Семь минут до весны

Глава 1

Огонь и вправду оказался честной стихией.

Ненависть не вернулась, но и пустота, выжженная пламенем, не исчезла. Ийлэ ощущала ее дырой в груди, которую никто больше не видел. Эта дыра не мешала, нет, и порой Ийлэ вовсе забывала о ее существовании, но она… была.

Меж тем потянулись зимние дни.

Они походили друг на друга.

Вернулась кухарка, а с нею конюх и две женщины в черных вдовьих платках. Они скользили по дому призраками, оставляя после себя запах горя и камфоры. Ийлэ сторонилась людей.

А люди сторонились Ийлэ.

Она словно не существовала для них. И пускай, главное, что дом больше не мерз.

Камины.

И завтраки в гостиной, поскольку столовая слишком велика для троих. Нат и Нани, с которой он возится, будто бы с куклой. Райдо.

Ийлэ.

Игра в семью? Почему бы и нет.

В этой игре есть место книгам и клавесину. Руки Ийлэ неуклюжи, и игра получается неровной, но никто не обращает внимания.

Обеды.

Прогулки по двору.

Ужины… и долгие вечера.

— Расскажи, — Райдо устраивается на полу, рядом с Нани, которая подобному соседству лишь рада. Она моментально выпускает из рук погремушку и, пыхтя, вздыхая от натуги, пытается развернуться. Руки ее вязнут в толстой шкуре, но Нани упряма.

— О чем?

— Не знаю… о чем-нибудь. О городе…

Для него истории Ийлэ — сказка, и кажется, она сама начинает воспринимать их именно так. Легче становится.

На сказку нельзя затаить обиду.

Или злость.

Ей нельзя отомстить… и проклинать за обман бессмысленно, потому что сказка — это вымысел. И Ийлэ ложится на живот, руки спускает до самого пола, гладкого, вылизанного солнцем добела, дотепла.

— О городе… давным-давно…

Райдо фыркает, и Нани заходится смехом, до того ей радостно.

— Давным-давно, еще до войны… — и улыбка уходит из глаз Райдо. Жаль. Ей нравится смотреть, как он улыбается, пусть бы и радость эта иррациональна, но Ийлэ может себе позволить иррациональность. — В этом городе устраивали ярмарку. Ежегодную.

— Благотворительную?

— Конечно… мы собирали деньги для помощи сиротам… или старикам… или вдовам… мало ли… тогда, давным-давно, в мире всегда находились люди, которым нужна была помощь.

— Они и сейчас остались.

Ийлэ поморщилась: возможно и остались, но нельзя путать сказку с реальностью, от этого будет больно. А она больше не хочет боли…

— Мне ярмарки нравились, — Ийлэ проводит пальцем по доске, которая гладкая, но все равно неровная, и ей странно, что одно возможно сочетать с другим. — Я рисовала… тогда у меня получались милые акварели… розы в букете… и нарциссы тоже… а вот с гиацинтами не ладилось. Нет, все было очень точно, но выходили они какими-то ненастоящими, понимаешь? Безжизненными. А розы покупали хорошо… папа делал шкатулки, то есть, не совсем шкатулки, заготовки из дерева, крохотные, такие, которые на два кольца… и замочек с секретом… а мама украшала их раковинами и кусочками перламутра… всегда дюжину для ярмарки…

— А моя букеты из перьев делает, — признался Райдо. — Красивые.

И это тоже было неправильно. Нет, не то, что матушка его делает букеты из перьев, но сам факт, что у него где-то там, далеко, имеется мать. И что она участвует в ярмарках… и что сами эти ярмарки существуют с их кукольным театром, лавочниками и коробейниками, палатками, в которых можно увидеть какое-нибудь чудо, непременно рукотворное, но от того не менее волшебное…

— Мамины шкатулки всегда пользовались успехом, особенно, когда кто-то собирался сделать предложение… их продавали с аукциона, и все в городе знали, для кого… то есть, кто будет играть свадьбу и… и наверное, это ерунда?

— Наверное.

Райдо легко соглашаться.

Он рядом, на полу, перевернул Нани на спину и щекочет, а та дрыгает ногами, пыхтит, не то от возмущения, не то от восторга.

Весело.

Хорошо бы, чтобы ей всегда было весело…

— А в этом году ярмарка будет? — поинтересовался Райдо, позволяя Нани перевернуться-таки на живот.

— Не знаю. Наверное. Почему нет?

— Действительно, — он произнес это странно. — Почему нет?

…потому, что война закончена.

…и еще потому, что город ожил, ему тоже надо затянуть раны, притвориться, будто бы и не было ничего…

…потому что последний месяц зимы на излете, и пора ставить земляничный столб…

— Каждый год, за неделю до начала ярмарки, выбирают королеву… — Ийлэ гладила доску и жмурилась: солнце яркое, близкое такое. — На площади ставят зеленую палатку, а в ней — ящик. Он заперт на три замка и опечатан. В этот ящик каждый горожанин может бросить бумажку с именем девушки, которая достойна надеть корону…

— И ты…

— Нет, — Ийлэ покачала головой. — Меня выбирали, но…

— Но?

— Отец запретил.

— Почему?

— Понятия не имею… но это было странно… Райдо…

— Да? — он повернулся к ней, уставился… глаза-зеркала с темными зернами зрачков.

— Ничего, но… у тебя случалось, что вот ты живешь-живешь… все кажется таким обыкновенным, привычным… а потом оглядываешься и понимаешь, что ты многого не видел. Не замечал. Почему так?

— Не знаю.

— Он ведь никогда и ничего не запрещал просто так… он был хорошим…

— Верю.

— Очень хорошим… замечательным… и меня любил… и маму… а этот случай… ерунда же… титул этот… королева весны… зачем выбирать королеву, если весна почти закончилась? Но обычай… обычаи порой напрочь лишены смысла. А кроме титула положен венок из полевых цветов… его красивым плетут, но все одно это лишь венок. Из полевых цветов. И мантия шелковая… зеленого цвета… — Ийлэ вздохнула, вспоминая, как примеряла ее.

Не новая, не сказать, чтобы красивая, но такая желанная…

Мантию подшивали.

И обновляли.

И матушка подкалывала ее булавками, ворча, что Ийлэ могла бы подрасти еще немного, тогда бы и шить не пришлось.

— Он вошел и увидел меня в этой мантии… и побледнел даже… сорвал ее… бросил… он никогда не позволял себе вот так… и на маму накричал… она пыталась сказать, что эта мантия ничего не значит, что это все — не взаправду… а он…

Ийлэ замолчала, пытаясь понять, почему вспомнила именно этот эпизод.

— Он сказал, что я и в шутку не должна примерять на себя корону.

Райдо, нестарый ты пень!

Несказанно рад получить от тебя письмецо. Новости, как выражается моя дорогая супружница, преудивительные и прерадостные. Я охренительно счастливвый узнать, что ты не только не помер, но и не собираешься. Что до остального, то готов оказать тебе всяческое вспомоществление.

Читал твое письмецо и чухался, что лишайный. А сам знаешь, небось, что шкура моя и задница, которая чует неприятности, никогда не ошибались. Снова ты прав, дорогой командир, в том, что на этакое сокровище желающих найдется, и потому беречь его надобно. За сим шлю тебе людишек из тех, о ком имею надежное ручательство.

А по весне, глядишь, и сам наведаюсь, погостюю недельку-другую.

Твой старый товарищ.

P.S. На свадьбу-то позовешь, извращенец несчастный?

Сложив письмо, Райдо сунул его в нагрудный карман.

Люди.

Нет, людей среди них не было, разве что наполовину, а у старшего — не больше четверти чужой крови, и то, эта четверть скорее ощущается, нежели видна.

Высокий, едва ли не с Райдо ростом. Коренастый.

Недружелюбный.

Он озирается настороженно, словно ожидает подвоха и от Райдо, и от самого этого места, в котором ему придется остаться до весны, а то и дольше.

— Райдо, — Райдо протянул руку, и ноздри старшины дрогнули.

Чует болезнь?

Что им рассказали? Вряд ли многое и… и не хочется пускать чужаков на свою территорию, но и нельзя допустить, чтобы усадьба и дальше оставалась без защиты.

— Гарм, — ответили Райдо и руку пожали.

Крепко.

Ладонь сухая. Мизинца не хватает. И на шее Гарма характерный рубец виднеется, который он старается прикрыть, платочек вон повязал желтенький веселенький.

— Нам сказали, что есть работа, — Гарм говорил медленно, неторопливо, каждое слово пережевывая массивными челюстями.

— Есть, — согласился Райдо.

— До весны?

— Пока да… а там посмотрим. Идти некуда?

Гарм пожал плечами.

Значит, и вправду некуда.

Пенсия? Или просто увольнение? Война окончена, и в армии отпала надобность, во всяком случае, в той, в прежней, куда брали всех. Кто останется?

Тот, за кем стоит род.

Или тот, кто удобен. А этот, сразу видно, своенравный. И наверняка, многим успел дорогу перейти. С ним и десяток.

Идти им и вправду некуда, они не умеют жить вне системы. Но так даже лучше.

— Задача простая. Охранять поместье и всех, кто в нем живет, — Райдо повернулся к дому.

Альва наверняка следит.

И не обрадуется.

Поймет, конечно, что охрана нужна, но все одно не обрадуется. Сбежит на чердак? Или сразу в башню? После того вечера она стала еще более тихой, задумчивой, чем прежде. Не женщина — тень бессловесная.

Гарм молча ждал продолжения.

— Поселитесь в доме. Сами выберете, где именно, места здесь хватает. Сегодня обустраивайтесь, а завтра… завтра съездим в город. Надо проведать старых… знакомых. И еще. Альва моя. Надеюсь, недопонимания не будет?

— Не будет.

— И твои люди…

— Будут вести себя правильно.

— Хорошо…

Ийлэ и вправду спряталась на чердаке, естественно, утащила за собой корзину.

— Не бойся, — Райдо сел рядом, оперся на теплую трубу. — Нам нужна защита, ты же понимаешь.

— Да.

— И за них поручился мой приятель… совершенно безголовая личность, но параноик. Ему всюду мерещатся заговоры, поэтому каждого знакомого он проверяет… и этих вот проверил… если сказал, что надежны, значит, так тому и быть.

— Да.

— Не веришь?

Отвернулась.

Не верит. Точнее думает, что надежны они исключительно для Райдо.

— Тебе будет неприятно видеть их?

— Да, — хотя бы не лжет.

— Потому что они…

— Да.

— Но и я, и Нат — тоже не люди… и не альвы.

— Я знаю. Я… к вам привыкла, — она все-таки подняла взгляд. — Мне опять страшно. Почему, Райдо? Я точно знаю, что ты не допустишь, чтобы со мной… чтобы меня…

— Обидели.

— Да… я ведь нужна тебе.

— Ты сама не представляешь, насколько нужна, — Райдо убрал темную прядку. Волосы у нее отрастали и быстро, темные, гладкие, пахнущие все тем же предзимним лесом, который полусонный, далекий и сказочный. И запах этот дурманил.

Наверное, он похож на безумца.

А может, действительно безумен? В конце концов, почему и нет? Ведь если миру позволено было сойти с ума, то и с Райдо станется.

— Я… я все равно боюсь, — она не отодвинулась, но напротив, оперлась о его плечо. — Я представлю, как выйду, а там… они… кто-то… и не могу.

— Они к тебе не приблизятся, обещаю. Это просто охрана. Защита…

Не для нее.

Она замолчала, просто сидела, положив руку на край корзины, разглядывая лицо спящей малышки.

На-ни…

— Мне все равно придется выйти, да?

— Да, — согласился Райдо.

— Сегодня?

— Хорошо бы.

— А… а если завтра? Я свыкнусь… мне нужно немного времени… сегодня я здесь побуду…

— Здесь холодно.

— Ты не позволишь остаться?

— Не позволю. Страх… это нормально… мы с ним справимся.

— Мы? — удивление у нее яркое, незамутненное.

— Конечно, мы… ты и я… сейчас дашь мне руку. Ведь дашь?

Протянула узкую ледяную ладонь.

— Вот так… видишь, ты уже здесь замерзла и не надо спорить, — Райдо подул на белые пальцы.

…а пальцы пахли…

…нет, не лесом, разве что самую малость, скорее водой. Хрустальный аромат родника, что пробился сквозь камень… и еще озера, из тех, что открываются на болотах, синие, бездонные… солнцем немного, прогревшим воду.

— Мы встанем… — он поднялся и потянул Ийлэ за собой. И та подчинилась. — И пойдем… вот так… корзину мне дай. Вообще надо сообразить что-то… не дело это — ребенка в корзине таскать.

— Почему?

— Потому что, — Райдо и сам не знал, почему именно, но, в конце концов, у него какой-никакой опыт в общении с младенцами имелся.

У него племянники.

И братца младшего он помнит…

…и вообще, он точно знает, что младенцев в корзинах носить не принято, тем более, что этот конкретный младенец растет, и скоро корзина станет слишком мала для него.

— Мы завтра в город съездим…

— Мы? — она остановилась и руку почти убрала.

— Мы, — подтвердил Райдо. — Ты и я. Ната возьмем, а то он скоро сбежит. Молчит, зараза такая, но я же вижу, что о девчонке своей беспокоится. Охрану возьмем…

— Зачем?

— Охрану?

— В город ехать.

— О! — Райдо не отказал себе в удовольствии поцеловать ладошку альвы. — Ты не представляешь себе, сколько всего нам в городе нужно…

Нахмурилась.

— Во-первых, одежда… посмотри на себя! Ты похожа… вот не знаю, на кого ты похожа…

— На альву.

— Нет, на альву, конечно, тоже, но на бродячую альву…

— А я и есть бродячая.

Райдо хмыкнул: вот упрямое создание, но лучше пусть спорит, чем боится.

— Ты домашняя альва, — мягко возразил он. — Моя. И я ведь обещал, что буду заботиться о тебе. Обещал?

Кивнула.

— Вот. Завтра и начнем. Купим тебе нормальной одежды… и не только одежды. Тебе ведь гребень для волос нужен. Шампунь. Мыло… не спорь, я точно знаю, что женщины кучу всякой ерунды используют… моей матушке это добро ящиками доставляют…

— Я не…

— К счастью, да, ты не моя матушка, — Райдо прижал к губам альвы палец. — Но тебе ведь тоже надо… Ийлэ, я хочу, чтобы тебе здесь было уютно. Не на чердаке, в доме. Ты, конечно, упрямая, как ослица…

— Я не…

— Упрямая, — он вновь прижал палец. — Но не ослица, согласен. Во-вторых, не ты одна в доме живешь. Нат вон растет… дорастает, точнее, рубашки уже трещат… и мне бы кое-чего глянуть надобно… в-третьих, Броннуин…

— Нани.

— …тоже требуется много чего… пеленки-распашонки… соска… игрушки какие-нибудь… и колыбелька… и вообще я в этом не очень-то разбираюсь, поэтому сама посмотришь.

— Мне не будут там рады.

— А мне плевать на их радость, — Райдо провел пальцем по щеке.

Не отстранилась.

Не заметила даже прикосновения, а если и заметила, то, верно, не сочла его неприятным…

— По городу прогуляемся. На почту заглянем, повесим объявление, что прислуга нужна, а то этакими темпами дом к весне так грязью зарастет, что не отмоем.

— Сюда не захотят идти…

— Захотят, Ийлэ.

— Ты не понимаешь…

— Я понимаю, — он поставил корзину на пол и сам присел, заглянул в зеленющие, неправдоподобно яркие глаза. — Я понимаю, что дом этот считают едва ли не проклятым. И что вас ненавидели, не именно вас, но альвов… я понимаю, что ненавидят и нас, просто на всякий случай… войну начали мы, а пострадали люди. Но еще я понимаю, что война окончена. Нет, послушай, пожалуйста… я это сказал не к тому, что многие проникнутся идеями мира и любви к ближнему. Не проникнутся, я не настолько наивен. Но людям нужна работа… а я готов ее дать…

Молчит.

Не верит?

Почему-то обидно оттого, что она все еще не верит. И конечно, Райдо понимает: ей нужно время, бездна времени, чтобы оттаять хоть немного… она уже оттаяла.

И не замирает, когда видит его.

Не следит, за каждым движением, за каждым выдохом, пытаясь уловить момент, когда он занесет руку. А когда заносит, не для удара, но просто забывшись, что она рядом, то не сжимается больше в комок. И наверное, уже этому он должен радоваться.

Радуется.

И этому… и ее рассказам… и тому, что она все-таки доверяет, хоть немного, но доверяет, если говорит о прошлой своей жизни. Вот только радость получается горькой.

Но Райдо с горечью справится.

Справился.

— Опять же, прогуляемся… заглянем к шерифу… вдруг да выяснил он чего интересного.

— Ты… не отступишь?

— Нет, — он взял корзину и руку протянул, сам нашел ладонь ее, все еще холодную и наверняка пахнущую сладко, водой, — идем… к слову, я тебе не говорил, нет? Мне отписались из конторы. Они своего специалиста по сейфам отправили, вот завтра его и заберем…

— Там ничего не осталось.

— Быть может, — Райдо широко улыбнулся. — Но проверить надо же? И вообще, не лишай меня надежды! Я с детства мечтал, что когда-нибудь найду настоящий клад…

— И как?

— Нашел.

Отвернулась. И пожалуй, слишком поспешно отвернулась…

Сбежала снова.

Псы были чужими.

Они держались в стороне, сплоченной стаей, которая следила за Ийлэ.

Ненавидели?

Презирали?

Или знали о ней все-все? Псы не спешили делиться знанием. Смотрели издали…

Райдо представил их по именам, но Ийлэ не запомнила. Она боялась. Страх мешал дышать и думать. Она стояла, оцепенев, не способная пошевелиться, и смотрела на одного… на другого… третьего…

Старшего звали Гарм, и он разглядывал Ийлэ долго, пристально, а потом вдруг резко отвернулся и сгорбился как-то, сделавшись меньше.

— Мы будем охранять вас… леди Ийлэ, — сказал

Ей не нужна такая охрана, но разве Райдо послушает. Вот он, рядом, за руку держит, осторожно, словно рука эта хрупкая невероятно…

Скалится.

Зол.

На Ийлэ? Нет, как только заметил, что она обернулась, успокоился.

— Прости, дорогая, — теплые губы коснулись виска. — Теперь все хорошо… правда?

— Да, леди Ийлэ, — Гарм поклонился. — Прошу меня извинить.

— Конечно.

Она тоже умеет притворяться.

Леди Ийлэ?

Найо Ийлэ… та, из прошлой жизни, в которой столь важны ритуалы приличий. И в ней Ийлэ спрятала правильную маску — отстраненной доброжелательности…

Кажется, ныне эта маска будет уместна.

Главное, не потерять ее. Маска держалась, ее хватило на обед, который тянулся невыносимо долго и проходил в тяжелом молчании. Маска позволяла Ийлэ спрятаться.

Смотреть со стороны.

Нат, в последние дни раздраженный сильнее обычного, на гостя смотрит недовольно, не давая себе труда недовольство скрыть. А гость в свою очередь разглядывает Ната с явным удивлением, которой Ийлэ не понятно.

Гость хмурится.

И удивление сменяется раздражением, причина которого Ийлэ столь же не ясна.

Райдо вот спокоен.

Он рядом, не ест почти ничего, и время от времени морщится, замирает, прислушиваясь к себе же.

Плохо?

Если так, то не скажет до последнего… ему нельзя было обращаться, а он обращался… и прогулка эта по зимнему лесу здоровья не добавила…

— Не хмурься, — Райдо накрыл ее руку. — Подумай лучше, что в городе надо…

В город Ийлэ не хотелось совершенно. Но разве ее желания что-то да значат?

Коляска.

Надо же, сохранилась. Лак поблек, трещинами пошел… и кожа, которой сиденья обиты были, облезла… и пахнет нехорошо.

— Проветрить надо было бы, — Райдо коляску осматривает пристально, и в какой-то момент останавливается, согнувшись, прижав руку к животу. — Проклятье… все нормально, забылся просто… когда тебе хорошо, то быстро забываешься, а оно вот… напомнило.

— Дай, — Ийлэ взяла его за руку, и ладонь раскрыла, провела сложенными щепотью пальцами, вслушиваясь в тело.

Живое.

Сердце бьется ровно. Легкие работают. Кости… мышцы… и тонкими нитями в них прорастает беспокойный разрыв-цветок.

— Да ничего…

— Ничего, — оборвала Ийлэ.

Он почти спит, и надо немного… если сейчас, то немного… и завтра… день ото дня просто поддерживать этот сон.

— Спасибо, — Райдо смотрел сверху вниз.

Шапку не надел.

Он и тогда без шапки уехал. Как не мерзнет-то? У него ведь голова лысая…

— А почему ты… — Ийлэ не без сожаления выпустила руку и коснулась своих, отрастающих, волос. — Не отрастишь?

— Страшный?

— Нет.

— Страшный… ну… как попал в больницу, так и обрили… и потом тоже так легче. Не мне — докторам… надо как-то гной спускать, и вот…

Какой-то неправильный разговор.

Гной. Болезнь.

— Забудь, — говорит Райдо с какой-то неловкой улыбкой. — Нам пора… и ноги укрой, замерзнешь.

Он помог забраться в экипаж, и ноги укутывал толстенной медвежьей шкурой, которую Ийлэ совершенно не помнила, а если так, то шкуру эту Райдо с собой привез…

Нат принес кирпичи, обернутые толстой тканью.

И корзинку с едой.

Шаль. Пару одеял…

— Я за ними присматриваю, — он косится на Гарма, который наблюдает за этими сборами с ухмылкой. — Не бойся. Я не позволю им тебя обидеть.

— Почему?

Он ведь и сам не любит Ийлэ, хотя, пожалуй, уже не желает ее смерти.

— Потому что ты теперь со-родич. Райдо поклялся тебя защищать. И я тоже должен.

Наверное, если поклялся, тогда да…

Со-родич.

Глупость какая. Она ведь альва, а Райдо… Райдо просто хочет жить.

— Воротник подними, — проворчал Нат. — А то продует…

Заснеженный тракт и ветер в лицо. Небо синее, яркое, солнце на нем сияет медной бляхой, и свет его, отраженный алмазной пылью наста, слепит. Ийлэ закрывает глаза.

И открывает.

Глотает холодный воздух, сама себе удивляясь, что вот она, живая, сидит в коляске, едет в город… и вместо страха, того, который мешал думать, испытывает странное предвкушение.

…отец вывозил перед ярмаркой.

…и на саму ярмарку. Собирались с утра, и Ийлэ целую ночь не спала, даже когда выросла. Смешно, тогда она себе казалась неимоверно взрослой, умудренной опытом… на самом деле… на момент последней поездки ей только-только пятнадцать исполнилось.

…а потом ярмарки отменили, наверное, некому стало веселиться. Но лучше не вспоминать плохое, пусть останется там, в прокопченной чаше, где недавно пылало пламя. Если вспоминать, то о хорошем, например, о том, как не спала, ворочалась, гадая, как именно оно будет, хотя и знала — так же, как в прошлом году, и в позапрошлом, и за год до того… все предопределено…

Глухой бой старых часов.

Далекие шаги — прислуга встает рано… и томительное ожидание, когда Ийлэ почти готова вскочить, бежать, как есть, босиком, к маме или отцу… поторопить их…

Но нет, она ведь взрослая уже.

А взрослым дамам надлежит проявить терпение. Терпение — это похвально…

…Ийлэ терпит. И встает ровно в восемь, чтобы позвонить Милли, которая является незамедлительно. Эта часть утреннего ритуала с омовением накануне ярмарки неуловимо изменяется.

— Ты тоже пойдешь? — Ийлэ спрашивает шепотом, хотя нет никакой тайны в том, что прислуга отправится в город.

В доме останется лишь старый дворецкий, слишком серьезный, чтобы участвовать в подобных забавах, так он говорил, но Ийлэ ему не верила. И жалея дворецкого, привозила ему засахаренные орехи или вот глазурованные яблоки… или еще что-нибудь…

…были сборы.

…и завтрак. Ощущение суеты, которая скрыта, поскольку дворецкий строго следит, чтобы распорядок дня не был нарушен, но при все его серьезности он не способен справиться с духом грядущего праздника…

…дорога…

…пара лошадей взбивает копытами белый снег. Мама прячется под зонтиком, вздыхая, что день слишком уж солнечный, а зимнее солнце — опасно для кожи. Впрочем, ее ворчание привычно. А отец вот улыбается, его радость безусловна и заразительна.

Ийлэ улыбается в ответ и вновь забывает о сдержанности.

Сегодня можно. Ярмарка — это ведь хороший повод ненадолго отступить от правил…

Город начался с дыма. Запах его, по-осеннему пряный, Ийлэ ощутила задолго до того, как раскололось льдистое зеркало горизонта.

Город появился чернотой, пятном, которое расползалось, меняя форму. Уже не черное, но бурое, грязное какое-то, оно вызывало одно желание — стереть, и Ийлэ даже представила, что город вдруг исчез. Почему и нет?

Провалились в сугробы низенькие дома окраин, широкая мощеная дорога… и площадь… и трехэтажный синий особняк мэра… и прочие особняки, менее роскошные и неуловимо похожие друг на друга…

А следом за ними — лавки… и кофейня, и кондитерская… булочная… лавка мясника, которую матушка обходила стороной из-за запаха… цветочный магазинчик, где можно было записаться в заказ… матушка любила подолгу перелистывать каталоги, обсуждая с престарелой найо Эллис новые сорта…

…и сама бы найо Эллис провалилась…

…а с нею — и найо Арманди… доктор, Мирра…

Ийлэ заставила себя выдохнуть и разжать кулаки: похоже, что ненависть не так-то просто сжечь, как ей казалось.

Не думать о них… а о чем тогда?

О том, что город не стал чище… и дома прежние, и улицы, и люди, надо полагать, остались те же… Райдо придержал лошадей и оглянулся:

— Ты как?

— Хорошо, — Ийлэ подняла воротник шубы, раздумывая, не спрятаться ли под медвежью шкуру?

— Врешь ведь.

— Вру.

Не хорошо, но и не плохо. Странно немного… и страшно еще, потому что смотрят… останавливаются, провожают взглядами, что коляску со старым гербом на дверцах, что сопровождение ее… и взгляды эти отнюдь не дружелюбные.

Райдо остановился у гостиницы, сам спрыгнул с козел, потянулся, признавшись:

— Не привык я так… верхом вот — дело другое, а тут сидишь, трясешься. Всю задницу отбил.

Он протянул руку Ийлэ, помогая спуститься.

— От меня не на шаг, — сказал, глядя в глаза. Ийлэ кивнула: не отойдет. Только Райдо не поверил, взял за руку, стиснул легонько, ободряя. И тут же нахмурился. — У тебя руки холодные. Почему?

— Замерзли, наверное.

Райдо лишь головой покачал и, бросив поводья мальчишке-конюшему, велел:

— Распряги… и вечерочком, часикам этак к пяти, запряги вновь. А мы пока погуляем…

Он и вправду гулял, неспешно, озираясь с немалым любопытством.

— Я здесь был, когда только приехал, но… честно говоря, помню мало, — признался Райдо. — Я тогда не просыхал практически… хоть как-то спасало.

Держал он Ийлэ по-прежнему за руку, и наверное, со стороны это выглядело странно.

— У мэра точно были… еще речь читал, такую занудную-занудную… а потом еще вечер с танцами устроил… у меня потом наутро голова болела… нет, все остальное тоже, но в кои-то веки голова особенно… выделилась.

Смотрели.

День ведь… первый час… самое время для прогулок… и гуляют многие…

Люди.

Просто-напросто люди… Ийлэ знакома с ними… была знакома, но какое это теперь имеет значение? Ее не видят.

Странное чувство, как будто ты есть, но в то же время тебя и нет… и не только ее, нет Райдо, который слишком велик и грозен с виду… и еще лицо шрамами расчерчено. И наверняка сегодня вечером за чаепитием Литературного кружка будут обсуждать, до чего неприлично показываться на люди с таким вот лицом… а на внеочередном собрании клуба цветоводов пройдутся по одежде…

…и по наглому поведению Ната, который шел, глядя исключительно себе под ноги…

…и по охране… приличным людям охрана не нужна.

Наверняка, обсудят все, не упустив ни одной мелочи, вроде истоптанных сапог Ната или латок на рукавах старой его куртки, вот только про Ийлэ не вспомнят.

Или вспомнят, но… о таких как она в обществе говорить не принято.

— Какие странные люди, — Райдо проводил парочку леди, которая, не имея иной возможности избежать неприятной встречи, перешла на другую сторону улицы. — Они меня боятся?

— Нет.

— Тогда…

— Это из-за меня, — Ийлэ не выдержала и оглянулась: смотрят. Молча. С… ненавистью? Или ей лишь кажется, что с ненавистью… конечно, кажется, люди далеко, вот она и придумала себе… за что им ее ненавидеть?

Такие как она достойны лишь презрения.

И отвращения.

— Из-за тебя? — Райдо остановился и тоже оглянулся, пожал плечами. — Хренотень какая… полная… Нат, не слушай. Хренотень — это плохое слово…

Нат хмыкнул, показав, что этакую попытку воспитать его оценил.

— И вообще, какого… ты за нами плетешься. Помнится, у тебя здесь дела имелись.

Он склонил голову на бок.

— У гостиницы ждать буду, — буркнул Райдо. — Не опаздывай… и это… купи девчонке чего-нибудь, а то знаю тебя, так и попрешься… герой…

Уговаривать Ната не понадобилась.

— Полетел… он хороший парень… серьезный. Я вот в его годах таким раздолбаем был, что и вспомнить страшно… не одну девку… — Райдо осекся, разом посерьезнев. — Не подумай, что я… я не насильник. И не соблазнитель. И вообще… если знать, где гулять… чтобы нравы попроще… а этот вперся, подавай ему докторову девчонку… ладно, хрен с ним с Натом, пусть гуляет, лишь бы не вляпался ни во что… Идем.

Ийлэ идет.

И спину держит прямо, как учили, даром, что корсета нет… и подбородок задирает, примеряя очередную маску. Притворное спокойствие?

Легкое презрение.

Снисходительность.

В конце концов, какое им с Райдо дело до людей?

Глава 2

— Эй, парень, куда спешишь? — окликнули Ната, и он понял, что попался.

Дурная была идея — срезать. Местные переулки, тесные, узкие, что норы, выгрызенные в деревянном теле города, были удобны для таких вот, внезапных, встреч.

Нож лег в руку.

— Погоди… не нервничай, не трону… я поговорить с тобой хочу, — человек сидел на широком подоконнике и разглядывал плеть, хорошую, витую, с жесткой рукоятью и ременной петлей на ней.

Он появлялся в доме.

Нат помнит.

Имя тоже, хотя имена людей он предпочитал не запоминать, но этот был особенным. От него несло кровью и еще опасностью, и запах этот тревожный разбудил живое железо.

— О чем? — Нат заставил себя успокоиться.

Он сильней.

Если бы людей было несколько, тогда да… а от одного беды не будет.

— О делах семейных… присядь куда-нибудь.

— Куда?

Две стены. Слепые окна, укрытые за ставнями. Старая вывеска, залепленная снегом. И что написано — не разобрать, да и нет в том нужды.

— А куда-нибудь… я и вправду мирно поговорить хочу. Вот, — Альфред убрал плеть и руки поднял, продемонстрировал раскрытые ладони, белые, мягкие.

Женские какие-то.

— Ты сейчас к Нире идешь, верно?

Нат кивнул.

Врать без особой на то необходимости он не любил, тем более в ситуациях, когда намерения его ясны.

— Не стоит.

— Почему?

— Ты же не хочешь ей навредить?

— Нет.

— И я так подумал, что не хочешь… вы странные, на людей похожи, а все равно не люди… я слышал, что твой хозяин…

— Райгрэ.

— Какая разница? — Альфред разглядывал Ната, не скрывая любопытства.

— Большая. Райгрэ — вожак, а не хозяин. У меня нет хозяина. Я свободный.

— У всех есть хозяева, как их не называй, но мы ведь не о том, верно? Все же присядь, беседа — дело небыстрое.

Нат оглянулся.

Переулок был пуст.

Ловушка? Не похоже…

— Почему мы говорим здесь?

— Потому что я не хочу, чтобы обо мне пошли нехорошие слухи… я очень забочусь о своей репутации… и о репутации отца… и вообще, политика — дело такое… правая рука зачастую не знает, что делает левая.

— И какая ты сейчас?

— Обе, — ответил Альфред. — Я хочу тебе помочь.

— Почему?

— Потому что тогда ты мне будешь должен. И когда я попрошу об ответной услуге, ты в ней не откажешь.

Человек улыбался.

— Я не предам Райдо.

— Боже мой, как плоско вы все мыслите, — Альфред спрыгнул с подоконника и пнул снежный горб. — Скажи, я похож на идиота?

— Не знаю, — честно ответил Нат. — Я не настолько хорошо с тобой знаком.

— Вопрос был риторическим. Дело вот в чем, парень… я никогда не прошу у людей того, что они не могут мне дать… к примеру, вот попросил бы я у тебя, скажем, дом поджечь…

— Зачем?

— Мало ли… жизнь — она такая, никогда не знаешь наперед, что в ней пригодится. Так вот, попроси я тебя о таком, ты же не подожжешь дом, а прямиком отправишься к своему драгоценному райгрэ с докладом. Так ведь?

Нат подумал и кивнул: он и вправду поступил бы именно так.

— Поэтому и говорю, что от людей надо требовать по возможностям их… и от нелюдей тоже. Итак, тебе интересна Нира. И ты сейчас собираешься героически пробраться в дом доктора, чтобы встретиться с возлюбленной…

— Но хочу тебя разочаровать. Начнем с того, что прошлая твоя прогулка не осталась незамеченной… и как сам понимаешь, в благородном семействе случился маленький скандал, — Альфред постучал рукоятью плети по бочке, и та отозвалась гулким тяжелым звуком. — Ладно, не такой уж маленький. Все же на кону репутация дочери…

— Я на ней женюсь.

— Экий ты быстрый. Кто ж тебе позволит-то? Моя дорогая будущая теща категорически против этого брака.

— Почему? У меня есть деньги. И я…

— Не важно, — Альфред прервал Ната взмахом руки. — Даже если ты всю улицу перед домом золотыми монетами вымостишь, Ниру тебе не отдадут. Раненое женское самолюбие — страшная вещь… Ниру отослали.

— Куда?

— К тетке… не волнуйся, это недалеко. Я покажу и даже провожу. На твою удачу, тетушка Ниры куда более реалистично смотрит на мир, а ко всему матушку ее недолюбливает. Поэтому чинить особых препятствий вашим встречам не станет. Единственное, тебе придется быть осторожным.

Нат кивнул.

Тетка?

Поместье за городом? Это хорошо. В городе слишком много любопытных, и сложно было бы сохранить тайну…

— Вижу, ты все правильно понял, — Альфред оскалился. — А в дом доктора не суйся. Там тебя ждут.

— Я не боюсь.

— Не бойся, верно, но подумай. Чужой дом, в который ты проник тайно. А если еще покалечишь кого, отбиваясь, то… ты один раз уже побывал за решеткой. Не нарывайся снова.

Что ж, за это предупреждение следовало поблагодарить. И Нат поклонился.

Наверное, можно было уходить. Альфред сказал все, что собирался сказать, но тогда почему сам он не спешит исчезнуть? Ему ведь проще. Он знает этот город, каждый его растреклятый закоулок, как знает и людей с их слабостями и притворной силой.

Он привык играть.

Нат, быть может, и не великого ума, но и не совсем, чтобы дурак. Альфреду нравится играть? Определенно. И он даже решил, что Нат теперь — одна из его игрушек, которых у Альфреда множество. Не люди, послушные куклы на нитях неисполненных обещаний.

— Чего ты хочешь? — Нат обошел человека, он ступал медленно и осторожно.

— Сейчас?

Альфред наблюдал за ним.

— Вообще.

— Власти.

Честен. У лжи острый запах, пусть люди и отрицают его существование.

— Видишь ли… Нат… — Альфред оперся на стену, и ногу выставил. Руки сложены. Плеть повисла бессильно. И человек словно бы забыл о ней, как и об ином оружии. Замер. Глаз с Ната не спускает. Улыбается. — Ничего, что я по имени?

— Ничего.

— В конце концов, мы в чем-то близки… мне адски скучно в этом городке. Никчемный он, — Альфред демонстративно зевнул. — Из всех развлечений — охота…

— И за кем здесь охотятся?

— А кто за кем… за девками… за прибылью… порой и просто за зверьем выезжают. Но главное, что я хочу отсюда выбраться.

— Что мешает?

