– Мне тоже, – негромко сказал Дональд.

Я верил Рику, но знал, что Дональд сначала зайдет в бар или какой-нибудь магазин и проведет какое-то время с бутылкой. Скажи он об этом прямо, я бы к нему присоединился, но, так как он промолчал, я сунул ежедневник Бернарда под куртку и приготовился к броску до собственной машины.

– Я вам позвоню, – рассеянно сказал я.

– Как думаете, почему он жил в подвале?

Рик бросил взгляд на меня и тут же отвернулся. Я посмотрел на Дональда поверх спинки сиденья.

– Ты о чем?

– Почему он не жил наверху? – Дональд уставился на меня так, будто я знал ответ и отказывался ему объяснить. – С чего запирать собственного двоюродного брата в этом ужасном закутке, если можно выделить ему какой-нибудь диван?

– Не знаю, – сказал я. – Может, так было проще…

– Почему? Зачем так поступать?

– Дональд, я без понятия.

– Мне этот парень совсем не понравился, – объявил Рик.

– Тебе никто не нравится, – напомнил я.

Он помотал головой, и серьга затанцевала как живая.

– Не, есть в нем что-то такое, неправильное. Как будто Бернард его напугал.

– Ну блин, найти удавленника в собственном подвале довольно страшно, – заметил я.

– Я не об этом. Как будто его пугало то, что Бернард поселился с ними, так что он затолкал его в подвал, с глаз долой.

– С чего ему бояться Бернарда? Бернарда никто не боялся.

– А что с этими морпехами? – неожиданно спросил Дональд. – Зачем Бернард про них выдумал? Что толку? Я никак не могу понять.

Не мог и я, но был уверен, что здесь и сейчас нам не удастся решить эту загадку. Я потер глаза, чувствуя нараставшую за ними головную боль.

– Слушайте, нам всем надо передохнуть.

– Да, я не спал с прошлого вечера, а мне сегодня еще на работу, – вздохнув, согласился Рик. – Давайте встретимся через пару дней, вместе пообедаем, например.

– Отлично. – Я оглянулся на заднее сиденье. – Дональд, у тебя все будет в порядке?

Его глаза потемнели, и я не смог определить, то ли это я нечаянно коснулся больной темы, то ли он хотел мне что-то рассказать, но отчего-то не мог.

– Разумеется.

– Веди осторожно, – сказал Рик. – Погода отвратная.

– Ладно, увидимся. – Я открыл дверцу автомобиля и выскочил наружу.

Поттерс-Коув, прибрежный поселок к югу от Бостона, когда-то был процветающим фабричным городом, но, как и от прочих его прославленных достижений, от былого изобилия остались лишь смутные воспоминания.

Главная улица могла похвастаться рядом кафе и частных магазинчиков и множеством пустых витрин. В северной части города торчало несколько громадных строений с заколоченными окнами – памятник времени, о котором ясно помнили только старики. Более пятисот жителей работало на изготовителя одежды и громадную сеть универмагов, но в основном Поттерс-Коув состоял из рабочих, вынужденных искать занятие на стороне.

Я проехал через весь город, свернул на главную дорогу и припарковался позади местной пиццерии. Выбрался из машины и какое-то время в задумчивости смотрел на железнодорожные пути и воду за ними, здесь океан подходил особенно близко. Две утки скользили по поверхности, не обращая внимания на дождь, и меня внезапно посетили воспоминания о матери. До ее смерти несколько лет назад мы часто стояли на этом самом месте, кормили уток и тихо разговаривали обо всем, что приходило на ум.

Зимой я часто думал о ней.

Поднявшись по ветхой лестнице позади здания, я проскользнул в квартиру. В двухэтажном здании были как жилые, так и нежилые помещения. Половину первого этажа занимала самая популярная пиццерия в городе, другая половина уже больше трех лет пустовала. Наша квартира занимала весь второй этаж, и поскольку тут было безопасно и достаточно уютно, мы прожили на одном месте десять с лишним лет. Предполагалось, что это будет наша первая квартира. Но прошло двенадцать лет, а мы так и не переехали во вторую. Покупка собственного дома так и останется неосуществимой мечтой, если только деньги внезапно не свалятся на нас с неба.

В квартире было темно, в гостиной, на тумбочке возле дивана, горела единственная настольная лампа. Я положил ежедневник Бернарда на кофейный столик, отряхнул куртку от капель дождя, повесил ее в шкаф и пошел искать Тони.

Она стояла у раковины в кухне, уставившись в окно на площадку пожарной лестницы. Я не знал, догадалась ли она о моем присутствии, и прошел вперед; подо мной скрипнул пол. Проникавшие через окно редкие лучики солнца боролись с тенями, разрисовывая ее профиль полосками света и тьмы. Тони по-прежнему не оборачивалась, но по выражению ее лица я понял, что она знает о моем возвращении. Медленно моргая, она смотрела на выставленные в ряд на пожарной площадке глиняные горшки.

– Через несколько недель наступит весна, – сказала Тони, вытирая руки посудным полотенцем.

– Уже прямо не терпится.

– Мне тоже. – Она повесила полотенце на кран над раковиной. – Я хочу в этом году посадить какую-нибудь зелень. Может, петрушку. Не помню даже, когда у меня в последний раз был двор… настоящий сад, но…

Она умолкла, не договорив. Я подошел к буфету, схватил кружку и налил себе остатки из кофейника.

– Невероятно, ты решила наезжать на меня сегодня? Я делаю что могу, Тони.

Она наконец отвернулась от окна и встала, облокотившись о раковину.

– Я не наезжаю. – Внезапно она стала сама невинность с честными глазами. – Не поверишь, но я вовсе не пытаюсь унизить тебя при каждом удобном случае.

Я отпил кофе. Едва теплые помои.

– Я, наверное, пойду в душ.

– Завтракать будешь? – спросила она. – Мне надо сбегать в магазин, но у нас еще есть яйца.

Я взглянул на часы. Было только одиннадцать с минутами, но казалось, что уже намного больше.

– Нет, я не голоден. Просто хочу ополоснуться, сесть и спокойно разобрать вещи Бернарда, которые привез с собой.

– Все в порядке?

– У нас возникли кое-какие вопросы, но, подозреваю, так всегда выходит, когда кто-нибудь совершает самоубийство.

Я протянул руку мимо нее, вылил кофе в раковину и поставил кружку на кухонную стойку. От Тони смутно пахло кокосом и еще чем-то неопределенно мыльным.

– Тебя это не удивило, ведь так?

Она догадалась, что мои слова были скорее утверждением, чем вопросом, но все равно ответила едва заметным кивком.

– Мне жаль, что он так поступил, – негромко произнесла она, – но меня это не удивило.

– Почему?

– Жизнь может быть суровой. Не всем она под силу.

– Бернард тебе никогда особенно не нравился.

– Я не очень хорошо его знала.

Я вгляделся в ее глаза.

– Ты совсем не умеешь врать.

Тони оторвалась от кухонной стойки и подошла к столу.

– Давай не будем сейчас устраивать разборки, а?

– Ты тоже знала его много лет.

– И мне жаль, что он умер, Алан. – Она подхватила сумочку с одного из кухонных стульев, закинула ремешок на плечо и повернулась ко мне. – Но ты спросил, удивилась ли я. Нет, не удивилась. Бернард был странным. Он жил с матерью до самой ее смерти, так и не нашел девушки. Я вообще не слышала о каких-то его отношениях с женщиной – или мужчиной, или с чем угодно, если уж на то пошло. Он продавал машины, как будто даже не осознавая, что является живой карикатурой на продавца подержанных автомобилей. Да, Бернард умел быть милым и всегда вел себя со мной вежливо, но мы оба знаем, что он вольно обращался с правдой и бывал уклончив. В нем всегда проглядывало что-то неприятное, Алан.

Она была права, и я не мог придумать для него никаких оправданий.

– Кроме того, он всегда казался очень грустным, – продолжала она. – Его глаза всегда оставались печальными, это было видно, если вглядеться.

– Ну правильно, – сказал я, уставившись на нее. – А я ничего не заметил.

Ко мне снова подкрался кошмар, и я почувствовал, что пасую перед его решительностью. Мне всегда снились кошмары, даже во взрослом возрасте, но никогда сон не цеплялся за мое сознание даже после пробуждения. У меня снова затряслись руки, и на секунду я испугался, что упаду. Как можно незаметнее вцепился в кухонный стол и навалился на него всем весом. Тони замерла, разглядывая меня огромными карими глазами. Естественные изгибы ее фигуры скрывались под мешковатым спортивным костюмом.

– Ты готов спорить с каждым моим словом. – Она придвинулась и быстро поцеловала меня в щеку. – Прими горячий душ и отдохни. Я скоро вернусь, хорошо?

И исчезла прежде, чем я смог возразить, предложить пойти с ней или закричать, прося о помощи.

Перед встречей с Риком и Дональдом я ополоснул лицо, натянул джинсы и свитер, но не принял душ, так что теперь потоки горячей воды были особенно приятны. Окутанный клубами пара, я откинул голову и позволил воде стекать по лицу и плечам, наслаждаясь покоем и тишиной.

Длились они недолго.

Кошмар вернулся, пытаясь захватить мое сознание, и теперь, подчинившись гипнотическому теплу и ритму текущей воды, я не стал сопротивляться.

Эти часы сводят меня с ума. Знаете, такие вычурные, настольные, с рисунком земных полушарий. Они стоят футах в десяти от постели, но в небольшом помещении их тиканье перебивает все, даже шум проезжающих под окном автомобилей и случайные звуки, доносящиеся до спальни. От угнездившейся где-то позади глаз головной боли меня подташнивает. А от этого треклятого тиканья становится только хуже, как будто часы отсчитывают удары, пронизывающие мои виски. Я провожу рукой по лбу, смотрю на низкий потолок прямо над собой и замечаю краем глаза его. По-покойницки сложив руки на груди, я глубоко вздыхаю и закрываю глаза. Отчего-то проще вернуться в темноту. Я слышу, как поскрипывает пол по мере того, как он подходит ближе; задерживается, едва переступив порог. Я чувствую, что теперь он смотрит на меня, ждет, когда я обращу на него внимание. У меня ужасно пересохло во рту. Если я сяду, головная боль только усилится, но я все равно быстрым движением скидываю ноги с постели и сажусь на краю. Потирая виски, смотрю на него и отвожу взгляд. Он просто стоит и грустно смотрит на меня. Он выглядит… не то чтобы больным, а… непохожим на себя. Бледным. Он выглядит бледным и осунувшимся, как будто очень долго не спал. Наконец, я спрашиваю, что он здесь делает. На его лице появляется самая грустная улыбка, какую мне приходилось видеть, и он говорит, что пришел попрощаться, что ему дали несколько минут, чтобы попрощаться. Это всего лишь Бернард, но отчего мне так страшно? Оттого что он умер, или из-за ощущения, что он пришел не один? Я откашливаюсь, протягиваю руку к чашке с водой на прикроватной тумбочке и быстро отпиваю. Киваю Бернарду и говорю: как жаль, что так получилось. Я пытаюсь объяснить, как мне на самом деле жаль, но он снова улыбается – так грустно! – и поднимает руку, как будто… будто хочет сказать – не надо объясняться.

Я знаю, что остальные где-то поблизости, и при одной только мысли о них во мне зарождается такой глубинный ужас, какого мне никогда прежде не приходилось испытывать. Физически ощутимый, душащий страх, на котором мне не хочется задерживать внимание, потому что я знаю: он глубже, сильнее и смертоноснее меня самого. Как чудовище в коробке. Если его выпустить, все кончено. Я продолжаю говорить, лопочу в надежде, что, может быть, сумею словами затопить собственный страх. И снова Бернард поднимает руку, и я умолкаю. Я замечаю, что у него грязные руки, ногти слишком отросли, под ними набилась земля. Он говорит, что пришел попрощаться, что ему пора уходить. Потом вроде как вздыхает и облокачивается о дверную раму, как будто может упасть без поддержки. А я просто стою возле кровати и смотрю на него, не зная, что и думать. А потом… приходят они. Тихо проникают в комнату из-за его спины. У меня потеют ладони, а сердце бьется так, что я слышу, как оно стучит о грудную клетку. Это моя спальня, и я не хочу, чтобы они здесь находились, я их не знаю, они выглядят совершенно незнакомыми. Их четверо, трое мужчин и женщина, и они все заходят, как будто им тут самое место.

Бернард говорит, что все в порядке, но мне так страшно. Они, эти… люди меня пугают. Потому что я знаю, что́ они такое. Они не произносят ни слова, просто стоят и смотрят на меня черными глазами, и Бернард ничего не объясняет, но я знаю, знаю, что́ они такое и зачем они здесь. Бернард улыбается снова, но на этот раз его губы трескаются и рассыпаются, как засохшая глина, и изо рта вытекает отвратительная нитка крови, слюны и грязи, а глаза становятся такими же холодными, как у остальных. Я слышу крик, но он тут же задушенно стихает, и я не успеваю сообразить, что кричу я сам…

Я выключил душ и встал, склонив голову, упершись руками в кафель, прислушиваясь, как давится, глотая воду, сток. Мое сердце отчаянно билось, но я чувствовал, что если лягу, то просплю несколько дней подряд. Когда вода и мыльная пена просочились в водосток, я открыл глаза и отдернул занавеску. Зеркало запотело, вся ванная заполнилась паром. По единственному окну стучал дождь, сотрясая раму.

Зеркало на двери сквозь пар продемонстрировало мое отражение в полный рост. Волосы, кажется, редеют с каждым днем. Следовало бы побриться, но мне нравится вид щетины. Она подчеркивает линию подбородка и голубизну моих глаз. Я рассматривал себя среди подымавшихся к потолку завитков пара и думал: вот так вот подбирается к нам возраст. Подкрадывается, постепенно и едва заметно, как умелый соблазнитель, и мы оказываемся в его объятиях, не успев еще ничего сообразить. Мне нет сорока – еще три года до сорокалетия, но частенько кажется, что я уже куда старше.

Откуда-то из глубины отражения на меня глянул человек из прошлого, который никогда не поверил бы, что станет таким усталым, таким изнуренным. По крайней мере, не в тридцать семь. И иногда мне казалось, что это незнакомец, совершенно чужой и чуждый персонаж в чьей-то еще истории. Человек, которого я едва могу узнать.

Постепенно обсыхая, я стоял перед зеркалом, пока его поверхность не запотела окончательно. После этого вышел из душа и взял с раковины полотенце. Головная боль улеглась, но мышцы гудели. Я вытерся и перебросил полотенце через плечо, открыл дверь и вышел в прохладную спальню. Рухнув на постель, я потянулся и поудобнее устроился на подушке. Глаза закрывались. Кошмар отступил, и вскоре меня поглотила тьма.

Я распахнул глаза. Болела спина, желудок вовсю ворчал. Неужели я успел уснуть? А раз так, значит, меня разбудило что-то не совсем обычное. Какое-то время я лежал, прислушиваясь, уставившись на вылинявший потолок и множество пересекающих штукатурку тончайших трещинок.

Судя по звукам, погода все ухудшалась. Бесновавшийся снаружи ветер сотрясал оконные рамы. Я немедленно перевел взгляд на источник шума, и, хотя причина его стала очевидна, меня это не успокоило.

