Сердце зверя

– Не твой – мой! Ничего на Стражевом Камне твоего нет, все мое. И ты либо слушайся меня, либо уходи. Держать не стану.

Они ругались, эти два взрослых незнакомых Ильке человека, а он из всего сказанного понял только одно, что некрасивая женщина со злым лицом отныне будет его мамкой.

– Мне не нужна она! – Страх придал ему сил, сделал отчаянно смелым. – У меня есть мамка! Она добрая и красивая! Она меня любит…

– Молчать… – от оплеухи, не сильной, но обидной, на глаза навернулись злые слезы. – Рта чтобы не раскрывал, пока я не велю. Воли тебе тут никто не давал, запомни.

Назвавшийся его отцом смотрел на Ильку спокойно, даже с интересом. Наверное, ждал, что Илька сейчас разревется, как маленький. Не дождется! Илька вместо этого лучше сбежит. Обязательно, как только представится подходящий случай.

– Ишь, – человек усмехнулся, – не завыл. Это хорошо, значит, есть надежда, что не окончательно испортила тебя бабья ласка. В моем доме все иначе будет, за ослушание буду наказывать, драть как сидорову козу. Мне наследник нужен, а не размазня. Не было в роду Злотниковых неженок и слюнтяев.

– Он на тебя не похож, – сказала женщина едва слышно и сжала виски.

– Он на меня похож, Мари. В этом можешь не сомневаться. Где нянька?

– Не знаю. – Женщина по имени Мари пожала плечами. – У меня мигрень, Сергей. Голова раскалывается, а тут еще этот… – На Ильку она больше не смотрела, словно его и не было.

Пусть бы так и было, не нужна ему ни эта Мари, ни ее мигрень!

– Я здесь, Сергей Демидович! – От громкого баса Илька испуганно вздрогнул, всем телом развернулся к двери, готовясь увидеть крепкого детину, а увидел рослую тетку в сером платье с белым кружевным воротничком. На Ильку тетка тоже не смотрела, не сводила глаз с чужака, назвавшегося Илькиным отцом. Никогда он не назовет этого человека отцом! Чужак чужаком и останется.

– Вот, Раиса Семеновна, твой подопечный. О разговоре нашем ты, надеюсь, помнишь. Поблажек ему никаких не делай, а если станет взбрыкивать, сразу же говори мне. Может, еще и не поздно… – Чужак задумчиво пригладил бородку. – Сейчас отведи его на кухню, пусть накормят, и вели баню истопить. Чумазый он, что чертенок. Одежду новую я ему купил, только, видно, с размером прогадал – хиляк у меня сынок. Ну, ничего, доберемся до места, а там уж я за него возьмусь.

Вот так и началась новая страшная Илькина жизнь: с тарелки щедро приправленной маслом каши, с горячей бани, колючей, страшно неудобной одежи и с чувства, что он никому не нужен. Тетка, которую чужак называл Раисой Семеновной, оказалась такой же злой, что и та другая, некрасивая. Ильку она невзлюбила с первого взгляда и, когда никто не видел, то отвешивала ему подзатыльники, то щипала пребольно, а сама приговаривала, что бастарду суровость только на пользу. Бастард – еще одно новое словно, не страшное, но обидное. Илька как-то сразу это понял. Как понял он и то, что в нынешней его жизни не будет больше ничегошеньки хорошего, потому что он больше не Илька Свиридов – мамкин любимый сыночка, а Илья Злотников – единственный сын очень богатого и очень уважаемого человека Сергея Демидовича Злотникова. Фактом этим Ильке надлежало гордиться, так сказала нянька и больно ткнула его промеж лопаток, наверное, чтобы лучше запомнил.

Дорога до острова со странным названием Стражевой Камень показалась Ильке сущим мучением. И сбежать не было никакой возможности, Раиса приглядывала за ним строго, даже по нужде одного не отпускала. Повеселел Илька, только когда увидел корабль, белый, красивый, точно нарисованный – настоящий! Никогда раньше ему не доводилось плавать на кораблях, и приключение это казалось ему куда удивительнее, чем скачка на лошадях. А капитан, высокий, бородатый, с трубкой в зубах, даже подмигнул ему по-свойски и пообещал пустить к большому колесу, который назвал штурвалом. Это слово было красивое, от него пахло приключениями и пиратами. Про пиратов Ильке как-то рассказывал дед Назар, очень давно.