— С одной стороны — ничего… с другой… ну уеду я? И кем буду? Провинциальным парнишкой? Здесь я — человек известный… сын мэра… друг шерифа… доктора… и многих иных уважаемых людей. Перспективный юноша с хорошими манерами, — он говорил об этом с улыбкой, которая неимоверно Ната раздражала. — Здесь меня знают и любят… в большинстве своем любят. И я пытаюсь получить от этой любви дивиденды… Не понимаешь?

Нат покачал головой.

А ведь не лжет Альфред. Ему и вправду скучно и, пожалуй, не с кем поговорить, чтобы начистоту. И Ната он считает если не приятелем, то… должником?

Верно считает.

— Я хочу стать мэром… — Альфред присел и зачерпнул горсть легкого снега. — Как папочка. Такая милая детская мечта… для начала мэром… а там… видишь ли, вас ведь немного осталось. Раньше были псы и альвы, и люди, конечно, о которых изредка вспоминали. Потом псы затеяли войну и альвы ушли из мира. Вы остались, это да, но реальность в том, что и до войны вас было немного. А теперь и вовсе… освободились места у власти. И если раньше людям дозволялось управлять… скажем, такими вот городишками, как этот, то теперь… теперь открылись совершенно иные перспективы. Конечно, в ваш совет нас не пустят, но… как знать, быть может, позволят создать собственный.

Нат пожал плечами: ему было совершенно все равно.

— Не интересный ты, — покачал головой Альфред, ссыпая снег с ладони. — Реальность в том, что ваша война перекроила весь этот мир. И вам рано или поздно, но придется считаться с людьми. И я хочу подготовиться… заручиться поддержкой…

— Нашей?

— И вашей тоже. К сожалению, я несколько неверно оценил твоего… вожака. А исправить первое впечатление крайне сложно, но мы постараемся?

— Мы?

— Мы, Нат. Ты и я… подумай сам. К чему тебе ссориться со мной? А мне ссориться с вами? Напротив, я готов помогать во всем… скажем, если вдруг у тебя возникнет желание заключить брак с Нирой, то… в магистрате тебе просто-напросто откажут этот брак зарегистрировать. А отец мой в жизни лицензию не выпишет, не захочет ссориться с Арманди…

— Я могу уехать в другой город.

— Верно. А доктор — отбить оптограмму и обвинить тебя в похищении дочери. Нат, не злись, это все теория… практика же в том, что я могу уладить эту ситуацию мирным путем. Мне ни к чему конфликты в моей семье… видишь ли, — теперь Альфред разглядывал собственные ногти и с преувеличенным вниманием, — Я собираюсь жениться на Мирре…

Он поморщился, очевидно, мысль об этом браке не доставляла ему особой радости.

— Стервочка, конечно, но из правильной семьи… а правильное происхождение заставляет закрыть глаза на некоторые недостатки невесты…

— Такие, как привычка подливать яд?

— Не яд, но снотворное. Разница существенная… но эта выходка и впрямь была глупой. Надеюсь, я сумел донести до Мирры свое недовольство… важна даже не она… и не матушка ее… к слову, когда-то она сбежала из дому по большой любви… что от этой любви осталось? По мне так хороший расчет куда верней. Дед Мирры — весьма уважаемый промышленник. И сколь знаю, война лишь приумножила его состояние. А заодно унесла жизнь двоих сыновей… не смотри так, я к этому точно не причастен. Сейчас у старика нет иных наследников, кроме Арманди…

Альфред замолчал, но молчание это продлилось недолго:

— А еще он славится своей нелюбовью к таким как ты… и если Нира выйдет за тебя замуж…

— То наследства не получит?

— Верно.

— У меня есть деньги.

— И замечательно. Я очень за тебя рад… у меня тоже они есть, но когда собираешься сунуться в политику, денег мало не бывает… я собираюсь жениться на Мирре и примирить ее с дедом. Полагаю, он оценит выбор старшей внучки… я умею производить нужное впечатление.

В этом Нат не сомневался.

— Соответственно, с одной стороны поддержка мне обеспечена… а с другой… хватит, если мешать не будут. Твой… вожак, полагаю, имеет некоторый вес среди своих. И оказав услугу тебе, я окажу услугу и ему. И соответственно, могу рассчитывать на ответную любезность. Вот как-то так.

Альфред не лгал, во всяком случае, не так, чтобы ложь эту Нат мог ощутить. Однако Нат не был настолько глуп, чтобы поверить, что этот человек полностью откровенен.

Он из тех, кто умеет играть со словами. И нынешняя откровенность — часть игры.

— Вот как-то так… — Альфред развел руками. — Мне не нужны враги.

— Я передам Райдо.

— Это было бы замечательно… это было бы просто чудесно… — Альфред отступил к стене, освобождая проход. — Тебе лучше вернуться на площадь. И еще, Нат… в качестве бесплатного совета… дружеского, раз уж мы с тобой почти друзья… не стоит относиться к людям снисходительно. Они куда опасней, чем кажутся.

Наверное, и за этот совет можно было бы сказать спасибо.

Но Нат промолчал.

Спину надо держать прямо.

Плечи расправлены.

Живот втянут.

Надо сосредоточиться на этом, на осанке, на походке, на погоде и снежинках, которые кружатся, оседая на старой куртке Райдо… и на куртке, пожалуй, тоже можно сосредотачиваться, на потертости кожи, на швах и грубых нитках, которые выглядывают. На том, что нитки эти лоснятся… и куртку Нат поутру натирал воском, отчего к коже приклеился слабый медовый аромат.

Главное, он успокаивал.

И не было мира дальше этого треклятого рукава. Самой руки, за которую Ийлэ держалась, страшась заблудиться. Она знает этот город хорошо, но он изменился.

Улица прежняя.

И мостовая… и аккуратный тротуар, вымощенный квадратной плиткой. И дома… и витрины магазинов, за которыми прячутся тени-манекены.

Они тоже смотрят на Ийлэ.

Следят.

Не одобряют.

Падшим женщинам не место здесь, не на площади, не на главной улице, единственной, пожалуй, вымощенной этой растреклятою плиткой, которую выписывали и доставляли подводами. Падшие женщины обитают на окраинах, в деревянных домах-ульях, где им самое место.

— А здесь? — Райдо остановился у очередной витрины. — Поглянь, какое платье нарядное. Тебе пойдет.

Винный бархат и золото.

И пожалуй, в прежней своей жизни Ийлэ с удовольствием бы примерила этот наряд, позабыв о том, что девушкам не пристало носить столь вызывающе яркие цвета. Но купила бы все одно что-нибудь попроще… у найо Грэма нашлось бы. У него всегда находилось именно то, что было по вкусу Ийлэ.

…очаровательное платьице из кисеи… все оттенки зеленого, от полупрозрачного-листвяного, до темного, тяжелого даже…

…и другое, шерстяное, цвета кленовых листьев, и листьями же расшитое.

…и мамино, темно-синее, почти траурное, но слишком откровенное, пожалуй… ей к лицу темные тона, и найо Грэм говорит то же. И смотрит так, с прищуром, выискивая недостатки наряда.

Его платья должны быть совершенны.

— Нет, — Ийлэ отступила от витрины.

— Почему?

Потому что… потому что найо Грэм — лучший портной в городе, а поговаривали, что прежде он держал модную лавку в Аль-Ахейо, но переехал, и вовсе не потому, что дело его прогорало…

А почему?

Тогда это казалось неважным. Теперь Ийлэ точно не ответят.

— Ясно, — Райдо решительно толкнул дверь. — Прошу вас, леди…

И в спину подтолкнул легонько.

Порог здесь высокий.

Пахнет свежей хвоей и еще корицей. Мелом. Тканью. И слегка — розовой водой…

День, но газовые лампы горят, и в лавке светло, пожалуй, слишком светло, и от этого света Ийлэ прячется за псом, который застыл, вертит головой, осматривается.

Обыкновенный магазин.

Конторка. Стойка. Зеркала. Их много и в них отражаются, что газовые лампы, что манекены.

— Вот, это тоже, вроде, ничего, — Райдо совершенно невежливо тычет в деревянного болвана, на которого надели домашнее платье. — Тепленькое. Как раз для зимы.

Платье хорошо.

Темно-зеленая шерсть, отделка желтым кантом. Два ряда крохотных пуговиц, обтянутых желтым атласом. Рукава свободные, но с широкими манжетами. Воротник-стойка.

— Примеришь?

— Господа, рад вас… — найо Грэм осекся.

И нахмурился.

Невысокий, он за прошедший год стал, кажется, еще полней, хотя и прежде не отличался особой стройностью. Человек-шар, обтянутый темно-красным бархатом.

Он любил яркие цвета и еще кружево, и этим своим пристрастиям не изменил.

Кружевные манжеты.

Кружевной воротник.

И кружевной платок в тонких детских пальчиках.

Он смотрел на Райдо снизу вверх, с недоумением и обидой, которая столь ярко читалась на круглом его личике, что у Ийлэ возникло ощущение, что эта обида — тоже маска.

— Нам платья нужны, — сказал Райдо, наклоняясь к человеку. — Вот это, зелененькое, возьмем. И красненькое тоже. И еще надо… домашних парочку. Для начала. Амазонку приличную. Дорожное платье. Вечерних…

— Платья? — беспомощно переспросил найо Грэм.

— Платья, — подтвердил Райдо. — Всякие. Ну и чего там к платьям надо… чулки, подвязки, подъюбники… нижние рубашки, только чтобы хорошего качества… белье… она скажет.

И вытащил Ийлэ из-за спины.

— Она?

— Она.

Найо Грэм увидел ее сразу, он был внимательным человеком, забавным, но все одно внимательным.

И расстроенным.

Недовольным.

— Вы хотите, чтобы я… — он выставил кривоватый мизинчик, — сшил платья для нее?

— Хочу. Те, которые готовые, мы тоже возьмем, но их по фигуре подогнать надо. Сделаете?

— Простите, но… — мизинчик дрожал, а сам найо Грэм очень старательно не смотрел на Ийлэ. И отражения его многочисленные тоже пытались отвернуться.

В отражениях найо Грэм выглядел странным образом выше и стройней.

— Но я не могу исполнить ваш заказ, — наконец, произнес он печально.

— Почему?

— Потому что об этом узнают.

— И что?

Райдо не понимал. Твердолобый упрямый пес, который вряд ли изменится. И Ийлэ не знает, хочет ли, чтобы он менялся…

…а ведь изменится, весной, когда она исполнит свою часть сделки.

…сейчас он зависит от Ийлэ, как и она от него. Но выздоровев…

Найо Грэм громко вздохнул и ручку прижал ко лбу. Лоб он подбривал, чтобы тот казался выше. А редкие волосы подкрашивал и заплетал в косицу, тощенькую, что хвост мышиный. И сейчас с этого хвоста свисала золотая ленточка.

— Это меня разорит.

Райдо смотрел на человека сверху вниз, выжидающе.

И недоумевая?

— Я… — найо Грэм терзал платочек, или уже не него, но манжеты свои. — Мои клиентки… супруга мэра… и найо Арманди… и многие иные дамы… достойные… уважаемые… почтенные даже… они будут оскорблены, узнав, что я продал платье… метресс.

Ноздри Райдо дрогнули.

— Быть может, у вас там… за Перевалом, и принято, чтобы метресс одевались там же, где и… приличные дамы, но не здесь!

И на щеках проступили серебряные капли.

— В этом городе подобное невозможно!

— То есть, — Райдо теперь говорил очень тихо, глухо, но от голоса его найо Грэм задрожал. — Ийлэ теперь недостаточно хороша…

— Умоляю меня простить, но…

— Идем, — он стиснул руку Ийлэ, а дверь несчастную, которая точно не была виновата ни в чем, пнул, вымещая на ней, безмолвной, ярость. Уж лучше на ней, чем на Ийлэ. — Вот же… твою ж… с-скотина… достойные дамы…

Он пнул, уже не дверь, но фонарный столб.

— Лицемеры хреновы!

И только тогда Ийлэ выпустил.

— Извини, — сказал, прижимаясь к столбу лбом. — Я… испугал тебя?

— Нет.

— Испугал. Я не хотел. Я просто… я когда вижу таких вот… небось, раньше ковром расстилался, верно? Перед моей матушкой едва ли не на брюхе ползают… леди то, леди сё… ручки целуют… кофеи, чаи… шоколады… а тут…

Райдо потер щеку.

— Мерзко это все.

— В городе есть и другие лавки, — почему-то Ийлэ не испытывала ни гнева, ни обиды, только искреннее, пожалуй, удивление от того, что пес думал, будто могло быть иначе.

— Есть… хорошо, что есть… надо найти кого, чтобы с тебя мерки сняли и выпишем платье… дюжину…

— Тогда уж две.

— И две выпишем. И все десять.

— Зачем мне десять дюжин платьев?

Раньше у нее было… пожалуй, столько и было, или даже больше. Целая комната-гардеробная… и еще одна — для туфелек… и полки с деревянными головами для шляпок.

Огромный шкаф, где хранили перчатки и чулки.

Нижние юбки.

Подушечки турнюров. Шкатулки и шкатулочки, но не с драгоценностями — с булавками, иголками и нитками, с лентами и тесьмой, с перьями крашеными, бусинами и прочими мелочами, которые казались тогда жизненной необходимостью.

Кому все это досталось?

Кому-то…

— Не знаю. Мерить будешь. И вообще, я же знаю, что женщине надо много платьев…

А живое железо так и держалось, не уходила. Серебряные капли расползались по щеке, и Райдо трогал их.

— Ты злишься? — Ийлэ протянула руку, и потом только подумала, что, наверное, не следует к нему сейчас прикасаться.

— Немного. Не на тебя. На этого… на этих…

Подумала и все равно прикоснулась.

И живое железо ушло под кожу.

— Я… наверное, не надо было, да? — Ийлэ отвела взгляд.

— Надо было.

А он руку перехватил, но отпустил почти сразу:

— Прости, я понимаю, что тебя лучше не трогать… что тебе неприятно.

— Я такого не говорила! Про то, что неприятно…

Приятно.

И страшно, потому что так не должно быть. Он ведь пес… а Ийлэ — альва. И связывает их исключительно сделка.

Взаимовыгодная.

— Значит, не неприятно? — он подался вперед, накренился, наклонился почти и оказался слишком близко, чтобы чувствовать себя в безопасности.

Но парадоксально, именно так Ийлэ себя и ощущала.

С ним.

— Нет.

— Хорошо тогда, — Райдо вдруг сгреб ее в охапку, прижал к куртке и подбородком в макушку уперся, потерся, ласкаясь. — А то мне тяжело не трогать… ты не подумай чего, просто… потребность такая, говорят, что у всех наших, но у меня особенно. Я тебе рассказывал, что с медведем спал?

— Рассказывал.

Неприлично стоять вот так, в обнимку.

На улице.

Перед витриной магазина, из которой за ними наблюдает безликий манекен в платье винного колера, а где-то там, в тени, прячется найо Грэм, который слишком хорош, чтобы одевать таких, как Ийлэ…

И плевать.

На него.

На улицу.

На сам этот город, который Ийлэ уже презирает и ненавидит, хотя она ничего не сделала.

— А потом я в школу уехал…

— И это рассказывал.

— А когда вернулся, то выяснилось, что она его выкинула…

— Кто?

— Матушка моя. Она вообще мою комнату полностью переделала. Сказала, я уже взрослый… и комната должна быть взрослой. И в бездну ее, комнату, но по медведю я скучал.

— Мы можем купить тебе другого. Здесь есть магазин игрушек…

— Да? — Райдо отстранился и, смерив Ийлэ насмешливым взглядом, спросил: — А ты уверена, что нам медведя продадут?

Ийлэ пожала плечами: не уверена, но что мешает проверить?

Глава 3

Медведя Райдо отыскал. Не для себя, конечно, все-таки он уже достаточно взрослый, чтобы спать в одиночестве, но для малышки.

Ей понравится.

Конечно, понравится, большой, сшитый из лоскутов мягкой плюшевой какой-то ткани, с глазами-пуговками, что смотрели на Райдо по-медвежьи внимательно, с печальной улыбкой на морде, с белой манишкой и черным сюртуком, в котором у медведя был на редкость глупый и несчастный вид.

— На меня похож, правда? — Райдо медведя обнял. Пахло от него свежей стружкой и еще мятой, душицей и кардамоном. Наверняка внутри игрушки спрятаны пакетики с сухими травами.

Пускай.

Со временем этот запах сменится иным.

— Похож, — после некоторого раздумья согласилась альва.

Из этой лавки их не пытались выставить. И хозяин, сухонький старичок с белыми волосами, которые торчали седым облаком, самолично вынес медведя из подсобки…

…а еще кукол представил.

…и кукольный дом обещал привезти.

Он говорил с Райдо сиплым низким голосом. Глаза его слезились, а руки дрожали. В самом магазине было сумрачно, тесно.

Полки.

Игрушки на полках. Оловянные армии и армии деревянные, застывшие друг напротив друга… потускневшая медь труб, и потерянные барабаны. Круглолицые куклы в пыльных нарядах.

Лошадки-палочки.

Игрушечные, посеребренные сабли…

Сокровища, которые больше не были нужны. И от этого становилось не по себе…

— Нам бы еще кроватку детскую… и погремушек… и еще браслет на ручку, а лучше два, — Райдо повернулся к альве, которая молчала, но держалась рядом.

И хорошо.

Ему нравилось, когда она была рядом. И вовсе не потому, что тварь внутри тоже чувствовала близость Ийлэ, успокаивалась.

Тварь внутри… да просто тварь, ей зима навевает спокойные сны. Дело не в ней, и не в том, что весной, быть может, случится чудо, и Райдо эту весну переживет, а за ней лето, и осень… и хрысеву тучу весен, лет и осеней. Зим тоже.

Дело в Ийлэ.

И в том, что она больше не боялась его.

— У меня племяннице матушка браслет подарила… и с полдюжины колец. Крохотных таких! Я их и в руки взять боялся, чтоб не раздавить… а браслет с узором. Вроде цветочки какие-то… и брошку еще!

Кивнула, соглашаясь.

И в тень отступила… еще немного, и вовсе забьется в самый дальний угол, где скрываются сломанные куклы. Они бы с куклами поняли друг друга, а у Райдо не получается. И он диктует список того, что нужно, старику, а тот сосредоточенно записывает, выводит букву за буквой.

И трет ладонью слезящиеся глаза.

— Доставим, — обещает. — В лучшем виде… завтра с утра и доставим. И медведя, если хотите…

— Нет, — медведя Райдо не отдаст.

С медведем ему спокойней.

— Теперь куда? — Ийлэ прячет руки в рукава и отступает на шаг.

Независимая.

И бестолковая.

— Теперь… теперь к шерифу заглянем. Ты со мной?

Пожала плечами.

Рядом держится, близко, но соблюдая одной ей известную дистанцию. Она выглядит почти спокойной, умиротворенной даже, и Райдо поверил бы, если бы не взгляд ее, который скользит по витринам. Не вещи она разглядывает, за этими витринами скрытые, но отражения охраны.

Гарма.

Людей его, которые держатся в отдалении, а все одно на виду.

— Не надо их бояться, — Райдо сунул медведя подмышку и свою альву за руку взял, так и ей спокойней, и ему приятно. — Они просто… присматривают.

И присматриваются.

Альва им не по нраву, Райдо чувствует глухое, скрытое недовольство. И сама мысль о том, чтобы пригласить кого-то в дом уже не кажется удачной.

— Я не боюсь. Я разумно опасаюсь.

— Общество Ната на тебе дурно сказывается?

— Это почему?

— Хмуришься и ворчишь.

— Я не ворчу, я…

— Разумно возражаешь.

— Именно, — она все же подвинулась ближе, и пожаловалась, — у тебя руки холодные… и… можно, я на улице подожду?

— Нельзя.

— Райдо…

— Ты не хочешь его видеть?

Покачала головой.

— Он тоже тебя…

— Нет! — Ийлэ вцепилась в палец. — Нет, он… он просто… я не могу объяснить!

— Спокойно.

— Я… я спокойна. Почти.

— Вот именно, что почти… если хочешь, вообще туда не пойдем. Я потом один съезжу…

— А я…

— Останешься в доме.

— Без тебя? — эта мысль определенно пришлась ей не по вкусу. Ийлэ отвернулась, но отражение ее в витринах, слишком близкое, слишком яркое, чтобы спрятаться, показало гримасу ее лица. — Я… не хочу оставаться там без тебя.

— Они…

— Я знаю. Ты им веришь. Ты… они… твоей крови… расы… но я…

— Боишься?

— Да, — выдохнула она. — Боюсь. Я… я почему-то всего боюсь… и это пройдет, наверное, но не сейчас… я понимаю, что они не тронут меня, что ты запретил, только… мы вместе пойдем. Сейчас. Ладно? И я могу на улице, а могу с тобой… и с тобой лучше…

Она ухватилась за эту мысль, которая самой ей показалась внезапной, но вдохновляющей.

— Да, с тобой лучше… тем более, что я его знаю… он здесь всегда был. То есть, конечно, не всегда, но раньше мне казалось, что шериф, он как город… часть города… и мэр тоже… и доктор. Представляешь, какая глупость.

Ийлэ говорила быстро, пряча свое волнение за этими вот словами, и Райдо слушал.

Сжимал безмолвного медведя.

Улыбался, потому что кому-то нужно было помнить, каково это вообще — улыбаться… и смотрел на витрины, правда, видел в них вовсе не охрану Ийлэ, а саму ее.

Белое лицо, заледеневшее.

Маска притворной радости, хотя для радости поводов вовсе нет. И содрать бы ее, но тогда только с кровью, потому как собственное Ийлэ лицо не готово еще открыться.

— Они были, сколько я себя помню… и я думала, что так будет всегда, до самой моей старости… лет до тридцати. А то и до сорока.

— Мне тридцать восемь.

— Да? — Ийлэ остановилась. — А старым ты не выглядишь…

— Я и не старый вовсе.

— Не обижайся.

— Не обижаюсь, но… так что там с шерифом? Он тоже на чай заезжал?

— Случалось, — она все еще стояла, разглядывая Райдо.

Тридцать восемь — это ведь немного?

У него братья старшие… и Кейрен, но тот сам почти щенок… и вообще, Райдо не чувствует себя старым. Уставшим — это да, есть немного. И еще больным, но потому, что он и вправду болен. А вот чтобы старым… старость — это седина в волосах, руки дрожащие, ноющие раны.

Или нет?

У него руки дрожат по утрам, а раны ноют постоянно, что же до волос, то их Райдо бреет, поэтому и не понятно, есть в них седина или нет.

— Он больше виски любил. И табак. Мама называла его ужасным человеком, а мне он нравился… он привозил конфеты… не шоколадные, шоколадные у нас свои имелись. Наша кухарка совершенно потрясающие трюфеля делала. А он приносил петушков на палочке. Или зайчиков. Знаешь, таких, из расплавленного сахара? Дешевые…

— Но вкусные, знаю. Я их обожал.

— И мне нравились. Он их вытаскивал из кармана… говорил, что лесные конфеты, что, мол, с ним лес делился… мама запрещала их есть, а я все равно… это наша тайна была. Моя и шерифа… на конфеты еще табачная крошка налипала. И хлебная. И от этого они только вкуснее казались. А однажды я в городе потерялась… я не хотела уходить, но в лавке было скучно. А снаружи — кот лежал… и я хотела его погладить. Шла за ним, а потом он в переулок нырнул, а я осталась… испугалась тогда сильно.

— Он тебя нашел?

Ийлэ кивнула, тихо добавив:

— Не сразу… часа два прошло. Я пыталась сама выбраться, все ходила… улицы, помню, и снова улицы. Люди какие-то… и грязь, и голуби, и вообще все… а я маму зову… шериф нашел, и на руки взял. Сказал, что леди не плачут. А я разрыдалась, сказала, что не хочу быть леди, к маме хочу… он же нос вытирал. И платок сунул. И еще карамельку свою… он меня на руках нес, и я думала, что теперь-то все будет хорошо. Он же шериф. Он мою маму найдет.

Ийлэ судорожно выдохнула и провела ладонью по лицу, сама стирая уродливую маску.

Без маски ей лучше.

Без маски она уязвима, и Райдо понятия не имеет, как ее защитить, не от людей, но от воспоминаний этих.

Он вдруг отчетливо представил себе ее, прежнюю, девочку в воздушном платьице, быть может, розовом — матушка утверждала, что этот цвет просто создан для юных леди, но быть может, зеленом. Альвы любят зелень и к глазам ее пошло бы…

— И ведь нашел. Передал. Даже попросил не ругать, хотя она и не ругала… она сама очень испугалась тогда… тот человек… я ему верила. И городу верила. И дому. А они…

— Предали.

Кивок. И растерянность, будто она, все еще там, в прошлом, на чужих улицах, среди чужих людей, но теперь она точно знает, что искать ее не станут.

А если не станут, то и не найдут.

— Он… он ведь ничего не сделал. Заглядывал в дом… и знаю, что беседовал с…

— Браном.

— Да, — коготки Ийлэ впились в ладонь. — С ним.

Вот это уже было интересно.

— О чем не знаешь?

Она покачала головой.

— Меня… меня для них не существовало. Я была, и в то же время… внизу… держал.

Ийлэ обвела улицу невидящим взглядом. И пальцы ее онемевшие разжались, но Райдо не позволил руку убрать. Прижал к губам, попросил:

— Тише…

— Держал. Цепь… такая, на которой собак… и внизу… у лестницы… не в доме, а… будку поставил. Уже холодно, а я… я не знаю, почему… так захотел и все… сказал, что животным на цепи самое место.

— Сам он животное.

У этой ярости нет выхода.

И не будет, не здесь, не при ней.

— Шериф приехал. Спешился. Прошел… он на меня не посмотрел даже… понимаешь? Раньше конфеты… и леди… а прошел… на сапогах глина, сам мокрый… дождь был… тогда постоянно дождь… и спрятаться негде… холодно очень.

Пальцы дрожали.

И губы кривились, но глаза оставались сухими. Если бы заплакала, глядишь, и легче стало бы, но не умеет, и Райдо только остается, что обнять, прижать к себе ее и дурацкого медведя, которого следовало бы оставить в лавке.

— А он идет… быстро так… взглядом скользнул и все… как будто меня нет! Я же была… я помнила… все помнила, как он… и сейчас тоже… улыбаться будет…

— Будет, — согласился Райдо.

Виски ее теплые, и нить пульса стучит мелкой дробью.

— Всенепременно будет… но теперь мы оба знаем цену его улыбкам.

Почему-то Ийлэ опасалась, что шериф будет извиняться. Просить прощения, скажет, что у него не было иного выхода, и ей надо понять и забыть, ведь в обществе принято забывать некоторые неудобные эпизоды. А Ийлэ не сможет.

Она держала Райдо за руку.

И снова боялась потеряться… город чужой, не улицами, людьми, словно Ийлэ каким-то удивительным способом попала на изнанку его.

С изнанки все видится иначе.

И шериф постарел, поблек. Прежде клетчатая его рубашка, красно-зеленая, казалась Ийлэ неимоверно яркой, она очаровывала, как очаровывали и желтые штаны с бахромой, и сапоги высокие, до колен, и шляпа. И сам этот человек, будто бы вырезанный из сердцевины заповедного бука.

Он был необыкновенным.

И надежным.

Именно, что был, и когда Райдо толкнул дверь, Ийлэ закрыла глаза. Она так и вошла, вцепившись в его пальцы, ступая вслепую.

— Доброго дня, — раздался такой знакомый гулкий голос. — Какими судьбами к нам?

— Побеседовать.

А глаза пришлось открыть.

Тогда-то Ийлэ и увидела, насколько этот человек изменился. Рубаха его выцвела, а может, слишком старой была, вот и потерялись цвета. И ничего-то чудесного нет ни в старых кожаных штанах, ни в сапогах…

Теперь без глины.

Тогда-то…

Дождь.

Второй день или третий даже. И цепь на дюжину шагов. Миска, которую ставили так, чтобы Ийлэ не сразу могла дотянуться. Тоже развлечение. Она всякий раз говорила себе, что больше не будет, что лучше умрет от голода, но запах хлеба… или мяса… этот запах проникал в нервные сны ее, он и боль приглушал, и манил, и вскоре не оставалось ничего, кроме волшебного этого аромата.

Ийлэ сдавалась.

В тот раз у нее получилось найти палку и миску зацепить. Отбирать не стали, заслуженная награда, только, кажется, он проиграл и был недоволен, а значит, завтра или послезавтра, но придумает, как отыграться. И быть может, Ийлэ повезет, наконец, умереть.

Она думала об этом. И еще о дожде, который грозил простудой… и о том, что некогда любила под дождем гулять. Тогда ей было куда возвращаться.

Дом.

И горящий камин.

Горничная заберет промокший плащ и перчатки, поможет разуться… приготовит ванну с ароматной солью. А после будет горячий шоколад и пресные булочки. Или корзиночки со взбитыми сливками и черникой. Или воздушная меренга… главное, будет обязательно.

Непреложная истина.

Истины менялись.

И Ийлэ прижималась к стене дома…

— Садись, — велел Райдо.

Нет дождя и дома нет, но есть знакомая комната с тусклыми обоями, с полом, на котором видны проплешины.

Старые шкафы.

Папки, прошитые суровой нитью.

И отполированная до блеска скамья. Ийлэ садится, и Райдо усаживает рядом медведя, приказывая:

— Охраняй.

А кто и кого охранять должен — не понятно.

На всякий случай Ийлэ берет медведя за лапу. Так ей спокойней.

…она снова маленькая девочка, которая сидит на этой же скамье, складывая бумажных журавликов. Бумагу шериф дал, она исписана дробным почерком, Ийлэ могла бы прочесть его, но приличные юные леди не читают чужих писем, даже если им очень-очень хочется.

Журавликов Ийлэ выставляет на край скамьи. Ей надо сделать семь раз по семь, и тогда с шерифом останется толика ее удачи. И она старается, ей хочется, чтобы шерифу немного повезло…

…журавли кричат.

Серый клин на сером небе, их и различить-то можно с трудом, а еще дождь. Ийлэ пьет воду, чтобы избавиться от тянущей боли в животе. Она плачет, кажется, не от боли, не от дождя, а потому что журавли летят… и уносят на крыльях ее удачу.

Всю растратила, глупая Ийлэ.

Всадник выныривает из сизой пелены, он оставляет коня и спешивается, идет неспешно, будто бы дождь для него вовсе даже не помеха, он этого дождя не замечает, как не замечает самой Ийлэ.

Она выглянула.

Она понадеялась… на что? На маленькое чудо, на то, что человек появился здесь не просто так, но за нею пришел. И сейчас он скажет хрипловатым голосом, что юным леди не стоит сбегать из дому… и леденец протянет… и на руки возьмет…

А человек идет мимо.

Поравнявшись рядом с ней, он не замедлил шага, как и не ускорил его…

— Зря вы дразните гусей, Райдо, — его голос доносится из-за стены.

Правильно. Они не станут разговаривать в присутствии Ийлэ.

И дышать надо, глубоко дышать, вымывая из легких призрак того, сырого воздуха.

Та осень ушла. И журавли улетели.

И тот, кого Ийлэ хотела бы вымарать из собственной памяти, издох. Еще бы и шериф ушел за ним, но на такой подарок Ийлэ не рассчитывала.

Шериф был жив и жить собирался, и наверное, он дотянет до глубокой старости, меняя одну клетчатую рубашку на другую, жуя табак и рассказывая о забавных историях из прошлого… правда, ту, которая с Ийлэ не вспомнит.

Зачем?

Она не забавная…

— Вы о чем? — Райдо близко.

Он не позволит обидеть Ийлэ. Ийлэ нужна ему. Необходима. Без нее Райдо умрет. И она шепотом повторяла себе это вновь и вновь, убеждая не то себя, не то медведя, который, как и положено игрушке, сидел смирно, спокойно.

— Я о том, что не стоило тянуть ее в город. К чему эта дурная эскапада? — шериф говорил спокойно, Ийлэ могла представить, как он стоит, сложив руки на спиной, выпятив грудь. И медные пуговицы на рубахе поблескивают.

Ворот расстегнут, а платок сбился набок.

— Полагаете, ей всю оставшуюся жизнь прятаться надо? — Райдо раздражен. Странное дело, Ийлэ не видит его, и голос звучит ровно, спокойно, но она все равно знает — раздражен.

И быть может, на щеках вновь живое железо проступит.

Она бы вытерла.

Живое железо — это хороший предлог прикоснуться.

Как вышло, что прикосновения эти нужны не только ему? Да и нужны ли ему вовсе?

— Полагаю, — в тон Райдо ответил шериф, — что вашими усилиями эта оставшаяся жизнь может быть… очень короткой. И охрана вам не поможет.

Молчание.

Зачем Райдо здесь? О Дайне узнать? Он мог бы письмом обойтись… и смешно надеяться, что шериф расскажет ему…

— Вы ведь не за этим пришли, верно?

— Дайна.

— Дайна… — шериф произнес это имя странным тоном, в котором почудилось… брезгливость? — Дайна… неприятное происшествие… очень неприятное, но увы, случается…

— Вы нашли, кто ее убил?

— Нет. Но вы не волнуйтесь, больше вашего паренька не обвиняют. Не в убийстве.

— А в чем обвиняют?

— В попытке совращения невинной девицы. У нас городок маленький, слухи ходят, бродят… обрастают ненужными подробностями… а парни ныне вспыльчивые. Тем более сейчас.

— То есть?

Ийлэ мысленно присоединилась к вопросу.

— Зима, — сказал шериф так, будто бы это что-то объясняла. — Развлечений никаких. Сидят по кабакам. Отдыхают. Разговоры разговаривают. А за разговорами и элем, мало ли какая дурная мысль в горячие головы взбредет… как бы не решили вашего паренька поучить…

— Нат сможет за себя постоять.

Ийлэ кивнула, не для Райдо, для медведя, который наблюдал за ней глазами-пуговками, внимательно так… медведи — звери опасные, никогда не знаешь, что у них на уме.

— Так-то оно так, — шериф по-прежнему говорил медленно, растягивая каждое слово, и в этой его манере Ийлэ виделась не то усталость, не то сонливость, но всяко — равнодушие, что к Натовой судьбе, что к тем беспечным людям, которым вздумается Ната поучить. — Но пьяные драки — дело такое… непредсказуемое… поначалу кулаки, а там кто себя зело обиженным посчитает, то и за нож схватятся… или за самострел… или еще какую пакость.

— Я понял.

— От и ладно, что поняли. Мое дело маленькое, предупредить смертоубийство. А то потом расследование, отчеты… чтоб вы знали, как я эти отчеты писать ненавижу.

Наверняка, улыбнулся.

Он всегда улыбался широко, не боясь показывать зубы, хотя зубы эти и были нехороши: кривоватые, желтоватые из-за пристрастия к табаку. Однако улыбка получалась хорошей.

Этой улыбке люди верили.

Дураки какие.

— Так все-таки, что с Дайной?

— Ничего, — возвращаться к этой теме шерифу явно не хотелось. — Убийство. Ограбление. Точнее, ограбление, а потом убийство… небось, добычу не поделили.

Райдо молчал.

— Не знаю, в курсе ли вы, но Дайна подворовывала. В свое время она прилично из дома вынесла… часы там, столовое серебро… скатерочки нашли… платочки с монограммами… и платьев целый шкаф… забирать будете?

— Буду.

— От и ладно… от и хорошо… по мелочи кое-что нашли, но это так… думаю, она и ныне не брезговала. Вы уж простите старика за откровенность, но вы не больно-то хозяйством занимались. Я и сам такой. Блюдечки-ложечки… супружница всем этим добром ведает, а я, коль пропадет ненароком, то и не замечу.

Шериф громко вздохнул и повторил, точно Райдо не понял бы без этого повторения:

— Воровала она у вас. А наворованное кому-то да сносила… на платьях вон пуговицы срезаны, кружево, которое получше, тоже сняли… и вещицы в ее норе самые простые остались. Куда подевалось прочее?

— Понятия не имею.

— Вот и я не имею.

Скрипнули доски, и шериф заговорил иным, деловитым, тоном.

— Очевидно, что Дайна действовала не одна. Вы ее уволили, а значит, путь в поместье был закрыт. Она не могла не понимать этого, как и того, что должна воспользоваться последней возможностью. Вы же не проверяли ее вещи?

— Нет, — вынужден был признать Райдо. Ийлэ вновь поняла, что разговор этот ему не нравится.

— Жаль. Думаю, нашли бы много интересного…

— В доме не осталось ничего ценного.

— Это вам так кажется. У вас о ценном иные представления…

— Ваша правда. Иные.

