Серебряная река

Манижа

Ее сын был великолепен.

Манижа нащупала одно из крохотных ушек Джамшида, наслаждаясь красотой его идеального личика. Ему всего-то исполнилась неделя, и его темные глаза еще оставались подернутыми огненной дымкой. Его маленькое тело было мягким и теплым, оно лежало в защитном коконе ее рук. Но Манижа, выйдя из палатки, все равно покрепче прижала его к груди. Хотя весна уже наступила, но еще не успела войти в силу, и Зариаспа цеплялась за свои прохладные утра.

Долина перед ней светилась светом восхода, вспышки розового и алого клевера посверкивали каплями росы на фоне высокой травы. Она осторожно перешагивала через разбросанные по земле камни и битый кирпич. Они с Каве разбили свою палатку в развалинах одного из многих заброшенных людьми домов, какими изобиловала эта земля, и уже мало что отличало эти руины от каменистого склона холма, разве что несколько арок и коренастая колонна, украшенная изображениями алмазов. И тем не менее Манижа на ходу спрашивала себя, а каким могло быть это место прежде. Не было ли здесь замка, королевского дворца, по которому ходили другие новоиспеченные родители в ужасе при мыслях о том, что же это за мир, в который они привели ребенка благородных кровей?

Манижа снова посмотрела на сына. Ее Джамшид. Они назвали его королевским именем, позаимствованным давным-давно у людей наряду со множеством других имен – большинство дэвов отрицали, что эти имена заимствованные, но Манижа воспитывалась как Нахид, она знала то, что было запрещено знать остальным представителям ее племени. Имя Джамшид было именем легендарным и королевским. Оптимистическим именем, восходящим к последнему клочку надежды в ее душе.

– Это самое мое любимое место в мире, – тихо сказала она, увидев, как вздрогнули веки Джамшида, сонного малыша, пьяного от молока. Она положила его голову себе на плечо, вдохнула сладкий запах его шейки. – У тебя здесь будет столько приключений. Твой папа купит тебе пони и научит тебя ездить, и ты сможешь исследовать землю, сколько твоей душе угодно. Я хочу, чтобы ты этим занялся, мой дорогой сын, – прошептала она. – Я хочу, чтобы ты исследовал, мечтал и потерялся в каком-нибудь месте, где тебя никто не смог бы найти. Где никто не смог бы запереть тебя в клетку.

Чтобы Гассан не смог дотянуться до тебя. Чтобы он никогда-никогда не узнал о твоем существовании.

И если она в чем и была уверена, так это в одном: Гассан никогда не узнает о существовании Джамшида. При одной только мысли о том, что он может узнать, ей становилось дурно от страха, а она принадлежала к тем женщинам, которых нелегко напугать. Гассан убьет Каве, она в этом не сомневалась, рано или поздно убьет самым изощренным способом, какой сможет изобрести. Он накажет Рустама, уничтожит то, что осталось от сломленного духа ее брата.

А Джамшид… ее разум не позволял ей размышлять над тем, как Гассан использовал бы ее сына. Если бы Джамшиду повезло, Гассан удовольствовался бы тем, что заставил бы его жить в страхе, в каком жила она с Рустамом: заточил бы где-нибудь в дворцовом лазарете и каждый день напоминал ему, что если бы не полезная кровь Нахид, то вся их семейка давным-давно была бы уничтожена.

Но она не думала, что ее сыну повезет. Манижа видела, как год за годом все больше ожесточается Гассан, превращается в зеркальное отображение его тирана-отца. Может быть, Манижа проявила чрезмерную и глупую гордыню, когда отказала Гассану в том, что его сердце жаждало больше всего; может быть, было лучше связать их семьи и племена родством: вымучивать улыбку на лице во время королевской свадьбы, а в темноте на его кровати закрывать глаза. Может быть, ее народу дышалось бы легче, а ее брат не вздрагивал бы при каждом слишком сильном дверном хлопке. Разве для подавляющего большинства женщин такой выбор не был бы наилучшим максимумом, о каком можно было только мечтать?

Но Манижа сделала другой выбор. Она предала Гассана самым обидным для него образом, и теперь она знала: если ее и Каве поймают, то отомстят.

Она поцеловала спутанный пушок на голове Джамшида:

– Я вернусь за тобой, мой маленький, я тебе обещаю. А когда я вернусь… я буду молиться, чтобы ты смог простить меня.

Джамшид шевельнулся во сне, издал какой-то тихий звук, а ее сердце обливалось кровью. Манижа закрыла глаза, стараясь запомнить все в мельчайших подробностях. Его тельце в ее руках, его сладкий запах. Звуки перешептывания ветерка с травой, прохладу воздуха. Она хотела запомнить, как держит его, прежде чем заберет у него все.

– Ману?

