Серая хризантема

ВОСЕМЬ СТРОЧЕК ПЕТИТА Рассказ

— …А потом он выстрелил и продырявил мне плечо. А я выстрелить не смог — рука уже не слушалась. — Морщась от боли, Вовка Шлыков покосился на свою перебинтованную конечность. Бинты на плече у него уже промокли. — Тьфу! — добавил он. — Только и хватило у меня сил, чтобы обложить его, этого гаденыша, по-нашему, по-русски!

— Ну и дур-рак! — угрюмо каркнул из клетки говорящий ворон Эдгар. — Пр-римитивно ср-работал! Стр-рогий выговор-р-р в пр-риказе!

— Да ладно тебе, не горячись! — миролюбиво заступилась за мужа Иришка. — Сам бы попробовал…

— И попр-робовал бы! — лез в бутылку Эдгар. — Пр-рошу ор-ружие!

— Ну, лови. — Иришка бросила на диван самодельный пистолет-поджигу, с которым Вовка обычно тренировался за городом. — И что только ты с ней делать собираешься?

Эдгар открыл носом дверцу клетки, важно слетел на диван, мелким скоком добрался до поджиги, покосился, тюкнул, зацепил крылом и сбросил на пол.

— Вот то-то и оно, — констатировала Иришка, — и вообще, не брюзжи!

Из соседней комнаты вышел задумчивый Славка Зинченко. Он молчаливой тенью проскользнул мимо молодоженов, рассеянно почесывая за ухом паяльником. Машина времени снова барахлила.

— Зина, а Зина, — окликнул его Вовка. — Что у тебя там?

— Контакты плавятся при форсаже. Золотом паять нужно. Где я возьму это золото? Рожу?

— Ты что, не знаешь, как это делается? — ухмыльнулась Иришка. — Берешь кистень, дожидаешься темной ночки и выходишь на большую дорогу. Все миллионеры так начинали.

— Нет, ребята, смех смехом, а без золота я никак, — жалобно ныл Зинченко, поплевывая на шипящий паяльник.

— Ладно, — вздохнул Вовка, — раз пошла такая пьянка — режь последний огурец! — Виновато косясь на молодую жену, потянул с пальца обручальное кольцо. Иришка молча показала ему кулак.

— Бр-рось, др-ружище! — встрял в разговор Эдгар, взлетая хозяину на голову. — Я пр-риволоку! — взъерошил перья и — в форточку. Не успели перекинуться парой фраз, а ворон уже впорхнул обратно и, выплюнув на Славкину ладонь массивный аметистовый перстень, успокоился на плече у хозяйки, косясь круглым глазом на оживление в коллективе.

— Бер-ри от щедр-рот! — каркнул он и добавил как бы между прочим: — А пер-рстенек-то кар-рдинальский!

— И правда, кардинальский, — сказала Иришка, пытаясь разглядеть микроскопические буковки латинской надписи внутри кольца. — Вот только не разберу, что написано.

— Эдгар, где ты его взял? — лез к ворону с расспросами Вовка.

— У кар-рдинала спер-р-р! — признался Эдгар. — Зине пер-рстень пор-резнее, а у кар-рдиналов пер-рстней до чер-рта…

— Да какие же в нашем городе кардиналы?

— В Пар-риже кар-рдиналы, в Пар-риже! Тр-риста лет назад спер-р-р! У кар-рдинала Мазар-рини!

— Э, сэр! А вот это ты заливаешь! Я тебя к ветеринару носил, тебе еще и сотни лет не исполнилось. Это — научный факт, его не опровергнешь. Так что колись, сэр Эдгар, а не то — в клетке запру! — морщась от боли, рассмеялся Вовка. — Колись, брат.

— Не пр-риставай! Закр-рюю! Тр-риста мне! Тр-риста! — заорал ворон в припадке старческого кокетства и клюнул хозяина в палец здоровой руки. — Что, зар-работал?!

— Ладно, триста так триста, у Мазарини так у Мазарини! — смирился Вовка, обсасывая палец. — Главное — золото теперь есть. Бери, Зина, перстень.

— Ну уж нет! — заявила Иришка. — Грех такую красоту плавить! Бери, Славка, мои золотые сережки — тебе же все равно! А я уж в кардиналах как-нибудь…

На том и поладили. Вовка остался обдумывать, как ему без особого ущерба для здоровья скрыть от врачей сквозную огнестрельную рану плеча, молодая его жена ушла в новом перстне на кухню стряпать яичницу, а Славка Зинченко удалился в другую комнату, где дожидалась золотой дани изобретенная им машина времени, урожденная МАВРА.