К штурвалу его не пустили… Ему вообще не позволили остаться на палубе. Раиса силой стащила его вниз в какую-то камору, из которой ничегошеньки не было видно, а сама вернулась наверх. Это было так обидно, что Илька спрятался, да так хорошо, что Раиса его потом очень долго искала, а когда нашла, больно дернула за вихры, кажется, даже клок вырвала.

– Ах ты ж выродок, – сказала ласково, но Илька уже знал цену этой ласке. Раиса непременно придумает ему какое-нибудь наказание.

Наказание придумал ему тот, кто назвался его отцом. Вся жизнь Илькина отныне должна была стать сплошным наказанием. Остров, на который его привезли, был престранный, он возвышался над озером каменной, поросшей лесом громадиной, выглядел неприветливо. Но куда более странным казался дом, на острове построенный. Домов таких Илька отродясь не видел, даже на мамкиных открытках. Черный, грозный, он смотрел на Ильку сквозь узкие высокие окна, щетинился каменными шипами, злился. А на башне, нависающей над самой водой, сидели крылатые чудища. С перепугу Ильке сначала показалось, что они живые, что сорвутся сейчас со стен башни и разорвут людей на мелкие клочки.

А люди не боялись, словно бы и не замечали крылатых чудищ, и только Раиса посмотрела вверх с отвращением и сплюнула себе под ноги, потом дернула Ильку за руку, сказала:

– Нечего на этих тварей пялиться! В дом пошли!

В дом Ильке не хотелось, но желанием его никто не интересовался, пришлось идти. Оказавшись внутри, он растерялся и испугался еще сильнее – таким огромным был дом. Куда больше храма, в который каждое воскресенье водила его мамка, куда наряднее. Но рассмотреть все внимательно ему не позволили, назвавшийся отцом впервые за все время пути обратил на Ильку внимание. И внимание это закончилось для Ильки плохо: вот этой запертой на ключ комнатой, из окна которой видны притаившиеся на стене башни крылатые чудища. Может, они там специально, чтобы его сторожить, чтобы не надумал никуда удрать? А куда ему бежать, когда кругом вода, а плавать он не умеет? Дед Назар все обещал, но так и не научил. От воспоминаний о деде Назаре на глаза навернулись слезы, и, чтобы не разреветься, Илька закусил губу. Ничего, он как-нибудь… Все равно сбежит, никто его на этом проклятом острове не удержит, даже крылатые чудища.

Муха в последний раз с невиданной силой ударилась в стекло и упала замертво, а каменный подоконник, на котором сидел Илька, вздрогнул вместе со стенами дома. Дом никого не собирался отпускать: ни муху, ни Ильку…

Август пил, сидя у каменных ног каменной Евдокии, обхватив узкие щиколотки одной рукой, а бутыль с самогоном другой. Кошка сидела рядом, но на колени не лезла, понимала – не в том Август сейчас настроении, не дождаться от него ни ласки, ни молока.

– Ну, что ты там стоишь? – Появление албасты он почувствовал по холоду, по тому, как зашевелились редкие волосы на макушке. – Сюда иди, гостьей будешь.

– Почему не дал мне его убить? – Албасты присела напротив, расправив складки на белом платье. Кончик косы ее тут же потянулся к кошке, погладил по рябой спине, и кошка довольно заурчала.

– Потому что еще не время. – Август поставил на землю бесполезный самогон, прислушался к скрытому где-то в недрах острова едва различимому рокоту, спросил: – Ты слышишь?

Албасты молча кивнула. Кошка интересовала ее куда больше Августа.

– Это… его сердце? Оживает?

– Нет, – албасты покачала головой, – это его душа.

– Змея?

– Острова. Сам сказал, что место тут темное.

– Раньше было светлым. Когда Айви с Акимом Петровичем тут жили, по-другому все было. Даже при змее.

– Раньше ворота между мирами не открывались. Одно зло, привычное. С ним и остров, и озеро, и город свыклись.

– А теперь?

– А теперь зло новое.

