Сердце Дьявола 2

1. Жизнь прекрасна. – Министерство предупреждает. – Господа, сливайте воду...

Очнувшись от смертного сна, Баламут почувствовал, что стиснут в весьма тесном сосуде, по форме схожим с пивной бочкой. На ум ему поочередно пришли древнегреческий Диоген, отечественный царь Салтан со своей мамашей и апельсины, которые надо слать в бочках члену профсоюза Корейко. Когда Николай вспоминал Аксенова с его "Затоваренной бочкотарой", крышка бочки шумно съехала в сторону, и в нимбе яркого света он узрел... свое лицо – сосредоточенное и (что ж тут скрывать?) чуть туповатое.

– Вылазь, давай. Разлегся, фон-баран... – сказало лицо перед тем, как скрыться из видимости.

Высунувшись из сосуда, по форме схожего с пивной бочкой, Баламут увидел перед собой опять таки своего двойника (сосредоточенного, туповатого и совершенно голого), потом – безголового Трахтенна, валявшегося на полу в истоптанном пятне загустевшей крови. Этой информации ему хватило, чтобы сообразить, что сам он по пояс находится в бытовом генераторе.

...Когда бытовой генератор, заряженный укомплектованным Трахтенном (голова его нашлась в одном из проходов между ящиками ПВВВ) деловито заработал, Баламут был в прекрасном расположении духа. А когда он находился в прекрасном расположении духа, его потянуло покурить. Увидев на одном из ящиков полупустую пачку "Памира", он направился к ней, но взять не успел – сигареты перехватил двойник.

– Ты что, братан? Тебе "Памира" рублевого жалко? – удивленно спросил Николай.

– Не жалко! – ответил двойник. – Просто хочу показать, как курить надо.

И пошел к двери, закурил у нее сигарету и, сделав глубокую затяжку, тут же выдохнул дым в одно из зиявших в двери пулевых отверстий.

– Старческий инфантилизм, развившийся на фоне фатального наследственного кретинизма... – констатировал Баламут, огорченно качая головой. – Я вам сочувствую, товарищ прямоходящий.

– Да нет, не старческий, – сказал двойник, когда от сигареты остался бычок короче некуда – Посмотри.

И открыл дверь. Увидев то, что было в коридоре, Николай хотел присвистнуть, но пересохшие губы не дали ему выразить чувств. А удивляться было чему – на пять метров в обе стороны от двери отсека пол коридора выстилали тела охранников.

– Ни фига себе... – только и смог сказать Баламут.

– Не любят они никотина, мрут как лошади, – устало зевнул двойник, закрывая дверь. – Но их еще много, а сигарет мало, всего пять штук осталось, а этот (он кивнул на мирно бухтящий бытовой генератор с Трахтенном) еще полчаса как минимум вариться будет...

Баламут понял, что если бетономешалка не освободится вовремя, и они не успеют "сварить" сигареты, то роботы-охранники убьют его во второй раз. И чтобы не думать об этом, спросил:

– Ты, как я догадываюсь, из этой машины получился?

– Да...

– А как ты сообразил, что меня надо туда сунуть?

– Я не сообразил, я просто сунул. Правда, сначала голову тебе и твоему другу оторвал... Уже мертвым оторвал...

– А что так? – удивился Баламут, ощупывая свою шею по всему периметру.

– Не знаю... Как вылез, так и сорвался, как бешеный... Но потом как-то незаметно подобрел...

– Значит, правду Трахтенн про вас говорил...

"Что говорил?" – рассчитывал услышать Баламут в ответ, но двойник безмолвствовал. Понаблюдав в раздумье за бытовым генератором, Коля все же решил проверить утверждение мариянина, что все регенераты не вполне нормальные в умственном отношении существа:

– У тебя с головой все в порядке? – спросил он, как спрашивает шофер шофера о состоянии карбюратора.

– Все в порядке... – ответил регенерат. – А вот ты, похоже, шизофреник – говоришь много и не по делу, думаешь часто...

– А жизнь свою ты помнишь? – решил сменить направление разговора Коля, несколько смущенный прямолинейностью ответа.

– А зачем ее помнить? – удивился регенерат. – Зачем мне помнить, как я тебе голову оторвал, а потом в агрегат этот сунул?

– М-да, ты прав, согласился Баламут. – А кайфы какие ловишь? Кроме, естественно, отрывания голов у новоиспеченных трупов?

– Поспать люблю... – начал перечислять двойник. – Еще люблю, когда мускулы играют... Еще люблю, когда на меня нападают...

– Неужели? – обрадовался Коля. – Но это же достаточно опасно? Убить могут...

– Это шизофреники хотят жить дольше. А нам, нормальным людям, все равно сколько жить...

– Послушай, а выпить ты любишь? – спросил Баламут, чтобы не молчать. – Водочки холодненькой, пивка?

– А есть?

– Есть, – приняв важный вид, сказал Коля. – Но водку у нас принято пить только по праздникам, ну, и после удачных дел...

– А дела важные есть?

– Да. Надо корабль этот захватить, пока нас всех не поубивали.

– Так пошли, захватим...

– Нет. Сейчас рано. Сначала надо этого, Трахтенн его зовут, доварить, потом вместе с ним решим, как воевать. Слушай, а он не выскочит, как ты? Я имею в виду, головы нам не оторвет?

– Не должен... Ты же мне не оторвал, когда выскочил. Хотя кто его знает...

Они сели ждать. Регенерат тотчас уснул, а Коля задумался о бетономешалке.

Познакомившись поближе со своим двойником, Баламут понял, что этот парень из той же колоды, что и копы. Он вспомнил, как Ленчик Худосоков ему говорил, что они сначала кажутся неразвитыми, а потом понемногу прибавляют. Такими же были его собственные копы и копы его друзей – поначалу выглядели как этот регенерат, но потом постепенно как бы проявлялись умом и памятью. Из этого следовал вывод, что и копы появились из бытового генератора или из аналогичного прибора. Еще немного подумав, Баламут понял, почему бытовой генератор мотался с ним по России, а потом и по Вселенной – Трахтенн говорил, что они ласку любят, а он ведь после того, как загрузил в нее скатерть с остатками продуктов, погладил и поцеловал ее. "Вот она и приручилась", – окинул он теплым взглядом довольно заурчавшую машину.

Поурчав минуту, бетономешалка закончила, наконец, работать, и Баламут направился к ней вынимать Трахтенна.

Мариянину не пришлось долго объяснять ситуацию – почти все он понял сам. Включая и то, почему регенерат голый. Действие никотина на "чебурашек" его несколько удивило, и он попросил Баламута помочь ему внести в отсек одного из них – хотел посмотреть, нельзя ли их отремонтировать, перепрограммировать и поставить в строй на свою сторону. Но когда они открыли дверь, волосы их стали дыбом – из всех роботов-убийц как бы вышел воздух – их оболочки лежали на полу, как проколотые оболочки надувных игрушек.

– Членистоногие... – упавшим голосом сказал Трахтенн. – Он выпустил членистоногих. Все, господа, сливайте воду.

2. Членистоногие начинают. – Благородство упадает на голову.

Захлопнув дверь, Баламут посмотрел на бледного от волнения Трахтенна.

– Что, никак нельзя с ними справится? – спросил он подрагивающим голосом.

– Только при помощи вакцины. Но она в медпункте. А медпункт располагается в командном пункте. Это во-первых. А во-вторых, они, наверное, уже лезут сюда через пробоины в двери...

Осмыслив эти сведения, Баламут понимающе кивнул. Подойдя к ящику ПВВВ, служившего им достарханом, взял с него недоеденную булку, откусил кусочек и принялся его тщательно разжевывать. Разжевав, замазал получившейся массой пулевую пробоину в двери, затем другую. Третью пробоину замазал регенерат.

– Молодец! – похвалил его Баламут.

– А что молодец? – грустно усмехнулся Трахтенн, стараясь не смотреть на обнаженного регенерата. – Заклеивай, не заклеивай, все равно они нас съедят.

– Ты давай, не паникуй, а лучше садись и думай, как с манолиями совладать. Ты ведь их не понаслышке знаешь (Трахтенн рассказывал Баламуту о своих сексуальных экскурсиях на Марго).

– Думай, не думай, три рубля – не деньги. Ты, что, не понимаешь, что до манолий дело не дойдет?

– Дойдет – не дойдет, это мы посмотрим. Садись, давай, и думай.

Трахтенн пожал плечами и полез на ящики ПВВВ думать. Баламут, проводив его глазами, подмигнул регенерату:

– А мы с тобой подумаем, как с муравьями сладить...

– Я думать не умею, – ответил на это регенерат, совсем так ответил, как отвечают: "Я не курю". – Думай ты, а я лучше продуктов и сигарет наделаю – скоро ужин, а у нас шаром покати.

И принялся закладывать в бетономешалку остатки пищи. Последней он взял порожнюю бутылку из-под водки и вопросительно показал ее своему двойнику. Тот утвердительно кивнул, и бутылка немедленно очутилась в чреве машины. Затем регенерат подошел к Трахтенну и попросил позволения отрезать с его пончо маленький клочок.

– Зачем тебе? – удивился инопланетянин.

– Приодеться хочу.

– Не понял?

– Ну, одежду хочу себе срегенерировать.

– А может у него отрежешь? – кивнул вон Сер на Баламута. Ему было жаль портить свою полюбившуюся одежду.

– Тогда мы отличаться с ним совсем не будем, – резонно возразил регенерат, и Трахтенну пришлось согласиться.

Пока машина работала, Баламут соорудил из ящиков ПВВВ большой стол и три стула (принимать пищу он любил с комфортом). После того, как Гена был одет, а водка (на этот раз "Золотое кольцо", 0,75) разлита по стаканам, Трахтенн предложил выпить за круглую дату.

– Какую еще дату? – удивился Баламут.

– Три дня осталось. До трогательной встречи с Землей.

– А! – отмахнулся Баламут. – Вечно ты все испортишь. Давай лучше за все хорошее выпьем.

Они чокнулись, и Баламут с двойником начали пить. А Трахтенн, сидевший лицом к двери, поднес стакан ко рту, и так застыл.

– Ты чего? – спросил его Баламут, закусывая икрой.

И Трахтенн замычал, тыча подбородком в сторону двери. Николай обернулся и увидел в хлебной затычке нижней пулевой пробоины небольшое отверстие.

Из него выглядывала отнюдь не микроскопическая муравьиная голова с угрожающе шевелящимися антеннами. Увидев ее, Баламут закусил губу и посмотрел на регенерата. Тот ни мычать, ни закусывать губу не стал, а пошел к двери рассмотреть пришельца.

– Он хлеб хавает, – наконец, сказал Гена. – А большой потому, что он, наверное, их матка.

Несколько минут он, монотонно комментируя, продолжал наблюдать за муравьем:

– Ест, как ненормальный. Опухнешь, дурачок! О! И в другой дырке голова показалась! И тоже ест, как мышь! И в третьей! Идите, посмотрите (это Баламуту с Трахтенном). Мы им, по-моему, до лампочки.

Баламут с Трахтенном подошли и уставились в муравьев, самозабвенно выедающих хлебные затычки пробоин.

– Они растут, – наконец, сказал Трахтенн.

– На глазах, – сказал Баламут.

– От хлеба, – сказал Трахтенн.

– У нас есть хлеб? – спросил Баламут.

– Есть, – ответил регенерат и побежал к столу.

Спустя пару секунд они сооружали у двери полосу препятствий (или ловушек) из жеваного хлеба. После того, как она была готова, рты, естественно, у всех пересохли, скулы болели, но настроение поднялось много выше среднего. Когда от булки остался один только кончик, глупый регенерат Гена, хотел зарядить его в машину, но умный Баламут остановил его.

– Не нужно хлеба! Я жевать больше не хочу. Пусть она жует. – И указал на бетономешалку.

Согласно кивнув, регенерат Гена старательно разжевал во чрево машины оставшийся кусочек булки. После того, как крышка смесительного барабана была закрыта, Коля нажал на синюю кнопку, затем нежно погладил бок бетономешалки и сказал:

– Давай, лапушка, полный бак, давай!

Через час было установлено, что муравьи ничего, кроме жеваного хлеба, есть не хотят и что от него они растут, как грибы. Приняв эти факты к сведению, обитатели отсека засыпали все пространство в коридоре перед дверью жеванкой и сели заканчивать свой прерванный ужин. По его завершению Трахтенна осенила идея, как бороться с манолиями-мутами.

– Будем их на живца ловить! – воскликнул он, загадочно глядя на Гену. – Наделаем регенератов десяток, как предлагал Николай, и будем на них ловить.

– С меня, что ли, хочешь начать? – спросил тот, невозмутимо вычищая кусочком хлеба блюдо из-под салата оливье.

– Давай с тебя, если ты, конечно, не против...

– А что надо делать? – поинтересовался Гена, отставляя в сторону вычищенное до блеска блюдо ("Теперь оливье у нас не будет..." – оценив качество работы своего двойника, пробормотал себе под нос Коля, большой любитель отечественного салата).

– Понимаешь, – начал объяснять Трахтенн, – Манолия видима и уязвима лишь в тот момент, когда ест. В это время надо просто ударить ее чем-нибудь острым в тазовый нервный узел – он таким радужным светом светится – и все, увянет навеки как миленькая.

– А это не больно?

– Что не больно?

– Ну, им внутрь попадать? Жуют они или целиком проглатывают?

– Нет, совсем не больно! Напротив, приятно, даже очень, – ответил Трахтенн Гене и рассказал, какую роль играют нормальные Манолии в сексуальной жизни Марии.

– Тогда я согласен, – не выражая лицом никаких эмоций, ответил регенерат Гена и взглядом попросил Баламута разлить оставшуюся водку. Баламут разлил и пошел к машине, чтобы та "порожняк не гоняла".

Но генератор не включался. Не включился и после того, как Коля его погладил и облобызал.

– Сломалась, что ли? – не на шутку встревожившись, обратился он лицо к Трахтенну.

– Это у вас на Земле все ломается! А наши мариинские приборы – никогда, они сами себя регенерируют.

– А почему она тогда не работает?

– По-моему, она решила, что нам хватит, – улыбнулся пьяненький инопланетянин с сарказмом во взоре.