А началось все с того, что самодеятельный писатель-фантаст Владимир Иванович Шлыков написал для молодежной газеты рассказ с неприличным названием «ПЛАГИАТ». Как всегда, первыми его слушателями стали жена Ирина и ситный друг Зинченко. Сэр Эдгар был в тот вечер в отлете. Маленькая аудитория расселась на диване, и Вовка начал чтение:

«Виктор Георгиевич Крушинин был незаурядной личностью: литературный критик-профессионал, грибник-любитель, бывший сердцеед, а ныне — собаковод, знаток современной живописи и почитатель пельменей в одном лице, К тому же с детства он был самозабвенным общественником, а в более зрелом возрасте начал пописывать стишата. И еще одна была у него черта: он обожал Пушкина. Дома у него стояло четыре шкафа, битком набитых пушкинскими произведениями. Одних только полных собраний сочинений любимого классика в этих шкафах было больше двух десятков.

Среди этих библиографических сокровищ разгуливало восемь болонок: Татьяна, Евгений, Германн, Черномор, Гирей, Гвидон, Ленский и, неизвестно как затесавшаяся в эту литературную компанию, некомплектная Жулька.

Даже на обеденной тарелке, с которой Виктор Георгиевич поедал высоко чтимые им пельмени, красовался портрет поэта. Его любовь к классику была столь велика, что Любую свою критическую статью он сводил к Пушкину. И горе тому бездарному писаке, в творчестве которого Крушинин не мог отыскать пушкинских традиций. Таких он просто съедал с кашей.

Когда сосед его и закадычный дружок Гоша Копошидзе изобрел машину времени, Виктор Георгиевич приложил все усилия, чтобы выиграть ее у изобретателя в преферанс. Тщетно потом умница инженер бродил по пятам за Крушининым и клянчил обратно его выигрыш. Литературный критик был неумолим, и дружба их дала трещину.

А товарищ Крушинин уже вынашивал идею, касающуюся Пушкина естественно. Вот в чем она заключалась.

Поэт, как известно, погиб молодым. 38 лет — разве это возраст для гения? И, если бы голова его не была занята Онегиными, Людмилами и царями Салтанами, он несомненно написал бы множество других гениальных произведений. А ведь тут не только математику, но и ежику ясно, что лучше иметь два множества гениальных произведений, чем одно; и неважно, чьим именем будет подписано первое.

Если издать, например, „Медного всадника“ до того, как он будет написан Пушкиным, то поэт напишет другую поэму, про Пугачева например. А „Медный всадник“ останется в активе у предприимчивого плагиатора. Да и не будет это воровством! Не грешно присваивать еще не написанные произведения.

И Крушинин решил рискнуть. Он пропал куда-то на целую неделю, а потом снова появился в кругу своих знакомых, обтянутый великолепной фрачной парой, но слегка постаревший и обрюзгший. И никому не рассказывал Виктор Георгиевич, за что его били шандалами в доме графов Растопчиных.

Крушинин вернулся к прежней жизни. Изменилось только имя его кумира. Теперь он влюблен в великого русского поэта В. Г. Крушинина, а семь литературных и одна некомплектная собака прогуливаются теперь среди шкафов, битком набитых книгами, на корешках которых красуется имя их хозяина. Сам хозяин в это время кушает пельмени с тарелки, украшенной его гордым профилем.

И горе тому бездарному писаке, в творчестве которого не обнаружит Виктор Георгиевич крушининских традиций. Дерзкий преступник тут же съедается с кашей.

„А что же Пушкин?“ — спросит проницательный читатель. — Как, неужели вы не помните фамилию довольно известного пасквилянта, который пользовался скандальной славой в середине XIX века? Сразу видно, сильно обидели человека, если он столь желчно смотрел на мир!»

Когда Вовка кончил читать, критики для приличия помолчали. Потом Славка задумчиво сказал:

— Гоша Копошидзе, говоришь… А Вячеслава Зинченко не хочешь? Мы ведь тоже не лаптем чаи гоняем! Не веришь? — И, больше ни слова не говоря, он ушел к себе в общежитие.

