СЕРАЯ ЗОНА. Эпизод первый: Павел

Часть третья. Вавилон

Глава 28

Я вышел из небоскреба обратно в липкую нью-йоркскую ночь. Воздух был густым, пах раскаленным асфальтом, уличной едой и выхлопными газами. Сирены выли вдалеке. Город жил своей хаотичной, несовершенной, отчаянной и прекрасной жизнью. Той самой, которую мне только что предложили принести в жертву.

Лука ждал в машине за углом. Он ничего не спросил, когда я сел на заднее сиденье. Он просто протянул мне бутылку холодной воды и тронулся с места.

Всю дорогу до Бруклина мы ехали в молчании, разрываемом лишь треском рации, которую Лука не слушал. Он ждал моего отчета.

В нашем сером бетонном убежище, среди тихого гула серверов, он наконец нарушил молчание.

– Каков протокол? – спросил он.

Это был его способ спросить: «Ну что, мы продали душу?»

Я сделал глоток воды. Она была безвкусной.

– Он предложил мне решение. Окончательное, – сказал я, глядя на пустой экран главного монитора. – Оружие, способное заглушить «Глас» Павла раз и навсегда. Вирус, который шепчет в душу каждому одно слово: «можно».

Лука замер. Его аналитический ум просчитывал переменные.

– Вседозволенность как оружие массового поражения, – сказал он без эмоций. – Эффективно. Выживаемость цивилизации при таком сценарии стремится к нулю, но задача по нейтрализации Павла будет выполнена.

– Именно, – я поставил бутылку на стол. – Он предложил сжечь дом, чтобы избавиться от тараканов. И он был абсолютно прав в своей оценке: это сработает. Оглушительный хор личных желаний, освобожденных от последствий, утопит тихий голос Павла о порядке и подчинении.

Я прошелся по комнате.

– Павел строит для человечества идеальную тюрьму. Безупречно чистую, хорошо освещенную, с четким распорядком дня. Каждому выдают униформу и миску с баландой, именуемой Истиной. В этой тюрьме нет страданий от выбора, потому что выбора нет. Он предлагает им Порядок.

Я остановился и посмотрел на Луку.

– Дьявол предлагает другую тюрьму. Темную, хаотичную, где каждый заперт в одиночной камере своих собственных желаний. Где нет стен, но выйти невозможно, потому что за пределами собственной похоти, жадности и гордыни ничего не существует. Он предлагает им Хаос, который называет свободой. Но это такая же тюрьма. Одно и то же «заключение», только в одной камере играет григорианский хорал, а в другой — вечный техно-рейв.

Я подошел к терминалу.

– Я не для того провел две тысячи лет в этой серой зоне, защищая их право выбирать, чтобы в конце пути предложить им выбор между двумя разными видами решеток. Я отказываюсь от сделки.

На лице Луки не дрогнул ни один мускул, но я почувствовал, как напряжение, висевшее в воздухе, спало.

– Тогда какова новая стратегия? – спросил он. – «Глас» никуда не делся. Павел продолжает вещать.

– Мы не будем его глушить. Мы не будем его перекрикивать. Мы его возглавим, – я развернулся к нему, и в голове уже складывался новый, дерзкий план. – Мы примем его правила игры, но изменим ее цель. Если Павел дал миру одно загадочное слово, «Ответ», то наша задача — дать этому слову тысячу разных, противоречащих друг другу значений.

– Мы размоем конструкт, – понял Лука.

– Именно. Мы превратим его откровение в философскую дискуссию. Его догму — в предмет для спора в ток-шоу. Его Истину — в мем, у которого есть сотни смешных и нелепых интерпретаций. Мы не будем бороться с «Гласом». Мы утопим его в белом шуме смыслов, пока от него не останется ничего, кроме смутного эха, которое каждый будет трактовать как ему вздумается.

Я посмотрел на главный экран, где все еще висела карта мира с очагами аномалий.

– Лука, – сказал я, и мой голос звучал твердо и уверенно. – Готовь новую директиву для всех наших сетей. Название операции — «Вавилон». Наша цель — не опровергнуть «Ответ». Наша цель — задать к нему миллион вопросов.

Глава 29

Машина была запущена. «Операция «Вавилон»» разворачивалась на главном экране не как военная кампания, а как пандемия. «Логос», получив новую директиву, перестал анализировать «Глас» как угрозу. Теперь он видел в нем питательную среду.