– Хватит? – разъярился Баламут. – Мне хватит!? Да что, она – жена мне!!? – И замахнулся на бетономешалку.

– Ты бы ее не обижал... – посоветовал Гена, неодобрительно глядя на своего двойника. – Нам без нее тоскливо будет. Негде будет охотников на манолий регенерировать.

– Тоже мне защитник! – рассвирепел Николай. – Много говоришь! Поумнел, что ли?

– Да, похоже... – закивал регенерат. – Несколько минут уже, как всякие мысли в голове бегают. Непривычно даже как-то.

– А как же манолий на тебя ловить? – озадачился благородный Баламут. – Если ты такой, как все, значит...

– Значит, кто-то из нас должен добровольно согласиться идти первым, – закончил за него Трахтенн. – Или надо бросать жребий.

– Череп с костями, что ли рисовать?

– Да.

– Ну, давайте рисовать... – осклабился Баламут. – Надо только перед тем, как на смерть идти, оставить в загашнике ногтей, волос и перхоти... Чтобы, значит, возродиться из них после гибели.

Когда смерть маячила за спиной, Николай ерничал – берег нервную систему.

Через минуту в отсеке воцарилась тишина – с целью сбора перхоти и волос все трясли головами. Коля тряс над блюдом из-под оливье, Трахтенн и регенерат – над подолами своих пончо. После того, как необходимый материал для регенерирования (в том числе и обрезки ногтей) был набран в достаточном количестве и завернут в куски разодранного полиэтиленового пакета из-под сосисок, друзья продолжали молчать. Пауза пошла в тягость Николаю, и он спросил регенерата:

– Послушай, а как ты? Становишься потихоньку мной? Вспомни что-нибудь из моей жизни?

– Как хочешь... Во! Вспомнил, как я с Черным в стройотряде пил. Черный норму знает, отказался от третьего стакана, а я не удержался и водка назад пошла...

– Все, хватит в чужом белье копаться! – подняв ладонь и смущенно глядя на Трахтенна, прекратил Николай воспоминания двойника. – Суду все ясно – регенерация стопроцентная, можно воевать без оглядки...

– Ты что, думаешь, что после твоей гибели твоя жизнь продолжится в его теле? – грустно улыбнулся Трахтенн. – Да если мы наплодим тысячу твоих двойников, то все равно твоя жизнь будет твоей жизнью, а твоя смерть будет твоей смертью. Это мы не заметим ее, потому как регенерат Гена через пару дней ничем от тебя отличаться не будет. А ты, если жребий падет на тебя, умрешь своей смертью, и жизнь твоя закончится немед...

– Ни фига ты не сечешь, философ тамарощенный. Давайте кидать жребий! – прервал Трахтенна Баламут. И, вынув из кармана коробок спичек, достал три и отломил одной из них головку.

Короткая спичка досталась, конечно же, Баламуту (это всегда так – проявишь благородство, а оно упадает точнехонько на твою голову). "Но есть на свете и приятные вещи, есть верные друзья и верные... бытовые генераторы" – подумал он, наблюдая искреннее сочувствие в глазах Трахтенна и регенерата Гены и услышав, как заурчала машина.

Через десять минут на столе стояла бутылка водки "Гвардейская" новосибирского разлива емкостью 0,49 литра и килограмм охотничьих сосисок.

Не спеша покончив с "Гвардейской", троица решила начать боевые действия с утра, на свежую голову и улеглась спать в углу отсека прямо на полу, благо в ракете они были теплыми.

"Вот алкоголики, – подумал Николай, засыпая. – Надо было на ночь зарядить генератор Трахтеннским целлофановым пакетиком..."

Спали они недолго, часа два.

Их разбудило шуршание (Баламуту как раз снилась София, распускающая свои золотые волосы). Протря глаза, они увидели, что по всему отсеку, в том числе и на ящиках с ПВВВ, толпятся гигантские (сантиметров шестьдесят в холке) насекомые, весьма похожие на земных муравьев.

3. План Гены. – Почему бездействует Мыслитель? – Считайте меня коммунистом!

Присмотревшись, Баламут понял, что гигантские муравьи бегают по отсеку не просто так, а в поисках хлеба и что нрав у них, как и у всех гигантов, простодушный.

– Все это хорошо, но ведь ногу некуда поставить, – констатировал он, в целом удовлетворенный сложившейся ситуацией.

– Поставишь, когда от недокорма они уменьшаться до прежних размеров, – пошутил Гена.

Баламут, одарив его неприязненным взглядом, выцедил сквозь зубы.

– На этом чертовом корабле все возможно...

– Я сомневаюсь, что они уменьшаться, – покачал головой Трахтенн. – Но вот потомство у них может быть обычным.

– Надо матку их найти и... – начал Баламут.

– И изнасиловать, – усмехнулся Трахтенн.

– Не надо никого насиловать, – не понял шутки регенерат. – Надо просто наделать жеванки, заманить их в отсек и запереть. Правда, в этом все они не поместятся...

– Здесь недалеко есть один, большой и места в нем свободного много, – сказал Трахтенн. – А пойдет за нами генератор? Перенести его мы не сможем, он в дверь не пропихнется.

– Пойдет, – не совсем уверенно ответил Баламут. – А если не пойдет, придется возвращаться. Без нее нам не жить.

Так они и сделали. Наделав жеванки, набросали ее в дальней стороне отсека и затем, кое-как пробравшись к двери (пришлось идти по спинам насекомых), выбрались из устроенной ими ловушки. А когда муравьи, алчущие хлеба, уже не могли в нее протиснуться, задраили дверь и ушли в другой отсек, сопровождаемые оставшимися в коридоре бескрылыми перепончатокрылыми (к счастью, в это время было полтретьего мера и манолии релаксировали).

Отсек, в который их привел Трахтенн, действительно оказался просторным, и места в нем хватило всем муравьям. Регенерат, оценив ситуацию, предложил не ждать бытового генератора, то есть обойтись без жеванки:

– Задраим отсек и перебежим в другой! Время до побудки манолий еще есть.

Первыми на идею отреагировали муравьи-солдаты – угрожающе двигая антеннами, они оттеснили людей от двери. Поняв, что убежать им не дадут, Баламут уселся ждать. Трахтенн с регенератом сели тоже.

Бытовой генератор долго не появлялся и все, и в первую голову муравьи, занервничали.

– Кокетничает! – имея в виду капризную машину, успокоил себя Баламут на исходе первого часа ожидания.

– Тебе надо было ее поцеловать на прощание, – пошутил регенерат Гена. – В одно место.

– Я погладил и поцеловал, – серьезно ответил Баламут. – Сейчас, милая, появится. Кыш, пернатая! (это муравью, настойчиво тыкавшемуся мордой в карман его брюк).

– Появится, увидит, что ты без цветов и слиняет, – продолжал доставать Николая двойник.

– К тебе, что ли, умник? – отпарировал Коля, кормя настойчивого муравья хлебными крошками, обнаруженными в кармане. – Бабы шибко умных не любят.

Регенерат не ответил: перед ним в воздухе воплотился желанный гость. Пару раз повернувшись вокруг вертикальной оси, он пошел на посадку.

Через полчаса все трое, закрыв муравьев, объедавшихся жеванкой, перебрались в соседний отсек и разлеглись на ящиках с ПВВВ в ожидании бытового генератора. Настроение у всех было неважным. Скомкал его Николай.

– Интересно, что будет, если муравьи доберутся да взрывчатки... – сказал он, глубокомысленно рассматривая ближайший штабель.

– Ты что имеешь в виду? – приподнялся регенерат на локтях.

– Ну, что будет, если они ее жрать с голодухи начнут?

– Могут они ею питаться? – посмотрел регенерат на Трахтена.

– В принципе, да. Она органическая...

– И что с ними произойдет?

– Неизвестно. У них такая изменчивая физиология. Могут вырасти до размеров ихтиоканопуса, то есть до размеров крупного мамонта или просто стать чрезвычайно взрывоопасными.

– Ты же говорил, что ПВВВ просто так не взрывается? – вскинул глаза Николай.

– Да, не взрывается. Но в муравьином организме его компоненты могут соединиться...

Николай с регенератом нахмурились, а Трахтенн продолжал их терзать:

– Странно, что Мыслитель никак себя не проявляет...

– А как он должен себя проявлять? – поинтересовался регенерат.

– Он же все слышит и видит... И потому должен знать, что с роботами покончено и с муравьями, в общем-то, тоже... А в такой ситуации он обязан отключить освещение, прекратить регенерацию кислорода и снизить температуру до минимума, то есть до минус пяти градусов по Цельсию.

– Я думаю, он не чешется по другой причине... – не скоро нарушил возникшую паузу Баламут. – Просто до наших яиц всмятку два с половиной дня осталось, вот он и отдыхает. Считает, что за эти два с половиной дня мы ничего сделать не сможем. Ты же сам говорил, что Мыслитель – машина, а машины ничего лишнего не делают.

– Да, сделать ничего существенного мы не сможем... не сможем, если к сегодняшнему вечеру не проникнем на командный пункт. Поэтому надо действовать немедленно. Ждать завтрашней релаксопаузы манолий мы не можем, – проговорил Трахтенн, сверля Николая укоряющим взглядом.

Баламут увидел в его глазах свой жребий, то есть выпавший ему череп со скрещенными костями. И начал заговаривать зубы:

– Ну, убьем мы с вами и нашими регенератами десяток манолий. Ну и что? А может быть, их здесь целая дивизия? А может, они еще и размножаются? И вообще, даже если их только десяток, у нас времени не хватит их искоренить. Надо что-то другое придумать, кардинальное... Сонными их, что ли, взять?

– Я ж тебе несколько раз говорил, что манолии заметны и уязвимы только во время приема пищи, – сказал Трахтенн с укоризной. – А всего их, наверное, штук десять-пятнадцать. Я помню соответствующую инструкцию, в ней говорилось, что на разведочном космическом корабле дальнего действия должно быть не менее десяти штатных манолий.

– А может муравьев этих использовать? – подумав, предложил Баламут. – Вот если бы этот красивенький, изящный, очень милый, очень эротичный бытовой регенератор смог бы их сагитировать против манолий...

– Глупый, он же их регенерирует, – усмехнулся Гена, снисходительно глядя. – Опять в микроскопических превратит.

– Не факт, – ответил Баламут, посмотрев не менее снисходительно. – Я недавно Трахтенна туда клал, так он обратно в мариянина не превратился, а наоборот, русскому языку научился. А если муравьи русскому научатся, то я в течение получаса их на манолий натаскаю.

– А что если действительно муравьев мобилизовать? – задумчиво проговорил регенерат Гена. – Они же за жеванкой куда угодно пойдут. И еще, если встать посереди их стада и гнать его по отсекам и переходам корабля, то манолии непременно на них первыми нападут... И, обжираясь, себя проявят. Они же запрограммированы против всего живого.

– Не факт, – покачал головой вон Сер. – До сих пор ведь они этих перепончатокрылых лошадей не трогали... Хотя кто знает? А в принципе предложение вон Гены мне по душе.

Регенерату титул понравился, и он смущенно заулыбался.

– Послушай, Трахтенн! – задумчиво спросил Коля, поморщившись тщеславию двойника. – А чем манолии все это время питались?

– Они до ста кур могут голодать, – ответил Трахтенн.

– Понятно... Они еще и верблюды... Ну что ж... пойду муравьев мобилизовать. Если все пройдет удачно, через полчаса заскочу за вами. Так говоришь, надо их бить в солнечное сплетение?

– Да, радужное такое сердечко.

В отсеке воцарилась тишина. Скоро она стала невыносимой, и Баламут расправил плечи.

– Ну ладно, товарищи! Считайте меня коммунистом! – сказал он бодрым голосом и, взяв нож (обычный кухонный нож с черной пластмассовой ручкой), вышел из отсека, плотно прикрыв за собой дверь.

...Прошел он метров пятнадцать. Прошел, и вдруг ему стало неизъяснимо хорошо, так хорошо, как было с Софией, той, настоящей, которая уходила в ночь, но всегда возвращалась в самое сердце. Сделав шаг по инерции, он явственно увидел перед глазами ее смеющееся любимое лицо, ее золотые легкие волосы, ее алые призывные губы. Он хотел уже выронить нож и броситься к своей женщине, но вдруг видение сделалось прозрачным и заколебалось, как воздух над горячим асфальтом. И Баламут понял, что перед ним вовсе не София, а радужное сердце манолии. И, собрав последние силы, он полоснул его ножом. И вокруг стала ночь.

4. Дефолт. – С манолиями покончено? – Как он мог забыть...

Бытовой генератор появился тотчас после ухода Коли. Воспрянув духом, Трахтенн сунул в нее пакетик с затравкой Баламута. Поработав минуту, машина остановилась. Трахтенн, приблизившийся к ней первым, открыл крышку смесительного барабана и вместо Баламута увидел внутри... сморщившийся плод инжирного дерева и двухсотграммовую пачку желтого вологодского масла.

– Фига с маслом... – бесстрастно констатировал регенерат Гена, заглядывая во чрево машины через плечо оторопевшего товарища. – Похоже, она нас кинула.

Гена оказался прав – бетономешалка их кинула. И в переносном, и прямом смыслах. После того, как Трахтенн в сердцах захлопнул крышку смесительного барабана, машина подрожала несколько секунд, то растворяясь в воздухе, то возникая вновь, и пропала безвозвратно.

Не зная, что и думать, Гена и Трахтенн посмотрели друг на друга... Затем улеглись на пол и, ожидая Николая, принялись изучать потолок. Через сорок минут Гене стало ясно, что с Баламутом случился дефолт, то есть манолии выполнили по отношению к нему свой ратный долг. Регенерат поведал о своих страхах инопланетянину, и тот пал духом. С крестным Баламутом (Николай и в самом деле был ему крестным отцом) ему проще было чувствовать себя человеком и спасать Землю. А без него Трахтенну (хоть по фактуре и землянину, но по рождению коренному мариянину и отъявленному любителю удовольствий) стало все равно.

Прибавлявший не по дням, а по часам регенерат понял состояние Трахтенна и оставил его в покое, тем более, что времени на душеспасительные беседы не было. И вообще ничего не было – ни пищи, ни воды, ни ножа, ни надежды. И со всем этим наличием отсутствия надо было куда-то идти и что-то пытаться делать.

