Семя скошенных трав

15. Хэлга

Мне снова приснился тот самый кошмар.

Братишка Элгрэ, стрелок: «Орка, мы горим. Мы горим, брат. Куда наводить, брат? В двигатели?» — и я просыпаюсь рывком. Элгрэ просыпается тоже: у нас телепатическая связь, не воевавшим — не понять:

— Что, снова катапультировались, Орка?

Я тру виски, заставляю себя дышать. Еле проталкиваю горячий густой воздух в лёгкие. Душно. От жары я весь в испарине, грива липнет ко лбу и к спине, от влажной духоты нет спасения.

— Снова, — бормочу я. — Не повезло тебе с командиром, Отшельник… который раз катапультируемся — а я всё никак не могу понять, лучехват меня, что ли, дёрнул…

Элгрэ улыбается. Лицо — прозрачное в мёртвом жёлтом свете крохотного ночного светильника, глаза ввалились, грива мокрая от пота, словно он только что вынырнул из воды.

И я счастлив, что вижу его. Что он говорит, дышит, живой. Что он рядом.

Сердце потихоньку успокаивается.

— Ты же воин Северо-Запада, — говорит он, и я не слышу в его тоне упрёка, только беззлобную насмешку. — Твои предки считали доблестью не просто смерть в бою, а мучительную смерть…

— Но кто ж знал…

— Кто ж знал… — подхватывает он в тон, улыбаемся оба.

Глубина отчаяния и кошмара отпускает меня. Ощущение такое, будто поднимаюсь к солнечной поверхности из бессветной ледяной бездны. Очень хочется поднять ставень, увидеть чёрное звёздное небо… останавливает осознание: не увидим.

Небо Эльбы — пустое и мутное. В пыльном знойном мареве не видно звёзд. Элгрэ снова догадывается. Он выключает светильник. Мы оба смотрим на голографическую картинку на стене: прибой, мерцающий светлячками, добрая луна — Око ночи — смотрит на него из прозрачной выси…

— У Океана Второго — два спутника, — тихо говорит Элгрэ. — Но малого почти не видно; Окэ говорил, что небо там — как дома.

В такие моменты мне не стыдно, что я в последний миг врубил катапульту. Надежда — как далёкий маяк; от неё щемит сердце, сжимаются ноздри, это больно, но не хочется полного покоя смерти.

Еще не всё потеряно.

Мой брат.

Мои братья и сестры.

Дети, которых мы скоро увидим. Верю, изо всех сил верю, что скоро увидим. Под небом, похожим на наше. Как в героической сказке.

Если перестать верить — надо сразу же умереть. Отчаянье удушит.

Выставив отсюда земных военных, люди Вадима почему-то решили, что нам неудобно жить вместе. Хотели расселить нас по отдельным помещениям, разделить стенами. Уморительная Лида — бегает и очень смешно колышется на бегу — хлопотала больше всех. Пыталась научить нас словам «личное пространство». Уверяла, что оно нам нужно, это пространство, что мы тоскуем, потому что этого пространства нет. Хорошо, что нас понимает Вадим: он убедил её оставить нас в покое.

Противоестественно засыпать одному, просыпаться одному. Я знаю, каково это: из меня пытались выбить какие-то сведения, меня пытали: нас с Элгрэ заперли порознь. Один, отгороженный от всего мира стенами. Быстро чувствуешь, что сходишь с ума. На Земле так наказывают преступников.

Позволение покончить с собой — светлейшее милосердие по сравнению с этой жуткой пыткой. Смягчённый аналог пытки у людей называется «личным пространством» и считается комфортом. Вдобавок женщины почему-то должны жить отдельно.

Но мы остаёмся одни, ищем одиночества, только когда намерены умереть. Живём мы с родичами. Люди это поздно поняли.

Зато когда поняли, перестали нас делить.

Тогда мы убрали человеческие подстилки на подпорках, повесили гамаки, а для тех, кто их не любит, разложили спальные мешки. И расположились, как на пляже.

Как дома.

Мой брат Элгрэ — на расстоянии вытянутой руки от меня. Я слышу его дыхание. Я слышу спящих родичей.

Если бы слышал и спящих детей — мне не снились бы кошмары почти каждую ночь.

— Отвратительная жара, — говорит Элгрэ. — Я липкий, как снулая рыбина.

— Снова плохо с ресурсами, — говорю я. — Кондиционеры еле живые: сюда не хотят прислать новые. Мы ведь скоро улетим, так к чему тащить на несколько дней новую технику.

Элгрэ потягивается, выдыхает мечтательно:

— Океан, Океан… Как хочется выкупаться, командир! Пойдем в бассейн? Будем чувствовать себя живыми и чистыми до рассвета!

— У людей не принято купаться ночью, — говорю я и выбираюсь из гамака. Улыбаюсь. — Но мы не люди.

— Парни! — окликает нас сестричка Ангрю из Хэ, тоже пилот. — Я слышала. Возьмите и меня, я тоже мучаюсь от жары и не могу спать.

— Только тихо, — говорю я. — А то перебудим всех.

Мы крадучись проходим между спящими родичами. В дверях вдруг натыкаемся на человека. На Ларису.

Я вздрагиваю от неожиданности. Она тоже отшатнулась — но не испугана.

— Хэлга! — выдыхает она. — Слава богу. Я хотела тебя разбудить. Слава богу, ты уже не спишь.

Лариса — плотная человеческая женщина с густой гривой, чёрной и тяжёлой, как у шедми с Атолла. Волосы чёрные и гладкие, а лицо бело-розовое, это красиво. На неё очень приятно смотреть. Я ей нравлюсь, она любит меня угощать и иногда останавливает, чтобы поправить мою гриву. Она этнограф, несколько раз мы с ней подолгу беседовали. Я рад её видеть — но почему ночью?

— Что-то случилось, сестра? — тихо спрашиваю я.

В полумраке её лицо — как желтоватый полупрозрачный пластик. Глаза блестят, под ними тёмные пятна. На нижней губе запеклось пятнышко чёрной крови. Ей плохо.

— Вы ведь все — пилоты Армады? — спрашивает она.

Элгрэ и Ангрю утвердительно сводят ладони.

— Это хорошо, — говорит Лариса. — Пойдёмте со мной. Вас Борис ждёт.

Ангрю удивлённо фыркает. Я не удивлён.

Мы идём по тускло освещенным душным переходам. Пахнет пылью, разогретым пластиком и железом, тёплой стоячей водой с хлоркой. От этого запаха у меня жжёт в носу и в зобу, но я глубоко дышу.

Мне не по себе. Я дышу впрок, будто предстоит опасное погружение.

Мы идём по территории людей, ступая как можно тише, чтобы не разбудить спящих. Издалека слышим из кабинета Вадима приглушённые голоса: оказывается, никто уже и не спит. Слышим странные звуки: резкие вдохи, стоны… как будто кому-то из людей больно. Слышим, как Борис говорит:

— Лида, прекрати.

Борис — ученик Вадима. Вадим забрал Алеся, а Бориса оставил вместо себя. Понятно, почему Борис в кабинете Старшего станции, непонятно, почему так поздно.

Слова Ларисы и бодрствование остальных людей могут означать только беду.

Очень большую и очень очевидную беду.

Борис молод, тощ, его рыжеватая грива всегда взъерошена, он коротко её обстригает. Обычно этот странный человек носит на глазах прозрачные стеклянные пластинки, которые держатся на тонкой золотой проволоке — древнее приспособление людей для коррекции зрения. Утверждает, что скверно видит, но видит великолепно: пластинки — плоские, как-то влиять на зрение не могут. К тому же я слышал, как Борис спрашивал доктора Сэру, как она думает, можно ли вживить священных рачков хды в человеческую кожу. Хочет «дипломатического» краба между бровей, это так забавно — что он хочет, что мы знаем. Мы думаем, ему просто нравится выглядеть необыкновенно.

И нам нравится. Живых отличают живые странности. Мы все помним мертвенную одинаковость человеческих военных.

— Слёзы не помогут, — говорит он Лиде.

— Ничего не поможет, — говорит Шурик. Он врач, очень высокий и очень толстый человек, он всегда улыбается, но сейчас мы не слышим улыбки в его голосе. — Мы — мишень.

Мы переглядываемся.

— Они не могут! — срывающимся голосом говорит Эд. Он инженер, у него на лице, над ртом, растет щёточка жестких волос. — Не смеют! Не имеют права! — мы слышим в его голосе ужас.

— Отлично могут, — говорит Шурик. В тоне — презрение и злоба. — Они ещё и не то могут. Мы все в их глазах пособники врага. Они с наслаждением сведут счеты.

— Я не хочу! — почти кричит Лида и шмыгает носом. — Не хочу! Выпустите меня отсюда!

— Ещё желающие есть? — говорит Борис.

Гул голосов. Испуганных. Злых.

— Подло обсуждать это, когда тюлени спят, — говорит маленькая Соня, ксеномедик. Светлая гривка у неё — как барашки волн под ветром. — Их тоже касается! Подождём, когда придёт хотя бы Хэлга?

— Шансов нет ни у кого! — кричит Эд. — Пусть поспят напоследок, какая разница!

Тут мы входим. В кабинете — тесно. Там весь персонал станции.

— Боря, — говорит Лариса. — Пилоты хотели искупаться. Их даже будить не пришлось, повезло…

— Орка! — говорит Борис странным тоном. — Как кстати, что твои родичи с тобой. Мне так легче.

Мне хочется, чтобы тут был Вадим. Вадим старый; порой он ведет себя, как старый шедми. Мне с ним спокойно, как с нашими Старшими. Борис мне приятен, но с ним тяжело работать: порой многовато брызг. Зачем лишние слова?

— Люди решили нас убить? — спрашиваю я. Уже знаю, что услышу: люди с Земли убрали отсюда Вадима, чтобы расправиться с моими родичами, пока он не видит. Донная муть его боится.

Борис смотрит мне в глаза. На нем нет его игрушечных стекляшек, лицо обтянуло, как череп:

— Орка, они решили убить нас всех. Мы ждем транспортный борт с Земли, который должен нас забрать на Океан Второй, послезавтра. Но сюда идёт ракетоносец, братишка. Завтра ночью они будут тут. С приказом уничтожить станцию и всё живое на ней.

— И вас?! — переспрашивает Ангрю. — Люди? Вас?

И я удивлён. Нас — это ожидаемо. Надежда — обман. Но своих родичей?

— Сюда сбросят бомбу, — говорит Эд раздражённо. — Думаешь, атомный взрыв нас рассортирует?

Ему страшно, и от страха он почти теряет лицо. Это плохо. Когда накрывает паника, надо заставлять себя дышать. Нельзя срываться: срыв мешает думать.

Люди считают, что мы не боимся смерти. Даже — что нам всё равно. Но ведь так не бывает! Именно сейчас нам хочется жить до тоски, сейчас наша жизнь полна смысла, нас ждут дети, которых некому воспитать и защитить.

Но паника гибельна.

— Наверное, надо сказать остальным тюленям, — говорит Борис.

Несколько людей пытаются возразить. Шурик говорит, что наши родичи имеют право знать всё, Эд обещает панику и бунт, Борис морщится. Я чувствую, что люди заняты не тем — но они не учились воевать, они не знают, что делать со своим страхом.

Я смотрю на Элгрэ — и наша телепатия работает.

— Убежищ здесь нет, — говорит он. — Карьер, где раньше добывали какую-то породу, — это просто яма, только большая. Корпуса из алюминия взрыв сдует, как сухую водоросль.

Это срабатывает. Люди перестают нагнетать эмоции и начинают думать.

— Сбежать отсюда… — мечтательно говорит Шурик. — Воздух относительно пригоден для дыхания. Переждать в пустыне…

— До тех пор, пока с орбиты нас не засекут, — хмыкает Эд. — Они не дураки. Лагерь в пустыне! Заметно, как прыщ на лбу.

— Начнём с того, что мы не уйдём далеко, — говорит Соня. — Допустим, мы нагрузим на наш единственный вездеход столько воды, сколько влезет… И что? Вездеход рассчитан на десять пассажиров, пусть — ещё четверо в кабине, плюс вода, а нас пятьдесят, шедми — почти пятьсот, и они переносят здешнюю жару намного хуже нас. В вездеход даже люди не все поместятся, а пешком шедми точно не дойдут.

— Кто-то умрёт от теплового удара по дороге, — кивает Шурик. — Кто-то — когда доберёмся до места… Да о чём я?! Какое, к чёрту, место?! Нам надо оказаться за сутки километрах в ста отсюда! Это вообще нереально. Пустыня гораздо раньше убьёт шедми — да и нас, чего там! Меня — уж точно.

— А времени у нас много? — спрашиваю я.

Борис берёт со стола ВИДпроектор и включает запись видеосеанса.

Голограмма — с прикрытым фоном, будто тот, кто связывается, не хотел, чтобы увидели, откуда он говорит. Человек на голограмме молод, напряжён. Круглое розовое лицо — в красных пятнах: так люди волнуются. Говорит быстро и тихо:

— Эльба, приём. Говорит ракетоносец «Святой Пётр». В настоящий момент мы идём к вам и находимся в тридцати расчётных часах пути.

Вытирает потный лоб, сглатывает. Шмыгает носом, будто демонстративно вдыхает. Говорит — и голос срывается, становится тонким:

— Мы идём уничтожать концлагерь, это приказ Земли. И вас. Вы — предатели, я знаю. Вас раскрыли. Вы — подонки, но я не могу так… не могу участвовать в казни людей. Мы одной крови всё-таки. Поэтому говорю: бегите. Заприте шельм, возьмите вездеход, я знаю, у вас есть — бегите, чем дальше, тем лучше. Минимум сто километров, лучше — больше. И я постараюсь потом прислать за вами спасателей Обороны. Пусть вас судят на Земле, а не так. Всё. Надеюсь, вы поняли.

И сбрасывает вызов. Слушая, я успеваю сделать вывод и прикинуть варианты.

— Я понял, — говорю я. — Вы теряете время, Борис, а времени мало. Нужно действовать очень быстро и чётко. Будешь слушать шедми?

— Тебя? Конечно!

— Вам надо готовить вездеход, — говорю я. — Грузить воду для людей и самих людей. Подумать, как разместить как можно больше пассажиров. Шедми в пустыне делать нечего: мы в любом случае не переживём этот день, поэтому рассчитывать на нас нет смысла. Если экипаж ракетоносца даже засечёт вездеход с орбиты, они подумают, что вы бросили нас и сбежали, как советовал этот юноша. Они вряд ли станут прицельно уничтожать вас.

Люди смотрят на нас круглыми глазами. Борис качает головой. У Сони и Ларисы на щеках — капли, слёзы: им больно.

— Нет, — говорит Лариса.

— Да, — возражаю я. — Вы уйдёте в пустыню, а мы — по воде. Вы все забыли про Море. Оно мерзкое, но это вода, годная для жизни. Шестьдесят-семьдесят линий мы успеем проплыть за остаток времени. Думаю, этого хватит: глубина нас спасёт, как спасала всегда. И вряд ли нас засекут с орбиты: мы рассредоточимся.

Элгрэ толкает меня плечом. Люди несколько секунд потрясённо смотрят на меня. Вдруг Лариса обнимает меня за шею и прижимается губами к моей щеке:

— Хэлгушка, ты гений! Это выход!

Я глажу её по волосам, пытаюсь улыбнуться:

— Я учился в Академии. Я учился хорошо — и у ваших тоже, и у людей учился.

Борис качает головой:

— Нет. Будет ударная волна. Она пройдёт семьдесят линий за несколько секунд. А потом — цунами…

Я усмехаюсь:

— И эта мутная лужа единственный раз в истории станет похожа на Океан Шеда.

— Шедми, который боится волн, даже очень высоких — дохлая селёдка, а не шедми, — подхватывает Элгрэ.

— А ведь не все смогут плыть так быстро и в таких условиях, — задумчиво говорит Ангрю. — Среди родичей есть больные и раненые. И те, у кого слабовата подготовка.

Я смотрю на неё, раздувая ноздри: надо дышать:

— Я знаю. Но выбора нет. Я бы предложил людям взять самых слабых с собой, но в пустыне они точно погибнут, а в Море у них есть шанс.

Ангрю опускает глаза:

— Ты прав.

— Я прав. Будите ребят.

Они на миг складывают ладони, убегают. Я смотрю на Бориса:

— Я тоже пойду?

Он кладёт ладони мне на плечи:

— Орка, прости.

— За что?

— Мы больше ничего не можем, — говорит он, кусая губы. — Мы не можем помочь вашим больным. Защищаться не можем.

Я говорю как можно мягче:

— Очень много лишних слов. Не надо. Собирайтесь. Чем быстрее мы отсюда уйдём — тем у нас больше шансов. Помни: нельзя обесточивать станцию, оставь включенными фонари, кондиционеры и систему жизнеобеспечения, не складывай солнечные батареи: с орбиты станция должна выглядеть обитаемой.

Он кивает, мелко, часто:

— Да, Орка. Да. Да.

Я снимаю его руки. Касаюсь его волос. Мой брат-человек, будто войны никогда не было…

— Всё. Работай. Время утекает.

И бегу в наш отсек. Там я нужнее.

Никто из шедми уже не спит. Гул голосов. Все пытаются собраться: заворачивают в пластик и запаивают флешки с важными записями, собирают вещи — какие-то крохотные вещи, которые можно нести на себе… Мои ноздри закрываются сами собой, но я заставляю себя дышать.

Ко мне, прихрамывая, подходит Нихэй из Тоцу, с Северо-Запада. Его ноздри сжаты так, что их не видно, но лицо спокойно. Он протягивает мне запаянный пакет.

— Орка, — говорит он тихо, — я не поплыву. С тех пор, как мне прострелили лёгкое, не могу погружаться надолго… и сил мало. Но это не должно пропасть. Это палеонтологическая летопись Шеда, последние разработки моей погибшей группы. Это — о нашей биологической истории, о наших предках, о нашей сути. Больше подтверждений не будет, понимаешь? Планеты нет, новые раскопки невозможны. Это всё, что сможет нам помочь понять себя, это очень важно для наших детей. Возьми, не потеряй.

Я глажу его по щеке, смотрю в его лицо. Он не опускает глаз. Забираю пакет, распарываю подкладку комбеза, вкладываю пакет между двумя слоями плотной ткани — и тут меня окликает Хирмэ.

— Орка! Возьми ещё, — и протягивает микродиск. — Мои дневники… и стихи.

— Манта, почему? — удивляюсь я. — Ты-то — почему?

Он печально улыбается.

— Я слишком цивилизованный. Этакая аквариумная рыбка. Никогда особенно не занимался спортом. Не уверен, что выживу… а тексты… ну, просто с тобой будет надёжнее. Я прошу.

Я беру его книгу и прячу туда же, где научный труд Нихэя. Заклеиваю суперклеем. Никогда не думал, что душа может болеть так сильно — будто лучехват переваривает её заживо. Наверное, это похоже на ад древних.

Чувствую взгляд. Вижу Амунэгэ, который стоит, скрестив руки на груди.

— Брат, — говорю я ему, — трижды прости. Мы должны оставить здесь твой памятник.

Амунэгэ чуть заметно печально улыбается краешками губ:

— Брат, памятник — тут, — и указывает на карман комбеза. — Новый памятник, переделанный. Трёхмерная модель. Не беспокойся по пустякам. Если я доплыву, мы установим его на Океане Втором. Если нет… не судьба.

Вокруг меня — те, кто хочет остаться, те, кто не уверен, что доплывёт, отдают сильным парням флешки, запаянные диски для трёхмерной печати, ВИДголы, свои судьбы, свою работу, то, что должно остаться нашим детям. Хиро стоит у аквариума с мерцающими медузами, поглаживает стекло — на её шее, на шнурке, стеклянная ампула с полипом, единственная надежда сохранить работу. Динглэ, открыв рабочую программу, с лихорадочной быстротой копирует документы на микродиск, листает, листает, листает… Кые и Лахан из Дакю на Океане Третьем стоят в сторонке, прижавшись друг к другу: два больных подростка, которым не доплыть, они слишком юны, ещё ничего не успели, им нечего сохранять. Пытаются улыбаться.

Время прощаний.

Я проталкиваю воздух в лёгкие. Он густой, он тяжёлый, я дышу им, как смолой.

— Шедми! — кричу я. — Торопитесь! Уходим на берег!

Мои братья и сёстры выходят в знойную душную ночь, в тусклую темень и жёлтый свет фонарей. Море блестит в электрическом свете, как миска с желе — прибой лениво облизывает кромку песка, глубокий штиль. У пирса замер катер людей — убогая жестяная лохань, которую и катером-то называть срамно. Погребальная ладья — больше эта штука никак не использовалась.

Я кричу:

— Братья, сёстры, послушайте меня! Говорит Армада!

Становится тихо. Чтобы меня было лучше видно и слышно, запрыгиваю на кнехт, к которому пришвартован катер.

— Важно! — кричу я. — Мы должны плыть, не теснясь в косяк, чем дальше друг от друга будем — тем лучше, меньше шансов засечь с орбиты. Цунами после взрыва разнесёт ещё дальше, но это не должно вас волновать: Армада знает, как получить доступ ко всем вживлённым маячкам родичей. Как только будет возможность, я найду. Даже тела. Клянусь.

Все молчат. Смотрят на меня. Множество глаз, в них — свет фонарей.

— Скорее всего, — продолжаю я, — станцию атакуют завтра ночью, ближе к утру. Резкий свет в спину — знак для всех: необходимо нырять как можно глубже. Кто успеет нырнуть — у того больше шансов выжить. Вопросы?

Все молчат.

— У нас ничего не будет: ни пищи, ни медикаментов, ни пресной воды, — говорю я. — Любой объём, тормозящий движения, может быть гибелен, а нас спасёт только скорость. Общаемся дельфиньей речью. И надеемся, что Вадим догадается, где нас искать, когда прилетит…

Меня прерывает неожиданный рёв вездехода, чей двигатель запустили с места на полные обороты. Рёв, металлический лязг, грохот, крики… Я спрыгиваю на песок, кто-то бежит смотреть, что случилось.

Очень странно.

— Кто уехал?! — кричит кто-то из шедми в толпе.

— Они выбили ворота! — кричит девушка, кажется, Кые, из-за угла станционного корпуса.

И тут толпа шедми расступается. Наши пропускают потрясённых людей. Бориса с белым замершим лицом, Ларису, которая зажимает рот ладонью в скорбном жесте, Шурика, который тащит за собой за ремень полевую укладку с медикаментами: на брезентовой сумке — красный крест, значок медиков Земли.

Я подхожу ближе:

— Борис, что случилось?

— Эд, Димка, Олег и Лида угнали вездеход, — говорит он. Без интонаций — словно ещё не понял до конца. — Они грузили воду. Шурик и Соня принесли диагност, подключили и пошли за лекарствами, на всякий пожарный. Мы с Арманом думали, как прицепить к вездеходу пустую вагонетку, Лариса и Толик искали на карте место, где можно хоть как-то укрыться от спутника — овраг, лощину или что…

— Сумасшедшие, — тихо говорит Соня.

— Гады, — выдыхает Шурик. — Решили, что так у них больше шансов. Воды больше, уехать дальше… Интересно, сами они позовут Оборону или дождутся, когда их найдут? У них ведь станционный передатчик.

Я вижу глаза шедми вокруг. У моих родичей, кажется, не укладывается в голове, что кто-то может бросить своих братьев и сестёр вот так… это непостижимо. Нам жутко.

— Ничего не отменяется, — говорит Борис. Его голос окреп. — Идите в Море, о нас не беспокойтесь, — внезапно улыбается. — Встретимся в вечном Океане… когда-нибудь.

К нему подходят Нихэй, Ртэху, Кые, другие, — раненые, не успевшие оправиться, слабые, — касаются его волос, обнимают его, обнимают других людей. Соня прячет лицо у Нихэя на груди, её плечи вздрагивают. Шурик прижимает к себе Кые и Лахана. Мы все — одно.

И вдруг меня осеняет дикая мысль.

— Борис! — ору я. — Катер ведь на ходу?

— Да какой это катер… — бормочет Борис, но у него на лице, в глазах — безумная надежда.

— Какой бы ни был! — рявкаю я. — Горючку! Медикаменты! Грузитесь на борт.

— Хэлга, это смешно, — пытается вставить Шурик. — Его же заметят с орбиты ещё вернее, чем вездеход…

— Зато он вместит всех, — говорю я. — Надо рискнуть. Какая разница!

— Его не заметят, — вдруг говорит Амунэгэ.

Все оборачиваются к нему. Он стоит, скрестив на груди руки, сжав кулаки. Криво, странно улыбается.

— Ты, наверное, спятил? — говорит Элгрэ.

— Оказывается, я шаман, — говорит Амунэгэ с той же странной улыбкой. Безумной. — Со мной говорят те, из ночного ветра.

— Сбрендил! — Ангрю стучит костяшками пальцев по виску.

— Пусть — сбрендил. Просто поверьте. Больше-то не во что! И держитесь катера, все. Вас не заметят, духи нас скроют, я обещаю, клянусь дыханием.

Все дети Коралла слегка безумны, думаю я. Улыбаюсь.

— Заправляйте катер, — говорю я. — Пожалуйста.

Дальше в лихорадочной спешке таскаем воду, льём горючку. Устраиваем на борту раненых и больных. Борис входит в рубку — но там у штурвала Хосчэ из Гои, он дома водил водные кометы от острова к острову:

— Нет, человек, дай мне. Я справлюсь лучше.

Амунэгэ стоит рядом:

— Я не поплыву, Хэлга. Я буду молиться здесь.

— Хорошо. Молись, больше ничего не остаётся. Только уцелейте, пожалуйста.

Я прыгаю за борт. Мы сбрасываем с пирса швартовочные концы.

Катер, пык-пыкая своим увечным движком, потихоньку отваливает от берега. Шедми кидаются в мутную тёплую воду.

За нами остаётся станция, освещённая, с раскинутыми солнечными батареями. Словно в её помещениях ещё остались люди и шедми.

Я быстро понимаю: будет труднее, чем хотелось бы.

Тёплая, отвратительная вода Моря — как кисель из донной взвеси. В ней попадаются какие-то слизистые комки или пласты слизи величиной с одеяло, толщиной в ладонь. Они медленно дрейфуют с подводными течениями. Микроорганизмы или местные водоросли — учёные бы разобрались, мы не разбираемся, для нас это просто помеха. Замедляют движения.

Но слизь — полбеды. Утром восходит местное солнце — карликовая звёздочка — и быстро раскаляется добела. Солнечные лучи жалят головы, от них нет спасения, мы ныряем в тёплую муть, но она почти не охлаждает. Я понимаю, почему военные людей выбрали для нас этот мир и это море: злая ирония, жестокая пародия на Океан. Куда вы тут сбежите, шедми? Уходить вашим душам в эти тёплые буровато-жёлтые воды, населённые только слизью…

Я понимаю: мы не все выйдем из этой воды. Но надо держаться на плаву.

Мы плывём почти наравне с катером. Сейчас мне кажется, что в этом есть смысл: заметят ли нас с орбиты, нет ли — а помощь некоторым из нас может понадобиться сейчас. Катер оказывается больше, чем я думал, он — спасение. На нём — очищенная пресная вода, медикаменты. Можно бросить с борта бутылку с водой, можно спустить верёвочный трап, чуть сбавив ход — и кто-то поднимется на палубу, чтобы немного отдохнуть.

Наша общая скорость безобразно мала. Но быстрее не получается.

Жуткий зной — бесконечен. Становится всё жарче, дышать тяжело, мы ныряем и плывём под водой — там чуть легче, но в толще воды висят слизистые образования, более плотные, чем пласты на поверхности. Они полупрозрачны, почти не видны в водяной мути, липнут к коже, к одежде, к волосам — от них тяжело освободиться.

Путь похож на пытку.

Я много раз думаю: если бы не катер — мы многих потеряли бы ещё днём.

Но и на палубе катера — тяжело, не скрыться от жары. Я думаю о наших раненых, которых люди обливают водой, чтобы хоть немного охладить.

Море Эльбы — та же пустыня.

Мой братишка Элгрэ пытается шутить, щёлкает дельфиньей речью:

— Командир… знаешь, откуда на Эльбе… море?

— Откуда? — отзываюсь я на выдохе.

— Местный бог… варил суп из медуз… попробовал — гадость… и выплеснул сюда.

Невольно улыбаюсь.

Думаю о том, что у людей бывают долгие союзы, когда один из родичей становится намного любимее и важнее, чем прочие. У нас с Элгрэ — такой союз. Как забавно.

Люблю всех. Но мой стрелок — кусок моей души; мы — телепаты, хоть телепатии и не бывает.

— Бог… перекипятил его, Элгрэ! — отзываюсь я.

Элгрэ отвечает дельфиньей трелью. Те, кто ближе к нам и хорошо слышали — встряхиваются, плывут быстрее.

С катера спускают ведро на верёвке, зачерпывают воду, поднимают на борт.

Так течёт время.

Когда солнце склоняется к горизонту, мы все уже выбились из сил. По сравнению с дневным пеклом сумерки кажутся нам прохладными; мерещится еле заметный ветерок.

Делаю рывок вперёд. Подплываю к катеру.

От него несёт горючкой и горячим металлом. На воде в кильватере — масляные пятна.

Хватаюсь за свисающий трап — борт обжигает кожу. Кричу:

— На катере! Мы далеко от станции?

Шурик перевешивается через борт. На его голове — мокрый платок, лицо красное.

— Пятьдесят километров! — кричит он.

Пятьдесят километров людей — чуть больше сорока наших линий. Мы не успеваем.

— Шедми! — кричу я. — Вдохните! Стало прохладнее — надо спешить.

Родичи отзываются дельфиньим щёлканьем. Мне кажется, что голосов страшно мало — но, быть может, ответили лишь некоторые?

Надо спешить, но мы уже слишком устали.

Я думаю о том, как мы все переживём ударную волну — но тут же прерываю себя. Это произойдёт под утро. Конечно, под утро. Впереди ещё целая ночь. Мы успеем.

Темнеет, темнеет, темнеет.

Ночь — чуть менее душная, чем на станции. Плыть легче, но темень — как в закрытой коробке. Небо — чёрный войлок, пустое и плоское, без звёзд и лун: у Эльбы нет спутников.

Хосчэ кричит с катера:

— Включить прожектор?

— Нет! — ору я и хлебаю тёплую горько-солёную воду. Отплёвываюсь. — Лучше акустический пеленг! Мы… — окунаюсь, выныриваю, продолжаю. — Лучше мы поплывём по звуку!

Единственное в море пятно света будет для звездолёта на орбите — как наша подпись «Мы здесь!» Прожектор — нельзя. Плыть в кромешном мраке — неприятно, но безопасно. Лишь бы никто не потерял ориентацию и не повернул назад.

Я слышу плеск воды у борта катера — и чёткие щелчки. Вода доносит звук безупречно, и он указывает направление не хуже прожекторного луча. Я слышу радостный щебет и щелчки родичей: все оценили.

Движок катера фыркает и чихает, даёт перебои, но всё-таки тащит его вперёд. Мы плывём в ночи — и темнота окружает нас, как безнадёга.

Ночь бесконечна. Если бы не пык-пыканье катера, не плеск воды от движений моих родичей и не щёлканье пеленгатора, можно было бы совсем потерять ощущение направления, расстояний, верха и низа. Мы плывём молча. Думаю, большинство уже почти на пределе.

— Шедми! — щёлкаю я иногда. — Ответьте Армаде!

И слышу короткий дельфиний щебет: ни у кого не хватает энергии на длинные фразы. Я рад, что хоть как-то отзываются: вроде мы ещё держимся на плаву.

Мрак и тепло вытягивают силы, укачивают, лишают воли. Вдруг понимаю, что почти сплю: по инерции гребу, ноздри зажаты. Вздёргиваю голову, встряхиваюсь:

— Ответьте Армаде!

Фырканье, плеск, щебет.

— Проснитесь, шедми! Элгрэ!

Мой брат выныривает рядом, фыркает, вдыхает.

— Командир, я задремал…

Щёлканье пеленгатора — где-то вдалеке.

— Катер ушёл! — ору я. — Шедми, поднажмите.

Голоса:

— Темно, как в желудке лучехвата…

— Вода в ноздрях…пф…

— Сэру! Доктор Сэру!

— Здесь, я здесь…

— Хоть бы каплю света…

Встряхнулись. Даже чуть отдохнули. Можно продолжать.

И тут ужасный режущий свет вспыхивает за нами.

— Ныряйте! — ору я изо всех сил, делаю вдох и рвусь в глубину, расталкивая воду, как густую тёплую смолу.

Невероятный тяжёлый грохот сотрясает весь мир до самых основ — и я чётко вижу прямо перед собой, в кромешной тьме липкой воды, кошмарную офиуру — лучехвата из мёртвого белого огня — того самого, о котором говорится в легендах — слепую тварь из множества ветвящихся щупалец-змей и чудовищной пасти, ведущей прямо в желудок, в кромешное небытие — разум гаснет…

Вокруг — вода, я отталкиваюсь от неё… поднимаюсь к поверхности… жар обжигает лицо. Мир освещён багровым, полон рокочущего гула. Дышать тяжело: воздух жжёт изнутри.

— Шедми! — ору я так громко, как могу. — Ответьте Армаде!

Фырканье, плеск.

— Больно!

— Помоги мне! Помоги!

— Командир, где ты, я ничего не вижу!

Рука Элгрэ. Прижимаю её к щеке.

— Глаза болят, командир… — он моргает и моргает. По щекам — слёзы, как у людей — или капли воды, как слёзы. — Ничего не вижу.

— Держись, — приказываю я. Выдёргиваю руку из рукава, рукав подаю ему. — Не отпускай, — и снова ору. — Шедми, сюда!

Лица. Руки. Призраки в багровой мгле. Всплывшее тело — Ртэху. Ещё тело. Пальцы без перепонок. Шурик…

Кто-то выныривает прямо передо мной. Хирмэ — а за него судорожно цепляется Соня. Вдыхает — и отрыгивает воду, и снова. Кашляет. Еле выговаривает:

— Я… утонула… не умею… плавать…

Вдруг вспыхивает прожектор. Катер?!

На каком-то всплывшем обломке на коленях стоит тёмная фигура, придерживает прожектор, укреплённый непонятно на чём. Голос Амунэгэ:

— Шедми, сюда! Люди, сюда!

Плеск. Головы, тёмные над отражающей свет прожектора водой.

Я подплываю ближе.

— Пустите, у меня человек тут, — Хосчэ подтаскивает к плоту кого-то, кто потерял сознание, держа его голову над водой. — Борис. У него кровь.

Голос Сэру:

— Он жив?

— Кажется, тёплый.

Голос Нихэя:

— А остальные люди? А Лариса? А Арман? Толик?

Я кричу:

— Люди, сюда! Шедми, кто видел людей?!

Голос Хосчэ:

— Помогите поднять Бориса на плот! Амунэгэ, помоги.

— Подержи фонарь, — плеск, возня.

Рука на моём плече:

— Командир, ты здесь?

Глажу руку:

— Здесь. Да.

Голос Ангрю:

— Выключите свет: нас засекут.

Амунэгэ:

— Не беспокойся, сестра — видишь, облако пепла над нами?

Голос Сэру:

— Радиоактивный пепел…

Живые выныривают и плывут к свету. Я кладу руки Элгрэ на край плота:

— Братишка, держись. Я должен посмотреть — вдруг ещё кто-то не может видеть из-за той вспышки.

Элгрэ просит, как белёк:

— Командир, останься!

Глажу его по щеке:

— Братишка, тюленёнок, я вернусь. Сейчас вернусь.

Вода вокруг почти горяча, но внутри меня — чёрный лёд. Мой стрелок — слеп. Я убил бы голыми руками того, кто это сделал с ним… того, кто это сделал со всеми нами.

И со своими братьями. Я вижу подплывающих шедми, но не вижу людей. Когда ударила волна, они все, видимо, были на поверхности или очень близко к ней. Я не помню, как нырял, но, видимо, меня вёл инстинкт: шторм — ныряй как можно глубже. Людям инстинкт велит всплывать наверх…

Маленькая девичья рука. Кые.

— Это ты, боец? Прости, я имя забыла… всё перемешалось…

— Ничего.

Голос:

— Кто здесь? Где вы?

Голос:

— Больно! Больно!

Я плыву на голоса, почти не чувствуя собственного тела. Я думаю об Элгрэ. Я думаю о родичах. Я думаю о людях. Я заставляю себя дышать.

Мрак бесконечен. Настанет утро, но не рассветёт: радиоактивный пепел затянул небо. Ужасное багровое свечение меркнет. Догорает и горючка, разлившаяся по поверхности воды. Остаётся только свет прожектора над неживой водой.

Проходит время и ещё время.

Кажется, у плота Амунэгэ собрались все уцелевшие. Восемь наших родичей ослепли, как мой Элгрэ. У многих ожоги; самый худший случай — Лахан, у него обожжена половина лица и выжжен глаз. Вдобавок, я уверен, мы все радиоактивны.

Люди прилетят и помогут?

Вадим прилетит и поможет? Но как же он нас найдёт? Вокруг — жаркий ад, так должно бы выглядеть жилище Хэндара. Если верить легенде, живым отсюда нет выхода.

Хочется пить. Мы пьём солёную воду, но она тяжело утоляет жажду, особенно раненым. От солёной воды нестерпимо горят ожоги, наши родичи еле сдерживаются, чтобы не кричать. Элгрэ держится одной рукой за край плота, другой — за меня, тяжёло дремлет у меня на плече… или это полузабытьё.

Борис лежит на плоту, его грудь заметно вздымается, но он без сознания. Соня сидит рядом с ним, свернувшись в клубок, её мелко трясёт. Это последние люди.

Военные людей хотели убить нас, но начали с того, что убили своих родичей.

Время больше не течёт.

Нам остаётся только ждать. Люди Вадима в пути, штатно прибудут на Эльбу только завтра… или уже сегодня? — в чёрных клубящихся небесах не видать ни проблеска, ни просвета… но им ещё нужно нас найти.

Радиоактивный пепел скрыл нас от врагов — но скроет и от друзей.

Радиация нас медленно убивает.

Нам нечем помочь родичам, которых мучает боль.

Нихэй держится за плот, положил на него голову. Кые уцепилась за какой-то небольшой плавающий предмет. В полумраке мне кажется, что это пластиковая канистра.

Борис очнулся — и они сидят в обнимку с Соней. Лахан тоже сидит на плоту рядом с людьми, поскуливает, как голодный белёк: половина его головы чёрная, грива сгорела. Амунэгэ всё ещё держит прожектор, и я вяло поражаюсь: почему он давно не сжёг себе руки раскалившимся стеклом и металлом? И вообще — откуда источник питания? Это ведь только верхняя часть прожектора, отломанная от подставки: я вижу торчащие провода.

Так не бывает, думаю я. Видимо, он вправду шаман.

Усмехаюсь собственной глупости.

Нет сил быть рациональным. Нет сил быть логичным.

— Шедми! — ору я хрипло. Горло болит, жжёт где-то глубоко. — Ответьте Армаде! — и кашляю.

Фырканье и плеск.

Голоса.

— Ещё пока…

— Держимся на воде, Армада…

— Здесь Атолл.

— Не весь Атолл — Эсчэ нет, Сэгрдэ, Улу… Хиро видели мёртвой…

— Здесь Юго-Запад… Окэ утонул… Ицу тоже не видно…

— Здесь Северо-Запад, кроме Тоху и Виги.

— Заокраинный Север… Такхара нет…

— Южный Архипелаг… нас трое осталось…

Голос доктора Сэру:

— Старайтесь не пить. Старайтесь не погружаться. Держитесь на поверхности, берегите силы.

Элгрэ вздрагивает, просыпается:

— Командир?!

Его глаза — перламутрово-белёсые, без блеска. Он тут же сжимает веки. Глажу его по щеке, глажу мокрую слипшуюся гриву. Он тихо говорит:

— Идёт тяжёлый модуль. Модуль людей.

Я прислушиваюсь. Слышу уцелевших братьев и сестёр — и какой-то тяжёлый, вязкий гул, то ли вокруг, то ли в моей голове.

— Не слышу, — говорю я, приблизив рот к его уху. — Ты уверен?

Элгрэ вздыхает, как всхлипывает:

— Мне кажется. Мне кажется, я чувствую эти мелкие волны… вибрацию, движение воды. И звук. Не столько слышу, сколько чую. Как тогда, на Океане Третьем, у Скального, ночью…

Я вспоминаю бой за Скальный. Я чувствую жаркий вкрадчивый ужас.

— Амунэгэ, — говорю я. — Как бы ты ни создавал этот свет — время его погасить.

Амунэгэ вздыхает и перехватывает прожектор удобнее; я думаю, что его руки уже давно затекли:

— Нет. Это знак. Знак для Вадима. Нас ищут.

— Это знак для военных, — говорю я. — Нас впрямь ищут, чтобы убить.

Амунэгэ отрицательно фыркает:

— Брат… не спорь.

Борис вздёргивается:

— Вы о чём? Им ещё рано. Они не знают. А вот военные — им могли рассказать… эти сволочи…

И тут я тоже чую. Всем телом, как рыба, чувствую это движение воды, вибрацию силового поля модуля. Поднимаю глаза.

И прежде, чем рассмотреть в мутной небесной темноте сам модуль, я вижу проблесковые огни, имитирующие наши! Синий-белый! Синий-белый!

Неужели это не провокация? Наши братья не хотят, чтобы мы приняли их за военных? Понимают, что не у всех есть силы нырять? Понимают, что половина раненых уже не выплывет?

Голоса:

— Смотрите, смотрите! Знаки Армады!

— Синий!

— Наши!

Борис шепчет:

— Не может быть. Это обман.

Модуль медленно снижается над нами. Прожектора освещают море. Свет на плоту гаснет, но я успеваю увидеть на брюхе модуля голубой треугольный вымпел Шеда.

Он грубо намалёван краской. Второпях.

К воде спускается платформа, поддерживаемая силовым полем. На ней — Вадим, Жанна, Антон, ещё кто-то, кого я не знаю. Стоят на коленях, чтобы сразу подать руку тем, кто в воде.

— Вадим, — говорю я, — сперва людей. Соня не может плавать, а Борис, кажется, тяжело ранен.

— Здравствуй, Орка, — говорит Вадим. Его голос срывается.

Дальше — спасательная операция. Берут на борт людей, потом — наших раненых. Я помогаю Элгрэ подняться на платформу, передаю его Антону, слежу, как его укладывают на носилки. Я помогаю другим.

Я помогаю Нихэю и думаю, что он ещё дополнит летопись древних существ. Я помогаю Хирмэ — и думаю о его новых стихах.

А ещё думаю о поэмах, которые не сочинят, о научных трудах, которые не закончат, о проектах, которые сегодня сгинули в этой нагретой взрывом воде. О светящихся чудесных медузах Хиро. Закрываю ноздри — и нос болит.

Потом мы ждём, когда платформу спустят за нами. Амунэгэ сидит на плоту, поглаживая кончиками пальцев прожектор. Рядом со мной выныривает Ангрю. Всё как будто кончилось неплохо, но теперь я думаю о людях.

Думаю о том, что не пришло мне в голову на берегу. Что нужно было велеть людям приготовить что-то, за что они смогут держаться в воде — пустые баллоны, канистры, куски пластика… я ведь не подумал, что некоторые из них не умеют плавать.

Не предусмотрел.

А если бы предусмотрел — может, спасся бы ещё кто-нибудь из них? У меня болит душа.

— Ты сказал «люди» или мне показалось? — спрашивает Амунэгэ. — Я знаю, где ещё люди.

Я вздрагиваю, поворачиваюсь.

— Ещё не знаю, кто, — говорит Амунэгэ. — Но чувствую. Линиях в двух отсюда есть отмель. На ней — Тэллу и двое людей. Мне так кажется.

Я хочу расспрашивать и расспрашивать, но за нами спускается платформа модуля. Мы поднимаемся на борт.

Вадим улыбается мне. Его лицо осунулось, под глазами — чёрные мешки. Я трусь щекой об его руку.

— Спасибо, тюленёнок, — говорит он. — Что бы я делал без тебя, воин.

К нам подходит Амунэгэ. Его покачивает.

— Люди, — говорит он. — И Тэллу из Хтэ. В двух линиях. Песчаная коса, на ней… я тебе говорил…

Клянусь дыханием, до этого мгновения он не успел сказать Вадиму ни слова.

Вадим смотрит на него… странно.

— Амунэгэ, художник мой дорогой, — говорит он, — скажи, ты — то, что я думаю? Да?

Амунэгэ улыбается.

— Я же не слышу твоих мыслей, — говорит он очень устало. — Но, кажется, догадался. Да, я — резидент Галактического Союза.

16. Вера

Я пропустила катер.

Пропустила чудовищно интересные вещи на пирсе, и из-за этого, конечно, не смогла напроситься с ними на этот остров Серебряный, на засекреченную военную базу. Нет, конечно, у меня сейчас нет никакой уверенности, что меня бы туда взяли… но попытаться, разумеется, стоило.

С другой стороны, я пропустила катер не просто так: я снимала детей.

С точки зрения ценности информации — ну, такой, коммерческой, что ли, сенсационной ценности — отснятый материал, конечно, не мог сравниться с секретной базой, подводными лодками шедми и прочим, таинственным и ужасным. Но это была моя информация, страшно ценная лично для меня.

Потому что, разговаривая с детьми, я вдруг поняла, что они мне ужасно нравятся. Шедмята. Эти подростки, которые по нашим меркам ещё не совсем подростки. Они мне так невероятно нравятся, что это всё меняет.

Даже этот умник, который знал, как кормят человеческих младенцев — Хэдртэ — мне нравился, потому что не было в его словах никакой грязной изнанки. Они ведь могли бы начать надо мной смеяться… да что там! Они могли бы начать тыкать в меня пальцами и кричать: «Убийца! Убийца!» — что бы я им ответила… Они могли бы намного резче оборвать Андрея, который попытался утешать Ынгу, как нашу Таню, которая громко плачет. Они бы могли — но определённо не захотели.

Только молча, с ожесточением драили всё, что подворачивалось им под руку. А я думала, как сильно они друг друга любят, как хорошо понимают… и как странно это видеть. И как больно за них. И как жутко смотреть. Будто они гораздо старше своих лет — или это война их сделала взрослыми.

Мне до тоски хотелось, чтобы они перестали быть такими сосредоточенно-серьёзными и чтобы им больше не захотелось отводить взгляд, если кто-то из людей смотрит им в лицо. После истории с куклой я слишком хорошо понимала, почему они отводят… а может, они видели, как из лаборатории выносили труп, упакованный в зелёный пластик, и догадались, что это такое. Но всё равно…

И пока дети отмывали пол и стены спальни от плесени и ещё какой-то дряни, я сбегала на берег. Взяла у Тари флягу с рыбным бульоном и какие-то зеленоватые полупрозрачные мягкие кубики вроде мармелада — и побежала обратно.

Пришла как раз когда взрослые как-то рассредоточились по территории, что-то проверяли, в общем, были заняты. А дети уже устали. Всё ещё тёрли щётками и очищающими салфетками с дезраствором всё вокруг — но уже гораздо медленнее.

И я сказала:

— Ребята, Тари прислала вам еду. Хотите перекусить?

Росчэ, серенький в крапинку, словно в синеватых веснушках, хмыкнул:

— Пить вот отсюда? По очереди?

Остальные смотрели на меня скептически.

— Ну вот ещё! — сказала я. — Как говорил один мой сокурсник, мы сделаем магию!

— Не бывает, — сказал Хэдртэ.

— Иногда, — сказала я. — Если очень хочется, — и раздвинула складной стакан. Без щелчка — и получилось очень ловко, я даже сама не ожидала.

Фокус был простенький и глупенький, но они все посмотрели на меня. А я раскрыла ещё несколько стаканов и начала наливать тёплый бульон. Им запахло — гадко, рыбой запахло, но шедмятам, наверное, это было очень вкусно и напомнило, что они давно голодны.

И стаканы они разобрали. Кроме Ынгу. Я подумала, что ей кусок не идёт в горло, потому что она всё вспоминает о кукле и о бельках… и вдруг у меня в голове сама собой нарисовалась настолько яркая картина, что — ах! Дух захватило.

И я ей сказала, ужасно радостно, потому что у меня прямо ощутимо отлегло, гора с плеч:

— Ынгу, солнышко, а знаешь, ведь не убили они бельков, эти гады!

И снова все дети разом посмотрели на меня. У Ынгу ноздри были сжаты в узенькие щёлочки — и резко раздулись, она вздохнула всей грудью и фыркнула. Не от злости, как кошка, а как морской зверёк: от избытка воздуха.

— Откуда ты знаешь? — спросил Хэдртэ.

Я его имя запомнила, но не рискнула бы выговорить, поэтому сказала так:

— Послушай, командир, если бы они убивали детей, они бы на эту куклу и внимания не обратили. Никого они тут не нашли! Поэтому и стреляли в ваш проектор и куклу топтали — от злости, с досады!

Как у них изменились лица! Будто свет зажёгся под кожей и в глазах — не знаю, как они это сделали. Я машинально чуть довернула чувствительность камеры, потому что это надо было видеть, свет этот.

Ынгу взяла меня за руку и потёрлась лицом о мою ладонь. Она была холодная и шелковистая, а нос влажный, но не мокрый, как у собаки, а именно чуть влажный, как у кошки.

Я впервые в жизни касалась ксеноморфа — и мне было… захватывающе! Улётно! Не гадко, а лестно. Я погладила её по голове: волосы на ощупь совсем не такие, как у людей, они будто толще, как лошадиная грива, но глаже, скользят…

Сэнра, у которого ушки были точно как у тюленя, маленькие, но оттопыренные, восхищённо сказал:

— Ты очень умная.

— Я журналист, — сказала я. — Вы знаете это слово?

— Как комментатор Течений? — спросила Ынгу, и я подумала, что речь, наверное, о новостных лентах, о течении жизни.

— Наверное, — сказала я. — Комментатор должен анализировать факты и делать выводы?

Они сложили ладошки, будто собирались молиться. Я чуть удивилась, но вспомнила, что у шедми это — как кивнуть, соглашаясь.

— Ну вот, — сказала я. — Я анализирую и делаю вывод, что детей отсюда успели забрать. А эти сволочи увидели, что корпус пуст, и стали громить всё, что подвернулось.

Дети заулыбались и засвистели, защебетали, как дельфины. И я улыбалась, мне хотелось хлопать в ладоши от радости… и вдруг я поняла, что сволочи — это люди.

Наши военные.

Победители.

Я поняла, ЧТО я сама сказала. Это понимание мне врезало, как в солнечное сплетение, даже дыхание вышибло — и я поняла, почему шедми зажимают ноздри.

Это было как с изнасилованиями и мародёрством в Той Войне. С тем, как это мучительно принять — и было бы мучительно, даже если бы это был ОДИН случай на всю огромную армию. А уж если…

Наши — не могут. В справедливой войне наши могут только подвиги, самоотверженность, геройство, мученичество, а подлости, мародёрство и насилие — это враги. Но мы ведь знаем.

И знание так ломает картину мира, что все его игнорируют. Или вообще забывают. И получается такая красивая, возвышенная, благородная война, что отлично смотрится на любых эпических полотнах. Наши — как ангельское воинство. Враги — как подлые бесы. Никаких исключений.

И здесь.

Я сама делала красивую, благородную, возвышенную войну: факты подбирались так замечательно. Так чётко. Ради Победы. И я ради нашей победы из всего этого вот… героев делала, получается — из тех наших, из отважных и прекрасных Людей Земли, которые с досады топтали куклу здешних детей, потому что не смогли убить их самих.

Я поняла, почему с Бердиным случился тот припадок в Космопорту. Даже больше: я поняла, почему он не стал разговаривать со мной в госпитале — и мне стало больно от того, как ему тогда было больно. От того, что он мог тут видеть. И я удивилась, как он вообще мог жить.

Мне хотелось рыдать, орать и бить кулаками по полу. Но вокруг были дети, бог мой, вокруг были дети, которые выжили просто чудом и ужасно радовались, что отсюда, похоже, сумели спастись ещё несколько детей… И я подумала, что грош мне цена, если начну тут громко оплакивать свою погибшую патриотическую невинность.

А они весело пили бульон, и обнаружили эти кубики желе, и тут же их разделили — и мне предложили: вот, желе из хэгговой гривы, что бы это ни значило. Вкуснятина вообще.

Я не рискнула пробовать. Но у меня всё равно было такое чувство, что моё кошмарное озарение снесло все границы: между мной и детьми, между мной и Бердиным, между мной и Юлечкой… Такое забавное чувство: мне теперь так же мучительно плохо, как им всем — и это почему-то очень хорошо.

Мы сидели на куче матрасов, тёплых от парообработки, и мне казалось, что я такая же сирота, как и дети. Доблестные военные, герои-победители, которыми я восхищалась всей душой, украли у меня мою Землю.

Но об этом не время было думать.

Я поправила камеру и уточнила режим звука. И сказала:

— А какие сказки вы любите больше всего?

Хэдртэ, умник, который не хотел считать себя ребёнком, сказал, что любит не сказки, а исторические драмы. Но его не поддержали.

— Про животных, — сказала Ынгу и улыбнулась.

— Да, да! — хлопнул в ладоши Сэнра. — Как осьминог костюмы менял!

— Как осьминог пошёл к рыболову в гости, — тихонько напомнила Юти и прыснула, совсем как наши девочки.

— Про полосатую змею!

— Как осьминог…

— Бельки! — фыркнул Хэдртэ. — Пережёванные сказочки вспомнили, для пушистеньких.

Ынгу покосилась — натурально кокетливо! С таким лукавым намёком, какой бывает только у вполне взрослых и знающих себе цену дамочек! Я только успела подумать, что — ничего себе.

— Хорошо, — сказала она. — Про клан с острова Гехю.

И остальные захихикали, а Хэдртэ усмехнулся снисходительно и свёл кончики пальцев.

— Непережёванный вариант, — добавила Ынгу с ядовитой улыбочкой, а Юти снова прыснула.

«Остров Гехю» — это было забавно. Дешифратор подкинул Страну Дураков, но это было неточно. Варианты: простаки, чудаки… как я поняла, у «дураков» мерцал смысл, напоминая то Иванушку-дурачка, то какого-нибудь блаженного-юродивого.

И всё. Дальше мы рассказывали сказки.

— Храбрые воины с острова Гехю собирались в ледяные поля на клыкобоя, — рассказывала Ынгу, жмурясь, а Хэдртэ ей мешал:

— Это было во времена Великих Охот.

А Юти и Ынгу на него цыкали:

— И так всем понятно, что давным-давно! — и Ынгу продолжала: — И вот, они проверили все копья и все остроги и решили, что копья слишком короткие, а остроги — и тем более. Что это…

— Это не гордо! — подсказал Сэнра.

— Да! — Ынгу шлёпнула его ладонью по лбу. — Это не гордо, не внушает трепета — и клыкобоя не возьмёт. И они решили копья удлинить.

— Взяли рыбный клей… — снова встрял Сэнра, и девочки ущипнули его за уши, с двух сторон. Он встряхнулся и возмутился: — Это же правильно!

— Да! — продолжала Ынгу. — Они взяли рыбный клей и сыромятные ремни, и сделали из каждых четырёх копий одно, это стало гордо, а если ты будешь перебивать, то сам и расскажешь дальше!

— Лучше я, — сказал Хэдртэ. — Они пошли к священной скале с аркой во имя сердца Хэталь, чтобы Хэталь благословила оружие. Но не смогли пройти под ней. Копья мешали.

— Один из них посоветовал другим нагнуться, — подсказал Росчэ.

— Но это было не гордо! — хихикая, выдали девочки хором.

— А по-другому копья никак не проходили, — уточнила Ынгу.

— За этим наблюдал парень из другого клана, — продолжал Хэдртэ невозмутимо.

— Лысый парень из другого клана, — поправила Ынгу.

Шедмята рассмеялись, а я подумала: ага, ребёнок, которому полагается быть умнее взрослых. Я угадала.

— Да, лысый, — поправился Хэдртэ. — Он посмотрел и сказал, что всё можно решить моментально: взял у одного из храбрецов копьё, опустил наконечником вниз и протащил под аркой по земле.

— Но это было не гордо! — в восторге пискнула Юти. — Не гордо и слишком просто!

— И храбрецы сказали парню, что этот способ не годится — есть получше: надо выкопать под аркой яму поглубже, — с серьёзной миной закончил Хэдртэ. — Это будет и гордо, и внушительно.

Они веселились, рассказывая. Им приятно было вспоминать, и мне было понятно, почему: фольклор — кусок дома, даже кусок души, наверное. А я вдруг поняла, что эту несчастную куклу топтали вовсе не со злости.

Кому-то назло её топтали. Кого-то тут держали под стволами боевого оружия — и топтали эту куклу. Может, обещали в это время, что и с живыми бельками будет так же. Кого-то допрашивали здесь.

Может, всё это — мои дурацкие фантазии.

Но мне это так ярко представилось, что захотелось сжать кулаки. Я думала о журналистах, которые ухитрялись писать то же самое, что и я, с фронта — что они были абсолютно правы перед Родиной, даже если писали самую пошлую слащавую ложь, а я, похоже, уже готова предать… если даже не предала. Потому что мне хочется орать на весь эфир про эту куклу и про детей, которые рассказывают смешные сказочки в месте, где убивали…

И я мысленно врезала себе по лицу. Изо всех сил.

И сказала:

— А знаете, что? У нас на Земле тоже есть такой клан. Клан как будто бы с острова Гехю. Я тоже знаю сказку про них.

Шедмята на меня уставились поражённо. А я фыркнула, как можно более похоже:

— Эти храбрецы тоже ходили в вечную мерзлоту добывать клыкобоя… Клыкобой — это ж с вот такими громадными бивнями зверь, да? Здоровенный зверь — и вот такие зубищи?

Они улыбались и складывали ладошки, а меня несло:

— И вот храбрецы убили клыкобоя и взялись его тащить домой. Схватили за задние лапы — за ласты, у него же ласты, правда? — и поволокли по льду. И пели при этом песню: «Мы великие охотники, добыли клыкобоя и несём его домой. А дом всё ближе и ближе!»

— Хорошее начало, — сказала Ынгу, а её друзья смотрели на меня с интересом.

— Им было очень тяжело, — сказала я, — потому что бивни этого зверя пахали снег…

— Пахали? — переспросила Юти тихонечко — по-русски, будто на языках Шеда вообще этого слова нет. Неожиданно.

— Ну, воткнулись в снег и скребли по нему, и цеплялись за все неровности. Но храбрецов это не останавливало… и тут их увидел…

— Лысый парень? — подхватил Сэнра, смеясь.

— Нет, — сказала я. — У нас на Земле даже у самых маленьких детей растут волосы на голове. — Но всё равно, что лысый. Маленький мальчик. И он сказал: «Было бы легче, если взяться за клыки».

— Они послушались? — спросил Хэдртэ насмешливо.

— Да! — сказала я. — Им стало гораздо легче! И они радостно запели песню: «Мы умные охотники, добыли клыкобоя и несём его домой. А дом всё дальше и дальше!»

И была мгновенная пауза, пока шедмята осознавали, что услышали — и взрыв хохота. Они смеялись совсем как наши дети, и глаза у них блестели, и на лицах появился, я бы сказала, румянец: синеватые такие тени.

Никто и никогда бы не стал так хохотать в обществе врага.