Из гостиной в спальню проник другой звук, и я уже не был так уверен, что на этот раз виноват ветер. Я лежал совершенно неподвижно и напряженно вслушивался, но мог уловить только шум дождя и ветра.

– Эй?

Заперла ли Тони дверь, когда выходила? Она никогда прежде об этом не забывала, с чего бы на этот раз было по-другому? И все же что-то было не в порядке. Мне казалось, что я не один. Я медленно сел в постели, соскользнул к ногам кровати и позвал:

– Тони? Тони, это ты?

Потом несколько секунд просидел в тишине. Хотя из гостиной больше не доносилось ни звука, время отдыха определенно подошло к концу. Я встал с постели, взял полотенце, которое принес из ванной, и обернул его вокруг талии. Дверь спальни была слегка приоткрыта, за ней виднелась небольшая часть гостиной. Только сделав первый осторожный шаг по ковру, я понял, что меня беспокоит.

Из-за непогоды в квартире было куда темнее, чем обычно, и Тони оставила свет в гостиной и на кухне. И я не помнил, чтобы выключал его, прежде чем пойти в душ.

– Эй? – Меня пробрала ощутимая дрожь.

А потом зазвонил телефон.

Я подскочил от неожиданности, отшатнулся обратно к кровати и принялся шарить по столику – успел подхватить трубку и прижать ее к уху до того, как прозвучал второй звонок.

– Алан, – всхлипнул голос на другом конце. – Алан, я…

– Дональд?

– Алан, я…

– В чем дело? – Я уставился на дверь. – Где ты?

– Дома, – ответил он срывающимся голосом. – Извини, я выпил.

– Все нормально. Слушай, давай я перезвоню через…

– Я хотел тебе сказать сегодня, хотел, но…

– Слушай…

– Я не смог, просто… Алан, мне снятся кошмары.

Я кивнул в трубку.

– Все образуется. Я…

– Тебе он тоже приснился, да?

Что-то в его голосе заставило меня переключить внимание с темной гостиной на его слова.

– Он?

– Кошмар, который все не забывается, никак не оставляет в покое.

Я услышал, как он плачет, не скрываясь, и догадался, что он не только пьян, но и смертельно напуган.

– Ну, мне приснился кошмар, и что с того?

– Бернард приходил попрощаться? И с ним были эти… существа?

Я изо всех сил вцепился в трубку. У меня так сильно задрожали колени, что я боялся упасть.

– Как… Откуда ты знаешь?

– Алан, мне так страшно. Господи, мне так ужасно страшно.

– Откуда ты знаешь?

– Они ничего не говорили, но я знал – знаю, как и ты, – что случилось. Они забрали его в ад. Происходит что-то непонятное. Почему они забрали его в ад, Алан? Почему они забрали Бернарда в…

– Да ответишь ты наконец? Откуда ты знаешь!

Дональд начал давиться и закашлялся.

– Потому что между нашими кошмарами было одно различие, – шепотом ответил он. – Мне Бернард сказал, что сначала побывал у тебя.

Я несся по городским улицам, не обращая внимания на нависшие над головой черные тучи, на дождь и тьму, более подходящую для середины ночи. Мои мысли путались, ладони взмокли от пота, я чувствовал необычную отстраненность, как будто беспомощно наблюдал за окружавшей меня действительностью, а не был ее деятельной частью.

От нашей квартиры было меньше двух миль до дома Дональда в небольшом поселке, состоявшем по большей части из дачных коттеджей, гнездившихся среди густого леса на утесе, над самым большим пляжем города. Я свернул на грунтовую дорогу и поехал через лес. Летом эта часть Поттерс-Коув кишела туристами и дачниками, все дома были заняты, дворы завалены садовой мебелью и жаровнями, люди всех возрастов спускались по дороге к пляжу, и из всех магнитофонов и автомобилей гремела музыка. Но до начала сезона оставалась еще пара месяцев, постоянно здесь жило всего несколько человек, и большая часть домов стояла заброшенной и заколоченной. Этакий город-призрак, оживавший только раз в год. Сейчас он казался самым подходящим местом для обращения к прошлому и изгнания засевших там демонов.

Я припарковал машину перед домом Дональда. Его старенький «фольксваген» стоял на узком боковом въезде. Из-за жидких занавесок на окнах сочился бледный свет.

Входная дверь была открыта, так что я торопливо постучал и вошел, сразу оказавшись в гостиной. Скромная комната пребывала в некотором беспорядке. До этого мгновения я не задумывался о том, как давно не бывал у Дональда дома. Повсюду валялись журналы и книги в бумажных переплетах, переполненные пепельницы; смятые сигаретные пачки и пустые бутылки занимали практически все место на кофейном и журнальном столиках. В небольшой кухне в задней части дома царила чистота – за исключением холодильника, ею явно редко пользовались. В доме были еще только ванная комната и спальня, обе пустые и темные.

В углу гостиной работал телевизор с выключенным звуком, что объясняло бледное свечение, а в кресле в противоположном конце комнаты развалился в пьяном беспамятстве Дональд: на одном колене ненадежно балансирует пепельница, на полу, рядом с безвольно повисшей рукой, валяется пустая бутылка из-под водки. В другой руке он по-прежнему сжимал телефонную трубку, которая успела переключиться с гудка на неприятное жужжание. Я забрал ее и положил на место. У Дональда слегка дрогнули веки, и тут я заметил, что сигарета, которую он, по всей видимости, закурил, прежде чем отключиться, все еще дымилась на краю пепельницы и успела прогореть почти до середины фильтра. Я со вздохом загасил ее.

– О господи, однажды ты спалишь эту халупу и себя вместе с ней.

Он открыл глаза и с трудом поднял голову.

– Алан.

– Ты в порядке?

– Не знаю, – выдавил он, медленно шевеля пересохшими, растрескавшимися губами. – А ты?

Я присел на корточки рядом с креслом.

– Как нам мог присниться один и тот же сон?

Несколько секунд он бессмысленно ворочал глазами, затем несколько раз сморгнул и как будто немного собрался с мыслями.

– Я никогда не верил в загробную жизнь, сам знаешь. Никогда ни во что такое не верил. Ты верил, а я не верил, вот только… все это, я не знаю, я не понимаю, что происходит. – Дональд попытался сесть и едва не отключился. Он вряд ли долго мог оставаться в сознании. Его нижняя губа дрожала. – Я не знаю даже, почему, но… мне страшно.

– Мне тоже. – Заметив загнанное выражение его налитых кровью глаз, я предположил, что в моем собственном взгляде могло прятаться такое же выражение. – Все образуется. Всему есть разумное объяснение, нам просто нужно его найти.

– Тебе не обязательно было приезжать, я… Зря я тебе стал вот так звонить, ты… Ты извини, я…

– Успокойся, все нормально. – По прошлым запоям Дональда я знал, что он только смутно запомнит то, что сейчас происходит.

Он попытался улыбнуться, но алкоголь и утомление одолели его, и он внезапно осел, погрузившись в глубокий сон.

Я взял со спинки дивана старый плед и осторожно накрыл им Дональда, потом подошел к телефону и позвонил домой. Тони ответила после второго гудка.

– Это я.

– Ты где?

– Мне пришлось ненадолго заскочить к Дональду.

– Все нормально?

– Он немного перебрал с выпивкой, я только хотел убедиться, что с ним все в порядке.

– Это что-то новенькое. – Когда я не ответил, он сказала: – Я думала, ты будешь дома, когда я вернусь из магазина.

– Я тоже так думал. – Я отвлекся на мелькавшие на экране кадры старого черно-белого фильма. – Я буду дома через несколько минут, хорошо? Я уже выезжаю.

Я наскоро прибрался в гостиной и унес пепельницы в кухню. Вытряхивая в мусорное ведро окурки, я заметил разбросанные по кухонной стойке фотографии, которые Рик нашел в сумке Бернарда. Судя по всему, Дональд несколько раз лихорадочно их перетасовывал. Фотография неизвестной нам женщины лежала сверху. Я сунул ее в карман куртки, не знаю зачем, и вернулся в гостиную.

Дональд находился в полной отключке, но дышал ровно. Даже погрузившись в навеянный алкоголем сон, он сохранял на лице выражение душевной муки, которое никогда не покидало его до конца. Но сейчас Дональд казался как никогда умиротворенным.

Убедившись, что с ним все будет в порядке, я пошел к дверям.

Квартиру заполнял аромат жареной курицы, который напомнил мне о том, что я не ел со вчерашнего дня, и из-за этого, а также из-за недосыпа и сегодняшних событий я находился не в самом дружелюбном расположении духа.

Пока Тони готовила салат к ужину, я устроился за кухонным столом и в меру своих способностей объяснил ей ситуацию. Нам с Дональдом каким-то образом привиделся один и тот же кошмар, и даже до того, как мы это поняли, он донимал нас во сне и наяву. Она терпеливо слушала, не перебивая, пока я не договорил. Казалось, она потратила целую вечность на то, чтобы разрезать огурец и уложить его поверх салатных листьев. Работая, она прикусывала нижнюю губу, и это, как я знал, означало, что ответ-то у нее был, но она хотела тщательно обдумать его, прежде чем заговорить. Наконец Тони взглянула на меня, сведя брови.

– Алан, помнишь, после того как умер папа, он мне приснился? Через несколько дней я говорила с мамой, и оказалось, что ей он тоже снился.

– Тут совсем другое, – настаивал я. – Вам обоим приснился сон. Но не один и тот же.

– Любовь моя, вы с Дональдом тоже видели разные сны.

– Говорю тебе…

– Послушай, – сказала она, – мне приснилось, что папа пришел, поговорил со мной, сказал, что все будет в порядке. Мама видела примерно то же: папа пришел, они поговорили, он заверил, что у него все хорошо и что все будет в порядке. С тобой и Дональдом то же самое. Вы оба дружили с Бернардом, вам обоим приснилось, что он к вам пришел. Это довольно обычное явление. Людям постоянно снятся покойные близкие, особенно сразу после их смерти.

– Это не то же самое, это…

– Ты спрашивал об этом Рика?

– Нет, именно об этом не спрашивал, но сомневаюсь…

– Может быть, в таких снах, включая твой, нас и правда навещают умершие. Может, мой отец и правда явился мне во сне? Мне хотелось бы думать, что это утешение. Я верю в жизнь после смерти, а если так, то с чего бы считать посещение во сне чем-то невероятным? Оно вполне вероятно. – Она улыбнулась. – Может быть, Бернард мог попрощаться только так?

– Хорошо. Тогда почему нам не мог присниться один и тот же сон?

– По сути, так и случилось.

– Не по сути.

Тони улыбнулась.

– Для начала, словам Дональда едва ли можно доверять из-за его состояния. Когда человек вот так пьет, нельзя понять…

– Тут же не в том дело, что я рассказал ему о своем сне, а он по пьяни вообразил, будто ему приснился точно такой же. Я даже не упоминал о своем. Дональд первым принялся рассказывать мне о собственном кошмаре. И еще до того, как я что-то сказал, он знал, что мне приснилось то же самое.

– Ну хорошо, как Дональд описал свой кошмар? Что именно он сказал?

Я уставился на нее, уже догадываясь, куда вели все эти вопросы, и внезапно усомнился в собственной уверенности.

– Он упомянул несколько деталей, которые показались мне точным повторением того, что приснилось мне, – сказал я, – но я не расспрашивал его обо всех подробностях.

– Ну вот видишь. – Она развела руками, затем позволила им упасть, хлопнув ладонями по бедрам. – Вам обоим приснилось, что вас навестил Бернард. Что он был не один. В обоих случаях он пришел, чтобы попрощаться, и сказал Дональду, что уже побывал у тебя. Так? Или я упустила что-то из твоего описания?

– Нет, – со вздохом признал я, – все точно.

– Как бывает со многими, вам приснились похожие сны. Похожие, Алан, а не одинаковые. И я не сомневаюсь, что это само по себе может беспокоить, но в таких снах нет ничего необычного. – Она вернулась к стойке и салату. – Кроме того, когда вы его обсуждали, Дональд уже напился в стельку. К тому же ты устал, не успел выспаться и поесть, вы оба все еще пытаетесь справиться с потрясением, напряжением и душевным смятением из-за смерти близкого вам человека, и получается обстановка, в которой ты перестаешь понимать, что реально – или, по крайней мере, достоверно, – а что нет.

– Ты… да, наверное, ты права. Просто… – Я помотал головой, одновременно в замешательстве и в надежде немного прочистить мозги. – У нас обоих возникли дурные предчувствия. Этот сон не был особенно приятным или успокаивающим. Это был кошмар.

– Ну, если тебе снится, что умер твой лучший друг, конечно же, это будет кошмар.

– Я не об этом. – Сам того не осознавая, я начал нервно потирать руки. У меня снова вспотели ладони. – В этом сне был мрак, ощущение, будто… Я понимаю, что это звучит глупо, но в нем было ощущение зла. Как будто Бернарда забрали в ад.

Тони накрыла салат полиэтиленовой пленкой и поставила его в холодильник.

– Любовь моя, Бернард покончил с собой – разумеется, вас это потрясло. И, хуже того, он даже не оставил записки, которая хоть как-то объяснила бы, почему он так поступил. Это чудовищное, невыносимое и болезненное событие. – Она посмотрела на меня с сочувствием. – Ты наверняка считаешь себя в чем-то виноватым – это неправильно, но неизбежно, и в тебе одновременно кипят недоумение, гнев и бог знает какие еще чувства. Случилось нечто действительно мрачное и травмирующее, и ты пытаешься как-то разобраться, понять, что произошло. Только и всего, Алан. И этого вполне достаточно.

У меня на губах появилось что-то вроде улыбки.

– Неплохо.

– Невозможно десять лет проработать помощником мозгоправа и кое-чего не нахвататься. – Она ухмыльнулась, но улыбка почти тут же пропала. – У Джина очень много случаев в практике связаны именно со смертью.

Тони работала секретарем у частного психиатра в городе и успела многое узнать о человеческой природе. Я ненавидел свою работу, но Тони нашла дело, которое приносило ей настоящее удовольствие, она ладила со своим начальником и пользовалась его уважением. Если кому и следовало продолжить обучение после школы, так это ей. Она всегда интересовалась психологией, но, хотя я много лет предлагал ей пойти на какие-нибудь курсы, она так и не собралась. Все появлявшиеся у нас свободные деньги отправлялись прямо в «фонд дома», накопительный счет, который Тони создала сразу после нашего медового месяца. Сумма на этом счету росла так медленно, что мы неизменно оставались в четырех столетиях от покупки собственного дома, но Тони отказывалась сдаваться. Это во многом напоминало мне наш брак и то, почему она по-прежнему оставалась со мной, несмотря на все наши недостатки.

Разумеется, сначала меня привлекла ее красота. Хотя мы были ровесниками, Тони выглядела значительно моложе меня и сохранила не только фигуру, но и порядочную часть своей подростковой живости. Но наш брак держался на плаву благодаря искреннему взаимопониманию, а не только ее физическим качествам. Я отлично понимал, что не сумел стать кормильцем, как она ожидала, что застрял на низкооплачиваемой работе, куда устроился практически сразу после школы, и что спустя двенадцать лет брака мне вряд ли удастся найти другое занятие. Тони осознала этот факт и смирилась с ним куда раньше меня и, подведя, так сказать, итог, решила остаться со мной.