– Ты?

– Я. – Албасты усмехнулась, обнажая острые зубы. – Не только я. Поменялось все, ты вот чувствуешь, а люди пока еще нет.

– Дом живой. – Август стер пыль с каменных Дуниных башмачков. – Я его построил, а теперь он живой. Но не мое он детище. Башня вот моя, а он – не мой. Понимаешь?

– Понимаю. У него душа.

– У дома?

– Темная, голодная, злая.

– Почему?

– Потому что родилась темной ночью от не-любви двух миров. Когда дите от не-любви рождается, оно темное и злое.

– Как звереныш.

Вспомнился вдруг сын Злотникова. Тоже ведь родился от не-любви, и во что вырастет, уже сейчас понятно. Если Август позволит вырасти. А он не позволит. Нужно лишь решить, как правильно поступить, когда начать мучить своего кровного врага. Станет ли смерть единственного ребенка для Злотникова мучением? Нет. А смерть единственного наследника? Видно, что к зверенышу он пока еще не привязался, но ведь забрал же зачем-то у родной матери, держит при себе, вопреки желанию Мари. Значит, рассчитывает на что-то, значит, надеется. Вот и Август будет надеяться, что когда-нибудь смерть звереныша станет для Злотникова ударом.

– Звереныш. – Албасты снова улыбнулась, на сей раз Августу показалось, что мечтательно. – Его тоже ненавидишь?

Пока нет, но заставит себя ненавидеть, вырастит в душе, взлелеет лютую ненависть. Для этого и нужна-то сущая малость: каждый день надо напоминать себе, что отец звереныша повинен в смерти Евдокии. А сова не родит сокола, это всем известно.

– Его отец дочку Айви не пожалел, когда в озеро швырнул. Отчего же мне жалеть?

– Хочешь, я его навещу?

– Звереныша?

– Любопытно мне посмотреть. – Кошка перебралась к албасты на колени, блаженно зажмурилась.

– Не убивай только. И сильно не пугай.

– Я ему даже показываться не стану, только одной волосинкой дотронусь.

– И что будет? – Август и сам понимал, что будет, но все равно хотел услышать ответ.

– Страшно ему будет. Очень страшно. Хочешь, чтобы зверенышу было страшно?

– Хочу, – ответил Август без колебаний. Почти без колебаний. А потом, уже обеими руками, обнял каменную Евдокию за ноги. – Он велел ее убрать… Сказал, если я не уберу, он прикажет ее в озеро столкнуть. – А куда я без нее? На кладбище я не хожу. Нет там ее, моей Дуни. Я хочу, чтобы она рядом была, чтобы поговорить можно было.

– В пещеру. – Кончик белой косы тоже коснулся башмачка каменной Евдокии, осторожно, словно албасты боялась обжечься. А может, так оно и было? – Светлая она у тебя, сильная. – Коса убралась, соскользнула белой змеей с башмачка и с каменного постамента. – Тяжело мне рядом с ней.

– Больно?

– Боли я не чувствую. Просто тяжело. Но помочь тебе могу. По дружбе. – Кончик косы завис прямо перед щекой Августа, повеяло холодом, но он не уклонился, не отодвинулся. Кто ж от друга отказывается?! Пусть этот друг и нежить. – Перенесу ее в пещеру с подземным озером. Отсюда недалеко, место укромное. Никто не найдет, а ты сможешь туда спускаться. Там светло, ей понравится. – Что-то такое послышалось в голосе албасты, что-то, от чего коса ее дрогнула, едва не распоров Августу кожу.

– Понравится? – спросил он, едва сдерживаясь, чтобы за косу не ухватиться. – Откуда тебе знать?

– Не откуда. – Албасты пожала плечами, и коса ее убралась, так до Августа и не дотронувшись. – Или ты думаешь, что на дне ей будет лучше?

– Я тебе помогу. – Он решился, поднялся на ноги.

– Не надо. – Албасты бережно поставила кошку на землю. – Я сама все сделаю. Иди в башню. И не бойся, – она обернулась, – я твою мертвую жену не обижу. Даже если бы хотела, не смогла бы.