Они думали, что я им не враг.

А я думала, что мои глупость и неосведомлённость меня от ответственности не избавят. И никого не избавят.

И что мне будет очень тяжело говорить правду, потому что единожды солгав — кто тебе поверит. И что очень может быть, что десять ближайших лет мне будут плевать в лицо на улицах.

И что Юлька был, похоже, единственным моим достоверным источником, но ему-то я и не верила, потому что он казался мне ужасно пристрастным. А ещё — ведь не укладывается в голове, что прав может быть ОДИН, а все остальные, с фактами, свидетелями, ВИДголами и записями могут дружно лгать. Издалека всё кажется таким очевидным… а вблизи рассыпается на нестерпимые осколки…

Вот тут-то и влетела к нам в спальню для бельков взъерошенная девочка в ожерелье из ракушек. И выпалила:

— Бежим на побережье, там катер!

Конечно, мы побежали.

Но не успели. Вернее, дети успели, они увидели всё, что хотели. А я — нет, я только пронаблюдала, как катер отчаливает от пристани, приподнимается над поверхностью воды, на силовом поле или ещё как — и стремительно удаляется, оставив за собой две белых пенных струи.

На пирсе стояли Алесь, Бэрей, маленькая Аня и Рубен. Я спросила у них:

— А Юлька?

И Рубен махнул в море рукой.

У меня сердце стукнуло так, что стало больно. Не столько из-за того, что я опоздала или боюсь за него, сколько от какого-то мучительного предчувствия. И я слушала про таинственный остров и засекреченную программу как-то вполуха.

Только следила за уровнем записи.

Надеялась, что потом пересмотрю и смонтирую. Сейчас писать выборочно у меня не было сил. Я была как горящий дом: во мне все несущие конструкции ломались и рушились. Но я уже себя не жалела. Я уже решила, что я должна сделать.

В ВИД-ФЕДе я, конечно, тоже буду одна. Совсем одна. Одна буду говорить то, что все остальные дружно опровергнут с фактами в руках. Я нарушу профессиональную дисциплину — хуже, чем с тем роликом… хотя и за тот ролик шеф орал — аж зашёлся. А ещё я нарушу закон. Наверняка это всё — военная тайна.

Но правда — это инстинкт.

Если ты получила новую информацию — её необходимо донести, иначе грош тебе цена. Но прежде мне надо было всё обдумать и проверить.

Галечный пляж у корпуса был уже основательно населён. Пока мы рассказывали сказки, здесь ставили тенты, раскладывали надувные матрасы, перенесли под тент портативный диагност, синтезатор — вышел лагерь под открытым небом. Шедмята плескались в воде; я подумала, что они просто купаются, но несколько ребят вынырнули с целыми охапками водорослей и притащили их на берег, туда, где Тари готовила еду, а люди ей помогали. Водоросли были коричневые, сборчатые, как волан на платье — и малыши, которые уже начали линять, отщипывали от них кусочки и совали в рот. Им не запрещали — съедобные водоросли, должно быть, даже без обработки. Так человеческие подростки притаскивают с огорода латук или щавель на радость малышам. Очень похоже.

Меня поразило, что некоторые дети обнимались.

Они обнимались не как дети, а… со значением обнимались. И тёрлись носами или вылизывали друг другу уши или углы губ, это было похоже на поцелуи, опять-таки совсем не детские. И всё это происходило как бы между прочим, в общей суете: ласкали и кормили бельков, — тоже было похоже на поцелуи, кстати, — что-то делали по хозяйству и походя слегка флиртовали друг с другом.

Это не смущало ни Тари, ни бельков, ни людей. А меня очень смущало, я ничего не могла сделать.

Многие дети, которые ходили плавать, были без одежды вообще. Их тела выглядели очень непривычно, потому что половых органов не видно. Как у кукол. Я вспомнила, что Юлька говорил: шедми — как дельфины, в нерабочем состоянии всё это у них втягивается в специальные щели, что облегчает им движения в воде. Всё понятно, но ужасно непривычно — хотелось отвести глаза.

Я думала, что они вообще не понимают, что такое стыд, если по-человечески, но заметила, как от моего взгляда ужасно смутились двое мальчишек, которые поймали и щекотали попискивающую девочку. И она смутилась, принялась обдёргиваться и поправлять волосы. А я поспешно ушла, но так и не поняла: смутились они от того, что я их застала за явно сексуальной игрой, или от того, что они, в их представлениях, ведут себя ребячливо, балуются, а я взрослая тётя.

А я пошла к модулю.

Мой ВИДпроектор не ловил Землю, я тут могла смотреть только местные передачи или мои старые записи. А мне надо было срочно пересмотреть запись конференции Мирового Совета, где выступал Майоров, я сдуру её себе не сохранила. Мне хотелось именно сейчас её послушать и подумать, потому что было ощущение, что тогда я половину информации пропустила мимо ушей. Какие-то намёки. Ещё какой-то кошмар, о котором знают и наши, и штатники, и правительства, и сам Майоров, и шедми, но о котором не говорят вслух открытым текстом.

Мне казалось, что уж сейчас-то я всё пойму. Шедмятки мне объяснили.

Около модуля никого не было. Там только стояла пара пустых экзоскелетов — их, видимо, тут оставили, чтобы сразу взять, если надо будет что-нибудь ещё перетащить. А все люди, наверное, работали в корпусах станции или на пляже. Только я одна тут бродила, как последняя бездельница.

Мне было стыдно, но я решила, что информация мне профессионально важнее, а с работой лучше справятся специалисты.

Я ещё думала: настроен ли замок шлюза на мою сетчатку? Но оказалось, что это и не надо, потому что люк был открыт: воздух здесь был почти как на Земле, я сама совсем не чувствовала разницы. Как на Земле, где-нибудь сильно на севере. Тяжесть заметнее чувствовалась: для того, чтобы бегать, двигаться, надо прикладывать чуть больше усилий, чем на Земле, я уставала быстрее. Хорошо, что разница мизерная, но всё равно мне казалось, будто я прибавила килограммов десять. Спасибо, что не пятьдесят.

Я вошла и сразу направилась в рубку, где должны же ведь быть и ВИДпроектор, и всякие штуки для связи. Подумала, что уж в родных-то приборах я как-нибудь разберусь. Дверь открылась бесшумно, я влетела, не глядя — и чуть не сбила с ног Андрея, который стоял около пульта связи. Он аж вздрогнул и закрыл директорию.

— Господи, Вера! — выдохнул он. — Как вы меня напугали!

Я улыбнулась:

— Я такая страшная?

И он улыбнулся, но напряжённо:

— Просто неожиданно. Вы здесь вообще неожиданная персона, Верочка.

— Я помешала вам работать? — спросила я. С одной стороны, я чувствовала себя слегка виноватой, а с другой… а почему это Андрей здесь, а все остальные — там? Миссией командует Алесь Прокопович. Он в курсе?

Андрей, оказывается, владел телепатией, потому что почти тут же сказал:

— Алесь меня попросил связаться с Майоровым. Узнать, как дела на Эльбе.

— А разве они уже добрались? — удивилась я. — Я думала, они там будут по нашему времени только завтра утром?

Он чуть помедлил с ответом, и я подумала: соображает, как соврать.

— Всё зависит от параметров «прыжка», — соврал он наконец.

А я сказала:

— Простите, пожалуйста. Я не хотела мешать вам работать и лезть в профессиональные тайны КомКона. Мне вполне достаточно было услышать, что это не моё дело и вообще вы не даёте комментариев для СМИ.

Когда я улыбаюсь, люди редко злятся. Обычно наоборот, расслабляются — Андрей вот расслабился. Улыбнулся в ответ, уже не так напряжённо и натянуто:

— Вы профессионал, Верочка. Скажите, дорогой мастер интервью, а вы сами отвечаете на вопросы?

— Дайте подумать, — рассмеялась я. — Если они не слишком интимны и не касаются важных профессиональных тайн ВИД-ФЕДа, то, пожалуй, отвечаю.

— Хотите кофе? — спросил Андрей.

Ох, как же я хотела кофе! Я адски его хотела! И пару круассанов… нет, три! Или даже лучше не круассаны, а пончики, бог мой, жирные сладкие пончики! Три пончика! Сожрать, урча и постанывая. Какая я голодная! И только что об этом вспомнила.

— Да, — сказала я. — Я вам разрешаю угостить меня кофе и даже с пончиками, если это возможно.

И Андрей так обрадовался возможности увести меня из рубки, что даже дал мне это заметить.

Мы пили кофе в крохотном салоне для пилотов. Тут было душновато. Я пожалела о холодном солёном ветре с моря. Пришлось снять невероятную куртку Юльки.

— Так вот, — сказал Андрей, когда я расправилась с первым пончиком. — Как же вы решились сюда отправиться, Верочка? Профессиональное любопытство? И не побоялись, что вас будут искать по всей Земле с фонарями?

Я пожала плечами и слизнула сахарную пудру:

— Не будут. Я связалась с шефом ВИДа и пообещала привезти самую забойную сенсацию, эксклюзив. Он поворчал, но согласился.

Андрей улыбнулся:

— Под сенсацией вы подразумеваете репортаж с Океана? Что-нибудь о следах наших доблестных побед и о том месте, где полыхнул конфликт?

Мне не хотелось улыбаться в ответ, и я отпила кофе.

— На место, где полыхнуло, я бы хотела посмотреть, — сказала я, чуть поразмыслив. — А вот о доблестных победах уже узнала кое-что новое.

Мне не хотелось делать никаких особых акцентов, но Андрей уловил что-то в моём тоне.

— Вы поменяли отношение к нашей армии?

— Мне кажется, — сказала я очень медленно, продумывая слова, — многое из того, что тут было… действия нашей армии… оказались далековаты от гуманизма.

— Война, — дёрнул плечом Андрей.

— Всё спишет?

— А вы считаете, что гуманизм, то есть признание абсолютной ценности человеческой личности, распространяется и на нечеловеческих существ? — спросил Андрей чуть удивлённо.

— А вы, значит, не считаете… — я тоже удивилась. — Надо же. А я думала, что КомКон…

— Заточен на понимание чужаков, — улыбнулся Андрей. — Но одно дело — понимать чужих, а другое — сознавать, в чём заключаются приоритеты человечества. Я понимаю, о чём вы сейчас думаете, милая Верочка. Вы очень талантливы и очень чувствительны. Вам страшно и жалко, так?

— Да, — сказала я, взглянув ему в лицо.

Лицо было лучезарно и непроницаемо.

— Настолько, что вы готовы пожалеть о ваших собственных словах в Космопорту?

— Да, — сказала я. — Пожалуй.

— Я так и думал, — сказал Андрей таким тоном, будто разговаривал с маленькой девочкой. — Ваша работа, дорогая Верочка, у вас самой создала идеализированные представления о войне. Я вас хорошо понимаю: шедми, оставшиеся без дома, кажутся неприкаянными и несчастными, а их дети… да что говорить! Но — простите меня, вы ведь сами очень много сделали для того, чтобы вот такими же неприкаянными и несчастными не остались наши дети. Война — дело обоюдное. Не хотите после Океана посетить какую-нибудь нашу колонию? С остатками станционных построек — после атаки шедми?

— Нет, — сказала я. — Мы победили.

— Поэтому вы готовы забыть наши потери?

— Не могу их сравнивать, — сказала я.

Я растерялась. Он что, так уговаривает меня не записывать репортаж об Океане? Интересно, зачем ему нужно моё молчание? О моей безопасности заботится? Или у него какие-нибудь другие резоны?

— Да, — продолжал Андрей, — мы победили. Но это же не значит, что наших павших нужно забыть! Что у нас за манера — безоглядно радоваться, а то и жалеть побеждённых, когда наши мёртвые ещё не все похоронены…

— Вы работаете на Оборону, Андрей? — спросила я нежно. И поправила на камере уровень записи.

Как его торкнуло! Он аж изменился в лице, бедняга.

— Вы пишете разговор?!

— Дорогой Андрей, — сказала я, улыбаясь, — я тут всё пишу. У меня память камеры — восемьсот часов непрерывной записи. Я всегда так работаю: сперва пишу всё подряд в интервью, а потом монтирую.

И тут у него в глазах мелькнуло что-то такое, что меня испугало. По-настоящему испугало. Настолько, что я здраво прикинула: если шевельнётся — швырну в него кофеваркой и бегу отсюда!

Но Андрей просто восхитительно взял себя в руки.

— Я всего лишь хотел вас предостеречь, — сказал он. — Не надо вам везти эту запись на Землю. Она может оказаться концом вашей карьеры.

— Моей карьеры как политического обозревателя и военного комментатора, — сказала я. — Но началом другой карьеры… впрочем, я, конечно, хорошо обдумаю ваши слова.

— Верочка, — сказал Андрей вкрадчиво, — а что, если я попрошу вас отдать камеру мне?

Я улыбнулась так гадко, как только смогла:

— Простите, а вы хороший микрохирург? Эта игрушка у меня дублируется камерой за зрачком, как у ваших коллег… Ох, дурочка, зачем же я это сказала! Надо было просто отдать вам девайс, чтобы вы успокоились! — и рассмеялась.

Я видела, что он купился, но всё равно было страшно до ватных ног. И огромный камень свалился с моей души, когда я услышала в отсеке шаги мужчины.

— Кто здесь?! — весело крикнула я. — Идите сюда, мы кофе пьём, осталось ещё на пару чашек!

Вошёл Алесь со своей ослепительной улыбкой — и Андрей очень качественно обыграл собственную крайнюю досаду:

— Ну вот, ты сорвал мне интервью!

— Как вам не стыдно, Андрей, — сказала я укоризненно. — Мы не должны жалеть кофе для тех, кто работает на холодном ветру! — и налила чашку. — Лучше расскажите коллеге, что вам сказал Майоров. Мне тоже интересно.

Но этот фокус у меня не получился: Андрей очень ловко меня выставил:

— Нет уж, Верочка! Вы пишете всё на камеру, а в нашей информации для служебного пользования могут оказаться какие-нибудь неудобные для зрителей места.

— Ну и ладно! — фыркнула я, как шедми. — Давайте, ущемляйте СМИ, давите свободу слова! — и выскочила за дверь.

И улетела на пляж, где было много шедми и людей. Сердце у меня колотилось, будто я взбежала по крутой лестнице на сотый этаж.

Мне очень надо было это рассказать! Компетентному человеку рассказать, который знает, что делать с такой информацией! Но я не могла себе даже представить, кому! Кому?!

Алесь был занят. Лучше всего — Алесю. Нет, лучше всего — Юльке, но Юлька уплыл на катере с шедми. А всех остальных я знала очень плохо.

Белла — кажется, приятельница Андрея. Может, они заодно.

Рубен… кто его знает, какой-то он несерьёзный и вечно взъерошенный.

Ани… Может, какой-нибудь из Ань — это разумно. Но мне почему-то не хотелось.

Всех остальных я вообще не рассматривала: мало данных.

И тут меня осенило.

Я вернулась на пляж, чтобы выяснить у шедмят, где Бэрей. Он — важная персона для здешних, дипломат, всё такое. С ним любят разговаривать Алесь, Юлька и даже Бердин.

Но чёртов шедми, оказывается, что-то делал в затопленных секторах. С ним были Гэмли и Хао, шедмийка со станции. То есть они оказались там, где их было вообще не достать.

И я разыскала Хэдртэ.

Он удивился, когда я его окликнула. Они с Росчэ у самого берега вычищали большой вмурованный в камень котёл над чем-то вроде мангала и, наверное, думали, что важнее и дел нет.

— Командир, — спросила я, — ты ведь умеешь нырять?

Он усмехнулся, хлопнул в ладоши.

— Пожалуйста, приведи мне Бэрея, — сказала я. — Очень важно. Очень-очень. А я не умею плавать в такой холодной воде.

И всё! Дело техники! Десять минут — и мы с Бэреем уже разговариваем в разрушенном корпусе станции, рядом со спуском в воду.

Он был голый, мокрый и холодный. Но это уже не имело значения: я его не боялась, я боялась другого. Не шедми.

— Я пришёл, — сказал он. — Ты хотела говорить.

— Бэрей, — сказала я, — не доверяй Андрею. Может, мне только показалось, но он странно себя вёл. Сказал, что я не смею везти на Землю здешнее видео и даже хотел отобрать у меня камеру. И вообще… говорил такие вещи…

И тут я поняла, что не сформулирую, чем эти вещи так уж меня поразили. Но Бэрей слушал обалденно внимательно, смотрел на меня, не мигая — и я попыталась:

— Сказал, что гуманизм на шедми не распространяется, или что-то в этом роде. Хорошо бы сказать об этом и Алесю.

Бэрей опустил длиннющие ресницы и задумался. Сказал, не поднимая глаз:

— Может быть, ты ошиблась. Но ты была права, сказав мне. Мы с тобой сообщим об этом Алесю.

Я согласилась.

Теперь я чувствовала странное доверие к взрослому ксеносу: он сильный, шедми, говорят, сильнее людей физически — и если что, он меня защитит. Почему-то я ни секунды не сомневалась, что защитит. И я ходила за ним хвостиком.

Он оделся и пошёл разговаривать с Алесем. И я с ним.

Алеся мы застали сидящим на замшелом камне рядом с модулем. Он облокотился на колени и голову положил на руки; вид у него был совершенно убитый. Андрея нигде поблизости не было.

— Алесь, — окликнул Бэрей, — а где Андрей?

Алесь поднял голову. У него было лицо тяжелобольного. Я удивилась, как его скрутило в одночасье, и не сомневалась, что Андрей приложил к этому руку.

— Вера, — сказал он глухо, — мне надо с Бэреем поговорить…

— Говори при ней, — сказал Бэрей. — Она — наш товарищ.

Алесь окинул меня холодным взглядом — прямо неожиданно, насколько холодным. Я подумала: что же этот гад Андрей ему обо мне наговорил?

— Ладно, — сказал Алесь. — Андрей связывался с Гудвином. Гудвин узнал, что сегодня ночью нашу базу на Эльбе уничтожат. Вместе с шедми и персоналом. Обжалованию не подлежит: приказ отдан, туда идёт ракетоносец.

Бэрей промолчал, он просто окаменел — и у него сжались ноздри, как у них у всех, когда от горя захватывает дух. А я вдруг подумала, что после военных, которые не хотели отдавать группе Алеся детей, это даже не удивительно. Удивительно, что Андрей мог, зная об этом, — о преступлении, чего там! — пить со мной кофеёк, улыбаться и нести чушь про гуманизм. У него вообще нигде не ёкнуло — или он так здорово держит себя в руках?

Он хотел отобрать у меня камеру, чтобы я не записала это? Именно это?

— Мы ничего не можем сделать, — сказал Алесь. — И Гудвин тоже. Там моя Кые. И Хирмэ. И Борька. И Амунэгэ. И Гхали с Сонечкой. Сашка. Лариса. Окэ. Арман. Ребята наши…

— Надеюсь, на Серебряном кто-то выжил, — тихо сказал Бэрей. — Но всё это значит, что нас очень мало, да? Детей много, взрослых мало, мы не справляемся: нужны военные, чтобы нам помочь. Я прав?

— Наверное, — сказал Алесь совершенно мёртвым голосом.

— Вера думает, что Андрей имеет к военным отношение, — сказал Бэрей.

— Вера — провокаторша, — сказал Алесь. Без злости и даже без осуждения, просто констатируя факт. — Обещала ВИДу сенсацию… наши здешние барахтанья. Я знаю, как она монтирует — многие порадуются. Андрюха хотел у неё камеру отобрать — и теперь он шпиён и вредитель.

Я заглянула в лицо Бэрею. Бэрей поднял руку и тронул мою щёку ледяными влажными пальцами:

— Не спеши. Наблюдай. И продолжай снимать, это важно.

— Напрасно, — сказал Алесь. — Лучше бы отдала камеру.

— Нет, — сказал Бэрей.

Ему очень удавалось говорить так, что было тяжело спорить — и Алесь спорить не стал.

— Надо идти, — сказал он. — Работать надо, детей устраивать. Никто, кроме нас, не сделает. Вера, иди к Тари, она тебе объяснит, что сейчас нужно…

Я не стала возражать. Я просто видела, что Бэрей мне поверил, несмотря ни на что, и была уверена, что он сделает всё, как надо. А ещё я собиралась дождаться Юльку.

Рядом с Тари и детьми мне было спокойнее — соваться к модулю одна я теперь боялась. Я поила просыпавшихся пушистых шедмят водой, болтала о каких-то смешных пустяках с детьми постарше — и думала как-то вторым слоем, вторым потоком. Там, во втором слое, прижился спокойный ледяной ужас.

Снаружи его было, наверное, не видно. Я, во всяком случае, старалась его не показывать. Но я всё время, каждую минуту, его чувствовала.

Ужас и вину.

Они собираются убить пленных ПОСЛЕ войны. Что же они выделывали ВО ВРЕМЯ?

Я — сообщница убийц.

И Бердин о себе так думает.

Подростки поймали в скалах одичавшую шедийскую кошку, уморительного водоплавающего зверька в гладкой шерсти, с перепончатыми лапками, и кормили её очищенными креветками. Я гладила эту кошку, отчего она щебетала, как птичка. Потом я пыталась рассказать малышам сказку про репку, они хохотали, потому что не понимали, что такое репка, зачем её тянуть, кто такие собачка и кошка, но им нравилось, как звучит по-русски «тянут-потянут» — кто-то даже пытался уморительно повторять. Я смеялась вместе с ними и думала, как расскажу обо всём этом Земле.

Об этих детях.

Об убитых пленных.

О кукле.

Обо всём здешнем кошмаре.

Не знаю, как я дожила до вечера.

Катер задерживался. Наступили сумерки, становилось очень холодно. Мы с подростками, под командованием Тари, отвели и отнесли малышей в детский корпус, в спальню для бельков; ребята постарше устроились с подветренной стороны корпуса, под тентами, в спальных мешках. Мне казалось, что они могут замёрзнуть насмерть: температура упала до нуля, дул резкий ветер с моря. Тари меня разубедила: сказала, что в такую тёплую весеннюю ночь, в спальных мешках, ребята даже не озябнут.

Но людей холод с пирса прогнал — и Алесь с Бэреем ему помогли: отправили всех греться в лабораторный корпус, куда принесли обогреватели с модуля, и пообещали, что позовут, как только вернётся катер. По тому, как наши реагировали, я поняла: Алесь не сказал никому из людей и, видимо, запретил Андрею говорить, зато Бэрей сказал всем взрослым шедми.

Логично. Шедми отлично держали себя в руках. Я даже завидовала.

Потому что, уложив детей, уже больше не могла изображать веселье и душевный покой. И не могла уйти: глаз было не оторвать от этой мерцающей воды, от полосы прибоя в голубой светящейся пене…

Алесь попытался меня прогнать, но Бэрей опять заступился. И я дождалась.

Я была очень рада видеть Юльку, да. Мне просто надо было обнять Юльку — и чтобы он сказал, что есть надежда. Но встряхнул меня Кранц.

Во-первых, я помнила его по этнографическим конференциям. У меня так и не вышло взять у него интервью, но всегда хотелось. А во-вторых, он так изменился! Я даже забыла на миг обо всех наших бедах — так захотелось поймать его и расспросить, как это он ухитрился сделать себя наполовину шедми.

Я еле дождалась, пока Алесь рассказал о кошмаре на Эльбе, пока позвали наших взрослых, пока все кончили радоваться и начали расспрашивать — и когда они все отвлеклись на Юльку, который рассказывал о подводном наукограде, попыталась оказаться рядом с Кранцем.

Сама себе была не рада, но с любопытством никогда не могла ничего поделать.

— Простите, — сказала я, — Вениамин… простите, не знаю вашего отчества… можно задать вам пару вопросов?

Он взглянул быстро и цепко:

— О! Госпожа Алиева! Удивлён, не ожидал, рад вас видеть. Хотите поговорить — пойдёмте, поговорим. Называйте просто Вениамин, просто Кранц, всё равно.

Алесь заметил меня, нахмурился, хотел что-то сказать, но его отвлекли. А я увидела Андрея, который разглядывал Кранца, будто выходца с того света.

И Кранц моментально поймал мой взгляд, отследил его направление — и Андрея сфотографировал, просканировал и досье дополнил, такое у него было выражение лица. А Андрей смылся так быстро, как это было вообще возможно: приветливо кивнул Кранцу, но сделал вид, что ему куда-то срочно надо.

А Кранц улыбнулся. Удивительная у него была мина, даже описать трудно. Будто увидел, как подтверждаются какие-то его отвратительные догадки, но его радует, что именно подтверждаются, а не вышло что-то мерзкое и неожиданное.

И сказал мне:

— И что бы вы хотели сообщить мне о господине Кондашове, Вера? Это очень важная информация, так?

У меня на миг дар речи исчез. Я еле выговорила:

— Вам?! Нет, не вам…

Он снова улыбнулся, иначе. Я его рассмешила. И сказал:

— Мне. С Прокоповичем вы не ладите, Самойлов не принимает решений, прочим вы не доверяете.

— Откуда?.. — пролепетала я, а он улыбнулся ещё очевиднее:

— Ну, что ж вы, Вера? У меня же есть глаза, я вижу.

Я поколебалась две минуты, но поняла, что Кранц прав. Алесь первым делом обратился к нему, Бэрей тёрся лицом об его руки, а Юлька старался быть поблизости. К тому же Кранц прибыл с секретной базы… и потом, если уж человек как-то сделался почти шедми, значит, к нему можно относиться как к почти шедми.

В общем, особый случай.

— Кондашов — это Андрей? — спросила я. — Вы его знаете?

Кранц свёл ладони, как шедми:

— Вместе учились и работали.

— Как Алесь…

— Вы хотите сказать, что о бывшем сокурснике и коллеге я не приму никакой информации, кроме комплиментов? — спросил Кранц с жестокой усмешкой. — Прокопович в своём репертуаре… Не важно. Что вы знаете?

— Он меня напугал, — сказала я. — И сказал, что гуманизм касается только людей, а война всё спишет. Я больше ничего не знаю, Вениамин… мне очень неудобно без отчества. Я дурочка?

— Нет, Верочка, — сказал Кранц. — Вы умница. За это я вам расскажу о проекте «Барракуда» и о том, почему у меня синяя физиономия. В подробностях. Но немного позже, ладно? Обещаю.

Я кивнула — и Кранц тут же переключился с меня на какие-то другие дела. В океане зажёгся голубоватый прожектор, к нашему берегу шла подводная лодка — всё это немного меня успокоило. Я думала о подводной базе. Может оказаться, что даже с гибелью лагеря на Эльбе для нас ещё не всё потеряно.

А ещё я следила за Кранцем.

Люди пили прямо на пляже чай, заваренный в котле, про который Бэрей сказал, что это крабоварка. Шедми пили из термоса что-то, от чего пахло сушёными грибами. Алесь рассказывал о том, что случилось на Эльбе, — в смысле, что должно случиться, — и люди вместе с шедми прикидывали, что понадобится прежде всего и перво-наперво. Я узнала, что на подводной лодке есть отлично оборудованный полевой госпиталь, потому что она ещё во время войны участвовала в нескольких спасательных операциях — и что этот госпиталь очень понадобится, если окажется, что хоть кто-то на Эльбе уцелел… хотя, по-моему, в это никто толком не верил. Алесь проговорился, что, на самом деле, этот госпиталь может впрямь понадобиться только Вадиму Майорову, потому что ему придётся увидеть этот кошмар, а сердце у него больное. В общем, велись невесёлые разговоры.

Я сидела рядом с Юлькой, в его куртке, а он ещё укутал меня пледом. Грела руки о стаканчик из шедийского пластика, спросила: как это он не растворяется от чая, если вода его разлагает? Юлька что-то об этом объяснял, о сроках, о какой-то полоске, которую надо оторвать — но я почти не слышала. Мне было так интересно, что Кранц будет делать, что я не могла больше ни о чём думать.

А получилось просто потрясающе: его Андрей вызвал!

Они обменялись взглядами — и Кранц сказал Алесю и компании шедми, что ему надо пройтись по берегу и поразмыслить о нашем общем будущем. И свалил!

И мне тоже срочно понадобилось пойти и поразмыслить. Я подумала, что просто жить не смогу, если не узнаю, о чём они будут разговаривать.

Юлька попытался меня удержать, но я, мерзкая, ему соврала: сказала, что хочу сбегать к Тари, в детский корпус, посмотреть, всё ли там в порядке. Про себя поклялась потом сказать правду, а сейчас вся эта история меня уж слишком мучила.

Я снова, как на звездолёте, когда шпионила за Бэреем и Бердиным, ужасно боялась. Только теперь не какой-то там абстракции, а очень конкретной вещи: Андрей Кондашов мог бы ещё тогда меня убить, а уж теперь, если заметит, прикончит наверняка. И заберёт камеру.

Но любопытство у меня всегда было сильнее страха и сильнее всего.

Я смотрела на них из тени детского корпуса. Они шли друг другу навстречу и казались двумя плоскими чёрными силуэтами на фоне мерцающего моря и высоченного неба, освещённого зелёной местной луной. Шум прибоя их заглушал; я настроила диктофон на максимальную дальность приёма, очистила звук от помех и запустила распознавание голосов, а камеру выкрутила на максимальное приближение и включила режим ночного видения, но всё равно было плохо видно. Тогда я, трясясь от холода и страха, на четвереньках проползла между валунами — и устроилась в какой-то ледяной ямке, метрах в десяти от них. У меня дух захватывало, когда казалось, что сейчас они увидят, но они не увидели.

А изображение и звук пошли идеальные.

Они встретились, но не подали друг другу рук.

— Здравствуй, Венечка, — сказал Андрей странным тоном. Улыбаясь. Смерив маленького Кранца взглядом с головы до ног. Ласково — и угрожающе. — Какой же ты красивый, Венечка. Прелесть. Моделька шедми в масштабе один к трём. Игрушечный тюленьчик. Глазки-то тоже модифицировал, да?

— Здравствуй, батюшка, — ответил Кранц в тон. — Сюда бог принёс? Или ты расстригся?

— Пока ты играл с тюленями в генетику, мне пришлось поработать на чу-уточку другую структуру, — сказал Андрей. — Спецкурс закончил… с Жекой Смеляковым и Тимой Гицадзе. Курировал кое-кого из твоих на Земле, пока мои работали на Океане… Тебе ведь этот контуженный солдатик рассказал, да? Или журнашлюшка?

Кранц кивнул. И спросил, взглянув снизу вверх:

— Контуженного солдатика тебе тоже заказали? И девчонку?

Андрей широко улыбнулся:

— Нет, Венечка. Солдатик — фигура случайная, о нём в нашей группе даже не догадываются. Как он сюда просочился — удивительно… А девчонка — фигура медийная, её ещё собирались использовать. Похоже, ошиблись. Наивные.

— Значит, только меня? — спросил Кранц.

— Да, — Андрей всё ещё улыбался, но уже печально. — Если ты жив. Убрать тихо, в идеале — не оставив следов. Ты многим мешаешь, Венечка, лапочка. И это они ещё не представляют себе пока, насколько ты осведомлён. Они только в курсе, что ты макнул Витю — и, наверное, видел кое-какие документики.

— Ага-ага, — покивал Кранц. Он был так спокоен, что мне казалось: я что-то не понимаю. — Всё правильно, Андрей-апостол, примерно так я и думал. А ты? Ты что намерен делать?

Андрей вздохнул:

— Ну, а что я могу? Я опять тебе благодарен. Я раскрылся, я понимаю. Ты ж мог меня ликвиднуть сходу, почему же не?..

Кранц хмыкнул:

— Ты сам должен знать, Андрюша. Всё-таки мы вместе начинали у Гудвина… или ты уже всё забыл? Даёшь себя просчитать, подставляешься… Профессионализм растерял, или совесть завелась?

Андрей сплёл пальцы перед грудью, хрустнул костяшками, расцепил, соединил за спиной — отчётливо не знал, куда деть руки:

— Прости. Не могу забыть, как был твоим резидентом ещё на Соларе. И ещё кой-чего не могу забыть. Понимаю, что делаю смертельную глупость… да меня самого спишут, как Тимура и Жеку!

— Прикрою, если смогу, — сказал Кранц.

— Ты ж покойник! — удивился Андрей.

Кранц весело рассмеялся:

— Это у тебя спиритический сеанс? Занятно…

— Венечка, не надо. Ты же всё понимаешь, так зачем…

И тут тон Кранца стал ледяным. И осанка у него вдруг появилась… полководца.

— Хватит. Хватит придуриваться. И продаваться довольно: я тебя покупать не буду. И приказывать не стану, сам решишь. И руки об тебя марать не хочу: без меня найдутся желающие. Много знаешь, Андрей. Опасного для твоих хозяев.

Андрей вздохнул, как всхлипнул.

— Ох… Ну что они тебе дались? Ты же классный специалист по нги, Вень, а?! Это была такая славная работа…

— Ближе к делу, — оборвал Кранц.

Но Андрея, похоже, понесло. В его голосе появился надрыв, почти истерические нотки:

— Тебе что, впрямь так уж важны эти тюлени? Работа работой, но ты ж не деньги тут зарабатываешь и даже не репутацию научную, очнись! Ты тут себя гробишь! Меня дразнишь «апостолом», а сам живёшь, как монах — у тебя когда баба-то была последний раз?! И что дальше будет? Ты ж на Земле приговорён! Ради чего? Ради вонючих ксеносов, которые огрызаются на людей при первой возможности?

— Не ори, — сказал Кранц вполголоса.

— А ты меня не затыкай! — голос Андрея сорвался. — Зачем? Ну зачем? Жизнь свою единственную — за них? Ладно, Прокопович — он просто дурак. Неудачник. Предлагали ему карьеру — грязно ему, видите ли! Оклад — урезали, жена была — ушла, что с него взять! Ладно, Белла, старая дева, помешанная на инопланетных мальчиках. Но ты?! Ты-то?! Все знают: у тебя были все шансы, не у Майорова: сколько народу в руководстве хотело бы видеть именно тебя в Мировом Совете. Ты ведь мог бы иметь и деньги отличные, и статус, и полномочия. Так за каким чертом тебе эти шедми сдались? От них же ничего не осталось, это уже так… и они ж тупые, тюлени! Рядом с хумансами — тупые, как валенок, троглодиты в космосе! Ты — интриган, а им не оценить! У них же психика примитивная, даже не по-обезьяньи, а ещё примитивнее! Квадратно-гнездовое мышление неолита! По сути — те же аборигены всяких австралий, мексик и канад, которым наша цивилизация…

— Зачем ты мне это говоришь? — тихо и холодно сказал Кранц. — Кого успокаиваешь, меня или себя?

— Их взрослых всё равно истребят, — продолжал Андрей. — Они не нужны! Для работы нужны бельки, ты же в курсе! А лучше — эмбрионы, там вообще идеальный материал. Всё так удачно вышло, с их антипубертатом — к чему возиться с их разумом, когда можно разводить, как кур, а? Доращивать до репродуктивного возраста, как животных! Разумная тварь существует в культуре, убрать культуру, и — ать! — снова животные…

— Значит, я прав, — сказал Кранц. — Стремительная регенерация. Переворот в медицине Земли, да?

— И иммунитет! — в голосе Андрея послышалась ужасная радость. — Мы уже лечим у НАШИХ детей лейкемию! И ещё столько-то — генетических расстройств, биохимических, гормональных… а ваша разработка — пустяк, если сравнивать с натуральным препаратом, дженерик. Дешёвка. От выращивания ин витро слегка меняются свойства, до самого сладкого уже не добраться. Но и это всё — фигня, поверь. Натуральный продукт, свеженький, обеспечивает восстановление теломер, Венечка! Ты понимаешь?

— Полное? — спросил Кранц рассеянно.

— Бессмертие, — прошептал Андрей тоном почти молитвенным. — Бессмертие в инъекциях. Простое, такое простое… Оцифровать сознание до сих пор не удалось, с этической точки зрения — небезупречно, попытки безнадёжные, дико рискованные, общественность против — а тут! Укольчик — и дедок превращается… превращается дедок… в пацана… только надо возобновлять, чтоб процессы не пошли вспять. Регулярно.

— А это, значит, этически безупречно, — кивнул Кранц. — Да, красиво. Эту штуку придётся колоть, как инсулин диабетикам?

— Пореже, — с безумной радостью продолжал Андрей. — Но — какая разница?! Ты хоть понимаешь, чем окупается каждый доллар вложенный?

— Вечная элита, — снова кивнул Кранц. — Абсолютная. Как Вселенная. Ты на это намекаешь, Андрюша? Что-то мне подсказывает, что обо всём человечестве речь тут не идёт, верно? По крайней мере, пока?

Андрей как-то осёкся и замолчал. Его сумасшедшее оживление погасло.

— Верно, — улыбнулся Кранц. — Вот на чём Мировой Совет нашёл общий язык. Те, кому надо — уже в курсе. Вот откуда такое фантастическое финансирование. Они только мечтали дожить до конца этой войны, да… потому что теперь они в боги лезут, верно? И станут богами… через пару поколений. Новая религия Земли… красиво. Только тебе-то это зачем?

— У матери неоперабельный рак мозга, — сказал Андрей глухо.

— Жаль, — сказал Кранц почти брезгливо. — Чертовски жаль. Такая старая ловушка, Андрюша… как стыдно попадаться. Надеешься, что её вытянут, когда тебя ликвиднут? Ты поставил не на тех, малыш. Мы, «Барракуда», быть может, попытались бы. Шедми — в союзе с нами. Но не твои хозяева. Чтоб они стали тратить денежки на несчастную старуху… мать дурака…

Андрей схватил его за грудки:

— Ты врёшь!

— Руки убери, — презрительно бросил Кранц. — Нет. Ты сейчас всё понял. Когда ты связывался с домом?

— Сволочь! — выдохнул Андрей. — Какая ж ты сволочь! Вам с Майоровым на всех накласть с горкой, у вас никого нет, души у вас нет, подонки! И всё для вас — игрушки! Но ради чего?! Ради чего, Венька?

Кранц стряхнул с себя его руки.

— Где-то мы не туда свернули, — сказал он с глубокой печалью. — Свернули не туда… когда всё человечество разделилось на потребителей, элиту и учёных — и только горсточке людей осталось интересно что-то, помимо прибылей, карьеры, развлечений, личного счастьица и всего этого вот… Бессмертия хочешь, Андрюша? И тебе пообещали, да? Для тебя и для мамы?

— Это ж очевидно! — удивился Андрей.

— Вот! — Кранц сделал странный жест, ткнул большим пальцем руки вниз, будто хотел сказать «в пекло!» — Вам очевидно. Уничтожить чужую культуру — приемлемые потери ради того, чтобы вам вечно чай пить. Ты не элита, Андрюша, но рассуждаешь, как они. Они тебе понятны, правда?

— Что ж тут непонятного? — ещё больше удивился Андрей. — Каждый хочет жить.

— Не каждый — за чужой счёт.

— И кто из нас апостол? — рассмеялся Андрей зло и слишком высоко, будто заставлял себя смеяться. — Я-то поиграл в попа, когда надо было по легенде, а ты? Что, веришь в бога? Впрямь?

— Какая тебе разница, во что я верю, — сказал Кранц устало. — Они впрямь держат детей шедми на Аляске?

— Да я не знаю точно, — тон Андрея стал деловым. — Кажется, там база штатников. А наша — под Мурманском. Там их держать дешевле.

— Спасибо, — сказал Кранц.

Это было сказано очень буднично, но от этого простого слова Андрей словно от гипноза очнулся. Вздрогнул всем телом — и сунул руку за отворот куртки.

Что сделал Кранц, я не поняла. Чем он попал в Андрея, в какое место — это было очень быстро, стремительный бросок, как у змеи. Но я поняла, что попал он — смертельно: Андрей скорчился, рухнул на гальку и затрясся мелкой припадочной дрожью.

А Кранц вдруг повернул голову и посмотрел на меня. Сквозь ночной мрак, как какой-то лемур или вампир.

— Вера, — сказал он негромко, — выходи оттуда.

Я послушалась, но ноги у меня подкашивались. Явственно. Я шла к нему и думала: о, я — следующая.

А Кранц сказал спокойно и дружески:

— Ты записала, девочка?

Я уже знала, что его тон ничего не значит. Что он может убить — и даже голос у него не дрогнет. Я боялась, как никогда в жизни, но кивнула.

— Умница, — сказал он. — Сохрани.

Он наклонился к телу, содрогающемуся на камнях, и вынул из его внутреннего кармана крохотную штуковину, похожую на игрушечный пистолет. И улыбнулся мне:

— Фиговый Андрюша ликвидатор, да? Трепло. Весь на нервах, как последний штафирка — и тебя не заметил, разиня. Напрочь растерял квалификацию в своей поганой конторе…

А может, он сказал «Конторе». С большой буквы.

Меня бросило в жар, несмотря на ледяной ветер с моря.

— Не бойся, Вера, — сказал Кранц. — Часа на три он совершенно безопасен. Позови мне моих шедми. «Барракуд» Догу и Эцу. Ты знаешь, где их разместили?

— Да! — радостно сказала я.

Меня ужасно обрадовало, что Андрей живой, но тут же я подумала, что его могли оставить в живых, чтобы допросить.

— Я позову, — сказала я. — А мне можно будет послушать, что он ещё скажет, Вениамин… э?..

Кранц вздохнул и мотнул головой — и тут я поняла, насколько он устал от этого разговора.

— Можно, — сказал он ласково. — Тебе — можно. Беги.

17. Алесь

Когда на нашей базе появился Кранц, мне здорово полегчало.

Кранц — из тех людей, с которыми очень уютно работать, потому что они чётко знают, что делать даже в самой безнадёжной ситуации. Да она им и безнадёжной-то не кажется… впору позавидовать.

Кранц был спокоен, а мне было беспросветно. И радовало только, что можно предоставить Веньке общаться, а самому попытаться прийти в себя и как-нибудь собрать обломки мыслей и осколки сердца.

Я пил чай, пахнущий дымом, и думал: почему ж я не взял Кые на Землю, а потом сюда? Позаботился об её здоровье… побоялся, что перелёт ей повредит, сразу-то после госпиталя… Дурак.

За что, вот за что судьба так с ней? За что судьба так с ними?

Даже если бы биологам с Эльбы удалось простимулировать зачатие — всё равно это ничего не изменило бы и никого не спасло. А вот здесь…

Здесь «Барракуда». И Веня обмолвился, что одним из направлений научной работы было именно продление репродуктивного возраста у шедми. А ведь если тут у них уцелело хоть что-то от шедийской фундаментальной науки… чем чёрт не шутит…

Э, всё равно.

Вокруг о чём-то говорили, пытались строить планы, но я их почти не слышал. Мне было не отвлечься от Эльбы.

А выбила меня из этого состояния Вера. Она прибежала по пляжу от детского корпуса и с разбегу подлетела ко мне.

— Алесь! — выпалила она с выдохом. — Вас зовёт Кранц!

Юл вскочил:

— Верка! Где тебя носит?

Она кинулась к нему на грудь. Её мелко колотило, то ли от возбуждения, то ли от холода:

— Я так з-замёрзла, Юльчик!

Юл поднял плед, на котором сидел, и укутал её поверх куртки, а поверх пледа обнял. А я сказал:

— Куда меня зовёт Кранц, Вера?

Чувствовал себя как-то странно. Раздрайно и нервно, словно где-то ошибся — и за это предстоял неизбежный разнос от судьбы.

— На пристань, — сказала Вера, повернувшись ко мне. — Туда субмарина подошла. Там шедми с подводной базы, Кранц и его товарищ… ну, знаете, этот южный парень, тоже синий. И этот… Андрей.

Не понравилось мне всё это страшно. Но меня звал Веня — ладно, хорошо. Пусть так. Посмотрим на месте.

— И я пойду, — сказала Вера и принялась выбираться из пледа.

— Куда? — рассмеялся Юл. — Ты же холодная, как шедми, ты простудишься! Журналистское расследование?

— Мне Кранц разрешил, — сказала Вера значительно. — А тебя не звал, Юль.

— Ну уж нет! — Юл снова укутал её и обнял за плечи. — Пойдём вместе.

Так мы и пришли, втроём. Юл неожиданно был очень весел, немного взвинчен, но улыбался, будто вдруг уверовал во всё хорошее; я вообще не видел поводов для радости. Наверное, поэтому мы пришли молча.

Шедийская субмарина, залитая голубоватым ледяным светом прожекторов, стояла у причала для подводных лодок. У трапа, на гранитных валунах и на кнехте сидели Бэрей, Лэнга и двое шедми, которых я ещё не знал по именам — с базы; они молча взглянули на нас. Чуть поодаль Ярослав Бердин швырял в воду гальку, пытаясь «печь блинчики».

— А отчего вы здесь? — удивился Юл.

— Там мы не нужны, — сказал Бэрей, а Лэнга фыркнул, неодобрительно и мрачно:

— Людей тяжело понять.

Им не особенно хотелось разговаривать — и мы не стали расспрашивать дальше, просто перешли на борт.

Внутри субмарина была устроена странновато. Это, конечно, была «большая рыба» шедми, экспедиционная «серая акула», типичная, но часть переборок на ней разобрали, жилой отсек сократили до минимума, а неожиданно большое помещение, получившееся в результате, превратили в великолепный госпиталь, оборудованный не хуже, чем на хорошей космической станции. Идеальная «скорая помощь» в океане, любо-дорого смотреть… если бы не то, что там, внутри, происходило.

К операционному столу широкими ремнями был привязан Андрей, одетый и даже в ботинках, а его голову фиксировали три манипулятора — при том, что стерильности и следа не было. У стола стояли Саид и Кранц, чуть в стороне, обхватив себя руками и окаменев лицом, замерла Эцу, медик с подводной базы, маленькая серебристая шедми с «шаманскими» рачками на переносице. Андрей то ли спал, то ли был в отключке; впрочем, скорее, ни то, ни другое — над его головой слабо светились показания диагноста, выявляя, если я прочёл верно, вполне явную активность мозга.

Сказать, что меня всё это поразило — ничего не сказать.

— Вень, — сказал я. — Что происходит, вообще?

Кранц усмехнулся так, что мне стало не по себе:

— Происходит вот что: Вера Алиева поймала крота. А я в силу не зависящих от меня обстоятельств не закончил допрос. Закончу тут — когда он очнётся, — и обернулся к Юлу. — Самойлов, шёл бы ты на берег.

— Да почему, Вениамин Семёнович?! — возмутился Юл. — Вы даже Верку позвали…

Кранц вздохнул.

— Я бы и Альку не звал, если бы не нужда до зарезу. Потому что вы хорошие мальчики. Вам будет плохо — и вы можете случайно мне помешать.

— А Верка? — поражённо спросил Юл.

— А Верка — нет, — неожиданно нежно улыбнулся Кранц. — Верка — молодчина. У неё задатки агента влияния, она любопытная, храбрая, наблюдательная и беспринципная, — и повернулся ко мне. — А ты допустил ошибку. Об этом я и хотел тебе сказать.

— Какую? — брякнул я. Ну да, вот и оно.

Я как-то растерялся, смешался: мне стало очень неуютно, почти страшно. Откровенно говоря, я бы хотел уйти. Меня удерживало не любопытство, а чувство долга.

— Непростительную, — сказал Кранц. — Ты не поверил Алиевой в обстоятельствах, когда она физически не могла соврать.

Меня кинуло в жар, и я понял, что это стыд.

— Почему? — спросил я и посмотрел на Веру. Вера смутилась, но глаз не опустила.

— Потому что она пишет всё, что видит, — сказал Кранц. — И если она что-то говорит, значит, у неё есть видеоподтверждение. А ты даже не попросил его показать. Алик, я тебе полностью доверяю, ты славный, но ты никуда не годный резидент. Ты добрый, верный, надёжный, но думаешь медленно и плохо. Себя подставил под удар: если бы я не знал о твоей работе на Земле и Эльбе, счёл бы тебя партнёром Кондашова и предателем.

— Позвал меня, чтобы отчитать? — попытался я сыронизировать, но прозвучало довольно жалко.

— Прости, — сказал Кранц. — Общаясь с шедми, я отвык от человеческих понятий о такте. И говорю о вещах, которые все присутствующие должны держать в голове. Братья-сёстры, имейте в виду: мы всё ещё воюем. И ситуация сложилась крайне опасная: даже среди проверенных людей могут оказаться предатели. Среди наших товарищей. С которыми мы раньше работали вместе. Потому что куш слишком большой, мальчики-девочки: на кону аж бессмертие. За то, чтоб вечно чай пить, некоторые вломят кого угодно, с потрохами.

Бессмертие… отчего от этого слова повеяло таким мёртвым холодом, интересно.

Я довольно безнадёжно попытался уместить это в голову. Юл кивал, прижимая Веру к себе. По лицу Саида было ничего не прочесть, он казался таким же бесстрастным, как шедми.

Андрей вздохнул и шевельнулся.

— Ладно, — сказал Кранц. — В принципе, все люди, кроме Саида, могут идти. Дальше будет неприятно.

— Нет уж, — сказал я. — Позволь мне остаться. Я хочу разобраться — и я не помешаю.

— Вениамин Семёнович, — упавшим голосом спросил Юл, — вы его пытать собираетесь?

Кранц раздражённо мотнул головой.

— Вот, — сказал он с досадой. — Началось. Юл, я не из хороших парней, прости. Мне необходимо получить точную информацию, потому что на кону жизни шедми и жизни их детей, всё, что осталось от их цивилизации. Я — уж такое добро: с кулаками, со стилетом, с ядом, с удавкой, со всем, что понадобится. И если тебя это сильно ранит — не держу.

Юл вздохнул, но не возразил и не двинулся с места. Кранц наблюдал за показаниями диагноста, подключенного к Андрею — и сделал всем жест, который мог означать только «отойдите в сторонку».

Мы отошли к стене. Кранц сказал:

— Хватит, Андрей. Ты уже здесь, можешь больше не изображать беспамятство.

Андрей открыл глаза. Я видел, как он пытается сохранить на лице выражение относительного спокойствия, но тик дёрнул его веко.

— Я думал… — сказал он медленно и облизнул губы. — Дашь мне водички, Веня?

Кранц взял со стола с инструментами какую-то пластиковую ёмкость с носиком и налил в неё воды из бутыли-автомата. Дал Андрею напиться. Лицо Кранца казалось ненаигранно безмятежным.

А мне хотелось на него наорать. Сказать, что, как бы ни было, так нельзя! Это не метод добывания информации!

— Так что ты думал? — спросил Кранц.

— Что мы больше не увидимся, — Андрей криво, нервно усмехнулся. — Успел подумать.

— Нет, — сказал Кранц ровно. — Ты дёрнулся меня убивать, надо было тебя остановить. Но мы не договорили.

Андрей хмыкнул:

— О чём? Ты вытянул из меня вдвое больше, чем я хотел тебе сказать.

— Мне мало, Андрюша, — сказал Кранц, чуть улыбаясь. — Вот, например. Ты очень уверенно сообщил, что тебе меня заказали. И что это было твоё задание на Океане Втором. Но для Обороны я до сих пор работаю на Нги-Унг-Лян. Кто меня сдал?

— Понятия не имею, — ответил Андрей со смешком.

— Ещё раз, — ласково сказал Кранц. — Кто из группы Майорова работает на Оборону? Это знали только люди из ближнего круга.

— Мне не сообщили, — сказал Андрей. — Врать тебе я не хочу.

— Наверное, ты не помнишь, — кивнул Кранц. — Ладно.

Веко Андрея снова дёрнулось. Заметнее.

— Послушай, Венечка, — сказал он. — Ты ведь не мог говорить о пытках всерьёз? Твой Майоров бы это не одобрил, да и вообще — после твоего трёпа об этике…

— Ты сам орал на пляже, что я бесчувственная мразь, — улыбнулся Кранц. — Но — да, ты прав. О пытках речь не идёт, тем более что ты и впрямь мог забыть. Бывает. Ну и не напрягайся.

И вызвал перед собой панель контроля состояния пациента.

— Эцу, запускай. Первый этап.

Эцу вдохнула, будто собиралась нырнуть. Развернула управляющую панель. Перед ней возникло голубовато мерцающее трёхмерное изображение человеческого мозга в координатной сетке из тонких лазерных лучей. На стыке полушарий, едва касаясь их, горела алая точка.

— Сканирование закончено, — нежным женским голосом сообщила программа на языке Атолла и тут же произнесла то же самое по-русски. — Чип найден.

Андрей побелел, как потолок и стены.

— Кранц! — выдохнул он. — Ты маньяк! Не смей!

— Не надо так волноваться, — сказал Кранц. — Ты же сам сказал, что не помнишь. Я совершенно не хочу выколачивать из тебя информацию по методу Обороны. Просто достану «чёрный ящик» и архив.

— Ты не откроешь, — сказал Андрей еле слышно.

— В смысле — у тебя не наша кодировка, а Обороны? — спросил Кранц. — Да ты не нервничай так, я уже ломал её, на другом чипе. Отлично открыл. Подумаешь, бином Ньютона…

— Нет, — шепнул Андрей почти неслышно.

— Эцу, второй этап, — приказал Кранц.

Эцу с непроницаемым лицом и замершим взглядом тронула панель, как струну. Из-под её пальцев скользнул поток светящихся знаков.

— План операции составлен, — сказала программа. — Лазерная решётка построена.

Андрей дёрнулся изо всех сил, на лбу вздулись вены, лицо покраснело — но положение его головы не изменилось ни на миллиметр.

— Тут же свинарник! — заорал он. — И я в сознании вообще-то!

Кранц рассмеялся так искренне и весело, что я сам чуть не заорал.

— Ну, почему «свинарник»? — весело спросил он. — Мы подметали. А что ты в сознании — хорошо, с тобой всегда можно посоветоваться, как со старым товарищем. Третий этап.

Эцу вытащила из воздуха зеленоватую искру.

— Инструменты подготовлены, — сказала программа. — Система поддержания жизнедеятельности готова. Нейросканер настроен.

Инструментальный блок над столом открылся со щелчком. На лице Андрея появилась световая разметка, а на руках, ниже закатанных рукавов, чётко высветились силуэты вен.

Андрей задёргался, как мог:

— Кранц, сволочь, тварь, ты что, на пляже меня убить не мог, гадина?! Какая тебе разница, живому вскрывать башку или мёртвому?! Зачем реанимировал, гнида?!

— Я думал, мы поговорим по-человечески, — сказал Кранц безмятежно, не отрывая глаз от световой панели. — Как коллеги и старые товарищи. Я же не знал, что у тебя начинается амнезия… Давай четвёртый этап.

В вены Андрея мягко вошли иглы поддерживающих жизнь систем, а из инструментального блока появилась эта штуковина, которой хирурги вскрывают череп: крохотная циркулярная пила.

Мы с Андреем закричали хором:

— Останови!!

И Андрей:

— Поговорим! Я расскажу!

— Программа — стоп, — приказал Кранц с досадой. — Алесь, я тебя выставлю. Держи себя в руках, что за истерики…

Андрей скосил на меня глаза:

— Алесь, останови этого маньяка! Ты тут последний нормальный человек, как я вижу…

— Ты об этом хотел поговорить? — спросил Кранц.

Андрей выдохнул. Было заметно, что за эти минуты он смертельно устал.

— Твоя подруга Рита, — сказал он тихо. — Она же предложила экспертам проверить тело Нигматулина на степень износа органов. Оказалась права… Жаль, что они не успели вас остановить… с другой стороны, ты на «Барракуду» вывел. Поздновато, но всё-таки.

— Маргошка… — вздохнул Саид у меня за плечом. — Хорошая была. Жаль.

— Её купили, как и тебя? — спросил Кранц.

— Ей показали, как работает препарат, — сказал Андрей. — И когда она начала… меняться… она сама пришла. Любой бы пришёл. Когда видишь в зеркале, как твоё время возвращается…молодость возвращается… ты сам бы не пришёл, а?

— Рита, хорошо, — кивнул Кранц. — А как получилось, что ты узнал о будущей бомбардировке раньше Майорова?

— В базе вашего модуля есть прямой канал связи с нашим отделом КомКона, — сказал Андрей. — На всякий случай. Но, вообще-то, я знал и раньше. Только срок уточнил. Наши долго возились, из-за Майорова. Штатники своих уже давно ликвиднули, как только поняли, что сотрудничать они не будут.

— Мы убрали все «жучки»? — спросил Кранц.

— Все, — сказал Андрей. Я с удивлением понял, что он начинает говорить спокойнее и легче, будто над его лбом и не висит эта пила. — Я поставил парочку новых, но места неудачные, хороших данных почти не записал. Вы же больше не разговаривали в модуле, ушли на станцию, а там место не подгадать…

— Ясно, понял, — кивнул Кранц. — О «Барракуде» уже успел стукануть?

— Да, — усмехнулся Андрей. — Неуютно, Венечка?

Кранц пожал плечами.

— Прокопович с Самойловым, конечно, Обороне здорово карты спутали, — сказал Андрей более живым тоном, будто упоминание о доносе придало ему сил. — Но нет худа без добра: вы почти все здесь собрались, вся королевская рать. Вот ещё Майоров вернётся — и полный порядок. Мечта спецслужб: все главные враги Мирового Совета — на одной малюсенькой территории. И детёнышей шедми из анабиоза вывели, все живы, все здоровы. Весь материал в целости-сохранности, лучше и не бывает. Тема закрыта. Просто понять не могу, на что вы тут надеетесь.

Меня бил озноб. Я тоже не понимал, как Кранц может улыбаться.

— Да, Андрюша, вы почти победили, — сказал он ласково. — Ещё один вопрос, последний. Ты был на базе под Мурманском?

— Нет, — сказал Андрей так спокойно, будто его собственный монолог подействовал на него, как транквилизатор. — А что?

— Да ничего, — Кранц неожиданно потянулся, как человек после долгой, требующей предельной концентрации работы, от которой затекают мышцы. — Эцу, отбой, спасибо, родная.

Ресницы Эцу дрогнули, но лицо не стало живее. Программа, не торопясь, отмотала действия назад: вытащила иглы из вен, закрыв ранки приклеивающимися тампонами, убрала инструменты и разжала манипуляторы. Андрей сел рывком и мотнул головой:

— Ух! Голова-то… — и взглянул на Кранца вопросительно. — Голова кружится, даже подташнивает. Чем ты меня накачал?

— Комплексом для детокса, — сказал Кранц весело. — Надо же тебе окончательно восстановиться после той инъекции. Всё-таки тяжёлая химия… Ты не дёргайся особенно.

И вот тут-то взгляд Андрея и стал растерянным. Беспомощным и растерянным:

— То есть, ты вправду не собираешься меня убивать?

— Зачем? — ужасно удивился Кранц. — Ты замечательно сотрудничал. И впредь будешь замечательно сотрудничать, правда? Так что ликвиднуть тебя и без меня найдутся желающие… я же сказал, что прикрою, как смогу. Не спеши.

— А я думал… — лицо у Андрея было как у школьника, и борода его старше не делала.

— Хочешь ещё что-то сказать? — Кранц поднял бровь.

— Нет.

— Ну и ладно. Саид, проводи Андрея в каюту. И прикрой. Чтобы ему никто не мешал: ему надо поспать. Если не сию минуту заснёт, то минут через пять точно: побочка от детоксикации. Эцу, понаблюдаешь за его состоянием?

Будто отвечая на слова Кранца, Андрей проглотил зевок — и вдруг улыбнулся. Его лицо разгладилось и просветлело.