Мы никогда не говорили об этом, но оба в какой-то мере разочаровались друг в друге, в однообразной рутине, в которую превратилась наша жизнь, в автоматических действиях, совершаемых день ото дня. Но были в нашем существовании и удобство, безопасность и доверие, а это тоже кое-чего стоит. Привычка и постоянство пришли на смену страсти, ослабевшей через несколько лет после свадьбы, и из задыхающихся любовников мы превратились в надежных партнеров, друзей, верных и постоянных соседей по квартире, которые время от времени, как будто по глупости, занимались любовью.

– Не все могут смириться со смертью, – услышал я слова Тони. – Большинство не может. Но она касается нас всех.

Все, разумеется, правда, но я начинал думать, что у смерти были любимчики. За тридцать семь лет смерть не просто посещала меня с завидной регулярностью, она находилась рядом с самого начала, как будто с нетерпением поджидая начала кровопролития. Мой отец, каменщик, погиб в результате несчастного случая на стройке всего через несколько недель после моего рождения. В старшей школе Томми насмерть сбил невнимательный водитель. Родители Тони умерли от сердечного приступа, не дожив до шестидесяти, сначала отец, а всего год спустя – мать. Моя мать пережила несколько инсультов и вскоре умерла у меня на руках. А теперь и Бернард взял смерть под руку и переступил грань. Все это казалось таким бесцельным, таким бессмысленным, как сказал Дональд, но мне хотелось верить, что у этого хаоса была какая-то убедительная причина, какой-то план.

– Слушай, до обеда еще есть немного времени, – сказала Тони. – Может, тебе прилечь и немного отдохнуть?

Я встал, обхватил ее за талию и притянул к себе. Тони положила руки мне на плечи и улыбнулась, но я чувствовал, как напрягается ее тело. Я с радостью согласился бы с ее объяснением – что я переутомился и мой рассудок, возможно, был не совсем ясен, – но все еще не мог избавиться от страха.

– Просто у меня от всего этого неприятное чувство.

– Ты, скорее всего, беспокоишься за Дональда, – сказала она, поглаживая мою шею теплыми пальцами.

– Да, и это тоже. – Я обнял ее крепче. – Я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю. – Еще раз быстро поцеловав меня, Тони отстранилась и с шуточно-строгим видом велела: – А теперь иди отдохни.

На этот раз обошлось без снов. Проспав больше часа, я проснулся на диване, хотя едва помнил, как на него ложился. После того как Тони разбудила меня, я постепенно выплыл из тьмы, как пловец медленно и плавно поднимается к поверхности мутной воды. Впервые за долгое время я пробудился как бы незаметно, без встряски, которая вырвала бы меня из сна. Все равно просыпаться, не чувствуя тепло прижатого ко мне тела Тони, было непривычно. В первые несколько секунд, еще не вполне сообразив, где нахожусь, я слепо протянул руку, пытаясь ее нащупать, но отыскал лишь пустоту и успел заметить, как Тони вернулась на кухню.

Какое-то время я лежал, вновь закрыв глаза. Тони включила проигрыватель и выбрала компакт-диск, из ближайшей колонки доносились негромкие переливы рояля. Безостановочный вой ветра и удары дождя по окну отвлекли меня от музыки, но внезапно возникший перед внутренним взором образ Бернарда – таращившееся на меня лицо, как будто приклеенное к внутренней стороне век, – заставил меня сесть. Я сделал медленный вдох, выдохнул и энергично протер глаза.

Мы поужинали за кухонным столом. Пустая болтовня изредка прерывалась случайным звяканьем столовых приборов по тарелкам и приглушенным жеванием, а весь остальной мир в это время поливал как будто бесконечный ливень. Еда была превосходной, беседа – несколько сдержанной. Мы оба не хотели продолжать прежний разговор, но, подозреваю, по разным причинам. Тони умела отстраниться от происходящего и, без сомнения, находила в этом облегчение, я же чувствовал себя слишком вовлеченным; ко мне, возможно, частично возвратилось здравомыслие, но, несмотря на все утешения и объяснения, я все еще не мог избавиться от страха. Что-то происходило или собиралось вот-вот произойти, – или, может быть, уже произошло, но что-то творилось; в этих кошмарах и неколебимом ужасе было нечто большее, чем Тони готова была принять во внимание, а я – осознать. В этом, по крайней мере, я был уверен.

После ужина Тони устроилась на диване с книгой, а я ушел в спальню с ежедневником Бернарда и фотографией, которую забрал из дома Дональда. Я сел на край постели и пролистал ежедневник, пытаясь отыскать среди неразборчивых пометок и записей что-то необычное, выделявшееся среди прочего, но не нашел ничего, что вызывало бы малейшее подозрение. Засунув фотографию внутрь, я застегнул чехол и положил ежедневник на тумбочку.

– Блокнот Бернарда? – Тони стояла в дверях. Она переоделась в шлепанцы-зайчики и атласную пижаму. Лампа на прикроватной тумбочке отбрасывала на нее мягкий желтоватый отсвет.

– Угу.

Она посмотрела мимо меня, на окно.

– Этот дождь когда-нибудь закончится?

Дождь мне всегда нравился, он казался скорее успокаивающим, чем подавляющим.

– Надеюсь, что нет.

– Ты такой странный. – Она улыбнулась, демонстрируя отличные зубы.

– Да, но ты меня любишь.

Она пожала плечами.

– Да, ты ничего так.

Я рассмеялся и почувствовал себя прекрасно. Как и кошмар, смех действовал разрушающе, но в хорошем смысле. Скука бессодержательного существования внезапно нарушалась смертью, самоубийством, кошмарами – или всего лишь простым искренним смехом. Существование было так легко потрясти, оно было столь поразительно хрупким. Я смотрел на Тони в дверном проеме, такую живую и прекрасную, и гадал, не теряю ли рассудок.

– Иди ко мне.

Ее улыбка пропала.

– Алан, мы оба устали.

Я, как всегда, пал духом и мог лишь надеяться, что выражение лица меня не выдало.

– Рано еще спать.

– Тебе надо отдохнуть.

– Мне надо… – Я умолк.

Уверенным шагом Тони прошла через комнату к противоположной стороне постели и отбросила одеяло.

– Давай немного полежим вместе.

Было приятно свернуться под одеялами, прижавшись друг к другу, соприкасаясь руками, ногами и пальцами рук и ног. Тони приютилась щекой в ложбинке между моим плечом и шеей, ее ровное теплое дыхание касалось моей груди. Пока совсем рядом неистовствовали дождь и ветер, мы лежали в тишине и покое, в безмятежном оке бури. Как любовники.

Пока комната не совсем погрузилась во мрак, в сумраке все еще жили тени, по стенам и потолку скользили призрачные отсветы, извивающиеся привидения выбирались из потайных углов, призывая ночь.

Тони пошевелилась и издала едва слышный мяучащий звук. Я провел рукой по ее спине к плечу, затем коснулся груди. Она немедленно напряглась.

– Алан, прекрати.

Я закрыл глаза и стал гладить ее волосы, отодвигая случайные пряди со лба, призывая воспоминания о ночи, когда умерла моя мать.

Мы лежали в этой же комнате, в этой же самой постели, возможно, в точно такой же позе, пока я не уткнулся лицом ей между грудей, тычась в них, целуя, нуждаясь в этом тепле. Но когда я зажал губами ее сосок, Тони оттолкнула меня.

– Хватит, – прошептала она, как будто кто-то мог услышать. – Боже мой, сейчас?

Она не понимала – и никогда не поняла – что в ту минуту, в то стихийное мгновение мне нужно было почувствовать себя сильным, мужественным, сексуальным и живым. Ей казалось, что заниматься любовью через несколько часов после смерти моей матери было отчего-то неприлично. Для меня это было необходимым выражением неувядающей любви, нашей любви, любви, которая способна выжить, выразить и защитить нас обоих.

С тех пор секс не был прежним. Чаще всего Тони не выражала никакого интереса, предпочитая лежать в обнимку, как будто любое другое действие было безвкусицей и разрушило бы в остальном прекрасное мгновение. А когда мы все-таки занимались любовью, процесс был таким же заученным, как все прочие повседневные действия. Я не мог понять, куда подевалась чувственная женщина, на которой я женился. Она не желала об этом говорить. И я давно перестал спрашивать.

Тони приподнялась, окруженная ангельским сиянием.

– Сделаем что-нибудь завтра утром, хорошо? А сейчас давай просто…

Я притянул ее к себе, уткнулся губами в шею. Когда она откинулась на подушку и закрыла глаза, я понял, что связь между нами оборвалась. Да, может, и не было никогда этой связи. Я поцеловал Тони нежно, без страсти, и почувствовал, как расслабилось ее тело.

– Когда мы стали такими? – спросил я.

Она взглянула на меня с выражением, которое можно назвать только преданным, погладила темные волосы на моей груди и прошептала:

– Спи, любимый.

А когда я уснул, Бернард уже ждал.

Глава 4

Как обычно по воскресеньям, я неожиданно проснулся от пронзительного свистка поезда, проползавшего через задворки города. Всего в десятке ярдов от нашей квартиры рельсы гудели под весом первого на этой неделе мусорного поезда с Кейп-Кода. Он всегда проезжал между семью и восемью часами утра и, следуя параллельно городским улицам, предупреждающе гудел. Потом грохотал мимо, сотрясая квартиру. За дверцами буфета подскакивала посуда и утварь. Я выбрался из постели, спустил ноги на пол и невольно усмехнулся: в том, что практически все поезда на этом пути везли мусор, был некий мрачный символизм. Даже то, что обычно ассоциировалось с романтикой и интригой, превращалось в банальность, соприкоснувшись с моей жизнью, как будто становилось частью преследовавшего меня безрадостного кошмара.

Пиццерия на первом этаже открывалась только через пару часов, так что снизу еще не просачивались запахи, обычно наполнявшие квартиру (как бы мы ни пытались их замаскировать). Я какое-то время сонно сидел, потом заметил, что небо до сих пор затянуто тучами, но дождь прекратился. В квартире царила тишина. Я оглянулся через плечо и обнаружил, что постель пуста. На месте Тони лежала только груда смятых простыней.

Судя по всему, я проспал всю ночь без происшествий, но по-прежнему чувствовал себя измотанным, как будто все это время занимался чем-то другим. Таскал цементные блоки. Или копал канавы.

Как раз когда я вышел из ванной, зазвонил телефон, и тут же появилась Тони с беспроводной трубкой в руках.

– Это Нино, – сказала она, закатывая глаза.

Я взял у нее трубку и сел на кровать.

– Нино, что стряслось?

– Ал, – торопливо откликнулся мой руководитель, – слушай, приятель, у меня тут беда с назначениями, мне нужна помощь.

За все те годы, что я работал на «Охрану Батталия», Нино Батталия, брат владельца и мой непосредственный начальник, звонил мне домой только по одному поводу.

– Ясно. – Я вздохнул и поглядел на Тони, которая стояла в ногах кровати, уперев руки в бока и склонив голову на сторону. – Что стряслось?

– Крейг заболел, не сможет выйти этой ночью.

– Новенький?

– Да. Сам знаешь, как бывает с этими новичками. Говорит, что заболел, что у него грипп или еще что-то, – да мне насрать, что с ним такое, как ты понимаешь. Вот только он должен был выйти на «Бантам-Моторз». Я не могу просто отказать им, Ал, это хороший клиент.

Название было мне знакомо – автосалон на юге Нью-Бедфорда, всего в нескольких кварталах от дома, где покончил с собой Бернард.

– Во-первых, это не самый приятный район, – сказал я. – Во-вторых, ночная смена.

– Да и да, но…

– Да блин, Нино. Я больше не работаю по ночам и не беру отстойные задания. Я старший сотрудник. Кроме того, я только проснулся. Если бы ты раньше сказал, что надо будет работать ночью, я бы не ложился вчера вечером и поспал бы сегодня днем. Я провожу воскресенья с женой. Свали это на кого-нибудь еще.

Я услышал, как на заднем фоне шипит в большом стакане таблетка «Алка-Зельтцера». Нино пил эту дрянь, как другие люди – газировку.

– Ал, ты думаешь, я тебе первому позвонил? Я уже всех в списке перебрал, никто не может выйти. Я же на тебя всегда могу рассчитывать. Сам знаешь. Возьми эту смену, а в понедельник можешь не выходить. И я подкину немного бабла за эту неделю, идет?

– Сколько?

– Как насчет двадцати баксов?

– Никак. Пятьдесят, и мне нужны наличные.

– Сорок.

– Ладно, – сказал я. – Возьму я эту смену. С оружием?

– Нет, пистолет оставь дома. Только дубинка.

– Хорошо. Ты работаешь этой ночью?

– Да, за диспетчера. Но на объездах меня не будет, так что вы все можете расслабиться. – Нино от души рассмеялся, но практически тут же замолчал, заглатывая свой антацид. – Адрес нужен?

– Нет, я знаю, где это. Время смены?

– Начало в одиннадцать, конец в семь.

– Мне всю ночь как, в машине сидеть?

– Нет, внутри. У них там есть для тебя стол и все остальное.

Тони присела на корточки рядом с постелью и провела рукой мне по бедру. Чувствуя поднимающийся в промежности жар, я сказал в трубку:

– Хорошо. Выйду на связь, когда буду на месте.

Ее рука скользнула под резинку моих трусов, пальцы сомкнулись вокруг мошонки. Нино еще что-то бормотал, благодарил, но я отбил звонок и отбросил трубку. Тони уже успела стянуть с меня трусы до лодыжек. Когда она сняла их совсем, я раздвинул ноги пошире, притягиваясь к ней растущим возбуждением. Одной рукой Тони провела по моей ноге, от икры к внутренней стороне бедра, другой сжала мой член и направила его себе в рот. Я застонал и обхватил ладонями ее голову, медленно покачиваясь в ритме с ее движениями.

Я погладил Тони по волосам и подался вперед, навис над ней, раскачиваясь все энергичнее по мере того, как она увеличивала давление и плотнее сжимала губы.

– Боже, – всхлипнул я, но слова застряли в горле, когда Тони выпустила меня, все еще стоя на коленях, едва видимая за краем постели. Она рассмеялась, и ее тон показался мне как будто угодливым, потом шлепнулась на кровать рядом со мной, слегка подскочив на матрасе. Мое сердце все еще билось как сумасшедшее, я обхватил Тони руками и потянул, пытаясь повалить ее поверх себя, он она оттолкнула меня и встала.

– В чем дело? – спросил я. – Что не так?

– Все нормально, – сказала она, поправляя пижаму.

Я поднял с пола трусы и натянул их поверх увядающей эрекции.

– Ты издеваешься надо мной. В чем дело?

Тони покачала головой.

– Тебе вечно надо еще, да?

– Еще? Серьезно? Когда мы в последний раз занимались любовью?

– Твой член только что побывал у меня во рту, разве нет?