И вновь повторилась знакомая история: в цехе, где работал Зинченко, в непосредственной близости от стенда БРИЗа, украшенного Славкиным портретом, повисла «молния» «Комсомольского прожектора»: «ПОЗОР БРАКОДЕЛУ В. ЗИНЧЕНКО!!! ОН ПОЗОРИТ ЗВАНИЕ СОВРЕМЕННОГО РАБОЧЕГО…» Что поделаешь, если в те дни, когда Славкина голова была занята очередным изобретением, он одну за другой выдавал на-гора бракованные детали. К сожалению, кем-кем, а Цезарем Зинченко никогда не был.

В конце недели родилась МАВРА, и уже в субботу Славка представил ее супругам Шлыковым.

Вовка, как истинный фантаст, с недоверием отнесся к машине времени — «сам не раз о таких писал: знаем, чего они стоят!» А вот ворон принял МАВРУ беспрекословно и тут же предложил испытать машину на себе. Славка направил на сэра Эдгара широкий латунный раструб, щелкнул тумблером, и ворон исчез. Он появился ровно через пятнадцать минут в полном обалдении. С хрипом отдышался и вымолвил:

— Потр-рясающе!

— А теперь меня перебрось! — засуетился фантаст. — Хочу быть первым хрононавтом. Я наста… — И замер на полуслове. Перед ним на столе сидело два совершенно одинаковых Эдгара. Эдгары, заметив друг друга, оторопели по первости, но мгновенно спелись и начали драть изобретателя за уши, выражая свой восторг.

— Пр-риобр-рел альтер-р-р эго! — орал один из них в правое ухо Зинченко. — Бр-раво изобр-ретателю!

— Чар-родей! Бр-рагодетель человечества! — каркали в левое. — Так дер-ржать, бр-ратец!

Потом альтер-Эдгар растворился в воздухе, и Зинченко облегченно вздохнул:

— Это я его из будущего в прошлое забросил! А заметили, как он исчез? Реле времени. А человека можно и без реле, просто нужно взять с собой аппаратуру. Хороший эксперимент. Сейчас проделаем его практически! — И он послал последнего из воронов на пятнадцать минут назад. — Ждем. Через пять минут вернется.

По праву хозяина, Зинченко сам решал, как использовать МАВРУ. Спасти Пушкина — вот какую задачу поставил перед машиной времени изобретатель. А кому лететь в прошлое, как не самому Славке?

— Не дури, — кипятился Вовка, — подумаешь, Эдгара на пятнадцать минут послал! Ведь ты-то не птица, а человек! Только после серии экспериментов на вороне!

— Довер-ряюсь экспер-рименту! — не совсем уверенно, но вполне жизнерадостно каркнул сэр Эдгар.

— Что ж, — задумчиво поскреб затылок изобретатель, — действительно… Надо же и пространственные координаты уточнить. Итак, возьмем сентябрь 1836 года, Петербург. Сейчас отрегулирую…

— Слушай, Зина, — спросила Иришка, — а если хроноклазм будет? Тогда как?

— Посмотрим! — легкомысленно ответил изобретатель. — Ну, вот, готово… Пожалуйте бриться, сэр!

Эдгар заглянул в раструб МАВРЫ:

— Пр-риступим!

Напряженно ждали результата. Молчали. Вовка делал вид, что читает книгу, Иришка пробовала вымыть пол в прихожей, а Зинченко мерил из угла в угол гостиную. Наконец, минут этак через тридцать, ворон материализовался на старом месте, отряхнул с перьев брызги сентябрьского дождика и, мрачно прокаркав: «Пр-ривет вам от Алек-сандр-р-р Сер-ргеича!», удалился в свою клетку. На вопросы друзей он ответил только:

— Пр-ривет пер-редал, и не пр-риставайте!

— Ну и шут с тобой, хмырь ты этакий! — изрек в ответ Зинченко. — Вернулся, и слава богу. Сейчас моя очередь.

И он шагнул к машине…

…и вернулся вечером.

— Ну и как? — спросила его Иришка.

— Да так, поговорили… Я ему свои стихи почитал, он мне свои… Пробовал уговорить его не стреляться. Не убедил, по-моему! Дворянин. Гипертрофированное чувство чести, да и вообще — темперамент…

— Ну я так и знала! — возмутилась Ирина. — Нельзя тебе серьезные дела доверять. Тютя ты, Зиночка! «Я ему свои, он мне — свои»… Тоже мне, гений выискался! Сейчас посмотрим, что ты там накуролесил! — Она сняла с полки последний, десятый, том ПСС Пушкина и начала внимательно просматривать письма в самом конце его. — Вот, нашла!

