Семь отмычек Всевластия

Глава пятнадцатая ХУУС ХУЯГ, ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ И ДРУГИЕ НЕПРИЛИЧНЫЕ МОНГОЛИЗМЫ

Древняя Русь, около 1242—1243 годов

— Очень хорошая погода, — констатировал Афанасьев, вставая с травы и подозрительно глядя на проклятого Тангриснира, который, если пользоваться железнодорожной терминологией, успел вскочить на подножку уходящего поезда. Вот только этой твари и не хватало на Руси, где по милости хана Батыя и так проблем достаточно.

— Да, — согласился с ним Пелисье. — Мне кажется, что в тринадцатом веке было теплее, чем в нашем, двадцать первом.

— Жарят мясо! — сказал Поджо, тыча сосискообразным пальцем в сторону группы строений, обнесенных довольно внушительным забором из бревен. Это была деревянная крепость, одной стороной выходившая к реке. Посреди огражденного пространства торчала высокая бревенчатая же вышка, на которой дремал человек в шлеме и кольчуге. Он привалился спиной к простенку и клевал носом.

— Это застава. Так службу несут наши предки, — неодобрительно сказал Афанасьев. — Впрочем, какие они предки? Ведь древние русичи имеют такое же отношение к русскому народу, как римляне — к итальянцам.

— И тем не менее это не извиняет типа, дрыхнущего на вышке. Заснуть на посту — это непорядок, — назидательно заметил Пелисье, по телу которого пробегала крупная дрожь.

Эллер, очевидно взявший на себя основные затраты энергии по Перемещению, ничего не говорил. Он только мотал головой и мычал, сидя на корточках. В этом смысле его подопечный, козел Тангриснир, выглядел даже интеллигентнее своего хозяина.

— Жарят мясо! — повторил Поджо и решительно направился в сторону заставы, переваливаясь на коротких крепких ногах. Мощные мышцы бедер так и играли под одеждой прожорливого диона. — Туда.

— Ну все, — сказал Афанасьев. — Пропала застава. Прибытие Поджо и Тангриснира ее подкосит. Тут, наверное, неподалеку город какой или деревня. Видишь, из ворот заставы выезжает обоз с мужиками.

Пелисье крутил головой, с силой втягивая ноздрями воздух. В самом деле, после спертого городского воздуха XX века дышалось необыкновенно легко. Пелисье открыл было рот, чтобы сказать об этом наблюдении Афанасьеву, как вдруг на вышке послышался крик часового, а потом, чуть помешкав, длинно грянул колокол.

— Нас заметили, что ли? — тревожно спросил Афанасьев.

Нет, как оказалось, они тут были ни при чем. Вдали, где-то у горизонта, заклубилась пыль, и уже через минуту Женя сумел различить несколько всадников на лошадях. Они приблизились примерно метров на пятьсот, а потом гикнули так, что слышно было издалека, и умчались обратно.

— Монголы, — произнес Женя. — Я не понял, татаро-монгольского нашествия еще не было, что ли? Что-то тут тишь да гладь. И застава, я смотрю, свежесрубленная, еще пахнет деревом. Интересно, какой сейчас год? Надеюсь, что не тридцать седьмой. Я в том смысле, что тридцать седьмой год и в тринадцатом веке был, мягко говоря, не самым удачным. Как раз в этот год хан Батый начал нашествие на Русь.

— Пойдем узнаем, — предложил Эллер, с мутным взглядом поднимаясь с травы. Потом он подошел к реке, широченной горстью зачерпнул воды и вылил себе на голову. — Потребуем ответа, и нам скажут все, о чем мы вопрошаем.

«Кажется, с прибытием в древние времена к милому Эллеру возвращается его высокопарность, — подумал Женя Афанасьев. — Н-да…»

Четверка путешественников подошла к воротам. Тотчас же на ограду вылез рослый светловолосый товарищ в белой рубахе, перепоясанной красным поясом, и крикнул:

— Кто таковы, ча? Откули путь держите и по какой надобности приступили к вратам нашим, ча?

— Воеводу хотим зрить, — рявкнул в ответ Афанасьев.

— Доселе не видывали мы вас. А что, если вы суть зловредные тати?

— И этот в стиле Эллера изъясняется. Только это «ча»… вроде как рязанский говор, — проговорил Афанасьев и глянул на рыжебородого диона.

Тот, уже получив соответствующий опыт в Древнем Египте, протянул вперед раскрытую ладонь. Расхристанный воин в белой рубахе вдруг схватился за голову и повалился с забора внутрь крепости.

— Болезный какой-то, — буркнул Эллер. — Я ведь не бил, не калечил, а лишь взял толику из главы его, ча.

— Ну да. Скачал, так сказать, у парня из головы весь его древнерусский лексикон, ча… Тьфу ты! Обойдемся без диалектных говоров, — поспешно объявил Афанасьев. — Давайте войдем внутрь, потом видно будет, как устанавливать контакты с местными. Впрочем, — он огляделся по сторонам, — все три раза, когда добывали Ключи — в Египте, в Риме, в США, — выходило так, что носитель раритета оказывался в непосредственной близости. Так было и с Моисеем, и с Цезарем, и с Линкольном. Следовательно…

— Следовательно, хан Батый вместе со своей лошадкой, — подхватил догадливый Пелисье, — где-то поблизости.

— Неужели еще не было нашествия? — раз за разом повторял Афанасьев.

Тут затрещала открываемая внутрь створка ворот, и в освободившемся проеме появился дородный чернобородый мужчина небольшого роста, но весьма просторный в плечах. Он был в сапогах, штанах ратника, в кольчуге и с палицей, усеянной внушительными железными шипами.

— Я воевода сей заставы, — важно сказал он. — Зовусь я Вавила по прозванию Оленец.

Женя попытался вспомнить, что говорилось в таких ситуациях в русских сказках, но ничего, кроме «дело пытаешь, аль от дела лытаешь», на ум не приходило.

— Что за дело привело вас? — возвысил свой голос бравый воевода Вавила, словно подслушав мысли Жени.

— Не лепо ли бяшет, братие, — вдруг ляпнул Афанасьев, — начати старыми словесыnote 18…

— Пожрать бы! — прервал своего спутника Поджо. Тотчас же появился козел Тангриснир с раздутым от травы пузом. Наверное, его вело магическое слово «пожрать», которое было всегда актуально для этой ненасытной рогатой скотины.

— Из дальних краев мы будем, воевода, — начал Женя и неожиданно для себя добавил: — Из земли греческой. Пал град Константинополь, коий вы зовете Царьградом, под ударами нечестивых псов-рыцарей веры латинскойnote 19, и побрели мы по опустевшей земле, аки пилигримы.

— Добро пожаловать! — вдруг воскликнул воевода Вавила. — Взойдите к нам, честные гости земли греческой! Тучи сгустились над землею вашей и нашей! Поганый Батый застил небо земли русской.

— А какой год? — отрывисто спросил Пелисье.

Воевода Вавила Оленец посторонился, пропуская гостей за бревенчатую стену ограждения, расчесал пятерней черную бороду и ответил неспешно:

— Видно, велика твоя печаль, егда забыл ты год, честной гость греческий. Ныне год шесть тысяч семьсот пятидесятый.

— Что-о? — буркнул Пелисье.

— Шесть тысяч семьсот пятидесятый от сотворения мира, — объяснил Афанасьев. — В переводе на наше летосчисление — тысяча двести сорок второй или сорок третий год от Рождества Христова. Точно не помню. Но как же так? Значит, уже пали Рязань, и Киев, и Чернигов.

— Слухи сии дошли и до вас, — горестно произнес Вавила Оленец. — Взят Киев, мать городов русских, и взята и разрушена Рязань. И много городов и крепостей пали под ударами полчищ татарских. Виноваты в этом нечестивый Батый и князь володимирский Ярослав Всеволодович, воевавший Литву и побивший многая тысяча литвинов, пока поганые татарове брали Торжок и Козельск!..

— Ну да, — сказал Афанасьев. — Феодальная раздробленность. Понятно. Помощи ни от кого не дождешься!

— Прошу снедать, — беспечно предложил воевода Вавила Оленец, который понимал в «феодальной раздробленности» примерно столько же, сколько деревенский поп понимает в астрономии. — Стол дубовый ломится от медов и яств. Прошу в горницу, отведать чем бог наградил! Садитесь, друзия!

Когда Женя Афанасьев увидел то, от чего в самом деле стонал дубовый стол, то он поднял брови и подумал: «Интересно, как они питались до Батыева нашествия, если и сейчас меню блюд, как в отменном ресторане русской кухни! Неудивительно, что у воеводы ряшка такая круглая да жирная!» На столе стояли деревянные блюда с жареными поросятами, деревянные же солила со сладкой белой рыбой, благоуханной от приправ. Была тут и жареная дичь, и красная рыба, засоленная с луком и перцем, и меда пареные и вареные, и пряные угорские колбасы. Изумительный аромат прожаренного, с дымком, мяса смешивался с запахами приправ и пряностей, пахучих трав и кореньев, отчего пахло свежо и остро, словно в майском лесу.

Ох, как заработали могучие челюсти Поджо и мало чем уступающие им челюсти его брата Эллера, когда они сели за стол!.. Если бы Женя Афанасьев не ел пять дней и имел волчий голод, то он не сумел бы приняться за трапезу с десятой долей той страсти, с какой приступили к еде братья-дионы. Пелисье же ограничился куском жареной свинины и чашей ароматного, во рту сладко вяжущего меда, от которого тотчас же гулко закружилось, забродило в голове.

— Любо мне зрить такое усердие, — похвалил воевода Вавила, щурясь и хитро усмехаясь в бороду. — Силен в еде, силен, и в ратном деле! Ты — кузнец? — спросил он у статного Эллера, кивая на молот, висевший на поясе могучего сына Тора.

— Нет, — невнятно буркнул тот, набирая полный рот дичи и жуя, — воитель. Мы прибыли сюда…

Оглашение цели прибытия сопровождалось таким чавканьем, что Вавила и его воины остались в полном неведении. Впрочем, воевода не стал доискиваться истины. Он поднял чашу с медом и провозгласил тост за здравие всех честных христиан и за погибель поганых татар и самого Батыя. Афанасьев почему-то вспомнил своего однокурсника Рифата Сайфуллина, которого выгнали из университета за неуспеваемость. Впрочем, тост он поддержал: ситуация требовала.

Осушив по три чаши меда, хозяин и гости опьянели, и разговор полился легче и непринужденнее.

— Велика сила татарская, — ораторствовал воевода Вавила, размахивая руками безо всякого намека на застольный этикет. — А только на каждую рать найдется своя погибель! Побили поганых в земле Угорской, и вернулся Батыище поджав хвост, а потом откочевал в степь. Сильна Русская земля! Пришли поганые к Рязани и, взяв, поругали и сожгли град, выжгли и церквы, и башни, и стены из деревянных прясл, срыли ворота Исадские, и Пронские, и Оковские, и Борисоглебские, и Южные. А ныне — жива Рязань! И срубили новые деревянные заставы взамен попаленных ордами поганого Батыги!

— Значит, Батый сейчас не на Руси? — спросил Пелисье.

Вавила яростно воззрился на гостя:

— Да замкнутся уста твои! Не произноси таких слов! Ушел проклятый! Насылает только сюда своих мытарей, проклятых баскаков, сборщиков дани! Удача — брага, а неудача — квас, и хлебает пока что Русская земля кислый квасок. Но доберемся мы до поганого Батыищи, его ратей и чудищ!

— Чтобы до него добраться, нужно знать, где он. Так где? — повторил упорный француз.

Воевода Вавила одним духом осушил чашу. Потом крикнул, чтобы ему и гостям налили еще, и ответил:

— Где ж еще быть поганому? У себя в новом граде, в Сарае, замкнулся, гноит новые замыслы-перемыслы, как погубити Русскую землю, вырезать-избити всех честных хрестьян, а церквы отдать на поругание!

И Вавила врезал кулаком по столу так, что подпрыгнули чаши и блюда, а тушка полуобглоданного поросенка скатилась на деревянный пол горницы.

— Батый? Сарай? Он что, свинья, чтобы жить в сарае? — буркнул Эллер. — Он это… все-таки хан.

— Ты не про тот сарай, уважаемый Эллер Торович. Сарай-Бату — столица Золотой Орды, — словоохотливо пояснил Женя Афанасьев. — Находится примерно в Астраханской области… то есть в будущей Астраханской области, — поправился он. — Интересно, а мы в каких краях? Гм… Это Рязанское княжество, воевода?

— Да, то славная Рязанская земля, — сказал Вавила, запуская пальцы в бороду. — Княжество Муромо-Рязанское. Видно, издалека вы, чужеземцы. Хотя посмотрю на вас, и не вижу, что вы дорожные люди. Ноги не сбиты, телом крепки. Видно, конный путь держали?

— Конный, — поспешил согласиться Женя. — Значит, Рязанское княжество. А река, стало быть, Ока?

— Ока, чужестранец.

«Интересно, — подумал Женя, — если во все предыдущие Перемещения нас забрасывало точно к нужному человеку, то сейчас, похоже, примета дала сбой. Батыя тут не видать. Да и не было его на Руси в 1242—1243 годах, если верить летописям. В сорок втором он возвращался из Венгрии по степям Причерноморья. А в Венгрии ему крепко по шапке дали. Так, что же получается? От границы Рязанского княжества до Астрахани… то есть до Сарай-Бату — полторы тысячи километров, если не больше. Через лесостепи и степи, через Дон, вниз по Волге… это, я вам скажу, братцы, — огромный путь. Месяц, а то и больше. Тем более с общественным транспортом тут у них туго. Перемещение? А хватит ли у Эллера и Поджо сил на новое Перемещение? Неясно. Правда, жрут они от души, силы восстанавливают капитально. И примкнувший к ним козел Тангриснир…» — Женя выглянул в окно горницы и увидел, как громадный козел под любопытствующими взглядами дружинников и гридней жрет обломок бревна, затрачивая на это ровно столько усилий, сколько обычный козел употребил бы на пережевывание пучка травы.

— Велики страсти Батыевы, — меж тем продолжал воевода. — А я тут поставлен, чтобы хранить предел земли Русской и предупредить, когда поганые снова прибегут на Русь. Знамо ли вам, гости, что я не простой воевода? Что поставлен я здесь самим князем Всеславом Юрьевичем, ибо убоялся меня сам Батыище со рати его!..

«Понятно, — рассуждал Женя, — вот и потянуло на похвальбы вреводу-батюшку! Медов испил, пора поврать, натуру молодецкую выхлестнуть!»

— Когда пришел Батый в Рязанскую землю, был я в полку славного боярина Евпатия, Коловратом кликали его, — пустился точить лясы воевода Вавила Оленец. — Были мы в Чернигове с князем Ингварем Ингваревичем. Узнали, что прибежал Батый с ордами в Рязанскую землю и двинули на него с полком в тысячу семьсот копий. Приехали мы в землю Рязанскую и увидели ее опустевшую и поруганную: города разорены, церкви пожжены, а великое число большого и малого люда избито. Тысячи, тысячи!.. И воскричал боярин Евпатий в горести души своей, распаляяся в сердце своем. И погнались всей дружиною вослед безбожного царя Батыища, и едва нагнали его в земле Суздальской, и внезапно напали на станы Батыевы. И начали сечь без милости, и смешалися все полки татарские. Один рязанец бился с тысячей, а два — с десятью тысячами. А когда притомилась рука моя, попал я во полон посеченный, душа в теле едва колышется. Изнемогал я от великих ран, и было нас, полонян, пятеро. Хан Батый сидел на коне, золотом богато изукрашенный дивно, в панцире, что зовется на языке поганых «хуус хуяг», в руцех же держал меч именем «мэсэ», весь в золоте и смарагдах. Вокруг поганого царя стояли турхагуты — воины дневной стражи, и кэшиктэны, Батыевы дружинники. И висели проклятые черные стяги Батыевы — оронго.

— Ну вот, — пробормотал Женя. — Началось! Какой образованный воевода попался.

— Шел смрад от поганого Батыища, а татарва пахла серой, воинство сатанинское! — входя в раж, вдохновенно живописал Вавила. Было видно, что он рассказывал эту историю не в первый и не во второй раз, все время украшая ее новыми и новыми подробностями. Количество и правдоподобность оных зависели, конечно, от количества выпитого. — И рек царь Батый: «Какой вы веры, и какой земли, и зачем мне много зла творите?» Я предстал пред поганым и держал такой ответ: «Веры мы христианской, от великого князя Юрия Ингваревича Рязанского, а от полка мы Евпатия Коловрата. Посланы мы тебя, могучего царя, почествовать!» Подивился он моему ответу и выдал нам тело могучего Евпатия, тысячью ран уязвленное…

— Гри-и-и-инька! — натужно орал кто-то снаружи.

— Слышу, ча. Ча орешь-та?

— Гри-и-инька, иди в горницу, там воевода медами балуется, сказы сказывает, сейчас, кубыть, тебя потребует пред очи, чтоб ты про Змеищу-Горынчищу красно врать сел!

— А ча? И сяду.

— Экий ты побрехун, Гришаха!

— Нам язык Господом не для молчания даден, ча, — резонно возражал враль и краснобай Григорий.

— И рек Батый, глядя на тело Евпатьево!.. — почти орал воевода, размахивая чашей с питным медом. — «О Коловрат Евпатий! Хорошо ты меня попотчевал с малою своею дружиною, и многих богатырей сильной орды моей побил, и много полков моих извел. Если бы такой вот, как ты, служил у меня, — держал бы я его у самого сердца своего».

— Да, — сказал хмельной Эллер. — Бывали битвы!.. Мой батюшка тоже был славный воитель. Вот этим самым молотом, — Эллер выразительно похлопал по рукояти Мьелльнира, — он побил пятьдесят великанов-ётунов. Рассказывал он мне о том, как ратился он с чудовищем страшным — мировым змеем Ермунгандом. Был тот змей зело страшен и велик, телом длинен и толст, и изрыгал он яд гибельный…

— А я на сафари в Африке убил льва, — непонятно с чего вставил Жан-Люк Пелисье, протискиваясь между увесистыми словами рыжебородого диона.

— Геракл, блин! — пискнул Афанасьев.

Суровый взгляд Эллера, оборванного в самом начале саги, вонзился в двух незадачливых болтунов. Впрочем, бравый воевода Вавила Оленец пришел на выручку, сам того не заметя. Он омочил бороду в меду, несколько раз икнул и крикнул:

— А и мы горазды с чудищами борониться-ратиться! Есть у меня в дружине храбрый войnote 20, что бился с нечестивым чудищем Батыевым и повоевал-устрашил его. Зовется то чудище Змей Горыныч, и прилетает оно из-за гор дальных, черных, колдовством укрепленных. У того Змея пять голов, из пастей пышет жар, хвостище что твое бревно, крылья полощут, глаза наговоренные, мутные… страсть! Грии-и-инька!!!

— Поди, воевода кличет, — зашептались во дворе. — У него уже змий о пяти главах. Сейчас еще чашу медка пареного откушает, и все десять глав у Горынчища отрастут.

— Грии-инька!!!

В горницу вошел молодой парень отнюдь не богатырского виду, со свежим розовощеким лицом и лукавыми серыми глазами. Щедрая копна русых волос взъерошилась на голове. Гринька поклонился воеводе и гостям и стал у стены, ожидая распоряжений начальства.

— Гринька! — воскликнул свет Вавила Оленец, храбрый рязанский воевода. — А ну-ка поведай дальним гостям дивный сказ о Змее и великом Укротителе, который один властен над силой Змеиной и всего Змеиного рода!

— Укротитель? — проговорил Женя Афанасьев, в голове его от меда зашумело, захороводило. — В главной роли — Ев…гений Леонов. А кто играет Змея Горыныча? Ник…кулин, Вицын… М-моргунов?

— Диковинны слова твои, не разумею их, ча, — поклонился Гринька. — А сказ мой правдив. Два лета минуло с тех пор, как видел я погибель земли Русской — страшного Змея Горыныча. Ввечеру вышел я на улицу, ча. Парни играли, девки вели хоровод, старички на завалинке тянули беседы. Не туча замутила небо, не закатилось ясно солнышко — из-за гряды леса вылетело на нас чудо-чудище! Понеслось над деревней, паля огнем. И было у него пять глав.

— Шесть, — упрямо сказал пьяный воевода.

— …шесть глав.

— …а седьмая, — продолжал Вавила, не давая своему записному сказителю продолжать, — пышет искрами, а шесть — те разят огнем наповал!

— Змей Горыныч не существует, — важно заявил Жан-Люк Пелисье, который начинал понимать разницу между французским коньяком, употребляемым малыми рюмочками, и ядреным древнерусским медом, распиваемым двухлитровыми чашами. — Змей Горыныч — это пережиток язычества, зло, персонифицированное в образе змея…

Афанасьев дергал его за рукав. Пелисье не обращал внимания:

— В мифе о Змее Горыныче отразились более древние представления о мировом змее, который…

Афанасьев ткнул его кулаком в бок. Пелисье задохнулся. Афанасьев принялся совать ему кусок жареной дичи. Жан-Люк сопротивлялся и гнусил:

— Пережиток язычества… эстетизация мирового зла… синкретизм…

На «синкретизме» Жене все-таки удалось запихать дичь в рот умничающего полукровки. Пелисье утихомирился и только смотрел исподлобья своими маленькими поросячьими глазками.

Гринька, который невинно проморгал всю сцену с «пережитком язычества», продолжил:

— Полетел Змей Горыныч и стал пламенем жарить. Убить так никого и не убил, а попалил много. А потом опустился он на луг, и сошел с него черный волхв. Сказывали в народе, что прозвище его Укротитель и что сам Батый чтит и поклоняется ему. И Змей преклонил пред черным волхвом все семь своих глав…

— Десять! — крикнул клюющий носом вздорный воевода.

— На черном волхве, Батыевом колдуне и владыке Змея, было багряное одеяние цвета пролитой кровушки. И испещрено оно колдовскими значками. Никто не может их прочесть. Сказывают, ча, в них сила того колдуна, Укротителем прозывающегося. Говорят, он и самого Батыя покорил. Такова сила волхва в багряном одеянии и письмен чернокнижных…

— И как же ты победил Змея? — перебил его Афанасьев.

— Взмахнул я рукой!.. — с готовностью затараторил Гринька, преданно глядя на засыпающего воеводу. — И…ча…

Воевода ткнулся лицом в блюдо с недоеденной белорыбицей. Как позже узнали наши герои, воевода не переносил мирной жизни и потому каждый день без войны сопровождал немилосердным употреблением медов крепких и наливок сладких. Появление дионов и Афанасьева с Пелисье его подкосило окончательно: встречу гостей обмыть следует.

Воевода захрапел. Гринька, оборвав свой рассказ, на цыпочках вышел из горницы.

— Ну и ну! — возмутился Афанасьев. — Пьянство в военное время! Воевода аполитичен и морально неустойчив. Возмутительно! И что будем делать?

— Он вроде шевелится, — сказал Эллер. — Я его могу разбудить. Только бы не содеялся шум великий.

— Н-не надо, — поспешно произнес Афанасьев, густо запинаясь. — А эти меды… д-дело серьезное!

— И призвал меня Батый поганый, — забормотал воевода во сне, — и рек: выбирай из табунов моих…

Вавила Оленец сладко причмокнул губами и вновь испустил чудовищный храп. Вошли слуги и понесли его в опочивальню.

— Из табунов моих! — передразнил Афанасьев. — Табун чудищ о семи головах! Уффф!

— Пережиток язычества, — назойливо бубнил Пелисье, — этот ваш Змей Горыныч. Мифологема, которая…

— Язычество язычеством, мифологема мифологемой, но если Батый в Сарае, а мы под Рязанью, то нам никак не попасть туда к сроку, — вмешался Женя Афанасьев. — Отсюда до низовьев Волги, где расположен Сарай-Бату, даже верхом путь в несколько недель станет. Можно, конечно, попросить у Вавилы лошадей. То-то он про табуны нес. Но есть ли смысл просить лошадей, если все равно не успеем. Значит, нужно искать другое решение.

Поджо ничего не говорил. Наклонившись вперед, он со смаком обгладывал кость. Перед ним вырос целый курган костей, обильно орошенный брызгами меда. Эллер встал и хотел было что-то сказать, как вдруг со двора послышался ужасающий вопль. Вопил часовой на вышке. Женя Афанасьев высунулся в окно и вдруг, вздрогнув всем телом, откинулся назад. На его лице проступили бледно-серые пятна. Пелисье спросил:

— Что там такое?

Афанасьев потерянно качнул головой.

— Что там такое?!

— Н-ничего… А теперь, — непослушными губами вытолкнул Женя, тыча пальцем в сторону окна, — а теперь, Ваня, ты ЕМУ поясни, что он пережиток язычества и… какая-то там мифологема!

— Кто? — растерялся Пелисье. — Кому?

— Змею Горынычу!

Повисло молчание. Пелисье хотел было сказать, что шутка не удалась, но почувствовал, что его язык пристыл к гортани. В выражении лица Афанасьева определенно присутствовало нечто такое, что ясно давало понять о НЕШУТОЧНОСТИ увиденного там, за окном. Первым заговорил Эллер:

— Что увидел ты?

— А посмотри, — забыв о субординации, ответил журналист.

Едва не столкнувшись лбами, Пелисье и Эллер ринулись к окну. Один толстый Поджо остался совершенно невозмутим: он только что закончил трапезничать, уничтожив столько, сколько хватило бы дружине из пятидесяти человек. Теперь он глубоко дышал, осмысляя и переваривая. При этом он поглаживал свой громадный живот, мирно покоящийся на коленях.