И регенерат Гена рванул, как говориться, на танки с голыми руками. Выскочив из отсека, он побежал по галерее. И через пятнадцать метров едва не наступил на обычный кухонный нож с черной пластмассовой ручкой, лежавший в лужице голубоватой неплотной жидкости.

"Убил одну Николай!" – обрадовался он, догадавшись, что голубоватая лужица есть прах манолии. И почернел от мысли: "В этой призрачной голубизне есть и то, что было Баламутом..."

Сумев взять себя в руки, он носком ботинка выбил нож из лужицы, поднял его и решительно направился в отсек с муравьями. Дошел, начал открывать дверь. Когда она была почти открыта, сзади раздались звуки шагов. Живо обернувшись, Гена увидел осунувшегося Трахтенна.

– Да что сидеть, смерти дожидаться? – ответил тот на немой вопрос. И продолжил, уже помогая регенерату откручивать запорное колесо: Слушай, Коля, а вдруг эти насекомые как рванут сейчас на нас?

– Я не Коля, – спокойным голосом сказал регенерат, – я – Гена. А рвануть они не должны, они, наверное, уже окочурились от голода.

Муравьи, действительно были квелыми. Но, увидев дверь открытой, некоторые из них (это были разведчики) потянулись из отсека. Первый из них, оказавшись в коридоре, прямиком двинулся к голубой лужице. Испробовав ее содержимое и найдя его вполне съедобным, он сообщил об этом своим товарищам, и те один за одним двинулись к останкам манолии восстанавливать силы.

– Сейчас напьются и опять начнутся метаморфозы, – вздохнул Трахтенн, брезгливо отталкивая от себя здоровенного муравья, пытавшегося потереться головой об его колено.

– Какие метаморфозы? – спросил Гена, с негодованием отстраняясь от того же муравья.

– Ну, к примеру, станут еще больше, чем они есть, или меньше, чем были...

– Да ну! Ты, что, сказок начитался? – отмахнулся регенерат, внимательно наблюдая, как гигантские насекомые, испробовав голубой жидкости, оживают на глазах.

– Да, начитался. И в одной из них муравьи, которых и под микроскопом не было видно, за пятнадцать минут выросли до размеров упитанной овчарки.

– Ну и фиг с ними! Пусть растут, если у них натура такая. Конечно, они, в конце концов, до нас доберутся, но, похоже, пока их интересуют только манолии. И мне кажется, что когда лужа иссякнет, они захотят поиметь другую.

Регенерат Гена оказался прав. Подкрепившись голубой жидкостью, муравьи собрались в возбужденную стаю и лавиной помчались по отсекам и уровням космического корабля. Трахтенн только и успевал открывать им дверь за дверью, люк за люком.

Манолии появились, когда до командного пункта, то есть до переходных отсеков, оставалось минут пять неспешного муравьиного хода. И появились к своей погибели, потому что схватки между ними и муравьями раз за разом развивалась по одному и тому же сценарию:

Трахтенн открывал дверь в отсек.

Скрывавшаяся там манолия хватала разведчика, ворвавшегося первым.

И обрисовывала мерцающее свое сердце.

Тотчас в него намертво вцеплялись страшные челюсти муравьев-солдат.

И через мгновение странное животное с Марго превращалось в облачко переливчатого голубоватого пара, устремлявшееся на пол обильной голубой росой.

Некоторое время Трахтенн с Геной носились с муравьями-акселератами. "Классное сафари!" – восторгался один из них. "Вот это охота! – повторял другой. Однако после шестой по счету победы Гена посерьезнел глазами и сказал Трахтенну:

– Еще приблизительно три-четыре манолии осталось. Потом в азарте они за нас примутся, факт, да и аппетит у этих перепончатокрылых волчий. Так что, давай, пока не поздно, попытаемся проникнуть на командный пункт. Веди этих гончих в переходный отсек.

В переходном отсеке манолий-мутов не оказалось и муравьи ушли на верхние ярусы продолжать охоту. Задраив за ними люк. Трахтенн посмотрел на часы и мрачно сказал:

– Осталось чуть более двух земных суток...

– Ты умрешь раньше, предатель! – раздался с потолка незнакомый Трахтенну металлический голос. И тут же из вентиляционных отверстий, то там, то здесь открывшихся в потолке отсека, выплыли клубы тяжелого, грязно-зеленого газа.

Газ, убийственный для ксенотов, действовал на человеческий организм как веселящий. Надышавшись им, Трахтенн и регенерат Гена, окунулись в атмосферу праздности и эйфории. Мигом забыв о причине своего появления у рубежей командного пункта, они уселись у стенки и принялись рассказывать друг другу анекдоты.

...До столкновения корабля с Землей оставалось ровно пятьдесят земных часов. На дисплее целеуказателя раз в земные сутки можно было видеть Гиссарский и Зеравшанский хребты и отчетливую, как бы нарисованную кисточкой каллиграфа, Чимтаргинскую концентрическую структуру с Сердцем Дьявола посередине.

5. А если подстраховались? – Нет, надо линять! – Сантехника вызывали?

Бельмондо появился, когда Черный молился на ночь под пальмой. Постояв над ним в недоумении, Борис попытался найти себе дело, но придумал лишь прогнать в лес Крутопрухова с доном Карлеоне; Светлана Анатольевна, правильно оценив его расположение духа, ушла сама.

Черный, расстроенный не христианским поступком друга, прервал молитву. Пытаясь усовестить друга, он сказал, что в лесу ночью темно и холодно и потому изгнанные могут простудиться или выколоть ветвями глаза.

Борис не стал его слушать и ушел в дом, мрачный, как туча. За ним ушел мрачный Худосоков.

Чернов остался продолжить молитву. Закончив, устремил просветленный взор на малиновый закат, придавивший самый краешек потемневшего океана, и стал медитировать. Через полчаса к нему вышла Ольга, но он посмотрел на нее такими святыми глазами, что девушка, горестно поджав губы, побрела в лес искать Светлану Анатольевну.

Худосоков нашел Бориса за обеденным столом. Сел напротив, помолчал немного, собираясь с мыслями, затем сказал, внимательно глядя в глаза:

– Что-то я ничего не понимаю, Борис Иванович... Что происходит? Черный вернулся из колодца совсем дурной... Ты какой-то ожесточенный стал... Что случилось?

Бельмондо хотел его послать подальше, но оставаться одному в большом пустом доме ему не хотелось, к тому же он не знал, где хранятся сигары. Глазами он показал Ленчику, что отвечать будет, вот только выдержит паузу, подобающую заслуженному человеку.

Худосоков понял его и сходил за некрепкими большими сигарами (знал, что Борис любит именно такие) и бутылочкой армянского. Раскурив сигару, и выпив рюмочку, Бельмондо, задумался, как преподнести случившуюся с ним историю... И, в конце концов, решил рассказать все, как было:

– Ну, в общем, попал я через этот колодец в канцелярию, – начал он, попыхивая сигарой, – и там мне сказали, что если я совершу ряд подвигов, то у нас появятся шансы выжить... И еще мне сказали, что и Черный с Баламутом тоже должны там что-то сделать, и если все сделают правильно, то все будет тип-топ – Вселенная будет спасена. И начал я мотаться по временам и народам, и сделал все, как надо и мне сказали: "Молодец, Борис, ты все выполнил. А теперь иди, отдохни у Худосокова под боком перед последним своим подвигом".

– Ты хочешь сказать, что он поставил тебе и твоим друзьям условия, и ты свои выполнил?

– Да. И Черный, похоже, тоже.

– Если не секрет, расскажи о своих подвигах...

Бельмондо рассказал.

– Замечательно! – восхитился Худосоков, лишь только Борис закончил. – На первый взгляд тупо и глупо, а удар за ударом все человеческое из тебя выскребли... И как ловко все построили: сначала настоящий подвиг, потом подвиг преодоления гордыни, потом житейский... А кончилось все откровенным зверством...

– Завязывай, прибью, – спокойно выцедил Бельмондо.

– А на "трешку" ты, конечно, не вышел...

– Нет. А как? С самого начала одна женщина меня опекала. Куда идти, что делать говорила... И еще красивая, почти все мысли на себя отвлекала. А что, Черный совсем плохой?

– Да... Кто-то ему мозги на бок скосил... Как и тебе. Короче, ничего ни ты, ни Черный, сделать не смогли... Порожняк, короче, сгоняли...

– Ты это брось! Не надо ля-ля! Я этим из канцелярии верю! – убежденно воскликнул Бельмондо. – Они дали нам последний шанс все на свете спасти. Понимаешь, мне с друзьями дали! И если мы таким же фуфлом, как и все окажемся, то они вправе будут крест на всем поставить. И что бы ты ни говорил, что бы ни говорил человечишка, который во мне все еще сидит, я все сделаю, как они скажут, понимаешь, все!

– А если они, эти люди с неба, дурака с тобой валяют? – спросил Худосоков, изрядно удивленный фанатизмом Бельмондо.

– Да брось ты! Дурака валяют! Сейчас сомневаться нельзя, сейчас надо действовать, задавив в себе неуверенность, сомнения, человеческую слабость. Во всяком случае, я буду действовать именно так, и Черный будет, и Баламут будет, я уверен!

– Черный? Да он с утра до ночи молится, а плюнешь на него – спасибо говорит!

– Простой ты, Ленчик! Посмотри на него внимательнее. Да в нем решимости спасти людей больше, чем во всех остальных людях. Он специально всю гордыню в себе уничтожил, чтобы самому себе не мешать и себя не жалеть. Он стал таким, чтобы спасти мир добром.

– А ты такой, чтобы спасти его силой и храбростью? Да?

Не ответив, Бельмондо прикурил вторую сигару и скрылся в ее дыму.

Худосоков задумался. Мозг его, никогда, никому и ничему не веривший, не принимал всерьез услышанных слов. "Патетика, высокие слова, гимны и марши всегда придумывались, чтобы заставить простаков таскать каштаны из огня, – размышлял он, стараясь не встретиться глазами с Борисом. – Что-то тут не так. "Трешка" молчит, Трахтенн летит... Трахтенн летит... А что если... Как эти с дальней планеты узнали об опасности, таящейся в земных глубинах? Через Нулевую линию? Да, через нее... А вот если бы ты, Леонид Худосоков, ведал этой экспедицией по уничтожению Земли, то ведь ты бы подстраховался, ох подстраховался... Корабль набитый сверхмощной взрывчаткой – это хорошо, очень хорошо... Но мало ли что может случиться в пути – железка – она и есть железка... Значит, надо подстраховаться. А как подстраховаться? Людей послать! Вон они как через колодец шастают туда-сюда. Копы эти... А может, они с той планеты агенты? А может быть, этот Бельмондо вовсе и не Бельмондо? И они действуют, выполняют какой-то параллельный план по уничтожению Земли? Нет, никому нельзя доверять..."

Коньяк у Бельмондо кончился (он решил напиться), и Худосоков пошел за второй бутылкой. И по пути туда и обратно решил, что ему непременно надо попытаться прорваться в колодец. "Надо этого простака попросить помочь... – думал он. – Может, обломиться? Меня в колодец, судя по всему, грехи не пускают. Но ведь они надо мной издевались и, вероятно, какая-то часть моих грехов прощена... Надо попытаться снова. Чем черт не шутит..."

После того, как Борис, налив рюмочку, не торопясь, выпил и принялся за третью сигару, Худосоков взял быка за рога:

– Слушай, Борис Иванович! Я завтра хочу слинять через колодец. Не поможешь? Вместе с Карлеоне и Крутопуховым?

– Ты что, хочешь, чтобы мы тебя в него запихнули? – расхохотался Борис. – А ты не боишься далеко, далеко в океан улететь? К акулам? Они уже, наверное, проголодались.

– К ним я уже привычный. Поможешь а? Хоть я вам и насолил выше крыши, но дело-то общее. Может, что-нибудь и выгорит?

– Ну ладно. Давай начнем со сранья. Если, конечно, меня до утра не призовут на великие дела.

– Здесь в шесть светает...

– Ну, значит, ровно в шесть. А за любезность мою ты найди ту полинезийку, ну помнишь, мы на яхте с ней любовались, и пришли ее мне. И накажи, чтобы ровно в пять сорок разбудила.

– Через десять минут она будет в твоей спальне, – подобострастно заверил Худосоков и, пятясь, удалился.

Ровно в шесть утра Бельмондо – умытый, причесанный – подошел к колодцу. Худосоков со своими негодяями был уже там. Поздоровавшись с Борисом, Ленчик сказал:

– Я полезу в него головой вперед, а вы все вместе запихивайте меня, запихивайте, если даже я буду орать от боли и негодования. А теперь немного разомнитесь, а то сонные, как мухи, – и кинул Борису принесенный с собой новенький волейбольный мяч.

...Первый раз Худосоков влез почти по ягодицы. И тут же, разметав помощников по стронам, улетел в море, благо попал на глубокое место. Второй раз его засунули по щиколотки, и он застрял намертво – ни туда, как говориться, ни сюда, только ступни торчали (одна протезная).

Бельмондо не на шутку огорчился. Постояв в раздумье, заставил крупного Крутопрухова встать на торчащие кверху подошвы бедного Ленчика и повис на нем вместе с Карлеоне.

Худосоков пропихнулся лишь на пару сантиметров. Бельмондо, уже пыхтя от злости, послал за Светланой Анатольевной, полинезийкой и Ольгой; с их помощью давление на подошвы Ленчика возросло примерно до трехсот пятидесяти килограммов. Тем не менее, и эта попытка вытолкнуть беглеца из ада оказалась безуспешной.

К полудню появился Чернов. Подойдя к колодцу и увидев торчащие из колодца пятки Худосокова, он растерялся. Этим воспользовался задвинутый в подкорку прежний Черный:

– Сантехника, однако, надо вызывать... – выдал он, почесывая затылок.

Борис просветлел ("Жив, курилка!"). Светлана Анатольевна криво улыбнулась. Худосоков протяжно пукнул. А Чернов пришел в себя, смущенно взглянул на порозовевшую бывшую тещу и, покраснев сам, выговорил Борису:

– Ты просто не понимаешь, что произошло! Мы ведь теперь заперты! Понимаешь, за-пер-ты! И теперь не сможем отсюда выбраться, выбраться, чтобы выполнить нашу миссию!