— Ладно, — сказал он с миной почти умиротворённой. — Спасибо, Венечка. Тебе зачтётся.

Кранц помог ему подняться, будто не расслышав, а Саид, поддерживая за локоть, вывел из операционной. Эцу переглянулась с Кранцем и вышла следом.

— Ну вот! — сказал Кранц беззаботно-весело. — Пойдёмте наверх, надо воздухом подышать.

И со всех словно чары сняли и разрешили дышать.

— Отпад, какая запись! — пискнула Вера. — Вениамин Семёнович, это не запись, а бомба!

— Сокровище ты, Вера, — улыбнулся Кранц. — Юл, я тебе говорил, что твоя подруга — сокровище? Профессионал экстра-класса, высшей пробы. Ну всё, пойдёмте на палубу, душно.

В операционной не было душно. Но ночь Океана, чёрная, пронзительно холодная, прозрачная, в острых ярких иглах звёзд, привела в чувство, как ледяная вода, выплеснутая в лицо.

Саид поднялся к нам через пару минут.

— Отключился сразу, — сказал он Кранцу. — И я настроил приём и запись. Эцу контролирует передачу. Удивительное у неё самообладание, не ожидал.

— У неё же два сына жили на мысе Ветров, — сказал Кранц. — Большие уже ребята… старшему пара лет до Межи оставалась. Хотел стать океанологом.

— Венька, — сказал я, — что это было? Что за…

— Неважно, — Кранц обозначил хлопок по плечу. — Ты молодец, Алесь. Всё правильно и хорошо. Отдыхай… Юл, хочешь о чём-то спросить?

— Вениамин Семёнович, а почему вы его сразу не накачали наноботами? — спросил Юл. — Зачем понадобился этот карнавал с пытками? Нет, красиво, но…

— А я тебе говорил, Самойлов, что в КомКоне ты был бы полезнее, чем в Этнографическом Обществе, — сказал Кранц удовлетворённо. — Молодец. Слушай. Во-первых, надо было его слегка растормозить. Во-вторых, я не хотел, чтобы он знал, что его накачивают именно наноботами. И, наконец, в-третьих, обработка информации с «чёрного ящика» агента влияния занимает чертовски много времени. Возиться неделю мы не можем, а если искать наугад, то неделя — это ещё недолго. Но после психологической обработки объект дал достаточно эмоций, чтобы мы могли искать нужные сведения по кодовым словам или чувствам. Считаешь, я перегнул?

— Нет, — улыбнулся Юл. — Сработало же. Даже Алесь поверил.

— А что помешало тебе? — спросил Кранц тоном экзаменатора.

— То, что вы играли бармалея при заведомо сознающем обстановку Андрее, — сказал Юл. — По диагносту же было видно, что он понимает слова и реагирует на них. Я понял, что вы ждёте момента, когда будет максимально целесообразно к нему обратиться, да?

— Пятёрка, — улыбнулся Кранц.

— Так вы вкололи ему наноботы? — спросил я, приходя в себя. — Вместо детокса? А как же программа госпиталя? Ведь не отображалось на голограммах!

Саид и Кранц расхохотались.

— Алесь, Алесь… Недаром шедми тебя любят, дорогой, — сказал Саид. — Ты такой же прямолинейный, как они. И откровенный. Прости Веньку, он всех использует.

— И я их люблю, — сказал я. — От Майорова не было вестей?

Зря сказал. Им, может, надо было расслабиться на минуту, а тут вспомнили — и оживление тут же погасло.

— Гудвин надеется, что кто-то успел уйти, — сказал Саид. — Нам сильно понадобится этот госпиталь, я так думаю.

— Нереально, — сказал я. — Знаете, я сам хотел бы верить… но куда там деваться-то? Кругом пустыня, у них один вездеход…

— Кругом — пустыня и море, — сказал Кранц. — Паршивое море, но всё-таки море.

— У людей в море шансов, как у шедми в пустыне, — сказал я.

— Не знаю, — сказал Кранц. — Не знаю.

— Вениамин Семёнович, — подала голос Вера. — А он говорил… Андрей Кондашов говорил, что мы все тут — враги Мирового Совета, что все вместе и что надеяться нам не на что. Он хотел сказать, что нас тут — как Эльбу, да?

Я взглянул на неё. Лицо у Веры было не испуганное, а мрачное и отчаянное. Как у бойца.

— Нет, — сказал Кранц. — Здесь у них так не выйдет по многим причинам.

— Да, — грустно сказал Юл. — Мы за детьми — как за щитом.

— Знаете, что?! — Вера мотнула головой и сузила глаза, став на миг похожей не на декоративную ВИДовскую «дочь Чингисхана», а на настоящую дикую степнячку. — Земля должна это узнать!

— Э, нет, тихо-тихо! — Саид покачал головой. — Дорогая, давай не будем принимать поспешные решения, ладно? Не надо рубить сплеча. Что Земля должна узнать? Что убили пленных на Эльбе? Думаешь, это вызовет общественный резонанс? Один человек из ста задумается, девяносто девять пожмут плечами: туда и дорога. Или про бельков Земля должна узнать? Ты хоть представляешь, что тогда начнётся, красавица?

— Акции протеста! — выдохнула Вера. Её глаза горели от злости и слёз.

— Да-да, акции протеста, — кивнул Саид. — А на плакатах напишут: «Ты, Мировой Совет, плохой, жадный! А ну, делись с народом бельками! Бессмертие всем надо!»

Юл нервно хихикнул. Кранц мрачно усмехнулся:

— Ещё хорошо, если только акции протеста. Мало же! Всем не хватит. За вечную жизнь начнётся такая драка… а ведь это не только вечная жизнь, мальчики-девочки. Это — вечная молодость. Абсолют. И что-то мне подсказывает, что Земля ещё не разобралась, какую жар-птицу схватила за хвост. А разберётся — война с шедми кое-кому покажется старыми добрыми временами.

— Но как же так?! — Вера сжала кулаки, слеза перелилась из глаза на щёку. — Вы что, думаете, что люди вот так и согласятся, чтобы ради их вечной молодости убивали маленьких детей? Вскрывали беременных? Или как они добывают зародыши, эти гады…

— Сокровище ты, Вера, — сказал Кранц. — Ангел ВИДовский. Люди ради вечной молодости послали тысячи своих соплеменников на убой, тебе это что-нибудь говорит? Уничтожили целую цивилизацию — с детьми и беременными заодно. А ты надеешься воззвать к их совести?

— Не к их! — упрямо мотнула головой Вера. — К совести других! Тех, у которых она есть!

— Так те, у кого она есть, под пропагандой, как под героином, — сказал Кранц. — Для них бельки — отродье, выродки врагов. Ну, пусть принесут хоть какую-то пользу человечеству…

— Наверное, не все поголовно, — тихо сказал Юл. — Но тем немногим, которые попытаются возмутиться, рты заткнут очень быстро.

— Хорошо! — Вера не хотела сдаваться, она пёрла напролом, как танк по целине, в её глазах зажёгся знакомый по передачам фанатичный огонёк. — А Галактический Союз?! Устранился, да?! Знает о преступлении и молчит?! Плевать ему, да?! Тоже мне сверхцивилизация! Гроша ломаного не стоит эта сверхцивилизация, которая бросает своих умирать, которой наплевать на детей, которая…

— Вера, дорогая, пожалуйста — уймись, — тихонько сказал Саид. Что-то в его голосе было такое, что Вера оборвала свой прочувствованный монолог на вдохе. — Галактический Союз делает всё, что может. Но вмешаться сейчас — невозможно, поверь. Будет хуже.

— Что это он делает?! — фыркнула Вера, как шедми. — И почему «хуже»?! Да если бы в ГС хоть кому-то было дело до шедми, они бы прислали к Земле что-нибудь, несущее супероружие — и эти, которые слышат только с позиции силы…

Юл рассмеялся. Вера обожгла его взглядом — обиделась.

— Прости, Верка, — сказал Юл. — Просто ты ещё месяц назад громила подлого врага с теми же интонациями.

И Вера расплакалась, как девочка, навзрыд, лицом в его плечо. Я смотрел на них и думал: Оборона нашла отличный выход для этой энергии. Всю пропаганду Федерации тянула эта пламенная душа… а теперь не сожгла бы себя дотла.

— Не трать силы, — сказал Кранц. — Они тебе ещё пригодятся.

Вера обернулась.

— Но почему мы одни? — спросила она хрипло. — Почему?!

— Мы не одни, — сказал Саид.

— А где… — начала Вера, и Саид, чуть улыбнувшись, показал на себя.

— Вы — что? — удивилась она так, что даже перестала плакать. — Вы ракетный крейсер?

— Я резидент ГС, дорогая, — сказал Саид. — Так что — там знают, поверь. Но присылать тяжеловооружённую посудину на орбиту Земли никто не станет. Это самый простой способ убить детей, которых мы с вами должны спасти.

Резидент ГС — надо же… Наверное, я здорово вымотался за последнее время: сообщение Саида должно было меня поразить — но не поразило. Отдалось болью где-то внутри, обманной надеждой, какой-то эмоциональной мутью. Интересно, как это у них… Саид — человек? Или видимость человека? Как это делается у них, у сверхцивилизаций?

И что, у их резидентов тоже директива о невмешательстве?

И что, они поддерживают связь с центром? А как? Сверхтехнология похожа на магию, говорил кто-то… Саид связывается с ГС, покричав в небо? Или — одним усилием мысли?

У меня в голове — туман, мне не сосредоточиться. Я думаю об Эльбе, об убитых, о том, как бомбили Шед — и пытаюсь это связать с…

Слышу голоса, как издалека. Эхо.

— Почему — убить?! — поражается Вера. — Ведь наоборот! Можно потребовать их выдать! Пугануть их, заставить…

— А они скажут: «Какие такие дети?» — улыбается Саид. — Скажут: «Никаких детей мы никогда в глаза не видели, всё это провокация». И что?

— А мы потребуем разрешения на поиски! — нажимает Вера.

— Пока мы требуем, пока они думают, пока мы ищем — они уничтожат и детей, и их следы, — говорит Кранц. — Или вывезут их с Земли. Или спрячут так, что мы просто не сможем найти. Дети на целой планете — иголка в стоге сена. Сейчас мы можем, сейчас они ничего не боятся… а вот если их пугануть…

— Вы так рассуждаете, будто мы можем что-то против целого мира, — говорит Вера. Она слегка успокоилась.

— А мы можем, — улыбается Саид. — Потому что мы правы, потому что это важно и потому что мы умные и честные.

Вера улыбается в ответ — сквозь слёзы:

— Вы — такие же идиоты, как Юлька!

— Точно, — говорит Саид. — Мы все мазаны одним миром. И нам всем надо немножечко отдохнуть, потому что в восемь утра по здешнему времени у нас связь с Гудвином, а сейчас уже третий час ночи.

Я слушал их и думал: какой ты славный, Саид. Но где ж были твои товарищи, когда хумансы уничтожили Шед? И чем помогли Эльбе, когда наши сволочи клали бомбы на цель? И что вы, все вместе, сделаете сейчас?

Господа наблюдатели…

Я слушал и понимал, насколько устал. До такой степени, что уже не хочется спать — хочется сидеть в тишине и тупо смотреть в одну точку.

Но это пройдёт. Мы, конечно, сделаем всё возможное. И будь что будет.

18. Бэрей

Нас пятнадцать. Мы — отовсюду, мы как обменные бельки или как птенцы бескрылышей в корзине. Я один тут с Запредельного Севера, Хаурэдэ — с Атолла, остальные — южане. Мы обвешаны амулетами, у Ынге и Фэти — лица в узорах их клана, нанесённых при инициации. Мы будущие ксенологи и дипломаты. И мы хохочем. Ынге завалилась на искусственный мех на полу, машет руками: «Я задохнусь! Это до смерти уморительно!» Хаурэдэ пытается казаться серьёзным — и не выдерживает, фыркает, как кит, всплывший подышать.

Гхеорг из Пскова смотрит на нас, уперев руки в бока. У него краснеет лицо, он пыхтит, это так смешно, что мы хохочем, как бельки, которым показали осьминожку.

— Вы, обгаженные тюлени! — рявкает он. — Играл я с вашими мамашами много раз!

Это нестерпимо! Я успеваю подумать: «Хэталь, вели ему замолчать хоть ненадолго, иначе мы вообще ничему у него не научимся!» — и снова закатываюсь.

— Вы понимаете, что такое порядок?! — спрашивает он грозно. — Возьмите себя руками! Или сейчас будете писать сочинение. На тему «Почему шедми в сто раз тупее людей». С доказательствами!

Но у него не получается. У него ещё долго не получается. Пока мы сами не устаём смеяться. Пока мы не привыкаем к его виду, к его тону, к оборотам его речи. К тому, что часть курса «Земля» у нас будет вести военный советник с Земли. К самим словам «военный советник»: они звучат для нас так архаично, так напыщенно, будто их вытащили из героической саги времён Рэги Полосатого.

Гхеорг крупнее большинства людей. Он как шедми среднего роста. Грива на его круглой голове острижена коротко, торчит вверх, как металлическая щётка. Такая же щётка иногда отрастает у него на лице, он сбривает её. Его глаза вечно прищурены, его нос сломан в двух местах, у него есть стальной протез переднего зуба, в общем, мы все считаем, что он вылитый персонаж героического эпоса. Суровый боец, способный удушить клыкобоя голыми руками.

Ему упорно не даются ни язык Атолла, ни тот обезличенный, суховатый вариант языка Срединного Архипелага, с примитивной грамматикой и обширным лексиконом, на который все переходят, чтобы быть понятыми в любом случае. Гхеорг честно пытается освоить правильную речь, мы честно пытаемся слушать внимательно — но стоит ему открыть рот, как нас душит хохот, мы ничего не можем поделать.

— Может, у тебя радугу поискать?! — рычит Гхеорг на Юрмэ. — Треснувшей рукояткой облезлого весла?!

Мы все понимаем, что он бранится — и Юрмэ понимает тоже. Но делать серьёзный, а тем более огорчённый вид — невозможно. Нам всё смешно: его пятнистая куртка, словно заляпанная тиной, его остриженная грива, его походка, его манера стоять, вытянувшись… нам смешно, когда он пытается учить нас стоять «в шеренгу» и стоять «в колонну», смотреть влево, смотреть вперёд… Гхеорг считает, что делает нечто важное; для нас это действо — экзотическая игра, мы толкаемся и тыкаемся, подражаем ему, поднося пальцы к виску, топаем при ходьбе — и прыскаем от любого слова.

Мы очень любим людей, они нам интересны. И нам страшно нравится Гхеорг, а его это бесит.

— Вы должны понять, что такое война! — рычит он.

Мы не понимаем. Не понимаем, что такое война в космосе, какое это может иметь к нам отношение, зачем нам эта покрытая водорослями древность, безумие, которое тянут в наше спокойное сегодня… Не понимаем, что такое «дисциплина», что такое «субординация» и что такое «отдать честь»: уморительные человеческие игры? Честно пытаемся понять, расспрашиваем и смеёмся…

И тогда он приносит ВИДпроектор. С земной хроникой. И переходит на родной язык: мы понимаем русский и уже хорошо говорим по-английски.

Мы смотрим чудовищное видео. Молча. Не смеёмся больше. Наши ноздри сжимаются, у нас шок, даже не культурный шок.

Гхеорг спрашивает:

— Что вы поняли?

Мы молчим. Смотрим на него.

Он спрашивает:

— Что такое геноцид? Что такое оружие массового поражения? Что вы поняли, тюлени вы тупые?!

Мы ещё не можем сформулировать, но начинаем понимать.

Гхеорг говорит:

— Вот что такое Земля и люди. Хотите, чтобы это случилось с Шедом?

Мы молча слушаем. Мы не верим.

У Гхеорга взгляд ясновидящего шамана. Он смотрит сквозь нас. Он уморительно ругает нас, орёт на нас, выходит из себя от нашей весёлой непонятливости — потому что видит мертвецов.

Мы удивляемся: как можно так относиться к собственным сородичам? Гхеоргу они чужие, совсем чужие. Он жил на Кунданге, непонятно как, жил на Раэти, непонятно как… прижился на Шеде — и Шед ему свой.

Хоть он не может освоить наш язык.

Хоть он вечно орёт на кого-то из нас.

Но однажды я случайно слышу, как Гхеорг мрачно говорит Наставнику Утхэ:

— Я упаду и стану плоским, но спасу этих детей. Кого смогу.

Он — один из тех людей, которые помогали нам создавать Армаду, военно-космический флот. Он — один из тех людей, которые преподавали в новой Военно-Космической Академии стратегию и тактику земных войн. Юным шедми, которым было ужасно весело, потому что они не могли себе представить этой игры всерьёз…

Люди спешили, и Старшие спешили. Наши Старшие спешили научить шедми человеческой войне, войне, которая не отличает бельков от бойцов, войне, стирающей поселения, острова, народы — целиком. Обучение шло тяжело.

Мы не успели.

Я проснулся с намертво сжатыми ноздрями.

Все мои друзья-ксенологи — уже за пределом, в Вечных Водах. Гхеорг погиб в бою за Океан Третий. Я не понимаю, как мы могли смеяться тогда… С тех пор в мою душу воткнулся ледяной коготь тоски; я чувствую его почти всегда.

Вокруг — дрожащий полумрак. Молодая женщина тихонько молится; я чувствую себя персонажем древней героической саги.

— Послушай меня, милая мать, добрая дочь, — быстро шепчет женский голос. — Пригладь волны, как свою гриву, укроти огонь, уложи дым, защити своих детей, Хэталь… где бы они ни были…

Я стягиваю спальный мешок, сажусь. В холле уничтоженной станции прохладно, на стенах осел лёгкий иней; спящие подростки по макушки ушли в спальные мешки. Раннее-раннее утро высветлило оконный проём, а в помещении горит жирник. Хао сидит рядом, на коленях, держа у губ миску с водой. Услышав меня, вздрагивает, оглядывается.

Смущается.

— Э, Бэрей…

— И я молюсь, — говорю я. — Только не вслух.

Слышу шаги человека. Почему-то быстро учишься отличать шаги человека от шагов шедми по звуку, даже если не ставишь перед собой такой задачи. Иной ритм — не знаю, как определить по-другому.

Спящие в холле подростки не просыпаются. Хао ставит миску на пол. В холл крадучись входит Иар. Видит нас, бодрствующих, радуется. Делает мне жест «выйдем».

Вместе с ним я выхожу из помещения станции. Стоит свежее весёлое утро; шум прибоя смешивается с шумом работающей техники. На лице Иара розовый отсвет, но само оно серое, как у наших южан.

И осунувшееся. Он устал. Но улыбается, это внушает надежду.

— Я из рубки, — говорит он. — Только что с нами связывались с Эльбы. Я подумал, тебе важно.

— Всем важно, — говорю я. — Мне тоже. Говори.

— Многие выжили, — говорит Иар. — Они ушли в море. Больше четырёхсот шедми уцелело… и пятеро людей. Такие дела. Будут тут к полудню, если ничто не задержит.

— Вадим? — спрашиваю я. Иар понимает.

— Умирал, — кивает он. — Сердце же у него… Но вытащили. Реабилитация нужна, но жив ведь! Он сказал пару слов — и выглядит ничего… мы его увидим.

Ледяной коготь в сердце не тает, но и не впивается глубже. Я глажу Иара по щеке, как брата — и спохватываюсь: многих людей это раздражает. Оказывается, не Иара: в ответ он проводит по моему лицу сухими горячими пальцами:

— Бэрей, будем жить, а?

Я гляжу на него и вспоминаю, как люди восхищали меня в годы ученья.

— Возможно, — говорю я. — Нужен госпиталь?

— Шедми и люди с Серебряного привезли детали, и мы собрали несколько временных домиков, — говорит Иар. — А госпиталь — на подлодке, ты же знаешь… оборудование можно легко перенести.

Я знаю. Ещё знаю, что он не спал и, похоже, не хочет: взвинчен, в инерции работы, как бывает и с людьми, и с шедми. Сила Хэталь, сказал бы я; только когда напряжение спадёт, можно будет лишь упасть и уснуть.

Я смотрю на него и думаю о том, каким мог быть Гхеорг в молодости.

— Мне надо идти, — говорит Иар. — Парни ждут меня в ангаре, мы откачиваем воду с нижних этажей.

Я складываю ладони. Знаю: за мной сейчас придут. Смотрю на Океан, серо-розовый в рассветных лучах.

Вадим. Мой последний Старший.

Иар сказал «больше четырёхсот уцелевших шедми» — чтобы не произносить вслух «почти сотня погибших». Он не знает имён.

Там навсегда остались и почти все люди. Наши люди. Почти такие же наши, как шедми. Их имён Иар тоже не знает, но это ничего не меняет.

Сам Иар — наш брат до дна души. Его мало кто здесь понимает.

Чтобы понять хорошо, надо было задолго до войны услышать, как Гхеорг орёт на развесёлых будущих дипломатов. Иар, впрочем, нравится многим шедми интуитивно.

Как любой, кто готов умереть, защищая детей. Как любой, кому нельзя покончить с собой, хоть терзает чувство вины. Как наш.

Интересно, что интуитивно же многим не нравился Андрей. И я не сближался с ним, сам не знаю почему. «Вы чувствительны, как человеческие дети», — сказал Вэн. Может, он и прав, но мне кажется, что я перешёл Межу в какой-то другой вселенной. Я забыл, что было до неё. Я прижимал к щекам руки моего старшего брата Вэна, моего любимого брата Вэна, наставника-человека, который объяснял мне русские идиомы, возился со мной, когда мне было плохо от жары, читал мне вслух… руки моего брата Вэна, который спокойно убивал ими своих родичей… убивал, чтобы отомстить за моих… выбивал признания в предательстве… и гладил пух бельков. Я прижимал к щекам его руки, горячие, как у Хэндара, ощущал ледяной коготь в сердце — и любил брата Вэна. Брата-человека. Преданного друга и хладнокровного убийцу. Ребёнок бы не мог любить взрослого, зная о таком.

Но моя грива отросла десять лет назад. Слишком давно.

Мы завтракали очень вкусными консервами с Серебряного. Я уже отвык от вкуса нашей рыбы и водорослей с Шеда, обычная багрянка с кусочками полосатика показалась праздничным обедом. Потом готовили жилища для всех, кому нужна крыша над головой. На берегу за ночь зародился посёлок из сборных временных домиков; к полудню он разросся. Один из домиков мы оборудовали под госпиталь. Наши подростки возились с бельками и только что перелинявшими малышами, пока мы пытались сделать берег пригодным для жизни многих; от голосов детей ледяной коготь в сердце слегка подтаивал.

Все, кто работал, то и дело смотрели на небо. Хотели увидеть широкий инверсионный след спускающегося модуля.

Небо притягивало взгляды. И мысли. Но на Океан уже ложились сумерки, когда мы их увидели.

Широкая белая полоса кильватерной струёй вспенивает темнеющие небеса, оранжевые, как панцирь морской звезды-гыле — и девочка, взглянувшая вверх, прыгает и кричит: «Летят! Летят!» Дети начинают кричать и махать руками — и я, неожиданно для себя, ору: «Летят, благие воды! Летят!»

— Он как четырёхкрылая птица, что служит Хэталь, — улыбаясь, говорит Антэ, переводчик с «Форпоста».

Да. Знак невероятной удачи.

Но я вспоминаю, как Хэталь заслонила первых людей от ярости Мэйгу-Смерти — и как он пробил её сердце своим ледяным копьём.

Как Хэталь согрела своих детей раненым сердцем, горящим любовью.

Я думаю о сердце Вадима. О странных знаках судьбы.

Мы все, шедми и люди, дети и взрослые, бежим к месту посадки модуля. Ледяной коготь врезается куда-то под зоб, куда наносят смертельный удар: я вижу Вадима.

Он стоит на площадке трапа, опираясь на плечи Амунэгэ и юной женщины-пилота, чьего имени я не знаю. Лицо у него — как тающий снег, ещё вернее — как тающий лёд: полупрозрачное, с тёмными пятнами под глазами.

Он улыбается.

Не помню, как оказываюсь рядом с ним.

Обнимаю его — мы обнимаем, я, Вэн, Алесь, Амунэгэ, Гэмли, женщина-пилот — кто-то ещё тянет руки — рядом со мной оказывается смутно знакомый парень, которого не узнать из-за страшных ожогов, закрытых коллоидной плёнкой — рядом со мной пилоты Армады, палеонтолог Нихэй с Северо-Запада, Шуйа откуда-то с юга, Борис с рассечённой щекой, без очков, Ултрэ с Атолла, плачущая Соня…

Я шепчу, не уверенный, что Вадим слышит:

— Судьба за нас, как хорошо, что ты живой. Ты прилетел — всё наладится…

Вадим слышит, он вздыхает и улыбается:

— Конечно, наладится. Уже соскучились? Всё, всё, ужас кончился, тюленята… и к нам, людям, Венечка, это тоже относится. Алесь, всё уже хорошо, успокойся…

Не кончился. Не хорошо. Но пусть он это говорит. От его слов ледяной коготь в душе становится менее острым.

Ксеномедик с Эльбы — Сэру из Рюэ — жестом приказывает её пропустить:

— Вадиму необходимо лечь. Ему вообще нельзя было вставать. Я не смею приказывать Старшему, а он пользуется этим. Кто из богов, духов и людей ему объяснит, как ценна его жизнь?

— Мы здесь хорошо оснащены, сестра, — говорит маленькая Эцу, ксеномедик с Серебряного. — Вадим, пожалуйста, иди за мной. Люди, помогите…

— От целителей спасу нет, — улыбается Вадим. Кажется, я чувствую его боль. — В модуле настоящие раненые, а вы…

— Не спорь, Гудвин, — ухмыляется Вэн, они с Алесем и Борис поднимают его и осторожно несут к нашему госпиталю.

Толпа расступается.

Я иду за ними, а за мной спускаются братья и сёстры с Эльбы, их встречают дети — и в этот момент я вообще забываю о ледяном когте. Я верю, что ужас кончился.

Даже видя слепого пилота, с повязкой, закрывающей его глаза, я верю. Верю, что «Барракуда» вернёт ему зрение, заменит сердце Вадима волшебным, из стали и синего огня Хэталь — верю в будущий город на Медузьем полуострове, верю в светлые глупости.

Вижу бельков на руках наших бойцов — и верю.

Не думаю об огне с неба.

Мы сидим в довольно тесном холле сборного домика. Мы — это те, кто заменяет ушедших в Океан Старших Шеда: моя драгоценная сестра Гэмли, Амунэгэ с Атолла, из Хоргу, Хэлга с юга — из Дрэ, он сказал, но я не знаю, где это… доктор Сэру, доктор Эцу, Дога из Глэты, Тари с островка Тэку-Лацу, Антэ с Лэнгой из Хыро и Хао из Хыро через какой-то крохотный остров. И я. А с нами — люди, которых мы считаем Старшими, и люди, которых мы считаем просто родными.

А на шкуре в центре холла, на коленях, в совершенно правильной позе, которую разумные гуманоидные существа, кажется, принимают инстинктивно, сидит человек Дмитрий, не знаю, откуда. Хочется сказать, Дмитрий с Эльбы: Эльба заменила ему душу, как бельку.

Не очень понятно, на что.

Мы, те, кто не был на Эльбе, уже знаем: это он вёл вездеход, на котором должны были уехать с базы люди. С нашей точки зрения, Дмитрий был с теми, кто убил сорок людей. С нашей точки зрения, Дмитрий должен рассказать о том, что толкнуло его — чтобы никто не вздумал когда-нибудь поддаться такому же порыву — а потом уйти в Океан. Сам.

С точки зрения людей — всё сложнее.

Мы не спорим. Мы готовы слушать.

Я до сих пор не был знаком с Дмитрием. Он молод. Его лицо черно, сожжено яростным солнцем Эльбы. Глаза как у птенца галечницы, на которого пикирует рыболов.

Вэн говорит:

— Как жаль, что ты не комконовец и не этнограф. Волонтёрам не вживляли чипы, а напрасно.

— Я врать не собираюсь, — говорит Дмитрий. Сглатывает. — А чипы… у Эда и Олега были чипы, если что. Тела же нашли, в общем. И есть обработанные данные.

— Просто расскажи то, что рассказал мне, — говорит Вадим. — Не волнуйся. В конечном счёте, ты всё сделал правильно, информацию добыл интересную, с нами связался вовремя — а чего-то ещё от тебя тяжело требовать, Дима. Я знаю, дружок, что у тебя достаточной подготовки не было.

— Да, — говорит Дмитрий. — Я был оператором систем жизнеобеспечения на одном из комконовских транспортников. Ксеносов тогда видел… ну, видел. Но и только. Не общался, в общем. А пошёл в волонтёры после… скажем, после разных там вещей… — поднимает голову, встречается со мной взглядом, говорит именно мне. — Когда увидел, как Оборона зачищала территорию… на Океане Третьем. Мы гуманитарку привезли, а там вот это вот всё…

— Ты не о том, — прерывает Борис. — Ты ведь был за рулём вездехода, так начни с этого.

Дмитрий снова вздыхает, сглатывает, меняет позу. Ему плохо, неловко, страшно внутри собственного тела, оно мешает.

— Ага, — говорит он. — Я был за рулём. Ждал, когда ребята кончат грузить воду. Сидел и это… психовал, дёргался… представлял, что, может, сейчас уже, к нам на голову… И тут Лида открыла кабину и села рядом. Вся мокрая от пота, взвинченная и какая-то не такая. Я говорю: иди помоги Сэру и Ларе, а она так посмотрела…

— А Эд? — спросил Борис.

— Открыл дверь, будто хотел что-то сказать. А потом — раз! — и держит пистолет у моей головы. Ткнул ствол в висок. Не бластер, а пистолет с пулями, холодный металл.

Говорит и смотрит на Вэна, на меня, на Бориса. И на Вадима — по-другому. На нас — как на опасное. На Вадима — как на Старшего. С надеждой.

— Интересно, — говорит Вэн, — почему он не вышвырнул тебя из кабины.

— По-моему, решил не рисковать, — говорит Дмитрий. — К вездеходу шли же другие. А вдруг бы я начал сопротивляться? Он бы время потерял, его бы остановили. Рашид или кто-нибудь из шедми… А так он ткнул меня стволом и рявкнул: «Гони!» И я газанул — рефлекторно просто.

Я думаю: испугался Эда? Пистолета? Смерти? Общего безумия ситуации?

Меня бы перепугало последнее.

Ты считаешь его братом. Он утыкает тебе в голову ствол пистолета. И ты беззащитен, а в душе — ледяной коготь. Если выживешь — коготь останется навсегда.

Человеческая ситуация. Сродни другой, с Андреем.

Или другой — с Виком Томилиным, Виктором из Москвы. Который учил Хтиаду из Че ловить маленьких речных рыб «удочкой», рассказывал истории, пил с ним грибной отвар, от которого заговаривался и хохотал… а однажды подошёл и выстрелил Хтиаде в лоб.

Особая ложь. Из-за того, что мы не можем этого понять, люди говорят о нас «тупые тюлени». При жесточайшей вражде уметь лгать так — очень выгодно.

Мы не умеем, оттого проигрываем.

Я отвлёкся.

— А Олег? — спрашивает Вэн.

— Олег… я не понял, — говорит Дмитрий. — То ли он с самого начала был в багажнике, то ли запрыгнул на ходу. Я не видел. Эд держал меня на прицеле и торопил. Там старая дорога, вернее, просто колея раскатанная — от вездеходов геологоразведки… я гнал под сто — сто двадцать примерно… а потом начался ещё один старый карьер, дорогу там занёс песок. И я сильно снизил скорость. Вот тогда Олег и постучал в крышу кабины… ну, мы не знали, что это Олег. Когда услышали этот стук, у Эда лицо стало, будто он привидение увидел. Наверное, и у меня. А Лида закричала: «Что это? Что это?»

Дмитрий умолкает. Вадим кивает ему: продолжай, продолжай. Дмитрий сглатывает, водит взглядом по полу, поднимает его выше наших лиц. Жмурится. Рассказывает дальше:

— Эд приказал мне, чтоб я остановил… я остановил тут же. Мне немного легче стало, я подумал, что сейчас вся эта дичь как-нибудь кончится. Эд сунул пистолет под ремень, прикрыл рубахой и вышел из вездехода. Я услышал, как Олег ему говорит: «Успокоился, старик?» Весело так говорит, знаете… беззлобно, по-дружески.

Вера, которая пишет его рассказ на видео, содрогается. Но все молчат.

Дмитрий щиплет искусственный ворс ковра.

— Эд как-то… то ли кашлянул, то ли рассмеялся, — продолжает он. — И сказал: «Ну ты даёшь, контактёр! Ты как туда попал-то?» А Олег: «Воду грузил. Как раз принёс бутыль, когда вы рванули. Нервы сдали, Эд? Я понимаю, но надо возвращаться, старик. Жить все хотят, а время идёт».

Дмитрий вздыхает и всхлипывает. Алесь трёт висок, будто там болит:

— Комконовская выдержка у Олега… он ведь не мог не понимать.

Дмитрий смотрит на него, глаза больные:

— По-моему, не понимал. Говорил как с товарищем, у которого сердце прихватило или что-то в этом роде.

— Хотел, чтобы Эд мог сделать вид, что всё это ошибка, и легко её исправить, — говорит Вадим. — Комконовская выдержка, да.

И Вэн соглашается, сразу как человек и как шедми: складывает ладони и опускает голову. Дмитрий дёргает плечом:

— Ну, может быть. Но мне, знаете, было так дико это слышать! Я думал: Олег же не видит, что Эд — с пистолетом! А Лида тоже вышла из кабины, говорит: «Нет, Олежек, не надо возвращаться, поздно уже — да и всё равно все в вездеход не поместятся. Как будут выбирать десять человек, которые поедут? Жребий кидать? Тогда мне точно выйдет умереть: я такая несчастливая…» — и голос у неё сорвался, я подумал: сейчас расплачется.

Вэн кривит губы. Вера сжимает кулаки. Иар брезгливо усмехается. Улэ легонько мотает головой, у людей это значит «как же так?» Но никто не задаёт вопросов — и Дмитрий продолжает:

— Тогда Эд сказал: «Ну и будем считать, что жребий вышел нам — какая разница? Считай, что тебе повезло, Олег. Ты же понимаешь: Боливар всё равно пятьдесят человек не вынесет, а с водой — тем более. А так у нас есть гарантия: мы до вечера доберёмся до карьера, где штатники рылись, там давно брошенная база, на ней остался бункер. В памяти вездехода так, во всяком случае. Переждём — а потом свяжемся с нашими». Олег так ме-едленно сказал: «С на-ашими? Ты сможешь смотреть в глаза Гудвину?» А Эд: «Мои „наши“ — это не Майоров, а Оборона».

Алесь свистит, но не как дельфин, а как птица с Земли:

— А ты?

— Я сидел, как каменный, — говорит Дмитрий. — И у меня волосы на голове шевелились, мне было ужасно жарко — а знобило. Я вдруг понял: кранты мне. Конец. И Олегу. Я услышал, как Лида снаружи ахнула и сказала: «Ничего себе!» А Олег: «Вот даже та-ак?» Больше всего мне хотелось вдавить педаль в пол до отказа — но я, знаете, надеялся… на какое-то чудо надеялся. Наверное, на то, что Олег сейчас Эда уговорит или обезоружит.

В этот момент я начинаю понимать Дмитрия. Он — как любой из нас. Невозможно представить себе, что брат всерьёз может убить тебя. До последнего мига — до самой пули.

Наверное, у меня меняется лицо: Дмитрий говорит именно мне:

— Знаешь, Бэрей, это как будто вообще не наяву происходило. Я был как во сне… а началось ещё тогда, когда Борис нам прокрутил ту передачу. Просто всё это — ну так ведь не бывает! Не может быть! Вот и я… я как будто спал, а во сне делал всякие странные вещи… и люди вокруг меня делали всякие странные и ужасные вещи. Мне было очень страшно — и никак не получалось проснуться. И я ждал… ждал, в общем, когда оно всё как-нибудь рассосётся само. Я ни фига не герой. Но тут Эд сказал: «Олег, я же тоже комконовец, знаешь ли. Только выбрал правильную сторону». А Олег: «Ага, и эта правильная сторона собирается убить тебя вместе с прочими, да? Но если ты поможешь им убить коллег, тебя примут хорошо, да?» И хлопнул выстрел. Не очень громко. Лида громче завизжала.

Дмитрий всхлипывает, его лицо напрягается, морщится, он трёт лоб, виски, но продолжает говорить:

— Эд крикнул: «Заткнись!», а Лида визжала и визжала, и тут снова — бах-бах — и визг оборвался резко. И вот тут-то я и вдавил. В пол. На максимальную скорость. Эд что-то кричал и стрелял, но за рёвом двигателя было вообще не разобрать, я только слышал, как пули два раза ударили в обшивку. Ну вездеход-то, знаете… даже не царапнуло. Я гнал по песку, вездеход болтало, я думал: сейчас перевернусь — но не снижал скорость, гнал назад-назад… к людям, в общем.

— А ты давно работал с Олегом и Лидой? — спрашивает Тари.

Какая разница. Для Дмитрия Олег и Лида — не родичи. Они ему безразличны. У людей это часто.

— Я вообще недолго работал на Эльбе, — поспешно отвечает Дмитрий. — Полгода… может, меньше… я понимаю: я трус, да?

— Трус, — говорит Вэн. — Продолжай.

Алесь чуть мотает головой. Людям, кажется, жаль Дмитрия. Но Вэн — как я, и Иар — как я. Как мы.

Дмитрий краснеет. Продолжает, глядя в пол:

— Я пригнал вездеход в лагерь примерно через час. Может, чуть больше. Только там уже никого не было. Я понял, что они уплыли на катере: на причале валялись какие-то забытые вещи, катера не было… я подумал, что это глупо, опасно… но, конечно, намного лучше, чем тут остаться. Подумал, что уже не смогу тут ничем помочь. И вот тут мне пришло в голову, что я не знаю, убил Эд Олега и Лиду или просто ранил — и теперь они там умирают. В пустыне.

— За час. С огнестрельными ранами, — говорит Улэ. — Поздно спохватился.

— Дима был совершенно не готов к подобным ситуациям, — говорит Вадим. — У него нет ни опыта, ни должной психической закалки. Не струсил, а растерялся.

Если это говорит Вадим — значит, так и есть. Пытаюсь побороть неприязнь. Слушаю.

— Я… боялся возвращаться, — тихо говорит Дмитрий. — Думал, если Эд ещё там, то застрелит меня, без вариантов вообще. Но… знаете, я так хотел, чтобы хоть кто-то выжил. Я… как будто один на Эльбе остался. И мне казалось, что сейчас… вот прямо сейчас — эта ракета… ерунда, в общем. Я туда вернулся по моим собственным следам. Увидел их… понял, что… Эд в голову стрелял… они сразу… А куда делся Эд, я не понял. Там песок сыпучий, от вездехода колею ещё видно, а от человеческих ног следы сразу осыпаются. Но он ведь ушёл, он хотел уйти вперёд. Спасался от ракеты, но умер от теплового удара: он же остался без воды и безо всего… А я, выходит, оказался со всем, что Эд для себя приготовил: с передатчиком, аптечкой, водой, кондиционером… жить — не умирать. Но я был один… все ушли в Море, это было так далеко, что уже и значения никакого не имело. У меня было такое чувство, что вокруг до самой Земли никого нет. Вот тогда я и вспомнил, что Эд говорил про какую-то станцию.

— А что это вообще за станция? — спрашивает Улэ. — Там была какая-то станция, Вадим Александрович?

— На наших картах она была отмечена крестиком, — говорит Вадим. — Что означало: штатники покинули её раньше, чем мы сумели выбить у Обороны контроль над лагерем. Я думал, это просто старые выработки; Эльба ведь была общая, там и Евросоюз что-то разрабатывал, и Китай, и Штаты, но к началу войны, насколько я помню, геологические работы были закончены. А базы законсервированы или просто брошены… во всяком случае, так говорилось.

— Да! — Дмитрий трясёт головой. — И я так думал! Я думал, станция законсервирована, но там, может, есть помещение, где можно укрыться, хоть как-то. Я думал, пережду там, а потом попробую связаться с вами. После… того… бомбёжки, — вдыхает, выдыхает. — Я боялся, что раньше меня Оборона засечёт. Не сомневался: найдут — шлёпнут. Я же свидетель.

— Хм, — то ли соглашается, то ли сомневается Вэн. — Ну да. Пожалуй.

— Да точно! — говорит Иар. — Точно!

Дмитрий пережидает. Продолжает:

— А вездеход — знал. Я спросил навигатор — а он в курсе.

— Ха! Да конечно! — вставляет Иар. — Это ж вездеход Обороны, да?

— Да, — говорит Вадим.

Дмитрий снова трясёт головой, сцепляет пальцы, торопливо говорит:

— Он сразу сообразил. Я сказал: база Штатов приблизительно в сотне километров — и он предложил переключить управление на него. Я не стал, чтоб увеличить скорость, попросил только карту — и гнал, как мог. Пустыня плоская же… я издалека увидел, тем более — ещё довольно светло было. И сразу узнал, потому что на Океане Третьем видел. Это было шедийское «летающее блюдце», в смысле — «летающая тарелка», потому что «блюдца» меньше. А «тарелка» — пассажирская или грузовая. И она косо, боком, воткнулась в песок… как настоящая тарелка… Я её раньше корпусов увидел и обалдел абсолютно, потому что уж её тут точно не должно быть.

Я вижу, как у наших каменеют лица. Начинаю понимать.

— Я подъезжал близко, — говорит Дмитрий. — Она оказалась вся раскуроченная, будто по ней громадным молотком лупили. Одна дыра вообще сквозная. И всё в копоти. Там как полигон был: несколько «блюдец» валялось, вообще вдребезги, только по кускам можно догадаться, ещё какая-то шедийская штуковина — по цвету металла видно, тоже переломанная… и ещё много каких-то обломков, осколков… Вот тогда я камеру в вездеходе и включил. Дальше всё уже снимал на камеру.

Он замолкает. Я понимаю.

— Не только мёртвая техника, да? — спрашиваю я. — Трупы ты тоже видел?

Дмитрий смотрит на меня. Глаза расширились.

— Да. Мумии. Там очень жарко и очень сухо, понимаешь? Не разложились, а высохли. Серые. Как зола. Даже не закопанные… ну вроде незачем, всё равно высыхают же… не гниют. Там наши бактерии, гнилостные, вообще тяжело прижились… и не везде прижились.

— Суки, — тихо говорит Иар. — Суки, суки.

Дмитрий оборачивается к нему:

— И… как флаги… на воротах… шкурки белые… Справа и слева от ворот, там такие штыри железные, и на них… Я не поехал внутрь. На саму базу. Не поехал. Потом уже, когда полыхнуло ночью… когда крейсер прошёл… я видел, как он прошёл: небо без звёзд вообще, только одна… красноватая… крейсер прошёл и ушёл… а я запустил пеленг и позвал, как только… но внутрь не входил. Я трус, Вениамин Семёнович?

Вэн смотрит сквозь него: видит высохшие белые шкурки. Говорит:

— Да. Это неважно. Что ты ещё знаешь?

— Всё рассказал уже, — виновато говорит Дмитрий. — Остальное — у Вадима Александровича. Все записи. Они были… на той базе. Всё снимали. Только я не смотрел. Не могу.

Вэн поворачивается к Вадиму:

— Я хочу взглянуть на ваши записи. Звучит всё это, конечно, очень внушительно и ужасающе, но я кое-чего не понимаю. Союзники всё-таки люди аккуратные; не могу себе представить, чтобы они бросили экспериментальный полигон вот так красиво, с обломками и трупами, не прибрав за собой и не спрятав концы. Послушать шкета — так это просто демонстрация человеческого зверства, оставленная напоказ…

Я показываю Вэну сложенные ладони: я с ним согласен. В способности людей на ужасные поступки — не сомневаюсь, но скрывать их следы они умеют гораздо лучше нас.

— Конечно, посмотришь, Венечка, — говорит Вадим. — Все посмотрят. Потому что эта база — поэма, хоть ещё и не написанная. Вероятно, Дима поступил не совсем героическим образом, но информацию он раздобыл чрезвычайной важности и ценности.

Он разворачивает голопроектор.

Мы все видим Эльбу. Выжженный, жёлто-серый, мёртвый мир. Ледяной коготь глубоко втыкается куда-то между зобом и сердцем: я представляю, как мои братья жили там много бесконечно долгих дней.

Грузовой дисколёт косо воткнут бортом в песок. В обшивке рваные дыры. Били ракетами: кабина пилотов, двигатели, пассажирский салон. Рядом с грузовиком обломки атмосферного истребителя и пары, по-моему, лёгких дисколётов патруля.

Рядом с куском брони истребителя сидит мёртвый шедми.

Мои ноздри сжимаются до острой боли — но я чувствую что-то странное… тяжело объяснимое… неописуемое. Потому что никакие люди ни при каких обстоятельствах не оставили бы тела ТАК.

Рядом со мной Антэ потрясённо шепчет:

— Душа Хэндара.

— Боги… боги… — бормочет Хао. — Нет, нет…

— К чему уговаривать себя? — говорит Амунэгэ. — Душа Хэндара, нельзя ошибиться.

Я поражён. Смотрю на Вадима:

— Как это может быть? Наш брат отдал себя силам Огня, ведь это очевидно?

— Да, — тихо говорит Вадим. — Само собой, это был очень сокращённый, упрощённый ритуал. Кручёного шнура из морского шёлка у них, конечно, не нашлось, это у него кусок изолированного кабеля — но узлы не перепутаешь. А нож — стандартный, такие носят космодесантники союзников. «Котики в космосе».

— Это неважно, — говорит Хэлга. — Не всегда под рукой есть всё для традиционного обряда. Он сделал всё правильно. Вы ведь не трогали тело, люди?

— Как бы мы посмели! — Вадим качает головой. — Ведь весь этот мир принадлежит Хэндару, по идее?

Вэн свистит, как дельфин:

— Я поражён. Он ведь не один?

Вадим заставляет изображение двигаться. Взгляд камеры уходит от брата, что сидит на раскалённом песке, с ножом у бедра, скрестив руки на священном шнуре. И мы все видим наполовину зарытый в песок боевой модуль людей! Ракета вырвала его внутренности, он раскрыт, как устрица — и на его искорёженной броне белой краской лёгкой рукой нарисованы священные знаки шаманов Запредельного Севера: «месть», «жертва» и «огонь». Двое мёртвых братьев сидят под надписью, сцепив руки двойным магическим крестом.

Я слышу, как шепчутся люди. Шедми начинают говорить в полный голос.

— Братья, — говорит Тари, — неужели сейчас это возможно?

— Помнишь, сестричка, — говорит Данкэ странным тоном, — я как-то сказал, что в каждом из нас дремлет Рэга Полосатый?

— Хм, — говорит Вадим. — Наши вояки впустили на базу КомКон, когда узнали, что штатники потеряли базу и полигон. Попросту говоря, наши труханули. Вы ведь представляете, что мы увидели там, на этой брошенной базе?

— Нетрудно догадаться… — в один голос, хоть и на разных языках, говорят Хэлга и Вэн. Оба смеются, невесёлым смехом, пожалуй — угрожающим.

Вадим вновь оживляет изображение. Взгляд камеры скользит по полигону, по ограде, обвитой колючей проволокой — по ней, как говорят, люди пропускали электрический ток. Камера смотрит на ворота, над которыми висят высохшие белоснежные шкурки. За воротами — плац, по которому, очевидно, ударили ракетным залпом: искорёженные, разнесённые в клочья вездеходы, глубокие воронки… Ещё один залп, судя по всему, угодил в стену корпуса. Башня космической связи лежит на грунте; в её обломки глубоко вошёл разбитый грузовой дисколёт. Но дальше — всё целое и чистое.

— Оуф, — фыркает Лэнга из Хыро. — Вот люди вели огонь из модуля, а вот наши этот модуль завалили. Тем же оружием, которое испытывали на дисколётах. А последнее испытание, похоже, у них не получилось, верно? Как это смешно!

Он говорит «смешно», но на его лице тихая холодная злоба.

— Это было бы смешно, если бы мы узнали раньше, — говорит Хэлга. — И если бы мы были вместе с ними.

— У каждого своя участь, Орка, — говорит Вадим. — Но — ты прав, и я тоже жалею. Если бы ты знал, как я жалею, милый…

Взгляд камеры проникает внутрь корпуса базы. Стойки с оружием. Мёртвый генератор. Вездесущий песок на полу. Суровый порядок военного лагеря.

Мы видим системы слежения. И ту самую ракетную установку. В кресле оператора сидит ещё один наш брат; нож нельзя было положить у бедра — и он лежит на коленях. Шнур, скрученный из кабеля, брат держит в скрещенных руках. Мёртвый, он охраняет базу.

Вскоре мы видим и остальных. Это самое тяжёлое.

Ясно: они умерли, когда база выработала ресурс. Их убили жажда, голод и зной. Среди них — дети и подростки. А ещё среди них — люди.

Трое человеческих мужчин в форме Обороны, со звёздно-полосатыми вымпелами на рукавах и на груди. Один — с чёрной кожей, как южане Земли; двое — со светлой. Чернокожий и один из наших братьев держатся за руки магическим крестом. Побратимы и души Хэндара.

На месте военных я бы тоже остерёгся сюда возвращаться.

Я никогда не верил в древних богов всерьёз. Но что-то во мне очень серьёзно относится к этому обряду: тот, кто загнан в угол и защищается без надежды выжить, убив столько врагов, сколько сможет, кончает с собой во имя Неугасимого Огня. Его вечно бодрствующий дух сам становится карающим пламенем.

Мёртвый брат, посвятивший себя Хэндару, — дух-защитник и дух-мститель.

И вдруг меня осеняет.

— Вадим, — говорю я. — Люди ведь не сунутся туда… другие люди, Оборона. Скажи, это место тоже уничтожено? Сожжено атомным взрывом?

— В настоящий момент ещё нет, — говорит Вадим. — Но уничтожат, не сомневайся. Оборона заметает следы. Только мы забрали документы с этой базы, Бэрей… и ещё: мы знаем все имена. Каждого, кто там погиб. Даже бельков.

Я не знаю, как его поблагодарить.

19. Джеффри (фрагмент записи)

…Я понимаю, что ужасно тебя разочаровал. Но у меня просто не было другого выхода. Я знаю, что ты всегда хотел гордиться мной… и что тебе теперь расскажут отвратительные вещи… но так уж сложилось. Я должен был выбирать, остаться человеком или стать монстром. Причём стань я монстром — все бы остались живы, я бы вскоре вернулся домой, меня, видимо, наградили бы, а у вас с мамой был бы абсолютно законный повод для гордости.

Только у меня не получилось.

Видимо, я слабак. Я пытался это изменить, я правда пытался, но, видимо, это не изменишь. Мне жаль.

Всё началось с того, что они съели бельков.

Вернее, даже с того, что Хаггинс рассказал нашим про китайца, с которым познакомился на Океане-3. Не знаю, что Хаггинс делал на Океане-3: мозгов у него не больше, чем у крупного таракана, и лицом он смахивает на того же таракана, только с подстриженными усами. Сомневаюсь, что он что-то всерьёз мог, там, в их обледенелых зарослях. Разве что он был там в группе зачистки, на подхвате у парней посерьёзнее: тормозов у него нет вообще.

Первый раз я услышал от него эту историю ещё на транспортнике. Нам с Томом даже показалось, что Хаггинс — крутой парень: он, как-никак, успел основательно пострелять на Океане-3, а нас отправляют в тыл, охранять пленных шитти. Звучало не так лихо и не так почётно. Но Хаггинс практически сразу испортил впечатление.

— Для тех, кто покопошился в этом дерьме, — говорил он, — никаких сантиментов и прочих фигли-мигли уже не существует. Это, может, первая война в истории, где наш противник — просто твари. Не плохие парни, а вообще не парни. Мы навидались такого, что вам, сынки, и не снилось.

Уатт ухмыльнулся и спросил:

— И долго ты защищал демократию в ледяном аду, солдат? — таким тоном, будто берёт интервью для военных новостей. Те, кто рядом сидел, заулыбались, но Хаггинс сделал вид, что не понял, или впрямь не понял.

— Ты, домашний мальчик, — сказал он презрительно, — захлопни пасть, такими вещами не шутят. Я видел, как шитти ломали людям хребты голыми руками и как они продолжали плыть с полудюжиной пуль в мясе. Если ты думаешь, что твари в плену пришипятся и будут сидеть тихонько, как арестованные нелегалы — сразу можешь поцеловать себя в зад: с такими взглядами в подобных местах не заживаются.

— На этой Эльбе жарче, чем в Мексике, — сказал Оутс. — Сто градусов в тени, привет. Можно печь в песке любые яйца, даже собственные.

— Лучше так, чем их морозить, — сказал Хаггинс. — На Океане-3 за всю нашу командировку ни разу не было теплее тридцати. Я специально подал рапорт на Эльбу, чтоб хоть немного отгреть кости. Ну и кое-какие дополнительные возможности там могут подвернуться.

— Если ты насчёт девиц, — сказал Уатт, — то можешь уже заправить слюни в трусы: я слыхал, что наших женщин там нет, а чтобы захотеть трахнуть шитти, виски маловато, требуются вещества посерьёзнее.

— Не на всю же мы жизнь на Эльбу летим, — сказал Хаггинс. — Может, баб там и нет. Зато прокачать себе здоровье так, чтобы потом на причиндал легко вешать ведро с водой — это запросто, только нужно знать секрет.

Тут к нему обернулись даже те, кто раньше не слушал. А он ухмыльнулся:

— Ну да, так я вам и сказал, сосунки!

— Просто не знаешь и сам, — сказал Том. — Не знаю, что ты делал на Океане-3, но здесь ты всего лишь строишь из себя крутого босса и намекаешь на любые чудеса, лишь бы слушали.

Подначка была простенькая, но и Хаггинс — не суперинтеллектуал. Он повёлся.

— Чтоб вы знали, — сказал он, — узкоглазые постоянно возят на Океан-3 гуманитарку и оружие. У них и с нами, и с русскими — договор по этому поводу. А между делом у дальнобоя можно купить вообще всё: вискарь, натуральную жратву, колёса, искусственных баб, хоть целиком, хоть по частям… в общем, что в голову взбредёт. Но мы заметили, что некоторые просят не баксы, а тушки детёнышей шитти. Чем младше — тем дороже. Если в пуху — целая тушка тянет на пару штук зелёных, хоть узкоглазые и торгуются, как черти. Только достать очень сложно: командование бдит в четыре глаза, якобы мы можем привезти на Землю инфекцию, всё такое…

Это сообщение наших заинтересовало. Даже умник Хопкинс оторвался от налодонника:

— Что ты говоришь? А на чёрта им сдались дохлые шитти?

Хаггинс хмыкнул.

— Ну, сначала-то они нам не говорили, — сказал он. — Вай-вай, моя твоя не понимай, мистер. Моя дринк — твоя детёныш шитти, о`кей? Но я как-то налил одному, кто прилично болтал по-человечески, и он раскололся. Оказывается, китайцы делают из них суп долголетия, что-то в этом роде. Дома он стоит бешеных денег. Якобы таким супчиком можно поднять даже сухой стручок какого-нибудь столетнего импотента…

Кто-то присвистнул.

— Да ты что! — поразился Уатт. — Как интересно, джентльмены… место нашей службы начинает играть новыми красками!

Хопкинс скорчил презрительную гримасу:

— О, само собой! Пленные твари нужны только для того, чтобы рядовой Дубина толкнул их китайцам! Остынь, оттуда ничего не вывезешь. Как вы разом забыли, чем место постоянных военных действий отличается от закрытой и охраняемой зоны!

— Не говоря уж о том, что всё это — брехня, — сказал Том. — От первого до последнего слова.

— Слышь! — взвился Хаггинс. — Сам ты брехло! Дело не в том, чтоб вывезти и толкнуть! Он рассказал мне, как готовить! Он сам готовил! Что он, дурак — продавать такую вещь и не попробовать?

— А-ха-ха! — выдал Оутс издевательски. — Ты что, разговаривал с узкоглазым, который стоял, перекинув собственный метровый хрен через плечо?

— Да он выглядел, как наш ровесник! — заорал Хаггинс. — А сказал, что ему уже пятьдесят!

— Так ты б ему сказал, что тебе семьдесят! — заржал Оутс, хлопая себя по коленям.

— Да никогда ты по китайцу не разберёшь, сколько ему лет! Они до смерти выглядят, как мальчишки!

— А ведь этот усатый вас наколол, парни!

— Простите, почему «вас»? Нас всех. Бру-ха-ха!

На том тот первый разговор и кончился. Но в голову кое-кому этот разговор очень даже запал.

Разумеется, мы ожидали, что увидим на Эльбе что-то более хорошо организованное и высокотехнологичное. Но Иисус наш добрый Христос с огнемётом, какой же гнусной дырой оказалась эта база! Единственное хорошее, что мог бы здесь усмотреть законченный оптимист — сила тяжести чуть меньше земной. И сутки удобные, двадцать стандартных часов; на перевалочной базе пятьдесят семь часов были сутки и почти полуторная тяжесть — ужасно бесит.

Но в остальном… пустошь в Канзасе, сравнительно с Эльбой, кажется земным раем. И почти девяносто градусов! Просто хочется закопаться в этот песок на четыре метра и сидеть там до темноты. Самое мерзкое, что нет ветра. И кислорода, по ощущениям, мало. Стоячая душная жара.

Пустыню, ровную, как столешница, превратили в полигон. Тут, видимо, отрабатывались по вражеской технике, искали в ней уязвимые места: в песок сыпались раскалённые обломки и оставались под здешним солнцем раскалёнными навсегда. Посадочную площадку для модулей покрыли бетонными плитами, и на плитах песок лежал ровным тонким слоем. Строения базы мне показались алюминиевыми коробочками — и эта куча коробочек была огорожена капитальным забором, в колючке, под током, с наблюдательными вышками.

А на контрольно-пропускном пункте, кроме обычных дежурных — яйцеголовый в форме МiВ, с биосканером и ещё бог весть с чем. Как он в своей чёрной упаковке не подох от жары — не понимаю.

При таких предосторожностях мы представили себе, что и пленные шитти должны быть просто дьявольски опасными. Сержант Хорт, который нас встретил у КПП, особо подчеркнул:

— Здесь условия, максимально приближенные к боевым, парни. Если не хотите, чтобы ваши мамаши получили в подарок от правительства флаг Штатов, имейте в виду: каждый шитти каждую минуту готов вас прикончить. Шитти любого пола, любого возраста — они все нас ненавидят. Я тут на них достаточно насмотрелся. Если им не удаётся прикончить вас, они норовят издохнуть сами, а они являются биоматериалом и до некоторого времени нужны живьём! Всем ясно?

Том гаркнул у меня под ухом:

— Сэр, разрешите обратиться, сэр!

Хорт взглянул на него хмуро:

— Вопросы?

— Сэр, когда нам выдадут дешифраторы, сэр?

Мордоворот Хорта скривился так, будто он нюхнул тухлое яйцо:

— Ты о чём собираешься беседовать с врагом, сынок? Обсуждать Декларацию Независимости? Вы — солдаты, а не грёбанные дипломаты, которым лишь бы потрындеть с шитти о смысле жизни! Вы все получите инструкции! Вы узнаете, каких действий шитти нельзя допустить! А разговаривать будете дома, с вашими подружками! Всем ясно?