Какое-то время мы стояли, глядя друг на друга.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

Она приподняла бровь и скрестила руки на груди.

– Точно?

– Тони, если ты не знаешь, о чем я говорю, то у нас и в самом деле проблемы.

– Теперь я должна притвориться, что понимаю, что за херню ты несешь?

– Мы больше не занимаемся любовью, – сказал я, глядя на нее уже с яростью. – Ради всего святого, ты обходишься со мной как проститутка с клиентом. Никакой страсти, ничего от себя, от сердца, просто механический, бесстрастный половой акт.

– Проститутка… Вот так комплимент. – У нее задрожали губы. – Козел.

– Прости. – Я положил руки ей на талию. Тони казалась такой маленькой, такой хрупкой. – Я просто не могу понять, что с нами происходит.

– Я тоже.

– Как будто все сломано, перепутано и потеряло всякий смысл.

– Не преувеличивай.

Подымавшаяся во мне ярость угасла, оставив после себя пустоту, ощущение беспомощности.

– Ты ведешь себя так, будто это не имеет значения, – сказал я.

Она отвела глаза и что-то пробормотала, но тут нас прервал звонок телефона.

Я со злостью схватил трубку с постели.

– Что?

– Это Рик.

– Я перезвоню.

– Нам надо поговорить. Происходит что-то странное.

– Теперь-то что за нахуй?

– Мы ошибались, – беспокойно сказал Рик. – Бернард все-таки оставил записку.

Я почувствовал, как сердце ушло в пятки, но на самом деле у меня всего лишь подогнулись колени, и я уселся обратно на кровать.

– Что?

– Он оставил посмертную записку, но не обычную. – Рик откашлялся. – Я проверял вчерашнюю почту, и… это какая-то бредятина, но… Бернард прислал мне сообщение. Он оставил записку. Только не в подвале. Он отправил ее мне.

Глава 5

Небо было странного серого оттенка.

Я припарковался рядом с пустым баскетбольным полем за забором-сеткой и перебежал улицу, задержавшись только возле затоптанного газона рядом с многоквартирным домом. Неподалеку я заметил машину Дональда и джип Рика. Хотя это был самый бедный район Поттерс-Коув, обычно тут было оживленно, но сейчас вокруг царила тишина, улица опустела. У дверей дома разговаривали два старика, притопывая ногами на пронизывающем ветру. Они не обратили на меня внимания, когда я поднялся по ступеням к двери и прошел внутрь, в относительно теплый коридор.

Справа с громким скрипом открылась дверь: на пороге квартиры стояла изнуренная чернокожая женщина с нездоровым лицом. Я часто бывал у Рика, и, несмотря на то что жильцы в доме часто менялись, знал многих из них в лицо. Эта женщина определенно переехала недавно, раньше я ее не видел. Она стояла передо мной в халате и шлепанцах и моргала медленно, как кошка.

– Вы по поводу канализации? – спросила она.

– Нет, извините.

– Вы по поводу канализации? – повторил тоненький голосок.

Опустив глаза, я обнаружил, что из-за тощих ног женщины на меня глядит маленький мальчик. Я сдержанно улыбнулся и подмигнул ему, и он тут же спрятался за мать. Женщина вздохнула, вернулась в квартиру и закрыла за собой дверь.

По разбитой лестнице я поднялся на третий этаж, к квартире Рика. На секунду замер, прислушиваясь, затем негромко постучал.

Рик почти сразу открыл дверь и отступил, пропуская меня внутрь. Лицо его было напряженным.

Небольшая квартира была скромно обставлена и захламлена, как любое холостяцкое жилище. За гостиной находились кухня и коридор, который вел в спальню. После того как от Рика ушла девушка, квартира стала безликой, почти как временное обиталище. О том, что здесь живет именно Рик, говорили только фотографии и газетные вырезки с описаниями его спортивных достижений в старшей школе, вывешенные в рамках на стене, и несколько наград и выцветших лент на столе под ними. Что-то вроде алтаря, постоянного неприятного напоминания о прошлой славе и упущенных возможностях. Подростки с такими способностями к спорту, какие были у Рика, чаще всего поступали в колледж с полной стипендией. Некоторые даже становились профессиональными игроками. Вместо этого Рик отправился в тюрьму, после того как чуть не убил человека во время потасовки из-за парковочного места рядом с местным рестораном. Хотя многие свидетели утверждали, что противник первым нанес удар, было немало и тех, кто говорил, что Рик продолжал избивать его, даже когда тот явно потерял сознание. Жестокость ответной реакции и серьезные травмы, которые он нанес противнику, дали судье право устроить показательный процесс. И он этим правом воспользовался, приговорив Рика к двенадцати месяцам в тюрьме Уолпол, где держали некоторых из худших преступников Массачусетса. Рик отсидел полный срок, и этот год за решеткой фактически покончил с любой надеждой на колледж или карьеру в спорте. И изменил его навсегда. Рик и раньше был несдержанным и вспыльчивым, но после тюрьмы стал еще грубее и, вероятно, еще опаснее. На мгновение я вспомнил, как навещал его в этом ужасном месте.

– Ты же обычно в это время спишь? – спросил я небрежно.

– Угу. – Он пытался сохранять беззаботный вид. – Хочешь чего-нибудь выпить? В холодильнике есть кола.

– Нет, спасибо. Что там с запиской?

Из туалета послышался звук сливаемой воды, и в коридоре появился Дональд, судя по виду, страдавший ужасным похмельем. Он махнул мне без всякого воодушевления и опустился на потертый диван.

– Сюжет закручивается.

Интересно, помнил ли он вообще о том, как я заезжал вчера к нему домой?

– Что стряслось?

Рик уселся на ручку дивана, взял с сиденья плотный картонный конверт и бросил его мне.

– Пришло вчера. Я проверил почтовый ящик только сегодня утром.

Я поймал конверт. Он практически ничего не весил. На лицевой стороне черным маркером были написаны имя и адрес Рика, обратным адресом служил рекламный стикер частной почтовой компании.

– «Вселенная посылок»? Это тут, в городе. Если Бернард умер почти неделю назад, почему конверт пришел только вчера?

– Послушай запись.

– Наверное, Бернард велел не отправлять конверт до определенной даты, – сказал Дональд – Им можно заплатить за такую услугу.

Я кивнул.

– Но зачем было ждать так долго?

Никто не ответил, и я просунул руку сквозь разорванный клапан и вытащил кассету без подписи. Не нащупав ничего другого, заглянул внутрь. Пусто.

– Что это?

– Его записка, – сказал Рик.

– Он записал ее на кассету?

– Наверное, на том плеере, который мы нашли в его сумке, – сказал Рик. – Я заметил, что у него есть кнопка «Запись».

Я подошел к креслу, сел и отложил конверт.

– Вы уже слушали запись?

– Только Рик. – Дональд вздохнул. – Я решил, что не хочу слушать ее дважды.

– В конверте больше ничего не было, на кассете нет никаких пометок, – сказал мне Рик. – Я не знал, что это, пока не начал слушать.

Я уставился на кассету одновременно зачарованно и с отвращением.

– Я, когда услышал голос Бернарда, едва не обосрался, – продолжил Рик, и я обратил внимание на его постепенно краснеющее лицо. – А когда услышал, что он говорит, кажется, и правда обосрался.

Рик взял кассету у меня из рук, подошел к стоявшему в углу магнитофону и вставил кассету. На эквалайзере зажглись разноцветные огоньки, поднялись и тут же упали под аккомпанемент ровного шипения. Огоньки продолжали плясать, шипение превратилось в дыхание, а затем в голос Бернарда.

– Если вы слушаете… Если вы слушаете эту запись, значит, я все-таки решился.

Голос звучал непривычно, не только из-за пленки, которая изменяет естественный тембр, но и потому, что он был гулким, как будто Бернард обращался к нам со дна каменного колодца. Я подался вперед, сложив ладони вместе.

– Рик, я послал запись тебе, потому что так будет лучше всего. Я знаю, что ты прослушаешь ее и примешь верное решение – расскажешь о ней Дональду и Алану. Без обид, ребята, но если бы я послал кассету кому-то из вас, не уверен, что вы рассказали бы о ней Рику или даже друг другу. Но я знаю, что ты, Рик, поступишь правильно. Ты наш главарь. Наш атаман.

Я встретился взглядом с Дональдом, а затем с Риком. Атаман был главой Султанов, нашей детской банды. После гибели Томми атаманом стал Рик. Титул, по сути, был шуткой, я не вспоминал о нем много лет, но само слово оживило картины прошлого, и у меня возникло подозрение, что именно этого Бернард и добивался. Хотя к концу он и превратился в собственную тень, практически всю свою жизнь Бернард занимался продажами и, как всякий хороший торговец, знал, как общаться с людьми и вызывать у них нужную или желаемую реакцию. Если говорить менее доброжелательно, он умел манипулировать людьми.

– Я попросил работников почтовой службы придержать конверт и отослать его в определенный день, – продолжал Бернард. Его голос сопровождался слабым жутковатым эхом. – Я прикинул, что к тому времени, как вы ее получите, я уже со всем… покончу. Уверен, что у вас остались вопросы, что вы расстроены и наверняка злы на меня за то, что я сделал, но, поверьте мне, так лучше. Рик, ты, наверное, считаешь меня слабаком, трусом, да? По крайней мере, вслух, хотя в душе и знаешь, что это не так. Дональд, ты просто грустишь и язвишь, и готов поспорить, что ты, Алан, как всегда погрузился в себя и от всех отстранился. Мы так давно друг друга знаем, слишком давно. Но не странно ли спустя столько лет задаваться вопросом, можно ли в принципе до конца понять другого человека? Мы дружили с самого детства, многое пережили вместе, но у нас все еще остались тайны. У нас всех. Никто не является точно, определенно тем, кем кажется, так? Мы ведем себя по-разному с разными людьми, и, может быть, совсем иначе, оставаясь в одиночестве. Все сводится к этому. Ночью, когда каждый из нас ложится в постель, глядит в потолок и вспоминает прошедший день, обдумывает все, сделанное за сегодня, и то, что будет завтра, когда мы остаемся наедине с богами, к каким уж там каждый обращается в темноте… только тогда слетают все маски, и остаемся только мы. Только мы и те, кто… или что мы есть.

Раздался какой-то неопределенный звук и снова шипение.

– Это все? – спросил я.

Рик отрицательно покачал головой и поднял руку, как регулировщик движения, приказывающий машинам остановиться. Снова появился звук дыхания, потом щелчки. Бернард остановил запись, потом запустил. Когда он заговорил опять, его голос звучал как прежде: далеко и почти искусственно.

– Вы никогда не думали о том, почему мы подружились? Не задумывались об этом всерьез? Последние несколько недель я много думал, вспоминал прошлое, хорошие времена и дурные – все, какие были, – конечно, насколько мог. Когда я был маленьким, моя мать сказала, что в этой жизни можно считать себя везунчиком, если удастся найти одного или двух настоящих друзей, которые будут рядом, что бы ни случилось. Это если повезет. – Бернард тихо язвительно рассмеялся. – Разве не странно, что все эти годы мы держались вместе? Все мы родились в рабочих семьях, тут, в городке, но… на этом сходство между нами и заканчивается, так ведь? Еще в школе все этому изумлялись. Парни вроде нас, такие непохожие друг на друга, могли дружить в детстве, но в старшей-то школе каждый должен был пойти своей дорожкой, найти собственную подходящую компанию. Но мы не разошлись. И даже сблизились, правда же? В некотором смысле, по крайней мере. Мачо Рик, заучка и лучший ученик Дональд, Алан, мятежник без цели, Томми, рубаха-парень, наш обаятельный главарь… и я. Шут, болван. – Голос Бернарда оборвался, что-то щелкнуло, и наступила тишина.

Я посмотрел наружу сквозь дальнее окно. Шел легкий снег. Казалось бы, уже слишком поздно для снега, но здесь и сейчас он был такой же реальностью, как искаженный голос Бернарда, как будто обращавшийся к нам из могилы.

– Господи боже мой, – негромко сказал Дональд. – Много там еще?

– Он звучит так, будто говорит из могилы, – услышал я собственный голос.

– Подозреваю, он все это записывал в том подвале, – сказал Рик. В тот же момент шипение сменилось новым громким щелчком. – Потому и кажется, что он говорит издалека – цементные стены искажают голос.

– Я не дурак, я знаю, как на меня смотрели другие, – продолжил Бернард уже спокойнее. – Все, кроме вас, понятное дело. Мы отлично умели не обращать внимания на недостатки друг друга. Между нами всегда была связь, что-то общее. Рик, мы с тобой – единственные дети в семьях, мы оба знаем, каково это, – все достоинства и недостатки такой жизни. Никто на нас никогда не давил, правда ведь? – Тяжелое дыхание, шорох. – А ты, Дональд, старый добрый Донни, мы оба знаем, каково это – отличаться от других. Быть выброшенным за борт, осмеянным… затравленным. Мы с тобой знаем, что такое одиночество, да, Донни? Навязанное извне или принятое по собственной воле, одиночество нам хорошо знакомо.

Я быстро взглянул на каждого, когда прозвучали их имена. Никто не поднял глаз.

– Алан, мы оба знаем, каково это – жить без отца, – продолжил Бернард. – Каково расти с матерью-одиночкой, любить ее и оставаться близким с ней, и сколько дряни люди способны свалить тебе на голову из-за этого. Маменькины сынки, ты и я… И гордимся этим, да-а? – Он рассмеялся негромко и на этот раз как будто искренне. – А потом я вспоминаю Томми и принимаюсь гадать… что было общего у нас с ним? Я очень долго думал, крутил все так и эдак – и наконец сообразил: в чем-то Томми был похож на каждого из нас. Если взять лучшие наши черты и собрать их вместе, получился бы Томми.

Дональд, который сидел, уставившись в пол, слегка кивнул. Рик повернулся к нам спиной и стоял перед окном, глядя на снег. Но мы все знали, что Бернард был прав: Томми был лучшим из нас.

– Алан, я всегда жалел тебя из-за того, что ты был рядом, когда это случилось. После того, как он умер, каждый день думал: не останься я тогда в школе после уроков, то был бы с вами. Может быть, первым вышел бы из автобуса. Может быть, оказался бы на дороге вместо него. В этом было бы больше смысла…

У меня сжалось горло, и я едва сумел сдержать слезы. В тот день я шел в паре шагов позади Томми, и с тех пор меня не покидала та же самая мысль. Что я легко мог оказаться на его месте. Что, возможно, я должен был оказаться на его месте.

– Но у нас есть кое-что общее. То, что знаем мы все, – испустив долгий вздох, продолжил Бернард. – Боль. Нам всем знакома боль – и ярость, что следует за ней по пятам. Да, ярость нам тоже хорошо знакома. Ярость от того, что мы так и не стали теми, кем могли, должны были стать. Мы все обладаем особым талантом: недотягивать.

Дональд вскочил на ноги и принялся расхаживать по комнате, скрестив руки на тощей груди.