А Пелисье и Эллер просунули свои головы в окошко. И — увидели… Жан-Люк на несколько, мгновений забыл не только древнерусский язык (вложенный ему в мозг по милости Эллера), но и современный русский язык. Собственно, и родные французские слова прилипли к языку и размазались по гортани, так что он сумел сказать только то, что говорил не так давно на египетских раскопках археолог Робер, проигрывая в карты своим коллегам:

— Дьявол!..

— М-да, — сказал Эллер, — все-таки он летает!

Это было сказано с тем выражением, с которым Галилей произнес свое бессмертное: «А все-таки она вертится!»

Строго по направлению к заставе курсом норд-норд-вест летело неопознанное летающее существо. Насколько можно было судить с расстояния в километр, существо представляло собой нечто среднее между птицей и «кукурузником», предназначенным для опыления полей. Так как с авиацией и на Руси, и в Золотой Орде было одинаково туго, то версию о рукотворном происхождении летающего объекта следовало отбросить.

— Оно… живое, — проговорил Эллер, не выказывая, впрочем, особого смущения, не говоря уж о смятении.

На заставе меж тем воцарился переполох. Вынырнувший откуда-то рослый детина в шлеме и кольчуге, однако, быстро навел порядок, и дружинники заняли свои места: кто под телегой, кто в копне сена, кто под забором в позе эмбриона (руки и ноги поджимаются к животу, голова до отказа въезжает в плечи). Судя по всему, воины воспринимали рассказы сладкоречивого Гриньки как побасенку и в реальность встречи с летающим пугалом никто не верил.

Меж тем крылатая громадина стремительно увеличивалась в размерах. Подлетев к самой заставе, чудовище сделало круг по периметру ограды и тут изрыгнуло пламя. Никто ничего не понял, но вдруг прямо напротив смотровой башни вырос огненный сноп, повалил дым вперемешку с землей, и обозная телега, мирно стоявшая во дворе, вспыхнула ярким пламенем. Затрещали оглобли.

— Братцы! Спасайся кто может!

— Чудище!!

— Огнем палит!! Невидаль басурманская!

Афанасьев, Пелисье и Эллер высунулись из окон горницы еще дальше и получили возможность рассмотреть ТО, что нарезало круги на высоте пятидесяти—ста метров над их головами.

Вне всякого сомнения, это был не миф и не «пережиток язычества». Чудовище имело длинное туловище, покрытое слабо выраженной зеленовато-серебристой чешуей, и огромные перепончатые крылья. По сравнению с этими крыльями любой кондор почувствовал, бы себя цыпленком. Общий размах крыльев чуда-юда составлял не меньше восемнадцати—двадцати метров, как прикинул Афанасьев. Туша твари была размером с добрый танк. Из «танка», как дуло, торчала мощная шея, и… она раздваивалась.

Не три, не пять, не семь, не десять. Но и не одна — у чуда-юда было ДВЕ головы. Костистые, массивные, с вытянутой мордой, похожей на клюв.

— Да это же… птеранодон! — воскликнул Афанасьев. — Натуральный птеранодон, натуральный такой летающий ящер из мезозоя, только птеранодон-мутант!

— У птеранодона не было хвоста, — с видом знатока изрек Пелисье, понемногу начавший приходить в себя, — и не было зубов, а у этой твари… посмотри, какие клыки!

— У птеранодона, мягко говоря, и второй головы не было, и размерами он был поменьше! — возразил Женя. — Но все равно это — птеранодон, мутировавший ящер… и этот Горыныч в самом деле имеет больше одной головы, а что касается его огненосности… Глядите, там, у основания голов, кто-то сидит и держит в руках какую-то штуку!

Афанасьев был прав. Горыныч сделал еще один круг на предельно малой высоте, и стал ясно виден человек, сидевший на спине «пережитка язычества». В тот момент, когда Афанасьев прищурил глаза, стараясь рассмотреть его подетальнее, человек издал короткий гортанный возглас и швырнул вниз, на двор заставы, темный предмет, который он до того держал в руках.

Грохнул взрыв. Во все стороны полетели щепки, осколки, снова повалил дым; с высунувшегося из-под телеги Гриньки взрывной волной сорвало шапку.

— Так ты был прав, Ваня! — вдруг закричал Афанасьев. — Не полностью, так наполовину! Этот Горыныч в самом деле используется как живой бомбардировщик! Черт побери! Он сейчас всю заставу своими проклятыми бомбами разнесет. Нужно унять молодца!

— Пошли на двор! — коротко проговорил Эллер.

— Что? Чтобы эта летающая двухголовая скотина с ее погонщиком уронила на нас очередную бомбочку? Вы посмотрите, даже земля горит от этой огненной дряни!!

— Судя по всему, — важно сказал Жан-Люк Пелисье, — погонщик Змея Горыныча, то есть птеранодона-мутанта, использует так называемый «цзинь хо гуань» — многослойный глиняный горшок, заполненный расплавленным легкоплавким металлом, выливающимся при ударе о землю или о предметы. Горит действительно все, даже земля.

— Да не время для научных конференций! — рявкнул Афанасьев, выскакивая из горницы вслед за Эллером.

Пелисье тряхнул головой и направился следом. В трапезной остался один Поджо. Он печально смотрел на груду обглоданных костей, на очищенный от съестного стол и истово, с грустью, вздыхал.

Меж тем существо, известное по древнерусским преданиям как Змей Горыныч, сделало широкий развороти снова устремилось к заставе. Проклятый бомбометатель на спине чуда-юда уже держал в руках очередной сюрприз. Собственно, а чем могли ответить ему русичи? Противовоздушная оборона не входила в воинский минимум на Руси. А подстреливать громадного крылатого ящера из луков — это все равно что выходить на медведя с палочкой для ковыряния в зубах. Впрочем, Женя попробовал выстрелить. Он взял лук, выбрал стрелу с прекрасно заточенным наконечником, натянул тетиву и выстрелил. Тугой звук вспорол воздух. Стрела взвилась в воздух и неожиданно для самого горе-стрелка попала в брюхо Змею. Летающий танк даже не заметил этой неприятности. С громадной скоростью он налетал на заставу. Женя уже мог различить круглые красноватые глаза, поблескивающие бутылочным стеклом, и зеленоватые чешуйки на физиономии древнего гада. Всадник Горыныча бесновался, выбрасывая вверх руки, и выкрикивал:

— Мухудаджу! Мухудаджу!!

— А ну-ка! — раздался голос Эллера, и рыжебородый богатырь, размахнувшись, метнул свой молот в налетающего Змея. Бросок был точен и неотразим. Молот врезался в правую голову Горыныча, затрещала кость, огромная туша вздрогнула, и задрыгались короткие когтистые лапы, до того подобранные под брюхо. Задрожал, дергаясь, как перерубленная змея, длинный извилистый хвост.

Молот Мьелльнир с легким жужжанием вернулся обратно в руки Эллера.

Женя смотрел на манипуляции бородатого кандидата в боги, бормоча себе под нос:

— А что, если… почему нет? Скорость — приличная, и не факт, что Батый в Сарае. Ведь прилетела же откуда-то эта двухголовая летающая ящерица… Значит, где-то здесь поблизости должна быть база монголов… лагерь…

Между тем Эллер вторично метнул свой молот. Маневр и на этот раз оказался безотказен: волшебная железяка попала в бок Змея Горыныча, тот отчаянно задергал обеими головами и едва не сбросил своего седока. Лишь невообразимым усилием тому удалось вывести свой живой бомбардировщик из крутого пике.

— Балды! — кричал он. — Балды!

— Ах, он еще и обзывается? — пробормотал Женя, снова целясь в Змея из лука. — Вкати-ка ему еще, могучий Эллер!

— Балды! — неистовствовал седок Горыныча.

— Ах, вот ты как!! — взъярился рыжебородый. Господин Пелисье тронул плечо Эллера, уже изготовившегося для нового броска, и осторожно произнес:

— Простите, уважаемый Эллер Торович, но вы его не так поняли! «Балды» по-монгольски означает «стоп, хватит, достаточно». Это я запомнил из книжки… Он просит пощады!

Пелисье оказался прав. Туша оглушенного Горыныча с шумом повалилась на двор заставы, расплющив догорающую телегу и вздыбив клубы пыли. Со спины чуда-юда скатился маленький узкоглазый человечек в панцире из кожаных пластин поверх «чопкута» — плотного войлочного халата со стоячим воротником и осевым разрезом. Халат имел зеленоватый оттенок — под цвет змеиной чешуи. Человечек со всего маху растянулся на земле, не переставая кричать:

— Балды! Балды!

— Сам ты балда, скотина, — с досадой сказал Женя Афанасьев, бросая лук на пожухшую от огня траву. — Что он тут разлегся, этот твой двухголовый? Тут вам не Канары! Если он не очухается, то сам будешь его отсюда уволакивать! Эллер, засунь этому типу в мозги знание русского языка, а то мне не хочется влезать в его тарабарское наречие.

Победитель Змея Горыныча, сильномогучий богатырь Эллер свет Торович, подозрительно покосился на слишком расхрабрившегося, забывшего, с кем говорит, Женю, но ничего не сказал. Повесил молот на пояс и, сделав несколько движений руками, вопросительно глянул на узкоглазого человечка в халате и «хуус хуяге», пресловутом монгольском панцире из кожаных пластин. Тот приподнялся с земли, а потом нерешительно встал на ноги и произнес — с акцентом, но, несомненно, на русском языке:

— Победил ты меня, богатырь! Вверяюсь воле твоей. Хочешь — казни, хочешь — милуй, но отец мой…

— Ладно, не надо тут родню склонять, — довольно агрессивно перебил его Афанасьев. — Ты лучше вот что скажи, татарин. Далеко ли отсюда становище хана Батыя? В Сарае он? Или тебе это неведомо?

— Ведомо, ведомо, — обрадовался узкоглазый человечек, и только сейчас Эллеру, Жене и Пелисье стало понятно, что это совсем молодой человек, лет восемнадцати, с едва заметной темной полоской пробивающихся усов над верхней губой, нежной смугло-розовой кожей. — Становище хана в двух перелетах отсюда. На берегу Дона-реки раскинулся его лагерь. Отдыхает великий хан после возвращения из земли Угорской.

— Два перелета — это сколько? — осведомился победитель Змея Горыныча, славный Эллер.

После оживленной дискуссии, сопровождающейся выкриками и небольшим рукоприкладством (Эллер ткнул кулаком в бок погонщика Змея), выяснилось, что два перелета — это примерно три часа пути по воздуху, если сидеть на спине Горыныча. Оказывается, Батый и не думал возвращаться в Сарай, потому что ханскую столицу только начали строить и жилплощади там чрезвычайно ограничены. Он раскинулся лагерем в донских степях и дал отдых войску и коням, которых, как известно, на каждого монгольского воина приходилось по три.

— Отлично, — сказал Афанасьев, — тут есть мысль. Твоя крылатая скотина очухается? — обратился он к монголу. — Эллер его здорово приложил. Молотом-то. Такой молот железо пробивает.

Молоденький воин возвел руки к небу. В этот момент Змей Горыныч, распростершийся на земле, пошевелился. Русские дружинники, подходившие к чудищу со всех сторон, выныривающие из-под телег, из копен сена, из разных укромных мест, резко отпрянули. Змей Горыныч приоткрыл правый глаз неповрежденной головы и уставился прямо на Эллера.

Рыжебородый дион презрительно усмехнулся и проговорил:

— Ну, что глазеешь, чудо-юдо? Али молота захотел? — Змей Горыныч тотчас же закрыл глаз. Отведать Мьелльнира еще раз он явно не желал.

Женя Афанасьев оглядел собравшихся дружинников, повернулся к Эллеру и Пелисье и произнес:

— У меня такая мысль есть. Сил на Перемещение у тебя не хватит ли, могучий Эллер?

— Поелику я не в своем мире, — начал тот, явно заразившись древнерусской пышной велеречивостью, — то сложно споспешествововать в столь мудреном деле…

— Значит, не получится, — прервал его Женя. — А я вот что думаю. Если Батый стоит лагерем у Дона, то до этого лагеря минимум триста километров, если в верхнем течении, и все семьсот, если в среднем. А если Батый в низовьях Дона, то черт его знает!.. В общем, я вижу один выход.

— Какой? — спросил Пелисье.

— Очень просто. Усесться верхом на Змея Горыныча и долететь. Вот, собственно, и все. Правда, тут есть нюансы. А сколько у этой твари посадочных мест? — обратился он к несчастно моргавшему черными ресницами монголу. — В смысле, скольких он может унести на себе?

— Последний раз уволок он трех жирных буйволов, — сказал молоденький монгол, — оплел их и сожрал с косточками вместе.

— Буйволов всех сразу, что ли?

— Унес их скопом. Всех троих.

— Отлично, — рассудил Афанасьев. — Вот это я и хотел услышать. Думаю, что при такой подъемной силе он без труда возьмет на борт и меня, и Эллера, и Пелисье, и даже Поджо с Тангрисниром. Если двое последних, конечно, сами не съедят Горыныча, а их аппетит вполне способен вдохновить их на такой отчаянный подвиг. Ну что, монгол… как тебя зовут?..

— Сартак, — озадаченно ответил тот.

— Сартак… Спартак… «Динамо» Киев…

— В Киеве я не был, — поспешно вставил щуплый Сартак, отворачиваясь. — Киев брали без меня. В Киеве я… не был…

— Я тоже, — сказал Афанасьев. — Ну что же… давай реанимировать твою тварь. Надеюсь, Эллер его не угробил. Горы-ы-ыныч!!

Огромная туша птеранодона-мутанта не шевельнулась. Зато из поруба воеводы послышался шум, вылетела сорванная с петель дверь, и на пороге появился воевода Вавила Оленец. Он чуть покачивался. Волосы его были всклокочены, нос красен, веки припухли от сна.

— Это… почему такой шум?! — пробормотал он, однако его слова раскатились на весь двор. — Это… пошто разбудили?

В этот момент его осовелый взгляд коснулся громадной туши Змея Горыныча, простершейся во дворе, и Вавила пробормотал:

— Наверное, очень крепкие меда пил… Что-то у меня в глазах… это… двоится? — добавил он, тыча пальцем в головы чудища. — Покуда… Ммм… Я?.. — обернулся он к выросшему за спиной неизменному Гриньке.

— Точно так, ты, воевода-батюшка, — почтительно доложил тот. — А это Змеище Горынчище, которого сразил-повоевал могучий богатырь Эллер, сын Торов.

— Вот что, почтенный воевода, — сказал Женя Афанасьев. — Тут такое дело. Нужна нам телега. Какая-нибудь приличная телега и много ремней кожаных сыромятных. Хотим прикрутить ими телегу к спине Змея и усесться туда, как в корзину. А иначе соскользнем и свалимся с небес на землю. А парашютов в вашем времени не предусмотрено.

Воевода Вавила не понял юмора. Единственное, что он уразумел, — так это то, что с медами надо быть поосторожнее. Выпил — и уже среди бела дня на двор падают Змеи Горынычи! Еще выпил — количество змеиных голов удвоилось. Еще выпил — заскакали во все стороны зеленые черти, кривляясь и гримасничая. Воевода Вавила Оленец поморщился и, повернувшись к своим дружинникам, махнул им рукой:

— Тащи телегу, дружинушка хоробрая!

— И ремней сыромятных покрепче…

— И ремней! — Воевода махнул рукой и, сев на траву, во все глаза стал разглядывать распластанное на земле чудище.

Глава шестнадцатая ХАН БАТЫЙ И ЕГО СЕМЕЙСТВО

— Замыслил я дело большое, удалое, молодеческое. — Женя Афанасьев и Жан-Люк Пелисье одновременно уставились на воеводу Вавилу, изрекшего эти слова. Первое лицо заставы уже проявило свою непредсказуемость. От него можно было ожидать чего угодно, особенно под парами медов хмельных, ароматных, голову кружащих. К тому же в отличие от многих из своей дружины он оказался абсолютно бесстрашным человеком. Вокруг Змея Горыныча он ходил с тем деловым и горделивым видом, с каким заядлый автомобилист расхаживает возле своей «ласточки», любимой машины. Несколько раз он даже пнул «покрышки» — отвесил с десяток пинков по бокам Горыныча. Тот, конечно, был мало склонен терпеть такое непочтительное обращение и, верно, сожрал бы воеводу вместе со шлемом, кольчугой и двумя литрами хмельного меда, булькающего в его желудке, кабы не Эллер и его грозный молот Мьелльнир. К тому же у Змея болела челюсть, и когда воевода взялся осмотреть ее, то выяснилось, что рыжебородый дион снес чудищу три зуба и вышиб левый клык.

Тем временем воины заканчивали подготовку «пассажирской кабины». Сначала робко, а потом все смелее и смелее орудовали они на спине Горыныча, и через час здоровенная телега из-под провианта была намертво закреплена между крыльев Змея, прикручена прочнейшими кожаными ремнями.

Вот тут-то воевода Оленец и заявил о том, что «замыслил он дело».

— Хочу проведать Батыище, — заявил он, — сказать, что не перепились… тьфу!.. не перевелись на Руси богатыри, добры молодцы. Лечу с вами.

— К Батыю? — спросил Афанасьев.

— К нему, поганому!

Пелисье, который в этот момент тянул ремень вместе с молоденьким монголом-погоншиком Сартаком, видел, как дрогнули и поползли его черные брови и сверкнули глаза. «А молодчик-то опаснее, чем кажется, — подумал француз. — Это сейчас он кроткий и на посулы щедрый, а как попадет в свою стихию — так держись! Только деваться нам некуда… С другой стороны, этот Эллер, кажется, может запугать кого угодно! И в стане Батыя, быть может, сумеем поставить себя уважительно…»

Послышался недовольный вопль козла Тангриснира. Прожорливая тварь пыталась вцепиться своими зубищами в крыло Змея, но Эллер дал козлу такого пинка, что тот отлетел на три сажени и врезался в баню. С такой силой, что баня раскатилась по бревнышку. Краснобай Гринька смотрел на это диво и хлопал глазищами. Сартак подошел к Жене и, пряча глаза, тихо сказал:

— С миром ли вы к великому хану? Если со злом, то прикажет он казнить и меня, и вас. Тогда не повезу — убейте меня здесь.

Афанасьев с досадой прищелкнул языком. Долго же монгол думал! Впрочем, Женя ответил без колебания:

— С миром.

Между тем бравый воевода Вавила выстроил своих молодцов и, хватанув из чаши хор-р-р-ошенький такой глоток меда, прохаживался вдоль строя и приговаривал:

— Ну! Кто хочет удаль молодецкую потешить, меня, воеводу, порадовать? Кто поедет с нами в Орду на чуде-юде многоглавом, Змее Горыныче огнедышащем? Что, кишка кишке от страха панихиду поет? Ну! Кто хоробр, кто хват, выйди из строя!

Красноречивый Гринька раскрыл было рот, чтобы ответить за всех, но тут какой-то шутник кольнул его сзади стрелой, и Гриньку вынесло вперед.

— Аа-а-а-а!

Он оказался прямо перед Вавилой.

— Молодец! — воскликнул воевода. — Хвалю! Богатырь!

— Ты, Вавила Андреич, слишком не усердствуй, — посоветовал Афанасьев. — А то Змей нас всех не поднимет. У нас и так груза хватает: нас четверо, да вас уже двое, да монгол, да козел Тангриснир — скотина тяжелая, мясная. Ты и Гринька нам сгодитесь, а вот более людей и не надо.

— Да мы бы и сами справились, — сказал Эллер. Воевода Вавила Оленец уже набрал было воздуху в грудь, чтобы возражать, однако тактичный Пелисье опередил его:

— Всем места хватит. А в Орде каждый русский человек полезен будет. Тем более ты, храбрый воевода, лично знаком с ханом Батыем. А такие знакомства дорогого стоят.

— Главное, чтобы не попасть хану под горячую руку, — заметил Афанасьев, влезая в «кабину». — А вдруг попадет вожжа под хвост и решит он нас всех казнить, вместе со Змеем Горынычем и Сартаком. Ух ты! — воскликнул он, оглядываясь вокруг. — Да тут, я смотрю, с комфортом можно разместиться. Ну что? Диспетчер дает «добро» на взлет? Лайнер набирает высоту? Да не бросай ты Тангриснира на меня!

Последние слова относились уже к Эллеру, забросившему своего рогатого подопечного на спину Змею и едва не придавившему козлиной тушей Женю. Все шестеро «змеелетчиков» и козел Тангриснир наконец оказались в «кабине». Сартак привычно расположился у основания шеи Змея. Здесь было укреплено седло своеобразной формы, позволявшее седоку свесить ноги промеж Горынычевых голов и в то же самое время гарантированно не упасть. Управление живым летательным аппаратом производилось при помощи длинного шеста с несколькими шипами различной формы. Очевидно, укол каждого из шипов означал определенную команду.

Воевода Вавила, верно, чувствовал себя, как Юрий Гагарин перед первым полетом в космос. По всей видимости, он был готов лететь хоть в ад, лишь бы испытать неведомое ему доселе ощущение. Он даже попытался было произнести прочувствованную речь перед своей дружиной, но Эллер не дал ему этой возможности. Он перегнулся вперед, толкнул в спину монгола Сартака и рявкнул убойным басом:

— Поехали!!!

Змей Горыныч безмолвно поднялся на короткие кривые мощные лапы, двинулся прямо на ворота и, снеся верхнюю их поперечину, вырвался на простор. Здесь он развернул широченные крылья, ускорил бег, подпрыгнул раз-другой, а на третий оторвался от земли и…

— Уу-у-ух!!! — завизжал воевода Вавила. — Аки птица горняя летим по небу! Одолели чудо-юдо, покорилось оно нам, а за победу и выпить не грех!

— Наливай, — тихо процедил Афанасьев сквозь зубы. Еще со времен жрецов Ару и Месу и ушлого пастофора Менатепа понял он, что ни в одном из миров не следует отказываться от местной выпивки…

— Значит, нужен вам жеребец, на котором ездил сам Бату-хан великий, — сказал Сартак. — Ну что ж, за удаль он может пожаловать вас сей наградой, ибо стада хана неисчислимы.

— Нужен нам только тот конь, на котором ездил он сам.

— Это уже труднее. Хан любит своих коней, а больше всех любит он своего черного Курултая.

Женя хотел возразить, что не сам Курултай нужен им, а только хвост его, но подумал, что Сартак, мягко говоря, не поймет. Потому он перевернулся с боку на бок, отодвинув храпящего воеводу Вавилу, и устроился поудобнее. Воевода на пару с Поджо накушался меду ядреного, хмельного, и спал уже второй раз на дню.

— К закату бы долететь, — проговорил Сартак. — Скажи мне, богатырь, — обратился он к Эллеру, — как тебя зовут-величают? Хоть я и молод, а много видал. Но таких, как ты, змееборцев, — не видывал.

— Это у него потомственное, — заметил Пелисье. — Его батюшка тоже был змееборец. Конфликтовал с мировым змеем Ермунгандом.

— А кто был твой батюшка? — спросил монгол. Эллер надулся от важности:

— Звали его Тор Одинсон, громовник. А в здешних краях известен он как Перун.

Гринька, который в отличие от воеводы Вавилы Андреича бодрствовал, выпучил глаза.

— Был он великий воитель и грозный бог, — гордо продолжал Эллер, — и я с братом ему под стать.

— У меня тоже есть брат, — похвастался Сартак, — из ваших краев. Недавно победил он войско свеевnote 21, а потом одолел тевтонские рати.

Женя насторожил слух. Эллер, упивавшийся не только медом Вавилы, но и самовосхвалением, пропустил фразу молодого монгола мимо ушей. Он продолжал разглагольствовать о доблестях, о подвигах, о славе своей собственной и своего отца, безбожно при этом привирая. Сартаку не удавалось вставить и словечка. Лишь однажды он попытался сказать, что его отец тоже довольно известный герой своего народа, но Эллер в этот момент перешел к тщательному разбору персоны своего деда, Вотана Боровича Херьяна, потому проигнорировал и это.

Женя все чаще посматривал в сторону Сартака. Когда поток бахвального красноречия рыжебородого диона иссяк, Сартак сказал осторожно и с легким оттенком лести:

— Чудны и удивительны деяния, о которых ты рассказываешь. У моего народа тоже есть человек, способный творить дела если не равные твоим, то достойные славного героя. Мы зовем его Укротитель, потому что это он дал нам власть над Змеями.

— А что, Горыныч не один? — не выдержал Афанасьев и хлопнул ладонью по громадной туше Змея.

— Никто не знает. Число Змеев известно лишь Укротителю. Мой отец называет его Аймак-багатур, в переводе на язык русов — «богатырь, стоящий целого войска».

Женя выдохнул и в промежутке между двумя ударами сердца спросил:

— А кто твой отец?

Сартак, казалось, не слышал вопроса. Он спокойно продолжал:

— Прошло три по десять и еще восемь лун, как Аймак-багатур пришел к нам. (Три по десять и еще восемь — тридцать восемь месяцев, больше трех лет, машинально сосчитал Афанасьев.) Все в Орде слушают его, и даже отец порой преклоняет слух к его советам.

Он ходит в коротком красном халате с загадочными письменами, и сами Змеи слушают его. Он славен не только в бою и мудрости, но и в потехе. Дал он монголам новую забаву, в которую отец наверняка захочет сыграть с вами.

Заходило солнце. Внизу блеснула излучина реки, и тотчас же Змей Горыныч, повинуясь Сартаку, пошел на снижение. Перед глазами путешественников расстилался огромный монгольский лагерь. Неисчислимые табуны лошадей, сотни и тысячи юрт, а посреди всего этого — громадный светло-пурпуровый шатер, словно облитый свежей кровью в лучах заходящего светила.

— Шатер отца, — горделиво показал Сартак.

— Да кто твой отец?