Бельмондо, поняв, как подкузьмил им Худосоков, прикусил губу и растерянно опустился на холодный еще с ночи песок. И тут же вскочил, уже совершенно озверевший, схватился за целую ногу Ленчика обеими руками и попытался вырывать его из колодца. Но безрезультатно – тело застрявшего ходило вверх-вниз сантиметров на пять-шесть, но не более того.

Измотавшись, Борис уселся на песок. Черный, сам донельзя смятенный, попытался его успокоить. Он сказал, впрочем, не вполне уверенно, что случившееся наверняка было предусмотрено небесами. И поэтому надо помолиться, и на них непременно снизойдет Божья благодать и озарение.

И сел молится. Молился он долго и неистово. Так неистово, что на восемнадцатой минуте молитвы у него в голове возник глас: "Пощекочи ему пятку". Но он счел этот глас дьявольским и продолжил просить Его подсказать, как все-таки прочистить колодец. На сорок четвертой минуте мысль повторилась, и Черный вконец растерялся. Встав на ноги, он стряхнул с колен и лба налипшие песок и пахнущие йодом водоросли и растерянно сказал Бельмондо, смотревшему с надеждой:

– Пятку... Пятку, говорит, пощекотать надо.

Бельмондо раздраженно повертел пальцем у виска и, не желая ни на кого смотреть, отвернулся к океану. И увидел над ним орла. "Откуда здесь орлы?" – подумал он удивленно.

Орел, величаво размахивая крыльями, приближался к острову на небольшой высоте. Когда он пролетал над колодцем, все увидели, что птица потеряла перо.

Вращаясь, оно понеслось вниз.

И воткнулось в коралловый песок рядом с колодцем.

Бельмондо бросился к нему коршуном. Схватив, сел на песок лицом к колодцу и принялся щекотать Худосокову подошву.

Ноги Ленчика заходили ходуном, но Борис – обнадеженный, вот-вот расхохочется – не прекращал глумления. И достиг желаемого – спустя минуту из колодца раздался оглушительный рев и последние дюймы Худосокова исчезли в сиреневом тумане.

У Черного это происшествие вызвало сильнейшее потрясение. Он, плача и дрожа от напряжения чувств, убежал в лес. "Я усомнился, я не поверил, когда Отец посоветовал мне пощекотать Худосокова! – думал он, упав наземь в самой чаще. – Но Отец простил меня, повторив совет! Значит, еще не все потеряно! Значит, он все еще верит мне!"

6. Истина на дне. – "Скалы вниз нас зовут, но пока еще мы живы".

Баламут был съеден манолиями, но тернистый путь его души продолжался. Вы, наверное, догадались, куда она перенеслась и в кого переселилась. Совершенно верно, не в Согдиану или в Эдем, перенеслась и не в блестательного Александра Македонского или первородного Адама переселилась, как в минувшем году, а, оставшись на корабле, переселилась в муравья-разведчика, испустившего дух от голода и перенапряжения сил. И не сразу переселилась (душам не дано пройти сквозь сталь переборок и герметичные двери), а только лишь после того, как регенерат Гена и Трахтенн выпустили муравьев из заточения.

Очувствовавшись от смертного забытья, Бармалей (так позже муравей поименовал себя, взяв две первые буквы от своей прежней человеческой фамилии и две последние – от названия представителя своего нынешнего племени), прочувствовал свое новое тело и чуть не умер с тоски: как и все муравьи-солдаты и муравьи-разведчики он был... женщиной, то есть самкой, и даже не просто самкой, а самкой с отмершими половыми органами[4]...

Поплакав, Бармалей поискал мужество в своем сердце, конечно же, нашел, ведь был когда-то несгибаемым Баламутом, и тут же побежал искать Гену и Трахтенна. Это не отняло у него много времени. Гораздо больше он потратил его на попытки привлечь к себе их внимание, но они никак не хотели признать его за своего бывшего товарища по несчастью.

И Бармалей оказался один в чуждом стаде. Это был духовно неприятно, потому что у муравьев так: если ты муравей-разведчик, то ты муравей-разведчик и больше ничего. Как говорится – шаг в сторону и твоими внутренностями уже кормятся более дисциплинированные сородичи.

Надо сказать, что в прежней жизни Баламут не интересовался перепончатокрылыми насекомыми, к коим относятся земные муравьи, и поэтому поначалу ему пришлось трудно. Но в азарте охоты за манолиями он освоился с новой своей ипостасью и скоро забыл обо всем, в числе и о том, что ему стоило бы держаться поближе к Трахтенну и Гене. Бармалей жестоко поплатился за это, оказавшись отрезанным от них стальными переборками, отделявшими переходный отсек от грузового.

Когда с манолиями было покончено, муравьиное племя заволновалось. Бармалею быстро внушили, что его основная задача – это бегать по кораблю в поисках пищи для сородичей. Он поскакал к отсеку, из которого ушел в свой последний путь в качестве Николая Баламутова. Там нашлась кое-какая еда – оливковое масло в банке из-под шпрот, сосисочные огрызки и тому подобное. По зову инстинкта муравьиные ноги тут же понесли его назад, к сородичам, дабы он сообщил им о найденной еде, но Бармалей, хоть и с некоторым трудом, унял свои "прямолинейные" конечности. Основательно подкрепившись, решил попытаться проникнуть в переходный отсек.

"Как это сделать, как это сделать? – думал он, бегая по отсеку взад-вперед. – Через вентиляционные трубы? Или коммуникационные шахты? Вряд ли... Сколько бегал по кораблю, – и муравьем, и человеком, – ничего подобного нигде не видел. Да и большинство отсеков нижнего уровня носовой части корабля закрыты и поэтому мне не удастся обследовать всю площадь переборки между грузовыми и переходными отсеками... Но делать нечего, надо искать. Может, я чего не заметил".

И Бармалей обошел открытые отсеки один за другим. Но не заметил в их полах (переходный уровень был уровнем ниже) ни отверстий, ни кабелей или трубопроводов, проходящих вниз.

И некогда Баламут скис. Поняв, что попасть вниз не сможет, он вернулся к люку, ведущему в переходный отсек, и улегся на него перевести дух и собраться с мыслями. В голове немедленно возобладали самые невеселые из них.

"Все кончено, пора умирать, – пришел он, в конце концов, к неутешительному выводу. – Вниз, на командный пункт, я не попаду. А если и попаду, что это изменит? Бытовой генератор исчез, а это значит, что даже захвати мы корабль, то изготовить спирт для тормозной системы все равно будет не на чем. А если генератор все же вернулся к регенерату Гене, который без сомнения воображает сейчас себя Николаем Баламутовым, то у них нет пустой бутылки. Нечего будет регенерировать. Может, сходить за ней на всякий случай? Чем черт не шутит, может быть, понадобится? Откроется сейчас люк, появится Гена и осуждающе скажет: "Разлегся тут, фон-барон. А где бутылка?" Пойду, не валятся же здесь до посинения. Тем более, судя по всему, мои перепончатокрылые соплеменники умотали на верхние уровни, и мне не придется изображать из себя кретина-разведчика".

Бармалей пошел за бутылкой. Конечно же, на ее донышке было немного разбавленной конденсатом водки, и бывший Баламут не удержался: вылил ее на пол и выпил всю. И опьянел так, как сам Баламут не пьянел – сказалась, наверное, нетолерантность муравьиного организма к спиртному, вернее, не к спиртному вообще, а к этиловому спирту в частности. Отдохнув немного, лежа на спине, нога на ногу, как в одном муравьином мультфильме, он решил идти на поиски приключений, а короче – набить лицо первому попавшемуся деловитому соплеменнику, а если повезет, то и нескольким.

И Бармалей ухватил бутылку челюстями и, шатаясь из стороны в сторону, пошел искать сородичей. По дороге стало совсем хорошо, и он, забыв куда идет, устроился у стенки и приятно шумевшей головой начал выстукивать на бутылке песню студенческих лет Баламута:

Тундра то-о-же Кавказ,

Только чуть похолоднее

Светит солнышко у нас

Только чуточку слабее,

А еще не Хибинах нам нельзя-аа загорать,

Эх, апатиты, Хибины ваша мать!

Заключительный куплет он отстучал лишь до третьей строчки:

А вернувшись домой,

Чтоб не все забыто было,

Мы прихватим с собой

По кусочку апатита...

И потому не отстучал до конца, что ему пришло кое-что в его небольшую муравьиную голову. Моментально отрезвев, он схватил бутылку и побежал к люку, ведущему в переходный отсек. Прибежав, отдышался и застучал стеклотарой по стальному полу, застучал, выбивая ритм песни, которую наверняка знал регенерат Гена, обладавший памятью Баламута.

"Если он жив, – думал Бармалей, настукивая "Развумчорр очень крут, неприступные обрывы", – то он услышит, подумает, что это Баламут и скажет Трахтенну открыть люк".

Бармалей стучал долго. Он стучал то тихо, то громко, то в одном отсеке, то в другом. По истечении нескольких часов его затошнило от слабости и от песни, ставшей ненавистной, но он, собрав в один кулак всю свою муравьиную волю, стучал и стучал...

7. Давай потанцуем? – Плюс две муравьиных головы. – А там парочка – гусь и гагарочка...

Газ в отсек поступал периодически, и регенерат Гена с Трахтенном не успевали приходить в себя. Рассказав все анекдоты и веселые истории, они принялись играть в чехарду, то есть с разбега прыгать друг через друга. Напрыгавшись и насмеявшись до изнеможения, товарищи по несчастью упали на пол и задумались, как веселиться дальше.

– А давай потанцуем? – предложил вон Сер, прислушиваясь к ритмичному стуку, доносящемуся сверху, из грузовых отсеков.

– Давай, – улыбнувшись до ушей, согласился регенерат Гена. – А что будем танцевать?

– Шейк! Под эту музыку (Трахтенн кивнул на потолок) только шейк можно танцевать.

И они начали танцевать, сначала серьезно, а потом все более и более придуриваясь. Танец и всяческая прочая акробатика отняли у них много сил и минут через сорок они вновь упали на пол. Стук сверху продолжал раздаваться, и регенерат Гена неожиданно для себя завопил:

...А на плато апатит – его надо добывать,

Эх, апатиты, Хибины ваша мать!

Вон Сер Вилу песня понравилась, и он быстро выучил слова. Спев ее раз пятнадцать, они запели другие ("Никто не узнает, где могилка моя...", "На смоленской дороге кресты, кресты, кресты...", "На братских могилах не ставят крестов).

Примерно через час Гена охрип, и Трахтенну пришлось петь в один голос. Через некоторое время ему разонравилось драть горло в одиночестве, и он пристал к товарищу, упрашивая его спеть дуэтом еще. Сверху продолжали раздаваться ритмичные стуки, и Гена, шутя, отмахнулся.

– Ты вон того музыканта приведи, который, там, наверху который час стучит!

– А что? Хоть с муравьями в регби поиграю! – пожал плечами Трахтенн и побежал открывать люк.

Помощь пришла вовремя – муравьи, не найдя съестного на верхних уровнях корабля, спустились вниз. Бармалея уже окружили несколько разъяренных разведчиков, и ему бы не поздоровилось, если бы позади него совершенно неожиданно не открылась люковая крышка. Обернувшись и увидев развеселого Трахтенна, он, что было сил, бросился прямо на него, столкнул вниз (благо покрупнее сенбернара был), и упал следом. Крышка люка с грохотом опустилась, отдавив головы двум муравьям, увлекшимся преследованием.

Все это – падение вон Сера, проникновение в переходный отсек одного целого муравья и двух существенно укороченных – привело регенерата Гену в неописуемый восторг. Его смех оказался столь заразительным, что ушибленный падением инопланетянин не мог к нему не присоединиться (тем более, что в отсек поступила новая порция веселящего газа). Хорошо, что крышка люка захлопнулась, и преследователи не смогли ее приоткрыть, а иначе всем трем пришлось бы плохо...

Грязно-зеленый газ, рассчитанный для вывода из строя высокоразвитых гуманоидов, ничуть не влиял на муравьиный организм. Поняв, что и Трахтенн и регенерат Гена отравлены и поэтому относятся к происходящему весьма неадекватно, Бармалей отверг их приглашение поиграть в казаков-разбойников, и занялся изучением переходного отсека.

Скоро им была найден люк, ведущий в командный пункт. Естественно, он был закрыт. Устроившись на нем, муравей задумался...

Мыслительный процесс не отнял у него много времени. Через пару минут Бармалей вернулся в отсек, в котором продолжали веселиться Трахтенн с Геной, уже совершенно истощившиеся, подобрал одну из муравьиных голов, ногой тщательно размешал в ней мозги и написал ими, розовыми, на стене: "Я – Баламут!" Прочитав эту надпись, Трахтенн заржал, как лошадь и, отняв у Бармалея импровизированную "чернильницу", накатал рядом "А я – Трахтенн!"

Если бы перепончатокрылые могли плеваться, то Трахтенну пришлось бы просить у регенерата Гены носовой платок, которого у того не было (вы, наверное, помните, что у них обоих с момента превращения в людей весь гардероб состоял из одних лишь пончо, скроенных из скатертей).

И прекрасно, что Бармалей не плюнул в это истощившееся от жажды и веселья лицо. Ничего хорошего из этого демарша, конечно же, не получилось бы – скорее всего Бармалею просто-напросто оторвали бы ноги вместе с головой, а из туловища сделали бы пуфик или мяч для игры в регби. А что может придумать пуфик или мяч для игры в регби?

А целостный муравей Бармалей придумал. Намешав "чернил" во второй голове (первую чернильницу реквизировал регенерат Гена, который, судя по первым написанным им на стене буквам "Я – регене", решил повторить шутку Трахтенна), он стремительно вывел: "Давайте играть в люки! Кто больше всего их откроет – тот и выиграл!" Написав это, тотчас бросился якобы открывать люк в грузовой отсек. Сделал это Бармалей не просто так – он боялся, что свихнувшийся Трахтенн с дуру займется этим привычным люком и напустит в переходный отсек муравьев.

