Сердце двушки

Глава восьмая. Месть скользкого полотенца

В одном из переулочков Копытова стоял длинный красный дом в два этажа. При царе дом этот принадлежал купцу. На втором этаже жила семья купца, а на первом и в подвале шла бойкая торговля, причем товар загружался прямо с улицы, с подвод, через маленькие оконца со скосом. Затем началось увлекательное время революций. Купец умер от сыпного тифа. Многочисленные дети его, притворившись рабочим классом, разбежались по миру. Дом поменял множество владельцев, служил то конторой заготзерна, то детским приютом, то, в 1941 году, штабом истребительной дивизии. Потом лет на шестьдесят сделался домом пионеров. Сейчас, в двадцатые годы двадцать первого века, дом тихо и мирно прозябал. Из десяти помещений более-менее обитаемыми остались два. Остальные были завалены старой мебелью, транспарантами к праздникам, флагами, портретами вождей, лозунгами, призывающими учиться и работать, и прочей поселковой атрибутикой, которая нужна только к выборам и еще пару раз в год. Пол в некоторых комнатах провалился, на обшарпанных стенах местами просматривалось до восьми слоев обоев, потолки провисли, но чугунная лестница с заклепками, ведущая на второй этаж, сохранилась удивительно.

Снести дом не могли, потому что он числился где-то как памятник культуры. Но культура домом не занималась – только повесила на дверь замок и изредка меняла выбитые стекла.

Поэт Лохмушкин, обнаженный нерв эпохи, потопав толстенькими ножками в начальственных кабинетах, сумел выбить здесь помещение для поэтической студии. Вот только стихи в Копытове писали исключительно военные пенсионеры, собиравшиеся не слишком часто, и дубликат ключа плавно перешел к шнырам. Любое случайно заглянувшее в «красный дом» поселковое начальство могло увидеть поэта Макса, поэта Родиона, поэтессу Штопочку и еще кучу всякого свободного от дежурства населения. В настоящий момент в «красном доме» находились Яра со своим карапузом, заглянувшая сюда во время прогулки, и несколько некогда средних, а теперь уже старших шныров.

Лена вязала свитер из такой чистой овечьей шерсти, что тот разве что не блеял. Фреда говорила по телефону со своей мамой, внушая, что той следует заботиться о своем здоровье: «Питаться бутербродами – сто раз тебе говорила – не вариант! Фотографируй свои обеды и присылай мне! Я желаю их видеть! И никому не позволяй вытирать о себя ноги! Повтори, что я тебе только что сказала!» Мама жалобно повторяла. «Вот! Умница!» – хвалила Фреда.

Сегодня Фреда была относительно тихая. Обычно она все на свете превращала в спор. Даже там, где изначально и почвы для спора никакой не было. Например, идут в кино два фильма. Один называется, допустим, «Колобок», другой – «Крокодил Гена». Разницы между ними чуть меньше, чем никакой. Мнения разделяются. Половина шныров хочет на «Гену», другая половина – на «Колобка». И тут Фреда ни с того ни с сего заведется и начинает орать, что «Гена» – это высокое искусство, а «Колобок» не высокое и не искусство! Так что любой, кто пойдет на «Колобка», – дегенерат! За десять минут взвинтит всех так, что все будут друг на друга кидаться и весь ШНыр в результате назло Фреде пойдет на «Колобка». Сама же Фреда вообще никуда не пойдет, даже на своего высокохудожественного «Гену». Будет сидеть с телефоном и объяснять маме, что все кругом идиоты. А мама будет с ней испуганно соглашаться, из чего Фреда сделает вывод, что мама все-таки не выпила сегодня витамины, что даст ей новый повод для выноса мозга.

Рузя возился с дракончиком, который, летая по комнате, уже дважды поджег обои. Сашка чертил на листе бумаге одному ему понятные спирали, снабжая их кучей цифр. Он хотел освоить боевой пилотаж на гиелах и продумывал тактику воздушного боя. Бой в воздухе – это как шахматы. Скорость горизонтального полета, скорость вертикального. Скорость набора высоты, радиус разворота. Возможности арбалетов и шнепперов, углы смещения при стрельбе, сопротивление воздуха – очень много параметров. Ну и, разумеется, практику тоже никто не отменял. Сашка носился на Гавре по четыре-пять часов в день. Удивительно, но Гавр к нему привык и слушался Сашку даже без гепарда, хотя, конечно, фокусничал. Одно дело электроповодья и совсем другое – свободная воля. Сложная штука эта свободная воля. Ты хочешь, чтобы гиела работала и тренировалась быстро набирать высоту, потому что однажды это поможет ей выжить, а она увидит на дороге сбитую кошку – и все. Свободная воля гонит ее совсем в другую сторону.

