Сэнсэй

Глава 1

От менеджера воняло так, что любой воронежский бомж позавидовал бы такому амбре. Впрочем, дело происходило в Майами, да и незнакомец с гордым обозначением профессии "менеджер" по факту не являлся бомжом. Он был, по-русски говоря, сторожем.

— Вам к-какой склад?

— Триста пятый и триста шестой, у меня два, — морщась, ответил Витя. Он старался встать подальше от сторожа, то есть менеджера, но тот постоянно ненавязчиво приближался, дыша ядрёной смесью перегара, плохого желудка и гнилых зубов.

— Тогда п-пройдёмте в офис, с с-собой к-ключей нет.

"Офис" располагался за углом, внутри одного из бывших складов с единственным окошком. В узком помещении лежал топчан на поддонах, в углу на усыпанном крошками столике стоял старенький МакБук в компании с початой бутылкой "Столичной", рюмками, чёрным хлебом и нарезанным салом. Справа на стене красовался увешанный бумажными иконами звёздно-полосатый флаг, тоже весь грязный и пыльный.

— Хряпнем по одной? — Почуяв своего, эмигранта, спросил менеджер на чистом русском и без заикания. — За компанию, а?

— Не, не пью.

— Москалик, шоль?

— Сам ты бендеровец, — огрызнулся Витя, а сторож в ответ добродушно захохотал и похлопал его по плечу.

Дождавшись наконец своих ключей, Витя отправился на второй этаж обширного склада. Выкупленные им лоты располагались недалеко от лестницы, напротив широких панорамных окон, поэтому, вычислив их местонахождение, парень спустился и заранее подогнал поближе грузовик. Брякнул сигнализацией, постоял немного под моросящим дождём, думая, с какого из "юнитов" начать. Чтоб сильно не разочароваться, потрошить лучше дешёвый десятибаксовый, под номером 305, но любопытство не давало так поступить: его тянуло в триста шестой, купленный ещё месяц назад за шестьсот долларов.

Месяц назад, когда всё было хорошо.

***

"Юнитами" на сленге американских барахольщиков зовутся морские контейнеры и складские помещения, выставленные на аукцион после того, как хозяева перестали платить аренду. У американцев нет привычки хранить своё барахло на балконе, они часто арендуют специальные склады, куда скидывают всякий хлам. Однако хлам иногда не такой уж и хлам… По крайней мере, так думал Витя, слушающий эти сказки год назад от знакомого из Воронежа. На тот момент Витя уже поработал полгода официантом в ресторане, прочитал книгу Лимонова «Это я, Эдичка», разочаровался в американской мечте и понял главное: здесь надо реально вкалывать, не то что в родном Воронеже, где мама с бабушкой всегда пустят к себе пожить и накормят домашними пирожками.

Майами, Майами… При этом слове все представляют себе белоснежный пляж с пальмами, синее море, грошовых наркодилеров. Ни одного дилера Витя за полтора года не встретил, на пляже побывал пару-тройку раз, сразу после приезда, а всё остальное его существование сводилось к бесконечной работе с утра до ночи, посиделкам с такими же неудачниками из стран СНГ и оправданиям перед хозяйкой студии, которой всегда в нужный момент не хватало денег на квартплату. Переселяться в общежитие он до последнего не желал (американская мечта же!), да и Настёна его бы не поняла.

В общем, с работой официантом в какой-то момент было кончено, и он ринулся в "бизнес" — ремесло барахольщика. Только и здесь всё оказалось не так просто. Выяснилось, что видео на Ютубе снимают раскрученные парни, которые давно занимаются данной темой и, если хочешь влиться, необходимо не просто отдать первоначальный взнос из накопленных потом и кровью копеек, но и работать на подхвате. Ресторан приучил Витю Ефимцева быть послушным и исполнительным, поэтому он терпеливо сносил все попрёки, даже самые беспочвенные, и быстро вкурил суть — "принеси, подай, пошёл нахер, не мешай". Одновременно парень слушал, смотрел и впитывал в себя информацию, как губка.

Годных "юнитов" на деле не так уж много. В Майами их сразу разбирают, как только лот появляется на аукционе, так что необходимо ездить и в пригороды, а иногда и потратиться на проезд в другой город, если вдруг попадётся стоящий внимания лот. Покупателю на аукционе предоставляется самая малость: единственная сделанная снаружи фотография контейнера или склада, и судить о содержимом приходится исходя из одной этой фотографии. А там обычно куча безликих мешков и ящиков. Можно купить кучу рухляди за пятьсот баксов. Можно приобрести настоящий клад за сотню. Тут уж как повезёт, но не только — у настоящих барахольщиков нюх на ценные лоты. Кто-то на этом деле сколотил миллионы.

Витя тоже в какой-то момент начал неплохо зарабатывать на леваках, самостоятельно выкупая лоты и переманив к себе пару человек из бывшей фирмы. А потом всё вскрылось, и он влип в такие проблемы, что сейчас им с Настёной нужно срочно переезжать. Возможно, обратно в Россию.

***

Помимо профессионального нюха на поживу, барахольщик должен обладать рядом ценных навыков. Во-первых, нужно хотя бы на поверхностном уровне разбираться в вещах. В любых вещах. Иногда одна пишущая ручка, спрятанная в углу склада в секретном дне комода, может окупить изначальную стоимость всего лота. Сколько было случаев, когда подобные предметы просто выбрасывали на помойку… Во-вторых, необходимо понимать хоть что-то в людях. И если в первом случае Витя ещё худо-бедно справлялся, то со вторым не сложилось — напарник после ссоры заложил его бывшим работодателям, и Ефимцев приплыл, что называется. Потерял лицо и в прямом, и в переносном смысле.

Впрочем, два старых лота у него ещё осталось. Десятибаксовый и на шестьсот "зелёных" — кому расскажешь, не поверят.