– Рик, ты мог бы стать профессиональным футболистом. С самого детства ты только об этом и говорил. И у тебя были способности, был шанс. Но ярость тебя подкосила. Ты едва не забил этого бедолагу до смерти из-за места на парковке. Ради чего? Чтобы произвести впечатление на какую-то девчонку, с которой тогда встречался? Прости господи, парень три дня пролежал в коме. В коме, Рик. Ради места на парковке. Я помню, как мы навещали тебя в тюрьме. Набивались все вместе в машину и в мертвой тишине ехали в Уолпол – самые долгие поездки в моей жизни, потому что никто не произносил ни слова ни по пути туда, ни обратно. И уходя, я каждый раз бежал от необходимости видеть тебя в этой гребаной дыре. Ты всегда был таким сильным – куда сильнее меня, и мне невыносимо было видеть тебя сломленным, запертым в клетку. И посмотри на себя теперь. Пятнадцать минут ярости из-за места на парковке, и вся жизнь покатилась к черту. Разве это справедливо? А? Какая уж тут справедливость! – Бернард примолк, по всей видимости, осознав, что серьезно повысил голос. Когда он заговорил снова, его тон снова был спокойным и более взвешенным. – Ты счастлив, Рик? Добился в жизни всего, чего хотел? Вышибала в ночном клубе, до сих пор один, до сих пор, как старшеклассник, все бегаешь за девчонками или болтаешься по квартире, пялясь на эти старые награды. Не очень-то похоже на Национальную лигу, а?

Дональд посмотрел на меня налитыми кровью глазами.

– Ерунда какая, зачем…

– Тихо, – оборвал его Рик, все еще стоявший к нам спиной.

– Мне кажется, никому из нас не нужно выслушивать такое…

– Заткнись нахуй, Донни. – Рик медленно повернул голову и через плечо взглянул на нас темными глазами. – Нам всем нужно это послушать.

– С другой стороны, вот Дональд, – ровно произнес Бернард. – Князь нереализованных возможностей. Настоящий принц крови по этой части, да, Донни?

Почти радостный тон Бернарда меня изумил. Никогда я не замечал за ним любви к смакованию чужой боли, особенно если речь шла о друге. Выражение на лице Дональда сменилось с неловкости на что-то, близкое к бешенству. Он яростно уставился на меня, и я попытался выразить на лице обещание, что все в порядке, все будет хорошо.

– Я все гадал, кого, по-твоему, ты наказываешь, – продолжал в тишине безжизненный голос Бернарда. – Ты был самым умным из всех моих знакомых, Донни. И самым несчастным. Помнишь, в детстве ты все мечтал о том, как мы уедем куда-нибудь, когда вырастем? В Париж, в Берлин, в Лондон – все эти города казались тогда такими невозможно далекими. Ты хотел преподавать, помнишь? Ты все распланировал. Работа учителя в какой-нибудь европейской деревеньке, где всегда тихо, и ты мог бы спокойно сидеть и читать – вот о чем ты мечтал. И эту мечту ты мог бы исполнить, но так и не сумел, потому что сначала тебе помешали собственные тараканы, а потом выпивка вконец все испортила. Но мы же все отлично понимаем, что дело-то не в выпивке, да, Донни?

У Дональда на глаза навернулись слезы.

– Какое право… – прошептал он, – какое право он имеет так с нами поступать?

– Какая беда, послушный маленький католик оказался педиком.

– Боже мой, – простонал я.

Боль на лице Дональда была практически ощутимой. Годами он выслушивал полные ненависти оскорбления, но никогда – от Бернарда.

– Ты это ты, Донни, – сказал Бернард. – Ты просто все никак не можешь с этим смириться, признать, кто ты есть, и научиться жить с самим собой. В конце концов, это, наверное, тебя и убьет. Никто не достоин твоей любви, кроме этой треклятой бутылки, так что ты прячешься от себя и от всего, что вечно сваливали на тебя остальные. Время от времени заглядываешь в бар, чтобы найти компанию на несколько часов, – может, на выходные, – и возвращаешься на службу, все в тот же офис, прозябаешь, набирая чужие мысли; а оттуда десять минут езды до дома, но и этот путь ты не можешь проделать, не заглянув по дороге за бутылкой. Все настолько плохо, Донни. Куча народа все отдали бы за твои мозги, а ты взял и выкинул их на помойку. Однажды ты встретил парня, какого-то тайного возлюбленного, но между вами не получилось той романтики, на которую ты так надеялся, в которой так нуждался. Ты влюбился, ты сам мне говорил, но он-то просто экспериментировал, так? Просто притворялся, просто напился, просто совсем не такой. И ты все еще страдал, когда отправился в колледж. Когда все покатилось к черту, ты прихватил с собой бутылку, не смог оправиться, встряхнуться, так что сбежал из колледжа, как побитая собачонка, и все страдаешь по своему избраннику, закрывшись от всех, как эдакий пьянствующий монах. Я всегда думал, что ты выше всего этого, что уж ты-то сумеешь выбраться отсюда, кем-то станешь. Мы все понимали, в чем дело, тебе не нужно было даже как-то особо об этом объявлять. А когда ты наконец решился, мы не услышали ничего нового, чего бы мы не знали и так. Мы приняли тебя. Блин, даже Рик. Сколько бы он ни выступал, сколько бы вы ни спорили, он всегда тебя защищал. Кроме того, не так уж ты от нас, по сути, отличаешься. Если присмотреться к самой что ни на есть гребаной сути. Ты одинокий… и злой. Ярость, вечно эта ярость. Она всегда с нами, чтобы напомнить, как несправедлива жизнь, как всякий раз, когда мы открываем ей объятья, она бьет нас по зубам.

Запись щелкнула, голос Бернарда стих.

Дональд медленно опустился на диван, как сдувшийся шарик. Рик стоял, упираясь ладонями в подоконник, по-прежнему глядя на падающий снег.

– Выключи запись, – негромко сказал Дональд. – Ты не обязан это выслушивать, Алан.

Но ни я, ни остальные не сдвинулись с места. Еще один щелчок объявил о продолжении монолога. Я уселся поглубже в кресле, чувствуя, как все у меня внутри сжимается, а на ладонях выступает пот.

– Алан, – произнес Бернард с нежностью, – ты же не думал, что я забыл о тебе? Как бы я мог, ведь мы с тобой подружились первыми, помнишь? Ты помнишь, помнишь тот день, когда мы в первый раз встретились? Я помню. Нам было по семь лет, и до Хеллоуина оставалось несколько дней. Мы с матерью только переехали в новый район и никого не знали. Я играл на газоне перед домом в своем новом костюме, я был тигром, помнишь? Отличный был костюм, с лапами и всем остальным. Я играл, а ты ехал мимо на велосипеде. Ты остановился и сказал: «Привет», – и я удивился тому, что ты такой дружелюбный, что ты вот так заговорил со мной и, кажется, просто хотел подружиться. И ничего не сказал про мои очки или про то, что в них такие толстые стекла, и что я такой тощий и куда ниже детей нашего возраста, – ничего. Ты просто сказал мне, как тебя зовут, указал пальцем на свой дом и объявил, что ты живешь вон там. А потом сказал, что у меня классный костюм, а тебе второй год подряд придется быть привидением, потому что у твоей мамы не было денег на новый наряд. Кроме того, она разрезала отличную простыню, чтобы сделать в ней отверстия для глаз, и теперь та никуда больше не годилась, кроме как на костюм или на тряпки.

Я был поражен, что он запомнил такие подробности. Я уставился в пол. Воспоминания о том вечере возникли передо мной так же ясно, как будто все произошло совсем недавно.

– А потом на своих велосипедах подкатили близнецы Берринджер и со скрежетом остановились прямо перед въездом. Как будто с неба свалились, напугали меня до полусмерти. И по выражению на твоем лице я догадался, что от них можно ждать неприятностей. Господи, как я ненавидел двух этих засранцев, они держали в страхе весь район, вечно нападали на детей младше себя. Им было тринадцать, нам – семь. Джеки и Джонни Берринджеры. Настоящие ублюдки. Помню, ты сказал мне пойти в дом, но до меня не дошло, и я просто стоял на месте. А потом они начали надо мной издеваться, по-всякому меня обзывать из-за костюма. Я ужасно испугался и все надеялся, что моя мать услышит их и выйдет на улицу, но она не услышала. Ты снова велел мне идти в дом, но тут близнецы слезли с велосипедов и начали тебя толкать и говорить, чтобы ты не лез не в свое дело и что я был маленьким ребеночком, раз носил такой костюм. Помнишь, Алан?

Я кивнул, как будто он мог меня видеть.

– Джеки схватила меня и бросила на землю, – сказал дрожащим голосом Бернард. – Я начал плакать. Блин, я ведь тогда был ребенком, а они были намного старше нас, но… тут ни с того ни с сего ты слетел с катушек и стал на них нападать. – Голос Бернарда изменился, теперь казалось, что он едва сдерживает смех. – Ты был не то чтобы больше меня, и… о господи, они в тот день здорово тебя отдубасили, прямо перед моим домом. Но ты все время подымался снова. Они били, ты падал; губа разбита, кровь из носа – но ты подымался снова и снова нападал. Я пытался помочь, но они меня повалили обратно, порвали костюм… Я ревел и звал маму, и ты снова лежал на дорожке, весь в крови, и снова готовился встать… Но тут Берринджеры смотались. Наверное, побоялись, что моя мать услышит вопли. Они еще не знали, что она пила и спала большую часть дня. Я никогда этого не забыл, Алан. Ты еще толком меня не знал, но стал защищать, потому что знал: эти два засранца обязательно кого-нибудь побьют. И ты не хотел, чтобы этим кем-то оказался я. Никто никогда вот так за меня не вступался. Никто.

К семи годам я уже кое-что знал о жестокости и грубости мира, но не слишком много, и никогда прежде мне не приходилось сталкиваться ни с чем вроде того, что случилось в тот вечер. Бернард был таким невинным, таким крошечным и доверчивым. Маленький мальчик в костюме тигра, который для него сделала его мама, играл в собственном дворе, никого не трогал, он совсем недавно поселился в городе и не подозревал, чего следует ожидать от местных хулиганов. И тут этот «теплый» прием. Даже много лет спустя я не мог понять, какое удовольствие близнецы Берринджеры получали от нападения на мальчишку, который ничем им не докучал, которого они даже не знали. В то же время мысль, что они так быстро определили Бернарда в разряд как бы менее достойных человеческих существ, менее важных и оттого не имеющих ценности, была одновременно отвратительной и любопытной.

Голос Бернарда прервал мои размышления.

– На следующий день ты познакомил меня с Томми, Риком и Дональдом, – сказал он, – и мы весь день играли в шалаше на дереве во дворе у Томми. Если бы не ты, Алан, не уверен, были ли бы у меня вообще друзья. Наверное, нет.

Я хотел было расчувствоваться, но сумел сдержать эмоции. Порвав остальных на куски, он по какой-то причине решил помиловать меня; и нежные воспоминания уступили место беспокойству и замешательству.

– Мне, наверное, стоило просто упомянуть тот день, – продолжал Бернард, – и позволить тебе самому рассказать историю. У тебя всегда хорошо выходило рассказывать. Сколько помню, ты всегда хотел стать писателем.

Стоило ему упомянуть мои писательские потуги, и я понял, что ошибся. Он не планировал обойти меня стороной.

– Вечно строчил что-то в блокнотиках, которые всегда таскал с собой. И иногда у тебя выходили отличные рассказы. У тебя был талант от природы, без вопросов. Моим любимым был тот, что ты написал… классе в четвертом-пятом, кажется, про реактивный самолет и НЛО. Помнишь? НЛО остановило время, и как-то там его изменило, и забрало всех на борт, а потом вернуло, но никто ничего не помнил. А потом они сообразили, что никто не помнит, что происходило на протяжении двадцати минут, и ровно столько времени не было радиосвязи. Блин, это был классный рассказ. Прямо как «Сумеречная зона» или серия «За гранью возможного» по телику. Такой талант в таком юном возрасте. Как жаль, что ты выбросил его точно так же, как Рик и Дональд.

– Нахуй, – неожиданно сказал Дональд. – Выключи эту фигню.

– Оставь, – сказал я.

Никто не пошевелился.

– Что произошло, Алан? – спросил Бернард почти нежно. – Ты должен был стать новым Стейнбеком. Помнишь, что говорили все учителя? Если бы только этот Ченс нормально ходил в школу, не впутывался в неприятности и развивал свои способности… Да, если бы только. Но ты все знал лучше всех, ты правда знал. – Короткий издевательский смех. – Ты был таким классным, я тебя боготворил. Как будто точно понимал, кто ты и чего хочешь, и чего ждать от жизни, и не нужна была тебе эта ерунда в школе, и все это глупое общество. Ты всегда шел своей дорогой, и я уважал тебя за это. Никогда бы не предположил, что ты откажешься от всего ради женитьбы. Господи, ты же собирался уехать в Нью-Йорк, хотел писать и жить в Гринвич-Виллидж, и тусоваться с художниками, ходить на свидания с хипповками и создать великий роман, стать самым крутым автором со времен Керуака, Джеймса Дина или… Скажи мне, Тони этого стоит? Взаправду? Тони хорошая девушка, она всегда мне нравилась, но, как я уже говорил, когда ты лежишь ночью в постели, наедине с богом, и спрашиваешь об этом самого себя – а я точно знаю, что спрашиваешь, – какой ответ возникает у тебя в голове? Тони – провинциалка. Всегда была и всегда ею останется. Ей бы не подошла такая жизнь. Все, что ей нужно, – это хорошенький домик за белым заборчиком, положенные два с половиной ребенка, собака и «вольво» на въезде. Ничего плохого в этом нет, но такая жизнь не для тебя, правда, Алан? Ты отказался от своего будущего из-за того, что она никогда не смогла бы стать частью мира, о котором ты мечтал всю свою гребаную жизнь. – Голос Бернарда снова поднялся, и он умолк, несколько раз вздохнул и только потом продолжил: – Вы могли быть вместе, только если бы ты отказался от своей мечты и остался здесь. Нашел бы работу, обустроил жизнь. Жизнь? В Поттерс-Коув? Удачи, блин. Как там твоя работа охранником? Уже начал получать больше прожиточного минимума? Ты никогда не понимал, что толку в этом доме, в детях, в заборчике и «вольво». Даже в собаке. Так ради чего все это? Скажи мне, столько лет спустя ты стал ненавидеть Тони? Каждый раз, когда ты смотришь на себя в зеркало и замечаешь еще один прожитый год, еще несколько набранных фунтов, еще немного несчастья. Каждый раз, когда надеваешь униформу и выходишь на смену, когда мечтаешь о возможностях, о том, как все сложилось бы, если бы ты занимался тем, что делало тебя счастливым, что делало тебя самим собой, – ненавидишь ли ты ее? И ненавидит ли она тебя, Алан? Она тогда не понимала, что ты умеешь только писать, правда же? Готов поспорить, что теперь-то понимает. Готов поспорить, теперь она понимает, что ей следовало связать свою жизнь с кем-нибудь другим. Но так уж сложилось, что теперь проще стерпеться, чем разрушить все до основания и начать заново, так? Ты хотя бы перечитываешь свои старые рассказы? Блин, ты их хоть сохранил? Ты думаешь хоть иногда о том, как все могло обернуться?