Макар валялся на старых спортивных матах (привет от копытовского дома пионеров!) и преспокойно ел из банки тушенку. Ложки у него не было, и он ел щепочкой.

– Хлеба бы, а то жирно больно… – мечтательно произнес он и коснулся пальцем русалки на нерпи. Не прошло и нескольких минут, как по воздуху к ним подлетели две буханки белого. Кажется, им пришлось протискиваться сквозь узкую решетку окна. Русалка Макара, почти израсходованная на такое чудо, погасла и только чуть светилась.

– Ты заплатил? – спросила Фреда.

– Конечно! Я положил деньги в кассу! – сказал Макар.

Фреда недоверчиво цокнула языком. Она скорее поверила бы, что касса положила деньги в карман Макара.

– Сколько стоит хлеб? – спросила она.

– А че такое? Ты мне не веришь? Мне, шныру, не веришь?! За хавчик плати, за все плати?! Может, мне еще за туалет платить? Туалет – не туалет. Отдай топор – купи билет! – заорал Макар. Он давно усвоил, что в форме оглушающего вопля любые доказательства действуют лучше всего.

Фреда поморщилась. Она не любила шуток про туалет и вообще фекальный юмор. Если человек пошутил про туалет больше двух раз в сутки, то, скорее всего, и остальные его шутки будут на ту же извечную, оригинальную, вечно молодую тему.

Алиса смотрела канал про формирование живых изгородей и, запоминая, щелкала пустой рукой так, словно в ней был секатор. Она так много времени проводила в Зеленом лабиринте, что никто не смел там и листика отщипнуть, не спросив у нее разрешения. Как Меркурий единовластно владел когда-то пегасней, так и Алиса прибрала к рукам Зеленый лабиринт. Когда человек полностью растворяется в любви к какому-то занятию, он постепенно забирает себе все бразды правления, связанные с этим занятием. Это происходит автоматически, само собой, по неведомым законам. Даже Горшеня подчинялся Алисе, хотя бродил по лабиринту задолго до ее рождения.

Лара щекотала Илью, щипала его за толстую щечку и повторяла: «Дай пластилинчика, котлета!» Илья минут пять таращился и размышлял, как ему следует поступить, а потом решил пластилинчик кому попало не раздавать и оглушительно разревелся. Яра рассердилась и отобрала у Лары ребенка.

– Сама котлета! Своих надо заводить! – сказала она.

Лара, ничуть не обидевшись, загадочно усмехнулась и отошла. Яра удивленно посмотрела ей вслед.

Правда, уже через минуту Лара стала прежней. Заявила, что смотается в ШНыр, чтобы принести Илье серебряную ложечку на первый зубик. Лару не отпустили, поскольку отправься она сейчас за ложечкой – она бы вообще не вернулась. Отвлеклась бы на новое нужное дело. Например, надумала бы вымыть голову. У Лары начисто отсутствовали чувство времени и чувство приоритетности поступков. Приоритетность поступков – это когда вначале нужно увернуться от падающей на тебя бетонной плиты, а потом уже поднимать просыпавшиеся бусинки. Лара начала бы с бусинок.

Кирюша маялся от скуки. Ему хотелось внимания, но Лена сейчас больше интересовалась свитером. Кирюша взревновал и стал мешаться. Пытался просунуть голову между Леной и свитером, демонстративно звонил по телефону каким-то девушкам и болтал с ними.

Начиная раздражаться, Лена сказала:

– Кирюша, солнце! Давно хотела тебе сказать. Когда выходишь на холод, надевай, пожалуйста, теплые носочки, а то у тебя носик красненький!

Макар захохотал как гиена.

– Мужчины как дети… – сказала Яра. – Когда я говорю по телефону, я всегда глажу Ула по спине, иначе он ревнует и ужасно злится. А я когда была маленькая, то кусала дедушку за руку, если он гулял на улице со мной и вдруг останавливался и начинал с кем-то еще общаться! А вот когда он при этом гладил меня по спине или волосам – тогда ничего, терпимо. Ты понимаешь, что ты не забыта!