Август ей поверил. И послушался. Встал напротив каменной Евдокии, посмотрел в глаза, прощаясь, а потом, не оборачиваясь, направился к маяку. Всю ночь он пил, силой заставлял себя не подходить к окну, не вглядываться в густую темноту, не искать знакомый силуэт. Албасты обещала…

Албасты обещала и обещание свое сдержала. На рассвете, когда измученный бессонной ночью, совершенно трезвый Август вышел из башни, каменная Евдокия исчезла.

Дорогу до тайной пещеры он знал, даже с картой сверяться не пришлось. Шел, а ноги дрожали, словно шел он на свидание. А может, так оно и было? Он шел на свидание к своей мертвой жене. В пещере было светло, светилась вода в круглом подземном озерце. Евдокия стояла на берегу, разглядывала свое отражение в воде. Как такое получилось, он не понимал, ведь точно знал, что на берегу Евдокия смотрела не вниз, а вдаль. Он сам ее такой сделал…

– Я же говорю, сильная. – Албасты вышла из озера, поднялась по прозрачным, из воды вырастающим ступеням, отжала длинную косу. – Намучилась я.

Она и вправду казалась усталой, настолько, насколько может казаться усталой нежить. На идеальном лице ее то и дело проскальзывали уродливые старушечьи черты, словно бы лицо это шло рябью.

– Спасибо. – Что еще он мог сказать? Берг даже не знал, нужна ли албасты его благодарность.

– Не благодари. – Коса расплелась, и по белым волосам теперь скользил костяной гребень. – Не ради тебя я это делаю и не ради нее. – Она кивнула в сторону каменной Евдокии, которая, казалось, прислушивалась к их разговору. – Мне нужно отвлечься.

– От чего?

– От мыслей о девочке. А не думать о ней тяжело. – Волосы не желали разбираться на пряди, сбивались в колтун. – Приходится искать себе забаву. Ты мне побольше давай забав, глядишь, людишки целее будут.

– Не надо никого убивать, – сказал Август и сам почувствовал, как нелепо и беспомощно звучат его слова.

– Никого? – Соболиная бровь насмешливо приподнялась, а гребень зло дернул волосы, вырывая клок, который тут же, прямо на костяных зубьях, превратился в туман, сполз в озеро.

– Пока я не скажу. – Отчего он, беспомощный человечек, решил, что албасты станет его слушаться? Но она послушалась.

– Мне плоть не нужна, – сказала, усмехнувшись. – Мне страх нужен, страхов вокруг острова много, а будет еще больше. Чую запах крови. И с каждым днем он все сильнее.

– Что это значит?

Албасты ничего не ответила, ступила на озерную гладь и с головой ушла под воду, словно ее и не было. На круги на воде Август смотрел с растерянностью, а каменная Евдокия, кажется, с осуждением.

Девица появилась на острове на следующий день. Приплыла на лодке с каким-то пареньком из местных. Август как раз сидел на берегу, смотрел, как рассветное солнце золотит черные стены маяка. Эти утренние часы нравились ему особенно, они отгоняли призраков ночи, вселяли в Августа если не веру в новый день, то хотя бы силу этот день прожить. Гостей он не ждал, гости нынче приплывали на остров с другой стороны, высаживались на дощатой пристани возле дома-химеры, маяк обходили стороной. А девица вот не обошла.

Она выбралась из лодки, что-то тихо сказала парнишке, и тот, кивнув, остался ждать, сам на берег не сошел. На Августа он почти не смотрел, разглядывал маячную башню, щурясь от неяркого еще солнца. А девица смотрела на Августа, и ему вдруг подумалось, что приплыла она именно к нему. Хотя быть такого не могло. Тем, кому до него еще было дело, на острове он показываться запретил строго-настрого. Хорошо хоть слушались, не перечили. От Виктора с Настей два раза в неделю появлялся мужичок, привозил еду и чистую одежу, забирал старую, грязную, интересовался, не нужно ли Августу еще что-нибудь, и, получив отрицательный ответ, уплывал обратно. Может, девица сменила того мужичка?