Витя встал перед двумя складами с совершенно одинаковыми зелёными дверями и начал медленно считать, поочерёдно показывая пальцем то на один, то на второй:

— Ехал Ваня из Казани,

Полтораста рублей сани,

Пятьдесят рублей дуга…

В конце считалки палец остановился на триста шестом. Ну что ж, так и быть, начнём со вкусного. Витя открыл хлипкий замок, поднял вверх загремевшие рольставни. В складе до приятного чисто, он не такой уж и древний — вещи лежат всего пару лет, принадлежат какому-то лётчику, как по секрету сказали в конторе. Было довольно темно — на улице уже вечер, а зарядивший дождь рассеивал остатки света с улицы. Галогеновая лампа в коридоре едва-едва мерцала. Витя натянул резиновые перчатки и включил кемпинговый фонарь, поставив его на ближайший ящик. Белесый свет охватил помещение, прочертил резкие тени в пыльных углах.

На вешалке висела лётная униформа, которую парень приметил ещё на фотках склада. Падающая тень вкупе с фуражкой создавала искажённый человеческий силуэт.

— Так, что тут у нас… Лётчик, значит? Дроны у тебя могут быть. Или ещё какая-нибудь фигня профессиональная. Да и вообще лётчики не нищеброды, так ведь, бро?

В ответ ему на улице синяя вспышка осветила всё, запечатлев, словно на негативе. Спустя пару секунд прогрохотал гром. Витя поёжился от холода и взялся разбирать коробки.

Первый же взятый предмет порадовал. Это был тёмного цвета контейнер с защёлками и мягкой поролоновой прокладкой внутри. В углублениях прокладки лежали два револьвера — типичный CharterArmsUndercover, каких Витя перевидал уже множество, и шикарный 357-ой Магнум. Вот это начало, присвистнул Витя, прикидывая в уме, сколько будет стоить такое добро. Маленький можно и себе оставить, удобная вещица для самообороны; правда, в РФ с ним не пропустят. Оружие, судя по всему, ни разу не юзанное, свеженькое, даже с кожаными кобурами, прикреплёнными с внутренней стороны крышки контейнера. Оба револьвера не заряжены. Ладно, с этим позже, работать надо.

Забравшись в соседнюю коробку, Витя сразу обнаружил и аккуратно упакованные револьверные патроны, штук пятьдесят. Зарядил Магнум, постоял в пафосной позе «от бедра» и сделал пару селфи, напялив ковбойскую шляпу, висящую на стене рядом с униформой. Отправил фотки Насте.

«Полюбуйся на своего ковбоя, детка».

«Ого, норм! Что-то нашёл?»

«Да я только начал тут копошиться. Ты чем занята?»

Пауза на полминуты. Витя снял шляпу, сунул пистолет в кобуру и выглянул на улицу, где тёмные тучи застили половину неба. Звякнул телефон.

«Ладно, не мешаю. В холодильнике спагетти, я пошла погулять».

«Стоп, куда? Ты куда собралась?! С кем?»

«Настя, я тебе запрещаю! Ответь!»

«Настя!»

Игнор. Настя вышла из сети. Витя скрипнул зубами, но решил не звонить. Времени мало, уже вечер. Да и отношения в последнее время у них так себе, не хватало ещё названивать, чтоб потом слушать обвинения в тупой ревности.

В дальней части помещения виднелись пара симпатичных шкафов и комодов из хорошего дерева, но Витя решил оставить их напоследок, тем более всё равно сначала надо разобрать вещи, лежащие огромной кучей спереди. В ближайших коробках обнаружился всякий хлам, вплоть до старых трусов и носков. Также нашлись две отличных кожаных куртки, одну Витя сразу примерил — не по росту, к сожалению. Хозяин был метров двух, не меньше. Ещё попалась хорошая находка, часы Касио в нормальном состоянии, которые, если поискать тщательно, могут немало стоить. Но на Роллексы, видимо, рассчитывать не стоит.

Он понемногу вытаскивал коробки в коридор и ставил в рядок у панорамного окна. На улице уже вовсю хлестал дождь, заливал водой парковку с одиноко стоящим арендованным грузовиком Ford. Гром грохотал каждые пять минут. Витя увидел пьяного менеджера, который, пошатываясь, брёл к себе в офис с бутылкой в руке.

Раскрашенная жестянка с грошовой бижутерией. Коричневые тонкие сигариллы и портсигар. Бутылка Джека Дэниэлса в подарочной упаковке — о, отлично, как раз настроение такое, что хоть напейся. А ещё зажим для денег из тонкой кожи, а внутри пятьдесят баксов, новеньких и хрустящих. Не состояние, конечно, но деньги находить всегда приятно. Их хотя бы не надо потом продавать.

В рундуке сверху прыгнул в руки странный компас с рисунком антирадиационной защиты и светящимися стрелками. Витя слыхал, что их покрывали радием. Упаковка старых журналов комиксов — возможно, получится впарить коллекционерам. О, телефон! Упакованный, старенький и кнопочный, красная цена баксов десять. Под ним кожаное портмоне, в нём кипа визиток и карточек, которые надо проверить на баланс. Пачка семейных фотографий — стоящий на фоне моря улыбчивый высокий мужчина в лётной униформе, он же в обнимку со светловолосой женщиной, четыре таких мужчины, совершенно одинаковых, как близнецы, стоящие рядом с чем-то совершенно инопланетным, от чего становится немного не по…

В соседнем складе что-то загремело, будто стеклянная посуда упала с полки. Витя, сглотнув, отвёл взгляд от странной фотографии и посмотрел на стену. За стеной второй его склад, триста пятый. Звук донёсся оттуда.

«Крысы у них тут, что ли?»

Он пробрался к стене, давя кроссовками сваленные в кучу коробки и надеясь, что не сломает ничего хрупкого, и внимательно рассмотрел складскую перегородку, поводил туда-обратно фонариком телефона. И впрямь — снизу в стене был прогрызен узкий ход, где проскользнула маленькая юркая тень. Витя облегчённо вздохнул. Ну конечно же крысы! Как кто-то может оказаться на закрытом десятилетиями складе?

