Серебро и золото

Часть I. Аметисты в золоте

Около пяти часов вечера или, вернее, в начале шестого – Елизавета как раз выпила чашку чая с молоком – к дому на улице графа Розенштерна подъехал длинный черный автомобиль. Посетители в замке, а именно так, городским замком, предпочитала называть свой особняк старая баронесса, бывали нечасто. Поэтому, едва услышав звук мотора, Елизавета прилипла к ближайшему подходящему для удовлетворения ее любопытства окну. Улица, по неизвестным причинам носившая имя одного из самых одиозных персонажей новейшей истории, отличалась тем, что была тиха большую часть года. Автомобили появлялись здесь от случая к случаю, а чужие – и того реже. Тем интереснее оказалась разыгравшаяся на глазах Елизаветы сцена. То есть, интересным было не то, разумеется, как вышколенный шофер в темно-лиловой ливрее, степенно покинув свое место за рулем, открывает перед пассажирами дверь, а то, кто вышел из машины и зачем. Их оказалось двое, этих пассажиров: высокий сутулый старик в длинном черном пальто и черном цилиндре и мальчик, по первому впечатлению, одних с Елизаветой лет. Ее удивило, что мальчик одет отнюдь не в школьную форму, как следовало бы в будний день, или в какое-нибудь парадное платье, если уж эти господа прибыли с визитом. На нем были серые бриджи, заправленные в толстые шерстяные гетры, грубые тупоносые башмаки на толстой подошве и шотландский плед. Но голова мальчика оставалась непокрытой, и девочка с интересом "изучила" как правильные черты строгого лица, так и длинные черные волосы, разделенные пробором посередине и двумя вороньими крыльями ниспадавшие на неожиданно широкие плечи. Ну, что ж, Елизавета увидела достаточно, и мальчик ей скорее понравился, чем наоборот. Однако ее любопытство никоим образом не было удовлетворено, поскольку она не знала пока ни того, кто этот мальчик, ни того, зачем он пожаловал в "замок" баронессы Икьхгорн.

"Любопытно", – призналась она себе и, сев в кресло, попыталась придумать историю. Но вот какое дело, история не желала выстраиваться, а обрывки смыслов, блуждавшие в хорошенькой головке Елизаветы, были лишены семантической глубины и маловразумительны. Впрочем, будущее настроение уловить все-таки удалось. Опасность, приключения и удовольствие – вот что почувствовала девочка в ближайшем будущем, но и в отдаленной – удаленной на годы и годы вперед – перспективе она ощущала в опасной близости от себя все тот же запах, обозначавший в ее смутных грезах "мальчика в шотландском пледе": кора дуба, крепкий табак и острый, дразнящий обоняние запах какого-то неизвестного ей спиртного напитка.

– Ваше сиятельство, – ливрейный лакей тетушки нечасто позволял себе пересекать границу "графской половины", вернее сама баронесса Икьхгорн всегда принимала в расчет неравенство в их социальном статусе: Елизавета, разумеется, девочка и внучатая племянница баронессы, но в тоже время, она еще и помазанница божья – божьей милостью правящая графиня Скулнскорх.

– Ваше сиятельство, – поклонился старый лакей, – ее сиятельство госпожа баронесса просит вас спуститься к ней, если таково будет ваше желание.

Вот это последнее, "если таково будет ваше желание", не столько раздражало Елизавету, сколько забавляло. До прошлого года ее и секли, исключительно присовокупив эту формулу вежливости, так что получалось, будто она сама истребовала наказание, без которого, на самом деле, вполне могла обойтись. Однако до совершеннолетия оставалось еще три года, и посему приходилось терпеть "несправедливости" и мечтать о мести.

"Ну, ничего, – думала она иногда, – вот наступит время, а оно не за горами, и я всем тут покажу, кто в доме хозяин, и каково, на самом деле, мое желание!"

– Разумеется, – кивнула девочка. – Идите, Иван, и доложите баронессе, что я буду буквально через минуту.

Хотелось бежать, но спешить не следовало. Елизавета не могла себе позволить потерять и самой малой доли из тщательно выпестованного, взращенного и лелеемого чувства собственного достоинства. И дело отнюдь не в старой баронессе, а в посетителях, ради которых ее, Елизавету, наверняка, и пригласили сойти вниз. Однако в глазах этих совершенно незнакомых ей людей никакой особой репутации у графини Скулнскорх не было и в помине. Отсюда и проистекала необходимость соблюдать дистанцию. А этикет для того и придуман умными людьми, чтобы всех расставить по росту, ведь так?

Нарочито медленно она прогулялась по анфиладе комнат третьего – "графского" – этажа и, великолепно зная лабиринт, в котором обитала всю свою сознательную жизнь, уже через пять минут вышла к парадной лестнице. Лестница ниспадала в просторный приемный зал изящным мраморным каскадом, но здесь было темновато сейчас, а потому гости, поднявшие глаза навстречу шелесту ее платья, не могли по достоинству оценить то замечательное зрелище, которое она им – так и быть – подарила. Разве можно рассмотреть в этой унылой будничной полумгле, какими оттенками – от орудийной бронзы до меда, смешанного с гранатовым соком – переливаются ее волосы, или как играют в ушах огромные, подобранные в цвет глаз, золотистые топазы? Нельзя. А жаль, потому что даже ее "простенькое" домашнее платье многое могло бы сказать опытному взгляду.

– Ваше сиятельство, – поклонился старик и, обернувшись к баронессе, попросил:

– Представьте нас, Жозефина.

"Жозефина?!" – не без удивления отметила девочка.

– Графиня, – сдержано улыбнулась старая баронесса, – позвольте представить вам господина Вольдемара…

"Что значит, Вольдемара? А титул? Ведь должен же быть у него титул!"

– Примите мое нижайшее почтение, ваше сиятельство! – проскрипел старик, сгибаясь в поясном поклоне.

– … и господина Людо.

Мальчик, внимательно рассматривавший Елизавету с самого момента ее появления, неожиданно улыбнулся и несколько резковато, но при этом весьма впечатляюще склонил голову в полупоклоне, коротко и недвусмысленно, показав девочке, кто здесь кто. И хотя имя, названное баронессой, вполне подошло бы и паршивой собачонке, Елизавета не сомневалась, если когда-нибудь ей доверят тайну, подразумевавшуюся всем ходом событий, ей, божьей милостью правящей графине Скулнскорх, придется называть этого Людо на "вы" и не иначе как "вашей светлостью".

"Принц крови?" – но она никак не могла угадать, к какой из трех дюжин известных династий мог относиться этот мальчик.

"Что за черт!" – иногда Елизавета позволяла себе весьма крепкие выражения, правда только мысленно.

– Разрешите откланяться! – сказал между тем чопорный старик и, ничего более не добавив, пошел прочь. Однако мальчика это, по всей видимости, никак не касалось. Он проводил черную сутулую фигуру равнодушным взглядом и повернулся к баронессе.

– Ваше сиятельство, – сказал он, чуть обозначив поклон, – я хотел бы принять с дороги ванну и перекусить. Мы с господином Вольдемаром ничего не ели со вчерашнего дня.

Голос у него был красивый, интонация сдержанная, и за каждым словом угадывалась некая опасная глубина, куда очень хотелось заглянуть.

– Разумеется, господин Людо, – баронесса кивнула одному из лакеев, терпеливо изображающих бессловесные статуи на границе собравшегося вдоль стен сумрака. – Проводите нашего гостя на третий этаж, приготовьте ванну и распорядитесь, чтобы обед был сервирован на три персоны.

"Гость? На третий этаж?!" – удивилась Лиза.

– Будет исполнено, – бесстрастно поклонился слуга. – Господин! – но то, как он поклонился мальчику, и с какой интонацией произнес самое простое из возможных титулований, сказало девочке больше, чем все остальные озвученные или нет намеки на его происхождение. Ведь слуги не ошибаются, не так ли?

"Наследник престола? Какого? И что за обстоятельства привели его в наш дом?"

Строго говоря, называть "замок" баронессы Икьхгорн "своим домом" было неправильно. Даже мысленно. Но поскольку никакого другого дома у Елизаветы пока не случилось, приходилось условно считать его своим.

– Ваше сиятельство! – кому из двух женщин – старой или юной – предназначался полупоклон, сказать было сложно.

"Любопытно… – отметила Елизавета, провожая взглядом идущего вслед за лакеем мальчика. – Он что, влюбился в меня что ли? Вот так, с первого взгляда?"

О чем-то подобном она как раз недавно читала в "книге для взрослых", ведь до того, чтобы контролировать библиотеку, баронесса еще не додумалась. Или, может быть, ей было попросту все равно, что читает или не читает ее воспитанница?

– Ваше сиятельство! – баронесса смотрела на Елизавету, и, значит, обращалась тоже к ней. – Две вещи, прежде чем мы расстанемся до обеда. Вернее, три.

– Я слушаю вас, ваше сиятельство, – ровным голосом ответила девочка.

– Первое. Господин Людо останется жить в нашем доме. Я распорядилась приготовить для него "Кедровые покои".

– Вы распорядились? – вопрос был задан без ажитации, но баронесса, естественно, все поняла.

– Да, – кивнула она. – Позвольте мне закончить, и вы все поймете.

– Продолжайте, – согласилась Елизавета.

– Для посторонних… Например, в школе, куда вы, вероятно, пойдете вместе с господином Людо, он ваш кузен. Его титул и имя я сообщу вам несколько позже.

– Так я пойду в школу? – Елизавета была удивлена, но виду не показала. Тем не менее, это была хорошая новость. От домашнего образования ее начинало уже подташнивать, как героиню одного из прочитанных ею романов – от беременности.

– Скорее всего, – без тени улыбки сообщила старая баронесса. – Но у нас еще будет время обсудить все детали.

– Я понимаю.

– Тогда, второе. – Баронесса никаких эмоций не выказывала, но думала, наверняка, совсем не о том, о чем говорила. – По своему статусу господин Людо стоит выше вас.

– Насколько выше? – подняла бровь Елизавета.

– Значительно.

– Мне следует обращаться к нему, говоря, "ваша светлость"? – прямо спросила Елизавета.

– Нет, – коротко ответила баронесса. – И это третье, о чем я должна вам сообщить. Собственного супруга "его светлостью" не называют. Это скорее мне следовало бы изменить ваше титулование, графиня, но я не буду этого делать из соображений безопасности.

– Супруг… – повторила за баронессой Елизавета, впервые за время разговора, дав слабину. – Что вы имеете в виду, ваше сиятельство?

– То, что вы были обручены с господиномЛюдо при вашем рождении и обвенчаны полугодом позже. Разумеется, вы этого не помните, но факт совершения над вами брачного таинства бесспорен.

– Тогда, мы должны спать в одной постели! – надменно вскинула подбородок девочка.

– Как вам будет угодно, графиня, – кивнула баронесса. – Вам уже тринадцать, и по старому праву вы совершеннолетняя.

– Я кто? – опешила от неожиданности Елизавета.

– Вы совершеннолетняя, – повторила баронесса. – Если не в глазах властей, то в моих собственных – наверняка.

– И что это значит? – все-таки есть новости, которые следует переживать не только в определенном порядке, но и не слишком торопясь. Медленно, со вкусом, смакуя некоторые наиболее "сочные" их следствия.

– С этого момента, ваше сиятельство, я перестаю быть вашей воспитательницей, и мое опекунство приобретает максимально формальный характер: власти все равно еще три года не позволят вам совершать самостоятельно банковские операции или сделки по купле-продаже недвижимости.

Своего таинственного мужа Елизавета нашла в биллиардной. Он стоял около бара, рассматривая выставленные в ряд бутылки, и девочка вдруг вспомнила запахи, сопровождавшие этого мальчика в ее "грезах". Но, судя по всему, интерес "гостя" к коньякам и водкам оставался пока исключительно академическим.

– Обед подадут ровно в семь, – сказала она, пронаблюдав несколько секунд за Людо. Сейчас он снял, наконец, свой странный шотландский плед и остался в простой белой рубашке – не самого лучшего качества – и сером шерстяном жилете деревенской вязки.

– Благодарю вас, – ответил он, обернувшись к Елизавете. – Сейчас уже почти шесть, значит, ждать осталось недолго. – Он улыбнулся, и девочка неожиданно подумала, что у него хорошая улыбка, но ее беспокоило, что реакции "ее супруга и господина" совершенно не просчитываются. Никаких предвестников улыбки, скажем, не было и в помине. Вернее, их не "увидела" она.

– Если вы голодны, я могла бы распорядиться…

На самом деле она еще никогда в жизни ничем и никем не распоряжалась. Но если уж она самым неожиданным образом в один день стала и совершеннолетней, и замужней дамой, не грех было и попробовать.

– Не стоит, – теперь он повернулся к ней лицом и откровенно рассматривал. Елизавете даже показалось, что он видит и то, что скрывает ее длинное глухое платье. От такого предположения она чуть было не смутилась и не начала краснеть, но вовремя взяла себя в руки и ответила Людо не менее "пристальным" взглядом. В конце концов, она достаточно изучила анатомию и физиологию человека, чтобы точно знать, что спрятано у него в штанах.

– Это правда? – спросила она.

– Да, – серьезно кивнул мальчик и, уловив тень смятения, промелькнувшую на лице Елизаветы, добавил:

– Вы ведь спросили о том, действительно ли мы являемся мужем и женой?

– Да, – не стала спорить Елизавета.

– Это правда, – подтвердил он, и, хотя остался, все так же спокойно стоять перед ней, девочке показалось, что сначала Людо предполагал развести руками. Предполагал, но не сделал, и если она не ошиблась, приписав ему не имевшее места намерение, то это была первая удачная "догадка" на счет ее собственного супруга.

– Тогда… – но, как оказалось, произнести вслух то, что уже прозвучало в разговоре со старой баронессой, Елизавета не смогла. Не повернулся язык. Однако Людо по всей видимости в разъяснениях не нуждался.

– Для меня это высокая честь, – с самым серьезным видом произнес он, глядя ей прямо в глаза. – Но вполне ли вы отдаете себе отчет в последствиях такого шага?

А глаза у ее мужа были синие, и от его прямого взгляда мороз пробегал по позвоночнику. Чувство это ей было совершенно незнакомо, но скорее понравилось, чем вызвало реакцию отторжения.

– У меня еще нет… – она сделала над собой невероятное усилие и, моментально перебрав в уме множество словесных выражений, выбрала, возможно, и не лучшее, но зато достаточно циничное, – кровотечений. И я вряд ли смогу сейчас же от вас понести.

Подбородок вверх, взгляд, упирающийся мальчику – а он был выше нее на целую голову – в лоб, и жесткая линия плотно сжатых губ.

– Вы напрасно обиделись, – голос Людо звучал мягко, и в нем слышались … О, да, это несомненно было восхищение и благодарность. А вот, как "пахнет" любовь Елизавета пока не знала. В ее окружении никто никого никогда не любил. Оставалось надеяться, что она еще узнает этот "запах", но для этого, наверное, ей придется приложить немалые усилия. Факт свершения брачных обрядов не гарантировал взаимной любви, а они с Людо пока были едва знакомы. Соответственно, и сказать наверняка, возникнет ли у него когда-нибудь такое чувство к ней, Елизавете Скулнскорх, было невозможно.

– Вы напрасно обиделись, – сказал он. – Я обещаю вам преданность и заботу, и, разумеется, дружбу. И я надеюсь, полюбить вас когда-нибудь так, как вы того заслуживаете. – Людо шагнул к ней, быстрым движением поймал опущенную правую руку и, чуть склонившись вперед, поднес к губам тонкие "нервные" пальцы.

От неожиданности – а он оказался невероятно стремителен – Елизавета даже вздрогнула, но в следующее мгновение от пальцев, которых коснулись прохладные губы, сквозь руку и прямо в сердце ударила волна такого жара, что девочка едва устояла на ногах. Вероятно, секунду или две она и вовсе пребывала вне сознания и осознания, но, когда вновь ощутила себя и поняла, кто она и где находится, супруг сжимал уже крепкими ладонями ее плечи и целовал прямо в губы. Ощущение оказалось странным и… необычайно волнующим. А когда Людо разорвал "контакт", она успела даже мимолетно пожалеть, что все так быстро закончилось. Впрочем, если верить книгам, поцелуй мог длиться вечность.

– Я… – кажется, Людо тоже растерялся.

– Вы… – но и она не знала, что сказать.

К счастью, в дверь постучали, разрушая не успевшую развернуться во всю силу неловкость, и вошедшая горничная тетушки поинтересовалась, правильно ли она поняла, что госпожа графиня будет отныне спать в Лазоревых покоях?

А покои эти были просто великолепны, но – хоть и находились на третьем этаже – были слишком велики для маленькой девочки. В особенности кровать под тяжелым бархатным балдахином.

– Правильно, – коротко ответила мгновенно овладевшая собой Елизавета. – И чтобы после десяти вечера ни одной живой души на графской половине не было. Это приказ!

Правду говоря, ей было страшно. Одно дело сказать, другое – сделать. Но это именно то, что произошло с графиней Скулнскорх. В создавшихся обстоятельствах Елизавета должна была сказать, как раз те слова, которые сказала. И ей даже показалось на миг, что слова эти – вполне литературные по происхождению, – удивительно точно соответствуют ее желаниям и состоянию души. Однако чуть позже она поняла, что это не так или, как минимум, не совсем так. Будущее – ближайшее будущее Елизаветы – предстало вдруг перед ней совсем не таким очевидным, как следовало из прямого смысла прозвучавших слов. Там, в этом будущем, которое должно было состояться так скоро, что от ужаса сжималось сердце, и желудок поднимался к самому горлу, Елизавету Скулнскорх ожидало нечто настолько таинственное, что даже сухие, словно древняя пыль, и четкие, как колонны марширующих прусских гренадер, объяснения германского профессора Ранке не могли полностью прояснить истинный характер стремительно надвигавшегося на нее События. И литература ничем не могла помочь бедной девочке. Мнения авторитетов варьировали от "чуда и волшебства" до "инфернального ужаса и несмываемого позора". Но слово прозвучало, а до назначенного самой Елизаветой времени, то есть, до десяти часов вечера, было еще далеко, и девочке оставалось одно: сходить с ума от неопределенности и неведения. Другое дело, что даже безумный страх не имел права на представительство в ряду публично выражаемых эмоций. Елизавета была холодна и благожелательна. А большего она от себя и требовать не могла, тем более что даже "ужас без конца" имеет свойство когда-нибудь заканчиваться.

Без четверти десять она выскочила из ванной, вытерлась – служанку, обычно помогавшую ей с вечерним туалетом, Елизавета решительно отослала прочь – и, надев самую красивую свою ночную сорочку, сшитую из такого тонкого батиста, что казалась прозрачной, вошла в Лазоревые покои. В отличие от вполне современной ванной комнаты, лишь декоративно выдержанной в стиле прошедшей эпохи, в парадной опочивальне, поражавшей своими размерами, было темно, холодно и неуютно. Огромная кровать походила в свете зажженных свечей и отсветах пламени, игравшего в камине, на древний замок, покинутый людьми и населенный вампирами и привидениями. Елизавета вздрогнула от мгновенно возникшего в ее хорошенькой головке образа, но, возможно, все дело было в не успевшем прогреться знобком воздухе необитаемых покоев. Впрочем, ее слабости никто не заметил – она была здесь одна. А властвовавший в опочивальне холод напомнил Елизавете о том, что на рубашку следует что-нибудь накинуть, хотя бы и пеньюар, который заменит ей на этот раз ночное платье, и о том еще, что на столике рядом с камином стоит хрустальный графин со сладким вином с острова Лесбос. Вина этого, как, впрочем, и абсолютного большинства других вин, Елизавета пока еще ни разу не пробовала. Все, что ей до сих пор дозволялось, сводилось к нескольким глоткам шампанского вина в рождественскую ночь и щедро сдобренному медом и пряностями глювайну[1], которым ее лечили от редких простуд. Однако теперь, когда она так неожиданно стала взрослой женщиной, Елизавета могла решать сама, что хорошо, а что – плохо.

Графиня подобрала кружевной пеньюар, оставленный служанкой на полукреслице перед напольным венецианским зеркалом, накинула на плечи, с сожалением отметив, что ночное платье из фряжской фланели было бы сейчас предпочтительнее, и подошла к сервированному на двоих столику у камина.

"Выпить вина? – мысль получилась жалкой, словно она перед кем-нибудь оправдывается. – Я только хотела попробовать…"

Пожав плечами, она вынула из графина пробку и налила себе в бокал немного остро и вкусно пахнущей рубиновой жидкости.