Сартак обернулся, и Афанасьев впервые увидел, как углы его узкого рта раздвигает улыбка. Молодой монгол ткнул Змея шестом и ответил:

— Мой отец — великий владыка и полководец, могучий Бату-хан, чьи силы неисчислимы.

— Черт побери! — воскликнул Афанасьев. — Ну конечно! Хан Сартак, сын Батыя, христианин и побратим Александра Невского! То есть, — поправился он под недоуменным взглядом Сартака, — будущий хан и будущий… христи… В общем, вот так.

— Ты умеешь прорицать будущее? — спросил юный монгол и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Могучий Укротитель, славный Аймак-багатур, тоже умеет прорицать. Он предсказал отцу взятие Киева и Чернигова, а моему побратиму (ты верно назвал его имя) Александру — победу над тевтонами на озере, закованном в лед.

— Оставим исторические экскурсы, — вмешался Пелисье. — Монгольский лагерь!.. Мы на месте. Воевода Вавила, Поджо, пробуждайтесь! Приехали. Не верю своим глазам, — тихо добавил он, покачивая головой с нарастающей амплитудой.

Змей Горыныч приземлился в пятидесяти метрах от ханского шатра. Последний — шатер — был размером с небольшой стадион. Наверное, в нем могли бы поместиться полторы-две тысячи человек. Место посадки чудища тотчас же было оцеплено сотней воинов из личной охраны хана.

«А что, если этот Сартак скажет сейчас порвать нас на куски, — мелькнула в голове Афанасьева тревожная мысль, — тогда никакой Эллер и его наследственный молот Мьелльнир нам не помогут».

Наверное, он переоценил коварство Сартака. Сын Батыя соскользнул с покорно приникшего к земле Змея Горыныча и, сказав несколько слов кэшиктэнам — гвардейцам, входящим в личную охрану хана, исчез за пологом гигантского шатра. Монгольские воины стояли неподвижно, даже не глядя в сторону Змея и его пассажиров, хотя вид крылатой громадины с прикрученной к спине целой телегой (явно русской постройки!), бесспорно, был любопытен.

— Пошел ябедничать папаше, — произнес Пелисье по-французски, дабы быть уверенным, что его никто не поймет. — Не люблю я этих азиатов. Нет, я не расист, просто у нас в Париже сейчас столько негров и арабов, что не знаешь куда деться чистокровному французу.

— Тоже мне чистокровный, — буркнул Афанасьев по-русски, — наполовину кацап. А этот хан Батый — суровый родитель. Я бы своего сына с таким чудищем, как Горыныч, да еще на Русь, ни за что не отпустил бы! Впрочем, монголы стояли за то, чтоб подрастающее поколение было закаленным.

— Никогда не видел такой рати! — сказал заметно протрезвевший воевода Вавила, водя осовелыми глазами вокруг себя. — Даже в Суздальской земле, где под началом Коловрата бился я с…

Дружинник Гринька поспешно дернул его за рубаху.

Из шатра вышел Сартак. Он успел переодеться и теперь был в роскошном алом халате, расшитом золотыми цветами. Сын хана сказал:

— Великий хан желает зрить вас.

Батый сидел на золотом ханском престоле, символе его власти. Властелин Золотой Орды оказался сухоньким человеком неопределенного возраста и довольно-таки неопрятного вида, с узким морщинистым лицом и черными глазами, зарывшимися в складках желтовато-смуглой кожи. А ведь ему, припомнил Афанасьев, в данный момент еще нет и сорока лет. По вискам хана свешивались туго свитые сальные косички, а на его голове виднелся головной убор, напоминавший перевернутую вазу для фруктов. Ваза была из золота и обильно изукрашена самоцветными камнями.

— На колени! — рявкнул начальник Батыевой охраны, здоровенный монгол в узорчатом кольчужном панцире явно китайского производства, которому разве что не хватало надписи «Made in China». Правда, в те времена все китайское считалось свидетельством наивысшего качества, в отличие от российской действительности образца XX века.

Воины подтолкнули путешественников щитами, сбивая их в одну кучу и пригибая за плечи. Афанасьев еще и подумать не успел, как следует поступать в таком случае, как могучий Эллер и проснувшийся Поджо одним коротким усилием расшвыряли не самых слабых монгольских воинов. Эллер открыл было рот, но Женя, поняв, что дальнейшее неповиновение смерти подобно, выступил вперед и сказал по-русски:

— Прости, о хан, что не валимся в ноги. Из далеких мы краев, а там такое неведомо. Хотели мы видеть тебя, владыку мира.

Батыя все происходящее, кажется, только позабавило. Он склонил голову набок и заговорил высоким, почти писклявым и очень неприятным на слух голосом:

— Слышал я, что вы отважны и храбры. Дерзнули схватиться со Змеем и обороть его. Сын мой Сартак рассказал, как вы его удивили. Ну что же, такие храбрецы заслуживают моего благоволения. И вот вам первая моя милость: вы доживете до завтрашнего рассвета. А там посмотрим.

— Второй раз милуешь меня, великий царь? — спросил воевода Вавила.

Батый прищурил и без того узкие глаза и воскликнул:

— Ба, кого я зрю! Рус из Коловратовой рати!

— Цепок ум твой, великий хан, — сказал чертов начальник охраны, — я тоже узнал этого руса. Прикажешь отрубить ему голову, или разодрать лошадьми, или посадить на кол… или будет твоя особая воля?

— Особая, — изрек Батый. — Не казню пока. Позабавиться желаю. Сказал мой сын, что желаете получить вы коня моего любимого.

«Да не любимого, а любого, на котором сидела твоя тощая задница», — подумал каждый из стоящих перед ханом путников из XX века. Батый продолжал визгливо:

— Дам я вам коня. Отдам своего любимого Курултая главному из вас, вот тебе! — Палец Батыя указывал на Эллера. — А всем остальным подарю по резвому коню из моих табунов, отсыплю золота вволю, а впридачу любую девушку из пышнотелых и сластолюбивых полонянок моих. Но для этого должны вы потешить меня, могучего хана: должны вы завтра поутру победить моих воинов в любимой моей забаве, которую дал мне муж моей дочери Туракины, славный Аймак-багатур, многоумный Укротитель! Называется та забава «футэбэ», и есть у вас вечер, чтобы узнать ее, и ночь, чтобы отдохнуть телом и душой к ней. Выставляю я против вас своих людей, и во главе их будет стоять мой сын Сартак и мой зять Аймак-багатур. Вы же должны к завтрашнему утру создать свой «аймак»-отряд: шесть человек и три лошади должны входить в него. Лошадей я вам дам, — тут хан Золотой Орды премерзко ухмыльнулся, показывая желтые крупные зубы, — а что до людей, то вас тут и так шестеро!

— Мы не поняли, хан, — сказал Эллер, — что это за забава?

— Сартак вам расскажет и покажет, — коротко ответил хан. — Если выиграете вы, то получите коней, деви золото, а если нет… э! — воскликнул он и прищелкнул пальцами. Все поняли, что фантазия у хана богатая и лучше не спрашивать, что может последовать за этим «э!». — Идите! Ныне хочу зреть танцы… не до вас мне!

Откинулся полог, и пред узкие глаза Батыя выпорхнули обнаженные до пояса танцовщицы, облаченные в одни темные шаровары из легкой ткани, стянутые на поясе шнурком. Над нежными локтями золотые браслеты, на груди — тяжелые ожерелья, причудливый убор в волосах… Даже Пелисье, повидавший на своем веку и «Мулен Руж», и бесстыдные стрип-дансинги злачных районов Парижа и Амстердама, почувствовал, что у него перехватывает дыхание. Что уж говорить о Гриньке, отродясь не видывавшем столь возмутительных излишеств! Хан перехватил взгляды и что-то быстро сказал Сартаку, уже не обращаясь напрямую к нашим героям. Погонщик Змея Горыныча распрямился с понимающей улыбкой и язвительно сказал соискателям ханской премии:

— Отец говорит, что вас шесть и их шесть. Завтра выиграете у меня и у Аймак-багатура — будут девицы ваши со всем, что на них сейчас есть, самоцветами и золотыми браслетами. А уж если нет — то…

В его улыбке определенно читалось, что лично он, Сартак, сын хана Батыя, в победу Эллера, Афанасьева и компании не верит вовсе.

Девушки поднесли к губам флейты и задвигались. Скользя тонкими пальцами по дырочкам флейт, они играли нежно и умело. Полилась тонкая, приятная мелодия, в легких изгибах женских тел возник медленный танец. А русов, дионов и Афанасьева с Пелисье вытолкнули из шатра.

Аудиенцию можно было считать законченной.

— А в чем соль, я что-то не понял? — встревоженно прогудел Вавила Оленец.

— Сейчас придет к нам в юрту Сартак, все объяснит, — проворчал Жан-Люк Пелисье.

Французский археолог оказался неплохим пророком: полог юрты, в которой разместили незваных гостей, вошел Сартак и коротко проговорил:

— Идем за мной. Буду рассказывать.

Под пристальными взглядами десятков тысяч глаз татаро-монгольского лагеря Сартак повел всю шестерку на берег Дона. Здесь, в небольшой низине, было расположено то, что Афанасьев принял сначала за гигантский ринг. Прямоугольное пространство примерно сто на шестьдесят метров было огорожено громадными, грубо вырубленными кольями, вбитыми в землю на расстоянии пяти метров один от другого. На колья были намотаны мощные, во многих местах проржавевшие цепи, так что через образовавшуюся ограду не смог бы протиснуться даже самый худой и самый сильный человек. Высота кольев от навершия до земли составляла примерно полтора человеческих роста. По углам огороженного пространства были вбиты четыре самых мощных кола, на каждом из которых была укреплена прочная площадка, сколоченная из толстых досок.

Проникнуть внутрь оцепленного пространства можно было только через двое ворот, расположенных друг напротив друга. По отмашке Сартака рослый воин открыл мощную решетку, и сын хана со спутниками вошли внутрь.

Огороженный прямоугольник земли выглядел угрожающе. Почва здесь была не такая, как снаружи: истоптанная, сбитая, совершенно без растительности и в каких-то бурых разводах.

В дальних концах этого то ли ристалища, то ли капища были укреплены прямоугольные же деревянные конструкции, напоминающие уменьшенные футбольные ворота; только вместо сеток висели цепи.

— Здесь, — выразительно сказал юный монгол, — мы будем состязаться в игре, которой научил нас Аймак-багатур, великий Укротитель, муж моей сестры. Называется она «футэбэ», как сказал вам мой отец, великий хан. Играют в нее только настоящие мужчины. Участвуют две стороны. С каждой играют шесть человек и три коня. Главный снаряд — черный шар из каучука. Цель игры: с помощью собственной ловкости, верхом или пешком, как можно больше раз затолкать шар во врата.

И он показал пальцем на деревянные конструкции — помесь виселицы и футбольных ворот.

— Но это же… — изумленно пробормотал Пелисье. — Это же… футбол, только на жестокий кочевой лад! Ворота, каучуковый шар… мяч! «Футэбэ»… Разве слово «футбол» монгольского происхождения? Я всегда думал, что английского.

— Вам известна эта игра?! — воскликнул Сартак. — Тем лучше. Я не люблю ронять много слов попусту. Встретимся завтра. Да! Дайте имя вашему аймаку… отряду. Мой отряд называется «Сартак» — в честь его повелителя!

И сын хана удалился с поля раскачивающейся кавалерийской походкой.

— Дожили! — буркнул Женя. — «Сартак» (Золотая Орда)! Если бы тут был наш мент Васягин, то мы выставили бы против ханского отпрыска команду «Динамо» (Древняя Русь)!

Чья-то громадная тень скользнула над жутковатым футбольным (точнее, «футэбольным») полем. Все задрали головы и увидели до боли знакомые крылатые очертания. Правда, это был не тот Горыныч, потому что у него была одна голова. Змей пролетел над головами друзей и приземлился у самого берега Дона. Впрочем, Эллеру, Афанасьеву и компании уже было не до него.

— Честно говоря, — рассуждал Женя, — даже не знаю, что сказать. Что нам завтра устроят? От этого узкоглазого затейника Батыя можно ожидать все что угодно. Вон какие аттракционы на Руси устроил! И теперь это «футэбэ»!

Звякнули цепи ограждения, и сквозь них просунулась башка Горыныча. Этот экземпляр был еще головастее, чем тот, что доставил соискателей в Орду. В смысле, его череп был раза в полтора крупнее. Змей Горыныч номер два смотрел на компанию, кажется, с любопытством. Крутившийся тут же козел Тангриснир уставился на него в ответ. Две бессловесные скотины буравили друг друга взглядами в полной тишине до тех пор, пока Поджо не вздохнул шумно и не поинтересовался:

— А ужинать нам тут не дадут?

— Тебе лишь бы пожрать, бурдюк, ненасытная утроба! — накинулся на него Эллер. — Тебе же только что приносили жареного барашка, и птичьи крылышки с приправами, и кумыса, и ты все сожрал, сволочь, и еще у нас чуть ли не по полпорции уплел! И еще жаловаться?!

— Маловаты порции, — проворчал прожорливый дион.

— Это точно!! — раздался чей-то голос, зазвенели цепи, и рослая фигура перемахнула через ограждение и оказалась на «футбольном» поле. — Сколько лет тут живу, никак не могу привыкнуть к монгольской кухне!

От неожиданности все вздрогнули, а Пелисье вдруг широко раскрыл глаза и заорал:

— Уберите его от меня! Уберите… его… от меня!!! Всюду… всюду он! Хочу обратно в психушку, — всхлипнул несчастный археолог.

Женя Афанасьев даже не слышал его слов. Он не отрывал взгляда от человека, который так внезапно появился на поле завтрашнего побоища. В вечерних сумерках тот казался облитым кровью — поскольку и одет был в красный халат, затканный… Черт знает что! Афанасьев перевел взгляд с радостно ухмыляющегося лица на белые письмена, покрывавшие халат… то есть одеяние… то есть…

— Не может быть! — пробормотал Женя, пошатнувшись.

На красном одеянии незнакомца была выткана надпись… на английском языке: «Manchester United». Женя прекрасно помнил, что это был любимый футбольный клуб Коляна Ковалева, сгинувшего в гробницах Древнего Египта. Однако улыбающееся лицо совсем не монгольского типа было лицом Коляна Ковалева, и слова, что он сказал Поджо, были произнесены на чистом русском языке!! И то, что человек в красном халате «Manchester United» сказал вслед за репликой о монгольской кухне, мог сказать только один-единственный человек их всего сонма миров и эпох… Колян Ковалев, друг Афанасьева и двоюродный брат Пелисье:

— Ну что, братва, онемели? И французский родственничек? Я это, я, Колян! Рад вас видеть, мужики!

Глава семнадцатая КОЛЯН И ЕГО КОМАНДА

— Колян, — пролепетал Женя, глядя то на невесть откуда вынырнувшего в монгольской эпохе Ковалева, то на любопытного Горыныча, все так же просовывающего голову сквозь цепи.

Колян хлопнул Змея по морде ладонью, зазвенели цепи, и чудище убралось за ограждение.

— Н-николай, — протянул и Пелисье. — Но я же сам… я же сам видел… это… мумию, а на ней татуировка, как у тебя…

— Как у меня? Вот такая, что ли? — Колян засучил рукав, и на всеобщее обозрение была выставлена уже хрестоматийная татуировка «КОЛЯН С БАЛТИКИ» с изображением адмиралтейского якоря. — Мумия?

— Значит, ты не умер в… в Древнем Египте?

— И не думал. А, кажись, въехал!.. Вы нашли мумию с такой, как у меня, татуировкой и подумали, что это я перекинулся в Египте и меня закоптили, как колбасу? Поня-а-атно. Да нет! Нашли мумию другого типа. Когда вы все свалили, ты, Женек, ты, Эллер, и еще с вами Альдаир белобрысый типа был… я остался там, у фараона. Правда, они со мной носились! Ух носились! Они ж подумали, что это я вас всех заставил исчезнуть. Ну, типа — чудотворец! А потом один тип, Рамсесов вельможа, ко мне пристал: дай скопирую татуировку, дай скопирую! А мне что же, жалко?

Колян Ковалев говорил с удовольствием, явно наслаждаясь звуками своей русской речи. Было видно, что у него давно не появлялось возможности поговорить на родном языке.

— Я ему говорю: ну копируй, че мне, жалко, что ли? — продолжал он. — Он и скопировал. У него был раб-татуировщик, классный тип, он бы у нас в тату-салоне такие бабки зашибал бы! Он тому вельможе сделал тату. А потом мы с этим фараонским прихвостнем поссорились, порамсовали малость, я ему и двинул по харе. Он пидором оказался, кстати. Врезал я ему по роже, и вдруг… опа!!! У меня в глазах потемнело, потом побелело, потом опять потемнело, потом разводы пошли, как будто по стеклу краской мазнули… Дальше ничего не помню. Продираю глаза, смотрю — ни египетского пидора с мсей татушкой, ни дворца, в котором мы с ним сцепились, ничего! Думаю — отметелили меня и выкинули на улицу, наверное! А тут смотрю, мужики бородатые в белых рубахах ко мне бегут! И говорят так по-дурацки, непонятно мне тогда вполовину было, но — чую, по-русски. Да и не видал я что-то в Египте бород особенно.

— Так, — протянул Афанасьев, — кажется, об этом говорила Галлена. Что ты можешь провалиться в другие эпохи. Ты ударил того вельможу, может, убил, может, покалечил — но этого не должно было произойти! Создался временной парадокс, и тебя отторгло из той эпохи. Гм… ясно.

Колян с уважением посмотрел на Афанасьева:

— Ну, это ты, Женек, серьезно задвинул.

— Значит, в той гробнице мы нашли мумию вельможи, которому ты врезал, — сообразил и Пелисье. — А татуировка, как у тебя, сбила нас с толку!

— Похоже на то! Ну ладно, братаны, давайте поздороваемся, что ли, по-нашему, по-русски! — сказал Ковалев и полез обниматься. Сначала с Женей, потом с Пелисье, потом даже с Эллером и Поджо. Затем взгляд Коляна остановился на воеводе Вавиле и его дружиннике Гриньке. — А это кто?

— Это наши новые друзья, — проговорил Афанасьев и вдруг подумал, что употреблять слово «новый» по отношению к человеку, который жил на семь с лишним веков раньше тебя, несколько опрометчиво. — Вавила Андреич и Григорий. Кстати, Колян, а что ты делаешь в ставке Батыя? Ты что, в его войско вступил.

— И не только в войско, — загадочно произнес Колян. — А что? Батька мужик деловой.

— Батька?

— Я его так по-своему называю. Я тут, кстати, хорошую карьеру сделал. Монголы ребята конкретные, знают, чего хотят. Не то что наши — русичи. С ними кашу не сваришь. Как я попал в это время, вроде к русичам, так меня для начала стали дубьем бить. Говорили, что я суздальский или литовский лазутчик. Они тут областями воюют — Суздальская против Рязанской, Владимирская против Черниговской. Я просек, какой год на дворе, поскреб в мозгах, говорю: мужики, да ведь на вас скоро Батый нападет. Они отвечают: Батый Козельск осаждает, а мы пока что с Литвой воюем..

— Это правда, — вдруг подал голос воевода Вавила, прислушивавшийся к речи Коляна на современном русском и вылавливавший из нее знакомые слова. — Земля Рязанская больше пострадала от суздальцев, нежели от ратей Батыевых. Многие русичи из тех, кто умел в ремеслах и в художествах немало искусен, пошли к монголам в службу. У меня брат сейчас в Сарае — град строит.

— Во-во, — согласился Колян. — И со мной сперва то же. Я пробовал с русичами договориться, но меня сначала в поруб бросили — тюрьму ихнюю, а потом, значит, выгнали из города. До-о-обрые!! Потом попал к баскаку Батыеву — это у них вроде налогового инспектора, что ли. Баскак тоже добрый оказался. У него в подполе сидела тварь, которой он скармливал всех несимпатичных ему людей. Двухголовая. Он ее нашел в горах Тибета, приволок сюда. Ну, вы понимаете, о ком я. А Горыныч тот меня жрать не стал. Видно, понравился я ему. Я его начал матом крыть и по морде надавал, а он, наверное, признал, что у меня педагогический талант. Ну и выжил я, значит. А потом мы подружились. Он, наверное, меня оценил за то, что я при первом взгляде на него в штаны не наложил. В общем, баскак отправил меня в горы — дрессировать этих летающих скотин. Это же типа динозавры какие-то? — обратился он к Афанасьеву и Пелисье как к наиболее осведомленным и эрудированным.

— Птеранодоны.

— Они ж типа вымерли? Значит, не все?

— Тебе виднее, — с иронией произнес Женя, выразительно поглядывая в ту сторону, где ворочался за цепной оградой Горыныч.

— Ну, наверное. Кому-то пришло в голову, чтоб я, значит, дрессировал им Горынычей. Потом оказалось, что хану и пришло. И отправили меня в Тибет. Там я, собственно…

Взгляд Афанасьева пристыл к красному одеянию Коляна.

— Значит… значит, ты и есть Укротитель… Аймак-багатур?

— Да, — небрежно признался Колян. — Это я. Но этим Укротителем меня прозвали только после того, как я посидел в горах несколько месяцев, дрессируя этих летающих уродов. Они там вырождаются, потому появляются на свет всякие мутанты с тремя головами, с двумя, сросшиеся… с двумя хвостами и вовсе без хвостов, всякие. В общем, насмотрелся я! Первое время, конечно, ужасно тосковал. Только и спасался, что играл в футбол с Сартаком, сыном хана, который там со мной жил.

— Черт! — выругался Афанасьев.

— А чтобы с тоски не помереть, велел сделать себе футболку, халат по-ихнему, и нарисовал, что выткать нужно. Надпись «Manchester United». Монголы, кстати, думают, что это — заклинание, которым я Горынычей по понятиям строю.

Женя стукнул себя кулаком по голове и вспомнил слова воеводы Вавилы Андреича, сказанные на заставе: «…на черном волхве, Батыевом колдуне и владыке Змея, багряное одеяние цвета пролитой кровушки. И испещрено оно колдовскими значками. Никто не может их прочесть. Сказывают, ча, в них сила того колдуна, Укротителем прозывающегося. Говорят, он и самого Батыя покорил. Такова сила волхва в багряном одеянии и письмен магических…» Вот тебе и письмена!

— Значит, ты и есть этот Укротитель, — пробормотал Женя. — Погоди… это ты выскреб на стене пещеры состав мадридского «Реала»?

— Не, я диктовал только, — признался тот. — А что, уже нашли?

Ответа не последовало. Эллер, все это время разглядывавший преображенного Ковалева, спросил:

— А что за состязание предстоит нам завтра?

— Футбол, — уныло проговорил Колян. — Ввел я его в моду на свою голову. Играю в команде Сартака. Правда, меня все уважают и слушают, но среди тех громил, что в команде, я — самый маленький. Если не считать сына хана, конечно.

— Наворотил ты тут дел, — отозвался Пелисье. — Интересно, как ты еще до сих пор в этой эпохе удерживаешься? Ведь наверняка перекроил всю историю!

Ковалев махнул рукой:

— Вы состав команды на завтра определили?

— А что определять? — ответил Эллер. — Все, кто есть, и будут ратоборствовать в завтрашнем состязании.

— Название придумайте. Я распоряжусь, чтоб вам к утру форму сообразили. Цвета какие будут?

— Бело-сине-красные, — решительно заявил Женя. — Как у сборной России.

— Ммм. А название?

— «Святая Русь»! — брякнул воевода Вавила, с вызовом глядя на Укротителя.

— Почему это только Русь? — начал возражать Эллер. — Вот мы с братом, сыны Аль Дионны, восхотели бы и нашу родину отразить в названии.

— А я из Франции, — влез Пелисье.

— Тогда будет «Святая Русь United», — изрек хитрый Афанасьев. — Сокращенно СРЮ. В словечко «Юнайтед» условно втиснем и Аль Дионну, и Францию. Спорить некогда!! — прибавил он.

После короткой словесной баталии предложение журналиста было принято. Закончилась баталия одновременно с выходкой Поджо: мимо пролетала птица, толстый дион молниеносно выбросил вперед руку и, поймав птицу, ощипал ее и сожрал. Все это было сделано за несколько секунд. Пелисье и Афанасьев как-то странно переглянулись. Обоим пришла в голову одна и та же мысль.

— Ну что… э-э…— предложил Афанасьев. — Осталось распределить игроков… ммм… по амплуа. Лошадей не считаем, они будут востребованы, так сказать, для набора скорости. Предлагаю вместо одной из лошадей взять Эллерова козла. Козел Тангриснир — чистильщик. Либеро, свободный защитник. А вот Поджо предлагаю сделать вратарем: габариты у него приличные, а реакция у него такая, что Оливер Кан горючими слезами обливается. Осталось только представить, что поймать ему нужно нечто съедобное — ну, типа птицы, которую он сейчас сожрал чуть ли не на лету!

— Правильно!

— Поджо на ворота!

— А я? — спросил воевода Вавила Андреич. — Всю жизнь оборонял я пределы родной земли…

— Будешь центральным защитником, — пообещал Женя. — Далее. Эллер как самый надежный и основательный будет опорным полузащитником. Нюансы обязанностей каждого растолкует Колян, то есть Аймак-багатур, он больше меня понимает в футболе. Теперь Пелисье. Ты, Ваня, как француз будешь распасовщиком. Плеймейкером. Вроде Зидана. Знаешь, каким органом по мячу бить?

— Да ну тебя! — обиделся Пелисье. — Я еще в коллеже играл очень прилично! Так что не надо. Я, конечно, не Зидан, но в полузащите отыграю нормально. Пасовать я умею.

— А я? — спросил Гринька, видимо увлеченный неведомой ему игрой.