Он вернулся обратно к фотографиям, поднял их и посветил фонариком, чтобы лучше разглядеть. Да, ему причудилось. На фото запечатлён один мужчина, тот же самый, не четверо, и больше там никого не было. На мгновение Ефимцеву показалось, что там их много, а ещё рядом с ними…

«Кто-то, на кого невозможно взглянуть без отвращения».

Он полез дальше по сваленным в кучу вещам, раскидывая пыльный хлам, стараясь поскорее добраться до шкафов в самом конце.

— Прекращай бухать, Ефимцев, — прошептал он сам себе, наступая на мягкие коробки, в которые неизвестный ему человек сложил всю свою жизнь.

Помимо шкафа и комода казался интересным большой кофр в углу, в котором, как думал Витя, может находиться дорогое оборудование или даже профессиональный дрон. Или, воображал Ефимцев, там будет лежать забытый хозяином редкий антиквариат.

В ящиках комода валялась всякая мелочь — бижутерия, старые фотографии, монетки. Винтажный бинокль, фуражка, замусоленные пять баксов. Расчёски, ножницы, пустые флаконы из-под парфюма, бейсбольная перчатка… Лётные тетради — возможно, пригодятся хозяину, надо бы узнать его номер и позвонить.

За стенкой опять что-то загремело, после чего Витя явственно услышал шаги. Он застыл около комода, прислушиваясь: собственное дыхание и учащённый стук сердца, а ещё тихий шелест дождя на улице. И больше ничего. Только колышущаяся тень от фонаря на стене, высокая, будто принадлежащая великану.

«Нет, мне не показалось».

Он выбрался из склада и посмотрел на дверь триста пятого юнита. Дверь как дверь, только очень старая по сравнению с соседней: складу почти тридцать лет. Витя подумал, как странно, что кто-то его оплачивал столько времени, а совсем недавно перестал. Про хозяина этого юнита он ничего не знал.

Закрыв триста шестой и оставив уже разобранные коробки в коридоре, парень спустился вниз и побежал через бушующий дождь по направлению к офису. Ветер бил мокрыми кулаками в лицо, гнул порывами пальмы вдоль дороги. Ни зонта, ни дождевика у Вити не было, поэтому одежда быстро промокла насквозь, а кроссовки отсырели. У офиса Витя спрятался под козырёк, отряхиваясь, и постучался в окно. В это мгновение сверкнула яркая вспышка, и молния ударила прямо в линию электропередач над дорогой; столб заискрился, искры посыпались на крышу закрытой закусочной. От громкого раската грома заложило уши.

— Эй! Как тебя там, менеджер! Открывай!

Дверь открылась, высунулась помятая физиономия сторожа. Он посмотрел на последствия удара молнии и присвистнул, мелко перекрестившись. От него несло перегаром так, что Витя отодвинулся из-под козырька практически под хлещущий ливень.

— H-heavenly swamps op-pened up…

— Слышь, братан, давай по-русски и без этих рассуждений, ок? У меня тут проблема есть.

— Чё случилось? — Сторож зевнул и почесал впалую грудь, покрытую синими наколками. На шее у него болтался серебряный крестик.

— Не знаю, воры у вас там, по ходу. В триста пятом кто-то есть.

— Да быть не может! Склад же закрыт?

— Вот и я о том. Давай либо вызывай копов, либо пошли проверим. Есть оружие?

Оглядев белесыми глазами залитую водой стоянку, менеджер грустно вздохнул:

— Чё, так срочно?

— А я шучу, по-твоему?!

— Ладно. Погодь, земеля, оденусь только.

Сторож вышел через пару минут в жёлтом дождевике с капюшоном, пристёгивая пистолетную кобуру. Запер офис и протянул Вите ладонь:

— Богданом звать.

— Виктор. Ты ж документы мои видел.

— Витька, значит… Так чего там?

— Ходит кто-то внутри, я слышал. Давай скорее уже, а? У меня работы по горло.

***

Рольставни склада заело, пришлось толкать их вверх вдвоём, отчего механизм захрустел. На плечи посыпалась пыль и кусочки ржавчины. Богдан зачихал, наклонился — рольставни открылись не полностью — и посветил фонарём внутрь помещения. Там никого не было, только двумя рядами стояли вдоль стен покрытые толстым слоем пыли предметы.

— Ну вот… — Протянул сторож-менеджер. — Зря меня разбудил только. Перетрухал, штоль, земеля? Итс окей?

— Да я слышал, как тут ходил кто-то!

— Если б ходили, на полу бы следы остались, глянь, пылищи сколько. И как сюда кто-то попасть мог, Витёк? Ты чё мне в уши ссышь?

Чертыхаясь на глупого барахольщика, Богдан удалился — сгорбившаяся фигура в темноте. Витя остался один на один со странным юнитом. Практически не задумываясь о том, что делает, Ефимцев открыл второй склад, надел кобуру с заряженным Магнумом, откупорил бутылку Джека и сделал долгий глоток, обжёгший горло. Продышался и выпил ещё. Джек — крутой помощник в ночных делах.

Ну вот, теперь лучше. И мысли всякие глупые в голову не лезут. Надо работать.

Согнувшись в три погибели, он залез в триста пятый, поставил посередине помещения лампу. Хозяин юнита удобно расположил содержимое вдоль стен, оставив посередине узкий проход. Всё пыльное и явно очень старое. А это что, ружья? Ну точно, Ремингтон! Всё, триста пятый, ты себя окупил, мгновенно…

Взгляд тут же привлёк длинный чехол вдоль стены — две круглые доски внутри раскрашенной иероглифами сумки. По цвету он практически слился со стеной, поэтому был незаметен на фотографии юнита. Вот это да! Неужели десятибаксовый мусорник даст больше, чем соседний за шестьсот?