— А вот Дайна… цепочка для часов… сами часы… табакерки, помнится, в доме имелась неплохая коллекция… серебряные фигурки. Чарочки с аметистами. Веера. И лопаточки для книг из библиотеки. Чернильницы. Перья.

— Я понял.

— Я рад. Мелочи, конечно, но в конечном итоге эти мелочи потянут на приличную сумму… а если добавить, что ныне альвийская работа в особой цене…

Деньги.

Он говорит о деньгах, а Ийлэ… она ведь помнит те самые чарочки с аметистами, которые отец выставил в Охотничьей гостиной. Ему они не нравились, грубоваты, простоваты, но по характеру вполне вписывались в интерьеры гостиной.

А веера мама хранила в специальном ящике комода.

Лопаточки для книг… Ийлэ любила касаться страниц пальцами, но если книга старая…

…мама собирала фигурки из бисквита.

…а отец — цепочки для часов, и коллекция его, надо полагать, исчезла. Райдо и вправду не заметил бы исчезновения. Как можно заметить пропажу вещи, о существования которой не имеешь представления?

— Полагаю, увольнение Дайны разозлила ее сообщника. А может, Дайна просто перестала быть нужна? Зачем делиться выручкой, если можно просто избавиться от подельницы. И вот…

— И вот, — странным голосом повторил Райдо.

— И вот, — прошептала Ийлэ на бархатистое медвежье ухо.

Глава 4

Специалист из конторы Аврешена оказался человеком молодым, но чрезмерно серьезным, словно за серьезностью этой он пытался скрыть неподобающе юный для столь ответственной должности, возраст.

Он хмурился.

И белесые брови сходились над переносицей. Он поджимал губы, и реденькая щетка усов топорщилась, топорщились и бачки, тоже реденькие, глядевшиеся чуждо, будто бы наклеенными. Специалист рядился в мышастый костюм и галстук повязывал черный, скучный, а в узел его втыкал булавку с платиновой цепочкой и подковкой-брелоком.

На удачу, стало быть.

Он трогал эту подковку, и хмурился сильней.

— Смею надеяться, — произнес он, окинув Райдо настороженным взглядом, — ваши документы… в порядке?

Голос его все-таки подвел, дрогнул.

— В порядке, — заверил Райдо, с трудом сдерживаясь от смеха.

Первый выезд, как-никак.

И парень отчаянно боится совершить ошибку.

— Я вынужден буду проверить.

Он шел неторопливо, копируя чью-то походку, которая, надо полагать, была вальяжной, неспешной, но в его исполнении выглядела комично. Со спины паренек весьма напоминал Ната.

И это сходство иррационально радовало Райдо.

— Конечно, — он прикусил губу, чтобы не расхохотаться. — Проверите.

— И вы заполните бланки?

— Заполню.

— Благодарю, — паренек важно кивнул. — Законность — вот политика нашей компании.

В коляску он забрался и, покосившись на альву, которая сидела подозрительно тихо, обнимая медведя, устроился напротив.

На Ийлэ парень старался не смотреть.

Очень старался.

И смотрел на собственные перчатки из черной лайки, на носки новеньких сапог, на трость с массивным посеребренным набалдашником, массивный кофр…

…и все равно на нее.

С любопытством.

С тайным восхищением, которое Райдо пришлось не по душе. Вдруг подумалось, что этот человеческий мальчишка немногим ее старше, и при всей мишуре, которую на себя нацепил, все же специалист, молодой, но… Авершен — серьезная контора, и лишь бы кого в ней не держат.

И значит, у мальчишки есть работа.

Доход.

Перспективы.

А что за Райдо помимо краденого поместья? И ладно, не сам он украл, получил в подарок, но от этого не легче. И глядя на него, Ийлэ будет думать…

О чем?

О родителях погибших? О собственном унижении?

А парень… увезет ее в город, в квартирку тихую, уютную с геранями на подоконниках, с голубями и скатертями в клеточку. Женится… этот, если серьезный, то женится… имя даст.

Шанс забыть.

Притвориться, что все, что случилось в Яблоневой долине — это сон. Кошмар. А кошмарам — не место в новой ее жизни… и если так, то Райдо не имеет права мешать.

— Хочешь, я ему челюсть сломаю, — шепотом поинтересовался Нат, который на гостя смотрел исподлобья, с немалым подозрением.

— За что?

— За что-нибудь, — похоже, вопрос вины или невиновности парня Ната не волновал. — А чего он на нашу альву выпялился?

А хорошее слово. И впрямь выпялился. Сидит, сжимает тросточку свою, уставился не то на Ийлэ, не то на медведя… хотя какой ему в медведях интерес? И значит, на Ийлэ.

Моргать и то боится.

Ресницы вон обындевели, смерзлись. А сам разрумянился.

Он молод и… наверное, с человеческой точки зрения симпатичен. Невысокий, но и не низкий, среднего роста, сухощавый, с лицом приятным… правда, возникало совершенно непристойное в данной ситуации желание этому лицу несколько поубавить приятности.

— Ему любопытно, — шепотом ответил Райдо, стесняясь и непонятного раздражения, и этого полудетского почти желания втянуть чужака в драку.

Победить.

И… и он человек.

С людьми драться — стыдно.

— Он ей не понравится, — Нат пришпорил лошаденку, вырываясь вперед, и собственный Райдо жеребчик радостно прибавил шагу. — Слишком мелкий и тощий.

— Ты тоже упитанностью не отличаешься. Полагаешь, для Ниры это имеет значение?

Нат насупился, впрочем, надолго его не хватило. Привстав на стременах, он оглянулся, убеждаясь, что коляска никуда не исчезла, равно как и охрана.

— Не знаю. Не думаю. Спрошу. Потом спрошу…

— Как встреча прошла? — Райдо ухватился за возможность сменить тему беседы. В конце концов, альва не принадлежит ему.

Есть договоренность.

Обязательства.

И права старшего со-родича… человек этот, быть может, ему просто-напросто любопытно, он альвов прежде не видел… и пробудет всего-то пару дней, а потом уберется.

А если нет, то Райдо проследит, чтобы намерения его были в достаточной мере серьезными…

— Никак, — Нат вздохнул и признался. — Я, кажется, сделал глупость.

Этакая честность дорогого стоила, к тому же была весьма своевременной. С чужими проблемами у Райдо разбираться получалось куда как проще, чем с собственными. И он велел:

— Рассказывай.

Человек смотрел.

Сидел, вцепившись в трость, и смотрел.

Под взглядом его Ийлэ было неудобно. И она отворачивалась, но все одно продолжала чувствовать на себе внимательный этот взгляд. Нельзя сказать, чтобы человек пугал.

Молодой совсем.

Невысокий. Хрупкого телосложения. Рядом с Райдо он гляделся сущим ребенком и, наверное, сам осознавал это, оттого и пытался выглядеть серьезней.

Но сейчас Райдо не было.

Верхом решил возвращаться, доверив коляску одному из охранников.

Он рядом. Вон, видна спина, и если позвать… Ийлэ решительно повернулась к медведю: не станет она никого звать.

— Простите, — человек заговорил первым. — Премного прошу простить мое любопытство… и лишь исключительность этой встречи извиняет его… в ином случае я бы не посмел тревожить вас, но…

Он выдохнул и, достав из кармана окуляры в стальной оправе, торжественно водрузил их на нос. Стекла в окулярах были желтыми, словно из кусочков янтаря выточенными.

— Но вы и вправду дочь Нагиро-аль-Ашшабби?

Человек произносит имя с запинкой, и старательно выговаривает каждый слог, явно опасаясь и ошибиться, и споткнуться. И это имя в его губах звучит иначе.

Чужим.

Но Ийлэ кивает.

— Чудесно! — за желтыми стеклами глаз не разглядеть. — Я очень рад! Я… простите, я не представился, Талбот. Джон Талбот.

— Ийлэ.

— Ий-лэ, — повторяет он, растягивая имя. — Ийлэ-аль-Ашшабби, верно?

Пожалуй.

Она и забыла, что кроме имени у нее есть и фамилия, привязывающая ее, Ийлэ, к родовому древу. Впрочем, какой в том толк?

Древо это мертво.

— Я премного извиняюсь… я столько слышал о вашем отце… видите ли, — он привстал, но коляска подпрыгнула, и человек вновь плюхнулся на сиденье, завалился некрасиво, но выровнялся и пальтецо свое одернул. — Видите ли, мой отец, он тоже ювелир… конечно, обыкновенный… нет, известный в определенных кругах. Мастер. Вам, должно быть, это покажется странным… или вовсе нелепицей, но и среди людей есть мастера.

Он снова поднялся и, придерживаясь за высокий борт коляски, сделал шаг. Плюхнулся рядом и за руку взял.

— Вы извините, — повторил Джон Талбот, глядя на Ийлэ поверх желтых стекол. — Мама говорит, что я совершенно невоспитанный, но не могу разговаривать вот так, когда кричать приходится. Мне нужно видеть человека и…

Он говорил что-то еще, возбужденно, взбудоражено, то и дело порываясь прикоснуться к Ийлэ.

Это было неприятно.

— Мне отец показывал каталоги… вообще-то он надеялся, что я пойду по его стопам, стану ювелиром, но увы, руки грубоваты. Для ювелира если, а вот замки вскрывать — самое оно. Я хоть и молодой, но лучший в конторе.

Джон Талбот улыбался.

И казалось, был совершенно счастлив.

— И представляете, как я удивился, узнав, что на эту усадьбу ищут спеца! Да я сам вызвался! Я бы и бесплатно поехал, чтобы… а ваш отец, он где?

— Умер.

— Да? — удивился Джон Талбот, и удивление его было ярким, искренним.

Он и сам был ярким, пожалуй, янтарно-желтым, как его очки.

Искренним.

— Мне очень жаль… я, признаться, надеялся… то есть, я понимаю, что все ваши ушли… а вы остались, да? Почему?

— Потому что не взяли.

— Да?!

Очки съехали на кончик носа, и Талбот подвинул их пальцем, упрятанным в чехол перчатки.

— Вы… извините, — кажется, он понял, что сказал бестактность. — Я, наверное, не в свое дело полез… у меня язык поперед головы всегда… и при нанимателях-то я стараюсь помалкивать, но… он сильно злой?

— Кто?

— Пес этот, — Джон Талбот наклонился, и Ийлэ, сама себе удивляясь, тоже наклонилась. — Просто он на меня так поглядывает… а он вам кто?

— Никто.

Не враг уже. Еще не друг.

— Да? Я подумал, что вы… то есть, вы и он… ну, бывает же… и вы извините, пожалуйста, что такое… — Джон Талбот умел краснеть и начинал с носа, который сделался даже не красным — пунцовым и ярким. Вспыхнули щеки, задрожали белесые короткие ресницы. — Я опять гадость сказал, да?

— Не гадость, но… почти.

Ийлэ вдруг ясно осознала, что этот странный человек не вызывает у нее ни отвращения, ни раздражения, ни страха.

— Я… я просто восхищался вашим отцом… и мой отец им восхищался… он мне альбом показывал, а еще одну вещицу… нет, она не нам принадлежала, мы не настолько богаты… то есть, мы не бедные, вы не подумайте. У отца дело свое и несколько мастерских, лавка опять же… и я сам неплохо зарабатываю. Я новый замок создал… и сейчас на него патент оформляют. А как оформят, то меня в младшие партнеры возьмут. Там, глядишь, и старшим стану… то есть, я не бедный.

— Я поняла.

— Вот, — с огромным облегчением выдохнул Джон Талбот. — И нам как-то принесли пудреницу… то есть, для нее, дамочки, это была пудреница, а для меня… я никогда такого не видел! Там внутри замочек сломался. Замочек отец и взялся чинить, потому что остальное не тронул бы… там рисунок такой, камнями выложенный… озеро и на нем две цапли… и главное, что камни драгоценные, но не граненые, шлифованные. Получается вроде как мозаика, но… я не знаю, как это назвать… там камешек к камушку так плотно подогнан был, что стыков не видать вовсе! И рисунок гладкий. И рисунком выглядит, а на деле — мозаика… отец мне позволил посмотреть. Еще сказал, что только один мастер такое сделать способен был… что раньше-то многие, ну, из ваших мастеровали, а потом позабыли… это ничего, что я так, по-простому?

— Ничего, — близость человека больше не смущала.

— Вот… вроде как, если при титулах, то оно и не к лицу… а у него талант… мой отец говорил, что негоже, когда талант, его в землю-то…

В землю.

Это он правильно выразился. В землю.

В заледеневшую уже, слегка размытую дождями, но холодную, комковатую, в которую клинок лопаты вгрызался с немалым трудом… и еще песок в часах сыпался быстро… так быстро, что Ийлэ понимала — не успеет.

— Простите, — в сотый, кажется, раз повторил Джон Талбот, касаясь руки. — Я, кажется, опять ляпнул чего-то не того, да?

— Да.

Если попросить Райдо, то… он не откажется перезахоронить… весной, когда земля отойдет. Он нормальный, в отличие от того… и он не стал бы убивать.

Талант в землю.

Джон Талбот молчал долго, минуту или две, и о чем-то напряженно думал. От мыслей этих его лицо приходило в движение.

Морщины на лбу.

И прищуренные глаза.

И нос, который шевелится, хотя это невозможно, но все одно шевелится.

Пальцы тарабанят по набалдашнику трости. И Ийлэ уже самой интересно, о чем же таком думает Джон Талбот.

— Простите… — он облизал губы. — Это, конечно, не мое дело и вообще… но я вот подумал… и решил спросить… а вы не замужем?

— Нет.

В иное время Ийлэ, пожалуй, улыбнулась бы, до того забавен был человек с его смущением и неловкими вопросами.

Замужем?

Таких, как она, не берут в жены.

В любовницы, быть может… в содержанки… и наверное, это тоже выход, но от самой мысли о том, что ей придется…

Пришлось бы.

Ийлэ зажала рот руками, сдерживая рвоту. Нет и нет…

— Не замужем, — Джон Талбот почесал нос об изогнутую рукоять трости. — А… вы не хотели бы выйти замуж?

— За кого?

Тошнота отступала, оставив кисловатый привкус желудочного сока во рту, и стереть бы его, но чем… снегом?

Снег далеко, но если попросить, коляску остановят.

Пусть бы остановили.

— Ну… — Джон Талбот покраснел сильнее прежнего, — к примеру, за меня…

Он вскинул руку, прерывая поток возражений, которого не было, поскольку Ийлэ слишком растерялась, чтобы возражать.

Замуж?

За него?

Он человек… всего-навсего человек… и хорошо, наверное… и замуж…

— Я понимаю, что это несколько неожиданно и вообще предложения руки и сердца так не делают. И вы меня совсем не знаете, а я не знаю вас, но я уверен, что мы с вами найдем общий язык, — он приложил руки к сердцу, точнее к серой ткани пальто, и жест этот вовсе не выглядел смешным, как и сам он, маленький человечек в желтых очках. — Поверьте, лучше, чем кто бы то ни было, я осознаю, что мы с вами разные… что я вас не достоин и… но я понимаю, что вам здесь непросто. Я состоятелен. Я уже говорил, что у отца есть мастерские… я единственный наследник… и родители не будут против, когда узнают. Отец точно не будет. А мама только обрадуется.

В этом Ийлэ крупно сомневалась.

— Она давно говорила, что мне жениться пора и вот…

— Почему?

Один вопрос, но он понял все, что за этим вопросом стояло. И ответил искренне:

— Я хочу вам помочь.

— Мне не надо помогать.

— Или вы боитесь принять помощь? Я сам поговорю с вашим покровителем, и уверен, что… мы найдем общий язык, — Джон Талбот выпрямил спину.

Найдут?

Он подойдет к Райдо с просьбой уступить Ийлэ? Он думает, что она и Райдо — любовники? Наверняка думает.

И не только он.

Глупость какая. Нелепица чистой воды, и посмеяться бы над нею, но смех застревает в горле. Любовники, мужья… это не для Ийлэ.

Ей бы выжить.

Или нет, она выжила, тогда научиться жить, если не как раньше, то хотя бы как-нибудь. И она научится, но не с этим человеком, который не понимает, чем его благородство обернется в будущем. Он будет ждать благодарности и любви, а Ийлэ не способна окажется отблагодарить.

И не полюбит его.

Он разочаруется.

Возненавидит. Решит, что она, Ийлэ, его обманула.

— Не стоит, — Ийлэ позволила себе улыбнуться той вежливой улыбкой, которые принято использовать в обществе. — Не ищите дракона там, где его нет. Райдо…

Не друг, определенно.

Но и не враг тоже.

— Райдо — близкий мне человек… нечеловек.

Близкий нечеловек.

Смешно звучит.

До самого дома Джон Талбот молчал. Обиделся? Или раздумывал над услышанным?

Глава 5

Чем больше Райдо смотрел на человека, тем сильней тот не нравился. А предложение Ната сломать гостю челюсть уже не казалось таким уж нелепым.

Джон Талбот.

Имя и то дурацкое.

Джон.

Невыразительное. И сам он, выбравшийся из кокона дорогого пальто, оказался еще более мелким, чем то представлялось Райдо. Но при всей мелкости своей Джон смотрел на мир уверенно.

Сквозь очки свои нелепые с желтыми стеклами.

Это ведь надо было додуматься до такого!

— Чудо! — выдохнул Джон, когда коляска остановилась у парадного входа. Он выбрался сам и любезно подал Ийлэ руку.

А она приняла.

…но медведя с собой захватила. Почему-то Райдо этот факт показался невероятно важным.

— Это настоящий дом…

— Фальшивый, — не выдержал Нат, который тоже спешился.

— Настоящий альвийский, — Джон улыбнулся какой-то детской улыбкой, доверчивой, беспомощной даже, но при всем том невероятно радостной.

Потянуло улыбнуться в ответ, но Нат лишь нахмурился.

— Я никогда прежде не видел… нет, издали видел, конечно, я в Эль-Карраяр заезжал, когда только-только сюда перевели… и там дома тоже чудесные, но все с хозяевами. А те, сами понимаете, не особо-то гостям рады.

Он задрал голову, разглядывая дом с таким восхищением, что Райдо стало стыдно, нет, не за особняк, который был почти в порядке, но за свое к нему равнодушие.

Чудесный?

Пожалуй.

Аккуратный весьма. А в остальном… белый, словно глазурью покрытый. Башенки, фризы, окна стрельчатые… все воздушное, хрупкое, не понятно, как оно зиму продержится.

— А здесь… я так счастлив, что приехал…

Райдо его восторга не разделял.

Сунув поводья Нату, он быстрым шагом пересек двор и Ийлэ взял за руку:

— Ты как?

— Ты злишься?

— Нехорошо отвечать вопросом на вопрос.

— Злишься. На него, да?

Райдо поморщился: все-таки не хотелось признавать, что это недоразумение в пальто его раздражает.

— Не надо. Он… всего-навсего человек, — Ийлэ руку погладила, успокаивая. И Райдо успокоился, вдруг ясно осознав, что никуда она не уедет.

Город?

Квартирка?

Не для нее. У нее есть целый дом, и он, Райдо, который не оставит, и можно себе говорить много о свободе выбора, о том, что права не имеет он в чужую жизнь вмешиваться, да только все одно вмешается, удерживая от ошибки.

Впрочем, эта ошибка может лишь казаться таковой.

В доме же Джон Талбот попросил:

— Могу я взглянуть на ту комнату? Нет, конечно, у меня есть планы… я их изучил перед выездом… наша контора очень тщательно относится к сохранению информации… — Талбот коснулся пальцем виска. — Планы здесь. Но вы упоминали, что комната повреждена, и мне нужно…

— Идем, — Райдо не стал дожидаться, когда человек договорит.

И вправду. Пусть смотрит на свою комнату.

Пусть вскроет ее.

И уберется к хрысевой матери, где бы та не обреталась. И тогда в доме наступит покой.

Человек, чувствуя его недовольство, примолк, ссутулился. Он шел с тростью на перевес, и только сейчас Райдо понял, что трость эта была слишком уж тяжелой для Талбота.

Что в ней?

Инструменты.

— Вы, конечно, можете остаться, но умоляю вас вести себя тихо… я должен сосредоточиться, — он улыбнулся Райдо виноватой улыбкой, будто просил прощения за саму эту необходимость — сосредотачиваться. — Полагаю, внешнюю стену открывали? Конечно, я открою вновь все ячейки, но рекомендую все-таки заказать панель. Сейчас в наличии большой выбор… есть из самшита, чудесная работа. Или с инкрустациями из рога… а еще из розового дерева, но это скорее дамский вариант… я захватил каталоги.

Он снял пиджак и обернулся, не зная, куда его повесить.

— Вы не…

— Конечно, — пиджак, от которого сладко пахло леденцами, Райдо передал Нату. А вот жилет отправился на пол, пусть пол этот не отличался чистотой.

— Здесь стояла модель «Шеннон»… — Джон Талбот остался в тонкой рубашке, которая успела пропотеть и прилипла к спине.

В доме холодно, а он мокрый.

И похож на взъерошенную мышь, точнее мыша…

— …устаревшая несколько, но мой отец считает, что классика не стареет… а вот наполнение… наполнение по особому проекту… специальный заказ.

Он приник к стальной стене и нежно провел по ней ладонью. Тонкие пальцы Талбота замерли.

— Только две таких комнаты… точнее, в теории существует и вторая… по подобию ее эту исполнили… но та, вторая, которая на самом деле первая, если технически брать, она скорее легенда…

Его пальцы ласкали металл.

С нежностью.

С противоестественной страстью, наблюдать за которой Райдо было неудобно. Он не смотрит — подсматривает за чем-то в высшей степени интимным.

— А здесь… каждая ячейка имеет собственный замок… мои будут несколько надежней… и меньше по размеру, а эти… коды нужны.

Он трогал. И убирал руку.

Отступал.

Подходил вновь, касаясь стали то требовательно, то робко. И Райдо мог бы поклясться, что металл слышал Талбота.

Всего лишь человек?

— На каждую ячейку — свой… семь кругов, во внешнем — тридцать две буквы. Во внутреннем — десять цифр. И между ними… взломать путем подбора комбинация почти невозможно.

Талбот обернулся.

Его глаза горели… или не совсем верно, просто было в них что-то, что заставило Райдо отступить, поверив, что человек этот ненормален.

— Почти… но если осторожно… у каждого замка есть собственный голос, — он присел на корточки и провел пальцами по грязному полу, оставляя на побелке след. — Каждый замок желает рассказать о своей маленькой тайне… и быть услышанным. А я очень хорошо умею слушать.

Талбот положил на колени трость, которая вдруг распалась на отдельные элементы, хотя до того выглядела цельной, если не сказать — литой.

— Жаль, что панель унесли, — сказал он почти нормальным голосом. — С ней было бы проще.

— Может, — Райдо тряхнул головой, избавляясь от наваждения, — сначала обед?

Джон Талбот покачал головой и, достав из трости тонкую отмычку, признался:

— Пока не открою, кусок в горло не полезет… там же тайна!

Тайна.

И за эту тайну уже четверо поплатились жизнью, не считая хозяев дома. И пускай этих четверых не жаль, но пятым Райдо становиться не желает.

— Тогда мы вас оставим. Ийлэ? Идем? Или ты…

— Нет.

Отвернулась.

И глаза подозрительно блеснули. Нет, это не слезы, не умеет она плакать. Не будет. Но лучше увести отсюда.

— Поговорим? — предложил Райдо.

Быть может, момент не самый удобный, а может статься, что и наоборот.

Джон Талбот остался в сейфовой комнате, среди остатков побелки, ошметков обоев, перед стальной стеной, в которой пустота.

Вскроет?

Скорее всего… и пустоту обнаружит.

И Райдо наверняка расстроится… не разозлится, он — другой.

Или тот же?

Ийлэ исподтишка разглядывала сосредоточенное лицо его, пытаясь угадать, настоящее ли оно. Но ведь не тронет… сейчас точно не тронет, потому что собственная жизнь дороже золота.

— Идем, — Райдо вел ее, держа за руку, и шагом быстрым, так, что приходилось почти бежать. Хорошо, когда бежишь, нет времени думать о… о всяком.

Дверь в кабинет, прежде отцовский, но изменившийся.

Панели вот остались прежними и тот гобелен с охотой, и еще бронзовый лев, подаренный кем-то. Лев отца премного раздражал, поскольку был огромным и исполненным грубовато, а вот Райдо он наверняка по душе придется.

Они со львом похожи.

— Присаживайся, — он сам усадил Ийлэ в кресло. И подушечку подал, которой в кабинете точно не место было, но взялась же она откуда-то, бело-розовая, зефирная, украшенная широкой лентой и парой атласных бантов. — Тебе удобно?

— Да.

— Врешь ведь, — он сунул подушечку в руки. — Ийлэ… я знаю, что ты не хочешь говорить о прошлом, что вспоминать тебе неприятно. И в ином случае я не стал бы спрашивать, но…

Райдо ущипнул себя за ухо и сел.

Не в кресло по ту сторону огромного стола, но на пол, у самых ног. И смотрел теперь снизу вверх, и выглядел почти безопасно.

— Но я должен знать, что случилось в тот день, чтобы защитить вас. Понимаешь?

Промолчать.

Он ведь не будет настаивать. И не отвесит затрещину, если покажется, что Ийлэ медлит с ответом. И сбежать позволит, что в комнату свою, что на спасительный чердак.

Только Ийлэ не готова всю оставшуюся жизнь бегать.

— Я… — она облизала пересохшие губы. — Я их не убивала.

— В этом я не сомневаюсь.

— Почему?

Райдо усмехнулся. Ему идет улыбка, делает его мягче, хотя он и без того мягкий и только с виду грозный такой.

— Ну… хотел бы сказать, что ты не похожа на убийцу, но подозреваю, что это будет слабым аргументом. Если же серьезно, то, полагаю, их отравили. А тебе просто неоткуда было взять яд. Допустим, он был где-то в доме… скажем, спрятан… и у тебя получилось его изъять, то возникал вопрос, куда его добавить. На кухню тебя не допускали, верно?

Ийлэ кивнула.

— И к еде, полагаю, тоже…

Он дождался второго кивка.

— Нет, яд использовал кто-то, кто точно знал, куда и когда его добавлять. А когда — это не менее важно, чем куда… он положил всех троих. Уцелей хоть кто-то… — Райдо вновь ущипнул себя за ухо. — Нет, тогда история сложилась бы иначе.

Он вздохнул и добавил:

— Все очень точно рассчитали. Настолько точно, что это меня пугает. С кем они должны были встретиться?

— Не знаю.

— Ийлэ!

— Я и вправду не знаю, — она поджала ноги и вцепилась в треклятую подушку. — Или думаешь, что меня ставили в известность? Да я… они вспоминали обо мне только когда…

— Ийлэ, — произнес он мягче. — Пожалуйста, подумай… просто подумай… вспомни тот день. Сможешь?

А разве у нее есть выбор?

Есть. Райдо примет его. И тем сложнее его сделать.

— Я буду здесь, — он протянул руку. — Это просто память…

Наверное.

— Я закрою глаза, да?

— Как хочешь.

— Закрою. Так вспоминается легче… я раньше всегда, если хотела вспомнить что-то действительно важное, глаза закрывала… и теперь вот… я не боюсь, ты не думай.

— Не думаю.

— Просто… неприятно.

— Знаю.

— Но нужно, да?

— Да.

— Тогда… дождь шел. Здесь ранней весной дожди идут постоянно… и осенью тоже… вообще осень с весной очень похожи, но весной солнце более яркое, что ли… в тот день не было. И дожди шли давно, поэтому меня в дом забрали. Он сказал, что скоро все закончится…

— Тебе?

— И мне тоже. Я обрадовалась. Я так устала, тогда, Райдо… и еще ребенок. Я поняла, что ребенок будет, но не хотела, чтобы он родился. И подумала, что будет замечательно, если нас, наконец, убьют. Я так долго ждала, когда же он решится… или нет, неправильно сказала. Ему не нужно было решаться. Он ведь не испытывал сомнений, когда собирался кого-то убить. Не решиться, а…

— Определиться?

— Именно. Определиться. Он был очень радостный… сказал, что наконец-то все…

— Что «все»?

— Не знаю… я не подслушивала… я просто сидела…

— В сейфовой комнате?

— Да.

— Это… нормально? — он спрашивал так, точно извинялся, что подобное может считаться нормой. Однако сам вопрос…

— Нет, — вынуждена была ответить Ийлэ. — Обычно меня держали или в подвале, или на улице… или в других комнатах, если ему хотелось… он сам за мной пришел. И цепь снял. В подвале крюки есть, на них удобно закидывать было.

Теплые пальцы скользнули по щеке, успокаивая.

И тянет открыть глаза, стряхивая этот полусон, полуявь, затереть его, а то и вовсе избавиться раз и навсегда, но не время.

Ийлэ не убивала.

Почему-то сейчас становится важно доказать, что она и вправду не убивала.

Дождь шел. В подвале всегда сыро было и холодно, но в тот день — особенно. Ийлэ лежала. Тогда она почти все время лежала, свернувшись калачиком, сунув руки в подмышки, глядя на стену. И самой-то стены этой не видно, потому что свечей ей не оставляли, но Ийлэ чувствовала близость камня. Иногда она протягивала руку, и пальцы ложились на осклизлые блоки, нащупывали между ними протяжки строительного раствора.

Трещинки.

Или вот железные штыри креплений, которые уходили в камень, словно корни в землю.

Было время, когда она пыталась вырваться.

Давно.

Но теперь она смирилась. Привыкла. И так легче, если просто лежать, смотреть в темноту. Думать о том, что однажды она, Ийлэ, умрет.

Вернется к земле.

К корням.

И к мертвому древу рода.

Разве возможна мечта чудесней? Она и представляла себя мертвой, и старалась не дышать, смиряла стук сердца, которое, упрямое, не смирялось, но грохотало громче и громче, и в этом грохоте терялся скрип двери.

Его шаги.

Свет выдавал. Он не любил темноту, а потому брал с собой лампу.

— Эй ты, жива? — спрашивал он и сам себе отвечал. — Жива. Живучая тварь…

Он был привычно пьян.

Запах виски мешался с иными ароматами, кисло-сладкими, едкими, от которых Ийлэ начинало тошнить, а быть может, и не от запахов вовсе, но от самой его близости.

От боли, которой не избежать.

— Ничего… скоро все… — он пошатывался и лампа в руке раскачивалась, желтые пятна света скользили по стенам, по полу, ослепляя.

За ними сама его фигура гляделась черным силуэтом, точно вырезанным из бархатной бумаги.

У мамы чудесно получалось вырезать силуэты из плотной бархатной бумаги.

— Вставай, — велел он и лампу поставил на пол. — Ну же, пошевеливайся.

Ийлэ поднялась.

Ударит?

Нет, не подошел даже, цепь снял, дернул так, что она едва устояла на ногах. И руки метнулись к ошейнику, к замку на нем, но пес сказал:

— Веди себя хорошо.

Будет.

Он поднимался, не глядя больше на нее. И Ийлэ шла следом. Со ступеньки на ступеньку. Камень под ногами, камень под рукой.

Дверь.

Коридор. Свет ослепительно яркий после темноты подвала. Ийлэ замешкалась, и пес рванул цепь. Он не был зол или недоволен, он просто воспользовался моментом. Ему нравилось ловить такие моменты. И наблюдать за тем, как Ийлэ встает.

— Какая-то ты квелая сегодня… — он подошел и пнул под ребра, не сильно, и боль эта была привычной, у Ийлэ получилось не застонать.

А плакать она к тому времени разучилась.

Он же отвернулся и продолжил путь.

По коридору.

Минуя дверь за дверью, и все заперты, но Ийлэ отмечает этот факт равнодушно. Саднящие ребра ее беспокоят куда сильней.

— Не пришел? — дверь он открывает пинком и придерживает, позволяя Ийлэ войти. Это не любезность, просто еще одна возможность пнуть.

Пинаться он любит.

И сапоги носит высокие с квадратными носами и квадратными же каблуками, с подошвой резной, рисунок которой хорошо пропечатывается на коже.

Ийлэ протискивается в щель, между ним и стеной, ожидая удара.

Не бьет.

Это тоже своего рода игра, в которой он порой позволяет себе не использовать возможность, ему хватает страха Ийлэ. Только она устала бояться.

— Еще нет.

В комнате тесно. Она и без того невелика, а псы огромны, и теснота их злит, как и нынешняя покорность Ийлэ, но злость их вялая, беззубая.

— Сядь там, — конец цепи он набрасывает на крюк, на котором прежде крепился светильник.

В углу спокойно.

Тепло.

За этой стеной спрятаны трубы, и тепла хватает, чтобы Ийлэ почувствовала, насколько замерзла. Ее бьет мелкая дрожь, и пес, который наблюдает, даже стоя в полоборота, занятый собственными делами, все одно наблюдает, улыбается.

— И долго нам…

Те двое, которым он почти доверяет — «почти», поскольку полностью пес не доверяет никому — настроены иначе.

Им надоело.

Поместье. Ийлэ. Зима, которая отступила уже… но идут дожди, и эти дожди навевают на псов тоску. Раньше у них была игрушка, она еще есть, но надоевшая.

— Столько, сколько понадобится, — он подходит к окошку, затянутому пеленой дождя. — Столько, сколько понадобится…

Он повторяет это, глядя в глаза второго, почти столь же массивного, как он сам. И тот не выдерживает прямого взгляда, горбится, отворачивается, ворчит что-то, что можно, пожалуй, принять за извинения.

И отступая к стене, пинает Ийлэ.

Ему надо на ком-то выместить злость, которая прячется на дне светло-серых глаз, Ийлэ видит ее прежде, чем вспоминает о том, что ей категорически запрещено смотреть в глаза.

Наказание следует незамедлительно.

Он бьет по лицу, по губам, и кажется, вид крови его радует.

— Вот тварь! Наглая…

— Хватит, — тот, кто привел Ийлэ, сегодня не настроен делиться. — Отойди от нее. А ты… на вот.

Ей бросают куриную ножку, что почти подарок. И голод заставляет этот подарок принять. Гордость? Ее гордость умерла давно, в агонии, в крике, когда хватало сил кричать.

Вымерзла.

Вышла с кровью через горло.

И Ийлэ сама ненавидит себя за трусливую радость: сегодня она поест. А быть может хозяин будет столь добр, что не ограничится ножкой… у него ведь есть еда, на столе стоит блюдо с запеченным картофелем, со спаржей вареной, с курицей, которую псы разламывают руками.

Руки становятся жирными.

И сладко пахнут приправами… Ийлэ старается есть медленно, тщательно пережевывая мясо…

— Что ты с ней возишься?

Тот, второй, недоволен, но он проиграл в поединке взглядов, а потому недовольство свое будет скрывать.

— Пусть поест напоследок…

Ийлэ бросают яблоко.

И еще кусок курицы… хлеб… это ведь почти праздник, и она старается не думать о том, что услышала. Напоследок?

Это значит, она, Ийлэ, сегодня умрет.

Хорошо.

Она все-таки не сумела сдержать улыбку — слишком счастлива была осознать, что скоро все закончится, действительно закончится — и это тоже не осталось незамеченным.

— Чего скалишься? Бран, чего она скалится? — третий осторожен, он держится хозяина, опасаясь вызвать его недовольство. И сейчас он подбирается к Ийлэ боком, но в последний момент возвращается на место, садится, чинно сложив руки на коленях.

— А пусть себе…

Бран вытягивает из кармана часы.

Отцовские.

Отец говорил, что делал их в подарок своему отцу, но не успел отдать.

Платина. Драгоценные камни… лоза всех оттенков изумруда и кровавый рубиновый терний. Никто не делает мозаики из драгоценных камней, кроме отца… кажется, Ийлэ слышала об этом… нет, слышала в будущем, в том будущем, которому в ее воспоминаниях нет место. И она испытывает преогромное желание сбежать в него.

Нельзя.

Почему?

Потому что она должна рассказать о том дне. И о часах, пожалуй, которые держат на платиновой цепочке. Покачиваются. И новый их хозяин постукивает по циферблату ногтем.

Звук резкий.

— Зачем она нам вообще…

— Затем, — он убирает часы в нагрудный карман. — Затем, что она альва… правда, милая?

От стола до нее два шага, и Ийлэ замирает, прекращая жевать, хотя у нее много еще осталось, и хлеба, и мяса, и даже яблока…

— Альва… и дом этот альвийский… он спал, а теперь проснулся.

Он садится на корточки, все одно слишком большой.

Опасно близкий.

— И если сокровище спрятано в доме, то сами мы его не найдем… а девочка нам поможет, — он протягивает руку, касается волос.

От прикосновения этого Ийлэ замирает.

— По-моему, мы это уже проходили, — второй смелеет, все-таки он глуповат, постоянно нарывается, отступает и вновь нарывается.