Регенерату и вон Серу предложение понравилось. И всего через пятнадцать минут первый плакал, а второй веселился. Регенерат плакал по той простой причине, что в попытке открыть хотя бы одну дверь, он сорвал несколько ногтей и расшиб лоб. А Трахтенн веселился по праву – он открыл почти все двери в соседние отсеки переходного уровня. В последнюю очередь ему поддался люк, ведущий на командный пункт, вернее, в располагавшиеся над ним апартаменты капитана корабля.

Очутившись с муравьем в прихожей, ставшей совсем родной за долгие греги полета, инопланетянин разом пришел в себя и, зажав нос пальцами, вернулся наверх за Геной. После того, как люк был надежно задраен, пришедший в себя регенерат знаками дал понять муравью, что догадывается, что в нем сидит душа Баламута. Затем они немного помолчали, поминая тело покойного, и направились на командный пункт.

Первым, проскочив под ногами инопланетянина, ворвался в него Бармалей, последним – регенерат Гена. И все трое застыли в изумлении – на командирском кресле, полуобернувшись к ним, сидел... Горохов. На лице у него была написана глубокая озабоченность. Рядом с ним сидела Клеопатра – всю любовь и благоговение.

8. Муравей в бегах. – Так сломать удовольствие могут только женщины...

Кроме Горохова и Клепы на командном пункте находился еще и бытовой генератор. Бармалей бросился к нему, потерся о его бока головой, затем знаками показал Гене, что не прочь бы в нем регенерироваться. Гена пожал плечами и, брезгливо взяв, сунул муравья внутрь. Но сколько бы он не давил на синюю кнопку, бытовой генератор не включался.

– Она теперь только меня слушается, – довольно улыбнулась Клепа. – А я слушаюсь только Мстислава Анатольевича...

– Я так понимаю – кто контролирует бытовой генератор, тот контролирует массы? – спросил регенерат Гена, сообразив, кто командует парадом в командном пункте.

– Вы догадливы... – произнес Горохов, просматривая на компьютере длинные ряды цифр. – Хотя мне кажется, что этот агрегат отнюдь не рядовой невидимого фронта.

– Может быть, вы оторветесь от вашей работы, несомненно, важной и объясните нам, что здесь происходит? – спросил вон Сер Вила, который вдруг припомнил, что его никто не снимал с должности капитана корабля. Спрашивал он, конечно, у Горохова, а глаза его смотрели на ладную фигурку девушки (синенькая трикотажная майка, коротенькие до колен обтягивающие штанишки, все обтягивающее, все нежное, все аппетитное).

– Я занят. У нас осталось всего два дня. Клепа вам все объяснит, – сказал Горохов, не отрывая глаз от дисплея.

– Пойдемте на кухню, я вас чаем напою и все расскажу, – мягко улыбаясь, предложила девушка.

– А чай откуда? – спросил Трахтенн.

– Из киски.

– Из бетономешалки, что ли? Так она же только регенерирует... – удивился регенерат. – По крайней мере, до фиги с маслом только регенерировала?

– А это как попросишь, – загадочно улыбаясь, стрельнула глазами Клепа Она, в первый раз увидев вон Сера, наметанным женским взглядом определила, что этот симпатичный и чем-то необычный мужчина (черноволосый, синеглазый) станет ее обожателем.

Трахтенн задумался над ее ответом.

На обеденном столе было все – и печенье, и варенье (малиновое в высокой баночке), и медок, и даже баранки с маком. Увидев это, регенерат спросил:

– А...

– И а... есть, – усмехнулась Клепа и вынула из портативного холодильника бутылочку смородинового ликера (вон Сер удивился – на его корабле не было холодильников, так как мариинские продукты никогда не портились по той простой причине, что доводились до готовности исключительно различными способами порчи).

Муравью стула не досталось, и он обиделся. Заметив это, Гена принес из соседней комнаты плюшевое кресло и усадил на него Бармалея. На немой вопрос Клеопатры он ответил:

– А это не муравей, это Николай Сергеевич Баламутов... Понимаете, его тело манолия съела, и душе ничего не оставалось делать, как в пробегавшего мимо муравья вселиться. Так что прошу любить и жаловать.

– А вы тогда кто? – удивилась девушка.

– Я регенерат... Из Колиных ногтей и перхоти родился... – чуточку покраснев, ответил Гена. – При помощи бытового генератора...

– Но вы совсем ничего мужчина, – ободрила его девушка. – Очень даже ничего. Я как-нибудь вам подарю большой флакон "head and shoulders". Он прекрасно помогает от перхоти.

Трахтенн с Геной, приняв сердцем эти радушно сказанные слова, расслабились. Налив чаю гостям, Клеопатра рассказала, как они с Гороховым очутились на капитанском мостике космического корабля:

– Как Коленька мне сказал, так я и сделала: в колодце оказавшись, ударила кулаком по стенке и Мстислава Анатольевича к себе потребовала. И представляете, он тут же рядышком со мной, лицо к лицу и очутился. А в колодце тесно... – Клепа мечтательно улыбнулась и стрельнула глазами в Трахтенна, пытаясь определить его реакцию на последнюю свою фразу, намеренно сказанную двусмысленно. – Мы поцеловались, скромненько так, как первоклассники. Но колодцу это все равно не понравилось, и он нас закинул на планету с зеленой атмосферой, синими грибами и прозрачной травой... Там симпатичный дядечка нас ругал, что неправильную жизнь мы ведем, совсем не то хотим и совсем не то делаем. Потом объявил нас мужем и женой, приказал до смерти вместе жить и быть друг другу верными и послушными...

– И все? – удивился Гена. – Поженил и все? А как вы на командный пункт попали?

– А потом дядечка этот Мостику рассказал, что нам надо на корабле сделать, чтобы в мире все, как надо было. И прямо на командный пункт отправил...

– Давно ли это было, и как вас здесь встретили? – спросил вон Сер Вила, пытаясь догадаться, что случилось с Мыслителем.

– Да нет, мы как раз перед вашим приходом появились. Ваш бортовой компьютер права начал качать, но Мстислав Анатольевич быстро ему мозги вправил, то есть интерфейсный интеллект отключил.

– Интерфейсный интеллект у Мыслителя отключить невозможно! – взвился Трахтенн. – Это исключено, это конструктивно невозможно!

– Мстислав Анатольевич – настоящий русский ученый... – улыбнулась Клепа. – Он сразу догадался, куда надо скрепку вставить, чтобы этот ваш заграничный умник заткнулся и начал делать то, что нужно.

– Ну и что вы должны на корабле сделать? – поинтересовался регенерат Гена, внимательно вглядываясь в Бармалея, проявлявшего все признаки беспокойства.

– Затормозить его... – ответила Клепа, вынимая зазвонивший мобильник.

Звонил Горохов. Он просил Баламута срочно прийти к нему на командный пункт. После того, как Клепа озвучила его просьбу, со своих мест стронулись и муравей, и Гена.

– Нет, нет, Мстислав Анатольевич просил прийти только его, – указывая на Гену, сказала Клепа муравью. – А впрочем, идите... Вы ничему и никому там не помешаете.

Как только Гена с муравьем вышли, Клепа начала строить глазки Трахтенну, а когда тот, не удержавшись, потянул к ней руки, захлопнула на них наручники.

– Смотри ты, получилось! – удивилась она. – А я ведь всего два часа тренировалась!

– Ты же сказала, что недавно находишься на корабле? – забыл обо всем Трахтенн.

– Да, сказала, – ответила Клепа, сама простота. – Так было нужно. – Мы уже почти два дня как тут. А ты что на меня не бросаешься?

– Так ты для этого наручники на меня надела? Чтобы я тебя в них изнасиловал?

– Интересная мысль! – промолвила Клепа, с интересом посмотрев на инопланетянина. – Но вообще-то, если бы ты на меня бросился, я должна была тебя вот этим ножом зарезать. – И показала острый кухонный нож для разделки мяса.

– Что-то я ничего не понимаю... – помотал головой Трахтенн, отводя глаза от ножа, а потом и от зрелого бюста девушки. – Вроде у нас одни цели...

– Одни, да не одни... Такое важное дело, как наше, должно делаться сплоченной командой. А вы ненадежные, потому как вас сам черт не разберет: один – то ли враг, то ли друг, второй – то ли дегенерат, то ли регенерат, а третий – и вовсе муравей. Извини, сейчас я должна отвести тебя в твою комнату и там запереть. Попозже, когда Костик заснет, я к тебе приду.

– Вот как? Ты ему не верна?

– Верна, конечно, но у него есть один маленький недостаток, который никакой верностью не скрасишь.

Руки Трахтенна импульсивно метнулась к паху и Клепа звонко рассмеялась:

– Вот-вот! Этот самый недостаток у него и маленький!

Вон Сер покраснел, это движение души инопланетянина девушке понравилось, и она сказала теплым голосом:

– Иди, милый и не делай глупостей. Нам спешить надо с тормозной системой. Что-то она не ремонтируется: не тормозит совсем и не растормаживает... – и удалилась, прикрепив руки инопланетянина к изголовью широкой мариинской кровати.

Регенерат Гена также был обманут, пленен и, в конечном счете, прикован к трубе наручниками в санузле бытового отсека. Горохову в этом предприятии досталось: глаз его заплыл от прямого удара и к вечеру обещал оконтуриться смачным синяком.

– Скоро я тебе муравья приведу, вот только поймаю, – сказал он, прикрывая досадное для любого мужчины повреждение. И ушел на призывный крик Клеопатры, обнаружившей, наконец, муравья под пультом управления линейными ревербраторами.

...Бармалея они ловили около четверти часа. Поняв, что его не поймать – он мог без труда передвигаться по стенам и потолку командного пункта, задрапированным шумопоглощающими тканями, Горохов с Клепатрой оставили муравья в покое и занялись делами.

Двери санузла и комнаты Трахтенна Горохов оставил открытыми, и пленники могли переговариваться.

– Ты что-нибудь понял? – прокричал Гена товарищу по несчастью. – На кого они работают?

– Откуда мне знать... – ответил Трахтенн.

– Этот дядечка, который их поженил, мне напоминает дядечку из небесной канцелярии... – стал думать вслух регенерат. – Ну, того, который Баламута на абордаж твоего корабля посылал...

– Мне думается, что Горохов с Клепой могут представлять совсем другие силы... Не те, которые Баламута сюда командировали. Может, за ними стоит Он?

– Простые вы, как валенки сибирские. Надо же такое придумать... – услышали они голос Клеопатры, которой, видимо, надоело подслушивать за дверью. – Давай, Гена, угомоняйся-ка по-хорошему, а то отведу куда-нибудь подальше и останешься без развлечения.

Гена замолчал, соображая, какое это развлечение девушка имеет в виду. Клепа же, плотно прикрыв дверь санузла, прошла к Трахтенну.

Инопланетянин поначалу кокетничал, но когда Клепа скинула с себя майку, забыл обо всем. Скоро кровать заходила ходуном, и Гена, не удержавшись, начал дразниться, изображая любовные стоны, но его не услышали.

– Ты что, мальчиком был? – удивленно спросила Клепа, едва отдышавшись.

– В некотором роде – да, – ответил Трахтенн. – После превращения в человека, я этим делом занимаюсь первый раз...

– Один мой мальчик в первый раз сделал это пятнадцать с половиной раз...

– Подряд?

– Ну не подряд, а с пятнадцатиминутными перерывами на поцелуи.

– Так ведь пятнадцати минут еще не прошло, только четырнадцать – сказал Трахтенн и сделал попытку поцеловать девушку в пупок. Но та игриво отстранилась раз, другой, третий и Вон Сер, свобода которого была ограничена наручниками, прикрепленными к изголовью кровати, разъярился, как опутанный лев...

После пятого раза вон Сер признался неутомимой девушке, что более не в силах соревноваться с "одним ее мальчиком". Перед уходом Клепа, растроганная влюбленными глазами инопланетянина, сказала нечто такое, что обескуражило и Трахтенна, и подслушивавшего Гену. Она, непонятно улыбаясь, поведала, что Горохов пытается сделать так, чтобы при ударе корабля об землю произошло разрушение одного лишь Кырк-Шайтана. Это очень трудно сделать, но Мстислав Анатольевич уже, кажется, знает, в каком направлении надо двигаться.

9. Кому это надо? – Любить по-мариински. – Наручники, плетка и случайно нажатая кнопка.

"Камикадзе! Мы попали в руки камикадзе" – пронзила мозг Трахтенна беспощадная мысль (он забыл, в качестве кого он сам был принят на борт космической торпеды).

"Кретин! Мы попали в лапы сумасшедшего кретина!" – вздрогнул Гена.

– Ты что-нибудь понял? – наконец, взяв себя в руки, прокричал он.

– Несколько часов назад ты задавал мне этот вопрос... – ответил инопланетянин. И начал рассуждать вслух: – Значит, корабль врезается в Центр Худосокова, уничтожает его, но ПВВВ не взрывается... Такое "приземление" вполне возможно. Второй вариант называется. Нажать пару кнопок, нет, три, и на месте Центра Худосокова появится свежий кратер диаметром в пятьсот метров. А что находится в Центре? В Центре находится... "трешка"! А кому это надо уничтожить и "трешку", и твою космическую торпеду?

– Координатору?! – воскликнул регенерат.

– Получается так. Гроссмейстерский ход, надо сказать. Простенько и со вкусом.

– Но ведь вместе с "трешкой" будет уничтожен Синапс? И Координатор останется с одной своей плоскостью, как с корытом?

– Синапс невозможно уничтожить. Его можно только контролировать, – ответил Трахтенн едва слышно.

– Но в принципе можно выдвинуть и другую версию: мы пришли к цели раньше расчетного времени – ведь еще полтора дня остается, и Координатор решил добавить нам препятствий в виде этих сумасшедших, Горохова и Клепы.

– Слушай, Ген, хватит версий, а? Нам надо выбираться отсюда и как можно быстрее увести корабль на околоземную орбиту. Полтора дня осталось! Ты что, не понимаешь!?

– С Земли, наверное, корабль давно заметили... – продолжил умозрить Гена. – Паника, кругом, мародерство, баб насилуют (последнее слово он сказал с теплой завистью во взоре)...

– Нет там никакой паники, – усмехнулся Трахтенн. – Корабля, идущего по Струне, фактически не существует. По Струне в виде модулированной волны идет информация.