Витя аккуратно вытащил штуковину, оказавшуюся неожиданно огромной. Она всё не кончалась и не кончалась, пока он тащил её на себя из-за шкафа. Сыпалась хлопьями пыль, так что, чихнув несколько раз, он решил надеть маску. Свет фонаря колыхался, скользил по очертаниям вещей, с улицы громыхало непогодой.

Взявшись распаковывать чехол, Витя обратил внимание на то, что он и впрямь весь исписан иероглифами. Значит, внутри что-то китайское, корейское или японское — в азиатчине парень не разбирался.

Неужели настенная картина-свиток?

Да, он видел подобное. Ксилография, изобразительное искусство Японии. Скорее всего действительно что-то японское. Понадеявшись, что гравюра не развалится в руках, Витя аккуратно вытащил её из чехла, развернул дощечки, между которыми зашуршал вертикальный свиток. Полотно картины казалось сделанным из шёлка, Витя был готов поклясться. Нет, не ксилография, тут нечто более дорогое… Он зафиксировал её, повесил на стену, подвинул лампу и встал, разглядывая находку.

На него как будто хлынула лавина.

По голове его ударило, склонило, заставило поклониться и выдавить из горла застывшую там горькую желчь. Он широко раскрыл рот, глотая воздух.

Искажённая, чудовищная, в корне неправильная перспектива изображения вынудила его наклонить голову, чтобы не испытывать дурноты. Витя сглотнул так, что щёлкнуло в ушах. Все звуки исчезли; шум дождя на улице, непрестанный гром, потрескивание фонаря — всё пропало, словно погрузившись в ватную подушку. Ефимцев, не в силах оторвать взгляда от картины, нагнулся за бутылкой виски и сделал ещё глоток, от которого затошнило, ибо картина словно бы наклонилась вместе с ним, оставаясь в одной головокружительной перспективе. Парень рыгнул, сглотнул ещё раз в надежде, что уши прочистятся. Но звуков не было.

Остались двое — он сам и рисунок, который он наблюдал.

Правая сторона картины (гравюры, панно?) испорчена. Оттуда, из шелковистой черноты, вытекала порча, в той или иной степени захватившая весь свиток. Её потёки обезобразили рисунок, который всё-таки можно рассмотреть: огромная пустота склона величественной горы, скалистой, заросшей редкими кустиками, со стелющимися в каменных складках облаками. Витя сквозь вату в ушах услышал бушующий яростный ветер, вой вьюги, бьющейся о скалы, хрип лавины, падающей с белоснежной шапки в высоте.

Захотелось широко открыть рот и закричать, закричать, чтобы сорвать голосовые связки и услышать собственный голос. Захотелось закрыть глаза ладонями, как в детстве, зажмуриться до боли в глазных яблоках или… или вырвать себе глаза.

Наблюдатель садится, измарав джинсы в пыли склада, машинально пьёт алкоголь, не ощущая его вкуса на омертвелых губах, но продолжает смотреть. Картина приковывает всё внимание, не даёт отвести от себя взгляда.

Посередине гравюры он видит фигуру человека, стоящего на крутом утёсе. Силуэт, хоть и маленький, кажется наблюдателю важной частью изображения — он горбится, цепляется чёрными пальцами за камни, как бы приготовившись к самоубийственному прыжку в пропасть. Человек одет в алое кимоно, обозначенное одним небрежным мазком выцветшей краски. Ещё одной капелькой тёмной краски художник показал его волосы, растрёпанные, свисающие вперёд неряшливой копной. Зависший на утёсе персонаж ощущается будто бы в движении, наблюдатель физически внимает его воле, его намерению прыгнуть вперёд или…

Или повернуться к зрителю?

От ещё одного глотка замутило, Витя еле удержал в себе жгучую рвоту и закрыл глаза. Барабанные перепонки вновь щёлкнули, и вместо гула горной вершины в уши ворвался шёпот дождя на улице. Ефимцев поднялся, пошатнувшись, подошёл свитку, свернул и запихал его обратно в чехол, застегнул с трудом — язычок молнии будто сопротивлялся, выскальзывал из пальцев.

Картина хотела, чтоб на неё смотрели. Она шептала даже оттуда, из наглухо закрытого чехла, словно намертво поселившись в голове единственного за многие года зрителя.

«Господи, да что со мной такое?»

Витя влепил себе пощёчину, ещё одну и третью, со всей силы, желая протрезветь. Вылез, практически выполз на четвереньках из триста пятого и спустился по лестнице на улицу, опираясь на стену и часто дыша. Загребая ботинками воду в лужах, вышел под проливной дождь, двигаясь как сомнамбула, и остановился рядом со своим грузовиком. Ветер бросал воду пригоршнями прямо в рот, намочил окончательно и так промокшую одежду. Но Ефимцев не уходил, продолжал стоять под льющими с небес тёплыми струями летнего дождя. Парень запрокинул голову, надеясь, что из памяти уйдёт отпечаток жуткой, неправильной картины. Но даже с закрытыми глазами та виднелась, как негатив фотографии, которую кто-то держит перед глазами.

— Земеля, ты меня уже беспокоишь, слушай-ка. Всё окей? — Раздалась над ухом родная русская речь.

Витя оглянулся. Затянутый в дождевик, поблизости переминался с ноги на ногу менеджер. Витя понял, что неожиданно рад его появлению — теперь ему было плевать и на то, как от сторожа пахнет, и на его эмигрантские подколы, радовало только увидеть рядом живого человека, говорящего к тому же на родном языке.

— Да не совсем, — заплетающимся языком прошептал барахольщик. — Слушай, ты там выпить предлагал. Есть закуска?

***

Богдан разложил на тарелках сало, малосольные огурцы, нарезал горбушку чёрного хлеба. Витя налил в пузатые рюмки виски, опрокинул одну и сразу плеснул себе ещё. Алкоголь выбил из головы воспоминания о человеке, стоящем над пропастью; Ефимцев откинулся на изголовье узкой кровати и уставился на американский флаг, мельтешащий перед глазами рябью звёзд и полосок.