Август сощурился, всматриваясь. Щурился он теперь больше по привычке, чем по необходимости, зрение стало многим лучше, чем раньше, сказывалось серебро. Смотреть особо было не на что. Тщедушная фигурка, черная блуза, черная юбка, черная же шляпка с вуалеткой. Из-за шляпки не было возможности разглядеть лицо, но отчего-то подумалось, что девица невзрачная и неинтересная. Август отвернулся. Какое ему дело до незнакомых девиц? А вот девице до Августа дело было, потому что направилась она именно к нему, остановилась в сторонке, словно боясь отвлечь от созерцания уже теряющих рассветную позолоту стен. Стояла, не мешала, но и уходить не спешила.

– Вам чего? – спросил Август не слишком приветливо. – Если приплыли устраиваться на работу в замок, так не с той стороны острова причалили.

– Август Адамович? – Голос у девицы оказался весьма приятного тембра, а то, что она знала его имя, заставило не то чтобы удивиться, но слегка заинтересоваться.

– Он самый. С кем имею честь?

Сейчас, когда девица была совсем близко, он мог разглядеть ее более внимательно. Не красавица, но и не дурнушка, остроносая, скуластая, широкоротая, с глазами какого-то невнятного серо-зеленого цвета, с ямочкой на подбородке, с каштановыми волосами, стянутыми в строгий пучок. Одежда недорогая, но аккуратная, скроенная по городской моде. Шляпка с вуалеткой опять же… Что занесло такую птичку на его остров?

– Я Соня… – Девица смутилась, сжала кулачки и продолжила: – Софья Ивановна Леднева.

Последовала пауза, которая, наверное, казалась девице неловкой, а Август всего лишь вспоминал, откуда ему знакома эта фамилия. И вспомнил, а девица по глазам поняла, что вспомнил, затараторила быстро, словно боялась, что он ее остановит, не позволит договорить:

– Я жена… – из узкого рукава появился и тут же исчез в кулаке белоснежный платочек. – Жена Федора Леднева, племянника Евдокии Тихоновны.

– Племянника?.. – Он знал только одного племянника. Этого племянника Дуня считала родным, болела за него всей душой, сердце из-за него рвала. Настоящий ли, названый ли – это не имело никакого значения ни для нее, ни для Августа. Оказывается, есть настоящий племянник? Должен был быть, Дуня что-то такое рассказывала. Единственный сын ее деверя, помнится. Жил в Перми, с Евдокией виделся в последний раз в младенчестве.

– Федя умер. – Платочек к глазам она так и не поднесла, только сжала покрепче. А глаза невнятного серо-зеленого цвета остались совершенно сухими, разве что тени под ними залегли. Или это тени от ресниц? Ресницы у барышни длинные. – Полгода уже как…

Федя умер. Ушел по доброй воле вслед за Айви. Он ушел, а вот Август остался, не взяла его с собой Евдокия. Или не про того Федора сказ? Ясно же, что не про того, а вот думать по-другому не выходит.

– Что – полгода? – Наверное, следовало встать, выказать соболезнование, но лицемерить Август не стал. Не знал он и чужого Федора, ни эту вот его жену.

– Полгода, как Феди нет, – голос девицы дрогнул, но плакать она и сейчас не собиралась. Или отплакала уже, или не особо-то печалилась из-за мужниной кончины. – Вы меня простите, Август Адамович, я, наверное, зря приехала…

Зря, очень даже зря. Какое ему дело до ее бед?

– Я сирота. – На Августа она не смотрела, а смотрела на свои сжатые в кулаки руки, говорила тихо, словно заставляла себя говорить. – Никого, кроме Феди, у меня не было. И у него никого, кроме меня… Его родители умерли. Вы, должно быть, знаете.

Ничего он не знает. Когда жил счастливо с любимой женой, дела ему не было до чужих родственников, а сейчас, в несчастье, и подавно. И врать девице Софье Ледневой он не станет.

– Не знаю. – Август пожал плечами и за незнание свое извиняться не стал. В конце концов, это она к нему явилась непрошеной гостьей, а не он к ней.

А она вздохнула, посмотрела не с осуждением, а с непонятным каким-то выражением, будто это ей было неловко от его незнания.

– Я понимаю, – сказала и замолчала, не решаясь продолжить этот странный, неудобный для обоих разговор. – И если вы решите…

– А я вот пока не понимаю. – Август отмахнулся от ее неловкости, посмотрел пристально. – Вы зачем явились?