– Мы не глушим сигнал, мы заражаем его интерпретациями, – сказал я Луке, наблюдая, как на карте мира вспыхивают новые, уже не красные, а разноцветные точки.

Это были наши новые «иуды».

«Логос» активировал их по всему миру. В Париже седовласый философ-постмодернист, кумир левых интеллектуалов, написал в своем блоге статью под названием: «Ответ как последний тоталитарный проект». В Лондоне молодая поэтесса, звезда YouTube, в прямом эфире прочла пронзительное стихотворение, рефреном которого были слова: «Они дали нам Ответ, но украли наши вопросы». В Калифорнии ведущий самого популярного подкаста о саморазвитии посвятил целый выпуск теме: «"Он внутри": инструкция по поиску божественного в себе, а не на небесах». Концептуальный художник в Сеуле создал инсталляцию: пустая комната, в центре которой на черном кубе лежал один-единственный наушник, из которого шепотом на всех языках мира повторялся вопрос: «А что, если "Ответ" — это тишина?»

Мы не предлагали контрпропаганду. Мы запускали тысячи вопросов. Мы брали монолитную фразу Павла и дробили ее на части, вбрасывая каждую в ту среду, где она вызовет максимальный резонанс.

«Что значит "Ответ"? Это знание или состояние души?» — этот вопрос мы отдали философам и психологам.

«"Не бог, не человек" — может, речь идет о самом человечестве, о коллективном разуме?» — эту идею мы скормили трансгуманистам и футурологам.

«Если "Он внутри", то не является ли поиск внешнего спасителя ложным путем?» — этот тезис мы аккуратно «подарили» лидерам мнений в среде «духовных, но не религиозных».

Лука вывел на экран аналитику.

– Дискурс меняется. Поисковые запросы смещаются. Неделю назад все спрашивали «Кто сказал?». Теперь они спрашивают «Что это значит для меня?». Ты добился своего. Ты превратил откровение в личный опыт.

Это был успех. Но хаосу нужен был респектабельный дирижер. Миллионы постов в инстаграме не могли пошатнуть структуру, которую Дамиан и Воронов строили в реальном мире. Нужен был голос, который заставит их выйти на поле академического спора. Голос, который они не смогут проигнорировать.

– Пришло время для доктора Ланг, – сказал я.

Я испытывал к ней странную смесь уважения и вины. Она была блестящим, честным ученым, и я снова собирался использовать ее искренний поиск истины в своей игре. Но на этот раз я решил дать ей не искусную подделку, а настоящую, утерянную правду.

– «Логос», – приказал я. – Архив Ватиканской библиотеки. Секция «Коптские манускрипты». Найди упоминания о текстах, изъятых из обращения по личному указу кардинала Беллармина в 1603 году. Конкретно — «Александрийские диалоги».

Это были полугностические, полуфилософские тексты, которые я сам надиктовал одному из своих учеников в Александрии в третьем веке. В них я пытался примирить свою простую галилейскую проповедь с греческой философией. Там не было догм. Там были только диалоги Учителя и Ищущего о природе божественной искры внутри каждого человека. Павел бы сжег эти тексты. И его последователи в XVII веке почти это сделали, но несколько копий уцелели, затерявшись в архивах.

– Нашел, – отозвался Лука. – Два манускрипта. Считаются утерянными.

– Больше нет, – я улыбнулся. – Организуй «утечку». Пусть один из манускриптов «случайно» обнаружится при реставрации в библиотеке Дублина. И пусть реставратор, наш старый друг, немедленно свяжется с единственным человеком в мире, способным оценить эту находку по достоинству. С доктором Астрид Ланг.

Через две недели мировые научные издания взорвались новостью. «Находка тысячелетия! Обнаружены «Александрийские диалоги», считавшиеся уничтоженными!» Астрид Ланг, получившая эксклюзивный доступ к манускрипту, была на вершине мира. Ее предварительные выводы были сенсацией: раннее христианство было гораздо более многогранным и философским, чем принято считать. Оно говорило не о подчинении внешнему богу, а о раскрытии внутреннего потенциала.

Это было то, что нужно. Теперь у нашего хаоса вопросов появился академический фундамент.