— Сэр, никак нет, сэр! — заорал Том.

— Что ещё?! — Хорт дёрнулся к нему, будто хотел сожрать живьём.

— Сэр, их же не поймёшь, сэр! А если они сговорятся напасть, а мы не будем знать?

— Тебе сказано, что ты получишь инструкции! — рявкнул Хорт. — Как же наши парни справлялись в героическом прошлом, когда ещё не было дешифраторов и прочего дерьма?! Они учились следить за противником, сынок! И пускали в ход оружие, если видели что-то подозрительное! Тебе, наконец, ясно, или у тебя последние мозги спеклись?

— Сэр, так точно, сэр! — выпалил Том, но, по-моему, он так и не согласился с сержантом.

Хорт скомандовал: «Марш!» — и мы пошли от КПП к корпусам.

Я думал, шитти содержатся в бункере, но нет, они тут жили на открытом воздухе. Вернее, в клетке; в шаге от решётки — колючка под током, со всех сторон видеокамеры, плюс охрана. А внутри клетки у них находились алюминиевые навесы, под которыми всё просматривалось со всех сторон, и между навесами — бассейн. Метров, быть может, двадцать квадратных. И вся любовь.

Но что меня тогда больше всего поразило: бойцов-шитти, тех самых, с которыми наши парни дрались в космосе и на Океанах, тех гориллоподобных монстров с клыками в звериной пасти, тут как раз и не было. Здешние были какие-то хлипкие; мне показалось, что совсем молодые. Ни у одного из их парней не было привычной по фильмам роскошной гривы: половина — вообще лысые, у половины — отрастающий ёжик. А ещё тут были девушки.

Они все сидели и лежали на пыльном бетоне, не обращая на нас внимания. Никто даже не повернулся. Голая девчонка-шитти, гладкая и какая-то пластмассовая, без признаков пола, как кукла, сидела на краю бассейна и болтала лягушачьими лапами в воде. Ещё одна, в человеческой рубашке цвета хаки, но без юбки и даже, кажется, без трусиков, лежала рядом на животе. Её роскошнейшие волосы свисали до воды, как у русалки. И я смотрел на них, пока мы не прошли, а потом, обустраиваясь в казарме и получая инструкции, всё вспоминал о них.

Они не были сексуальными, если ты об этом подумал. Все эти истории про изнасилованных шитти и про романы между шитти и людьми, скорее всего — враньё: надо видеть, насколько они… нечеловечные. Их кукольные тела, без грудей и вообще безо всего… только дельфинья щель внизу живота, почти до пупа, совсем не такая, как у человеческих женщин. Но… как тебе сказать…

Они не были сексуальными, но они были очень женственными. И очень беззащитными. И я всё думал: а где же их парни-то? Настоящие враги? Настоящая угроза?

В конце концов, я спросил об этом одного из наших парней, который служил тут раньше, но не сменился, а остался.

— Крутые монстры? — переспросил он и хохотнул. — Кончились, ковбой! Они тут быстро кончаются.

Я вскоре выяснил, что он сказал правду.

Наши дежурства продолжались по шесть часов, но и это было непросто. Из-за жары тяжело сосредоточиться, а ещё воздух… Этот запах, запах пыли, хлорки и тухлой рыбы… а в респираторе ещё хуже, потому что он за десять минут заполняется потом. Мы знали, что кислорода на Эльбе хватает для людей, но всё равно казалось, что дышать нечем. В первый день я думал, что служба здесь тяжёлая, достойная мужская служба, но лучше война, чем такой тыл.

Когда я в первый раз заступал на пост, парни как раз пытались вытащить из клетки шитти труп: один из них за ночь помер. Но его не спешили отдавать. Шитти так себя вели, что наши, кажется, несколько смутились.

Мёртвый лежал на бетоне. Рядом с ним сидели несколько шитти, неподвижно, как пластиковые или деревянные. А три их девчонки, когда наши вошли, встали и загородили его собой.

Молча стояли и смотрели. Глазища — как блюдца. Что-то жуткое в этом было: стояли, как зомби. Будто тоже мёртвые.

Хопкинс повёл автоматным стволом, отойдите, мол, но они даже не шелохнулись. И у Хопкинса на лице всё это отразилось: что стрелять нельзя, а трогать их почему-то страшно, всё равно, что поднятого мертвеца тронуть… он рявкнул:

— А ну разошлись, вашу мать!

Тогда одна из них молча, медленно подняла руку и показала Хопкинсу средний палец. Несмотря на перепонки — очень чётко.

Хопкинс замахнулся прикладом, а она и не вздрогнула. И не отошла.

И тут я впервые увидел Дока. Дока Родригеса.

Судя по форме, он был полковник медицинской службы. Судя по лицу — латинос, под полтинник, повоевавший: смуглое подвижное лицо и белая чёлка на лбу, над глазами. А глаза, как у шитти. Такой же невозможный взгляд, мороз по коже.

Подошёл и спросил:

— Что тут происходит?

— Сэр, потаскушки не отдают труп, сэр! — ответил Хопкинс. — А Хорт приказал его вынести. Яйцеголовые заберут его для вскрытия, сэр!

Док вздохнул. Знаешь, как вздыхают, когда думают, что объяснять бесполезно. И сказал девчонке-шитти, которая так и стояла, вытянув руку и показывая палец: amado, бла-бла-бла-чего-то-там.

Он не по-испански ей сказал. Он по-другому ей сказал. На языке шитти. И назвал её amado, это я понимаю, это «любимая».

Она посмотрела на Дока, опустила руку, и её подружки как-то расслабились, перестали быть похожими на окоченевших зомби. А она сама сказала что-то тихо. Устало.

Док жестом подозвал её — и она подошла к решётке. Лицо у неё было ужасное. Странно красивое и всё равно ужасное, как маска для Хэллоуина, белое и мёртвое, и губы белые. Минутку погодя подошли и её подружки. Док с ними тихонько заговорил. Язык звучал невозможно для человеческого уха и для человеческого языка, но шитти как будто успокоились или сделали вид, что успокоились. Во всяком случае, оставили труп в покое и дали нашим его упаковать и вытащить.

А когда уже вытащили, одна девчушка вдруг пронзительно закричала, каким-то птичьим криком… как чайка. Хопкинс снова схватился за автомат, а Док рявкнул:

— Отставить! Для солдат оставьте. Вы хоть знаете, рядовой, сколько лет было тому мальчику, который в мешке сейчас? — и дальше по-испански, по-моему, ругательство.

Парни закинули труп на магнитный кар и повезли к лаборатории, а Док задержался. Как я понимаю, чтобы перекинуться парой слов с шитти.

Я стоял рядом, и мне почему-то было чудовищно неуютно и неприятно. Как будто я что-то не расслышал или не до конца понял, а оттого может случиться что-то очень плохое. Док, между тем, договорил с шитти и повернулся ко мне:

— Ты ещё здесь? Твоё место — вон там, у пульта слежения, гринго.

— Сэр… — пробормотал я, пытаясь подобрать правильные слова. — Разрешите обратиться, сэр?

Док полоснул меня взглядом, как автоматной очередью, я аж вздрогнул:

— Ну?

— Вы сказали «мальчику», сэр?

Док прищурился:

— Тебя беспокоит, что ты воюешь с детьми? Что климат Эльбы — пытка для этих детей? Что нужны кондиционеры и вода, но я тут уже три месяца не могу добиться ни того, ни другого?

— Сэр, они пленные, — сорвалось у меня. — Война идёт…

Док посмотрел на меня так, что даже навозную муху бы оскорбил такой взгляд:

— Вот и поразмысли, чего стоит армия, берущая в плен детей, а потом доводящая их до смерти.

Так и получилось, что в первый же день службы я познакомился с Доком и в первый же день начал сильно сомневаться в том, что поступаю хорошо.

После того разговора с Доком мне было уже не избавиться от мысли, что я охраняю детей. И когда я сменился, в личное время, я тут же пошёл разговаривать с Томом. Рассказать ему.

А Том меня ужасно удивил. Как-то криво усмехнулся и сказал:

— Я в курсе, Джеффри. Я уже давно в курсе. Отчасти поэтому я и здесь.

— Как «поэтому»? — спросил я. — Почему «поэтому»?

А он пожал плечами и сказал вместо ответа:

— Не забивай себе голову, Джеффри. Ты здесь на пятьдесят дней, твоё дело — прожить эти пятьдесят дней и вернуться к тёте Молли. Есть вещи, которые лучше не знать, если хочешь пожить подольше.

Это очень странно прозвучало. Я впервые подумал, что мы с Томом до призыва слишком давно не виделись. Вот же интересно получилось: мы ведь жили по соседству, кажется, очень хорошо друг друга знали, но после школы он уехал из нашего городка, чтобы поступить в колледж, а я остался с тобой, чтобы помогать тебе на нашей заправке эргомобов… И получилось, что Том за те три года, которые мы провели в разных местах, очень сильно изменился.

Я тогда подумал: чему же он там научился, в этом колледже? Он не распространялся об этом. И как он вообще оказался на призывном пункте, если подумать? Да ещё вместе со мной?

Я смотрел на Тома, и мне казалось, что он совершенно мне не знаком. Интересно, он мне ещё друг? Или правду говорят, что служба в армии превращает земляков и старых друзей в людей совершенно друг другу чужих?

— Томми, — сказал я, — а тебе их не жалко? Детёнышей шитти?

Он повернулся ко мне, ноздри у него раздулись, и лицо стало каким-то варварским, будто у какого-то его древнего-древнего предка из африканского племени, ещё не американца. Мне резко расхотелось продолжать разговор, я сглотнул и отвернулся.

Том, как видно, это понял.

— Ладно, чемпион, — сказал он. — Просто не лезь туда. Побереги свою бессмертную душу. Пятьдесят дней — это даже меньше, чем два месяца.

Я только пожал плечами. Мне было очень тяжело и больно, я думал, что потерял друга, что Том… да, я тогда подумал, что Том стал за эти годы бессердечным сукиным сыном или ещё хуже. И я уже к вечеру первого дня проклял эту Эльбу.

А дней оставалось ещё сорок девять.

В ту ночь я спал очень плохо. В казарме было прохладно, сюда подавался охлаждённый и очищенный воздух, тело должно было отдыхать, но мне мерещились девочки-шитти, и они мешали мне заснуть, мешали даже удобно устроиться. Я думал, как им там, в их бетонной клетке — и думал, что это блажь, просто блажь. Никому из парней нет дела до врагов, в конце концов, шитти могли просто убить… Всем плевать. Даже Тому, который любого паршивого котёнка жалел, плевать теперь. Но только мысли всё равно не давали мне покоя.

Может, потому, что я не воевал по-настоящему. Не убивал. И не видел, как шитти убивают людей.

Если бы я участвовал хоть в одном бою, всё это показалось бы мне полной ерундой.

Я заснул с мыслью, что мне просто не повезло.

А на следующий день пришёл модуль с Океана-3. Он привёз образцы захваченной техники шитти и пленных.

Пленных было двадцать, и большей частью среди них оказались именно те монстры, о которых я думал, когда летел сюда. Самый маленький из шитти был, по-моему, не ниже шести футов пяти дюймов роста, мускулы — как у горилл, а от клыков, выкрашенных в ярко-алый цвет, брала оторопь. Дикари-людоеды же! Эти красные клыки… ведь у шитти синяя кровь! На некоторых были бинты, сквозь которые проступало синее, как чернила с водой. Я сразу подумал, что шитти хотели изобразить, как именно людей вспарывали этими клыками — ну понятно же любому дураку!

Среди пленных было только две женщины. Одна — кажется, молодая, довольно высокая, но рядом с парнями своей расы всё равно выглядела миниатюрной, в форме их пилота. Вторая — старуха.

Я даже не знал, что у шитти такие бывают. Маленькая, синеватая, какая-то увядшая: кожа совсем тонкая и словно подёрнутая паутиной. Вокруг глаз — чёрные пятна, а глаза запали. И волосы — не такая грива, как обычно у их женщин, а довольно-таки тощий крысиный хвост. Хромала и немного горбилась.

Но именно она командовала всеми. И я уверен: всё вышло почти без эксцессов благодаря ей. Они прошли по коридору силового поля молча, только зыркали вокруг, как пойманные дикие звери — и никто не дёрнулся: тому, кто рыкнул на Хопкинса с автоматом, она сказала, будто тихо кашлянула: «Кхыр!»

И всех их пропустила вперёд.

Сержант Хорт замахнулся на неё прикладом:

— Шевелись, ведьма! — и тут она сказала по-английски, чётко:

— Будешь съеден и переварен смертью, человек. Раньше, чем думаешь.

И вошла. Её тут же обступили и обняли девочки, а её парни встали по периметру. Шитти, про которых Док сказал, что они дети, ласкались к бойцам, как к собственным родителям, но бойцы-то были им чужие, потому выглядело странновато… к тому же сразу видно, что парни-шитти следили за нами.

Они переговаривались друг с другом, очень тихо — тут я тоже пожалел, что нам не выдали дешифраторов. Но больше меня занимала та старуха-шитти, ведьма. Как она чисто говорила по-английски — и как отбрила Хорта… так сказала, что даже меня взяла оторопь.

Старые тётки у отсталых народов бывают такие… вроде цыганок. С суперспособностями — по крайней мере, я так тогда думал. Она выглядела очень опасной. Парни-шитти общались с ней, как с собственной мамашей, и мне, почему-то, было очень не по себе от этих их тихих переговоров.

Я просто чувствовал, что случится что-то нехорошее.

И не ошибся.

Ближе к вечеру они убили Хопкинса.

Я не присутствовал, конечно: к тому времени я уже давно сменился с поста. Но Оутс и Уатт тайком показали мне видеозапись, а Хорт на вечернем построении орал на нас, как на новобранцев:

— Вы не бойцы, а сборище старых шлюх! Слепых, вдобавок! Как можно было подходить к решётке и поворачиваться спиной? Иисус Христос на осле! Я не могу этого себе представить! Я просто не понимаю, как американский солдат космического флота может оказаться настолько тупым! У меня в голове не укладывается! Я бы написал его мамаше, что чёртов шитти избавил её от идиота!

Все слушали мрачно — и понимали, что он, в сущности, прав: дурость. На этой поганой Эльбе слишком жарко, просто мозги спекаются в черепе. Понятно, что Хопкинс потерял бдительность. Он сменился с поста и шёл в казарму, чтобы принять душ и выпить чего-нибудь холодного; его окликнул Хаггинс — и Хопкинс обернулся и остановился. Возле решётки. А рядом сидел раненый шитти, по виду — в полубеспамятстве, безучастный и неподвижный, как камень.

Я рассмотрел, как он вскочил, только на замедленном воспроизведении. Это было быстрее, чем глаз может уследить: шитти взвился, как змея, дёрнул Хопкинса к решётке и прижал. Электрический разряд в один миг убил обоих. Хорт выстроил огнемётчиков вокруг клетки, чтобы отключить ток и убрать почерневшие тела. Пришлось повозиться, чтобы отцепить их от решётки и друг от друга.

Мёртвый Хопкинс выглядел просто ужасно.

Тогда все новички из моей команды осознали, что безопасны только мёртвые шитти.

А ночью я проснулся от странных звуков. От музыки.

Я не большой специалист в музыкальных инструментах, но мне показалось, что похоже на флейту — только какой-то чудной тембр. Стонущий, рыдающий… в общем, я слышал, как плачет флейта, хотя раньше такие слова казались мне книжным выпендрёжем.

Невероятно печальная была мелодия, просто душу рвала. Прекрасная — но сплошная ужасная тоска, настолько нестерпимая, что пошёл бы и повесился.

Она доносилась из-за окна. Я вышел из своей капсулы в общий холл, а потом — на двор. В принципе, инструкции это не запрещали, но я почему-то чувствовал, что делаю неправильные вещи.

Плац, клетку шитти и КПП ярко, как днём, освещали прожектора. Температура опустилась градусов до семидесяти пяти, но было так же душно, как днём. Шитти не спали. Они сидели и полулежали около бассейна, а один, громадный парень из новоприбывших, играл вот это вот… музыку.

Мне показалось, что это у него ракушка.

Такая, знаешь, длинная, закрученная спиралью, заострённая на концах ракушка. Просверленная, наверное. Или ещё как-то доделанная. Шитти запрокинул голову и дул в эту ракушку, и музыка рыдала нестерпимо, рыдала и стонала, как ветер в тоскливый день, и у меня прямо ком в горле встал от этой мелодии.

И тут не выдержал часовой.

— Заткнись, сволочь! — рявкнул он, перекрыв музыку. Незнакомый голос — кто-то из здешних, не из моей группы.

Шитти даже ухом не повёл, и мелодия не сбилась.

— Ты слышал?! — я-то уж точно слышал, как он перевёл оружие на боевой взвод. — Заткнись, чёртов шитти, если не хочешь пулю в башку!

Они вообще не реагировали! Понимаешь?! Они не обращали внимания! Один играл свою музыку сплошной безнадёги и печали, а остальные слушали, и им было абсолютно безразлично, что там человек орёт. Они не боялись. Я понял: они уже ничего, кроме смерти, не ждут.

— Считаю до трёх — и стреляю, ублюдок! — гаркнул боец.

И тут я что-то…

— Слушай, — крикнул я, — дьявол с ним, пусть играет! Что он, мешает тебе?

Но вот тут-то музыка и оборвалась. Шитти посмотрели на меня.

Мне стало жутко, но я попытался собраться и пошёл к часовому.

— Считаешь, что ты тут после двух дней службы самый крутой? — хмыкнул он.

— Нет, — сказал я. — Просто мне понравилась музыка. Очень необычная. Прямо жаль, что он перестал.

— Ладно, — сказал часовой. — Если ты так уж фанатеешь от грёбанных песенок шитти, можешь фанатеть и дальше. Но мне они не нравятся, и если твой земноводный дружок снова заведёт панихиду, я прострелю ему черепушку, так и знай. Можешь и ему сказать.

Я подошёл к решётке.

Постарался встать так, чтобы меня было не достать, но шитти, сказать по чести, и не пытались. Я бы сказал, да вот языка не знал вообще и даже не представлял, как можно знать такой язык, если ты человек. Поэтому, без всякой надежды на успех, сказал по-английски парню с дудкой из ракушки:

— Это было круто. Ты круто играешь. Только очень грустно.

И старуха перевела! Она перевела, будь я проклят! Она сказала ему — и другим! И он ответил, в две коротких фразы.

Старуха посмотрела на меня и сказала…

Когда она только повернулась в мою сторону, меня ужас прошиб с головы до ног: будто она сейчас проклянёт и меня. Но она сказала другое:

— Он — один из лучших гхэридэ на Срединном Архипелаге. Ты знаешь слово «импровизация»?

— Один из лучших музыкантов, да? — спросил я. — Сочиняет музыку на ходу, да?

— Да, — сказала старуха.

— А ты — кто ты? — спросил я, и у меня в животе похолодело.

— А я учёный, — сказала старуха. — Контактёр. Как ваши МiВ.

Я хотел ещё что-то спросить, но тут часовой крикнул:

— Хватит болтать! Развёл тут… — и я понял, что он прав, в сущности.

Я пошёл назад, в казарму, и в дверях чуть не столкнулся с Доком Родригесом. Он смерил меня странным взглядом — и, вроде, передумал идти дальше. Пропустил меня, постоял у самой двери и вернулся в корпус.

Это всё показалось мне странным до ужаса, но я так и не сумел себе объяснить, что меня так торкнуло, хоть долго не мог заснуть. А тот музыкант с ракушкой больше не играл. И я не знал, радует меня, что он не играет, или наоборот, огорчает.

В моей душе был страшный раздрай. Я уже не радовался, что служу в тылу, я даже не радовался, что служу своей стране и всей Земле. За два дня мне встала поперёк горла эта война. Мне снился парень-шитти, играющий на ракушке, потом — эта старуха… мне снились девчонки с лицами зомби… мне хотелось домой. Просто домой. Ничего об этом не знать.

Я понимал: мы ведём победоносную войну. Мы всегда, всю историю нашей страны, вели победоносные войны. Но неужели солдатам всегда было так тоскливо и тошно? Или это только я такой несчастливый?

А на следующее утро, когда я сменился, стало ещё хуже.

Часа в два пополудни — по местному времени, когда я стоял на посту — к пульту управления защитными системами пришли Хорт, кто-то из яйцеголовых и дежурный офицер. Они наблюдали за шитти и тихонько переговаривались.

Я прислушался.

— Каждый раз, когда приходится размыкать периметр, я боюсь, что выйдет чрезвычайная ситуация, — говорил дежурный. — Тем более, что сейчас много их солдат. Возможны эксцессы.

— Вот если бы можно было их как-то стимулировать, — сказал яйцеголовый. — Как в прошлый раз. Чтобы пошли сами.

— Плохая идея, — сказал дежурный. — Во-первых, в этот раз подростки не подойдут, а во-вторых, ещё раз это не сработает. Вон та девка — ещё из прежней партии. Она наверняка помнит.

— Хорошо бы сделать тихо, — сказал яйцеголовый. — И травмировать их не хочется. Всё должно выглядеть, как в боевых условиях. Важно понять, сколько протянет экипаж после залпа — в таких боях исход решают секунды и даже доли секунд. Поэтому я против наркоза в любом виде — он может серьёзно исказить результат.

— Каждый раз такая чертовщина! — хмыкнул Хорт. — Я с самого начала говорил: глупая затея — содержать их вместе. Если бы они содержались в отдельных боксах, как было бы легко и просто! Но нет, руководство экономит каждый цент…

Я слушал, и какая-то холодная и скользкая змея шевелилась у меня под рёбрами. Я начинал потихоньку понимать, зачем сюда привезли образцы техники шитти и почему сами шитти быстро кончаются, и от этого понимания мне становилось всё хуже. А тут ещё подошли Хаггинс и Док Родригес. Хаггинс выглядел очень весёлым, а у Дока лицо казалось совершенно мёртвым.

— Вот, сэр! — гаркнул Хаггинс. — Я привёл мистера Родригеса, сэр!

Хорт кивнул. А Родригес сказал, даже, пожалуй, брезгливо:

— Ну-с, джентльмены, и какую подлость вы запланировали на сегодня?

— Брось, Хосе, — усмехнулся дежурный. — В конечном счёте, ты можешь облегчить им жизнь… и смерть, если на то пошло. Если парни потащат их силой, наверняка придётся пристрелить пяток, а материала не слишком много.

— Скажите им, сэр, — сказал яйцеголовый, — что нам нужны солдаты, но если они будут дёргаться, придётся заменить их девчонками. В целях безопасности.

— Скажите, Алан, а вы верите в бога? — вдруг спросил Док.

Яйцеголовый растерялся.

— Э… да, сэр… то есть, моя мать — католичка, а я… а что?

— Да ничего, — сказал Родригес. — Сколько?

— Бутылку крепкого, если всё пройдёт хорошо, — хохотнул дежурный.

Док поморщился.

— Сколько вам нужно…шедми?

— Четверо… лучше шестеро, сэр! — обрадовался яйцеголовый. — Вы вправду сможете?

Родригес взглянул мрачно, и от брезгливости у него даже губы дёрнулись. Он подошёл к решётке и окликнул шитти.

Обернулись только несколько подростков. И я с ужасом увидел, что Родригес протягивает руку сквозь решётку! Под током! Одно неосторожное движение — и смерть! Я уж не говорю, что любой шитти мог сделать с ним то же, что и с Хопкинсом!

— Сэр! — крикнул я шёпотом. — Осторожно, сэр!

Но Родригес даже не шевельнулся. Девчушка-шитти вышла из тени на солнцепёк, поджимая перепончатые утиные лапы, и дотронулась до его ладони. Вот тогда-то и парни подошли, а старуха внимательно посмотрела на него. Родригес не убрал руки.

Он им что-то сказал. То ли что-то смешное, то ли просто приятное, потому что громадный шитти ухмыльнулся, а у остальных оживились мертвенные морды. Старухе помогли подняться девочки, она подошла близко и хлопнула Родригеса по ладони кончиками пальцев.

Спросила. Он ответил.

Шитти отреагировали как-то странно. Громадные парни принялись тыкать друг друга костяшками согнутых пальцев и, кажется, пересмеиваться, а подростки сбились в кучу, смотрели на них, окаменев лицами. А я ровно ничего не мог понять.

Родригес сказал что-то совсем невозможное, одним гхеканьем и груканьем. И шестеро парней-шедми вскинули кулаки.

Один из них хлопнул Родригеса по раскрытой ладони. И Док убрал руку.

— Они выйдут, — сказал он дежурному.

— А тот, второй язык — что это за язык, сэр? — спросил яйцеголовый, крутя настройки дешифратора. — Его нет в разговорнике.

— Диалект. Неважно, — сказал Родригес и ушёл.

— Хосе мне не нравится, — сказал дежурный. — По-моему, у него сдают нервы. Я бы предложил ему подать рапорт об отпуске, он слишком много работает.

— Всем нелегко, — возразил яйцеголовый. — А квалификация Родригеса просто бесценна. Думаю, Старый Джо его рапорт не примет.

И сначала всё впрямь вышло без эксцессов. Шесть шитти вышли из клетки, даже не попытавшись сопротивляться, а я всё думал: не могут же они так выходить, ухмыляясь и переговариваясь, зная, что идут на смерть. А они шли, как по собственному космодрому, не обращая внимания на автоматы — и их увели на полигон, где стояла их «летающая тарелка». Чтобы, как я понял, поднять и расстрелять эту «тарелку» вместе с ними. Чтобы потом изучить трупы, сколько они там прожили после попадания… И в этом было что-то чудовищно неправильное.

Но потом у наших всё пошло наперекосяк. Я видел, как «тарелка» пошла на взлёт и как к ней потянулись с земли дымные трассы выстрелов. Как попали, как она дёрнулась в полёте и, задымив, с воем пошла вниз. И как в самый последний миг горящий диск «тарелки» вильнул — и рухнул на антенну космической связи.

Грохот был ужасный, но тишина потом — ещё хуже. И у всех наших был шок.

Погибли трое, но хуже того — мы оказались отрезаны от Земли. Конечно, к замолчавшей базе должны были выслать крейсер, но ведь на подготовку, на полёт уйдёт суток десять, а пока…

Хорт ругался скверными словами. Настроение у личного состава было — хуже некуда. И вот тогда-то Хаггинс и его новый приятель из здешней штатской наёмной обслуги и добыли мёртвых детёнышей шитти.

Не знаю, какая связь. То ли в лаборатории потеряли бдительность, то ли руководству яйцеголовых тоже хотелось преподать шитти урок, чтоб они знали, чего стоят эти попытки сопротивляться… Но, пока дроны разбирали развалины, Хаггинс и этот парень, толстомордый и лоснящийся, как герой старого мультика, расположились на полоске песка вдоль забора, прямо напротив решётки, за которой были шитти, и там обдирали этих детёнышей… как оленят. Детёныши не походили на человеческих детей, но…

Мне было мучительно. Я мечтал смениться. А шитти собрались вдоль решётки и смотрели. Смотрели, как привидения.

Наши, пробегая мимо, тоже останавливались поглазеть, никто из офицеров их не гнал, но, ясное дело, глазели иначе. Старались показать друг другу, какие они крутые. Кто-то ржал и тыкал пальцами, но что говорили — я не помню: у меня будто звенело в ушах, а все лица как-то слились в одно. Только эти двое у забора виделись очень резко, и отвратительно несло рыбьим жиром.

Хаггинс достал большую эмалированную кастрюлю и резал в неё белое с синеватым оттенком мясо, я пытался не блевануть, а шитти молча наблюдали, когда со стороны казарм прибежали Док и, почему-то, мой дружок Том.

Родригес был в ярости, в настоящей ярости.

— Вы уже окончательно loco, idiotas? — рявкнул он негромко, но настолько злобно, что даже толстого дружка Хаггинса передёрнуло.

А сам Хаггинс сказал:

— Сэр, мы получили разрешение от сержанта Хорта, сэр. Чтобы проучить синемордых.

Родригес, кажется, на секунду потерял дар речи. А толстый гыкнул и сунул в пасть кусок…

Вот тут-то меня и вывернуло. От жары, от омерзения, от этого всего — я почти отрубился, очнулся уже на песке. И Родригес забрал меня в госпиталь, оставив на посту Тома. Я был благодарен им обоим всеми внутренностями, прямо описать не могу, как. И даже набрался храбрости спросить:

— Сэр, а что вы сказали… ксеноморфам, сэр?

Шитти у меня как-то с языка не пошли.

Думал, Родригес не ответит, но он ответил:

— Спросил, есть ли среди них пилоты, которые хотят умереть в полёте и продлить своей смертью жизнь гражданским.

Я оценил. Хотя, куда уж больше, вообще-то.

— А на том, другом языке? — спросил я ещё.

— Отправляйся в свою капсулу и выпей воды со льдом, — сказал Док. — У тебя солнечный удар.

И я ушёл. Внутри меня всё переворачивалось.

Я захотел что-то съесть только к вечеру. Пришёл в столовую — и тут же об этом пожалел.

Потому что на столе около раздачи стояла та самая кастрюля с мясом детёнышей шитти. Мясо залили чем-то коричневым, может, соевым соусом, и толстомордый с Хаггинсом, а с ними ещё человек пять из другой группы, ели это. Всерьёз ели. И подначивали остальных.

— Я ж говорил! — ржал Хаггинс, и его морда была абсолютно идиотской, будто он сильно обкурился. — Я ж говорил вам, сынки: это полнейший улёт, круче таблеточек нового поколения! Жаль только, что тут нет девочек — такой стояк пропадает зря, даже обидно. Да, Дикки?

А толстомордый Дикки, — подбородок в этом коричневом, — кривлялся, приставлял к ширинке здоровенный баллон с кетчупом, махал им в разные стороны… Меня снова едва не стошнило, хоть обычно я спокойно отношусь к дурацким шуточкам.

У них были очень странные лица… Хаггинс сказал правду: это мясо и впрямь вызывало какой-то приход. И мне померещилось коричневое в тарелке кого-то из офицеров. Офицеры, конечно, не ржали и не дурили, но глаза у некоторых из них были масляные и какие-то эйфорические, пьяные. А Док Родригес ужинать не пришёл, Том тоже не пришёл. И я ушёл, аппетит у меня резко пропал, совсем.

Кто-то крикнул мне вслед, что я — слабак и неудачник, как мой дружок-ниггер. «Девочек укачало, гляди-ка!» — и никто из офицеров не сделал замечания. Ну да, мы ж не на Земле. И было бы очень смешно настаивать на толерантности, когда ешь мясо разумного ксеноса.

Да ну, они же не люди! Подумаешь, их детёныши! Всё равно, что цыплята какие-нибудь… поросята… телята… Мы ж не веганы, а они — наши враги. Враги Соединённых Штатов — и всей Земле враги. Мы же мир спасаем, верно ведь?

Просто умора, до чего смешно.

Они ржали и орали до самого отбоя, будто перепились. Я слышал, как в соседней капсуле кто-то хвастается, как шикарно себя чувствует и как ему срочно нужен десяток девиц. Я попытался найти Тома, но мне сказали, что он на посту, подменяет этого Дикки. Я поразился было, что Том стал с Дикки договариваться, но Оуэн сказал, что ему приказал Хорт.

Я ещё подумал: как трезвому среди поддатых.

После отбоя я долго не мог заснуть. Мучился, мучился… сам не заметил, как заснул каким-то мутным сном, похожим на обморок. А проснулся — рывком.

От запаха рыбьего жира.

Меня просто подбросило. Я включил маленькую лампу и увидел шитти. Прямо рядом. Его громадные глазищи, лицо — как у мёртвого. А в руке у него был нож. Форменный нож «котиков в космосе».

Шитти был невероятно здоровенный — никаких шансов у меня. Только заорать.

Но я не смог.

У меня перед глазами стояло это мясо. Белые пушистые шкурки.

Я подумал, совершенно спокойно, что сейчас шитти убьёт меня, и это будет закономерно, правильно и заслуженно. Я представил себе, что это я стою у постели алиена, чья родня сегодня утром, гогоча, пожирала человеческих младенцев — и мне стало совершенно нестерпимо.

Я посмотрел на шитти и провёл себе большим пальцем по горлу. И показал на его нож: давай. Но он не пошевелился.

Я ему снова показал, молча. А он провёл передо мной ладонью, как будто хотел отстраниться: нет. И вышел из моей капсулы.

С его стороны это было ужасно глупо. Я должен был немедленно поднять тревогу, сразу поднять тревогу, разбудить сослуживцев… Иисус наш кроткий, ведь враг с оружием разгуливал по казарме! Враг! Но я сидел на койке и молчал. Мне было не заставить себя пошевелиться.

Я сидел и предавал присягу, боевых товарищей, Соединённые Штаты и Землю в целом. В моей душе всё рвалось в клочья. Я вёл себя хуже, чем ужасно. Но я ничего не мог с собой поделать.

Я хочу, чтобы ты понял хорошенько: я не струсил. Наоборот: если бы в капсуле было оружие, я пустил бы себе пулю в рот, не задумываясь. Мне было нестерпимо стыдно, оттого, что я предал людей, и оттого, что я сам — человек.

Сигнал тревоги взревел минуты через четыре, может, пять. Я услышал беспорядочную пальбу и дикие вопли, но даже тогда не смог заставить себя выйти. Только когда взрыв встряхнул всё вокруг так, что на тумбочке подпрыгнул стакан с водой, я тоже встряхнулся и смог двигаться.

Я выскочил из капсулы наружу и споткнулся о труп Оуэна. Пол в холле был залит кровью, к нему липли подошвы. Драка сместилась куда-то в другое место, здесь остались только трупы. Я услышал, как взревели двигатели орбитального модуля: наши хотели добраться до спутника слежения и послать оттуда сообщение Земле!

И тут же заговорили ракетные установки. Я с ужасом понял: это шитти стреляют по модулю из наших же орудий!

Я побежал к пульту управления ракетами — и тут ужасный грохот качнул мир и швырнул меня на пол: я понял, что модуль ведёт ответный огонь по базе, то есть, она уже целиком захвачена шитти. Сидя в капсуле, я протупил всё, что смог.

В корпусе было темно, горело только аварийное освещение, но в окна полыхало ослепительным светом разрывов. Я потерял счёт времени. Вокруг валялись трупы людей, но в темноте, раздираемой вспышками, я никого не мог узнать. Я был весь в чужой крови, потому что взрывы то и дело сбивали меня с ног.

Я почти добрался до пульта — и тут шарахнуло так, что я оглох, ослеп и, кажется, отключился.

Очнулся в госпитале: открыл глаза — и увидел свет и белую стену медицинской капсулы. Повернул голову — шее было больно: на соседней койке спала девчонка-шитти. Её голова была забинтована, а из-под бинта выбивались пряди цвета ртути.

Тогда я сел. Болело вообще всё.

На прикроватном столике стоял стакан с водой и лежали две розовые пилюли. А рядом — дешифратор MiB. Я его надел.

Я вышел из капсулы, держась за стену. Меня шатало. В медицинском корпусе было холодно: кондиционеры гнали просто ледяной воздух, температура опустилась градусов до тридцати пяти — сорока, меня зазнобило. Но на полу в холле сидели и лежали шитти-подростки, и вид у них был блаженный. Несколько шитти жадно ели какие-то консервы, а у двух девочек на руках дремали пушистые детёныши. Живые.

Я чуть не заплакал.

И тут я увидел старуху, сидящую в уголке, с маленьким ВИДпроектором, а она увидела меня.

— Рэвоэ, — сказала она, а продолжила по-английски. — Привет, парень. Я рада видеть тебя живым.

— Холодно, — пожаловался я. Меня начало трясти. — Привет. Скажи, что случилось?

— Хоцу, — сказала старуха девочке-шитти, — принеси человеку одеяло, он продрог.

— Не надо, — сказал я. — Спасибо. А где Док?

Я ни секунды не сомневался, что Док жив — и вообще, что он во всём этом участвовал. Не мог не участвовать.

— Снаружи, — сказала старуха. — С бойцами.

— Послушай, — сказал я, — а ваши бойцы убили всех? Всех людей? Но почему же я…

Старуха усмехнулась, как человеческая старуха, и указала лягушачьим пальцем на большую тёмную родинку на моей скуле:

— Ты приметный. Это пятно у тебя на лице — Тхукай думал, что это знак инициации. Решил, что понимающий музыку не может быть совсем пропащим. Это было очень глупо и могло всех погубить, но Тхукай сказал мне, что не смог прикончить своего слушателя.

Тхукай с его ракушкой, подумал я. Вот, оказывается, кто приходил меня убивать. Он меня узнал, а я его — нет: все шитти для меня на одно лицо. Это тоже несправедливо.

Девочка пришла со сложенным шерстяным одеялом из госпиталя.

— Укутайся, — сказала она. — Ты замёрз.

Я сообразил, что меня мелко трясёт.

— Нет, не надо, — сказал я. — Я сейчас выйду наружу, а там тепло. Я и сам согреюсь.

Никто из них не стал меня останавливать.

Я прошёл по пустому коридору. Пол сиял: мех-уборщики надраили его до солнечного блеска. На стенах тоже не осталось ни капельки крови. Холл выглядел, будто перед приездом начальства с Земли, только одна стена треснула, и чёрная трещина выглядела довольно-таки зловеще. На все окна шитти опустили ставни, поэтому, открывая дверь наружу, я думал, что там ночь — а там стоял раскалённый полдень. Из дверного проёма потянуло жаром, как из духовки, и донёсся шум работающей тяжёлой техники.

Даже выходить не хотелось, хоть в холле и было слишком холодно, но я себя заставил. На жаре меня сразу затошнило и виски начали ныть. Я тряхнул головой и пошёл поискать Дока — на шум машин пошёл.

Шум и голоса доносились из-за корпуса, где раньше работали яйцеголовые. Плац весь разворотили ракетами, казарму и парк техники, похоже, разнесли в щепки, но некоторые здания уцелели. Лаборатория выглядела совершенно нормально. Я завернул за угол и увидел, как карьерный экскаватор копает траншею в песке, а к краю траншеи шитти стаскивают тела наших солдат. Двое лысых пацанов волокли за ноги изуродованный труп — и до меня вдруг дошло, что это Хорт. Офицеры, яйцеголовые и даже сотрудники MiB валялись друг на друге, в кровище — как мусор. Солнце пекло, как в аду — и столбом стояла мерзкая вонь мертвецов и крови. Мясо на жаре.

А я стоял, пялился на этот ужас и понимал, что — вот, враги учинили дикую расправу, а мне даже в голову не пришло поискать оружие.

Мне жутко, меня сейчас вырвет, но.

Мне, скорее, удивительно, что я там не валяюсь.

А оружие я не возьму.

— Ты очухался, гринго? — услышал я голос Дока. И обернулся.

Док Родригес в пропотевшей, ужасно грязной камуфляжке, с автоматом, висевшим, как у десантника, смотрел на меня недобро, даже, кажется, с отвращением. А рядом с ним, с замотанной окровавленным бинтом головой, осунувшийся, с глазами, горящими настоящей яростью, стоял Том! Том!

Он же дежурил, когда все ошалели от мяса детёнышей шитти, подумал я — и чуть не заорал от нестерпимого ужаса. От понимания.

— Том! Это ты?!

— Да, — сказал он не своим голосом. Злобным и мёртвым.

— Я имею в виду, это ты…

— Я, деревенщина ты тупая! — рявкнул Том. — Я это! Я отключил ток и сигналку! Я убрал защиту! Я отпер клетку! Доволен?!

Он был не рад, что я выжил. Он жалел, вообще.

Я посмотрел на Дока. Кажется, получилось жалобно.

— Да, — сказал Док Тому, а не мне. — Необдуманно. Видишь, они успели поднять модуль, мы потеряли шестерых. А ты контужен, это полный провал.

— Просто больше не мог, — сказал Том, сильно скинув обороты. — Ненавижу. Ненавижу их. Даже мёртвых ненавижу. Подонки.

— Наших? — спросил я. Еле выговорил.

— Они мне не «наши», — отрезал Том. — Если они люди, то я не человек! Это военное преступление, вообще за гранью, это дьявольщина, они не должны были жить! Мне жаль, что я не убил своими руками эту гниду Хорта, зато я пристрелил Норриса и Беркли, уже радует.

Шитти сваливали трупы в ров, а тот, кто управлял экскаватором, сыпал горячий песок прямо на кровь. Том наблюдал, и на его лице горела яростная ненависть. Неутолённая.

— Почему? — спросил я Дока.

— Экспериментальный полигон, — сказал Док, чуть смягчив тон. — Тут, под дюнами лежат тела шедми, взрослых и подростков, и сколько их — я не берусь подсчитать. Но опыты здесь ставили и на гражданах Соединённых Штатов. На тебе не получилось, забавно.

— Опыты…

Я как-то абсолютно растерялся.

— Они убедились, что добропорядочные граждане будут жрать мясо детей, даже точно зная, что это мясо детей, — сказал Док. — Пропаганда — сильная вещь. Правительство печётся о здоровье нации: детей шедми собираются выращивать на мясо, как убойный скот; дорогое удовольствие, но уже подсчитано, насколько употребление этого… продукта… снизит смертность от инсультов, диабета и атеросклероза. Хватит небольших доз… А для себя они приберегли особый продукт, лекарство от смерти — и против него тоже никто не возразит. Вскоре мы станем здоровой, очень здоровой нацией. Пропаганда превращает людей в монстров.

Я слушал и думал: очень здоровая нация — прекрасно ведь… если не знать… о цене.

— Хосе, — тихо сказал Том, — послушай.

Док взглянул на него.

— Я не могу, — сказал Том. — Даже на пике эмоций я не могу с ними связаться. Я в голос ору, но… это, наверное, последствия контузии. Меня не слышат.

— С кем? — спросил я.

Был уверен, что не ответят, но мне ответили.

— Галактический Союз, — сказал Док. — Том — резидент.

Это просто дух из меня вышибло. Я уставился на Тома, на шпиона, давно шпиона, даже не шитти, а вообще неведомо кого, а он как-то погас, будто устал ненавидеть.

— Надеялся, что эта дохлятина меня встряхнёт, — сказал он с тоской. — Что докричусь. Что прилетят, помогут, а до всей Вселенной донесут, что надо спасать детей и что Шед обречён. Нет, не прилетят. Я — лузер, полный неудачник! Мы погибнем.

Шитти, закончившие засыпать могилу, подошли ближе. Один из них ухмыльнулся и показал лягушачьей лапой «о-кей».

— Простите, — сказал Том. В его глазах дрожали слёзы, но не выливались.

— Это глупо, — сказал шитти. — Глупо извиняться за подарки. Мы будем жить или умрём — свободными. О тебе будут петь ветра в Великом Океане.

— Спасибо, Илхэ, — сказал Том. — Мне просто так жаль… детей… — и закашлялся, чтобы скрыть всхлип.

— Это лучше и для них, — сказал другой шитти и повернулся ко мне. — Привет, живой. Я сыграю тебе другое. Я сыграю весёлое. С нами Хэндар, человек.

— Спасибо, — сказал я. — А Хэндар — это кто?

— Дьявол, чико, — перевёл Док Родригес. — Ладно. Будем жить до самой смерти.

20. Юлий

После просмотра всех записей — с чёрных ящиков Олега и Эда, с дневников штатников, записей, сделанных Хосе Родригесом, — мне было плохо до смертной тоски. Если бы не Вера, я бы на стену полез от тоски и отвращения.

Но с Верой не очень-то полазаешь по стенам. Она человек действия, рефлексий и прочих интеллигентских стенаний не признаёт. И возвращает в строй, даже если ты не боец.

— Ты ведь летишь на Землю? — спросила она так, будто знала ответ.

А может, и впрямь знала. Она ж меня знала.

— Я — да, — сказал я. — А вот ты — нет.

И она тут же встала в боевую стойку сердитого кота:

— Интересно, почему это ты решил, что я — нет?

— Потому, Верка-Верочка, что если я скажу про смертельный риск, это будет пошлым преуменьшением, — сказал я, и меня вдруг потянуло улыбнуться. — Мы же камикадзе. Божественный ветер. Должны снести всю эту мерзкую систему к чертям, спасти столько детей, сколько сможем, привлечь внимание Галактического Союза — и осыпаться в Великий Океан шедми лепестками сакуры. Тебе нельзя.

И она тоже улыбнулась — великолепной улыбкой:

— Вот уж нет! Я тоже хочу лепестками сакуры! Я же глаза и уши, кто-то должен сохранить всё, что мы узнаем, для потомков! Я пойду с тобой, то есть с вами, и буду писать всё, что увижу. Где ты пройдёшь — там и я пройду.

— Тебе нельзя лепестками, — сказал я. — Ты девушка.

И она снова сделала кошачью стойку:

— Ага, значит, вдохновлять на военные преступления мне было можно, да? А исправлять их последствия мне нельзя? Это просто прекрасно! Значит, ты уйдёшь гордо умирать за правду, а я буду ронять слёзки на берегу, потому что наши древние предки считали, что это красиво?

— Просто хочешь, чтоб я за тебя боялся, — сказал я, уже ни на что особо не надеясь: если Верка что-то решила, её не переубедишь.

— Будем бояться друг за друга, — отрезала она. — Мне необходимо лететь… — и добавила очень тихо: — Неужели ты не понимаешь, что иначе я не смогу жить? Если не буду с вами — сойду с ума и руки на себя наложу, как шедми. Думаешь, так будет лучше? Да и вообще, Кранц не возражает. Последнее слово, а?

Последнее. Когда наша группа была сформирована, Верка туда торжественно пришла. А у меня было такое чувство, что это не она летит туда со мной, а я — с ней.

Она — со своей камерой. А я — чтобы её прикрыть, пока она будет снимать. Потому что всё остальное сделают профессионалы: и военные, и по контактам. Такие дела.

Мы сидели в кают-компании грузовика, на котором Вадим Александрович и наши товарищи доставили шедми с Эльбы. Люди пили кофе, шедми — лишайниковый хэ; я смотрел на всех и думал: как же мы сойдём с борта на Земле? Не говоря уж о том, чтобы что-то делать?

Ясное дело, летят Кранц и Нигматулин. Кранц командует операцией. Но Саид Абдуллаевич и Кранц — биоформы, к тому же они не просто объявлены в розыск, они ещё и приговорены к смерти земными спецслужбами. Мы с Веркой. Я, предположим, сбоку припёка: меня убьют вместе со всеми… а вот что будет с Верой — большой-большой вопрос. Может, Вера нужна им живой? Во всяком случае, Андрею её не заказывали. Но, мне кажется, попадись она в лапы спецслужб — ничего хорошего её не ждёт.

Ярослава тоже в списках нет, но он опасен, это видно невооружённым глазом. И мне кажется, что его будут убивать вместе с шедми. Это было бы очень логично. Таких шедми на Землю не пустят ни за что, это им не гуманист Бэрей и не милая Гэмли: по лицам видно, что мстители. Даже Антэ выглядит хрупким интеллигентом рядом с суровыми парнями, покрывшими бивни алым, и девушками, которые, за неимением бивней, выкрасили алым губы… Не будут спецы из Обороны с ними разговаривать.

Кроме нас, летят военные с «Барракуды», и наши, и штатники: Вадим Александрович с Кранцем с ними разговаривали и выбрали самых опытных, тех, кто занимался разведкой и диверсиями. Мудро. Но вся эта команда ведь тоже моментально окажется на прицеле у спецслужб, как только сойдёт на землю. Дезертиры.

Я слушал разговоры и думал: очень может быть, что всё это — зря.

— Что нет точных координат — неважно, — весело говорила Тари. — Я, конечно, не специалист, но я поняла, что точность — в пределах нескольких километров, да?

— Ага, двухсот — трёхсот, — поправил Кранц.

— Это ничего, — сказала Тари. — Сигнал маячка ловится на расстоянии около трёхсот линий, это ведь больше, чем триста километров, да? Маячки есть у каждого ребёнка, рождённого на Шеде или на Океане. Если уцелели ребята постарше, которые умеют пользоваться системой пеленга, то засечь можно даже из космоса… но…

— Но о маячках могут уже знать спецы, — сказал Саид. — И глушить сигнал. Ты же этого опасаешься, дорогая?

— Опасаюсь, — сказала Тари. — Поэтому лечу с вами. Мне кажется, я услышу. Сквозь помехи услышу. Учую. Ты не веришь?

Саид покачал головой и ласково тронул её маленькую перепончатую ладонь:

— Хорошо. Хорошо.

— Не надо тебе туда, Тари, — сказала Ангрю. Из-за алой губной помады она выглядела, как земная фотомодель. — Ты нужна тут.

— Я не очень хочу улетать, — сказала Тари. — Мои девочки огорчаются. Но профессиональных педагогов, работавших с малышами, у нас больше нет, все мои коллеги погибли. Поэтому и вживлённых детекторов, отвечающих на маячки бельков, ни у кого нет. А у меня есть — и я знаю, что не засбоит. Он питается от…

Наверное, она хотела сказать, что детектор питается от мышечного электричества, но прижала руку к сердцу — и вышло двусмысленно.

А моё сердце ныло и ныло. Ещё Тари там не хватало! Без Тари вообще невозможно! Тари — наше сокровище, без неё все наши педагогические программы — так, суррогаты… именно Тари учить бы молодых воспитателей…

— Простите, что перебиваю, — встрял я, не выдержав. — Это всё, конечно, здорово… но ведь мы же не долетим. Это ведь безнадёжный риск! Вадим Александрович, это же грузовик КомКона? Он, наверное, набит жучками под завязку…

Вадим Александрович сделал якобы суровое выражение лица:

— Юлий, это, право слово, никуда не годится! Ты, значит, считаешь, что твой руководитель совсем уж двоечник и бестолочь, да?

Я смутился, но сделал над собой усилие, попытался окончательно обнаглеть и продолжил:

— Нет. Но вы всё равно не ответили.

Все наши старшие заулыбались, но Кранц тут же нахмурился:

— Ты плохо рассмотрел наш модуль, Юл. Номер порта приписки видел?

— Э… Гонконг? — я смутился ещё больше. — Нет, я заметил, что китайский… Но, Вениамин Семёнович, я просто подумал…

— Ладно, мои дорогие, — сказал Майоров. — Я вижу, людям надо объяснить. Шедми придётся слишком долго объяснять, почему мы приняли такое решение, поэтому им — позже.

— Вадим, — сказал Бэрей, показав большими пальцами рук, что говорит за всех, — шедми тебе верят, не надо лишних слов.

— Хорошо, — сказал Майоров. — Тогда только для своих, которые беспокоятся. И для невнимательных этнографов — в особенности, — уточнил он, глядя на меня. Я чуть не провалился в недра Океана Второго. — Итак. Грузовик китайский, потому что принадлежит нашему товарищу и резиденту ГС, Розе Лю. Никаких жучков, я полагаю. И друзья Розы будут ждать нас на орбите Земли, на китайской коммерческой станции. Нас примут как китайских дальнобойщиков, возвращающихся из рейса. Вы же знаете, насколько Китай закрыт для любых спецслужб, кроме собственных? А договориться с собственными — это задача Розы и Минжа… да они, я думаю, уже договорились.

— А о том, что творится в Китае, вообще никаких данных нет? — спросил Алесь мрачно.

— Ребятки собирают материал, — сказал Майоров. — Я думаю, к нашему прибытию Розе будет что рассказать.

— Знаете, что? — вдруг сказал Ярослав. — Я бы не особо верил китайцам. После того, что штатники назаписывали, мне китайцы как-то не очень. Глаза б не глядели.

— Хм, — сказал Кранц. — А наши и штатники после всего, что ты о них узнал, тебе, значит, очень? И глаза на них глядят?

Яр смутился и замолчал. Элиас, худой и жёсткий парень в зашорканной штатовской камуфляжке, коллега Яра, с ожогами, залеченными тем же препаратом, мрачно сказал по-русски:

— В этой войне все… проявил себя.

Правду сказал.

Грузовик вёл интересный человек.

Вадим Александрович сказал, что его зовут Джек, но парень был явный китаец и по-английски говорил плоховато, а по-русски не говорил вовсе. На обратном пути Джек был не так загружен, как по дороге сюда: к Океану Второму он довёл звездолёт один, а теперь ему помогали Яр и американский пилот, которого штатники звали Инка — понятия не имею, имя это у него, фамилия или ник.

Из-за того, что у Джека появились свободные часы, я сумел его поймать и задать пару вопросов. Наверное, нам надо было взять хоть один дешифратор: я говорил по-китайски ещё хуже, чем он по-английски — но кое-как мы поладили.

Он был не Джек на самом деле, а Шен, но американские коллеги всё время путались, и Шен взял псевдоним. И он был пилотом «фениксов, парящих меж звёзд», китайского КомКона, который до войны был совершенно затрапезной конторой, почти не финансируемой правительством. По статусу фениксы были почти как клуб призрения беспризорных котов. На пожертвования отдельных граждан… ну, не так уж в Поднебесной было много граждан, которых настолько интересовали инопланетяне.

Положение резко изменилось, когда началась война. На фениксов вдруг полился дождь правительственных щедрот… В Китае, оказывается, очень рано узнали, что эмбриональные ткани шедми интересно влияют на наши организмы. Там даже особо не скрывали от общественности, что Китай финансирует войну за вполне определённый бонус — за биоматериал. Частная программа «Тигр ловит снежинки» — это было поначалу. А потом — правительственные программы «Небесная Хризантема» и «Снег, падающий со звёзд». Там ещё шли разговоры о биоматериале, но не уточнялось что и как.

И вдруг всё рывком засекретили, а всех учёных, кто работал с тканями шедми, то ли купили, то ли запугали — интервью они давать перестали и вообще с горизонта исчезли. Зато остались сводки с войны и очень-очень туманные намёки правительства, что весь китайский народ под руководством Великого Кормчего, как только кончится вся эта суета, заживёт совершенно особенным образом.

— Сила тигра, мудрость дракона, — горько усмехнулся Джек. — Мадам Лю собирала информацию. Что-то у неё есть, но я не посвящён. Она скажет вам, скажет людям Майорова.

— А откуда она знает Вадима Александровича? — спросил я.

Шен сделал неопределённый жест:

— Мне она не рассказывала.

На этом мне пришлось от него отстать, потому что его кто-то срочно позвал в рубку.

Я остался обдумывать. Соваться к Кранцу не рискнул. Пытался поговорить с Веркой, но она была занята: сохраняла какие-то особо важные записи, потом настраивала камеру… Я печально подумал, что один тут маюсь дурью вместо работы, но тут меня поймала Тари и прямо-таки выручила: попросила перевести шедийские стандартные радиокоды, «ухо акулы», на английский и русский. Чтобы любой из нашей команды, даже такие необразованные ребята, как Яр или штатники, знал, что делать, если случайно поймает сигнал с маячка кого-нибудь из детей.

Я занялся работой и немного отвлёкся.

Но когда мы вошли в Солнечную систему и связались с этой станцией, мне снова стало не по себе. Очень тревожно.

Я даже завидовал Вере, которая заново зарядила камеру, перепроверила микроаккумуляторы и была спокойна, как слон. У меня сам вид этой станции почему-то вызывал натуральный мандраж.

Я потом уже понял: потому, что у китайских товарищей был уж очень хороший камуфляж. Станция была ровно такая, как в кино про контрабандистов, просто один в один. Казалась нелепой сборной дешёвкой, с оборудованием чуть не из пластика, с въевшейся пылью… и приходило в голову, что невозможно же контактёрам, резидентам ГС и друзьям Майорова работать в этой помойке, на то ли ворованной, то ли списанной технике.

Хорошо замаскировались, в общем. Изображай они астероид, комету или полное ничто — не стали бы менее заметны для спецслужб Земли. Я уже потом это понял. В таком виде интересны, наверное, только какой-нибудь китайской инспекции вроде нашего Управления по борьбе с экономическими правонарушениями. Далеко не Контора, чтоб не сказать сильнее, а Контора мелким ворьём не занимается никогда. Мне тоже было странно заниматься мелким ворьём… но потом-то я сообразил, что к чему.

Наш грузовик причалил к стартовому стенду в громадном ангаре.

Не успели остыть двигатели, как к трапу подошли хозяева станции. Немолодая, но очень красивая, — хотелось сказать, дама в красном вышитом платье-ципао сердечно улыбнулась и развела руки, будто хотела нас всех обнять.

— Как мы рады видеть тебя, Саид, — сказала она по-английски, чисто и чётко, светя улыбкой. — И твоих драгоценных друзей. Вадим не посетил нас?

— Он болен, дорогая, — сказал Саид. — Но мы во всё посвящены. Это Вениамин, это Юлий, это Верочка, а на борту — наши штатовские братья и братья-шедми. И мы все на тебя рассчитываем, Куанг, золотая моя.

— У меня есть хорошие новости для тебя, — сказала Куанг. — Я рада видеть вас всех. Я хочу пригласить вас выпить чаю и побеседовать.

Она посмотрела на Веру, и Вера, кажется, чуть смутилась.

— Здесь нельзя снимать, госпожа Куанг? — спросила она.

— Конечно, можно, — сказала Куанг, улыбнувшись ещё лучезарнее. — Называйте меня, пожалуйста, Розой. Роза Лю, так меня знают на Земле… и в других местах. И снимайте, пожалуйста, всё, что хотите. Вы ведь позаботитесь о том, чтобы это видео не попало в дурные руки?

— Я вам обещаю, — сказала Вера.

— Я верю, — чуть кивнула Роза. — Вы профессионал высокого класса.

Вера покраснела. Роза как-то умудрилась сказать этой фразой намного больше, чем просто комплимент. Я понял, что она видела работы Веры для ВИД-ФЕДа, не одобряет эти работы всей душой, но ценит профессионализм и понимает, как важно, что Вера на нашей стороне.

Роза была контактёром божьей милостью.

Три девушки, хорошенькие, как героини мультфильма, по-моему, кореянки, а не китаянки, за всё это время не сказали ни слова, только улыбались и сияли глазами из-под ресниц: они изображали свиту блистательной Розы. Когда она сделала нам приглашающий жест и пошла вперёд, девушки очень чётко перестроились и теперь показывали, что они уже наша свита.

Мы пошли по ангару к жилым секторам.

На стендах рядом стояли ещё три грузовика, а всё остальное пространство было забито барахлом. Чего там только не было! Нас вели по узкому и довольно запутанному коридору между полными непонятно чем контейнерами, принайтованными к полу и стенам цистернами, закреплёнными штабелями ящиков, затянутых пластиком. Маркировка на этом добре была то китайская, то корейская, то английская, мелькали штампы «для зон искусственной гравитации», «хрупко», «ценный груз», эмблемы Кока-Колы, Нестле, Энерджайзер, каких-то китайских и японских корпораций… В общем, я так и представлял себе берлогу контрабандистов.

Четвёртый грузовик, стоящий поодаль, грузили. На погрузке работали только мехи, кондовые такие, посконные мехи, как в видеороликах начала века, но рядом зачем-то ошивались несколько крепких мальчиков с совершенно криминальными физиономиями. При виде нас они, впрочем, разулыбались и поклонились. Госпожа Лю уже производила впечатление крёстного отца… или, что по обстановке точнее, крёстной матери.