– Так ты тоже информация? И взрывчатка тоже?

– Да. И я, и ты, и взрывчатка, все, что ты видишь – это модулированная информацией электромагнитная волна.

– Дела... – покачал головой Гена. – Если эта информация долбанется об Кырк-Шайтан, Искандеркуль выплеснется и волна пойдет до самого Аральского моря... Миллион человек смоет... Так что же мы все-таки делать будем? Освободиться я никак не могу – руки в наручниках, голова – прямо над этим вашим дурацким унитазом.

– Это не унитаз, – улыбнулся Трахтенн. – У жителей Марии дефекация проходит несколько по другому принципу.

– А что это тогда?

– Это релаксатор. Сунь в него голову, потом нажми на голубенькую кнопку и получишь, все, что может только пожелать любой мужчина в расцвете сил.

– Шутишь! Я нажму, а сверху вода польется.

– У нас серной кислотой это самое смывают, учти.

– Ладно, шутник. Когда к тебе придет Клепа, уговори ее не падать на Землю. Скажи, что молодая еще, вся жизнь впереди, сколько удовольствий еще не получено...

– Этот строгий хрен из канцелярии им вечное блаженство обещал. Вечная молодость, вечный кайф, вечная музыка и прочее. А Клеопатра – девушка простая и подумала, что там, на небесах ее вечный оргазм ожидает... Так что ее ничем не купишь.

– А ты попробуй! Объясни ей, что ничего вечного не бывает, особенно кайфа. Скажи ей, что если два месяца ее по попке гладить, то кайфа не будет, будет мозоль.

– Она простая, я ж говорил, она не поймет. Тем более их, по-моему, запрограммировали на очень высоком уровне.

– Ну ты все равно попробуй! Ну, попроси, чтобы руки тебе освободила...

– Я просил. "Убежать хочешь?" – сказала. И наручники ей нравятся, пообещала, что в следующий раз плетку с железками захватит.

– Повезло тебе, – начал мстить за серную кислоту Гена. – Это сейчас модно. Во всех газетах объявления: "Строгая госпожа ищет покорного раба". Мне мужик один поднаторевший говорил, что ощущения незабываемые, когда тебя баба плеткой со звездочками лупит, и кровью потом умывается. А самый, говорил, кайф, когда тебя как следует веревочкой придушат, а потом уже все остальное. В условиях недостатка кислорода оргазм, оказывается, слаще. Во! Идея! Ты ей напой, что можешь по-мариински, по-вашему, ее трахнуть. Непередаваемые, скажи ощущения!

– Это в бассейне с электролитом, что ли? Под напряжением полторы тысячи вольт?

– Да отвлекись ты от своей Марии! Придумай что-нибудь! Бабу обмануть – нечего делать!

Клеопатра пришла через два часа. В высоких лаковых сапогах, кожаных трусиках и бюстгальтере, украшенных всякими никелированными финтифлюшками. Она сказала, что Мстислав Анатольевич понял, как приручить ракету. Вон Сер в ответ предложил ей секс по-мариински.

– А как это? – заинтересовавшись, спросила Клепа. Вон Сер смешался и, краснея, объяснил, как в порыве любви у мариинских мужчин член увеличивается, а голова уменьшается и если...

– Понятно! Что-то наподобие французской любви, – сразу же врубилась Клепа (в юности основным ее учебником была небезызвестная на Земле газета "Спид-инфо"). – Но это потом, а сначала мы сделаем так...

И крепче схватив принесенную плеть, принялась избивать Трахтенна.

...Непривычный к садомазохистским формам любви Трахтенн так кричал, что сентиментальный регенерат Гена, не в силах вынести его благого мата, сунул голову в "унитаз", то есть в релаксатор. А когда бедный вон Сер возопил особенно страшно, Гену схватила судорога, и он ненароком нажал голубенькую кнопочку.

10. Ложка дегтя в бочке меда. – Не в коня корм. – Клепа просит губнушку и кое-что.

После того, как голубенькая кнопочка была нажата, в "унитазе" что-то забурлило, и регенерату в голову ударило блаженство. Открыв глаза, он увидел, что лежит под голубым небом на пушистом персидском ковре, устилающем плоскую крышу глинобитной постройки. Вдалеке небосвод подпирали минарет и несколько изразцовых куполов, а рядом, под руками, стоял восточный столик на коротких ножках. На столике теснились высокие кувшины с изогнутыми носиками, два больших узорчатых блюда из керамики: одно с ананасом, румяными персиками, лопнувшими от спелости гранатами и большой кисточкой прозрачного кишмиша, другое – с румяно запеченным лебедем.

Все описанное Гена принял к сведению с удовлетворением, но когда его взгляд высмотрел за одним из кувшинов запечатанную сургучом бутылку "Московской", удовлетворение сменилось озадаченностью. "Еще бы надорванную пачку "Беломора" нарисовать и натюрморт получился бы сногсшибательным" – подумал Гена и замер: на самом краешке стола начала прорисовываться пачка сугубо российских папирос. "Сплю!" – неожиданно обрадовался Гена и потянулся за ней.

"Беломор" оказался вещественным. Регенерат вынул одну папиросу, как некогда Черный, сочинил "фильтр" – оторвав сантиметровый кусок от дульца, вложил в него же – и, пережав гармошкой, сунул в рот. И тотчас сзади протянулась нежная ручка с зажженной зажигалкой. Гена медленно повернулся и увидел золотоволосую женщину-мечту в прозрачных голубых одеждах. Глаза ее светились желанием угодить... "Полный отпад!" – подумал регенерат, уяснив, что перед ним не дорогая путана, не гетера и, тем более, не гейша, а женщина, очень красивая и высокопоставленная женщина, решившая сделать этот день сказочным для себя и наличного мужчины, то есть для него... Но, как только лицо регенерата осветилось улыбкой, в спину ему что-то ткнулось, он обернулся... и ничего не увидел – ни ковров, ни столика, ни яств на нем, ни даже голубого неба с синим минаретом, ничего кроме противной муравьиной рожи...

Будь у него свободны руки, он ударил бы Бармалея. Тот, насквозь прожженный ненавидящими глазами регенерата, отпрянул, но тут же вновь протянул голову к скованному товарищу.

Гена увидел у него в пасти ключик от наручников.

Через пятнадцать минут регенерат был свободен. Осторожно, на цыпочках он подошел к двери Трахтенна, осторожно приоткрыл ее и застыл, пораженный открывшейся ему картиной раскрепощенной любви. Вон Сер лежал на стонущей Клепе, и мерно двигал задом. Ноги и руки девушки были подняты вверх и раскачивались в такт движениям инопланетянина.

Постояв минуту, регенерат счел происходящее действо интимным делом участников и подался назад с тем, чтобы подождать его окончания за дверью. Но муравей с силой толкнул его сзади, давая понять, что самое время действовать. И Гена, поддавшись нечистой силе, вошел в комнату и ловко, как будто бы год обучался в полицейской академии, защелкнул наручники на запястьях Клеопатры.

Увидев, что пленена, девушка расстроилась, но взяла себя в руки и глазами попросила Трахтенна не обращать внимания на изменившуюся ситуацию. А тот и не думал прерывать захватившее его действо. Не оборачиваясь, он махнул рукой Гене ("Уходи, – мол, – что таращишься?") и тут же возобновил свою приятную гимнастику.

Регенерат оставил просьбу без внимания. Осторожно, стараясь не утонуть в глазах девушки, ставших невозможно глубокими, он снял с вон Сера наручники и вышел, понурившись и чертыхаясь. "Там Вселенная летит в тартарары, а они е-утся, – посетовал он, усаживаясь в коридорчике на полу. – И муравей куда-то запропастился. Заставил меня этот срам наблюдать, а сам куда-то смылся..."

...Бармалей, втолкнув регенерата в комнату Трахтенна, бросился в санузел, сунул голову в релаксатор, нажал ногой голубенькую кнопку и застыл в ожидании небесных удовольствий.

Но они не приходили.

Бармалей надавил второй раз, третий, но опять безрезультатно – машина не желала работать. Подумав, муравей понял почему. Понял, что он лишний на этом празднике половой жизни и все потому, что по воле судьбы ему суждено быть бесполым муравьем, все счастье которого заключается лишь только в том, чтобы день и ночь вкалывать на благо неизвестно зачем существующего перепончатокрылого стада... Слезы навернулись Бармалею на глаза, ноги подкосились и он упал на пол...

Лежал Бармалей недолго. Посетовав на судьбу, он пораскинул мозгами и пришел к выводу, что если Вселенная будет спасена, то у его души появятся хорошие шансы когда-нибудь переселиться в более подходящее тело с развитыми и хорошо функционирующими половыми органами. И, подвигав челюстями из стороны в сторону (так муравьи возвращают себе душевное равновесие), Бармалей пошел к регенерату.

Войдя в спальную Трахтенна, Гена с муравьем увидели, что Вон Сер стоит с одеялом в руках над Клеопатрой, прикованной к изголовью кровати. Регенерат понял, что инопланетянин минуту назад хотел укутать девушку, но восторг обездвижил его.

Трахтенн действительно стоял, впитывая глазами прекрасные линии нагого девичьего тела. Ему казалось: прикоснись он к ним, и линии эти распрямятся, и ударят по неведомым струнам, пронзившим его от подошв до макушки... А ее упругая податливая плоть, усмиренная бархатной кожей? "Мои руки, – думал Сер, – эти руки, судорожно сжимающие сейчас край одеяла, владели ею бесконечно, но где, она, пресыщенность, где она!? И этот мелкий страх, сидящий внутри меня, это ведь страх того, что эта пресыщенность никогда не наступит, никогда не овладеет мною и я всегда, всегда буду рабом этого тела, восторженным, но рабом..."

– Да, братан, влип ты... – прочувствовав мысли Трахтенна, проговорил регенерат сзади. – Кончай, давай, таращиться, пошли Горохова за жабры брать. Он уже, наверное, заждался.

Вздохнув, вон Сер укрыл девушку. И замер, не имея сил оторвать глаз от ее губ, глаз, подбородка. Клепа, довольная могуществом своего естества, озорно заулыбалась и показала ему кончик язычка. Острый, влажный, живой, алый. Не удержавшись, он впился ей в губы, язычок вошел в него и показал, что надо делать.

Поняв, что ближайшие полчаса Трахтенн останется невменяемым, Гена удрученно помотал головой, повернулся и ушел, сопровождаемый понурым муравьем.

...Горохов защищался яростно и, вооруженный монтировкой[5], без сомнения, одолел бы регенерата. Но в виду того, что муравей, норовивший укусить сзади, действовал ему на нервы, как мышь на женщину, запуганную сексом, Мстислав Анатольевич был скоро побежден, пленен и прикреплен наручниками к релаксатору.

В момент его прикрепления из комнаты Трахтенна раздались стоны. Когда они смолкли, Гена с муравьем вошли и увидели, что инопланетянин торопливо одевается, стараясь не смотреть на Клеопатру, разметавшуюся на кровати.

– Я думаю, что нет смысла держать тебя взаперти... – сказал ей Гена, окинув сочувственным взглядом товарища.

– Есть в нем что-то инопланетное... – протянула Клеопатра, не открывая глаз. – Что-то неземное...

– Влюбилась что ли?

– Посмотрим... – ответила девушка и, немедленно переключившись на действительность, потребовала снять с себя наручники.

Клеопатра была та еще девушка. Взяв в санузле влажную тряпочку, она принялась вытирать кругом пыль, все ближе и ближе подбираясь к бытовому генератору. Трахтенн с Геной и муравьем выясняли, что удалось сделать Горохову с системой струнного замедлителя, и потому не заметили ее опасного маневра. Клепа, добравшись до генератора, потерлась об него кровь с молоком щечкой и попросила изготовить зеленую губную помаду (вон Сер говорил ей, что сейчас это самый модный на Марии цвет) и скорострельный пистолет-пулемет "Беретта" последней модели с запасными магазинами на 40 патронов.

11. Одежда красилась кровью... – Месть ревнивца? – Опять двадцать пять.

Бытовой генератор работал всего минуту, и, что важно, совершенно бесшумно (за догадливость Клепа нежно поцеловала ее в бочок). Достав заказанное, девушка пристроилась за машиной, вынула зеркальце и, не спеша, выкрасила губки. Нежно-зеленый цвет помады и в самом деле оказался ей к лицу. Любуясь собой, Клепа нашла, что весьма похожа на принцессу Грезу или молодую симпатичную ведьму из одного голливудского кинофильма. И, совершенно довольная собой, взялась разбираться, как эта железная штука стреляет.

На это у нее ушло минут пятнадцать, то есть на пятнадцатой минуте эта штука, наконец, выстрелила. Пуля унеслась куда-то в сторону обменника; услышав выстрел, Трахтенн с регенератом вскочили и непонимающими глазами уставились на бытовой генератор. Выдержав паузу, Клеопатра выскочила из-за него и застрочила короткими очередями. Одежда ее противников (эти ужасные пончо), выстрел за выстрелом окрашивалась кровью, и это привело ее в восторг. Расстреляв все сорок патронов, девушка принялась менять магазин, но с первого раза это у нее не получилось.

– Да не спеши ты! – посоветовал ей регенерат Гена. – Не блох же ловишь.

Клепа, продолжая попытки вставить магазин, недоуменно вскинула голову и увидела, что Трахтенн с регенератом стоят, как ни в чем не бывало. Конечно, они были изумлены – инопланетянин озабоченно нюхал палец, испачканный кровью, а регенерат размазывал свою по груди. В это время магазин, наконец, вставился и принцесса Греза сделав несколько шагов вперед, вновь открыла прицельную стрельбу.

– Да брось ты! – морщась и прикрывая лицо ладонью, сказал Гена. – В глаза еще попадешь.

– Краска это, дура, краска! – крикнул ей Трахтенн. – Все пончо мне испортила.

И Клеопатра поняла, что обманута и, мгновенно сорвавшись в истерику, схватила автомат за сам собой откинувшийся приклад, обернулась к коварной машине и стала ее дубасить.

Громкие звуки ударов металла по металлу саданули по барабанным перепонкам.