– Вы любите вино? – каким-то образом она пропустила момент, когда вошел Людо, и не вздрогнула только потому, что уже почти четыре часа подряд держала себя "в узде".

– Не знаю, – снова, но уже по-другому пожала она плечами, – но собираюсь узнать. Хотите? – И она взглянула на него через плечо.

– Это я должен разливать вино, – Людо подошел к ней, забрал графин и налил себе немного вина. По правде говоря, совсем немного. – Я не хотел бы опьянеть, – объяснил он, поднимая бокал. – За нашу встречу!

Этот тост вряд ли можно было назвать оригинальным. Во всяком случае, он довольно часто мелькал на страницах книг, которые приходилось читать Елизавете. Другое дело, кто и как его произнес. И как при этом отражались огни свечей в темно-синих – кобальтовых – зрачках Людо.

"Весьма убедительно…" – но вслух она, разумеется, ничего не сказала, лишь улыбнулась загадочно, – как Зои Церенгенская на знаменитой картине Мейстера Иакима, – и пригубила вино, бросив на Людо "волнующий" взгляд поверх бокала.

Вино оказалось приторно сладким и невероятно вкусным. "Все дело в "богатстве красок" – решила девочка. Елизавета действительно никак не ожидала встретить в одном маленьком глотке так много вкусовых оттенков. Но они там были. И от наслаждения она на мгновение даже забыла обо "всем остальном", а затем ее внезапно обретенный супруг смог удивить графиню Скулнскорх настолько, что не только страх, но и все прочие опасливые мысли как ветром из головы выдуло.

Мальчик сделал глоток вина, поморщился, словно вместо сладости почувствовал оскомину, отставил бокал в сторону и, чуть склонив голову в вежливом поклоне, снял с пояса кинжал. То есть, до этой минуты Елизавета даже не подозревала, что на брючном поясе ее мужа, скрытое длинным жилетом, висит настоящее оружие. А в том, что это не декоративная поделка и уж, тем более, не игрушка, и сомневаться не приходилось. Потертые кожаные ножны с потемневшей от времени серебряной инкрустацией, удобная рукоять из желтой кости и темного серебра и аура смерти, которую, – вот так фокус! – девочка почувствовала только сейчас. Но смерть – это страшная тайна и ужасный соблазн. Рука Елизаветы, кажется, сама собой потянулась к клинку, но была остановлена тихим, но властным голосом Людо.

– Без золота, – сказал мальчик, осторожно опуская кинжал на столешницу.

Елизавета вздрогнула и остановилась. Рука ее замерла, так и не коснувшись рукояти, украшенной накладками из резной кости – бивня нарвала, – и пошла вспять, медленно отступая от границы дозволенного.

– Не бойся, – остановил Елизавету Людо. – Сними золото и можешь спокойно брать его в руки. Он твой теперь. Твой…

Баронесса не солгала. Да и с чего вдруг? До сих пор у Елизаветы не случилось ни единого повода сомневаться в словах тети Жозефины. Разумеется, старая баронесса кое о чем умалчивала, рассказывая воспитаннице о тех или иных жизненных обстоятельствах, кое-что недоговаривала или даже скрывала, касаясь особенно деликатных моментов их семейной истории, но никогда не обманывала. Не обманула и на этот раз: первого сентября Елизавета и Людо, и в самом деле, отправились в школу.

Впрочем, этому странному и даже несколько волнующему событию предшествовали некоторые хлопоты и длинные разговоры с разного рода дамами и господами, не все из которых выглядели людьми "их круга". Тем не менее, баронесса стоически вынесла все выпавшие на ее долю – как опекунши "юных родственников" – испытания, и решение отнюдь не простой проблемы было, в конце концов, найдено. Следует заметить, что уже изначально задача, стоявшая перед баронессой, оказалась не так проста, как может показаться. Дело в том, что все по-настоящему хорошие школы, к великому огорчению Жозефины Икьхгорн, оказались заведениями закрытого типа, то есть, попросту говоря, интернатами, и к тому же проповедовали раздельное обучение полов. Однако Елизавета ясно и недвусмысленно дала понять всем и каждому, что об этом не может быть речи. И вообще "она желает проводить ночи в постели с законным супругом, а не на сиротских койках в общежитиях школ для девочек". Общественные же школы не удовлетворяли высоким требованиям к воспитанию и образованию, которые предъявляла к учебным заведениям старая баронесса.

Все-таки после некоторых усилий компромисс был найден. Им оказалась частная школа, "Академия Луки Бранциони", что помещалась в старинном вполне готического облика сумрачном здании на улице Принцев и принцесс, то есть, в самом сердце старого города, где узкие улицы петляют меж высоких краснокирпичных и темных каменных стен, то, спускаясь в бывшие овраги, то, поднимаясь на оплывшие холмы, то вовсе исчезая в разросшихся парках, похожих на кладбища, а то и на кладбищах, незаметно превратившихся в городские парки.

По случаю поступления в школу, Елизавете и Людо пришлось не только обзавестись форменной одеждой, вызвавшей некоторое разочарование у нее и скептическую улыбку у него. Им случилось приобрести также множество разнообразных и странных предметов, наподобие пеналов с карандашами и самопишущими ручками или жестяных коробок для хранения завтраков. И более того, они оказались вынуждены выправить необходимые документы, которых, как выяснилось, не было ни у одного, ни у другой. Но этот вопрос, к счастью, решался много проще некоторых других.

Среди ряда патронимов, титулов и владетельных имен, которыми по праву рождения именовалась графиня Скулнскорх, затесалась и "фамилия" Кейн. На самом деле это было название маленького поместья, спрятавшегося в уютной долине среди покрытых снегами вершин западных Альп. Старый священник, служивший уже почти полстолетия в поместье Кейн, почитал себя не столько слугой бога, сколько подданным эдле Елизаветы фон Кейн, поэтому и не странно, что его не пришлось просить дважды. Его вообще не пришлось просить. Пастору просто сказали, что от него требуется, и он незамедлительно выдал необходимую для муниципальных властей – то есть, для отдела народного просвещения столичного муниципалитета – справку о том, что четырнадцать лет назад в деревушке Верхний Кейн у Леопольда и Карлы Кейнов родились дети: сын – Ловис и дочь – Лиза. То, что ни Леопольда, ни Карлы никогда не существовало и в помине, а фамилию Кейн по правилам следовало писать с приставкой "фон" или "де", никого, в сущности, не должно было интересовать, как и то, являются ли Людо и Лиза братом и сестрой. Очень удобным оказалось и то, что в Академии мэтра Бранциони учились только школьники старших классов: с девятого по двенадцатый. Вот в первый, то есть, девятый класс Академии и поступили Ловис и Лиза Кейн. Для этого, к слову, Елизавета несколько "подросла", прибавив себе целый год, а Людо, напротив, пришлось несколько "помолодеть". Теоретически, им необходимо было так же выдержать вступительный экзамен, но за них поручился кто-то из уважаемых профессоров столичного университета, и доктор Бранциони счел за лучшее, удовлетвориться этой рекомендацией, чтобы не нажить себе, не дай Бог, врагов в академической среде.

Первый школьный день вполне удался. Погода стояла теплая и ясная, ярко светило солнце, благоухали созревающими плодами фруктовые деревья. Оттого, быть может, и узкие кривые улочки старого города казались этим утром не столько мрачными, сколько живописными. И замкообразное здание "Академии Луки Бранциони" представлялось примечательным и достойным внимательного изучения, как памятник эпохи раннего возрождения или позднего средневековья, что, как утверждают некоторые знатоки, в сущности, одно и то же.

Феликс – старый шофер баронессы Икьхгорн, довез Людо и Елизавету до самых ворот школы, и, более того, не сдвинулся с места, пока они не пересекли линию высокой, чугунного литья, ограды. Он дождался прощального взмаха тонкой руки "молодой графини", просигналил в ответ клаксоном и только после этого неторопливо тронул с места тяжелый темно-бордовый "Майбах" старой госпожи.

– Ну, вот мы и в школе, – с оттенком облегчения в голосе сказала Елизавета и с любопытством, впрочем, искусно укрытым под маской "улыбчивой бесстрастности", принялась рассматривать людей и предметы, попадавшиеся ей на глаза.

– Новенькие? – спросил, возникая прямо на их пути, высокий юноша, внешний вид которого демонстрировал преувеличенно педантичное отношение к деталям.

Елизавета решила, что молодой человек скорее красив, чем симпатичен, и слишком ухожен для того, чтобы выглядеть естественным.

– А вы, сударь, старожил? – вопросом на вопрос ответил Людо. – Меня зовут Ловис Кейн, мою сестру – Лиза. Как прикажете обращаться к вам?

– Значит, Лютц и Цисси[2]! – одними губами улыбнулся юноша. – Я Томас Тиц!

– Очень приятно, Дамаль! – протянул руку Людо. – Лиза, – обернулся он к Елизавете, едва пожав руку опешившего от такой наглости, Тома. – Позволь представить тебе Дамаля. Но ты, если хочешь, можешь называть его просто Дама[3].

– Э… – выдавил из себя Томас.

– Очень приятно! – лучезарно улыбнулась Елизавета, добивая поверженного противника.

Всякий, кто мог рискнуть покуситься на честь и достоинство ее господина и супруга, был достоин, как минимум, смерти. Что же касается насмешки, в ее глазах это и не кара вовсе, а одно баловство. Но… за подчеркнуто холодной, доведенной до совершенства оболочкой нового знакомца, скрывался, как ей вдруг показалось, не враг, а одинокий и крайне ранимый человек.

– Глупо вышло, – в серых глазах Томаса появилось живое выражение, и было оно отнюдь не радостным. – Я не хотел вас обидеть.

– Мы тоже, – кивнул Людо. – Если хочешь, зови меня Лютцем.

– Спасибо, Лютц, – неуверенно улыбнулся юноша. – Тогда, и вы зовите меня Дамаль, я не возражаю. Так звала меня бабушка…

– Но не смей называть меня Цисси! – потребовала Елизавета.

И Томас, с которым они познакомились таким странным образом, никогда больше не называл ее этим именем, но зато все остальные… К концу дня Елизавета поняла, что ее окружают очень разные люди – слишком много для первого "выхода в свет", слишком разных людей – но все они, по-своему хороши. И ни один из них, по-видимому, не заслуживает смерти за "оскорбление величия". Тем более что практически все они, отнеслись к ней, как это и бывает обычно с красивыми девочками, очень, и даже очень хорошо. Вот только все называли ее Цисси, и с этим ничего было не поделать. Единственным исключением – и в этом, как и во всем остальном – оказался Том. Но таким уж человеком был Томас фон дер Тиц, что все у него получалось не как у всех.

– Итак, география, – сказал невысокий лысоватый и несколько полноватый мужчина в сером костюме-тройке, белоснежной сорочке и фиолетовом галстуке-бабочке. Подобранные в тон галстуку, лакированные туфли маэстро Сторци светились, словно грозовые тучи в блеске молний.

– Нет, не так, – покачал он головой и вскинул вверх короткопалую толстенькую ручку. – География, дамы и господа! Слово с большой буквы!

Каждая фраза маэстро Сторци заканчивалась восклицательным знаком. Он не говорил, а декламировал, сгорая от восторга перед предметом своей, возможно, единственной страсти.

– Геология! – выговаривал он с вожделением. – Геополитика! География! Земли и народы их населяющие, горы и воды, климат и рельеф, политика и экономика, любовь и смерть!

Впрочем, Альфредо Сторци мало и мимолетно говорил о любви – что несколько разочаровало Елизавету, ожидавшую от школы действительного углубления знаний о "различных предметах" – и совсем не говорил о смерти.Зато он рассказывал об этнографии и океанологии, астрономии и палеонтологии, политических науках и антропологии. Он был ярок. Он пылал, а не горел. Он обожал карты и атласы, книги и журналы, он не был нигде, как неожиданно поняла слушавшая его с неподдельным интересом Елизавета, но знал об "этих и прочих местах" все, что только может знать человек.

Совсем другим оказался профессор Зиверс, преподававший им математику.

– Алгебра суха, как хворост в летнем лесу, – говорил он, трусцой пробегая между рядов. – Девочки глупы и не способны к сложным вычислениям. Геометрия – царица наук. Задача, которую невозможно решить, исходя из принципов симметрии, не решаема принципиально. Галуа был гений, и его застрелили на дуэли. Гениев никто не любит. Но без гениев никак нельзя. Математика наука гениев и сумасшедших. Я не гений, следовательно, я умалишенный. Повторите это, милая леди, – хищно улыбнулся он, останавливаясь вдруг перед девушкой с огромной копной нечесаных волос цвета меди и в круглых очках, сползших на самый кончик маленького вздернутого носика. – Повторите, и вашими галерами станут дополнительные уроки.

"Что ж, – решила Елизавета, выслушав Зиверса. – По крайней мере, он честен. Сумасшедший, и ни от кого это не скрывает".

Впрочем, к концу дня, она уже не была уверена, что до сих пор правильно понимала термин "душевнобольной". Такими, если верить ее ощущениям, были едва ли не все учителя, и основная масса учеников.

– Куда мы попали? – шепнула она на ухо Людо, когда прозвучал последний в этот день звонок, и они, выйдя во двор, увидели темно-бордовый "Майбах" тети Жозефины. "Майбах" не был единственным автомобилем, ожидавшим учеников, возвращающихся домой после занятий в "Академии Луки Бранциони". Не был он и самым роскошным среди них. Но Феликс умудрился занять, поистине, королевское место – прямо напротив открытых по случаю окончания учебного дня ворот.

– Куда мы попали? – спросила Елизавета.

– В школу, – чуть пожал плечами Людо и по-своему он был прав.

В конечном итоге, все оказалось не так страшно, как показалось вначале. Профессора – обоего пола, – возможно, и страдали множеством весьма экстравагантных душевных недугов, но в качестве учителей были превосходны, в чем достаточно быстро убедились и Елизавета, и Людо. Что же касается учеников, то, пользуясь выражением Тилли ван дер Шенк, это был, разумеется, паноптикум, но весьма любопытный и нисколько не опасный.

Сама Тилли была той самой девочкой, которую попытался запугать профессор Зиверс. Как ни странно, он в этом не преуспел, и, видит Бог, не потому что не мог испугать. Мог, и привел своими эскападами в ужас добрую половину класса. Но испугать Клотильду ван дер Шенк было не в его власти. Она была совершенно бесстрашна, хотя возможно, бесстрашие ее было сродни безумию: она просто не воспринимала всерьез, как минимум, половину реально существующих угроз, а другую половину – воспринимала на свой весьма оригинальный лад. В результате Тильда являла собой такое чудо, что не влюбиться в нее было просто невозможно. Впрочем, о том, что Тилли – чудо, догадывались далеко не все. Большинство людей ее просто не замечали, а многие другие недооценивали.

– Привет, Тилли! – едва завидев новую подругу, Елизавета почувствовала тепло в груди и начала улыбаться.

Тильда сидела на подоконнике в глубокой нише окна и читала толстый потрепанный том, положив его на обтянутые длинной темной юбкой колени. Ее волосы цвета червонного золота по обыкновению были растрепаны и едва ли не стояли дыбом, горло над воротником форменного жакета – замотано длинным шарфом – внутри школы всегда было знобко, даже если на улице сияло теплое солнце ранней осени – а на руках – шерстяные перчатки без пальцев.

Услышав голос Елизаветы, что случалось с Тильдой отнюдь не всегда, девочка подняла голову – она читала книжку, подтянув колени к груди и низко склонившись над страницей – и улыбнулась в ответ. У нее было славное с тонкими чертами лицо, очень белая кожа и огромные изумрудно-зеленые глаза, которые иногда прятались за круглыми стеклами очков и тогда обычно блекли, а иногда, как сейчас, смотрели поверх тонких металлических дужек и сияли, как настоящие изумруды. Ее очки часто сползали на самый кончик носа, но, по-видимому, Тилли умела управлять этим хитрым процессом, хотя, скорее всего, делала это бессознательно, подчиняясь одной лишь своей интуиции.

– Привет! – сказала она высоким чуть надтреснутым голосом. – А я как раз читала о геральдических знаках. Что изображено на твоем гербе?

"На моем?! О, господи!"

– Я не уверена, что мой род является вполне дворянским, – сказала Елизавета вслух. – Видишь ли, Тилли…

– Твоя кровь не молчит! – тихо, но твердо возразила Тильда, остановив объяснения Елизаветы, и замолчала, засопев, по своему обыкновению, маленьким вздернутым носиком.

– Мы поговорим об этом после, – выдохнула чуть позже девочка и поправила указательным пальцем очки.

Взгляд ее тут же спрятался за стеклами и погас. Просто зеленые глаза, даже не совсем зеленые, а скорее, болотные, зеленовато-желтые…

"Ох!"

– Пойдем в класс? – как ни в чем не бывало, спросила Елизавета.

– А что, уже пора? – удивилась Тилли.

– Да, – Елизавета не могла смотреть без улыбки на выражение "метафизической растерянности", возникавшее по временам на лице Клотильды ван дер Шенк. Как не могла без смеха слышать и слетающие порой с тонких губ девочки bon mots[4] собственного сочинения.

– А где Лютц? – очки начали медленно и как бы сами собой сползать на кончик носа.

– Разве я сторожиха брату моему? – пожала плечами Елизавета. – Скажи, Тилли, а тебя отпустят вечером в кондитерскую Вермейера, если мы тебя пригласим выпить с нами чашку чая?

– Я не пью чай, – очки окончательно спустились на кончик носа, и глаза вспыхнули живой сочной зеленью. – Я пью какао и молоко, но вряд ли моему дяде интересно, для чего я покидаю его дом. Да, он меня отпустит.

– Тогда, в семь? – уточнила свое предложение Елизавета. – Тебя устроит в семь?

– Устроит, – кивнула Тильда, покидая подоконник. – Но вам придется забрать меня прямо от дома. Он, знаешь ли, весьма тверд в своих принципах, мой дядюшка Рейнарт.

– Назови адрес, и мы будем у твоих дверей ровно в семь, – Елизавета вынашивала в душе некоторый план, но претворение его в жизнь зависело не от нее одной.

– Я живу на Кедровом холме, – девочка запихнула книгу в сумку, забросила ту на плечо и пошла по длинному сводчатому коридору рядом с Елизаветой. – В Ветряном проезде.

Ну, что же, если не "Княжья доля", где параллельно реке тянулась улица графа Розенштерна, то, разумеется, "Кедровый холм". Настоящие аристократы – даже не титулованные и не из вполне дворянских родов – жили только в этих районах. Или, вернее, проживали в них преимущественно.

А первым уроком в этот день была история.

– Итак, – Георгина Реомюр отличалась высоким ростом и стройностью. Она и вообще выглядела настолько интересной и привлекательной, что вопрос о ее истинном возрасте появлялся у устремлявшихся к ней мужчин – если появлялся вообще – лишь спустя значительное время после факта знакомства. – Итак, что мы можем сказать об императоре Хальдеберде? Был ли он жесток? Каковы были идеалы этого императора-воина? Что он вообще из себя представлял? Как выглядел? Во что одевался? Что ел и пил?

Разумеется, это были риторические вопросы, но отнюдь не только. Профессор Реомюр любила, когда ученики "умничали", или, когда они, и в самом деле, оказывались умными, любознательными и начитанными.

– Он был здоровый лось! – сказал с места Самуэль де Картуар. – Я видел его меч в соборе Святого Духа, он двуручный, этот меч, я имею в виду, но моих рук, – он поднял перед собой два здоровенных кулака, – на него бы не хватило…

– Он был мужеложец, вот! – выпалила блондинка Забс Вальтерсхаузен, едва только замолчал "могучий Самуэль".

– Факт, не подтвержденный ни одним подлинным документом, – холодно улыбнулась Георгина Реомюр. – Он не был женат. Это факт. И ни одну женщину документы эпохи не упоминают в качестве его любовницы… Но, возможно, он был анахоретом или страдал от какой-нибудь болезни, мешавшей императору проявлять столь привычным способом свою мужественность? Мы этого не знаем… пока. Но, может быть, узнаем в будущем. Этим, дамы и господа, и занимается история. Вам нравится?

– Нравится! – почти дружно ответил класс.

– Профессор! – высокий и резкий, словно крик чайки, голос Гретель Новотны взлетел под сводчатый потолок класса и заставил зазвенеть стекла в настенных бра. – Расскажите нам о принцессе Джеване и князе Кагене!