— Ты? — с усилием проговорил Женя, почесывая голову. — Ты парень юркий, тебе лучше на краю играть. Будешь вингером — игроком бровки. Слева, справа — не важно. Только смотри, чтобы кишки на цепи не намотали, а то они, видать, могут. А я буду нападающим. Правда, я не очень представляю, как играть вместе с лошадьми… ну да ладно, разберемся. Все-таки этот золотоордынский «Сартак» не «Манчестер» и не «Реал» же в самом деле!

— Хуже, — зловещим тоном признес Колян, новоиспеченный Аймак-багатур.

— А что такое?

— Сволочи. Ноги поломать только так могут. Правила тут, прямо скажем, подгуляли.

— Учить надо было лучше! Это ведь ты им внедрил, деятель!

— Посмотрел бы я на тебя на моем месте! Дикари, черт знает! По сравнению с ними даже самая отмороженная российская братва — лорды адмиралтейства! Берегите ноги! Да и другие части тела… Монголы фолят по-черному!

— Я им пофолю! — сжимая огромный кулак и потрясая им в воздухе, воскликнул Эллер. — Они у меня!..

— Не надо грубить. Вот грубить как раз не надо!!! На это есть желтые и красные карточки. Знаете, что такое желтые и красные карточки по-татаро-монгольски?

Вместо Эллера ответил Пелисье. Он недоуменно пожал плечами:

— А что тут знать? Желтая — предупреждение, две желтых или красная — удаление с поля.

— Да, это так. Только предупреждение — это прижигание кожи раскаленной золотой — желтой — печаткой, а удаление…

— Ну?

— Башка с плеч! У них было в Орде восемь команд, так ни один защитник больше трех матчей не прожил! А нападающие от травм загибаются. Одному недавно прямо на поле голову оторвали. У Сартака этого такие громилы в команде играют!!!

Команда «Русь Юнайтед» похолодела в полном составе. Женя Афанасьев пролепетал:

— Погоди… а оторвать голову на поле — это нарушением не считается?

— Судья уж очень субъективно судит, — сказал Аймак-багатур. — Зовут его Колынэ-тушимэл. Редкая скотина! Кружит над полем на одном из Горынычей и все-все видит. Я его и то ненавижу, хотя он все время в мою пользу подсуживает. А куда он денется? Я с ханом в родстве.

Афанасьев передернул плечами, разминая их, и снова переглянулся с Пелисье. И снова им пришла в головы одна и та же мысль. На этот раз ее взялся озвучить Жан-Люк:

— Кузен, ты тут наговорил так много неприятного о завтрашнем мачте, к тому же ты будешь играть против нас, а ни мы тебе, ни ты нам голову отрывать не хотим. Тем более — буквально. А что, если нам не ждать завтрашнего утра, а…

— Что — а?

— У тебя есть транспортное средство, — объяснил Пелисье, кивая в сторону одноглавого Змея, снова любопытствующе просунувшего голову над цепями. — У нас есть идея. Кроме того, конь Батыя нам вовсе и не нужен, нужен только хвост его. Так что я предлагаю тебе следующее, братец. Ты наверняка знаешь расположение ханских табунов, как знаешь и тех коней, на которых хан ездил сам. Так что осталось только подкрасться, отрезать хвост, и улетать отсюда подальше, и…

Не дожидаясь, пока Пелисье закончит, Колян Ковалев отрицательно покачал головой.

— Но почему? — вырвалось у Афанасьева.

— Меня сочтут предателем.

— И что? Ты-то к тому времени будешь далеко. Дома. А в нашем две тысячи четвертом году можешь даже сходить на развалины Сарай-Бату, что у села Селитренного Астраханской области, извиниться перед ханом Батыем, так сказать, постфактум.

— Да не во мне дело. Просто… я уже не первый год живу здесь, в Орде… Так вот, я женат на дочери хана Батыя. И у меня от нее ребенок.

— Да ну? — развеселился Женя. — А, точно. Сартак и Батый говорили же.

— Че ты ржешь? Да, я женат. — И Колян принялся объяснять. Да, он, записной холостяк Колян Ковалев, женился. Да, его жена была монголкой, дочерью хана Батыя, и она звалась Туракина (с ударением на предпоследний слог). В хорошем настроении Колян звал ее Тура, а в плохом соответственно — дура. К счастью, по-русски она не разумела, так что никаких недоразумений и конфликтов не возникало…

— И что будет, если ты с нами убежишь? — спросил Эллер.

— А ничего. Ничего хорошего. У них, у татаро-монголов, самое страшное преступление — предательство. А человеческая жизнь ничего не стоит. Так что, если с вами исчезну, они просекут, что я в сговоре был. Ну и казнят мою жену с ребенком.

— Так она же дочь Батыя! А твой ребенок — внук Батыя!

— А кого это колышет? Тут к родственникам проще относятся. Хан Батый недавно свою тещу казнил. Наверное, ему многие наши мужики, кого тещи заедают, позавидовали бы.

«Н-да, — подумал Афанасьев. — Хан с родственниками, как видно, не церемонится. Сын у него на Горыныче на Русь летает без страховки, тещу хан казнил, зять в „футэбэ“ играет и, того гляди, башку потеряет. А дочь с внуком в случае чего тоже разменять можно! Да-а! Неудивительно, что Колян до сих пор застрял в этой эпохе, тогда как из Древнего Египта вылетел, как только врезал знатному вельможе! Верно, человеческая жизнь в Орде стоит так мало, что ничего не меняет в истории, даже на капельку!» А вслух он сказал:

— Ну что ж. Видно, придется играть. Колян, а у этого «Сартака» вообще можно выиграть? Ты сам за эту команду играешь, должен знать!

Ковалев нерешительно повел плечами и отвернулся, явно недовольный вопросом. Потом пробормотал:

— Не знаю, Женек… Кто его знает. По крайней мере до этого момента НИКТО не выигрывал. Только, как бы то ни делалось, все равно играть придется. Вот такой расклад, братаны.

Играть действительно пришлось.

Единственной накладкой с момента обнаружения Коляна Ковалева до часа состязания был демарш братьев Торовичей — Эллера и Поджо. Обоим пришла в голову одна и та же мысль — что в названии «Святая Русь United» слабо отражена руководящая и направляющая роль дионов. Вратарь Поджо и опорный полузащитник Эллер настаивали так непоколебимо, что название было изменено на «Дионнамо». Правда, оно было дополнено некой географической подробностью и в полном виде теперь звучало «Дионнамо» (Святая Русь).

— Годится, — махнул рукой Афанасьев. — «Дионнамо»… звучит. Годится, уважаемый Эллер!

На этом все и примирились. В сущности, не важно, под каким наименованием проигрывать…

С утра к полю будущего сражения подъезжали зрители. Поле, как уже упоминалось, находилось в котловине, и болельщики могли обозревать события с естественных возвышений. Для хана, его свиты и охраны установили отдельный деревянный помост, на самый верх которого затащили золотой престол — символ власти и могущества Батыя. Всего на окрестных холмах было не меньше тридцати тысяч монголо-татар — аудитория вполне приличная для серьезного матча.

И в урочный час команды «Сартак» (Золотая Орда») и «Дионнамо» (Святая Русь) вышли на поле.

Команда «Сартак» выглядела более чем внушительно. Она состояла из собственно Сартака и пяти монголов, которым не в «футэбэ» бы играть, а участвовать в японской национальной борьбе сумо. По сравнению с ними даже Поджо казался стройным солистом балета Большого театра. А здоровенный Эллер выглядел хрупко, как цветок одуванчика. При этом, как предупредил друзей Колян Ковалев, славный Аймак-багатур, все пятеро громил были очень подвижны и быстры, несмотря на необъятные размеры и таранные животы. Сартаковцы были облачены в короткие ярко-красные халаты с белыми вставками. На ногах у них были «гутулы» — сапоги из войлока, окрашенного в белый цвет, и забронированные (!) несколькими бронзовыми пластинами. Один из монголов, самый громадный — по всей видимости, вратарь, — был экипирован дополнительно. На нем была «тумага» — кованая маска с прорезями для глаз и рта, и «кюрчэ» — пластина-набрюшник, очень распространенная в то время у монголов.

На трех входящих в команду лошадях были красно-бело-черные попоны, а с боков свисали особого вида стремена — увеличенного диаметра, чтобы, верно, легче было попасть ногой в стремя на ходу. Кони, вероятно, тоже были испытанными футбольными бойцами: на боках каждого из них виднелись следы, поджившие и совсем свежие, от многочисленных «желтых карточек» — штрафных клеймений.

При одном взгляде на это грозное воинство Женя Афанасьев почувствовал дрожь в коленях и легкую тошноту.

Эллер, Поджо, Пелисье, Афанасьев, воевода Вавила и дружинник Гринька были одеты в халаты, окрашенные в цвета современного российского флага: бело-сине-красные. На груди славянской вязью было выткано название команды — монгольские искусницы по распоряжению Аймак-багатура уж расстарались!..

Игроки команды «Дионнамо», мягко говоря, волновались. На них тоже были бронированные сапоги-гутулы, а на голкипере Поджо — маска «тумага» и пластина-набрюшник «кюрчэ». Но во всем этом они чувствовали себя чрезвычайно неловко и стесненно, как черепаха, которую вынули из ее панциря и засунули в раковину улитки.

На «трибунах» царило чрезвычайное оживление: монголы ставили деньги и ценности на ту или иную команду, на того или иного игрока. Насколько Женя Афанасьев разбирался в букмекерском деле (да еще такой своеобразной его форме!!), ставки были сильно не в пользу его команды.

На длинных столбах висели две хоругви, два стяга — красно-бело-черный, команды «Сартак», и бело-сине-красный, «дионнамовский». Верхняя половина столбов была окрашена в черный цвет и имела на себе десять ярких зарубок. Каждая зарубка соответствовала одному голу: забил — стяг поднимался на одну зарубку вверх, забил — еще на одну. И так до тех пор, пока один из флагов не взовьется на самом навершии столба!

На деревянных площадках, воздвигнутых на четырех угловых столбах, стояло по два лучника. Они являлись не только охраной, но и вспомогательными судьями. Если воин замечал нарушение правил, он пускал тупую стрелу в того, кто эти правила нарушил. Выходило не смертельно, но куда как чувствительно. Главный же судья, лысый одутловатый монгол в желтом халате, по имени Колынэ-тушимэл, кружил над полем на одноглавом Змее с двумя хвостами. Вид у него был свирепый и непреклонный, хотя каждый знал: судья не чужд взяточничества. В одной руке судья Колынэ-тушимэл держал тавро — печатку, изготовленную из чистого золота, в другой — меч с алой, словно обагренной кровью рукоятью; это соответствовало, как и объяснял Колян, желтой и красной карточке.

Колынэ-тушимэл трижды протрубил в рог.

Матч начался.

Глава восемнадцатая НЕНУЖНАЯ ПОБЕДА

Со звуком рога капитан «Дионнамо» Эллер отпасовал мяч Пелисье. Мячом был тяжелый черный кусок грубо выделанного каучука. Он сам по себе требовал значительного усилия. Пелисье тут же отшиб себе ногу, когда попытался перевести игру на правый фланг, где набирал скорость и усиленно махал руками Гринька. Впрочем, до дебютанта русской команды мяч не дошел: между Гринькой и катящимся каучуковым шаром затесался юркий Сартак, он умело вывернулся из-под опеки набежавшего Эллера и отпасовал одному из своих громил. Мяч пролетел по незамысловатой дуге и приземлился точно на ногу монголу. Если бы нога не была защищена бронированными сапогами-гутулами, такой мячик вполне мог раздробить кости стопы и плюсны пальцев. Монгольский нападающий таранного типа действовал молниеносно. Он подкинул мяч вверх, поймал его на голову (защищенную шлемом), а сам, не теряя контроля над мячом, ловко вскочил на коня. Мяч соскользнул с головы монгола и, прокатившись по боку лошадки сартаковца, оказался прижатым к этому самому боку здоровенной ногой монгольского Марадоны.

Аудитория взревела от восторга. Монгол мчался прямо на ворота, защищаемые могучим Поджо. Афанасьев даже прикрыл от ужаса глаза. Остановить этот вихрь казалось невозможным. Он и не думал, что понятие «форвард таранного типа» может быть до такой степени буквальным!

Однако центральный защитник, воевода Вавила Андреич, не растерялся. Он отважно бросился навстречу конному монголу, владевшему мячом. В следующую секунду выяснилось, что в русских селеньях можно найти не только женщину, способную остановить на скаку коня, но и мужчину тоже. Хитрый воевода, впрочем, даже не стал совершенно тормозить разогнавшегося жеребца. Он просто схватился за поводья и, подпрыгнув, мощным ударом ноги выбил мяч подальше в поле.

Дезориентированный всадник и конь влетели в ворота и запутались в цепях. Вратарь Поджо, что-то жующий, просто посторонился.

Игра продолжалась в бешеном темпе. Выбитый Вавилой мяч подхватил опорный полузащитник Эллер и, тут же развив прекрасную скорость, бросился в атаку. Острый форвард Женя Афанасьев ворвался в штрафную площадку соперника и закричал:

— Па-а-асуй!! Эллер, мне-э! Пасу-у-уй!

В свое время Афанасьев неплохо играл в футбол на межфакультетских соревнованиях в университете. В частности, он неплохо играл головой. Тому способствовали и рост, и прыгучесть. Вот и сейчас, увидев, как мяч после паса Эллера взвился в воздух, Женя подготовился подставить голову и уже наметил взглядом угол, куда он вознамерился закинуть мяч. Монголы не особенно хорошо играли в обороне, отметил он, и потому Афанасьева никто не успел прикрыть. Нет, на Женю бежал защитник, однако он явно не успевал помешать нанести роковой удар. Вот сейчас… сейчас… Бомммм!

Каучуковый мяч опустился на голову Афанасьева, прикрытую полукруглым вазообразным шлемом, — опустился, как молот. Перед глазами все взорвалось, расплываясь и тая в белых кружевах, потекло, помутнело. В тот же самый момент несчастного «дионнамовского» форварда постигло новое несчастье: до него дотянулся защитник. Жене показалось, будто ему врезали по ногам увесистым бревном. Окончательно теряя ориентацию в пространстве, он взвился в воздух и довольно неловко грохнулся оземь. Впрочем, пришел он в себя достаточно быстро. Шлем и пластины на сапогах парировали оба удара, в обычной жизни обеспечившие бы сотрясение мозга и перелом лучевой кости ноги.

— Аа-а-а!! — ворвался в уши Жени торжествующий вопль, и на него повалился Пелисье, а вслед за ним Эллер и два русича, воевода Вавила и Гринька. — Молодчина!! Гоо-о-ол!

Bce так же лежа на поле, Афанасьев приоткрыл один глаз. В трех метрах от него в воротах золотоордынского «Сартакя» лежал мяч, забитый им, Женей. Отскочив от афанасьевского шлема, капризный каучуковый снаряд все-таки поразил незащищенный угол монголо-татарских ворот. «Трибуны» притихли. На плоском желтом лице сидящего в ханской ложе Батыя отразилось легкое неудовольствие. В пяти метрах над головами игроков воздух рассек Горыныч с судьей Колынэ-тушимэлом. Он вскинул вверх меч. Это означало, что гол засчитан.

Бело-сине-красный стяг команды «Дионнамо» медленно переполз на одну зарубку вверх.

«САРТАК» (Золотая Орда) — «ДИОННАМО» (Святая Русь) —0:1.

Получив быстрый мяч в свои ворота, монголы стали играть хитрее. Сартак понял, что прямой наскок не возымел результатов. Потому монголы принялись играть в пас без задействования лошадей. Отобрать у них мяч было нереально: они прикрывали его корпусом так, что позавидовал бы любой защитник средней европейской команды. Потеряв терпение, Эллер — в непосредственной близости от своих ворот — провел довольно неуклюжий подкат, чтобы отобрать-таки мяч. Монгол рухнул, как будто ему подрубили ноги. Тотчас же в спину Эллера ударила тупая стрела.

Нарушение правил. «Желтая карточка». Змей Горыныч с судьей приземлился на поле, к ним приблизился воин с факелом в руке. Судья накалил золотую печатку и приложил ее к плечу диона. Тот скрипнул зубами, но сдержался.

«Так, — тревожно мелькнуло в голове Афанасьева, — следующее нарушение — уже усекновение башки. Да и травмоопасность высокая. А запасной у нас всего один…» О том, кто был этот запасной и какова его роль в истории, речь пойдет позже. В данный же момент Афанасьева, наказанного Эллера и их команду интересовало другое: «сартаковцы» должны бить штрафной. И это могло быть очень опасно, учитывая силу и габариты игроков противника.

Так и получилось… Бил защитник «Сартака», приземистый, необъятный в плечах, с мощными ножищами. Явный левша, то есть предпочитающий бить с левой ноги. Этакий монгольский Роберто Карлос. «Дионнамовцы» Святой Руси выстроили «стенку», прикрывая бронированными конечностями особо уязвимые места. Ощущался общий мандраж.

Двое монголов вскарабкались на коней и застыли по углам штрафной площадки. Зашитник-левша разбежался и…

Все ожидали чудовищного пушечного удара, который выбьет дух даже из непробиваемого Поджо. Однако хитрый монгол просто подкинул мяч, и в штрафную с двух сторон ворвались его конные партнеры. Один, как оказалось, делал это для отвлечения внимания, зато второй ловко принял на грудь летевший каучуковый снаряд, потом скинул его себе под удар, не позволяя мячу коснуться земли, и мощно врезал ногой. Ловкость, с которой он при этом управлялся с конем, поражала. Еще бы!..

Монголы учатся ездить верхом едва ли не раньше, чем начинают ходить.

К счастью, мяч угодил прямо в набрюшник Поджо и отскочил. Воевода Вавила бросился к нему, чтобы выбить в поле, но из-за спин «дионнамовских» игроков выскочил Сартак и мгновенным касанием переправил мяч в сетку. Зазвенели цепи.

Раздался дикий рев тридцати тысяч монголо-татарских глоток. Сам хан Батый победно вскинул руки. Счет сравнялся.

Следующие полчаса стали кошмаром для «Дионнамо». Сартак и его партнеры всецело хозяйничали на поле, полностью переигрывая Эллера и всю команду. Сопротивляться им было невозможно. С конями, без коней, но они выглядели увереннее и подготовленнее. Пелисье было попытался повозиться с мячом в центре поля и технично обыграть двух монголов, однако его тут же повалили и едва не затоптали в прямом смысле этого слова.

Рог главного судьи промолчал. Вспомогательные судьи-лучники тоже никак не откликнулись на этот игровой эпизод.

Если бы не Поджо, не миновать града голов и поражения уже в первом тайме (монгольский тайм — время, пока горит факел между стягов команд, около часа). Толстяк-дион стал несомненно лучшим игроком «Дионнамо» в первом тайме, вытащив несколько «мертвых» мячей. Афанасьев подумал, что если б Поджо сбросить полцентнера веса, он украсил бы дубль любого европейского футбольного клуба. А там, глядишь, и в основу пробился.

Несмотря на геройство Поджо, монголы забили еще три гола. Два из них были обеспечены конными наскоками, против которых «дионнамовцы» никак не могли найти противоядия. Особенно красив был второй гол, когда «сартаковский» футболист влетел на коне в штрафную, продев левую ногу в правое стремя, придерживаясь рукой за седло, а правой ногой блестяще замкнул пас своего капитана, Сартака, выданный через все поле.

Поджо и дернуться не успел.

На голы татаро-монгольской рати команда из Святой Руси сумела ответить одним корявым, вымученным голом, забитым центральным защитником, воеводой Вавилой. Эллер невесть как продрался сквозь двух монголов и отпасовал назад, набегающему Вавиле Андреичу. Тот вложил в удар всю злость на Батыя и монголов. Мяч попал в лицо одному из защитников, потом отскочил в спину второго… Правда, уже после того, как тяжелый каучуковый шар после нескольких рикошетов влетел в ворота, Оленец взвыл и, схватившись обеими руками за отбитую ногу, запрыгал по полю:

— У-у, Вседержитель, святые угодники! У-у, больна-а-а!!

На этом первый тайм завершился. Красно-бело-черный стяг «Сартака» грозно реял на две зарубки выше «дионнамовского» триколора. Итог первого тайма дружина Эллера и Жени Афанасьева едва ли могла занести себе в актив.

«САРТАК» (Золотая Орда) — «ДИОННАМО» (Святая Русь) — 4:2.

— Ну что, Аймак-багатур, выйдешь на поле, покажешь удаль? — спросил довольный хан Батый, склоняясь к зятю.

Колян Ковалев, облаченный в свой неизменный халат с «манчестеровскими» письменами, недовольно скривился:

— Великий хан, а есть ли смысл? Они и так играют отлично. Нет ничего хуже, чем менять состав выигрывающей команды, — принялся хитрить Колян. — Это непреложный закон игры «футэбэ».

— Ну-ну, — проворчал хан Батый. Что-то в выражении его лица определенно не понравилось Ковалеву.

Между тем матч возобновился. На поле команды вышли без замен. Правда, у воеводы Вавилы и Афанасьева отчаянно ныли ноги, а прижженное плечо не давало покоя Эллеру, но все это были мелкие неприятности. Гораздо больших следовало ожидать в случае, если матч будет проигран.

В перерыве игроки «Дионнамо» тщательно обсудили первый тайм и пришли к выводу, что в игре против монголов ставку следует делать на четкий отбор. Если мяч отобран чисто, то монголы на несколько секунд впадали в легкий ступор. Было время развернуться. Но в том-то все и дело, что отнять мяч было практически невозможно!

— Тебе, Эллер, лучше вообще не фолить, — сказал Пелисье, — у тебя уже есть предупреждение, а без головы даже тебе не выжить. Так?

— Так, — угрюмо буркнул отпрыск Перуна.

— Надо задействовать лошадей, — продолжал Пелисье. — Мы их почти не используем, к тому же лошади у нас какие-то дохловатые, не то что у этих «сартаковцев»! Кто умеет хорошо ездить верхом?

— Я, — откликнулся воевода Вавила. — Воин обязан умело вступать в злат стремень и держаться верхом…

— Понятно, — перебил его Пелисье. — Я вот не умею. Эллер и Поджо тоже. Женька, ты?

— Нет.

— Я, — сказал Гринька. — Я умею.

— Отлично, — подытожил Афанасьев. — Видели, что делали монголы? Им накидывали мяч, они обрабатывали его в воздухе и с коня били в ворота. Если удар получался хорошим, отразить — практически нереально. Вот Поджо не даст соврать.

Поджо, в перерыве подкрепившийся питательным бульоном с бараниной, кивнул. Он выглядел бодро и свежо. Афанасьев продолжал:

— Тогда Вавила Андреич и Григорий переводятся в нападение. Пелисье играет в центре поля, хавбека защитного плана, я — под нападающими, а уж ты, уважаемый Эллер, отрабатывай в защите. Главное, чтобы усвоить новую тактику. Лошади у нас хреновые, но должно сработать, В общем, разберемся на поле. Ну, с богом!

Игра возобновилась. Наверное, Пелисье и Афанасьев подали не самую плохую идею относительно использования коней. Потому что она сработала на первой же минуте: Жан-Люк, ловко просунув ногу между двух монголов, завладел мячом, отклонился от костедробительного силового приема и отпасовал мчавшемуся по флангу Гриньке. Тот с ловкостью фокусника подкинул мяч и, вскочив на лошадь, умудрился не уронить его на землю. Конный дружинник промчался по флангу, ногой прижимая мяч к боку коня. Татаро-монголы с воем и вскинутыми кулаками ринулись за ним. Когда б не суровые правила, не миновать членовредительства…

С угла поля Гринька навесил мяч на штрафную, ловко остановив и развернув при этом коня. Эллер подставил голову, зажмурив глаза, мяч срикошетировал от шлема диона и вылетел прямо к скачущему Вавиле Андреичу.

Мяч ударился о землю, упруго отскочил, и тут траектория его движения пересеклась с ногой воеводы. Молодецкий русич засадил мяч прямо в «девятку» монголо-татарских ворот. 4:3!!! И — дубль Вавилы Андреича!

Зрители зашумели. Кое-где блеснула сталь клинков. Кажется, аудитория начинала перегреваться. Впрочем, хан Батый навел порядок одним мановением руки. По его знаку из толп болельщиков вывели несколько особо отличившихся буянов и… Женя даже зажмурился. Ничего себе обращеньице с фанатами футбола! Словом, их удалили…

Неудивительно, что почва на поле и вокруг него — странного красновато-бурого цвета. «Дионнамовцы» приободрились. Самонадеянный Пелисье обнаглел до такой степени, что позволил себе небольшой эстетический дриблинг в центре поля а-ля Зидан. При этом археолог столь удачно увернулся от двух набежавших на него игроков соперника, что те врезались друг в друга и повалились, обрушившись двумя снопами сена. Пелисье навесил на Гриньку, скакавшего на лошади по флангу, и тот довольно умело сыграл головой, отбив тяжеленный снаряд. Правда, выражение лица у него было при этом такое, что наблюдавший эпизод Афанасьев вспомнил анекдот-страшилку, известный в конце XX века: «Дети пошли на экскурсию на стройку. Марь Иванна говорит: „Дети, наденьте защитные каски. А то на прошлой неделе был такой случай. Мальчик не надел каску, а девочка надела. Упали им сверху на головы два кирпича. Мальчик без каски сразу умер, а девочка, которая была в каске, засмеялась и пошла“. Выходит Вовочка и говорит: „Марь Иванна, а я знаю эту девочку. Она до сих пор ходит в каске и смеется“.