Бран его убьет.

Ийлэ прикусила язык: она не хотела произносить это имя даже в мыслях.

Особенно в мыслях: мысли последнее, что у нее осталось.

Но убьет.

Не сейчас, позже, когда этот второй перестанет быть нужен.

— Отказалась, — хозяин гладит, наслаждаясь ее страхом. — Но мы простили ее… и сейчас просто попробуем еще один вариант…

— А если она опять…

Он поморщился.

Его раздражали эти вопросы, за которыми виделось недоверие к его способностям.

— Нет. На этот раз все будет иначе. На этот раз нам не требуется ее согласие… только кровь… ты ведь не откажешься, дорогая, поделиться?

Будто у Ийлэ имелся выбор.

Он же наклонился, близко, к самому ее лицу, пытаясь поймать ускользающий взгляд. И пальцы вцепились в подбородок, стиснули, больно.

Ноздри его раздувались.

А на щеках пролегли дорожки живого железа.

— Ну же, — обманчиво ласковый голос. — Посмотри мне в глаза…

Нельзя.

И не послушать его тоже нельзя. И он знает, ему нравится наблюдать за ее метаниями, за поиском единственно верного варианта. Нарушить запрет? Ослушаться приказа?

Ее накажут в любом случае, но…

…в дверь постучали.

И звук этот, показавшийся невероятно громким, оглушающим, заставил его отпрянуть.

— Мальчики, можно?

Дайна прошла бочком.

— Я подумала, что вам здесь скучно… — в руках ее поднос с пузатой бутылкой и четырьмя бокалами.

Он собирался ответить что-то резкое, но передумал.

Дайна была хороша.

Розовая. Напудренная. С подведенными глазами и губами, которые она облизывала, чтобы губы эти блестели. От нее пахло душистым мылом и лавандой.

Дайна собрала волосы и украсила прическу атласными розами.

На шею завязала черный бант.

Корсет надела.

И чулочки сеточкой с подвязками розовыми.

И ничего-то на ней не было, кроме корсета и чулочек.

Ах нет, белый накрахмаленный фартук…

— Детка, ты знаешь, как развлечь… — второй забыл и об Ийлэ, и о ее хозяине, который разглядывал Дайну… пожалуй, с неудовольствием.

— Вон пошла, — сказал он.

— Бран, да она просто…

— Вон.

Дайна не стала спорить.

— Выпивку оставь.

Оставила.

Ушла.

И дверь прикрыла… точно, всего-навсего прикрыла, потому что из-за двери тянуло сквозняком.

— Бран, ты загоняешься… развлеклись бы… пока ждали…

Второй разливал.

И бокал хозяину подал первым. Уставился жадно: будет ли тот пить. Будет. Ему не особо хочется, он и так пьян, вернее, нетрезв, но заняться больше нечем.

А ожидание раздражает.

— Не наразвлекался еще, — буркнул он, но уже почти спокойно.

Его настроение менялось быстро, как песок под южным ветром.

— Успеется…

Он пригубил коньяк.

И бокал поднял, накренил, позволяя янтарно-желтому содержимому добраться до края. Он провел по этому краю пальцем и палец облизал.

— Неплохой коньяк…

Второй все еще был недоволен.

Затянувшимся ожиданием.

И тем, что коньяка было мало, а он привык глотать, не разбирая вкус напитка, и на опустевший свой бокал глядел едва ли не с ненавистью. Третий коньяк цедил, морщась, закусывая яблоком и поглядывая на дверь…

— На удивление неплохой коньяк… — Бран сделал еще глоток.

А яблоко вдруг выпало из неловких пальцев пса, покатилось по ковру к Ийлэ.

Докатилось.

И упавшее, стало законной ее добычей. Она к ней и потянулась.

А пес упал.

Как стоял, с бокалом в руке… и остатки коньяка выплеснулись на ковер, впитались, а Ийлэ еще подумала, что на этом ковре уже изрядно пятен…

— Я их не убивала, — она сидела в кресле, обняв себя, и раскачивалась, а Райдо не знал, что ему делать. — Я их не убивала… не убивала…

— Конечно, не убивала.

Ийлэ не услышала.

Открытые глаза, пустые, яркая зелень бутылочного стекла.

Узкие зрачки.

Видит ли она хоть что-нибудь?

Понимает?

— Ийлэ, — Райдо встал на колени, дотянулся до плеча ее, холодного, даже сквозь одежду. — Послушай, пожалуйста… все уже закончилось. Еще тогда закончилось. Слышишь меня?

Кивок.

И взгляд все еще пустой.

— Они все умерли и сразу, а дверь закрылась…

— И что было дальше?

Ему совестно, потому что нельзя заставлять ее вспоминать, он не имеет права, но должен, поскольку иначе не разберется во всей этой дерьмовой истории.

— Я… я ключ нашла… у него… он был мертвый, а я боялась, что очнется, что он так пошутил и… и все равно… полезла… в кармане нашла…

— Ты молодец, ты все правильно сделала…

Она дрожит, и Райдо стягивает ее с кресла, обнимает, раскачивается, пытаясь убаюкать, избавить от того, заемного страха, который пришел из памяти.

Он шепчет про то, что тот день уже ушел.

Все те дни.

И Бран мертв.

— Он лежал… он так тихо лежал… и глаза открыты были… смотрел на меня, а я боялась… вдруг кто-то войдет и увидит их… и меня… подумают ведь, что это я… а я не…

— Я знаю.

Холодные виски и пульс сумасшедший, и Райдо целует, дышит, отогревая ее. Пальцы сплетенные, сведенные судорогой, распрямляет, гладит каждый и ладони прижимает к губам.

Его дыхания хватит, чтобы немного согреть.

— Или если… если попробую сбежать… он мне иногда позволял… думать, что я сбегаю… оставлял… в комнате… окно и я выбралась в сад, а из сада… почти до леса… он по следу шел… и в другой раз тоже… и в третий… но потом один не сдержался и меня порвали… шрамы остались вот…

Она потянула ворот рубашки, и тотчас выпустила его.

Выдохнула судорожно.

Вдохнула.

— Тише, я верю…

— И на животе тоже… и я подумала, что, наконец, умру, а они доктора привели… и тот шил… сидел и шил… и опиум… когда опиум, то не так больно. И все равно я надеялась, что умру… а они не дали… и тогда на цепь посадил, чтобы больше не бегала. Это ведь нечестно, что на цепь… и я… я устала, Райдо. Я делала все, что они говорят… лишь бы не трогали больше… все делала… и сбегать не думала… это ведь ловушка… он притворился мертвым, чтобы я… лежал и лежал… а потом дымом потянуло… дверь заперли. Она щелкала так, тихонько, когда ее запирали и…

— Погоди, — Райдо взял ее лицо в руки, поднял, заглядывая в глаза, которые по-прежнему были почти безумны. — Не спеши. Что случилось раньше? Дверь заперли? Или пожар начался?

Ийлэ нахмурилась.

Она молчала, шевелила губами, точно перебирала строки событий прошлого, и молчание ее было почти невыносимо.

— Дверь, — четко произнесла она. — Сначала щелкнула дверь. Только… мне могло показаться, но…

— Что?

— Она приоткрылась. И закрылась. А потом уже… потом дым появился, но не сразу. Я не скажу точно, через какое время… тогда я время совершенно не воспринимала. Дверь щелкнула… и я еще обрадовалась, что теперь точно никто не зайдет… а Бран все лежал и лежал… и потом дым. Белый.

— С запахом?

— Это не запах, это — вонь, — она скривилась. — Едкая такая… как будто… не знаю, как будто горела мусорная куча… и я поняла, что задохнусь. Окно ведь было заперто. В этом кабинете окна никогда не открывали. Отец говорил, что так надо и… и я решилась. Я знала, что ключ он с собой носит. Обыскивала… и ждала, что сейчас очнется, схватит за руку. Сломает. А он умер… такой тяжелый был… и когда перевернула на живот, тяжелый… мертвый… и ключ носил. Я в замок еще не с первого раза попала. Тыкала, тыкала, а он никак… испугалась, что сдохну вместе с ними. Я не боялась смерти, ты не подумай, но не хотела, чтобы вместе с ними… и потом замок вдруг взял и… и я… я с цепи, понимаешь?

— Нет.

Он ведь никогда на цепи не сидел, а потому не имеет представления, каково это — получить свободу.

— И… и я… я ушла… дом еще не совсем спал и… этот выход, его отец сделал… на всякий случай… и я… я боялась, что не отзовется, а он сразу…

— Ты сбежала.

— Да.

Ийлэ успокаивалась, но не делала попыток отстраниться, и напротив, обняла Райдо, положила голову на плечо, сказала:

— Ты очень теплый, а я что-то замерзла.

— Тогда грейся.

Ему не жаль этого тепла, и дома, и вообще ничего, если для нее.

— Я… я боялась, что меня кто-то увидит… а дом горел…

— Ты видела огонь?

— Нет.

— Тогда…

— Дым. Все коридоры были в дыму и… и я еще обрадовалась, что если так, то меня никто не увидит… я спешила уйти, чтобы подальше, чтобы… просто уйти… и не подумала, что весна — это еще не лето. Весной холодно и… я потом украла одежду. То есть, нашла пугало и раздела его… а потом и второе… чем больше одежды, тем теплей. И могла бы еду взять…

Ийлэ вздохнула.

— Хотя бы наелась перед побегом… я добралась до леса, до ямы какой-то и в ней лежала, наслаждалась тем, что свободна, а они — сдохли… вот так взяли и сдохли. Я им столько раз желала смерти, но чтобы желание это исполнилось. Чудо, правда?

— Чудо, — Райдо осторожно поцеловал ее в макушку. — Еще какое чудо…

…выжить.

…и уйти, сама того не замечая не только из комнаты-ловушки, но и из чужой сети, которую расставили только для нее.

…добраться до леса и в этом лесу затаиться, и держаться его, весну и лето, и осени остаток… и если так, то везение это — не только Ийлэ.

Без нее Райдо не выжил бы.

И не выживет.

— Меня искали, — продолжила она тихо. — Потом… через несколько дней… сколько — не знаю. Они как-то все мимо прошли и… и лес предупредил о собаках… люди цепью шли… и собаки с ними, но лес спрятал. Ему не нравились ни люди, ни собаки… а потом я ушла дальше. Вот и все… и получается, Дайна их отравила?

Ийлэ ответила сама себе:

— Получается, что она… и мне следовало раньше сказать, тогда бы ты…

— Следовало, пожалуй.

А самому Райдо следовало бы тряхнуть Дайну хорошенько, а не играть в игры…

Она отравила?

Она.

Больше некому… она, пусть и невеликого ума, но не могла не понимать, во что ввязывается. И на убийство решилась отнюдь не из-за пары-тройки табакерок да ложечек серебряных.

Нет, Дайна рассчитывала на большее.

Много большее.

Получила?

Ответ очевиден: нет. В противном случае в поместье она бы не осталась, раньше убили бы…

— Думаешь, ее из-за этого… — Ийлэ сидела тихо, точно опасалась, что Райдо опомнится и сгонит с колен. А он и сам боялся пошевелиться, спугнуть ее.

Тонкий лед?

Тонкий, но и это изменится. Со временем.

— Думаю, что да… шериф…

— Я слышала. Там очень тонкие стены.

— И хорошо, что слышала… я попытаюсь вернуть то, что она украла.

— Не стоит, — Ийлэ покачала головой. — Дом все равно не будет прежним.

И вновь права.

Но Райдо все равно вернет, потому что украденное принадлежало дому, пусть и изменившемуся, но, пожалуй, помнившему о временах иных.

— Подельник у Дайны имелся. Тот, кто дал яд. Тот, кто объяснил, что с этим ядом делать. Тот, кто убедил ее остаться в доме… и этому подельнику Дайна была нужна. Он ее терпел… — Райдо закрыл глаза, вспоминая лицо бывшей экономки. — Именно, терпел… полагаю, характер у нее был нелегкий… она хотела всего и сразу, ожидание ее нервировало… а тут еще я со своими претензиями… возможно, Дайна и обрадовалась, когда ее выставили. Лучше синица в руках, чем журавль… а синиц она себе настреляла целую стаю. Шериф прав в том, что безбедную жизнь она себе обеспечила… но всегда ведь мало, верно?

Ийлэ пожала плечами. Ей точно было достаточно.

Сидеть.

Слушать внимательно. И не думать о том, что это иррационально — жаловаться на жизнь одному из этих…

Райдо.

Рай-до.

Рычащее имя и все же гладкое, подходящее для него.

— Мало… она предложила мне купить информацию. А кому-то сказала, что собирается продать… и наверняка, предложила заплатить за молчание.

— Она…

— Дура, — спокойно ответил Райдо. — А это не лечится. И ее подельник, очевидно, это осознал. Ко всему, думаю, он устал от ее нытья и угроз… я ее не так хорошо знаю, но она и меня успела достать крепко, чего уж говорить о том, кто от нее зависел? Нет, он ее убил и, думаю, с преогромным удовольствием… а что это нам дает?

— Ничего.

— Почти ничего, кроме того факта, пожалуй, что этот человек если не знал, то догадывался, как вскрыть комнату… и как избавиться от псов… и жила предвечная, он мне не нравится.

Райдо вновь ущипнул себя за ухо:

— Как он мне не нравится. Слишком умный… а значит, опасный.

Он замолчал.

И молчание длилось и длилось, оно было уютным, как осенний вечер у камина, как огонь в этом самом камине, и запах коньяка, и сам бокал в руке, теплом согретый.

Печальный скрип половиц.

Домашние разношенные туфли… и старая шаль на плечах. Шаль легче его рук, но руки надежней. И если так, то… Ийлэ просто позволит себе минуту слабости.

Две.

Или дольше, благо, часы, которые стоят на каминной полке, мертвы. На них время застыло, а значит, некому будет укорять Ийлэ за эту слабость.

И Райдо задумался.

О чем?

Об убийстве… об убийце… или о том, что зима идет к перелому, за которым… весна наступит рано или поздно. И грозы придут с востока, принесут с собой тяжесть моря, белые молнии, которые вновь спустятся по зову Ийлэ, чтобы напоить ее силой.

Как в тот раз.

Ее ведь хватило, чтобы танцевать под дождем, и древние буки с одобрением наблюдали за той пляской… быть может, вспомнят о ней, когда Ийлэ придет. А она придет, ведь дала слово.

Исполнит.

Вытащит разрыв-цветок, вычистит кровь его, а дальше Райдо и сам справится. Живое железо сращивает раны ничуть не хуже, чем сила альвов.

Главное, он перестанет нуждаться в Ийлэ.

Изменится?

Конечно, изменится, глупо было бы ждать, что он останется прежним, но… слово сдержит. Должен сдержать, потому что иначе Ийлэ… ей будет плохо. Поэтому она не хочет думать ни о прошлом, ни о будущем.

Есть настоящее.

Немного, но ей хватит.

Дверь в кабинет открылась без стука:

— Райдо, там… — Нат застыл на пороге и, кажется, смутился, если он вообще способен был смущаться. — А что это вы делаете?

— Ничего, что тебя касалось бы, — рявкнул Райдо.

Ийлэ выскользнула из рук его и, опасаясь, что он попытается вернуть ее, спряталась за спинкой кресла, благо, кресло все еще стояло, и выглядело почти надежным убежищем.

Райдо оперся на подлокотник.

Встал.

На Ийлэ не глянул даже… и правильно, ей отчего-то невыносимо неудобно было от самой мысли, что он будет смотреть на нее… она не готова выдержать этот взгляд.

Сейчас не готова.

— А… а там… этот… — Нат попятился, некрасиво горбясь, — вскрыл… и я подумал, что надо вас… и вот…

— Нат…

— Да?

— В следующий раз стучись, ладно?

Райдо дернул головой и щеку поскреб с немалым раздражением.

— Ладно, — не особо уверенно пообещал Нат. К нему постепенно возвращалась утраченная уверенность в собственных силах. — Только и вы… в следующий раз закрывайтесь. Так оно надежней.

На предложение, не лишенное разумности, Райдо ответил затрещиной.

И мысленно Ийлэ к ней присоединилась.

Не то, чтобы она злилась на Ната, нет, он вовремя пришел, но… мог бы подарить еще несколько минут в тишине, которая на двоих и тем уютна.

Глава 29

Джон Талбот был одержим.

Пожалуй, он выглядел обыкновенным, скучным даже человеком, о слабости которого люди иные, пусть и близкие, не догадывались.

Оно и к лучшему.

Эти другие люди сочли бы Талбота безумным, и пусть безумие его было самого мирного свойства, оно все одно испугало бы их. А следом за страхом пришло бы отвращение. И пусть бы Джону, положа руку на сердце, были безразлично отношение общества к его персоне, но он привычно таился.

Скрывался.

Сдерживал, что любопытство свое неумеренное, что страсть к тайнам.

А тайны влекли.

Они дразнили Джона сладким ароматом непознанного, подбрасывали вопрос за вопросом, точно проверяя, сумеет ли он, уже не мальчишка-Джонни, подглядывавший за соседкой и молоденьким разносчиком, который зачастил в дом на углу улицу, найти верный ответ.

Он находил.

И в тот раз, когда понял, что вовсе они не любовники, как о том судачили соседи, нисколько почтенную вдову не осуждая, но пара мошенников… и в другой, когда сумел отыскать тайник в заброшенном доме… и в третий, впервые сведший Джона Талбота с сейфовым замком. Ему было двенадцать, а сейф принадлежал почтенному купцу, вернее его наследникам, которые ключ отыскать не сумели.

Сейф принесли в надежде, что отец Джона сумеет управиться с замком.

А тот сказал сыну:

— Посмотри. Что думаешь?

До того благословенного дня Джон встречался с замками разными, с тяжелыми, древними, солидного вида и скверного характера. Эти упрямились, не желая признавать свои ключи, а Джоновы отмычки принимали благосклонно. Были и другие, дверные, порой хитрые, но все одно податливые… были оконные запоры и крохотные замочки на шкатулках…

Джон ладил со всеми.

А тот, сейфовый, он очаровал.

Джон просидел рядом всю ночь, не способный отступить и на шаг, он гладил железный бок сейфа, вновь и вновь проворачивая круг счетчика, вслушиваясь в щелканье того… и к утру вдруг понял, что именно в этом голосе и спрятан главный секрет.

Надо слушать внимательно.

Тот замок Джон открыл, и отец, вместо того, чтобы обрадоваться, нахмурился:

— Бедовый ты парень, — вздохнул он и, почесав бороду, признал: — Ладно, ювелира из тебя все одно не выйдет… а так, будешь иметь копейку.

И устроил Джона в контору, что принадлежала дальнему родичу.

Не прогадал.

В конторе было интересно, и пускай поначалу к Джону Талботу относились снисходительно, но вскоре оценили талант.

— Эх, парень, — в приступе откровения сказал как-то начальник, а заодно уж и родич, которому было вменено за Джоном приглядывать, — опасный у тебя талант… гляди, не пойди по кривой дорожке…

Быть может, в ином каком случае, предупреждение это не было бы лишено оснований, однако Джона по странной прихоти судьбы содержимое сейфов не интересовало. Он и к ящикам этим терял интерес, стоило им поддаться.

Но вот закрытый сейф вызывал у Джона чувство, близкое к экстазу. Он замирал в предвкушении, представляя себе сокровища, скрытые внутри. Сокровища всегда были чем-то эфемерным, некой высшей целью, достигнуть которой Джон сможет, лишь открыв замок.

И сейф превращался в противника.

Джон вступал в схватку с ним, вооружившись чуткими своими руками, слухом и набором самолично изготовленных отмычек, равных которым не найдется по обе стороны Перевала. В этом Джон был всецело уверен, как и в том, что по эти самые обе стороны не найдется и сейфа, способного перед Джоном устоять.

Нынешний его уверенность несколько поколебал.

Даже был момент, когда в душу Джона закрались робкие сомнения: а сумеет ли он справиться?

Все-таки спецзаказ.

Улучшенная конструкция.

И замки работы почившего ныне мастера Гриди, а он свои секреты в могилу унес, пусть бы и предлагали за них немалые деньги… но собственные Джона замки, пожалуй, похитрей будут.

И все же…

Особое место. И сейф особый.

Двадцать девять сегментов, каждый из которых имеет собственную дверь из двухдюймовой стали и индивидуальный замок.

С секретом.

Талбот убедился в этом, когда попробовал действовать обычными своими методами. Конечно, если бы сохранилась внешняя панель, было бы проще, но… но и не так интересно.

— Послушай, — сказал Талбот сейфу, прижимаясь к холодному металлу щекой. — Ты пострадал по чужой глупости, это да… но я-то не враг тебе… я хочу помочь.

Сейф ему не верил.

Они никогда не верили, до последнего сопротивляясь, что уговорам, что ласковым прикосновениям отмычек, храня то самое идеальное сокровище. И когда все-таки раздавался характерный щелчок, знаменуя очередную победу Джона, он испытывал… да, пожалуй, разочарование.

Прежние сокровища оказывались скучны.

Ценные бумаги.

Или деньги.

Однажды — записная книжка со списком должников… и еще картина была, упакованная в плотную холстину. Драгоценности… да, драгоценности вызывали интерес, но исключительно профессиональный. Все-таки отец Талбота был неплохим мастером.

Неплохим.

И мастером. Тогда как прежний хозяин Яблоневой долины был настоящим гением. Это Джон знал, но знать — одно, а получить очередное подтверждение…

…он справился.

Снова справился и рассмеялся от восторга, осознав это.

И дверцу открыл.

И руку не убрал, даже когда молодой пес сказал:

— Только попробуй спереть чего-нибудь.

Не обиделся.

Джона клиенты, случалось, подозревали в том, что он, Джон, пытается наложить руку на их имущество. Иные и вовсе оставались в комнате, не важно, сколько времени занимала возня с сейфом, а один старичок весьма благообразного вида вовсе заявил:

— Все люди воруют.

Он говорил это с такой уверенностью, что Джон сразу понял, что именно этот старичок в свое время украл немало. Джону ли осуждать? Псу он отвечать не стал. А тот, помаявшись — верно, не мог решить, что будет правильным: присмотреть за Джоном или позвать того, другого, который был в доме хозяином.

— Только попробуй, — наконец, решился щенок. — Я по запаху все пойму.

Пускай.

Джон оставил дверцу приоткрытой и взялся за соседнюю. Теперь, когда он понял, в чем дело, то процесс пойдет быстрее…

…или нет?

Он счастливо рассмеялся, обнаружив, что замок на второй ячейке немного отличается от того, который был на первой… немного, но этой малости хватило, чтобы Джону пришлось повозиться.

И он возился.

И не заметил, как ушел пес, не заметил и, как тот вернулся, не один, но с другим, покрытым шрамами, и с альвой, которая держалась в тени его.

— Мне понадобится неделя, чтобы открыть все, — сказал Джон, отступая от замка, который не спешил поддаваться. — Но если вам интересно, то вот…

Он распахнул дверцу и отступил, позволяя хозяину заглянуть внутрь вскрытой ячейки. А тот пропустил перед собой альву.

Но и она не спешила.

Люди ко вскрытым сейфам относились с недоверием, пожалуй, едва ли не большим, чем к человеку, который, собственно говоря, эти сейфы вскрывал. Они смотрели на Джона, и на железные ящики, и появлялось в глазах их что-то, чему Джон не имел названия.

Они вдруг узнавали, что вещь, казавшаяся им надежной, вовсе не так надежна? И это тоже было не понятно, потому как люди ведь сами хотели добраться до того, что внутри.

Альва подходила к сейфу с опаской.

И дверцы коснулась, но руку отдернула. Оглянулась на пса, а тот тихо произнес:

— Что бы там ни было, принадлежит это тебе.

А Джон подумал, что, возможно, ошибался насчет пса. И вовсе тот не плох.

Она же отступила и головой покачала:

— Я… я не могу.

— Глупости, — пса звали Райдо, точно, почему-то имена заказчиков в Джоновой голове не задерживались, в отличие от названий их сейфов. Вот сейфы Джон помнил в мелочах, даже те, первые, с которыми он возился подолгу к немалому неудовольствию людей, ждавших не мастера, но чудодела.

— Со мной сможешь? — Райдо взял альву за руку, очень осторожно, словно опасаясь эту самую руку сломать. И Джон, глядя на пальцы пса, толстые, грубые, согласился, что осторожность эта вовсе не излишество. — Со мной ведь не страшно… да и что там страшного может быть?

Черный футляр для драгоценностей.

Старый.

Джону позволили смотреть, о нем, кажется, вовсе забыли. И он, пользуясь шансом, присел, прислонился к стальной стене, скрывавшей еще двадцать восемь тайн.

Или больше?

Не зря ведь в конторе не сохранилось общего плана… особый заказ. Нет, Джону Талботу случалось и прежде иметь дело с особыми заказами, но нынешний… пожалуй, нынешний и среди них выделяется.

— Не открывай, — дрогнувшим голосом попросила альва.

— Нельзя все время прятаться, Ийлэ.

— А… а если попробовать?

— Чего ради?

Промолчала.

И все-таки решилась. Замочек на футляре простенький, не замочек даже, но просто крючок серебряный, который соскочил легко.

Крышка сама поднялась.

И Джон, поддавшись любопытству, встал, вытянул шею, пытаясь разглядеть, что же такого было в футляре. Прогонять его не стали.

Ленты атласные, тонкие и прочные… и снова ленты… змейка браслета, слишком маленького, чтобы быть взрослым, крохотные, кукольные будто, кольца.

— Что это? — Нат протянул было руку, но получил шлепок по пальцам.

— Мои… украшения… — альва говорила шепотом, но слышали ее все. — Мама мне показывала… это отец сделал, когда мне исполнилось месяц.

Кольцо было… хрупким, иначе и не скажешь. Джон вот побоялся бы взять его в руки. Серебряное плетение, искорка драгоценного камня.

— И браслет к нему…

На браслете переплелись виноградные лозы.

— А это — уже в полгода… и в год…

Колец было множество, и браслетов, имелись броши и серебряная погремушка с бубенчиками. Кукольная ложечка, украшенная синим сапфиром.

Бабочка-заколка с дрожащими крыльями, расписанными эмалью.

И четырехлистный клевер, одновременно простой изящный и умопомрачительно красивый…

— Это все… они сохранили это все, а я… я думала, что забрали… те, которые…

— Не забрали, как видишь, — Райдо смотрел на цепочку тонкого плетения, которую держал двумя пальцами. И выражение его лица было… удивленным?

Пораженным.

— И… и хорошо, да? — альва перебирала кольца. — А это я уже помню… его сделали, когда мне было пять… и еще кулон был на цепочке… я его потеряла… цепочка очень тонкая и порвалась. Переживала потом очень сильно, и отец обещал другой сделать. Сделал. Но я все равно переживала.

Джон повернулся к стене. Он подозревал, что она скрывала еще немало сокровищ.

На то, чтобы вскрыть остальные ячейки ушла неделя.

Шкатулка.

Ийлэ помнит ее прекрасно, она видела, как отец собирал мозаику из полудрагоценных камней, выкладывая попугая. Он работал медленно, тщательно подбирая каждый элемент. И порой Ийлэ раздражала эта его медлительность.

Почему он просто не сложит картинку?

Но с другой стороны ей нравилось наблюдать за тем, как постепенно появляется рисунок.

Ветка дерева… и пара листьев… фигура птицы… яркий ее хохолок, крючковатый клюв, крылья из полированных рубинов всех оттенков алого.

Шкатулка была для мамы.

А вторая, меньшая, которую отец сделал Ийлэ — ей ведь надо было куда-то прятать свои драгоценности, не сохранилась.

Дайна утащила? Псы? Или кто-то иной, из тех, кто притворялся другом… быть может, сама эта шкатулка исчезла еще до войны, чего гадать?

Нить жемчуга, темно-розовые жемчужины подобраны идеально, и эта нить стоит дорого, но Райдо сказал, что она принадлежит Ийлэ.

Зачем ей жемчуга?

Но Ийлэ надела ожерелье… и витую цепочку с кулоном-капелькой.

Кольца.

Браслеты, от которых руки стали тяжелыми, неподъемными почти.

— Твой отец и вправду был мастером своего дела, — Райдо сидел на полу, у него это, похоже, в привычку вошло, и перебирал сокровища. — Я ничего подобного не видел.

Он поднял тяжелый браслет со вставками из слоновой кости.

Охотничий.

Ийлэ и его помнит, как сидела в кресле, разглядывала пластину за пластиной.

Королевская охота.

И сокола.

Тонконогие борзые, которые и, застывшие в рисунке, выглядят подвижными.

Лошади.

Дамы в роскошных нарядах… Ийлэ придумывала им имена и сочиняла свою историю, каждый раз новую. Но в тех ее историях было мало правды.

— Ты можешь продать это, — Ийлэ приняла браслет и, скользнув взглядом по надменным лицам прекрасных охотниц, выронила. — Он дорого стоит…

— О да, матушка моя как-то сказала, что смерть мастера — лучшая реклама.

— Тогда они стоят очень дорого…

— У меня нет привычки продавать чужое имущество, — Райдо поднял упавший браслет и, поставив на бок, толкнул. Браслет покатился.

— Это твое имущество.

— Вот бестолковая… и упрямая к тому же… лучше скажи, здесь все?

— Нет.

Ийлэ дотянулась до стола и с непонятным ей самой раздражением смахнула с него кольца.

— Что ты творишь?

— Здесь всякая ерунда… нет ничего по-настоящему ценного… я же говорила, что у мамы был изумрудный гарнитур? И еще рубиновый, но его она не любила, говорила, получился очень агрессивным, вызывающим… аместисты. Сапфиры. Алмазы… отцу нравилось работать с камнями… помню, он сделал часы… он обычно с часами работать не очень любил, а здесь… у них циферблат располагался сбоку… точнее не с боку, а на боковой грани. И двигается именно циферблат, стрелка же литая. Часы стоят на трех ножках, а сверху пчела сидит. Тело золотое, но инкрустированное желтыми алмазами… крылья — бриллианты прозрачные, а глаза — сапфировые кабошоны. Пчела сидит на сотах из желтых и белых камней. А на голове у нее корона.

— Красиво, должно быть.

— Очень, — Ийлэ сложила ладонь горкой. — Часы крохотные, их рукой накрыть можно… еще была брошь-лилия из платины… и хризантема… он любил цветы делать. И животных тоже… изумрудный морской конек… или жук еще с алмазной монограммой на надкрыльях… для кого — не знаю… отец делал, думал отправить, но не отправил.

— Ты бы узнала, если бы увидела что-то… — Райдо усмехнулся и сам себе ответил. — Полагаю, узнала бы. Значит, нашли мы не самое ценное, верно?

— Да.

— Ийлэ, вспомни, в тот день, когда случился пожар…

…пожар?

О да, он нарочно обходит скользкую тему. Пожар — лишь малость…

— …секретер еще был? Внешняя панель?

— Да.

— Ты уверена?

— Да. Там все было как при папе. Почти, как при…

— Значит, ее сожгли позже… или она сама сгорела… — Райдо, встав на четвереньки, принялся собирать кольца. — Скорее всего, сама… и да, он не собирался устраивать настоящий пожар, наверное, надеялся, что ты позовешь на помощь, и у него будет повод вскрыть дверь… или вовсе ключ имелся… не понимаю пока… почему он не забрал эти вещи? Не мог? Не хотел привлекать внимания?

Райдо кольца складывал на стол.

Аметист. И хризолит.

Широкое с топазами.

И несколько мелких, которые Райдо поднимает с немалым трудом, его пальцы слишком неуклюжи.

— Или рассчитывал взять кое-что посерьезней… а секретер спалил для отвода глаз… без внешней панели вскрыть сложно, а раз не вскрыт, то и не понятно, что именно там есть. Или, верней, чего именно там нет… Бран знал, но тем был опасен. Сходится?

— Ты у меня спрашиваешь?

Ийлэ снимала браслеты.

На что она надеялась, примеряя их? На то, что вместе с драгоценностями вернется прошлое? Или хотя бы то забытое ощущение чуда, которое возникало, когда Ийлэ добиралась до маминой шкатулки.

— А у кого еще? — Райдо нырнул за очередным кольцом под стол. А когда выбирался, то стукнулся о край затылком. — Пр-роклятье! Почему тут мебель такая низкая!

— Потому что она не для того, чтобы под ней ползать.

— Больно, — пожаловался он, потирая затылок. — Могла бы меня пожалеть…

— А ты хочешь?

— Чтобы ты пожалела? — руку он убрал. — Нет.

И кольца высыпал на стол, а сам стол подвинул к Ийлэ, так ей удобней разбирать.

Выстраивать цепочки от малого к большому… что она знает?

— То, чем занимался твой отец, тайной не было, — Райдо подвинул к краю самое маленькое из колец, простое, серебряное с ушком, в которое протягивали ленту. А лентой кольцо крепили к браслету, вот только тот потерялся. — Я не знаю, чем он думал, почему не убрался сразу…

К этому кольцу прижалось второе, тоже крошечное, золотая травинка с крохотным бутоном… для Нани уже маловато.

Или нет?

Если попробовать… у Нани нет украшений, впрочем, Райдо отдал ей все погремушки, которые нашлись в сейфе, пусть бы Талбот и предлагал их выкупить.

Безумные деньги сулил.

Но наверняка взял бы втрое больше… или не продал бы? Погремушки красивые, с серебряными бубенцами, с цепочками и инкрустацией из теплого янтаря.

Камни Нани облизывает.

А бубенцы норовит оторвать, но те держатся прочно.

— В конце концов, его слила Дайна через своего любовника, — Райдо продолжал подвигать к Ийлэ кольца, одно за другим. — При том она поломала чью-то игру… смотри, твой отец все равно ведь собрался уехать. И если так, то логично предположить, что вещи он собрал. Верно?

— Да.

Предполагать Ийлэ не хотела, как и вспоминать те дни, перед отъездом, когда отец и мама постоянно ссорились. И она еще плакала, закрывалась у себя в комнате…

…а потом сказала, что Ийлэ должна уйти.

— Точно собрал?

Странный вопрос.

И вообще, он сам утверждает, что отец Ийлэ…

— Подумай, — просит Райдо, подсовывая под пальцы Ийлэ тяжелый ободок с зеленым камнем. — Хорошенько подумай… понимаешь, оно ведь не сходится.

— Что не сходится?

— Сначала я тоже решил, что отец твой собрался в бега. Да, тянул… если его королева сюда сослала, то без ее позволения уехать он не мог. Насколько знаю, тетка отличалась на редкость поганым нравом. Вот и выходило, что дернешься — останешься без головы… и не дернешься, останешься без той же головы…

Райдо постучал колечком по столешнице.

— Может, он рассчитывал получить прощение? Или что в новом мире старые грехи не в счет пойдут… ну, то есть я так подумал, что он так подумал. А потом вот в голову втемяшилось, что если твои родители собирались деру дать, то какого хрена тебя отослали?

Кольцо выскользнуло из неуклюжих пальцев Райдо и покатилось.

— И эти вот вещицы… да, я понимаю, что там где-то изумруды с бриллиантами и прочей хренотенью, но… на кой они в новом мире? Не важнее ли взять с собой что-то иное…

— Например… — Ийлэ поймала кольцо.

— Да. Это ведь не просто вещицы. Это ж память. Не твоя, а их… моя матушка по сей день хранит мои молочные зубы. И еще волосы. И первую распашонку. С кружавчиками. Вот ты можешь представить меня в распашонке с кружавчиками?

Он спрашивал это искренне, и Ийлэ попыталась.

Представить.

В распашонке с кружавчиками. Но кажется, это было слишком для воображения Ийлэ…

— Ты улыбаешься.

— Что? — она растерялась.

— Ты все-таки улыбаешься, — Райдо и сам скалился, и странно, но от этой его улыбки становилось легко на сердце. — И значит, все не зря…

— Отстань, — Ийлэ отвернулась.

Она улыбается?

Быть того не может… скорее всего просто очередная маска выползла не вовремя. У Ийлэ множество масок, так почему бы не воспользоваться одной, если случай подходящий.

— И да, я улыбаюсь, — она продемонстрировала Райдо ту самую улыбку, которую долго тренировала перед зеркалом, кажется, стараясь, чтобы выглядела та и естественной, и загадочной, и еще какой-то там… чтобы как в журнале дамском, где писали об очаровании улыбки.

— Нет так, — Райдо дотянулся и провел пальцем по губам. — Эта улыбка мертвая. Не надо ее. А та живая. Верни.

Если бы Ийлэ могла.

— Я все испортил, — вздохнул он и руку убрал. — Но если ты сейчас улыбалась, то и потом сможешь… я так думаю…

— Лучше к делу вернись.