Последний шаг. Через один из моих благотворительных фондов, патронирующих Женевский институт межрелигиозного диалога, мы выступили с инициативой. Провести открытую, транслируемую на весь мир дискуссию, чтобы «помочь человечеству осмыслить недавние экстраординарные события». С одной стороны — главный апологет новой веры, человек, чье имя уже гремело по всему миру, отец Михаил Воронов. С другой — главный специалист по альтернативной истории веры, женщина, только что сделавшая открытие, которое ставит под сомнение любую догму, доктор Астрид Ланг.

Тема диспута: «"Глас": Откровение или новая догма?»

Приглашение было публичным. Отказаться — значило проявить страх и неуверенность.

Лука поднял на меня глаза от терминала.

– Они приняли вызов. Женева. Через месяц.

Доска была расставлена. Фигуры двинулись на свои места. И я знал, что эта тихая дуэль в телевизионной студии будет важнее всех битв, которые я вел до этого.

Глава 30

Месяц до Женевы пролетел как один день. Это было странное время затишья перед бурей. «Глас» Павла умолк. Видимо, он понял, что его откровение тонет в потоке интерпретаций, и решил сменить тактику, затаиться, позволить своим главным фигурам — Дамиану и Воронову — укрепить позиции перед решающей схваткой. Моя команда тоже работала в тишине. «Логос» сеял вопросы, Астрид Ланг готовила аргументы, а я… я вспоминал.

Предстоящий диспут в Женеве был не просто медийным событием. Это была битва за нарратив, за право определять смысл. И у меня уже была одна такая битва в прошлом. Битва, которую я проиграл.

Мысленно я перенесся в 325 год. В душный летний воздух небольшого вифинийского городка под названием Никея.

Тогда я был незримым зрителем на первом Вселенском соборе. В обличье сирийского купца, торгующего пергаментом, я наблюдал, как триста епископов, съехавшихся со всех концов империи, пытались сделать невозможное: уложить мою жизнь, мои притчи и мою сложную, серую правду в одну-единственную, безупречную формулу. Император Константин, только что объединивший империю кровью и железом, требовал от них одного — единства. Ему была нужна единая вера, как цемент для его нового Рима. Ему было все равно на теологические тонкости. Ему нужен был результат.

А в центре спора стояли двое. Старый, аскетичный и блестяще образованный пресвитер из Александрии по имени Арий. И молодой, яростный и не менее блестящий диакон Афанасий. Они спорили обо мне.

Арий, логик и философ, утверждал, что Сын не может быть равен Отцу. Он сотворен. Он — высшее творение, мост между Богом и человеком, но не сам Бог в абсолютном смысле. Он говорил о иерархии, о разуме, о порядке.

Афанасий, мистик и политик, бил в ответ страстью. Сын единосущен Отцу! Одна природа, одна воля, одна божественность. Тайна, непостижимая уму.

И я, слушая их, понимал, что оба они ошибаются. Оба пытаются запереть океан в кувшине. Но в ереси Ария было больше правды о моей реальной судьбе, чем в безупречной ортодоксии Афанасия. Арианство, со своей логикой, оставляло щель, зазор для меня — того, кто ходил по земле, ел, спал и чувствовал боль. В нем Сын был не абсолютом, а посредником. Это было ближе к моей роли «садовника», куратора серой зоны. Вера Афанасия не оставляла пространства. Она превращала меня в застывшую икону, в чистый символ, которому можно только поклоняться.

И я сделал свой ход. Я неявно поддерживал Ария. Через подставных лиц я подбрасывал ему цитаты из греческих философов, которые подкрепляли его логику. Ночами в тавернах мои люди, вступая в споры с другими клириками, аккуратно сеяли семена сомнения в доктрине Афанасия. Я пытался направить их к более рациональной, более человечной, а значит — менее опасной версии веры.

Я почти преуспел. У Ария было много сторонников. Собор зашел в тупик.

И тогда вмешался Константин. Он слушал их споры несколько недель, и я видел, как в его глазах нарастает скука и раздражение. Ему не нужна была философская истина. Ему нужен был прочный идеологический инструмент. И он понял, что идея троичного, единого и непостижимого Бога — гораздо лучший инструмент для управления империей, чем сложная иерархическая система Ария. Тайна объединяет лучше, чем логика.

Он просто встал и сказал, что поддерживает позицию Афанасия. Это был не теологический выбор. Это был выбор императора.