Получилось грубо. Но лучше уж сразу грубо, чем ненужные надежды. Евдокии нет, племянника ее нет, остальные родственники умерли. Осталась одна эта девица, которая даже Евдокии не родственница, не говоря уже о нем.

– Зачем?.. – Она посмотрела на него растерянно, будто и сама не понимала, что делает на этом острове.

– Да, зачем? – повторил свой вопрос Август. – Раз явились, значит, вам что-то от меня нужно.

– От вас? – А сейчас девица казалась удивленной. – Я явилась не к вам, а к Евдокии Тихоновне.

– Евдокия Тихоновна умерла, – сказал, и в сердце привычно уже заворочалась острая игла боли. – Вы должны были это знать.

– Узнала. – Девица кивнула. – Когда приехала в Чернокаменск. Примите мои искренние соболезнования, Август Адамович.

В отличие от него, она слова соболезнования произнесла. Вот только насколько искренними они были? Август лишь кивнул, дожидаясь, что же будет дальше, когда незваная гостья наконец приступит к делу.

Приступила. Поняла, наверное, что юлить с ним бесполезно. И к жалости взывать тоже.

– Мы хорошо с Федей жили. – Говорила она теперь тихо, но твердо, так, что сразу становилось понятно вздумай Август ее остановить, ничего у него не выйдет. – Целый год после свадьбы. Я думала, вот оно счастье. Знаете, когда ты один-одинешенек на свете, когда уже не веришь, что может быть по-другому, и вдруг появляется человек, который как часть тебя? – спросила и в глаза заглянула.

Понимает ли он? А, пожалуй, что и понимает!

– Я не совсем бессребреница была, вы не подумайте. У меня приданое имелось, отец перед смертью позаботился. Но Федя на приданое не смотрел, он на меня смотрел. Целый год. – Девица замолчала, носком запылившейся туфельки поддела черный камешек. – А потом его словно бы подменили. Стал вечерами из дому уходить, говорил, что еще одну работу нашел, что коль у нас с ним теперь семья, то деньги нужны, чтобы как у других и даже лучше. Только денег отчего-то стало, наоборот, не хватать. Я старалась, экономила, все спросить не решалась. А когда они совсем кончились, спросила.

Август усмехнулся. Ответ был ему уже известен. По крайней мере, один из возможных вариантов.

– Он пил, ваш Федя?

– Нет, что вы! – Она вскинулась, возмущенно замотала головой, посмотрела осуждающе. Как смел он, чужой человек, заподозрить ее Феденьку в пьянстве?! – Он не пил, в рот даже не брал.

– Значит, любовница или карты. – История была не слишком увлекательной. Сколько он знал подобных историй!

Девица вспыхнула, кровь прилила к щекам и почти тут же отхлынула, оставляя после себя мертвенную бледность. Значит, попал, задел за живое.

– Карты, – заговорила наконец. – И долги. Как потом выяснилось, очень большие долги, неподъемные.

– Его убили?

– Откуда вы?.. – не договорила, посмотрела на Августа как на пророка, а он усмехнулся.

– Вы ведь сами назвались вдовой. – Август пожал плечами. – А с карточными долгами долго не проживешь.

– Его нашли в подворотне, рядом с нашим домом. – Девица говорила медленно и глаза закрыла. Вспоминала тот страшный день или просто не хотела видеть Августа с его беспощадной прозорливостью? – С ножом в сердце. Крови было много…

Иной бы порядочный человек ее успокоил, сказал что-нибудь обнадеживающее. Август не стал. История, закончившаяся так банально, ему наскучила.

– А на следующий день после похорон пришел человек. – Глаза она все-таки открыла, но на Августа по-прежнему не смотрела. – Сказал, что после Феди остались долги и теперь я должна их выплатить.

– Выплатили?

– Сколько могла. Продала все, что еще можно было продать. Осталось только это. – Она указала на простенькое серебряное колечко на безымянном пальце правой руки. – Единственная память о Феде.

Единственная светлая память, хотел сказать Август, но промолчал, подобрал с земли камешек, швырнул в озеро и стал наблюдать, как расходятся круги по воде.