— Давно здесь?

— Давно, земель. Уже лет десять как. Чё случилось-то у тебя?

— Аа… Да с бабой проблемы.

— А, ну это у нас завсегда. Ты закусывай, не дело на голодный желудок пить, — Богдан захватил с тарелки огурчик, сальце, соорудил нехитрый бутерброд с хлебом. — А чё баба-то говорит?

Захмелевший Витя неожиданно для себя начал исповедоваться. Накопившееся полилось наружу, как гной из лопнувшей раны.

— Блядует она, по ходу, — он неопределённо махнул рукой, взял протянутый сторожем бутерброд. — Пропадает куда-то, подружки всякие мутные… И мажется постоянно, меня в ревности упрекает. Типа я этот, дебил, понял?

— Понял. Дебил ты, братан, — показав нездорово-белые дёсны, сторож съел свой сандвич. — А сам-то как, любишь её? Ты кушай-кушай, я ща ещё харчо принесу, перекусишь.

— Спасибо. Ты это, Богдан, извини, что я сегодня…Ну, выёбывался на тебя.

— Ай, да нормально всё. Я вижу — пацанчик напряжённый, свои траблы какие-то, я ж тебе слова не сказал, да? Давай, земеля, за знакомство. Сам-то откуда?

— Из Воронежа.

— А я с Харькова.

— Пиздец, чё этим бабам надо? — Продолжал говорить Витя, уставившись в пустоту с рюмкой в руке. — Работаешь тут как проклятый, ради неё стараешься, чтоб всё было. В Америку её увёз… Организовал тут всё. Официантом ебошил, прикинь? А у неё и делов, что посидеть пару часов в конторе и на маникюр сходить. Я, бывает, в пять утра прихожу домой, вот как сегодня уже, по ходу. А она ведь со мной не поедет обратно…

— Куда обратно?

— Да в Россию, куда ещё-то? Домой мне надо, мама болеет, да и проблемы тут. Домой мне надо, мля. А я застрял тут с этой дурой и с этими, мля, складами. Вроде прибыльно, а как налоги заплатишь, как всё продашь — уже деньги кончаются, надо новый лот брать, а ещё тут бандиты напрягли меня, я вообще в минусах, брат. Давай ещё по одной…

Богдан сочувственно кивнул и протянул рюмку.

***

От сторожа он вышел уже порядочно захмелевший, но хоть немного подсох и пришёл в себя. Из головы выветрилась та гравюра, было хорошо и спокойно, пьяное тепло обнимало и подталкивало на подвиги — разобрать наконец до утра два дурацких склада, хотя бы вынести всё ценное в грузовик и поспать в салоне, чтоб протрезветь и переждать ливень. Дождь чуток поутих, с неба теперь сыпались не потоки воды, а редкие каскадные брызги, наносимые порывами ветра. В темноте сияли огни ночного Майами — миллион домов фосфоресцировал во мраке, глядя на Ефимцева квадратными окнами.

«Беги. Беги. Садись за руль и уезжай отсюда подальше».

На складе всё по-прежнему — так же сумрачно и пыльно, лишь синеет пыль по углам. Фонарь едва заметно мерцал, вторя тусклым лампам в коридоре. Синеватый свет разгонял призраков в щелях между шкафов, а алкоголь придавал силы. Забравшись в триста пятый, Витя твёрдо вознамерился разобрать его за час-два.

Чехол с завёрнутым и упакованным свитком стоял у стены.

Шкаф, за который был задвинут чехол, изобиловал множеством ящиков, часть из них заперта. А ключа нет. Витя вооружился ломиком и оперативно, как заправский взломщик, вскрыл ящики. Внутри всякое трухлявое барахло — куски непонятных безделушек, рассыпающиеся от старости деревянные поделки, россыпь почерневших иностранных монет. Тетради со слипшимися страницами и, почему-то, упаковка с фарфоровой куклой, похожей на оскалившегося белесого младенца. Пахло прогнившим деревом и прокисшей бумагой, в углу ящика прошмыгнул жук-древоточец. Витя взял одну из тетрадей с самой красивой обложкой, прочитал инскрипт:

«JapaneseDiary».

Первый лист намертво приклеился к обложке, пропитанный чем-то тёмным, поэтому Ефимцев начал читать со второй страницы:

«Вот и Йокогама — город гайдзинов. Поселился в Канагаве по привычке: сюда мне однажды пришлось летать по службе, когда ещё служил в Наме во время войны. Забавно, но меня даже узнала женщина-администратор в гостинице. Ей понравился мой японский».

«…пришёл к тому человеку, адрес которого дал мне Чиеко. У него большая сувенирная лавка в центре Яматэ. Обычно я не люблю подобные места: они дышат пошлостью, продаваемой туристам под видом настоящей культуры, а на деле здесь презрительно впаривают гайдзинам залежалый хлам и китайские подделки. Но мне оказали уважение. Я начал общение на японском, сказал хозяину, что я от Чиеко, и господин Тамура закрыл верхний этаж для покупателей. Мы выпили чаю, он продемонстрировал мне коллекцию кукол-нингё из настоящего фарфора. Приятный мужчина. Я почувствовал в нём родственную душу, истинного коллекционера.

Моё чутьё вечного иностранца подсказало — вот оно. Вот то место и тот человек, что могут навести меня на правильный путь, подсказать, где находится Сэнсэй.