Через то ли склад, то ли трюм, забитый ещё плотнее, чем ангар, мы прошли в жилой сектор. Единственное, что тут было хорошо — это просто замечательные гравитаторы и вентиляция: дышалось легко и вес ощущался, как на Земле. Остальное соответствовало барахлу в ангаре, охранникам на погрузке и общей атмосфере. Мы шли по тронутым ржавчиной и зашарканным стальным мосткам, вдоль стен, заклеенных между торчащих кабелей рекламными плакатами с гибкими ориентальными красотками, прикрытыми прозрачным шёлком, и мультипликационными девочками с бюстами, как воздушные шарики, под мигающими лампами, мимо раскрытого настежь блока жизнеобеспечения, над которым красной масляной краской кто-то намалевал «ОСТОРОЖНО! КИСЛОРОД ПОД ДАВЛЕНИЕМ!» Будь я китайским инспектором, содрал бы взятку и свалил бы как можно скорее, подумал я — и понял, что да, тут работают профессионалы.

И это впечатление только усилилось, когда очаровательная девушка из свиты госпожи Лю с поклоном открыла дверь — механически открывающуюся дверь, с ручкой, как на Земле в прошлом веке — и за дверью оказался совершенно неожиданный райский уголок. Девушки отодвинули шелестящий занавес из стеклянных шариков — и мы вошли в мягко освещённый зал с настоящими, живыми цветущими рододендронами и столиком между цветочными купами. В широкое голографическое окно напротив столика заглядывали ветки цветущей сливы, а за сливой виднелись холмы в нежной дымке.

Пока мы усаживались, девушки бесшумно хлопотали вокруг: из ниоткуда появились чайники, чашки, блюдо с кубиками ананаса в карамели и ещё какие-то традиционные диковины. Нарисованные лепестки сыпались с цветов в чашки — и таяли, не долетев. Еле-еле слышно заиграла музыка, скорее, тень музыки — вроде экзотического аромата.

Это было специальное место для охмурения всяческих проверяющих. Понятно даже мне: представительская зона.

Закончив возиться с чайными приборами, девушки дематериализовались. Или ушли в стены — в общем, исчезли бесшумно и непонятно. И госпожа Лю сказала:

— Теперь мы можем побеседовать о наших делах, Саид.

— Кранц осведомлён лучше, дорогая, — сказал Саид. — Можешь доверять всем присутствующим.

Госпожа Лю взглянула на Кранца.

— Мне искренне жаль, что не удалось познакомиться с вами прежде, Роза, — сказал он. — Но сейчас это неважно, правда?

Госпожа Лю чуть заметно кивнула в ответ, улыбаясь уголками губ. Держалась, как старинный рисунок на шёлке, из какой-нибудь коллекции вроде «Десять первых красавиц Китая».

— Я слышала о вас, Вениамин, — сказала она. — Мне представляется, что вы не только лучше осведомлены, но и лучше подготовлены к операциям подобного рода. Ваших друзей мои люди доставят на Землю, на нашу базу в Гонконге. Оттуда они смогут попасть в Федерацию или в Штаты. Вы сами останетесь здесь. Мы с Вадимом решили, что именно вы будете курировать операцию… — и улыбнулась яркой, нежной и почему-то очень страшной улыбкой. — Скажем точнее: крах операции «Небесная Хризантема».

Кранц подобрался и сузил глаза — еле заметно, но мне уже заметно.

— У вас есть план? — спросил он.

— У меня есть человек, у которого есть план, — сказала госпожа Лю.

— Надёжный человек, дорогая? — спросил Саид.

Госпожа Лю усмехнулась.

— Нет, — сказала она. — Подонок. Но у него нет выхода. Он хотел поговорить с вами, Вениамин. Предложить вам сделку. Он предлагал её мне, но я не могу заплатить ему столько, сколько он хочет. Вы, полагаю, сможете. И если вы сговоритесь, он выведет нас на закрытую базу, а его люди сделают грязную работу.

— Если сговоримся, — кивнул Кранц.

— Куда ж вы денетесь, — улыбнулась госпожа Лю. — От того, насколько вы хорошо и быстро договоритесь, зависит судьба детей-шедми, находящихся на территории Китая. Другого способа я не нашла.

— Ага, — хмыкнул Кранц. — У меня прекрасная репутация.

— Да, — госпожа Лю была само расположение. — Так вас отрекомендовал Вадим. Ты подтвердишь, Саид?

— Куда ж я денусь, — отозвался Саид не без сарказма. — Веня умеет, ему и придётся.

— Когда? — спросил Кранц.

— Когда вам будет угодно, — сказала госпожа Лю. — Хоть сейчас, если хотите.

— Хочу, — сказал Кранц. — К чему откладывать.

Госпожа Лю начертала в воздухе некий магический знак, видимо, активизировала какой-то хитрый и незнакомый мне канал связи.

— Вы хотите побеседовать с этим человеком с глазу на глаз? — спросила она Кранца. — Я могу проводить ваших друзей на борт звездолёта или в зону отдыха, как им будет удобно…

Я даже огорчиться не успел, а у Веры ни один мускул на лице не дрогнул: она сидела прямо, как красотки из свиты госпожи Лю, и спокойно всё писала.

— С вашего позволения, они останутся здесь, — сказал Кранц, и я подумал, что Вера понимает его лучше, чем я. — Они мои ученики, им необходимо приобретать опыт. Как я понимаю, сейчас это возможно: мы ведь можем принимать решения о плате коллегиально?

— Безусловно, — сказала госпожа Лю и улыбнулась. — Однако неужели вам не нравится этот сорт чая? Это Лун Цзин с озера Сиху, когда-то его вкус очаровывал даже драконов…

Несколько минут она и Кранц обсуждали этот чай и древние легенды, пока мы не услышали, как шелестят занавеси из бусин. В сопровождении двух девушек в зал вошёл пьяный лохматый китаец в европейской рубашке с расстёгнутым воротом, в джинсах и босой. В руке он держал за горлышко бутылку рисовой водки — и сивухой от него несло метров на десять. Он показался мне очень молодым, моим ровесником или чуть старше.

Остановившись напротив стола, этот тип отвесил поклон и ухмыльнулся.

— У вас гости, тётушка Куанг? — спросил он по-китайски, но я отлично понял. В деталях. Где-то в столе, видимо, был дешифратор, настроенный лично на пьянчугу. Однако.

— Милый Ливэй, — сказала госпожа Лю, — вам нужно быть вежливым. Это русские, о которых я говорила, Вениамин и его группа. Они готовы вас выслушать и принять решение. Быть может, они решат в вашу пользу.

— О! — Ливэй протянул Кранцу бутылку. — Хотите глоточек за знакомство, Вениамин?.. А, да, русские пьют свою водку. Она почти не пахнет, не водка, а вода, смешно…

Кранц отодвинул стул.

— Садись, — сказал он. — Мне некуда налить, прости. Рад тебя видеть.

Ливэй плюхнулся на стул. На столе волшебным образом возникли маленькие металлические стаканы и ещё одна бутылка, полная.

— Я прошу меня простить, — сказала госпожа Лю. — Я вынуждена вас покинуть. Меня ждут дела…

— Идите-идите, тётушка, — хмыкнул Ливэй и махнул рукой. — Мы будем пить и болтать, а вы всё равно всё узнаете… тут ведь всё утыкано жучками, а?

— Это совершенно неважно, — сказала госпожа Лю. — Вы же знаете, Ливэй, что здесь можно чувствовать себя в высшей степени свободно. Надеюсь, вы приятно проведёте время.

— Возвращайся скорее, дорогая, — сказал Саид, а Кранц добавил:

— Жаль, что вы уходите.

Госпожа Лю улыбнулась на прощанье и пропала вместе с девушками. Ливэй скривился:

— У тётушки Куанг щупальца, как у осьминога… и хватка такая же. Тебя она тоже держит, а?

— Куанг — давняя подруга моего наставника, — сказал Кранц. — Осьминоги друг друга стоят. Наливай.

Ливэй плеснул, разбрызгав водку по столу. Воняла она ядерно. Я вспомнил, что китайцы ценят запах сивушных масел, как европейцы — букет вина, и еле сдержался, чтобы не передёрнуться. Не выношу спиртного.

Но Кранц выпил с Ливэем эту дрянь и глазом не моргнул.

— Высокий класс, — сказал он с полуулыбочкой. — У нас такой не достать.

Ливэй дружески толкнул его локтем и запил водку из стаканчика водкой из горлышка бутылки.

— Ты в этом разбираешься, — ухмыльнулся он. — А ты биолог или спецушник? Роскошный биоформ у тебя и у приятеля твоего.

— Спецушник, — сказал Кранц.

— Так ты только носишь этот костюмчик, а я такие делал! — хихикнул Ливэй, и я вдруг понял, что его трясёт. Настолько колотит, что заметно: он хихикал, ухмылялся, пил, но из-под взлохмаченной чёлки смотрели абсолютно трезвые глаза отчаявшегося. Гремучая смесь ужаса и ярости. Я такого никогда ещё не видел.

— А, так ты биолог? — кивнул Кранц.

— Я… хе, русский, я — демон, — прыснул Ливэй. — Я… ДНК резал и клеил, как ленточку бумажную… резал и клеил… как платили… Хоть бы эти вот… девки-парни, фарфоровые куколки, влагалище без матки, сто пятьдесят тыщ за штучку, мамуля Сяо перекупала у Вана, а уж кому ещё Ван продавал — не моё дело… препараты тератогенные, замаскированные под витаминчики, для нужных беременных… с продуманным эффектом…

Он не говорил, а гнал, слишком быстро, будто спешил выговориться — и я не понимал, зачем он это делает. Кранц слушал и кивал.

— Ясно, — сказал он в паузу. — А пух небесный?

Ливэй хохотнул и всхлипнул.

— Думаешь, я не понимаю? — сказал он, глядя Кранцу в лицо. — Ты всех получишь. Всех существ, сколько их есть. Тушки тоже хорошо бы забрать. Ты весь материал получишь. Я тебе клянусь, мы это сделаем, мы точно это сделаем — только забери меня отсюда. Тётка Куанг сказала, что можешь забрать меня с Земли…

— Да, — коротко сказал Кранц. Я подумал, что он боится перебить Ливэю настроение.

— На Земле меня найдут, — Ливэй схватил Кранца за руки. — Меня, моих родных… мамочку, жену, детей… Я думал, что буду проситься в Федерацию, но они дотянутся до Федерации. Они и сюда дотянутся, я уверен. Да я всё равно не смогу жить в этой дыре, я тут работать не могу, ты понимаешь? Забери меня куда-нибудь, где есть нормально оборудованная лаборатория — ты всё поймёшь, я тебя озолочу…

— А что ты умеешь, кроме своих уродцев? — ухмыльнулся Кранц.

— Эликсир — моя разработка, — неожиданно медленно, резко снизив голос, сказал Ливэй. — Целиком моя, ты понимаешь? А Чанг мне даже годного материала не давал, я живыми этих существ, небесных хризантем, в глаза не видел все эти годы, только трупы — чувствуешь разницу? Я разработал технологию — в подвале, на коленке, за медяки, которые псы Чанга мне швыряли, как подачку, а он теперь купается в роскоши! Его прикрывают аж с самого верха! Великий учёный, а?! — Ливэя снова затрясло — и у него из глаз натурально брызнули слёзы. — Гордость Поднебесной! — выкрикнул он. — Общая надежда! Великий Кормчий ручку жмёт! Ты понимаешь?!

— Вот сволочь! — поразился Кранц серьёзно и сочувственно.

— Ох, ты понимаешь меня… Представь: ведь как я учился! Жил в капсуле метр на три, питался белковым концентратом, как только не протянул ноги… Мамочка последнее отдавала, чтоб я закончил образование. Чанг меня купил за гроши, я ему делал любых уродцев, каких ему хотелось… А потом война началась, и к нам попали эти существа. Он бы-ыстро понял, что это золотая жила! Я же за полтора года ему… идеальной чистоты… безупречный препарат… а он мне — медяк в пустую миску! Технология-то отработана до совершенства, я ж ему не нужен больше… намека-ает… «Слишком много знаешь, Си, слишком»… Он меня прикончит, а у меня мамочка, сыновья…

— Подкорректировал мальчиков? — улыбнулся Кранц.

Вопрос чуть успокоил Ливэя. Он даже отхлебнул ещё и улыбнулся дрожащими губами:

— Самую малость. Чтоб здоровенькие росли, — и тут же всхлипнул снова. — Чанг же их… как тех существ, если только на секунду заподозрит… ты не знаешь, какие нравы внизу…

— Я заберу тебя с Земли, — сказал Кранц. — Вместе с твоей матушкой, женщиной и мальчиками. И место для работы у тебя будет. Но ты уверен, что мы сможем забрать всех существ? Мне важно.

— Ты работаешь на Федерацию? — устало спросил Ливэй. — Или на самих существ? А, да всё равно! Хоть на повелителя преисподней! Меня загнали в угол! Я сам буду работать на существ, мне уже наплевать. Пока что у меня есть допуск. Особый допуск. Я знаю все коды. Это моя база, моя! Оно всё должно мне принадлежать! Я это заслужил! Но уж если не сложилось — забирай ты, пусть забирают Федерация, существа, демоны, пусть!

Кранц трепанул его по спине:

— Теперь тебе надо отдохнуть. Поспи, а я подумаю, как это лучше устроить. Ни о чём не беспокойся. Можешь считать, что теперь работаешь на меня — а я не Чанг, медяк в пустую миску подчинённым не швыряю.

Ливэй взглянул потерянно и обречённо:

— Смотри же, русский, я тебе верю…

— Поспи и расслабься, — кивнул Кранц. — План нужно составлять с ясной головой.

— Да, — кивнул Ливэй. — Да. Дэйю! — заорал он внезапно. — Эй, Дэйю! Где тебя носит…

Девушка из свиты госпожи Лю возникла у стола бесшумно и непонятно, как голограмма, и улыбнулась нежной улыбкой благовоспитанной китайской барышни — не разжимая губ:

— Позвольте, я провожу вас, господин Ливэй.

— Да, проводи меня! — рявкнул Ливэй и попытался сгрести в один кулак горлышки двух бутылок. Ему это не удалось, и он прихватил одну, полную, а полупустую бросил. Потом повис на плече у Дэйю, а она и не дрогнула, будто он был не взрослым мужчиной, а маленьким котёнком.

— Пойдёмте-пойдёмте, — сказала она радушно и выволокла Ливэя из апартаментов.

Уже в дверях он оглянулся на Кранца.

— Русский, — сказал он, шмыгнув носом, — не обмани меня.

— Слово, — сказал Кранц. — Ты теперь мой человек, русские своих не бросают.

Ливэй вздохнул и дал Дэйю тащить себя дальше. Дверь бесшумно закрылась за ними.

Саид молча показал Кранцу большой палец. Кранц усмехнулся и залпом выхлебал из чашки остывший чай.

— Терпеть не могу рисовую, — сказал он тихонько.

Из голограммы, прямо из цветущих слив и весеннего тумана, вышла госпожа Лю. Она сияла.

— Вы сработали отлично, Вениамин, — сказала она ласково. — Дальше — дело техники.

— Как ты его достала, дорогая? — спросил Саид, отодвигая для госпожи Лю стул.

— Как только прошёл слух об эмбриональном материале шедми, я сразу начала заводить связи, — госпожа Лю села и зажгла спиртовку. — Надо заварить ещё, как ты считаешь?

Кранц, который ел кусочки ананаса, восхищённо сказал:

— Драгоценная Куанг, вы настоящая Дева Луны! Чай меня спасёт — он мне просто необходим. А пока вода не начала издавать звуки, подобные шуму ветра в соснах, поговорим, ладно?

— Конечно, — сказала госпожа Лю. — Попробуйте печенье. Си Ливэй — ничтожество, просто товар, который можно купить и перекупить, но есть два нюанса: во-первых, он очень одарённый генинженер, а во-вторых, его матери, которой он обязан всем и для которой сварил бы суп из крови своих сыновей и своих собственных пальцев, противопоказана искусственная гравитация надолго. Оба эти обстоятельства полезны для нас.

— Не будь так строга, дорогая, — сказал Саид. — У него ведь особо и не было выбора.

— У всех есть выбор, — возразила госпожа Лю.

— Я собираюсь забрать его с домочадцами на Океан Второй, если всё пройдёт хорошо, — сказал Кранц. — Предки называли это «искупить ударным трудом». В его полномочиях я могу не сомневаться?

— Нет, — госпожа Лю прислушалась к шуму воды, но он, наверное, ещё не дошёл до верной кондиции. — Предполагаю, что Ши Чанг пока не может без него обойтись: он рассчитывает очень увеличить масштабы своего бизнеса, ему хочется технологий, позволяющих конвейерное производство, а не нынешнюю кустарщину. Ши предполагает, что материала будет много… так что Си будет в относительной безопасности ещё пару недель.

— А то, что он посещал тебя? — спросил Саид. — Это не насторожит Чанга?

Госпожа Лю улыбнулась, как императрица:

— Маленький Саид, Ши Чанг сам отправил Си ко мне! Он предполагает, что у меня есть связи среди штатовских военных, и уверен, что я подторговываю бельками из-под полы.

Саид присвистнул.

— Целую ваши прекрасные руки, Куанг! — восхищённо сказал Кранц. — Вы профессионал. Так, значит, мы даём нашему другу Си проспаться…

— Моя Дэйю проведёт детоксикацию, — вставила госпожа Лю. — Чтобы наш друг Си мог соображать по-настоящему хорошо…

— Именно, — кивнул Саид, — и можно будет спланировать операцию спокойно, чтобы не было никаких сбоев.

— А чему за это время научились дети? — спросила госпожа Лю, впервые поглядев на нас с Верой.

Она застала меня врасплох — и я выпалил:

— Как говорили спецагенты русской контрразведки в девятнадцатом веке, «отбросов нет, есть кадры»!

Все рассмеялись, даже Вера, но я уже взял себя в руки.

— Вениамин Семёнович, — сказал я, — у меня есть основания считать, что мы с Верой будем участвовать в операции. Так?

У Веры вспыхнули щёки, и она быстро взглянула на меня, чуть нахмурившись: «С ума сошёл? Нас сейчас выгонят!» — но тут уж я был уверен в выводах. Наши старшие их подтвердили.

— Юный соловей быстро учится петь, — улыбнулась госпожа Лю.

— Молодец, — сказал Кранц. — О вашей задаче я расскажу вам завтра. Надеюсь, вы усвоили тон, в котором будет происходить общение с господином Си Ливэем? Тебе, возможно, придётся общаться с ним плотно. Вера, если ей тяжело говорить, сможет просто молчать и снимать. Вас будет прикрывать кто-то из нас, но идти на закрытую базу ни я, ни Саид, скорее всего, не сможем.

— Из-за биоформа? — спросил я.

— Из-за биоформа. Я вами доволен.

Девы-проводники госпожи Лю проводили нас на грузовик. Только на борту мы с Верой осмелились перекинуться парой слов.

— У меня сердце каждую минуту останавливалось на полчаса! — радостно сообщила мне она. — Мы сделаем такую информационную бомбу! Юлька, это будет главный фильм в моей жизни! Знаешь, я так рада! Так благодарна Вениамину Семёновичу!

Я сгрёб её в охапку.

— А я — нет, — сказал я. — Потому что это очень опасно.

— Ну и что! — выпалила Вера, чуть не удушив меня в объятиях. — Это — настоящее, очень настоящее. Как наши предки, когда концлагеря…

Я приложил палец к её губам.

— Верка-Верочка, — сказал я, — пожалуйста, временно оставь в покое предков. Сейчас — наша с тобой война. Дождёмся инструкций.

Но её окрыляла возможность исправить хоть что-то, фатально испорченное пропагандой ВИД-ФЕДа. Я не мог совсем за неё не радоваться — но с гораздо большим душевным покоем пошёл бы туда один.

Я проклял судьбу: если б не война, я уже таскал бы имплантат и сам мог бы снимать Веркин главный фильм… который запросто мог оказаться нестерпимо страшным.

21. Вера

Вот где мне пригодилось знание китайского языка!

Теперь я носила ципао бирюзового цвета, в белых облаках и розовых цветах сливы; я подумала, что ещё бы и вышитые туфельки — но на мои европейские ступни не налезли бы традиционные лотосовые туфельки китаянок, повезло, что пытка бинтованием осталась в ужасном прошлом. Так что туфли полагались простые — обычные голубые туфельки без украшений, странной формы, правда, и каким-то чудом делавшие мои европейские ноги визуально поменьше.

Но ципао село, как влитое. И девушки мадам Куанг уложили мне волосы, заколов длинной шпилькой. Мы вместе с Юлькой долго учились пользоваться этой шпилькой — удивительная и очень технологичная штучка: именно ею теперь крепилась видеокамера в виде небольшого драгоценного камня в белом резном цветочке, а в самой шпильке находились аккумулятор и передатчик. Для страховки.

Управлялась эта камера совершенно фантастическим образом: без всяких приспособлений для дополненной реальности я видела шкалу настроек, без всяких дополнительных устройств, движением глаз, я эти настройки меняла. При совершенно запредельном качестве и звука, и изображения.

Я думала, что это шедийская вещица, но когда спросила мадам Куанг, она только улыбнулась. Выразительно — у меня сразу отпали вопросы.

Я должна была сойти на Землю в Гонконге официально и ужасно трусила: для любой страны это выглядело вполне преступно. Но старым зубрам — хоть Кранцу, хоть мадам Куанг — похоже, было глубоко плевать. Цель оправдывала средства с лихвой.

Но всё равно было страшно, несмотря на все предосторожности — а предосторожностей они организовали предостаточно. Моё лицо чем-то обработали. Видимо, тут тоже использовались иномирные технологии — но тут уже даже мне было понятно, что не шедийские. Вряд ли прямодушные шедми вообще способны на такой изощрённый маскарад, думала я — а вот интересно, кто способен… Мне пообещали удивительные перемены, посадили в кресло, как у стоматолога, на голову надвинули какой-то прозрачный колпак, мои глаза сами собой закрылись, а веки словно склеились — и под веками было как-то неловко, будто вода попала в глаза. Потом минут семь я чувствовала кожей лица то холод, как от замороженных стеклянных шариков, то давление, как от массажа неживыми пальцами. С руками тоже что-то делали, но я не могла разобрать ничего, кроме электрического покалывания в кончиках пальцев. А потом я открыла глаза и увидела в подставленном зеркале чужое лицо.

Хорошенькую, бледненькую, с широкими, по последней моде, глазами, китаянку. Я ощупывала чужой носик-кнопочку, пухлые губки, слишком тонкие брови… Пустенькое было личико, глупенькое, как со стоковой фотки — и как-то тяжело слушалось, плохо двигалось, как щека после наркоза у того же стоматолога.

И в глазах чуть-чуть щипало, их хотелось тереть кулаками — но видела я, как будто, даже лучше, чем раньше. Чётче.

Мадам Куанг посмотрела — и кивнула.

— Очень хорошо, Ксин, — сказала она, улыбаясь. — Веры не существует на три дня.

Я думала, она меня назвала «новенькая», «новая» — но, оказывается, у меня уже были документы на имя Гуй Ксин, а ещё имитация сетчатки глаза этой Ксин и её отпечатков пальцев. Это Ксин, видимо, любила традиционные платья и бирюзовый цвет.

Я смотрела в зеркало и пыталась улыбнуться:

— Всё онемело…

— Дай себе немного времени, Ксин, — сказала мадам Куанг. — В поле естественного тяготения твои мышцы заработают. Можешь потихоньку массировать лицо… также неплохо помогает тёплая вода.

Я очень почтительно её поблагодарила, пытаясь унять трясущиеся поджилки.

Зато Ливэй, на диво трезвый, только немного помятый с похмелья, с места в карьер попытался меня слегка подклеить — похоже, ему моя новая внешность понравилась больше старой.

— Как вам идёт этот цвет! — сообщил он и довольно сально заулыбался. — У вас такая свежая кожа, уважаемая… и вы на диво естественно смотритесь в метаморфозе. Скажите, Ксин, у вас есть родственники в Китае?

— Судя по генкарте — да, — сказала я. Правду. — Но, очевидно, это было давно, так что я даже не представляю, где они жили и где похоронены.

Он сделал вид, что опечалился:

— Какая жалость! Было бы так интересно узнать… когда кончится, наконец, вся эта заварушка. Правда, уважаемая? Скорее бы уже кончилось…

— Для нас с вами она кончится тем быстрее, чем быстрее и лучше мы закончим наше дело, — сказала я. Даже улыбнулась.

Сальный вид с Ливэя как мылом смыло.

— А не скажете ли мне, госпожа Ксин, — сказал он вкрадчиво, — вот господин Кранц…

— О, — я посмотрела Ливэю в глаза, как можно выразительнее — и он содрогнулся. — Кранц… официально он из контактёров Федерации, но неофициально… Впрочем, простите, господин Ливэй, я сама так мало знаю ещё… только видела, как он… — и вздохнула. — Не стоит об этом. Не будем портить друг другу настроение перед операцией, да?

Он закивал: «Да-да, вы совершенно правы», — и метнулся чем-то занимать руки: угощать меня печеньем, перебирать какие-то файлы в записной книжке… В общем, моя выходка сработала, заметно сработала. Так заметно, что я перепугалась всякого рода перегибов. Но, похоже, не напортила, даже наоборот: уже перед самой посадкой в Космопорте Гонконга Юлька сообщил мне, что всё в порядке.

— Всё хорошо, одно плохо, — сказал он с печальной улыбочкой. — В вашу группу меня не берут. Ливэй, Роза и наши судили и рядили много часов — и решили, что на закрытую базу ты пойдёшь с Кранцем.

— Он же биоформ! — удивилась я.

— Вот именно, — Юлька вздохнул. — Предполагается, что его покажут этому Ши Чангу как экспериментальный образец обратимого биоформирования, сделанный на коленке в том подвале или гараже, где сейчас расположилась жалкая лаборатория Ливэя… которая стоит всего-то миллиарда полтора, со всем китайским барахлишком.

— А я?

— А ты, как и планировалось, будешь любовницей Ливэя, — улыбнулся Юлька. — Редкий цветок севера, потому что акцент у тебя…

— Правильно, с севера! — обрадовалась я. — Мои кураторы по языку были из Харбина!

— Я помню, — ласково сказал Юлька. — Так и сказал госпоже Куанг. Эта Ксин — как раз из Харбина. Ливэю — студентка, лаборантка… в этом роде… интересно, где она сейчас, кстати. А мы с Яром и шедми будем в группе прикрытия. Держим кулаки, чтобы всё получилось. Раз так устраивается, то наши штатовские ребята, Тари и Саид Абдуллаевич прямо из Гонконга отбывают на Аляску — госпожа Куанг предоставит самолёт. За один день мы должны накрыть две базы сразу. Останется одна, в России, это очень плохо — но рук не хватает на три.

— А они найдут? На Аляске? — сорвалось у меня.

— С Тари и Нигматулиным? Да конечно! Лишь бы удалось забрать детей…

Об этом все думали. И о том, что база в России — тайна, покрытая мраком, что с ней вообще ничего не понятно и неизвестно, как оно всё будет, когда мы отработаем две определившиеся. И о том, что где-то могут быть подпольные и насмерть законспирированные местечки, где кто-то добывает эликсир бессмертия лично для себя…

Но даже я понимала, что думать об этом, вообще-то, рано.

В Космопорте, после посадки, я чуть не умерла от ужаса. Теперь-то я даже радовалась, что у меня непослушное лицо, на котором, кроме дурацкого изумления, ничего не отражается: я знала, конечно, что меня дистанционно ведут Кранц и Саид, но всё равно ноги у меня просто подкашивались, когда я спускалась по трапу с Ливэем под ручку.

Рядом со звездолётом стояли два грузовых шаттла. В один Бердин и Юлька вместе с людьми Ливэя грузили контейнеры, в каких обычно перевозят дорогих мехов-андроидов — там были шедми. Во второй погрузили один такой контейнер, в нём был Кранц. Таможенникам, наверное, было заплачено сверх границ, потому что они даже не попытались что-то проверить, а только раскланивались с Ливэем и улыбались мне. На мой подложный паспорт взглянули мельком, проверять пальцы или сетчатку глаз никто и не подумал. Я для таможенников была меньше чем пустым местом.

Между тем, к трапу звездолёта подъехал большой пассажирский эргомоб с тонированными стёклами. Туда погрузились наши военные из Штатов и отнесли контейнеры, как я поняла, с Тари и Нигматулиным, а потом автобус благополучно отчалил, и никто из персонала Космопорта даже не почесался.

А люди Ливэя либо были в курсе, либо их настолько вышколили, что они не смели спрашивать у своего босса, что это в его свите делают двое русских и девица. Они, правда, пытались заговаривать с Юлькой или Бердиным, но Юлька мило и беспомощно улыбался и с кошмарным акцентом бормотал, что не говорит и не понимает по-китайски, а Ярослав радостно ржал, лупил китайцев по спинам, тыкал в плечи и делал неприличные алкогольные жесты: щёлкал себя под челюстью и всё такое. Они так слаженно и достоверно изображали идиотов, что от них скоро отстали.

Меня проводили в салон шаттла, где оказалось гораздо удобнее, чем я ожидала, налили мне мангового сока, который я не стала пить, и оставили в покое. Я поставила закрытый стакан в держатель, думала, на старте вдавит в сиденье, но разбег был мягким, а отрыв почти не чувствовался — и я догадалась, что машина технологичнее, чем кажется.

А Ливэй связался с Ши Чангом, с открытой рабочей директории, будто был инженером или лаборантом из обычной скучной конторы, которому понадобилось что-то спросить у босса.

Он запросто договаривался «подскочить в старый корпус, чтобы показать кое-какие свежие разработки» и хихикал, когда этот Ши заметил меня и отмочил что-то насчёт удовольствия тискаться с лаборантками в рабочем кабинете. Ши тоже было на меня плевать: у меня на лице был написан IQ не выше шестидесяти, а когда я прислушивалась, рот почему-то приоткрывался сам собой. На службе у мадам Куанг состояли гениальные визажисты.

Так что этот Ши спокойно, свысока так, барственно трепался с Ливэем, милостиво соглашался посмотреть, что у него там, выдавал грязные шуточки, а я смотрела на его плоскую ряшку, принадлежащую взрослому мужчине, но свеженькую, как у юного китайского студента, и у меня всё леденело внутри.

Потому что, как я поняла, этому якобы мальчику было лет шестьдесят с хвостиком. И никакими подтяжками, витаминами и фитнесом было бы не добиться этой свежести — я догадалась, что это работала самая дорогая программа, самая элитная, ради которой и затевался весь кошмар. Ливэй, разменявший пятый десяток, тоже выглядел двадцатилетним, но не настолько сиял детским каким-то лучезарным здоровьем… его программа была попроще, плюс он жрал рисовую водку бутылками из горлышка… а вот Ши…

Ши был — будущее всей, очевидно, земной элиты.

Ради этой лучезарности они затеяли войну, уничтожили чужой мир и превратили детей в сырьё. И я смотрела на этого людоеда — и видела в никелерованной панели отражение своей физиономии. Туповатое изумлённое восхищение.

Но внутри у меня была спокойная злоба, такая острая, что резало под рёбрами.

Куда конкретно мы прилетели, я не знаю, потому что у меня не хватило храбрости спросить навигатор. Когда шаттлы приземлились на огороженном, оборудованном и охраняемом побережье, на отличную площадку рядом с причалом, Ливэй, который психовал и суетился, вдруг притих. Он сам открыл контейнер, где был Кранц; в лице у Ливэя мне даже померещилось что-то человеческое… то ли печаль какая-то, то ли даже вина… ухмылочка у него, во всяком случае, была, пожалуй, виноватая.

— Люди Куанг перегнали сюда субмарину, — сказал он Кранцу. — Вон, видишь, у пирса…

Живые очертания субмарины, не похожие на очертания машины, а напоминающие скорее отдыхающего морского зверя, вполне ясно говорили, что строили эту штуку шедми. Кранц легонько кивнул, тронул Ливэя за плечо:

— Очень хорошо. А где мой пилот?

Ливэй смешался и кашлянул:

— А… вон, на берегу.

Лэнга возвышался над китайцами, как сосна над черничником — и было очень заметно, как людям Ливэя неуютно, даже страшно. С нами были ещё двое пилотов Армады, — своеобразно красивый парень, моложе Лэнги, темноволосый, с серым большеглазым лицом и роскошной гривой, забранной в три хвоста, и высокая статная девушка, белая, как мрамор, с копной белоснежных волос, — но больше всего пугал Лэнга, он со своим шрамом и выбитым клыком напоминал какое-то недоброе морское божество. Здесь, под открытым небом, на свободе, шедми производили совершенно не то впечатление, что на станции: здесь они выглядели стихийной силой.

Кранц улыбнулся и махнул им рукой.

— Послушай, русский, — тихонько сказал Ливэй, — а вот существа… скажи, они не убьют меня? Какими демонами они становятся, когда вырастают… — и содрогнулся.

— За помощь? — ужасно удивился Кранц.

Ливэй бросил на него быстрый досадливый взгляд — и подошёл к шедми, держа руки перед грудью, часто дыша и горбясь.

Шедми к нему обернулись. От их взглядов Ливэя скорчило совсем, он, видно, хотел поклониться, но ему было не разогнуться — и, наверное, нестерпимо смотреть в их лица.

— Послушайте, — пролепетал Ливэй, — клянусь… клянусь могилой отца, я не убивал. Ни одного. Я препарировал, да, но уже мёртвых. Клянусь.

— Если ты поможешь живым, это не будет иметь значения, — медленно и чисто сказал по-английски темноволосый парень.

Ливэй оглянулся на Кранца — и Кранц кивнул.

Ливэй облизал губы, с трудом поднял глаза — и содрогнулся снова.

— Человек, — сказал Лэнга с помощью дешифратора, — говори.

— Я дам лоцмана, — сказал Ливэй. Его голос сорвался, он кашлянул и продолжил. — Вы приведёте субмарину к базе, чтоб принять… их… существ… ваших детей… на борт. Вот. Потому что катер… он маленький. И потом, опасно на катере… а на субмарине есть защита от радаров.

— Давай лоцмана, — сказал Лэнга.

Китаец лет тридцати пяти, маленький плотный мужичок с простецким лицом, попятился.

— Босс, — пробормотал он, — с ними я в море не пойду. Ни за какие деньги. Лучше здесь меня убейте.

Никто и среагировать не успел — рядом с ним вдруг появился Бердин. Помахал перед носом китайца рукой с портативным дешифратором в браслете, хохотнул:

— Брось! — и толкнул китайца в плечо. — У них такие рыбки… ух, какие рыбки! Увидишь изнутри — обалдеешь. Ещё детям будешь рассказывать, на чём в море ходил.

У китайца так явно отлегло, что он даже выдохнул:

— Так ты тоже идёшь?

Бердин ухмыльнулся открыто и глуповато и кивнул:

— Ай, брось! Я с ними уже ходил, что ты думаешь… Он — мой кореш, — и подтолкнул Лэнгу плечом.

Юлька подошёл тихо, как кот, и обнял юношу и девушку шедми за плечи.

— И я с вами, — сказал он, улыбаясь, по-китайски и довольно сносно, во всяком случае — понятно.

Это всё решило. За десять минут они погрузились на субмарину, она неслышно отошла от пирса и исчезла под водой — как кит нырнул.

Я смотрела, как они грузились и отплывали — и мне было так страшно, что страх лежал в желудке ледяным комом и толкал под рёбра. Кранц как-то догадался об этом — непонятно как, но вряд ли по выражению моей тупейшей физиономии — и тронул меня за локоть:

— Циркачи триста лет назад говорили в таких случаях: «Du courage!»

— Спасибо, — еле выговорила я.

— Ничего не говори, Вера, — напомнил Кранц. — Улыбайся. Ты хорошо улыбаешься, безобидно и безопасно. Девочка — прелесть, какая дурочка. Даже если будешь улыбаться натянуто — никого не смутит: наш пупсик стесняется.

Я улыбнулась. Он меня рассмешил и успокоил.

— Пора идти, — сказал Ливэй. — Простите. Правда, пора.

И мы поднялись на борт катера.

— Этим людям можно полностью доверять, — сказал Ливэй Кранцу, кивком показывая на троих китайцев, готовивших катер к отплытию. — Эти люди у меня в руках с потрохами.

Кранц сделал какое-то неопределённое движение лицом, будто не до конца поверил, но ничего возражать не стал.

Катер был шедийский, «водяная комета» — я уже видела такой на Океане Втором. Но китайцы вели его медленно и осторожно, он не летел над водой, едва её касаясь, а довольно тяжело плыл, вздымая пенные крылья, как обычный земной катер на воздушной подушке. Я подумала, что Лэнга запрезирал бы рулевого всеми внутренностями — и это почему-то успокоило меня ещё больше.

Украсть шедийскую технику — одно, а вот набраться храбрости и использовать её, как это делают шедми — совсем другое, господа мародёры.

Впрочем, он у них был не для скорости, этот катер. Для скрытности. Чтобы уйти в открытое море, а там нырнуть и пойти к засекреченной базе уже под водой. Я догадалась, что засечь базу сверху было невозможно, а попасть внутрь получилось бы только через подводный шлюз: всё-таки они были хорошо спрятаны. А информационная директория только казалась открытой — или, может, этот Ши тоже разговаривал с Ливэем с дороги.

Но теперь это всё уже было неважно.

Катер вынырнул в подводном ангаре. Мы попали на чужую территорию.

Я ждала, что нас сходу встретит какой-нибудь циничный ужас вроде высушенных шкурок бельков, но ничего такого не случилось. Катер привязали к стальным кольцам канатами, на борт закинули сходни, ангар до смешного напоминал ангар на станции госпожи Куанг. Он был так же загромождён техникой и контейнерами, подписанными по-английски, по-китайски и по-корейски, только большой контейнер распаковывали отличные грузовые мехи-манипуляторы корейского производства — доставали оттуда пластиковые бутыли с прозрачной жидкостью и аккуратно ставили на магнитный кар.

А Ливэя встречали далеко не как всеми обиженного сиротку: хлыщи в элегантных костюмчиках под голубыми халатами лаборантов тянулись по стойке «смирно!», а потом кланялись, как очень уважаемому человеку. Такой же хлыщ подал мне руку, чтобы я не оступилась, сходя на пирс. Вроде Кранцу тоже подали — Кранц их не смутил и не удивил, они были предупреждены.

— Господин Ши вас ждёт, — говорил один из них Ливэю. — Проводить ли девушку в комнату отдыха?

— Нет, — сказал Ливэй и осклабился. — Они пойдут со мной, и девушка, и русский.

Кранц глазел вокруг, и на его лице тоже нарисовался двухзначный IQ. Хлыщи тонко заулыбались, но никто не позволил себе пошутить.

Мы пошли вглубь станции.

Чем дальше мы заходили, тем сильнее на меня наваливался ужас. Тут было слишком много людей и механизмов. Как можно было вывести эту громаду из строя втроём?! И где тут держали бельков? Почему-то я представляла себе, что мы сразу их увидим, но — ничего подобного же, тут была обычная подводная лаборатория, словно её персонал изучал косяки рыбы или чёрные курильщики.

И мы трое. И Ливэй, которому мне было очень тяжело доверять.

Я шла, стараясь скрыть, что у меня подкашиваются ноги, и очень старательно снимала всё, что мы видели. Через рабочий сектор, скучный, как любой переход в любом рабочем помещении, мы попали в жилую зону — и за стальным створом, а потом — за стеклянными дверями, в громадном кабинете, украшенном тропическими растениями, нас встретил господин Ши.

Моё сердце билось в горле, я попыталась натянуто улыбнуться, но на меня он не обратил ни малейшего внимания. Я была просто живая кукла, даже андроид, думаю, заинтересовал бы его больше: может, хоть о цене бы Ши справился. А я вообще ничего не стоила.

Его интересовал Кранц, этого людоеда.

Ши панибратски шлёпнул по плечу Ливэя — и сразу повернулся к Кранцу:

— Ты понимаешь по-китайски?

Кранц ухмыльнулся, мотая головой, показал пальцами «чуточку». Ши и Ливэй рассмеялись.

— Он говорит по-английски, — сказал Ливэй. — Не утруждай себя, Чанг.

Ши сделал нетерпеливый жест и минут пять на приличном английском языке то ли допрашивал, то ли тестировал Кранца:

— Ты нырял? На сколько можешь задержать дыхание? Ты легко переносишь холод? Очень холодную воду?

Кранц ухмылялся, как не слишком озабоченный своим имиджем олигофрен, и на довольно убогом английском говорил такое, от чего у Ши выражение лица постепенно делалось просто кошмарным.

Алчным и жёстким.

— Ливэй, — с неожиданно сладкой улыбочкой сказал он в конце диалога, — а методичка у тебя?

Ливэй хлопнул по карману:

— Прости меня, Чанг, я попросил бы тебя запереть кабинет. Как следует.

Чанг громко и весело расхохотался:

— Ты так не доверяешь моим людям?

Ливэй махнул рукой:

— Просто предосторожность. Зачем рисковать?

Чанг ткнул его кулаком — в виде шуточки, но, кажется, довольно ощутимо:

— Капризничаешь, Ливэй.

Ливэй униженно захихикал:

— Прости, но ведь мне же причитается…

— Э, — подал голос Кранц. — Мистер Ши! Мне Ливэй обещал три штуки баксов… за вот это… за опыт…

Ши отмахнулся.

— Сегодня же получишь, — сказал он по-английски и посмотрел на Ливэя.

Офигенно понятный был взгляд. Кранц, с его точки зрения, тоже был «сырьё», «материал» и «существо». Подопытный кролик. Ливэй его сюда привёл — и с этого момента никаких прав у Кранца не было и быть не могло.

Может, Ши планировал его тестировать, может, убить и вскрыть, чтобы посмотреть, как трансформ изменил внутренние органы — но уж человеком, равным себе, он Кранца точно не считал ни одной секунды.

Ливэй вынул из кармана флешку в виде маленького бронзового дракона.

И Ши раздвинул стену, открывая вход в станционный вычислительный комплекс. Рассмеялся, сделал пару пассов — закрыл тот самый стальной створ. Директория обещала прислать одноразовый пароль в личный информатор Ши. Ши дал согласие — и в этот самый миг Кранц сделал что-то.

Я опять не успела уследить. Это были какие-то неземные, чужие приёмы борьбы. Юлька говорил, что Кранц работал в разных варварских и воюющих мирах — очевидно, там и научился. Я не увидела, ударил он Ши или воздействовал как-то ещё: Ши просто оказался сидящим в кресле. Молча. С потрясённым лицом.

— Молодец, — похвалил его Кранц по-китайски. — Хочешь жить — продолжай молчать.

Ши чуть заметно кивнул. Он мгновенно вспотел, хоть в кабинете было прохладно.

Я впервые увидела на человеческом лице такой безумный ужас. Ши переводил взгляд с Кранца на Ливэя. Он выглядел человеком, умирающим от страха. Не будь он людоедом, я бы его пожалела.

— Я запускаю? — спросил Ливэй.

— Давай, — улыбнулся Кранц, и взгляд Ши стал ещё отчаяннее.

Я ожидала взлома, но Ливэй вошёл в систему, как к себе домой — машина встретила его приветственным голографическим фейерверком. Ши застонал.

— Это моя станция, — сладострастно прошептал Ливэй, касаясь голографических иероглифов нежно, почти похотливо. — Моя, лягушачий зародыш, ясно тебе? Безопасность обеспечивали мои программисты — и этой минуты я несколько лет ждал, знай это…

— Ливэй, — с чуть слышной в голосе усмешкой перебил Кранц, — потом поговоришь.

Ливэя эти слова, кажется, привели в чувство. Он подключил свою флешку-дракона.

— Убери его от камер, Вениамин, — сказал Ливэй. — Начинаем.

Кранц взял Ши Чанга за запястье и потянул. И тот встал — а взгляд у него был, как у рыбы на крючке. Он задохнулся — и выдохнуть не мог: наверное, это был какой-то особенный болевой приём.

— Иди сюда, Чанг, — сказал Кранц почти ласково. — Мы с тобой тут подождём, пока Ливэй всё закончит. Только не дёргайся — можешь себе случайно руку сломать. Хорошо?

— Не убивай меня, — прошептал Ши совершенно белыми губами. — Пожалуйста, русский, не надо… я десять тысяч дам…

— Тихо, — улыбнулся Кранц. — Потом поторгуемся.

Он довёл Ши до нишки, в которой стояли кофейный столик и два кресла, и в одно из этих кресел усадил, так и не отпуская его руки. Я думаю, захват был совершенно чудовищный, потому что Ши даже не пытался дёргаться, он шёл и сел, как загипнотизированный.

А Ливэй знаком подозвал меня:

— Ксин, постой тут, ты мне нужна. Господин Чанг показал бы красивую женщину.

Я оглянулась на Кранца — и Кранц кивнул чуть заметно. Я подошла. А Ливэй активизировал информацию со своей флешки.

Рядом с нами появилась поразительно точная, исключительного шедийского качества, голограмма, изображающая весёлого Чанга. Увидев это, настоящий Чанг закатил глаза; я думала — он сейчас упадёт в обморок.

Ливэй, глядя на него, поправил голограмму. Поменял цвет рубашки, взлохматил световому Чангу чёлку — и так же вопросительно взглянул на Кранца, как и я минуту назад.

— Добро, — сказал Кранц. — Второй этап.

Лицо у Ливэя сделалось вдохновенным. Он что-то сделал с центральной директорией; потом уже я поняла: включил общую трансляцию для всего персонала станции.

— Проверка профессиональной подготовки службы безопасности! — весело сказал световой Чанг голосом Чанга настоящего — и фамильярно, как он это делал, положил руку Ливэю на плечо. — Даю персоналу четыре минуты для эвакуации в защищённый сектор. Отдел, который справится быстрее всех, получит премию в размере двух месячных окладов; проигравшим придётся заплатить штраф. Время пошло, — и тут же вспыхнуло красное аварийное освещение и взвыла сирена.

Механический голос, отлично слышный даже в кабинете Ши, мерно сообщил:

— Угроза атаки из космоса! Всему персоналу немедленно укрыться в защищённом секторе!

Поддельный Чанг удовлетворённо улыбнулся и отрубил трансляцию. Голограмма мигнула и пропала.

Кранц ослабил хватку — и настоящий Ши прошептал, глядя мимо него, на Ливэя:

— Служба безопасности останется на местах. У тебя ничего не выйдет, выродок.

Ливэй улыбнулся. Я поразилась, каким он выглядел юным и счастливым, искренне счастливым.

— Ты думаешь, я не знаю корпоративные правила, уважаемый начальник? Впрочем, мы ведь можем и проверить!

Он фокусным, артистическим жестом вытащил откуда-то из пачки световых файлов и развернул подробную карту — видимо, всей базы. Карта, начерченная зеленоватыми мерцающими линиями, была тёмной, только в одном небольшом помещении горело яркое созвездие множества голубых точек.

— Видишь, Чанг? — радостно сказал Ливэй. — Вот они все.

— Это их идентификаторы? — спросил Чанг с ненавистью и тоской. — Так они есть не у всех.

— Нет, глубокоуважаемый учитель, яйцо ты тараканье, — Ливэй сиял. — Это биометрия, которую считывают датчики слежения. Смотри, — и показал на две сиротливые точки в сравнительно небольшом квадрате. — Это мы с тобой. А русского и Ксин нет, на них у нас в архиве нет данных.

— Ты дьявол, — выдохнул Ши.

— Четыре минуты прошли, — улыбаясь, сказал Ливэй и тронул движок на световой шкале.

И мы все почувствовали, как дрогнул пол.

— Ты — дьявол! — заорал Ши, дёрнулся вперёд, но Кранц легко толкнул его обратно в кресло. — Что ты творишь, опомнись!

— Я не хочу, чтобы кто-то из твоих псов нам помешал, — сказал Ливэй. — Просто надёжно их закрыл, на всякий случай… Скажи, грязь, ты хотел убить меня сегодня или только ноги об меня вытереть?

Чанг смотрел на него с дикой ненавистью.

— Ноги вытереть, — улыбнулся Ливэй. — Хотел сперва проверить новые разработки, по биоформам. Убедиться, что я передаю готовый и работающий проект. Потом убить, да?

— Да знал бы я… — начал Ши и задохнулся.

— Ливэй, — сказал Кранц, — всё хорошо, но не увлекайся. Третий этап.

Ливэй взглянул на него с теплейшей улыбкой, с какой-то даже братской нежностью:

— Конечно, Вениамин. Я же помню.

Он смахнул карту, с той же фокусной ловкостью прошёлся по рабочей панели, как по фортепианным клавишам, и вызвал наружные видеокамеры. Открыл картинку с одной — и я увидела, как та самая субмарина медленно и плавно входит в тот же ангар, где стоял катер.

— Они приехали, — сказал Ливэй весело. — Пойдём встречать?

— Открой дверь, Чанг, — сказал Кранц.

По лицу Ши прошла судорога.

— Мы вместе подохнем здесь, — прошипел он сквозь зубы. — Пароль пришёл на мой личный идентификатор, уродцы.

Ливэй громко, по-мальчишески, расхохотался:

— Дурак! Какой же ты дурак! Дурак с деньгами и связями — учили-учили, но так и остался дураком! И меня таким же дураком считал, вот же умора!

Он так искренне смеялся, что даже мы с Кранцем невольно улыбнулись.

— Смотри! — Ливэй вытащил запароленный файл и щёлкнул по нему пальцем. — Это ведь твоя личная директория, да? Сейчас тёмная сила Гу заставит её открыться! Раз! Два!

Чанг скрипнул зубами.

— Ой, твои счета! — воскликнул Ливэй. Он ужасно веселился.

— Ливэй, — с полуулыбкой сказал Кранц, — открой дверь, а потом любуйся на тайны босса.

Ливэй сделал якобы магический пасс — стальной заслон медленно пополз вверх.

— Перекинь план на мой планшет, — сказал Кранц. — И на планшеты Юла и Лэнги — вот сюда. Ты сделал всё просто прекрасно, теперь начинается наша работа. Вставай, Чанг, отсюда надо уходить.

— Я не пойду, — прошептал Ши, вцепляясь в подлокотники кресла.

— Ладно, — кротко сказал Кранц. — Тогда я убью тебя здесь.

Ши вскочил — и мы все вышли из его рабочего кабинета. У меня здорово отлегло от сердца: я думала, что всё уже практически кончилось.

Увидев шедми, Ши шарахнулся в сторону.

— Это он? — спросил пилот. — Он распоряжался здесь?

— Да, Ринхэй, — сказал Кранц. — Присмотри за ним.

Кажется, в тот момент Ши пожалел, что Кранц не убил его в кабинете — но ничего уже нельзя было изменить. Мы шли в тот сектор, где эти гады содержали детей.

Вот там и начался настоящий кошмар.

— Если не можешь, не ходи, — сказал Юлька. — Мы уже здесь. Хочешь, я возьму камеру?

— Ты запись запорешь, — сказала я, и он больше не предлагал.

Кажется, он понял, что тут у меня личное. Смотреть — и вычищать из себя остатки иллюзий. Смотреть — и осознавать.

Белые сухие шкурки на базе штатников — это было ещё полбеды сравнительно. Потому что это был циничный жест, запугивание, унижение — преступление, совершённое одними разумными существами против других. Это был кусок войны, жестокость войны — мерзкая, но понятная. А тут был просто… фармакологический концерн… обычное промышленное предприятие. Где детей шедми разделывали, как любое химическое сырьё.

Аккуратно и методично.

Не было ничего страшного в этом сияющем стерильными стальными и стеклянными плоскостями цехе. Автоматическая линия, снабжённая теми сверхточными манипуляторами, какие обычно используются в нейрохирургии, за сейфовым бронестеклом, двигающаяся не быстрее, чем минутная стрелка старинных часов, после многих сложных процедур разливала по крохотным ампулам капельки белёсой, чуть голубоватой жидкости, запаивала эти ампулки и ставила их в небольшие пластиковые боксики. Ливэй погладил бронестекло рукой:

— Эмбриональный препарат, — сказал он с лёгкой даже дрожью в голосе. — Чище этого — нет. Та самая Небесная Хризантема, Вениамин. Формула бессмертия и вечной юности. Божественного бытия. Не знаю, есть ли на Земле что-то дороже.

Ши кинул на ампулы затравленный, жадный и безнадёжный взгляд, как Скупой Рыцарь — на ключи, когда уже валяется на сцене, умирая.

Ещё две линии, с таким же роскошным оборудованием, двигались побыстрее — и ампулы в боксиках стояли чуть больше.

— Эти — попроще, — сказал Ливэй. — Потому что сырьё де… — и запнулся, содрогнувшись. Заметил, что на него смотрит Ринхэй.

— Договори, — приказал шедми бесстрастно.

Ливэй облизнул губы и кивком показал на ряд секционных столов, оборудованных по самому последнему слову:

— На эти шли… плоды… даже сами… в общем, бельки.

— Костный мозг? — спросил Кранц.

— Да, — выдавил Ливэй. — И это… печень, селезёнка…

А я вдруг заметила, что не все столы одинаковы: пара дальних странно и ужасно напоминает гинекологические кресла. Я сжала кулаки. Мне хотелось заорать.

— Туда нельзя! — вдруг рявкнул Ши.

Я даже вздрогнула — и оглянулась.

Бердин и Лэнга пытались открыть стеклянную дверь, ведущую в крохотное помещение, похожее на шлюз.

— Нельзя? — удивился Кранц. — Почему?

Ши замолчал и опустил взгляд в пол.

Ливэй подошёл к двери и открыл: кажется, она тоже реагировала на биометрию.

В шлюзе стояли друг на друге несколько пластиковых контейнеров. Нижние — запакованные, верхний — открытый. И в верхнем, в аккуратных фирменных пакетах из прозрачной плёнки, лежали шкурки бельков.

А вторая дверь вела через этот шлюз в другой цех. Юлька туда посмотрел — и его лицо стало как посмертная маска.

— Биодобавки и еда, — сказал Ливэй. — Дешевле всего… но всё равно только для… для элиты… прочим не по карману.

Юлька взял меня под руку — очень кстати, меня качало. Я шла на подгибающихся ногах и заставляла себя снимать, снимать: я наклонялась пониже, я даже заставила себя взять в руки аккуратнейшую упаковку с крохотными полупрозрачными кусочками голубовато-белого мяса. Чтобы те, кто потом будет смотреть фильм, могли прочесть надписи по-китайски и по-английски: «Бодрость, мужская сила и радость вас ждут!»

На упаковке остался красный отпечаток моей ладони. Оказывается, я поранила её своими собственными ногтями — но боли не чувствовала совсем.

И что меня больше всего поразило — это что шедми не прикончили Ши прямо там, в этом цехе. У Бердина, по-моему, просто руки чесались, он вполголоса материл и здешний персонал, и Ши, и людей вообще, и себя, и войну. Только по шедми вообще ничего было не разобрать.

Я потом уже поняла: у них был чёткий план действий.

Они хотели увидеть детей.

И я хотела. Я уже поняла, что это будет — и примерно так и оказалось. Китайцы никогда не отличались особенным гуманизмом в отношении «живого сырья», будь то земные животные или внеземные младенцы. Они экономили. Экономили на них и деньги, и пространство, и ресурсы. От вида этих выложенных больничной светлой плиткой боксов, провонявших рыбьим жиром, меня охватила болезненная запоздалая ярость. Их тут держали, как кур! Да и то — жестоко, жестоко так держать кур!

Чисто-чисто, до стерильности чисто. Видимо, чтобы пушистые шубки бельков хорошо выглядели… потом. Чистые тесные клетки за зеркальной стеной, белая плитка. На десять бельков — пара детей постарше, мальчик-девочка. Чтобы было кому бельков кормить, пока им не придёт время… а в отдельных клетках, в конце коридора — беременные девочки, много беременных девочек. Слышали они нас или что-то почувствовали — но молча, как обычно у шедми, стояли, прижимаясь ладонями к стеклу, и смотрели на нас: громадные всепонимающие глазищи…

Бердин схватил какую-то железку, вроде куска трубы, разбить стекло — его Ливэй остановил, дал приказ компьютеру открыть боксы. И они вышли. Не побежали, как земные дети, а вышли, стали бельков вытаскивать оттуда… и только когда они вытащили всех бельков из этих клеток — кто-то, кто был ближе, уцепился за взрослых.

За нас.

Они даже сходу поняли, что мы все — их взрослые теперь.

Они обнимали и меня.

Но они не подошли ни к Ливэю, ни к Ши.

Ливэй на них смотрел. На корточки присел, чтоб было повиднее — но встал. И по его лицу было видно, что ему страшновато, дискомфортно очень в этом зачумлённом кругу: множество молчаливых детей, которые и не плачут, только смотрят громадными чёрными глазами — как тени или недобрые духи.

А мне пришло в голову, что это они именно из-за Ши и Ливэя и не говорят. Они поняли, даже бельки, что китайцы — здешние люди, их мучители и убийцы, а мы — чужие здесь, вместе с их Старшими пришли их спасать.

Вот тогда-то до меня и дошло, почему на самом деле Кранц не убил Ши в кабинете — и не убил бы, хоть и грозил.

Ринхэй и Лэнга взяли Ши за шиворот и вытащили на середину этого круга.

— Он, — сказал Лэнга, показав на Ливэя двумя руками, этакой стрелкой из указательных пальцев, — рассказал нам, где вас найти, и помог войти сюда.

И две девочки в затрёпанных в лохмотья комбезах потянули Ливэя из круга в сторону. Он так обрадовался, что поцеловал одну в макушку — и она подняла на него удивлённый взгляд. Ливэй смутился, растерялся, улыбнулся — и стал гладить её по голове.

А Ши остался в кругу один.

Лэнга вытащил из ножен на поясе почти точную копию боевого кинжала Ферберна-Сайкса. Я думала, он… но он протянул этот нож Ши.

Ши шарахнулся, как от змеи — и Ринхэй толкнул его обратно в круг.

— Возьми, Чанг, — сказал Кранц. — Шедми разрешают тебе искупить вину. У них принято — в глаз. В левый. Но если тебе удобнее резать горло — никто не будет возражать.

А Ши держал ладони так, чтобы точно не коснуться ножа ни в коем случае.

— Нет! — сказал он и затряс головой. — Убери!

— У тебя есть шанс, — сказал Кранц. — Показать детям, что ты гад, но не слякоть.

Лицо Ши исказилось от ужаса и бессильной злости.

— Всё равно вы не уйдёте! — выкрикнул он истерически. — У меня связи в правительстве! Оно пошлёт ноту! В Федерацию! Вам конец!

— Мы не работаем на Федерацию, — сказал Кранц и повернулся к шедми. — Он в Океан не пойдёт. Да и нечего ему там делать.

— Ты преступник! — рявкнул Ши и вдохнул побольше воздуха, чтобы ещё что-то говорить, но в этот момент Кранц взял нож из руки Лэнги и воткнул его Ши в грудь.

Только миг на это и ушёл.

Ши не успел ничего сказать, закричать и даже закрыть глаза. Он просто грохнулся на пол — и дети шарахнулись, чтобы, падая, он случайно до них не дотронулся.

И когда он умер, по толпе детей прошёл шёпот, как ветерок. И улыбки.

— А мы домой полетим? — спросила девочка возраста Аэти.

— Тютю! — радостно закричал белёк и ухватился за мою ногу.

И вокруг оказались живые дети.

Вот тут я и разревелась.

22. Тари

Я стою на палубе исследовательского судна звёздно-полосатых. Это довольно большой корабль, с площадкой для орнитоптеров и двумя батискафами для исследования глубин. Когда-то экипаж этого корабля изучал передвижения и коммуникации синих китов… тут работали вместе люди и шедми.