Я стоял в задних рядах и смотрел, как они голосуют. Я смотрел, как они записывают Символ Веры. Смотрел, как моя история превращается в закон. В тот день я проиграл. Моя попытка направить их веру в более безопасное русло провалилась. Победила догма, которая позже породит инквизицию, охоту на ведьм и религиозные войны. Победила та самая версия, на которой Павел теперь строил свою новую, еще более жесткую систему.

Я покинул Никею, унося с собой горький вкус поражения.

Воспоминание растворилось. Я сидел в своем бруклинском убежище, глядя на досье Астрид Ланг.

В Никее я был лишь тенью, шепотом. У меня не было ни «Логоса», ни фондов, ни глобальной сети. Я проиграл, потому что у моего оппонента — жажды абсолютной власти и порядка — был самый сильный союзник в лице императора. Но сейчас на доске была другая партия. И на этот раз я не собирался проигрывать. Урок Никеи я усвоил хорошо. Иногда, чтобы победить в споре о Боге, нужно убедить не теологов, а тех, кто платит за банкет.

Глава 31

Пока мир следил за анонсами предстоящего диспута, мы начали вторую, невидимую фазу операции. Если «Вавилон» был дымовой завесой, то «Железный занавес» был нашим стальным кулаком. Время вопросов прошло. Настало время отсекать головы гидре.

– Лука, – сказал я, стоя перед главным экраном в бруклинском убежище. – Активируй протокол «Железный занавес». Полная изоляция командной структуры противника.

– Принято, – ответил он, и на экране карта мира с мигающими точками смыслов сменилась жесткой, архитектурной схемой организации Павла. Это была их нервная система, и «Логос» готовился вонзить в нее тысячи игл.

Это не было похоже на грубую DDoS-атаку. Это была нейрохирургия.

«Логос» не обрушивал их серверы. Он начал вносить в их систему едва заметный, но нарастающий хаос. Крупный денежный перевод от их фонда в Цюрихе, предназначенный для поддержки «традиционалистских общин» в США, «случайно» ушел по неверным реквизитам на счет подставной экологической организации в Коста-Рике. Дамиан в своем ватиканском кабинете получил лишь сухое уведомление о транзакции, отменить которую было уже невозможно. Партия новых агитационных материалов, напечатанная в Варшаве и предназначенная для Воронова, была «ошибочно» отправлена в порт Лиссабона. Логистическая цепочка оборвалась.

Но главным оружием была дезинформация. «Логос» начал точечную кампанию по разжиганию недоверия в верхушке. Один из влиятельных епископов в Южной Америке, ключевой узел сети Павла, получил сгенерированное «Логосом» аудиосообщение, якобы от Дамиана, где тот в зашифрованных выражениях сомневался в его верности. Голос был идеальной копией. Одновременно Дамиан получил сфабрикованный отчет о том, что этот самый епископ ведет тайные переговоры с представителями Ватикана. Мы не рубили канаты. Мы подливали в них кислоту.

Команда «Скептиков» тоже была задействована. Они были нашими руками в реальном мире. Маркус, под видом технического специалиста, обеспечил физический доступ к коммуникационному узлу в Германии, через который шла связь Дамиана с Вороновым, позволив «Логосу» не просто прослушивать, а искажать передаваемые данные.

Павел молчал. В их внутренних каналах связи он был как черная дыра. Лидеры на местах взывали к нему за руководством, но ответом была тишина. Я предположил, что поддержание «Гласа» отняло у него колоссальное количество сил, либо он, как истинный пророк, настолько уверился в своей правоте, что перестал обращать внимание на мирскую суету вроде финансов и логистики.

Дамиан был вынужден заниматься не строительством новой церкви, а тушением сотен пожаров в своей идеальной структуре. Его переписка, перехваченная «Логосом», превратилась из стратегических директив в отчаянные попытки залатать дыры.

А Михаил Воронов, главная фигура нашей следующей комбинации, оказался в золотой клетке своего номера в женевском отеле. Он готовился к главному диспуту своей жизни, но его тыл рассыпался. Связь с Дамианом постоянно прерывалась. Аналитические сводки, которые он получал, противоречили друг другу. Он был генералом, который вышел на поле решающей битвы и вдруг осознал, что его штаб отрезан от мира.