Манижа замерла, услышав неуверенный голос Каве, ее эмоции снова перешли в режим свободного падения. Каве. Ее товарищ и сообщник с самого их детства, когда они тайком выбирались из дома, чтобы выкрасть лошадей и скакать без конца по окрестностям. Ее ближайший друг, а потом и любовник, когда любопытство и подростковая истома привели их к робким касаниям, к их драгоценным мгновениям.

Еще один человек, которого она вот-вот потеряет. Манижа и без того задержалась в Зариаспе на три месяца, игнорируя письма Гассана, требовавшие ее возвращения. Она удивилась бы, узнав, что король не снаряжает солдат, чтобы доставить ее во дворец. В одном она не сомневалась: после этого она больше никуда из Дэвабада не уедет. Во всяком случае, пока Гассан остается у власти.

«Кольцо, – попыталась она напомнить себе. – Пока у тебя есть кольцо, есть и надежда». Но ее детские фантазии об освобождении спящего воина-Афшина от рабского кольца, которое они с Рустамом нашли так давно, казались теперь именно тем, чем и были, – фантазиями.

Каве заговорил снова:

– Я приготовил все, что ты просила. Как ты… как ты – в порядке?

Манижа чуть не рассмеялась. Ей хотелось плакать. Она еще крепче прижала к себе ребенка. Казалось невозможным, что вот сейчас она должна будет отпустить его. Ей хотелось накричать на своего творца. Ей хотелось упасть без сознания в руки Каве. Единственный раз, когда ей хотелось, чтобы кто-нибудь утешил ее, сказал, что все будет хорошо. Ей хотелось перестать быть Бану Нахидой, богиней, которой непозволительны слабости.

Но от своей роли она не могла убежать. Даже для Каве она всегда будет прежде всего Нахид, а потом уже любовницей и другом, и она не позволит себе сейчас посеять сомнение в его веру. Она приняла меры, чтобы ее голос звучал ровно, а глаза были сухи, и только тогда повернулась к нему.

Горе искажало ее лицо.

– Как ты красива с ним, – прошептал Каве, в голосе его слышались преклонение и боль. Он подошел поближе, посмотрел на ее спящего сына. – Ты уверена, что по-прежнему хочешь сделать то, что задумала?

Манижа погладила спинку Джамшиду:

– Другого способа скрыть его происхождение нет. Магия Нахид действует сильнее всего, когда мы еще дети. Если мы не сделаем это сейчас, то он будет исцелять своих кормилиц, а потом начнется и исцеление исцарапанных коленок.

Каве неуверенно посмотрел на нее:

– А если ему в один прекрасный день понадобятся такие способности?

У него были все основания для такого вопроса. Джамшид в ее руках казался таким крохотным и хрупким. Он мог подхватить и болезнь, и проклятие. Он мог упасть с лошади и сломать себе шею. Напиться из одного из множества отравленных железом ручьев, пересекавших густые леса Зариаспы.

И все же эти риски были куда как меньше опасности быть пойманным в качестве представителя рода Нахид.

«Удивительно, как в Дэвабаде смерть может быть предпочтительнее жизни».

– Я не знаю, что еще можно сделать, Каве, – призналась она, когда они вернулись в палатку. В восточном углу дымил алтарь огня. – Я надеюсь, настанет день, когда я смогу удалить отметину, но этот день еще далеко. Честно говоря, это такая старая и неизученная магия, что мне остается только надеяться, что у меня получится.

– И как мы узнаем, если получится?

Манижа уставилась на сына, провела пальцем по его сморщенному личику. Она попыталась вообразить, как будет выглядеть Джамшид, когда ему будет три месяца. Три года. Тринадцать лет. Дальше она не хотела заглядывать. Она не хотела думать о том, что полностью пропустит время его взросления.

– Если получится, то я не смогу контролировать его боль, – ответила она. – И он начнет кричать.

ЧЕРЕЗ ТРИ НЕДЕЛИ ПОСЛЕ ТОГО, КАК МАНИЖА В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ДЕРЖАЛА СВОЕГО РЕБЕНКА, она стояла в тронном зале Дэвабадского дворца.

– В общем, сами понимаете… – сказала она, закончив вымышленное, нескладное объяснение своей задержки на лишний месяц в Зариаспе. – Мои эксперименты со временем были слишком многообещающими, чтобы так вот взять и бросить на половине. Я должна была закончить и увидеть результат.

В течение долгого, напряженного мгновения в зале стояла такая тишина, что и пролетающую муху было бы слышно. Потом Гассан выпрямился на своем троне.

– Твои эксперименты? – повторил он за нею. – Ты оставалась в Зариаспе, игнорируя мои просьбы, моих курьеров, ты продолжала свои эксперименты. Моя жена, твоя королева, умерла из-за твоих экспериментов?