Она не готова сейчас говорить об улыбках, и кажется, стиснула в кулаке кольцо, одно из тех, которые уже малы.

— К делу… ладно, к делу так к делу, — Райдо ущипнул себя за ухо. — Я о том хотел сказать, что если вдруг пожар случится или еще какая беда, то матушка моя спасать будет не сапфиры с бриллиантами, а эту вот распашонку… или волосы Кейрена… или ленточку со свадебного платья. Понимаешь? Камни — это просто камни. И твой отец не мог этого не понимать. Одни пропали бы, он бы другие сделал…

— Как мой кулон…

— Да, именно. Как твой кулон. Но вот это, — Райдо указал на столик. — Это не восстановишь. Копия не имеет ценности, за копией нет памяти… и вот поэтому я подумал, что, быть может, он вообще не собирался никуда уходить?

— Как?!

Безумная мысль.

Настолько безумная, что Ийлэ не готова ее принять.

— Смотри, тогда все сходится. Тебя отправили из дому. Думаю, на день-другой, чтобы перестраховаться… собрали драгоценности… это было выкупом, откупом… не знаю, взносом, который он готов был заплатить за свой покой. Твой отец был уникальным мастером и… если бы не Бран… его бы не тронули. Зачем резать корову, которая сливками доится? Он знал, что талантлив… уникален… и мог предложить сделку…

Райдо поднялся и заложил руки за спину.

Спина эта была такой широкой… надежно широкой…

— Но ему понадобился бы посредник. Во-первых, потому что твой отец не мог покинуть долину… полагаю, дело не только в данном слове… королева держала его крепко… во-вторых, между нашими народами шла война и разговаривать с альвом не стали бы… а вот с человеком от имени альва…

Райдо расхаживал.

Ийлэ смотрела.

Так ли все было? Ей ведь казалось, что они собираются уезжать… мама говорила об отъезде. Конечно, она и говорила, каждый день… а отец все медлил, словно ждал чего-то… и ссорились.

Если Райдо прав, тогда становится понятно, почему они ссорились.

Мама не хотела рисковать.

Договор? Его легко нарушить… и псам нет веры… война ведь… но отец верил им больше, чем королеве…

— Слушай, — Райдо вдруг остановился. — А в библиотеке есть книги по генеалогии? Что-то вроде наших родовых, чтобы понятно было, кто и кому…

— Есть. А зачем тебе?

— Понять хочу.

— Что понять?

Он не спешил с ответом, стоял, покачиваясь, перенося немалый вес своего тела с одной ноги на другую, но все-таки ответил:

— Талбот назвал имя твоего отца… и ты смутилась. Тебе ведь непривычно было называться им?

— Да.

— Почему?

— Не знаю, просто…

— Он сам его редко называл, верно? И вы все… поместье это принадлежало роду матери. И ты звалась ее именем… то есть, именем ее рода. Так?

— Д-да, — Ийлэ оставила кольца в покое.

Лоза первородная. Эти вопросы… все ведь очевидно. Все просто. А она не думала… люди… люди не знали, люди приняли то имя, которое им было названо… но почему матери?

— У нас женщина входит в род супруга, а не наоборот, — Райдо почесывал когтем подбородок. — Наоборот бывает, но редко, когда, допустим, берут кого-то сильного, чтобы укрепить позиции рода… ну а мужчине выгодно… например, он станет вожаком, тогда как в собственном роду не поднялся бы. У вас такое есть?

— Не знаю, — вынуждена была признать Ийлэ. — Я… я не думала об этом.

У нее было имя.

И какая разница, кому оно принадлежало, отцу или матери… они оба за этим именем… прятались? Пожалуй. Уже не спросить.

Гадать остается.

И Райдо гадает. Но для гадания ему нужны книги, и пожалуй, Ийлэ сама найдет в них ответы. Он позволит. Он уважает ее право и… и слишком много позволяет Ийлэ.

Зря.

Так она потеряет грань. Заблудится. Вновь решит, что она — хозяйка в этом доме… а потом Райдо выздоровеет и все изменится.

Он же, не догадываясь о ее мыслях, хмурился, пальцами шевелил, и пальцы постукивали по широкому подбородку, по шее его… неловкие?

Нежные.

Им Ийлэ доверяет, как доверяет самому псу, пусть и глупо это. Но она, наверное, никогда не научится делать умные вещи.

— Мама, — говорить было сложно. — Мама хотела уехать… знаешь, они прежде никогда ведь не ссорились, а тут… и поэтому я пряталась. Я ненавидела, когда они ссорятся. Мне от этого больно было. И еще страшно, что мы вправду уедем. То есть, и страшно, и я хотела, чтобы уехали, я ведь нигде не была… только не навсегда. Я не представляла, как бросить дом… и сейчас не представляю.

Райдо кивнул.

— И… и наверное, ты прав… если бы собирались уехать… нет, мама какие-то вещи собрала… белье там… и несессер дорожный… тоже смешно, она дальше города не выезжала, а несессер дорожный был…

— Предусмотрительная женщина.

Похвала?

Не насмешка. Он понимает. Он не станет смеяться над той, которая умерла.

— Она мне этот саквояж дала, когда… она сказала, что надо переждать несколько дней… что найо Арманди позаботится… у них есть маленький домик в лесу… а в домике — тайник… не тайник, но погреб старый, которым никто не пользуется. Нет, это уже не мама. Она про погреб не знала…

— Кто тебя отвез?

— Доктор.

Тогда он был другом. И надежным человеком, от которого пахло солодкой, наверное, он вновь сироп от кашля делал. Осенью многие кашлять начинают.

Доктор приехал верхом.

Он в седле держался неумело, и костюм коричневый охотничий, сшитый исключительно потому, что в городке у любого приличного мужчины должен был быть охотничий костюм, сидел плохо. Доктор все время одергивал короткую куртейку, вздыхал.

И лошади шли тряской рысью.

— А куда мы едем? — Ийлэ казалось, что они направляются в город, но у ручья доктор свернул, направив лошадь по едва заметной тропинке, и та сама перешла на шаг.

— В одно тихое место, — доктор держался обеими руками за луку седла. И все равно кренился то влево, то вправо, почти сползая, удерживаясь на конской спине разве что чудом. — Послушай, деточка…

Он всегда обращался к Ийлэ именно так, даже когда она стала взрослой.

А ей это обращение не нравилось.

И в тот раз она нахмурилась, хотя человек и не видел ее лица.

— …в городе для тебя не безопасно… у меня есть охотничий домик…

— У вас?

— Мой дед еще построил, — отмахнулся доктор. Сам он охоту не жаловал, и в ежегодной травле лис участия не принимал, не столько оттого, что лис было жалко, сколько из-за врожденной своей неловкости, которой супруга его стыдилась. — Я давненько там уже не бывал…

Лес смыкался за спиной Ийлэ.

Лес шептал, что осень в разгаре, и лещина, на радость сойкам, разродилась небывалым урожаем орехов. Что березы почти расстались с золотой своею листвой, а в старой лощине обжился пришлый медведь, тоже старый, сонный уже…

Лес рассказывал о нем и о зайцах, которых ныне расплодилось множество, но навряд ли все переживут зиму, потому как у волков тоже приплод имеется… он говорил о кабаньем семействе, которое отличалось воистину свинским характером и не столько желуди ело, сколько норовило подрыть корни старого дуба… а дуб стоял, он выдержал уже не одну осаду и готов был выдержать еще множество…

…лес говорил и о человеке, с неприязнью, но лес людей не любил в принципе.

Доктор же, спешившись, наклонился, он был нелеп, знаком и безопасен. И распрямлялся со стоном, упираясь ладонями в поясницу.

— Прости, деточка, стар я стал… никогда-то верхом ездить не умел, — он взял лошадь под уздцы и, подведя к огромному камню, забросил поводья на ветку. — Пусть тут постоит… и ты свою оставь. Пешком оно быстрей будет.

Доктор сам снял седельные сумки, закинул на плечо.

Вздохнул.

— Дом старый, — произнес он, извиняясь. — И я давно не заглядывал…

Дом Ийлэ увидела не сразу, настолько тот сроднился с лесом. Врос в землю, зарос толстым мхом, в котором протянулись бледные нити грибницы. Они прошивали старые бревна, цепляясь за них и одновременно скрепляя друг с другом.

Плоская крыша, не черная, не зеленая, но словно сшитая из лоскутов.

Слепые окна.

И ставни приходится выковыривать. Доктор сопит и пыхтит. Старается. А Ийлэ пытается понять, как она будет жить в подобном месте?

Здесь же грязно!

И паутина!

И мухи дохлые… сыростью воняет, плесенью. В принципе воняет! Она не хочет оставаться и уж лучше в город… не безопасно?

Это лишь слова.

Тогда Ийлэ относилась к словам не всерьез.

— Тут и погреб имеется, — доктор ногой убрал грязную тряпку, которая, надо полагать, некогда была ковром. — В погребе, если вдруг услышишь что, отсидишься.

Под тряпкой обнаружился пол.

Обыкновенный.

— Смотри. Сюда вот нажать надобно… — доктор надавил на доску, которая ничем-то среди иных не выделялась. — Посильней нажать… заедает слегка, но я смажу, я масло взял.

Он возился в этом доме до вечера.

Перестилал кровать, перетряхивал матрац, содержимое которого давным-давно превратилось в труху. И вновь вздыхал, а вздохи эти донельзя раздражали Ийлэ.

Она не останется в этом ужасном месте!

— По ночам уже прохладненько, но там шкуры есть… и одеяло… а печь разжигать не надо, дымить будет, еще внимание привлечет…

Доктор ушел, когда наступили сумерки. И тогда, пожалуй, именно тогда Ийлэ испугалась по-настоящему. До этого-то дня она никогда одна не оставалась.

В крохотном грязном доме.

В лесу.

Лес не пугал, в отличие от дома…

— У меня была еда, и одежда, и наверное, все было не так плохо, как мне казалось, — Ийлэ обняла себя. Она сидела, уставившись на столик, на кольца, брошки и цепочки, которых было как-то слишком уж много. И наверное, это правильно, девочкам положено, чтобы украшений было много.

Вот племяннице Райдо тоже покупали цепочки.

И колечки.

И еще какую-то ерунду, мелкую, но красивую… матушка сама выбирала, а у нее вкус идеальный, все говорят. Ей наверняка понравились бы кольца, возможно настолько понравились бы, что она захотела бы забрать их.

В своем ведь праве.

Альва… альва чужая… и наверное, матушка решила бы, что с альвы достаточно и того, что ей позволяют жить при доме.

— Я просидела там несколько дней… а когда пришли они, — Ийлэ раскачивалась, все так же себя обнимая, — лес меня предупредил. И я спряталась. В погребе спряталась. Все вещи с собой забрала… я думала, что никто не поймет, что в доме кто-то есть… глупая…

— Наивная.

— Или решат, что если и был кто, то он ушел.

Запах ее бы выдал.

В лесу, быть может, у нее и получилось бы уйти. Лес для альвы — дом родной, а вот погреб — ловушка, из которой не выбраться. Будь она постарше, сообразила бы…

— Я слышала, как они ходят… а потом крышка отошла… ее не взломали, ее открыли… на ту самую доску… я уже потом поняла, когда… когда время появилось подумать.

Ийлэ отвернулась и губу прокусила.

До крови.

И Райдо понятия не имел, как успокоить ее, избавить от этой боли, которой она не заслужила.

Никто не заслужил такого.

Он снял мизинцем каплю крови.

— Я не позволю обидеть тебя. Никому. Клянусь.

Слова, всего-навсего слова. И вряд ли Ийлэ поверит им.

— Спасибо.

Тоже слово.

А ранка на губе зарастает. И эта ее неловкая улыбка, которая настоящая, стоит многого. Наверное, когда-нибудь Ийлэ вновь научиться улыбаться.

И быть может, радоваться жизни.

Райдо постарается, чтобы так и было.

— Думаешь, отец собирался договориться и…

…и паче того, верил, что договор почти заключен. Именно. Теперь все сходится. Убрал дочь, но жену оставил… наверняка, оставил бы и Ийлэ, однако супруга настояла, а он решил не спорить по мелочам.

Он был уверен, что нашел выход.

Не он, но кто-то, кто взял на себя роль посредника… кто знал, чем владеет скромный ювелир… посредник должен был видеть все драгоценности. Более того, получить аванс.

Кто станет разговаривать без аванса?

И когда в городе появились чужаки, ювелир решил, что они безопасны… правильно, будь кто-то другой… более адекватный… не повезло.

Посредник, игравший за себя.

Дайна.

Бран с его жаждой крови, которую можно было утолить…

…и тогда драгоценности забрали?

Нет. Альв не настолько доверял… он бы передавал сам, из рук в руки… собрал бы, это верно… но не в сейф… сейф — слишком просто. Очевидно.

Другой тайник.

Тот, о котором ни посредник, ни Бран не имели понятия… в лесу?

Нет, лес — далеко, а вот дом… если в этом доме имелся один потайной проход, то наверняка, отыщется и второй… или не проход, но тайник, найти который чужаку будет почти невозможно.

Альв был доверчив, но не настолько, чтобы оставить сокровище на виду.

Когда он понял, что его обманули?

Когда Бран начал пытать? А ведь не обошлось без пыток… не убили бы просто так…

— Ийлэ, — Райдо не знает, как задать этот вопрос. — Твоего отца… допрашивали? Ты не знаешь?

— Да, — очень спокойно ответила она. — Но… мне сказали, что он слишком быстро умер.

Вот в чем беда.

Бран был уверен, что боль заставит заговорить любого, вот только не рассчитал предела… и альв сбежал туда, откуда его не достать.

— А маму убивать не хотели… не сдержались…

Опьяненные кровью и неудачей.

Бывает.

Помнится, у Брана с выдержкой было плохо.

— Осталась я… и…

И она не договаривает, замолкает, прижав пальцы к губам.

— Я… я не помню, — Ийлэ говорит это тихо и с немалым удивлением. — Помню только, что было очень больно… и боль все тянулась и тянулась… и я хотела, чтобы она прекратилась, а она… а больше ничего.

— И не надо.

— Не надо, — повторяет она глухо. — Зачем мне эти воспоминания, правда?

— Правда…

Незачем.

Ей и без них хватит.

— Но это же ненормально, чтобы не помнить…

— Нормально, — Райдо отвел ее руку и сам губ коснулся. — Как раз нормально. Иногда разум пытается защитить… я знал одного парня, который придумал себе товарища… этот товарищ творил страшные вещи, а парень просто не был способен его остановить. Вот это безумие. А память… иногда ее не грех и потерять.

Бран не повторил бы ошибки.

И да, альву допрашивали. Долго. Муторно. И день за днем, вытряхивая все, что она знала. Но знала ли она о тайнике? Если да, рассказала бы непременно… если нет… могло ли быть такое?

Почему нет?

— Ты найдешь его? — Ийлэ потерлась о раскрытую его ладонь щекой.

— Кого?

— Того, кто предал моего отца… если бы не этот человек, отец не стал бы рисковать, оставаясь здесь… и значит, он виноват во всем, что случилось.

Умная девочка.

— Я хочу чтобы ты нашел его. И убил.

— Почему?

— Потому что так будет справедливо…

Райдо закрыл глаза: он устал от справедливости, от такой, которая на крови.

— Я найду… и посмотрим.

Кажется, она сочла это обещанием.

Глава 7

Зима тянулась.

Обыкновенная такая зима, со снегопадами, с ветрами и ледяными узорами на окнах. С каминами и дымами, с человеком, который к немалому раздражению Райдо обосновался в доме.

Джон Талбот не спрашивал позволения, но просто остался, сказав, что должен найти тайник. И Нат согласился, что его помощь не будет лишней.

Искали вдвоем.

Вставали поутру, порой и до рассвета, умывались ледяной водой, ревниво поглядывая друг на друга, и это молчаливое соперничество было забавно.

Расходились.

Обыскивали дом.

Они разделили его, и Талбот взял себе левое крыло и третий этаж, на котором некогда находились комнаты для прислуги, а Нату досталось правое и подвалы.

Порой к поискам присоединялся и одуревший от безделья Гарм, и люди его, которые полагали это не то игрой, не то просто способом убить время.

Райдо наблюдал за поисками, пребывая в уверенности, что не дадут они ровным счетом ничего. Впрочем, уверенность эта к концу месяца несколько пошатнулась. В винном погребе Нату удалось обнаружить потайную дверь, и событие это всколыхнуло мутное зимнее болото.

— Там ничего не будет! — заявил Джон Талбот, ревниво поглядывая на более успешного соперника. К этому времени на собственном счету человека были три тайника прислуги, причем если два — пустых, то в третьем, обустроенном в недрах старого буфета, обнаружился аметистовый браслет.

Его Ийлэ разглядывала долго, но вынуждена была признать, что совершенно не помнит. Да и выглядел браслет печально. Заросший пылью, потускневший, он явно находился в тайнике не один год, если не сказать — десятилетие.

— Мама говорила… — Ийлэ передала находку Джону, который был совершенно счастлив, не потому, что браслет получил, вернет, куда он денется, но потому как обнаружил очередную тайну.

И эта его страсть, всепоглощающая, ставящая человека на край безумия, несколько примиряла Райдо с самим присутствием Талбота в его, Райдо, жизни. Взбудораженный, взъерошенный, пропахший этой самой полувековой пылью, человек странным образом напоминал младшенького.

…тот советовал не ввязываться в поиски, но сообщить Особому отдел.

И Райдо почти решился последовать совету, но…

…заявятся сюда.

…Ийлэ напугают.

…и ладно, если просто напугают… с них станется забрать девчонку…

— Мама говорила, — Ийлэ смотрела, как ловко человек избавляет находку от пыли и грязи, и камни под руками его оживают, — что когда-то у ее тетки… поместье раньше ей принадлежало… так вот, у нее личная горничная исчезла… сбежала с лакеем… и украшения прихватила… да, она говорила что-то про теткин свадебный гарнитур… наверное, от него браслет. Только почему она его с собой не взяла?

Ответ обнаружился за той самой дверью, которую отыскал Нат.

— Она за бочками была! — Нат был настолько счастлив, что на человека поглядывал почти дружелюбно. — Но запах от стены другой шел… и я подумал, что если бочки разобрать…

На Натово счастье, бочки были пустыми. Если в них и хранилось вино, то давным-давно ушло.

Брановы люди выпили?

Или подвалы опустели задолго до их появления?

Признаться, в них, как нигде кроме, Райдо острее ощущал инаковость этого дома. Подвалы были не каменными, но… переплетение корней, толстых, одетых в чешуйчатый доспех, сросшихся друг с другом в причудливое полотно. И это полотно оставалось живым. Оно вытягивалось, выплетало стены и сводчатые потолки, создавало колонны, на которых прорастали целые колонии гнилушек.

Эти колонны не выглядели надежными.

Да и пахли они…

— За ней вряд ли обнаружится что-то ценное, — сказал Талбот, осмотрев дверь.

— Почему это? — Нат был с подобной оценкой категорически не согласен.

— Да очевидно, что в последний раз ее открывали лет сто тому…

— Для того, чтобы войти куда-то, не обязательно открывать дверь.

Талбот приподнял бровь, ожидая продолжения, но Нат до объяснений не снизошел. Он встал перед находкой, скрестив руки на груди, всем видом своим демонстрируя, что не сойдет с места, пока не заглянет на ту сторону.

Дверь и вправду выглядела старой. Ее затянуло не то паутиной, не то плесенью, белесые тягучие нити, которые прошили темный дуб, и потускневший металл замка.

И сама мысль о том, чтобы прикоснуться к этому дереву, или хотя бы к ручке-петле, вызывала приступ омерзения.

— Может… не пойдем? — робко предложил Райдо, подыскивая вескую причину, которая позволила бы сбежать.

Гарм, державший лампу, лишь хмыкнул.

Нат насупился.

Если просто уйти — обидится смертельно, и потом несколько недель поминать станет… или месяцев. Из двух зол Райдо выбрал меньшее, и взял Ийлэ за руку.

Она к поискам относилась с полным безразличием.

— Так я открою? — Талбот достал отмычки. — Или ломать будете?

— Открывай, — милостиво разрешил Нат. А Гарм снова хмыкнул, бросив небрежно:

— Больно наглый у тебя щенок. Совсем не воспитываешь.

А чего его воспитывать? Поздно уже.

Джон Талбот с дверью провозился дольше ожидаемого, и когда Нат готов был выпустить язвительное замечание, сказал:

— Замок проржавел насквозь… но ничего, откроется, правда? — и ладонью замок накрыл.

Тот и открылся.

Нет, Райдо в чудеса не верит, но получилось забавно. И язык Нату пришлось прикусить, мальчишка только нахмурился сильней обычного:

— Прошу, — Джон от двери отступил и лампу, подняв с пола, протянул. — По праву первооткрывателя.

Не удержался и все-таки кинул в спину:

— Надеюсь, ты там и вправду найдешь что-то интересное…

…пожалуй, пыточную и труп полувековой давности можно было считать интересной находкой, во всяком случае, не менее интересной, чем давешний браслет.

— Женщина, — озвучил Гарм очевидное.

Тело неплохо сохранилось, оно иссохло, сделалось хрупким, невесомым почти, и Райдо разглядывал его, опасаясь даже дышать — а ну как рассыплется?

И вправду женщина.

Похоже, что молодая… волосы длинные растрепаны… остатки серого форменного платья… плащ… и распотрошенный саквояж.

— Значит, не сбежала, — Гарм присел на корточки у саквояжа. — Хотя собиралась… но дружок ее решил, что не настолько ее любит, чтобы делиться.

Знакомо.

И к женщине этой неизвестной жалости Райдо не испытывает.

— А браслет она, наверное, просто забрать не успела… если вынесла раньше в тайник… а потом спешила…

Нат был разочарован.

Он и вправду надеялся обнаружить за дверью сундук с сокровищами?

— Надо стены ломать, — сказал он, пнув ни в чем неповинный стул, правда, тот пинок выдержал. Пожалуй, этот стул, из толстого дерева, к полу привинченный, выдерживал куда более мощные удары.

Нат сел в него, положил руки на подлокотники, с которых свисали ржавые цепи, и пожаловался:

— Неудобно.

— Так ведь не для удобства его ставили, — вполне резонно возразил Гарм. Он пыточную обходил и, кажется, был впечатлен арсеналом. — Для допросов… смотри, ноги фиксируются на высоте две ладони…

Остановившись у кресла, он присел.

— Видишь? — Гарм приподнял ногу Ната и закрепил железный браслет. — Очень удобно…

— Кому?

— Палачу, естественно. Можно жаровню под ступни сунуть… или еще что-нибудь… примеришь? — Гарм отошел и вернулся с железным башмаком. — Примеришь… и расскажешь нам все…

— Прекрати! — Нат попытался отбрыкнуться.

— И щипчики есть… просто-таки чудесные щипчики… вот эти, смотри, для ногтей…

Райдо обернулся.

Ийлэ стояла в дверях, вцепившись в косяк, глядя на Гарма и лицо ее было белым.

Проклятье!

Идиот блаженный! Надо было сразу ее уводить, когда стало понятно, что это за комната, а он… бестолочь…

— Идем, — Райдо подхватил ее на руки. — Пусть развлекаются…

— Н-нат…

— Ничего ему не сделают. И тебе ничего не сделают. Это старая комната. Древняя даже… видишь, ее спрятали, чтобы никто не нашел… давно уже спрятали… а мы почистим. Вынесем весь этот хлам и сожжем.

— Железо не горит.

— Тогда на кузницу отправим.

Он нес альву, удивляясь тому, до чего она легкая, невесомая почти. И сидит тихо.

— Пусть перекуют… скажем, в подсвечники.

— Кому сейчас нужны подсвечники?

— Никому, твоя правда… тогда на ложки? Ложки всем нужны… а в комнате погреб устроим. Будем сыры хранить…

— Почему сыры?

— Ну… винный у нас уже есть, а для сыров погреба нет. Я же сыр люблю… а ты?

— Не помню.

— Врешь, — Райдо остановился перед лестницей. — Ты знаешь, что ты очень легкая? И вроде есть стала нормально, а все равно… женщина должна быть увесистой…

— Отпусти.

— Нет.

— Тебе нельзя…

— Можно, — ступени были высокими, крутыми, и Райдо шел осторожно, боясь и упасть, и не удержать, и показать, что он все-таки слаб. И лишь выбравшись из подвала, он отпустил свою ношу.

— Спасибо, — Ийлэ отвела взгляд. — Он начал рассказывать и… и я представила… стула не было… к креслу привязывали… просто привязывали… угли в камине… и я не хочу вспоминать.

— Не надо.

Он только и может, что обнять ее.

Слабое утешение, но уж какое есть, Ийлэ не протестует, она затихает, и стоит, дышит, мелко, часто. Ее дыхание Райдо ощущает сквозь плотную вязь свитера, и сквозь рубашку тоже. Свитер и рубашка — слабая защита, хотя от альвы он вовсе не собирается защищаться.

— А у тебя волос седой… — он говорит, потому что надо что-то сказать.

— Да? — Ийлэ не верит, по этому простому вопросу очевидно, что не верит. — А… а ты вообще лысый…

— Это плохо?

Отрастут.

Уже отрастают, но не на шрамах, и Райдо, глядя на свое отражение в зеркале, удивляется тому, до чего он стал уродлив. И голову бреет, потому как длинные волосы не спасут ситуацию.

— Нет, я… привыкла… я к тебе совсем привыкла… и когда ты здесь, мне спокойно.

Это признание многого стоит. И Райдо рассмеялся бы, просто так, от счастья, которого вдруг стало много, так много, что в себе не удержать, но испугался, что она не поймет.

Решит, будто бы он над нею смеется.

— Спасибо…

— Скоро уже весна, — Ийлэ запрокидывает голову, смотрит снизу вверх, и темные глаза ее поблескивают. Изумруды? Райдо нашел свои…

Сокровище.

И дураки те, кто желают иного… на его счастье, дураки… иначе разве она бы выбрала… нет, она еще не выбрала, но есть ведь шанс.

Главное, осторожно.

— Ты этого боишься? — он чувствует за нею не страх, неуверенность.

— Немного.

— Чего?

— Вдруг я… я пообещала, что вылечу тебя, но вдруг не смогу? Я ведь никогда… мама учила кое-чему… и отец тоже… землю слушать… родники открывать. Или напротив, запирать, чтобы ушли… иногда они под домом открывались, а он не любит, когда слишком мокро… еще розы… мама делилась силой с ними… или молнии ловить… молнии на самом деле очень доверчивые.

— Зачем ловить молнии?

Она улыбается, снисходительно и немного насмешливо, и этой улыбкой можно любоваться, наверное, вечность. Во всяком случае, Райдо готов. Вот только вечности у него в запасе нет.

— Молния — это сила… очень много силы… так много, что я в первый раз не сумела удержать… земле отдала, и потом за два дня все расцвело… первый месяц весны, а у нас яблони в цвету… померзли, конечно… но все равно… я никогда не лечила.

— У тебя получится.

— А если нет?

— Получится.

Райдо зажал темную прядь ее волос, от которых пахло уже не лесом, а той самой далекой весной. Когда-нибудь она случится…

— Я никогда не лечила… и это не лечение, это…

— Ты его уже вытащила.

— Надо все, до последнего осколка… не осколка… побеги и семена… если хоть одно, то все сначала и… и я боюсь.

— Я тоже.

— Ты? — ее удивление искреннее и яркое.

— Я.

— Ты не можешь бояться.

— Почему? — Райдо вновь смешно, правда, нынешний смех с привкусом горечи.

— Потому что…

Хороший ответ и причина веская.

— На самом деле я много чего боюсь, — признался Райдо, отпуская прядь, на которой осталось немного его собственного запаха, не метка, но почти. — Боюсь умереть… мне нравится жизнь и я предпочел бы пожить подольше… лет этак пятьдесят еще… или шестьдесят…

— Сто?

— Если Жила будет милосердна… почему-то мне кажется, что и через сто лет мне будет мало жизни.

— Смерти и я боюсь, — Ийлэ отвела взгляд и вновь себя обняла. — Раньше… не давно, а… я думала, что смерть — это избавление. Счастье почти… но жила… и когда сбежала, тоже жила… и потом… не понимала, для чего и зачем… и вообще просто цеплялась… а теперь вот… я знаю, что хочу жить. И наверное, из-за этого и смерти боюсь. Это ведь нормально, да?

— Да.

Райдо прикрыл дверь, ведущую в подвал.

— Еще я боюсь ошибиться. Подвести вас. Тебя. Малышку… Ната тоже… он в меня верит. Даже не так, для него я почти божество, а это — страшно… богам не прощают ошибок… вдруг я сделаю что-то, что заставит его во мне разочароваться. У него нет ни стаи, ни даже семьи другой… и наделает ведь глупостей. От разочарования всегда глупости творят… боюсь не уберечь тебя или этот дом… боюсь… да много чего боюсь. Вот такой я трусливый… а ты говоришь, весна…

Не говорит.

Молчит.

Смотрит в глаза, и невозможно отвести взгляд. И кажется, еще немного и случится что-то, что опять перевернет его, Райдо, жизнь, которую уже переворачивали не раз и не два. Она, эта жизнь, выдержит.

И потому, когда альва отводит взгляд, Райдо почти разочарован.

— И если так, — ее голос опять равнодушен, а на лице — очередная маска. — То все будет хорошо?

— Конечно.

Маленькая вежливая ложь.

Но они оба хотят в нее верить.

Глава 8

Нат сбежал из дому незадолго до полуночи.

Он приоткрыл окно, втянул ледяной воздух, на котором, точно на выбеленном полотне, проступали нити запахов.

Дома. Дыма. Кухни.

Кухарки, которая осталась при доме, заняв крохотную каморку на третьем этаже.

Каморку Талбот обыскивал трижды. И кухарка следила за ним внимательным взглядом, точно подозревая суетливого этого человека в преступном умысле.

И вещи свои осмотреть не позволила.

Впрочем, вряд ли сокровище скрывалось в сундуке с рецептами… но Нат все равно в сундук заглянул. В отличие от человека, он знал, когда кухарка занята. И времени на обыск потратил немного, стараясь действовать очень аккуратно.

Благо, у людей слабый нюх, а потому вряд ли эта женщина догадается о том, что кто-то совал нос в ее сокровища. Тех сокровищ было немного — пара платьев скучного кроя, несколько пачек писем, от одних пахло ванилью, от других — корицей… имелся красивый альбом с дагерротипами скучных детей…

…и тайник под половицей, обнаруженный по сладкому коричному аромату.

В тайнике нашлась пара банкнот, чулки с черными подвязками и каталог дамского нижнего белья… его Нат перелистал, исключительно из интереса.

Ему надо знать, что носят женщины.

В общем, находки не то, чтобы вдохновили, скорее вернули почти утраченное чувство собственной значимости, а заодно уж напомнили, что из дому Нат не выбирался давно…

…и что с того, что вновь метель была?

…он ведь обещал Нире, что появится, а мужчина должен держать обещания…

…и если попросить Райдо, тот дал бы лошадь… а с нею и охрану, потому как надо быть осторожным, но Нату с охраной связываться неохота.

Чужаки.

И в спину смотреть будут.

Посмеиваться.

Над ним. Над Нирой… и выдадут еще ненароком… а он обещал, что приходить будет тайно… и это неправильно, конечно, но… к утру вернется. И никто его, Натова, отсутствия не заметит…

Он выбрался на подоконник, обледеневший и неудобный.

Прислушался.

Тишина. Небо черное.

Луна желтая, как тот камень…

…Нира сказала, что кольцо отобрали… и это неправильно, Нат ведь ей подарил… и потом, когда заберет Ниру к себе, он потребует, чтобы кольцо вернули.

Или купит другое.

Он двинулся по широкому карнизу, цепляясь за толстые виноградные плети, добрался до водостока и, подтянув зубами перчатки, решительно ухватился за оцинкованную трубу.

Авось выдержит.

Выдержала.

И в сугроб Нат спрыгнул.

Зарылся с головой в снег.

Замер.

Все еще тихо… охрана где-то рядом, по ночам усадьбу охраняют двое, но Нат проберется… эти двое считают его щенком никчемным, а ведь Нату случалось воевать… и плохо, что снегопад прекратился. Следы останутся.

И видимость отменная… но если двигаться по тропинкам… благо, тропинок вокруг дома — целая паучья сеть…

…в прошлую встречу, Нира плакала.

Ей почему-то казалось, что он огорчится из-за кольца, а Ната куда сильней огорчали слезы, которые он вытирал, приговаривая, что кольцо — это ерунда.

И вправду ведь ерунда…

…пустяк совершеннейший…

…у него остались еще кольца… а вообще Нат, быть может, сокровища найдет… и тогда Райдо позволит ему взять что-либо…

…или нет?

Сокровище оставил отец альвы… и если так, то принадлежит оно не Райдо, а альве, но та не жадная… или дело не в жадности?

Если бы отец оставил Нату что-нибудь помимо имени, он бы… он бы точно это не отдал за просто так. И не за просто так не отдал бы… но тогда Нат не будет претендовать на сокровище, а попросит награду. Это ведь будет справедливо?

Райдо на награду точно согласится.

И Нат возьмет свою человечку в город, в ювелирную лавку… или нет, лучше каталог выпишет, как тот, который кухарка прятала. И пусть по каталогу Нира выберет кольцо, которое ей нравится.

Или браслет.

Или еще что-нибудь, главное, чтобы не плакала больше…

…лошадь почти удалось увести.

— И куда собрался? — эта фигура выступила из темноты денника. — Не дури, щенок.

К шее прижалась острая кромка серпа, который, кажется, висел в пристройке вместе с иным сельскохозяйственным инструментом.

— Гар-р-м…

Шею опалило. И кровью запахло остро. Запах этот заставил лошадей заволноваться, а Гарм выругался и серп убрал.

— Дурень, — сказал он не зло и замахнулся, чтобы подзатыльника отвесить, но этого Нат терпеть не собирался… он вывернулся из-под руки и зарычал.

— Дважды дурень, — Гарм не испугался. — И наглый… учить тебя некому…

— Ты что ли собрался?

— Почему бы и нет? — он скалился, в темноте видны были белки глаз и зубы, острые длинные клыки. — Для твоего же…

Договорить ему Нат не позволил: нырнул под ноги, ударив всем весом своего, стремительно меняющегося тела.

И Гарм не устоял.

Завалился, сам меняясь в падении. Попытался подняться, но Натов жеребец, почуяв хищника, завизжал, поднялся на дыбы… и копыта заколотили по сизой чешуе…

А Нат поспешно захлопнул дверь денника.

…теперь Гарм разозлится по-настоящему…

…и когда выберется…

Дожидаться сего знаменательного события Нат не стал… потом он извинится.

Быть может.

Нира ненавидела сестру.

Яростно.

Глубоко.

И бессильно.

Это она все придумала! Она и никто другой… а матушка и рада… она всегда Мирре потакает, потому что та — красавица… а Нира, это так… просто приложение.

Недоразумение.

— Деточка, не все так плохо, как тебе кажется, — престарелая тетушка, которая была вовсе не теткой, но двоюродной бабкой, по-своему Нире сочувствовала, и утешить пыталась. Но от ее утешений только слезы к горлу подступали.

Как они могли!

— Найо Эрванди — весьма завидная партия… степенный состоявшийся мужчина…

Степенный?

Да ему шестьдесят три! Он папы старше!

Состоявшийся… о да, владелец нотариальной конторы… и единственный ее служащий… и еще квартирку имеет в три комнаты, а в четвертой — эта самая контора расположена…

…и нет, Нире не нужны деньги…

…она просто пытается понять, за что с ней так!

— На вот, дорогая, попей чайку, — тетушка подала фарфоровую чашку с холодным чаем. Горячий она не любила, здраво полагая, что горячим чаем и обжечься недолго. — Я уверена, что твоя матушка пытается устроить твою жизнь…

…в этом Нира не сомневалась.

Матушка и Мирра…

— …и желает тебе исключительно добра, — сама тетушка чай пила маленькими глоточками. Она отпивала из чашки, замирала — щеки ее раздувались — и так сидела несколько секунд, и лишь потом глотала. Ставила чашку на блюдце.

Блюдце на столик.

Руки, изрезанные морщинами, пожелтевшие, складывала на юбках. Взгляд устремляла в камин, в котором еле-еле теплилось пламя, — тетушка очень боялась пожаров, и так сидела минуту или две. Вспомнив о чае, она вздрагивала, и многочисленные ленты, которыми тетушка обильно расшивала платье, тоже вздрагивали…

— Согласись, дорогая, что опрометчивое поведение того юноши нанесло непоправимый ущерб твоей репутации, — тетушка покачала головой, выражая тем самым высшую степень неодобрение.