– Эй, ты почто имущество портишь! – морщась, бросился регенерат Гена спасать бетоносмеситель. Схватив сзади за талию завизжавшую девушку, потащил ее в центр зала.

– Подлец, подлец! – пытаясь вырваться, костерила Клепа бетоносмеситель. – Грязный, похотливый подлец.

– Не подлец, а ревнивец! – поправил ее регенерат. – Прознал, что ты с Трахтенном в сапогах трахаешься, и отомстил простенько и со вкусом. А мог бы змею подложить, если бы грамотным был. – И чуть ослабил хватку, с тем, чтобы тело девушки проскользнуло вниз и застряло в его объятиях уже на уровне пухленьких грудей.

– Никакой он не ревнивец, – махнул рукой Трахтенн. – Просто это агрегат не может делать оружия по определению. Вот он и сделал игрушку.

А Бармалей уже крутился вокруг бытового генератора, интересуясь, не изменилось ли в лучшую сторону ее к нему отношение. После того, как он потерся головой о смесительный барабан, машина ласково заурчала. Обрадовавшись, муравей бросился к регенерату и взглядом попросил его включить агрегат, после того, как он в него залезет, и тут же поскакал назад. Когда Гена подошел, Бармалей уже сидел в барабане. Глаза его светились вожделением. Закрыв крышку, регенерат несколько неуверенно (вспомнил фигу с маслом) нажал синюю кнопку.

Машина работала несколько минут. Звуки, издаваемые ею, были столь оптимистичными, что посмотреть на результат ее творчества подошли и Трахтенн и Клеопатра, по всей видимости, уже смирившаяся с ситуацией. Когда крышка была откинута, смеялась она одна – в барабане сидела... зеленая лягушка!

Справившись с брезгливостью (Баламут не любил лягушек), регенерат хотел вынуть бывшего муравья из машины, но тот не давался: подпрыгивал, выскальзывал из рук и злобно квакал. Гена догадался, что земноводное требует второй попытки. И, захлопнув крышку, нажал синюю кнопку.

...Лишь только крышка была открыта, Клепа чуть не упала со смеху: в бытовом генераторе лежала бутылка водки с выцветшей этикеткой! Ноль пять кустанайского разлива времен гагаринских и покоренья Нила. Регенерат Гена импульсивно взял ее в руки и вопросительно посмотрел на Трахтенна, но тот, щелкнув по кадыку указательным пальцем, тут же, отказывая, покачал им из стороны в сторону, затем отнял бутылку и вернул ее в барабан. Перед тем, как нажать синюю кнопку, угрожающе постучал по пульту кулаком.

В третий раз в барабане оказался нулевой вариант, то есть муравей Бармалей собственной персоной. Пряча глаза и не делая попыток выскочить, Нулевой вариант лежал в барабане чернее тучи.

– Да ладно тебе! – начал его успокаивать Гена. – Нам вообще жить осталось тридцать часов, так что потерпи немного, не теряй головы. И, оставив в покое муравья, никак не отреагировавшего на его слова, повернулся и пошел к Трахтенну, который уже колдовал у пульта управления ракетой: через час он начинал пробное торможение.

Но, как говорится, человек предполагает, а Координатор располагает. В течение следующего часа случилось нечто такое, что о торможении не могло быть и речи. И опять все раскрутила зловредная Клеопатра, безответственно оставленная без присмотра (Трахтенн и Гена работали, не поднимая головы, а муравей, окончательно потерявший вкус к жизни, безвылазно сидел в ХЕХХе).

Так вот, Клепа бочком-бочком проникла в санузел, о чем-то там поговорила с Гороховым (минуту, не больше), тут же спустилась назад, в командный пункт и устроилась в кресле отдыха – нога на ногу так, чтобы были видны кружевные трусики, белые и в мелкий голубой горошек. Трусики и ноги не давали Трахтенну сосредоточиться, и он попросил их обладательницу чем-нибудь заняться, ну, хотя бы принести чаю.

Через двадцать минут поднос с тремя чашками благоухающего напитка стоял рядом с командиром корабля. Одну из чашек, якобы шутки ради, Клепа поднесла Бармалею. Тот чаевать отказался. Девушка же, воровато оглянувшись, вылила Принцессу Гиту на голову муравью и тут же захлопнула крышку барабана. И принялась наблюдать за Трахтенном, задумчиво попивавшим чай. С каждым новым глотком интерес в лице Клепы сменятся все большим и большим недоумением. Когда, допив чай, вон Сер принялся за работу, недоумение ее и вовсе переросло в нескрываемое раздражение, которое, однако, сменилось некоторой удовлетворенностью после того, как свою чашку выпил регенерат... Девушке было от чего радоваться – как только пустая чашка прикоснулась к подносу, регенерат ойкнул и медленно, очень медленно опустился на пол. Сев, застыл, глядя перед собой не видящими глазами.

Весь поглощенный работой Трахтенн заметил изменение в состоянии товарища лишь после того, как бросив взгляд на Клепу, увидел, что она смотрит на него с откровенной ненавистью. Осмотревшись, а потом и оглянувшись, чтобы выяснить причину появления у девушки такой неприязни, он увидел безучастно сидящего на полу Гену. Бросился к нему, взглянул в глаза и с ужасом прошептал:

– Волосы Медеи! Это Волосы Медеи! Она вытрясла из него душу!

...Да, Клеопатра по наущению Горохова опоила регенерата и вон Сера высококонцентрированным раствором медеита (марианин знал о нем от Баламута). Муравью тоже досталось – так же, как и у Гены, душа от него отлетела, впрочем, оставшись в пределах смесительного барабана. А душа регенерата сизым дымом заголубела под самым потолком командного пункта.

С трудом смирившись с потерей друзей, – хотя, что там, все равно погибли бы, – Трахтенн потащил Клеопатру к решетчатому кожуху замедлителя нейтронов с тем, чтобы приковать ее к нему наручниками. Но девушка, прижавшись к инопланетянину всем телом, заплакала так по-детски, что он не смог совершить насилия (вот ведь гуманоид!) и оставил ее на свободе. И вновь принялся за попытки затормозить ракету. И через час, к его великому удивлению, скорость космической торпеды начала медленно падать. Потирая руки, он обернулся к девушке, только что вернувшейся из кухни:

– Похоже, девочка, все у нас получится...

– Мы перейдем на околоземную орбиту?

– Да... – ответил инопланетянин и, что-то заметив тревожное на приборах, отвернулся к пульту управления.

– Послушай, – окликнула его Клепа. – А почему у тебя душа не улетела? Как у регенерата?

– Я сам сначала удивился. Но, подумав, понял, что стал человеком не вполне...

– Как это не вполне стал человеком?

Трахтенн, улыбнувшись, рассказал, как на подлете к Млечному пути превратился в Homo sapiens.

– У ксенотов нет душ, и потому я превратился в бездушного человека... – заключил он.

– У ксенотов нет душ? – удивилась девушка.

– Видишь ли, развитие нашей расы пошло другим путем... Мы постепенно отказались от использования души, как средства передачи жизненного импульса от одного органического тела в другое. Мы перестали о ней заботиться, и она отсохла у нас, как у вас отсох хвост. И поэтому у нас нет никаких религиозных институтов, нет ментальных сооружений наподобие вашего ада и вашего рая. Мы живем одной жизнью, но вечно...

– За все надо платить... – вспомнила девушка фразу.

– Понимаешь, у мариян нет болезней, и потому каждый из нас может в принципе жить столько, сколько ему заблагорассудится. Мы живем вечно, но и вечно стареем, психологически, конечно... И наступает момент, когда мы перестаем хотеть жить, и наступает момент, когда наши более молодые родственники перестают хотеть, чтобы мы жили. И тогда мы по собственному желанию переселяемся на Затаенный остров и расстаемся там с жизнью по сценариям, разработанным лучшими драматургами Марии.

– Расстаетесь с жизнью по сценариям?

– Да... И ты знаешь, их содержание держится в тайне от ксенотов, желающих жить. Такие они захватывающие.

– Понимаю... Романтика, наверное, сплошная... Дуэли из-за прекрасных дам... Последний поцелуй в холодеющие губы... Или возвышенный красавец травит неверную возлюбленную и вешается потом над ней, еще не умершей... И раскачивается, раскачивается...

Мариянин качнул головой. "Ох уж эти синийцы!"

– Не знаю... С Затаенного острова никто и ничто не возвращается.

Сказав, Трахтенн неожиданно напрягся. На дисплее обезличенного Мыслителя зашевелились строчки цифр.

– Вместо вечной жизни – вечная старость... – задумалась Клепа. – Это скучно.

– Представители вашей расы поэтичны... – улыбнулся Трахтенн, принявшись стучать по клавише Enter. – У вас меньше знаний и больше воображения. Это от наличия души.

– Да уж, что есть, то есть. Не в пример вашей милости. У тебя два друга улетучились, а ты со мной научно-популярные беседы проводишь...

Трахтенн молчал, набирая что-то на клавиатуре. Закончив, спросил, не поднимая лица:

– Это Горохов тебе дал медеита?

– Да. После того как в Кырк-Шайтане из него дважды вынули душу, он его на всякий пожарный случай в медальоне носил.

– А почему ты не попыталась освободить его от наручников? Вон, ключик на пульте лежит?

– Не хотела рисковать. Вдруг ты увидел бы, что его нет. Вместо ключика я ему скрепку дала...

– Скрепку? – воскликнул Трахтенн, повернувшись к девушке. И застыл с открытым ртом – над ним, с занесенным над головой гаечным ключом, стоял Горохов. Синяк на его глазу горел злорадно.

...Перевязав бесчувственного Трахтенна, Клеопатра обмыла ему лицо, перетащила в спальню, там положила на кровать и прикрепила к ней наручниками. Затем подошла к бытовому генератору и собрала душу Баламута-Бармалея (так, из озорства) в баночку из-под малинового варенья. Закрыв и поставив ее в сторону, достала безжизненное муравьиное тело и забросила его (так, из куража) в дальний угол командного пункта. Тело же регенерата Гены перенесла в санузел (чтобы глаза не мозолил). Тем временем Горохов, сидя за командным пультом, менял вариант приземления. Закончив со всеми делами, включил автопилот, обернулся к Клеопатре (уже сидевшей в кресле с вязанием) и сказал, потирая руки:

– Ну, что, дорогая, мы выиграли! И у нас с тобой в этой юдоли печали еще есть целые сутки. Давай, отпразднуем событие?

– Давай, милый мой камикадзе, – согласилась Клеопатра, отложив вязание. – Вот только как к этой идее отнесется наша киска?

"Киска", то есть бытовой генератор, отнесся к идее Мстислава Анатольевича положительно и сотворила все, что девушка пожелала. Даже прибавила к заказанному кое-что из вселенских деликатесов – копченые клыки кожистого армагедонта с Омеги Штеры Кртоплекса, икринку ихтиоканопуса[6] с Тау Кита и дюжину нежнейших яиц эквисасинуса с третьей планеты Ра. Благожелательность «киски» Клепа объяснила ее удовлетворенностью менее тяжким повреждением головы Трахтенна и его последующим пленением (к Горохову она не ревновала – муж все-таки).

Когда все было готово, сели праздновать. Настроение у них было просветленное: они все выполнили, и теперь перед ними открывались сияющие перспективы вечной благодати. Предстоящая гибель их бренных оболочек их не тревожила.

Мстислав Анатольевич за двадцать лет сознательной жизни так и не смог найти себя. Вдумчивый, глубоко эрудированный ученый, он редко бывал счастлив. У него не было друзей (уму друзья не нужны, уму нужны соперники); тонкий (и строгий) ценитель женской красоты, он не мог относиться к женщинам по достоинству, и потому большую часть жизни был одинок; любящий отец, он не имел возможности достаточно часто встречаться со своими детьми, и со временем стал им чужим... И он, пламенный приверженец Дарвина, глубоко поверил в потустороннее существование, обещанное ему на планете с зеленой атмосферой. Поверил потому, что подобно Достоевскому счел, что если потустороннего существования нет, то жизненное существование не стоит и выеденного яйца. А стоит человеку поверить, Он не заставляет себя ждать.

А Клеопатра была простая девушка. В детстве мама сказала ей, что на небесах так хорошо, что и вообразить невозможно. Ей, конечно, было страшновато расставаться со своим красивым телом, но в юности одна монахиня с лесбийскими замашками сказала ей, что после смерти и воскрешения тело у нее будет и вовсе божественным. Это подтвердил строгий дяденька с чудной планеты и в результате она смотрела По Ту Сторону не со страхом, а скорее с любопытством.

...Банкет близился к концу, и Горохов уже предвкушал, как приятно ему будет раздевать пухленькую Клеопатру в последнюю их ночь (Клеопатра смотрела на него глазами с поволокой и прикидывала, придет ли Трахтенн до утра в себя). И этот момент откуда-то со стороны внутреннего статора Нулевой линии вылетело нечто массивное и длинное и, прочертив по всему командному пункту пологую траекторию, залетело под банкетный стол.

12. Сильная рука не церемонится. – Клеопатра в ударе. – Все летит в тартарары.

Приподняв скатерть, Мстислав Анатольевич увидел под своими ногами... Худосокова.

– Миль пардон! – извинился беглец из Ада, обернув лицо к Горохову и растирая ушибленный подбородок. – По-моему, я не совсем туда попал... Или, наоборот, в самую точку.

Худосоков был доволен. Испытывая необычайный душевный подъем, он смаковал только что открывшуюся ему истину: души, бежавшие из загробного мира в так называемый "материальный" мир, обрастают плотью прежней конфигурации.

– Да, Маркс был глубоко не прав, материя вторична, – проговорил он, с удовольствием ощупывая тело и обнаруживая, что все у него на месте, включая и протез ступни. И, счастливый, полез на четвереньках из-под стола.

Клеопатра, увидев своего бывшего хозяина в весьма неестественной позе, взвизгнула и перебралась под бочок к супругу. Худосоков уселся в ее кресло и, оглядев внимательными глазами бывших своих подопытных свинок, решил, что с ними лучше не церемонится, а колоть сразу.

– Ты, хрен моржовый, морж хреновый, – двинул он хищно голову к Мстиславу Анатольевичу, – давай, выкладывай все с самого начала, да быстрее трави, времени нету.