«21 ноября 1836 года. П. В. НАЩОКИНУ…

Любезный мой, Павел Войнович, только что отписал письмо Бенкендорфу и вот сел писать Вам. Хочется дружественного участия. Вам, наверное, уже писали о моих злоключениях. Теперь сообщаю, что дуэль с господином Д. уже неизбежна. В обществе об этом имеются самые разноречивые мнения. Многие, и даже самые близкие мне люди, считают, что я не прав и должен просить г-на Д. считать мой вызов как бы не имевшим места.

Сегодня ко мне пришел один молодой человек, совершенно мне не известный, и тоже уговаривал не драться. Он мне сказал так: „Ваша смерть была бы невосполнимой потерей для Отечества“. Потом читал мне стихи. Прекрасные стихи! Если со мной случится нехорошее, теперь знаю: есть кому меня заменить. На всякий случай запомните имя этого г-на. Вячеслав Николаевич Зинченко. Больше о кем мне ничего не известно. Эта встреча рассеяла мою тоску и вселила надежду в благополучный исход дуэли. До свидания. Жду писем.

А. ПУШКИН».

Вовка первым нарушил затянувшееся молчание:

— Представляю, как бесились все эти годы ученые, дабы выяснить, что за человека Пушкин назвал своим преемником в литературе! — мрачно сказал он. — Об этом, наверное, сейчас десятки книг написаны… И Ираклий Андроников…

— Что — Ираклий Андроников? — совсем сник Зина.

— А то… Скоро узнаем.

Но оказалось, что споры в науке улеглись давно, лет двадцать назад. Неутомимый Андроников нашел документальное подтверждение тому, что в своем имении под Могилевом действительно обитал в те годы помещик Вячеслав Николаевич Зинченко, который пописывал любовную лирику. Стихи забытого литератора извлекли из пыли и плесени бывшего губернского архива, с благоговением прочли их.

К сожалению и разочарованию знатоков, покойный Вячеслав Николаевич оказался безнадежным графоманом. Андроников наговорил по этому поводу новеллу «Последняя ошибка гения», но это не помешало выходу в свет шикарного академического издания «Избранной лирики» В. Н. Зинченко.

И уж совсем скис Славка, когда Ирина застала его в тот момент, когда он, уединившись с сэром Эдгаром на лестничной площадке, свистящим шепотом читал тому нотацию.

— А ну-ка, никаких секретов от коллектива! — решительно заявила она. — Брысь в комнату и — без утайки…

— Ну, пр-рилетел я, — сварливо пробурчал ворон. — Р-разыскал Александр-р-р Сер-ргеича, пр-роник в фор-рточку… А в Петер-рбур-рге сентябр-рь, гр-роза, хмар-р-рь… Поздор-ровался, пр-рисел на гр-реческую скульптур-ру… Бр-рось, говор-рю, Сер-ргеич, стр-реляться! Пр-ришьют, говор-рю… Р-расквась, говор-рю, мор-рду кава-лер-ргар-рдишке, не доводи до гр-реха!..

Молчавший до сего момента Вовка вдруг присвистнул, закрыл глаза и, жестом остановив Эдгара, прочитал на память:

— Нет, этого не может быть! — тихо сказала Иришка.

— Почему же, ведь подарил же Пушкин Гоголю идею «Ревизора»!

— Но, в отличие от Гоголя, Эдгар По не был знаком с Пушкиным!

— Похоже, что был, — задумчиво сказал Славка. — Когда Александр Сергеевич рассказывал мне про этот случай, он упомянул, что сам бы с удовольствием использовал этот сюжет, да подарил его одному поэту из Америки, который посетил его незадолго до меня.

— Но ведь По не был в России! Нет сведений о такой встрече!

— Но нет и опровержения. История умалчивает. И в конце концов, что нам с вами известно о биографии Эдгара По!

— А я Сер-ргеичу «невер-рмор-р-р» не говор-рил! — вмешался ворон. — Я тр-ри языка знаю: р-русский, гер-рманский да фр-ранцузский. А по-бр-ритански не р-разу-мею. Совр-рал амер-риканец!