А матушка, когда узнала про Натов визит, пощечину отвесила.

Обозвала гулящей девкой.

За что?

Сослали… и кольцо отняли… ссылку Нира потерпела бы… у тетушки спокойно, она сама, конечно, престранная, но безобидная… и в лото играть любит, особенно, когда выигрывает. А Нире несложно поддаться… и она надеялась, что продержится здесь до весны, а там… глядишь матушка и отойдет.

Или Мирра после свадьбы успокоится.

— Тебе повезло, дорогая, что вообще нашелся человек, который благородно согласился взять тебя в жены… — тетушка вздохнула.

Сама она замуж так и не вышла.

— У меня уже есть жених, — упрямо повторила Нира. — Мы помолвлены…

— Выбирать жениха самостоятельно — дурной тон.

Тетушка была на редкость терпеливой женщиной.

— Почему?

— Потому что ты слишком молода и ничего не понимаешь в мужчинах…

Нира с трудом сдержалась, чтобы ответить, что тетушка, несмотря на ее преклонные года, вряд ли понимает много больше.

— Твои родители знают, как будет лучше для тебя. И долг послушной дочери — подчиниться их воле…

Разве у Ниры есть выбор?

Есть.

Она сбежит.

Завтра… или нет, лучше сегодня… газету с объявлением о помолвке принесли утром… и то лишь потому, что тетушкина заклятая подруга в город ездила, а назад поспешила с ворохом слухов и поздравлениями… а ведь если бы не она, Нира до свадьбы не узнала бы… или узнала бы, но… с матушки станется ее запереть…

— Я… — Нира встала. — Я пойду, пожалуй… голова что-то разболелась… наверное, мигрень…

— Иди, дорогая, иди… мигрень в твоем возрасте — это от волнения… ах, помнится, в твоем возрасте я была очень тонко чувствующей девушкой, то и дело падала в обмороки… но мигрень — это несколько чересчур… я скажу Мисси, чтобы подала тебе мятные капли. Мне они всегда от мигрени помогают… а я отпишусь Грегору… все-таки, мне кажется, он несколько поспешил с помолвкой…

Отписываться отцу?

Бесполезно.

Он никогда против матушки не пойдет. А та — против Мирры… Мирра же мстит… за что? За то, что у нее не получилось попасть в усадьбу… и за то, что кольцо ей подарили скромное… и просто так, из врожденной злости…

Злости в ней много.

Бежать надо.

Это Нира поняла уже давно, но она не думала, что бежать придется вот так быстро и еще зимой. Как-то по сугробам совсем не хотелось бегать… и ночь еще… ветра воют, а может и не ветра, но волки, которые, поговаривают, нынешней зимой расплодились и разгулялись, вовсе страх потеряли. И давешний тетушкин знакомец, переживший две войны и одно наводнение, говорил, что уж и не упомнит, когда другим разом видел столько волков сразу.

Вот и как тут приличной девушке сбежать?

Сожрут ведь.

А останешься, так не волки, но сестрица любимая не побрезгует, мстя за одной ей понятные обиды… и Нат давненько не заглядывал. Оно, конечно, понятно.

Дела у него.

И волки опять же, но что Нире делать?

Она прошлась по комнате, которую для любимой внучатой племянницы тетушка готовила, а потому комната эта была невыносимого розового колеру, с обилием рюшечек, оборочек и фарфоровых пузатых младенчиков, которые сбивались в фарфоровые же стаи и смотрели на Ниру рисованными глазами. От этого ей становилось жутко.

И тошно.

Не пойдет она замуж! Она… она слишком молода еще… и родители права не имеют… или имеют? И надо было книги по праву читать, небось, отыскались бы в отцовской библиотеке, а она все по справочникам… будто бы возможно было женщине в доктора лезть.

Нира села на козетку.

Розовую.

И пытаясь хоть как-то справиться с раздражением, швырнула розовой подушкой в розовое кресло… не помогло. Всхлипнула, но поняла, что для слез нет настроения и подошла к окну… она стояла долго, как ей показалось, дольше вечности, глазела, что на ночь, черную-черную, угольную даже, что на звезды.

Тени.

Тень. Тень возникла за окном как-то вдруг, заслоняя собою эти самые звезды, и Нира тихо пискнула, а потом тихо же рассмеялась: вот глупая, нашла теней пугаться, тем более, что нынешняя — хорошо ей знакома.

Она приложила к стеклу ладони, подтапливая ледяную корку. И сама прижалась, дыхнула жаром.

— А вот и не впущу, — пробормотала под нос Нира исключительно из чувства противоречия и снедавшей ее обиды. Ее тут едва замуж не выдали, а он пропал.

Она подтянула стул, и взобралась на него, а потом на подоконник, и там уже, дотянувшись до щеколды, с трудом ее открыла. Окна в тетушкином доме были старыми, и открывали их редко.

Нат ввалился вместе со снегом и ветром.

На руки подхватил, закружил, прижал к упоительно холодной куртке:

— Я соскучился, — сказал он и носом о шею потерся.

Нос был холодным.

— Ты… отпусти!

Нира попыталась вывернуться, но ее не выпустили.

— От тебя пахнет сладко-сладко… а я клад нашел. Точнее, я думал, что там клад, а оказалась — пыточная…

Отпустил все-таки.

И окно закрыл сам.

А выглядит… бледно выглядит… и снова без шапки, этак он все уши отморозит, и зачем Нире муж без ушей? Она хотела сказать, но передумала: еще обидится.

Он смешно обижался.

Хмурился. И еще губу нижнюю выпячивал.

Но волосы ему Нира пригладила. В них, жестких и холодных, запутались снежинки, которые таяли, и волосы становились мокрыми.

Снег налип на ботинки, и на куртку кожаную, старую… как он не замерз-то в одной куртке.

— И там труп, — сказал Нат, жмурясь от удовольствия.

— Где?

— В пыточной. Я же говорю, мы клад искали, и я дверь нашел. Тайный ход… точнее, там раньше пыточная была… ну а от нее и ход имелся старый… иногда так делали, чтобы потом трупы выносить.

— Куда?

— В лес, — терпеливо пояснил Нат. — Сама подумай, привел кого, посадил, допросил и что потом?

— Что?

— Ну не тащить же тело через парадный ход… и кухня далеко, а так — вынес тихонько и закопал где-нибудь. Удобно.

Нира кивнула, не зная, что противопоставить этакому вескому аргументу. И вправду удобно… вынес и закопал…

— Но ее давно уже не использовали, там все заржавело, — Нат скинул куртку, под которой обнаружилась рваная рубашка. — У тебя иголка с ниткой найдется? А то я тут… поучить он меня захотел… думает, что я слабый и ничего не понимаю… придурок.

— Кто?

— Гарм… он старший над охраной. Райдо позвал их в дом, ну, на всякий случай… он за мной следил… а тут решил повоспитывать… я его и сбил с ног… конь вот напугался, плохо…

— Конь? — Нира чувствовала себя полной дурой. Она совершенно ничего не понимала. — Так, давай сюда свою рубашку…

…конечно, неприлично, когда мужчина без рубашки… и даже если жених… и она никогда не видела голых мужчин… ладно, не совсем голых… и Нат худой-худой… ребра вон торчат. А шкура пятнистая, на животе и вовсе красная, точно вареная.

— Ты не смотри, — он сам смутился, сгорбился, повернувшись боком. — Это пройдет… позже… может, потом, ну, когда Райдо выздоровеет, я у альвы попрошу, чтобы она и меня… живое железо-то лечит, но с альвийскими штуками оно плохо справляется… и я вовсе не лишайный!

— Я не говорила, что лишайный!

— Так… одна девушка сказала… не девушка, то есть… маркитантка… я пошел к ней… все ходили и я тоже… а она посмотрела и сказала, что я лишайный и она меня обслуживать не станет.

Он обнял себя и тут же спохватился:

— Ты не подумай! Я больше к ней не пойду… вообще ни к кому не пойду! Ты мне нравишься, я на тебе женюсь и с тобой буду.

— Если меня раньше замуж не выдадут, — мрачно произнесла Нира, которой совершенно не понравилось упоминание о маркитантке.

Не пойдет он… конечно, не пойдет… пусть только попробует пойти и… и вообще, жаль, что единственный предмет, на котором можно выместить злость — это рубашка. И Нира, преисполнившись мрачных предчувствий, с немалым наслаждением пронзила тонкую ткань иглой.

— Замуж? — переспросил Нат, развернувшись резко.

Пригнулся.

И стал шире…

— Угу… Мирра постаралась… и если бы не теткина подруга, я бы не узнала даже… в газете напечатали о помолвке, и она привезла… то есть, теткина подруга газету привезла, а в ней — объявление о помолвке с каким-то… ему за шестьдесят, представляешь?!

Нат оскалился и глухо зарычал. А на висках проступили капельки, как пота, только серебряные, и их становилось больше и больше.

— Нат… я не хочу за него замуж… вообще не хочу замуж ни за кого, кроме тебя… — Нира отложила и рубашку, и иглу.

Она смахнула эти капельки, которые прилипли к пальцам, потянулись за ними тончайшими нитями.

— Я тебя люблю… то есть, я не знаю точно…

Нат склонил голову набок.

Но не рычит. И не скалится… и смотрит только, выжидающе так, а Нира совершенно не знает, что еще сказать.

— Понимаешь, я ведь никогда и никого не любила, и поэтому просто не знаю, какой должна быть любовь. Но вот… мне плохо без тебя. А когда ты есть, то хорошо… мне нравится смотреть, как ты хмуришься. И думаешь… ты такой серьезный становишься, что просто сил нет… а еще мне было страшно… я подумала, что ты больше не придешь, что… забудешь или… или другую найдешь… кого-нибудь, чтобы проще и…

Нат покачал головой.

И поднялся.

Он хоть тощий, но высокий. И сильный. И вовсе не плешивый, просто кожа молодая, нежная… ему, наверное, больно, когда он вот так Ниру к себе прижимает.

— Я его убью, — тихо сказал Нат.

— Кого?

— Твоего… жениха…

— Ты мой жених, мне не надо другого, — ей вдруг захотелось расплакаться, и чтобы он, как в прошлый раз, утешал… тогда ему Нира все-все рассказала, и про скандал, и про пощечину, и про кольцо, которое отняли, хотя не имели права… и он говорил, что кольцо — это пустяк.

А остальное — надо потерпеть, и когда Нире исполнится шестнадцать, Нат ее украдет…

Он собирал ее слезы губами.

И сам улыбался, неловко, потому что совершенно отвык улыбаться. И Нира боялась эту улыбку спугнуть. Вообще сделать что-то неправильное, оттолкнуть.

Разочаровать.

Она ведь — самая обычная… и не красавица даже… и рыжая… с веснушками вот, которые не сводятся ни ромашковым кремом, ни цинковой мазью… и бестолковая совершенно. Будь Нира толковой, с ней бы не происходило всяких неприятных вещей, вроде той помолвки…

— Я… я наверное, тебя все-таки люблю, — она всхлипнула и вытерла нос ладонью. — Но ты не думай, что если так, то теперь тебе все позволено будет!

Она сама высвободилась из его объятий.

И за рубашку взялась.

— Не думаю, — ответил Нат, присев на краешек козетки. Сгорбился. Подбородок кулаком подпер. Думает.

— Если ты его убьешь, то тебя будут судить…

— Пожалуй.

— И посадят…

— Да, — вынужден был согласиться Нат. — Я не боюсь, не думаю, что в тюрьме страшнее, чем…

Осекся и отвернулся.

Он не любит рассказывать о войне, и Нира не спрашивает, потому что от этих вопросов ему больно. А ей не хочется боль причинять.

— У тебя теплая одежда есть? — Нат заговорил спустя минуту или две… или десять даже? Нира успела рубашку зашить.

— Есть.

— Здесь или…

— И здесь найдется…

…у комнаты Ниры есть выход в гардеробную, а там наверняка отыщутся теплые чулки, и не только чулки. В гардеробной, Нира помнит, хранится превеликое множество вещей, включая, если память не изменяет, тетушкину норковую шубу…

— Хорошо, — Нат поднялся и рубашку надел, потрогал шов пальцами и при этом вид был… удивленный? Нира даже заволновалась: вдруг она как-то неправильно зашила. — Спасибо… я давно уже сам шью и… в последний раз мама зашивала, когда была жива и… и ты собирайся, ладно?

— Сбежим?

— Сбежим, — подтвердил Нат.

Наверное, следовало спросить, куда именно они собираются бежать.

И отказаться.

Приличные девушки не доставляют родственникам волнений побегами из дома… и вообще ведут себя благоразумно, но разве Нире оставили выход?

Она одевалась быстро.

Чулки. И еще одни — лишними не будут. Юбки… жилет… и та самая норковая шуба, изрядно запылившаяся, но меж тем теплая.

— Нира, — Нат сам застегивал крупные костяные пуговицы. — Сейчас мы отправимся в город… там у меня есть… хороший знакомый…

По тому, как Нат поморщился, Нира поняла, что знакомый не очень хороший.

— Он поможет зарегистрировать брак… а потом… потом я придумаю. Деньги у меня есть.

Глупый, как будто Нире нужны были его деньги…

Дверь пнули и от души, вымещая на ней раздражение. А потом пнули снова и еще раз… и Райдо, окончательно проснувшись, осознал, что кто бы ни стоял по ту сторону ее, он так просто не сдастся.

Чтоб его…

Райдо сел в кровати и тряхнул головой. А ведь сон снился хороший… замечательный такой сон. Весенний. С яблонями и солнцем, с запахом меда, до которого Райдо не любитель, но во сне этот запах очаровывал. И вот разбудили же, сволочи…

— Ну? — сказал он, дверь открыв. — Хрысь тебя задери…

— Твой щенок сбежал, — Гарм шмыгнул переломанным носом. — Нехорошо получилось…

Щенок?

Нат.

Куда он собрался на ночь глядя? Хотя понятно куда.

— К утру вернется, — Райдо подавил зевок. Зимой спалось на удивление хорошо. Тварь, которая все еще была внутри — Райдо чувствовал ее — поддалась не то шепоту Ийлэ, не то холодам зимним, но главное, что она просто была, не росла, не норовила разодрать Райдо на клочки.

И это тоже было чудом.

— Это вряд ли, — Гарм потрогал переносицу. — Мы маленько… повздорили… я пугануть его хотел, потому как он у тебя больно наглый…

Это есть.

— А он меня запер… и деру… и я выбрался, ребят по следу пустил, просто, чтобы приглядели, а то мало ли…

Гарм пытался носом дышать, но из ноздрей текла кровь с живым железом, и над верхней губой расплывалась этакими широкими рисованными усами, отчего лицо Гарма обретало вид презабавный.

— И тут Сигви вернулся. Говорит, что мальчишка твой девчонку украл… к городу идут…

Вот же… Нат, хрысь тебя…

— Иллар остался… но если в городе случится чего…

— Собирайся. Выезжаем… пятерых в доме, пусть не высовываются, просто смотрят. Но если кто появятся…

— Задержат.

— Именно. Аккуратно и со всем уважением…

Нат… во что опять влип, упрямый мальчишка… и надо было запретить… но ведь запрети, ослушается… нельзя отдавать приказы, которые не будут исполнены… он к девчонке привязался.

Женится решил.

В его годах женитьба — сущая глупость…

В его годах и война — глупость не меньшая, а то и большая…

Нат ведь не дурак, понимал, чем оно обернуться может… задержат — обвинят в похищении. В насили… или в попытке… девчонку никто слушать не станет… ей и шестнадцати нет, а значит, выступят родители… семейство Арманди постарается отыграться.

Или уже?

Нат ведь не спроста вытянул ее на ночь глядя… есть причина, пусть Райдо о ней не знает. Только как теперь быть?

Выход очевиден, вот только без помощи Райдо не управится. А захотят ли ему помочь…

— Едем быстро. Успеем добраться до города раньше их?

— Ну… — Гарм вновь потрогал переносицу. — Сигви говорил, что Нат особо не спешит, бережет лошадку… и девка с ним опять же… если налегке…

Налегке.

И по заметенной дороге, в которой лошади проваливались, но позже вышли на тракт, и полетели, зазвенели подковами по мороженной земле. Каждый удар отдавался глухой тревожной болью. И хотелось послать к хрысевой матери и Ната с его любовью, и город… и всех… вернуться в теплую кровать, а если остыла, то потребовать грелку.

Он еще не старик, конечно, но болен, а потому имеет права на некоторые излишества. Тем паче, что грелка в постель — это не излишество, это жизненная необходимость… но Райдо стиснул зубы и, прильнув к мокрой конской шее, прошипел:

— Шевели копытами.

Лошадь была ни в чем не виновата, она и так шла на пределе, но ничего… потом, позже, Райдо проследит, чтобы о ней позаботились. И быть может, попросит прощения за грубость. Хотя просить прощения у лошадей — это даже не смешно…

Город вынырнул из темноты.

Черные дома на лиловом фоне. И мелкая крупа звезд. Снегопад, который начался. Лошади хрипящие, которые сами перешли на широкую рысь… выходить надо, чтоб остыли нормально, а потом в конюшню теплую, растереть, напоить…

Райдо потрепал соловую кобылу по шее.

— Спасибо.

Успели.

Особняк мэра спал. И сторожевые псы бросились было к Райдо, но он лишь рыкнул, и пара волкодавов упала на снег, замела хвостами, выказывая всяческое почтение.

Чтоб и с людьми было так просто, как с собаками…

Мечта, блин, недостижимая.

— Надо же, какие гости… поздние, — Альфред не спал.

Альфред был во дворе и выглядел так, словно только-только вернулся. От него пахло дымом, лесом и еще, пожалуй, кровью.

— Ты мне нужен.

— Я? — притворное удивление.

Насмешка.

Где он был?

— Где ты был? — Райдо тряхнул головой, велев себе успокоиться. Ему нужен этот человек, вернее, его помощь. А значит, следовало проявить хотя бы элементарную вежливость.

— Гулял, — вполне миролюбиво ответил Альфред.

— И часто ты по ночам гуляешь?

Вежливости не хватало. Напротив, сам вид Альфреда вызывал такое раздражение, что Райдо с трудом сдержался от рыка.

— Бывает… люблю охоту… случается, что и задерживаюсь… — он кинул на снег тощего зайца.

— Невелика добыча.

— Невелика, — согласился Альфред. — Но разве в величине дело? Азарт… игра… все мы любим игры… даже когда не желаем это признать.

Заяц был разодран.

Собаки?

Вспомнилась вдруг Дайна… а мог ли он?

Почему нет.

Неглуп. Собой хорош… и манипулятор… она могла бы согласиться не из-за денег… пообещал бы… что? Да такой найдет, что пообещать… и главное, ему поверят.

Дайна и верила.

До определенного предела, а потом… но презрение… она презирала своего визави, а Альфред вряд ли вызывал бы это чувство. Вот страх — другое дело… или искать надо не одного?

— И все-таки чем обязан? — Альфред очаровательно улыбнулся. — Или вы пришли исключительно из любви к ночным прогулкам?

— Мне нужна твоя помощь.

— Даже так? — снова удивление, которое игра… или нет? По запаху не понять, кровь заглушает. Отвлекает. И заставляет думать об охоте. — Что ж… я готов помочь… сделать, все, что в моих силах…

— О цене думаешь?

— Естественно. Я не могу оказывать помощь бесплатно…

— Альву ты не получишь.

— Помилуйте, мне казалось, вы в прошлый раз дали ясно понять, насколько в ней заинтересованы. А я не имею обыкновения переть на рожон…

Врет?

Или говорит правду?

Проклятье, не понять… Райдо пытается, но все одно не понять…

— Тем более, не сомневаюсь, что парнишка доложил о нашей с ним беседе… — улыбка Альфреда стала еще шире. И зубы хорошие… на зависть хорошие зубы. Нет, на свои Райдо тоже не жалуется, но эти ровные белые, поблескивают.

Женщинам такие зубы нравятся.

И мужчины тоже.

Но ведь сволочь же.

— Доложил, — Альфред по-своему расценил молчание. — Он не был похож на того, кто станет скрывать… подобные мелочи. Очень, знаете ли, совестью обременен. Как по мне, совесть — это рудимент… пережиток прошлого, которому самое место в рыцарских романах. Но вынужден признать, что в настоящем он может принести пользу… конечно, если использовать с умом.

Себя он полагал умным.

— Ты имеешь право регистрировать браки?

— Ах вот в чем дело… вы не слышали, что жениться ночью — плохая примета? Нет? По-моему, жениться вообще следует в исключительных случаях, но…

— Прекрати паясничать.

— Иначе что? — Альфред приподнял бровь. — Я вам нужен… а вот вы мне…

— Чего ты хочешь?

— Деловой разговор… немногого. Всего лишь вашей поддержки… я ведь действительно собираюсь пойти в политику, а там без связей…

— У меня их немного.

— У вас — да, но у вашего рода…

— Полагаешь, они отнесутся к моей просьбе с пониманием?

— Полагаю, что им выгоден будет свой человек… я не настолько наивен, чтобы полагать, что людям дадут много воли… за любым, кто войдет в совет…

— Такого Совета не существует…

— Пока не существует, — спокойно возразил Альфред. — Но он появится, вот увидите… так вот, за каждым советником будет стоять какой-либо род… и выиграет тот, кто раньше других вступит в игру. Ваш отец, в отличие от вас, оценит открывающиеся перспективы… я просто хочу с ним встретиться. Думаю, это-то вы в состоянии устроить?

— Да.

— Замечательно! — Альфред протянул руку. — Тогда будем считать, что мы договорились… идемте… к слову, жениха с невестой дождемся или так?

— Времени нет…

— Чудесно… времени нет… вот так вернешься однажды домой, а там жена… вы сами не понимаете, сколь ужасный прецедент создали… но идемте…

— Куда?

— В мэрию, естественно… или вы думаете, что мой отец на дому бракосочетания устраивает… нет, он может, за определенную плату, естественно… он у меня полагает, что за деньги можно позволить многое и в чем-то прав…

— Вы всегда столь чудовищно откровенны?

— Только с близкими друзьями. А я надеюсь, что мы с вами станем близкими друзьями.

— Это вряд ли, — больше всего Райдо хотелось свернуть этому человеку шею, но он держался. Во-первых, человек был полезен. Во-вторых… не с отцом, но со старшеньким свести их надо, поймут друг друга… это Райдо глупый, ничего в политике не понимает, но и того, что понимает, хватает, чтобы оценить перспективы.

Совет?

И вправду люди добьются… не через год, но через два или три… или пять, главное, их слишком много, чтобы и дальше не замечать.

Король пойдет навстречу, даст родам новую игрушку, а те примутся делить власть уже через людей… и если кому-то в это дерьмо тянет, то Райдо не станет препятствовать.

В конце концов, разве не должен он действовать во благо рода?

— Ну почему… вы меня уважаете.

— С чего вы взяли?

— Перестали тыкать. А это о многом говорит… вы думаете, что я подлец и сволочь…

— Увы, да…

— И вы правы. Я подлец и сволочь, но знаете, пребываю в уверенности, что лучше сволочь знакомая, проверенная, так сказать, чем та, которая притворяется порядочным человеком…

— Вы сейчас о ком?

— Я сейчас так… теоретизирую… в целом, так сказать.

Солгал.

Он явно говорил о ком-то… но решил, что всю правду выкладывать не выгодно. И вправду сволочь… но убийца ли? Сомнительно. Этот не из тех, кто любит мараться… или из тех? Пахнет же от него кровью, и не факт, что заячьей…

…надо в бордель наведаться, поболтать с девушками.

…городок маленький… и бордель здесь один… и если так, то девушки много знать будут… они языком, конечно, трепать не привыкли, но при должном подходе…

Здание мэрии было темно, как и прочие здания на этой улочке, но Альфреда сие не смутило. Он извлек ключ из пояса и, вставив в замок, поинтересовался:

— Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что эта свадьба будет иметь законную силу?

Точно издевается.

Глава 9

Ната перехватили на въезде в город.

— Нат, хрысь тебя задери, — сказал Райдо с душевной теплотой в голосе. — В следующий раз, когда дурить вздумаешь, предупреждай.

Нира, сидевшая тихо, вздохнула.

Кажется, она чувствовала себя виноватой, потому как получалось, что дурил Нат именно из-за нее. Глупость. Он ей потом скажет, что дурит сам по себе, не сейчас, конечно, потому что побег их — вовсе не дурь, а жизненная необходимость. И Райдо поймет.

— На вот, — он протянул бумагу. — Поздравляю. Ты женат.

Нат бумагу развернул.

Прочел.

Нахмурился. Перечитал еще раз.

— Только не говори, что передумал, — Райдо сунул руки в рукава. Он разглядывал Ниру, которая под взглядом его терялась, смущалась и, кажется, краснела.

Боится?

Надо будет сказать, что Райдо глупо бояться. Он не тронет…

— Не передумал, — бумагу Нат сунул в рукав. — Спасибо.

— Одним «спасибо» не отделаешься, — подал голос Гарм, который выглядел отвратительно целым и довольным жизнью. Разве что переносицу время от времени щупать начинал, верно, удар копыта пришелся по лицу… и хорошо, что не убило… нет, Гарм опытный, он увернулся бы… точнее, он увернулся, иначе не стоял бы тут, скалясь так, что становилось понятно: происшествие на конюшне он забывать не намерен.

Ничего. Авось не убьет.

— Чего ты хочешь? — Нат спешился и Ниру с конской спины снял. На земле она явно чувствовала себя уверенней… и да, без седла ей было неудобно ехать.

Еще и юбки эти, которых было как-то слишком уж много… Приходилось держать Ниру, потому что юбки перевешивали, или путались, и вообще она была по-человечески неуклюжа, хотя эта неуклюжесть не раздражала Ната.

Напротив, ему нравилось.

Ехать. Держать.

Успокаивать.

И прятать собственное беспокойство — приходилось ехать шагом, изредка, на ровной дороге, пуская лошадь широкой рысью. Но на рыси она быстро уставала под двойным весом, и начинала хрипеть. И тогда Нат позволял ей вновь на шаг перейти.

Боялся, что ляжет.

— Хочу… — Гарм вновь потрогал переносицу и оглянулся на Райдо, который в разговор вмешиваться не спешил. — Поучить тебя хочу… чтобы в следующий раз своего райгрэ побегом не позорил.

— Я не… — Нат осекся. А ведь и вправду получилось, что он сбежал, а побег — это недостойно. Уж лучше проиграть с честью. Он опустил голову и ответил, признавая проигрыш: — Хорошо.

Гарм широко оскалился. Кажется, ответ всецело его устроил.

— На-а-ат…

Нира схватила его за руку.

Ей было неуютно.

И еще страшно.

— Все хорошо…

Теперь точно хорошо, потому что есть свидетельство о браке. А вот кольца нет… без кольца не совсем правильно, наверное, но Нат потом купит.

— Что ж, юная леди, — Райдо поклонился. — Добро пожаловать в семью… и полагаю, сейчас нам стоит наведаться в гости к вашим родителям. Во избежание, так сказать, дальнейшего недопонимания, которое может иметь неожиданные последствия…

…про последствия Нира не поняла.

Она вообще совсем перестала понимать что-либо.

Их ждали, это точно.

И Нат сначала напрягся, а потом вдруг успокоился… и бумага эта… что в бумаге было? Она хотела спросить, и будь они с Натом наедине, спросила бы всенепременно, но при всех стеснялась.

Райдо смотрит с насмешкой.

Он не злой, только большой очень и в шрамах, но выглядит куда лучше, чем Нира запомнила, и значит, есть шанс, что он все-таки не умрет…

Зато тот второй, который тенью держится за плечом Райдо, разглядывает Ниру пристально, с насмешкой, и от внимания его ей становится не по себе.

— На, — Нат, точно опомнившись, вытащил из рукава ту самую бумагу, которую ему вручил Райдо, и протянул ее Нире.

Она взяла.

Хотела развернуть, но в перчатках было неудобно, и Нира стянула перчатки зубами, а потом только вспомнила, что благовоспитанные леди так не делают. Нет, наедине, может, и делают. Кто знает, чем благовоспитанные леди наедине занимаются? Но вот при свидетелях, так точно нет.

Но поздно. Не натягивать же перчатки вновь?

И бумага эта… плотная такая… со знакомой вязью, с тиснением золотым… и буквы выведены аккуратно… красивый почерк. У Ниры никогда не хватало терпения, чтобы буковку к буковке вырисовывать… а тут… и за почерком сами слова теряются.

Нира читает.

Перечитывает. И стесняется собственной глупости, потому как все вокруг наверняка считают ее круглой дурой, раз она эти пару строк осилить не способна. Понимание приходит вместе с ужасом. Это получается, что она, Нира… она больше не Арманди, а… Нира из рода Мягкого олова… Младшая ветвь… младший со-родич…

— А… я замуж вышла, да?

— Да, — ответил не Райдо, но тот другой пес. — Не переживай, дочка. Замужем не так уж и страшно… а этого остолопа мы как-нибудь да воспитаем. Совместными усилиями.

Нира хотела сказать, что он вовсе не остолоп и вообще вполне ее устраивает, но промолчала, а бумагу вернула Нату…

…к родителям…

…нет, Нира предполагала, что рано или поздно встретиться придется… и лучше бы поздно, чем рано… а еще лучше, чтобы она написала письмо… в письме, глядишь, она бы сумела найти правильные слова…

…но Райдо ждать письма не намерен. И кажется, Нат согласен с ним. Он взял Ниру за руку и сказал:

— Не бойся. Я не позволю тебя обидеть.

Тот, который решил Ната воспитывать, только хмыкнул. А Нат добавил:

— И кольцо твое заберем…

…с кольцом Мирра точно расставаться не захочет. И вообще, будет скандал…

Был.

Мама кричала… и грозилась Ната на каторгу спровадить… судом, тюрьмой и кандалами… и за шерифом послали… а Мирра в обморок то и дело порывалась упасть, и папа ей флакончик с нюхательными солями протягивал, она же отмахивалась…

Нире было стыдно.

Почему они такие? И мама, и Мирра, и папа тоже, который ничего-то против псов не имеет, но молчит. От молчания его совсем плохо становится.

— Хватит, — Райдо не кричал, но голос его прозвучал властно, и мама подчинилась.

Она никогда и никому прежде не подчинялась, а тут вдруг.

Замолчала.

И рот прикрыла рукой. И заплакала вдруг некрасивыми крупными слезами, от которых Нире стало горько-горько. Она почувствовала себя бесконечно виноватой.

— Хватит, — чуть тише повторил Райдо. — И найо Арманди, прекратите разыгрывать из себя жертву. Ничего страшного не случилось.

— Моя дочь… моя бедная девочка… — мама прижала руки к груди, и жест этот был настолько театрален, что Нира отвернулась.

А слезы? Они тоже ненастоящие?

— Ваша девочка теперь отнюдь не бедная… — заметил Райдо. — А когда вернете ей кольцо, будет еще богаче.

При упоминании о кольце Мирра вновь попыталась изобразить обморок, но была остановлена тихим голосом отца:

— Мирра, верни.

— Нет! — она не привыкла, чтобы отец перечил ее желаниям.

Он ведь всегда молчал. Мог бы и сейчас промолчать, но он сунул пальцы под тесный воротничок, потянул его, ослабляя, и повторил:

— Верни. Кольцо принадлежит Нире по праву…

Чушь.

Оно слишком хорошо для этой маленькой мерзавки, которая думает, что теперь-то утерла Мирре нос… всегда завидовала… притворялась хорошей, но ведь завидовала.

Портила.

И то платье, на которое якобы случайно вывернула чай.

И чулки, что взяла без спросу… и матушкину задумку… из-за нее не получилось… подслушала, рассказала… предупредила… из-за нее Мирра пережила то унижение… а теперь еще и кольцо вернуть.

Отец, сидевший рядом, стиснул руку. И пальцы его оказались непривычно жесткими.

— Мне больно! — взвизгнула Мирра, пытаясь руку эту стряхнуть. Но отец был непреклонен.

— Верни Нире кольцо. И поговорим серьезно.

Как будто кто-то когда-то поверит, что с этим человеком можно разговаривать серьезно? Он же смешон! И беспомощен! Всегда таким был… верно мама говорила, что он — ничтожество… и Мирра теперь понимает это лучше, чем когда бы то ни было прежде.

Но кольцо вернет.

Она молча поднялась и вышла, а вернулась уже с перстнем… и не удержалась, бросила на пол:

— Забирай!

— Мирра! — на окрик отца Мирра лишь плечом дернула. Она сделала то, что от нее требовали. И если Нире так уж нужно это колечко, то подберет.

Ничего, пол чистый.

Но кольцо подняла не Нира, а ее щенок.

— Может, — спросил он, глядя на сестрицу снизу вверх с таким обожанием, что тошно стало, — все-таки другое купим?

— Нет, — Нира вытянула ручку.

Желтый алмаз хищно блеснул, а Мирра прикусила язык, с которого готовы были сорваться ядовитые слова…

Ничего, придет время, Мирра со всеми посчитается.

У нее будут свои кольца… и не только кольца. Он ведь говорил, что там много всего… и Мирра сама помнит… чего только стоит тот гарнитур с алмазами и сапфирами… или брошь-лилия… или перстень с огромным изумрудом…

Надо просто подождать.

Но видит Бог, до чего сложно ей давалось ожидание.

— Итак, с кольцом мы разобрались, — Райдо откинулся в кресле, слишком низком и тесном для него. — Остались кое-какие мелочи.

— Вы считаете этот нелепый брак мелочью? — матушка забыла о слезах.

Она промокнула глаза платочком, и губы вытерла. Без помады они стали блеклыми, некрасивыми. И сама она, постаревшая, была отвратительно.

Матушка думает, что Мирра на нее похожа… вот уж не было радости…

— Я считаю, что ваша дочь сделала достойную партию, — Райдо скрестил руки на груди. — Нат молод, но у него хорошие перспективы. Думаю, в следующем году я отправлю его в город, пусть подучится. А дальше или при Управлении останется, там толковые люди нужны. Или сюда вернется. В любом случае, ваша дочь не будет нуждаться.

— Этот брак не законен!

— Он заключен, — спокойно повторил Райдо. — И с этим фактом вам следует смириться…

— Ей нет шестнадцати! И мы опротестуем… мы подадим в суд! — матушка сорвалась на крик, но быстро взяла себя в руки. Райдо же, глянув на нее, как показалось, с насмешкой, спросил:

— И чего вы добьетесь этим судом?

— Его повесят! — Маргарет указала пальцем на мальчишку, который, казалось, не замечал никого и ничего, кроме Ниры.

И матушка, застывшая вот так, с вытянутой рукой, с кривой усмешкой на губах, была просто-напросто смешна!

— Сомневаюсь. Максимум, чего вы добьетесь, это расторжение брака, но… дальше что? Вы сможете заключить новый, не менее выгодный? Боюсь, что репутация вашей дочери окончательно будет уничтожена…

У Ниры дрожала нижняя губа.

Боится?

И вправду боится, что нелепый этот суд все-таки будет иметь место? Глупость… но страх ее приятен. Страх в принципе приятен.

И боль способна доставить наслаждение, но не все это понимают. Мирра отвернулась, прикрыла глаза платком, но так, чтобы видеть.

Ей нравилось смотреть на чужой страх.

— Да и не только ее… разразится скандал… а скандалы в таких местах не забываются быстро. Его будут поминать и через год, и через десять лет… вам это нужно?

— Нет, — ответил за матушку Альфред.

И поклонился.

Взял Мирру за руку, почти коснувшись губами ладони, и это обманчивое дразнящее прикосновение заставило ее вздрогнуть. В нем виделось обещание…

…боли?

…наслаждения?

…всего и сразу? Альфред улыбался, и этой улыбкой подтверждал право Мирры на тайну… он пальцы убрал, и Мирра поднесла руку к лицу.

Та сладко пахла кровью.

И наверное, для псов запах этот был куда более силен, чем для нее, и порой Мирра начинала жалеть, что не способна ощутить его во всем многообразии оттенков. Она чувствовала себя слепой, обделенной чем-то важным…

— Нам это совершенно не нужно, — Альфред поклонился матушке и встал за спиной Мирры. Близко. Слишком близко, чтобы она могла спокойно дышать. — Предлагаю решить этот вопрос миром…

— Альфред, простите, но мне кажется, это не ваше дело.

Матушка не понимала.

Она привыкла к беспомощному мужчине, к такому, которым можно помыкать, а он и слова в ответ не скажет… и теперь злилась, потому как Альфред молчать не собирался.

— Боюсь, что мое, — Мирре не нужно оборачиваться, чтобы увидеть его улыбку.

Мягкую.

Обманчиво мягкую.

Ему пошли бы клыки…

— Во-первых, так уж вышло, что я причастен к этому браку. А во-вторых… мы же собирались породниться…

Пальцы скользнули по шее.