Теперь шедми — океанологи, ихтиологи, экологи — давно в Океане наших предков. А люди — наши уцелевшие друзья. На корабле — одно из немногих мест, где мы можем составить совместный план действий.

И только одна я тут шедми. Среди человеческих бойцов, человеческих дипломатов, человеческих учёных… Я не успела никого из них узнать близко. У меня ещё нет друзей среди них. Мне ничего не остаётся, как довериться людям, потому что здесь я нужна, мой пеленгатор, настроенный на маячки детей, нужен. Я детям нужна.

Больше ничто не имеет значения. Просто круглоротка в поисках своих мальков.

Ради этого меня прятали в футляре для роботов. Потом был долгий полёт, после которого у меня до сих пор тяжесть в зобу и в желудке, я не очень люблю летать. Что ещё понадобится делать — не представляю.

Но готова на что угодно.

Меня мучают ужасные мысли. Мне мерещится далёкий зов. Я готова на всё и хочу только одного: забрать наших детей отсюда на Океан Второй — и пусть мы будем строить свой новый дом в новом мире.

Пусть нас просто оставят в покое.

Я вспоминаю о «голых на голой земле» — но уже думаю, что это хорошо. Лишь бы подальше от всего этого кошмара. Мы все знаем, как выживать и восстанавливать, мы бы выжили и восстановили свой мир.

Пока я любуюсь миром людей. Он прекрасен. Не похож на Шед; немного похож на Океан Второй, только ещё теплее: воздух здесь как дыхание. Небо высокое, ясное, голубое и прозрачное, как молодой лёд. Океан — синий, как кровь.

Мне кажется, что и здешний океан знает нас.

А люди не знают, что делать.

Я слышу, как Саид продолжает обсуждать положение с очень красивой человеческой женщиной. Женщина тёмная, как нерпа, тёмная, округлая и гладкая, и глаза у неё, как у нерпы, громадные, выпуклые и блестящие, а роскошная грива заплетена в косички. Мне очень приятно смотреть на неё, но нестерпимо слушать.

— Сильвия, дорогая, — говорит Саид, — огласка может очень сильно повредить.

— Мы могли бы вызвать огромный общественный резонанс, — возражает Сильвия-нерпа, а я пытаюсь понять, как это. — Привлечь внимание общества, — продолжает она. — Вызвать негодование. Потребовать виновных к ответу за военные преступления…

Саид вздыхает, как грустный дельфин. Саид мне нравится: он спокойный, спокойный и добрый. Он нравится мне больше всех людей на судне.

— Все журналисты одинаковы, — говорит Саид печально. — Ты рассуждаешь практически так же, как наша Вера… и не учитываешь, что время работает против нас и против детей. Мы устроим газетную полемику, а детей спрячут подальше и будут ужасно удивляться: ах, какие доверчивые журналисты, приняли за чистую монету русскую провокацию…

— У нас правовое государство, — возражает Сильвия. — Все отношения между людьми регулирует закон. И если военные нарушают закон — необходимо сообщить об этом и обществу, и представителям власти. Я ведь выслушала твоих друзей, Саид… они и сами рассуждают, как инопланетяне. Бобби, ты всерьёз думаешь, что нам нужно, как в голливудском фильме, организовывать штурм этой базы, похищать детей шедми… это же безумие! Смертельное безумие!

Бобби я называю про себя серой акулой: он пилот, он похож на наших бойцов. Его глаз сгорел вместе с частью лица; барракуды восстановили ему лицо и его зрение, но на белой коже заметна тонкая тёмная граница ожога, как трещина, а глаза разные: восстановленный — намного светлее.

Бобби смотрит на Сильвию разными глазами, его лицо морщится, как от боли.

— Мы же тебе показывали фильм! — говорит он хмуро. — Если хочешь, можешь крутануть его по каналам VID-USA после нашей операции. Посмотришь, как общество его примет.

— Кажется, вы слишком плохо думаете о людях, — горячо возражает Сильвия. — Они не знают, но они не жестоки! Их внимание можно привлечь к любой серьёзной проблеме, и когда они её осознают, будет общественное негодование, возможно, протесты. Да, этот фильм необходимо показать! Только таким путём мы сможем что-то в корне изменить.

— Угу, — мычит Бобби. — К расовым проблемам начали привлекать внимание ещё наши прадеды… и ведь до сих пор есть с чем бороться, верно? Ну что ж, давайте привлекать внимание к проблеме бельков. Наши правнуки, быть может, добьются официальных санкций против подонков, которым и правнуки не понадобятся — они преспокойно доживут и сами. Люди хотят жить, Сильвия! И ради того, чтобы продлить жизнь лет на сто — двести, а может, и больше, они уж найдут управу и на информацию, и на протесты.

Я молчу и смотрю на океан. Я всё это уже слышала.

Я согласна с Бобби и его товарищами. Я хочу сказать об этом, но вдруг призрачный звук, низкий и нежный, как песня кита, толкает меня в сердце.

Я не могу ни с чем его перепутать!

Я настраиваю пеленгатор воспитателя с острова Круглый-Тёплый. Тщательно. И снова слышу! Снова! Разбираю сигнал на части, слышу чётко, понимаю!

— Саид! — кричу я, как рыболов весной. — Я слышу детей! Наших детей!

Бойцы качают головами, но Саид резко оборачивается ко мне:

— Здесь?! Тари, не может быть, дорогая…

— Не могу ошибиться, — говорю я. Сигнал прошёл по моей душе, как ветер по водной глади, я стала живая. — Точная и аккуратная настройка. Я бы сказала: мальчик перед Межой, но с ним — дети моложе. Несколько детей много моложе. Точнее я не могу сказать. Недалеко: линий пятнадцать-двадцать.

— Одиннадцать миль или около того, — переводит Саид.

Ихтиолог Жак качает головой: нет.

— Тари, — говорит он грустно, — тут ничего нет. Вокруг океан на сотни миль. Если и есть островки, то такие, на каких и птицы не отдыхают — площадью не больше носового платка. Здесь негде спрятаться. База, судя по нашим данным, находится гораздо севернее…

— Остановитесь! — кричу я. — Не спорьте! Здесь же дети, наши дети! Как вы не понимаете…

— Тебе показалось, — говорит Сильвия.

— Мне не кажется! — кричу я зло. — Саид, ты должен объяснить своим братьям и сёстрам!

— Остановите двигатели, — говорит Саид. — Тари права. Мы отправляемся искать детей.

Мне хочется тут же содрать с себя довольно неудобную одежду людей и прыгнуть за борт. Но Саид здраво возражает: надо подвести наш кораблик поближе и дать собраться людям, вместе мы поможем эффективнее. Дети ждали дольше, несколько мгновений ничего не изменят.

Я соглашаюсь. Жду людей. Стою рядом с рулевым; в моей голове светится маршрут — как солнечный луч в мутной воде. Спустя небольшое время я нахожу место на карте — с допущением в треть линии, не больше.

Это островок. Вернее, скала, высоко поднимающаяся над водой. Жак сказал: «с носовой платок», это значит: «с лоскуток ткани, которым люди вытирают нос, если он становится слишком влажным». Это значит — с ладонь, а буквально — меньше четверти линии в диаметре. На его поверхности никого нет, но это ничего не значит. Я думаю, под водой здесь больше, чем над водой.

— Они мертвы? — замирая от ужаса, спрашивает Сильвия.

— Конечно, нет, — удивляюсь я. — Маячки питают электрические импульсы живого тела. Они живые. Там, внизу.

Сильвия качает головой; кажется, она не верит. Но это неважно.

Со мной идёт сам Саид — это хорошо. Кроме того, готовятся двое звёздно-полосатых, трансформы со станции барракуд. Женщина, Шерли — пилот, светлая, тонкая, острая, её грива короткая, как у мальчика перед самой Межой, взгляд цепкий, недобрый. Сильный боец. Я видела, как она наносит на губы алую краску, — во славу Хэндара, вместе с нашими женщинами-воинами, — а футляр с краской носит с собой. Мужчина, Джок — инженер, темнокожий, но похож не на нерпу, а на добродушного морского леопарда: у него громадное мощное тело, большая голова без гривы, ярко-белые зубы блестят. Я смотрю на Джока — и мне странно, что у него нет бивней. Должны быть.

Люди надевают костюмы для подводного плаванья, из эластичного материала, ярко-жёлтые, чтобы в воде было видно далеко. Предлагают мне. Я отказываюсь: у меня другое тело, человеческую одежду для меня нужно подгонять, иначе она меня стесняет. Наблюдаю.

— Странно смотреть, — говорит Жак. — Даже страшно. Непривычно видеть, как люди собираются погружаться без аквалангов.

Но Джок любит океан. Он в восторге от того, что мы сейчас нырнём.

— Я ведь старый дайвер, Тари, — говорит он. — Знаешь, что такое «дайвинг»? Так вот, дайвинг на одном вдохе — это всё равно, что летать без крыльев, как в детстве, во сне. Восторг!

— Не рассуждай, — обрывает Шерли. — Лучше скажи, помнишь ли «дельфиний язык»?

Джок делает неопределённый жест:

— С пятого на десятое… дешифратор выручит, — и вдруг звонко щёлкает: «Скорее, скорее сюда!»

Люди улыбаются, и я с ними. Я думала, человек не может щёлкать дельфиньей речью. Саид и Шерли берут специальные приспособления для щелчков — кастаньеты. А Джок может: его рот впрямь устроен, как у шедми.

— Странно, что у тебя нет бивней, — говорю я ему, а он оглушительно хохочет и хлопает себя по животу и по коленям.

Джок мне нравится.

Скидываем трап. Люди смотрят, как мы спускаемся к воде. Сильвия кутается в пушистый мех несуществующего зверя:

— Как вы не мёрзнете?

Джок фыркает, как кит:

— На Океане Втором мы ныряли под лёд — в одних трусах, ха-ха! — шумно вдыхает и бросается в воду.

За ним прыгаю я. Вода нежно и легко принимает меня.

Сигнал в воде чище и чётче. И я плыву к нему, по нему — как по солнечному лучу. Видимость — хуже, чем я привыкла: дома вода была куда прозрачнее. Зато плыть легче, двигаться легче: сила тяжести чуть меньше, я чувствую это «чуть» всем телом, парю в воде, как в невесомости. Я, неуклюжая круглоротка, плыву быстрее всех: всё-таки люди созданы жить на берегу, а не в океане.

Скальная стена уходит отвесно вниз, но в ней трещины, щели и вдруг — пещера. Широкий лаз — я легко проплываю, не задевая стенок — ведёт под островок. Так я и думала: здесь целый лабиринт разветвлённых пещер.

— Саид! — щёлкаю я по-дельфиньи. — Я понимаю, где они, но дорогу будет найти непросто.

Саид нагоняет меня. Мы — в небольшом гроте, от которого отходят три скальных коридора.

— Не беспокойся, — щёлкает он. — Пропусти меня, теперь я поведу. Попробую применить особые возможности.

Взмахивает ногами, как дельфин хвостом, подняв туман ила, и исчезает в тоннеле. Я плыву за ним. Темно. Саид зажигает наголовный фонарик. Я жалею, что у меня нет такого. За мной тоже вспыхивает свет: я вижу отсветы на стенах пещеры. Вода мутная, свет кажется зеленовато-серым.

— Далеко ещё? — тревожно щёлкает кто-то сзади.

— Нет! — разом отзываемся и я, и Саид.

И тут тоннель поворачивает вверх. Пол поднимается и поднимается — и я ударяюсь об него коленями, а моя голова вдруг оказывается над водой: воздушный пузырь.

В свете фонариков людей и слабом лучике света, пробивающемся откуда-то сверху, я вижу пещеру размером с игровую на Круглом-Тёплом.

И полубесплотные, почти нереальные тени детей.

— Старшие! — выдыхает девочка.

— Так не бывает, — шепчет мальчик и делает шаг назад.

Но ещё две девочки кидаются ко мне, хватают за руки и тащат из воды на сухой гладкий камень пола. Меня обнимают и прижимаются так крепко, будто хотят в меня врасти. Будто не верят, что я реальна.

Мальчик, у которого грива отросла заметной щёточкой, — либо подошёл к Меже вплотную, либо уже за ней, — настолько худой, что глаза кажутся огромными, скулы торчат и бивни как у взрослого. Девочка, его ровесница, с кошмарным шрамом на лице, от виска до подбородка. Две беременные девочки помладше. Только что перелинявший парнишка: одни глаза и хрупкие косточки, как у потерявшегося нерпёнка.

Именно он и спрашивает, заглядывая мне в лицо:

— Миленькая Старшая, а мы теперь полетим домой, да? Мы уже нашлись?

За моей спиной Шерли издаёт такой звук, будто пытается вдохнуть и не может.

— Вы можете подняться на поверхность? — спрашиваю я, когда дети немного успокаиваются.

— Можем, — говорит старший мальчик. Трётся носом о мою щёку, как белёк. — Даже Шейихай, хоть он и маленький. Только это опасно ведь, да?

— Мы приплыли на корабле, скрытом от всех служб слежения людей, — говорю я. — Они нас не увидят.

— А ты кто? — спрашивает Саида беременная девочка. — Вы такие люди или такие шедми?

— Мы такие люди, что почти шедми, дорогая, — говорит Саид.

— А сделать корабль невидимым — это шаманство, — усмехается мальчик. — Сказки.

— Как тебя зовут, боец? — спрашивает Саид.

— Экхельдэ с Берега Клыкобоев, а она — Мыиргю с Берега Клыкобоев, — говорит он, показав на старшую девочку. — Сестрёнки Хэдгри и Риа — тоже с Атолла, только с юга, из Дхэн. У нас только Шейихай…

— Северянин, — кивает Саид. — С Запредельного Севера, маленький брат?

Шейихай складывает ладошки, смотрит хмуро, говорит басом:

— Мы жили на пляже, а город я не помню.

Саид гладит его безволосую голову с торчащими тюленьими ушками:

— Мы с вами отсюда улетим, братишки-сестрёнки, и никто нам не помешает.

— Люди говорят, Шеда нет, — говорит Экхельдэ, глядя ему в лицо. — Шеда нет, наших Старших больше нет, а мы — как креветки на суп.

Саид смотрит на меня.

— Шеда нет, — говорю я. — Но мы с вами есть. И волшебный подводный город на Океане Втором, где нас ждут братья и сёстры — и Старшие тоже ждут. А Саид из Галактического Союза, он тоже с нами…

— Значит, у нас есть дом? — говорит Мыиргю. Смотрит на меня, как нерпа из воды: огромные, печальные, влажные глаза.

— Новый дом, — говорю я. Вкладываю в слова всю силу веры.

— Нам повезло, — говорит Экхельдэ. — Другие дети его не увидят.

Саид сводит брови к переносице — и волоски на них встопорщиваются, как вибриссы.

— Все увидят, — говорит он.

— Скажи «клянусь водой и солью», — говорит Риа.

И Саид, как шедми с Атолла, сжимает кулаки, вскидывает вверх:

— Клянусь водой и солью, либо спасём, либо умрём. Поднимемся на поверхность и будем работать.

Дети с неохотой отпускают меня. А Джоку и Шерли заметно не хочется идти в воду.

Я спрашиваю их:

— Вам всё же холодно? — и улыбаюсь.

— Почему-то я нервничаю в пещере, — говорит Джок и смущённо ухмыляется. — Без акваланга — как без страховки. Как-то тяжело летать без крыльев, когда кругом каменный лабиринт… страшно, что не хватит воздуха.

Я касаюсь его руки — показываю, что сочувствую. Шерли пожимает плечами, отворачивается, но мне кажется, что она чувствует то же самое, что и её брат. Людям тяжело жить в океане, они не приспособлены для него даже в трансформированных телах. Только Саид похож на настоящего шедми — и наши дети реагируют на него, как на наших Старших.

И Саид идёт вперёд, а мы с детьми — за ним. Джок и Шерли — за нами.

Мы поднимаемся на корабль.

Меня огорчает, что наши союзники на борту не приготовили еду для детей. Это ведь очевидно — что дети голодны. Я сержусь, но пытаюсь скрыть укоризну, просто напоминаю, а люди так смотрят на моих детей, будто перед ними лучехват из волн всплыл.

Саид и Джок сами приносят консервы и земную рыбу. Дети пытаются есть медленно, но я вижу, насколько они голодны, как давно они голодны, особенно девочки, которым нужно есть за двоих.

Но они отлично держатся и берут маленькие кусочки. А ещё им очень хочется, просто не терпится всё рассказать мне. Едва ли не сильнее, чем поесть. Экхельдэ даже еле заметно улыбается:

— Мы ловили такую рыбу. Человек Сю говорил, что она для нас съедобна, рассказывал, какая рыба съедобна, и показывал картинки. Он нам дал планшет, там карта с этими островами и картинки с рыбой. Только велел не подключать к Сети, чтоб нас не засекли, заблокировал маячок…

— Рыбу ели сырую, — печально говорит Хэдгри. — Невкусно, даже противно, но мы были такие голодные…

— А Шейихай собирал мидий, — говорит Риа. — Мидии вкуснее.

— А Грдэ застрелили, когда мы ловили рыбу, — говорит Мыиргю. — Мы не знаем, как, но, наверное, он поднялся на поверхность рядом с кораблём, на котором были люди.

— Мы нашли его мёртвого, — говорит Экхельдэ. — В голове — дырка от пули. Похоронили в другой пещере. Там Грдэ и маленькая Ыки: она ногу поранила, а в рану, наверное, попала грязь… сначала у неё началась лихорадка, нога распухла… а потом Ыки спала, спала… и потихоньку умерла во сне. Никаких лекарств у нас не было, будто мы из клана Рэги Полосатого, тыщу лет назад…

— Я в пещере сидел, сидел, — хмуро говорит Шейихай, — а они меня не пускали наружу. Говорили: там люди тебя застрелят, как Грдэ…

— Человек Сю предупреждал: вас обязательно будут искать, — говорит Риа. — Найдут — попытаются вернуть, если не выйдет — убьют.

— А меня сразу убьют, — говорит Экхельдэ. — Даже не попытаются ловить. Я перешёл Межу. Человек Сю потому и решился нас выпустить. Пришёл и говорит: Хель, ты тест не прошёл, тебя убьют током. Тебе надо попытаться бежать. А я говорю: без сестёр и братьев не пойду.

— Человек Сю здорово мучился, — говорит Мыиргю. — У людей всё на лице отражается, по лицу прямо волны идут от мыслей, как от ветра. Говорил: Хель ничего не стоит, он для них уже отработанный материал, а вы стоите громадных денег, особенно девочки. Если они узнают, скажут, что я вас украл. А мне за вас не заплатить никогда, мне за всю жизнь столько не заработать…

— Да, — складывает ладони Риа. — Говорил: вы-то ещё несколько лет в безопасности… а мы слушали и думали, что у нас будут забирать бельков.

— Они нерождённых бельков забирали, — говорит Хэдгри. — Вытаскивали из нас и убивали. Я сказала человеку Сю: разве тебе не жаль? Наших бельков? Им ведь даже родиться не дадут… А он взял, укусил себя за палец — даже кровь пошла.

— Он хорошо понимает язык Архипелага, кстати, — говорит Экхельдэ. — А вот язык Атолла ему не даётся вообще. Он со мной пытался говорить — но ему вообще не выговорить… он сначала на очень простом языке говорил. Какой с бельками учат: я шедми, где пляж, хочу есть…

— Потом научился у нас, — говорит Мыиргю. — Он с нами много разговаривал. Но язык Атолла всё равно только понимал, а выговорить не мог.

— Дал мне рюкзак, — говорит Экхельдэ. — Положили туда планшет, два фонарика, моток пластыря, который не размокает, четыре банки с рыбой, одну — с нашими витаминами. Человек Сю сказал: больше ничего не удалось украсть у медиков. Витамины для людей могут нас убить.

Люди, друзья Сильвии, слушают. Мне кажется, что они тоже хотят кусать себя за руки. Сильвия плачет, шмыгает носом. Вытирает лицо тем… носовым платком.

— Что за странное имя — человек Сю? — спрашивает Бобби. — Он что, китаец?

— Человек Сю-ар, — старательно выговаривает Мыиргю. — Сю-ар Ко-лин.

— Стюарт Коллин? Стюарт Коллинз? — спрашивает Саид.

— Как ты второй раз сказал, — говорит Экхельдэ. — У людей трудные имена.

— Какая разница, — печально говорит Джок. — Не хочу тебя огорчать, Саид, но думаю, что этот «человек Сю» уже давно мёртв. Вы давно прячетесь, ребята?

— Я рисовал в пещере палочки каждый день, — говорит Экхельдэ. — Но забыл посмотреть.

— Пять рук, — говорит Риа.

— Больше, — возражает Хэдгри. — Семь или даже десять. Ужасно долго.

— В общем, когда мы сбежали, было гораздо холоднее, — говорит Экхельдэ. — Снег, свежий ветер… приходили шторма. Потом начало теплеть. Было очень тепло, даже жарко. А сейчас стало хорошо, как летом на Атолле…

— Стюарт умер, без вариантов, — кивает Шерли. — Не сомневаюсь, что его убили.

— Всё же я проверю, — говорит Саид.

— Интересно: сколько в здешних местах живёт людей по имени Стюарт Коллинз? — усмехается Джок.

Саид вздыхает.

— Не очень люблю использовать особые возможности на Земле, — говорит он, — но… всё равно уже начал, когда прикрыл корабль от радаров. Продолжу.

Он, как настоящий шаман, выходит на середину каюты. Вскидывает руки — между ладонями клубится, сгущается серо-голубой туман, течёт вниз, течёт вверх, постепенно образует подобие человеческой фигуры.

Люди смотрят потрясённо, дети — с любопытством.

— Дети, — говорит Саид, — вспоминайте. Вспоминайте его как можно подробнее, дорогие, думайте для меня. Какая у человека Сю была голова?

Ребята сосредоточиваются, Экхельдэ хмурится, Хэдгри закрывает глаза. Я вижу, как Саид ловит своим туманом, лепит их воспоминания. Чётче и чётче — и у смутного абриса появляется грива цвета красноватой охры, взъерошенная. Потом — лицо: черты мнутся и текут, но постепенно становятся определённее. Нос — длинный, острый, как клюв. Глаза — маленькие, без цвета, как льдинки, взгляд грустный. Над глазами — пучки взъерошенных волосинок. Подбородок, как у многих людей, торчит вперёд, жёстко, смешно. Рот — маленький, узкий. Всё лицо забрызгано бурыми пятнышками.

Тело под головой образовалось будто само собой. Белый халат накинут на непонятную одежду. Голограмма или призрак человека сутулится под халатом, будто ему тяжело от тонкой материи.

— Молодцы, дорогие, — говорит Саид. — Я понял. Теперь я его найду, смогу с ним связаться… если он жив. Впрочем, жив. Мне кажется, что он поступил достаточно хитро… Вы удрали в хорошую погоду?

— Так себе, — говорит Экхельде. — Штормило.

— Штормило. Вот-вот, — непонятно говорит Саид и гладит Экхельдэ по голове, по отрастающей гриве.

И людей тянет касаться отрастающей гривы наших мальчиков на Меже, мягкой и упругой сразу, думаю я. В последний момент, когда ещё можно гладить шедми, как ребёнка — и пока он кажется себе ребёнком.

Но Экхельдэ уже мужчина. С тех пор как началась эта война, наши дети начали взрослеть куда раньше, чем переступают Межу.

С человеком Сю Саид связывается этим же вечером.

Наше судно покачивается на волнах в крохотной бухточке между скал; оно прикрыто шаманским оберегом от любого чужого глаза, хоть вооружённого радаром или сонаром, хоть нет. Дети спят. Спят и многие люди, бодрствуют лишь мои товарищи с Океана Второго — Бобби, Шерли и Джок. Я сижу на неудобном стуле в салоне, пока Саид с помощью своих друзей общается с духами.

Шерли загоняет призрачный образ в компьютерную программу, будто это обыкновеннейшая голограмма, а не проекция из мыслей наших детей. Саид связывается с женщиной по имени Нелл, чтобы получить какой-то особый доступ. Я понимаю, что все поисковики, все видеокамеры и все дроны слежения в этом месте на Земле подключаются к нашей машине, которая ищет изображение человека Сю по всей суше, принадлежащей звёздно-полосатым.

Оказывается, у людей невероятно много камер слежения — везде, где только можно, не только в опасных местах. Люди следят друг за другом; я подумала, что они друг другу особенно не верят. Наверное, это началось ещё до войны, если они умеют так привычно, так обыденно найти с помощью электронных глаз в каждом углу кого угодно.

— Захвати и Канаду, — говорит Шерли. — Захвати и Мексику.

Саид слушается, и там, в месте, которое называется Мексикой, машина находит следы человека Сю. Мы рассматриваем изображения с видеокамер. Человек Сю не очень похож на себя. Он носит плоскую шляпу, его грива теперь растёт и на лице: на подбородке словно заросли бурых водорослей. Лицо красное, оно осунулось, в бесцветных глазах — привычная тоска. Если бы не взгляд машины, который нельзя обмануть деталями, я бы не узнала его.

— Больше я ничего не могу, — говорит Шерли.

— Больше ничего и не надо, дорогая, — улыбается Саид. — Я его веду. Попробую транслировать для вас всё, что увижу-услышу-почувствую, внутри и снаружи. Это непросто, но может навести нас всех на ценные мысли.

Он впрямь ведёт нас всех, чародейским зрением, мимо глухих грязных стен, по узкому пыльному пространству, над которым высоченное чёрное небо. Мне кажется, там жарко, жарко, как на Эльбе: пыль, пыль… Дом похож на временные жилища из прессованного тростника, но материал его стен, кажется, более прочный. Место неухоженное и тоскливое; в комнате человека Сю — только узкая койка, сплетённое из растений вытертое покрывало на полу, примитивная подставка для сидения, стеллаж с всевозможными носителями информации и очень старый компьютер на небольшом столе.

Призрачный человек Сю входит в призрачную комнату, бросает на койку бумажный пакет с едой, плюхается сам. Он очень устал, ему нехорошо.

— Помотало его, — бормочет Шерли.

— Сбежал? — спрашивает Бобби.

— Здравствуй, дорогой, — окликает человека Сю Саид вслух.

Сю оглядывается — и шарахается назад, будто впрямь увидел привидение. Задевает стеллаж, падают боксы с дисками, падает зелёная круглая колючка в плошке, полной грунта. Человек Сю мотает головой:

— Сумасшедший, чокнутый… за мной следят, тут везде камеры, жучки, пишут всё! И как ты… биоформ?

— Тихо, дорогой, — говорит Саид. — Не надо кричать. Меня не слышит и не видит никто, кроме тебя, а тебе можно думать. Громко думать. Попробуй говорить про себя, чётко проговаривай слова — но мысленно. Можешь?

Человек Сю выдыхает. Садится. Шмыгает носом.

— Я едва нашёл работу здесь, — слышу я его мысленную речь — как радиопередачу сквозь помехи. — Они не поверили, — и на эти слова наложилось «они подозревают». — Они надеются что я, — и слова снова раздваиваются: «заплачу им» и «отдам детей». — Они думают, я спрятал детей. Ты ведь об этом, да?

— Верно, — говорит Саид.

— Но я не знаю! — у человека Сю искажается лицо, он не говорит, а кричит про себя. — Иисус мой пастырь, матерью клянусь, я не знаю, где они! Я дал им еды, карту — и всё! — и вдруг паническая мысль гремит, как громовой раскат. — Это они тебя прислали?! Они тебя сделали и прислали, да?! Теперь они доберутся до меня и прикончат! Два миллиона восемьсот тысяч долларов минимум — у меня нет, нет таких денег, нет! Я сделал кошмарную глупость, я раскаиваюсь — надеюсь, вы все оставите меня в покое?

Это пронеслось в его мыслях гораздо быстрее, чем возможно сказать — и я слышу, как паника дрожит и горит в его мозгу. И ненависть — ко всем, к «ним», кто преследует его, к Саиду, даже, кажется, к нашим детям. Страх и ненависть измучили его.

— Дорогой, мне не нужны деньги, — говорит Саид. — И твоя жизнь тоже.

— Тебе нужны дети шедми! — летит из разума человека Сю, пошедшего вразнос. — Я понял, всё понял, но они, наверное, давно мертвы! — и вдруг под страхом и ненавистью я слышу полустёртые слова. — Он был похож на моего Чипа, этот мальчик… я его убить не мог… — а под этими словами ещё что-то неразборчивое и непонятное, про женщину, которая ушла от человека Сю и не разрешает ему даже переписываться с сыном.

— Дорогой, соберись, — говорит Саид. — Успокойся. Мне не нужны те дети. Мне нужно другое. Вспомни, что ты сделал, чтобы спасти этого мальчика. Если ты расскажешь, я помогу тебе…

— Мне не нужна помощь! — перебивает человек Сю панической мыслью. — Ничего не нужно, оставь меня в покое!

— Хорошо, — говорит Саид. — Ты расскажешь, как спас детей, и больше никогда обо мне не услышишь.

— Был шторм, — вспоминает человек Сю. — Я открыл блок и велел им пройти под камерой, ведущей к центральному шлюзу, а потом вернуться с другой стороны, по техническому коридору, где камер нет. Потом отпер технический отсек и открыл сток для отработанной воды. Фильтры упругие, их можно отодвинуть. Взрослый человек не протиснется, но ребёнок… вдобавок, они умеют надолго задерживать дыхание.

— Они выбрались через сток? — спрашивает Саид.

— Да, — говорит человек Сю. — Но когда началось расследование, все решили, что они прошли через КПП. И мне, и охранникам все нервы вымотали, нас мурыжили целый месяц, но охранники просто курили травку, а я стоял на том, что проспал. Просто проспал. Ничего не знаю. Проспал. Я обманул полиграф, потому что внушил себе, что проспал. Мне было так страшно, что я стал убедителен, очень убедителен. Нас просто вышвырнули на улицу, но оставили в подозрении, следят, следят за мной — и я уверен, что за теми придурками тоже следят… если бы я знал, чем всё это кончится! Я никогда, никогда не стал бы тягаться с системой, я — сентиментальный идиот, никакой инопланетный мальчишка не стоит таких пыток…

— Спасибо, Стюарт, — говорит Саид и заканчивает разговор.

Призрачная комната человека Сю исчезает.

— Рано, — говорит Джок. — Этот слизняк должен был рассказать подробности. Нам нужна схема станции…

— Оставь, — говорит Шерли. — Не такой уж он и слизняк. Он сделал всё, что мог.

— Не могу понять, о чём это вы, дорогие, — говорит Саид и хмурится. — Стюарт — не слизняк, а герой. Осознайте: никто его не просил, не покупал, не заставлял, он помогал сам — и он жизнью рисковал ради наших детей. Я дал координаты связным в Штатах. Наши помогут ему прийти в себя. Он прошёл через ад, его душа ранена — а раненым в тяжёлых боях мы оказываем любую помощь, какая потребуется. Быть может, мы ещё увидимся на Океане Втором.

Джок виновато ухмыляется. Бобби наклоняет голову:

— Он впрямь герой, но так жаль, что он не может дать более точную информацию…

— Связь плохая, — говорит Саид. — И очень много блоков, мешают настройке… но кое-что я вытащил из его разума. Больше ничего не мог взять — страх всё стёр, он пытался всё забыть…

— Люди, — говорю я, — послушайте меня. Экхельдэ уже достаточно большой, чтобы вам помочь, и он ничего не скроет. Он всей душой хочет спасти братьев и сестёр. Я завтра предложу Экхельдэ раскрыть для тебя разум, Саид. Может, это будет полезнее, чем разум человека Сю.

— К инопланетянам я ещё никогда не пытался напрямую подключиться, — говорит Саид. Я слышу сомнение в его голосе. — Это же не общий визуальный образ из памяти вытаскивать… хотя… Знаешь, дорогая, может, ты и права.

— Если не получится, мы придумаем другой способ, чтобы вытащить память наружу, — говорю я. — Он расскажет. Нарисует. Он пойдёт с воинами и покажет на месте. А я буду с ним. Он уже за Межой, он мужчина — и он сделает всё, что нужно. Он мой младший брат, я за него ручаюсь.

Люди молча потрясённо слушают меня. Никто не возражает.

23. Экхельдэ

Я плохо сплю. Снятся сны.

Я говорю Тари:

— Старшая сестричка, скажи, есть лекарство от снов? Чтобы просто спать? Как нырнуть в темноту и тепло, а потом вынырнуть?

Она обнимает меня, нюхает, как белька: нюхает ноздри, за ушами, виски… мне щекотно, я улыбаюсь. Беру её ладонь, прижимаюсь лицом, как к ладони родной сестры.

Впрочем, она родная. Все шедми — один клан. Одна кровь. Теперь — особенно.

— Такие лекарства есть, брат, — говорит Тари. — Но бойцам, пилотам и всем прочим, кому на следующий день нужна ясная голова и верность руки, их лучше не принимать. Они замедляют, убаюкивают разум — и тело тоже немного замедляют. Если сны невыносимы для тебя, я дам лекарство. Но тогда ты не сможешь участвовать в боевой операции: ты будешь медленный и тебя убьют враги.

Я молчу. Думаю.

— Реши, — говорит Тари. — Ты на Меже, но твоя грива ещё не отросла. Ты пока не взрослый, поэтому — как прикажу тебе рисковать собой? И отказать, когда ты просишь помощи, я тоже не могу. Захочешь — останешься в безопасном месте, захочешь — примешь лекарство. Выбор — твой.

От её ладоней пахнет тёплой галькой с нашего пляжа в Гэохоу, на Берегу Клыкобоев. Я смотрю ей в лицо.

— Я уже давно решил, сестричка, — говорю я. Чуть-чуть улыбаюсь. — Считай, что я прошёл настоящую инициацию, через смертный страх, как в давние времена. Просто, знаешь, тут ведь нет рачков, чтобы вживить их под кожу. В скулы, как у древних воинов.

Тари улыбается в ответ. Сводит ладони, переплетает пальцы — я вижу согласие и похвалу.

— Я не сомневалась в тебе, брат, — говорит она, и меня осеняет: Тари же не говорит «маленький брат», она обращается ко мне, как к взрослому.

А взрослый не должен бояться снов, даже если они отвратительные.

Тари приходит в нашу каюту, когда наступает ночь. Садится на жёсткий пол каюты, поджав под себя ноги, и напевает тихонько: «Хэ-лэйа, уходи, пурга, уходи, метель! Вы накрыли мир снежной шкурой — и будет с вас. Пусть придёт покой, пусть вздохнёт прибой — Океан убаюкает нас с тобой…» — на древнем-древнем языке Атолла, совсем как наша с Мыиргю старая наставница… И мне странно: острый лёд внутри тает, но ноздри почему-то сжимаются сами собой.

А Мыиргю всхлипывает и продолжает:

— Хэ-лэйа, рыболовы спят, осьминоги спят, рыбки-полосатки скрылись в норках и тоже спят. Только очи предков глядят с небес, чтобы нас защитить от дурных чудес…

И сестрички из Дхэн тихонько напевают без слов себе под нос, потому что слов не помнят, а Шейихай просто роняет голову на спальный мешок и засыпает, мгновенно и крепко: его песенка впрямь убаюкала.

Он — совсем малыш.

Таким, как он, вообще не полагается чего-то бояться. Им полагается только радоваться — тому, что они уже почти Между, что у них наступает пора под радугой, что весь мир яркий и весёлый. А у них всё украли — и радугу тоже.

Я думаю об этом — и мне больно от мыслей, я думаю, что не смогу спать, но засыпаю, сам не знаю как.

Мне снится орбитальная станция у Океана Второго, класса «Остров». Мы с Мыиргю собираем маленького робота для чистки аквариумов — наш собственный прототип, мы сами его придумали. Всё проверено и перепроверено — завтра мы пустим его в аквариум с багрянкой. Если он справится — нас похвалят наставники, нам разрешат синие комбинезоны персонала станции.

А пока мы в белых. Мы — бельки Простора. Ученики. Только пытаемся сделать что-то полезное. Первая весна в космосе.

Мы кажемся себе избранными. Мы носим сердечко Хэталь со звездой. Мы вместе со Старшими строим для шедми мост в небеса — и всё время об этом думаем. И мечтаем о синих комбинезонах — как у Старших и у лучших.

На станции много детей — это ведь понятно. Пилотов, навигаторов, операторов космической техники, астробиологов наши Старшие начинают готовить, как только с них пух слиняет. Мы всегда рядом со Старшими: мы — их продолжение. Мы работаем, мы учимся, мы будем строить для Шеда новый дом. Потому что старый опасен. Мы всегда знали, что опасен. И мы всегда знали, что мы — надежда.

Нам весело и спокойно, хоть мы знаем, что космос опасен тоже. Нас хорошо учили — и с нами Старшие, почти всемогущие. Мы под защитой.

Мы с Мыиргю собираем робота и болтаем о том, что к нам идёт патрульный с Земли. Нам интересно, интересно — и мы хотим увидеть настоящих людей. Мы очень хотим увидеть их детей. Мы мало что знаем о них — только по фрагментам хроники, снятой на Земле. Нам хочется узнать больше.

Мы болтаем о том, что спросим у человеческих детей.

Какие животные живут у них дома.

Глубоко ли они умеют нырять.

Правда ли, что на Земле есть огромные пространства, где много песка и совсем нет воды.

Мы не выдерживаем и идём к обзорной площадке, поглазеть, как звездолёт людей подходит к станции. Просим дежурного Старшего, Хагндэ — он врач и биолог, он ласков с нами, он позволит нам посмотреть хоть краешком глаза…

И мой сон ломают взрывы.

Я сижу на полу и смотрю в темноту.

Я хочу увидеть нормальный сон. Наш пляж. Как мы играем с каменкой, прячем кусочки рыбы в щели пирса, а она находит. Как я кормлю бельков. Как Старшая Оури рассказывает о колониях кораллов, об играх кальмаров, о летучих рыбках — а я глажу руку Лэйрю, глажу между пальцами, где перепонка, перепонка прохладная и бархатистая на ощупь…

Мои ноздри сжаты. Кровь стала острым льдом, режет.

Не хочу вспоминать.

Не хочу вспоминать.

Но смотрю в темноту и вижу, как человек стреляет в голову Гокхэя. И в голову Рэвхэ. И что-то зло говорит своим. И снова стреляет. И я понимаю: братья уже на Меже, он убивает, как убивали подростков в бельковых войнах. Я не могу шевельнуться, смотрю на него и жду выстрела — но я ещё Между, долго буду Между. Я им нужен.

Другой человек хватает меня за руку, тянет.

Мне больно, болит голова, ужасно болит, тело — как вялая водоросль, ноги не слушаются. Человек с оружием целится в меня — и я жду выстрела.

Я ранен, болен. Нет, я им не нужен.

Пусть я умру.

Но меня тащат волоком — по коридору, залитому кровью. Мимо наших убитых Старших. Мимо лужи дико красной крови человека. В трюм. Я впервые в клетке.

Я хочу забыть ту ночь, но никто не забывает инициацию. Мы все тогда её прошли — как в самые древние времена, когда ребята Между оставались одни в Океане, рядом со смертью. Только наши юные предки были старше.

И они учились не бояться смерти, но не учились ненавидеть.

А мы научились.

В ту ночь многие умирают, потому что тоска и ненависть, которой нет выхода, закрывают ноздри. И мои. Я не могу дышать. Но Мыиргю обнимает меня, трётся об мою щёку своей и умоляет: не умирай, пожалуйста, не могу идти за тобой в Океан, я полная. И я заставляю себя вдохнуть, я переживаю эту ночь.

А потом они приносят бельков — и всё. Мы не можем сбежать.

Мы тут должны дышать, мы тут должны есть и кормить бельков. Мы едим чужое и мёртвое, мы дышим чужим и мёртвым.

А наутро Мыиргю делает чудо. Превращает мёртвое в живое, в воздух, воду и пищу. Она смотрит на всех нас — на десятерых ребят Между и на шестерых бельков, полуживых, в крови, с потухшими глазами, оцепеневших, как цепенеет птенец галечницы, когда на него пикирует рыболов. Смотрит, как мы ждём смерти. И говорит: Старшие придут за нами.

Мы, Между, понимаем, что это невозможно. Понимаем, как велик Космос. Понимаем, что мы — меньше, чем песчинки на невероятном пляже Вселенной. Но мы верим. Сразу.

Поэтому мы живём.

Вопреки.

Мы живём в космосе. В клетке из гладких белых плиток и зеркального стекла, где отвратительно пахнет средством для уборки. Нам дают сухую прессованную рыбу с противным металлическим привкусом. Мы перевариваем эту дрянь для бельков — мы делаем её съедобной. Потому что бельки должны дожить до того, когда Старшие придут за нами.

Мы живём на Земле, где нас взвешивают, измеряют и просвечивают в томографе, как рыбу из селекционного садка. Где у нас берут пробы крови, слюны, семени. Мы учим бельков говорить, рассказываем им сказки, поём древние песни — и сразу замолкаем, когда приходят люди. Старшие могут задержаться — а бельки должны расти и стать шедми.

Мы живём, когда человеческая женщина, еле знающая язык Архипелага, говорит нам: дети, вы должны играть. Наши ноздри сами собой закрываются от звука её голоса, но мы потом всё равно дышим.

Мы живём в клетке и думаем: Старшие придут за нами. Знаем, что не придут, но это уже молитва, заклинание, пароль. Сюда привозят новых детей — и мы передаём им это заклинание. Мы живём и ждём.

Никто не может играть в клетке. Тогда нас усыпляют — и наших девочек делают полными искусственно… а у Мыиргю и сестёр забирают изнутри растущих бельков.

И я держу её целую ночь. Держу её руками, трусь щекой об её щёки и шепчу в ухо: Старшие придут и отомстят. И Мыиргю остаётся жить.

У нас ничего нет: нет игрушек, книг, музыки, красок. Только гладкие белые стены, на которых не получается рисовать, такой же гладкий чёрный пол. Но мы знаем: перестал что-то создавать — всё равно что умер. Мы с Мыиргю сочиняем истории. Хэдгри и Риа поют эпос «Кыа-Хуларга». Такхэй рисует на изнанке своей рубахи коричневой рыбной подливкой. Грдэ учит малышей считать: на пальцах, потом — в уме. Наори учит малышей читать, выкладывает руны из рыбьих костей. Мы живём и ждём, когда Старшие придут за нами.

И учимся понимать людей. Быть готовыми умереть. Быть готовыми убить.

Почти все люди нас боятся. Ходят с электрошокерами. Говорят на испорченном, неживом языке Архипелага, самые простые фразы. Они нам отвратительны — они сами, их запах, их слова.

Только некоторые…

Женщина Эн, которая убирает клетку, а иногда подолгу смотрит на нас, вдруг приносит бумагу. Белые гладкие листы, много. И цветные фломастеры, целую коробку цветных фломастеров, разной длины и толщины, некоторые из них оставляют яркий след, некоторые — слабый. Она отдаёт коробку Такхэю, говорит: ты любишь рисовать — рисуй.

Такхэй рисует её. Она смотрит, глаза у неё красные, слёзы текут, а он рисует злой портрет, холодный, как месяц ледостава, быстро — и отдаёт ей рисунок.

Женщина Эн убегает, а мы долго думаем, что это значит.

А она вечером, когда уходят те, в белом, остаются только уборщики и те, что ходят в зелёном, приносит две огромные сумки. Еду, вкусную рыбу, почти как наша. Планшет, не подключенный к Течениям, но с энциклопедией, с картинками. Книжки из бумаги.

Чужой и отвратительный нам мир Земли. Мы можем о нём узнать.

Женщину Эн ругают на следующий день, но не забирают у нас то, что она принесла. И нам немного легче ждать.

А потом с нами заговаривает человек Сю.

Из-за человека Сю наша жизнь становится нормальнее. Другие люди считают, что у нас не должно быть книг, не должно быть ничего, на чём можно рисовать и писать: считают, что мы должны превратиться в животных. Но Сю их как-то переубеждает. Нам становится легче ждать, мы чувствуем себя живыми, мы говорим на английском языке, у нас появляются силы надеяться — мы изучаем Землю, как нас учили Старшие. Мы верим, что это когда-нибудь понадобится.

Люди говорят нам, что Шеда больше нет. Что Старшие не придут за нами никогда. Что мы — трофей, животные для людей. Сырьё. Но мы знаем: всё это ложь.

Пока человек Сю не говорит мне, что нужно бежать. Что можно бежать. И мы бежим, хоть нам негде спрятаться в чужом мире. Не зная, как будем выживать.

Мы продолжаем надеяться, что Старшие придут за нами.

И они пришли! Пришли же! Пришли!

Теперь нам надо всё доделать. Освободить остальных детей. И отомстить.

Мне становится спокойнее. Я могу заснуть.

С утра я веду кораблик людей к тому месту, где люди крали жизни наших бельков.

Человек Саид говорил, что нас никто не видит и не слышит. Он биоформ и делает чудеса. Наши Старшие давно говорили, что в Галактическом Союзе есть миры с возможностями, похожими на шаманство, мне это казалось сказкой… но Саид работает в ГС, и он — вполне шаман. Я сижу рядом с креслом штурмана, я показываю путь по карте, такой же, как на моём планшете, около меня Тари слушает океан. Нас ведут знаки, не особенно понятные людям: те пушистые линии магнитного поля мира, которые щекочут в голове, когда на них настраиваешься. Видимые не глазами, а душой. Путеводные линии в океане.

А в десяти линиях от нас проходит громадный авианосец людей. Ощупывает океан лучами радаров. Я чувствую его, как горячее пятно в голове — и страх свинцовым шариком катается в зобу. Но с авианосца нас не видят.

Это чудо, сделанное Саидом.

Мы с Тари находим станцию вместе — и у неё каменеет лицо. Она видит это, видит сооружение внутри скалы, как крепость — и она, наверное, слышит всех… наших… братьев и сестёр моих. Кроме уцелевших бельков, рождённых на Земле: у них же нет маячков.

Но мне кажется, что Тари слышит и их. По лицу вижу, что слышит.

От близости этой станции мне больно. Боль протыкает насквозь, как ледяной шип. Делается больно памяти, разуму — не телу, но лучше бы телу. Нет таких лекарств, чтобы вылечить память.

— Тут же штурм понадобится, — бормочет Джок, человек, который как чёрный кит. — Небольшая армия нужна, что мы сделаем… у нас десять человек только…

Люди погасли. Смотрят на твердыню, как в глаза Мэйгу. А Тари переглядывается с Саидом — и Саид улыбается. И мне улыбается:

— У нас десять человек, я — всё-таки чуть больше, чем человек, дорогие, я шаман, киборг и биоформ, — а ещё Тари и юные шедми. У нас такая армия — нигде ещё не было такой армии. И штурм нам не нужен, шум не нужен. Мы тихонько пройдём, брат, через тот лаз, в который вы вышли, чтобы сбежать, — и кладёт руку мне на плечо. Рука горячая — даже сквозь одежду горячая.

— Мы с тобой вместе не пройдём в этот лаз, Старший Саид, — говорю я. Касаюсь его ладони, будто Хэндара трогаю за руку. — Ты слишком большой, а там даже мне было узко.

Саид горячим пальцем дотрагивается до кончика моего носа. Удивляюсь — и тут же понимаю: это шутка, человеческая шутка. И улыбаюсь ему.

— Я же шаман, — говорит Саид. — Мы сделаем чудо. Смотри сюда, Скат-Молния.

Я совсем удивляюсь:

— Старший, откуда ты знаешь, кто мой тотем? У меня же ни одного рачка-хды ещё нет! И я тебе не говорил!

Он смеётся:

— Шаманы всё знают, Молния. Тем более что тотем тебе подходит, его дух тебе поможет, — и я понимаю, что это тоже шутка, это Тари ему сказала. А он мигает мне одним глазом: — Но чудо-то смотреть будешь, дорогой?

Я хлопаю в ладоши — мне очень хочется чуда.

И Саид раздваивается.

Люди глядят во все глаза. На что?! Подумаешь…

— Пхе, это же голограмма! — фыркаю я. Протягиваю руку к двойнику Саида. Хочу проткнуть насквозь — но пальцы упираются в тело, в тёплую ткань его комбинезона.

Он хохочет: вид у меня, наверное, как у воина из клана Гэхю, когда ледяной топор разбился о камень. И у людей — ровно такой же вид. Мне почему-то смешно.

Но я не могу понять. Трогаю грудь двойника, холодные металлические скобки на карманах, шершавые швы — и вдруг моя рука проваливается в пустоту.

И я снова чувствую себя так, будто весь клан Гэхю — мои кровные братья. И больше не могу удержаться, смеюсь, спрашиваю, смеясь:

— Так это голограмма, да?

— Голограмма, — отвечает Саид. Он улыбается, и его двойник улыбается. — Шаманская голограмма.

Двойник начинает меняться. Сначала становится тем, кем Саид, наверное, был до биоформа: человеком с коричневой кожей, с тёмными глазами. Потом кожа светлеет, лицо чуть меняется, комбинезон меняет цвет, на кармане появляется нашивка в виде пёстрого прямоугольника с полосками и звёздами. Джок свистит, Сильвия хлопает в ладоши несколько раз, будто хочет сказать: «Правильно! Точно!» — они все оживились и обрадовались.

— Мы с тобой войдём на станцию, Молния, — говорит двойник Саида, а сам он молчит и улыбается. — Войдём, как разведчики, обезвредим охрану и впустим наших друзей. А потом заберём твоих братьев и сестёр.

Я смотрю на Саида настоящего:

— У тебя замечательно вышло! Мы всех их обманем и победим.

— Да, — говорит он. — Обманем и победим, дорогой. Даже не сомневайся.

Мы уходим, когда наступает ночь. Когда на станции ложатся спать все, кроме охраны.

Пока Саид даёт последние распоряжения людям, я прощаюсь с братьями и сёстрами.

Тари вешает мне на шею сердечко Хэталь. Я трусь носом о её ладони. Мне нечего ей подарить взамен. Я бы ей весь Океан подарил.

Мыиргю обнимает меня, близняшки трутся щеками, гладят по голове.

Мыиргю шепчет:

— Жаль, что мы не знаем, чьи у нас внутри бельки. Вот бы был твой.

— Мой, — говорю я. — Они все мои. И все твои. И все близняшек. Наши.

Шейихай спрашивает, стараясь говорить как можно суровее:

— А я буду как ты?

— Конечно, Великий Брат, — говорю я. — Как только у тебя начнёт отрастать грива.

Шейихай гладит себя по голове, с которой уже совсем слинял пух:

— Не скоро…

— Мужественные умеют ждать, — говорю я. — И ты умеешь, я знаю.

Он берёт меня за руки, дышит мне в ладони и сам сжимает их вместе — делится силой, белёк… Я очень серьёзно их облизываю, пытаюсь не улыбаться.

К нам подходит Саид — и я понимаю, что прощание окончено.

Наш кораблик подошёл к станции почти вплотную: мы дрейфуем в паре линий от неё, как говорится, в одном прыжке рыбы-летучки. Но на нас — шаманский покров: нас не видят ни станция, ни сторожевые корабли.

Только мы с Саидом сейчас выйдем из-под этого покрова.

Вода вокруг станции тёплая и грязная. Океан Земли болен людьми, они его не любят, не принимают всерьёз. В этой воде — топливо от их кораблей, плавающий мусор. Мы оказываемся в совсем тёплом, мутном и мерзком потоке сточных вод — мне кажется, что зоб сжимается, как ноздри, но это значит, что мы правильно плывём.

Я легко нахожу сточный коллектор.

Труба узкая. Свободно плыли в ней только девочки и малыши. Я почти протискиваюсь: я вырос, проклятье! Мне даже теснее, чем в прошлый раз! Я не могу плыть, я ползу по трубе, отталкиваясь пальцами, отталкиваясь локтями, мне страшно, я ползу по трубе, как по кишке мерзкого зверя, который меня проглотил. Слышу голос Саида у меня в голове:

— Ты всё делаешь правильно, Экхельдэ. Ещё чуть-чуть. Я чую, где кончается эта труба.

Ужас отпускает. Я не один.

— Скажи, Саид, — щёлкаю я дельфиньей речью, — в техническом отсеке никого нет?

— Говори со мной молча, — улыбается Саид в моей голове. — Я тебя услышу. А технический отсек пуст, дорогой. Шаманское око видит далеко.

Я ползу дальше. Протискиваюсь сквозь губки фильтров, рву их, куски плывут мимо, я вываливаюсь из трубы в тот самый отстойник.

— Видишь вентиль? — спрашивает Саид из моей головы. — Отверни его. Это вода для прочистки системы, она смоет с тебя запах коллектора… ну, относительно.

Чистая вода хлещет водопадом. Я всё ещё грязен, но чище, чем был. Поднимаюсь по той лесенке, которую используют ремонтники. За дверью — технический отсек станции.

Мне так страшно, что еле слушаются ноги. Но я верю Старшему, я открываю эту дверь.

Технический отсек пуст и тускло освещён единственной лампой.

Человек Сю нарисовал мне, где тут стоят камеры: только напротив приборов, которые могут сломаться. Сю объяснил: тут надо идти пригнувшись, тут надо прижаться к стене. Я пригибаюсь, прижимаюсь, прохожу большой зал с многими нишами и выходами в разные коридоры — и всё тихо, не кричит сигнал тревоги, люди не замечают меня. Саид одобрительно улыбается у меня в голове — значит, я всё делаю правильно.

Дверь, ведущая в большой холл, откуда можно попасть в лаборатории, в виварий, где живут мои родичи, и к выходу на причал, закрыта неплотно. Я слышу оттуда странные звуки: будто кричит ледяная крачка. Я останавливаюсь, не решаясь заглянуть.

— Тебе везёт, Молния, — говорит Саид. — Это охранник смотрит ВИД.

А, вот как…

Я просачиваюсь в холл, как вода. Толстый охранник сидит в широченном кресле перед большим голографическим дисплеем, на который выводятся картинки с камер слежения, только он не видит, что происходит на тех картинках. Он раскрыл изображение на своём планшете, поверх рабочих, запустил в объёме, чёткость выкрутил на максимум. Голограмма загораживает картинки с камер почти как реальный предмет.

На голограмме взрослые люди ищут радугу — это очень смешно. Это женщина кричит, как крачка. Охранник смотрит завороженно. Голая нога голографической женщины — в ладони от носа охранника, ему это нравится. Он тоже не прочь поиграть с женщинами, но никого нет — он сам прикасается к себе.

— Тебе будет легко пройти мимо него, — говорит Саид. — И останется только один пост, у выхода на причал. Там я помогу тебе.

Но я не принимаю совет Саида: я вижу, что на столе, рядом с чашкой вонючей чёрной жидкости, которую пьют люди, пакетом с жёлтыми тонкими ломтиками и ещё какой-то человеческой едой, лежит электрошокер охранника.

Удар тока рассчитан на такого, как я. Не на такого, как он.

На случай, если это слабее, чем ему надо, я ударю дважды.

Охранник думает, что радуга уже совсем рядом — очень кстати: он ничего не видит и не слышит. Я беру шокер, даже не скрываясь особенно — и дважды жалю его в шею.

Я ошибся: одного раза хватило бы. Он мёртв.

Я смотрю на него и думаю о наших бельках. О девочках. О моих братьях со станции «Остров». Я не рад, что охранник мёртв: мне этого мало.

Надо идти дальше. Саид меня останавливает:

— Подними ему воротник, Молния, и закрой ему глаза. На всякий случай. Пусть он кажется спящим. И глянь в его карманы: там должна быть карта-ключ с личным кодом, чтобы открывать двери. Раз есть возможность, нужно ею воспользоваться, дорогой.

Его голос спокоен. Я делаю то, что он велит, хоть мерзко дотрагиваться до этого трупа. Забираю карту-ключ. Жаль, что у охранника нет пистолета.

Саид-двойник появляется рядом со мной.

Он суёт руку куда-то за голограмму, прямо в живот голой женщины, которая кричит. Вспыхивает и тут же гаснет контроллер на пульте под голограммой. Я понимаю: Саид каким-то образом проник в компьютерную сеть базы. Почему бы и нет? У него цифровое тело.

Проходит минута. Саид меняется. Становится намного темнее, намного толще, его комбинезон превращается в серую униформу уборщика. Его лицо обвисает, на нём появляются морщины. Саид улыбается мне:

— Получилось лучше, чем я думал, Молния. Мы можем идти.

В его руках появляется маленький круглый пульт, а рядом — жужжащий робот-поломой. Робот ползёт в коридор, ведущий к выходу на пристань. Голограмма невероятно достоверна. По сравнению с ней кричащая женщина — просто плоская картинка на пластике.

— Иди за мной, — говорит Саид. — Я закрою тебя от человеческого взгляда, но не от камер слежения, поэтому держись в мёртвой зоне камер.

Мой страх прошёл совсем. Остался азарт и… не знаю, что. Какой-то внутренний жар. Огонь Хэндара?

Наконец-то.

Я очень спокойный. Я чувствую камеры. Я кажусь себе струйкой воды, которая просачивается незаметно и бесшумно.

А Саид, шаркая ногами, бредёт прямо посреди коридора. Рядом с ним ползёт голографический робот, оставляющий на полу иллюзорную влажную полосу.

Второй охранник сидит на посту, листает журнал с яркими картинками. Поднимает голову, принюхивается, говорит Саиду:

— Да тут чисто, Хейли. Ты не чувствуешь, откуда-то вроде тянет… то ли дерьмом, то ли помойкой… Кончай пол скоблить, проверь канализацию.

От меня тянет, думаю я. Он чует, но не видит.

Саид подходит ближе, останавливается, встречается с охранником взглядом и приказывает:

— Спи.

Охранник заваливается на стол. Он вправду спит, но я не верю. Я хочу убить его, мне кажется, что так будет безопаснее. Смотрю на Саида.

— Он не проснётся, — говорит Саид.

Я понимаю по его голосу и тону: он вообще никогда не проснётся. Я разворачиваю обмякшее тело и забираю пистолет. Хорошо.

Камеры, поставленные снаружи, показывают, как прожектора освещают пустую и тёмную гладь моря. Но и это иллюзия: у причала стоит наш кораблик. Думаю, Саид создал эту иллюзию, когда вскрыл систему безопасности здешней сети.

Я открываю дверь картой-ключом — и внутрь станции заходят наши бойцы, биоформы и просто люди, у них оружие. И Саид! Настоящий Саид!

У Саида ничего нет в руках: он сам — оружие. Рядом с ним Тари.

Воины оставили девочек на кораблике. Их охраняет Шерли. Это хорошо.

Они входят в холл — и у меня приоткрывается рот, как у рыбы на берегу.

Их — много. Биоформы, люди — суровые бойцы в форменных комбинезонах с нашивками в виде цветных вымпелов Земли, шедми, вооружённые тяжёлым оружием — наши дорогие Старшие…

И тут я понимаю: это иллюзия. Вместе с настоящими живыми людьми идут призраки шедми. Хоть я и слышу их шаги, лязг металла, дыхание — это только шаманская голограмма, а может, больше, чем шаманская голограмма. На скулах призрачных Старших — алые и белые погребальные полосы, а глаза подчёркнуты синим, как кровью: они — восставшие Предки, они — духи Хэндара, они — духи мести.

А камеры, поставленные снаружи, уже показывают громадный боевой корабль, шедийский крейсер, стоящий на рейде. А у пирса — шедийский боевой катер.