«Саффия никогда не была моей королевой». Но произнести эти слова вслух Манижа не осмелилась. Вместо этого она постаралась не раскачиваться, стоя на одном месте. Будь она проклята, эта магия Нахид, Манижа чувствовала себя так, будто ее выпотрошили. Ее ноги и спина болели от долгой езды, а груди распухли от молока, которое никак не хотело перестать вырабатываться, и стоило ей хотя бы чуть-чуть надавить на прокладки и капустные листья под блузкой для сокрытия ее положения, как жгучие слезы боли выступали у нее на глазах.

Преодолевая все это, она сказала:

– Я не получала ваших посланий. – Манижа слишком устала, была слишком раздавлена горем, чтобы говорить искренним голосом, даже она сама слышала, насколько ее слова были лишены радения об убедительности. – Если бы получила, то вернулась бы раньше.

Гассан недовольно смотрел на нее, он выглядел обманутым и преданным. В выражении его лица была видна подлинная скорбь, эмоция, которой Манижа не видела очень давно. С каждым очередным десятилетием его пребывания на троне Дэвабада его способность к сопереживанию гасла, словно правление городом высасывало тепло из его сердца.

В нем не было сочувствия. Гассан отдал приказ схватить ее – нет, не схватить, потому что даже у короля не хватало власти заставить своих людей прикоснуться к ней, – но солдаты окружили ее, вынудили сойти с коня у ворот Дэвабада, а потом идти по всему главному бульвару, по кварталу ее племени до дворца. И Манижа прошла этот путь, стараясь высоко держать голову и скрывать тот факт, что ее дыхание сбивалось, поскольку дорога петляла, то опускалась, то поднималась по холмам города. Ее соплеменники смотрели на нее, пряча испуганные лица за стеклами окон и потрескавшимися дверями, и Манижа не могла допустить, чтобы дэвы увидели, как она оступится. Она была их Бану Нахида, их свет. И в этом состоял ее долг.

Но когда она подошла к дворцу, построенному ее предками, когда услышала его каменную песнь, адресованную ей, она уже была не она, а настоящая развалина. Одежда на ней превратилась в сплошное непотребство: платье было разодрано и местами покрыто грязью, капюшон чадры соскользнул на плечи, обнажив растрепанные волосы и подведенные сажей брови. И все это еще до того, как ее провели в тронный зал, священное место, где когда-то заседал Совет Нахид.

Что подумали бы ее предки, увидев ее в таком виде, подумала она: волосы растрепанные, грязные, и стоит она у подножия украденного трона, принадлежавшего ее семье, раболепствует перед потомками джинна, который убил их.

Будь она мудрой, она бы извинилась. Манижа знала: именно этого и хотел от нее Гассан. Она унизила его. Двор Дэвабада был жестоким, а придворные, делясь слухами, не щадили его правителей. Маниже хотелось унизить Гассана, чтобы это видели все и подумали, а так ли уж он всемогущ, грозный король Дэвабада, если его собственная Нахида может так открыто отказывать ему в повиновении? Притом что это неповиновение привело к смерти его жены? И Манижа искренне переживала ее смерть. Она никогда не испытывала неприязни к Саффие. Скорее уж наоборот: она надеялась, что женитьба Гассана положит конец его домогательствам. Извинение ничего не стоило бы Маниже, кроме уязвленной гордости, и, вероятно, так бы и поступил хороший целитель, к тому же пристыженный смертью, в которой не было ни малейшей необходимости.

Манижа выдержала взгляд Гассана, чувствуя, что весь двор смотрит на нее. Смотрит его кейд по имени Ваджед, еще один джинн гезири. Его великий визирь из Аяанле. Сколько бы Гассан ни трещал о необходимости улучшения отношений между дэвами и племенами джиннов, среди тех, кто смотрел на нее сейчас, не было ни одного лица дэва. А судя по выражениям на лицах джиннов, никто из них не скорбел. Они казались нетерпеливыми. Голодными. Все они радовались, видя, как ставят на место наглую «огнепоклонницу».

«Мы лучше вас. Я лучше вас». В первый раз Манижа чувствовала искушение дать волю ярости, которая кипела в ней. Она, вероятно, вполне могла переломать кости половине из этих мужей, пялившихся на нее сейчас, обрушить потолок и погрести их всех под ним.

Но численное превосходство было на их стороне, а еще Манижа знала, что, поступи она так, и все дэвы, какие есть в городе, умрут. Оружие всех, кто останется живым в этом зале, искромсает ее, потом будет казнен Рустам, как и Низрин, ее самый преданный друг и помощник. За ними последуют священники в храме и дети из школы. Их квартал почернеет от крови невинных.

И потому Манижа опустила взгляд. Но не извинилась. Напротив, спросила безразличным голосом:

– Мы закончили?

В голосе Гассана она услышала ярость.

– Нет. Но ты определенно нужна другим брошенным тобой пациентам в лазарете. Ступай.