Ледяные.

И Мирра стиснула зубы… она дрожит? Дрожит. И Альфреду нравится эта дрожь. Он наслаждается ею, как сама Мирра наслаждается чужим страхом.

— Собирались? — переспросила матушка, окончательно потерявшись. Она все еще злилась, но чутье, которое матушка все-таки не растеряла, говорило, что злость эту надо бы придержать

Лишняя она.

— Боюсь, что если дело дойдет до суда… до скандала… — Альфред нарочно говорил медленно, растягивая каждое слово, и тяжелый запах крови, исходивший от рук его, пьянил. — Я вынужден буду разорвать помолвку.

Матушка открыла рот. И закрыла.

Все-таки она дура…

— У меня большие планы, — Альфред на матушку не смотрел. Он презирал ее, как и большинство людей, и глядя на них его глазами, Мирра соглашалась, что люди эти иного и не достойны. — И моей супруге в них отведена существенная роль… она должна быть красива, хорошо воспитана… очаровательна, милосердна…

Райдо выразительно хмыкнул, но промолчал.

— И естественно, на ее репутации не должно быть пятен… — Альфред отступил, и Мирра едва удержалась, чтобы не обернуться. Всякий раз, когда он так делал, ей начинало казаться, что ее бросят. — И если ту нелепую историю с… изнасилованием удалось замять, то замолчать суд не выйдет…

— Но… — матушка беспомощно огляделась. Она чувствовала, что в своем праве, вот только поддержать это право никто не спешил. — Что нам делать?

— Ничего.

— Как?

— Обыкновенно, — рука Альфреда все еще лежала на спинке кресла, но сам он отступил, и теперь касался этого кресла лишь кончиками пальцев. — Ваша дочь вышла замуж. Примите это как данность. Если повезет, она будет счастлива в браке… если не повезет, то вашей вины в том нет…

Его голос очаровывал.

И Мирра стиснула зубы, чтобы не поддаться этому очарованию.

— Вы ведь предупреждали ее…

Матушка кивнула.

— Вот видите… она не послушала, а значит, что бы ни произошло дальше… это будет исключительно на ее совести… — Альфред опустился на одно колено перед матушкой и взял ее руку. — Найо Арманди, вы же умная женщина… вы же понимаете, как опасны скандалы… как легко уничтожить не только репутацию, но саму жизнь… одно неосторожное слово… или два… или несколько, сказанных не в том месте и не в то время.

Он смотрел матушке в глаза, и та замерла.

Птица в силках.

Вот кто она для Альфреда. И сама Мирра… и все прочие… он же птицелов и наслаждается своей властью над глупыми пичугами, которые добровольно садятся на раскинутую им сеть.

— Поэтому осторожней со словами, найо Арманди… мне бы не хотелось вас потерять, — это прозвучало почти угрозой.

И матушка, не привыкшая к угрозам, побледнела.

— Я предлагаю забыть это досадное происшествие… точнее, не забыть, это вряд ли выйдет, но изменить свое к нему отношение… молодой человек и вправду имеет очень хорошие перспективы… и быть может, однажды вы будете гордиться таким зятем.

— Альфред, вы…

— Подхалим, — он очаровательно улыбнулся, знал, сколь меняет его эта улыбка, которая почти настоящая. Дружелюбная. И немного хулиганская.

Волшебная, как и голос.

— Увы, ничего не могу с собой поделать… — он вновь поцеловал вялую матушкину руку. — Но надеюсь, мы правильно поняли друг друга… и если так, то, полагаю, самое время устроить торжественное чаепитие… а заодно поговорить о свадьбе… о двух свадьбах…

— Двух?

Она еще была в плену его голоса.

— Конечно. Не стоит создавать почву для… недопонимания… молодые люди сбежали, это случается… но они вернулись… и горожане должны видеть, что свадьба на самом деле состоялась. Они поймут и простят… побег, пылкость чувств… это так мило. Очаровательно. В послевоенное время людям очень не хватает очарования.

Две свадьбы?

И Мирре придется делить свой праздник с… этой?

Она встала.

— Простите. У меня голова разболелась.

Это ее, Мирры, день!

Она о нем мечтала… она представляла себе, как это будет… платье, фата… венок из треклятого флердоранжа… красная дорожка в церкви… и воскресный праздничный завтрак…

…поздравления.

…подарки.

Восхищение гостей, потому что невеста прекрасна… невеста по всем канонам обязана быть прекрасной, но Мирра собиралась стать самой прекрасной невестой в истории этого треклятого городка… о ее свадьбе должны были бы говорить!

Обсуждать!

Завидовать. А теперь, получается, что Нира… и говорить будут именно о ней, беглянке… и о ее щенке, которого и в церковь-то привести невозможно, потому как не человек…

— Куда спешишь, дорогая невеста? — Альфред всегда ступал бесшумно, но Мирра научилась уже чувствовать его приближение.

Не в этот раз.

— Голова…

— Врать нехорошо, — он взял ее за подбородок и провел большим пальцем по губам. — Очень нехорошо врать… ты огорчилась?

— Зачем ты…

Альфред прижал палец к губам и повторил вопрос:

— Ты огорчилась?

— Да.

— Почему?

Ему и вправду интересно или это лишь часть игры?

— Потому что этот день должен был принадлежать только мне… ты обещал… ты… ты клялся, что я запомню свою свадьбу…

— Запомнишь, — согласился Альфред. — Всенепременно запомнишь…

— Но тогда зачем…

— Затем, что так надо. Я хочу, чтобы вы помирились с псами… а мальчишка — удобный повод. Райдо его любит, если не как сына, то как младшего брата. И сестрицу твою примет… и не станет отказывать тебе в твоем желании почаще ее видеть…

— Что?

Подобного желания у Мирры не было. Напротив, она была бы рада раз и навсегда избавиться от этой маленькой хитрой стервы.

— Мирра, — Альфред легонько ударил по губам. — Помнится, мы договорились, что ты не будешь меня перебивать.

— Прости.

— Смотри мне в глаза.

Этого приказа она не смела ослушаться.

— Мирра… — Альфред приблизился, теперь он говорил на ухо, и шепот его был ласков, но эта ласка вызывала дрожь. — Моя маленькая непослушная Мирра… ты слишком долго оставалась одна… и слишком много себе позволяешь… ты же понимаешь, что я не могу оставить это твое… своеволие… безнаказанным?

— Д-да…

— И ты раскаиваешься?

— Да.

— Умница… и ты сделаешь все, как я скажу?

— Да.

— Хорошо, — он наклонился и коснулся сухими губами щеки. — Завтра, Мирра, я жду тебя на нашем обычном месте. Ты же не станешь опаздывать?

— Нет. Но мама… захочет поехать со мной… теперь она…

— Я понимаю. Не волнуйся, — губы скользнули по шее, на мгновенье замерев на нити пульса. — Мы придумаем, чем ее занять… нам никто не помешает.

Завтра…

До завтрашнего дня еще целая вечность.

Глава 10

Райдо почти удалось сбежать из города.

Признаться тот, грязный и задымленный, неряшливый какой-то, действовал на Райдо угнетающе. А ведь прежде, помнится, он не испытывал к городам такой вот нелюбви.

Или виноваты не города, но этот конкретный, с его узкими улочками, со снежным месивом на мостовых, с газовыми фонарями и чугунными скамейками, пустыми по зимнему времени. Этот город смотрел на Райдо глазами людей, и он чувствовал взгляды, а вот людей не видел.

Прятались?

За мутными стеклами окон, за витринами и ширмами, и даже, встречаясь на улице, отводили взгляды, а то и вовсе заслонялись.

Городу Райдо тоже пришелся не по вкусу.

Это злило.

Впрочем, был один человек, который вовсе не спешил спрятаться.

— Надо же, какая встреча, — сказал шериф, сняв шляпу. — Своевременная… а я уж собирался кого-нибудь за вами послать…

Он протер лицо рукавом.

— Случилось что? — эта встреча Райдо не обрадовало.

Ему не хотелось беседовать с шерифом, ему хотелось выбраться из задымленных городских предместий на тракт, пришпорить лошаденку и добраться до дома.

Там Ийлэ.

И малышка… и особняк охраняют, но это ее не успокаивает… она боится и людей, и охраны. Не привыкла еще, и вряд ли привыкнет… и надо было предупредить, а то получается, что Райдо просто взял и уехал.

— Случилось, — подтвердил шериф, вытирая лицо рукавом. — Такое дело… может, взглянете? Тут недалеко…

Отказаться?

У шерифа нет прав задерживать Райдо, но… от него пахнет кровью… в этом городе от всех, кажется, пахнет кровью. И это ненормально!

Райдо принял решение:

— Нат, отправляйся домой…

— Нет.

— Нат! — нервы сдавали, а мальчишка еще спорить думал. — Или ты делаешь, что сказано, или можешь считать себя совершенно свободным. Ясно?

Насупился, отвернулся… и плевать.

Хватит.

Доигрался уже… а ведь мог и вправду под суд пойти. И кажется, девчонка понимает, наклонилась, не стала ничего говорить, но просто погладила Натову руку…

— Гарм, проводи… Сигни со мной остаешься.

Одного хватит.

Не охрана, но… мало ли, вдруг тварь внутри, разбереженная ночною скачкой, окончательно проснется? И тогда Райдо до дома просто не дойдет…

И в груди снова клокочет, горло дерет кашлем, который Райдо давит.

Пусть мальчишка уберется…

— Натворили вы делов, — сказал шериф, проводив Ната взглядом. — Но и к лучшему… теперь точно никто его не обвинит…

— В чем?

— Идемте.

Идти и вправду было недалеко. До управления. А там — и до мертвецкой. Запах крови сделался резким, тяжелым. И Райдо, втянув холодный сырой воздух, остановился на пороге.

— Убийство?

— Убийство, — печально подтвердил шериф. — Аккурат на рассвете нашли… уже закоченеть успела, и значится, ночью…

Женщина.

Немолодая. Не особо красивая… наверное, лет десять тому ее можно было бы назвать хорошенькой… наверное, и называли, и платили поначалу прилично, заставляя верить в удачу.

Наверное, тогда она, приехавшая ли в этот городок, родившаяся ли в нем, но верила, что в ее жизни все сложится иначе, не так, как у других. И работать шла, думая, что в любой момент остановится.

Вот только заработает…

Но деньги уходили, а с ними — и время, и красота ее таяла… свежесть ушла, и клиенты, те, что получше, переметнулись к другим. Странно было бы ждать от них верности. Она и не ждала. Она ушла из квартирки или публичного дома, но на улицу… и работала там, уже не живя — выживая, доживая…

— Бесси, — сказала шериф. — Рыжая Бесс… так ее прозвали.

Рыжая?

Когда-то, возможно, ее волосы были рыжими, и быть может, яркими, оттого и прозвали так. Но с той поры они поредели, поседели, и женщина подкрашивала их хной.

Лицо пудрила.

Пудра, смешавшись с кровью, спеклась в уродливую маску.

— Он был очень зол, — сказал Райдо, отводя взгляд от этого лица, на котором он увидел недоумение. — Сначала ударил в живот…

Белый и дряблый…

Раскромсанный.

— Ей было больно… она кричала… или… — Райдо наклонился к трупу и, преодолев брезгливость, сунул пальцы в рот. Он не без труда развел челюсти и вытащил изо рта мертвой шлюхи серый ком. — Вот… он закрыл ей рот кляпом… сунул в рот и ударил… ей было очень больно… она потеряла разум… и вместо того, чтобы выплюнуть это, отбивалась… посмотрите, все руки в порезах… он был сильней и дальше, после первого удара, просто бил… ему хотелось, чтобы ей было больно…

Шериф слушал молча.

Он ведь и сам прекрасно прочел все по ранам.

— А потом, когда она умерла, он ее и выпотрошил… нашли внутренности?

— Там же бросил, — шериф тяжко вздохнул. — Думаете, это тот, который Дайну…

— Скорее всего…

— Ей он горло, а тут…

— С перерезанным горлом долго не живут, а вот эта рана, — Райдо надавил на края, заставляя ее раскрыться. — Человек протянет довольно долго.

Он отступил от трупа и тряпку, протянутую шерифом, принял.

— Я не уверен, что она была мертва, когда…

Пальцы Райдо оттирал не столько от крови и грязи, сколько от запаха, радуясь тому, что кусок ветоши пропах формалином, как и сама эта комната, полуподвальная и темная.

— И предположений о том, кто бы это мог быть, у вас тоже нет, — шериф смотрел не на тело, — на Райдо.

Подозревал?

Ну да, кого еще, если не чужака… и да, выходит, и вправду хорошо, что Нат именно этой ночью вздумал свою девицу похитить, иначе на него бы повесили.

— Предположения, — тряпку Райдо вернул шерифу. — Да какие у меня могут быть предположения?

— Ну… мало ли… вдруг учуяли чего?

— Она ведь там изрядно пролежала, верно?

— Ну пару часов точно…

Пара часов на морозе, на дыму… и ветер опять же, но будь дело только в этом, Райдо попробовал бы найти следы, но запах крови прочно перебивал все иные.

— На место глянуть не желаете? — предложил шериф без особого энтузиазма.

— Желаю.

На улице запах крови растворился среди иных.

Аромат свежей выпечки… и кажется, кофе. Табака, терпкого и сладкого, который шериф носит в кисете, а кисет сжимает в кулаке, и наверняка, это его успокаивает.

— Это все война, — сказал он, вдыхая холодный воздух. — Она людей изуродовала…

— Думаю, для некоторых война — просто удобный предлог. Например… — Райдо кивнул в сторону управления. — Та женщина умерла не из-за войны, но потому, что кто-то ошалел от крови…

Он потер переносицу.

— Может и так, — не стал спорить шериф. — Пройдемся. Тут если пешочком, то недалече… городок маленький…

…тесные улочки сплелись причудливым лабиринтом. Они раздваивались и снова сливались, перетекали друг в друга каменными ручьями, берега которых изменялись.

Чем дальше от центра, тем грязней.

И под ногами хлюпает уже не снежное месиво, но помои… окна домов заколочены, и дощатые щиты смотрятся заплатами на грязной черной ткани.

Кто-то смеется.

Кто-то плачет… орет… и снова плачет, но тоненько и надрывно, так, что сердце разрывается…

— Там работный дом, — шериф остановился, указав на очередное черное строение, ничем-то среди иных не выделявшееся. — После войны много сирот стало… вот и учат…

Райдо стиснул зубы.

Ему нет дела до чужих детей… наверное, нет… не он начал войну, не он убивал… нет, он убивал, конечно, но вряд ли их родителей… псы воевали с альвами, а люди с людьми.

Так уж получилось, но…

…он запомнит этот дом. И заглянет.

Позже.

Запах крови Райдо ощутил сквозь смрад, висевший над этим переулком.

Темно.

Крыши домов почти смыкаются. Меж ними протянулись бельевые веревки, на которых полощутся влажные простыни. Они выглядят столь грязными, что у Райдо возникает ощущение, что и веревки эти, и сами простыни висят здесь не первый год.

Мостовая исчезла под слоем грязи.

Черная земля. Огрызки… ошметки тряпья… дохлая осклизлая крыса вытянулась посреди черной лужи…

— Тут ее нашли, — шериф указал на кучу мусора. — В углу лежала…

— Как лежала?

— На спине.

Он обошел Райдо, наклонился, точно пытаясь разглядеть в этом мусоре что-то важное.

— На спине. И руки сложены… вот так, — шериф скрестил руки на груди. — Глаза ей еще закрыл…

Все более странно…

— На мертвую он не злился.

— С чего вы решили? — шериф присел на корточки и, вооружившись осклизлой палкой, которую Райдо и в руки взять бы побрезговал, принялся ковыряться в сопревших листьях, огрызках, тряпье и чем-то, не поддающемся узнаванию.

— С того, что он ее не бросил… потратил время. Сначала убил… на это ушло несколько минут… выпотрошил, а потом, вместо того, чтобы уйти, пока его не заметили, он возится с трупом. Укладывает… руки…

Райдо остановился, вспомнив еще кое-что, что не бросилось в глаза сразу.

— Ее волосы… они были такими?

Шериф хмыкнул.

— Тоже, значит, заметили. Нет, не были. Бесси со щеткой не особо ладила… а вот тут… расчесал. И вот скажите мне, господин Райдо, чего бы это могло значить?

— Понятия не имею.

— Вот и я… — шериф пнул дохлую крысу. — Не имею. Но видится мне, что вы были правы… и это только начало… вот же… на мою голову…

Почему-то вспомнился Альфред.

И заяц.

И запах крови… и наверное, Альфред мог бы убить, не столь уж велика разница между зайцем и старой шлюхой…

Нет, чушь.

Совпадение… от шерифа вон тоже кровью пахнет… и от доктора, помнится… да и городок этот не столь уж мал, если разобраться… любой мог.

Или не любой?

Та женщина… скорее всего, ее с убийцей не связывало ничего, кроме его ярости. А вот Дайна… Дайна — не случайная жертва… первая… первая, кто довел его до грани.

И показал, что убивать — не страшно.

От собственных мыслей Райдо стало неуютно.

— Знаете, — шериф задрал голову, уставившись на простыни, которые вяло шевелились на сквозняке. — А до войны это был мирный спокойный город… Куда что подевалось?

И Райдо не отказался бы узнать.

Райдо ушел.

Куда?

Не предупредил… ночью… Ийлэ уже поверила, что по ночам она может спать. А он взял и ушел. И что теперь?

Ждать?

Прятаться?

Сделать вид, что ничего-то не произошло… и снова ждать…

Она сидела одна за огромным столом, притворяясь, будто бы все хорошо. И завтрак тянулся, громко тикали старые часы, отсчитывая минуту за минутой.

Беспокоиться не о чем.

Райдо обещал безопасность, и значит, вернется, и значит, у него была причина уехать… и надо просто подождать. Еще минуту. Две. Десять.

Час.

И снова… уже не в столовой — Ийлэ так и не поела, не смогла в одиночестве, но в тишине своей комнаты, которая перестала быть убежищем.

Ийлэ закрыла окно.

И дверь на засов. И придвинула к этой двери кресло, достаточно тяжелое, чтобы хоть как-то задержать того, кто придет…

…никто не придет.

…в доме только охрана, а она Ийлэ не тронет.

…и прятаться не от кого, но открыть дверь и выйти было выше сил Ийлэ. Она подходила к ней, тянулась к ручке, к засову, но стоило прикоснуться, и руку отдергивала.

А вдруг… вдруг те, которые остались в доме, решат, что не обязаны слушаться?

— Мы посидим здесь, — Ийлэ вытащила дочь из корзины, обняла, удивляясь тому, до чего та стала тяжелой, теплой. И ощущение этого тепла успокаивало. — Мы просто посидим здесь… немного… нам ведь вовсе не обязательно гулять по дому, верно?

Нани улыбалась.

И пускала пузыри.

И должно быть, ей было совершенно все равно, где это делать, в комнате ли Ийлэ, в гостиной ли или же в детской… детская требовала ремонта, и Райдо заявил, что весной всенепременно его сделает, и обои выпишет, и мебель… и все прочее, чему положено в детской быть…

— Мы посидим… помолчим… или я расскажу тебе сказку? Нет? Я ведь уже рассказывала… а песен я не помню совсем… наверное, мне пели… мама или няня… или вот гувернантки… у меня постоянно менялись гувернантки. Они приезжали откуда-то… то есть, теперь я знаю, что мама их выписывала… через журнал. Есть специальные журналы для леди, где можно разместить объявление… и вот они приезжали, оставались на полгода… или на год… а потом вдруг уходили. Я не знаю почему.

Нани молчала.

Понимала ли? Не важно, Ийлэ говорит не для нее, но потому, что если она замолчит, то вновь начнет прислушиваться к дому, выискивать среди многих звуков, его наполняющих, те, что предупреждают об опасности.

Нет опасности.

Есть комната. И дочь, которая все-таки немного походит на альву… вот в глазах появились зеленые искорки. Уши опять же заострились характерно и… и хорошо бы, чтобы сходство это не было столь явным. В новом мире альвам не место.

— Они все были разными… одна любила болтать. Постоянно рассказывала о своей семье, о сестрах… у нее было семеро сестер, представляешь? И я ей завидовала безумно! У меня-то ни одной… она уехала ночью, как Райдо… никому ничего не сказала… то есть, наверное, родителям сказала, а со мной даже не попрощалась. И я по ней скучала. Я бы хотела написать письмо, но куда и кому? И когда сказала маме, то та разозлилась жутко… в комнату меня отправила.

Волосы на макушке пахли молоком. И розовые ладони, и пальчики тоже. Они были крохотными, эти пальчики, и постоянно шевелились, точно Нани пыталась разгладить складки на пеленках.

— А спустя неделю прибыла друга. Она была тощей и молчала, а если открывала рот, то лишь затем, чтобы процитировать очередную нелепицу из «Наставлений для юных леди». Она очень любила эту книгу… по-моему, только ее и читала. Это плохая книга…

…пальцы обвили мизинец Ийлэ и потянули к беззубому рту.

— Тот, кто ее написал, думал, что с детьми следует быть строгими… нет, я не к тому, что он совсем неправ… не знаю, но в ней есть отдельный раздел, с наказаниями… она его знала наизусть… и я как-то стащила яблоко… не подумай, кормили меня очень даже хорошо, но яблок хотелось. И я стащила. А воровство — это плохо…

Ийлэ задумалась.

— Плохо, но иногда… иногда иначе не выжить… впрочем, тогда вопрос с выживанием вовсе не стоял… меня любили… а она связала руки за спиной. Палец к пальцу. Очень полезное наказание, оно и осанку исправляет, и вообще… папа увидел… никогда не думала, что он способен настолько разозлится… и эта гувернантка тоже уехала. Но ей я писать не хотела.

Нани, окончательно завладев мизинцем, сунула его в рот и увлеченно мусолила деснами.

— Так и получилось… получалось… наверное, это еще одна тайна… в этом доме, оказывается, великое множество всяких тайн, а я и не догадывалась. Я просто жила и теперь вот…

Нани палец выпустила и закряхтела.

— У тебя тоже будет тайна… я никогда не расскажу тебе правду о твоем отце, — Ийлэ наклонилась к самому уху. — Я придумаю историю… не знаю, скорее всего о великой любви… или еще о какой-нибудь глупости, в которую верить удобно. Главное, ты никогда не узнаешь, каким ублюдком он был.

Нани улыбнулась.

Она была счастлива, и Ийлэ позавидовала этой ее способности.

Так просто… так мало нужно…

…в дверь постучали, когда Ийлэ почти решилась выйти.

Обед она пропустила, и подзабытое уже чувство голода вернулось, а с ним — и новые страхи. Если Райдо уехал надолго… на два дня… на неделю… Ийлэ не сможет всю неделю из комнаты не выходить. Кроме того, есть еще Нани, которая тоже хочет есть, и плачет.

Громко.

Ийлэ пыталась успокоить.

Взяла на руки. И носила. И говорила, что нужно подождать еще немного, что выходить опасно, а Нани не желала слушать. Она рыдала, пока не устала, а устав, уснула, уткнувшись носом в ключицу, но и во сне она продолжала всхлипывать от обиды.

Ийлэ должна была выйти.

И она пыталась. Дважды или трижды, или больше, но стоило коснуться двери и… отступала. Раз за разом, убеждая, что есть еще время.

Немного.

А тут постучали.

— Ийлэ, ты там? Мне сказали, что ты там и не выходишь, — голос Ната разбудил Нани. Она закричала с новой силой, жалуясь на голод, на то, что пеленки давным-давно промокли, и простыня, в которую ее Ийлэ завернула… и наволочка… и даже свитер Райдо.

Нани хотела есть.

Ей было мало чистой силы.

— Что случилось? — щенок толкнул дверь. — Тебя кто-то обидел?

— Нет, — говорить вновь стало тяжело. — Я… я просто…

— Закрылась?

— Да.

— Не веришь им?

— Ты один?

— Да, — после небольшой паузы ответил Нат. — Теперь я один. Райдо вернется. Ему пришлось задержаться в городе… но он вернется, чтоб мне землю жрать, если я вру!

Нани замолчала.

— Я им сказал, чтобы ушли… и не бойся, я не позволю тебя обидеть. Ты же помнишь? Я обещал… и был свидетелем вашего с Райдо договора…

Надо выйти.

Дверь открыть.

Покормить ребенка… и самой не мешало бы поесть. Ийлэ понимает, но… ей страшно. Она верит Нату и… не верит.

Боится.

— Пожалуйста, открой…

— Я… не могу.

— Почему?

— Просто не могу…

— Ийлэ, послушай, — он сел у двери. — Я буду все время рядом… и никто к тебе не подойдет. Клянусь! Ты вообще никого не увидишь… и если не хочешь выходить, то ладно, не выходи. Это твое дело. Но просто открой дверь… я принесу молока. И тебе тоже поесть. Поставлю, а сам отойду. Так хорошо?

— Я… — Ийлэ вдруг поняла, что вот-вот сама расплачется, а ей плакать никак нельзя. Это глупо плакать! У нее и причин-то нет… — Я не могу! Не могу открыть эту дверь!

— Тише.

Правильно.

Тише надо. Не кричать. Крик пугает Нани, которая затихла и зажмурилась, и дышит мелко-мелко, а сердце ее вовсе колотится в сумасшедшем ритме.

— Ты… боишься?

— Да.

— Меня?

— Нет. Я… просто… я знаю, что должна открыть… и хочу открыть… но я не могу!

— Ийлэ… — Нат вздохнул, наверное, ему совершенно не хотелось тратить время на уговоры, и Ийлэ было стыдно за свой страх, за то, что этот щенок прекрасно понимает, что ей страшно. — Ты все можешь. Ты же сильная и… и я не знаю, что надо говорить в таких ситуациях… то есть, про силу знаю, но все это херня полная, потому что не помогает… когда я тонул в плывунце, то Райдо говорил, что я сильный и выберусь. И в госпитале тоже говорили, что сильный и выживу… а я когда слышал, то думал, что я ничего не сильный, а я только и думал, что ничего не сильный, что мне больно и сдохнуть бы… что если бы сдох, то больно не было бы… и злило жутко… но на злости и выехал. А ты не злишься и… плевать на эту дверь… вышибить я не вышибу, сил не хватит… я вообще не особо сильным уродился, но… а если в окно заберусь?

— Зачем?

— Дверь открыть. Раз у тебя не получается. Тут карниз широкий… окно ты открыть сумеешь?

— П-попробую.

Нет причин для слез, а они все текут и текут, и Ийлэ размазывает их, и еще сопли кажется, по лицу, представляя, до чего жалко она выглядит.

Заперлась.

Спряталась. И выбраться не способна.

Трусиха.

— Вот и замечательно. Ты пробуй, а я заберусь… только ты постарайся побыстрей, ладно, а то там холодина жуткая…

Он замолчал.

Ушел?

Зачем ушел? Пока Ийлэ разговаривала, ей было легче… она бы еще поговорила… и быть может, сумела бы дверь открыть.

Райдо точно нашел бы правильные слова.

Почему он уехал? Не предупредил даже! И это почти предательство, от которого горько… или от слез? Мама говорила, что слезы горькие, как морская вода, наверное, права была.

Ийлэ мазнула рукавом по пылающей щеке и решительно встала.

— Он нас выпустит. Подожди немного и… и он нас выпустит, — куда более уверенно произнесла она. Нани в корзине лежать не желала, она хныкала, ерзала, пытаясь перевернуться. — Всего минуту… я только окно открою… с окном я справлюсь… здесь просто задвижка жесткая, но я справлюсь…

Она говорила громко, пытаясь перекрыть плач Нани, которая уже ныла на одной ноте, протяжно, перемежая крик редкими всхлипами.

— Справлюсь…

И руки дрожали. А треклятая щеколда заела, как назло. Ийлэ дергала ее, дергала, и когда щеколда поддалась, то полоснула по пальцам.

Больно.

Ийлэ зашипела и руку в сунула, пытаясь как-то справиться и с болью, и со злостью на себя, и со слезами, которые вновь хлынули.

А створки окна распахнулись.

— Ну наконец-то, — сказал Нат, спрыгивая на пол. — Я уже начал думать, что ты меня уморозить решила… показывай, что тут с дверью…

Ийлэ отступила.

Он видит слезы. И стыдно, и все равно… он ведь делает вид, что ничего-то особенного не произошло, но слезы все равно видит… и Райдо расскажет, что Ийлэ умеет плакать.

Почему-то при мысли о Райдо слезы сами собой иссякли.

— Тяжелое, — Нат кресло сдвинул с трудом. — Как ты только… откуда силы взялись?

— Не знаю…

— Бывает. Ты… ты главное, никого не бойся. Я ведь рядом буду.

Он нахмурился и потрогал себя за кончик носа, а потом покраснел и признался:

— Я тут… женился. Случайно вот…

— Случайно?

Нат кивнул и покраснел сильнее прежнего.

— Она… хорошая. Человек только, но все равно хорошая. Я тут вот что подумал… какая разница, человек или нет? Я ведь все равно вне рода… мог бы вернуться, конечно… но не простили бы. А значит, лучше самому по себе или вот с Райдо… а Райдо не против был… он из-за меня уехал. Если бы не уехал, меня бы посадили… главное, что теперь я с женой и…

Он замолчал, покосился на корзину с малышкой и добавил:

— Ты с ней потом познакомишься, да? Когда Райдо вернется?

Ийлэ кивнула.

Именно так.

Потом. Когда Райдо вернется.

Он появился уже под вечер и принес с собой запах города, дыма и крови. Он стряхнул с волос снег и сказал:

— Привет. Прости. Я должен был предупредить, что уезжаю, да?

— Да… и нет. Наверное. Ты… сам по себе.

— Сам, — согласился Райдо и сел на пол. Стянув левый сапог, он отправил его в угол комнаты и с наслаждением пошевелил пальцами. — Жмут, хрысь их задери… а говорили, что разносятся. Не верь сапожникам. Врут. И матерятся.

— Почему?

— Откуда я знаю? Может, жизнь нелегкая… а может по привычке… — он улыбнулся открытой детской улыбкой. — Выражение такое есть… не на пустом же месте возникло!

И правый сапог отправил вслед за левым.

Отец никогда бы не позволил себе такого… и уж точно не стал бы надевать красные вязаные носки.

— Нат в городе купил, — пояснил Райдо, хотя Ийлэ ничего не спрашивала, да и спрашивать не хотела. — Выглядят жутко, но теплые… он мне сказал, что ты спряталась. Тебя кто-то обидел?

— Нет.

— Ийлэ…

— Нет, — она забралась в кресло с ногами, чего отец тоже не позволил бы, да и матушка… и наверное, они пришли бы в ужас от поведения Ийлэ, но с ногами уютней.

Безопасней.

— Мне никто не угрожал. Я… я просто не чувствовала себя в безопасноти.

Ему можно признаться. Он поймет.

— Прости, пожалуйста.

— Ты не при чем. Это… это все здесь, — Ийлэ прижала раскрытую ладонь к груди. — Я знаю, что нужна тебе. И что они не тронули бы… и все равно. Страшно. Не уходи больше.

— Постараюсь.

Он встал не четвереньки и, подобравшись к креслу, уткнулся лбом.

— От тебя пахнет лесом…

— Ты говорил.

— И весной…

— Осенью.

— Нет, весной. Я ошибался. И не мудрено. Осень и весна поначалу очень похожи, но весна лучше…

— Чем?

— Весной больше жить хочется.

Ийлэ осторожно коснулась макушки. Рубцы стали растягиваться, и поблекли, и уже не выглядели столь жутко. А на коже пробивалась щетина волос, мягкая, бархатистая.

— Хорошо-то как, — вздохнул Райдо, голову наклонив. — У тебя руки мягкие.

— Раньше были…

— И остались… не бойся больше ничего, хорошо? Я ведь обещал, что буду тебя защищать?

— Обещал.

— И буду… и если бы не Нат, я бы не уехал… он женился, представляешь?

— Он сказал.

— Пороть его некому… хотя есть кому… Гарм возьмется, а то не дело это… поваляет пару раз по снегу, спесь собьет… оно на пользу только.

Ийлэ не гладила, нет, она просто касалась, что рубцов, что волос, что холодной влажной кожи. От кожи пахло снегом и все-таки кровью…

— А то моду взял творить, чего ему вздумается…

— Ты ворчишь, как старик.

— Я и есть старик, — Райдо вздохнул и глаза закрыл, пожаловался: — А Гарм к кухарке ходить повадился… меня она гоняла с кухни, а его прикармливает… и вот где в жизни справедливость?

Ийлэ подумала и согласилась, что справедливости в жизни нет.

— Она его раскормит… а на кой ляд мне в доме толстый начальник охраны?

— Выгонишь.

— Точно. Выгоню. Всех выгоню и один останусь… ну, с тобой то есть… и с Броннуин…

— Нани.

— Нани — это короткое имя. А Броннуин — длинное. Имя должно быть длинным и солидным…

— Зачем?

— Иначе уважать не будут.

Райдо потерся носом о юбки.

— Мы платьев так и не заказали… я хотел заехать на почту за каталогами, а потом совсем из головы вылетело. Простишь?

— Прощу.

Он был так близко, непозволительно, неподобающе, небезопасно… и замечательно. Эта близость, и собственный его запах, тяжелый, слишком тяжелый, для этого дома, пробуждали странные желания.

Трогать.

Не волосы, но лицо, разглаживая нити шрамов.

Сухие щеки с обветренной кожей… на ней нет живого железа, и это наверное, хорошо, это значит, что Райдо спокоен… и губы у него тоже сухие, потрескавшиеся… а на переносице капли воды.

Холодные.

Короткие колючие ресницы щекочут пальцы.

— Что ты делаешь? — поинтересовался Райдо и тут же добавил: — Делай дальше, мне нравится… но зачем?

— Просто так.

— Хорошая причина. Веская.

— Что случилось в городе?

Райдо вздохнул.

— Убийство.

— Кого…

— Одну женщину…

— Как?

— Зарезали. Ийлэ, это…

— Меня не касается?

Райдо задумался, но вынужден был признать, что касается.

— Я думаю, что убил кто-то, кто ищет сокровище… а таких людей немного.

— И кого ты подозреваешь?

— Шерифа. И Альфреда, который сынок мэра… я бы и мэра подозревал, но он весит за триста фунтов, плюс еще отдышка… хреновый из него убийца вышел бы. А вот сынок его — дело другое.

— Он тебе не нравится, — Ийлэ чувствовала эту неприязнь.

— Не нравится. Не люблю засранцев.

— Засранцев никто не любит.

— Резонно, — он хмыкнул и все-таки отстранился. — Но одно дело, когда человек просто засранец, и совсем другое, если он убийца…

В этом имелся свой резон. Ийлэ пыталась вспомнить Альфреда… любезный. И красивый, опасно красивый, как выразилась матушка, сказав, что Ийлэ не следует увлекаться человеком, это не самая лучшая партия… еще опасный.

Он дарил Ийлэ ветки можжевельника с черными бусинами ягод, и читал стихи… и пришел в дом, когда Райдо стало плохо… он искал ее, но не так, как искал бы друга.

Охотясь?

— Пожалуй, — тихо заметила Ийлэ. — Мне он тоже не нравится.

— Вот и хорошо.

— Значит, двое?

— Трое.

— И кто…

— Доктор, — Райдо посмотрел снизу вверх и глаза у него были покрасневшими, усталыми. — Он бесхребетная тварь, конечно, но… знаешь, любую тварь можно довести до предела… за предел.

Наверное, он ждал удивления. Или возражений.

Уверений, что доктор не способен… только вот Ийлэ больше не знала, кто и на что способен. Она уже однажды ошиблась в людях и повторять ошибку не желает.

Поэтому и молчит.

— Что ты будешь делать? — вопрос возник, когда молчание сделалось тяжелым.

— Не знаю. Наверное, ничего, — Райдо ущипнул себя за ухо. — Я думал… видишь ли, два варианта. Разбираться во всем этом самому или просить помощи. Сам я не особо соображаю в подобных делах, и виноватого с ходу не назову.

Он вздохнул совсем уж тяжко и признался:

— А помощь… помогут, конечно. Разберутся. Быстро разберутся… только вот… без тебя разобраться точно не выйдет… понимаешь, Особый отдел — такая контора… даже если ты кругом чист и бел, как заячий хвост, все одно лучше не связываться. О тебе они не знают. И лучше будет, чтобы не знали и дальше… и я тебя не отдам, только я для них тоже не особо важная птица. Таких как я много.

В этом Райдо ошибался.

— Так что будем сами… потихоньку… вообще я думал уже, что если свернуть шею всем троим, то почти наверняка от проблемы избавит.