Тогда я решил признаться, чего ищу на самом деле…»

Склеенные страницы. Летящий размашистый почерк, размытые буквы, выцветшие от времени чернила. Написано красной ручкой и обведено жирным фломастером:

«Бывший император Сутоку был изгнан из Киото и вынужден провести остаток дней в провинции Сануки. Он обрил голову и стал монахом, посвятив себя копированию священных текстов, которые затем отправлялись в Киото. Двор опасался, что низложенный Сутоку попытается наслать проклятие. Ходили слухи, что он откусил себе язык и написал рукописи собственной кровью, наполняя их ненавистью к безжалостным врагам. Масло в огонь обиды подлило и то, что в Киото, в итоге, перестали принимать рукописи Сутоку…»

«Сэнсэем называли художника, одержимого личностью императора Сутоку — самого знаменитого из ёкаев Японии. Никто не знал, кто он и откуда, но сам Сэнсэй однажды сказал, что он — перерождение императора-монаха, воплощение его ненависти в новой жизни. По слухам, Сэнсэй тоже добавлял кровь в свои картины. Он рисовал на шёлке пейзажи в технике суйбокуга (чёрно-белые с вкраплением красного).»

В кармане брякнул телефон. Витя отложил дневник хозяина склада и залез в мессенджер.

«Котик, я уже давно дома. А ты где? Ещё работаешь?»

Ощущение глухого страха перекрыла злость, душащая, схватившая за горло. «Котиком» Настя называла его только будучи пьяной. Ефимцев начал быстро писать. Каждое нажатие пальцем на экран отдавалось глухой болью в сердце.

«А позвонить сложно своему котику? Что происходит, Настён? Что между нами случилось?»

Прочитанное сообщение. Презрительное молчание.

«Почему ты молчишь? Ты же мне в любви клялась, сука. Скажи, где ты была сегодня? И с кем?»

Минута. Минута в полутьме, наедине со свитком за шкафом, со всеми вещами, лежавшими здесь четверть столетия. Минута наедине со своей ревностью.

И холодный ответ:

«Понятно, ты не в духе, Ефимцев. Можешь уже не звонить, я спать легла».

И, пока он пытался задушить поднявшуюся из глубины желудка злобу, пиликнуло ещё одно сообщение:

«И знаешь что? Ты можешь вообще больше не звонить. Вещи твои я соберу и поставлю у входа. Аривидерчи, чао-какао, ты меня за-е-бал, нытик».

Ах, сука, вещи у входа… Ах, сука… Сука драная!

Витя долго, протяжно рыгнул. Глотку драло изжогой, он блеванул желчью, на губе повисла нитка вязкой слюны. Он вытер губы рукавом и почувствовал, что лицо у него совершенно мокрое. Наверное, от слёз. Он дотронулся ладонью до щеки и увидел в неровном, призрачном свете фонаря, что пальцы у него тёмные, измазанные скользкой кровью. Кровью, которая текла вместо слёз.

***

«…Сказано в одном из текстов, что последователь низложенного императора Сутоку, безумный художник, прозванный Сэнсэем, действительно смешивал краски с собственной кровью, искренне веря, что его ненависть будет вечно жить в картинах.

Поэтому все гравюры старались уничтожать, особенно после его откровений о перерождении, однако Сэнсэй действовал хитро — через сподвижников он рассылал картины в богатые дома, быстро приходившие в упадок. Рисовал он отлично и не только пейзажи суйбокуга и сансуй , а даже в эротическом жанре сюнга , поэтому присланные щедрым незнакомцем гравюры и свитки принимались без возражений. Вскоре в тех домах происходило одно и то же: слуги сходили с ума и жестоко убивали хозяев, либо скот вымирал в падучей, либо недруги вторгались на территории потомков даймё, поддержавших старый дворцовый переворот, и уничтожали всё и вся в кровавых налётах…

Что касается самого Сэнсэя, то по легендам он однажды отправился в паломничество по 88 храмам Сикоку, но в храме Сироминэ-дзи (где могила Сутоку) случился пожар, многие погибли, а сам Сэнсэй чудом остался жив и вернулся домой. После этого характер его очень изменился, стал злобным и мрачным. Он принялся как одержимый рисовать картины, изображающие гневного Сутоку в ссылке. Они все изображали громы и молнии, скалы и море, бушующую природу, а над всем неизменно возвышался растрёпанный Сутоку в драном красном кимоно. По слухам, это кимоно Сэнсэй как раз и рисовал своей кровью. И по слухам же, помер от того, что начал рисовать особенно большую и жуткую картину (фигуру Сутоку в натуральную величину), но "краски" не хватило, и он умер…»

«Меня убедили, что передо мной действительно картина безвестного художника, написанная в жанре суйбокуга. Он висит передо мной на стене — шёлковый свиток какэмоно, закреплённый на специальных дощечках. На шёлке изображён склон горы, или некий каменный утёс на горе, на карнизе которого стоит человек спиной к наблюдателю. Я думаю, что на свитке человек, считающий себя реинкарнацией Сутоку, изобразил самого себя: это заметно в напряжённом положении, в окаменевших плечах одинокой фигуры, в том, как он положил руки на камни, словно приготовившись к прыжку. Развевающееся на ветру кимоно сияет алой точкой посреди горной пустоты.

Шедевр.

У произведения нет названия. Хотя оно ему и не требуется, это слишком личная вещь, пропитанная тоской, отчаянием и одиночеством. И вселенской злобой ко всему живому, к тем, кто предал, и к тем, кто допустил предательство. Каждый раз, как посмотрю — мурашки по коже. Мне кажется, будто я слышу вой вьюги, мечущейся там, среди скал, а ещё красное пятнышко явственно передвигается по каменному карнизу. Словом, тот же эффект, что и со знаменитой «улыбкой Джоконды».

Не знаю, каким императором был Сутоку, но он породил талантливого последователя.

…Я еду домой. Напоследок посидели с Тамурой, который стал мне близким другом, выпили сакэ, поболтали о всяком. Он поинтересовался, сумел ли я найти картину, о которой спрашивал, у тех людей, связь с которыми он мне дал. Я подтвердил, что мне удалось; Тамура напряжённо улыбнулся, а потом начал быстро-быстро говорить, уговаривая меня поскорее избавиться от гравюры. Я сильно удивился, увидев такие эмоции от обычно сдержанного японца. Тамура говорил, что картины Сэнсэя действительно содержат в себе некое проклятие, воздействующее на всех, кто на них смотрит, а ещё в Японии якобы периодически происходят наводнения и землетрясения, совпадающие по времени со смертью Сутоку. Я не хотел обижать старого коллекционера, поэтому пообещал поскорее продать гравюру или положить где-нибудь подальше от людских глаз — естественно, скрестив пальцы в кармане. Суеверный же народ!