«Ступай». Эта команда обожгла ее своей уничижительностью. Манижа развернулась на каблуках.

Но он еще не закончил.

– Ты больше не покинешь этот дворец, – объявил ей в спину Гассан. – Мы не хотим, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Ее ладони горели магией. Щелчка пальцами было бы достаточно, чтобы сломать кости в основании его черепа?

Она распрямила плечи и расслабила руки.

– Ясно.

Перешептывание становилось все громче, пока она шла через толпу к двери. Холодные, как металл, взгляды джиннов обвинительно и враждебно мерили ее. «Бессердечная ведьма», – слышала она. Завистливая и жестокая. Сноб. Сучка.

Огнепоклонница.

Манижа, высоко держа голову, вышла в дверь.

Но легче ей за пределами тронного зала не стало. День был в самом разгаре, и дворец кишел секретарями и министрами, знатью и учеными. Капюшон грязной чадры Манижи все так же ниспадал ей на плечи, и она стала мгновенно узнаваемой. Она даже представить себе не могла, какой убогий у нее вид – вся в грязи и без сопровождения, понесшая наказание от их справедливого, правоверного короля. Шум в коридоре стихал, потому что люди останавливались, чтобы поглазеть на нее.

К ней двинулись два дэва, вид у них взволнованный. Манижа поймала их взгляд и почти незаметно отрицательно покачала головой. Помочь ей они не могли, а она не хотела подвергать своих соплеменников дальнейшему риску. Она по-прежнему в одиночестве встречала презрительный шепот. Это она своими руками убила Саффию, самую прекрасную из всех королев, потому что ей очень хотелось вернуться в постель Гассана.

Жар распространялся по ее рукам, ее шее. Туман плыл перед глазами Манижи. Она чувствовала каждую косточку, каждую каплю крови Нахид. Все ли понимали, какую жертву принесли она и ее народ ради них, ради того, чтобы они стояли здесь, осуждали ее теперь?

Нет, конечно.

Осознавая, что магия дворца просто поглотит ее бешенство, сделает с ним что-то непотребное, если она и дальше будет отказываться подчиниться, Манижа, тяжело дыша, направилась к первому же выходу в сад, который попался ей на пути. Она, казалось, напугала охранника, который подпрыгнул при виде нее, но пришел в себя вовремя, чтобы захлопнуть дверь и запереть замок, когда она оказалась в саду.

Манижа прислонилась спиной к стене и закрыла лицо руками. Все ее тело болело. Ее душа болела. Она чувствовала себя пустой, выгоревшей оболочкой. Джамшид и Каве в том месте, где она их оставила, – вот все, что она видела в темноте ее разума, мужчину, которого она любила, с их запретным ребенком на руках среди руин и весенних цветов. Она все еще слышала крики Джамшида, когда она делала татуировку на его плече, отделяя его таким образом от его наследия. Этот плач до сих пор звучал в ее ушах. Его крики, прерываемые иканием, и снова и снова приглушенные всхлипы.

Потом Манижа замерла. И дело было не только в воспоминании о криках Джамшида; она услышала плач другого ребенка где-то за путаницей зелени.

Она помедлила. Это был самый широкий угол сада, он пребывал в небрежении несколько веков, а теперь превратился в дикие джунгли. Высокие деревья парили за стенами дворца, колючие стебли задушили тропинки, а подлесок был такой густой, что внизу царила темнота, ноги скользили на гниющих листьях и мхе. Здесь канал, который проходил по дворцу, был безмолвен и непредсказуемо глубок, его черная вода каждый год забирала как минимум одну жизнь. Конечно, по той причине, что это был Дэвабад, а не только потому, что опасность таила в себе сама природа. Магия дворца, текшая по ее жилам, всегда казалась самой безжалостной среди этих безмолвных деревьев. Словно что-то древнее и раненое похоронило себя под землей и кормилось кровью и страданиями тысячелетий.

А потому в эту часть сада не заходили все те, кто имел хоть какое-то чутье. В этих зарослях случались вещи, непонятные даже джиннам. Тощий кот появился оттуда тигром со стеклянными зубами и змеиным хвостом. Говорили, что тени там могут отделяться от земли и проглатывать неосторожных. Смесь слухов с реальной магией, линия раздела между историями, рассказываемыми, чтобы напугать детей, и случаев со слугами, которые и в самом деле уходили и пропадали так, что найти их было довольно затруднительно.

Истории, которые не пугали Манижу. До этого дня. Да, она носила имя Нахид, и магия дворца никогда не вредила ей. Но что могло заманить сюда ребенка, она и представить была не в состоянии, и несколько мгновений даже думала, что этот звук просто трюк, жестокое целенаправленное стрекало.

Плач со слезами под икание не прекращался, был он трюком или нет. Ее озабоченность все росла, и она пошла на звуки, предполагая, что увидит, может быть, чудовищно громадную птицу, подражающую человеческим звукам.