"О, господи! – страх и гнев заставили Елизавету замереть на полувздохе. – Только не это!"

– Сударыня, – взметнулась вверх левая бровь профессора, – вам уже исполнилось шестнадцать?

– Нет, – пролепетала пристыженная Грета.

– И вы смеете спрашивать своего профессора о любовных похождениях Черного Людвига?

– Ой… – вот и все, что смогла ответить на это поверженная "Афиной" Реомюр любопытная девочка.

– Вот подрастете, сударыня, – сменила, между тем, гнев на милость профессор Реомюр, – и в двенадцатом классе я, так и быть, расскажу вам… и всем остальным что-нибудь из "Хроники Роз и Шипов Безымянного Монаха из Ковно".

На том и порешили…

Вечер наступил неожиданно быстро. Елизавета едва успела пообедать и сделать домашние задания, как за окнами особняка баронессы Икьхгорн начало смеркаться, а там уже и часы спешат сообщить о "неумолимом беге времени".

– Ты готова? – спросил Людо, появляясь в дверях ее кабинета.

– Да, дорогой, – по мнению Елизаветы, правила следовало соблюдать хотя бы наедине. – Ты не возражаешь против "кофейных тонов"?

На самом деле, поход в кондитерскую оказался замечательным предлогом, чтобы опробовать на людях новый наряд, "от и до" придуманный самой Елизаветой и с немалыми трудами воплощенный в жизнь в портновской мастерской "Лунд и сыновья". Изюминкой нового платья графини Скулнскорх являлись плавные линии и сочетание цветов. Высокие сапожки из замши (много кофе и мало молока), рейтузы из тонкой шерсти (кофе-латте), шелковая блуза до середины бедер (черный кофе) и длиннополый жакет, типа тех, что надевают для верховой езды, в цвет сапог. И шарфик – кофе с молоком, вернее два шарфика: один на шею, другой, если приспичит, – на голову… а что касается "плавности линий", Елизавета очень надеялась, что Людо вполне оценит те позитивные изменения в ее фигуре, что стали происходить в последнее время. Все-таки время брало свое, и девочка начала превращаться в девушку.

– Ты не возражаешь против "кофейных тонов"? – спросила она.

– Разумеется, нет! – улыбнулся в ответ он. – Я весь в предвкушении.

– Предвкушай! – засмеялась Елизавета и отправилась переодеваться.

Через час с четвертью – из которых дорога до Ветряного проезда заняла как раз ту самую "четверть" – темно-бордовый "Майбах" остановился у приземистого особняка, чей фасад практически полностью скрывался за темно-зеленым пологом оплетшего его стены плюща. Виднелись только высокие и, по-видимому, тяжелые двери темного дерева и зашторенные окна в обрамлении темных же ставен.

Дом выглядел мрачно, и, по первому впечатлению, представлялся необитаемым. Тем не менее, не успели тихо, но уверенно скрипнуть тормоза тяжелого автомобиля, остановившегося как раз напротив полукруглых ступеней широкого крыльца, как дверь растворилась, и на пороге показался хозяин дома. Тайный советник Рейнарт Фалль оказался высоким худощавым мужчиной с седыми висками и озабоченным узким лицом. Он был одет в темно-синий фланелевый костюм и голубую "домашнюю" рубашку без галстука, но с обязательным в этом случае шейным платком. На длинном прямом носу посверкивали стеклами пенсне в золотой оправе. Рядом с ним Тильда Шенк – его родная племянница и воспитанница – выглядела маленькой и неухоженной, но зато живой и полной красок жизни куклой. Ее юбка, блузка и кафтанчик были сшиты из невероятно ярких и весьма остро контрастирующих между собой тканей. Но на девочке все это выглядело не столь экзотически, сколь очаровательно.

– Привет! – крикнула она, сбегая по лестнице.

– Здравствуй, здравствуй, – перецеловалась она в обе щеки с вышедшей из автомобиля Елизаветой.

– Ты галантен как принц из сказки, – улыбнулась она Людо, когда тот открыл перед ней дверцу "Майбаха".

– Я буду до одиннадцати! – помахала она рукой своему дяде уже из салона автомобиля.

– Надеюсь, что он тебя слышал, – прокомментировала ситуацию Елизавета.

– Он слышал, – отмахнулась Тильда. – Можешь мне поверить.

За все время, что "Майбах" стоял перед домом, советник Фалль не проронил ни слова и не сделал ни одного движения, если не считать сдержанного поклона, которым он ответил на вежливые слова приветствия, произнесенные Людо и Елизаветой. Являлся ли он живым существом? Возможно. Впрочем, Тильда как-то заметила, что всех королевских советников выстругивают перочинным ножиком из поленьев, взятых из одной и той же поленницы. И это совсем не те полена, из которых получаются Пиноккио.

Еще через четверть часа, то есть ровно в 19.00, автомобиль остановился рядом с кондитерской Вермейера, и друзья не без удовольствия переместились из обитого тисненой кожей салона "Майбаха" за один из столиков знаменитых антресолей. Этот полуэтаж, глубоко вдававшийся в объем "Ларца" – просторного ресторанного зала, казалось, полностью выточенного из мореного дуба с позолотой, был самым лучшим местом в кондитерской. Отсюда открывался вид на весь зал, а через высокие хрустальные окна – и на улицу Первых королей, по которой в желтоватом свете старинных уличных ламп неспешно прогуливались хорошо одетые люди и неторопливо перемещались большие и тяжелые автомобили.

Не успели девочки и Людо рассесться по своим местам, а полноватый улыбчивый официант в белом фартуке до щиколоток разложить перед ними богато оформленные буклеты меню – A La Carte, как внизу, в "общем" зале кондитерской появилось еще одно знакомое лицо.

Провернулась хрустальная карусель вращающихся дверей, колыхнулся воздух, насыщенный ароматами сдобы и ванили, и многие лица внизу и наверху повернулись в сторону вошедшего в зал юноши. Дамаль Тиц прошел несколько шагов по наборному паркету, остановился на мгновение, бросил взгляд вверх, безошибочно определив именно то место, где сидели Елизавета, Людо и Тильда, лучезарно улыбнулся, показывая, что увидел и узнал, и ровным пружинистым шагом спортсмена направился к резной лестнице, ведущей на антресоли. Он был победительно хорош, если не сказать – великолепен. Но именно таким он и был: высокий атлетического сложения золотистый блондин с правильными чертами "мужественного" лица и серыми, под стать типу лица, глазами. Одним словом, Тристан…

– Это случка? – маленький хорошенький носик Тильды сопел громко и протестующее, отчего и вопрос, скорее, напоминал шипение, чем членораздельную речь.

– Пойдем-ка сходим в дамскую комнату… припудрим носики! – Елизавета решительно встала, выдернула за руку из-за стола, мгновенно превратившуюся в горного тролля – маленького, но гневного тролля – Тилли Шенк и увела ее с собой, раньше, чем Томас Тиц успел добраться до "места назначения".

– Кажется, я кого-то разочаровал, – с грустью в голосе и во взоре констатировал Томас, обозревая опустевший стол.

– Кажется, у кого-то острая форма паранойи, – пожал плечами Людо. – Садись, Дамаль, не стой надо мной аллегорией Укоризны.

– Я говорил Лизе, что из этого ничего хорошего не выйдет…

– У Лизы свое мнение на каждое твое. Или даже два, но это еще требует проверки.

– Твоя сестра сильная девушка, не говоря уже о том, что красивая и умная. – С этими словами Томас все-таки сел на предназначенный ему стул.

Глядя на него, трудно было представить, насколько форма и содержание разнятся в данном конкретном случае. Он был много умнее, сложнее и в целом лучше и интереснее, чем можно было заподозрить, глядя на него со стороны. Но большинство людей, разумеется, воспринимали его таким, каким он им представлялся. Вот и сейчас практически все без исключения девочки, находившихся в кондитерской, многие девушки и даже кое-кто из дам постарше смотрели на него с восхищением и… Ну, да, теоретически и Людо, и Томас знали, что такое вожделение. Вот с этим чувством и смотрели на Томаса представительницы противоположного пола.

А в это время в дамской комнате другая "особа противоположного пола" кипела праведным гневом, зло сопела хорошеньким носиком и сыпала такой отборной бранью, что заскочившая в ватерклозет девушка – ей на беду приспичило "припудрить носик" по-маленькому – вылетела оттуда пробкой, вся красная от смущения и с плавящимися от напряжения мозгами. Она "на лету" пыталась запомнить все те "красивые" и разнообразные, но совершенно незнакомые ей слова, что прозвучали в гулком объеме – зеркала и мрамор – дамской комнаты в считанные секунды ее пребывания там.

– Я…! Ты…! Вы…!

– Ты влюблена в него, моя прелесть, – прошептала покрасневшая от смущения Елизавета и, обняв подругу, прижала к груди.

– Я?! – встрепенулась было "пойманная в силки дичь".

– Ты, – как можно более мягко произнесла Елизавета и погладила Тильду по всклокоченным волосам.

– Я не… – но сила слова покинула вдруг Клотильду ван дер Шенк. – Но… Не… Как…

Слова не шли и не слагались в связную речь.

– Просто, как все люди, – улыбнулась Елизавета.

– Он самовлюбленная бестолочь и холодное с мороза бревно! – Тильда отстранилась от Елизаветы и обернулась к зеркалу. – Ужас!

Ее высокий чуть надтреснутый голос несколько "просел" и охрип от пережитых девушкой эмоций, но в изумрудно-зеленых глазах, смотревших в уходящее в бесконечность зазеркалье, – прямо над дужками очков – гнев и ярость уступили место сомнению и растерянности.

– Ты ошибаешься, майн либер Тилли, – еще шире улыбнулась Елизавета, заглядывая в зеркало поверх головы Тильды. – Дама умный и начитанный мальчик, только он стесняется и своего ума, и своих любимых книг. Кто-то сказал ему, что быть "спортсменом" лучше, чем "ботаником", вот он и старается.

– Ты уверена? – неуверенное сопение прекратилось, а в зеленых глазах вспыхнули волшебные огоньки интереса.

– Я похожа на человека, выдающего желаемое за действительное? – Вообще-то от этой фразы за версту несло книжным знанием, но, "испытывая жажду", Елизавета, не задумываясь, пила из любых "источников".

– Ты?.. – сомнения все еще не вполне оставили Тильду.

– Я знаю, что он хороший, – твердо ответила на незаданный вопрос Елизавета. – И Людо сказал, что Дама любит тебя, и отнюдь не как сестру.

При последних словах Елизавета чуть покраснела, представив, как на самом деле любит Тильду Томас, но подруга ее мимолетного смущения не заметила, занятая собственными непростыми переживаниями.

– Прямо-таки! – воскликнула она, услышав последние откровения Елизаветы. – Он?! Меня?! Что?!

– Он тебя любит, – повторила Елизавета.

– И куда он меня любит? – поправила очки Клотильда, крылья ее вздернутого носика опасно поднялись.

"Сейчас засопит!" – испугалась Елизавета и бросилась в атаку, опережая возможные осложнения.

– Это уж, Тилли, вы сами как-нибудь решите, – холодно, "по-графски" произнесла Елизавета. – Куда и как он будет тебя любить. Это ваше частное дело!

Следует заметить, идея сходить в кондитерскую вчетвером оказалась правильной по существу, но, главное, великодушной. Счастлив сам, не забудь "осчастливить" ближних. Но поскольку "ближним" назначить можно любого, задача несколько облегчалась тем обстоятельством, что Елизавета и ее "брат" симпатизировали Томасу и Клотильде – и порознь, и обоим вместе. Оставалось лишь ощутить токи взаимного влечения двух этих столь несхожих между собою людей. Ощутить, понять и оценить. А, оценив, незамедлительно начать действовать. Причем само "действие", как случается сплошь и рядом, оказалось, как раз самой простой и незатейливой частью предприятия. Как там у классиков? Пришел, увидел, победил? Где-то так.

Но все это, имея в виду "подвиг дружбы", происходило как бы между прочим, поскольку жизнь – обыденная ее составляющая – продолжала идти своим чередом. Каждое утро Лиза и Лютц отправлялись на "Майбахе" старой баронессы в Академию Луки Бранциони и учились там до двух часов дня. Впрочем, поблажки ранней осени скоро закончились, и в иные дни "брат и сестра" возвращались в "замок" баронессы Икьхгорн в шестом или даже седьмом часу вечера. Однако, когда бы ни заканчивались занятия, Феликс всегда оказывался на месте, то есть, на своей излюбленной позиции прямо напротив кованых ворот "Академии", за пять минут до того, как Елизавета и Людо появлялись на высоком, словно церковная паперть, крыльце своей мрачноватого вида Альма-матер. Это тоже было одной из примечательных черт "хорошей частной столичной школы": держать родителей или иных лиц, наделенных правом попечительства, в курсе всего происходящего с их воспитанниками. А дела в этом смысле, обстояли в "их круге" – имея в виду класс, в котором учились Ловис и Лиза Кейн – самым странным и даже несколько причудливым, если так можно выразиться, образом.

Елизавета привыкла считать, что такие жизненные обстоятельства, какие сложились у нее самой или у ее супруга, суть редкие, если не сказать исключительные. Их родители умерли задолго до того, как смогли познакомиться со своими отпрысками в полном смысле этого слова. И более того, жизнь и смерть этих людей оставались едва ли достаточно проясненными, если не сказать большего. Поэтому, вероятно, Елизавете было относительно просто отождествлять себя с множеством героев или, вернее, героинь длинных и "чувствительных" романов прошлого века. Это оказалось, и впрямь, несложно, ведь она по определению являлась "бедной сироткой", хотя и неверно по существу, поскольку титула у нее никто не отбирал, да и жилось ей не в пример лучше, чем большинству из этих литературных бедолаг.

Однако, попав в школу маэстро Бранциони, Елизавета с удивлением обнаружила, что ничто не ново под луной. Учеников, у которых имелась полноценная – то есть, состоящая хотя бы только из отца и матери – семья, оказалось невероятно мало, да и в этих случаях, все обстояло не так просто, как представлялось на первый взгляд. Большая же часть одноклассников Ловиса и Лизы воспитывались опекунами: дядей или тетей, как в случае Тильды или самой Лизы, дедом, как у Дамаля, или вообще дальним родственником – практически чужим человеком – как это на самом деле случилось с Людо, прежний опекун которого Вольдемар исчез, растворившись в дымке вчерашнего дня.

Не стоит, поэтому удивляться, что большинство одноклассников Елизаветы – если вообще не все – в той или иной мере испытывали чувство одиночества. Вероятно, им не хватало тепла и внутрисемейного неформального общения, и, хотя не каждый из них был готов это признать, все чувствовали необходимость в дружбе и любви, окрашивающих человеческое существование в более теплые тона. Не у всех, впрочем, это получалось, и не у каждого, стоит заметить, оказывались такие великодушные друзья, как Лиза и Ловис. Но тем сильнее были ответная благодарность и дружеские чувства, испытываемые Томасом и Клотильдой к своим единственным настоящим друзьям. Да и в любом случае, жизнь вчетвером оказалась куда интереснее, чем в одиночестве и порознь.

Они вместе делали теперь уроки, обменивались интересными книгами, упражнялись в гимнастическом зале, и "выходили в свет" в выходные и праздничные дни. При этом как-то так получилось, что городской замок баронессы Икьхгорн быстро и самым решительным образом превратился в "главную ставку" компании. Во всяком случае, повара и прислуга подчинялись Елизавете ничуть не меньше, чем "старой хозяйке". А третий этаж особняка находился в полной и безраздельной собственности "молодой госпожи" с того самого дня, как в доме на улице графа Розенштерна появился мальчик Людо, настоящие имя и титул которого так и не были ни разу произнесены вслух…

Зима наступила внезапно. Казалось, что осень будет длиться вечно, но на самом деле так не бывает. Не случилось и на этот раз. Листья желтели, окрашивались в золото и багрянец, и понемногу опадали, отчего в парках и скверах возникли цветные ковры, совсем скрывшие по-летнему сочную зелень газонов и лужаек. Однако снег, выпавший за два дня до Рождества, упал на все еще пышные, блистающие всеми красками заката кроны.

Получилось неожиданно и красиво. Богатство красок и сияние отраженного снегом солнечного света рождали удивительное настроение. Хотелось смеяться, гулять, играть в снежки и пить горячий шоколад.

– Ваше сиятельство! – сдержанно поклонился баронессе Икьхгорн Томас фон дер Тиц. – Мой опекун – генерал Густав-Эмануэль Карл Томас фон Байер вом унд цум Вёгл приглашает ваших воспитанников провести рождественские каникулы в его замке Энтберг на южном берегу Ринзи. Имею честь просить вас проявить благосклонность и позволить Лизе и Ловису присоединиться ко мне и госпоже ван дер Шенк в имении моего деда.

Все это Дамаль произнес своим красивым бархатным баритоном с изысканно вежливыми интонациями, подходящими для идеально воспитанного молодого господина, и полуулыбкой, перед которой не могла устоять ни одна женщина.

– Хм, – неопределенно произнесла Жозефина Икьхгорн, подыгрывая своим "воспитанникам". – Весьма неожиданное предложение… Надеюсь, генерал, тоже отмечает рождество в своем замке?

– Разумеется, – чуть склонил голову в утвердительном жесте Дамаль. – Его превосходительство неукоснительно соблюдает возложенные на него законом обязательства и, будучи моим официальным опекуном, полагает правильным не предоставлять мне излишней свободы и самостоятельности до моего совершеннолетия.

– Как вы предполагаете добираться до замка? – баронесса перешла к выяснению технических подробностей, следовательно, разрешение было уже получено.

– Мы предполагаем, выехать завтра с утра на двух автомобилях вместе с адъютантом генерала и его секретарем.

– Целый день в пути, а? – прищурилась баронесса.

– С остановками в придорожных трактирах, ваше сиятельство, – поспешил успокоить ее Дамаль. – В замке есть телефон, а в близлежащем городке телеграф. Кастелян замка уведомлен, и по приезде нас ожидает рождественский поздний обед в баварском духе, и, конечно же, уютные и заранее протопленные спальни.

– Звучит заманчиво, – благосклонно кивнула баронесса. – В замке есть лыжи? Конюшня? Что, насчет зимней охоты?

– В Энтберге отличная конюшня, ваше сиятельство, – довольно улыбнулся Дамаль, осознав, что все идет строго по плану. – Охота… если позволят погодные условия, должна быть неплоха. Озеро окружают леса. А лыжи мы берем с собой. Что же касается санок…

– Хорошо, – рассеянно улыбнулась баронесса. – Стало быть, вы заедете за Ловисом и Лизой в…

– В семь часов утра, с вашего позволения.

– В семь утра. Прекрасно! Лиза, Ловис, прошу вас немедленно начать укладывать вещи! – баронесса поощрительно кивнула молодым людям и степенно удалилась в свой кабинет.

– Мы едем, – засмеялась Елизавета и посмотрела на Людо. – Ведь так?

– Совершенно с вами согласен, дорогая, – ответно улыбнулся Людо и, нагнувшись, поцеловал Елизавету в щеку. А у Томаса брови полезли на лоб: он не понял, что это было, но догадался, что "эти слова" и "эти жесты" что-то значат.

Утро двадцать четвертого декабря выдалось хмурым. Ночью шел снег, прекратившийся только перед "рассветом", который на самом деле так и не наступил. Небо обложили тяжелые и темные тучи, и улицы города в начале восьмого утра освещались лишь электрическими фонарями и светом фар проезжающих автомобилей. Обыватели – во всяком случае, в этой части города – еще спали. Большинство окон в высоких строгой архитектуры домах оставались темными, а лавки, рестораны и кофейни – закрыты. Упала и температура воздуха, так что изо ртов редких прохожих при дыхании вырывались облачка пара.

– Как бы нам не попасть в бурю! – озабоченно сказала Елизавета, все время поглядывавшая на мелькающие за окнами автомобиля улицы и площади. – Я помню зимнюю грозу, случившуюся, когда мне было десять лет. Ужас!