…Вот и Америка. Я в Майами, сразу из Форт-Лодердейла поехал в свою одинокую квартиру. Договорились встретиться со старым сослуживцем, Мэйсоном, решили в кои-то веки пожарить барбекю и выпить пива у него на заднем дворе, поболтать о былых временах. У Мэйсона красивая жена Моника и очаровательная дочка Хлоя — я купил ей куколку-нингё в подарок. Захватил также сувениры с островов и свой японский дневник, показать Мэйсону пару зарисовок. Перед тем, как выйти из дома, я посмотрел на гравюру, распакованную и прислонённую к стене. Красное пятнышко отошло от карниза, увеличилось в размерах и как будто развернулось, показав часть человеческого профиля. Я нервно улыбнулся, прежде чем погасить свет.

Дописано сбоку неровным скачущим почерком:

Лучше бы я на неё не смотрел…»

Несколько следующих страниц вырвано и скомкано, а остатки бумаги исчерчены безумными штрихами, как если бы кто-то пытался писать в отчаянии, зачёркивал написанное и писал снова, находясь в параноидальном состоянии. Страницы ломкие, слиплись от пропитавшей их тёмной субстанции, словно на них пролили краску. Далее начинается более-менее упорядоченный текст.

«…не вижу ничего… пишу в темноте… кажется, я всё ещё в доме у Мэйсона, со мной что-то случилось, что-то плохое, не хочу смотреть туда… зачем-то пишу это…»

«…Когда я сложил их тела во дворе, они напомнили мне сломанных кукол — холодных, безличных, со стеклянными глазами и конечностями на шарнирах. Дочку Мэйсона я поймал в туалете, она спряталась в шкафчике под раковиной. Тут я немного пришёл в себя, мне стало стыдно — кровавая ярость ушла. Поэтому Хлою я убил быстро, просто свернул девочке голову, как цыплёнку. Хоть она лягалась и брыкалась в руках, это оказалось несложно. Поверх тела девочки я положил подаренную ей куклу, но по размышлению позже забрал, решив, что такая редкая улика выведет на меня полицию.

Я заплакал, спрятав лицо в ладонях, и слёзы перемешались с кровью. Мэйсон, зачем ты это сказал? Зачем ты вообще завёл разговор про Вьетнам? Мы ведь никогда про него не вспоминали, да и зачем?.. Идиот, какой же ты идиот. И я, безусловно, тоже, но моему преступлению вообще нет оправдания. Я просто перебил их, как овец: Мэйсона забил до смерти лопаткой для барбекю, а жену… Что я сделал с Моникой? Ни черта не помню, только вот же она, лежит с раздвинутыми ногами, посреди всё разорвано и красно, будто её насиловал голодный зверь. На лице застыла гримаса ужаса.

Я старый опытный убийца, меня сложно поймать. Я воевал, пускай и когда-то давно. Я умею прятать трупы, скрывать следы преступления, и прекрасно знаю, как работает полиция. Нужно найти пилу в подвале у Мэйсона…»

«…Кажется, я понял, что делает картина. Это всё она виновата, а я полный кретин — не послушал мудрого Тамуру. Что ж, если я не способен ничего исправить, то можно сделать хотя бы так, чтобы подобное не повторилось. Уничтожить её я не могу, у меня рука не поднимется, да и вообще страшно заходить в номер. Я нанял человека, который упаковал её в чехол и вынес наружу, спрятал в грузовике. Когда мы приехали к складу на окраине, где я давно держу всякую старую рухлядь, которую жалко выбросить, я выстрелил водителю в висок, и его мозги забрызгали стёкла. Я оправдывал свой поступок тем, что он видел картину и стал таким же, как и я — зверем, уничтожающим всё дорогое сердцу, но на самом деле мне просто захотелось пристрелить тупого мексиканца.

От его тела я позже избавлюсь.

А пока что гравюра спрятана на складе на окраине Майами. Надеюсь, мне хватит благоразумия жить мирно, избавиться от отравы в сердце и исправно платить за склад до того времени, пока не придумаю, как избавиться от…»

***

Наблюдатель выползает на четвереньках из склада, медленно, пошатываясь, спускается вниз по лестнице, спотыкаясь, путаясь в собственных ногах. На улице его ждёт зыбкий рассвет, встающий из-за океана. От прошедшего ливня в воздухе свежо, под ногами хлюпают лужи.

Он оглядывается, скалясь, угрожающе выпятив челюсть. Рука сама собой нащупывает рукоятку Магнума в кобуре. Рука вытаскивает Магнум из кобуры, ладонь удобно сжимает деревянные щёчки рукояти.

В окнах офиса загорается свет, открывается дверь, и выходит менеджер. Богдан сонно потягивается, смотрит через стоянку в сторону барахольщика. Наблюдатель глядит на него, кривя губы: его глаза застила кровавая ярость, ненависть, глухой гнев, лишающий рассудка. Дрожащая пелена повисла перед взором — нет ничего, кроме злости, ничем больше не сдерживаемой, рождающейся глубоко в животе. И нет звуков — вместо них зевает беззвучная пустота. Тот, кто прежде звал себя Витей, рычит, с его губ сыпется розовая пена.

— Гуд м-монин! Ты как, земель? — кричит Богдан, приветливо махнув рукой.

Он по-ковбойски, от бедра, стреляет в ответ, с трудом нажимая на тугой спусковой крючок. Промахивается — он не стрелок. Пуля вышибла стекло в окне офиса, со звоном осыпавшееся внутрь. Богдан, пригнувшись, смотрит на брата-эмигранта неверящим взглядом.