— Не бухти! — сказали Эдгару. — Виноват, так сиди и молчи!

Зинченко от расстройства заболел флюсом. Взяв бюллетень, он сутками не вылезал от Шлыковых и в конце концов усовершенствовал МАВРУ. Теперь машина смогла бы перенести в прошлое сразу несколько человек. Но старался он напрасно.

— Болезных не берем! — произнес жестокий приговор Вовка. — Не хватает только подцепить там на твой флюс какую-нибудь сибирскую язву! Еду я, и никаких разговоров!

Он никому не рассказывал, что вот уже неделю ходит в заводской тир упражняться в стрельбе из пистолета, а в запертом ящике его стола на работе хранится толстая пачка ветхих банкнотов начала прошлого века, купленных за два червонца в клубе филателистов. Церемониться с дантесами было не в его привычках.

Вовка убыл в прошлое вечером в пятницу, а в субботний полдень уже сидел дома, на тахте и баюкал простреленную руку. Он морщился от боли и рассказывал:

— Ой, Ирка, какую севрюгу подавали в трактире Костанди! Так бы всю наличность в эту севрюгу и всадил! А какая там была померанцевая!

У Зинченки глаза были завидущие. По всему видно — и он не прочь узнать, какова на вкус эта самая севрюга и подо что она лучше идет — под померанцевую, под анисовку или под хреновую настоечку. Сэр Эдгар тоже был само внимание, хотя спиртного он не употреблял принципиально, а севрюжку уважал только с душком.

Иришка обожгла мужа суровым взглядом, и тот начал рассказ. Он коротко поведал о том, как московский дворянин Владимир Иванович Шлыков месяц прожил в Петербурге, соря деньгами и ища дружбы с кавалергардами. За это время он умудрился спустить в карты более сорока тысяч ассигнациями и поссориться с блестящим офицером месье Дантесом, обронив на того ненароком ломберный столик.

Дуэль состоялась на Черной речке 17 января 1836 года. Стрелялись до первой крови, Дантес прострелил Вовке мякоть правой руки и уехал домой отсыпаться. Вовка своего выстрела так и не сделал.

— Р-р-раззява, — грустно сказал Вовке Эдгар. — Хоть бы стрельнул р-разок!

Обидно за друга было и Славке. А вот Иришка, напротив, не казалась разочарованной.

— Ты сможешь в понедельник на работу идти? Ведь в поликлинику тебе нельзя. Как объяснять будешь, кто тебя подстрелил? Хорошо еще — кость не задета!

Она позвонила по телефону другу семьи студенту-медику Коле Бельтюкову, и тот приехал, чтобы без лишних вопросов выполнить клятву Гиппократа.

Когда заинтригованный медик ушел, Иришка конфисковала у мужа оставшиеся пятнадцать тысяч в ассигнациях, велела Зинченко отрастить усы и принялась скрупулезно изучать пушкинскую эпоху.

Через месяц, когда усы отросли, рана зажила, а Иришка научилась отличать кринолин от пелерины, она дала старт маленькой экспедиции. Отправились сама Иришка, Славка, сэр Эдгар и собранная Зинченкой цветомузыкальная установка. На прощание изобретатель ехидно бросил другу:

— Болезных не берем! Не хватало еще на твою царапину какую-нибудь ветрянку подхватить!

Оскорбленному в лучших чувствах фантасту пришлось остаться дома.

…В ту зиму вся столица была положительно без ума от княгини Ирины Курбской. Имя ее пращура навевало вокруг Ирины Михайловны туман романтической тайны, а далекая Америка, из которой приехала в Северную Пальмиру наследница опального князя, и мрачная слава графа Сен-Жермена, с которым почему-то связывали имя молодой княгини, делали эту тайну невыносимой, а следовательно, притягательной для всего столичного общества.

Бал происходил 19 января в особняке Урусовых, и конечно же здесь собралась вся лейб-гвардия, привлеченная как красотой самой хозяйки бала, так и тем, что на бал была приглашена заморская гостья.

За мной заехал Ванька Белорецкий фон Шварцкопф. Он, как всегда, был пьян, весел и хвастал тем, что выспорил у штабс-капитана Зернина чалую кобылу и, привязав к ее хвосту портрет графа Бенкендорфа, напихал под портрет сухих репьев.