– Мне нечем гладить его по спине! У меня в руках спицы! – сказала Лена. – И свитер, между прочим, я вяжу ему!

– Одежда не подарок! – мгновенно отозвался Кирюша.

Лена оторвалась от свитера и задумчиво на него посмотрела. Хоть Кирюша ей и нравился, но все же он был какой-то недозрелый. Будучи девушкой умной, Лена сердцем ощущала, что для мужчины главным внутренним показателем готовности к любви, к очагу, хоть к чему-нибудь являются ясность и четкость намерений. Здесь же намерения были неустойчивыми, прыгающими, щенячьими какими-то. В одну сторону побежал, в другую, хвостиком поболтал, заскулил, спрятался за мамочку, сделал лужу… Значит, видимо, клиент не готов и надо ждать… или… а вдруг он до сорока лет дозревать будет? А потом раз – и свалил куда-нибудь на сторону. А ей что – на скамеечке в парке сидеть?

В ШНыр Лена попала из Киева. Папа у Лены был очень хороший водопроводчик, с гениальными руками. Хохмач и красавец. На него очередь стояла. Но существовали у папы и недостатки. Он легко мог загулять, выключить телефон и вернуться домой дней через пять, полуживой и стонущий, с фонарем под глазом или с запахом женских духов. Главной заботой мамы было уследить, чтобы в руки к папе не попадали деньги. Но как уберечь от денег водопроводчика, который с утра до ночи ходит по клиентам?

Мама чувствовала папу через пол, через бетонную стену, даже на другом конце города. Она точно знала, что делает папа в ту или иную секунду, потому что иначе было нельзя. Кто там у нас телепат? Белдо? Мама Лены дала бы ему триста очков вперед. Папа еще только начинал покашливать и трогать рукой подбородок – а мама уже могла сказать, что сегодня придется отложить все дела и водить его за руку. Видимо, и у Лены был этот же сценарий. И почему только мама всю жизнь терпела папу? Боялась перемен? Да нет, не боялась, тут сложнее. Просто мама была боец, но бойцом она стала потому, что рядом был такой папа. Труднее всего, невыносимее всего не бросать раненых, потому что так и тянет их бросить. Раненые только в кино выглядят романтично. В жизни же они ноют, проклинают тебя, обвисают и превращают твою жизнь в кошмар. Но ведь тебя тоже, возможно, однажды ранит, из тебя все это полезет, а раненый тогда окажется на ногах и вытащит?

Тут Лена обычно начинала путаться, потому что мысли достигали опасной зоны неопределенности. Нет, быть не может, Кирюша дозреет! Ведь он же все-таки шныр! За ним же прилетела пчела! В общем, на месте Кирюши стоило порой повнимательнее заглядывать в ищущие и пристальные глаза Лены.

Яра ходила по «красному дому», укачивая ребенка. Шныры шумели, мешая Илье заснуть. Яра шепотом попрощалась и вышла. Сашка вывез за ней коляску.

– Как ты? – спросил он, быстро взглянув на нее.

– А что? – напряглась Яра.

– Да ничего.

– Все хорошо, – неохотно ответила Яра – и соврала.

Яру уже несколько дней не покидало тревожное чувство. Будто кто-то дышал ей в ухо. Внешне все было в порядке. Никаких странных людей за ней не ходило, в окна не направляли биноклей, но она привыкла доверять шныровскому чутью. Яра пожаловалась Улу. Тот отнесся к ее словам серьезно. Вызвал Макса, Родиона, сам незаметно установил наблюдение и некоторое время спустя заявил, что Яре померещилось. Слежки нет. Ни простой, ни телепатической.

– Спи спокойно! Твоей бабушке тоже вечно все мерещится, чудо былиин! – неосторожно ляпнул он.

Сравнить Яру и БаКлу – это был удар ниже пояса. Ул сам не знал, какого опасного джинна выпустил на волю. Яра вспылила и больше с Улом ничего не обсуждала, но так стало только хуже. Тревога накапливалась и разрушала ее изнутри.

Илью она теперь повсюду таскала с собой, не оставляя его в коляске ни на секунду. Постоянно носила с собой шнеппер, а нерпь заряжала так часто, что фигурки сияли через рукав.

А внешне жизнь шла своим чередом. Осень стояла влажная, но солнечная. Ветры-листобои раздевали деревья. Желтые листья лежали на дне луж и подсвечивали их изнутри – зрелище сказочное. Илья, побывавший в Межмирье, рос и радовал. Произносил кучу хаотических звуков, словно читал стихи на неизвестном языке. Может, это язык того в капусте существующего мира, из которого в наш мир являются младенцы?