Мяч, отыгранный Гринькой в штрафную площадку перед воротами «Сартака», попал в самую гущу борьбы. Вавила Андреич и набежавший Пелисье сражались с двумя защитниками, каждый из которых, верно, весил столько же, сколько оба игрока «Дионнамо», вместе взятые. Выиграли монголы. Увидев, что игрок «Сартака» завладел мячом, Женя Афанасьев бросился под ноги монголу, стараясь выбить мяч. Подкат получился не совсем чистым: две афанасьевские ноги въехали в колено «сартаковца», вместо того чтобы попасть в мяч, проклятый каучуковый шар!! Жирный монгол выпучил глаза и рыбкой нырнул вперед, готовясь шарахнуться о землю. На его беду, мимо проскакал фланговый полузащитник Гринька на вздыбленной коняге. Вышло так, что она взбрыкнула и принялась бить задки, выкидывая задние ноги. Татаро-монгольский защитник, подрезанный Афанасьевым, попал прямо в копыта взбрыкнувшей лошадки.

Контакт вышел впечатляющий. По всему полю пошел звон от столкнувшихся подков лошади и шлема на голове несчастного игрока Золотой Орды. Наверное, у вздорной кобылки оказались поврежденными задние ноги, потому что она повалилась, увлекая за собой Гриньку…

Монгольский защитник сидел на земле, глупо улыбаясь. С первого взгляда было видно, что косметический ремонт тут не поможет и требуется серьезное вмешательство лекаря. Сам игрок идти не мог, только мычал и слабо двигал плечами.

Женя растерянно оглядывался по сторонам, понимая, что он невольно стал виной всему этому. Кара последовала незамедлительно. С небес спустился сам главный судья Колынэ-тушимэл и, окинув мизансцену суровым оком, предъявил Жене «желтую карточку».

Боль в обожженном плече была дикой. Афанасьев даже взвизгнул, но быстро подавил крик в прикушенных губах и только дернулся. Впрочем, в нем с новой силой разгоралась ярость. Он даже не думал, что может случиться с ним в случае второго предупреждения.

При счете 4:3 в пользу Золотой Орды в командах были сделаны первые вынужденные замены. За «Сартак» на поле вышел сам Аймак-багатур, встреченный единогласным приветственным ревом болельщиков. Аймак-багатур, великий Укротитель Змеев, снял свое привычное одеяние и облачился в красно-белый халат команды «Сартак». Правда, этой процедуре предшествовала весьма неприятная беседа с ханом Батыем. Когда воевода Вавила забил третий гол, хан с неприятной улыбкой на тонких губах повернулся к зятю и спросил:

— Ну что, и теперь состав выигрывающей команды не меняют?

— Так ведь выигрывают, — не очень уверенно ответил Колян. — Четыре гола против трех!

— Аа-а! — воскликнул зловредный хан. — Думаешь, я не знаю, что ты таишь за своим малодушием? Думаешь, Бату не умеет провидеть сердца? За кого болеешь душой, Аймак-багатур? Думаешь, мне неизвестно, что некоторые из этих пришлецов — твои соплеменники?! А, клянусь Ясой! Ты говорил с ними вчера вечером!

— Я знаю, ты велик и мудр, хан… — принялся выдавливать из себя Колян, за три года жизни в Орде насобачившийся в самой сладкой и непритязательной лести.

Но Батый дернул себя за косичку и рявкнул:

— Балды! (Хватит!) Оставь эту дурацкую лесть! Ты думаешь, что твой сговор за моей спиной пройдет тебе просто так? Не-э-эт!! Ступай сейчас же на поле и принеси мне головы этих пришлецов, иначе я увижу, как твоя отрубленная голова лижет пыль у ног моих!

Ковалев побледнел. Хан был не Жванецкий и шутить не любил. Потому Ковалев стиснул зубы и вышел на поле под восторженные вопли татаро-монгольского воинства:

— Да славится Аймак-багатур!

— Хвала Укротителю!!

— Сартак и Аймак — вперед, во славу Орды!

— Ничихабай! Дарубай! Мухудаджу!

— Монго-о-о-ол, нужен го-о-о-ол!!

— «Сартак» — народная команда!!!

— Хей-хей, Аймак-багатур, гол забей!!

Помертвевший Колян вышел на поле вместо выбывшего из строя защитника. Последнего водрузили натравку рядом с полем, где он продолжил глупо и бессмысленно улыбаться, а потом завел какую-то дурацкую песенку о любви благородного монгольского юноши к своей кобыле.

У команды «Дионнамо» тоже произошла замена. Вместо выбывшей из строя лошадки в игру вступил… козел Тангриснир. Рогатого подопечного Эллера даже не стали гримировать под лошадь. На него просто надели попону «дионнамовских» цветов, а на голову напялили огромный шлем, чтобы он не изувечил кого своими ужасными рогами.

— Ну что, Колян? — вполголоса сказал Ковалеву Женя Афанасьев, подойдя к нему вплотную. — Трус не играет… в футбол?

— ТРУП не играет в футбол, — не самым оптимистическим тоном доправил Аймак-багатур. — Не знаю, что тебе и сказать, Женек. Придется играть против вас. Я должен выиграть, потому что Батый, узкоглазая скотина, кажется, решил меня под нож пустить. Тещу он уже казнил, что ему стоит еще и зятя казнить? Так что играть буду всерьез.

— Но если мы не выиграем… нас казнят? — спросил подошедший Пелисье.

— Это если…

Колян не успел ответить. Протрубил в рог главный судья Колынэ-тушимэл, кружащийся над полем на Горыныче. Матч возобновился. И не успела истечь минута, как Колян Ковалев на пару с громоздким, но удивительно быстрым монголом, похожим на непомерно разжиревшего бразильского суперфорварда Рональдо, организовали пятый гол в ворота «Дионнамо». Монгол проломил своей тушей оборонительные ряды святорусской команды, брюхом отпасовал Коляну, которыйв затяжном прыжке — головой — переправил мяч в ворота. «Трибуны» взорвались. 5:3!!!

Ковалев сдержал обещание: он играл всерьез. Афанасьев и Эллер, уже заклейменные «желтыми карточками», свирепо переглянулись. Заскрипели зубами. Боль подхлестывала. Оскорбительные выкрики из татаро-монгольского сборища, окружившего поле, бесили. Насколько расслышал Женя, их сравнивали с отдельными органами у лошадей, свиней и овец. Причем не с ушами.

Команда «Дионнамо» начала с центра поля. Пелисье отпасовал Вавиле Андреичу, и тот ворвался на коне в штрафную. Вездесущий монгол, похожий на Рональдо, ввинтился под коня и остановил его. Силой инерции Вавилу Андреича вырвало из седла и, развернув в воздухе, шмякнуло оземь. Сверху упал сбитый с ног вратарь «Сартака». «Рональдо» тоже не устоял на ногах и упал. В мешанину из тел ввинтились набежавшие Аймак-багатур и Эллер. Взвилась пыль. Кто-то оглушительно чихнул, потом на все поле разнеслась витиеватая брань, которую мало кто понял, потому что она была на самом что ни на есть русском языке.

Мяч лежал на линии ворот, и хватило бы одного касания, чтобы вкатить его туда. Эллеру удалось чудовищным усилием вырвать из-под переплетшихся тел голову и бороду, перепачкавшуюся в земле.

— Тангрисниррррр!! — заорал он. — Взять!

Молодецким поскоком козел поравнялся с кучей малой и, оттолкнув одного из коней, предстал перед хозяином.

— Взять!! — прохрипел Эллер, вытягивая шею, и его борода указала точно на черный каучуковый шар, лежавший на линии опустевших ворот. На помощь уже бежали защитники монголов… И вдруг Тангриснир вонзил зубы в мяч и внес его в ворота, а уже там, за ленточкой, выдрал из мяча здоровенный кус и, не жуя, проглотил.

Затрубил рог главного судьи. Тотчас же возникли прения по поводу того, стоит ли засчитывать этот гол. Сартак и вся его команда, за исключением Коляна Ковалева, кричали, что гол ни в коем случае засчитывать нельзя. «Дионнамовцы» решительно возражали.

— В правилах сей игры, — орал во всю свою глотку Эллер, — писано, что мяч в ворота может быть занесен любой частью тела, кроме рук! Зубы — не руки! Взятие футбольных врат засчитать требую!

— Проклятые монголы! — вторил ему Афанасьев. — Гол чистый, и не надо делать из Тангриснира козла отпущения!

Буянили в команде «Дионнамо» и русичи — воевода Вавила и фланговый хавбек, дружинник Гринька. На трибунах возникли потасовки. Впрочем, хан Батый и судья Колынэ-тушимэл быстро установили порядок. Первый приказал обезглавить несколько особо отличившихся хулиганов, второй принял соломоново решение: гол засчитал, а его автору, козлу Тангрисниру, вынес предупреждение за порчу спортивного инвентаря. Наполовину съеденный мяч унесли, заменив его новым.

Помимо Тангриснира, «желтые карточки» получили двое монголов — за неспортивное поведение, и воевода Вавила Андреич — за пререкания с арбитром. Тут же наказание привели в исполнение. Тангриснира последним наградили «горчичником», отчего он подпрыгнул метра на полтора и заревел так, что заглушил рог главного судьи.

Зря животную обидели. Зря. Уж кто-кто, а игрок золотоордынской команды Колян Ковалев хорошо знал, что с Тангрисниром шутки плохи…

При счете 5:4 в пользу «Сартака» монголы начали с центра поля.

— Пасуй! — прохрипел Афанасьев пересохшими губами. Матч подходил к концу. По чести сказать, Афанасьев, Пелисье, воевода Вавила и Гринька к исходу баталии были совершенно измочалены. Если бы не Эллер, Поджо и Тангриснир, команда «Дионнамо» давно проиграла бы. Монголы оказались фантастически подготовленными в плане выносливости. Одна из их лошадей уже пала загнанной, а ни один из золотоордынцев не проявлял особой усталости. У «дионнамовцев» тоже осталась только одна лошадь, которую использовал в основном Вавила. Ему удалось сделать хет-трик, но, забив третий гол, воевода выдохся. Его действия потеряли остроту.

— Пасуй, воевода! — сипел ему Афанасьев, тащась по полю.

Женя чувствовал себя так, словно его запустили в бетономешалку вместе со щебнем и цементной смесью и хорошенько провернули. Болела каждая клеточка тела. Боль в прижженном плече как-то ослабла на фоне общего изнурения организма. Капитан соперников Сартак тоже выглядел жалко. С его лица стекала кровь, он волочил на бегу левую ногу, а правую руку держал согнутой в локте. Игра несколько убавила в темпе, но нисколько не ослабла ожесточенность, с которой соперники бились за каждый мяч. Их подгонял вой «трибун», почуявших развязку. Счет изменялся, как на качелях — 6:4, 6:5, 6:6, 6:7 (прекрасный спурт команды «Дионнамо», гол Вавилы и два гола Эллера!), 7:7,8:7, 8:8. Последние голы у команд забили соответственно Аймак-багатур с прекрасного паса монгольского «Рональдо» (ему размазали и без того широкий нос по всему лицу) и — козел Тангриснир по уже наезженной схеме!! Он схватил мяч зубами, пронизал оборону соперника, как нож нижет масло, а потом бросил каучуковый шар перед собой и как следует наподдал копытом!!! Ей-богу, в этой прожорливой скотине тлело что-то разумное. По крайней мере, мало кто из козлиного рода способен забить два гола и отдать к тому же две точные передачи!

Факел, отсчитывающий время заключительного тайма, догорал. С ним догорал и матч, а также несколько юрт на берегу Дона, что подожгли в перерыве между таймами разбуянившиеся болельщики, насосавшиеся араки. Нехорошие люди. Впрочем, о покойниках плохо не говорят.

Факел, отсчитывающий время, догорал, потрескивал, дымил, готовый вот-вот потухнуть.

«САРТАК» (Золотая Орда) — «ДИОННАМО» (Святая Русь) — 8:8…

Идут последние мгновения матча.

Аймак-багатур отбирает мяч у выдохшегося Пелисье, пробрасывает его себе на ход и мчится как бронепоезд. Он хочет отдать пас широконосому «Рональдо» или ханскому отпрыску Сартаку, однако первый перекрыт Эллером, а второго загородила туша Тангриснира. И Аймак-багатур, великий Укротитель, решает прорываться сам. Он обыгрывает Вавилу, пробрасывает мяч между ног у Жени Афанасьева и, оттолкнув подбежавшую лошадь, которая только мешает, бросается в атаку. Он выходит один на один с Поджо…

Трещит, догорая, факел!!

…и бьет!

От факела тянутся две изнемогающие струйки дыма, огонек еле теплится, продляя время решающего тайма. Аймак-багатур бьет по тяжелому черному шару, и тот с грохотом попадает в штангу и отскакивает прямо на ногу Сартаку. Капитан команды вытягивает ступню, готовый протолкнуть мяч мимо вышедшего из ворот Поджо, но в этот момент…

Последние струйки огня лижут черную голову факела и бессильно опадают. Факел потух? Матч закончен?

Нет!!!

Тангриснир бросается под ноги Сартаку и в буквальном смысле зубами выдирает, выводит мяч из-под удара. Нога Сартака уходит в пустоту. «Рональдо» валится на спину Тангрисниру, желая удержать (явное нарушение правил!)… но стрелы не летят на поле — и молчит проклятый судья, лысый взяточник Колынэ-тушимэл!

Тангриснир еще несколько шагов тащит на себе громадную тушу монгола, потом падает, получив удар по ногам от еще одного «сартаковца». Плюнув уже на все правила, Сартак несколько раз бьет ногой по мячу, застрявшему в зубах у Тангриснира. Ах, до стоматологии ли?.. Тангриснир мотает башкой, отчего мяч вылетает из разжавшихся челюстей в сторону, где его подхватывает фланговый Гринька.

Факел дрожит и мигает. Кап, кап… истекают последние мгновения… Гринька бежит, не замечая, что за ним с проклятиями ломятся трое монголов, все с «желтыми карточками» и потому под угрозой смертной казни… Гринька что есть сил бьет по мячу и тут же падает с окончательно онемевшей ногой. Лежит. Для него матч окончен в любом случае.

Факел, факел!..

Мяч выкатывается на пятачок перед воротами, и к нему с разных сторон устремляются двое: вратарь «Сартака» с разбитым носом и погнувшимся набрюшником, и — прихрамывая, призывая в свидетели Егория Храброго и Николу Угодника — воевода Вавила. Прыгнул вперед вратарь, выставив перед собой огромные, в рукавицах, ручищи, и выстелился в прыжке ему навстречу воевода Вавила…

Факел безмолвно закашлял, издыхая.

Но время остановилось в голове Жени Афанасьева, который лежал в центре поля, придавленный непомерной усталостью. Он видел, как летят навстречу друг другу русич и монгол… «Как Пересвет и Челубей на поле Куликовом, — мелькнула несвоевременная мысль. — Тогда выиграл… то есть выиграет — через полтора века почти! — наш Пересвет. А сейчас?..»

Поле было не Куликовым, а всего-навсего футбольным. Но сшиблись русич и монгол с той же яростью… Шлем монгольского голкипера ударил в голову Вавилы, тот опрокинулся, вытягивая ноги, и задел слабо катящийся мяч. Легко прозвенели цепи, когда черный шар вкатился в монголо-татарские ворота и замер. И скатился на землю и замер воевода Вавила Андреич, сбитый страшным ударом.

…Факел потух.

Молча сидели трибуны, придавленные всем этим, и кое-кто посматривал еще на факел, надеясь, что проклюнется, воспрянет последний язычок пламени, что не закончена еще битва. Но трижды прозвучал роговой сигнал главного судьи, подводя итог вырванной со счетом 9:8 победы команды «Дионнамо» (Святая Русь).

— Молодец, Вавила!

— Отлично, Вавила!

— Удалец и хват, Вавила свет Андреич!

— Красавец, Вавила!

Если три первых замечания вполне соответствовали истине, то заявление касательно красоты храброго воеводы Вавилы Андреича Оленца можно было принять с огромной натяжкой. Если совсем откровенно, то бравый русич, принесший победу святорусскому «Дионнамо» буквально на последней секунде игры, выглядел неважно. Совсем неважно. У него была перевязана голова, осмотревший его Пелисье (понимавший немного в медицине) констатировал сотрясение мозга средней степени тяжести… Кроме того, воевода не мог ходить — так болели ноги и все тело. Все пораненные места тоже были перевязаны. Афанасьев, Эллер и Колян Ковалев, которым посчастливилось побывать в Древнем Египте, находили в бравом воеводе немалое сходство с мумией. С той только разницей, что мумия значительно меньше болтает и не пьет кумыса вперемешку с вином, неупотребляемым в Орде.

Хан Батый сдержал свое слово. После поражения команды его сына в игре, напоминавшей диковинную смесь футбола, родео, скачек и боев без правил, он отпустил наших героев с миром, придав им в награду все обещанное: коней, девиц и золото. Кроме того, снабдил провиантом, потому что путь «дионнамовцам» предстоял долгий — ни одного транспортного Змея Горыныча злобный хан не выделил.

— На конях доберетесь! — хмуро прорычал он. — Ступайте, а то передумаю да как обезглавлю! Свиреп я али не свиреп?! А ну — с глаз моих!..

Доводы хана не оставляли простора для фантазий. Получив награду, команда «Дионнамо» предпочла убраться. Впрочем, нет, не в полном составе. Пелисье и Поджо остались в Орде. Нет, их вовсе не пленил золотоордынский уклад жизни. Просто на рассвете следующего дня должны были казнить Аймак-багатура, то есть Коляна Ковалева. Он проиграл матч, следовательно, утратил благоволение хана. Вмешательство родни, в частности Сартака и Туракины, жены Коляна, было бесполезно: если уж хан взялся самодурствовать и душегубствовать, то это надолго.

Пелисье остался как родственник. Поджо остался, сказавшись нездоровым. Тучный дион, как выяснилось, не был чужд хитрости. Пелисье и Поджо попросили позволения присутствовать при казни Аймак-багатура, вышедшего из доверия, а уж только потом оставить Орду. Батый дозволил. Дозволил он и еще одно: провести время, оставшееся до утренней казни, в одном шатре. Пелисье, Поджо и Колян прекрасно провели время. Кормили в буквальном смысле на убой; кроме того, хан решил, что в последний день жизни зять ни в чем не должен знать недостатка. Потому в арестантский шатер, со всех сторон оцепленный вооруженными воинами, были доставлены спиртные напитки (вообще-то бывшие не в ходу у татаро-монголов) и выводок милых девушек. Ханша Туракина, нежная супруга Коляна, посмотрела на это аморальное безобразие, плюнула с досады и заранее начала подыскивать себе нового мужа. Ханский сынок Сартак же затворился в своем шатре и с досады обдолбился излюбленным в Орде зельем — шариками из смеси загустевшего макового сока с соком индийской конопли.

— Н-наливай, Поджо! — кричал меж тем развеселившийся Колян Ковалев, чуткий нос которого улавливал близость избавления. — Выпьем за мой уп…покой!.. Ты точно провалишься в наше время сегодня ночью и нас заберешь? — спрашивал он у диона полушепотом. — А то у меня на завтра большие планы. Казнь в них не входит. Так провалишься?

— Угум, — отвечал Поджо с набитым ртом. После бойни на «футбольном» поле голкипер сполна наслаждался жизнью. Ел он за пятерых, оставив приведенных девушек на откуп Коляну и любвеобильному, как все люди с французской кровью, Пелисье.

Не скучала и вторая партия «дионнамовцев». Они ехали на Русь. Душа была полна. Верхом на великолепных жеребцах гарцевали Афанасьев, Эллер и Гринька. Израненный воевода Вавила ехал в кочевой татарской кибитке в обозе и образцово-показательно стонал. При этом он наслаждался похвалами и обществом девушек-полонянок, великодушно подаренных Батыем. Женя, гордо восседавший на Курултае, любимом жеребце хана Батыя, уже отстриг у того (жеребца, не Батыя!) заблаговременно фрагмент хвоста. И положил за пазуху, благо в «дионнамовском» халате, в коем до сих пор красовался Афанасьев, карманы не были предусмотрены.

Обеспечив тем самым сохранность трофея, Афанасьев на радостях выпил вина и стал плести речь такого содержания:

— Говорю тебе, отец: ты, Вавила, молодец! Тут такое дело… Словом, нам предстоит дальняя дорога. Еще дальше, чем до Руси. Девчонок мы с собой взять не можем. И коней тоже. Золотишка разве прихватим… Так что, Вавила Андреич, коней можешь оставить себе, а с девчонками поступи как знаешь, только чтоб полюбовно.

Девушки обиженно надули губки. Надо сказать, что у путников уже был привал, во время которого у соскучившихся по женскому обществу «дионнамовцев»… гм… все получилось. Что могли подумать дамы после возмутительных слов Афанасьева? Только одно: поматросили и бросили! «Наверное, не угодили новым господам, — мелькало в девичьих мозгах, — и нас хотят перепродать». Одна из бывших батыевских танцовщиц, расхрабрившись от выпитого, даже запустила в обманщика Афанасьева куском баранины.

Вавила Андреич обрадовался:

— Коней и дев-полонянок могу взять себе? Сколь великодушен твой дар, чужеземец!

— Да, я такой, — недовольно проворчал Женя Афанасьев, в которого угодил-таки упомянутый кусок баранины. — Я миролюбием дивен. Всякому татю рад гривну дати. Только ты, Вавила, и дружинника своего не обидь.

— Да я ж всем наибольшим дружинникам дам по коню! — великодушно объявил Вавила. — Для ча мне шесть лошадей? Возьму себе только Курултая! На котором ты сейчас едешь. Никакой воевода русский не может похвастать, что у него два коня, на которых ездил сам хан Батый поганый!

— Погоди, — удивился Женя, — почему два, воевода? Ты же сказал, что оставишь себе одного Курултая? Тем более на остальных лошадях хан и не ездил, только на Курултае!

На замотанном тряпками лице воеводы проклюнулась улыбка и распустилась сиянием по всей бороде. Он игриво схватил одну из девиц за голое бедро, а потом хмыкнул:

— Эге! Так я, ча, не сказывал! Я уж восхотел было похвалиться на заставе, да беда — Горыныч прилетел и не дозволил досказати, ча! Когда был я в рати Евпатиевой и полонили меня окаянные, призвал нас хан Батый пред очи свои неправедные…

— Это мы уже слышали.

— И сказал: «Возьмите тело Коловрата Евпатия и предайте его сырой земле! А чтобы упокоился он с миром, возьмите моего коня и везите его в землю вашу». Так что у меня в конюшне стоит один Батыев жеребец, а теперь и два будет, — похвастался воевода.

Эллер и Афанасьев переглянулись. И, не сговариваясь, завопили в голос. Да что же это!.. Так вот почему их выбросило к самой заставе воеводы Вавилы Андреича! Ведь еще Галлена установила, что носитель Ключа всякий раз рядом! Он и был рядом — конь, на котором ездил хан Батый, конь, о котором не преминул бы похвастать воевода Вавила, когда б не проклятущий Змей, завяжи узлом все его головы и хвосты, Горыныч!!! Выходит, что все это — зря? Путешествие в Орду, аудиенция у Батыя, тревожная ночь, бешеный поединок с «Сартаком»… так, что ли? И победа, вырванная такой ценой, и не нужна вовсе?

И самое неприятное — даже свалить не на кого!!

Вавила Андреич, дружинник Гринька и шесть девиц-полонянок изумленно смотрели во все глаза…

— Погодите, — сказал Эллер, когда страсти немного улеглись, — но, быть может, так и надо?

— Знаешь, ты напоминаешь мне героя одного анекдота, — зло произнес Афанасьев и махнул рукой. — Так вот, решили ученые провести психологический эксперимент с тремя представителями братьев-славян: русским, хохлом, белорусом. Суть теста такая: темная комната, в центре табуретка, в нее вбит гвоздь-«сотка». Ученые предлагают сесть.

Русский сел, тут же вскочил, конечно, давай на стены с табуреткой кидаться, устроителей эксперимента матюгами крыть. Сел хохол, подскочил, обернулся, нащупал гвоздь, вытащил его из табуретки, положил в карман и со словами: «В хозяйстве сгодится!» — снова сел.

Подоспела очередь белоруса. Сел. Сидит. Потом привстал и со словами: «А можа, так и нада, а?» — снова сел…

Воевода Вавила, виновник этой бури, неподвижно лежал в кибитке, скосив глаза на прелести ближайшей девицы. Когда Афанасьев закончил рассказывать анекдот, бравый победитель «Сартака» дотянулся рукой до бороденки, глубокоумно поскреб в ней и спросил:

— А кто такие хохлы и белорусы, ча? Не слыхал о таких.

— А это, братец ты мой, то, во что вы с Гринькой превратитесь через два столетия вот такой дурацкой жизни, — еще не остыв, ответил Афанасьев. И, стегнув коня, ускакал в степь — развеиваться.

— Что это он, ча? — поинтересовался Гринька. — Наверное, перегрелся. Солнце нынче ярое…

Глава девятнадцатая НОВЫЕ ПРОРОЧЕСТВА ВОТАНА БОРОВИЧА И ПРОЧАЯ БЕЛИБЕРДА

Россия, июль 2004 года

Пробыв три незапланированных года в Золотой Орде, незадачливый Аймак-багатур, Колян Ковалев, тем не менее умудрился возвратиться в свой мир в самый неподходящий момент.

Его сорвало из ставки Батыя вслед за Поджо в тот самый момент, когда он положил глаз (и ряд других органов) на симпатичную полонянку. Благодаря этому обстоятельству он прибыл в родной мир в чем мать родила — без малейших признаков эпохи, в которой прожил столь долго.