— Ты чё, москаль, охерел совсем?!

Наблюдатель стреляет ещё раз, пуля со свистом рикошетит об асфальт у ног Богдана, брызжут мелкие крошки бетона. Менеджер убегает в офис. Наблюдатель, выпрямившись, идёт туда. Его трясёт от нетерпения — так охота убить наконец этого ублюдка. Он даже стреляет ещё пару раз в окно в надежде, что заденет спрятавшегося внутри сторожа. Рычит. Хрипит. Стонет, весь сжимаясь от дерущих изнутри когтей ненависти.

В ушах маячит тишина.

Он заходит в офис, и в тот же миг Богдан стреляет из своего Глока. Наблюдателя бьёт в плечо, отбросив на косяк убойной силой пули, и он, описав полукруг с револьвером в вытянутой руке, автоматически выпускает оставшиеся заряды в маячащую в помещении фигуру: эмигрант падает, пытаясь отползти и таращась на обезумевшего барахольщика расширенными от испуга глазами. Он что-то быстро говорит, но наблюдатель не слышит ни слова, да и ему, в общем-то, плевать.

Наблюдатель жмёт ещё на спуск, но барабан лишь вхолостую проворачивается вокруг ствола. Тогда он перехватывает револьвер за горячий ствол и направляется в сторону сторожа, который скребётся ногами о пол, судорожно глотает воздух ртом. В груди застреленного зияет огромная тёмная дыра. Наблюдатель отстранённо думает, что и он сам ранен: левая рука повисла без движения, рукав пропитался горячей кровью, капающей на пол с кончиков пальцев.

Богдан ползёт через свою каморку в туалет, оглядываясь и ощерив жёлтые зубы. За ним на линолеуме остаётся красный след. Наблюдатель догоняет его, пинком заставляет остановиться, и наклоняется, занося револьвер над головой. Сторож продолжает что-то говорить, заслонив лицо ладонью. Наверное, он умоляет о пощаде.

Наблюдатель бьёт в первый раз: от удара голова Богдана мотнулась назад, из сломанного носа тонкой струйкой брызнула кровь.

Дальше — один лишь туман. Разбитое рукоятью Магнума лицо, скользкая кровь всюду, раззявленный рот с червем красного языка, мечущимся меж осколков зубов… Богдан не хотел умирать, всё пытался отползти, загородиться руками от страшного тупого орудия убийства, но наблюдатель везде настигал его и бил, бил, продолжал бить даже в тот момент, когда сторож превратился в один большой ошмёток выблеванного мясорубкой фарша. Он положил жертву челюстью на край стула и нанёс жестокий удар сверху ногой, так, чтобы по полу разлетелось крошево зубов; прыгнул на голову, с бурлящей радостью слушая, как хрустит череп, проминаясь внутрь, как ломается позвоночник и лопаются под подошвами вывалившиеся из орбит глазные яблоки…

С громким щелчком в ушах звуки возвратились в мир. Витя недоумённо смотрел на изломанный револьвер в руке, липкий от своей и чужой крови. Плечо пронзила дикая боль, прострелила спазмом через всё тело с такой силой, что он вскрикнул и упал на колени в красную лужу, выронив Магнум. Всё кругом было измазано в крови — её так много, что хоть купайся. Взгляд сфокусировался на чём-то жутком, лежащем в углу, напоминающем исколоченный отбивным молотком кусок кровоточащего, пузырящегося мяса. Витя не сразу понял, кто это, а когда осознал — его желудок вывернуло наружу оставшейся там желчью.

Но в глубине души всё ещё металась та сорвавшаяся с цепи радостная злость, что привела его сюда с оружием. Будто кто-то ухмылялся, шепча на ухо слова выжигающего сознание гнева и обиды; кто-то, одетый в кимоно багряного цвета.

Тяжело поднявшись и баюкая раненую руку, он вышел на улицу. Свежий воздух немного прояснил рассудок. Витя словно бы увидел себя со стороны — окровавленного убийцу, стоящего в одиночестве на стоянке. Рука онемела и потеряла чувствительность, пульсируя теперь вспышками красной боли. Нашарив в кармане джинсов брелок, Ефимцев пиликнул сигнализацией и забрался в салон грузовика. Его трясло от шока.

Он сидел, положив работающую руку на руль, и смотрел перед собой на лестницу, ведущую на склад. Два леденца RockCandy на приборной панели, которые он положил сюда вечером. Открытая пачка чипсов, немного крошек на сиденье. Топливный датчик, зависший на середине. Освежитель воздуха в виде ёлочки. Фотография светловолосой девушки — красивой, с печальной улыбкой, стоящей на фоне вокзала российского города. Вите понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить имя девушки.

Настя. Её зовут Настя.

В кармане мокрых джинс звякнул телефон. Он с трудом вытащил гаджет, посмотрел на экран.

«Привет. Я всю ночь не спала. Много думала о тебе. И вообще думала о нас. Котик, пожалуйста, прости меня за всё. Я знаю, что ты очень стараешься. Езжай домой, мы поговорим обо всём. Жду тебя, твоя Н.»

Губы тронула улыбка — сначала ласковая, но всё более неестественная, превращающая лицо в гневную маску. Наблюдатель быстро пишет, оставляя кровавые отпечатки на сенсорном экране:

«Скоро буду, любимая. Ты, главное, дождись. Нам о многом нужно поговорить. Я уже в нетерпении».

Пальцы наблюдателя поворачивают ключ в замке зажигания. Двигатель урчит; с трудом управляясь одной рукой, наблюдатель разворачивает грузовик на стоянке и выезжает на дорогу, ведущую в Форт-Лодердейл. Яркое американское солнце взошло над Майами, освещая залитые водой улицы, отражаясь солнечными зайчиками в лужах и стёклах большого города.

Когда наблюдатель кидает взгляд в зеркало заднего вида, он видит призрачную фигуру в красном, стоящую около обочины. Фигура прощально машет ему рукой.