Она говорила в меру сдержанно, хотя, находясь на вакации, в неформальной обстановке, могла, разумеется, позволить себе большую свободу в выражении мыслей и чувств, чем в иной, кодифицированной ситуации. Однако в огромном вездеходе генерала они были не одни. По-видимому, дед Томаса пользовался определенными привилегиями: во всяком случае, для поездки в горы он воспользовался чем-то вроде передвижного командного пункта. Роскошно оборудованный и предназначенный, по всей видимости, для офицеров высшего командного звена – это, тем не менее, был типичный армейский автомобиль. Шесть колес – Дамаль сказал: "две пары ведущих " – просторный салон, где со всем мыслимым в машине комфортом разместились не только водитель и четверо друзей, но и генерал фон Байер вместе со своим адъютантом и секретарем. Были здесь еще и консоли с приемо-передающей радиоаппаратурой и какие-то весьма интересного дизайна оптические приборы, но к поездке в горы это отношения не имело.

– Как бы нам не попасть в бурю! – сказала Елизавета, озабоченная драматическими имениями, приключившимися с погодой всего за одну только ночь. – Я помню зимнюю грозу, случившуюся, когда мне было десять лет. Ужас!

– В самом деле? – переспросил генерал, вздергивая седую кустистую бровь, отчего чуть не уронил монокль. – Зимняя гроза, а?! Глупости!

Он был невысокого, отнюдь не генеральского роста, темнолиц и носат. Однако, несмотря на желтоватую старческую седину, выглядел по-юношески подтянутым, и, по первому впечатлению, был крепок и скор в движениях. Его серые, как и у Дамаля, глаза то светились интересом, то застывали холодной сталью.

– В одиннадцатом году, – сказал он после паузы, как раз тогда, когда глаза его в очередной раз превратились в жерла нащупывающих противника стволов. – В Иерусалиме… Я был тогда прикомандирован в качестве офицера связи к третьей Галилейской бригаде. Это была тяжелая бригада… девять батальонов, два артиллерийских полка… Впрочем, вам это, верно, неинтересно. Так, вот гроза. Базилевс Никанор сам тогда возглавил армию… Томас, вы изучали уже Сирийскую компанию одиннадцатого года?

– Да, дедушка, – сразу же откликнулся Дамаль. Лицо его оставалось бесстрастным, но и только.

– Это хорошо, – кивнул генерал. – Армия Никанора высадилась в Латакии… Флот прошляпил, разумеется, и Стратилат Маврикий двинулся ускоренными маршами через Триполи и Хомс двумя колоннами на Дамаск. Увы, у царя Иеремии не было и вполовину столько сил, поэтому алуф – это они так называют своих генералов – Бин Нун отступил из Дамаска, удержать который не представлялось возможным, и, оседлав перевалы и горные тропы, приказал держать их до подхода главных сил. Главные же силы царя находились на тот момент в горах Эритреи, и ожидать их скорого прибытия было бы верхом самонадеянности…

– У-гху! – как бы случайно кашлянул Томас.

– Я увлекся? – как ни в чем не бывало, скосил на него серый глаз генерал фон Байер вом унд цум Вёгл.

– Вы хотели рассказать о зимней грозе, ваше превосходительство, – подала реплику ротмистр Тракаль ("Зовите меня просто Беа, ведь вы же не служите в армии!").

Беата Тракаль являлась личным адъютантом генерала, носила очень шедшую ей, ушитую по фигуре голубоватую кавалерийскую форму, и вообще отличалась броской и запоминающейся внешностью: васильковые глаза, льняные коротко остриженные волосы, полные губы и высокая грудь, украшенная, впрочем, двумя крестами за личную храбрость.

– О зимней грозе, – словно бы и не случилось паузы, кивнул генерал.

По-видимому, он был из тех людей, смутить которых просто невозможно.

– Ротмистр, вы меня крайне обяжете, если сварите порцию хорошего черного кофе, – выражался он несколько витиевато, но предельно ясно, по существу. – Грета, если вас не затруднит...

Личный секретарь генерала – Грета д'Эвола – улыбнулась и, не дожидаясь продолжения, обернулась к встроенному в перегородку салона бару.

– Коньяк? – спросила она, как о чем-то само собой разумеющемся.

– Да, благодарю вас, доктор.

Черноволосая и кареглазая, Грета защитила докторскую диссертацию в Гейдельберге. Об этом Елизавете с неподдельной гордостью рассказывал Томас, для которого Беата и Грета являлись едва ли не членами семьи.

– Итак, гроза… – Сбить с мысли старого генерала лучше было и не пробовать. – В Иерусалиме, представьте себе, снег зимой отнюдь не редкость. Правда, лежит он недолго, но снежная буря с грозой, молниями и громом, хотел бы я подчеркнуть, так вот гроза, что захватила наш маленький отряд в районе Латруна, была явлением из ряда вон выходящим. Подъем там, судари мои и сударыни, – улыбка, полупоклон, – крутой, а дорога узкая и неровная, – кивок в сторону окна, за которым все еще мелькали унылые урбанистические пейзажи. – Лошади понесли, с горных склонов в ущелье покатились камни…

Рассказ продолжался добрых полчаса, но длинным никому не показался. Генерал, как выяснилось, умел увлечь аудиторию сочными подробностями воинской службы и перипетиями головокружительных приключений, да и рассказчиком он оказался умелым. В салоне вырвавшегося наконец из городских узостей вездехода было тепло и уютно, вкусно пахло свежезаваренным кофе и благородным коньяком. Все расслабились, и настроение стремительно пошло вверх, даже у насупленной с непривычки к "большому тесному обществу" Тилли ван дер Шенк.

– Да, кстати… – неожиданно сказал генерал, завершив рассказ. – Прогноз погоды благоприятный: снегопад в горах будет, но не сегодня, а завтра – в Рождество…

Энтберг оказался классическим позднесредневековым замком. Продолговатый скалистый холм, глубоко вдающийся в воды озера, квадратная башня, стена, "стекающая" к обрезу берега там, где скала отступает от воды, и, собственно, замок – весьма причудливая постройка, состоящая из перестроенного средневекового донжона и всевозможных приделов и надстроек, которыми наградили его эпоха Возрождения и Новое время. Впрочем, рассмотреть родовое гнездо Байеров удалось только на следующий день, в Рождество. А вечером, когда кортеж из двух вездеходов достиг Энтберга, было уже слишком темно, чтобы по достоинству оценить и сам замок, и окружающую его местность: горы, заснеженный лес и холодная серо-стальная гладь озера.

Дорога в очередной раз повернула, лес – темные стены деревьев по обе стороны шоссе – расступился, и в сгущающейся ночной мгле где-то справа от дороги призывно засветились многообещающие огни. Свет в окнах, фонари над каменной аркой, давным-давно лишившейся створок ворот, освещенный электричеством указатель на "частное владение Энтберг"… Машины съехали с автострады и по подъездной аллее – кажется, она была обсажена огромными древними липами – поехали к замку, неожиданно вставшему впереди и выше на высокой скале. Еще немного, еще один плавный поворот, и, въехав в гостеприимно распахнутые ворота, машины остановились во внутреннем дворе как раз напротив главного входа. Если не считать немногочисленных архитектурных деталей, возникших в ходе более поздних перестроек, место это показалось Елизавете на редкость хорошо сохранившимся образчиком лаконичного и функционально оправданного средневекового фортификационного строительства. Здесь даже деревянная галерея, опоясывавшая двор на уровне второго-третьего этажей, смотрелась аутентичной, и припорошенные снегом сухие плети вездесущего плюща спускались от крутых черепичных крыш по потемневшим от времени камням стен.

– Здесь водятся привидения? – спросила Тильда, задрав голову и, как зачарованная, поворачиваясь вокруг себя.

– Ну, что ты… – начал было успокоительным тоном Томас, но дед не позволил ему завершить фразу.

– Непременно! – весело ответил на вопрос девушки старый генерал. – Один мой предок… Яго Тригерид… за добрый нрав друзья прозвали его Правой Рукой Тьмы… Существует предание, моя дорогая фройлен Шенк, что однажды в гневе Тригерид убил свою жену, буквально нашинковав нечастную, словно капустный кочан, своим огромным мечом. Говорят даже, что у него имелся для этого серьезный повод, но не упокоенный дух фру Тригерид имеет привычку появляться временами в пиршественном зале и моей собственной спальне…

Трудно сказать, насколько серьезен был в этот момент генерал: смутная улыбка блуждала по губам рассказывающего эту "леденящую кровь" историю, Густава-Эмануэля барона фон Байер, и клубы пара и табачного дыма – он только что раскурил сигару – выплывали в морозный воздух вместе с медленными неторопливыми словами.

– Так это случилось в Энтберге?! – Елизавета определенно слышала уже эту историю, но полагала отчего-то, что преступление свершилось в Зальцбургской цитадели.

– Именно, именно, – покивал генерал и выпустил изо рта сизоватое в желтом электрическом свете облачко табачного дыма.

Дым пах горящими буковыми дровами, изюмом и горячим шоколадом, и скорее понравился Елизавете – "Будет ли Людо курить, когда войдет в возраст?" – чем наоборот.

– Именно здесь, фройлен Кейн. Именно в этом замке, и более того… – генерал обвел взглядом заинтересованные лица слушателей и победно улыбнулся. – Когда герцог Тригерид погиб… Вы ведь знаете, мои юные друзья, что, в конце концов, Аспид Каген убил герцога? Да? Тем лучше, мне не придется рассказывать сейчас еще и эту темную историю, но главное… Главное, что тень Тригерида, мятежная душа его вернулась сюда, в этот самый замок, и навечно поселилась здесь, чтобы еженощно просить прощения у духа своей жены… Звучит романтично. – Сказал генерал после короткой паузы уже совсем другим, "скучным" голосом. – Но, когда эта сволочь гремит цепями на лестницах, – он снова пыхнул ароматным облачком табачного дыма и расстроено покачал головой в фуражке с узкой тульей, – тогда становится не до романтики. Пойдемте в дом, дамы и господа, нас ждут плотный ужин и теплые постели. Вперед!

И, поставив такую странную точку в своем экспромте, генерал пошел в дом.

– Не беспокойтесь, – усмехнулась доктор д'Эвола, перед тем как направиться вслед за генералом. – По правде сказать, за все время, что я провела в замке, "цепи Тригерида" я слышала всего один раз, да и то не уверена, не приснилось ли мне это вообще…

Ужинали поздно, но обильно и долго, компенсировав не случившийся обед. Да к тому же, Рождество все-таки, каникулы, праздник. За узкими стрельчатыми окнами гостиной – сводчатого темноватого зала, декорированного дубовыми панелями и старинными шерстяными гобеленами, – завывал ветер. Дело шло к снегопаду и вьюге, и в просторном помещении – несмотря даже на многочасовую протопку – все еще было прохладно. Так что горячий айнтопф "Пихельштайм" – густой и острый суп с говядиной, копченой свининой, мозгами и картошкой – пришелся по вкусу всем собравшимся за длинным основательным столом, сервированным майсенским фарфором, цветным хрусталем и столовым серебром с эмалями и позолотой и освещенным свечами, горящими в тяжелых канделябрах и жирандолях восемнадцатого века. А еще на стол подали традиционный картофельный салат, и лесные грибы, запеченные в сливках под золотисто-коричневой сырной корочкой, и пышный пирог с олениной и луком, и, разумеется, рождественские творожные кнодели с грушами. И в довершение чудес этой ночи, генерал фон Байер разрешил молодежи пить мозельское игристое "без ограничений", вернее, попросту не обозначил границ дозволенного. Ну, а все, что не запрещено, все равно, что разрешено. Во всяком случае, именно так понимались издавна в королевстве писаные законы. Впрочем, неписаные понимались точно так же.

– А вы, Ловис, – получив благосклонный кивок генерала, Беата Тракаль расстегнула верхнюю пуговицу мундира и закурила тонкую черную сигару, – вы фехтуете?

– Немного, – улыбнулся Людо, и Елизавета почувствовала, как забилось сердце.

Разумеется, она никому не позволила увидеть охватившего ее возбуждения, но и то сказать: спросить Людо, владеет ли он искусством фехтования, то же самое, что заподозрить птицу в том, что она не умеет летать.

– На рапирах? – продолжила задавать вопросы ротмистр.

– На шпагах, эспадронах, и кинжалах… – продолжил ее мысль Людо.

– Вот как! – подняла прозрачную бровь Беата. – Попробуем?

Она взяла со стола нож и крутанула его в тонких, но крепких пальцах, одновременно производя скручивающее движение узкой кистью.

– Всегда к вашим услугам, – Людо легко поднялся из-за стола и, шагнув в сторону, остановился, поворачиваясь лицом к Беате. Между тем, в левой руке у него неожиданно оказался столовый нож. Когда юноша успел подхватить его со столешницы, никто не заметил, зато сейчас все увидели, как вращается – словно бы сам собой – "предполагаемый кинжал". Происходило это только за счет перебора пальцами, без малейшего изменения в положение кисти руки, притом вращение стремительно ускорялось, а еще через мгновение перешло в череду замысловато сложных и невероятно быстрых перехватов.

– Дага, – с одобрением пыхнул трубкой генерал. – В правой руке, молодой человек, у вас шпага, не так ли?

– А в левой – кинжал, – еще шире улыбнулась ротмистр Тракаль. – Классическая "Эспада-и-дага". Вас учил настоящий эскримеро, ведь так?

– Фехтование есть искусство наносить удары, не получая их в ответ, – чуть поклонился Людо, процитировав Вольтера.

– Завтра, – сказал тогда генерал фон Байер и сделал недвусмысленный жест слуге, указывая на свой бокал. – Завтра пофехтуете. Томас тоже иногда бывает неплох… и Грета, когда у нее появляется настроение, ведь так доктор?

– Не так, – пожала покатыми плечами секретарь генерала. – Но что это меняет?

– В северном крыле у барона оборудован великолепный зал для фехтования, – пояснила Беата, возвращая серебряный нож на место. – Там и защитные костюмы имеются, и оружие на любой вкус…

– Буду рад составить вам компанию, госпожа ротмистр, – вернувшись за стол, Людо тоже отложил нож и улыбнулся Елизавете, поднимая за тонкую ножку бокал рубинового стекла.

Биться "на ножах" он начал учить Елизавету уже на следующий день после того, как подарил ей кинжал. Мастер же фехтования, принадлежавший к братству святого Луки, приходил к ней два раза в неделю: в понедельник и среду уже семь лет подряд…

Завтра, – ответил ее взгляд.

Непременно, – согласился он.

Елизавета пригубила мозельское, потом вздохнула коротко и сделала изрядный глоток. Вино было вкусным, и кружило голову, наводя на разнообразные "странные мысли". Но она знала, что это всего лишь иллюзия свободы, которой на самом деле она не могла себе позволить. Но если бы даже и могла, ее Людо был чем-то настолько особенным, что даже у нее, графини Скулнскорх, существа не вполне заурядного по сравнению с обычными людьми, порой возникали сомнения в человеческой природе ее собственного мужа. Людо был неизмеримо сложнее и не то, чтобы выше жизненных императивов, он просто находился от них в стороне.

И, тем не менее, не успели затихнуть шаги и голоса слуг, последними покинувших коридоры и лестницы хозяйской половины, как Елизавета, – поспешно накинув байковый халат и вдев босые ступни в высокие войлочные туфли, похожие на старушечьи боты – выскользнула из предоставленной ей гостевой спальни и тенью летучей мыши ринулась к комнате Людо. В такую ночь она непременно хотела заснуть в его объятиях. И еще. Мозельское игристое по-настоящему ударило девочке в голову, и Елизавета в тайне надеялась, что супруг уступит наконец "естественным проявлениям своей мужественности" – фраза, целиком позаимствованная из какого-то тетушкиного готического романа, – и сделает то, на что недвусмысленно намекал еще в первую их общую ночь. Впрочем, ни тогда, ни позже дело дальше поцелуев и объятий не пошло. Людо был восхитительно сдержан и никогда не терял головы, хотя несколько раз Елизавета ощутила "нечто особенное" в том, как целовал ее муж. Это не являлось, разумеется, подлинным – неоспоримым – знанием, но интуиция подсказывала, что губы и руки не лгут… А его губы…

"Сегодня!" – решила Елизавета и толкнула дверь.

Разумеется, она была не заперта. И конечно же на прикроватном столике горели три свечи в тяжелом серебряном подсвечнике.

– А еще, – сказал Людо, улыбаясь, – у меня есть бутылка мозельского, но пить придется из горлышка… По очереди.

– Ты чудо! – ее сердце "взлетело" птицей и заметалось в груди. – И ты обязан меня поцеловать!

Однако стать женщиной в эту ночь ей было не суждено. О, да, она почти добилась своего, приблизившись к "таинству" так близко, как никогда прежде. Ночь вращалась вокруг Елизаветы, ее обдавало жаром изнутри и снаружи, и странные запахи – острые, пьянящие – заставляли девушку сходить с ума. И Людо, похоже, уступил наконец судьбе. Он был упоительно нежен и полон страсти. Его губы заставляли сердце Елизаветы то замирать – как перед прыжком в ледяную воду, – то трепетать пойманной бабочкой. И руки Людо "совсем потеряли стыд", что оказалось просто восхитительным. Но в тот самый момент, когда совершенно нагая Елизавета прижалась к суховатому и крепкому телу мужа, чтобы "вполне отдаться страсти", за дверью спальни загремели железные цепи, и раздался душераздирающий женский вопль.

Они вздрогнули от неожиданности и разом разжали объятия, отстраняясь друг от друга. А в следующее мгновение Людо уже взлетел с постели орлом, подхватывая на пути к двери кочергу и швыряя Елизавете ее кинжал, с которым девушка не расставалась даже ночью, – тем более, ночью. И она легко и естественно "взяла" клинок из воздуха, поднимаясь на ноги. И тут дверь распахнулась, и "бомбой с зажженным фитилем" в комнату ворвалась Тилли ван дер Шенк. Ворвалась, пролетела "по инерции" большую часть пути от двери до кровати, увидела голую Елизавету, изготовившуюся встретить кинжалом неведомую опасность, затормозила, оглянулась через плечо, рассмотрела голого же Людо, скользящего к дверному проему с "обнаженной" кочергой в руке, и заорала еще громче. Хотя, видит бог, ее предыдущий вопль тоже был не из рядовых!

И вот Тильда стоит посреди спальни и орет почем зря, так что, кажется, еще немного, и рухнут, не выдержав испытания, тяжелые потолочные балки. И вдруг Елизавета замечает, как выглядит сейчас ее подруга, и начинает непроизвольно хохотать. И смех ее стремительно переходит в совершенно возмутительное ржание, тем более что в сумраке за дверью обнаруживается уже некое осторожное движение, и Елизавета начинает подозревать, кто это отступает там, "прикрывая отход главных сил", вооружившись гизармой, позаимствованной у одного из доспешных "рыцарей", украшающих парадный коридор.

Сцена, и в самом деле, полна откровенного комизма. Двое голых любовников застигнуты в самый неподходящий момент. Это так бесспорно, что уже достаточно смешно. Но и нарушившие их уединение "свидетели" выглядят немногим лучше. Тильда стоит и орет, совершенно позабыв, что прибежала в спальню Ловиса босиком, а ночная рубашка, спущенная на бедра, выглядит на ней балетной юбкой, что, в принципе, даже мило, однако совершенно не прикрывает маленьких, "дерзко торчащих" грудей. Очков на Тилли, по случаю, тоже не оказалось. Но на ее "герое", отступающем с алебардой наперевес, не было и той малости, что имелась у Тильды. Из одежды на Дамале остался один лишь нательный крест.

– Ооо! Хм… – Тильда замерла вдруг на полу-звуке и оскорблено запыхтела своим вздернутым носиком. – Ты… Я… А ты! Ты!

– Извини! – легко согласилась Елизавета и пожала плечами. – Мне просто стало смешно.

– Смешно?! – возмутилась, вздергивая огненно-рыжие брови, Тильда.

– Э… – сказал, появляясь "на авансцене" Дамаль. – Кажется, мы с тобой, Тилли, недостаточно тщательно одеты.

– Это они! – гневно возразила Тильда и только в этот момент обнаружила, насколько прав ее Дамаль. – Ой!

– Что случилось? – взяла инициативу в свои руки Елизавета и, подхватив с постели одеяло, шагнула к Тильде. – Я слышала звон цепей. – Она обняла Тилли правой рукой и запахнула одеяло наподобие плаща. – А потом ты заорала, и я подумала, что тебя режут или… насилуют.

Все-таки она не удержалась и улыбнулась мальчикам, спешно прикрывающим срам, кто, чем мог.

– Мы с Дамой не брат с сестрой… – виноватым голосом, переходящим в обвиняющий шепот, сказала Тилли. Она еще пыталась защищаться, а значит, потрясение оказалось слишком сильным.