Ул с утра уходил в ШНыр, но к вечеру обязательно возвращался к жене и сыну в Копытово. Рассказывал о нырках, новичках и о том, что происходило в пегасне. В конце обязательно спрашивал: «Ну, ты как? Устала?»

Яра что-то мычала в ответ, испытывая сильное желание укусить его из-за этого вопроса. Она стала поздно ложиться спать. Никак не могла заставить себя улечься, хотя чувствовала, что вечернее время малоценное. Ходишь, тупо смотришь в стену, наливаешь чай – и внезапно осознаешь, что целый час уже куда-то исчез, а то и два часа, и три. И что сделано? Да ничего! А утром еле встаешь и ползаешь как черепаха.

Люди редко думают подробно. Мысль всегда как вспышка. Вначале ты видишь окончательный вывод, к которому тебе нужно прийти. Этот вывод, или скорее желание, сразу возникает как данность. Например, поссориться с тем-то и тем-то. Или кому-то двинуть, или от кого-то уйти, или сделать что-то определенное. И лишь потом, облекая мысль в форму, ее наполняют слова и отыскиваются необходимые логические обоснования.

У Яры же на логику сейчас сил не было. От недосыпа ее мысли путались. Она ходила по комнате и искала еще не переделанные дела. Отяжелевшие мысли медленно сплетались в неразрешимый клубок. Маленькие трагедии казались огромными. Муха приобретала размеры слона. Порой, когда Яра о чем-то задумывалась, ее перемыкало, и она раз за разом повторяла какое-нибудь действие. Например, по полчаса чистила зубы, не осознавая, что у нее в руках щетка, или то включала, то выключала лампу.

И Ул ее тоже раздражал. Постоянно хотелось к нему придираться. Это широкое лицо, эта глупая улыбка! А его идиотские вопросы: «Что с тобой такое, чудо былиин? Ты голодная? Устала? У Ильи опять живот болит?» У этих проклятых технарей все просто! Не жизнь, а цепочка устранимых причин! Машина заглохла? Проверим зажигание, топливную систему, электрические контакты – о, готово, поехали! Как будто если женщина нервничает, то это значит, что она не поела. Пробежимся по всем причинам. Надо ее покормить, обнять, уложить спать – и, чудо былиин, это все, по-твоему, что ли? А как же мой сложный внутренний мир?

И хотелось Яре бить чашки и выть на луну. Ну до чего же обмелела жизнь! Неужели то, к чему она всегда стремилась, – это вот оно и есть? Козырек магазина за окном с отбитой буквой названия. «…ашенька» – это кто? Да какая разница, в конце концов, если магазин паршивый и вечно пахнет в нем размороженной рыбой! Выщербленная труба котельной. Пищащий ребенок. Муж, который громко жует и роняет крошки на живот. И что, больше ничего не будет?.. Ну, может, прибавится число комнат или детей – и все? И ради этого к ней прилетала золотая пчела?!

Часто стала приходить Суповна. Долго, как курица в гнезде, устраивалась на стуле, подвигаясь туда и сюда, после чего торжественно сообщала Яре:

– Я до тебя на минутку пришла, поздороваться!

И оставалась всегда часа на три. Сидела как истукан, чашка за чашкой наливалась чаем, и Яра понятия не имела, чем ее занимать. Если бы Суповна хотя бы готовила! Но готовила Суповна исключительно в ШНыре. Здесь же даже к кастрюлям не прикасалась, разве что Илью порой брала своими огромными красными ручищами, но ненадолго, и трясла на колене с такой энергией, что Илья пугался.

Яра не знала, как ей выкручиваться. Не пускать Суповну? Но ведь это квартира Суповны! Лихорадочно начинала перебирать какие-то истории, но прерывалась на полуслове. Суповна слушала всегда с непроницаемым лицом. Даже коротких реплик не выдавала.

– Может, хоть споете? – безнадежно спрашивала Яра, зная, что Суповна хорошо поет. Суповна сурово шевелила бровями, словно Яра просила ее о какой-то глупости. Петь по заказу Суповна не умела. Пение было продолжением ее души. Это все равно что сказать Пушкину: «Напишите что-нибудь гениальное!» – и ожидать, что он схватит ручку и начнет что-то строчить.