Я смотрел на схему на экране. Вокруг центральных узлов — «Павел», «Дамиан», «Воронов» — сжималось кольцо информационного вакуума.

– Структура дестабилизирована, – доложил Лука. – Дамиан практически ослеплен. Воронов изолирован. Сцена готова.

Я кивнул. Я не чувствовал триумфа. Только холодное удовлетворение хирурга, успешно изолировавшего опухоль перед операцией. Мы использовали их же оружие — централизацию и контроль — против них самих. Теперь оставалось нанести последний, самый точный удар. Не по структуре. А по вере.

Глава 32

Студия в Женеве была похожа на стерильную операционную. Холодный свет, десятки камер, похожих на глаза хирургических роботов, и две фигуры в центре, за столом из стекла и стали. Весь мир, затаив дыхание, смотрел на них. И я смотрел вместе с миром из своего бруклинского убежища.

Михаил Воронов начал первым. И он был великолепен в своей силе. Он не кричал. Он говорил с мощью и уверенностью пророка, для которого истина — это физический факт, как сила тяжести. Он говорил о «Гласе» как о конце эпохи сомнений, как о божественном вмешательстве, которое наконец дало человечеству точку опоры в хаосе современности. Его слова были просты, его вера — заразительна. На мгновение я почти поверил ему сам.

Затем слово взяла Астрид Ланг. Она была его полной противоположностью. Спокойная, собранная, ее голос — точный скальпель рядом с его огненным мечом. Она не стала спорить с фактом «Гласа». Она мягко поставила его под сомнение.

– Отец Михаил, – начала она, глядя на него с искренним, не наигранным уважением, – никто не отрицает, что произошло нечто экстраординарное. Но вопрос не в том, что произошло, а в том, что это значит. Вы говорите об абсолютной истине. Но позвольте мне процитировать того, на кого вы ссылаетесь. Апостола Павла.

Она взяла в руки распечатку.

– В недавно найденном «Фрагменте из Дамаска», подлинность которого не вызывает сомнений, апостол пишет: «...путь в сердце не всегда прямой». Как это согласуется с вашей доктриной абсолютного, единственно верного пути? Может, «Ответ», о котором говорит «Глас», — это не готовая догма, а приглашение к сложному, личному поиску?

Она говорила о гуманизме, об опасности обожествления любого «Ответа», о том, как самые благие намерения, закованные в броню догмы, порождают чудовищ. Она не атаковала его веру. Она апеллировала к его интеллекту.

Воронов был задет. Он пытался возражать, говорил об искажениях, о том, что разум — это ловушка на пути к вере. Но в его голосе уже не было утренней мощи. Изоляция и хаос в его тылу, о котором он не знал, но подсознательно чувствовал, делали его уязвимым. Аргументы Астрид попадали на уже взрыхленную почву. Он становился более резким, более агрессивным. Он был на грани.

– Сейчас, Лука, – сказал я тихо. – Запускай.

В Женеве, на планшете, лежавшем перед Вороновым, произошло изменение. Вместо его тезисов на экране беззвучно запустился короткий видеофайл. Никто, кроме него, этого не видел. Он увидел человека, которого считал своим скрытым Спасителем, обсуждающим биткоины с Дьяволом. Увидел, как тот же человек, словно биржевой маклер, управляет судьбами мира через сложную компьютерную систему. А затем он увидел собственное досье с пометкой "Актив 'Воронов'". Финальный кадр показал ему Того, кому он молился, в споре с апостолом Павлом — споре не о спасении души, а о десятилетней отсрочке.

Ведущий обратился к нему с вопросом. Воронов поднял глаза от планшета. Миллионы людей по всему миру увидели, как его лицо за секунду стало пепельно-серым. Огонь в его глазах не просто погас — он будто втянулся внутрь, оставив после себя лишь бездну ужаса и растерянности. Он увидел не провал своей организации. Он заглянул за кулисы мироздания и обнаружил там не Бога, а совет директоров.

Он не стал отвечать на вопрос ведущего. Он смотрел куда-то в пустоту, в объектив камеры, но будто сквозь него, видя там лишь обломки своей веры.

– Возможно… – начал он медленно, и его голос дрогнул, став тихим и надломленным. – Возможно, мы слишком увлеклись строительством… башни. Мы так хотели дотянуться до небес, что забыли, что она построена не на камне... а на пустоте. Путь… он действительно бывает непрямым. И, может быть, истинный "Ответ" — это не то, что мы слышим. А то, что мы решаем делать, когда узнаем, что никакого Ответа нет.