Горохов повел повествование с момента своего появления в недрах Кырк-Шайтана, но Худосоков так часто повторял "дальше", что он уложился минут в пятнадцать.

Выслушав рассказ, Ленчик задумался. Ему стало ясно, что в "игре" участвуют, по меньшей мере, четыре стороны, не считая его самого.

"Первая сторона – это марияне, выпустившие космическую торпеду, – начал он мысленно загибать пальцы. – Вторая – несомненно, "трешка". Третья – это силы, которые охмурили Черного с Бельмондо, четвертая сторона привела Горохова с девицей на корабль.

Самый загадочный участник – это кукловоды Горохова. Странно все как-то получается. Искали друг друга Клеопатра с Гороховым, нашли, считай, случайно, и угодили в небесную канцелярию, там их быстренько охмурили, мобилизовали и сюда послали, чтобы они и сами загнулись, и "трешку" расколошматили... Кому это выгодно? Только Координатору.

Третья сторона вообще откровенно издевается... Бельмондо с Черным, похоже, делают кому-то минет, сами того не зная.

"Трешка"... Она, несомненно, самоопределилась. И действует, худо-бедно действует, коли кукловоды Горохова суетятся... Да, голова пухнет... Но ясно, что все дела здесь делаются через Нулевую линию, то есть через колодец... Надо еще Трахтенна опросить..."

Поднявшись с кресла и пообещав немедленно вырвать ноги тому, кто встанет из-за стола без его на то высочайшего разрешения, он пошел к вон Серу. Тот ничего нового не рассказал, и Худосоков подумав еще, вернулся с ним мостик.

Оказавшись на командном пункте, вон Сер бросился к пульту управления, и волосы его стали дыбом: Горохов вовсе не затормозил корабль, он ускорил его!

У Худосокова волосы дыбом не встали, он, холодный и сосредоточенный, подошел к Мстиславу Анатольевичу и сказал сквозь зубы:

– Я эту девушку сейчас убью и изнасилую. Хочешь? Говори, падаль, на кого лямку тянешь?

Горохов не мог говорить – страх сломал ему голос. Худосоков брезгливо осмотрел его с ног до головы и обратил лицо к Клеопатре. Та, почувствовав в его взоре могильный холод, тоненько заголосила.

– Кончай выть, – сморщив лицо, помотал головой хозяин положения. – Мне убить – делать не хера.

– Мы... мы... нас... прислали... как начал портится Мыслитель... – заикаясь, заговорила девушка. – Он... сказали... стал в человека превращаться... Как Трахтенн...

Горохов, даже искореженный страхом, не смог простить супруге предательства и бросился на нее с желанием удушить. И Худосоков себя показал: схватив его за ворот левой рукой, он подался назад, и резко ударил правой в сердце.

Мстислав Анатольевич рухнул навзничь, как подкошенный. Клеопатра, белая, ставшая некрасивой, бросилась к супругу. Худосоков, вспомнив, что запретил ей вставать из-за стола, хотел пинком ноги вернуть девушку на место, но не стал этого делать: ему захотелось узнать в приличной ли он форме, то есть умерла ли "падаль" от одного единственного его удара. "Падаль" умерла, и Худосоков подумал: "Ну и хорошо – нет теперь "в-четвертых". И уселся в кресло так, чтобы видеть Клеопатру, плакавшую над телом супруга.

...Трахтенна убийство Мстислава Анатольевича повергло в состояние шока. Он впервые видел настоящего бандита, он никогда не читал полных крови "бандитских" романов (их на изнеженной Марии не было) и никогда не видел и не мог видеть ни кино-, ни телефильмов, сюжет которых построен на смаковании насилия (на Марии ксеноты наслаждались чем угодно, только не страхом, ибо страх – удел смертных). Подойдя на подрагивавших ногах к Худосокову, он спросил растерянно:

– Зачем... вы... это?

– Он сколько раз тебя замочить хотел, а? Сколько раз за последние сутки? – ответил вопросом на вопрос Ленчик. – Два раза, три? Так вот, теперь он не будет тебя, многоуважаемый засранец, беспокоить. И еще, разве до тебя не дошло, что эти фраера (прочертил подбородком кривую) завербованы сволочами с твоей планеты?

– Но они хотели только... Хотя...

– Врали они тебе, почем зря... Девушка лапшу тебе на уши вешала. И главное – меня они хотели обмануть, меня, Ленчика Худосокова!

Глаза Клеопатры засверкали ненавистью. Но Худосоков посмотрел так, что эти чувства немедленно сменились животным страхом.

– По-вашему получается, что люди в небесной канцелярии работают на мариян? – спросил Трахтенн, смятенный шириной диапазона чувств, попеременно владевших девушкой.

– Не знаю я, что такое небесная канцелярия. Хватит п-здеть! Ты затормозил ракету?

– Да... Однако на околоземную орбиту нам перейти не удастся... Постараемся приводниться на Искандеркуле.

– А почему не на море? Аральском, например?

– Грязи там много, – улыбнулся Трахтенн. – А во-вторых, Мстислав Анатольевич успел заклинить рули управления...

– Так... – задумался Худосоков. – Значит, у нас почти нет шансов выжить?

– Почему? – пожал вон Сер плечами. – Фифти-фифти. У нас хорошая техника – катапультируемся.

– А как это? – заинтересовался Худосоков. – Нажал кнопочку и вперед?

– Да. И спускаемый аппарат повиснет на парашюте. Если бы не крутые горы, шансы у нас были бы стопроцентными...

– А какую кнопочку нажимать? Покажи, вдруг с тобой что-нибудь случится.

– Не-а! – улыбнулся инопланетянин, хорошо понявший, с кем он имеет дело. – Со мной "что-нибудь" случится, если я покажу вам эту маленькую кнопочку.

– Не доверяешь? – осклабился Худосоков. – Ну и правильно делаешь. И я тебе не доверяю...

И, тыкнув указательным пальцем в потолок, под которым струился прозрачный голубой туман, поинтересовался с видом знатока:

– Чья душа?

– Регенерата Гены.

– Вот как... А где тело?

– В санузле глазами хлопает, – сказала Клеопатра, решившая приноровиться к действительности. Или приноровить к себе действительность.

– А душа Баламута?

– Там, в баночке из-под варенья, – указала девушка подбородком в сторону столовой.

– А тело?

– Вон там валяется (указала в дальний угол командного пункта). После того, как он в стычке с манолией погиб, его душа в муравья переселилась.

И, сделав смиренные глазки, спросила:

– Дядя Леня, а почему души Гены и Баламута голубые, а душенька Мстислава Анатольевича прозрачная, невидимо совсем отлетела?

Обращение "дядя Леня" смягчило сердце Худосокова.

– Не знаю... Души обычным способом отлетающие, преимущественно прозрачные, а те, которые при помощи медеита отделяются – преимущественно голубые...

– А почему мы их вообще видим?

– Души могут видеть только те, кто хоть раз подышал медееитом.

– А душа Горохова все еще здесь?

– Здесь, куда ей деваться? – ответил Худосоков и, показав девушке взглядом, что она много говорит, заходил взад-вперед, обдумывая создавшуюся ситуацию.

Ходил он минут пять, затем уселся в командирское кресло и спросил вон Сера:

– Так ты понял, что случилось с твоим компьютером? Как он мог в человека превратится?

– Мыслитель – очень сложный компьютер. По сравнению с вашей "трешкой", это то же самое, что амеба по сравнению с гуманоидом. Это фактически скопированный мозг мариянина. Скопированный и предельно усовершенствованный. И потому пространственно-временные условия вашей части Вселенной, видимо, на него повлияли. Я подозревал, что такое может случиться... Исходя из размышлений, а также из его пассивности по отношению ко мне и людям, появившимся на борту. Он мог нас уничтожить много раз, но не сделал этого...

– А как же роботы, муравьи и газ (Трахтенн рассказал Худосокову об этих средствах корабельной защиты в первые минуты знакомства)?

– Роботы и муравьи действовали по сигналам датчиков опасности. А газом нас уже Горохов травил. По крайней мере, голос из динамика был очень похож на его голос....

– Дела... А сколько осталось до нашей мягкой посадки на склонах с крутизной до нависания?

– Девять часов – ответил Трахтенн. – И последних три часа нам придется провести в спускаемом аппарате в тормозных капсулах.

– В капсулах... – повторил Худосоков. – Значит, парашютная кнопочка в капсуле капитана?

– Она нажимается перед входом в атмосферу. И все остальное происходит автоматически...

– Так значит, девять часов осталось... Надо чем-нибудь заняться.

Худосоков посмотрел на Клеопатру, решая, что с ней делать. Трахтенн, угадав, к какому решению он придет, встал между ним и девушкой. У Худосокова этот поступок вызвал презрительную усмешку. Смерив инопланетянина уничижающим взглядом, он поинтересовался:

– Ты, как я понимаю, против того, чтобы я эту девку ликвидировал в целях безопасности?

– Да, – глаза вон Сера повлажнели от негодования.

– Ну и дурак. Насколько я знаю женщин, эта сучка – последняя стерва. Такие очень любят крысиным ядом баловаться...

Глубоко засунув руки в карманы, Худосоков заходил взад-вперед. И увидел баночку из-под малинового варения, в которой голубела душа покойного Бармалея, то есть бывшая душа Баламута. Посмотрел на нее внимательно, взял в руки, повертел и спросил Трахтенна:

– А где тут у тебя санузел? Люди нам могут понадобиться, а на Баламута всегда можно положиться... Так что пойду-ка я, заправлю его душеньку в регенерата.

Сунув баночку в карман и взвалив тело Горохова себе на плечи, Худосоков ушел в санузел. Там он с горем пополам засунул бренные останки Мстислава Анатольевича в дезинтегратор и, когда тот сделал свое дело, то есть превратил содержимое приемника в мариинские пищевые продукты, принялся внедрять душу Баламута-Бармалея в тело регенерата Гены.

Вернулся он в командный пункт уже с Баламутом. Тот был, естественно, в пончо и вел себя как-то странно – понюхивал то плечи, то руки.

– Это ты малиновым вареньем пахнешь, – улыбнулась Клеопатра. – Всю жизнь теперь будешь пахнуть, не отмоешься.

– Чепуха! – посмотрел он на девушку исподлобья (как же – Бармалея-беднягу угробила). Побегала бы муравьем, как я, согласилась бы и дерьмом....

Баламут не договорил: увидел под потолком совсем уже почти рассеявшуюся душу регенерата Гены. С минуту он скорбно рассматривал ее, затем сказал со слезой в голосе:

– Прости, братан. Единственное, что я могу для тебя сделать, так это помочь тебе переселиться в тело незабвенного Бармалея. Но ты ведь гордый, откажешься, да?

В ответ душа регенерата мелко затрепетала от испуга.

– Ладно-ладно, – успокоил ее Николай. – Приземлимся удачно – найдем тебе что-нибудь получше. А пока...

Баламут не договорил – в дальнем углу командного пункта, с того места, где лежало тело Бармалея, раздался чих. И Баламут рассмеялся от души: он догадался, что с его подсказки душа Горохова не побрезговала телом перепончатокрылого насекомого. Продолжая смеяться, он бросился к муравью, не успевшему еще вполне очухаться, схватил его за задние ноги и потащил волоком в спальню Трахтенна. Через минуту вернулся и сказал, обращаясь к Клеопатре:

– Я его запер в спальне. Он просил передать, что вечером, ближе к ночи, будет ждать тебя в постели. Как законный супруг будет ждать.

Девушка смолчала, а Баламут, улыбаясь своей шутке, предложил Трахтенну:

– Ну что, отметим мое рождение?

Бытовой генератор не возражал, и скоро все сидели за столом, уставленным всевозможными яствами и бутылками (на этот раз машина поскупилась на вселенские разносолы). После первой рюмки Худосоков, пивший безалкогольное пиво, рассказал Баламуту о местонахождении и психическом состоянии Черного и Бельмондо, а также о своих догадках по поводу движущих сил происходящих событий. Баламут спокойно выслушал и сказал, махнув рукой:

– Там разберемся! Я эту дурь из них быстро выбью!

И банкет продолжился. Клепа была в ударе. Смородиновый ликер окрасил ее щечки румянцем, глаза искрилась, она кокетничала с мужчинами то по часовой стрелке, то против, да так, что никто из них не мог определить, кому она отдает предпочтение. И огонь соперничества разгорался в их сердцах, даже в давно окаменевшем сердце Худосокова что-то зашевелилось.

После третьей рюмки Клеопатра танцевала на столе цыганочку. Худосоков с Трахтенном хлопали в ладоши стоя. Баламут хлопал сидя – он был пьян до потери вертикальной устойчивости, и ему казалось, что на столе выдает коленца весь цыганский театр "Ромэн" и половина ансамбля имени Пятницкого.

Устав плясать, Клеопатра расчетливо упала в объятия Трахтенна. Понаблюдав за ними с завистью, Худосоков неожиданно понял, что он пьян, немного, но пьян. Из этого следовал вывод, что кто-то подлил ему водки в пиво. И могла это сделать лишь девушка, сидевшая во время банкета рядом с ним. И, значит, она продолжает бороться... "Жаль, я ей головку не открутил, – с сожалением подумал Ленчик. – Какой..."

Мысль свою он не додумал – острая, всепоглощающая боль в желудке скрутила его так, что он потерял сознание. Баламут, увидев, что происходит с Ленчиком, привстал в удивлении, но, схватившись за живот, упал грудью на стол, а с него соскользнул на пол.

Трахтенн понял, что его сотрапезников отравили. И сам почувствовал такие боли в желудке, что в голове его помутилось. Однако парень он был крепкий, и ему удалось схватить Клеопатру в охапку. Она визжала, когда он, падая в черное пространство, приказывал себе: Ты ее не отпустишь! Ты ее не отпустишь!"

...Космическая торпеда вошла в режим торможения в тот самый момент, когда сознание отделилось от Трахтена. Перегрузка навалилась на умирающих людей, к тому же корабль медленно завращался вокруг продольной оси... Клеопатра, соскальзывая с удерживавшим ее Трахтенном по круто накренившемуся полу, истошно закричала: угол металлической крышки котроллера силы тяжести коршуном летел к ее виску...

На меридиане цели было 18 августа, 00 часов 32 минуты.