– И когда мне больше нечего было продавать…

– Вы сбежали.

– Да. – Платочек упал к ее ногам, а она этого даже не заметила. – Федя рассказывал, что в Чернокаменске у него есть тетушка. Единственная родня, и я подумала…

– И вы подумали, что можно вот так запросто явиться к чужому человеку со своими проблемами?

Вздрогнула, посмотрела в упор диким каким-то взглядом, и глаза, до того невнятные, сделались вдруг ярко-серыми, почти прозрачными.

– Я не к вам ехала, Август Адамович, – сказала очень тихо. – Я к ней ехала, потому что про нее я слышала такое, что давало мне надежду. Знаете, надежда – это последнее, что у меня осталось. Я приехала и узнала, что Евдокии Тихоновны больше нет, умерла. И вместе с ней умерла моя надежда.

Врет. Если бы так оно и было, то на остров бы к нему она не приплыла. Надежда ее умирала вот прямо тут, корчилась в муках на Стражевом Камне, а она все никак не решалась уйти, поверить, что ей здесь никто не рад. Август не испытал неловкости, чувство, которое его захватило, больше было похоже на благодарность. Эта незнакомая девчонка, которая даже не знала его Дуню, сумела подобрать правильные слова, задеть за живое.

– Погодите, – сказал он и направился к маяку.

У него были деньги, лежали в надежном месте в кабинете. Много ли нужно одному? А ей, похоже, деньги требуются. Интересно, дождется ли?

Дождалась. Сидела на камне, гладя по спине кошку. Оказывается, его кошка благоволила не только к мертвым женщинам, но и к живым.

– Вот, возьмите. – Август протянул ей деньги. – Это все, что у меня есть.

Соврал, есть у него еще, но Софье Ледневой знать об этом совсем не обязательно, он и без того совершает поступок глупый и необдуманный.

Не взяла. Опустила кошку на землю, погладила на прощание по рябой голове, сказала:

– Спасибо, Август Адамович, но я не за тем приехала. Извините, – и попятилась, словно своим предложением он ее оскорбил или и вовсе напугал.

– А зачем? – спросил он, наблюдая, как кошка трется об подол ее юбки. – Зачем вы тогда приехали?

– Я и сама не знаю. Просто ехать больше было некуда. Еще раз спасибо. И за беспокойство извините… – Она продолжала пятиться, словно боясь повернуться к Августу спиной, а кошка все шла следом. – Прощайте. – Все-таки развернулась и обратно к лодке пошла стремительным, почти мужским шагом.

Август тоже развернулся, посмотрел на маяк, на уже взобравшееся на небо солнце, а потом неожиданно для самого себя окликнул:

– Софья, погодите!

Она замерла, но оборачиваться не спешила. Не доверяла? Это правильно, он сам себе не доверял. Он и ей не доверял, если уж на то пошло. Она была незнакомкой, обузой, нарушившей его затворничество, попытавшейся нарушить. Но любовь к Евдокии оставалась в нем слишком сильна, а Евдокии девчонка бы непременно понравилась, и не прогнала бы она ее, не стала оскорблять подачками в виде денег, она помогла бы, но иначе.

Он тоже поможет. В память о Евдокии.

– Если вам и в самом деле некуда больше идти, я покажу вам дом.

Лицо ее, угловатое, широкоротое, вспыхнуло и словно бы осветилось изнутри, а глаза утратили почти кристальную прозрачность, снова сделались невнятного серо-зеленого цвета.

– Спасибо, – сказала она просто и дотронулась до руки Августа. Всего на мгновение, большего он не позволил, руку сразу же спрятал за спину.

– Только дом. Остальным озаботитесь сами, – пробурчал он сердито, но Софью Ледневу сердитость его нисколечко не напугала.

– Озабочусь. – Она кивнула. – Теперь я не пропаду.