Он замолчал. В студии повисла оглушительная тишина. Главный апологет новой веры только что не просто усомнился в ней. Он объявил о ее смерти в прямом эфире

Я откинулся в кресле в своем бруклинском убежище. Я не чувствовал радости победы. Я сломал человека в прямом эфире на глазах у всего мира. Я использовал правду как оружие, чтобы разрушить его веру. И это было отвратительно. И абсолютно необходимо.

– Нарратив изменен, – бесстрастно доложил Лука. – Объект «Воронов» перешел в категорию «нестабильный, но перспективный». Операция успешна.

Да. Операция была успешна. Я выиграл битву за умы. Но цена, как всегда в моей войне, была заплачена чужой душой.

Глава 33

Прошло полгода с женевского диспута. Мир, как это свойственно ему, переварил чудо и двинулся дальше. «Феномен Гласа» стал темой для документальных фильмов на Netflix и нескольких десятков диссертаций по социологии и теологии. Он перестал быть откровением и превратился в часть культурного кода, безопасную и стерилизованную. Наша операция «Вавилон» увенчалась успехом.

Я стоял у панорамного окна в бруклинском убежище, глядя на огни города. За спиной в тишине гудели серверы.

— Полный отчет, — голос Луки был как всегда ровным, констатацией факта. — Сеть Павла полностью дефрагментирована. Финансовые потоки перекрыты, ключевые узлы влияния нейтрализованы. Дамиан исчез. Растворился без следа около четырех месяцев назад. Сам объект «Павел»... — Лука сделал паузу, — не проявляет аномальной активности. Он вернулся к своей работе в архивах. По всем параметрам, угроза ликвидирована.

Я молча кивнул. Победа. Чистая, эффективная, полная. Но я не чувствовал ничего, кроме привычной тяжести. В этот момент на главном экране, поверх всех графиков и схем, вспыхнул одинокий красный значок.

— Что это? — спросил я.

— Не знаю, — в голосе Луки впервые за долгое время прозвучало удивление. — Пакет данных, который обошел все протоколы безопасности. «Логос» не может отследить источник, но он идентифицировал... сигнатуру. Метафизический отпечаток. С вероятностью 99,9% отправитель — Павел.

На экране появилось несколько строк текста. Простого, без шифрования. Короткое, как удар стилета, послание.

«Ты сохранил мир таким, как он был. Я отступил. На время. Ты раскрылся и стал слабее».

Я смотрел на эти слова, и холодное, кристально ясное понимание пронзило меня. Победа, о которой только что докладывал Лука, вдруг съежилась, потеряла свой вкус. Он не был сломлен. Он не отказался от своей веры. Он проиграл, проанализировал причины поражения и сделал выводы. Он увидел мои руки, тянущиеся из тени, и теперь знал их примерную длину. Он оценил масштаб моей сети, мои методы, мою готовность действовать. Я не победил его. Я лишь провел для него предельно наглядный и дорогостоящий урок.

Я закрыл сообщение. В этой войне не бывает финальных титров. Только антракты. И враг использовал свой, чтобы изучить меня лучше

Глава 34

Михаил Воронов вернулся в Москву другим человеком. Кризис веры в прямом эфире либо ломает, либо перековывает. Его он перековал. Огонь в его глазах не погас, но из испепеляющего пламени фанатика он превратился в теплое, живое пламя проповедника, познавшего сомнение. Он стал самой популярной и влиятельной фигурой в Русской Православной Церкви. Он говорил о милосердии, о диалоге, о том, что церковь должна не судить мир, а помогать ему нести его бремя. Он цитировал не только отцов церкви, но и «Александрийские диалоги», призывая к интеллектуальной честности. Он стал тем самым «путем сердца, который не всегда прямой».

И, разумеется, у такого человека немедленно появились могущественные враги в консервативном крыле патриархата. Они начали плести против него интриги. Но они плели свою паутину, не зная, что играют на доске, где у меня есть доступ к правилам.

– Объект «Воронов». Устранение конкурентов завершено, – однажды утром сообщил мне Лука, показывая экран.