Но увидела она не птицу. Под крупным кедром в корнях, переплетенных настолько, что пролезть в них мог только кто-то очень маленький, запутался мальчик. Он лежал, сложившись, на мху, прижав колени к груди, и все его тело сотрясали рыдания. В полумраке выделялась пышность его одеяний. Его дешдаша из хлопка там, где она не была закидана листьями и не покрыта грязью, поражала своей светящейся белизной. Кушак был из шелка, в насыщенном медном свете выделялся бронзовый и ярко-синий рисунок. На запястьях и в ушах у него блестело золото, на шее висело жемчужное ожерелье. Вся эта роскошь ничуть не походила на финтифлюшки, какие надевают маленькие мальчики, выходя поиграть на улицу, и, уж конечно, не будет надевать такие ее сын, который в холодные зариаспские зимы станет одеваться в вещи из домотканой шерсти и латаные-перелатаные шапочки.

Но, глядя на маленького мальчика перед ней, она понимала, что он не похож на других. Он был наследником престола короля-джинна.

А еще он был очень глупым мальчиком. Потому что, оглядевшись, она поняла, что юный Мунтадир аль-Кахтани вроде бы пришел сюда один и без оружия, одна ошибка накладывалась на другую. Она не могла себе представить, каким образом маленький принц, с которого обычно пылинки сдували, оказался здесь, в этих зарослях, плачущим в одиночестве.

«Не можешь?» В конечном счете в жилах Манижи текла королевская кровь, и она рано научилась скрывать свои эмоции. Во дворце эмоции были слабостью, которую другие использовали, чтобы навредить тебе. И Мунтадир был не просто королевским сыном – он происходил из семьи воинов, людей, которые превыше всего ценили в себе выносливость. Он явно уже достиг того возраста, когда должен был понимать цену, которую ему придется заплатить за свои слезы в таком месте, где его могли увидеть другие.

А еще, если он и дальше будет здесь оставаться, его может сожрать тень, и тогда в этом, скорее всего, обвинят детей Нахид, а потому Манижа шагнула вперед:

– Мир тебе, маленький принц.

Мунтадир вздрогнул, его голова дернулась. Его глаза сначала широко распахнулись от страха, а потом уже нашли ее. Он с трудом поднялся на ноги, прижался спиной к стволу дерева.

Манижа подняла обе руки.

– Я не желаю тебе зла, – тихо сказала она. – Но это небезопасное место.

Принц на это только моргнул. Он был красивым ребенком с большими яркими серыми глазами в обрамлении длинных темных ресниц. В его черных кудрях, спадавших идеальными локонами ниже подбородка, присутствовал каштановый оттенок. Подойдя поближе, Манижа увидела приколотые к его одежде крохотные амулеты из матированного стекла. Ожерелье из подобных же материалов висело на его шее, бледные стеклянные бусинки перемежались с деревянными бусинками и раковинами с брелоками из чеканной меди. В брелоки, вероятно, были помещены священные стихи, написанные крохотными шрифтами на бумаге. Деревенские суеверия для защиты юного наследника от всевозможного зла. Его мать родилась в маленьком прибрежном поселке, и если Манижа считала Саффию смиренной и тихой, то она не могла не отмечать, как та до сих пор пытается защитить сына известными ей средствами.

Теперь ее не было. Мунтадир замер, как кролик при виде коршуна.

Манижа опустилась на колени в надежде, что так будет казаться менее устрашающей. Несмотря на все сплетни джиннов, она бы никогда и пальцем не тронула ребенка.

– Я знаю про твою маму, маленький, и очень тебе сочувствую.

– Тогда почему вы ее убили? – выкрикнул Мунтадир. Он отер сопливый нос рукавом и снова заплакал. – Она вам ничего плохого не сделала. Она была хорошая и добрая… она была моя амма, – плакал он. – Она мне нужна.

– Я знаю, и я сочувствую тебе. Я тоже потеряла маму, когда была совсем маленькой.

Слово «потеряла» было невероятно точным в своей жестокости, потому что мать Манижи была среди многих других дэвов, которые исчезли во время правления Кадера – отца Гассана. Во время его жестокого правления.

– Я знаю, сейчас это кажется тебе невозможным, но ты будешь жить и дальше. Она бы хотела, чтобы ты жил дальше. У тебя здесь люди, которым ты дорог, они будут присматривать за тобой.

Последние слова были похожи на ложь или, по крайней мере, на полуправду. А правда состояла в том, что маленький осиротевший принц станет для людей центром притяжения, но при этом у них будут в головах свои далеко идущие планы.

Мунтадир смотрел на нее, вид у него был совершенно недоумевающий.

– Зачем вы ее убили? – снова прошептал он.