– Ты не поверишь! – улыбнулась в ответ Елизавета. – Но мы с Ловисом тоже. И ты заорала в самый неподходящий момент! Так что все-таки произошло?

– Тригерид пришел, – коротко объяснил Томас, пытавшийся обвязать чресла гобеленовым чехлом с кресла. – У покойного герцога скверная привычка… подглядывать за…

– За любовниками, – закончил он, краснея.

– Что серьезно? – Елизавете все еще было смешно.

– Да, – кивнул Томас, справившись, с грехом пополам, с толстым узлом. – Мне… э… одна знакомая…

– Знакомая? – нахмурилась Тилли, и подозрительно прищурилась на Дамаля, хотя, возможно, щурилась она из-за отсутствия очков.

– Да, нет же! – вскричал расстроенный Томас и, разумеется, всплеснул руками, в связи с чем не слишком надежный узел, оставленный на произвол судьбы, развязался самым естественным образом, и соскальзывающую гобеленовую "юбку" удалось перехватить только у самых колен. – Вот, черт!

И тут же в коридоре раздались инфернальный хохот и энергичный звон цепей.

– Сукин сын! – это было первое бранное слово, которое Елизавета услышала из уст всегда уравновешенного и "умеющего держать себя в обществе" Томаса фон дер Тица.

– Кто?! – в один голос спросили Тильда и Людо.

– Тригерид…

– Кто она?! – кажется, это был единственный вопрос, который волновал сейчас фрейлен Шенк, но вот у Елизаветы и, похоже, не только у нее, начал формулироваться в голове совсем другой вопрос.

– Беата… – пожал широкими плечами Томас, восстанавливая импровизированную юбку. – Она как-то сказала, что ее Тригерид чуть до истерики не довел: шесть дней подряд…

– А где она сейчас? – спросил Людо, обмотавший бедра банным полотенцем.

– Как где? – вскинул брови Томас. – То есть… одно из трех…

– Или у себя в постели, – стала перечислять Елизавета, прижимая к себе под одеялом начавшую явственно дрожать Тильду. – И тогда, она должна была уже услышать наши вопли.

Наши. Она великодушно распределила на всех присутствующих шум, поднятый Тильдой.

– Или в какой-нибудь другой постели, – осторожно предположил Людо.

Его гипотеза касалась, по-видимому, барона фон Байера и доктора д'Эвола.

– Похоже, мы здесь одни, – высказала вслух очевидное Тильда.

– Да, если они сейчас в мыльне… – Томасу явно не хотелось распространяться о подробностях личной жизни членов его и без того небольшой семьи.

– То нас никто ни в чем не упрекнет, – сформулировала вслух уже ставшую очевидной мысль Елизавета. – Аминь!

И тут же из залитого сумраком коридора раздалось нервное бренчание цепей.

– Герцог! – строго сказал Людо, делая шаг в направление по-прежнему распахнутой двери. – Или заходите, и познакомимся, или проваливайте в свой ад и не мешайте порядочным людям отдыхать!

От этих слов у Елизаветы сердце вздрогнуло, пропустив удар, и чуть сжало виски и переносицу, и запахло корицей или чем-то очень на нее похожим.

"Сейчас!" – поняла она едва ли не с ужасом, стремительно переходящим в восторг, и увидела, как сгущается мрак в проеме двери.

Герцог Тригерид "сплотился" прямо из обрывков тьмы, клубившейся в коридоре. И это не странно, если учесть, под каким прозвищем он жил и умер.

"Правая рука тьмы…" – вспомнила Елизавета, видя, как возникает перед ними фигура, словно бы сотканная из бесплотных теней. Но как бы ни были нематериальны "свет и тени", через несколько ударов сердца образ Яго Тригерида – одного из лучших военачальников императора Хальдеберда - сформировался настолько, что герцога можно было уже узнать. Высокий сутулый мужчина с узким темным лицом и длинными кистями скованных цепями рук был, несомненно, похож на парадный портрет Правой Руки Тьмы, писаный мейстером Готфридом из Мюнстера.

– Рад знакомству! – сухо поклонился герцогу Людо.

Взаимно.

Слышал ли кто-нибудь еще – кроме Людо и Елизаветы – этот бесплотный голос? И если слышал, различил ли ту особую интонацию, с которой "говорило" привидение.

– Елизавета! – повернулся к ней Людо. – Разреши представить тебе герцога Яго Тригерида.

– Моя жена, герцог, – добавил он спустя мгновение, позволив Тригериду склонить голову в церемонном поклоне.

– Герцог! – улыбнулась через силу Елизавета.

Графиня! – создавалось ощущение, что сгустки тьмы, служившие привидению глазами, смотрят прямо на нее. – Или мне следует титуловать вас…?

– Я думаю, это лишнее, – остановил герцога Людо. – Пока.

Возможно, – согласился Тригерид и повернул голову к Томасу. – Виконт!

– Он что-то сказал? – напряженным голосом спросил Дамаль.

– Он назвал тебя виконтом, – ответила ему Тильда.

Твоя женщина слышит меня, вот так случай! – в голосе привидения явственно слышалась ирония. – С чего бы это, мой лорд?!

– Я не женщина, – возразила Тильда.

Но ты же не мужчина?! – искренне удивился Тригерид.

– Девочка, – предположила Тилли дрогнувшим голосом. – Девушка…

Но тебе же пятнадцать лет, милая, – "ужаснулся" герцог. – Какая же ты девочка? Моя первая жена родила в тринадцать…

– Теперь так не делают, – осторожно вмешалась Елизавета, почувствовавшая замешательство Тильды.

И поэтому, госпожа принцесса пустила господина барона в свою постель. – Теперь в "голосе" герцога отчетливо слышался неприкрытый сарказм.

– Вы что с ним разговариваете? – нахмурился между тем Томас.

– Ну, да! – отмахнулась от него Тилли. – А откуда вы знаете? Ну, про это…

С этой стороны видно многое, скрытое от глаз живых. – Пожал плечами Тригерид. – В любом случае, я не прошу прощения за доставленное мною беспокойство, но хотел бы поблагодарить за полученное удовольствие. Для мертвеца, знаете ли, бывает приятно вспомнить славные дни молодости. А у меня, признаться, это получается только тогда, когда…

– Не продолжайте, герцог, прошу вас! – остановил привидение Людо. – Мы уже догадались, что доставляет вам удовольствие.

– Мог бы и не звенеть! – тихо буркнула себе под нос Тильда, но Тригерид ее услышал.

Мог бы, – не стал он спорить. – Но ты должна понять, принцесса, у меня скверный характер, и после смерти он не улучшился… Засим, позвольте, откланяться, дамы и кавалеры. И вот, еще что … Завтра в полночь приходите в казематы под Красной башней… Я сделаю вам подарок, но поспешите! Завтра, потому что послезавтра я, скорее всего, уже передумаю, пожалев о проявленной щедрости… Завтра… – Его "голос" слабел, а фигура – расплывалась. – И сводите виконта к лекарю… Раздражает, знаете ли…

Как ни странно, инцидент так и остался незамеченным. Никто из взрослых ничего не услышал и не обратил внимания на возникшую в Малой анфиладе – коридоре второго этажа – суматоху. То ли они все спали, плотно отужинав и немало за тем ужином выпив, – в том числе и куда более крепких напитков, чем мозельское игристое, – то ли и, в самом деле, как предположил Томас, парились в замковой бане. Но, так или иначе, тревога не поднялась, а покойный герцог ушел, и цепями больше не бренчал. Однако визит "тени отца Гамлета" – переживание не из рядовых. Такое быстро не забывается, и к "порядку дня" после такого сразу не перейдешь. Во всяком случае, о том, чтобы после пережитого этой ночью заснуть детским, счастливым сном, не могло быть и речи. Впрочем, какие уж тут дети. Они – каждый из друзей в отдельности, и все четверо вместе, – осознали вдруг, что, как ни крути, но так и есть: они уже не дети. Детство закончилось, поскольку к ребятишкам по традиции приходят ночью лишь феи, да чудовища. А герцог Тригерид… Такие, как он, не просто так появляются, и не перед всеми открываются. Да и многочисленные вопросы, возникшие "походу" и "в связи", требовали немедленного – или близкого к тому – разрешения. Поэтому не прошло и четверти часа с того мгновения, как растворился в породившем его сумраке герцог Тригерид, а вся компания – разумеется, приведя себя в подобающий приличиям вид – вновь собралась в спальне Людо.

Девочки забрались под одеяло, мальчики устроились в креслах у камина, в котором уже снова плясали, потрескивая, желтые и оранжевые языки пламени.

– Итак, – начал Томас фон дер Тиц на правах хозяина. – Нам следует обсудить некоторые недоразумения и недоумения…

– Меня зовут Елизавета Скулнскорх, – представилась Елизавета и приложилась к бутылке мозельского на три упоительно долгих глотка. – Я графиня и, один бог знает, кто еще… – продолжила она после паузы и передала вино Тильде. – Но главное, я жена Людвига, титул которого мы пока обсуждать не станем.

– Жена?! – поперхнулась вином Тильда.

– То есть, как…?! – вскинулся совершенно растерявшийся Томас.

– Нас обручили в раннем детстве, – ровным голосом объяснил Людо и, встав из кресла, пошел к кашляющей и перхающей Тильде. – Несколько позже над нами свершили таинство бракосочетания по Старому Праву и Неизменной Традиции. – Он взглянул на Тилли, как бы спрашивая, не нужна ли ей помощь, увидел, что не нужна, и забрал из ее рук бутылку. – По имперским законам, никогда, к слову, так и не отмененным, мы оба, я и Лиза, совершеннолетние супруги. Так что… – Людо пожал плечами и с улыбкой протянул бутылку совершенно обалдевшему, если судить по выражению его лица, Дамалю. – Так что мы.… Ну, это было в рамках приличий, я хочу сказать…

Похоже, он все-таки смутился, и это было просто замечательно. Елизавета любила его именно за то, что, будучи блистательно великолепным, он был трогательно не безупречен во всем, что касалось нее. Вот в чем дело.

– Виконт, – сказала она вслух, как бы подводя итог предыдущей теме. – По некоторым обстоятельствам, нам с Людо было удобнее взять одно из моих родовых имен и представиться братом и сестрой, тем более что официально – для публичных властей – мы так и так находимся на попечении моей тётушки Жозефины. А что не так с тобой?

– Я… – запнулся Томас. – Ну, я наследственный бургграф Хам и Зост…

– То есть, ты Ламарк? – повернулся к нему Людо, как раз, подкидывавший в камин дубовое полено. – Но тогда…

– Тогда я еще и граф фон дер Марк, – уныло согласился Томас. – Буду. Когда-нибудь. Если раньше король не решит, что я претендую на слишком большой кусок пирога…

– Наш король либерал, – не очень уверенно возразила Тильда.

– Это да, – кивнул Томас. – Он такой…

Что-то в голосе Дамаля подсказывало, что он знает, о чем говорит, и не горит желанием продолжать разговор "на эту тему".

– А к какому врачу мы должны тебя сводить? – спросила Елизавета, чтобы прервать неловкое молчание, вдруг повисшее между ними после последних слов Томаса.

– Меня?! – вздрогнул Том, словно бы вынырнув из пучины непростых мыслей. – К врачу? К какому врачу?

– Герцог сказал… – и тут Елизавета вспомнила, что, судя по всему, Дамаль был единственным, кто не "слышал" привидение. – Ведь ты не слышал его, ведь так?

– А вы все, стало быть, слышали… Немного обидно даже, – грустно усмехнулся Том, и Елизавета почувствовала, как напряглась, "потянувшись" к нему, Тильда. – Привидение в моем родовом замке… и, в конце концов, Тригерид был моим предком… Но нет, я его не слышал. Так что он сказал?

– Он пригласил нас завтра ночью, то есть в полночь, прийти в казематы под Красной башней, – объяснил Людо. – Обещает сделать нам подарок…

– Бойтесь данайцев, дары приносящих, – процитировала классику Елизавета.

– Дары мертвых редко утешают живых… – не осталась в долгу Тильда.

– Ну, я бы не стал спешить с выводами, – встал на защиту родственника Томас. – Он, разумеется, безумец и вредный старикашка, но, кажется, никому никогда не делал настоящих подлостей. Даже при жизни... Но вот Красная башня…

– А что с ней не так? – сразу же спросил Людо, находившийся в состоянии крайней задумчивости, во всяком случае, так Елизавета определяла это особого рода настроение, посещавшее иногда ее мужа.

– Подземелья Красной башни остались, как утверждает легенда, от монастыря, стоявшего на месте замка в девятом веке, – Томас сделал еще один глоток вина, и бутылка вновь пошла по кругу. – А монастырь… Существует темное предание, что последние язычники Альпийских долин построили этот монастырь, чтобы скрыться за его стенами от охотящихся на них христиан. И место, будто бы, выбрали не случайно, а с умыслом, скрыв внутри церковного здания древнее капище, разрушенное еще христианскими правителями Рима.

– Это легенда? – уточнила Елизавета.

– Легенда, – кивнул Томас. – Но не только. У дедушки есть свиток десятого века. Наш дальний предок неслучайно построил замок на руинах сожженного монастыря. У него имелись на то веские причины, и архиепископ Рудольф, "изучавший вопрос на месте", рекомендовал Руперту – третьему барону Вёгл – не трогать церковных подземелий, а, заложив их камнем и освятив новый фундамент, с непременным окроплением святой водой, построить на нем башню. "И сделали по слову его"… – Томас развел руками, как бы показывая, что не все благие намерения заканчиваются добром. – В 1497 году, во время осады, пол нового каземата неожиданно провалился, и открылись древние катакомбы, глубоко уходящие в недра скалы. Коридоры, впрочем, оказались пусты и давно заброшены, но на поверку – крепки, и новый хозяин Энтберга решил, что их можно с успехом использовать для хозяйственных нужд. Вот только ничего хорошего из этой затеи не вышло. Запасы там портились, как нигде в другом месте, люди болели, заключенные убегали… Плохое место, хотя ничего страшного там, как будто, никогда и не происходило.

– А сейчас? – спросил Людо, когда Томас замолчал. – Сейчас там что?

– Ровным счетом ничего, – Томас благодарно кивнул, принимая вернувшуюся к нему изрядно опустевшую бутылку. – Там просто пустые помещения, насколько я знаю. Последнее, что в них хранили, были каменные и чугунные ядра. Да и те, то ломались, то терялись…

– Любопытно, – сказала на это до сих пор, по преимуществу, молчавшая Тильда. – Но ведь Тригерид не был язычником?

– Я бы не стал утверждать это с уверенностью, – покачал головой Людо. – Двор императора Хильдеберда был тем еще заповедником! Впрочем, помнится, по приказу Черного Кагена Тригерида отпевали в соборе…

– Что не помешало ему стать привидением, – возразил Томас.

– Тоже верно, – не стал спорить Людо. – Но, так или иначе, герцог пригласил нас прийти туда в полночь, и попросил, чтобы мы отвели тебя к врачу, поскольку твоя неспособность говорить с ним, его раздражает. У тебя есть мысли на этот счет?

– К врачу? – поднял брови Томас. – К какому врачу?

– Он сказал, к лекарю, – вспомнила Елизавета.

– Ах, вот как! Да, нет – глупости…

– А если поподробнее? – сразу же заинтересовалась Тильда, и очки сами собой сползли на кончик ее хорошенького вздернутого носика.

– Ну, – неохотно ответил Томас, но с другой стороны, как он мог промолчать, если его спросила Тильда? Никак не мог.

Елизавете это было ясно, как божий день. Томас, вернее, его реакции были прозрачны сейчас, словно стекло, и Елизавета могла читать их, как слова в раскрытой книге.

– Ну, – сказал Томас, – в Липовой гостиной висит картина Неизвестного из Браганцы "Исцеление немоты". Там лекарь закручивает голову, "охваченного бесовством" веревкой… Знаете, веревочная петля и палка? Вот так. Мне всегда казалось, что это сцена связана с деятельностью Святой Инквизиции, но на полотне – с обратной стороны – есть надпись. Подписи художника нет, а название… Но я думаю, что это ерунда: черный юмор герцога…

– Может быть, – согласился Людо. – Но попробовать все же стоит. Ведь если мы пойдем, то лучше, чтобы все могли "говорить" с Тригеридом.

– А мы пойдем? – спросила Тильда.

– Было бы грустно, не узнать в чем там дело, – улыбнулась в ответ Елизавета, вполне оценившая галантную манеру Людо. – И, если уж мы заговорили о тебе, моя радость, – сказала она, обнимая Тильду и поворачивая ее к себе, – почему Тригерид назвал тебя принцессой?

– Он неправильно перевел! – сразу же ощетинилась Тилли и шумно засопела носом. – Он имел в виду, фюрстина.

– То есть, княжна? – широко открыла глаза Елизавета.

– Я сирота, – пожала плечами Тильда. – Значит, все-таки княгиня.

– А княжество? – спросил тогда Людо. – Как называется твое княжество, фюрстина?

– Галич-Мерь, – не без вызова в высоком надтреснутом голосе ответила Тильда, и в комнате воцарилась тишина.

Мрачную историю этого княжества изучали даже в школах…

Несмотря на поздний ужин, завтрак подали в восемь. Сподобились бы и раньше, но накануне генерал распорядился, чтобы в Рождество детям дали выспаться. До семи.

Елизавету разбудила горничная. За окнами было темно: небо – плотная завеса мрачных туч – опустилось едва ли не на кроны деревьев. Но ветер утих, и прекратился снегопад. "Интуиция", впрочем, подсказывала, что снег скоро пойдет опять, а к вечеру, как и предсказывал генерал, разыграется настоящая буря.

"Ох-хо-хо!" – подумала Елизавета, направляясь в душ.

Спать хотелось невероятно, да и голова побаливала. Вина накануне выпили сверх всякой меры, и разговоры затянулись почти до трех часов ночи. Следовало, однако, предположить, что, не случись в полночь явления герцога Тригерида, сейчас Елизавета была бы уже женщиной и, скорее всего, тоже смертельно хотела бы спать. Но ей казалось, что бороться с недосыпанием во втором случае было бы куда проще и приятнее.

– Погода испортилась, – бодрым голосом сообщил генерал, когда все собрались за столом и принялись за яйца, ветчину, горячие булочки, холодное масло и ароматный малиновый джем. – Но, думаю, можно съездить верхом в город, там должно быть теперь весело. – Он отхлебнул кофе из большой фарфоровой чашки и с интересом – сквозь наполнившийся вдруг алмазным сиянием монокль – посмотрел на блюдо с сырами. – Да, пожалуй… – Он отрезал кусок желтого, почти оранжевого сыра, поддел на вилку, обнюхал и с удовлетворенным видом опустил на тарелку. – Можно, разумеется, и на лыжах, но я бы не рекомендовал… Погода не благоприятствует.

Елизавета посмотрела на генерала, скользнула "робким" взглядом по Грете и Беате – те были невозмутимы и, кажется, вполне довольны жизнью, – и взялась за яйцо "в мешочек". Сейчас, после душа и прочих "утренних забот", она чувствовала себя гораздо лучше и даже начала испытывать легкое чувство голода. Впрочем, известное дело молодость, как изволила выразиться однажды старая баронесса: аппетит, притом настоящий, а не "где-то так", тотчас обнаружился, стоило ей начать, есть. Два яйца, ломоть ветчины, сыры в ассортименте и белые булки с джемом и медом ушли под кофе со сливками нечувствительно, словно детский сон.

– У вас счастливая натура, сударыня, – покончив с завтраком, генерал перешел к коньяку и теперь раскуривал сигару. – Меня наши боги тоже не обидели, имея в виду, обмен веществ, но приходится осторожничать. Вы когда-нибудь слышали про холестерин? Нет? Счастливое дитя! – он пыхнул сигарой, заставив ее кончик вспыхнуть оранжевым и желтым, и окутался сизым дымом с запахом степного пожара.

– Как страшно жить, – без тени улыбки констатировала Грета.

– А давайте, съездим на Волчий холм! – неожиданно предложила Беата. – Там, небось, опять будут ловить вервольфов!

– Оборотней? – тут же заинтересовалась Тильда.

– Понарошку, – охладила ее пыл Беата. – Это всего лишь народный обычай. Жгут костры, поют страшные песни и "ловят" волка-оборотня в чащобе у подножия скалы.