Бернард замолчал, и я практически увидел его перед собой: он лежит на раскладушке в своем подвале, улыбается, удерживая плеер в нескольких дюймах от губ.

– Зачем он это делает? – спросил Дональд. – Почему? Чего такого офигительного он сам добился в жизни? У него нет никакого права…

– А что же я? – сказал Бернард, как будто ему в ответ. – Да, так а что же я? Блин, да мы просто собрание стереотипов, и даже этого не понимаем. Но знаете что? Большинство людей такие же. Почти никто из нас не понимает, в каком дерьме мы оказались, а люди рядом с нами видят и того меньше. И даже если появляется такая возможность, мы не слишком-то уверены, что хотим видеть. Знаете, в тот день, когда Томми погиб, я встретил его на лестнице. Он спускался вниз, к выходу, а я шел в противоположную сторону. Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись, а потом я в шутку ткнул его в руку и сказал, что еще увидимся. Как понимаете, уже не увиделись. В следующий раз я увидел его уже в гробу. Тогда, встретившись с ним на лестнице, я хотел бы просто улыбнуться. Может быть, обнять его, сказать спасибо за то, что он был моим другом. Но нет, ведь мужики так не делают. Так что вот тебе тычок в руку и такое крутое бормотание в духе «свидимся». Мы все просто лицемеры. Да что там, я не лучше вас всех, – а может, даже хуже, – но у меня-то никогда не было ваших талантов. Я не занимался спортом, не был сильным, симпатичным или умным. Я мог только болтать. Всегда умел сносно говорить, оттого-то у меня и получалось так хорошо продавать. И какое-то время болтовня была моим прибежищем… но правда, она всегда нас находит. Никто не может прятаться вечно. Правда в конце концов находит каждого и вытягивает на свет, хотим мы этого или нет. Жизнь – настоящая стерва, так ведь? С ней даже связываться страшно. Почти так же страшно, как оставаться незамеченным. Вы-то, конечно, ничего об этом не знаете, вы всю свою жизнь зубами и ногтями цеплялись за какие-нибудь грани, на которых повисали, лишь бы не оставаться в тени. Ради этого был весь твой мятеж, Алан, это одна из причин, почему ты в тот день вступился за меня перед близнецами Берринджер. Даже получить взбучку лучше, чем остаться незамеченным. Но боже мой, я бы многое отдал за то, чтобы хоть разок стать невидимым. Спрятаться от всех хулиганов, достававших меня пацанов и вечно смеявшихся надо мной девчонок. Но вы-то не такие. Наша жизнь может быть полным дерьмом, но, господь милосердный, не позволь нам остаться незамеченными. Что угодно, но только не это. Из-за этого Рик одевается как старшеклассник, качается и ведет себя так, будто ему восемнадцать, а не тридцать восемь. Поэтому Дональд напивается до беспамятства, а Алан остается с Тони и терпит. Без всех этих выкрутасов вы все просто растворитесь, и это пугает вас до усрачки. Я знаю, потому что и сам был таким. Но я растворился. Упал, просто чтобы посмотреть, что на дне этой ямы. И знаете что? Я кое-что нашел здесь, во мраке. Знаете, что еще я понял? Во мраке не так уж плохо. Сказать по-честному, мне тут нравится. – Теперь он дышал чаще и немного тяжелее. – Мне здесь самое место, здесь безопасно.

Дональд вытянул из кармана рубашки сигарету и сунул ее между губами не зажигая.

– Какого черта он несет?

Я пожал плечами и уставился на магнитофон, ожидая продолжения.

– Но всякий путь подходит к концу, – сказал Бернард, – и я почти дошел. Я пытался. Видит бог, я старался изо всех сил – но все было определено заранее. Предрешено, понимаете? Вдумайтесь хорошенько, постарайтесь вспомнить – и вы все поймете.

Рик отвернулся от окна и встал лицом к нам, плотно сжав губы и играя желваками.

– Суть в том, – продолжал Бернард, – что я не такой уж безобидный неудачник, каким вы меня воображали. У меня не было практически никакой личной жизни за пределами нашей компании. Девушки никогда не обращали на меня внимания, а если и обращали, то лишь затем, чтобы посмеяться надо мной или одарить таким взглядом, который ясно дает понять: они ни за что в жизни не связались бы с кем-то вроде меня. Дружба и связь с вами не могла заменить всего… но когда вы все разошлись кто куда, каждый своей дорогой, я пошел своим путем. Я прекратил убегать от ярости. Я повернулся к ней лицом, схватил ее и использовал. Для начала признание: я не служил в морской пехоте, но я уехал вскоре после окончания школы. В конце концов, мне тоже надо было чем-то заняться, так ведь? Вы все для себя что-то нашли, но у меня не было ничего, никакой жизни или планов, или девушки и будущей жены, не было даже тюремной камеры, чтобы скоротать время.

– Говнюк, – пробормотал Рик.

– Загулы моей матери начали сказываться на ее здоровье. От всей этой выпивки она потихоньку разлагалась изнутри, но все еще была относительно молодой, и я знал, что, скорее всего, долгие годы буду заботиться о ней, так что начал все обустраивать за несколько месяцев до выпуска. На морской пехоте я остановился потому, что знал: всем от этого просто крышу снесет. Кто бы мог подумать, что тощий коротышка Бернард в очках-аквариумах станет морпехом? Я всем объявил, что собираюсь именно туда, а на самом деле откладывал каждый цент, который получал, работая после школы. До сих пор помню последний вечер в Поттерс-Коув. После выпуска прошло какое-то время, так что ты, Рик, уже несколько месяцев как сидел, но Донни и Алан, вы устроили мне ужин в ресторане Браннигана, помните? Мы заказали отбивную с картофелем и пиво и… Мы столько смеялись в тот вечер! В те несколько часов жизнь казалась почти выносимой. Отличное вышло прощание, вот только на следующее утро, когда вы довезли меня до автобусной станции, я отправился вовсе не в тренировочный лагерь.

Я заметил, как Дональд покачал головой, затянулся незажженной сигаретой и пробежал пальцами по волосам.

– Безумие какое-то.

– Но меня ждала новая жизнь. Я уехал, чтобы наконец взяться за дело, которое, как я теперь понял, было моим предназначением. – Какое-то время Бернард молчал, но кассета продолжала крутиться. – Понимаете, все мы испытываем ярость, но только немногие осознают, что с ней делать, как полюбить и воспитать ее, как преданного питомца. Я отправился в Нью-Йорк, снял комнату и жил там, пока у меня не закончились деньги. Меньше чем через год я возвратился в Поттерс-Коув и рассказал вам о том, как повредил колено из-за падения с учебной платформы. Я действительно повредил колено, но учебная платформа тут ни при чем. По правде сказать, я упал во время погони. Люди очень быстро бегают, когда боятся. Когда они в ужасе. Нью-Йорк был восхитительным. Я и вообразить не мог, что он будет настолько подходящей обстановкой для начала моего пути, но уже через несколько дней все стало таким очевидным. Я увидел город как человеческий зоопарк. И стал в нем надзирателем. Вот что я понял, оказавшись во мраке: сила, которой мне недоставало всю жизнь, всегда была со мной. Если всего лишь отступить на шаг и отделить себя от остального стада, все меняется. Тогда я понял, что могу делать все, что захочу. И преобразил мир вокруг себя из зоопарка в бойню.

У меня перехватило дыхание, и я посмотрел на Рика, который ответил мне взглядом, в котором ясно читалось: «А я говорил».

– Какого хрена все это значит? – спросил я.

– Подумайте обо всех прошедших годах, – говорил Бернард. – Обо всех воспоминаниях, которые вы не можете или не хотите оживить. Подумайте о тех случаях, когда что-то во мне казалось немного неправильным, как будто чуточку странным, как будто концы не совсем сходились с концами. И подумайте о том, как на это реагировали вы, как отмахивались от несоответствий точно так же, как отмахиваетесь от случайного звука среди ночи. С вами когда-нибудь такое случалось? Лежишь в постели, вокруг темно, – и вдруг откуда-то раздается посторонний звук? И ты знаешь, что это тебе не приснилось и не послышалось, что это не что-то обычное. Ты знаешь, что этот звук посторонний, что ему здесь не место, но – даже если ему нет никакого нормального объяснения, даже если это может оказаться грабитель или еще черт знает что, ты поворачиваешься на другой бок и забываешь о нем… А вы никогда не гадали, что обнаружили бы, встав с постели?

– Я так устал, – продолжил он после тяжелого вздоха. – Я так ужасно устал. У меня все было под контролем, или, по крайней мере, я так думал, а потом все рассыпалось. Я не мог сосредоточиться на работе, я знал, что мать умирает, я… знал, что без нее моя жизнь покатится под откос. Мы могли выплачивать ипотеку только благодаря ее накоплениям и пособию по инвалидности каждый месяц. Без этих денег, даже работая, я не смог бы оставить дом, я знал, что потеряю и его. Я больше не мог держаться, я… все так запуталось. Не мог думать… Мысли все путались, понимаете? Все эти треклятые голоса одновременно, и… Я не мог работать, меня уволили, потом мама умерла, банк забрал дом, я… Боже мой, как она страдала. За что? За что!

Он выкрикнул эти слова еще три раза, с такой яростью и так громко, что звук в больших колонках стал практически неразборчивым. Я почувствовал охватывающий меня холод. Бернард казался полнейшим, бесповоротным безумцем.

– Господь оставил меня. – Дрожь в его голосе выдавала едва сдерживаемые слезы. – Переехав сюда, к Сэмми, я точно знал, что мое время подошло к концу. Я свое дело сделал, оставил по себе память… мне не страшно, теперь уже совсем. Встреть страх лицом к лицу, говорят нам, и ты сможешь его одолеть. Это правда. Все правда. Я повернулся лицом к своему страху… и стал им. То, что вы видите, – невероятно, но все это правда.

– Я буду скучать, – произнес он через несколько секунд. – Я не тот, кем – чем – вы меня считали, но я по-прежнему ваш Бернард, верный Султан, один из вас, навсегда. Мы всегда останемся вместе, что бы ни случилось. Мне бы так хотелось, чтобы этого было достаточно, но спросите себя: достаточно ли этого? Как бы мне хотелось рассказать вам правду о себе, о моих делах, но если вы хорошенько вдумаетесь и перестанете себе врать, то поймете: ответы всегда были прямо перед вами.

Дональд с трудом поднялся на ноги.

– Он свихнулся.

– Мне нравится мысль о зимней смерти, – перебил его голос Бернарда. – Все голо, холодно и неподвижно – отличное время, чтобы отойти в сторону после того, как я исполнил свое предназначение и сделал все, что мог, заслужив себе место на той стороне, в мире тьмы. Это моя судьба, она была назначена мне с самого рождения. Когда потеплеет, когда мир согреется и начнет оттаивать от зимнего холода, вы лучше поймете, о чем я говорю. Вы собственными глазами увидите плоды моих трудов. Гнилые плоды, но тут уж ничего не поделать. Как в прежние времена из человека выпускали болезнь, мрак и порок, пуская кровь, я пустил кровь этому миру, позволил ей течь по улицам, чтобы указать вам путь. Именно поэтому я не могу вспороть себе вены, как бы мне этого ни хотелось. Да, – сказал он с тихим удовлетворением. – Она мне понадобится там, куда я отправляюсь… в самой грязи… вне Земли. И, вполне может статься, вам придется пойти следом за мной. Но теперь мне надо идти. Пора.

Наступила тишина, но мы все еще могли различать дыхание Бернарда. Наконец он заговорил вновь, но на этот раз голос, бесстрастный, лишенный всякого выражения, мог принадлежать кому угодно:

– Будьте трезвы, не спите! Ваш противник, дьявол, бродит, как лев рыкающий, ищет, кого сожрать.

Никто не сдвинулся с места до тех пор, пока не закончилась кассета, и магнитофон щелкнул, громко, жутко и окончательно. Онемев, мы сидели в тишине, пока Рик не вынул кассету и не перебросил ее мне. Я поймал ее и вернул обратно в конверт, не желая больше ее касаться.

– Здорово получилось, – сказал Дональд. – Как думаете, запись выходила на диске?

Рик расхаживал по комнате, уперев руки в бедра.

– Да, отлично, теперь самое время шуточки шутить.

Я откашлялся и медленно поднялся на ноги.

– Нам надо разобраться.

Рик крутнулся на месте, оказавшись лицом ко мне.

– Ты понял, о чем он говорил, как и я.

Я кивнул.

– Мы всегда знали, что у Бернарда были проблемы.

– Человек в здравом уме не повесился бы, – торопливо добавил Дональд. – Кроме того, ты же слышал, каким он стал к концу записи. У него определенно не все было в порядке с головой.

– Это не означает, что он врал. – Рик приподнял бровь. – Так ведь?

– Нет, не обязательно.

– Он как будто говорил, без всякой конкретики, но… – Я недоверчиво покачал головой, все еще надеясь, что все это неправда.

– Он утверждал, что убивал людей.

– Спасибо, инспектор Пуаро, что бы мы без тебя делали! – Дональд закатил глаза и снова затянулся незажженной сигаретой. – Слушайте, это же Бернард. Ради всего святого, мы говорим о Бернарде. Он бы и мухи не обидел. Да, у него были проблемы, с этим никто не спорит. Временами он несколько вольно обращался с правдой, но он не… это бред. Бернард не мог быть каким-то…

– Ты слышал, что он сказал в самом конце? – спросил Рик. – Это из Библии.

Дональд пожал плечами.

– Я догадался. Что с того?

– Это недобрый знак. – Он посмотрел на меня, взглядом умоляя о поддержке. – Алан, это не какие-то выдумки Бернарда, ты же понимаешь. Мы все понимаем. Не забывайте, это предсмертная записка. Довольно странно было бы размечтаться в такой момент, разве нет?

Рик был прав. В конце наступало время для правды, для признания и, хочется надеяться, искупления, а не для создания новой лжи. Но если Бернард обезумел, мог ли он отличить выдумку от реальности?

– Он сказал, что мы все поймем, когда потеплеет, – в конце концов ответил я.

– До весны осталось еще несколько недель, – пробормотал Дональд.

– Это могло бы объяснить наши кошмары, – сказал я.

Дональд посмотрел на меня с нескрываемым страхом.

– Ко… кошмары.

Рик, расхаживавший у окна, внезапно замер.

– Какие кошмары?

Мы с Дональдом переглянулись, потом я сказал:

– Нам приснился похожий сон, в котором… короче, Бернард…

– Пришел попрощаться, – договорил за меня Рик. – И с ним были люди… что-то вроде людей.

– О господи. – Руки у Дональда дрожали так сильно, что сигарета у него в пальцах переломилась. – Такого не может быть взаправду.

Рик подошел ближе.

– Вы надо мной не прикалываетесь, ведь так? – Он посмотрел на меня, и последняя краска сошла с его лица, когда я торопливо помотал головой в ответ. – И эти люди, во сне, вы знаете, зачем они пришли?

Я снова кивнул, чувствуя разрастающуюся внутри пустоту.

– Чтобы забрать его…

– В Ад.

Мы одновременно повернулись к Дональду. Он весь трясся и все еще пытался занять руки растрепанным сигаретным фильтром.