– Я ее не убивала, – ответила Манижа; она говорила сочувственным, но твердым тоном. – Твоя амма была очень больна. Я получила вызов от твоего отца с опозданием и не успела ее спасти, но я никак не желала ей ничего плохого. Никогда.

Мунтадир подошел к ней поближе. Он сжимал в руке одну из разделявших их поросших мхом веток, сжимал с такой силой, что костяшки его пальцев побелели.

– Меня предупреждали, что вы именно так и будете говорить. Мне говорили, что вы будете лгать. Что все дэвы только и делают, что лгут. Мне сказали, вы убили ее, потому что хотели замуж за моего отца.

Одно дело было слышать эти подлые измышления от взрослых придворных, и совсем другое – из уст горюющего ребенка. Манижа была совершенно ошарашена обвинительным выражением его глаз. Мунтадир стоял теперь во весь рост, и в нем ясно просматривался будущий эмир.

– Настанет день – и я увижу вас мертвой.

Малютку принца так трясло, когда он произносил эти слова, и тем не менее он их произнес, он словно проверял новый навык, который еще не успел освоить полностью. А потом, прежде чем она успела открыть рот, он ушел еще глубже в заросли.

Манижа смотрела на его удаляющуюся спину. Мунтадир казался таким маленьким в подлеске, окутанном туманом. Ей вдруг захотелось, чтобы заросли навсегда поглотили принца, чтобы природа разделалась с угрозой, которая, как она понимала, будет только расти и вызревать. Но эта мысль мгновенно испарилась.

«Вот поэтому-то ты и оставила Джамшида». Пусть разлука с сыном разбила ее сердце, но он, по крайней мере, не будет расти в этом ужасном месте.

Манижа заставила себя двигаться дальше, но вскоре совсем вымоталась, влажная жара лишила ее еще остававшихся сил. Ноги у нее подкашивались, в месте их соединения скапливалась влага. Хотя со дня рождения Джамшида прошло уже немало недель, кровотечения у нее не прекратились. Манижа понятия не имела, считаются ли такие кровотечения нормой, она не знала, реагируют ли на деторождение тела женщин из ее рода иначе, чем тела других женщин. Когда она выросла настолько, что эти вопросы стали приходить ей в голову, из ее рода не осталось ни одной женщины, чтобы ей ответить.

Но ее боль не имела значения. Потому что, чем ближе подходила она к лазарету, тем яснее понимала, что в ней нуждается другой Нахид.

Если Манижу востребовала магия дворца, то Рустаму принадлежали его густые заросли. Ее маленький брат никогда не был таким целителем, как она, но он был настоящим знатоком в том, что касалось растений, и сад был покорен ему, как преданная, любящая собака своему хозяину.

Теперь сад одичал. Повсюду в нем рос плющ и гигантские, воронкообразные цветы, везде проступала яркая зелень свежей растительности. Запах любимой апельсиновой рощи Рустама Манижа ощутила задолго до того, как увидела ее, в воздухе густо висел приторный аромат перезрелых плодов и гниения.

Когда она свернула вместе с тропинкой, у нее перехватило дыхание. Сад лазарета выглядел так, будто принял дюжину порций зелья, ускоряющего рост. Кусты серебряной мяты прежде ростом до талии теперь могли соперничать высотой с деревьями, как розовые кусты с бутонами размером с тарелку и шипами, острыми как кинжалы. Фруктовый сад Рустама, его радость и предмет гордости, одичал, он возвышался над остальным садом, как огромный паук. Его фруктовое изобилие оказалось избыточным даже для волонтеров, которые собирали лишние плоды для кладовых Храма, потому что апельсины остались гнить на земле.

Манижа прошла по сорнякам, подгоняя себя, однако быстро у нее все равно не получалось. Капюшон ее исчез – его сорвала с нее ветка дерева, и теперь ее грязные волосы упали ей на плечи. Она даже не успела дойти до павильона, когда резкая боль пронзила ее в области таза. Она сложилась чуть ли не пополам, подавляя крик боли.

– Моя госпожа!

Манижа подняла взгляд и увидела, как Низрин уронила медицинские инструменты, которые она раскладывала на солнце, и бросилась к ней.

– Бану Нахида… – Низрин, не скрывая потрясения, замолчала, ее широко раскрытые, озабоченные глаза уставились на Манижу.

Манижа сжала зубы, потому что боль снова пронзила ее чрево. «Дыши. Просто дыши».

– Где Рустам? – с трудом проговорила она.

– Он как раз проходит процедуру. Он уже начал, когда пришло известие, что вы вернулись.

– Он здоров?

Низрин открыла и закрыла рот, судя по ее виду, она никак не могла найти подходящий ответ, но наконец сказала:

– Он жив.

Ответ был не очень обнадеживающий. Манижа и без того знала, что он живой. Гассан не мог пойти на такой риск – убить его единственного Нахида в ее отсутствие. Но было много чего другого, что он мог сделать с Рустамом.