— О-о-ой, князинька, как она бежала па-а-а Невскому!!! Да с Бенкендорфом на хвосте! Кобылу арестовали, привели к Зернину, а тот, понимаешь, стесняется сказать, за что мне ее проспорил. Ты-ы знаешь, о чем мы спорили? Хи-и-и-и, сил моих больше нет! Дай на ухо скажу!..

Ванька спросил шампанского и стал еще пьянее.

— К Урусихе едем? Там будет Ирина Курбская. Та-акой шарман! Говорят, она три года пробыла в плену у американских дикарей, Научилась у них ворожбе, стреляет из пистолета, как завзятый Дуэлянт, и поет, как сирена. Ты уже слышал, как она поет? Это надо слышать!

Я любил пьяного Ваньку. После третьего бокала он становился русским до печенок. С похмелья же — немчура немчурой. В нем просыпался наследник вестфальских баронов, надменный, мелочный и противный. В августе 1854-го ему оторвало голову французское ядро под Севастополем. Но в тот вечер он конечно же не подозревал о своей злой судьбе. Приглашения были у обоих, и мы поехали на бал.

Княгиня Курбская была неотразима. Я видел ее впервые, и меня поразило ее лицо, обычное во всем, кроме глаз, которые в равной мере могли бы принадлежать античной жрице или королеве амазонок. В них были ум и неимоверная для женщины смелость. Меня представили ей. Я не смог и на шаг отойти от этой женщины, присоединившись к когорте безнадежных вздыхателей, фланировавших возле ее кресла.

Курбская не танцевала. Она сидела рядом с хозяйкой дома, и та смотрела на нее с обожанием. Женщины перебрасывались веселыми фразами, игнорируя французский язык. Ирина Михайловна кормила парной телятиной большого черного ворона, который, словно сокол у ловчего, сидел на ее перчатке. Большое блюдо с кусочками мяса держал стоявший рядом с княгиней старый лакей.

— Мазур-рку! Мазур-рку! — вдруг заорал ворон.

Курбская благосклонно улыбнулась, а хозяйка дома, забыв светский этикет, захлопала в ладоши от восторга.

Ирина Михайловна снова отказала кавалерам в ангажементе. Мне — четвертому. Я расстроился и ушел в голубую гостиную. Там совсем уже одуревший от шампанского Ванька рассказывал барону Геккерну историю про кобылу, портрет и репьи. Барон натянуто улыбался. Я оттащил Ваньку от посланника и сдал его с рук на руки разобиженному штабс-капитану Зернину, который тут же напоил Ваньку до зеленых чертей. Приказав лакею грузить барина в сани, мы со штабс-капитаном вернулись в залу, рассуждая о масонских ложах, Ванькиной выходке и привидениях.

В зале творилось необычное. Музыканты уже не играли, а, свесившись с антресолей, глазели, как лакеи, возглавляемые затянутым в кожаную куртку усатым юношей, расставляли вдоль стены странные ящики. Юноша в куртке пощелкал разноцветными костяшками на одном из ящиков, почтительно поклонился Ирине Михайловне и сказал ей на неизвестном мне языке:

— Аккумулятор в ажуре, валяй, пой, Иришка!

Княгиня осторожно пересадила ворона на подлокотник, взяла у слуги испанскую гитару, пробежалась по струнам длинными пальцами, запела:

Неожиданно лакеи задули свечи, и зал на мгновение погрузился во тьму. Потом в одном из ящиков неуловимой саламандрой заплясал переменчивый свет, желтый, зеленый, синий, и, из ниоткуда, со всех сторон, послышалась тихая мелодия, подхватившая мотив гитары и еле перекрывавшая общий вздох. С антресолей уронили скрипку.

Когда я глядел на княгиню, утонувшую в этом безумстве музыки и красок, я чувствовал себя вождем дикой орды, внезапно плененным красотой прелестной невольницы. Урусова казалась рядом с ней провинциальной барышней и не стеснялась этого. Такой я ее не видел.

— Каббала! — произнес рядом штабс-капитан.

Княгиня улыбнулась нам и, склонив набок красивую голову, начала новую песню:

И снова всех закабалила песня. Когда кончилась и она, Зернин тронул меня за плечо:

— Смотри, Жорж появился! Но эта, кажется, орешек не для него!

Жорж вошел в залу стремительным шагом, почти вбежал, и, машинально кивая знакомым, направился к княгине.