– Зачем им забирать его? – спросил он громким шепотом. – Почему они хотят забрать Бернарда в Ад?

– Потому что он не врал, – ответил Рик. – Потому что все, что он сказал на этой записи, – правда, и мы поймем, когда потеплеет.

– Может, стоит отдать кассету полиции? – предположил Дональд.

Рик фыркнул.

– И что мы им скажем? Здравствуйте, нам показалось, что наш приятель, – ну, знаете, тот, который только что удавился в подвале у своего двоюродного брата, – кого-то убил. Вот, послушайте эту запись, он кажется полнейшим психом и не говорит ничего определенного, но мы решили отдать ее вам.

– Почему, собственно, нет?

– Потому что тогда мы сами будем выглядеть как полные психи. – Рик снова принялся мерить комнату шагами. – Кроме того, а если это правда? Что если Бернард действительно кого-то убил? Я не хочу с этим связываться. Копы начнут вынюхивать, копаться в моей жизни, так как мы были друзьями. Кто знает, какие неприятности свалятся нам на голову, если мы полезем в это дело?

Дональд как будто несколько секунд размышлял над словами Рика, потом обратился ко мне:

– Алан, а ты что скажешь?

– Мы пока не понимаем, что означает запись, – сказал я. – Может быть, это признание в убийствах, а может – всего лишь безумный лепет психически больного человека всего за несколько часов до того, как он покончил с собой. Так или иначе, мне кажется, нам пока стоит оставить кассету у себя.

– Согласен, – сказал Рик. – На все сто.

– И если что-то произойдет, – продолжил я, – и за следующие месяцы мы поймем, что в его словах есть какая-то доля истины, мы уже тогда сможем решить, как нам поступить дальше. Мне просто кажется, что сейчас отправляться в полицию рановато. Кроме того, я не уверен даже, что именно происходит. Может быть, полиция вообще не сумеет нам помочь.

– Я оставлю кассету у себя, – сказал Рик, – найду для нее безопасное место.

Дональду удалось овладеть собой, по крайней мере, на какое-то время, и теперь он казался более уравновешенным и менее потрясенным.

– Сны у нас странные, тут не поспоришь, – сказал он. – То, что они так похожи и словно несут в себе какой-то сверхъестественный смысл, может выбить из колеи. Вдобавок все, что Бернард сказал на записи, ужасно, но мы не должны расклеиваться. Нам следует сохранить здравомыслие и попытаться разобраться во всем логически и беспристрастно.

– Ты делай что хочешь, – сказал Рик. – А я буду держать ухо востро. Уверен, что происходит что-то недоброе, и готов поспорить, что мы не знаем и половины.

Я посмотрел на часы.

– Мне пора идти, я сегодня ночью работаю. – Я пошел было к двери, но остановился и посмотрел на них. – А то, что Бернард наговорил про Тони, неправда. Он всегда завидовал нам. Если бы мне пришлось прожить все эти годы заново, я бы женился на ней, даже глазом не моргнув. Она – лучшее, что есть в моей жизни.

Дональд скривился.

– Не надо ничего…

– Лучшее в моей жизни.

Рик вернулся на свой пост у окна.

– Снова идет снег, – произнес он рассеянно. – Последний удар под дых от зимы. Эта сучка никак не желает просто сдохнуть.

Мало кто желает.

Глава 6

От шоссе до автосалона было меньше мили, он занимал большой участок возле берега, в самом конце бульвара, между громадным магазином автозапчастей и китайским рестораном. Напротив медленно рассыпалась давно заброшенная фабрика. Моя смена начиналась в одиннадцать вечера и длилась до семи утра, когда приходил владелец и салон начинал работу. Примерно раз в час я должен был обходить территорию, но большую часть времени предстояло провести за столом менеджера напротив центрального окна. Оттуда, несмотря на снег, который время от времени бросали в стекло порывы ветра, были отлично видны весь салон и значительная часть улицы за ним. Оружие в эту смену не требовалось, это было только к лучшему – я получал недостаточно для того, чтобы брать в руки пушку. При мне были дубинка и предоставленная компанией ручная рация, и обычно я проводил время за чтением какой-нибудь книжки или слушал переносное радио, которое всегда брал с собой. В случае чего мне полагалось только передать сообщение в полицию и предоставить им со всем разбираться. Я был нянькой для свалки машин, на которые и так никто бы не позарился, но снаряжался так, будто являлся кем-то бо́льшим, кем-то официальным.

Через улицу от затененной стоянки высилась пустая фабрика, одна из множества, засорявших город, – памятник временам, когда здесь, как и в Поттерс-Коув, цвела текстильная промышленность. Невероятных размеров строение заслоняло те остатки лунного света, что умудрялись пробиться сквозь порывы швырявшего снег ветра.

Зная, что мой начальник не будет на объездах, я прихватил с собой упаковку с шестью банками пива. Алкоголь меня расслаблял, и я надеялся, что он поможет забыть о кошмарах и о том, что сказал на записи Бернард. Но даже алкоголь не мог изгнать рыскавшие в моем мозгу мысли, потому что, как и кошмары, запись была нашим общим опытом. Теперь требовалось только понять ее смысл. Но опасность, что могла в ней заключаться, была куда больше всего, с чем нам приходилось сталкиваться до сих пор. Она была куда реальнее любого сна или предчувствия. Она была ощутимой. Не могли ли эти намеки оказаться всего лишь очередными байками, новыми выдумками Бернарда, или, лежа в своем подвале, он говорил правду?

Подумайте обо всех прошедших годах. Подумайте о тех случаях, когда что-то во мне казалось немного неправильным, как будто чуточку странным, как будто концы не совсем сходились с концами.

На дне спортивной сумки, которую я брал на каждую смену, имелся небольшой холодильник. Из него я вытащил банку пива, открыл ее и отпил.

Как бы мне хотелось рассказать вам правду о себе, о моих делах, но если вы хорошенько вдумаетесь и перестанете себе врать, то поймете, что ответы всегда были прямо перед вами.

Я представил себе Тони. Когда я уходил на работу, она спала, уютно свернувшись в постели. Как всегда, она казалась особенно прекрасной и умиротворенной во сне, будто ничто в мире ее не заботило. Вернувшись от Рика, я рассказал ей о записи, но опустил большую часть подробностей и преуменьшил значение признания. Она посчитала все это еще одной, последней выходкой Бернарда, и больше беспокоилась о моем самочувствии. Мы вместе устроились в кресле и смотрели телевизор, потом Тони легла в постель, и я гладил ее по волосам, как ей нравилось, пока она не уснула. Сидя на краю постели, я задумался, не было ли правды в том, что сказал Бернард?

Готов поспорить, теперь она понимает, что ей следовало связать свою жизнь с кем-нибудь другим.

Может быть, из-за этого у нас уже так давно не было нормального секса. Может быть, она любит меня, но уже много лет не влюблена в меня. Может быть, она боится забеременеть, и одна мысль о том, чтобы завести ребенка в браке вроде нашего, для нее невыносима. Может быть, она получает все необходимое с кем-то другим. Может быть, все так просто. А может, и нет. Может, мы обожаем друг друга, но у нас накопились проблемы, как у любой другой пары. И, может быть, эти проблемы не имеют особого значения, пока мы знаем, что никогда не оставим друг друга.

Я допил пиво и кинул пустую банку в сумку.

Подумайте обо всех прошедших годах…

Кроме редких важных эпизодов, имевших особое значение, наши детские годы вспоминались лишь смутно. Жизнь в Поттерс-Коув по большей части текла однообразно, здесь мало что менялось. В те времена еще существовало явное различие между «школьной» и «уличной» одеждой, но не было видеокассет, игровых приставок и кабельного телевидения, компьютеров, Интернета и электронной почты, сотовых телефонов, пейджеров и микроволновых печей. Самым замечательным образцом новейших технологий, который можно себе вообразить, был ручной калькулятор без провода. Дети играли на улице и редко смотрели телевизор, да и каналов тогда было всего семь (ну или девять-десять, считая те, что ловились на дециметровых частотах – если в доме стояла соответствующая антенна) – последнее поколение, которое росло не таким искушенным и не столь поглощенным технологиями. Конец эпохи невинности, иначе не скажешь.

Летом 1975 года мы все переживали несуразный переход к подростковому возрасту. В тринадцать мы, по сути, перестали считаться детьми, но не были и взрослыми, и еще несколько лет нам предстояло находиться в некоем промежуточном состоянии между двумя этими этапами.

Годом раньше президент Никсон ушел в отставку и была похищена Патти Херст. В январе три человека, Джон Митчелл, Гарри Холдеман и Джон Эрлихман, которые постоянно появлялись на экранах телевизоров из-за процесса, на который мы не обращали особого внимания, были признаны виновными в деле о скандале в Уотергейтском отеле и получили тюремные сроки от тридцати месяцев до восьми лет. В апреле наконец завершилась война во Вьетнаме, Сайгон сдался, и остатки американских войск возвратились домой.

Из-за Вьетнама и Уотергейта времена изменились, и даже мы в свои тринадцать лет это чувствовали. В каком-то смысле, оба события нанесли вред нашей человечности, все вокруг стало другим. Люди теперь смотрели на вещи иначе, с меньшим доверием и большим цинизмом. Ущерб был непоправимым, и – в печали, в радости и безразличии – страна никогда уже не стала прежней.

Но этим летом происходили события, куда более важные для большинства тринадцатилетних мальчишек. Бостонские «Ред Сокс» рвались все выше (и дошли до Мировой серии, но проиграли Цинциннати в душераздирающей итоговой игре). Мать Бернарда сводила нас на «Пролетая над гнездом кукушки» и «Собачий полдень», фильмы со «взрослым» рейтингом, но потом вышли «Челюсти» и стали самым классным и страшным из всего, что нам разрешалось смотреть. Даже в популярных местах пляжного отдыха вроде Поттерс-Коув и по всему полуострову Кейп-Код люди боялись соваться в воду; все беспрестанно высматривали акул-убийц и видели плавник за каждой волной.

В том же году президент Форд за семнадцать дней пережил два покушения, а потом еще и проиграл выборы Джимми Картеру в 1976-м.

Но о предыдущем лете, лете 1975 года, у меня осталось первое воспоминание, намекавшее, что Бернард был немного другим.

В нашей компании у Бернарда была самая молодая мать, и хотя все родители знали друг друга, но общались нечасто и особо не дружили. Она одна не работала. Когда-то Линда повредила спину и теперь получала государственные выплаты по инвалидности, хотя с нашей точки зрения с ней все было в порядке. Она много пила и редко выходила из дома днем, но несмотря на все проблемы, оставалась очень привлекательной женщиной, и в нашей компании считалась «классной» мамой. Практически каждые выходные Бернард проводил у кого-то из нас, пока его мать «развлекала» мужчин. Она встречала их в местных кабаках, куда частенько наведывалась, и предпочитала оставаться наедине со своими ухажерами. О таком положении дел знали все, но мы никогда это не обсуждали, так как Бернарда, казалось, все устраивало. Он смущался или расстраивался, только если об этом заговаривал кто-то посторонний.

Разумеется, благодаря своей внешности и поведению (среди прочего, летом она загорала в бикини на заднем дворе) Линда вскоре стала центральным действующим лицом практически всех мальчишеских фантазий, порожденных бурлившими гормонами, но при Бернарде мы всегда сдерживались. Он все равно знал, что мы пускали слюни на его мать, но, казалось, был слишком увлечен всеми прочими представительницами женского пола в городе, чтобы обращать на это внимание. Женщины нас только начали интересовать, правда, у Рика был сексуальный опыт – всего через несколько недель после тринадцатилетия он лишился девственности в компании с пятнадцатилетней болельщицей из старшей школы, с которой остальные не посмели бы даже заговорить.

Как всякий достойный главарь, Томми подходил к делу серьезнее и по большей части оставался в стороне от нашей одержимости. При этом мы отлично понимали, что уж он-то с легкостью нашел бы девушку «для этого», если бы захотел. Он был таким симпатичным, что это было почти нечестно, но, кажется, никогда не использовал внешность с выгодой для себя, как будто не вполне осознавая свои преимущества. Дональд все еще притворялся (по большей части ради нас), что женский пол представлял для него какой-то интерес, а мы с Бернардом плелись в условном хвосте и проводили большую часть дня, думая о девчонках, но едва ли решаясь к ним приблизиться.

В сентябре нам предстояло перейти в старшую школу, и уже через несколько месяцев у меня появятся кожаная куртка, бунтарское амплуа и первая настоящая подружка. Но тем летом я еще был прежним тощим, неуклюжим мальчишкой с круглосуточной эрекцией. Мой старший брат Кенни называл меня «стояком на ножках». Кенни был старше на пять лет – достаточно взрослым, чтобы понимать, что случилось с отцом, скучать по нему и мучиться. К тому времени, как я перешел в старшую школу, он уже закончил учебу и поступил на службу во флот. Он как будто ужасно неуютно чувствовал себя в роли старшего брата, и еще меньше хотел стать некоей заменой отцу, так что по большей части держался в стороне. И хотя он никогда не делал этого осознанно или со зла, я видел его как раз достаточно, чтобы скучать по нему, но при этом нередко ощущал себя единственным ребенком. Кенни вступил в военно-морской флот, оставив дом в конце лета 1975 года, и ни разу не свернул с выбранного пути. С этого момента мои воспоминания о старшем брате состояли по большей части из открыток из всех точек мира да одного-двух раз в год, когда мне удавалось с ним повидаться: он на пару дней заскакивал в город и тут же возвращался на корабль, чтобы отправиться к какому-нибудь далекому берегу.

Тем летом многое произошло, многое поменялось, и у меня было полно воспоминаний. Но этой ночью, в задрипанном автосалоне, при бледном свете ночников безопасности, попивая пиво и размышляя о прошлом, я сосредоточился на одном определенном дне.

Мы целеустремленно двигались через лес, быстро шагая по тропинке, пока не достигли уклона, а затем, примерно через пятьдесят ярдов, и просторной поляны. В середине, на круглом цементном основании стоял каменный очаг примерно пятнадцати футов высотой. В прошлые годы, когда этот клочок леса слыл популярным местом для отдыха, очаг был необходимым нарушением естественной обстановки: он обеспечивал защиту от костров, которые разводили слетавшиеся сюда толпы туристов. Но вокруг продавалось и застраивалось все больше участков, на другом конце города несколько лет назад появилась более современная площадка для палаток, и этот клочок леса оказался практически полностью забыт. Деревья здесь уже значительно поредели, дома подступали все ближе, но нас привлекало то, что совсем недалеко от центра города, в каких-то пяти минутах ходьбы, можно было оказаться в достаточно укромном месте.

Когда мы оказались у очага, я остановился, огляделся, чтобы убедиться, что вокруг не было свидетелей, затем кивнул Бернарду.

Он присел на корточки перед очагом, вытащил несколько камней, закрывавших устье, и сунул руку внутрь по самый локоть. Обратно он вытащил ее, уже сжимая журнал в прозрачной целлофановой обертке. У меня подскочило сердце. Так это правда! Бернард ничего не выдумывал.

– Вот же блин, – пробормотал я. – Это он?

Бернард отполз от очага и плюхнулся на плотную подстилку из сосновых игл. Его глаза быстро моргали за толстыми стеклами очков.

