Сестра русалки

Часть первая Сейчас

В нашем городе с незапамятных времен существует три кладбища – кладбище упокоения, кладбище искупления и кладбище забвения.

На первом спят вечным сном те, кто покинул наш бренный мир и отправился на небеса или в преисподнюю – словом, туда, где и должно оказаться бессмертным душам.

На втором хоронят тех, кому и после смерти суждено остаться среди живых. Их последнее пристанище запрятано в лабиринте скал и обнесено частоколом железных прутьев с острыми наконечниками, чтобы никто не забрался в проклятый некрополь и – что намного важнее – чтобы никто из него не выбрался. Искупление… Да, именно его должны обрести запертые там мертвецы, вымаливая отпущение грехов вечным заточением в этом рукотворном аду. Самоубийцы, ведьмы, убийцы – все они заперты в каменном мешке среди трех безымянных скал – горожане так боятся этого места, что не дают им имен.

Вопреки тому ужасу, что внушает местным кладбище искупления, это красивейшее место, пышущий зеленью оазис среди ржавчины каменного пейзажа. Могилы утопают в обилии цветов, которые никто не сажал, будто сама природа пытается восстановить баланс между мерзостью и красотой, прикрывая все то зло, что гнездится под землей, обилием красок, буйно цветущих на поверхности. Несмотря на то что природа взяла уход за некрополем в свои руки, люди тоже присматривают за местными могилами, пусть и весьма неохотно. В городе не принято забывать своих усопших, будь то даже колдун, самоубийца или близнец.

При чем тут последние, спросите вы? Так уж исторически сложилось, что к близнецам в нашем городе особое отношение. Если в любой другой точке мира они вызывают лишь безобидное любопытство, то в здешних местах дела обстоят совершенно иначе: два одинаковых человека вызывают у горожан чувства совершенно противоположные: одному достается всеобщая любовь, другому – подозрительность и страх.

Средневековые суеверия, скажете вы? Как бы не так, отвечу я. Дело в том, что рожденные в наших широтах близняшки сильно отличаются от обычных людей. Один из них всегда – дитя света, второй – всегда дитя тьмы. Первый проживет обычную жизнь и с большой вероятностью станет помогать людям, второй – обречен видеть тонкие материи и общаться с нечистью. Один после смерти отправится к праотцам, другой – останется бродить по нашей грешной земле озлобленным призраком.

Чтобы распознать, кто из близнецов душу какого оттенка имеет, понадобится время. Как и любые другие, наши рождаются абсолютно одинаковыми и в младенчестве мало чем отличаются друг от друга. Способности, дарованные им высшими – и низшими – силами, впервые проявляются, когда малыши начинают осваивать речь: светлый принимается радовать родителей стишками и песенками, а темный – пугать зловещими предсказаниями, которые, как не трудно догадаться, почти всегда сбываются.

В отношении к близнецам горожане привычно разделились на два лагеря: одни чурались их как чумы, другие думали, что иметь под боком личного медиума очень даже полезно. Немало было и тех, кто считал разделение на темного и светлого диким суеверием, но скептиками такие люди оставались недолго, до первого общения с темным близнецом.

Наверное, стоит уточнить, что темные близнецы не были воплощением зла, как могло показаться из вышесказанного. Это были обычные люди, со своими достоинствами и недостатками. Они получали образование, заводили семьи, рожали детей, общались с соседями и всеми силами старались вести привычный для окружающих образ жизни. От рядовых горожан их отличало лишь то, что жить им приходилось бок о бок еще и с умершими, которые не захотели или не смогли покинуть наш бренный мир. Некоторые из темных – далеко не все – могли предсказывать будущее или видели прошлое.

Светлые же близнецы, словно уравновешивая проклятый дар своей темной половины, часто обладали способностями к врачеванию, поэтому профессии выбирали соответствующие – из них получались первоклассные врачи и медсестры.

Несмотря на колоссальную разницу в судьбах, жизненный путь у всех близнецов заканчивается одинаково – на кладбище искупления. И если подобное место упокоения для темных более чем логично, то относительно светлых у многих возникают закономерные возражения. На это у меня, увы, нет ответа. Так уж исторически сложилось – близнецы, две половины одного целого, добро и зло, должны покоиться вместе, иначе… А что случится «иначе», каждый волен додумать сам.

Мой велосипед долго петляет в лабиринте меж трех безымянных скал – старожилы города очень постарались, чтобы дорогу в проклятый некрополь отыскал лишь самый упертый. Неторопливо крутя педали, я скольжу взглядом по ржавым скалам и тусклому небу – сплошная сепия, куда ни глянь.

Но вот за очередным поворотом моему взору предстает буйство красок – словно закончились бесконечные песчаные дюны и караван наконец вышел к оазису. Я оставляю велосипед у кованых ворот и запрокидываю голову, чтобы рассмотреть острые наконечники прутьев, похожие на пики.

«Удивительно, что колючую проволоку под напряжением поверху не пустили», – всегда шутила на этот счет Нина.

Я грустно улыбаюсь и вынимаю из велосипедной корзинки букет лилий. Мое присутствие не остается незамеченным – из сторожки у ворот выглядывает кладбищенский сторож и, взглянув на меня с любопытством, гремит связкой ключей на ремне и без лишних вопросов отпирает навесной замок. Заметив удивление на моем лице, он гостеприимно распахивает тяжелую дверь.

– А я вас узнал, – объясняет он, почему так легко пропустил постороннего через границу между мирами. – Вы ведь писательница, да? Моя племянница обожает ваши книжки.

Я с улыбкой демонстрирую букет как доказательство, что пришла проведать могилу дорогого человека.

– Новая книжка скоро выйдет? – Он безразлично кивает на букет. – Все предыдущие племяшка уже наизусть выучила.

– В следующую пятницу приводите ее в «Храм книг», она будет приятно удивлена, – кидаю я через плечо, проходя мимо.

Довольный, он улыбается мне вслед:

– Обязательно. Если что понадобится, обращайтесь. Я буду здесь, в сторожке. Инвентарь, может, садовый… Или еще что…

– Хорошо, спасибо. – Я стремительно удаляюсь в глубь самшитовой аллеи.

Ветви надо мной образуют плотный купол, с которого паутиной свисает мох. Здесь прохладно и влажно, пахнет грибами и сыростью. Я будто переместилась из тихого приморского городка в субтропический лес. В лес, где не поют птицы, не жужжат насекомые, не снуют мелкие зверьки. На всякий случай проверяю, двигается ли секундная стрелка на моих наручных часах, не замерло ли время, и, сбитая с толку, едва не пропускаю нужный поворот. Вышагиваю по заросшей мхом тропинке, мысленно отгоняя духов, способных заставить меня долго блуждать в этом зеленом чистилище. Я не была здесь двадцать лет, но сердце услужливо подсказывает дорогу, ускоряя пульс у очередной развилки. Сворачиваю направо – жизнь потеряю или счастье найду? – и через десяток метров вижу мраморное надгробие редкого красно-коричневого оттенка.

– Садовый инвентарь? – Я осуждающе качаю головой. – А лишняя газонокосилка у вас, случаем, не завалялась?

Вряд ли где-то найдется вторая настолько запущенная могила. Я опускаюсь на колени, приминая траву у изголовья, и провожу рукой по холодному мрамору, стирая слой пыли и грязи с родного имени.

«Матвеева София Михайловна».

– Эх, Соня-Соня, – вздыхаю я. – А я так надеялась, что мне больше никогда не придется здесь побывать.