Вместе с ним прибыл и героический Пелисье вместе с голкипером Поджо. Конечно, если соблюдать субординацию, так это Поджо прибыл вместе с Пелисье и Ковалевым, болтавшимися у него на прицепе, как вагонетки у локомотива. Знатный «дионнамовский» вратарь был с ног до головы перемазан в соусах и подливах. Впрочем, по сравнению с Коляном выглядел он все равно прилично.

Вторая группа путешественников, возглавляемая Эллером, прибыла на берег Волги примерно через минуту после перечисленной троицы. Проходящий мимо патруль милиции заметил рыжебородого диона, Афанасьева и козла Тангриснира, по-прежнему щеголявшего в шлеме и бело-сине-красной попоне, и приняло их за группу циркачей.

— Точно тебе говорю, старшина, — из цирка они! См…мо-отри, какие дурацкие одежки!

— А тот, кажется, нажрался!

— К-который?

— А вон тот, на четвереньках, здоровый, волосатый, на башке у него какая-то кастрюля!

— Сам ты кастрюля! Это ж козел.

— Сам ты козел!!!

К чести бравых сотрудников правопорядка следует отметить, что напились они (что следует из разговора) не просто так, а по причине какого-то национального или даже профессионального праздника.

А наши путешественники вернулись домой. Колян Ковалев, наконец осознав, что он уже больше не Аймак-багатур и в роли транспортного средства у него уже не Змей Горыныч, а «чисто нормальный джип», в тот вечер упоролся, насвинячился до зеленых родственников Добродеева. Конечно, у него имелся на то законный повод.

Путешествие в Золотую Орду быстро обросло легендами, придумками и несуществующими подробностями. Так особо отличившийся во вранье Жан-Люк Пелисье утверждал, что он остался в Орде не из-за прихоти, а потому что ему показали вторую «желтую карточку» и за ней «красную». И что его должны были казнить вместе с угодившим в опалу Коляном Ковалевым. Правда, через несколько минут Пелисье выдвинул утверждение, противоречащее предыдущему: будто хан Батый хотел его усыновить и наградить. «Посмертно, что ли?» — усмехнулся кто-то сбоку.

Насмешки нисколько не омрачили торжества Пелисье. Он продолжил отмечать удачное возвращение.

Скептический Добродеев, однако, наотрез отказался верить, что все обошлось без его народа, без инферналов. Он перебрал все детали и заявил:

— Вы, дорогие, все равно отклоняетесь от истины, как товарищ Троцкий. Говорите, что монголы из «Сартака» были выше Эллера и толще Поджо? Так это не монголы, а чернобыльские тыквы какие-то. Между прочим, в то время средний рост мужчины был примерно сто шестьдесят сантиметров. Это у русичей! А монголы еще ниже были! Нет, я чувствую, тут не обошлось без моего народа! Как монголы могли так увеличиться в весо-ростовых показателях? Нет, тут сработали наши, инферналы!

— Японцы тоже маленькие, однако же самые громадные сумоисты, по триста с лишним килограммов, как раз из Страны восходящего солнца, — возразил Женя Афанасьев.

Упрямый кандидат сатанинских наук, впрочем, остался при своем мнении.

На второй день празднования Афанасьев вытащил из бассейна Коляна Ковалева, плававшего там на огромном надувном драконе:

— Отвыкнуть от Змеев Горынычей никак не можешь, что ли? Завел себе резинового Горыныча? Осталось завести резиновую монгольскую женщину Туракину и резинового хана Батыя. Ладно, ладно, не пузырься!.. Я тут одну вещь вспомнил. Одна унция — это примерно триста граммов, так? А цена золота за унцию — что-то около трехсот баксов. Так? Значит, смысл прост: один грамм золота стоит один бакс. Оптом… В общем, когда я ездил с Пелисье в Египет, я заглянул в тайник, куда мы с тобой припрятали золотого Аписа, а его не оказалось там. Свистнули!! Девяносто кило чистого золота — уперли! Этот Апис в переводе на доллары стоил, стало быть… девяносто тысяч зеленых! Что-то мало получается, — забормотал Женя, — должно быть больше… Впрочем, что перетирать цену — все равно бычка увели! И я вот что подумал, — хитро прищурив левый глаз, добавил он, — уж не ты ли, попав на ПМЖ в Древний Египет, перепрятал статую? А? Говори, мумия!

— Я — славный Аймак-багатур, великий Укротитель Змеев, — хохоча во все горло, ответил Ковалев и вылез из бассейна на сушу вместе со своей надувной рептилией. — А статуэтку… это ты точно просек, Женек, я перепрятал. Оказалось, что хитрый жрец Ару упал к нам «на хвоста» и выследил, куда мы ее с тобой заныкали. Я его поймал на месте преступления. Пришлось перепрягать. На досуге съездим в Египет и заберем наш клад. Ну, что уставился, овечий потрох? Наливай!

Через несколько дней Жан-Люк Пелисье пришел в офис к Коляну в чрезвычайно приподнятом настроении.

Глаза его были выпучены. Сначала он сбился на французский язык: наверное, что-то весьма значимое подвигло его на время забыть русский.

В руках он держал роскошный глянцевый журнал. В него была вложена закладка, пометившая одну из статей. Афанасьев и Колян, игравшие в карты на золото Аписа, поделенное на доли, посмотрели на Пелисье вопросительно.

— И что ты приперся, Ваня? — любезно спросил кузен.

— Прочти! — бросил Пелисье.

Статья была на французском языке. Ковалев читать даже не пытался. Женя беспомощно проглядел колонки и пробормотал:

— Слушай, Ваня, может… ты прочтешь, а?

— Ну да, — сказал Ковалев.

Пелисье лукаво посмотрел на бывшего Аймак-багатура и кивнул:

— Ну, хорошо. Ты сам попросил. Итак…

«ЗОЛОТАЯ ОРДА — РОДИНА ФУТБОЛА?

Мировой сенсацией могут обернуться изыскания российских ученых. Традиционно считается, что родиной футбола является Англия. Да, англичан помпезно именуют родоначальниками футбола, и большинство любителей этой игры сходится на том, что это действительно так. В то время как в средневековых монастырских хрониках в Италии найдены очень подробные и предметные описания некой игры, за которой святые отцы коротали досуг между чтением молитв, походами в трапезную и возделыванием монастырских огородов. Описания практически точь-в-точь повторяют футбол в том виде, в каком он всплыл несколько веков спустя в Англии. Верно, настоятели итальянских храмов сочли беспорядочную беготню монахов, пинающих некий предмет с целью затолкать его в пространство между двух столбов, делом небогоугодным и прикрыли лавочку. После чего футбол возродился лишь вXIX веке в туманном Альбионе. Но, согласно последним данным, футбол имеет куда более древнее происхождение. Так, подтвердилась информация о том, что в черте российского областного центра, города Саратова, при раскопках на древнем монгольском городище Увек был найден золотой кубок, а на кубке имелась надпись на двух языках, древнерусском и монгольском: «Чемпион Золотой Орды по футболу». Более того, удалось установить имя предполагаемого родоначальника игры, которая в монгольской культуре носит такое знакомое название «футэбэ». Это некий Аймак-багатур, по различным версиям приходившийся то ли зятем, то ли внебрачным сыном хана Батыя. Внук Аймак-багатура, Темир-мурза, был темником хана Узбека, а дочь Темир-мурзы была отдана замуж за одного из Рюриковичей, что позволяет считать ее прямой прапрабабушкой таких известных деятелей российской истории, как ИванIII, победитель Золотой Орды, и его еще более знаменитый внук Иван Грозный. Таким образом, великий русский царь Иоанн ВасильевичIV Грозный имеет прямое отношение к зарождению на нашей планете самой популярной игры в мире…» Статья дана в сокращении, — прокомментировал Пелисье, — полный текст есть в журнале «De Naturelle»…

— Хватит, блин! — заорал Колян. — Это что же такое? Это что, выходит, что тот ребенок, родившийся от меня у Туракины, — предок Ивана Грозного? То есть я сам — какой-то там прапрапрапрапра…

— Еще много, много «пра», — вставил Афанасьев. — Да, Колян, знала бы наша школьная учительница по истории Анна Сергеевна, что ты станешь предком Ивана Грозного! Наверное, она не стала бы выводить тебе по предмету итоговую тройку с минусом.

— Я не удивлюсь, если Николай Алексеевич, мой почтенный кузен, имеет еще более древнюю родословную, — явно паясничая, подхватил Пелисье. — Коля, а в Древнем Египте… ты там никому не успел… ну…

Колян злобно выругался и выбежал из комнаты. Несколькими секундами спустя послышался грохот и ругань Ковалева.

— Кто бы мог подумать, — глубокомысленно произнес Женя, — что только что с лестницы упал не кто иной, как родственник хана Батыя и дальний предок грозного царя Иоанна Васильевича!

Россия, август 2004 года

— Здравствуйте, таварыщ, — важно проговорил Женя Афанасьев с сильным грузинским акцентом и сунул в рот мундштук трубки. — Я думаю, щьто вас нужно расстрэлять за левотроцкистский уклон.

Он только что вернулся с секретного заседания, где председательствовал Сталин. Там он, воспользовавшись покровом невидимости, организованным ему Галленой, преспокойно стянул у Иосифа Виссарионовича аж две трубки. Одну он решил оставить себе, вторую внести как Ключ. Это путешествие оказалось, как ни странно, самым коротким и безопасным.

— Вот только не надо этих сталинских штучек с расстрелами, — устало попросил Вася Васягин, облаченный в мундир солдата французской республиканской армии. — Меня это… только что на Аркольском мосту чуть не уложили, когда мы с Альдаиром и Поджо вынырнули в конце восемнадцатого века… и это… прямо под огонь австрийцев. Я думал, мне конец. А этот Бонапарт — маленький, да удаленький.

— Да уж, — подтвердила находившаяся рядом дионка Анни. — Удаленький.

Все хитро воззрились на нее. Афанасьев вынул изо рта сталинскую трубку и, кажется, собирался уже предположить что-то неприличное. Анни лишила его этой возможности:

— В палатку-то я к нему пробиралась, чтобы локон срезать. Сказала — на память. И не надо так на меня смотреть, любезный господин Пелисье! Я понимаю, что вы француз и у вас богатое воображение…

— Это буржуазный пэрэжиток, — заявил Женя. — Я полагаю, что меньшевистского пэрэрожденца и подпевалу мировой буржуазной клики таварыща Пэлисье ми расстрэляем. Как ви думаете, таварыш Берия? Ладно, — добавил он уже обычным своим голосом. — Нам пора уже «Оскары» дать за то, как мы вживаемся в роли. Я недавно даже ездил на курсы повышения актерского мастерства. Там узнал смешную историю. Я хотел ее рассказать лично товарищу Сталину, да, к счастью, не успел. Так вот, история такая. Дело было в Москве. В одном крупном фонде культуры работала секретарша, глупая как пробка, но красивая. За ней ухаживал студент театрального вуза, тоже ничего, но вот только бедный. А для нашей секретарши Ирочки этот момент перечеркивает все остальные достоинства. Студент обиделся и решил над ней подшутить. Парень он артистичный, зовут Володя. Я с ним познакомился. Так вот этот Володя звонит Ирочке в офис; на другом конце провода мелодичный голос его корыстной пассии отвечает: «Реставрационный фонд „Третий Рим“, секретарь Ирина». Володя в ответ говорит этаким неповоротливым голосом дорогого Леонида Ильича, как полагается, причмокивая и бормоча: Вы… мм, мм… сехретарь, а я — Хенеральный сехретарь! Предлахаю…мм, мм… вас нахрадить, дорогой товарищ Ирина!..»

Естественно, в гневе Ирочка бросает трубку. Володю это ничуть не смушает, он перезванивает, и когда Ирочка, уже успокоившаяся, мелодично повторяет заученную попугайскую фразу о реставрационном фонде и секретаре Ирине, Володя выдает голосом моего доброго знакомого, товарища Сталина: «Это в корнэ нэправилно, што вы бросаете трубку, когда с вамы говорыт таварыщ Брэжнев. Это уклонэние от откровенного разговора, а за уклонызм я прэдлагаю вас расстрэлять».

Ирочка снова бросает трубку, и тут в ее тупых мозгах начинает что-то со скрежетом проворачиваться. Но Володька не дает раскочегариться этому сложному и, что особенно характерно, редкому процессу. Он тут же перезванивает в третий раз и теперь уже картавым голоском Владимира Ильича выдает: «Это в когне агхинепгавильный подход к коммуникативному вопгосу! Вы, товагищ, тяготеете к этой политической пгоститутке Тгоцкому! Безобгазие! Агхибезобгазие! Вы — оппогтунистка!..»

Ирочка знает, что дедушка Ленин лежит в Мавзолее и говорить с ней по телефону ну никак не может. Она старательно бросает трубку. Но тут — то ли Володе меньше удалась роль Ильича, чем две предыдущие, то ли она наконец доперла и узнала Володьку, — взбеленилась. А телефон звонит в четвертый раз, она срывает трубку и слышит там характерный голос Жириновского: «Побыстрее мне… девушка… шефа вашего… давайте, давайте его быстро, однозначно!»

И тут Ира выдает на полную: «Ты думаешь, я тебя не узнала, Вова? Ах ты сволочь, скотина ты, Вова, работать мешаешь! Сам ты оппортунист и политическая проститутка! Это тебя нужно расстрелять! А еще раз позвонишь, скотина, я тебе… я тебя… не знаю, что тебе сделаю!»

И уже по налаженной технологии брякает многострадальной трубкой.

А через день Ирочку увольняют, и когда она узнает, в чем дело, то окончательно лишается последних мозгов. Оказывается, голосом Жириновского действительно говорил Вова, но только не бедный студент-театрал, а самый что ни на есть натуральный Владимир Вольфович Жириновский, позвонивший по какому-то срочному вопросу главе фонда. Тот входил в ЛДПР, что ли. Представляете, братва, каково было Жириновскому слышать про то, что он политическая проститутка, оппортунист и что его следует расстрелять. Он, наверное, таких тирад в свой адрес и в Госдуме не слышал. Особенно в новой.

Все захохотали.

— Так ей и надо, этой дамочке. Терпеть не могу людей, у которых нет чувства юмора, — сказал Пелисье.

— Говори тише, — предупредил его Афанасьев, пряча сталинскую трубку в карман. — Вон идет Эллер, у него тоже нет чувства юмора, зато есть молот Мьелльнир и козел Тангриснир. Оба чрезвычайно грозны. Если что, Змей Горыныч это тебе легко подтвердит.

Пелисье закрыл рот и прикрыл его ладонью.

— Пробил час истины, — сурово изрек почтенный Вотан Борович, надвигая шляпу на лоб. Из-под нее поблескивал холодной сталью единственный глаз бога-пенсионера. — Ибо обрели мы все семь Ключей Всевластия, все до единого!!!

— Только непонятно, что из всей этой кучи отмычек получится, — проворчал Вася Васягин, за прошедшие с момента знакомства с дионами два месяца начисто утративший остатки робости перед ними. — Ключи, конечно, важнецкие, и добывали их — не хреном груши околачивали. Только что будет? Вот один мой знакомый взломщик прокрался в банк и нашел там три сейфа. Он точно знал, что в одном лежит ценная документация, во втором — нал, а в третьем еще что-то, но тоже о-очень важное, иначе не стали бы… прятать в такой сейф. Швейцарской системы! А времени у него было в обрез — точно на одно вскрытие! Ну, он выбрал самый навороченный сейф и открыл его. А там, как оказалось, финансовый директор хранил свои фотки с какими-то левыми телками и всякие эти…. которые…

— Пикантности, — быстро подсказал Афанасьев.

— Во-во! И остался он со всей этой хреновиной несолоно хлебавши. А сейф-то был ого-го, и отмычки у того медвежатника были нехилые — кагэбэшного образца!

— Ладно, — вмешался Пелисье, уже почувствовавший себя полноценным членом концессии «Люди — дионы (плюс один инфернал)». — Не будем. Просто я, Вотан Борович, присоединяюсь к мнению месье Васягина. Что там говорится в этом самом вашем документе, который послужил всему виной… то есть — первопричиной?

— Сказано там, — важно начал Вотан Борович, — о Ключах, когда все они добыты будут. «Сложить в Сферу, что воссияет на месте приземления первого человека, познавшего космос. Сфера та появится при приближении всех семи Ключей. И когда семь и одна станут единым целым, то смирятся люди и власть над миром упадет в руки владыки…»

— Был я там, на месте приземления Гагарина, — сказал Колян Ковалев. — В шестом классе. Когда нам поручили писать сочинение на тему «Юрий Гагарин и его подвиг во славу Родины». И типа экскурсию спроворили. Если в натуре говорить, то местечко это мало похоже на то, откуда можно хапнуть власть над всем миром. Брюсоуиллисовщина какая-то! — порадовал своих собеседников неологизмом Ковалев и угрюмо замолчал.

— А когда лучше влагать в Сферу наши Ключи? — поинтересовался Альдаир.

— В документе сказано, — тотчас проклюнулся Добродеев, — что наилучшим временем для этого явится ночной час, когда день и ночь уравняются в продолжительности! Да!.. Это!.. Значит, это — день равноденствия, весеннего или осеннего! А так как весны ждать недосуг, это еще не скоро, то… соответственно… лучшим сроком для вложения Ключей в Сферу является ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября!

— Это еще полтора месяца, что ли? — буркнул Эллер. — Да ты что, Вельзевулыч, разумом двинулся, что ли? Мы прямо сейчас на место отправимся! Место приземления первого человека из космического пространства — это, вообще говоря, где?

— В Саратовской области, — бодро доложил Афанасьев.

— Саратовская область — где это? — не меняя тона, продолжил допрос невежественный дион.

— Это в России. Неподалеку отсюда, словом!

— Так сядем на ковалевский джип и доедем, — предложил Эллер. — Козла я уж к машине близко не подпущу!

— Да уж, не надо… — пробормотал Колян. — Тем более что я его в автосервис отдал. И что за манера — по десять рыл в салон набиваться? Как сельди в банке. И вообще, до нужного места легче добраться самолетом. Если уж вы хотите побыстрее.

— А если совсем побыстрее, — снова влез Добродеев, и на его затылке, опушенном желтоватым, как у цыпленка, пухом, вдруг оказался огромный авиационный шлем, — то не надо самолетом. Проще всего, уважаемые кандидаты в боги, добраться до места телепортацией. Если уж мы смогли проникнуть в самые отдаленные уголки времен и миров, то…

Галлена прервала Астарота Вельзевуловича:

— Нет! Так не годится. Ты, наверное, сам не знаешь, что говоришь, Добродеев. Мы никак не можем собраться с силами, а ты предлагаешь новое ПЕРЕМЕЩЕНИЕ, даже в пределах этого временного контура. На Перемещение мы идем только в самых крайних случаях, понимаешь? А если можно добраться, минуя этот способ, то, конечно, я бы предпочла поступить именно так.

Принялись обсуждать. Астарот Вельзевулович говорил, что наилучшие результаты могут быть как раз в ночь осеннего равноденствия. Нетерпеливые дионы и слышать ничего не желали. Они напоминали капризных детей, настаивающих на немедленной покупке игрушки. Правда, для чего она ему, ребенку, нужна, он и сам точно не знает.

Прения затянулись. Из угла возгремел трубный глас Вотана Боровича. Бог-пенсионер высказал свое мнение и, не желая более бросать слов на ветер, заснул и теперь храпел.

— Некуда спешить! — говорили Поджо, Васягин, Пелисье, Анни и Добродеев.

— Еще не хватало ждать, Добродеев всех побери! — отзывались Эллер, Альдаир, Галлена, Афанасьев, Ковалев.

Когда споры достигли высшей точки накала, кто-то неосторожно толкнул острым локтем в бок почтенного Вотана, и старик, замотав головой и едва не уронив шляпу, проснулся. Он недоуменно смотрел на Коляна Ковалева, затем, щуря единственный глаз, выговорил:

— Ты… жив? Или помутнел разум мой… но ведь видел я, как погиб ты в схватке со страшным чудовищем… имя его… Тран… Тан… сфор… мас… грис… Тор, — закончил сонный Вотан Борович.

— Может, Тангриснир? — отозвался Ковалев. — Так это чудище я сам на отбивные порубать готов, и не надо, Эллер, грозить мне кулаком!

— Чудовище было мало, приземисто и с длинными усами. Тот, кто отрывал его от земли, взлетал вслед за ним. В моем сне сказало оно, что, если сложим Ключи в Сферу до дня осеннего равноденствия, — быть беде.

— Оккультные сны у вас, Вотан Борович, — заметилАфанасьев.

Вотан перевел взгляд единственного глаза на Афанасьева и загреб воздух огромными ручищами:

— Клянусь задницей великанши Хель!!! Ты тоже был в моем сне. И ты… ведь ты умер!

— Чего? — буркнул Афанасьев настороженно. Во снах Вотана Боровича всегда, было зерно истины. — Кто… умер?

— Так ты ж, смертный, — сурово пророчествовал старик. — Ты умер. Ты глянул в лицо рыжего человека со стеклянными глазами и умер. Так гласит мой сон.

— Рыжего? — переспросил Афанасьев и подозрительно покосился на рыжебородого Эллера. Странные сны снятся Вотану. Коляну Ковалеву он посулил неприятности от чудовища, до странности похожего именем на козла Тангриснира, а вот ему указал на опасность, исходящую от какого-то рыжего. Да еще со стеклянными глазами. В очках, что ли?

В тот день Женя Афанасьев шел домой в глубокой задумчивости. Колян Ковалев приглашал его в гости к себе на дачу, однако же Афанасьев решил, что хватит веселиться и попустительствовать, прогуливая средства, вырученные от путешествий в иные миры — в том числе и те средства, что были получены от продажи золота хана Батыя. Нет, не материальный расчет двигал Женей. Отнюдь. Что заботиться о расходах, если в Египте ждет тебя увесистая статуя из чистого золота, представляющая громадную ценность?.. Афанасьев думал о другом. Завершены поиски — дело, об осуществимости которого Женя не стал бы думать, даже будучи заслуженным пациентом психиатрической клиники. Доставлены семь Ключей Всевластия, последствия использования которых неясны. Вот об этом-то и думал Афанасьев. Откровенно говоря, Женя ни разу не размышлял о том, что может произойти. В самом начале поисков, во время путешествия в Древний Египет, у него плохо укладывалось в голове, что ЭТО можно довести до логического завершения. Дальше он не думал об итогах, захваченный ходом поисков. Как гонщик не думает о том, что будет после финиша, а всецело захвачен, околдован трассой. Только теперь, вернувшись из последнего путешествия, Женя Афанасьев понял, что не имеет ни малейшего представления о главном: ЧТО будет дальше? Что будет после того, как собранные в различных эпохах Ключи будут уложены в одно и то же место, указанное в документе Добродеева и в рунах Вотана Боровича? Что? Наивные дионы оперируют этакой милой формулировкой, уместной для третьесортных американских боевичков: «…будем править миром». Но что изменится после того, как эти дурацкие «отмычки» закинут в Сферу? Да что это за Сфера такая? Откуда она там вообще возьмется? Непонятно.

Впрочем, не будучи здравомыслящим человеком, Женя за время общения с дионами преуменьшил и ту долю рационализма, что имелась у него от рождения.

«И этот Вотан, — раздраженно думал Женя. — Сны ему снятся… Напророчил ну не хуже, чем Мунин, эта каркающая скотина! А Коляну тоже наговорил. Встречу с чудовищем с идиотским именем Тран…сфор…тор… почти Тангриснир — набор звуков в общем! Пророк! Так он к Нострадамусу в гости катался, а? Наверное, у того и набрался. Сошлись две премудрые головушки. Смешно, что Нострадамус оказался самым что ни на есть натуральным инферналом, а вовсе не крещеным евреем, как это у нас обычно преподносится. Да ну их всех… пророков, гадалок, чертей-дьяволов! Приду домой, передохну. Хорошо, что я новый телевизор купил взамен раскоканного этим Эллером! Рыжебородый и его козел просто ходячие убытки какие-то! Колян меня в этом поддержал бы… Да и хан Батый, наверное, тоже…»

Дома Женя плотно перекусил и уселся смотреть новый телевизор. Пощелкал по каналам. С некоторых пор он начисто не переносил футбола (спасибо Сартаку и его команде!), так что два спортивных канала были отвергнуты. Еще по трем каналам шли одновременно три почти что одинаковых американских фильма для особо продвинутых. Женя откупорил бутылочку пива и решил смотреть местные новости.

Впрочем, новости города и области он смотрел вполглаза. Выпив пару бутылочек пива, он рассредоточился, размяк и принялся активно мечтать. А что? Почему и не помечтать человеку, который лично знаком с фараоном Рамсесом и ханом Батыем, а также с несколькими вариантами Змеев Горынычей? По-моему, такому человеку можно мечтать о чем угодно.

«Жениться, что ли? — думал Афанасьев. — В кои-то веки деньги на свадьбу появились. Вон, Васягин сделал предложение своей Ленке. Раньше она все думала, а теперь, поди ж ты, сама его под венец тащит. А что? Завидный жених! Правда, работу ему сменить придется — загордился! Ничего. Не пропадет. О чем я то бишь до этого думал? А! О подруге жизни. Да вот возьму и женюсь! Только… не сейчас. Через годок. Пока надо пожить в свое удовольствие, мир посмотреть… пока деньги есть. А это дельце с „отмычками“ надо побыстрее заканчивать. Нечего тянуть до двадцать второго сентября, как это нам советуют Пелисье и Добродеев. Интересно… что все-таки будет?»