– Ну, не скажите, госпожа ротмистр, – ухмыльнулся в усы генерал. – Холм оттого и зовется волчьим, что с него волки на луну ночью воют, а последнего оборотня, как рассказывал мне покойный батюшка, поймали всего восемьдесят лет назад. Чащобы же те, да будет известно некоторым недостаточно образованным гражданам королевства, тянутся через всю Швабию до земель франков и угров, и еще древние римляне полагали алеманов народом склонным к колдовству и темным искусствам.

– Днем вервольфы не охотятся, – припомнила Елизавета.

– Оборотни и вовсе не охотятся, – бросила, как бы невзначай, Грета. – Они убивают.

Конюшням замка Энтберг могли позавидовать любые две другие. На выбор и вместе. Они были великолепно устроены, но главное – населены невероятной красоты и стати животными. Генерал, как выяснилось, являлся знатоком и ценителем лошадей и держал небольшой, но преуспевающий конный завод.

– Боже! – воскликнула Елизавета, не сдержав эмоций. – Это же кнабсдруппер, ведь так? Я не ошибаюсь?

– Да, госпожа Кейн, – довольно улыбнулся в седые усы барон фон Байер. – Это настоящий фламандский кнабструп, – и он ласково погладил пофыркивающую лошадь-далматинца по щеке. – Однако мои конюшни славятся не этими редкими породами, а немецкими полукровными лошадьми. Впрочем, сударыня, если желаете, я могу приказать оседлать для вас именно Астарту. Какое седло предпочитаете, женское или обыкновенное?

– С моими-то юбками? – И в самом деле, о каком мужском седле может идти речь, если на тебе гобеленовое[5] платье-кафтан с подолом, подбитым мехом черно-бурой лисы, и две юбки – шерстяная и грогроновая[6], не говоря уже о прочем?

– Прошу прощения, сударыня, – в серых глазах генерала солнечные лучи пробили на мгновение туман, – не подумавши, брякнул, а зря! Значит, Астарта под дамским седлом!

– Благодарю вас, генерал! – ответила Елизавета, медленно и со вкусом "переваривавшая" великолепное генеральское выражение.

"Не подумавши, брякнул, ну надо же!"

– Виктор, Альберт! – между тем распоряжался барон. – Вы меня крайне обяжете!

Но оба конюха – и Альберт, и Виктор – уже были в деле. Им, собственно, и не требовались ничьи распоряжения, они свое дело знали и так. Впрочем, Беата, Грета, Дамаль и Людо оседлывали лошадей сами. Наблюдали за чужой работой только генерал, и Елизавета с Клотильдой. Генерал отошел в сторону, разговаривая о чем-то с управляющим, и девушки оказались предоставлены самим себе.

– Ты хорошо ездишь верхом? – озабоченно поинтересовалась Тилли Шенк, и очки в тонкой металлической оправе немедленно съехали на кончик носа. – Я к тому, что меня только в манеже по кругу возили…

– Но правила-то ты знаешь? – забеспокоилась Елизавета.

– Это насчет, "Держать плечи развёрнуто и прямо, не сгибаться в талии"? – насупилась Тильда. – "Балансировать на правом бедре и не сжимать луки седла коленями", ты об этом? – едва не задохнулась она.

– Да! – остановила начавшую впадать в панику подругу Елизавета. – Правила помнишь, ума хватает, поедешь, как миленькая!

– "Как миленькая", я из седла вывалюсь, и шею сломаю! – почти с гневом возразила Тилли. – Я… Она… А мне… И что теперь?

Как часто бывало с Тильдой, стоило ей расстроиться, как слова покидали свою хозяйку. Но Елизавета понимала теперь не только Тилли красноречивую, но и Тильду горемычную, косноязычную, несчастную.

Я маленькая, – вопила душа Тильды, – а лошадь большая, и падать с нее высоко и больно. Но и не ехать нельзя, если все собрались вервольфов ловить. И что мне теперь делать?

– Фюрстина! – возмутилась Елизавета. – А как же традиции? А как же Галич-Мерь?

– И что с того? – сверкнули изумрудами зеленые глаза Тильды ван дер Шенк. – Я в этой Мери в жизни не была, не знаю даже, как она выглядит, и языка их не знаю! Я вообще, может быть, норнанка по крови или алеманка, а там славяне живут, вот!

– Твоя кровь не молчит! – твердо ответила Елизавета, повторив собственные слова Тильды. – А к слову, норн[7] ты знаешь?

– Знаю, – очки вернулись на место, и зеленое пламя, словно бы, погасло. – И на алеманском говорю и читаю.

– На каком диалекте? – живо заинтересовалась Елизавета, сразу же забывшая о чуть не вспыхнувшей из-за пустяка ссоре.

– На альгойском[8], а что?

– Здравствуй, сестра! – сказала, тогда, Елизавета и радостно улыбнулась навстречу удивленному взгляду поверх очков. – Как поживаешь? Что нового в наших местах?

– Звучит знакомо, – призналась Тильда, – но это не мой диалект, хотя я тебя и понимаю. Почти.

– Это форарльбергский[9]! Мы соседи! – Воскликнула Елизавета и тут же начала декламировать стишок, который услышала как-то в детстве от одного из слуг тети Жозефины. – Wasserle, so kli und klar, ma ment, as kunn nit si – und doch, es grift vertufle a,’s ischt Kriesewasser gsi!

– Вау! – обалдело ответила Тилли, тоже, вероятно, забывшая, о чем только что шел спор, и про страхи свои запамятовавшая. – Я тебя почти поняла. Там про вишневую водку, ведь так, и про то, как она в голову ударила. Я права?

– Ну, где-то так, – улыбнулась Елизавета, довольная так, словно, и в самом деле, встретила земляка.

– Барышни! – они и не заметили за разговором, что лошади оседланы, и вся компания дожидается их одних.

– Позволь, Лиза, я помогу тебе подняться в седло, – прозвучало несколько старомодно, но Людо умел превратить любую банальность во что-то такое, отчего перехватывало дыхание, и жар начинал подниматься откуда-то снизу куда-то вверх.

"Ох!" – воскликнула мысленно Лиза, но сильные руки уже подхватили ее вместе со всеми ее юбками, жакетами и меховыми шапками аля ногайский хан и вознесли, доставив прямиком в седло.

– Фрёкен Шенк! – Томас фон дер Тиц, никогда и никому не уступал в галантности, тем более, своему лучшему другу, и еще тем более, если речь шла о девочке Тилли. Елизавета отметила это краем сознания, целиком захваченного переживанием момента. Но все-таки заметила, увидела и поняла, что не у нее одной кружится голова. У фрёкен ван дер Шенк от звуков ее имени, произнесенных приятным "лирико-драмматическим" баритоном[10], на скулах выступил румянец. Но, может быть, все дело в морозе.

"Так и есть, – вздохнула мысленно Елизавета, устраиваясь в седле, – все дело в морозе, не так ли?"

Правую ногу на верхнюю луку седла, левое бедро вперед. Сместить вес вправо, на правое бедро… Сидеть в седле, словно дышать – все получалось у нее как бы само собой, и лошадка ее, Астарта, – расписанный под далматинца кнабсдруппер – приняла ее сразу же, без возражений и сомнений. Лошади ведь умны и чутки, и понимают своих наездников гораздо лучше, чем те лошадей.

"Умница! – похвалила Астарту Лиза. – Красавица и умница!"

Лошадь чуть повела головой, словно соглашаясь, и тихонько фыркнула, возвращая комплимент.

"А как там Тилли?!" – испугалась вдруг Елизавета, но с фрёкен Шенк все было в порядке, и даже лучше.

Оказавшись в седле, Тилли вспомнила, должно быть, сколько поколений ее предков женского пола скакали по горам и долам, сидя в таких же самых седлах. Спина выпрямлена, подбородок поднят вверх…

"Фюрстина! И да, я права, кровь не молчит! Однако и помощь не помешает. Маленький подарок любящего сердца…"

Елизавета чуть развернула Астарту, послала на пару-другую шагов вперед, поравнялась с игреневой[11] лошадкой Тилли, и, как бы невзначай, провела ладошкой без перчатки по лошадиной морде. Нежно, невесомо, со смыслом.

"Она хорошая девочка, – "шепнула" Лиза Верити[12]. – Правда, правда! – "улыбнулась" она, обыгрывая кличку лошади. – Истинная правда! Помоги ей, – попросила она. – Не урони!"

Лошадка подняла морду, взглянула искоса на Елизавету и опустила голову, принимая просьбу, как есть – то есть, без комментариев.

– А оружие? – спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, барон фон дер Вёгл. – Мы же на охоту собрались. На оборотня! Или вы забыли?"

– Мне не надо, – сразу же ответила Елизавета.

У нее на поясе висел в кожаных ножнах кинжал Людо, а что могло быть лучше старой стали и древнего серебра, если ненароком повстречал вервольфа?

"Только еще более древняя сталь и такое же темное от времени серебро…"

Как ни странно, только всадники выехали из замка, как распогодилось. Верховой ветер унес на юг тяжелые глыбы туч, снег заискрился под солнцем, и мир вокруг замка ожил, заиграл самыми, что ни на есть, рождественскими красками: белый снег и бирюзовый лед, темная зелень хвойных лесов, бурые и красные скалы, лазоревые небеса.

Лошади шли легко, пар вырывался с дыханием и таял в морозном воздухе. Дышали люди, дышали лошади. Дамаль гикнул вдруг и запел, его голос птицей поднялся в небо, вернулся эхом, заиграл и заискрился, как солнечные лучи в кристаллах снега.

– А были они охотники, по делу ехали в лес… – тянул Дамаль.

– А в лесу зима, холод и снег! – подхватила напев низким с хрипотцой голосом Беата.

– А в лесу волки ходят, и медведь шатун не спит! – вплела в песню и свой голос Грета, а голос у нее оказался звучный и сильный, словно смычок прошелся по виолончельным струнам.

– А им и всего-то дела, что дичи набить на стол…

– Но волки собрались в стаю…

– Но волки собрались в стаю…

– Вожак их суровый вел!

Кони весело шли по дороге, взметая копытами снег. Ветер утих. В прозрачном, вкусном воздухе звуки старинной баллады играли в догонялки с солнечными зайчиками.

"Как хорошо! – думала Елизавета. – Так бы и ехала, ехала…"

Но дорога закончилась раньше, чем песня. То ли сама по себе оказалась коротка, то ли баллады в иные времена писали длинные. Не успели выехать из замка, а уже въезжают в городок. А там свои песни, своя музыка, веселые крики и гомон ребятишек, ватагами, словно воробьи, снимавшихся с одного места и враз оказывавшихся в другом.

"Праздник! Праздник!"

– Яблоки в карамельном сахаре есть будем? – спросила Беата, дивно смотревшаяся в черном с серебром гусарском доломане, подбитом беличьим мехом, в черных же рейтузах и в желтом кивере с султаном, на поясе у нее висела польская сабля, а у луки седла укреплены были ножны с полутораметровым кончаром[13].

– Будем! Будем! – хором ответили всадники, причем генерал фон Байер кричал едва ли не громче своих юных спутников.

– Яблоки! Яблоки! В жженке! В карамели! Яблоки!

– Яблоки на снегу… – затянул, было, Томас, но все зашикали на него, засмеялись, загомонили, переговариваясь.

– Яблоко, госпожа? – Елизавета оглянулась.

Рядом с ней стоял высокий смуглый парень в овчинной безрукавке и толстом свитере. На черных кудрях лихо сидела тирольская фетровая шляпа с пером.

– Яблоко в карамели! – улыбнулся незнакомец и протянул Лизе пунцовое, облитое жженым сахаром, словно лаком, яблоко, нанизанное на тонкий деревянный шампур.

– Один пфенниг, госпожа, и счастье ваше! – темные, глубокие, словно ночь, глаза заглянули в глаза Елизаветы, и она почувствовала, что "плывет".

"Что же ты делаешь со мной? Зачем?"

– Я заплачу серебром! – засмеялась она, преодолевая слабость. – Каков товар, такова и цена!

– Серебром так серебром! – улыбнулся парень, показывая белоснежные зубы. – Ваше яблоко, светлая госпожа!

Елизавета, достала из внутреннего кармашка соболиного жакета серебряную монетку – одну из нескольких, на такой случай и припасенных, – и выщелкнула пальцами в воздух.

– Благодарствуйте! – парень, не глядя, взял монетку из воздуха, оскалился и протянул Елизавете яблоко. – Цена заплачена, госпожа, товар ваш!

– Мой, – благосклонно кивнула Елизавета и приняла яблоко.

Оно было великолепно, насыщенного красного цвета, принесшее, казалось, в зиму, в Рождество, ароматы и вкус осени.

– Ах! – сказала она в "расстройстве", "нечаянно" уронив яблоко в снег. – Какая жалость!

– Ну, что же ты! – воскликнула расстроившаяся за подругу Тилли.

– Пустое! – отмахнулся генерал. – Можно подумать, последнее!

– Эй, ты! – крикнула Беата, подзывая торговца с лотком, на подобие тех, что носят коробейники. На лотке выложены были в ряд нанизанные на шампуры, облитые карамельным сахаром яблоки, желтые, красные, зеленые. – Беру все!

А парень все смотрел на Елизавету своим странным "долгим" взглядом, от которого начинала чесаться переносица, и сдавливало – легко, но ощутимо – виски.

"Взяла бы и зарезала наглеца!"

Но в нынешние просвещенные времена резать смердов за дерзость было уже не принято.

"Либерализм, – подумала Елизавета в раздражении. – Что б их черти скрутили, этих либералов!"

– Держи! – Грета легко нагнулась с седла, в котором сидела по-мужски, подхватила с лотка яблоко и, разгибаясь, протянула его Елизавете. – На этот раз зеленое…

До леса добрались только в полдень. Пока лакомились яблоками в жженке, пока Беата – под дружный смех и воинственные клики – прыгала вместе с Людо и Томасом через костер, присоединившись к местным парням из деревень и фольварков, пока водили хоровод-плетенку и пели рождественские баллады на три голоса, ели жаренные на огне сосиски и пили состарившийся в глиняных чанах кирш[14], – в общем, пока суд да дело, солнце забралось высоко в зенит. Елизавета согрелась и заметно раскраснелась. Да что она! Румянец выступил даже на безупречных скулах Беаты, не говоря уже о "штатских" Грете и Тильде!

Сначала они ехали по дороге, потом свернули к берегу озера, где между лесом и скованной прозрачным льдом водой петляла хорошо заметная тропа, и, наконец, въехали в лес. "Загонщики" на разномастных лошадках уверенно вели "охотников" по узкой, не более трех метров в ширину, просеке, уходившей прямо на север, к подножию горы. Впрочем, лес продолжался и там. Густо заросшая соснами гора была невысокой, напоминая скорее широкий двухголовый холм, но сразу за ней начинались куда более высокие горы, вершины которых снег покрывал, по-видимому, не только зимой.

– Ату его! Ату! – кричали "загонщики", весело лаяли увязавшиеся за кавалькадой собаки, ржали и пофыркивали лошади, в полный голос переговаривались между собой верховые. Шум и гомон стоял такой, что ни о какой настоящей охоте, речь, разумеется, не шла. Но где-то в лесу прятались "вервольфы" – городские парни, взявшие на себя эту неблагодарную роль – гоняться по заснеженному лесу, прятаться, скрадывать и путать следы.

Ездили по заваленному снегом лесу – искали следы и шли по следу – не менее часа. Съехали с просеки под густые кроны, пошли осторожным шагом по пробитой оленями тропе. А время шло, и где-то наверху, над их головами, за плотной завесой взметнувшихся ввысь сосновых крон, ветер снова нагнал снежные облака. Солнце скрылось, и под пологом древнего леса сплотились ранние сумерки.

"Похоже на поздний вечер, но теперь едва ли больше двух, а скорее даже меньше…"

По ощущениям второй час, но и только.

"Посмотрим!" – Елизавета запустила руку под меховой жакет, просунула пальцы за ворот застегнутого на все пуговицы кафтана и, нащупав часы, висевшие на золотой цепочке на груди, потянула их наружу.

– Точно тебе говорю, час с четвертью, никак не больше! – бросила она Тильде через плечо и вдруг поняла, что разговаривает с пустотой.

Елизавета оглянулась – никого. Нахмурилась, посмотрела на зажатые в пальцах золотые часики и едва рассмотрела в плотных сумерках крохотные стрелки.

"Час и двадцать две минуты… Почти точно!"

Она прислушалась, поворачивая голову туда-сюда, но не услышала ничего знакомого: ни звуков речи, ни смеха, ни людских голосов. Получалось, что она оторвалась от других охотников, заплутала, занятая своими мыслями, и осталась одна. Как такое могло случиться? Отчего не окликнули ее ни Тильда, ни Людо? Как получилось, что Астарта пошла в лес, отставая от других лошадей? А, между тем, лес словно вымер: ни звука, ни движения. Сумрак, тишина, тревога.

"Тревога? – удивилась Елизавета. – С чего бы мне вдруг тревожиться?"

И тут она вспомнила о волках. Генерал определенно говорил, что здесь водятся волки, но Елизавета никак не могла вспомнить, охотятся ли они днем? Впрочем, незря говорится: помянешь черта, он и появится. Только подумала о серых разбойниках, а где-то слева за стволами деревьев промелькнула быстрая тень.

"Показалось?" – но Елизавета знала, ничего ей не померещилось.

Самого волка она не почувствовала, но движение уловила, и в увиденном – пусть и краем глаза – не сомневалась.

"А может быть, это парни, что взялись изображать оборотней?"

Все может быть, вот только, когда это случалось, чтобы Елизавета не ощущала совсем ничего? Заметила, но не разобрала, – это нормально. Но так чтобы мертвое пятно? А между тем, тот, чье движение она уловила, словно бы и не существовал вовсе.

Шорох за спиной, ощущение движения, и лошадка ее – далматинец – тоже, наконец, уловила запах опасности. Пошла боком, вскинула голову, заржала нервно.

– Ну-ка, ну-ка! – зашептала Елизавета, поглаживая Астарту по голове. – Успокойся, девочка. Никто нам не сделает зла!

Движение справа она сразу же оценила, как опасное, хотя и не успела даже сообразить, что происходит и в чем опасность. Елизавета действовала инстинктивно, то есть так, как ее учили. Не раздумывая, не сомневаясь, она отклонила тело влево, рискуя вылететь из седла, и действительно начиная уже сползать в сторону и вниз, и одновременно вскинула навстречу невнятному движению левую руку, на которой никогда не носила золота, с зажатым в пальцах кинжалом Людо. Механизм крепления путлища[15] в замке сработал, высвобождая ногу, вдетую в стремя, и Елизавета начала падать. Однако что-то случилось со временем и восприятием: падение оказалось медленным, замедленным, затяжным, словно движение и время увязли в меду или патоке. Темная масса возникла в воздухе, наплывая на Елизавету буквально из неоткуда, закрывая обзор, неумолимая, безжалостная. И единственной преградой между этим неведомым ужасом и Елизаветой стала ее тонкая рука, сжимающая древний клинок…

Удар о землю выбил из Елизаветы дух, а в следующее мгновение что-то огромное и мохнатое навалилось сверху и раздавило бы насмерть, если бы девочка не успела откатиться в сторону. Это было, как дышать: упасть, откатиться, осмотреться. Пахнуло – отвратительно и ужасно – запахом зверя, но Елизавета знала, этот волк ей уже не опасен. Узкое длинное лезвие вошло в тело зверя где-то там, откуда в последний миг перед падением донеслось до Елизаветы мощное биение огромного сердца.

Она еще раз, для верности, перекатилась через плечо, заржала Астарта, и мир вернул себе обычные краски и звуки, и время пошло вперед. Елизавета приподнялась на руках и огляделась. Лошадка ее "пряталась" среди деревьев, но не убегала. А на снегу буквально в шаге от Елизаветы лежал мертвый волк. Он был огромен. Насколько Елизавета знала из курса биологии, таких волков в природе не встречается. Не вырастают они до таких размеров. Но вот он перед ней, и он мертв. Кинжал Людо поразил зверя прямо в сердце, убив, надо пологать, на месте. Вернее, в полете.

"Ну, ничего себе, приключение!" – ужаснулась Елизавета, вставая на ноги.

"Ух, и здоров!" – оценила она истинные размеры волка.

А лес, между тем, снова наполнился множеством звуков. Заржала где-то лошадь, потом другая, и Астарта осторожно подала голос. И люди вдруг обнаружились. Загомонили, перекликаясь да аукаясь.

– Елизавета! – кричала близко за деревьями Тильда.