Это тоже призраки. Жаль.

Но это срабатывает.

Охранник на посту у входа в виварий жмёт, жмёт на кнопку, включающую сигнал тревоги — и ничего не происходит. Он понимает, что никто не придёт, и в ужасе вжимается в стену. Ночные уборщики шарахаются в стороны, оседают, закрывают лица руками. Увидели мстителей.

Призраки мстителей — но им хватило и этого.

Я открываю дверь в виварий, а охранник закрыл голову руками и скулит. Мне мерзко, хочется убить его — но некогда.

Я вхожу, за мной вбегает Тари, мы отпираем клетки, отпираем, отпираем — девочка выдыхает: «Старшие пришли за нами!» — и я не узнаю её по голосу. «Мёртвые Старшие пришли за нами», — шепчет маленький мальчик, но видит живую Тари…

Меня обнимает Такхэй — одной рукой. Я смотрю: его правая кисть — сплошной ожог. Он ловит мой взгляд:

— Я могу рисовать левой. Я могу рисовать хоть как! Я это нарисую, Экхельдэ!

Девочки трутся носами о мои щёки.

Тари собирает малышей. Братья и сёстры тихо проходят мимо духов мести. Никто не закрывает рот ладонью, все поднимают руки ко лбу, провожая героев, благодаря героев — даже ещё опушённые малыши.

Мы уводим детей на наш кораблик, который ничем не похож на катер шедми. Детей так много, а наш кораблик так мал — мне кажется, мы не разместим всех. Но человек-биоформ Бобби связывается с нами и говорит, что на станции, на случай спешной эвакуации оборудования и персонала, есть паром.

Бобби выводит его из-за мыса. Плоский паром кажется мне вместительнее, чем наше судёнышко, он может нести и наземные машины, и другие тяжёлые громоздкие вещи. Мы оставляем на кораблике Тари с бельками и нашими девочками, мы с Такхэем и другими парнями почти на Меже помогаем всем остальным грузиться на паром.

Нас много, но на погрузку уходит до странности мало времени. Саид стоит на пирсе, управляя армией иллюзий, потом уходит на кораблик, сказав в моей голове:

— Идём в Океан, там за нами придут.

Видимо, с Бобби он тоже говорил. Кораблик и паром отваливают от пирса. Кораблик ведёт Саид, паром — Бобби. Остальные люди остались на острове. Мне тревожно.

— Саид, — говорю я мысленно, — почему они не пошли с нами? Как они нас догонят?

— Они хотят забрать информацию с компьютерной базы, — отвечает Саид. — А догонят очень просто: на острове есть орнитоптеры, Джок водит такие мастерски. Он сможет опустить птаху на палубу парома.

Мы идём в Океан, скорость невелика, но я почему-то знаю: мы успеем к тем, кто придёт за нами.

И там будут живые.

Духи остались на острове. И люди — биоформы, Сильвия, наши друзья, тоже остались на острове. Я думаю о них, глядя с палубы на светлеющий Океан, когда издалека доносится тяжёлый грохот — и на горизонте встаёт столб дыма, смешанного с огнём.

24. Семён Ильич

Не знаю, что бы вышло, будь пацаны дома.

А так-то я далёк от всей этой политики, от суеты этой — всякую визготню терпеть не могу, хоть политическую, хоть патриотическую… И эта война мне побоку. Шуму было очень много, мол, Земля в вас нуждается, всё такое… но я так рассудил, что лично от меня мало что зависит. Без меня любителей повоевать в избытке. Земля положительно не расколется на части, если я откажусь сдохнуть чёрт-те где. Пусть городские лезут из кожи, а у меня хозяйство. И так цены на горючку задрали до космоса, налоги задрали туда же. Воевали, положим, без меня, но на мои деньги.

И детей я отмазал. То есть, в принципе, только Петьку, потому что всех пилотов с лётным допуском объявили военнообязанными, а мне он на Земле был позарез нужен. А остальные дети Родине были не нужны, образование у них не то. От остальных моих детей Родине были нужны только деньги — ну и ладно.

Да, я считал, что зря мы туда ввязались, в эту чёртову войну. Дома уже места мало… А на инопланетян мне всегда было наплевать, дурной аттракцион какой-то, плохое кино — хоть бы их вообще не было, я б и не почесался. Нет, конечно, лекарства импортные очень хороши, да и некоторые технологии — тоже, но геморроя и метания молок всё равно больше, и я не уверен, что оно всё окупается. Это как слушать всех этих агитаторов, которые лет двадцать назад звали на Марс. Ну да, я-то там нужен, у меня производство раскрученное, опыт… а мне это зачем? Давай, Сёмка, снимайся, бери свой купол, производство элитной говядины — весь цикл, пасеку захвати, поля свои забирай, как хочешь — и вперёд, покорять иные миры. Пусть твои яблони на Марсе цветут.

Идиоты, мля.

Можно подумать, я вместе с отцом ещё со старших классов тут горбатился для того, чтоб потом всё это сгинуло на их поганом Марсе. Нет уж, пусть сами обустраиваются, как хотят. Я столько денег бухнул на то, чтоб меня оставили в покое, что теперь уж просто обязан жить спокойно… ну, я так думал.

Времена у меня были тяжёлые, конечно, потому что энергия подорожала, к горючке стало вообще не подступиться, а военные заказы, само собой, расхватали те, у кого была волосатая лапа там, в больших городах. Известное дело. Так всегда бывает, кому война, кому мать родна. Но я и не лез туда, наверх: хозяйство даёт кое-какой доход — и слава богу.

Я координирую комплекс, моя старуха — ветеринар и биохимик, девка — химик-технолог и оператор печатающих систем, старший парень занимается менеджментом и логистикой, невестка — робототехник и программист, а Петька, младший, возит в город товар, ну и из города — что нам нужно. Не те времена, чтоб жить одним натуральным хозяйством.

И мою говядину, плюс молоко-творог-масло-сметану, плюс мёд — покупали, как миленькие. Война войной, а обед по расписанию. Благо весь этот кошмар у них шёл достаточно далеко от Земли. По ВИДу, правда, то и дело ужасались, что шельмы, мол, могут прорваться в Солнечную систему… каждый раз у меня прямо руки опускались от таких известий.

Полезли воевать. Идиоты. Нашли ещё с кем… человечество состоит из дураков на девяносто процентов, а в правительствах их все сто процентов сидит, отменное дерево, хоть жёлуди с них собирай. Проявили свою угнетённую амбицию — с языка не сходит: «Человечество! Человечество!» — а в натуре плевали они на человечество с балкона своего пентхауса, или как там это у них называется.

Большим боссам войнушка, известное дело, выгодна до невозможности. Пахать и дохнуть для них другие должны, вроде меня, ага. Но не рассчитали, что шарик-то земной у нас общий: шарахнут разок — и поминай как звали, хоть ты олигарх, хоть хрен собачий.

Все эти обстрелы с орбиты я по ВИДу просто смотреть не мог, в колониях, не в колониях… Один такой залп… Снилось мне.

Просыпался в холодном поту каждый раз.

В тот день подкинуло меня в пять утра. Ещё погода обрадовала: штормовой ветер, метель… выло за окнами, как злая сила, стонало. Весь лес гудел, в полях мело и несло… вот так поглядишь — и куда там фильмам ужасов! Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают… борьба у них, мля, с глобальным потеплением… совсем развинтился климат, где потепление, а где и наоборот.

Я просто поглядеть пошёл, всё ли в порядке. У меня месяц назад в такой шторм вышку связи снесло — ну и неспокойно было на душе. Врубил трансляцию со всех камер: метель и темень, а где фонари — там и вовсе жуть. Вот около вышки-то они мне и попали в объектив.

У меня сердце ёкнуло.

Маленькие фигурки в пурге.

Я как-то сразу сообразил, что дети, хоть тяжело было рассмотреть. Ну так — подростки. Двое. Маленькие фигурки, а кругом эта снежная каша. Они прижались к опоре башни, а мне орать им хотелось: что ж вы, вашу мать, а ну, как её снова снесёт?! Поубивает же нахрен!

Домашние мои спали все, и я никого будить не стал. Только Седой проснулся. Пока я смотрел — он спал, а как я собираться начал — вскочил. Провожать меня.

Седой у меня в доме живёт. Около моей кровати спит, хоть старуха и ворчит, что шерсть — а он у меня маламут, белый, как снег, и линяет, если что, клочьями, ничего не поделаешь. Но не хочу его на двор, в вольер — он мне два раза жизнь спасал, истинный друг.

Ну, мы с Седым и пошли выручать этих… в пурге.

Вывел я снегоход, Седой ко мне запрыгнул — и были на месте через пять минут. И я вблизи их увидел, в свете фар — вот тут-то и обалдел абсолютно.

Потому что девчонки были не наши.

Не в смысле — не из нашего посёлка или не с моего хутора, а в смысле — не с Земли.

Как там их называли… шедмы… Шельмы, в общем. Инопланетяне.

Они, мля, были почти голые! В метель! И почти синие. Лица синюшные, а глазищи — чёрные, огромные, чёрные зеркальца, в которых фары отражаются. Нелюдские лица.

Всей одежонки — на одной какой-то халатик, вроде лабораторной униформы, серенький, а на второй сарафанчик, что ли, задранный на животе. Живот — как у беременной на последних сроках. При том, что лет по четырнадцать-пятнадцать соплячкам, максимум.

И босые. Прижались к опоре…

Седой на них зарычал — они попятились и глядят. Молча глядят, аж жутко.

А у меня в голове такая каша бушует… враги, разведка, шпионы, несчастные девчонки нагишом в снегу, небось, авангард в тылу, да им и оружие негде спрятать, глазищи жуткие и взгляд непонятный: то ли им страшно, то ли ненавидят они меня…

И я вообще не мог понять, что делать. Щёлкнул Седого по носу, чтоб не рычал. Смотрю. И они смотрят.

А у той, что без живота, рука пониже локтя завязана тряпицей какой-то — и через тряпицу сочится голубое, как чернила с молоком. Я понял, что это рана у неё — но вместо крови… прямо в голове не уместить, я человек простой, вывалились мне эти инопланетяне, никогда я их не видел и не страдал совершенно по этому поводу.

Но они были жалкие очень. И безобидные.

Я всё вспоминал, что там по ВИДу говорили про них. Ясно, что ничего хорошего, но гипнотизировать или, там, огонь из глаз пускать они не могли вроде. Девчонки — и девчонки. Одна ещё и беременная некстати. Как, спрашивается, они на Землю-то попали? Где их папаши-вояки? Что они тут делают? Беременная эта, на чужой планете, зимой, в разгар звёздной войны…

И я решил: приютим шельмочек до утра, а утром сообщу куда следует.

Открыл им дверцу в салон, заходите, мол.

Стоят и смотрят.

— Эй, — говорю. — Немые, что ли? Не бойтесь, идите греться. Ничего вам не сделаю.

И по сиденью рядом постучал. Ну, как кошке, чтоб пришла.

Та, что с животом, сделала… нет, пожалуй, даже не шаг сделала, а чуть качнулась ко мне — но раненая подружка её одёрнула. Они меня боялись, вот что. Ужасно боялись — и, конечно, ненавидели, не доверяли. И от этого мне сделалось вроде обидно.

— Я ж вам, — говорю, — дурёхам, ничего плохого не сделал! Что мнётесь? Замёрзнуть тут хотите насмерть, что ли?

Стоят, глядят.

Тогда я куртку снял — отличная куртка, полярная защита, с подогревом — и им кинул.

— Укройтесь хотя бы, — говорю. — А то от вас к утру ледышки останутся.

Куртку подобрали, а с меня взглядов не сводят. Укрылись. И словно бы расслабились как-то, обмякли, не такие уже железные инопланетянки, просто замученные девчонки. Уставшие очень.

Хоть и не человеческие.

Я говорю:

— Ну что вы? Я ж не зверь и не гад последний, ничего плохого вам не будет. Погрею и дам поесть, вот и всё. Что вы здесь?

Пошли ко мне — ме-едленно-медленно, будто им мешало что-то. Я из снегохода вышел, чтобы они удобнее разместились — а им всё равно было неловко. Притиснулись кое-как, прижались друг к другу — и видно, как беременной живот мешает.

Седой уши приложил и нюхает-нюхает. А от них рыбьим жиром тащит — аж глаза слезятся. В тепле особенно заметно.

И вблизи видно, что у них вроде как тонюсенькие светлые усики над верхней губой, и из бровей растут такие же светлые длинные волоски, как у кошки усы. А носы — как у нерп: ноздри можно закрыть наглухо. Девчонки нерпячьей породы.

Беременная протянула ладошку Седому. Ладошка тоже не людская: между пальцами перепонки, нерпячья ласта — но Седой стал нюхать, прямо носом прижался и внюхивался. А девчонка его легонечко погладила по шее, чуть касаясь. Он нюхает, она гладит — через пару минут нашли общий язык.

Хутора они, прямо скажем, испугались. Но я уже понял, что к чему: я их в дом не повёл, а повёл в коровник.

Комплекс у меня — для распечатки натурпродукта из выращенной клеточной культуры. Но культуру надо обновлять, для этого у меня есть поголовье. Абердин-ангусы, пятнадцать голов, получаем мраморную говядину — чёрные красавцы, и голландки, двадцать голов — для молока и всего молочного, в чёрно-белый крап, хоть в детской книжке их рисуй. Живут они в такой холе, какую только можно себе представить — как рысаки в призовой конюшне. Коровник — светлый, тёплый, кроме стойл там ничего так комнатка для ветеринара есть, если кому-нибудь будет нужно телиться или ещё за чем понадобится присмотреть.

Вот в эту комнатушку я и привёл девчонок. Специально включил свет на четверть, провёл их мимо спящих коров, а они как-то напряглись, затормозили, чтоб рассмотреть мою скотину.

Особенно корову с телёнком.

Присаживались на корточки, рассматривали. А потом беременная на меня посмотрела снизу вверх: ноздри у неё закрылись, остались только щёлочки. Глазища громадные. Испытывающий взгляд.

Нестерпимый совершенно.

Вот тут-то я и понял: никому из тех, «кому следует», я о них рассказывать не буду.

Не знаю, почему. Просто кажется, что так будет правильно.

Я их разместил в той комнатушке, а потом пошёл и потихоньку разбудил старуху. А она взъерошенная была такая со сна — милая, как в молодости… не девчонки бы — полез бы с нежностями.

Она встряхнулась, собрала волосы в пучок и закрутила резинкой. И говорит:

— Ты чего, Сёма? Который час-то? Два, три? Глухая ночь…

Я её приобнял. Смутился, виновато говорю:

— Прости, Танюха, дело есть. У нас в коровнике две инопланетянки, одна вроде раненая, а другая беременная. Ты не посмотришь?

А она как давай хохотать:

— Вот же псих, а?! Инопланетянки? Как «здрасте» среди ночи! Летающая тарелка на двор не приземлялась, нет? Десант, быть может, высадили?

— Тань, — говорю, — я же не шучу. Ей-богу, инопланетянки, эти… шельмы… с кем воюем, в общем.

Тут она окончательно проснулась.

— Так, — говорит. — И ты не придумал ничего лучше, как припереть их в коровник. Молодец. Если коровы чем-нибудь заразятся и передохнут, я буду знать, как так вышло.

Меня аж в жар бросило:

— Не мог же я оставить сейчас, в пургу, на дворе детей!

А у Танюхи сделалось совершенно каменное лицо:

— Это не дети. Это опасные твари из другого мира, с которым мы воюем, между прочим. И ты, вместо того чтобы связаться с полицией, МЧС или ещё кем-нибудь компетентным, тащишь их к нам домой, да ещё и в коровник. Я не понимаю, Сёмка, на тебя затмение нашло, что ли?

— Ладно, всё, — говорю. — Давай сначала ты посмотришь, а потом решим.

Вставала — ругалась, шла — поливала меня, на чём свет: какой я отроду баран, что тащу в коровник всякую заразу, да ещё и заметила, что в теплице лампа мигает — поддала пару. Мол, за хозяйством никто не смотрит, никому не надо, только они со Светкой и Томкой крутятся, как проклятые, из кожи рвутся, чтобы у мужиков было на пиво…

А потом она увидела девчонок. И ахнула.

Они сидели на койке, прижавшись друг к другу. И у раненой синее текло сквозь тряпку.

Старуха, как на это глянула, тут же подобралась.

— Так, — говорит. — Сёмка, неси аптечку и тёплую воду. Бог ты мой, они же впрямь совсем девчонки… им лет по десять… Как они могли тут оказаться? Ведь кругом леса… или уж побережье, так до него километров двадцать… Зайчики, как же вы тут очутились?

Ну вот, думаю, были опасные твари, а теперь уже зайчики. Всегда она так: сперва нашумит, потом отойдёт. Теперь уж ничего дурного не будет.

Сходил за аптечкой, водогрей запустил. А старуха говорит:

— Сём, не надо им сильно греть. Чуть-чуть теплее комнатной, а то обожгу их. У них там, на Шеде, холода лютые, им эта наша метель — как осенний дождик.

Принёс я воды, две пары Светкиных рабочих брюк и два свитера, чтоб шельмочки переоделись. Не особо-то они были стеснительные — ну да и тельца у них какие-то кукольные, земная одежда, хоть и безразмерный эластан, смотрелась на них чудно и непривычно. Зато тепло всё-таки… а я ещё думал, где им взять какую-нибудь обувку. На ногах-то у них тоже перепонки, человеческая обувь, похоже, не подойдёт, разве что валенки…

Танюха стала диагност переключать, да призадумалась.

— Вот что, — говорит. — Иди, буди Томку. Пусть диагност перезагрузит и что-нибудь придумает с переводом речи: понимать нам их как-то надо.

Думал, Томке придётся ещё полчаса объяснять — но она прямо на ходу сообразила. Планшет, гарнитуру, ещё какие-то штуковины сгребла со стола — и бегом со мной. И дешифратор собрала, пока Танюха раненой руку перевязывала. Поганенький, конечно, вышел дешифратор, несинхронный и словарный запас совсем мизерный — но коптил кое-как.

Девчонки, правда, ужасно были молчаливые. И в шоке. Но когда Танюха закончила перевязку и им поесть сделала, на нашем рыбьем жиру, в котором намудрила чего-то — голосок они подали.

Имена назвали.

Раненая вроде — Лэнки или Лэнхи, не разберёшь. А беременная — Оли. Ну я и стал их звать Ленка и Оля — а они стали откликаться, ничего.

Ленка была чуток пошустрее, Оля — совсем уж робкая, жалась в угол и молчала. А может, просто боялась за ребёнка… хотя что они там понимают, в десять лет… и как ухитрилась себе ребёнка заделать. Раненько они начинают, эти шельмы.

Томка с ними разговаривала кое-как. Дешифратор, особенно сетевой — штука глючная, неточная, хорошо если общий смысл улавливает. И читать и нам, и шельмочкам было проще, чем с голоса: голосовой помощник так садил ледяным тоном, что мороз драл по коже.

Так что мы общались по первости субтитрами.

Томка спросила, откуда они взялись в метель в лесу. Ленка помолчала, переглянулась с Олей — и еле выговорила, мол, пленные. Сбежали. Ленка нашла лазейку где-то там, где их держали, и вытащила сестрёнку.

Такие дела. Сестрички, а не подружки.

— На побережье много людей, — говорит. — Море контролируют военные. Мы пошли… туда… в тот…

Томка им:

— В лес?

А Ленка:

— В лес, — по-русски. И повторила. — Лес. Лес. Лес — очень страшно.

А Томка им, грустно так:

— На что же вы надеялись? На военной базе или в лагере для военнопленных — или где вас там держали — вам наверняка было безопаснее. И домой бы вас вернули, когда война кончится. А так — вот о чём вы думали? Вы же могли погибнуть!

Шельмочки переглянулись — и их мордашки снова окаменели. Не знаю, как по-другому это описать: реально будто в каменные маски превратились, как там, у антенны.

И Оля тихо-тихо, еле-еле слышно сказала:

— Хочу жить вместе со своим бельком. Или умереть вместе со своим бельком.

Томка ей говорит:

— Так и жила бы. Кто бы стал трогать твоего белька… ребёнка, да? Белёк — там? — и показала на живот ей.

Оля сжалась в комок, прямо свернулась внутрь себя, обхватила живот руками, ничего не сказала. Зато Ленка Томке взглянула прямо в лицо:

— Люди забрали бы. Люди убили бы. Люди забрали двух моих бельков. Люди вынимали бельков изнутри. Лучше умереть… там, где лес.

Томка только ахнула. А Танюха смотрит во все глаза, губы белые — и повторяет:

— Быть не может. Просто быть не может.

Ленка её взглядом полоснула, как ножом — наши девчонки в таком возрасте так не могут:

— Так бывает. Только так и бывает. Ты не знаешь, — и посмотрела на меня. — Скажи, тот… маленький… у большого… у которого на голове — так… что ты будешь с ним делать?

И показывает рога пальцами.

— Телёнок, да? — говорю. — Маленький телёнок. У коровы. Вон там, в коровнике?

Она ладошки сложила, будто собралась молиться, и по-русски говорит:

— Те-лё-нок. Там, — а дальше уж по-своему. — Что ты с ним сделаешь?

Я даже растерялся как-то.

— Это, — говорю, — коровка маленькая. Я её того… как его… подрастёт немного — и отошлю её к другому фермеру. Она жить у него будет. Молоко будет давать. Ты понимаешь? Молоко.

Они переглянулись, и Ленка сказала:

— Нет.

Инопланетяне…

Но почему-то мне кажется, что очень важно объяснить. Как они рассматривали телёнка… чем-то их сильно задело.

— Ну, — говорю, — что… корова — зверь такой. Зверь. Домашний. С людьми живёт. Понимаешь?

— Да, — отвечает.

— Вот, — говорю. Аж пот вытер. — Корова даёт молоко. Ну как… у неё внизу — вымя. А из вымени молоко течёт. Ест телёнок. И люди пьют. Понимаешь?

— Да, — отвечает.

Меня отпустило немного.

— Вот, — говорю. — Люди корову кормят, поят… а она даёт молоко. Понимаешь? Маленькая вырастет — тоже будет давать.

Смотрят так, что не по себе. И Ленка говорит:

— Значит, ты её не убьёшь? Не будешь есть?

Тьфу ж ты, пропасть…

— Мы, — говорю, — люди, вообще-то, конечно, едим мясо. Но это самое… мы мясо выращиваем отдельно от зверя… биосинтез, понимаешь? Светка проснётся, объяснит тебе.

А Ленка всё смотрит.

— А нас? — говорит.

— Что — вас?

— Убивать. Чтобы съесть. И биосинтез.

Танюхе всё это, похоже, надоело. Она только головой мотнула:

— Ну, всё. Никто никого не убивает и не ест. Глупости. Светает уже… скоро первая дойка. Тома, запускай проверку системы, ночью буран был, мало ли… а вы, девочки, отдыхайте. Тут тихо, никто не помешает.

Ленка говорит:

— Нас будут искать. Другие люди.

А мне уже было так неуютно, что почти страшно. Сердце щемило. Но не показывать же это соплячкам.

— Так вот, — говорю, — никто сюда не придёт. Никого мы не пустим. Это моя ферма, чужим сюда без моего разрешения ходить нельзя. А в лесу — пусть ищут на здоровье, не запрещается.

Оля тихонечко спросила:

— Правда?

— Даже и не сомневайся, — говорю. — Никого не пустим.

Сестрёнки-шельмочки снова переглянулись — и Оля выдала:

— Сегодня у меня родится белёк.

И всего делов.

— Ладно, — говорю. — Белёк — это дело житейское, родится — значит, родится. Только местечко мы присмотрим, где тебе рожать. Не в коровнике же… глядишь, вместо белька телёнок у тебя родится.

Типа пошутил. Но они поняли, Ленка даже бледненько улыбнулась, совсем по-нашему.

А Оля сказала:

— Не будет телёнок. Мне нужна вода. Мы рожаем в воде.

А у меня голова уже работала на полном быстродействии, компьютеры отдыхают.

— Танюха, — говорю, — у нас в усадьбе, на чердаке, надувной бассейн есть, для внучат. Снимем, надуем, воды нальём — и пусть рожает себе. Посиди с девчонками, Томка, мы бассейн организуем.

Старуха на меня смотрела, как на дурного, но мне всё было нипочём, я уже всё понял и продумал. И был ко всему готов — то есть ко всему буквально.

Томка осталась, ничего. А Танюха со мной вышла из коровника и на улице снова понесла:

— Сёмка, ты из ума выжил. Ты хоть понял, что они болтали? Ты понимаешь, что их ФЕДгвардия будет искать или полицейские патрули? Связались мы с ними… какие неприятности могут быть, прикинь?

— И что ты предлагаешь? — спрашиваю. — Сотрудничать с людоедами? Нет, я и раньше знал, что они людоеды, только не думал, что до такой прямо степени.

Танюха головой мотнула.

— Про еду — это бред. Но зачем-то им нужны шельмы, видишь… опыты делать или ещё что… и кто мы такие, чтобы лезть?

— По мне, — говорю, — хоть опыты делать, хоть колбасу — всё едино. Давай над тобой кто-нибудь будет опыты делать? В общем, я решил. Идём, достанем бассейн. Вроде работает там водопровод, хоть и поганенько.

Она ужасно удивилась:

— Где?

— В Караганде, — говорю. — Нельзя их в усадьбе оставлять. Если впрямь прискачет эта свора, они усадьбу перевернут вверх дном — и нам всем хана наступит. Поэтому мы их отсюда заберём. Приготовь им их этого хрючева с рыбьим жиром дня на три, а лучше всего на пять готовь. Как знать, как всё обернётся. Спрячем девчонок.

Старуха скривилась:

— Кругом лес.

Но я уже знал, что буду делать.

В тридцатые, когда мой отец ещё был мальчишкой, километрах в трёх от усадьбы был хутор сектантов. Ну, знаете, свидетели конца света, как-то это у них там особо называлось, которые верили, что инопланетяне — вестники сатаны или что-то наподобие того. Сторонним глазом — так, домишко в чаще леса, огородишко, форменная ерунда. Тем более что в тридцать пятом, когда леса горели, на хуторе тоже случился пожар — и домишко сгорел дотла, а хозяева не стали его восстанавливать, переехали спасать душу в другое место. Решили, что это знак свыше — ясное дело, идиоты.

А отец с дядькой — им тогда лет по двенадцать было, — конечно, пошли полазать по пепелищу. И обнаружили, что чокнутые эти, сектанты, устроили там целый бункер.

Там было целое подземелье, квадратов на пятнадцать и высотой метра в два с половиной. По стенам — нары в два этажа, что-то наподобие стенного шкафа, где у них был запас спёкшихся консервов, алтарь, с которого сектанты забрали иконы, и натуральный водопровод. В лесу много родников — ну, один родник они и провели себе в катакомбы. Работал без электричества, с простым насосом. Вроде бог им электричество запрещал… пёс их знает, этих сектантов. А освещали у них там всё лампы керосиновые, самые допотопные — видимо, от них же и загорелось. Но отцу и дядьке это было без интереса.

Они, конечно, потом себе там устроили штаб-квартиру: притащили маленький аккумулятор, уже кундангианский, пару нормальных ЭК-лампочек, обогреватель… ну и всякой всячины, по малости. Ну, пацаны! Подальше от взрослых: хоть болтать, хоть самогона дерябнуть, хоть девиц пригласить из рыбацкого посёлка.

Потом они выросли — так я с братьями там играл. Потом — Славка с Петькой. Внучата вырастут — тоже наверняка будут… пацанам нужно такое место, я считаю. Чтоб свободы маленько нюхнуть, подальше от родителей, их правил и вообще взрослой жизни.

Если пацан такого не нюхал — толкового мужика из него, скорее всего, не выйдет.

Но это так, лирика.

Я просто сразу вспомнил про этот бункер. Про то, что девок там сам чёрт не найдёт, не то что военные. Ясно, что никаких жучков на девках нет: иначе им бы не дали так далеко уйти. Ну и пусть они там приютятся, а потом подумаем, что делать дальше.

В усадьбе я их никак не мог оставить. В военное время это было уж очень чревато: впаяют сотрудничество с агентами врага — потом кому что докажешь! С военными связываться — не в наших интересах.

Но отдать девчонок у меня рука не поднималась.

Не то чтоб я поверил в то, что их кто-то там собирался съесть. Но пустить на опыты — это запросто, инопланетянки же. И что военные потрошили их приплод — я тоже легко поверил. Мало ли какие у наших резоны.

Паскудство просто нестерпимое. Но обычное, в общем, паскудство. Бывает. Зная людей — вот как-то не поражает воображение.

Я взял большой снегоход на антигравитационной подушке, кинул туда насос, сдутый бассейн, обогреватель и лампу, а старуха загрузила два контейнера из-под культуры с пищевым концентратом — вряд ли, конечно, деликатес, но хоть с голоду не помрут. Обул девчонок в валенки — смех и грех, но хоть не босые. Дал пару ватников поверх одежонки. И мы с Танюхой закинули их в этот бункер.

Очень было подходящее время. В лесу так мело, что никаких следов не найдёшь, ни с коптера, ни с авиетки, а уж темень стояла — хоть глаз коли, и метель неслась и завывала на все лады. И бортовые огни я включать не стал, а вёл по сонару: когда-то по приколу научился, пригодилось.

От снегохода на антигравах и так-то следы не больно глубокие, а метель их до утра так заровняет, что ни один чёрт не выследит.

Девки так и сидели, прижавшись, как замученные зайцы — молча. Не возражали, не истерили. То ли в шоке, то ли с самообладанием у них всё в порядке. А я думал, что хорошие девки, в общем, умеют себя в руках держать — будь они там хоть из другой планетной системы или откуда там ещё.

И какую бы кашу там ни заварили их политики, эти девчонки уж вообще ни в чём не виноваты. Грех обижать сирот. Я не то чтоб истово верую, но это — грех.

Старуха моя тоже молчала. Дулась на меня, считала, что я рискую. Но я думал, что уж прочищу ей мозги на обратном пути — и тоже ровно ничего не говорил.

На месте самая большая трудность была — открыть люк, примёрз, собака. Пришлось повисеть над ним чуток, чтоб отогреть. А там лампу засветил — и девки пошли за мной в этот погреб, будто сразу всё поняли.

Холодрыга там была — до костей. Я сразу включил обогреватель. Но девки, по-моему, не особо и озябли, а Танюха мне сказала:

— Ты убавь обогрев, поджаришь девчонок. У них выше пятнадцати градусов и летом не бывает.

В общем, уже заговорила по-человечески.

Бассейн в надутом виде был метра полтора в диаметре — и я только боялся, что вода не пойдёт. Всё-таки давно уже тут ничего не проверял, а качалка для воды тут ручная, запросто могла где-то проржаветь или примёрзнуть. Я начал качать — и вода, конечно, сразу не пошла. Пару минут я качал и думал, будет или не будет — но вдруг полилась, у меня сразу отлегло от сердца.

Вода, конечно, шла родниковая, неистово ледяная, холоднее самого мороза — но девкам, по-моему, было всё равно. Они вообще холода не боялись: видно, там, на их планете, и впрямь было совсем не жарко. В этот бункер пришли — разделись по-людски, даже сняли валенки. Неудобно им было, наверное, в человеческой обувке с их утиными лапками.

А Оля разделась совсем. Они стыдиться не умели вовсе… хотя, если так подумать, что им людей стыдиться-то? Небось, будь тут их парни, они и стеснялись бы, а мы — напрочь другой вид. Как коровы и лошади, даже, может, как коровы и крокодилы: ничего особенно общего.

Тельце у Оли было, скорее, рыбье, а не человеческое. Или дельфинье. Не то что там детская фигурка, просто не человеческая, да ещё вдоль живота, до самого пупка, шёл такой… даже слов не подберу. Не шов, и не то чтоб на женское было сильно похоже, а будто её живот мог открыться, как ракушка, посредине. А грудок не было даже намёка, даже просто сосков не было, одна гладкая кожа, синевато-белёсая, как у куклы.

Я часто слышал, что шельмы, мол, отвратительные твари. Ну как сказать… Нечеловечные они ужасно, чужие — да. Но чтоб отвратительные… живые твари, по чести, редко бывают отвратительные. Даже паук — такой себе охотник и боец, своеобразная симпатичность в нём есть. Разве что глисты и пиявки совсем уж тошные, но с ними этих девчонок никто бы сравнивать не стал. По мне, они были будто помесь человека с дельфином или там с белухой, а что тут такого уж гадкого? Ну, кровь синяя…

Надо было бы тревожиться, а я шельмочку рассматривал, прям вот рассматривал, как диковинку — ничего с собой поделать не мог.

Только сказал:

— Жаль, что нормального человеческого врача нет.

А старуха только усмехнулась:

— Ну и что бы тут понял твой «нормальный врач»? Их учат лечить людей, а у нас худо-бедно три семестра ксенобиологии было, я хоть немного разбираюсь в чужаках. Не переживай, они легко рожают.

То есть они так легко рожали, что просто диву дашься. Оля залезла в воду, прилегла, чтоб поглубже — и раскрылась, как… как я не знаю что. Это место у неё раскрылось, не соврать, как рот. И Ленка вытащила, совершенно спокойно, детёныша в оболочке. Малую минутку они подождали — и Оля открылась ещё раз, чтоб Ленка достала послед. Может, немного крови и было, только кровь у них синяя, и бассейн у нас тоже синий, почти того же оттенка — и непонятно, насколько Оля кровоточила.

Но ей, похоже, не было особенно больно. Она просто напряглась, пока рожала, — и отдыхала, откинувшись в воде, как от бодрой гимнастики какой-то. А Ленка сняла с детёныша оболочку, они вместе с Танюхой перевязали и перерезали пуповину — и детёныш уже вообще не был похож ни на человека, ни на дельфина, а был похож на плюшевую игрушку пушистенькую, с глазками… на мягонького зверёныша, а не на ребёнка.

И он не плакал и не кричал, как человеческие дети, а как-то кряхтел, будто покашливал. И смотрел на всё громадными, чёрными и странным образом внимательными глазами. Не как новорождённый — у людей так и полугодовалые дети не всегда смотрят.

Когда девчонки стали его мыть под струёй холоднущей воды, мне аж заорать на них хотелось, чтоб не застудили, дурёхи, младенца. Но это, оказывается, тоже было для них нормально… и вот что интересно: чем больше они его отмывали, тем больше он распушался. Через пять минут он был невероятно пушистый, белоснежный и пушистый, как самый чистенький одуванчик. Этот его пух, видимо, не намокал, как у гусака перья: девчонки смысли с него смазку, остатки крови, и он превратился в даже на глаз тёплую шубку.

Этот их белёк очень симпатичный был детёныш.

Вообще, так уж устроено, что детёныши славненькие — чтоб мамка умилилась и не бросила. Такие трогательные… хоть телята, хоть котята. Но настолько миленького детёныша я никогда не видел. И как-то странно это вместе смотрелось: мордашечка эта, с носиком-кнопочкой, длинные белые волоски на бровках, как усы, ладошечки с перепоночками, игрушечные совершенно, почти голубые — и умный взгляд, проницательный, какой-то даже испытывающий, я бы сказал.

А девчонки его кормили пережёванным этим рыбным концентратом, который им синтезировала моя старуха. Кажется, они даже глотали эту дрянь, а потом отрыгивали своему бельку в ротишко. И этот их белёк… он за них цеплялся лапчонками, вот что. Вёл себя, сколько я видел младенцев, не как человеческий младенец, а как ребёнок месяцев уже трёх, если не пяти.

Это было как-то даже страшновато. Но неважно.

Я сказал:

— Вы тут устраивайтесь, обживайтесь, в общем. Тут безопасно, про эту дыру ни одна душа не знает. Еду мы вам оставим, вода есть, качать вот так — да вы уже видели. Мы с Танюхой подумаем, как… что с вами делать теперь.

Ленка ко мне подошла, смотрит снизу вверх, глазища — как зеркальца чёрные, я в них отражаюсь. Аж не по себе.

— Спасибо, — говорит, — Семён. Мы тебе обязаны. Сделаем для тебя всё, что сможем. Вообще всё. Лично я — умру, если велишь.

— Курица, — говорю. — Очень мне надо, чтоб ты умирала. Живи, сестре надо с дитём помогать.

А сам понимаю: никто такие долги не взыскивает, если хоть чуть совести имеет.

Старуха на них всё это время смотрела как-то скорбно и печально, но что думала — бог весть. Ужасалась про себя, жалела их, жалела нас, что ввязываемся непонятно во что… не знаю.

Мы вышли и люк за собой прикрыли.

Снаружи всё мело и кружило, наш снегоход уже стоял в сугробе, и я понял, что люк через четверть часа так заровняет, будто тут с весны никого не было. Если с тепловыми датчиками искать не будут… но я надеялся, что не будут.

А если будут, так, конечно, светить будет далеко…

Но я надеялся, что им в голову не придёт.

А может, земля прикроет и через неё не особо пройдёт тепло, с другой стороны.

В общем, мы уехали оттуда ещё затемно. Всю ночь крутились, а дома появились, когда только чуть-чуть начало светать. И я заводил снегоход в ангар, когда вдруг пискнул коммутатор у меня. Мол, общее оповещение.

Я дёрнулся, конечно. Сдуру подумал: их так ищут, что прям всем-всем-всем: сбежал коварный враг, немедленно сообщите в органы. Пока раскрывал коммутатор, сообразил, что штормовое предупреждение просто.

Но ошибся.

Правительственное сообщение: «Я — Земля, я своих провожаю питомцев». Страшновато: не всегда хорошие новости — но и не слушать нельзя. Что там делается-то на свете…

А там Алиева ясным радостным голоском всех осчастливила: войне конец! Наши уничтожили Шед ко всем чертям, мы отвоевали право жить — и наши полёты, наши колонии и наше будущее безопасные теперь. Вот такие дела великолепные.

Танюха так и выдохнула: «Слава богу!» — и Светка, которая уже возилась с нашей основной линией, и Томка из коровника выскочили к нам навстречу. Светка просто завизжала: «Ми-ир!» — а у Томки потерянное какое-то было лицо, странное.

Светка Томку затормошила, как девчонки умеют, затискала, а та стояла, как неживая, опустив руки. И Танюха сказала тихонько:

— А ведь могли бы нас так… всю планету.

Светка на меня посмотрела — а глаза сияют:

— Ну, всё, жизнь распрекрасная начинается!

Я хотел ей улыбнуться, но вышло как-то криво.

Ничего не хотел ей рассказывать про инопланетянок. И Томка со старухой промолчали — и Светка радовалась, как маленькая, так веселилась, что даже расшевелила Томку. Мол, Петьку теперь ни за что не призовут, Славка второе образование получит, да ещё и можно будет свободно, по открытому каналу, болтать с какой-то там Светкиной симпатией, с каким-то орлом — золотые яйца, что служил то ли на марсианской базе слежения, то ли где-то на границе Солнечной системы.

А я думал, что всё, никаких больше снов про орбитальные бомбёжки.

Но язвила меня мысль, как блоха в штанине: как девчонкам-то сказать? Инопланетянкам-то? И что с ними будет?

Я как-то не задумывался, будто само собой разумелось: кончится война — депортируем их, с их младенцем, и сказке конец. Но вот сейчас — куда депортировать-то? Куда они пойдут? И вспомнил, как в школе учил: враги сожгли родную хату, убили всю его семью — куда теперь идти солдату, куда нести печаль свою? Эх, солдату некуда — и то страшное горе, а тут…

Это мы, получается, сожгли их хату и убили всю семью.

Я сам не мог взять в толк, почему это меня так колет. Ну не они нас — и замечательно. Сколько народу в этой войне побили, сколько техники, добра всякого… всю Землю могли взорвать к ядрёной Матрёне, но не вышло, слава богу. Так что теперь — убиваться из-за двух пленных девчонок, что ли…

И я изо всех сил постарался чем-нибудь занять мысли. Будто никаких инопланетянок нет. Мне даже почти удалось.

Но к вечеру заявились ФЕДгвардейцы.

Что меня приткнуло особенно: удивительно холёные мужики. Прямо атласные, до того лоснистые. И что-то не совсем нормальное в них было… не знаю, как описать. Знаете, любой мужик годам к двадцати пяти — тридцати матереет, раздаётся, кабанеет так… в настоящего мужика превращается из пацана. Кости делаются другие, мускулатура…

Так вот.

У этих ФЕДовцев туши и морды были — тридцати-сорокалетних. А шкура и волосы — пацанов. Не то что старшеклассников, когда морда в прыщах, а именно что деток. Особая детская бархатистость такая. Без морщин почти, без шрамов… Звезда ВИДа удавилась бы за такую шкурку.

И это было ненормально. Даже страшновато.

Я их увидел, когда они из глайдера выскочили, — и на меня как холодом подуло.

А их капитан на меня — гав:

— Ты, сельпо, где эти свиньи?

Я сообразил мгновенно — и ухмыляюсь:

— Ты чё, начальник, какие свиньи? Коровы у меня, премиальные породы. Куры ещё есть, индейки — но это себе разводим… Тебе, конечно, уступлю. Да что, ты б лучше говядинки, что там эта курица, ради яиц держим.

А он на меня смотрит, как на идиота:

— Какая говядина, нахрен?

Я дожимаю:

— Мраморная говядина. Младший сын, слышь, партию в Москву повёз, рестораны покупают, мясные распечатки высшего сорта. А насчёт свиней — это я могу шурину звякнуть, у него мой старший как раз, смету составляют на поставки. Ферма в ста километрах, вот они как раз свинину печатают, отменное мясо. Хочешь, звякну, сын как раз сегодня к вечеру обещал вернуться — так прихватит хороший кусочек, кило бы на тридцать. Имитация шеи, с прослоечкой, на шашлыки — самое оно…

Знаю я их, как облупленных. У них на пять минут инопланетянки из черепушек выветрились — прям чуть не облизываются. Ну и дожимаю ещё:

— Чё, мужики, может, по стопарику? Чтоб служилось легче?

Капитан первый спохватился.

— Так, — говорит, — прекращай, в натуре, мы на службе. С закрытого объекта пара шельм сбежала, ищем гадин.

Я говорю:

— Ух, ё… с оружием они?!

ФЕДовцы переглянулись, а я подумал, что сработало.

Капитан говорит:

— Безоружные, но кто знает, что они могут. Запросто могут заявиться к тебе на ферму, тут им и тепло, и жратва. Оно, конечно, по идее, должны были в море уйти — но там никаких следов не нашли пока, так что подались гады, видимо, на сушу.

Я говорю:

— Ой, мужики, а они не могли ко мне на ферму пролезть незаметно? А если коровам заразу какую-нибудь занесут, ё-моё? Вы бы глянули, а? Ляд их знает, инопланетян…

И вижу по мордам: им резко стало неинтересно. Я их надул.

Капитан говорит:

— Заметишь, если проберутся.

— Начальник, — говорю, — связной код дай, куда звонить, если что?

Смотрю, собираются уходить. Ну, Танюха не подвела: подскочила с пакетом, там, надо думать, отборные распечатки, стейки экстра-класса:

— Мальчики, — говорит, — не обижайте. Возьмите мясца, на отдыхе покушаете. Мы бы без вас…

Ну и всё. Их капитан личный доступ мне оставил, не казённый, а на свою страницу — и мой взял. Ни фига я им не сельпо, я им полезный человек, ага. Набитый идиот, который про тех инопланетян — ни в зуб ногой, ни в жопу пальцем, зато у меня тут мясо, выпивка, всё такое. Прибухнуть и закусить на халяву…

Гниды.

Расстались сердечно. Я их всё порывался зазвать поискать опасных тварей у меня на ферме, а они от меня отбрыкивались, что нет тут никого, раз я не видал, а если увижу — пусть сразу сообщу. Так и свалили, задрыги, и десять кило мяса увезли. И радостно пообещали заглядывать.

Торопились. Как сообразили, что тут им ловить нечего, так и сорвались.

Реально нужны им бедные девчонки. Премию обещали, не иначе.

Как за ними позёмка улеглась, я говорю:

— Не нашли бы девчонок, с тепловизором-то…

А Танюха:

— У тебя нет ощущения, что мы ввязались в паршивую историю, а, Сём?

Я только вздохнул. Для меня эта история точно не паршивее, чем для бедных шельмушек. Одни, в лесу, в погребе, с дитём…

Я думал о них, и у меня сердце леденело. Выхода у них не было никакого — и псы уже шли по их следу.

На нашу с шельмочками удачу погода стояла вьюжная, метельная — февраль, что вы хотите. Штормовое предупреждение — через день. Глобальное потепление, чо! Главное, температуры не сказать чтоб особо низкие — около ноля, плюс-минус, а вот ветрище… В общем, самое оно потерять в лесу пару коптеров-наблюдателей: ветром подхватит, об сосну жвахнет — плакали денежки. Ну и шарить по лесам в такую погоду — мало охотников. Случись что — так заровняет, что и хоронить не потребуется. К весне оттаешь.

И ФЕДовцы, похоже, рассудили, что шельмочки сгинули в лесу. Правильно, кстати, рассудили, потому что девчонки сгинули бы, конечно: раненая, беременная… жрать нечего, места чужие… да без вопросов! Поэтому армию мы около хутора больше не видели. Дети вернулись, жизнь своим чередом. Внуки на выходные приезжали из интерната — а что, не возить же каждый день в школу за двести километров, а удалёнка — не обучение, баловство одно… Славка пару новых каналов для поставок выбил — победа ж, мать её уети, банкеты, празднуют все. Мы даже третью линию запустили, запасную — а она у нас обычно пашет, когда какая-нибудь из основных на профилактике. Петька запропал: в Москве голопарад был, голограммы крейсеров проходили во всё небо, пьянка-гулянка, известное дело. Познакомился с девкой какой-то, упрашивал, чтоб задержаться — пришлось на него рявкнуть: нашёл время загулять, обормот, когда самые продажи.

А шельмочек будто и нет.

И с языка почему-то не идёт.

Даже Томка Светке не обмолвилась, а уж какие задушевные подружайки! А я и подавно помалкивал. Будто впутывать остальных опасались… не знаю… да ладно. Не их дело.

Просто, когда надо было, Танюха вместе с комбикормом делала малость концентрата на рыбьем жиру, а я выбирал ночку поветренее — и эту еду отвозил девчонкам.

Они там жили, как мышки. Ко мне привыкли, даже вроде улыбались. Подземелье, конечно, провоняло рыбьим жиром, но было чистенько. И с пушистиком своим они возились, как взрослые, ответственно. Повзрослели рано, военные детки.

Строили ему домики какие-то из пачек окаменевшего старого печенья… Я старых игрушек на чердаке собрал, книжки с толстыми страницами, с картинками. Им привёз, они взяли, пушистик их обрадовался, потянулся… Ну, мелкому-то ещё ничего не понятно, ему мячик дай — и рад… а девчонки просто ждали. Ждали они, когда война кончится, надо думать. Когда им можно будет депортироваться.

А я не мог им сказать. Даже дешифратор не включал, жестами показывал, мол, не умею. Не мог. И так оно всё потихоньку устроилось.

Даже не так свербело уже, что я им… ну, не то чтоб вру… но не договариваю. Как-то поутихло чуток.

Они живут себе, полёвку прикормили своим рыбьим жиром, даже потихонечку высовываются наружу по ночам — весна ж наступает, теплеет помаленьку. А я им вожу, что им надо: снег частью отвердел, частью растаял, ну и не видно следов уже, не так страшно, что с дрона выследят.

В общем, расслабился я. И поэтому, мягко выражаясь, обалдел вконец, когда ни с того ни с сего заявилось ко мне полицейское начальство из райцентра.

Уважаемый господин Анискин собственной персоной. По личному делу. Будь по казённой надобности — меня бы в район высвистнул, а тут сам, на служебном глейдере, с дружественным визитом. Обалдел я здорово, надо сказать.

Но, конечно, пригласил посидеть, выпить-закусить, раз такое дело. Самое главное — их кормить. Деньги совать — другой, может, и заартачится, и заподозрит, что коллеги бдят, кому я перевожу… а мясо все берут. Мясо следов в личной директории не оставляет: сожрали — и шито-крыто.

И он стейк шатобриан сожрал в одну мясорубку, с таким видом, будто лёгонький закусончик. Другой бы лопнул, но наш полкан ещё и не столько уместит. И Танюхиной наливки тяпнул — типа в гости приехал…

А вот как тяпнул — так и заговорил. А то мялся.

— Ну вот, — говорит, — Ильич. ФЕДовцы то и дело в район шлендают, всё не могут своих шельм найти. Ты же в курсе, что они потеряли, да? Мне их человек шепнул, что с тобой побеседовали.

— Ну да, — говорю. — Приходили, но это когда ещё было. Да нелепо как-то, мля! Сами говорят: инопланетяне, инопланетяне — а сами даже в коровник не заглянули. Перепугали меня — и даром. Разве это дело, Пахомыч? Если б шельмы сюда забрались, могли бы мне коровник сжечь вместе с домом, запросто…

А Анискин на меня глянул как-то странно, сладенько и цепко.

— Да ладно, — говорит, — Ильич. Ты ФЕДовцев-то можешь за причиндалы водить, сколько хочешь, но я понимаю. Ты же в курсе дела? Припрятал потеряшек?

Я чуть со стула не упал.

— Чего?! — говорю. — Нахрена мне вывалилось? Слушай, Пахомыч, ты меня знаешь, я в жизни в политику не лез, я ничего не нарушал, я просто фермер. Я налоги плачу. Зачем мне вязаться в военные дела? Вот хоть одну причину назови: зачем?

Он зубом цыкнул и покивал с ухмылочкой:

— Ну да, ну да, такой мужичок-деревенщина с тремя высшими… Ты ФЕДовцам вкручивай. Я сразу понял: деваться им некуда, тушки не нашли. Они у тебя. Мне тут один карту показал, там чётко видно, что они бы плюс-минус на тебя вышли. Так что не надо врать, просто не надо. В твоих интересах.

Морда у меня, наверное, была искренне поражённая, потому что он прям ухмыльнулся во всё хлебало:

— Ой, Сёма… слишком большие деньги, я понимаю. Ты не подумай, я правда понимаю, не осуждаю. Мне бы попались — я бы тоже армии не отдал, а уж ты-то… Конечно, ты у нас крепких, так сказать, моральных устоев, скрепный, но сотку честный человек не украдёт, даже штуку — ладно, не будет, оставит… Но когда в руки идут миллионы — тут самый честный-расчестный не удержится, и не спорь. Неужели не подобрал бы с земли пару миллионов, если бы валялись?

— Я не лох, — говорю. — Но убей меня Бог, я не понимаю. Ну не понимаю я. Ну назови мне хоть одну причину, из-за которой мне рисковать, красть инопланетян… Ну вот украл — и куда? Это ж чемодан без ручки! Даже если б они вдруг гадили чистым золотом — куда я это дену? Я ж немедленно нарвусь, да так, что тюрьма покажется курортом!

И тут Анискин расцвёл, как майская роза.

— Ну до чего ты правильный мужик, Ильич! — говорит. И по руке меня этак потрепал, начальственная ласка. — Цены тебе нет. Умный, хозяйственный и никогда горячку не порешь. Это конечно, деть тебе некуда, факт. Мигом засыплешься. Тут каналы нужны серьёзные, не твоим чета, тут без связей ничего не сделаешь. Вот я и говорю: возьми меня в долю. Потому что я знаю, куда. И мы вместе поднимем столько бабла, что ты этот засранный коровник забудешь, как страшный сон. Уедешь из этой глухомани, внуки будут учиться в приличных местах, Танюшу оденешь-обуешь: молодая ещё баба, а с тобой тут в кирзачах и ватнике. И дочка с невесткой: думаешь, им тут так уж интересно, а? За гроши пахать, два раза в год ездить в центр прогуляться?

Я башкой помотал.

— Погоди, — говорю, — Пахомыч. Это всё, ясное дело, очень хорошо. Хочешь меня в дело взять на таких условиях — бери, чо! Но хоть застрели, я не воткну: что мне делать-то надо? Ты ж знаешь, что я умею…

Он перебил:

— Во-от! Как раз то, что умеешь. Говядинка у тебя — пальчики оближешь, не отличишь от натуральной. И того… шедмятинку тоже ведь можно распечатать, а?

Я чуть рюмку не выронил. Сделал вид, будто челюсть отвесил до пола, а сам сразу вспомнил, что мне Ленка сказала первой ночью. Про «съесть и биосинтез». Я думал, что напрочь забыл, а, оказывается, помнил в тонких частностях.

Их жрали! Правда! И все знали! Я понял, что мне Анискин предлагал: распечатывать мясо шельм, используя девок как клеточный материал! Он был в курсе! И эта кошмарная жратва стоила дико много.

Непредставимо много.

И именно поэтому военные шмонали лес в пургу. Девки стоили кучу денег. Инопланетяне же, мля… дикую кучу. Миллионы.

— Слушай, — говорю, — я так и не воткну никак. Распечатать стейки из шельм? Кто-то будет это жрать? Прости, Пахомыч, и говорить-то тошно…

Он только ухмыльнулся.

— Брось, — говорит, — Ильич. Дело привычки. Ты мне лучше что скажи: распечатка же — она не идеальная копия?

Я, натурально, полез в обидки:

— Ни хрена ж себе! Плохой был стейк?

— Нет, — говорит. — На вкус вообще не отличишь. Но на глаз, если знать, как точно должен выглядеть филе-шато, отличить можно. И клеточная структура, я так думаю, другая чутка?

Ух ты, думаю, какие ты слова знаешь. Клеточная структура. Обалдеть.

— Не клеточная, — говорю. — Тканевая структура. Беру стволовые клетки наших бурёнок, на первой фазе биосинтеза дифференцируем их до мышечных и жировых, на второй — доращиваем и распечатываем на каркасе. Каркас беру желатиновый, желатин свой… если кто просит подешевле — на заказ на силиконе растим, он вообще копеечный. Конечно, выходит довольно условно, если на микроуровне смотреть.

Анискин вздохнул, подбородок почесал.

— Совсем не идеальная копия, значит. Но сойдёт для сельской местности. Наверное, хоть какие-то свойства сохранятся.

Я к этому времени уже начал кое-что понимать, но спросил:

— Какие свойства-то? За вкус я ручаюсь…

Он усмехнулся.

— Вкус — дело десятое. Это мясо — оно лекарство от всех болезней… ладно, почти всех. И для молодости. Понимаешь? Не для той, которая подтяжками-утяжками, пересадками и прочей хирургией добывается — когда человек выглядит мумией раскрашенной. Внутренняя молодость. Всё молодеет: кожа, сердце, печень, кости…

Я вспомнил морды ФЕДовцев с их детской кожицей — и содрогнулся. А Анискин добавил:

— Чем шельмы моложе, тем выше качество. Если взять тех, что сбежали, то порядок цен — сорок штук за сто грамм. А если детёныша — то все сто штук, если не сто пятьдесят.

Мне было худо. Я молчал.

— Они беременные сбежали, — добил Анискин. — Их там осеменяют искусственно, потому что детёныши дороже взрослых, а неродившиеся вообще нереально дорогие, говорят. Из них гонят натуральный эликсир бессмертия, если не врут. По миллиону за грамм. Ты в башку-то вмести.

— Я таким не занимаюсь, — сказал я. — Ты мне дай шельм десять штук — и то я не буду. Не мой масштаб, когда крутятся такие деньжищи. Это ж голимый криминал! Шельмы-то — чьи? Военных, нет? Тут, небось, до самого верха всё схвачено… узнают — бошки нам поотрывают на хрен и скажут, что так и было. Не просто криминал — криминалище с самого верха.

Анискин замотал головой раздражённо:

— Ты не спеши. Ты послушай. Я на них выправлю документы, через китаёз. Якобы мы их купили у узкоглазых, на мясо…

— Ничо се! — говорю. — А что, так можно было? Торговать нелегальными инопланетянами?

И у Анискина такая морда сделалась…

— Ой, Ильич, — говорит, улыбается, как упырь. — Всё можно. Кому надо — все в курсе. Ты пойми, всё, война кончилась. И ладно, был бы этот их Шед — но Шеда нет, всё, никто ни за что не предъявит. И вся контрабанда — она наша, это просто трофеи. Кто их после войны считает…

— Нет, — говорю. — Прости, Пахомыч, я в это дело не полезу. И тебе не советую. И что делить мясо непойманных шельм — ну глупо же, в натуре…

У него глаза сделались, как пистолетные дула.

— Семён, — говорит, — не дури. И не крути. Ладно, я тебе пару дней на подумать даю, а сам пока подготовлю почву. Но через пару дней мы начнём — и только попробуй отказаться. Я тебе не ФЕДовцы, я найду. Самому же тебе будет неприятно.

— Ищи, — говорю. — Сыщик. Не говори «гоп»…

Вылез из-за стола, брюхо выволок, бросил:

— Не пожалей, Семён. Всяко может обернуться.

За шапку и во двор. А я провожать не пошёл, из залы послушал, как он во дворе глайдер завёл и свалил восвояси.

Мне было дико страшно. И я не знал, вообще не знал, что делать.

Куда бежать. Некуда бежать. И девкам несчастным некуда бежать. И пушистенькому их младенцу — некуда.

Я себе налил чуток и опрокинул залпом. Стало полегче и не так холодно на душе. И можно думать. Но тут в залу зашёл Петька и морда у него была странная. Странная — и мне не понравилась. За ним — Славка, но не вошёл, а подпёр плечом дверной косяк.

Петька сходу мне выдал всё:

— Бать, прости, мы со Славкой послушали, чего Анискин нёс. Не обижаешься?

— Да нет, — говорю. — Какие между своими секреты…

Он заржал:

— Ой, какие секреты! А чего это мы со Славкой узнаём про шельм не от тебя, а от Анискина? Скрытный, бать — я обалдеваю вообще.

— Потому что, — говорю, — вам сюда лезть вообще не надо.

Петька ко мне подошёл, рядом сел, глазки сделал, как у телёнка — девки сохнут по такому взгляду:

— Ну слушай, бать, мы ж не маленькие дети уже. И знаешь, мы ведь тоже думаем, что не надо с Анискиным связываться. Но если всё делать только самим, он ведь стукнет, в натуре. Надо, чтобы вписался кто-нить посерьёзнее этого хомячка полицейского…

— Надо, чтоб вписался… погоди, — говорю. — Во что — чтобы вписался?

Петька мне улыбнулся, как пятилетний:

— Ну бать, ты чего? Да в замут этот, с шельмами. Знаешь, кое-кто из наших покупателей — с та-акими связями! Мне стоит намекнуть. В Москве же слухи ходят…

— Так, — говорю. — Стоп. Какие связи, какие слухи. Никаких шельм нет, забудьте. Всё это Анискин выдумал с похмелюги — когда ФЕДовцы каких-то там военнопленных в нашем лесу потеряли…

Петька снова заржал, и Славка улыбнулся.

— Да ладно, бать! Ну они же в бункере, у сектантов! Слушай, одно дело — Анискину втирать, а другое — мы что, слепые, что ли? Мать им хрючево на рыбьем жиру делает, а ты возишь на снегоходе по ночам. Значит, живые они там. Много их?

— Какая тебе разница? — я уже начал слегка раздражаться.

— Ну как… больше — лучше! — говорит. И ржёт. — Бать, давай я свяжусь кое с кем в Москве, а? Это не Анискин, знаешь ли, — это будут стопудово шикарные заказчики. И крыша шикарная, если что. А они правда беременные?