– Моя госпожа, вам нужна помощь, – настаивала Низрин. – Позвольте я отведу вас в хамам.

Манижа сильнее прижала кулак к животу. В этот момент она не была уверена, что сможет дойти до хамама, уже не говоря о том, чтобы помыть себя, не потеряв сознания. Но главное, все станет понятно, как только она разденется.

Она поймала взгляд Низрин. Ее помощница, самая близкая к тому, кого можно назвать другом. Но еще важнее, что Низрин скорее умерла бы, чем предала бы ее. Она размышляла еще секунду, а потом тяжело оперлась на протянутую руку.

– Никто, кроме тебя, не должен меня видеть, – пробормотала Манижа. – Когда мы придем в хамам, позаботься, чтобы там больше никого не было. И забаррикадируй дверь, когда мы войдем.

– Забаррикадировать дверь?

– Да. Мне понадобится твоя помощь, моя дорогая. Но твое молчание для меня еще важнее.

МАНИЖА НЕ ЛИШИЛАСЬ СОЗНАНИЯ В ВАННЕ, хотя пребывала в таком смятении, что вполне могла. Время тянулось в тумане пара и горячей воды, в запахах мыла и старой крови. Низрин была заботлива и спокойна. Мгновение колебания возникло, когда она сняла с Манижи пыльную одежду, но, начав работать, она снова обрела свою всегдашнюю уверенность. По мере того как она отмывала и скребла Манижу, вода становилась уродливо серой, а Манижа, вероятно, плакала, но слезы вместе с мыльной пеной стекали с ее лица, так что она не была уверена, плачет она или нет. Да и не заботило это ее.

Но, когда она легла в свою постель, тяжелый сон сразу сморил ее, а пробудившись, увидела, что в комнате стояла темнота, свет исходил только от ее алтаря огня и маленькой лампадки, стоявшей у ее кровати.

Она была не одна в комнате; ее нахидское чутье по сердцебиению и дыханию определяли присутствие другого человека с такой точностью, как если бы она видела его своими глазами. Манижа, сбитая с толку, попыталась сесть, но только разбудила прежнюю боль в животе.

– Все в порядке, – заверил ее тихий голос. – Это всего лишь я.

– Рустам? – Манижа моргнула. Брат вернулся к ней неясными очертаниями – такими же, как у нее, черными глазами и яркой белизной его вуали.

– В данный момент Бага Нахид, – сказал Рустам. Он подоткнул еще одну подушку ей под голову и поднес дурно пахнущую чашку к ее губам. – Выпей.

Манижа подчинилась. Когда Рустам из Нахид лично заваривал тебе зелье, пить следовало, не задавая вопросов. Облегчение наступило почти мгновенно, и Манижа даже поперхнулась. Ее боли, отеки по всему телу, пульсации в голове – все это тут же прошло.

– Да благословит тебя создатель, – хриплым голосом сказала она.

Она выпила еще одну предложенную им чашку, но отрицательно покачала головой, когда он предложил ей маленькое блюдечко с нарезанным фруктом и простой хлеб.

– Я не голодна.

– Тебе нужно поесть, Ману. Ты ослабела телом. – Рустам потянулся к ее руке.

Манижа отдернула свою руку, прежде чем он успел к ней прикоснуться. Глаза его, как и всегда, были опущены. Рустам теперь редко смотрел в глаза кому-либо, а когда все же смотрел, то изо всех сил старался не отводить взгляда.

– Может быть, у меня нет твоих талантов, сестра, – снова заговорил он, – но я такой же Нахид, как и ты. Мне не нужно прикасаться к твоей руке, чтобы знать, что с тобой случилось.

И снова слезы обожгли ее глаза. Манижа не плакала много лет до рождения Джамшида.

– Ничего со мной не случилось. Я в порядке. Просто путешествие было тяжелым.

– Манижа…

– Путешествие было тяжелым, – повторила она свирепым голосом. – Ты меня понимаешь? И говорить тут не о чем. И знать тут нечего. Тебя никто не сможет обвинить в том, чего ты не знаешь.

– Мы с тобой оба знаем, что это не так. – Рустам щелкнул пальцами, и лампадка загорелась ярче, в комнате стало светлее, а по стенам запрыгали дикие тени. – Не носи это бремя в одиночестве. Это тяжело. Нести такое бремя.

– Мне не о чем тебе рассказать.

– Нет, есть! Ты не можешь исчезнуть на год и вернуться после…

Вся комната вздрогнула. Волна тепла накрыла их, пламя в алтаре огня воспарило ввысь, обожгло потолок, отчего трюки Рустама стали похожи на детские игры.

– Если ты продолжишь это предложение, то больше никогда не заговоришь, – предупредила она его. – Ты меня понимаешь?