– Лиза! – а это, разумеется, был Людо. Ее Людо. Особенный, необыкновенный, единственный, и он шел к ней.

– Я здесь! – закричала она.

Но первым на поляну выехал генерал фон Байер.

– Ну-с, – сказал он, появляясь из-за деревьев на гнедом жеребце. – И чем же мы тут заняты?

– В Rotkappchen[16] играем! – улыбнулась барону Елизавета.

– Однако! – сказал генерал, увидев волка. – Это он на самом деле такой большой, или я выпил слишком много граппы?

– Он такой, – ответила Елизавета.

– А у вас, барышня, крепкая рука, – задумчиво произнес генерал, вплотную подъехав к волку. – И ножик интересный. Я так понимаю, били с левой руки?

– Лиза! Ты цела?! – Тильда напрочь забыла, что не умеет ездить верхом. Растрепанная и красная от мороза и тревоги, она вылетела из-за деревьев и в два сильных скачка игреневой лошадки оказалась рядом с Елизаветой. – Ты… Я… Ого! … А он что?.. Ты его как?.. А он? – захлебнулась она вопросами.

– Все в порядке, – степенно ответила Елизавета и взмахом руки подозвала Астарту. Лошадь послушно подошла и встала сбоку.

– Позвольте, помочь вам подняться в седло? – Людо коротко окинул взглядом поле боя, спрыгнул в снег и подошел к Лизе.

Испугалась? – спросил его взгляд.

Да, – ответила она. – Он как напрыгнет…

Ты молодец!

Я такая!

– А большой-то какой! – воскликнула Беата.

– Я и не знал, что такие бывают… – оторопело произнес Томас.

– Ты его что?! – ужаснулась Тильда. – Так прямо взяла и зарезала?

– Это не волк, – покачала головой Грета.

– Я тоже так думаю, – кивнул генерал. – Кто-нибудь вытащите, пожалуйста, из него кинжал!

– Не возражаешь? – спросил Людо.

– С чего бы вдруг? – удивилась Елизавета.

– Ну, по-разному бывает, – непонятно выразился супруг и обернулся к зверю.

– Да, это не волк, – сказал он через мгновение и, нагнувшись, выдернул кинжал.

– Ну, что ж, – констатировал генерал, пронаблюдав, как огромный волк с бурой – медвежьего оттенка – шерстью превращается в смуглолицего и черноволосого парня, – выходит, по сказанному сбылось. Поохотились-таки на вервольфа, и не сказать, чтобы неудачно…

"А ведь он шел за мной! – в который уже раз подумала Елизавета. – Это не мы на него, а он на меня охотился!"

Ей не было страшно, вернее, ужас, растворенный в словах и жестах окружающих, ее, казалось, не затронул, даже не приблизился к ней в вплотную, но неприятная оскомина от инцидента осталась. Она раздражала, как и обычная оскомина, от кислого винограда, например, нервировала, вызывала невольный гнев.

– А оборотень-то за тобой охотился! – Тильда смотрела на Елизавету поверх дужек очков, и в ее изумрудно-зеленых глазах угадывался невысказанный вслух вопрос.

– Похоже на то, – как бы меланхолично, словно бы издалека, откликнулась Елизавета. – Э… Петтер! – обратилась она к слуге, подававшему на стол. – Подайте, пожалуйста, вино.

Пожелание дерзкое, почти на грани приличия, без малого моветон. Будь за столом "взрослые ", она бы себе такого не позволила, но ранний обед накрыли только для них. Четыре прибора на длинном столе мореного дуба выглядели сиротливо, потерянно, но на качество обеда отсутствие остальных обитателей замка никак не сказалось. Генерал и его дамы отправились с визитом к соседу, чей дом стоял на противоположном берегу озера, а молодежи подали бульон из атлантического осетра, слоеные пирожки с запеченной осетриной, свиные отбивные с картошкой и салатом… В общем, сытно, горячо и вкусно, а ведь еще и десерт предполагался с маковым штрицелем[17] и марципановым штолленом[18]. А вот вина на столе не было, только вода.

Петтер просьбе не удивился, застыл перед Елизаветой, чуть склонив голову в знак внимания, спросил через пару секунд, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Красное или белое?

– Красное, – предположила Елизавета.

– Могу рекомендовать троллингер[19] или баденский бургундер…

– Пусть будет троллингер, как считаешь? – ненавязчиво подсказал Людо.

"И откуда он все знает?"

– Да, – кивнула она слуге, – троллингер – это то, что нам нужно.

– Мы его будем пить? – спросила Клотильда.

– Нет, мы будем в нем купаться, – фыркнула Елизавета.

– Я к тому, что после встречи с оборотнем, я бы и от фриулийской граппы не отказалась…

– Ты ее, что, пила? – ужаснулась Елизавета, в общих чертах представлявшая, о чем идет речь.

"Это же водка, ведь так?!"

– Нет, я в ней купалась, – сварливым тоном ответила Тильда Шенк, и очки тут же сползли ей на кончик носа.

– У дяди Рейнарта в погребе есть бочонок grappa stravecchia[20] из Фриули, – объяснила она после паузы, заполненной обиженным сопением вздернутого носика. – Она ароматная – из винограда сорта Prosecco, – но мой дядя патриот и пьет только картофельный шнапс. А я – в экспериментальных целях – пробую все подряд. У него там еще иберийский бренди есть, тоже вкусный…

– Ты меня удивила! – воскликнула восхищенная подвигами подруги Елизавета.

– Вообще-то, в замке тоже есть винный погреб… – ненавязчиво намекнул Томас. – Вполне можем наведаться после встречи с герцогом.

– Ох! – вспомнила Елизавета. – У нас же рандеву назначено.

И она посмотрела в окно. Там, за стеклами, было уже темно, и кружился снег, но буря, которую предчувствовало ее сердце, еще не началась. Она только собиралась…

"В полночь, наверняка, будет весело… Случайное совпадение?"

Однако в такие совпадения как-то не верилось, тем более что призраки, как будто, ближе к тайнам метеорологии, чем люди из плоти и крови.

"А сейчас уже часов семь с минутами…" – она бросила взгляд на настенные часы и с удовлетворением отметила, что не ошиблась: стрелки часов показывали одиннадцать минут восьмого.

– Вообще-то, только-только, – словно уловив ход ее мысли, заметил Людо. – Пока пообедаем, пока сходим к лекарю, вот полночь и настанет.

– Точно-точно! – воскликнула Тильда, довольная, по-видимому, сменой темы разговора.

– Ну, не знаю, – пожал плечами Дамаль. – Мне это не кажется хорошей идеей.

– Что именно? – сама Елизавета находила "идею" просто восхитительной. Предвкушение предстоящих приключений кружило голову и бодрило кровь. Да, и в любом случае, ей ли бояться призраков после того, что она пережила в лесу? Встреча с волком-оборотнем, всяко-разно, приключение не для слабонервных.

– И то, и другое, – со вздохом признал Томас. – Эти привидения, это ведь не шутка. Они на самом деле существуют, и мотивы их нам не понять, и возможности до конца неизвестны.

– Ты прав, – серьезно кивнул Людвиг, – но мне кажется, это как раз тот случай, который нельзя упустить. Такие вещи раз в жизни случаются, да и не у всех к тому же. Но и случаются они, как я понимаю, неспроста. А значит, существует причина, и кроется она в судьбе одного из нас или, может быть, всех вместе. И это серьезный повод, чтобы рискнуть. Тригерид к нам ночью не случайно пришел, и предложение сделал не просто так.

– Значит, пойдем? – все-таки уточнил Томас.

– Ну, разумеется! – воскликнула Елизавета, чувствовавшая странный подъем и еще более странное, после всего-то пережитого в этот день, воодушевление. – Ведь мы же пойдем?

– Я уже высказался, – улыбнулся ее горячности Людо. – Идем.

– Мне еще надо спросить этого типа, откуда он про Галич-Мерь знает, – сказала, возвращая очки на место, Тильда. – И что он знает, – добавила она едва ли не шепотом, притом, что шепот этот получился вполне зловещим. Многообещающий шепот, одним словом.

– Ладно! – пожал плечами Томас. – Все идут, и я пойду.

– Дамы, – прервал их разговор, вошедший в столовую палату кастелян замка, – господа! Его высокопревосходительство генерал фон Байер вом унд цум Вёгл просил передать, что сегодня в замок не вернется. Он и сопровождающие его лица, ротмистр Тракаль и доктор д'Эвола, в связи с непогодой останутся в доме господина Дершау.

"И значит, мы теперь предоставлены самим себе, – отметила Елизавета. – Вот почему я попросила вина. Забавно!"

Липовая гостиная оказалась просторным и довольно сумрачным помещением, так что пришлось принести еще свечей. В девятом часу вечера свет в замке погас, и все попытки восстановить электроснабжение окончились безрезультатно. По-видимому, буря повредила линию электропередач, и, возможно, не только ее. Примерно в это же время, – а точнее никто сказать не мог, – пропала и телефонная связь.

"Мило! – подумала тогда Елизавета, наблюдая за тем, как слуги зажигают свечи. – Словно в средневековье вернулись!"

Так и вышло, что визит к "лекарю" проходил при свечах.

– Ну, и что нам теперь делать? – спросил Томас, когда вся компания собралась около полотна Анонимуса из Браганцы, освещенного колеблющимися на сквозняке огоньками свечей. – Кто-нибудь знаком с ритуалом, или что там еще?

В голосе обычно спокойного и уравновешенного Дамаля слышалось откровенное раздражение.

"И я его хорошо понимаю, – вынуждена была признать Елизавета. – Но, может быть, ответ скрыт в самой картине?"

На полотне действительно были изображены лекарь и "охваченный бесовством" пациент, и да – метод лечения был, мягко говоря, излишне брутален.

– А что там за надпись над дверью? – спросил вдруг Людо. – Кто-нибудь умеет читать руны?

Елизавета присмотрелась. На заднем плане, то есть за спинами врачевателя и его жертвы, к которой был применен метод веревочной петли и палки, была изображена двустворчатая дверь, над притолокой которой висел овальный медальон со стилизованной надписью. Первое впечатление, однако, оказалось ложным, это была не имитация букв, а настоящая руническая надпись.

– Это готские руны, – сказала Тильда. – Но там написано всего одно слово – "runen", то есть, получается просто "руна".

– Не просто! – вспомнила вдруг Елизавета. – На древнегерманском "runen" означает "таинственно шептать".

– Так, так, так... – Людо подошел ближе, пристально изучая, малейшие детали картины.

Однако следующий ход сделал не он, а Томас.

– Скатерть, – сказал он тихо. – Мне кажется или там на самом деле?..

– Где? – встрепенулся Людо.

– Да, вот же! – показала ему Елизавета, и сама уже увидевшая руны.

Художник оказался тем еще хитрованом, и свое послание, – если конечно это было именно послание, – спрятал умело и не без изящества.

Стол лекаря, заваленный свитками, книгами и прочим научным хламом, типа черепов и реторт, был покрыт узорчатой скатертью, по краю которой шла полоса орнаментированной вышивки. Вот в орнаменте-то и были скрыты руны.

– Это древнегерманские руны, – сказала Елизавета, помнившая кое-что из тех уроков, что получила еще в раннем детстве, и с надеждой посмотрела на Тилли.

– Нет, – покачала головой та. – Готские я знаю немного, а древнегерманские – нет.

– Я знаю древнегерманские, – чувствовалось, что Дамаль обескуражен. Похоже, едва ли не впервые в жизни, он не знал, что делать и как себя вести.

– Тогда читай! – Тильда от напряжения, словно бы даже подросла. – Ну же, Дамаль! Ради меня!

Но это уже и вовсе было последнее средство. Том вряд ли мог ей в чем-нибудь отказать.

– Ну… Тут… – все-таки это не являлось простым делом. – Ансуз… Это, наверное, означает послание, приказ, императив… Офала… то есть, опять-таки требование, но и наследие… и еще Гебо и Фурисаз, это значит, божественный дар и врата…

– Ничего не понимаю! – Тильда подалась к Томасу, коснулась тонкой рукой его волос. – Ну, пожалуйста! – она придвинулась еще ближе и, встав на цыпочки, что-то быстро шепнула Дамалю на ухо.

– Я… – он оглянулся на отступившую уже Тильду.

– Да, – сказала она и пожала плечами. – Почему бы и нет?

– Я… – повторил Томас, снова поворачиваясь к полотну. – Я думаю, тут написано: Повелеваю, прими наследие в дар и в собственность, раскрой ну, не знаю, как это перевести, но там смысл такой, что надо что-то такое раскрыть или открыть, чтобы уметь и знать!

Не успел Том произнести эти слова, как лекарь на полотне явственно крутанул палку, еще сильнее сжимая череп врачуемого, и пациент закричал. От его крика в глазах потемнело, и стало трудно дышать, так что Елизавета чуть не лишилась чувств и осела на пол, словно тряпичная кукла, без сил и без мыслей. Осела и сидела так некоторое время, пытаясь отдышаться и вернуться в себя.

"Я… что? А он? Он что? И что за вопль?!" – даже думала она не так, как всегда, а скорее в манере расстроенной Тильды.

– Что это было? – спросил рядом высокий надтреснутый голос.

– Мне кажется… – но, судя по всему, и Людо, ее прочный и надежный Людо переживал не лучшие мгновения своей жизни.

– Вообще-то… Ну, возможно…

Елизавета смогла, наконец, раздышаться и сфокусировать взгляд. Томас фон дер Тиц – "Как он сказал? Бургграф Хам и Зост и граф фон дер Марк?" – по-прежнему стоял перед старинным полотном, но что он там видел, оставалось его секретом.

– Я думаю… – он говорил таким тоном, словно бредил или говорил во сне. – Мне кажется… Чемодан с двойным дном… Секрет в секрете…

– Ты о чем? – Тильда с трудом поднялась на ноги и осторожно заглянула сбоку сначала в лицо Томасу, а потом, вероятно, следуя его взгляду в нарисованную красками комнату, где лекарь возвращал какому-то бедолаге дар речи.

– Фразу можно перевести иначе… Руны… Их ведь можно трактовать так и эдак…

– Что там? – Людвиг тоже подошел к картине, пытаясь рассмотреть в неверном свете свечей, что же упрятал художник внутри замысловатого орнамента.

– Дороги, – ответил Томас. – Или… не знаю, но они открываются в полночь в бутоне розы… в лепестках… не понимаю…

– Шаданакар… – слово упало, словно камень в воду, тяжелое, порождающее отголоски, подобные эху, поднимающее волну, уходящую в бесконечность. – Я думал, это миф.

Людвиг обернулся к Елизавете и протянул ей руку.

– Может статься, что устами герцога Тригерида с нами говорила сама судьба, – Людо сжал ее руку до боли, но Елизавета не издала ни звука и не высвободила ее из крепких пальцев супруга. – Миры просветления и Миры возмездия…

– Ты о чем? – обернулся к Людо Томас.

– Роза миров… это перекресток, откуда можно шагнуть в любое из отражений Истинной Судьбы.

– Но это же мистика! – возразила Елизавета, и сама, понимая, что говорит что-то не то.

– А если не мистика? – шепотом спросила Тильда.

– А вот об этом мы и спросим Правую Руку Тьмы, – ответил Людо. – Томас, помнится, ты говорил что-то про винные погреба?

– Да, – кивнул Томас. – Думаю, сейчас самое время.

– А кстати, который теперь час? – спросила Тильда.

– Около десяти, – Елизавета взяла в руку часики, висевшие на груди, и взглянула на циферблат. – Без пяти десять, как в аптеке.

– Скажи, Тилли, – шепнула она Тильде, когда, вооружившись подсвечниками с горящими свечами, вся компания двинулась на поиски винных погребов, – что ты сказала Томасу, когда он не хотел переводить?

– Пообещала отдаться, – хихикнула Тильда, и девушки счастливо засмеялись во весь голос.

Ни граппа, ни коньяк Елизавете не понравились. Одним словом – невкусно. Но Томас смог разыскать бочку со швабским троллингером, запомнившимся ей с обеда, его-то она теперь и пила. Людо наполнил вином два серебряных кубка, прихваченных компанией по пути в погреб, и протянул их Елизавете и Тильде. Ну, а сами мальчики, попробовав то да это, остановились на киршвассере, но не злоупотребляли, разумеется, имея в виду приближение полуночи со всеми вытекающими из этого факта последствиями.

– А что на самом деле случилось с этим твоим предком? – Тилли сделала крошечный глоточек, и ее очки тут же соскользнули на кончик носа, позволив пламени свечей отразиться в ее глазах.

– Ну, кто же может знать наверняка, что там тогда случилось, – по-видимому, Томас залюбовался зеленым блеском глаз Тилли, но нить беседы не упустил, продолжая говорить. – Семь веков! Говорят, император послал его против Аспида, но Каген заманил герцога в ловушку около Триеста и разгромил. Так говорят, но, возможно, все было совсем не так. Вообще-то Яго Тригерид считался одним из лучших полководцев эпохи…

– Людвиг Каген не проиграл ни одного сражения, – заметила Елизавета, бросив быстрый взгляд на "своего супруга и госпдина".

– Так говорят, – согласился Томас. – Но правды не знает никто.

– Можно его спросить, – предложил Людо таким тоном, словно говорил о чем-то, само собой разумеющемся.

– Я бы не рекомендовал, – покачал головой Томас.

– Почему? – сразу же спросила Елизавета.

– Видишь ли, Лиза, – вмешалась в разговор Тилли. – Этого типа еще при жизни называли Правой Рукой Тьмы, а теперь он привидение, и длится это уже почти восемьсот лет.

– Ну, я бы не стал драматизировать, – чуть сдал назад Томас, уловивший, должно быть, тень беспокойства, возникшую в глазах Тильды. – Но что-то в этом роде я и пытался сказать.

– Ладно! – Елизавета смочила губы вином, вдохнула его странный аромат, сделала маленький глоток.

"От вина пьянеют, не так ли?" – но благими намерениями вымощена дорога в Ад.

Так говорят, и, вероятно, неспроста. Во всяком случае, за первым глотком последовали второй и третий. Вино было вкусное, не сладкое, но пленительно многообещающее, если вы понимаете, о чем идет речь.

– А кстати, – вспомнила вдруг Тильда и хихикнула. – Помните, Гретель спросила "Афину" Реомюр о принцессе Джеване и Черном Людвиге? Кто знает, что это за история?

– Ты что не знаешь? – Елизавете меньше всего хотелось усугублять "эту тему", но друзьям рот не заткнешь, и объясняться не хотелось.

– Нет! – покрутила своей чудной рыжей головкой фюрстина. – Честно-честно! А что это "детям до шестнадцати"?

"До шестнадцати? – спросила себя Елизавета. – Нет, милая, - покачала она мысленно головой, - это, как минимум, восемнадцать плюс".

И в самом деле, Людвиг Каген по прозвищу Аспид был, судя по всему, тем еще ходоком. Молва донесла смутные предания о его победах на любовном фронте, где, как и на войне, Черный Людвиг не проиграл ни одного сражения. Но история, о которой не захотела говорить в классе профессор Реомюр, была и вовсе из разряда скандальных. Человек, уничтоживший империю Хильденбранда и создавший на ее руинах свою собственную империю, никогда и никого не любил, кроме графини Маргариты Корвин и принцессы Джеваны. Одна являлась плодом кровосмесительной связи, другая – одной из последних Дев Севера. Обе, хотя и по-разному, любили князя Людо и обе, если верить "Хронике Роз и Шипов Безымянного Монаха из Ковно", "делили с ним ложе". Во всяком случае, в последнюю ночь перед коронацией так все и произошло. А утром – в тот самый день, когда опостольский нунций должен был возложить на голову Людо Кагена железную корону империи, - их всех, и Аспида, и двух его женщин нашли мертвыми. Все трое сидели вкруг стола и умерли, судя по их виду, прямо во время дружеской беседы за кубком вина. Одновременно и от неизвестной причины.

- А что это "детям до шестнадцати"? – спросила "наивная" фюрстина.

– Ну, – замялся в ответ на ее вопрос Томас и начал стремительно краснеть.

– Мне уже есть шестнадцать! – когда Клотильда ван дер Шенк желала этого, она могла быть весьма убедительна.

"Особенно в глазах Тома фон дер Тица!" – усмехнулась мысленно Елизавета.

– Ну, если хочешь, в библиотеке замка есть экземпляр "Хроники Роз и Шипов Безымянного Монаха из Ковно". По-моему, семнадцатый век, но точно я не помню.

– Ты читал! – прозвучало как обвинение.