Главный оппонент Воронова, митрополит, известный своими фундаменталистскими взглядами, был снят со всех постов после громкого коррупционного скандала. Компромат, безупречно задокументированный и «слитый» в нужные СМИ, был, разумеется, работой «Логоса».

Через два месяца престарелый и больной Патриарх «по настоятельным рекомендациям врачей» ушел на покой. Медицинские заключения о его внезапно ухудшившемся здоровье были составлены лучшими специалистами из швейцарской клиники, принадлежащей одному из моих фондов.

На последовавшем Поместном соборе альтернативы Воронову уже не было. Он был избран новым Патриархом Московским и всея Руси.

Я смотрел прямую трансляцию его интронизации из своего бруклинского убежища. Я видел, как он, облаченный в тяжелые патриаршие одежды, говорит свою первую проповедь в новом сане. Он говорил о человечности. О поиске. О милосердии.

Я совершил свой самый дерзкий и самый циничный акт вмешательства в историю. Чтобы спасти Церковь от диктатуры святости, я возвел на ее престол еретика, которого сам же и создал. Я стабилизировал один из важнейших идеологических институтов мира на десятилетия вперед.

И я никогда не чувствовал себя более одиноким.

Глава 35

Мысль о Воронове, моем невольном «еретике» на патриаршем престоле, еще долго не отпускала меня. В истории человечества было не так много случаев, когда лидер, призванный быть хранителем догмы, сам становился ее нарушителем. И один из них я помнил особенно хорошо.

Я перенесся мыслями в XIV век, в Авиньон. Тогда папский престол был не в Риме, а в этом роскошном, укрепленном городе на юге Франции. Церковь была на пике своего светского могущества, а ее глава, Папа Иоанн XXII, был одним из самых блестящих администраторов и юристов своего времени. Он был стар, упрям и невероятно умен. И у него была одна проблема. Он был еретиком.

Я тогда жил в Авиньоне под видом скромного переписчика книг и с нескрываемым интересом наблюдал за разворачивающейся драмой. Это был еще один мой эксперимент по наблюдению. Я хотел видеть, как система, созданная на основе веры, отреагирует, если ее собственный глава пойдет против одного из ключевых ее положений.

Ересь Иоанна была тонкой, почти академической, но подрывала сами основы. Он, Папа Римский, публично в своих проповедях утверждал, что души праведников после смерти не видят Бога лицом к лицу. Они пребывают в некоем ожидании и удостоятся «лицезрения Божьего» лишь после Страшного Суда.

С точки зрения моей реальной, серой правды, он был, пожалуй, ближе к истине, чем кто-либо другой. Он интуитивно нащупал эту «серую зону», это состояние «между». Но с точки зрения Церкви это было чудовищно. Ведь если святые не видят Бога, значит, молитвы к ним бессмысленны. Вся концепция небесного заступничества, на которой держался культ святых, рушилась. Это был удар под самый корень народного благочестия.

Я видел, как это известие всколыхнуло Европу. Теологи Парижского университета писали гневные опровержения. Кардиналы в куриях шептались о том, что Папа впал в безумие. Вся гигантская машина Церкви, которую я с таким трудом помогал выстраивать на протяжении веков, вдруг обнаружила, что ее собственный мозг транслирует команды, противоречащие ее природе. Это было захватывающее зрелище. Иммунная система организации атаковала собственную голову.

Я не вмешивался. Я просто переписывал свои книги и слушал. Я видел, как упрямый старик Жак Дюэз (таково было его мирское имя) отчаянно цепляется за свое интеллектуальное построение, за свою логику, против целого мира, требующего от него простой и утешительной веры в то, что их умершие близкие уже сейчас блаженствуют в раю.

Кончилось все предсказуемо. Система победила.

Я был одним из тех, кого допустили в покои умирающего Папы. Я видел, как вокруг его смертного одра собрались кардиналы, которые не давали ему умереть спокойно, пока он не отречется. И он, сломленный, измученный, на пороге смерти, наконец, сдался. Он прошептал слова отказа от своей ереси и признал, что души праведников немедленно видят лик Божий. Церковь вздохнула с облегчением. Порядок был восстановлен. Система доказала, что она сильнее своего лидера.

Воспоминание растворилось, оставив меня в тишине бруклинского убежища. Я смотрел на экран, где показывали Воронова, проводящего свою первую службу в новом сане.