— Вот уже месяц он безуспешно добивается ее благосклонности. Влип Жорж!

Жорж поклонился и рухнул перед Ириной Михайловной на колено. Он был бледен, как никогда, глаза безумно блестели. Дрожащими руками он выхватил из-за пазухи шкатулку и протянул княгине. Она молча приняла дар и, с вороном на плече, удалилась из залы в комнатку, в которую лакеи только что унесли таинственные музыкальные ящики. Молодой человек в кожаной куртке почтительно открыл перед нею двери и захлопнул их перед Жоржем.

— Дур-рак ты, пар-рень! — отчетливо сказали из-за двери.

Жорж рванулся внутрь. Створки распахнулись, и все увидели, что комната пуста, только у порога лежит испанская гитара.

Убитые чудом гости тихо разошлись.

Утром мне сообщили, что Жорж Дантес взят под стражу за растрату ста тысяч казенных денег.

Иришка пела, склонившись к грифу гитары. Вовка стоял рядом и смотрел на нее тяжелым взглядом. Ему было странно, почему жена, вернувшись из XIX столетия, не говоря ему ни слова, сразу села и стала петь.

— Слушай, — не выдержал Вовка. — Ты там так и ходила с таким декольтищем?

— Ах, мон шер, ты еще не видел моего платья из синей парчи! — беспечно ответила княгиня Курбская.

— Да перестань же ты наконец! — взмолился Вовка. — Выкладывай, что и как!

Сэр Эдгар, сочувствуя хозяину, тоже заорал: «Выкр-радывай!!!» — и немузыкально закаркал, пытаясь перекрыть Иришкино пение. Каркнув напоследок, он приготовился слушать. Ведь и ему не были известны все тонкости произошедших с ними событий.

— Ах, месье, — томно сказала Иришка, — компроне ву ситуасьён? Я спать хочу! И распорядитесь насчет ванны!

Ворон молча опрокинул на нее вазу с цветами.

— Господа, в вас так мало светского лоска! — огорчилась Иришка, выуживая из декольте красные гладиолусы. — Удивляюсь, Вова, как тебе удавалось целый месяц притворяться дворянином?

— Пр-радъяви подар-рок Жор-ржика! — сатанел на столе ворон.

— Зиночка, ты только посмотри, какие они хамы!

— Угу! — откликнулся Славка из другой комнаты, где он осматривал МАВРУ.

— Шут с вами, господа, смотрите! — Иришка высыпала на стол горсть крупных бриллиантов и ушла в ванную переодеваться.

— Думаешь, клюнул Дантес? — усомнился Вовка.

— Клюнул, Р-Р-РАЗЗЯВА! — довольно ответил ворон и от полноты чувств так долбанул черным носом в самую середину кучи, сверкающей всеми цветами радуги, что бриллианты брызнули во все стороны.

— Но-но, ты не очень-то, — пробурчал Славка, выковыривая их из-под плинтуса, — они еще для МАВРЫ сгодятся!

— Ладно, не лезь пока с МАВРОЙ! Давай Пушкина проверим!

Вовка снял с полки последний том четырнадцатитомного собрания сочинений и начал лихорадочно листать страницы:

— Не найду. Здесь письма с тридцать восьмого года. Ну-ка, тринадцатый том… Вот ОНО!

«27 января 1837 года. Ж. Дантесу…

Милостивый государь!

Смею Вас уведомить, что вынужден считать свой вызов как бы не имевшим места, ибо дворянская честь не позволяет мне драться в равном поединке с человеком, запятнавшим грязным поступком не только честь русского мундира, но и самое дворянское звание.

Заступничество г-на Геккерна оградило Вас от Камчатки, но вход в приличные дома столицы Вам отныне заказан, и в мой в том числе. В случае Вашего визита я буду вынужден приказать Никите, дабы он спустил Вас с лестницы.

С сим остаюсь.

АЛЕКСАНДР ПУШКИН».

Заурядное письмо. Всего восемь строчек петита.

— А я что вам говорила?! — весело сказала Иришка, появляясь на пороге в желтом махровом халатике. — Чтобы такое дело провернуть, нужно быть по крайней мере женщиной. Вот так-то, братцы!

— Я пляшу на шкуре Шер-Хана, но тяжесть на сердце моем! Ирка, скажи правду, у тебя ничего не было с этим… с Дантесом? — бледнея, спросил фантаст Владимир Шлыков.