– Ну, да, по тем временам…

– Я завтра почитаю и сама решу, что там и как, "по тем временам" или "по этим"!

– Ладно, – Томас счел за лучшее не спорить, да и, в любом случае, что может случиться с Тилли, если она прочтет книжку для взрослых?

– А время-то позднее, – спохватилась Елизавета. – Нам далеко идти?

– Недалеко, но придется идти через двор.

– То есть на улицу выходить? – уточнил Людо.

– Да, это так, – развел руками Томас.

– У нас всего двадцать минут, – встревожилась Елизавета. – Пока доберемся до комнат, пока переоденемся…

– Не думаю, что это смертельно, – отмахнулся Людо. – Снег идет, но ветра во дворе не будет, а мороз…

– Да, пожалуй, – согласилась Елизавета. – Одеты мы на самом деле не так уж и легко, да еще вина выпили…

– И с собой возьмем! – предложила Тильда.

– Э… – хотел было остановить их Людо, предпочитавший никогда и ни при каких обстоятельствах не терять головы, но, посмотрев на девушек, решил, по-видимому, не пережимать.

– А во что бы налить? – Елизавете, как ни странно, идея понравилась.

– А зачем наливать? – удивился Томас. – Тут и бутылки есть.

– А что-нибудь сладкое есть?

– Лиза, у нас нет времени! – запротестовал Людо.

– И искать не надо! – улыбнулся Томас. – У деда должен быть прошлогодний айсвайн[21] с местных виноградников.

Он метнулся куда-то в глубину погреба и вскоре вернулся с двумя пыльными бутылками.

– Девочкам айсвайн, нам – старый кирш, – объяснил он, поднимая бутылки перед собой. – Киршвассер градусов тридцать, не больше, а айсвайн – вообще, как фруктовая вода, пять-шесть градусов!

– Тогда, пошли! – Людо забрал у Томаса бутылку с киршем и первым пошел к выходу.

Едва ли не бегом, они поднялись по винтовой лестнице, проследовали по длинному сводчатому коридору, мимо рыцарских доспехов и темных квадратов картин, спустились на пол-этажа, чтобы пройти по еще одной галерее, на этот раз обставленной ужасающего вида – во всяком случае, в полумгле, – бюстами и торсами, и оказались в маленькой прихожей, обшитой темными деревянными панелями, и скорее напоминавшей кордегардию[22], чем фойе.

– Это не главный выход, зато и свидетелей не будет, – объяснил Томас, отпирая тяжелым ключом дверь.

На улице, то есть, разумеется, ни о какой улице речь не шла, поскольку друзья находились в замке, и соответственно, вышли они не на улицу, а в замковый двор. Так вот, там, снаружи, ветер закручивал снежные вихри, и температура воздуха, наверняка, была градусов на десять ниже нуля.

– Mein Gott! – Елизавета выдохнула это "боже мой" вместе с клубами пара, а холод стоял такой, что из глаз хлынули слезы.

– Бежим! – крикнул Томас и бросился в снежную круговерть.

"Бежим!" – Елизавета подхватила юбки и побежала следом, радуясь, что хватило ума остаться в сапожках, а не поменять их на ни на что не годные, кроме как покрасоваться, туфли.

Бежали по снегу, и снег валил на них сверху, норовя попасть за шиворот или еще куда-нибудь не туда.

"Ужас!" – но они уже почти добежали.

Пересекли двор, ворвались в короткую каменную аркаду, свернули куда-то, как показалось, прямо внутрь стены, поднялись по темной лестнице, буквально угадывая, куда ставить ноги, и оказались в залитом мраком гулком помещении.

– Зажигаем свечи! – распорядился Томас и, поставив бутылку на пол – ее днище клацнуло о камень – начал чиркать спички.

Еще пара мгновений, и загорелась первая свеча, потом вспыхнули вторая и третья. Свечи не оказалось только у Елизаветы, зато она взяла у Людо бутылку с айсвайном, а левую руку, сдвинув полу жакета, привычно положила на рукоять кинжала. После сегодняшнего приключения с оборотнем, движение это не казалось уже ни вычурным, ни мелодраматическим. Оно просто не представлялось лишним. А, между тем, Томас открывал уже тяжелую окованную железом дверь и приглашал всех, войти.

– Мы пришли! – объявил он, когда один за другим они переступили высокий порог. – Это здесь, – и Томас обвел рукой просторное прямоугольное помещение, сложенное из битого темно-красного камня на растворе. Потолок терялся во тьме, мгла, отброшенная огоньками свечей, собралась плотными клубами по углам и вдоль стен.

– Красная башня, – пожал плечами Дамаль, по-видимому, расценив молчание спутников, как недоумение и разочарование. И он был недалек от истины: все они, и уж точно Елизавета, ожидали от Красной башни чего-то большего, чем это пустое, скучное помещение.

– Без трех минут полночь, – бросила Елизавета и прошла вперед, пытаясь рассмотреть детали, но смотреть здесь было совершенно не на что. Пусто, гулко и пыльно. И еще холодно, но хотя бы не задувал ветер и не шел снег. Что, впрочем, не сильно помогало: холод залезал под одежду, грыз кости, холодил кровь.

– Э… – сказала она, испытывая некоторую неловкость. – Сейчас мне не помешал бы глоток чего-нибудь более впечатляющего. Бренди, например.

– Держи! – протянул ей уже открытую бутылку кирша Томас.

– Я следующая! – тут же заявила Тилли. – Мне тоже холодно!

– Это не то место, – поняла вдруг Елизавета, уже поднеся бутылку к губам.

– Он сказал в Красной башне, – напомнил нахмурившийся Томас. – Может быть, выше или ниже?

– Ниже! Он сказал в казематах под башней! – Елизавета глотнула из горлышка и, передав бутылку Тильде, пошла во мглу, сплотившуюся у одной из стен. Ее вело чутье, ее странная "фантазия", позволявшая порой видеть и знать то, чего не видели и не знали другие люди.

– Здесь! – постукивание подковок ее юфтяных сапожек изменилось, был камень, стало дерево.

– Здесь должен быть люк, – подошел к ней Томас. – Сейчас! – он нагнулся и зашарил по полу, подсвечивая себе огоньком свечи. – Вот!

Елизавета отошла на пару шагов в сторону, и Дамаль с усилием откинул крышку люка. Под ней клубилась первозданная тьма.

– Что там? – Людо присел на краю люка и опустил вниз руку со свечей.

– По-моему, зернохранилище… бывшее…

– Но нам надо еще ниже! – твердо сказала Елизавета.

– Ниже – только каземат Шиллинга, но там есть дверь с лестницей, – объяснил Томас. – Идемте!

– Поторопитесь! – добавила Елизавета, "прислушиваясь" к невнятному шуму, возникшему в ее душе. – У нас одна минута!

И все-таки, они спускались осторожно. В темноте, да на крутой скрипучей лестнице – дай бог, чтобы не сломать себе шею! А внизу их ожидало такое же, как и уровнем выше, пустое и пыльное помещение, и всей разницы, что здесь по углам лежали сложенные пирамидками каменные и чугунные ядра.

– Где эта дверь?

– Да, вот здесь!

– Ага!

– Поторопитесь! – крикнула Елизавета, она вдруг услышала тяжелое "бум", и поняла, что отсчет начался.

Огромное било ударило в стенку не менее огромного колокола, и звук пошел, тяжелый, плотный, вполне вещественный басовый "ом" прокатился по комнате и прошел сквозь тело Елизаветы, заставив задрожать кости, плоть, и напряженные, словно канаты в бурю, нервы.

– Ох! – воскликнула она.

– Что? – оглянулся Людо.

"Они не слышат!" – поняла она, а ее догонял уже второй удар невидимых часов.

– Быстрее! – крикнула Елизавета. – Часы бьют двенадцать!

Третья волна ударила ее в спину, когда Елизавета поставила ногу на первую ступень лестницы, ведущей в каземат.

"Четыре!.. Пять… Ше…" – показалось ей или нет, но шестой удар явно запаздывал, а когда все-таки пришел, получился каким-то долгим, протяжным, словно бы вытянутым во времени и пространстве.

– Семь! – как ни странно, Елизавета уже спустилась с лестницы, на этот раз, вероятно, для разнообразия, построенной из древнего красного кирпича.

"Что же это такое?" – она оглянулась на друзей, спускавшихся вслед за ней, и снова посмотрела вокруг.

Пустой каземат из ржаво-красного кирпича, массивные колонны и неожиданно высокий сводчатый потолок.

"Ничего особенного… Что?!" – вместе с восьмым ударом невидимых часов пришло понимание того, что тьма отступила, и каземат Шиллера заливает призрачное голубовато-зеленое сияние, усиливающееся с каждым ударом сердца.

"Я…"

Что-то шевельнулось в воздухе справа от нее. Тень, смутный образ, но ощущение движения возникло теперь и слева, и позади, а впереди, там, где метрах в двадцати от Елизаветы поднималась глухая стена, прямо на ее глазах призрачное сияние начало обретать странные формы, показавшиеся Елизавете, словно бы, знакомыми. Но додумать мысль она не успела. Как раз тогда, когда со дна памяти начал всплывать знакомый, но не узнанный пока образ, до нее докатился, наконец, девятый удар. Елизавета вздрогнула, в глазах у нее потемнело, и она, казалось, целую вечность переживала момент прохождения звуковой волны.

– Лиза! – голос Людо проник сквозь туман полузабытья и заставил Елизавету очнуться, вернуться к реальности и в реальность. Но за то время, что она находилась "не здесь и нигде", мир изменился самым решительным образом.

Исчезли стены и потолок, и от всего каземата Шиллера осталась, по сути, лишь небольшая круглая площадка, сложенная из красного кирпича. На ней-то они, вчетвером, и стояли. А вокруг разворачивалось грандиозное призрачное действо. Вращались огромные зубчатые колеса, сотканные, казалось, из теней и отблесков. Поднимались и опускались громадные коромысла балансиров, выкованных из речного тумана. Двигались шатуны и поршни, созданные игрой света среди рассеянных в воздухе пылинок… Падающие звезды, серебряная и золотая пыль, облака и туманы… Маятники и оси, валы и шарниры… Нематериальный, но зримый, жил и двигался вокруг них огромный механизм…

– Вы видите то же, что и я? – хрипло спросил Томас фон дер Тиц и охнул, когда сквозь него, через их тела и души прошла волна десятого удара.

– Что, черт возьми, здесь происходит?! – Людо стоял, широко расставив ноги, и не сгибался под ударами времени.

– Сукин сын! – выругалась Тильда, ее голос охрип еще больше, но при этом обрел невероятную силу.

– Выходите, герцог! – потребовала Елизавета, когда отзвучал одиннадцатый удар. – Я требую! Вы назначили рандеву, слово сказано! Мы здесь!

Черт бы вас побрал, графиня! – фигура Тригерида, как и в прошлый раз, соткалась из теней, из обрывков тьмы, из намеков и умолчаний.

– Зачем вы напустили на меня вашего пса? – потребовала ответа Елизавета. Гнев кипел в ее сердце с того самого момента, когда огромный волк с бурой шкурой исчез и вместо него на снегу оказался высокий смуглый парень с длинными черными волосами и широко открытыми, но на веки пустыми глазами. Нагой и мертвый он лежал на снегу, а рядом стоял Людо с окровавленным кинжалом в руке.

Вы еще спросите, отчего я не пою колыбельных песен! – оскалился обретший призрачную плоть герцог. – Вы, что же, не понимаете, графиня, что сущности, подобные мне, способны творить одно лишь зло? Ад и преисподняя! Отпустите же меня, скверная вы девчонка!

– Отпустить? – не поняла Елизавета. – Куда? Зачем?

Это ведь ваша фантазия, графиня! Вы нагрезили весь этот механический ужас, заперев меня между одиннадцатым и двенадцатым ударами, и вы еще спрашиваете? – грянули оземь сброшенные оковы, и в руках Тригерида возник двуручный меч, такой же, впрочем, призрачный, как и его хозяин.

– Остыньте, герцог! – вышла вперед Тилли Шенк и с вызовом уперла маленькие кулачки в свои не слишком обширные бока. – Это я держу тебя за яйца, приятель! И ты будешь болтаться здесь, как говно в проруби, столько, сколько я захочу. И это, если мне не придет в голову чего-нибудь еще!

Ведьма! – воскликнул тогда Гуго Тригерид и отступил на несколько шагов назад. – Ворожея и колдунья!

– От судьбы не уйдешь! – страдальчески вздохнула Тильда и, обернувшись к Томасу, посмотрела на него поверх дужек очков. – Видит бог, Томас, мне очень жаль…

– Ни слова больше, Клотильда ван дер Шенк, – поднял руку Дамаль. – Меня не интересуют ваши недостатки, но я ценю ваши достоинства, и люблю вас такой, какая вы есть!

– Отлично сказано! – улыбнулась Елизавета, отмечая, тем не менее, краем сознания тот неприятный факт, что знает о близких ей людях отнюдь не так много, как хотелось бы, и как казалось ей еще пару минуту назад. – Так это твой сон, Тилли? – спросила она, обводя рукой окружавшую их призрачную машинерию.

– А что, не нравится? – нахмурилась Тильда и засопела.

– Да, нет! Что ты! – поспешила успокоить подругу Елизавета. – Очень мило и даже стильно… Так что там с оборотнем, герцог?! – обернулась она к Тригериду. – Зачем вам моя смерть?

Мне было любопытно…

– Вы лжете, герцог! – Людо, по-прежнему, стоял, широко расставив ноги, как будто встречал грудью ураганный ветер.

– Говори правду, ублюдок! – в голосе Тильды звучали гнев и раздражение, и, похоже, она едва справлялась с овладевшими ею чувствами.

Что ж… ты умеешь выбирать места и компанию, Людвиг Каген! – сейчас герцог Тригерид смотрел только на Людо.

"Боже! Он знает!" – всполошилась Елизавета, но одновременно другая часть сознания сказала ей, "угомонись", и, на самом деле, это была единственно правильная форма поведения. Все уже случилось, и теперь – горюй – не горюй, – оставалось лишь проявлять хладнокровие.

– Вы знаете мое имя, герцог, а я ваше, что с того? – Людо говорил ровным голосом, и Елизавета не могла сказать с уверенностью, что он сейчас переживает, и о чем на самом деле говорит.

Я хотел причинить тебе боль, Аспид!

– Всего лишь боль?

Месть не выдыхается!

– Но я не он! – покачал головой Людо. – И все-таки, зачем вы пригласили нас на рандеву? Хотя постойте! Вы не могли дотянуться до нас, но приняв приглашение…

Ты открыл горло для удара, князь!

– Так-так, – покивал Людо. – Мы приняли приглашение, и вы смогли подвести к Елизавете оборотня… Не сходится! – покачал он головой и вскинул руку в указующем жесте. – Вы лжете и изворачиваетесь, герцог! Вам нужно было, чтобы мы нарушили слово… Чтобы я нарушил договор и не явился на рандеву, я прав?!

Проси свое золото, Аспид, и разойдемся! – в темном тумане призрачной плоти зажглись тусклые огни, словно отблески яростного пламени.

– Так-так, – снова покивал Людо. – Как полагаете, фюрстина, герцог всего лишь пожалел открыть нам какой-нибудь из своих кладов? Всего лишь золото, герцог?

"А ведь, Людо прав! – сообразила Елизавета. – Дело не в золоте… А в чем?"

– Возможно, я знаю, – вмешался в разговор Томас. – Вы испугались того, что мы собрались здесь вчетвером…

При этих словах призрак явственно вздрогнул, а тусклые огоньки, просвечивавшие сквозь его "плоть", набрали силу, и язычки пламени начали возникать здесь и там в разрывах сизого тумана.

"Он испугался… Значит, истина где-то рядом…"

– Скажи, Томас, – сейчас Елизавету вела ее великолепная интуиция, которая и не интуиция вовсе, или, по крайней мере, не совсем и не только интуиция, – эта рукопись… Или ваш экземпляр "Хроники Роз и шипов" был отпечатан в типографии?

– Это одна из первопечатных книг… Сто экземпляров… Почти весь тираж уничтожен по приказу короля…

– Я не о том! – остановила Томаса Елизавета. – В книге есть гравюры? Надписи на полях? Что-то, что не относится к самому тексту?

– Черт!

– Осторожнее в выражениях, Дамаль! – усмехнулась довольная Елизавета. Похоже, она уловила суть интриги.

– Извини, Лиза! Там… Я только сейчас сообразил. Поля страниц расписаны орнаментами. Полтора десятка разных орнаментов, и один из них тот же самый, что на картине! Но там и другие руны есть…

На какой картине? – бесплотный "голос" Тригерида набрал силу, и, если бы, Елизавета могла в такое поверить, она сказала бы, что в голосе этом звучал сейчас ужас.

"Он не знал!"

– А вы, герцог, выходит, не знали, что руны в "Исцелении от немоты" имеют двоякое прочтение?

Ад и Преисподняя!

– Так-так, – в третий раз покивал Людо. – Вот, значит, в чем ваша хитрость, герцог. Вы не знали, что руны в полотне Ананимуса из Браганцы не только открывают "разумение", но и являются ключом к этому месту, к розе миров. Но вы знали, что в книге…

Не упражняйся в дедукции, Аспид! – Тригерид был очевидным образом расстроен и в не меньшей степени взбешен. – Я знаю, что ты умная бестия, и я знал, что раз ты здесь, да еще и не один, ты захочешь прочесть "Хронику" и, значит, наткнешься на руны. Если бы волк убил графиню, вышло бы по-моему. Но ты опять меня переиграл.

– Тогда, плати! – голос Клотильды просел еще больше, но силы не потерял.

Что ж, фюрстина, смотри не пожалей! Истина бывает хуже лжи!

– Поторопитесь, герцог! – потребовала Елизавета. – И перестаньте нас стращать, мы не маленькие!

Да, госпожа графиня, вы уже не маленькие…

Да, госпожа графиня, вы уже не маленькие, – "сказал" герцог Тригерид. – Вот то, что я вам обещал, – в его руках возникла книга в древнем кожаном переплете. – Вот мой дар. Книга останется у вас до рассвета, ну, а затем, вы сможете меня отпустить. Ключи будут уже вставлены в замки, и ни в вашей, ни в моей власти повернуть назад. И пусть случится то, что случится!

Призрачный силуэт растаял, и Елизавета увидела, что книга лежит теперь на пюпитре из черного дерева, а напротив него стоят три резных кресла.

"Все верно, – кивнула она мысленно. – Один читает, трое – слушают".

– Кто будет читать? – спросил Томас, подходя к пюпитру.

– А на каком языке написана книга? – Елизавета предполагала, что ни ей, ни Людо читать книгу вслух не придется. Оставались Тильда и Дамаль.

– Это не руны, – сказал Томас, открывая книгу. – И не латынь, хотя буквы…

– Это глаголица, – очки в очередной раз сползли на кончик носа, и глаза Тильды горели сейчас мрачноватым зеленым пламенем.

– Ты же говорила, что по-славянски не разумеешь? – не удержалась от колкости Елизавета.

– Я много чего говорила… Читать или не надо?

– Читай, конечно! – всплеснула руками Елизавета. – Читай, если можешь!

– Могу, – Тилли посмотрела на бутылку, все еще зажатую в руке, и, покачав головой, приложилась к горлышку.

– В горле пересохло от всех этих ужасов… – сказала она, сделав пару уверенных глотков, и протянула бутылку Елизавете. – Ну, слушайте, раз так…

Она поправила книгу, подняла на место очки, помолчала, нахмурившись…

– Тут вначале стихи… Не думаю, что смогу перевести в рифму… Ну, э… "Ее рука бела как снег, И речь нежна ее". Ну, тут дальше про золото волос, упругие… ну… В общем, про грудь, стан и прочую анатомию.

– Это баллада "Белая рука", приписываемая графине Корвин, – сказал с места Томас. – У нас в библиотеке есть латинский и старонемецкий переводы… Красиво написано, я вам потом…

– Ладно, – кивнула Тильда. – Тогда перехожу к тексту. Это похоже на хронику, но начинается на полуфразе.

"… убиен бысть в бою, и воеводой поставлен бысть Лоон из дома Фаенда. А в лютень видели лунное затмение. В березень же, в начале ночи бысть свет небесный с востока к западу. В том же году император снова напал на иберийцев.

ЛЂто 6761. СЂде княже Ловик сын Кароля сына Михала из Рагозы в Керич и царевна Джевана иде с ним…"