Урок, который я вынес в Авиньоне, был прост: система может переварить и нейтрализовать лидера-еретика. Но это возможно лишь в том случае, если сама система, ее «священные тексты» и догматы, остаются неизменными. Иоанн XXII пытался в одиночку противостоять всей мощи традиции. А я провернул нечто иное.

Я не просто посадил Воронова на престол. Я предварительно изменил саму «традицию», подсунув ей «Фрагмент из Дамаска» и «Александрийские диалоги» через безупречный авторитет Астрид Ланг. Я дал моему «еретику» легитимную теологическую основу для его «ереси». И теперь система не знала, как на это реагировать. Она не могла атаковать своего нового Патриарха, потому что он апеллировал к текстам, которые сама она, пусть и с неохотой, была вынуждена признать подлинными.

Это была более тонкая игра. И я чувствовал холодное, трезвое удовлетворение. Я усвоил уроки своих прошлых поражений и побед. И теперь у меня были все основания полагать, что на этот раз конструкция, которую я выстроил, окажется прочнее.

Эпилог

Прошел год. Я снова сидел в том же кафе на Таймс-Сквер. Мир не изменился кардинально, но в воздухе появилось что-то новое. Нечто похожее на осторожный выдох после долгого, сдавленного крика. Хаос остался, но в нем стало чуть меньше отчаяния.

На экране моего планшета — заголовки новостей.

«Патриарх Михаил совершает «тихую революцию» в Церкви», — гласила статья в The New York Times. В ней говорилось о беспрецедентной программе межконфессионального диалога, о том, как церковь начала вкладывать средства в светские образовательные проекты, о новом курсе на «милосердие вместо осуждения». Мой «еретик» отлично справлялся.

Другая новость, из научного раздела: «Прорыв «Гелиос Индастриз»: первый коммерческий термоядерный реактор, запущенный в Мумбаи, обеспечил энергией три миллиона домохозяйств». Рядом — статья о том, как технология опреснения «Посейдона» остановила надвигающийся водный кризис в Северной Африке. Мои долгосрочные инвестиции, мой «Чистый исток», наконец, давали плоды.

Кризис с Павлом миновал. Мне удалось провести человечество через еще один опасный поворот. Я выиграл эту битву. Но я смотрел на спешащую мимо толпу, на их лица, освещенные неоном, и не чувствовал ничего, кроме бесконечной, вселенской усталости.

Я был на своем посту. Я выполнял свою работу. Но я был одинок, как и всегда. На моем внутреннем таймере все тот же обратный отсчет: девять лет до точки невозврата, до технологической сингулярности, которая может стать для них либо величайшим триумфом, либо последней ошибкой. Моя вечная война в серой зоне продолжалась.

Тень упала на мой столик.

– Хороший год?

Я поднял глаза. Напротив меня, в кресле, сидел он. Словно и не уходил. Перед ним стоял стакан с латте без сахара. В его глазах плясали знакомые огненные отблески.

– Продуктивный, – ответил я.

– Я бы сказал — впечатляющий, – он сделал глоток. – Ты не сжег дом. Ты сделал в нем капитальный ремонт. Очень тонкая работа. Манипуляции, медийные атаки, раскол, возведение на престол марионетки... Тебе идет. Ты стал играть по моим правилам.

– Я делаю то, что должен, – мой голос был ровным.

– Конечно, – он усмехнулся. – Все мы делаем то, что должны. Я искушаю. Павел спасает. Ты — управляешь. Каждый на своем месте.

Он поставил стакан на стол.

– Кстати, о долгах, – небрежно произнес он. – Я не тороплю. Я ценю твое решение пойти трудным путем. Это было... красиво. Но библиотека помнит о своих читателях. И о книгах, которые они обещали вернуть.

Он встал, поправил воротник своего безупречного пиджака.

– Камень все еще ждет. Когда-нибудь он тебе понадобится. Не для того, чтобы накормить голодных, а для того, чтобы спасти себя. И в этот день я буду рядом.

Он кивнул мне, как старому деловому партнеру, развернулся и растворился в ревущей, живой, смертной толпе Таймс-Сквер.

Я остался сидеть один. Вокруг меня бурлил мир, который я спас. Мир, который не знал о моем существовании. Впереди было девять лет. И неоплаченный счет в Бюро Последствий. Моя работа не была окончена. Она не окончится никогда.