«…в результате халатности или же злого умысла, — проклюнулся голос корреспондента, и на экране крупным планом возникло его лицо. Корреспондент был рыж и к тому же конопат, в очках. — В данный момент выясняется, кто…»

— А! — вслух сказал Женя и махнул рукой. — Взрыв! У нас! Как в Чечне или в Москве! Нет, ну сколько можно! В самом деле, а? Может, наши друзья-дионы в самом деле лучше справятся, чем наши правители, а? Правда, мне пока не очень ясно рисуется, как это будет…

«…остались уникальные кадры, на которых мы видим, как это произошло. Конечно, это любительская съемка, сделанная одним из соседей. Итак, напоминаю еще раз: взрыв, который произошел в дачном поселке Усольский, в загородном доме известного в городе и области предпринимателя Николая Ковалева…»

Афанасьев вздрогнул всем телом и выронил бутылку. В следующую секунду он уже влепился взглядом в экран.

Съемка действительно была любительской. Более того, тот, кто снимал на видео, оператором оказался никудышным: картинка все время мелькала, металась, даже пропадала пару раз. Кроме того, неправильно была выставлена дата. Ну конечно! На дворе начало августа, а у этого оператора в углу видоискателя проставлено: 22.09.2004.

Двадцать второе сентября.

Афанасьев на четвереньках подполз к телевизору ближе. Лицо рыжего репортера исчезло, включилась запись. На экране появилась дача Коляна Ковалева, прекрасно ему знакомая. Та самая дача, где произошла уже историческая встреча с дионами. Невидимый корреспондент, рыжий и в очках, продолжал комментировать:

— Этот взрыв, которым, без сомнения, заинтересуются правоохранительные органы, еще раз подтверждает избитую истину: в России до сих пор опасно быть успешным и богатым бизнесменом. Сам предприниматель при взрыве…

Картинка пропала. На экране возник корреспондент, видно не ожидавший этого, потому что находился в расслабленной позе и, комментируя, левой рукой почесывал правую лопатку. Он как-то жалко улыбнулся, подняв глаза и глядя прямо в камеру. При улыбке оказалось, что у него слева не хватает зуба, и Афанасьев подумал, что репортеру негоже… да еще — рыжему…

Рыжий, «со стеклянными глазами»! Волна ужаса вдруг прокатилась через все тело Афанасьева, и он упал на пол, закрыв голову обеими руками. На экране телевизора снова возникла дача Ковалева, вдруг блеснул взрыв, клинок пламени прорезал вечернее небо… и с грохотом разлетелся вдребезги новый телевизор Жени Афанасьева!!

Сам хозяин квартиры лежал на полу, не в силах подняться и еще не сознавая, что если бы не этот внезапный импульс страха, то он сам мог погибнуть…

Телевизор догорал. В комнате стоял тяжелый, удушливый запах гари. Женя ползком дотянулся до телефона, уронил аппарат на пол и, не обращая на это внимания, набрал номер сотового Коляна. Казалось, время остановилось. Как звуки уходящего за горизонт поезда, тонули в пустоте гудок за гудком. Афанасьев облизнул пересохшие губы и, теша себя догадкой, что неправильно набрал номер, повторил попытку дозвониться.

Колян, Колян!..

— Але!.. — вдруг прорвался резкий, задыхающийся голос.

Славный исторический деятель, родственник хана Батыя и предок Ивана Васильевича Грозного, Колян Ковалев торжественно въехал на территорию своей дачи.

Он мог не волноваться за свой джип. Козла Тангриснира не было поблизости, а дурацкое пророчество Вотана Боровича мало тревожило Коляна. Он рассчитывал хорошо отдохнуть и потому не грузил себя раздумьями и прочими обременительными и хлопотными вещами. С Ковалевым был его личный водитель Сережа Боров (фамилия, а не кликуха), так как сам Ковалев за руль не сел по причинам хрестоматийным. Выпил уже.

— Выгружай пиво, багатур, — скомандовал Ковалев. — Шашлыки-то жарить умеешь?

— А как же, Колян… Николай Алексеич!

— А то ты в прошлый раз сжег, — припомнил Колян.

— Так ты в прошлый раз не шашлыки сжег, а соседа из гранатомета обещал сжечь. Да и когда это было! В апреле. — Сережа Боров, прищурив глаза, смотрел на своего босса. Даже в его тупую голову закралось подозрение, что Ковалев сильно изменился. Как будто стал старше на несколько лет, серьезнее… грустнее, что ли. Только с чего… да и КОГДА успел он измениться?

— А этих… телок, в общем, вызванивать, Колян?

— Да ну их! — махнул рукой Ковалев. — И так жена крысится…

Сережа Боров возвел на босса недоуменный взгляд и спросил:

— Какая жена? У тебя ж вроде сроду не было жены, Колян… Николай Алексеич то есть.

— Ну да, — рассеянно сказал Ковалев. — Правильно. Кстати, — ни с того ни с сего добавил он, — ты, Сережа, не видал ли тут такого… низенького, плотного, с длинными усами? И имя дурацкое… Тран… мас… тор… н-не помню, в общем.

Боров прощупал Ковалева очередным тревожным взглядом и проговорил, переминаясь с ноги на ногу:

— Да вроде… нет, Николай Алексеич. Низенький, с длинными усами, плотный… нет, не видал.

— Ну и ладно, — махнул рукой Колян Ковалев. — Выгружай пиво.

У самой стены дома под лестницей стоял здоровенный, не меньше чем на полцентнера, трансформатор сварочного аппарата, взявшийся тут непонятно откуда. От трансформатора тянулись два провода — сетевой и собственно сварочный с «держаком» для электрода. Сережа Боров увидел трансформатор и недоуменно произнес:

— А эта херня откуда тут взялась? Трансформатор.

— Не знаю, — равнодушно сказал Колян. — А это что такое?

— Трансформатор, — повторил Сережа, — сварочного аппарата…

Он взялся за него обеими руками и, крякнув, без особого труда оторвал от бетона. Внизу блеснуло что-то металлическое, и бросились в глаза Коляну Ковалеву выведенные масляной краской на корпусе трансформатора цифры, верно, какой-то регистрационный номер: 22/23 — 09.

«Чудовище было мало, приземисто и с длинными усами, — вдруг всплыли в памяти Коляна слова Вотана Боровича. — Тот, кто отрывал его от земли, взлетал вслед за ним. …погиб ты в схватке со страшным чудовищем… имя его… Тран… Тан… сфор… мас… грис… Тор».

— Тан… сфор… транс-мас-фор… — забормотал Ко-ян. — Тан… Трас… Транс-фор-матор!! —вдруг вырвалось у него, и зашевелились два длинных провода-уса, отходящие от сбитого корпуса тяжеленного аппарата вруках Сережи Борова. Глаза Коляна в ужасе распахнулись, и он заорал, на самом излете своего вопля сорвавшись в хрип: — Поставь немедленно, идиот!

Сережа Боров глупо захлопал белесыми ресницами, приподняв трансформатор еще выше, и Колян понял, что это конец всему.

И все словно замедлилось, остановилось в своем течении, как в стремительном боевике в решающий момент развязки всего действа вдруг начинается покадровое воспроизведение убегающего, стелящегося в прыжке главного героя, а за его спиной огненной кляксой разрастается беззвучная вспышка взрыва. А потом запоздало наползает сокрушительный грохот до основания потрясаемого мира.

Колян едва успел грубо швырнуть свое тело в сторону, на прогретую вечернюю траву — в длинном, мгновенном, как моментально распрямившаяся мощная пружина, прыжке. И тут рвануло!

Он закрыл голову руками и пополз еще дальше, когда сверкнуло несколько разрозненных вспышек, а потом, ломая крышу, блеснул ослепительный столб высокого пламени, и во все стороны повалили клубы дыма, смешиваясь с кирпичной пылью одним махом рухнувшего дома. В воздухе просвистел осколок плиты и с визгом и скрежетом врезался в его, Ковалева, машину, пробивая крышу, подминая стойки кузова и ломая руль и панель приборов.

— Ни в какие ворота!.. — вырвалось у Ковалева. — Да что же это такое?

«Очень просто», — прозвучали слова в голове, словно их кто-то туда вложил. Трансформатор сварочного аппарата являлся предохранителем взрывного устройства, приводящего в действие целую сеть заложенных по всей даче зарядов. Это была ювелирно исполненная система мин различных видов и модификаций, в большинстве своем представлявших собой мины-сюрпризы направленного действия. Кто-то очень хорошо поработал!.. Все заряды рвались в случае, если приводили в действие главный взрыватель, удерживаемый в режиме ожидания самым простым и оттого надежным — механическим — способом. А именно — весом стоявшего на боевой пружине взрывного устройства трансформатора сварочного аппарата.

— Откуда? — пробормотал Колян, глядя на то, как поэтично горит его дача. — От…куда?

Тут зазвонил мобильный, чудом не разбившийся при прыжке Коляна. Нет, наверное, он звонил уже давно. Ковалев не успел дотянуться до него, как трели прекратились. Впрочем, тут же перезвонили. Колян притянул телефон к уху и выдохнул:

— Але!..

— Колян, ты? — прозвучал в трубке взволнованный голос Афанасьева.

— Я.

— Тут я только что про тебя…

— Что — про меня, что про меня-то? — раздраженно перебил он Афанасьева.

— Ты уцелел? А то тут передавали, у тебя дача взорвалась. Фу, отлегло! А то я уж было подумал, что тебя… что ты…

— Кто передавал? И вообще, Женька, ты очень удачно не поехал ко мне на дачу. Ее минуту назад разнесло на куски. Какая-то сволочь подложила взрывчатку! Вот такие дела.

— Ты что, ушибся? — глухо прозвучал голос Афанасьева. — Минуту назад? Нет, Коля, ты определенно… Ладно, извини. Ты, наверное, сейчас не в лучшем состоянии. Ты сейчас где?

— На даче же! Я же сказал, что она минуту назад взорвалась! Еще горит! Джип поуродовало, вот! Не везет мне с этим джипом. То козел бампер сожрал, то теперь салон покорежило.

Афанасьев кашлянул:

— Колян, ты вообще как себя чувствуешь?

— Хреново!

— Я тоже не очень… У меня тут телевизор только что взорвался, когда я смотрел репортаж о… В общем, ты говоришь, дача минуту назад взорвалась?

— Ну, пока мы с тобой базарили, еще две минуты прошло.

— Та-ак, — протянул Афанасьев. — Чертовщина какая-то началась… Добродеевщина.

— Ты что, думаешь, это он замешан во взрыве?! — возопил Колян.

— Да нет, я ничего не думаю. Нужно встретиться, Коля. Да, нужно непременно встретиться. Прямо сейчас. И Васягину звякнем. Все-таки он у нас оперативный работник…

— Какие-то идиотские штучки, — резюмировал Колян, когда Афанасьев изложил ему историю с неудачным просмотром местных новостей, в частности репортажа о взрыве ковалевской дачи. — Получается, что репортаж велся чуть ли не в прямом эфире. К тому же этот рыжий объявил о взрыве моей дачи еще ДО того, как это произошло. Ну да, так и получается!

— У меня на нашем городском телевидении есть знакомые, — поспешно объявил Афанасьев. — Сейчас попробую узнать, что это за тип.

Он начал звонить на телевидение, а Колян зажал нос двумя пальцами и сказал гнусавым, как у первых переводчиков западного видео, голосом:

— Если я узнаю, кто мне такое западло подкладывает, то!..

И Колян врезал кулаком по стене. Сидевший тут же сержант Васягин прищелкнул языком, но промолчал. Через минуту вернулся сконфуженный Афанасьев.

— Н-да, — протянул он. — Мистика, да и только. Нет у них такого репортера на всем телевидении. И репортажа такого никто не делал и в эфир не пускал. А когда я начал описывать этого типа, так и вовсе меня засмеяли. Говорю: «У вас такой рыжий, в очках, есть?» — «Нет у нас никакого рыжего». — «Ну, весь в конопушках!» — «Да нет же!» — «У него еще слева зуба не хватает, при улыбке видно». — «Ты что, Афанасьев, нас за идиотов держишь, что ли? Зачем нам таких красавцев на работу брать?» В общем, подняли меня на смех.

— Больше всего, — авторитетно сказал Васягин, — меня смущает то, что оба взрыва, и у тебя, Афанасьев, и у тебя, Ковалев, так или иначе связаны с датой двадцать второго сентября две тысячи четвертого года. Именно эта дата была проставлена в видеозаписи в так называемом репортаже, так?

— Да.

— А двадцать второе сентября сегодня уже звучало. Его упоминал Добродеев как наилучший срок для… В общем, вы меня поняли.

— Так ты думаешь, что это добродеевские штучки? — тут же воспламенился зять хана Батыя.

— Не знаю. Не вижу мотивов. К тому же старому Вотану, когда он заснул сегодня, приснилось как раз это. И в его сне фигурировало все то, что произошло в действительности. И дата двадцать второе сентября в его сне тоже была. Осталось найти того, кому невыгодно, чтобы дионы прибыли на место приземления Гагарина не двадцать второго, а — раньше.

— Голова! — похвалил Ковалев. — Такой умный у нас, а до сих пор сержант.

— Ничего, — отмахнулся Вася Васягин. — Зато никакой генерал и никакой маршал не может похвастаться тем, что едва не спас Цезаря!!!

— Вот это-то меня и волнует, — тихо отозвался Афанасьев. — Мы уже нагромоздили столько исторических парадоксов. Колян — зять Батыя, предок Ивана Грозного, Васягин — почти что спаситель Цезаря, я тоже немало натворил… По сравнению совсем этим репортаж, который сделали о еще не состоявшемся событии, — это так, ерунда, мелочь, маленькая погрешность во времени…

Все тревожно умолкли.

Наконец Колян Ковалев, первым разорвав удушливую тишину, поднялся со стула и сказал:

— Ладно, братаны. Вы тут дальше перетирайте, если хотите, а я в больницу поеду, проведаю Сережу Борова. Он уцелел, но места живого на нем нет. Врачи, правда, уже сказали, что ничего — выживет…

Ковалев поехал в больницу к Сереже Борову, а через два дня вся компания в составе четырех человек, шести дионов и одного инфернала отправилась в Саратовскую область. На место приземления первого космонавта.

Глава двадцатая ГАГАРИН И ЛЮЦИФЕР — ПОЧУВСТВУЙТЕ РАЗНИЦУ

Россия, Саратовская область, август 2004 года

— Наверное, кто-то крепко не желает, чтобы мы сделали это. А что, Вельзевулыч, уж не думаешь ли ты, что в дело вступил твой босс, способный пронюхать о наших планах и о том, ЧТО мы уже сделали? — спросил Афанасьев.

Добродеев покачал головой.

— Не хотелось бы так думать, — сказал он. — Когда босс берется за дело, он не припугивает, как в вашем случае. Если бы он за вас взялся, то у вас уже отсутствовали бы возможности выдвигать теории, как вы сейчас это делаете. Да!.. Вы бы уже ножки протянули и ручки на груди сложили, а в них вставили бы вам свечечку, ну и сами дальше знаете… Нет, вряд ли это он. Впрочем, раз уж вы на меня успели подумать, то на моего босса, что называется, сам…

— …сам бог велел, — весело договорил Колян Ковалев.

Из ноздрей Добродеева вырвались две струйки дыма, как будто он курил. Почтенный инфернал страдальчески сморщился и укоризненно глянул на Ковалева.

— Все понял, Вельзевулыч, — примирительно поднял руки тот, — больше не буду, заметано.

— Да ему больше и не надо, — отозвался Пелисье, — посмотрите, он и так зеленый, как новогодняя елочка. Вы что, месье Добродеев, занедужили?

— Утрясло, — отозвался инфернал. —Я это… автобусы, да!.. плохо переношу! Очень, очень скверно. Особенно когда мост через Волгу переезжали, который между Саратовом и Энгельсом, городом на другом берегу. Меня чуть не стошнило. Позеленел аж!

— Ну, ничего, Астарот Вельзевулыч. Будем считать, что идиому «до зеленых чертиков» ты оправдал. Ну-ну! Не надо дуть губы. Подъезжаем. То есть уже почти приехали.

— Где, где? — влез любознательный Эллер.

— А вон видишь обелиск? Так это там, — пояснили ему.

Кто не знает, место приземления первого космонавта Земли затеряно в широкой приволжской степи, и только высоченная каменная стела в виде взмывающей вверх ракеты выделяет его из всей местности, достаточно глухой и однообразной. Степь да степь кругом, как поется в одной известной песне.

Первое ознакомление с местом посадки Гагарина, первого человека в космическом пространстве, вызвало легкое недоумение, однако же переходящее во все более тяжелые формы. Наверное, дионы не думали, что их победный марш к власти над миром начнется именно с такого места, которое, на их взгляд, трудно было считать величественным. Афанасьев уже было хотел отослать их со всеми претензиями к губернатору Саратовской области, как бог-пенсионер Вотан Борович поднял клешневатую руку, повелевая всем замолчать, и произнес:

— Тихо же, о несносные! Доколе мне это слушать!! Ужели уваженья нету в вас, окаянных берсерках! Немедля умолкните! Слушайте, что я вам скажу. Чувствую я, что в этом месте сила необычайная. Клянусь рогом Хеймдалля, что произойдет сейчас необычайное и великое!

— Да это уж точно, — проворчал Васягин, — если такие ребята, как Вотан Борыч с гвардией, за гуж взялись, то точно что-нибудь выйдет — беда или дело, да только просто так не обойдется!

— У кого Ключи? — спросил Вотан.

— У меня, — сказал Альдаир, выступая вперед и протягивая старшему сородичу массивный металлический сейф. — Здесь сие.

— Вынимай их и клади на землю, о Альдаир, сын Зеурса!

Торжественность минуты требовала того, чтобы Вотан Борович, и так не особенно демократичный в общении, окончательно сбился на высокопарный слог. Шестеро дионов, четверо людей и бледно-зеленый трясущийся инфернал обступили скудный пятачок земли, указанный Вотаном, и пристально следили за тем, как один за другим укладываются на поросшую травой почву Ключи Всевластия. Голова змеи, словно приготовившейся к прыжку, — навершие Моисеева посоха. Кинжал Гая Юлия Цезаря, на котором алели несколько капель крови, вопреки всем законам природы не желающих сворачиваться. Хвост коня хана Батыя. Трубка товарища Сталина со свежим табаком «Герцеговина Флор». Некая часть тела прорицателя Нострадамуса, оказавшегося сородичем Добродеева, то есть инферналом. Топор Линкольна, добытый такими жертвами со стороны все того же Добродеева. Прядь волос Наполеона Бонапарта, полученная главным образом с помошью сержанта Васягина. СЕМЬ.

Предметы, за которыми пришлось нырять в необозримые толщи времен, кружком улеглись на траве. Афанасьев уже хотел было спросить, а что же будет дальше или, может, вообще ничего не будет… Собственно, он не сильно бы огорчился. Однако не успел он открыть рот, как в центре круга, очерченного семью Ключами, появилось слабое свечение. Оно начало усиливаться и принимать форму цветка, похожего на лилию, с ярко-желтыми лепестками и роем искр там, где у обычного цветка — пестик и тычинки.

— Без обмана! — ахнул кто-то.

— Черррт!!!

На этот раз Добродеев был настолько заворожен происходящим, что даже не услышал и не стал сетовать на то, что его народ опять обижают.

Через несколько минут сияние увеличилось настолько и стало таким ярким, что все, включая даже Вотана, были вынуждены отступить на несколько шагов назад. Афанасьев еще успел заметить, что несколько посторонних людей, находившихся кто в пятидесяти, кто в ста метрах от странного свечения, даже не посмотрели в их сторону. И вообще вели себя так, как будто ничего особенного и не увидели.

Может, так оно и было.

Цветок продолжал расти, лепестки распускались и вскоре покрыли собой площадь круга до пятидесяти метров в диаметре, а сам призрачный цветок возвышался над землей на высоте обычной типовой девятиэтажки. Хорошенький такой цветочек!.. На всех он произвел впечатление необычайное. Афанасьеву показалось, что его ноги отрываются от земли, а в голове поселяется легкий шум, похожий на шум моря в раковине. Пелисье начисто забыл русский язык и только бормотал себе под нос что-то вроде «мерси боку, мон ами». На лбу Васягина и Ковалева выступил крупный пот, как в сауне. Но самое грандиозное впечатление магический цветок-гигант произвел на дионов. Толстый Поджо так и вовсе уселся на землю, выпучив глаза, его примеру через несколько секунд последовали Анни и Эллер.

Добродеев же трясся мелкой дрожью, амплитуда которой все увеличивалась.

В том месте, где сходились громадные лепестки, заклубился ядовито-желтый туман, и несколько коротких сполохов огня вспрыгнули и тотчас же снова опали. Короткие, раздваивающиеся вилкой молнии били одна за другой. Из центра цветка стал подниматься столб света, превращающийся в величественную колонну. Колонна поднималась и пронизывала пасмурное предночное небо. Старый Вотан выкатил грудь. Технология вступления в права богов была еще неясна, но что это все — не просто так, было уже очевидно. Эллер даже поднялся с земли и показушным жестом простер обе руки к вырастающей на глазах колонне света.

— Вот это спецэффекты! — шепнул Афанасьев Коляну Ковалеву. — Жан-Мишель Жарр со своим лазерным шоу отдыхает смело!

— У меня что-то сосет под ложечкой, — признался Колян Ковалев. — Такое предчувствие, что сейчас какой-то бугор покатит. Нервишки, после того как дача рванула, никуда!..

Световая колонна увеличилась так, что уже нельзя было оценить ее высоту. С дионами происходило что-то странное. С их пальцев с щелканьем и треском срывались длинные синеватые искры. По телу пробегали быстрые светящиеся сполохи. Вокруг головы Вотана Боровича возникло синеватое свечение, похожее на подсвеченную изнутри грозовую тучу в миниатюре.

Добродеев упал на траву, зажал уши ладонями, зажмурил глаза и уткнулся в землю. Конвульсии панического страха заставляли его содрогаться всем корпусом. В иной ситуации это, быть может, выглядело бы и забавно…

— Работают «отмычки»-то, — пробормотал Васягин. — А ведь изначально все так по-дурацки звучало, а?! Добыть посох Моисея, топор Линкольна… томагавк Чингачгука, уши Чебурашки и хвост крокодила Гены… Ты гляди, Женек! Там какой-то шарик начинает набухать!

Афанасьев стоял дальше всех от громадного цветка. Он видел, как у самой земли, в основании лепестков и световой колонны, возникли округлые контуры светящегося шара, и…

— Это и есть та самая Сфера, Вася, — сказал журналист. — Это та самая Сфера и есть. Ты видишь, что творится? И еще непонятно, что из всего этого выйдет.

Вдруг кто-то тронул Афанасьева за локоть. Женя быстро обернулся, окинул взглядом приблизившегося к нему человека и, не желая терять времени на созерцание столь ничтожного индивида, снова уставился на световую колонну и Сферу, в центре которой пульсировали, оторвавшись от земли и наливаясь силой, семь Ключей Всевластия.

— Скажите, пожалуйста, а это у вас такая поздняя экскурсия? — раздался вкрадчивый негромкий голос.

— Экскурсия, — Афанасьев дернул плечом.

— А где же ваш экскурсионный автобус? Уехал, наверное. Как же вы будете до города-то добираться? Ведь уже темнеет.

— Не ваша забота, — раздосадованно пробормотал Женя.

— Ну и ладно. И не моя. И правда. Хе-хе.

Что-то необычайно знакомое прозвучало в этих коротких фразах, пронизанных единой и очень узнаваемой интонацией, и Афанасьев резко повернул голову, а потом и развернулся всем телом.

Перед ним стоял тот самый рыжий очкастый тип, которого он не далее как позавчера видел по телевизору в связи со странным «репортажем» о взрыве Ковалевской дачи. Рыжий скромно улыбался, показывая щербинку во рту, впрочем не сильно портившую улыбку. Даже придавала ей какой-то особый шарм. Афанасьев надвинулся на рыжего, которого он превосходил ростом самое малое на голову, и произнес:

— А-а, вы уже тут, любезный? Выследили? Колян, полюбуйся! Вот этот индивид делал репортаж о взрыве твоей дачи.

Родственник хана Батыя оторвался от впечатляющего зрелища и перевел свое внимание на рыжего очкарика. Он прищурился и, схватив того за руку чуть повыше локтя, сильно сжал, так, что бедолага пискнул.

— Отлично, — грозно сказал Колян. — Что, вынюхиваешь, журналюга? Кто же тебя проплачивает? Молчишь? А вот Афанасьев утверждает, что ты говорил довольно прытко, когда взлетала на воздух моя дача, а ты снимал. Ничего, заговоришь. Меня в Орде научили кое-чему, чтоб развязывать самые молчаливые языки. — Он подмигнул Жене и сжал пальцами плечо возмутительного рыжего типа. Раздался протестующий вопль. Более того, голос определенно принадлежал… Васе Васягину.

— Ты что, сдурел? — жаловался сержант. — Сила есть, ума не надо, да, Колян? Ты своими ручищами мне руку сломаешь!!

Ковалев оторопело глянул на сержанта Васягина, не веря своим глазам. Что за чертовщина?.. Ведь он только что ухватил того рыжего и держал очень крепко, куда крепче, чем можно было бы позволить себе вольность вырваться!

— Вася? — изумленно выговорил и Женя Афанасьев.

— Стою, никому не мешаю, наблюдаю спецэффекты, а тут кто-то как вцепится мне в руку! — возмущался Васягин. — Что за безобразие? Ты, Колян, вроде и не пил, а как шальной. Ну что ты так на меня выпялился? Не видал давно? Как приедем домой, я тебя «демократизатором» промеж глаз вытяну, чтоб мозги на место встали!