Но Суповна – это еще полбеды. Пару раз являлся Сухан, живший теперь в ШНыре, подолгу сидел и смотрел на Яру. Как она ходит, убирает в квартире, кормит ребенка. Как ребенок ползает, возится. Как Яра режет картошку и морковь для супа. Просто сидел и таращился с невысказанным удивлением. Ничего не говорил, лишь отвечал на вопросы, но неохотно, односложно и невпопад. Ржавая щетина на щеках превратилась в бороду – снизу густую, а по краям редкую. Проглядывали худые, провалившиеся щеки. Длинный рот с двойным изгибом пугал Яру своим выражением. Когда Сухан улыбался – рот грустил. Когда Сухан грустил – рот мрачно улыбался. И еще очень пугала единственная бровь – вторая была сожжена.

Яра не могла понять, чего Сухану от нее надо, а спросить не решалась. Он пугал ее своей мрачностью. Яре Сухан чем-то напоминал Родиона, застрявшего в одной какой-то важной для него точке и теперь непрерывно буксовавшего на месте. А сцепление уже подгорало, и резина стиралась.

Она пожаловалась Улу, но тот понятия не имел, что делать:

– Чудо былиин! Но ведь он не пристает к тебе?

– Просто торчит здесь! Я укладываю ребенка – он торчит! Белье на балконе вешаю – опять торчит! Мне что, голову теперь помыть нельзя? Так и ходить грязной, завшивленной… – Яра осеклась, сама испугавшись глупости, которую только что ляпнула. Из нее опять вылезла БаКла, вечно себя драматично жалеющая. Если Сухан пришел пару раз и торчал здесь – то почему сразу завшивленной-то?

Ул тоже смутно ощутил в Яре БаКлу и крякнул.

– Ну просто плохо ему… У нас дом – у него дома нет. Что ж тут такого-то? Он шныр! Видела бы ты, как он сквозь защиту проходит! Руку протаскивает – ну просто перетягивание каната! – сказал он.

Для Ула понятие «шныр» было святым. Если ты шныр и твоя пчела жива – ошибки тут быть не может. Вот и Сухан теперь друг ему и союзник, чего бы Яра ему ни говорила и какими бы вшами его ни пугала.

Яре опять захотелось швырять чашки и выть. Суповна приходит, Сухан приходит! Замуровали ее в четырех стенах! Свою комнату и кухню она люто ненавидела, хотя комнатка была уютная, и кухня тоже. Чтобы не торчать дома, она брала Илью, забрасывала его в кенгуру или в коляску и часами гуляла по окрестностям Копытова. Это ее успокаивало. Она возвращалась и несколько часов спокойно спала. «Может, мне плохо, потому что толком не устаю и толком не отдыхаю? Надо себя утомлять!»

Яра ходила пешком до самого Наумова. Перешагивала в лесу через раскисшие от влаги стволы и думала, что люди не взрослеют, не стареют и не вырастают. Просто у них отколупываются иллюзии. В первую очередь те, которые связаны с самим собой. И еще люди грустнеют, быстрее утомляются и становятся раздражительнее. Но потребность в утешении у взрослых такая же, как и у детей.

Еще Яра думала про себя и про Ула, что примерно через год у отношений начинает отколупываться позолота. Люди устают друг от друга, становятся видны недостатки, которые кажутся с каждым днем все значительнее. Отношения сохраняются только в том случае, если на свет появляется ребенок. Тогда вектор внимания направлен уже не на потрескавшуюся эмаль на зубе и не на растущее брюшко, а на этого ребенка. У них появляется общая программа и общие интересы. Но как же это все скучно! Дети, дети, дети! Можно подумать, что ребенок страхует от расставаний!

Нередко во время прогулок, чутко подгадывая момент, когда можно покапать на мозги, звонила БаКла, жаловалась и проклинала соседей и ВикСера – самого кошмарного мужа на земле. Начинала, как всегда, вкрадчиво и осторожно, словно нашаривая собеседника. Яра убирала трубку подальше от уха, чтобы не различать отдельных слов. Ей казалось, что в трубке гудит громадный замурованный шмель. «Ж-ж-ж-жжж!» Когда тональность жужжания изменялась, Яра спохватывалась, что БаКлу напрягает тишина. Тогда Яра торопливо подносила трубку ближе и произносила: «Ты уверена? Быть этого не может!» – или что-нибудь в этом духе. И опять начиналось: «Жжжжжж!»