– Зацени.

Я сел рядом с ним. По краям обертки скопился водяной конденсат и земля.

– Сколько он уже тут лежит?

– Пару дней. – Бернард положил пакет на колени и принялся распаковывать журнал с такой осторожностью, будто держал в руках тонкий фарфор. – Я не рискнул оставлять его дома. Если бы мама его нашла, она бы взбесилась.

Бернард утверждал, что нашел журнал, по сравнению с которым «Плейбой» показался бы комиксом. Он не рассказывал о нем никому, кроме меня, по крайней мере, по его словам, – но ему никогда нельзя было вполне доверять. Вранье Бернарда никогда не было злонамеренным, но часто обильным, и из-за этого даже близкие друзья вроде меня не всегда были уверены, говорил ли он всю правду или приукрашивал. Поначалу я отнесся к его рассказу с большим подозрением: журнал настолько откровенный, что он не решался хранить его дома, даже не мог рассказать о нем никому, кроме самых близких друзей, таким он был непристойным, – все это было подозрительно похоже на обычные выдумки Бернарда. Но вот смотри-ка.

Я огляделся, внезапно осознав, что в лесу стояла необычайная тишина, которую нарушал лишь редкий крик птицы или отдаленный рев автомобиля, проносившегося по ближайшему шоссе.

– Надо обращаться с ним осторожно, потому что он не в лучшем состоянии. – Бернард достал журнал, судя по виду, очень старый, из полиэтиленовой обертки. На обложке красовалась черно-белая фотография блондинки, привязанной к деревянному креслу. На женщине были лифчик, трусики, чулки с поясом и туфли на высоком каблуке, а в рот было вставлено кожаное приспособление вроде лошадиных удил. На первый взгляд она была обычной моделью для какого-нибудь журнала с «детективными» рассказами или историями о «настоящих преступлениях», которые нам удавалось отыскать прежде. На их обложках, под пестрыми заголовками вроде «Сексуальный маньяк с ножом пытает прекрасных блондинок!» (или что-нибудь не менее кричащее), тоже всегда красовались полуобнаженные женщины. И все же с самого начала что-то в ней показалось мне иным. Выражение на лице этой женщины не казалось наигранным или притворным, как у других моделей. Она выглядела по-настоящему напуганной. Я быстро перевел взгляд на ярко-красные слова над фотографией: «СУЧКИ В ТЕЧКЕ». Обложка потрескалась в нескольких местах, поблекла от старости и завернулась по углам, и нигде на ней я не нашел ценника. Журнал был похож на любительский, обложка у него не была такой опрятной и глянцевой, как у тех, что лежали в магазинах и киосках.

– Ты просто не поверишь. – Смех Бернарда был скорее утробным, чем веселым. – Его издали в шестидесятых и, думаю, незаконно.

– Где ты его взял?

– У Чаки Динунцио.

– Ну разумеется.

– Я собирался купить еще один номер какого-нибудь «Пентхауза», но спросил, нет ли у него чего еще, ну, понимаешь, чего получше, где девицы что-нибудь делают, а не просто лежат. Порнухи.

– Идиот, я знаю, как это называется.

Бернард ухмыльнулся.

– Короче, Чаки сказал, что у него есть кое-что подпольное, журналы его папаши. Целые стопки этого добра свалены в подвале под всяким хламом. Он мне показал, где это, и разрешил в них порыться. Не поверишь, я так боялся, что вот-вот заявится его папаша, но Чаки сказал, что журналы лежат там уже так давно, что старик, наверное, даже забыл о них. Короче, я их быстренько перебрал и взял один. Не знал даже, что в нем, пока не сел потом, чтобы заценить, а тогда… о-о-о-о да-а-а-а!

Я легонько толкнул его локтем и рассмеялся.

– Чесслово, Бернард, ты такой балбес.

Он тоже рассмеялся, но быстро стал серьезным.

– Да, Чаки сказал, что, если нас застукают с этим журналом, мы реально попали.

Я пожал плечами.

– Чаки Динунцио просто кретин.

– И этот журнал был дороже остальных, – сказал Бернард, как будто не слышал меня. – Двадцать баксов.

– Двадцать баксов? Откуда ты взял столько денег?

– Стянул у мамы из сумочки.

– Болван, таких денег она точно хватится.

– Она уже спросила, не я ли их взял, – сказал он, улыбаясь. – Я просто сказал нет, и она мне поверила.

Я покачал головой.

– Ну ты псих.

– Эй, ты только никому не говори про журнал, ладно? Если Чаки прознает, что я кому-то рассказал, откуда его взял, они с ДиДжи меня убьют.

Чаки Динунцио был коротышкой в стильных черных очках, с зализанными назад волосами. Он носил вельветовые джинсы «Левайс» и узкие галстуки и был местной легендой. Родившись в семье сидельцев, Чаки, судя по всему, собирался следовать тем же путем. Он был на год старше нас и, сколько мы себя помнили, держал что-то вроде местного черного рынка. Какой бы предмет ни был нам нужен, он либо уже был у Чаки, либо тот знал, где его можно достать. Если у него ничего не выходило, в дело вступал его лучший друг и подельник, ДиДжи Яблонский, парень невероятных размеров, но почти что умственно отсталый. Он был единственным шестнадцатилетним парнем в начальных классах старшей школы. ДиДжи служил Чаки физической поддержкой, когда сделка срывалась или «покупатели» вели себя неуважительно. По большей части Чаки торговал сигаретами, журналами «Плейбой» и «Пентхауз», пивом, карманными и охотничьими ножами – и даже билетами на концерты, когда мы перешли в старшую школу. Если мы хотели заполучить что-то, чего не могли достать сами, Чаки Динунцио всегда был готов прийти на помощь.

Впрочем, это казалось немного чересчур даже для Чаки.

– Да не стану я никому ничего рассказывать, – пробормотал я.

Бернард осторожно отвернул обложку, и я увидел на странице по-разному сгруппированные фотографии. Все они были черно-белыми и сериями продолжали тему, начатую на обложке. Та же женщина привязана к креслу, фотография с близкого расстояния, на темном фоне без глубины, как будто все снималось перед растянутым от пола до потолка черным полотнищем. Мой взгляд медленно перемещался от кадра к кадру, и каждый казался хуже предыдущего. К женщине присоединился толстый мужчина без рубашки, но в кожаной маске, и встал у стола, на котором были разбросаны какие-то странные приспособления и пыточные принадлежности. В первой последовательности он угрожающе нависал над женщиной, затем последовал ряд, в котором он держал ее за подбородок и раз за разом бил по лицу.

– Херня какая-то, – сказал я. Журнал уже теперь производил на меня действие, обратное обычному. Одно дело – голая женщина, но тут было что-то мрачное и уродливое, и вовсе не завлекательное.

– Не, – выдохнул Бернард, – погоди.

Он перевернул страницу, и хотя что-то подсказывало мне не смотреть, я взглянул.

Мужчина срезал с женщины бюстгальтер и позволил ему упасть на пол. Затем он начал трогать ее, а она кричала и пыталась вывернуться. На последней фотографии на странице мужчина стоял возле стола. В одной руке он держал странное металлическое приспособление с длинной резиновой трубкой, пальцем другой угрожающе указывал на связанную и перепуганную женщину.

– А это что такое? – Я сглотнул так сильно, что почувствовал боль.

Бернард посмотрел на меня и улыбнулся. Его тощая грудь вздымалась быстрее, чем раньше, от стекол очков отражались яркие солнечные лучи.

– Знаешь, что такое клизма?

Я знал, но мне потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, как именно она работает.

– Господи, – наконец произнес я, – он же не собирается это делать, правда?

Бернард торопливо закивал, его лицо раскраснелось, но не от солнца. Он перевернул страницу.

– Сначала она выглядит такой испуганной, – сказал он, медленно переводя взгляд на журнал, – но когда он начинает, ей нравится, видишь?

– А блин, какая мерзость! – Побоявшись, что меня вот-вот стошнит, я с трудом поднялся на ноги и стряхнул с брюк сосновые иголки. – Зачем мне вообще на это смотреть?

– Ей нравится, – повторил он. – Смотри, на последней странице он ее отвязывает, и она…

– Чувак, ты совсем спятил, – сказал я, изобразив беспечный смех.

Выражение его лица как-то изменилось, и он едва заметно пожал плечами.

– Но сиськи клевые, а?

Я кивнул.

– Да, наверное.

– Наверное?

– Да ну на фиг, она теперь, наверное, старше моей бабушки.

Он закрыл журнал и вернул его в пакет.

– Как думаешь, сиськи у Джулии Хендерсон такие же клевые?

– Не такие здоровые, как у этой, – сказал я, с облегчением наблюдая за тем, как он убирает журнал. – Но наверняка куда клевее.

Джулия Хендерсон была сногсшибательной девятнадцатилетней старшей сестрой нашего одноклассника, Брайана. Все живые обитатели мужеского пола вожделели ее, и мы не были исключением. В довершение всего, почти каждый вечер Джулия пробегала по городу в невероятно коротких шортиках и крошечной маечке, так что для нас не было ничего необычного в том, чтобы бросить все дела и оказаться на улице, как раз когда она пробегала мимо. Это простое событие длилось от силы пятнадцать секунд, но порождало бесчисленные обсуждения всего, что касалось Джулии, – разумеется, по большей части невероятно непристойные, – лишь разжигая пламень наших эротических фантазий.

Бернард подполз к очагу и затолкал журнал в пластиковом пакете глубоко внутрь, затем вернул камни на место. Поднявшись на ноги, он спрыгнул с цементного постамента и встал рядом со мной.

– Ты в курсе, что она тут пробегает, да?

Я этого не знал, но не хотел показаться невеждой в том, что касалось ее маршрута.

– Ну да.

– Иногда я прячусь за очагом и наблюдаю, как она пробегает мимо.

– Ну ты и извращенец.

– Ну что поделать, если я не гомик вроде тебя.

– Заткнись, козел. – Я толкнул его, в шутку и не слишком сильно. – Получается, что я гомик только потому, что не прячусь в лесу и не дрочу, подглядывая за тем, как бегает какая-то девица?

Бернард слегка пожал плечами и рассмеялся, потом поправил очки.

– Ты подсматриваешь за ней так же, как все остальные.

– Да, но не здесь же. В смысле, если я оказываюсь на улице и…

– Если? Ага, рассказывай!

– Ладно, я выхожу из дому, когда она пробегает мимо, ну и что? – Теперь мы уже оба смеялись, но хотя я и чувствовал себя получше, у меня в памяти то и дело всплывали картинки из журнала. – Я смотрю на нее, улыбаюсь, она, как обычно, не обращает на меня внимания и пробегает мимо. Я ухожу обратно домой, и все. Я не поджидаю ее в лесу как какой-нибудь рукоблуд.

Бернард взглянул на меня так, будто занимавшие его мысли были куда важнее, чем ответ на мои оскорбления.

– Знаешь, – негромко сказал он, – если бы я хотел что-нибудь с ней сделать… это отличное место.

– Ага, я уверен, что Джулии прям не терпится прийти сюда и потрахаться с тобой, Бернард. Наверное, сидит сейчас дома и прям трогает себя, вся извелась, мечтая об этом.

Я ожидал, что он рассмеется, но он оставался серьезным.

– Может быть, поначалу она и не захочет.

– Скорее уж никогда. Слушай, если ты окажешься последним парнем на планете, она, наверное, станет лесбиянкой.

– Кретин, я серьезно. Сам знаешь, в сентябре она уедет в колледж.

– И что?

– А то, что если мы собираемся что-то с ней сделать, то надо делать это до конца лета.

– Бернард, послушай меня. Джулия Хендерсон не согласится ничего с тобой делать. Очнись, она, наверное, даже не знает о твоем существовании.

Он прошел к тропинке из леса, потом остановился и посмотрел на меня.

– Я говорил об этом с Риком.

– О Джулии Хендерсон?

– Ага. Он сказал, что было бы прикольно однажды подсторожить ее тут, когда она пробегает мимо, и один из нас мог бы задержать ее и заговорить с ней. – Он снова улыбался, как будто шутил. – А потом другой мог бы подкрасться сзади и быстренько стянуть с нее шорты. Она бы очень смутилась и все такое, но мы бы все там увидели.

Я подошел ближе, и мне в глаза ударил луч света, заставив прищуриться.

– Это Рик сказал?

Бернард кивнул.

– Понимаешь, тогда, если она разозлится, мы просто развернемся и убежим, как будто все это в шутку… но если не разозлится, тогда мы можем попробовать что-то еще и посмотреть, что из этого выйдет.

– Это все Рик сказал?

– Да.

Еще одна ложь Бернарда.

– Ты гонишь.

– Через пару минут мы подойдем к его дому, – напомнил он. – Сам спроси.

– У вас из-за этого могут быть большие неприятности. Серьезно.

– Она никому не расскажет. – Бернард прищурился. – Они никогда не рассказывают.

От тона его голоса у меня свело мышцы живота.

– Ты о чем вообще?

– Девчонки обычно не рассказывают, если с ними случается что-нибудь такое, – сказал он.

– Тебе-то откуда знать?

– Видел передачу по телику. Там говорили.

– Да без разницы. Я бы никогда ничего такого не сделал, – заявил ему я, все еще не понимая, говорит ли он всерьез.

– Тебе не хотелось бы сделать это с Джулией Хендерсон?

– Хотелось бы, но… Но, блин, я хочу, чтобы ей тоже хотелось. Если она не хочет, то это нападение, изнасилование, вот что.

– Ну и что?

– Ну и то, что я не хочу ее насиловать, ты что, совсем больной?

– Но если она ничего не расскажет и никто не узнает… Тогда бы ты хотел?

– Она будет знать, – ответил я. – Я буду знать.

– Она будет знать, – передразнил он тоненьким голоском, прижимая руки к груди, как будто умирал. – Я буду знать! Я буду знать!

– Ну ты и козел. – Я рассмеялся и в шутку ударил его кулаком. – Я думал, ты всерьез.

– А может, и всерьез.

– Ага, а может, и нет, – сказал я, и мы вместе развернулись и пошли из леса. – Кроме того, ты же такой педик, что все равно не знаешь, что делать с девчонкой.

– Как скажешь, гомячок.

Наш смех разносился среди деревьев. По дороге из леса мы, по обычаю большинства мальчишек этого возраста, продолжали обмениваться гомофобными фразочками и бесконечно изобретательными непристойностями. В этом смысле мои воспоминания о том вечере ничем не отличались. Бернард никогда больше не говорил со мной о том, чтобы подстеречь Джулию Хендерсон в лесу, и я выбросил ее из головы как еще одну его фантазию.

Но теперь я задавался вопросом, чем было это безобидное, казалось бы, подростковое обсуждение за порнографическим журналом? Пытался ли Бернард, как и мы все, просто разобраться с собственными пробуждавшимися сексуальными позывами, смущением и вожделением, болтал с обычной мальчишеской самоуверенностью и бравировал тем, к чему не испытывал интереса? Или это был знак, который я пропустил, предупреждение о том, что даже тогда в нем существовало нечто иное? Нечто темное, нездоровое… смертоносное?