Пока Васягин произносил свою гневную филиппику, Афанасьев недоуменно крутил головой. Он видел одни и те же знакомые фигуры дионов, инфернала Добродеева, Пелисье… Рыжего очкарика нигде не было. Никуда он не мог деться, потому что спрятаться в чистой степи можно было только за стелой, а до нее было не меньше полусотни метров. Одолеть это расстояние за три секунды (именно в этот промежуток времени исчез загадочный репортер) не смог бы даже рекордсмен мира по соответствующей спринтерской дистанции!.. Снова чертовщина!!!

— Не нравится мне все это, — сквозь зубы процедил Ковалев, растирая побелевшие от напряжения пальцы.

— И мне.

— Смотрите, смотрите! — вдруг донесся до них голос Пелисье.

Дионы же все стояли столь неподвижно, что могли бы подрабатывать на полставки в музее восковых фигур мадам Тюссо.

Посмотреть в самом деле было на что. В огромной световой колонне появилось какое-то упругое, спиральное, темное пульсирование и вдруг обозначились контуры гигантской фигуры. Колян Ковалев видел огромные рекламные голограммы в Лас-Вегасе, Женя Афанасьев не видел ничего подобного, так как в Лас-Вегасе никогда не был… но, конечно, ЭТО была не голограмма. Фигура была около десяти метров высотой, а ее ступни, опиравшиеся на Сферу, отстояли от земли примерно на два метра. Вся световая колонна вздрогнула, по ней прошла ярко-алая волна, и фигура на Сфере облеклась плотью.

— Это еще что за… девочка на шаре? — пробормотал Афанасьев.

— Тогда уж мальчик.

Вопль отчаяния прорезал тишину. Кричавший Добродеев упал на землю и принялся молотить ее кулаками. Женя Афанасьев отупело смотрел на фигуру в столбе света и не верил своим глазам. Перед ним — то ли в самом деле «подросший», то ли увеличенный невиданным оптическим ухищрением — в круге огненных лепестков стоял… рыжий репортер. Только сейчас на нем не было очков, лицо казалось белым, словно обсыпанным мукой. А на плече… а на плече сидел ворон. Да, и конечно… вместо полутора метров с кепкой он был десятиметрового роста.

— Вот он куда делся, — на автопилоте выговорил Афанасьев. — И как он туда попал? И чего так орет Добродеев?

— Да очень просто, — повернулся к нему бледный Пелисье, — проще некуда. Ты, наверное, тоже разволнуешься, когда в самый неожиданный момент появляется твой босс…

Первым опомнился Вотан Борович. Он воздел руки к громадной фигуре и провещал каркающим голосом:

— Эй, Лориер! Ты не устрашишь нас картиной своего мнимого величия!

— А что мне вас устрашать, ребята? — прозвучал в ушах всех негромкий, ясный голос, и рыжий великан за мгновение принял нормальные размеры. Но со светящейся Сферы и не подумал сходить. — Вы и сами кого угодно устрашите. Хе-хе. Особенно Эллер, своей кувалдой привыкший швыряться во встречного и поперечного, а кого кувалдой не достанет — так козлом потравит.

— Лориер, что ты тут делаешь? — спросил Вотан, который единственный из дионов обрел дар речи.

— Да ничего особенного, — сказал тот. — Просто вступаю в новые права. Правда, вы не совсем точно все сделали, но ничего — и так сгодится. Хе-хе-хе.

— Та-ак! — свирепо воскликнул Эллер. — Значит, все-таки наш черт — засланный? Ах ты, скотина! Добродеев!!! Да я ж тебя!..

Что именно хотел сделать рыжебородый дион с несчастным Добродеевым, который и без того катался по траве, осталось неизвестным. Потому что Эллер столкнулся с Альдаиром, тоже рванувшимся к Добродееву разделаться с ним. Оба здоровяка с Аль Дионны схватили несчастного кандидата сатанинских наук и представителя концерна «Vade Retro, Satanas & Со» и стали трясти его так, что из губ Добродеева вылетали звуки, похожие то на насморочный клекот засорившейся раковины, то на визг о-о-очень недорезанного поросенка!..

— Зря мытарите его, — сообщил Лориер. — Он ничего не знал. Он честно вам помогал. Я узнал о вашем прибытии на Землю и нарочно так подстроил, чтоб он… хе-хе… стырил у меня сакральный текст с «отмычками», как метко поименовал это гражданин Васягин. Добродеев искренне мечтает о смене власти, как это говорится у них, у людей. — Он кивнул в сторону Васягина, Пелисье, Ковалева и Афанасьева, кучковавшихся отдельно от дионов и страдальца Добродеева.

— Тогда ответь нам, о Отец Лжи, откуда ты взялся здесь и какими тропами преследовал нас? — без признаков уныния осведомился Вотан.

Лориер почесал под клювом у ворона и спрыгнул со Сферы на землю. Он и сейчас выглядел как незадачливый рыжий репортер, прихрамывал даже и открывал в улыбке щербатый рот, но теперь ни у кого не возникало желания хватать его за руки.

— Все очень просто, Вотан, — сказал он. — Когда много тысяч лет назад вы оставили меня здесь, лишив почти всего могущества, я подумал, что рано или поздно вы вернетесь. Не вы, так ваши потомки. И я готовился. Я пропускал мудрость мира через себя, как песок сквозь пальцы. Когда вы вернулись, я четко знал, КАК можно вернуть тот мир, которым когда-то правили мы, дионы, как боги. Но я лишен возможности проникать в прошлое — лишен вами же еще пять тысяч лет назад. И я сделал так, чтобы вы исполнили все семь миссий за меня. И вы справились!.. Хе-хе!.. Еще бы вы не справились. — Лориер почесал пальцем бровь и продолжал, обращаясь уже к Афанасьеву: — И не надо так на меня коситься! Да, это я сделал вам последнее китайское предупреждение, чтобы не спешили с Ключами! Так вы ж живы! И разве ж вы меня послушали? Вам ясно указано было, что наилучший срок для вложения Ключей в Сферу — это день осеннего равноденствия! А вы, торопыги!.. Не удивлюсь, если из-за вашей поспешности все получится не так, как я хотел и как вам самим лучше было бы! Ну, что смотрите, что смотрите? Хе-хе-хе… Ах, кино американского пересмотрели, что ли? Сатана обретает власть над миром! Ох, какой кошмар, какой ужас! Я, кстати, тоже года три назад был в ужасе от себя. Посмотрел американский блокбастер «Конец света», в главной роли этот — Шварц, нынешний губернатор Калифорнии. Так меня там таким злодеем изобразили, что я на них в суд хотел подавать. Думаю, что за дела? И рожу мне там размалевали… ой-ой! Там, правда, меня играет такой авантажный америкашка, улыбка в пятьдесят металлокерамических зубов. А у меня, между прочим, второе тысячелетие левого клыка нет, и никакая стоматология не может помочь — все пломбы и протезы тотчас же отторгаются! Форменное безобразие, дорогие мои!

Эллер и Альдаир отпустили Добродеева, и тот повалился на траву.

— Значит, он тут ни при чем? Добродеев… он ни при чем?

— Так нет же! — воскликнул экспансивный Отец Лжи, ероша рыжие волосы. — Он делал то, что делал. У него есть редкое качество для инфернала и уж тем более для человека — он честный. Ну да! А с «отмычками» все очень просто. Мне удалось выцедить из всей человеческой истории атрибуты, символизирующие поступательное развитие человечества. Да, символы!.. — продолжал болтливый дион, на нашей планете более известный под именем Люцифер, или Сатана. — Посох Моисея — символ пересмотра отношения к высшей силе, к богам! Кинжал Цезаря — новое государственное устройство! Символ движения вперед, грубая сила, сметающая все на своем пути, сотни тысяч золотоордынцев на конях — хвост коня хана Батыя… Ну и так далее. Что вы, на уроке истории, что ли? А здесь, на месте приземления первого человека, познавшего мировое пространство, — здесь та скважина, в которую вкладываются один задругам Ключи, открывая этот мир заново. Понимаете? Это очень сложно и очень просто! Ну не дуйтесь, родственнички! Все предопределено! Хе-хе. Это еще моя дочка говорила: все предопределено.

— Простите, уважаемый Лориер, — тихо спросил Женя, — если вы живете тут безвылазно пять тысяч лет, то что же…. вашей дочке Галлене не меньше?

Сатана хитро погрозил Жене пальцем:

— А вы, я смотрю, юноша любознательный… хе-хе. Да нет же! Зачем пять тысяч? У нас, дионов, есть такое понятие, как отложенная беременность. Что называется, оплодотворилась, а рожай, когда захочешь. По желанию. Я сам не знаю, сколько дочке лет. Молодая вроде. Лет с тысячу. А у вас на нее планы, молодой человек? Амурр-рчики, так сказать? Это хорошо! Из брака человека и диона всегда вылуплялись такие ор-р-р-ригинальные дитятки. Взять того же Геракла. Правда, он нехороший был, зверюшек убивал вроде немейского льва и гидры. Ему сейчас «зеленые» за такие дела голову намылили бы!.. Но мы отвлеклись. Ну что, дорогие мои?! — воскликнул Лориер, широко расставляя руки, как будто желая обнять всех присутствующих. Хочу вас поздравить! Мы живем в новом мире! Вы еще этого не чувствуете, но скоро почувствуете. А мне пора. Недосуг. Дел много. У меня теперь вообще много дел будет. Да и вам скучать не придется. Ну, коли буду нужен, свяжетесь со мной через Добродеева. Кстати, будем считать, что он защитил степень доктора сатанинских наук. Ну, всем пока. Вам, месье Пелисье, персональное адью!! Хе-хе-с!..

И Лориер, просияв, вспрыгнул на Сферу и растаял в световом столбе. Тотчас же свет угас, а лепестки огромного цветка стали сжиматься, растворяясь в ночном воздухе. Стемнело. Афанасьев машинально наклонился, чтобы подобрать с земли Ключи.

Но на земле ничего не было. Семь Ключей Всевластия исчезли.

Первой заговорила Галлена.

— А папа мил, — сухо сказала она. — В такой вежливой форме пояснил нам, что мы — идиоты и делали то, что он нам заочно велел. Правда, несколько разочаровали его по срокам. Приперлись на это место раньше, чем надо, о чем он давал понять Афанасьеву и Коле Ковалеву.

Пелисье крутил головой.

— И что ж, собственно, изменилось? — осведомился он.

— Непонятно.

— Не вызывает у меня доверия ваш родственник, — обратился к дионам Колян Ковалев. — И твой босс! — Он ткнул пальцем в Добродеева. — Уж больно он бойко говорит. Что называется, Люцифер и Юрий Гагарин — почувствуйте разницу!

— Не чувствую я в себе новой силы, — разочарованно вымолвил тут Вотан Борович, — верно, в самом деле Лориер похитил всю силу, данную нам в Ключах.

— Деррржи вора! — рявкнул стоявший на четвереньках Поджо, доевший взятый с собой в дорогу окорок и перешедший уже на подножный корм, не хуже отсутствующего козла Тангриснира.

Афанасьев глянул на часы и вдруг глухо пробормотал:

— Опять лориеровские штучки! Часы показывают половину четвертого утра. Мы сюда приехали вечером, прошло… ну, полчаса, и сейчас никак не может быть половина четвертого. Впрочем, — добавил он уже со вздохом, — сейчас может быть все что угодно.

— Тут в трех километрах трасса, — заявила Галлена. — Предлагаю дойти до нее пешком, а там поймать машину. О Перемещениях и речи не идет!.. — прикрикнула она, увидев, что Добродеев, несколько пришедший в себя после всех встрясок, открывает было рот. — Я себя чувствую как выжатый лимон. Ни на что не способна. Это, верно, снова фокусы моего почтенного родителя.

Предложение Галлены было принято. Дионы, люди и зеленовато-бледный инфернал пошли по направлению к трассе, где можно было поймать попутку и доехать до города. Афанасьев шел и думал, что за истекшие с момента прибытия на Землю два с лишком месяца дионы сильно переменились. Куда подевалась самоуверенность?.. Куда улетучились бравада и склонность показывать свою силу по поводу и без повода?.. «Не все так просто, уважаемые кандидаты в боги, — подумал Женя и посмотрел на идущего рядом Альдаира. — Не так ли?» Альдаир ничего не ответил. Или же он просто не МОГ прочитать мыслей Афанасьева так, как раньше.

«Поистрепались», — добавил про себя журналист.

Наконец показалось шоссе. Галлена первой выскочила на обочину и огляделась по сторонам.

— Саратов в той стороне, — отозвался Афанасьев, указывая пальцем. — Значит, машины с той стороны ловить будем.

Уже светало. Ночь, которой никто так и не заметил, таяла. Нарождалось молодое утро. Афанасьев снова взглянул на часы. Двадцать минут пятого. Однако даже такое раннее время не могло объяснить одной странности. А именно: за те несколько минут, что они стояли на проезжей части, мимо них не проехало НИ ОДНОЙ машины.

— Так, — сказал Пелисье, — ни за что не поверю, что нас откинуло в дальнее прошлое, когда еще не было машин.

— Запросто.

Афанасьев наклонился и, мазнув рукой прохладный асфальт, буркнул:

— Только не надо. Бывал я в глубоком прошлом. Нет там таких асфальтовых дорог. И указателей с дорожными знаками тоже нет. Ничего и не изменилось.

— Кроме того, что ни одной машины мимо не проехало, — проговорил Альдаир мрачно.

— Может, рано еще… — предположил Эллер.

— Да какая разница, рано или поздно! — вмешался Афанасьев. — По шоссе круглосуточное движение, это ж вам не общественный транспорт!

— Кстати… — вдруг подал голос Вотан. — Видит мое око, что в той стороне стоит механический зверь, именуемый грузовиком. Зверь-грузовик сей весьма больших размеров.

— А и правда, — щурясь, согласился Афанасьев. — Грузовик. На обочине. Интересно. Пойдем взглянем.

— Пойдем, — не особенно оптимистично отозвались остальные.

Дионы тяжело переживали поражение. Наверное, это усугублялось неопределенностью того, в чем, собственно, заключалось это поражение. В чем они проиграли? Как это отразилось на окружающем их мире?..

В этом пораженческом настроении они и подошли к «КамАЗу», брошенному на обочине дороги. Мотор слабо фырчал. Дверь кабины была распахнута. В ней никого не было. Горела одна фара. Вторая была разбита, тут же рядом валялось и то, чем, скорее всего, эту фару и разбили. Монтировка.

— А где водитель? — Афанасьев заглянул в кабину:

— Он, наверное, где-то здесь. Ключи в зажигании, двигатель работает, дверь нараспашку. Может, по своим делам выбежал? Тогда где его напарник? Ведь они попарно ездят. Водии-и-ила!! — позвал он во всю силу своих легких.

— Сам виноват, — сказал Альдаир. — Нам нужна эта машина. Садимся и едем. Кто умеет ею управлять?

— Я сяду, — произнес Пелисье. — В свое время мне довелось проехаться в знаменитом авторалли Париж-Дакар. Не участником, конечно. Один знакомый пилот в классе грузовиков дал порулить. Ну и придурок этот водитель!.. — вырвалось у Пелисье. — Тут под сиденьем канистра с солярой стоит, двадцатилитровая, а на крышке валяется недокуренная сигарета. Так и сгореть можно.

— По всему видно, что водитель и его напарник просто-напросто бежали из кабины, — тихо констатировал Афанасьев.

Вся компания загрузилась в машину и отправилась в сторону Саратова. Велико было их удивление, когда там и сям стали попадаться другие брошенные автомобили — легковые, грузовые, даже один рейсовый междугородный автобус. Людей нигде не было. Впрочем, нет: один раз на повороте им удалось застать какого-то типа, по-воровски кравшегося по обочине. Как будто боялся, что его застигнут врасплох и поймают. И это на пустынном предутреннем шоссе-то!..

При приближении грузовика он обернулся, увидел свет единственной фары и с дикими воплями бросился бежать, потом покатился под откос и скрылся в придорожных кустах. Кто-то из путешественников еще успел заметить, как сверкнули из зелени дико выкаченные глаза, и «КамАЗ» пролетел мимо.

— Ты видел выражение его лица, когда он убегал от нашего грузовика? — спросил сидящий за рулем Пелисье у своего соседа, Афанасьева.

— Да уж. Наверное, приблизительно с той же миной убегал сэр Чарльз Баскервиль, когда за его спиной появилось черное исчадие ада, чудовище со светящимися глазами и огненной пастью, — заметил Женя. — Собака Баскервилей.

— Вот именно… чудовище.

Оба переглянулись. Сумасшедшая мысль, смутная догадка начала угрюмо вызревать в их мозгах. Неужели?.. Неужели?!

По мере того как грузовик приближался к городу, брошенных машин оказывалось все больше. На крыше салона изуродованной «копейки» плясало несколько молодых людей, издававших радостные воинственные вопли. Когда «КамАЗ» проезжал мимо, их как ветром сдуло: они бросились в лесополосу и скрылись из виду.

— Опять, — уронил Афанасьев. — Так… кажется, я знаю, какую шутку сыграл с нами любезный господин Лориер, он же Люцифер.

Розовое, подрумяненное утро вкатилось в Саратов. Одновременно с утром в город вкатился грузовик, ведомый угрюмым Пелисье. Странные звуки наполняли просыпающиеся городские кварталы…

— У меня в Саратове есть один знакомый, прекрасный человек, интеллигент. Если он не сумеет ответить на мой вопрос, то нам уже никто не ответит, — сказал Женя Афанасьев.

— Надеюсь, он не такой прекрасный человек и интеллигент, как вон те двое? — спросил Пелисье и кивнул на двух собачников, которые, верно, вышли в придорожный парк выгуливать своих четвероногих питомцев.

Собачники были одеты в стариковские брючки и синенькие рубашки, в очках и шляпах. Однако эти мирные характеристики вчистую перекрывались той позой, в которой находились оба дедули: они стояли на четвереньках друг против друга и рычали, оскалив не бог весть какие зубы. Их псы вели себя гораздо культурнее и миролюбивее хозяев и смотрели на тех, кажется, с недоумением. Дескать, что вытворяете, хозяева-баре?

— А тот? — раздался голос Альдаира, и все увидели, что близ троллейбуса, уронившего «рога», стоит ремонтник и колотит монтировкой по фаре единицы общественного транспорта. При этом из его широкой груди вырывается какой-то воинственный рев, из которого только при большом желании можно было вычленить кое-какие слова. Альдаир, заметивший победителя троллейбусов первым, проговорил:

— Кажется, я понял, что он говорит. Он кричит, что ему удалось… ВЫКОЛОТЬ ГЛАЗ ЧУДОВИЩУ. Неведомому рогатому чудовищу с железными боками.

— Черрт!.. — простонал Женя. — Вот этого я и боялся. Не надо ни к кому ехать. Все ясно. Останови машину.

Пелисье послушно тормознул. Афанасьев вышел из кабины и предложил своим спутникам из числа тех, что не уместились в кабину, вылезать из фуры. Последним появился Вотан Борович. Он мрачно скрестил руки на груди. Потом разлепил губы и изрек:

— Я чувствую запахи молодости. Тут пахнет так, как бывало, когда я еще был молод. Мир тоже помолодел.

Васягин огляделся по сторонам и сказал:

— Да ничего не изменилось. Ничего не помолодело. Мне приходилось бывать в Саратове в командировке. По обмену опытом с саратовской милицией. Так ничего тут не изменилось. Там Театральная площадь, там — областное правительство. Вон, видите, стоит памятник Ленину, а там, за площадью, за сквером, — театр имени этого… как его… Чернышевского. И запахи точно такие же. Какие тут могут быть ароматы? Там неподалеку местный Вечный огонь коптит.

— Ты не понял…

— А что я не понял? Если ты о тех двух типах, что лают друг на друга, то они, наверное, с утра похмелились, да так, что опомниться не могут. В трезвяк их, и дело с концом, а того детину, что троллейбус ломал, — за порчу имущества и хулиганство…

— Ничего-то ты не понял, человек, — прервал его Вотан Борович. — Эти люди… они стали такими, как пять или шесть тысяч лет назад, по вашему счету.

— Н-недопонял…

— А что тут недопонимать? — осведомился Афанасьев. — Нет, я все-таки дойду до своего друга. Еще раз проверю. Если подтвердится, то… В общем, кто со мной.

— Я, — вызвался Пелисье.

— Идем. Вы пока подождите здесь. Я… это… через пять минут. Он в том доме живет. Что носом клюете? Ну? Подъем! С добрым утром!

Афанасьев отсутствовал не пять, а все десять или даже пятнадцать минут. Вернулся он с таким веселым лицом, что все подумали: тревоги беспочвенны, все в порядке! Еще веселее был Пелисье. Он ухмылялся и время от времени тыкал пальцем в свои заплетающиеся ноги, при этом испуская булькающий смех.

Оба были пьяны. Оставалось только понять, как у них хватило времени и, главное, желания налакаться столь основательно.

— В-весело живем, братва! — воскликнул Женя, а Пелисье навернулся через бордюр и растянулся на травяном газоне. — Теперь даже Вася Васягин станет светочем познания!!!

Васягин выкатил грудь. Ему явно польстили слова Афанасьева, хотя смысл, в них вложенный, был прямо противоположен тому, что извлек из них сам сержант.

— В общем, приходим мы в гости. Антон Анатольевич — интеллигент, к которому мы, собственно, и шли, — был дома. Ох, лучше бы он вышел за хлебом!.. Впрочем, какой там хлеб. Ы-ым-мм!.. Я как на него посмотрел, так мне сразу и дурно стало. В общем, всяким я его видал, но чтобы таким!..

— А меня еще отправили в психушку, — обиженно сказал Пелисье заплетающимся языком, — а этот Антон Анатольевич оказался сущим дикарем. Когда мы пришли, он охотился на ревущий пылесос!.. Ох, что там было!.. Еле сбежали. Дикарь, полный дикарь! Хорошо, у него в прихожей стояла литровая бутылка… О-ох!!

И Пелисье сел на землю и заплакал, а потом принялся смеяться и икать вперемежку. Это была форменная истерика.

— Теперь мне понятно, что сделали мы… с помощью этих Ключей, — пробормотал Женя. — Недаром Лориер намекал… Он… он говори-и-ил!.. Молодой мир… обретение Всевластия…

— Но что? Что?

— А очень… очень просто! Не знаю, как это произошло, но все человечество сейчас отброшено в своем развитии на тысячелетия назад! И-ык!.. Понятно, почему были брошены машины на шоссе. Потому что люди, те, что ими управляли… вдруг обнаруживали себя в утробе какого-то диковинного страшилища — автомобиля! У людей — пещерные представления о жизни! Тот ремонтник, что колотил монтировкой по троллейбусу и выбил фару, — он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО думал, что перед ним огромное железное рогатое чудище! В-вот… вот так!!

Все молчали. Потом заговорил Вотан:

— Ты верно сказал, человек. Я чувствую то же. Во времена моей молодости люди были такими, какими они стали сейчас.

— Пять, шесть, семь, а то и десять тысяч лет назад! — простонал Афанасьев, а сидящий за его спиной на газоне Пелисье растянулся на траве во весь рост и стал ожесточенно колотить ногой по бордюру. — Никого, ничего!.. Был такой ученый Вернадский, у него — учение о ноосфере, о том, что вся культура и все знания, накопленные человечеством, отражены в природе, записаны в ней, как файлы записываются в компьютер и сохраняются на жестком диске! А мы… видно, Вернадский прав, а мы — мы стерли всю эту информацию. Теперь нет ни Пушкина, ни Эйнштейна, ни Христа, ни Цезаря, ни Толстого, ни Гомера, ни Горация… даже Акунина с Марининой и «телепрачкой» Андрюшей Малаховым… и тех нет! Никто не помнит, никто ничего не…

— Погоди, — сказал Колян Ковалев. — Ты говоришь, что… что люди теперь такие же тупые, как несколько тысяч лет назад?

— Да не тупые! Не тупые! Просто… просто у них представление о мире, какое было у человека много, много тысячелетий назад!!! Понимаешь? В их мозгу теперь не уложится, скажем, что такое телевизор или сотовый… для тебя специально, Колян, объясняю! Помнишь, как в Древнем Египте воспринимали твой CD-плеер? Так там еще культура высокая! А здесь, в европейской части России, пять тысяч лет назад жили дикие и неотесанные троглодиты, мало чем отличающиеся от обезьян. И теперь они здесь… везде… повсюду!

— А мы? — тихо спросил Колян. — Мы, значит, уцелели. Как-то… спаслись от этого… стирания информации?

— Ну да, — подтвердил Афанасьев.

Пелисье завопил с газона отчаянным голосом:

— А дядя полетел в Париж. Дядя Толя — он полетел в Париж! Понимаешь, в Париж? На самолете! У него там… какие-то дела, что ли!

— И что?

— А ты не понимаешь?

— Погоди… Ах ты, черррт! Значит, пилот и весь экипаж самолета… внезапно разучатся управлять и даже не поймут, где они находятся… перепугаются, и тогда… И по всему миру…

Воцарилась тишина. Откуда-то долетали дикие вопли, грохот разбиваемого стекла, а потом зазвенел боевой клич, от которого кровь застыла в жилах.

Афанасьев окинул взглядом дионов, так и не ставших богами; инфернала Добродеева, цвета зеленого газона, в поту и ужасе; Пелисье, Ковалева и Васягина. И изрек:

— Как бы не пришлось, чтоб разгрести все то, что мы наворочали… как бы не пришлось добывать ЕЩЕ семь «отмычек» Всевластия… или сколько там?

Никто не ответил.

— Пойду-ка я в какой-нибудь ларек круглосуточный забреду, — предложил Женя. — Денег у меня хотя и нет, но сильно сомневаюсь, что там их с меня кто-то потребует…

— Я с тобой, — сказали в один голос Пелисье, Васягин, Ковалев, Эллер и Добродеев, а потом, после короткой паузы, присоединились и остальные…