Я выдохнул.

— Так, — говорю. — То есть, вы уже собрались наладить производство, да? И шельм периодически забивать на клеточную культуру? А их детёнышей — сразу?

Славка начал лоб тереть — смутился, значит, а Петьке — всё божья роса.

— Ну а что? — говорит. — Какая разница? Во-первых, их ведь забьют всё равно, их для того на Землю и привезли, ясен-красен. Во-вторых, они же не люди. Шельмы, коровы — всех жалко, чо, но если нужно это мясо…

Я даже растерялся.

— Это же практически людоедство! — говорю.

А он только головой мотнул:

— Не-ет, какое людоедство, они не люди ни с какого боку. Они даже не животные, они инопланетяне, к нам и минимального отношения не имеют. Кроме того, что воевали с нами, вообще-то. А коровы нам ничего плохого не делали — и генетически ближе. Так что, бать, коров мне жальче. А эти… они нам вообще должны компенсировать, из-за них столько народу полегло!

— Петь, — говорю, — погоди. Это ж мы их всех побили…

Мне всё ещё казалось, что он чего-то тут недопонимает.

— Да, но они ж напали! — и опять на меня смотрит котёночком. — Бать, ну чего ты? Ну ей-богу, дурацкие сантименты какие-то… шельм тебе так жалко, что ли? Ну ладно, не заморачивайся, мы сами сделаем. Пускай они пока живут в бункере, удобно. Я завтра в Москву смотаюсь, поговорю там… а Славка с Томкой потихоньку перепрограммируют одну линию, хорошо?

Но я уже пришёл в себя.

— Томка не будет, — говорю.

Славка вздохнул и улыбнулся:

— Томка у нас идеалистка… ну, значит, я сам сделаю. Мама поможет, в конце концов.

— Ты хорошо не сделаешь, — говорю. — Мать разбирается с пятого на десятое. А мы с Томкой в этом гадстве участвовать не будем. Ни в коем случае. Последнее слово.

— Да уговорим Томку! — Петька даже нос сморщил, показывал, мол, волос долог, а ум короток — или ещё какую-нибудь глупость такого рода показывал, но тут мы все услышали Томкин голос по внутренней связи:

— Вы селектор бросили включённым, конспираторы! Мы со Светой всё слышали.

— Идите сюда, чего уж, — говорю. — Будем ставить точки над Ё и фигулечки над И краткой.

И они прибежали через минуту. Томка была бледная, как бумага, только глаза горели — а Светка хотела реветь, но ещё держалась.

— Дядя Сёма, — сказала Томка, — вы всё правильно сказали. Вы всё понимаете. А я… если не выйдет тебя переубедить, Славка, то я сегодня же уеду в Мурманск. И оттуда на развод подам.

У Славки сделалось такое лицо, будто Томка ему не словами врезала, а коленом.

— Том, — промямлил он, — ты что?

Она сощурилась — в лютой ярости:

— Я, знаешь, вот что: я не могу спать с человеком, который думает, как беременную женщину и мать с ребёнком будет забивать на мясо. Ясно?

Я её взял и обнял, за плечо. И она подалась ко мне — и посмотрела снизу в глаза, мол, правильно я говорю? А я чуть-чуть ей кивнул. И сказал пацанам:

— Даже не знаю, почему это у меня невестка — человек, а сыновья — чёрт знает что.

— Они же не люди! — вякнул Петька.

— Ну и что! — отрезала Томка. — Хоть бы они были разумные букахи из ГС, которых раньше по ВИД-ФЕДу показывали, какая разница?! Славка как-то сказал: наседку на суп забить — не по-людски… а беременную шельму — по-каковски? Гады. Вы просто гады.

Славка зажмурился, стал мотать головой — еле-еле посмотрел на нас:

— Бать, Том… не знаю… не подумал как-то… что они…

Петька скорчил презрительную мину:

— Им же всё равно хана!

И Томка резанула:

— А ты и рад! Прикинул, сколько будет стоить разделать чужих женщин, как говядину, да? Ты дурак, подонок и дурак, а я их видела. Они — люди, хоть и не похожи. А ты — палач.

Я ей не мешал. Женщина — она может круто вправить мозги. Лучше мужика. Они на то и нужны, чтобы вправлять мозги, у них это в душе прописано.

Славка подал голос:

— Ну Том, им же впрямь некуда…

А Томка сдвинула рукав с браслета здоровья — и мы все увидели, как на нём мигает зелёный огонёк «демо-плюса»:

— А если бы мне было некуда? Я сегодня узнала, что тоже беременная. Жаль, что меня нельзя пустить в переработку, да? Я столько не стою, да?

Славка покраснел, как вишня, чуть не до слёз — я видел, он её обнять хотел, да не посмел. Томка была реально страшная. А Светка сказала:

— Пап, а у тебя где карабин? Дедушкин?

— В сейфе, — говорю. — Ты с кем собираешься воевать?

— Хочу его взять, — говорит, — и с Томой поехать в бункер. Если уж нам всем некуда.

И у самого её лица нарисовалась голограмма Танюхи. Ну, конечно, как же можно не участвовать в семейном совете-то! Да как рявкнет:

— Только попробуйте! Вы с кем задумали воевать?! С ФЕДовцами?!

А Светка:

— Хоть с кем. А ты с Петькой заодно, да? Он на тебя так уверенно рассчитывает…

И тут я понял, что настал подходящий момент для выводов из всего этого бардака.

— Значит, так, — говорю. — Все выговорились?

И на меня посмотрели.

Даже покивали.

— Вот и ладно, — говорю. — А теперь — такое дело. Все, кроме Томки, дружно забывают про шельм. К тебе, Таня, это тоже относится. Мы с Томкой справимся сами. И это уж не ваше дело, как. Случиться всё может, времена неспокойные, сами понимаете… поэтому вы просто не знали. Кто бы ни спросил — делаете непробиваемые морды: первый раз слышим, и всё. Мол, ФЕДовцы приезжали, Анискин приезжал — но никаких шельм не было. Слава богу, внуки в интернате, не раззвонят. Всем ясно?

Петька аж присвистнул:

— Бать, а ты?

Но Славка промолчал. Только смотрел на Томку, как на святую икону. А Томка злилась, она на него не смотрела.

— Мне не нравится, — вякнула Танюха.

— А мне нравится, — говорю. — Шельмушки нам доверились. С ними люди — как со скотом, хуже, чем со скотом, а они нам доверились. И я их это доверие обманывать не буду. И вам не дам. Потому что кто обманывает такого доверчивого, тот иуда. Всё.

Петька на меня котячьими глазками:

— Бать, да мы хотели, как лучше…

— А с тобой, — говорю, — я вообще разговаривать не могу пока. И не знаю, когда смогу. Тошно.

Славка голос подал — убитый совершенно:

— А помочь можно?

— Нет, — говорю. — Не лезь. Разговор окончен, у всех работы по горло. Вот и займитесь делом. И если я от кого услышу про шельм — пеняйте на себя, доведёте до греха.

Разошлись они молча. Но я уж понимаю, какой у них внутри был кавардак. У самого был такой же.

Вечером шельмушкам Томка сделала хлёбово. И принесла мне контейнер.

— Дядя Сёма, — говорит, — можно я с вами поеду?

Я её по голове погладил.

— Нет, — говорю, — дочка. Не надо тебе. Рискованно. Чёрт его знает… В общем, сам я съезжу. Тебе расскажу.

И Седого не взял. Сердце у меня щемило. Зато взял карабин.

Ночь была не очень ветреная. Тихая. И я поднял снегоход на антигравы, чтоб он вообще земли не касался — чтоб следов не было. Вёл старым курсом.

Добрался до бункера — а бункера нет!

Вот просто даже следа нет: пустой снежный бугор, поляна. Ни обгоревших стен, ничего такого — пропал. Я покрутился туда-сюда — нет и всё.

Не хотел включать фары, но включил. А то, думаю, с ума стряхнусь сейчас.

Включил — а в свете фар увидал мужика. Чуть благим матом не заорал.

Отрубил двигатель — а сам гляжу.

Мужик мелкий, мне дай бог по плечо. Седой, длинная грива, без шапки. И морда серая… глаза — как у шельм, как чёрные зеркальца. Выглядел, как живой мертвяк или привидение.

Но вот поэтому-то я в него и не пальнул. Потому что у него были глаза, как у шельм.

Я на него уставился, а он мне ухмыляется:

— Заблудился, Семён?

— Поесть, — говорю, — девкам привёз.

Вот тут-то вся эта ложная декорация и пропала. А я понял, что вроде как уже не один думаю, что с шельмушками делать.

Что за ними пришли. И не ФЕДовцы. Такие дела.

25. Юлий

Вечер стоял светлый и очень холодный, хоть по календарю уже давно наступила весна: с моря дул ледяной ветер. Мы сидели у костра на перевёрнутых ящиках и смотрели ВИДролик. Из-за качающихся теней и отсветов пламени голограмма выглядела какой-то призрачной — и смотреть было нестерпимо печально.

Сильвия Уотс. Перевесила камеру на Аллана Висконти, чтобы появиться в кадре — профессионал ВИД-США, обставила по всем правилам. Немного архаично, как блогеры начала века.

— Дорогие друзья, — говорила она привычной скороговоркой журналистки, щурясь, с острой складочкой боли между бровями, — мы с вами находимся в помещении засекреченной биолаборатории, субсидируемой правительством Соединённых Штатов. Именно здесь проводились бесчеловечные эксперименты над детьми шедми с целью создать препарат, предоставляющий тем, кто его принимает, вечную жизнь и вечную молодость. Только что «котики в космосе» вывели из этих помещений юных шедми — об их судьбе я расскажу вам отдельно. Пока вы можете увидеть боксы, где дети содержались. В этих кошмарных условиях — в тесных камерах без окон и элементарных удобств, хуже, чем обычно содержатся лабораторные животные — дети разумного вида провели несколько лет. Эти жалкие вещички — исписанные карандаши, старый мячик — были единственными игрушками разумных существ, в которых здешние исследователи хотели видеть только биоматериал. Дальше — вход в лабораторию. Взгляните сюда, друзья: вы видите секционные столы, на которых…

Её слова оборвал острый грохот — и огненный смерч в один миг смёл и Сильвию, и Аллана с камерой. И запись остановилась на том, что камера Аллана увидела в этот последний миг: на стене бушующего, как в аду, чёрно-рыжего пламени.

Это пламя резануло мне по глазам, по душе — так, что стало больно. Но не получилось не смотреть.

Саид выключил проектор и сунул в чехол на браслете. Верка тихонько заплакала, уткнувшись мне в плечо. Ноздри Тари сжались в узенькие щёлочки, но она взяла себя в руки, чтобы спросить:

— Но как же это могло случиться? Почему?

— Потому что нельзя было там оставлять журналистку, — хмуро сказал Кранц. — Большая ошибка.

Саид виновато развёл руками:

— Я ведь предупреждал её, Веня. Дал чёткие инструкции: ни в коем случае не выходить в Сеть. А она, наверное, решила подстраховаться, писала ролик сразу в облачное хранилище данных. Видимо, ей не пришло в голову, что облако — это тоже Сеть, что его тоже контролируют… занесло её, дорогой.

— И они так сразу среагировали? — поразился я. — Ну сколько она писала… может, пару минут, может, три…

— Две минуты сорок секунд, — мрачно уточнил Кранц. — За это время система слежения засекла активность чрезмерно оппозиционной журналистки Уотс в неположенном месте, вывела, я так думаю, информацию кому следует — а кто следует сообразил, откуда девочка снимает и что говорит. Профессионалу хватит минуты: боксы пусты, персонал нейтрализовали, сейчас ещё и информацию с местных баз данных снимут — всё, хана. Это был, думаю, дистанционный приказ, данный человеком-куратором искусственному интеллекту станции. Что в таком месте непременно должна быть система самоликвидации — очевидно. Как ты, кстати, ухитрился её не заметить, Саид?

— Я виноват, правда, — сказал Саид, поднимая больные глаза. — Мне в голову не пришло, что девочка нарушит инструкцию. А систему самоликвидации я оставил намеренно… Я ведь рассказал о ней Джоку, Веня. Он спрашивал, как можно будет уничтожить это логово, когда они всё закончат — и я рассказал об этой системе.

— Девочку жаль, — сказал Кранц ещё мрачнее, — как и парней. Но проблем они нам наделали… и ты добавил. Вообще зря позволил им остаться. Хорошо ещё, что китайцы сработали на диво чётко.

Китайцы приводнили шаттл и забрали на борт шедмят. А американские кораблики утопили в Атлантике — слишком уж те были приметные.

— По крайней мере, дети в относительной безопасности, — кивнул Саид. — На станции мадам Лю… заберём их на Океан Второй по дороге.

Ливэй, трезвый и в ватнике, сидящий на краешке ящика, чихнул и шмыгнул носом.

— Ты всё-таки зря вернулся, — сказал Кранц. — Летел бы к тётушке Лю со своей семьёй.

Ливэй снова чихнул: где-то он ухитрился простыть.

— Матушка бы сочла, что я проявляю неблагодарность, — сказал он, вздохнув горестно и устало. — Что ты столько сделал для моей семьи… и что существа не убили меня, хоть и могли бы… Я тебе обязан, поэтому вернулся. Мало ли…

— Ладно, — прервал Кранц. — Саид, как думаешь, они не отследили шаттл?

— Отследили, — сказал Саид, пожав плечами. — Китайских контрабандистов, которые подобрали в океане нычку и к себе на станцию повезли. А нычку организовали люди Ливэя, за день до того. Сделали хорошо, не придерёшься. Сбросили с модуля в океан пару контейнеров с маячками, в контейнерах — честное ворованное барахлишко. Как проверишь? У китайцев всё слишком здорово засекречено — штатники берлогу Ши и свою базу не связали. Китайцы, ты ж знаешь… они штатникам не так уж и союзники. Война в космосе кончилась — на Земле начали делить награбленное. И весь союз кончился.

— Штатники, небось, по всей Атлантике свой паром ищут, — сказал Кранц просто-таки убийственно мрачно. — Удивительно, как не сложили два и два…

— Рядом с шаттлом они паром не засекли, ручаюсь, — сказал Саид. — Я, конечно, повёл себя, как осёл, дорогой, но не до такой же степени, чтоб дать им сложить. Судя по тому, что говорят наши друзья, они даже не уверены, что паром от берега отвалил: у них должна быть изрядная муть на снимках со спутника.

— Надеюсь, — сказал Кранц. — Если всё так, как мы думаем, остался совсем пустяк: забрать отсюда.

— Мне кажется, здесь будет проще, — сказала Верка, которая уже давно перестала плакать и писала разговор. — Все всё знают же…

— Проще и сложнее сразу, — сказал я. — Потому что знают свои, а мы не свои, да и вообще… не знаю, может, я сильно ошибаюсь, но мне кажется, что тут самое непредсказуемое место.

Кранц бросил на меня быстрый взгляд, которого я не понял, но не стал меня поправлять.

Нашим хозяевам, видимо, надоело, что мы сумерничаем — и они зажгли свет во дворе. Одна лампа вспыхнула прямо над каменной площадкой с чашей для костра и маленьким мангалом. Сразу стало как-то иначе, уже не похоже на какой-то варварский бивуак, разбитый уцелевшими бойцами не менее варварской армии. Просто двор фермерского хозяйства: стена хлева, причал для двух маленьких катеров, теплицы… Дверь в хозяйский дом распахнулась — и Ярик крикнул:

— Ну что вы там сидите? Тётя Даша ужинать зовёт!

— Правда, пойдёмте? — сказала Вера. — Холодно.

Ливей посмотрел на неё благодарно. Кранц залил огонь из старого, как археологическая находка, ведра, и мы пошли в дом.

Даже в сенях было блаженно тепло, а в гостиной — и вовсе благодать. И компания тут собралась самая удивительная. Настолько удивительной компании я даже представить себе не мог.

Тётя Даша, старшая хозяйка дома, плотная и мощная дама со статями валькирии, короткими светлыми волосами под косынкой и цепким взглядом, торжественно объявила:

— Ребята, всё — из печи. Без электричества. Людям — жареную картошку с салом, кислую капусту и рыбник, шедмушкам — горбушу печёную с морской капустой. Потом чай будем пить, шедми тоже могут, кто хочет.

— Шедми пьют чай? — поразилась Вера.

— Окхэю нравится, — сказала тётя Даша, приобняв шедийского подростка лет семнадцати, высоченного, с вороной гривой, отросшей почти по плечи. — Я его сдуру, конечно, чаем напоила тогда — не знала, что может быть опасно. А он пристрастился.

— Ничего себе! — удивился Саид. — Окхэя надо будет врачу показать. Ты как себя чувствуешь, дорогой?

Окхэй смущённо улыбнулся.

— Старший, — сказал он, щурясь, — не волнуйся, пожалуйста. Я уже третью весну пью это… чай… и ещё жив. И Грэнри тоже пьёт. Вот Роилэ не полюбил.

Роилэ связывал гриву спереди в два хвоста, а сзади плёл в косу, как взрослый, при том, что ему тоже было лет шестнадцать-семнадцать. Он выглядел потрясающе экзотично со своими хвостами, в футболке с голокартинкой из «Млечного Пути», в шортах и босиком.

— Я сплю плохо, — сказал он, опуская ресницы. — А если выпью чай, вообще не могу заснуть.

— А мне очень нравится вкус, — сказала Грэнри. Мне показалось, что она моложе ребят: худенькая, беленькая, полупрозрачная — болезненная девочка в синем вышитом платьице. — Как отвар из эцхе, только не такой горький. У нас на Окра-Лэ очень его любили… а что заснуть не могу — это даже хорошо. Всё равно сны плохие.

Ребята говорили по-русски почти без акцента — поражало воображение. Антэ из Хыро далеко не так чисто говорил. Вот что значит обширная речевая практика… но на девочек из бункера Семёна нам пришлось надеть дешифраторы. И они представились: Лэнхи из Элагю, это Срединный Архипелаг, если я не путаю, Оли с Ики, это Запредельный Север — и белёк Лэдгай с хутора Марьино. Мы все надеемся, с Океана Второго через хутор Марьино.

Тётя Даша принесла широкую доску, устроила эту доску на табуретах, девочки усадили на неё Тари с бельком и обняли её с двух сторон: они только что узнали, что война кончилась, а кошмар — нет.

— А Василий в море ушёл с Кхангю, — говорила тётя Даша, разрезая пирог. — Бери, попробуй, — и положила чудовищный кусок на тарелку Ливэю, который то ли смутился, то ли растерялся. — Они раньше, чем завтра вечером, не вернутся. Он бы тебе много чего рассказал, Веня. Дождётесь?

— Как выйдет, — сказал Кранц. — Может, придётся знакомиться уже на обратном пути, когда вернёмся за вашими приёмышами.

Тётя Даша улыбнулась ему и положила второй здоровенный кусок, а третий понесла Ярику, который устроился на стуле у печки и кормил кусочком начинки кота. Ярик с котом заметно обрадовались оба.

Нам с Саидом досталось из серединки. Рыба и тесто пахли просто сказочно — и на вкус были исключительно прекрасны.

— Я всё-таки не понимаю, дорогая, как вы ухитряетесь настолько спокойно жить, — сказал Саид, качая головой. — Ведь ваша коммуна существует уже давно?

Я тоже не понимал. А Вера уминала жареную картошку с невероятным наслаждением на лице — но, кажется, внимательно следила за уровнем записи.

— А что тут непонятного? — тётя Даша пожала плечами. — Когда Вася Окхэя подобрал, ещё… когда, Окхэюшка? Года два назад?

— Три, — сказал Окхэй. — Старшая Даша, откуда такие водоросли? Это не ламинария, это багрянка, шедийская багрянка… я думал, что уже никогда не попробую.

— А вон, — тётя Даша кивнула на Ливэя, — учёный человек сделал, пока вы с Роилэ дрова кололи. И синтезатор ведь у нас паршивенький, дешёвенький, три программы, а он что-то подкрутил — и из простой морской капусты сделал. Вот что значит образование человек получил.

Юные шедми дружно заулыбались Ливэю, Грэнри по-человечески кивнула и сказала: «Спасибо», и он улыбнулся в ответ, смущённой и, пожалуй, виноватой улыбкой.

— Дети, — сказал он, — я не подумал. Завтра я сделаю вашу рыбу из горбуши. Я помню формулы. Вам будет приятно.

Парни переглянулись: «Ну какие же мы дети!» — но не стали спорить, а так же, как Грэнри, благодарно поклонились. Ливэй потихоньку налаживал с «существами» контакт.

— А что было три года назад? — спросил я.

— А Окхэя к нам на берег выкинуло после шторма, — сказала тётя Даша. — Вася его и принёс домой. Я б не додумалась: холодный он был, как покойник, почти не дышал, дырки от пуль… а Вася вот догадался, что Окхэюшка живой ещё. Как помочь, мы, конечно, не очень понимали — отпоили рыбным бульоном… потихонечку он поправился…

— Старшая Даша и Старший Василий очень храбрые, — сказал Окхэй, чуть улыбаясь. — Их родственница, женщина Валентина, назвала меня морским чёртом и сообщила в полицию.

Вера подавилась кусочком картошки и закашлялась.

— Ничего себе! — вырвалось у меня. — И как же вы…

— А вот так, — сердито сказала тётя Даша. — Как нагрянуло! Полиция, ФЕДовцы… в бронежилетах, со стрелялками какими-то, уж я не разбираюсь, то ли с автоматами, то ли с бластерами… в масках этих… А посмотрели на Окхэя — и решили, что он им ненужный. Да он же лежал, как мёртвый, весь прозрачный — чуть кости не просвечивали. Враг, тоже ещё…

— Но Старшему Василию всё равно пришлось дать им деньги, — с той же еле заметной улыбкой сказал Окхэй. — Старшая Даша мне потом рассказала.

— А как ты оказался в море, раненый? — спросила Вера.

— Оказался просто: люди выстрелили в меня из пистолета и бросили в воду.

— Ох. Почему? — Вера отставила тарелку и поправила камеру.

Окхэй провёл по волосам. Всё объясняющий жест.

— Он перешёл Межу, — сказал я. — Стал для них бесполезен. Гады.

— Да, так, — Окхэй сложил ладони, и меня тронул этот жест. Типичный для шедми: мы ему свои, он даже немножко сбился с человеческого этикета. — Они мне сказали: выходи и пойдём. Я сказал, что останусь с девочками. Тогда они сказали: хорошо, убьём тебя здесь. Я пошёл.

— Я видел, — сказал Роилэ. — Мы с Кхангю знали, что следующие. Когда подходит Межа — чувствуешь… и грива начинала отрастать.

Саид слушал, сжав кулаки. Тари обняла девочек — и Грэнри тоже пришла к ним, обняла Тари сзади, прижалась и, просунув руку ей под локоть, поглаживала головку белька. По лицу Кранца ничего нельзя было прочесть, а Ливэю, кажется, очень хотелось сбежать или провалиться сквозь землю. Ярика я не видел, только слышал, как он за моей спиной скрипнул стулом.

А я поймал себя на мысли, что мне больно, но не удивительно. Уже не удивительно.

— Как же вы их вытащили? — потрясённо спросила Вера. — Дарья Павловна, это же…

— А вот так и вытащила, — тётя Даша налила себе жидкого чая, а Ливэй сделал вид, что не видит этот ужас. — Толстомордый этот, с базы, Васе и говорит: зачем, говорит, тебе шельмец сдался. А Вася ему: а что, детей у нас нет, оклемается — будет мне помогать по хозяйству. Если, говорит, заплатить надо — я заплачу, так сказал.

— И он купился, — хмыкнул Кранц.

— А что б ему не купиться? — тётя Даша улыбнулась победно. — Он же через пару недель зашёл. Окхэюшка мне помогал рыбу чистить — да так ловко, я только удивлялась. Увидел толстомордого… ну, не знаю, кто его надоумил промолчать — только он промолчал. Молодец.

— Что я мог сказать? — улыбнулся Окхэй. — Я хотел его убить, а не побеседовать с ним. Но было очень мало сил.

Его улыбка меня поражала. Очень спокойная была улыбка.

— А толстомордый вызвал Васю на разговор, — сказала тётя Даша. — Предложил ему прямо купить троих парней. Рабочая сила, мол… Если, говорит, ты их сумеешь заставить работать, потому что упрямые, как черти. А не сумеешь — дай знать, мы их… — и замолчала.

— Придём и убьём, если будут опасны, — сказал Роилэ. — Нам это тоже сказали. Мы не знали, чего ждать… решили посмотреть. А увидели Окхэя.

— А Греночку нам в придачу отдали, — сказала тётя Даша. — Её Кхангю на руках принёс, она еле ходила, плохо ей было очень. Когда эта сволота у неё детей забирала, повредили ей что-то…

И милая тётя Даша с помощью шедийских ребят ухитрилась отпоить рыбным бульончиком и девушку… Ксеномедицина, где ты…

— В общем, мы считаемся вещами Старшей Даши, — с такой же спокойной, даже весёлой улыбкой сказал Роилэ. — И Старшего Василия. И что это обман, никто с базы не знает… даже в посёлке не понимают. Раньше косились на нас, теперь привыкли. Не замечают.

— Старший Василий нам много рассказывал, как этот архипелаг… — начал Окхэй, но Роилэ поправил:

— Это не архипелаг. Это один остров, очень-очень огромный.

— Ну, пусть остров, — Окхэй тряхнул отрастающей гривой. — Как его занимали враги. И как здешним кланам приходилось делать вид, что всё в порядке — и прятать… как их? Тех, кого враги всегда убивали? Особый клан…

— И ждать, когда Старшие придут, — тихо сказала Грэнри.

— Вася думал, что получится ещё кого-нибудь вытащить, — сказала тётя Даша. — Связывался с толстомордым. Говорил, что новый дом хочет строить… только не вышло больше. Так жалко… золотые ребята.

— Но как же вам пришло в голову? — тихо спросила Вера. — Подобрать шедми, пытаться его спасти…

— А что, умирать его бросить? — удивилась тётя Даша. — Или других — их же убивают, мы точно знаем… а они дети ещё, хоть у них уже и отрастают волосы. Хорошие дети, Верочка… Мы с Васей катер толстомордому предлагали — только не вышло. Даже удивительно, что это он, сволота, на деньги не польстился… Может, надо было продать катер, а потом уже… теперь всё. Не хочет разговаривать и канал заблочил. Видать, в другом месте больше дали.

— К-кранц, — окликнул сзади Ярик. Я по его голосу и по тому, как ужасно он заикается, понял, как его заусило, раньше, чем обернулся и увидел его белое лицо. — А у н-ннас оружие ес-сть?

Ливэй посмотрел на него с какой-то болезненной гримасой и сказал, сложив ладони, как шедми:

— Яр, мы легко их увезём. Шаттл от мадам Лю не успеет, но у меня теперь есть модуль, принадлежавший Ши. Мои люди их увезут — верные люди, умрут за меня, я не просто им платил, они мне обязаны, Яр…

— К-конечно, Лив, — сказал Ярик, щурясь. Губы у него дёргались, и тик сводил скулу. — Ув… ув-везём. А п-потом з-з… з-зачистим эту п-погань.

Кот боднул его в подбородок, но Яр не заметил.

— Тебя надо было отправить на станцию к Лю, с шедмятами, — сказал Кранц. — Ты тяжело себя контролируешь, Яр. Можешь погубить и себя, и других.

Ярик посмотрел на него с дикой душевной болью, обнял кота и отчаянным усилием воли ухитрился загнать в себя весь этот эмоциональный ураган. Только с тиком ему было не справиться — и он принялся тереть скулу и щёку ладонью, будто надеялся стереть спазмы. Кот нахмурился, вытек из его рук и спрыгнул на пол.

Ярик вздохнул, как всхлипнул.

— П-прости, — сказал он, всё ещё заикаясь, но спокойнее. — С-сейчас всё будет н-н… нормально.

— Держи себя в руках, — сказал Кранц. — От этого много зависит.

— Я на б-боевых собираюсь, — сказал Яр.

— Подойди-ка сюда, дорогой, — окликнул Саид.

Ярик подошёл, Саид встал, посадил его на свой табурет, взял в ладони его голову и принялся делать какой-то сложный массаж, будто орнамент пальцами рисовал — то на висках, то на темени, то снова опуская пальцы на виски. Сначала Яр выпрямился и напрягся, потом расслабился — и через пару минут у него сделалось лицо человека в трансе, отрешённое и спокойное, даже тик пропал.

И все смотрели, как на какой-то магический обряд.

— Я тебя уже хорошо знаю, дорогой, — тихо говорил Саид. — Я уже хорошо знаю, как тебе помочь. Мы всем поможем, Ярослав, дай срок…

Кранц усмехнулся:

— Талант гробишь, Саид. В медицине цены б тебе не было.

— На Океане Втором и займусь, — в тон ему откликнулся Саид. — Вот только закончим здесь…

— Скорее бы! — вырвалось у Веры. — Я уже… в общем, я не могу больше об этом думать. Мне хочется срочно, чтоб им больше ни одного дня не ждать! А нам ещё искать…

— Зачем искать? — удивилась тётя Даша. — Это ж в старом санатории! Туда ещё старая шоссейка ведёт, не пластиковая, а асфальтовая. Эргомобы трясёт, как припадочные: вся в колдобинах…

— Ничего себе! — мне стало то ли смешно, то ли страшно. — В санатории?! И что, все в курсе?

Тётя Даша налила себе ещё чаю, ещё жиже — просто кипятка, чуть подкрашенного заваркой. Играла у Ливэя на нервах.

— Ой, да подумаешь, тайны у них… у Альки Черышёвой там мужик работает, в охране, да и ещё человек десять из посёлка там работают. А когда фура из города с продуктами приходит, так сначала в наш лабаз, ну, на перекрёстке, у станции, а потом туда дальше идёт. Шила-то в мешке не утаишь — все болтают.

Кранц ухмыльнулся так, что у меня по спине рванул мороз:

— А приятное местечко ваш посёлок, тётя Даша. Выглядит эта Алька, как с картинки, да?

Тётя Даша скривилась:

— Я вот только при детях говорить не хочу, а то бы…

— Почему не хочешь? — Роилэ тронул её локоть. — Ты ведь не думаешь, что мы не знаем? Но мы же всё видим и язык понимаем. Жир шедми делает кожу человека моложе, а мясо лечит от многих болезней. Женщина Алька торгует жиром… а мужчина Степан, который живёт с ней в одном доме, предлагал Старшему Василию денег за Грэнри. Говорил, что Грэнри больная и бесполезная. Как-то раз после шторма маленькие дети бегали по посёлку и таскали череп шедми на палке.

Тётя Даша несколько раз провела ладонью по лицу, будто попала в липкую паутину и пыталась её смахнуть:

— Откровенные шедмята — страсть. Такие откровенные, что жестокие. Вилять, смягчать — ничего такого не умеют, так и режут… по живой душе…

Роилэ снова тронул её руку, виновато:

— Зачем скрывать? Ты ведь всё это знаешь.

— Молодец, Роилэ, — сказал Кранц. — Исчерпывающе.

— Не совсем, — тихонько сказала Оли. — Даже там, на базе… Ксеномедик, Старшая Нина, выпустила нас с Лэнхи. А до нас — Чирмэдэ и Дэхю. Она всегда подмечала, где другие люди что-то забыли… закрыть забыли, убрать забыли. Чтобы потом свалить на того, кто забыл — сказать, что из-за него шедми сбежали.

— Только, похоже, другие девочки всё же погибли, — сказал Окхэй. — Наверное, они потерялись в лесу. Старший Василий говорил: там, дальше, есть засасывающая земля…

— Не обязательно, — сказала Оли. — В лесу очень страшно, но если не жарко, то земля не засасывает, она покрывается обычным льдом, можно пройти. Мы же прошли. Может, кто-нибудь из людей их приютил?

— Или убил, — бесстрастно заметил Роилэ.

— Или убил, — Оли не стала спорить.

— Если они живы, я их найду, — сказала Тари, как об очевидном факте. Белёк обхватил её за шею, а второй ручкой потянулся к Оли. Оли пришлось нагнуться, чтобы малыш смог за неё ухватиться.

— А я играла с детьми, которые таскали череп на палке, — вдруг сказала Грэнри. — Я сделала из тряпки и стеблей растений лучехвата — они думали, что осьминога — и показывала его в дырку в заборе. Они визжали, разбегались — и собирались снова… мне кажется, эти дети таскали бы на палке любой череп, попавший им под руку. Им нравится бояться… и они не слишком хорошо понимают, что такое смерть.

— Ты не говорила, — сказал Роилэ.

— Я хотела, чтобы они пришли снова, — сказала Грэнри. — Чтобы они потихоньку поняли. А к вам бы они не пришли: вас они боятся, меня — нет. У вас же бивни уже отросли.

— Абсолютно исчерпывающе, ребята, — сказал Кранц. — Молодцы, спасибо. Я решил. Группа дождётся Старшего Василия и Кхангю. Мы с Саидом сейчас сходим поглядеть на эту базу, остальные будут ночевать здесь.

— Меня возьмёте? — спросил Ярик.

Я взглянул на него: он замечательно выглядел. Его глаза блестели остро и зло, но тики пропали вместе с заиканием. Говорил он чисто и чётко — казался собранным и сравнительно спокойным, при том что его явно душили ненависть и жалость.

— И я хочу! — тут же сказала Вера.

— Так, — сказал Кранц. — Нет. Я сказал: мы с Саидом сходим посмотреть. Посмотрим и сделаем вывод. У нас есть кое-какие особые возможности, вдвоём нам будет безопаснее. Разве что… я бы позвал кого-нибудь из шедми, кого-нибудь, кто знает расположение помещений внутри комплекса.

Все шедми подались вперёд. Кранц остановил их жестом — и выбрал взглядом Роилэ.

— Ты. Пойдём втроём. Все остальные попробуют заснуть. Что-то мне подсказывает, что день завтра будет непростой.

— Хорошо хоть поужинали, — вздохнула тётя Даша.

Спорить с Кранцем было бессмысленно. Они с Саидом и Роилэ ушли почти тут же; я вышел за ними на двор и увидел, что направились они не в посёлок, а к побережью. Решили подобраться по воде — ну да, у них впрямь особые возможности.

Понятно, что ни мы с Верой, ни Ярик им не попутчики.

Вера вышла за мной.

— Я, оказывается, изрядная гадость, — сказала она грустно, привалившись ко мне плечом. — Знаешь, Юль, я ужас как злюсь на бедную Сильвию.

— За то, что она погубила парней? — спросил я. — Тяжело, да. Но она и сама погибла…

— Сама — личное дело, — мрачно сказала Вера. — Парней жаль нестерпимо. И вдобавок она не доделала запись! Как можно быть такой идиотски непрофессиональной! Нет, я, конечно, смонтирую тот огрызок, который она успела снять, нет вопросов — это будет даже неплохо выглядеть в монтаже, но я-то думала, что у меня будет целый кусок про штатовскую базу! Не просто для того, чтобы выбить эмоции, а для информации тоже! Понимаешь, Юль, мы же пишем историю, живую историю — а она ни минуточки лишней не подумала.

— Верка-Верочка, ты чокнутый журналист, — сказал я и зарылся носом в её волосы. Волосы пахли морской солью, рыбьим жиром и китайским гелем для укладки. — А ещё у тебя есть удивительное свойство: тебе и китайское личико шло, и то, что сейчас.

— Сейчас — это потому что мне родной пигмент убрали, — сказала Вера со вздохом. — Пока не восстановится — буду бледной молью. А что мне мордочка Ксин шла — врёшь ты всё.

— Шла-шла, — сказал я. — Такой плюшевый котёночек.

— Прелесть, какая дурочка…

— Чудо, какая умница. Я горжусь тобой, Верка. Когда-нибудь о тебе будут песни петь, причём и шедми, и люди.

Мы целовались, а над морем сияла громадная холодная луна, чуть выщербленная с краю. Мы согрелись — и не хотелось идти в дом, но тётя Даша покричала с крыльца:

— Идите спать, полуночники!

Мы переглянулись, хихикнули — и пошли. Из тени выскользнула невысокая фигурка, вошла в круг света — и оказалась Тари.

— И ты не спишь? — спросил я.

Тари взглянула на меня устало:

— Улэ, мне мерещатся голоса. Многие голоса, далеко. Это так… больно, тяжело… Это, наверное, с той базы… или девочки, которые заблудились в лесу… или это зовут мёртвые… я не знаю.

Вера обняла её — и Тари положила голову Вере на плечо.

— Ты хорошая, — сказала Тари тихо. — Ты сильная, а я слабая. С тобой мне кажется, что и у меня хватит сил.

Вера погладила гриву Тари, заплетённую в три косы:

— Мы завтра всё узнаем, сестрёнка. Мне тоже плохо, я не сильная. Тебе мерещатся голоса, а мне — глаза, знаешь… глаза и глаза. Но мы с тобой всех спасём, ты не думай.

Я смотрел, как Вера обнимает Тари, и думал, как много, в сущности, общего между живыми и разумными существами. Как мы все нуждаемся в тепле… даже если можем жить в арктическом холоде, всё равно нужно тепло души.

Шедми ушли спать на веранду, где, по их мнению, было свежее и приятнее, чем в доме, а по нашему мнению, стоял почти такой же острый холод, как на улице. Мы с Яриком и Ливэем устроились на полу, на паре старых матрасов, а Вера стоически отразила все попытки тёти Даши уложить её на свою кровать и заняла обнаруженную на чердаке раскладушку. Мы выключили свет, но никто не мог заснуть. Ливэй вздыхал, Ярик никак не мог найти себе удобную позу, будто у него что-то болело. К Вере пришёл кот, улёгся у неё на груди и урчал, а Вера почёсывала его за ухом, плача без всхлипов: я видел, как в лунном свете блестит капля у неё на щеке.

А я делал вид, что сплю — ну, по крайней мере, засыпаю — и думал о словах Тари. О голосах.

Все ли места, где держат детей шедми, мы нашли?

А если есть что-нибудь настолько мощно засекреченное, что мы не сумели о нём узнать?

Я тоже начинаю слышать зов мертвецов, но хуже того — живых, которым мы не можем помочь. И это, оказывается, чертовски больно.

Милая Верка надеется раскрыть людям глаза — а люди, похоже, более или менее в курсе. И всем, в общем, наплевать. Ещё немного — и они начнут обсуждать цены на жир шедми… как на сливочное масло.

Ужас был, когда ждали бомбёжки с орбиты. А сейчас уже никакого ужаса, всё, наступил хэппи-энд, все порадовались, разделили трофеи и прикидывают, сколько смогут заработать… и насколько лучше будет жить, с новыми-то технологиями… Шедми — не люди. Для китайцев и всего Востока они просто экзотические существа, вроде любых других бедолаг, которых пускают на очередной эликсир вечной юности. Для американцев — ну, может, кто-то из правозащитников и дёрнется, как Сильвия или наша Моника, полтора человека… а прочие и не почешутся, просто будут покупать препарат, как витамины и антидепрессанты покупают… В Федерации, наверное, придётся как-то бороться с чокнутыми, вроде Семёна или тёти Даши с Василием, но ведь на каждую тётю Дашу всегда найдётся Алька с мужем…

Интересно, думал я, сколько у нас времени. Штатники наверняка уже спохватились… быть может, китайцы тоже. Есть ли у нас завтра? Мы же ограбили человечество, как забавно… Дадут ли нам уйти? Может, завтра-то есть? Есть надежда?

Видимо, я всё-таки заснул, потому что помню, как бегал по коридорам громадной лаборатории, где на сияющих секционных столах лежали препарированные бельки, а в громадных прозрачных ёмкостях с формалином плавали шедмята постарше. Это было настолько жутко, что я вырвался из сна, как из вязкой грязи — и увидел, что уже почти рассвело.

В доме тёти Даши переливался серенький утренний полусвет. У окна Вера расчёсывала волосы. Тари дремала в потёртом плетёном кресле, и лицо у неё во сне было «как тающий лёд» — она смертельно вымоталась за эти дни.

Ливэй заваривал чай, тихонько комментируя действия для Ярика, а со двора доносились какие-то смутные сельскохозяйственные звуки. Когда я зашевелился, все обернулись.

— Ну ты и спать! — радостно сказал Ярик. — Мы ж весточку от Кранца получили, они сейчас будут здесь. Встретили Василия, представь.

Я встал и начал одеваться. За окном Грэнри в курточке, джинсах и резиновых сапогах кормила кур, а рядом Окхэй очень лихо рубил дрова — зрелище было из ряда вон выходящее.

Вошла тётя Даша с банкой молока. Кот увивался у её ног с отчаянной надеждой, написанной на морде.

— Молоко для людей, — сказала она. — Шедми молока не пьют, у них желудок расстраивается, — но кот получил свою порцию в блюдце, хоть и не был человеком.

— Прямо жаль, что вы замужем, тётя Даша, — сказал Ярик с умильной миной, выхлебав залпом огромную чашку молока. — Завидую я Василию. Но брак для меня — святое…

Окхэй, не стукнув, положил дрова у печки. Грэнри чистила вяленую рыбёшку, в этом было что-то ужасно трогательное, как в мышке, которая грызёт сухарик… Кругом была сплошная сельская идиллия, когда на дворе звонко загавкала Дуся, невероятно мохнатая рыжая дворняга, проживающая в большой будке у ворот.

Вот и Кранц вернулся, подумал я, выглядывая в окно.

А за окном обрисовалась неожиданно большая компания. Они вошли в дом, прямо к чаю и молоку, я догадался, что бородатый обветренный мужик — это Старший Василий, шедийский подросток с гривой ртутного цвета — Кхангю. С Кранцем, Саидом и Роилэ — всё понятно. Но сухая жёсткая дамочка с брюзгливым лицом разочарованной курицы — она вообще не вписывалась, и я не мог понять, откуда она взялась.

И улыбнулась она кисло.

Зато просияли Лэнхи и Оли — и меня осенило.

— Как роды, Оли? — сказала Старшая Нина, оглядывая белька цепким и жёстким профессиональным взглядом. — Парень, похоже, здоровый…

— Ну так вот, — сказал Кранц. — Разрешите представить, дамы-господа: Старшая Нина, Нинель Деляга, агент шедийской группы КомКона под прикрытием.

— Здравствуйте! — радостно сказала Вера. Неожиданности всегда приводили её в восторг и азарт. — Как удивительно, что вы там работали… впрочем…

— Впрочем, с чем-то подобным мы уже встречались, — сказал я. — Рад вас видеть, Нинель. Если я правильно понял наших Старших, у вас есть план?

— Дашуля, налей чайку, — сказал Василий и сбил всех с мысли.

Мне было тяжело пережить всю эту чайно-молочную возню. Я понимал, что после такой ночи нашим надо хоть что-то съесть и выпить горячего, но ожидание жгло меня изнутри.

И Нинель это заметила. Я снова наблюдал комконовца-суперпрофи: она взглянула на меня — и, похоже, всё прочла у меня на лице.

И пожалела: перешла вместе со стулом на нашу с Верой сторону, поговорить, пока наши Старшие отдыхают.

— Вот кого я не ожидала здесь увидеть, так это Веру Алиеву, — сказала Нинель, чуть улыбаясь. — Впрочем, не знай я от Веньки, что вы — Вера, я бы вас не узнала: вы сильно изменились.

— Это остатки временного биоформа, — сказала Вера.

Я смотрел на Нинель и думал: с чего я решил, что она похожа на курицу? Немолодая, чудовищно усталая женщина… из места, где немолодых и уставших не может быть по определению…

— Вы никогда не принимали препаратов на основе тканей шедми, Нинель? — спросил я, в общем, зная ответ. Просто чтобы она мне подтвердила.

— Работающие на базе уверены, что у меня идиосинкразия к этим препаратам, — сказала Нинель. — На самом деле я — слабая баба, не смогла заставить себя сделать это даже ради маскировки. Мне оказалось легче подделать тесты.

— Это поразительно, — шепнула Вера.

Нинель взглянула на неё грустно:

— Верочка, поразительно — как Марго, принимать эти препараты, точно зная, из чего и каким именно образом их получают. Она была моим куратором, ученицей Майорова, товарищем Кранцу — и продалась за девичье личико… Впрочем, нет худа без добра. Она, как и все, кто занимается здесь вивисекцией, легко поверила, что я продаюсь за деньги. Все продажные легко в такое верят… Предполагается, что я глаза и уши Марго на этой базе — ну и да, ксеномедик, да ещё и генетик, это им ценно.

— Вы наблюдали? — спросила Вера. — У вас должен быть громадный архив…

— У меня есть архив, — сказала Нинель и улыбнулась, как Кранц. Так, что мороз по коже. — Но дело не в архиве. Дело в детях. Я бы не смогла работать только ради… наблюдений. По окрестным деревням живут подростки-шедми, ребята. Дарья и Василий подали мне прекрасную идею — продавать шедми в рабство, — и она снова ужасно улыбнулась. — И эти… сотрудники базы… они ведь легко поверили, на удивление легко. Опять же — за деньги… Надо было только находить проверенных людей. Двадцать шесть ребят мы успели так продать… и ещё пятерых девочек я выпустила наудачу. Все живы, все в надёжных местах. Я связалась со своими людьми, осталось назначить точку сбора.

— Это красиво! — вырвалось у меня.

— Со стороны, — сказала Нинель. — Я ксенолог, мне понятны самые разные формы жизни… но я больше трёх лет работала в группе разумных гельминтов, под руководством разумного гельминта… я устала. Я смертельно устала от того, что не знала, когда и чем это кончится, Юлий. И кончится ли когда-нибудь…вы же видите, ребята: война страшно закончилась, но просветов нет.

— Ну что вы, Нинель! — Вере было жаль, на всём её теле было написано, как ей жаль, она даже хотела тронуть Нинель за руку, но не посмела. Кранца тоже не очень тронешь, как бы ни был к нему расположен: такие комконовцы слишком особой породы. — Как же нет просветов? Мы ведь забрали детей в Штатах и в Китае, возьмём ваших подопечных — и…

— И отправимся в специально оборудованное для этого место на Океане Втором, — сказала Нинель мёртвым голосом. — В идеальные условия для шедми: температура, давление, гравитация… препараты божественной чистоты можно будет делать. Я слышала, что в Мировом, так сказать, Совете на закрытых заседаниях уже вой и драки: Штаты Федерацию обвинили в том, что наша агентура у них с закрытой базы трофеи стырила, требуют компенсировать на Океане, а Китай и вовсе считает, что его обделили и ограбили… И прочие хотят свою долю — высчитывают, кто сколько потратил на войну… Штаты заявили, что по сути операция была разработана ими, Федерация — только союзник, а Китай — и вовсе на подхвате. Считают, что основная часть трофеев принадлежит им по праву, прочие торгуются… гнусно. Не знаю, какие инструкции здешнее руководство получило, не видала ещё, но нам, я думаю, легко отдадут детей. И всё. Дальше — просто. То ли на Океане будет общий… инкубатор… то ли эти мрази потом поделят добычу. Саид и Венька убеждают меня, что у них есть какой-то особый план — но они не делились со мной этим планом.

— А вся Земля?! — Вера чуть не плакала, еле сдерживалась. — У меня же фильм, я почти закончила монтаж, люди узнают…

— Ну узнают, — Нинель пожала плечами. — Многие и так знают. Скоро присмотрятся к шедми, как к домашним животным. Люди довольно легко убивают других людей, а шедми — даже не люди… Две главных ценности у наших современников — здоровье и деньги, обе они получили после этой войны, будь она проклята…

Я скрипнул зубами: Нинель говорила о вещах, которые я отлично понимал, но боялся о них думать.

И тут включился Кранц.

— Так, — сказал он. — Нинка, хватит вгонять детей в тоску. Сегодня нам надо закончить.

Нинель подняла на него взгляд. Во взгляде появилось что-то кромешное, как отсвет далёкого ядерного взрыва — этакая смертельная заря.

— Веня, — сказала она тихо, — а ты на кого работаешь, вообще-то? И ты, Саидушка? Простите, мальчики, я вообще никому не верю. Из людей — во всяком случае. А уж из наших — в особенности. И меня вдруг осенило…

Удивительно, как может оглушить такой тихий голос. И все вокруг услышали, замолчали и повернулись к нам. Похоже, шок у всех был. Меня поразило лицо Ярослава — ему было физически больно от этих слов.

— Мы с Майоровым сотрудничаем с «Барракудой», — сказал Кранц. — Я понимаю, как тебе досталось, Нина, но своим надо хоть попытаться доверять.

— Марго была мне больше своей, чем ты, — сказала Нинель.

— Рита продала и нас, — сказал Саид.

— Неужели вы всерьёз верите, что Океан оставят в покое? — вздохнула Нинель. — Венька, неужели ты такой уж наивный мальчик? Или ваша «Барракуда» собирается воевать с Землёй? С помощью уцелевших шедийских субмарин и пары грузовых звездолётов мадам Лю?

— Дорогая, — сказал Саид, — если ты так настроена, то зачем ты здесь?

— А где мне быть? — лицо Нинель стало безнадёжным и беспомощным. — Жить совсем без просвета я не могу… ну, умру, как умирают шедми, когда надо спасти детей любой ценой. Я не могу проверить ваши слова… так вот, сгнить воде, если вы врёте, парни.

И шедми — а за ними и люди — дружно прижали к груди скрещенные ладони, закрепляя клятву. Я тоже ответил ей древним шедийским жестом — мне было злобно, больно, ужасно, будто весь мой организм сопротивлялся ампутации надежды.

Очевидно, Кранц понял, что без надежды мы не сможем. Они обменялись с Саидом странными взглядами, Саид вздохнул и начал рассказывать.

И рассказал. План.

Они где-то добыли автобус! Мы с Верой просто очаровались, глазели, как на антикварную вещицу, а Яр вообще не понял, что это за драндулет. Зато Василий, оказывается, умел управлять этим монстром.

Я такие только на старых картинках видел. Ржавый уже, с бензиновым двигателем, который коптил и вонял, пол в салоне ржа кое-где проела насквозь — и в кружевные дырки виднелась мокрая дорога. Но люди Нины собрали в этого бензинового динозавра наших шедмят — даже Ливэю и нам с Верой хватило места. На нём мы добрались по той самой асфальтовой шоссейке, которая чуть не вытряхнула душу из всех нас, до каких-то руин на побережье. Эти руины давно уже заросли кустарником и не годились для весёлых пикников, но в них мы замечательно спрятали автобус, и от них было рукой подать до той самой базы. В сумерках и свете фар автобуса здесь было страшно и таинственно, как в древнем замке.

Ярослав лихо опустил орнитоптер на щербатую бетонную площадку рядом с руинами — и с него сошли Кранц, Саид и Нинель. Я подумал, что орнитоптер нам больше не понадобится и автобус тоже не понадобится — и мне было совершенно не представить, как оно всё будет, а в животе ворочался холодный ужас, хоть и хотелось верить в благие чудеса.

— План безумный, — сказала Вера. — Но картинка должна быть просто исключительная. Для того эпоса, о котором ты говорил.

— Тебе бы лучше остаться в автобусе, с Тари, — заикнулся я и был немедленно испепелён взглядом.

— А снимать ты будешь?!

— Так, — сказал Кранц. — Мы идём.

— А я? — спросил Ливэй.

— Останешься, — приказал Кранц. — Поможешь Тари. Василий… следите за обстановкой. Вы поняли, когда надо будет подогнать автобус к воротам?

— Я понял, — сказал Василий и сделал неопределённое движение лицом. — Как-то мне…

— Ничего, дорогой, — сказал Саид. — Я уверен.

С площадки, на которой стоял орнитоптер, был хорошо виден освещённый въезд на базу. Тётя Даша говорила, что база располагалась в старом санатории; я даже думаю, что руины, где мы спрятали автобус, были куском того же санатория, какими-то хозяйственными постройками… но теперь ничего похожего на место, где люди отдыхали и лечились, не осталось. Перед нами была то ли карикатура на крепость, то ли охраняемая зона для содержания преступников. Бетонная стена, сверху спирали колючей проволоки, над проволокой прожектора… Тяжело представлялось высокотехнологичное производство где-то внутри этого адова места: оно было бы совершенно некстати здесь. Как электронный микроскоп в разбойничьем логове.

Мы шли к входу, вернее, к КПП, впятером. Только я и Нинель выглядели, как обычно; Саид был прикрыт фантастической точности и плотности голограммой, изображающей какого-то чина из КомКона, — я думаю, скорее, из Конторы, — а голографический Кранц смотрелся просто Конторой во плоти: такое маленькое, серое, незаметное, смертоубийственное нечто, призрак в виде меленького человечка. А Вера была Верой: Саид только немного поправил её внешность, сделав её прежней, ВИДовской Верой, дочерью Чингисхана, убрав интересную китайскую бледность и добавив плакатной жёсткости на её усталое лицо.

Нинель вызвала охрану и сказала в камеру:

— Это Симонюк, вам сообщали.

Нас пропустили на территорию. Внутри КПП было не так безумно и архаично, стало понятно, что это вход на засекреченный биологический объект. Но охранники ровно так же глазели на Веру, как все глазели на неё везде, где она появлялась без маскировки.

А Вера демонстративно настраивала камеру под взглядами.

— Госпожа Алиева, — заикнулся холёный гад, похожий на чудовищно крупного младенца, — снимать тут нельзя…

— Э… — жирным начальственным голосом сказал Саид; я чуть не подпрыгнул от его голоса и тона, настолько это прозвучало отвратно. — Вера снимает по особому распоряжению.

Вера испепелила охранника фирменным взглядом. У неё здорово вышло: презирала и ненавидела она по-настоящему.

Мы вошли на территорию. Просто вошли на территорию.

Саиду было важно только это. Оказаться внутри. Потому что охранник с кем-то связался, этот кто-то, видимо, тоже с кем-то связался, они быстро разобрались — и к нам уже неслись другие охранники с автоматами, а за ними — какой-то местный чин, задыхаясь от ярости и быстрого бега. Вот в этот-то момент Саид их и остановил.

Просто шагнул вперёд, скидывая маскировку, и поднял руку.

И они замерли, как мухи в янтаре.

Это была полная феерия. Я видел, что они остались в здравом уме, что они дышали, что двигались их зрачки — но они застыли на бегу, будто очень здорово сыграли в «море волнуется — раз». Как это получилось, я не понял, но уже и не пытался.

А Вера просто очарованно смотрела, снижая светочувствительность камеры, потому что сверху пришёл свет, невероятное зарево, и этот свет медленно опускался на нас, как опускаются лепестки цветов или снежинки, я не знаю, как такое может быть, но впечатление было очень похожее.

Лиловый, розоватый и голубой свет спускался на бетонные плиты базы медленными лёгкими пластами, даже, кажется, чуть-чуть подрагивая на ветру. Постепенно он образовал уходящую в тёмные небеса световую башню — а её основание перестало быть бетонными плитами. Ноги Саида погружались в свет, как в туман, он стал будто не вполне реальным, наполовину не здесь — и я понял.

Вот так и открывается межмировой портал.

Я сообразил не сразу: по описанию его себе так и не представил.

А вот Василий, похоже, понял моментально. Кранц открыл ему ворота — и он загнал автобус внутрь базы, и шедмята выбежали смотреть на это диво. Нинель кликнула старших шедмят по именам и они пошли в виварий.

За остальными.

Старшие снова пришли за ними.

А Вера даже не дёрнулась за командой Нинель, потому что не могла пропустить такого важного момента. Она снимала Саида, снимала портал, снимала с разных ракурсов оцепеневших, но живых и всё осознающих охранников с дикими глазами, зарешёченные окна, грязную дверь с табличкой «проход для персонала» — и снова Саида.

Но Саид ещё подождал — видимо, какого-то неслышного нам сигнала. Только потом заговорил.

— Здравствуйте, люди Земли, — сказал он негромко. — Я знаю, слышат все, работают все каналы ВИДа по всей Земле и в космосе, куда доходит гиперпространственная волна. Я обращаюсь к вам по поручению Галактического Союза.

Я понял, что это чистая правда. На всём оцепенелом персонале базы замигали — а у кого-то, по старой моде, завибрировал — индикаторы ВИДпередатчиков. Экстренное правительственное сообщение. Я понял: у всех, везде.

— Нам было очень сложно объяснить сверхцивилизациям Галактического Союза суть происходящего, — сказал Саид. — Некоторые из этих цивилизаций воевали так давно, что уже забыли, как это делается. Другие не воевали никогда. Участие цивилизации в войне автоматически вычёркивало её из поля зрения этих небожителей, потому что выдавало её примитивную жестокость, неспособность к разумному мышлению и тупой агрессивный напор неорганизованной живой материи. В представлении членов Союза разум не воюет. Война — противоположность разуму. Участие в войне вычеркнуло Шед из Союза и лишило Землю шансов вступить в него. Союз больше не принимал участие в судьбе Шеда: небожители разочаровались. Драки дикарей — вне их поля зрения. Гибель Шеда — вне их поля зрения. Потому что они либо забыли, либо никогда и не знали, к чему может привести разум, заточенный войной, на войну и ради войны.

Вера слушала, сжав кулаки. Я пытался дышать, но воздух был как пластик, он не входил в лёгкие — я понимал шедми.

— Нам пришлось объяснять и показывать, — продолжал Саид. — Собирать информацию. Показывать результаты. Объяснять смысл происходящего. Нам потребовалось чудовищно много сил, времени, крови и ужаса. Но в конце концов небожители поняли, что одна цивилизация может воспринимать другую как корм. Сожрать — и снова отправиться на поиски жертвы, набравшись сил от сожранного. Небожители поняли, что Земля сожрала Шед, что жители Земли планировали это загодя, что люди воспринимают как добычу и другие миры — и наконец решили, что это неправильно.

— Нам помогут? — не выдержала Вера.

— Да, — сказал Саид. — Один раз. В виде исключения. Я подчёркиваю, земляне: это не наказание и не возмездие, это спасение и возможность измениться. Сто лет, начиная с этого момента, люди не смогут ни покинуть Солнечную систему, ни заглянуть за её пределы. Портал на Океан Второй будет открыт сорок восемь часов. Те, кто хочет помочь шедми восстановить разрушенный людьми мир, могут прибыть сюда и отправиться туда. Без оружия. Без технических средств. Таковы условия, поставленные Союзом. Тех, кто остался в космосе, мы примем на Океане Втором. Всё это — единственная помощь Шеду, единственные меры, принятые к Земле. Это окончательный приговор. Не будет ни апелляций, ни обжалования. Думайте, дорогие. Время пошло.

И гром не грянул. Просто погасли индикаторы трансляции.

А мы отвели в летящий снежный свет наших шедмят.

В космос — пешком.

Вера шла к порталу с бельком на руках — и шаги делала всё мельче и мельче. И остановилась у кромки света. А Ярослав смотрел вокруг, слёзы у него текли, он обнимал Оли за плечо, а она стирала слезинки с его щеки.

— Ты ведь можешь остаться, Ярик, — сказал я.

Он покачал головой.

— Я т-т… т-так люблю Землю, Юлька… но я пойду с вами. П-потому что так будет правильно.

А Кранц ухмыльнулся не столько ужасно, сколько горько:

— Ну вот. Теперь и у нас дома нет. Вроде, квиты, да?

— Несправедливо, — сказала Тари. — Именно вы и не заслужили. У остальных людей ведь есть дом…

— Нет, дорогая, — печально сказал Саид. — На ближайшие сто лет это не дом. Это тюрьма.

И из света рванул холодный солёный ветер Океана.