Рустам выхватил пустую чашку из ее руки, его трясло. Его руки дрожали, когда ему было страшно – он не мог контролировать этот свой недуг, который год от года только усиливался. В присутствии Гассана он ничего не мог взять в руки, потому что его начинало трясти, а когда им приходилось появляться на каких-то публичных торжествах, он с помощью Манижи обвязывал себе запястья веревками, на свободно болтающихся концах которых было накручено несколько узлов, чтобы он мог ухватить их и таким образом контролировать себя.

А теперь дрожь у него вызвала Манижа. У нее не осталось выбора – глупо было с его стороны говорить открыто, так как у Гассана повсюду были глаза и уши… Но волна раскаяния тут же нахлынула на нее.

– Рустам, прости меня. Я только…

– Я понимаю, – резко сказал он. – Твои угрозы уже и есть ответ. – Он сжал и разжал кулаки, потом положил руки на колени, пытаясь обрести контроль над собой. – Я ненавижу это, – прошептал он. – Я их ненавижу. Ненавижу, что даже спросить у тебя не могу…

– Я знаю. – И теперь она взяла его за руку. – Можно я тебе задам вопрос?

– Конечно.

– Ты можешь добавить в свои молитвы то, о чем я не могу тебе сказать?

Рустам поднял взгляд на нее:

– Каждый день, сестра.

От той искренности, которую Манижа видела в его глазах, ей становилось только хуже. Она хотела сказать ему. Хотелось, чтобы он забрался к ней под одеяло, как это было в детстве, когда им хотелось плакать. Ей хотелось, чтобы кто-то другой из рода Нахид сказал ей, что все будет хорошо. Что Гассан падет, а она снова увидит сына. Что они отменят колдовство, совершенное ею, и вернутся в Дэвабад, где станут править вместе, как того заслуживает их семья.

Но ее младший брат выглядел ужасно. Рустама немного трясло, его бледное лицо приобрело желтоватую окраску. Синяки у него под глазами проявились так ярко, что казалось, будто его побили, к тому же он заметно похудел. Остальных частей его лица она не видела. Рустам так редко снимал свою вуаль, ей даже иногда приходилось напоминать ему, что, когда они вдвоем, он вполне может позволить себе это, и Манижа знала: дело тут вовсе не в благочестии. Он ушел в себя, чтобы спасти их жизни в Дэвабаде, отступал за любую стену, какая попадалась, уходил туда, где никто не мог к нему прикоснуться.

Одних только этих синяков вполне хватило бы, чтобы написать картину о страданиях ее брата в течение того года, пока она отсутствовала. Других свидетельств и не требовалось. Кости Рустама срослись, после того как головорезы Гассана поломали их, как затянулись раны, оставленные кнутом, и кислотные ожоги. Гассан никогда Манижу и пальцем не тронул. В этом не было нужды. Он давно уже понял, что приводить ее к покорности гораздо продуктивнее избиениями брата. Однако не все невидимые отметины Рустама были оставлены Гассаном. На запястьях Рустама была написана совсем иная история. Ее брат не раз пытался покончить с собой, но успешное самоубийство было трудноисполнимо для Нахида. Его последняя попытка – отравление – была сделана много лет назад, и именно Манижа вернула его к жизни. Он умолял ее позволить ему умереть. Она упала на колени, умоляя его не бросать ее.

Тогда она плакала в последний раз до рождения Джамшида.

Она не стала дальше давить на Рустама. Напротив, Манижа попыталась придать своему лицу более спокойное выражение.

– Ты не можешь попросить кухню приготовить мне немного имбирного чая? – спросила она. – Я думаю, это успокоит мой желудок, и я смогу поесть.

Он вздохнул с облегчением. О да, она знала выражение на лице целителя, радующегося тому, что наконец-то перед ним стоит ясная задача.

– Конечно. – Рустам поднялся на ноги, потом пошарил в карманах своего одеяния. – Я принес тебе кое-что. Я знаю, ты любишь, чтобы оно оставалось невидимым, но я подумал… Я подумал, что это даст тебе некоторое утешение. – Он положил ей в руку маленький твердый предмет, сомкнул ее пальцы вокруг него и только после этого отошел от Манижи. – Пусть пламя ярче горит для тебя, Ману.

Сердце Манижи екнуло. Она знала, что держит в руке.

– И тебе желаю того же, дорогой.

Он ушел, поклонившись ей, а Манижа снова вернулась в кровать. И только когда услышала, как закрылась дверь, она приглушила пламя, погрузив комнату в прежнюю полутьму.

Потом она надела на палец древнее кольцо, которое он положил ей в ладонь. Кольцо это повидало всякое. Манижа помнила все его вмятинки и царапинки, потому что ни одному другому предмету не уделяла столько внимания, сколько этому кольцу, которое хранило единственную надежду на спасение для ее племени.

– Пожалуйста, вернись, – прошептала она. – Пожалуйста, спаси нас.