Хотел бы он быть в этом так же уверен, как и она. Но колесо судьбы уже сделало оборот, принятого решения не отменить…

Мастер Берг был мрачен и немногословен, в лодку забрался молча, едва кивнув мальчишке, который привез Софью на остров. Мальчишка, похоже, не удивился, лишь плечами пожал на вопросительный взгляд Софьи, мол, и не таких чудаков видали. А вот Софья не видала. Слыхала только про Августа Берга, про его архитектурный талант, про странности и легкую придурь. Легкую ли? Придурь ли? Он не был похож на веселого и вспыльчивого чудака. И на гения тоже нисколечко не походил. Редкие засаленные волосы, давно не стиранная, вся в пятнах рубаха, потухший взгляд, запах перегара и немытого тела. Не таким Софья ожидала его увидеть и растерялась. С чудаками, гениями и балагурами всегда легче найти общий язык, чем с человеком, потерявшим надежду, а потом и самого себя. Но выбора не было, и Софья взяла себя в руки. Никто не обещал ей, что окажется легко, что чужие люди встретят ее с распростертыми объятьями, примут как родную, приютят, обогреют. Она знала, на что идет, и с дороги своей сворачивать не собиралась.

Дорога привела ее на этот странный остров. Про остров Софья тоже слышала. Кто же не слышал о таком диве, как настоящий замок посреди озера! Но одно дело – слышать и совсем другое – видеть своими собственными глазами. Остров был странен, мрачен и неприветлив, как и мастер Берг. Богатства свои от чужих взглядов он прятал за пеленой рассветного тумана и показал во всей красе, лишь когда их лодка уже почти причалила. Маячная башня, черная, чешуйчатая, похожая на взметнувшуюся к небу кобру. Дом таких причудливых очертаний, что назвать его человеческим жилищем не поворачивался язык. А еще мужчина, не старый, но выглядящий как старик, такой же странный и неприветливый, как остров. Софья уже почти смирилась, что они ее прогонят, и мастер Берг, и остров.

Не прогнали. Наверное, ей повезло. И чтобы не спугнуть свою хрупкую удачу, всю обратную дорогу Софья благоразумно молчала. Заговорила лишь, когда уже на берегу мастер Берг выбрался из лодки и, не оглядываясь, пошагал по пыльной дороге в сторону леса.

– Август Адамович, куда мы? – Она схватила саквояж со своими немногочисленными пожитками, виновато улыбнулась пареньку, который покрутил пальцем у виска, глядя в сутулую спину мастера Берга, почти бегом бросилась следом.

– Домой, – бросил он, не оборачиваясь.

Несмотря на кажущуюся немощность, шагал он быстро, Софья едва за ним поспевала. Саквояж был тяжелый, а помощь свою мастер Берг ей не предложил, не посчитал нужным. Да и бог с ним, главное, что кров предложил, а остальное – пустяки. Идти пришлось сначала лесом, потом полем, Софья умаялась и дышала тяжело, как загнанная лошадь. Лето выдалось на удивление жаркое. Или это только тут, в Чернокаменске? В Перми такой изнуряющей жары она не замечала. Впрочем, в Перми она вообще мало что замечала.

Город начался с редких, наособицу стоящих домов, но очень скоро раскинулся неширокими улицами, спрятанными за высокими заборами подворьями. В Чернокаменск Софья приехала почти ночью, так что город толком разглядеть не успела и вот сейчас всматривалась внимательно, стараясь не упустить ничего важного. В городе не было ничего особенного – обычный провинциальный городок, мало чем отличимый от большой деревни.

Нужный дом Софья узнала сама, без подсказки Августа, по какому-то сиротливому виду, по потускневшим, давно не мытым окнам, облупившимся резным наличникам, по несвойственной обитаемым домам тишине. Мастер Берг немного повозился с калиткой, сказал растерянно:

– Надо же, петли заржавели.

Петли и в самом деле заржавели, скрипнули протяжно, и Софье показалось, что горестно, а мастер Берг вздохнул, распахнул дверь, пропуская гостью вперед. Сам замешкался, словно боялся переступать невидимую границу, и она испугалась, что вот прямо сейчас, стоя на пороге собственного дома, он передумает, посмотрит своим равнодушным, выцветшим взглядом и велит убираться к чертовой матери.

Не передумал, аккуратно затворил за собой калитку, вслед за Софьей шагнул на поросший лебедой и бурьяном двор.

– Вот оно как, – сказал, сбивая носком сапога толстый лист лопуха. – Дуне бы не понравился такой беспорядок.