— Почти?

— Именно, что почти. Может случиться, что есть кто-то четвертый или пятый, тот, о ком я знать не знаю. И оставлять его недобитым будет опасно… да и не привык я убивать без веской на то причины. Так что потерпи, ладно?

— До весны?

— До нее самой…

…до весны оставалось полтора месяца.

Глава 11

Больше она не боялась. Почти.

Порой ей казалось, что рядом с Райдо она утрачивала саму эту способность — испытывать страх. Правда, стоило ему уйти…

…ненадолго.

…и не уйти, но просто выпасть из поля зрения.

Ийлэ терялась.

И страхи вдруг возвращались, множились, подавляя само желание сопротивляться. Ийлэ пыталась.

Училась улыбаться, пусть и видела в зеркалах, что улыбки ее — лживы. И лицо — маска. Это лицо теряло чувствительность. Ийлэ трогала онемевшую кожу, бледные губы, излишне тонкий некрасивый нос…

Говорила себе успокоиться.

И не только себе.

Правда, остальные были спокойны.

Гарм, который по-прежнему держался наособицу, порой исчезая на день или два, а однажды и вовсе на неделю, и тогда Ийлэ с удивлением понимала, что беспокоится и за него, что привыкла и к его молчаливому присутствию, к кухонным запахам, которые привязывались к нему, к полусонному взгляду и показной лени…

Привыкла она и к суетливому Талботу, что и думать забыл об отъезде, всецело отдавшись поиску клада. Он вновь и вновь обшаривал дом, простукивая стены и полы, забираясь в подвалы и на чердак.

Он рассказывал о поисках, когда устало, обреченно, почти смирившись, что именно этот клад не дастся в руки, когда восторженно, с предвкушением победы, когда просто потому, что невозможно было молчать.

Привыкла к Нире, тихой, растерянной, верно, не способной свыкнуться с мыслью о замужестве, тем более что замужество это было быстрым и каким-то ненастоящим, что ли.

Нет, Нира ничего не говорила, но в словах не было надобности.

— Я… — она решилась подойти на третий день пребывания в доме. — Я рада, что ты жива и…

И замолчала, протянув серебряную бабочку-заколку.

— Помнишь… Мирра мою сломала. И я еще плакала. А ты сняла и вот… у меня никогда не было таких красивых… и я ее… я прятала ее. От мамы, и от Мирры тоже… и вообще ото всех… и я не знаю, захочешь ты со мной говорить или нет, но…

Серебро потемнело.

И эмаль стерлась с крыльев, и бабочка эта, простенькая, копеечная, смотрелась почти жалко.

— Я подумала, что мне больше нечего тебе дать, — Нира смотрела снизу вверх. — Да и это не подарок совсем… она ведь твоя.

— Нет, — Ийлэ коснулась крыльев бабочки, теплых, как и ладонь Ниры. — Я ее отдала. И… и я не хочу вспоминать. Хорошо?

Нира кивнула.

Она стиснула кулачок, и спрятала за спину, за пышные юбки нелепого платья.

— Подружкой невесты ты тоже не будешь?

Ей не хотелось этой свадьбы, Ийлэ видела.

— Я не думаю, что это хорошая идея.

Вряд ли появление Ийлэ обрадует найо Арманди… и остальных тоже… и разговоры пойдут.

— У меня больше нет подруг и… Мирра на меня злится. Мама тоже… все злятся…

— Я нет.

— Но у тебя-то есть причины, — неловкая извиняющаяся улыбка. — Я… я не особо умна… и меня тогда отправили к тетушке… а потом, когда вернулась, то мама сказала, что ты погибла… все погибли в доме… она солгала. Я знаю, когда она лжет, только не говорю… и тогда подумала, что она хочет защитить нас с Миррой, избавить от… от подробностей.

Нире нет и шестнадцати.

А год тому она была еще моложе… ребенок… и странно, что Ийлэ на этого ребенка злилась.

— Но в доме появились кое-какие вещи… я их помнила… и мама сказала, что твоя матушка была бы не против… что она память сохраняет… и это снова ложь была. Но я не замечала. Тебя ведь нет… и никого нет… а мама — это мама…

Нира вздохнула и обняла себя.

— Потом появился отец и сказал, что ты выжила и… и если так, то есть шанс.

— Какой шанс?

— Не знаю, — Нира покачала головой. — Я… я случайно услышала тот разговор. Что они сделали?

— Ничего.

— Ты тоже лжешь.

— Все лгут.

— Это неправильно… и я не хочу этой свадьбы… никакой не хочу… хочу, чтобы меня оставили в покое. Только разве меня послушают?

Она оказалась права.

Не послушали.

Белое платье. Фата. Венок из белых цветов. Невеста походила на фарфоровую куклу, бледную, хрупкую…

Растерянную.

А Нату черный костюм был к лицу.

— Что подарить женщине, чтобы она обрадовалась? — спросил он, заглянув к Ийлэ. Как обычно, постучать себе труда не дал.

— Не знаю.

— Ты же женщина!

— Разве я радуюсь? — она почти готова была улыбнуться, до того серьезным и вместе с тем растерянным он был.

…и наверное, в другой жизни у Ийлэ мог быть младший брат.

…или кузен.

…скорее всего, кузен возраста Ната и характера его…

— Подари ей цветы, — посоветовала Ийлэ и не удержалась, коснулась виска, убирая длинную прядь. Несмотря на все усилия Ната, волосы его по-прежнему стояли дыбом. — Удачи тебе… вам удачи.

— Ты… ты не будешь ей мстит?

Он перехватил руку и не отпускал, держал осторожно, но крепко. В глаза заглянул, наверное, пытаясь понять, скажет ли она правду.

— Не буду. Она… ни в чем не виновата.

— Она хорошая, — Нат неловко улыбнулся, верно, ему самому улыбка была непривычна. — Очень хорошая! Замечательная! Просто грустная в последнее время… и я тебе привезу кусок торта, хочешь?

— Хочу, — подумав, согласилась Ийлэ.

В конце концов, она действительно женщина, а торты женщин очень даже радуют.

И тогда еще подумала, что Райдо тоже уедет, но он остался. Вытащил Нани из корзины, сам лег, вытянулся на ковре и ее положил на живот.

— Ползи, — сказал он, ткнув Нани пальцем в толстую ножку. — Тебя ждут великие дела!

Она, верно осознав величие тех самых грядущих дел, о которых сама Ийлэ понятия не имела, зашевелила, что ногами, что руками, будто и вправду ползти пыталась. А потом затихла, привстала на ручонках, тоже толстеньких, смешных, и уставилась на Райдо.

— Я тебя замуж просто так не отдам, — он лег на бок и ноги подтянул к животу, и в этой позе, в неловком жесте, которым Райдо прижал ладонь к груди, Ийлэ увидела боль.

— Тебе надо отдохнуть.

— Ты учти, что вырастешь, станешь красавицей и налетят… найдутся оглоеды, вроде Ната… хотя нет, Нат бестолочь, но не оглоед, тут я поторопился.

Ийлэ села рядом и руки сунула под свитер.

А Райдо закрыл глаза.

— У твоей матушки пальцы ледяные…

— Потерпишь.

— Уже терплю… и вот представь, заявится ко мне однажды какой-нибудь лощеный типчик, мол, хочу вашу дочь замуж…

Нани улыбнулась и надула пузырь.

— Вот-вот… и я о том же. Как ему будет нос не сломать? Я тебя растил, а он замуж…

— Лежи смирно, — Ийлэ легонько толкнула этого невозможного нечеловека, который от толчка упал на спину и вытянулся, руки на груди сложив.

— Лежу. Смирно.

— Райдо! Тебе же…

Разрыв цветок спал… и все одно, даже во сне, рос. Медленно, тяжело, но рос.

— Больно, — выдохнула Ийлэ, пытаясь что-то сделать с этой болью.

— Немного. Я потерплю.

Ее злило эта его готовность терпеть, и еще, пожалуй, собственная беспомощность, и то, что до весны еще больше двух месяцев, а значит, Райдо придется их как-то прожить.

— Не волнуйся, — он перехватил ее руку и поднес к губам. — Все не так и плохо… точнее, раньше было куда хуже. А сейчас вот… я привык.

И улыбается.

Гад.

— Ийлэ… я о другом спросить хотел. Ты и Нира…

— Мы поладим.

— Если тебе тяжело ее видеть…

— Мы поладим, — она не спешила убрать руки, пусть и в прикосновении этом, в связи, больше не было нужды. Ийлэ поймала себя на мысли, что ей нравится трогать пса.

Не любого, но именно этого конкретного пса, который, кажется, не имел ничего против этих прикосновений. Его кожа была горячей и мягкой, с шелковыми нитями старых шрамов и жгутами рубцов, которые больше не спешили раскрыться.

И это хорошо.

Если у нее получится, то весной рубцы разгладятся. И шрамы, возможно, исчезнут…

— Хорошо.

— А если бы я… сказала, что не хочу ее видеть… ты бы…

— Отправил бы Ната в столицу. Но лучше пусть пока здесь побудет, на глазах… слишком он дикий для города. Ничего… исправим.

И слово свое Райдо сдержал. Исправлять Ната взялись сразу после свадьбы, с которой Ийлэ привезли не торт, но троицу золоченых орехов с начинкой из меда и цукатов. Орехи Нат спрятал в кармане костюма и, верно, забывшись, немного раздавил.

Все равно было вкусно.

Ийлэ даже спасибо сказала не потому, что положено благодарить за подарки, но вполне искренне.

— Пожалуйста, — ответил Нат. — Я тебе потом куплю… а еще карточку хочешь? Нас там снимали… сказали, что в газете напечатают. Про меня раньше никогда в газете не печатали.

— Это событие.

— Да, только… — он вздохнул и, неосознанно подражая Райдо, ущипнул себя за ухо. — Я ведь… я не слишком-то красив, если по-человечески… а вот Нира, она вся такая… и будут читать, смотреть… скажут ей, что зря она за меня вышла и…

— Не скажут. А если скажут, то она не послушает.

— Думаешь?

— Думаю, — Ийлэ подумала, что в той, в другой жизни, она бы волновалась за своего кузена, и за его молодую жену, и за газету, за слухи… — Она же знает, что ты ее не обидишь.

Нат кивнул.

И вправду не обидит, скорее умрет, чем позволит причинить боль. Это было уже много. Но достаточно ли для того, чтобы эти двое были счастливы?

Ийлэ хотелось бы думать, что достаточно.

В конце концов, кто-то в этом мире заслуживает счастья, так почему не Нат?

— Она хорошая, — Ийлэ попыталась улыбнуться. — И ты тоже. И пусть у вас все получится, как надо…

Она поцеловала Ната в макушку, как поцеловала бы того самого несуществующего кузена. И он, смутившись, покраснев, поспешил сменить тему:

— Меня Гарм учить будет, как правильно драться… просто драться я умею, а вот правильно — нет… а я теперь должен семью защищать… вот.

Ийлэ согласилась: должен.

И позавидовала, что у него есть семья.

Впрочем, первый же урок, на котором Ната изваляли в грязи, напрочь развеял его иллюзии о легкой учебе. А второй добил… был и третий, и десятый, и потом Ийлэ потеряла счет урокам.

— Он опять его гоняет, — Нира обжилась в доме и наверное в этом не было ничего плохого, напротив, Ийлэ больше не оставляли одну, но Нира — это не Райдо.

Ей не прогнать страхи.

У нее и своих множество.

Ийлэ знает эти страхи в лицо.

Гарм.

Хмурый. И язвительный. И если он и вправду повадился ходить на кухню, то визиты эти никоим образом на нем не сказывались. По-прежнему сухой, если не изможденный, но с цепким злым взглядом, который, впрочем, редко задерживался на Ийлэ.

И к лучшему.

Гарм взялся воспитывать Ната, во всяком случае, это называлось именно воспитанием.

— Он его точно убьет, — Нира старалась держаться с подобающим леди спокойствием, но выдержки не хватало, и она то и дело вскакивала, чтобы подойти к окну.

Выбирала гостиные, окна которых выходили на задний двор.

И застывала, глядя на то, как раз за разом Нат летит на землю, катится, сминая уже не снег, но грязное ледяное крошево.

Истоптали.

Смешали ногами с пылью, с сухим навозом, с темной промерзшей землей. Он поил ее кровью, отпаивал, но крови было мало.

Нат вставал.

Упрямый.

Ийлэ быстро поняла, что когда бьют, лучше лежать и молчать — быстрее отстанут. А этот вставал раз за разом, скалился и бросался на Гарма, чтобы вновь полететь…

— Избиение младенца… — Ийлэ однажды не выдержала.

Это не было ее делом, и если Райдо был спокоен, то и ей следовало бы, но Нат возвращался со двора задним ходом и пропадал где-то в доме, зализывая раны.

Нира расстраивалась.

Замолкала.

И смотреть на нее было тяжело.

— Не такого уж младенца, — возразил Райдо, который к этому воспитанию относился с полным равнодушием. — Нат довольно взрослый. И считает себя опытным. А это опасно.

Райдо во двор выходил редко, а когда случалось, то забирался на старую бочку, садился и смотрел… и тогда Ийлэ хотелось его ударить.

— Я понимаю, что это все выглядит жестоко, — Райдо всегда садился рядом, и наверное, в этом был смысл. Он нуждался в Ийлэ не меньше, чем она в нем. — Но он должен понять, что отнюдь не так хорош, как ему казалось.

Райдо принес орехи, целый кулек и теперь раскалывал их пальцами.

— Он уже понял.

Он очищал ядра от остатков скорлупы и протягивал Ийлэ. Она брала.

Орехи были сладкими.

— Понял, твоя правда. А теперь он учится. И по-хорошему учить должен я, но… — Райдо ссыпал скорлупу в другой кулек. — Гарм осторожен.

— Неужели?

— Разбитый нос и пара синяков — невеликая цена…

— Нира беспокоится.

— С этим я точно ничего поделать не могу, — он протянул золотистое ядро ореха, на его ладони глядевшееся крошечным. — Ийлэ… лучше беспокоиться за живого, чем за мертвого. У Ната такой характер, что он не сможет сидеть тихо. И если пока ему многое спускают из-за возраста, то дальше ему придется или драться, или молчать. А молчать он не сумеет. Единственное, что мы можем для него сделать — это научить.

Наверное, он был прав.

Ийлэ чувствовала его правоту и попыталась объяснить Нире. Та слушала, часто моргая, кривясь, с трудом сдерживая слезы.

— Я… я не знала, что они такие…

Ей было плохо в этом, не своем доме. Она пыталась прижиться, но зимой сложно… и страхи не уходили. У второго тоже было имя: Мирра.

Повадилась навещать сестру, и та не смела сказать, что визиты эти ей вовсе не в радость. Нира терялась. Замолкала. Становилась какой-то тусклой… и Нат, которого это вовсе не радовало, злился. Она же пугалась его злости и терялась сильней прежнего.

Она бледнела.

Краснела.

Начинала заикаться, теребила юбки и платки, если платкам случалась оказаться в руках. Озиралась на Ийлэ, у нее пытаясь найти поддержку, и наверное, следовало бы что-то сказать, как-то ободрить, но Ийлэ не представляла, как именно.

Ей самой было неуютно.

И она с превеликим удовольствием избегала бы этих встреч, но… как было бросить Ниру.

— Я не понимаю, — сказала она как-то, с трудом пытаясь сдержать слезы. — Что ей от меня надо? Что им всем от меня надо?

Нира стиснула кулачки.

— Она такая… такая… я ведь даже не могу сказать ей, чтобы не приезжала! Точнее, я говорила, а она не слышит…

Мирра стала ласковой.

Медвяно-сладкой, словно эта сладость могла кого-то обмануть. Порой с Миррой появлялся Альфред, всегда с подарками, безукоризненно вежливый. Красивый. И Нат, чувствуя превосходство человека, а может свой перед ним долг, отступал.

Злился.

Ревновал, не отдавая себе отчет в том, что испытываемое им чувство — это именно ревность. Он брал Ниру за руку и держал, а если вдруг случалось уйти, то начинал нервничать, и живое железо, проступавшее на его лице, выдавало это беспокойство.

Ната было жаль.

И Ниру.

Альфреда же Ийлэ боялась, и страх заставлял держаться от него в стороне…

…как и от доктора, который, к счастью, родственными визитами не злоупотреблял.

— Я знаю, что вы меня недолюбливаете, — сказал он как-то, впрочем, не глядя на Ийлэ. — И у вас есть на это полное право… но нам все одно придется жить в этом городе.

Он не дождался ответа, ушел, если не сказать — сбежал…

Убийца?

Почему-то Ийлэ не могла отделаться от мысли, что кто-то из этой троицы — убийца.

Альфред с его извечной улыбкой.

Доктор.

Шериф. Он заглядывал лишь единожды, чтобы выпить бокал бренди и перекинуться парой бессмысленных фраз.

— Все хорошо? — он катал бокал в руке, и бренди расползалось по стенкам.

— Все замечательно, — ответил Райдо.

Почти правда.

Замечательно. И зима догорает в ледяных бурях, спешит выплеснуть нерастраченный холод, чувствуя близость весенних костров.

День за днем.

И дни складываются в недели, а недели — в месяц… и Зимний праздник с погасшими свечами проходит мимо. От него остается острый запах смолы, капли ее на паркете, зеленые иглы, которые выметали долго, а они все равно попадались, словно дерево не хотело покидать этот дом.

Был Райдо:

— Побудешь со мной этой ночью?

И свеча в его ладонях, зыбкий огонек, который почти касался кожи.

— Потом… когда я меня не станет… кто-нибудь зажжет свечу в память обо мне, — Райдо устроился в пустой столовой, которая в темноте казалась огромной. — Истинное пламя отзовется… и быть может, позволит душе родиться вновь. Только вряд ли это буду я… пламя меняет.

— Лоза тоже.

— Вы вспоминаете своих… ушедших?

Сегодня он избегал говорить о смерти.

— Вином. И еще хлебом…

— Тогда надо принести вина и хлеба, если, конечно, это не оскорбит тебя…

Предложи это кто-нибудь другой, Ийлэ и вправду оскорбилась бы, но Райдо поделится огнем, а она — хлебом. В этом будет своя справедливость и свое равновесие.

И она разделила ломоть пополам, а вино разлила по кружкам, глиняным, как того требовала традиция. В глине вино было черным и горчило, или горчило оно без глины, но само по себе.

— Я не знаю, что у вас говорят в таких случаях…

— Ничего.

— Что ж, тогда ничего не скажу, но… мне жаль, что твои родители погибли.

— Мне… тоже, — Ийлэ выпила бокал и вновь налила.

Она не пила… да никогда не пила. И пить не собиралась вовсе, но сейчас, в темноте и тишине поминальной ночи мысль напиться вдруг показалась донельзя удачной.

— Их закопали там… — от вина голова стала легкой и язык тоже, и в этой легкости было что-то правильное. — На заднем дворе. Я закопала… иначе он отдал бы свиньям… это неправильно.

— Неправильно, — Райдо поставил свечу на пол. — Я не знаю ваших обрядов, но будет весна и мы исправим… настолько, насколько это вообще можно исправить.

Он лег на пол, на живот, сунул руки под подбородок.

Он был близко и от этого становилось удивительно спокойно на душе.

— Я раньше думал, что будет, когда умру… вот есть я… и есть мир… и мне нравилось жить… а как этот мир исчезнет… точнее, я исчезну, а вокруг ничего почти не изменится. Быть может, кто-то будет грустить… например, Кейрен… он очень эмоциональный у нас. Мама вот огорчится… но остальной-то мир не заметит даже. Несправедливым казалось.

Ийлэ пила вино медленно.

Ей следовало бы ответить, но она не представляла, какого ответа от нее ждут и ждут ли вовсе.

— Я… не думала о смерти. То есть о том, что будет после… просто жила и… выживала… и нет, думала, но как об избавлении… а оно все не шло и не шло.

Ийлэ легла рядом.

На пол.

Ей никогда не позволяли лежать на полу, это некрасиво и неправильно.

Неприемлемо.

В ее нынешней жизни столько всего неприемлемого, что эта мелочь уже ничего не изменит. Пол был твердым, несмотря на ковер. Ийлэ трогала ворс и до досок полированных паркетных дотянулась.

Закрыла глаза.

И замерла, когда тяжелая ладонь Райдо скользнула по спине.

— Когда началась эта война, я подумывал уже оставить службу… не совсем, чтобы, но перевестись куда-нибудь поближе к столице… может, вообще в полицию пойти.

— Почему?

— Скучно было. Маленький городок. Маленький гарнизон. Одни и те же люди, одни и те же лица… и проблемы день за днем одни и те же… меня туда сослали…

— Из-за чего?

— Из-за избытка дури… но я там годы провел… карьеру сделал… командир гарнизона, чтоб его… и надоело все до невозможности. Подумал, что, быть может, старая история и забылась уже… собирался осесть где-нибудь. Жену подыскал бы… точнее, мне бы подыскали… у матушки моей целый список подходящих невест имеется. А тут война. И я решил, что хрысь бы задрал эту тихую старость… ну и подал рапорт… отец поддержал… он бы в Особый отдел пропихнуть попытался, но там, на мое счастье, решили, что им я не особо нужен. Отправили в разведку… Ийлэ… не знаю, имеет ли это значение, но… я убивал, когда нельзя было не убить. Война шла и… нас не были рады видеть на этих землях. Мне приходилось допрашивать. И пытать приходилось тоже. И я не скажу, что совесть моя совсем уж чиста, но… я никогда никого не мучил ради забавы…

Наверное, это было уже много.

Ийлж вновь ничего не сказала, но лишь коснулась руки. Так и лежали.

До утра.

После Перелома время полетело быстрей. И порой Ийлэ с ужасом обнаруживала, что прошел еще день… или два…

…три.

Она перестала их считать, наверное, не только она, но весь дом замер в неловком ожидании, пока не представляя, чего конкретно стоит ждать.

Весны.

Грозы, первой, которая, быть может, уже зародилась в черной утробе моря. Во всяком случае, отец говорил, что грозы рождаются именно там, на юге, где у моря особенно скверный характер. Порой он рассказывал и о побережье, и о тучах, что тянули пряжу морского тумана, чернея день ото дня. И когда они насыщались, вода делалась светлой, прозрачной а тучи чернели.

Они медленно ползли по небу, добираясь до изломанной линии берега, и крылья ветряков останавливались, а корабли спешили укрыться в безопасной бухте.

Впрочем, отец утверждал, что в первые грозы подобных не оставалось.

Он скучал по морю, теперь это Ийлэ понимала отчетливо. Теперь она многое понимала отчетливо, иначе, чем прежде. И глядя на небо, еще зимнее, светлое, пыталась уловить то самое предчувствие грядущей грозы, которая подарит силу.

Райдо тоже ждал.

Он ничего не говорил и старательно притворялся, будто бы с ним все хорошо и даже замечательно, но ему не верили. От него пахло болезнью, и запах этот тревожил стаю, заставляя Гарма с удвоенной силой учить Ната. А Ната — учиться.

И он сам уже наскакивал на Гарма, пытаясь хоть на ком-то согнать бессильную ярость.

Нира привыкла.

Она по-прежнему выбирала те комнаты, окна которых выходили во двор и смотрела, уже не бледнея, почти спокойно, и лишь яркие пятна на щеках выдавали волнение.

— С ним ничего страшного не случится, — ожидание выматывало Ийлэ, и она теперь сама искала беседы хоть с кем-то.

— Я знаю.

— Его учат и…

Она и вправду знает.

И зачем говорить очевидное? Разве что затем, что Ийлэ не представляет, что еще сказать…

— Не понимаю…

— Чего?

— Почему он женился на мне?

Она повернулась к Ийлэ. Бледная. Изможденная. И тоже ждет? Но чего?

— Быть может, потому что любит?

И смотрит с нежностью, и прячется, зализывает раны, потому что не хочет, чтобы Нира видела его слабым, и зализав приходит.

Садится рядом.

Молчит.

Он просто смотрит и просто держит за руку, просто пытается прикоснуться, ловит взгляды, прося прощения, хотя, пожалуй, сам не понимает, в чем именно провинился. Нира прощает. И улыбается.

Оживает.

Говорит о чем-то, тихо, так, что слышно только ему… нет, остальные могли бы услышать тоже, но понимают правильно, и принимают правила этой игры для двоих.

Гарм листает очередную газету, а то и вовсе исчезает, верно, на кухне, где тепло и сытно. Райдо устраивается в кресле и берет Нани.

Броннуин.

Он по-прежнему упрямо называет ее Броннуин.

Ийлэ почти смирилась.

Эти двое великолепно понимают друг друга, куда лучше, чем Нат и Нира. Ийлэ порой завидует им, но зависть ее вялая, полумертвая.

— Нет, ты ошибаешься, — Нира разжимает руки и смотрит на белую ладонь с отметинами ногтей. — Он меня… если бы любил, то… просто пожалел, наверное, а жалость — это не то чувство, из-за которого стоит выходить замуж.

Ийлэ пожала плечами: ей замужество в принципе не грозило, а потому она о чувствах старалась не думать. Без чувств ей было спокойней.

— И он уже жалеет… иначе почему избегает меня?

Нире не нужны были ответы, она говорила с собой, и себе же отвечала.

— Еще Мирра… и мама… и вообще от меня одни проблемы. Зачем ему?

— Спроси, — посоветовала Ийлэ. Вообще-то она не умела давать советы, но Нира встрепенулась, словно ждала именно этой подсказки.

— И спрошу!

— Спроси…

На море Ийлэ не была ни разу, но сейчас остро чувствовала его, далекое и живое, готовое перемениться, уже меняющееся, а значит, до первой грозы оставалось не так долго.

Глава 11

Нату было плохо.

Он встал, не спуская взгляда с сапог Гарма, и с тоской подумал, что сапоги эти уже не вызывают прежней злости.

— Вставай, — велел Гарм.

А сапоги хорошие. Качественные. За прошедшие полтора месяца Нат успел их изучить.

Толстая подошва.

Черная кожа. И суровая провощеная нитка. Каблук квадратный, устойчивый. И на левом есть крохотная трещинка, которая самим своим существованием раздражает Гарма. Он старается о трещине забыть, но то и дело ногой притоптывает, проверяя каблук на прочность.

Раньше Нату хотелось, чтобы трещина эта разрослась.

И каблук раскрошился.

И Гарм, потеряв равновесие, рухнул бы в грязь…

— Что-то ты сегодня совсем квелый, — Гарм падать не собирался, он присел на корточки, руки на колени положил, поза нарочито расслабленная…

Было время, когда Нат поддавался и нападал, пытаясь использовать это свое преимущество.

Было.

Раньше.

Сейчас он усвоил, что Гарм любит играть. И вся его расслабленность — часть этой игры. А потому он сел, потрогал ребра, которые ныли от пинка, и сказал:

— Все нормально.

— Я вижу…

— Нормально, — сегодня и вправду Гарм был настроен почти миролюбиво.

— Охламон, — Гарм подал руку, но Нат поднялся сам. — Дважды охламон. Учись различать, когда тебе и вправду предлагают помощь, а когда…

— И чем ты мне поможешь? — грубить Гарму точно не следовало, но быть может, он разозлится и возьмется за Ната всерьез. И тогда урок кончится привычным уже привкусом крови на языке, усталостью дикой, когда и дышать-то получается с трудом… и эта усталость избавит от опасных мыслей.

— Советом.

— Дружеским?

Гарм хмыкнул и, достав из кармана пирожок, завернутый в тонкую папиросную бумагу, протянул:

— На вот. Скушай.

— Я не хочу.

Вряд ли пирожок был отравлен, подобного коварства от наставника Нат все-таки не ожидал. Но есть не хотелось совершенно.

— А я сказал, скушай, — Гарм подкрепил просьбу оплеухой. — И не спорь со старшими!

— Я не спорю.

Пирожок был еще теплым, с маслянистой корочкой, которая треснула, выпуская темную начинку. Грибы. И лук. И еще, кажется, яйца… и вообще, вкусно оказалось.

— Вот, — наставительно заметил Гарм, вытаскивая второй. — Видишь? Старших надо слушать, и будет тебе тогда если не счастье, то хотя бы пирожки.

Нат кивнул.

Легче не стало. Напротив, накатила вдруг такая тоска, что хоть ты волком вой… и все равно стало, что с ним будет.

— Все так плохо, да? — Нат второй пирожок понюхал только, запах шел мясной, сладковатый, но есть опять не хотелось.

— Смотря о чем речь.

— Обо мне. Ничего из меня не выйдет, — ребра саднили уже с укором, мол, давно пора было сдаться, отступить. Гарм ведь этого добивается.

— С чего ты взял?

Серьезно спрашивает? Похоже на то. И хорошо, Нат не переносит, когда над ним смеются.

— С того, что у меня ничего не получается.

— Все у тебя получается. Даже я бы сказал, слишком получается… твою бы энергию да в мирное русло.

Похвала была приятна, но…

— Я все равно слабей.

Гарм рассмеялся. Он смеялся громко, запрокинув голову, и кадык на шее некрасиво дергался. И смех его был громким, лающим. От этого смеха полыхнули уши, и щеки тоже, и кулаки сами собой сжались.

— Остынь, — велел Гарм, вытирая глаза ладонью. — Слабее он… ишь чего захотел… слабее… естественно, что слабее… хорош бы я был, если бы меня щенок после месяца учебы одолел…

Это было логично.

Это было до того логично, что Нат растерялся.

— Если хочешь знать, то я дуэлями себе на жизнь зарабатывал… конечно, Высших не трогал, а вот остальные, — Гарм осклабился, верно, вспоминая те самые времена. — В этом мире, мой мальчик, полно дураков. И находились такие, которые желали показать полукровке, где его место…

— И были сильнее?

— Физическая сила — это далеко не все… многое, но не все. Не скажу, что всегда побеждал, но большей частью — это да… и у тебя неплохие задатки, иначе я бы с тобой не возился. Поэтому сопли подбери и…

Гарм оглянулся на дом, одернул короткую куртку, в которой не иначе как чудом новая дыра образовалась, и сказал:

— Отдохни сегодня-завтра…

— Нет.

Отдыхать нельзя.

Если отдыхать, то боль пройдет, усталость тоже. И мысли появятся… нехорошие мысли.

Опасные.

— Ясно, — Гарм сунул в дыру палец. — Поговорим?

Будто у Ната есть выбор. Он уже успел изучить своего наставника, пожалуй, не так хорошо, как его сапоги, но в достаточной мере, чтобы понять, что если уж Гарм решил поговорить, то о чем бы ни был этот разговор, избежать его не выйдет.

— Пирожок ешь. Лиза старалась… эх, хорошая женщина, толстая… теплая… и едой пахнет… у нас в доме едой редко пахло, так для меня теперь кухонные запахи — самые лучшие…

Гарм вздохнул.

— Женюсь я.

— Поздравляю, — буркнул Нат, уже догадываясь, куда свернет эта беседа. — От меня что нужно?

— Вот ты… охламон… чего нужно… никакого понимания. Я ж, может, готовился, слова правильные искал, — в темных глазах Гарма плясали искорки. — А нужно мне, и не только мне, чтоб ты перестал от жены бегать, как щенок нашкодивший.

— Я не бегаю!

— Бегаешь… думаешь, я не вижу? Или не только я? Ты ее сторонишься и с каждым днем все больше. Нет, конечно, твое рвение в учебе меня радует несказанно, только одной дракой жив не будешь, — Гарм сунул в пасть сухарик. — Так в чем проблема?

— Ни в чем.

— То есть, я могу отменить занятия, дать тебе недельку-другую отдыха…

— Нет!

Две недели… за две недели он с ума сойдет… или сделает что-то, о чем будет бесконечно жалеть, только жалость его ничего не изменит.

— Ясно. Нат… ты вообще знаешь, что с женщиной делать-то надо?

— Знаю.

— В теории или…

— И практика была, — Нат потер щеки, не то, чтобы ему было стыдно. Все ходили, что к ярким фургончикам, от которых назойливо, резко пахло духами, и запах их перебивал прочие, даже пота и навоза, что в дома с красными фонарями, если в городах случалось домам быть.

Нет, не стыдно.

Разве что самую малость, потому как ходить — это одно, а рассказывать про эти вот походы — совсем другое… к счастью, Гарм подробностями интересоваться не стал.

— Уже радует, — он протянул сухарик и Нату. Пришлось взять. Кажется, в бессчетных карманах Гармовой куртки были немалые запасы съестного. — Тогда в чем проблема? Или… ты себя не совсем контролируешь?

— Нет!

— То есть, контролируешь?

— Да.

Живое железо побежало по щекам, и Нат поспешил стереть серебристые дорожки его, стыдясь этакого проявления эмоций. Он себя контролирует!

И здесь.

И там… и вообще…

— Нат, а ты понимаешь, что девочка на тебя обижается?

— Нира?

Гарм кивнул.

Конечно, кто еще… и наверное, он прав. Обижается. Она почти не говорит уже, и запах ее сделался горьким, полынным. Ее кудряшки поблекли, а веснушек стало меньше, Нат точно знает, он считал.

— Если она тебе не нравится…

Как Нира может не нравится?

Она теплая, как кусок янтаря, который Нат на берегу нашел и оставил себе талисманом. Раньше он собирал камни, всякие, красивые, и думал, что построит из них замок. Но потом их выбросили, посчитали неважными… а у камней были имена.

И янтарь Нат назвал бы Нирой…

— Ты за нее отвечаешь. Ты забрал ее из дому. Из семьи. И оставил. Это нехорошо, малыш.

— Я не малыш!

— Ну да, — кажется, на сей счет у Гарма было собственное мнение. — Ты взрослый, я забыл.

— Смеешься?

— Смех — не самое страшное, что может с тобой произойти… но нет, не смеюсь. Понять хочу, в чем беда. Она тебя любит… ты ее, вроде как тоже. А получается ерунда.

Нат сунул руки в подмышки.

Замерз.

И уйти бы, что от разговора, что от дома… в лесу отсидеться, только Гарм прав. Нат не имеет права сбегать. А от разговора этого, быть может, польза какая будет, потому как сам Нат не представляет, как со всем справится.

— Я… не хочу сделать ей больно, — признался он и пальцами пошевелил. — Она маленькая. И хрупкая. И верит мне. А если сделаю больно, то… и меня тянет к ней. До того тянет, что самому страшно становится. Вдруг я не сумею сдержаться? И это вот…

Нат мазнул по щеке, стирая проклятое железо.

— Она думает, что я человек. А я не человек! И поймет… ненавидеть станет… еще если плохо… ей уже плохо. Я чую. У нее запах другой стал. И как мне быть?

— Успокоиться.

— Пытаюсь.

— Не так пытаешься, — Гарм сунул руки в карманы, в которых, надо полагать, съестного не осталось. — Ты от нее бегаешь, так?

Нат кивнул: отрицать очевидное было бесполезно.

— И зря. Так ты себя только дразнишь. Чем дальше от нее отходишь, тем сильней к ней тянет. И ты от этого злишься. Она тоже… и понятно. Я бы тебе давно по голове твоей дурной чем-нибудь стукнул, но девочка у нас воспитанная…

Издевается?

Вроде бы серьезен, но не отпускает ощущение, что все равно издевается.

— Значит, по твоей логике, я должен подойти ближе?

— Да.

— А если я… не сдержусь?

Запах ведь дурманит.

И волосы рыжие, которые вьются. Нат тайком мечтает прядку вытянуть и на палец намотать… и понюхать, волосы-то пахнут по-особенному, иначе чем кожа.

Он вновь пересчитает веснушки.

И тронет длинные ресницы… и в глаза заглянет… и поцелует. Если Нира ему жена, то Нат имеет полное право ее целовать. А потом…

Нат тряхнул головой.

— Нет.

— Сядь, — рявкнул Гарм. — И послушай. Ты, конечно, можешь строить из себя героя, но эта проблема сама собой не исчезнет. Вариантов у тебя не так и много. Первый — наведаться в город, есть там одно заведение, где напряжение сбрасывать хорошо… ребята вон регулярно заглядывают, хочешь и тебя с собой возьмут?

Нат думал.

К стыду своему, потому что мысли эти были грязными и какими-то неправильными, хотя логически верными, он почти решился даже на эту поездку. Сам бы справился. Без конвоя, но… Нира узнает.

Или нет?

И если не узнает, то… то все равно подло это.

Нехорошо.

Он ведь клятву давал, там, перед алтарем ее Бога, а потом, позже, и перед Райдо с предвечной жилой… и не в них дело, но в Нире и собственной Ната совести.

— Не хочешь, — сделал вывод Гарм. — Поэтому остается одно…

— Что?

— А то самое. Жена — не фарфоровая ваза, чтоб ею любоваться… нет, любоваться ты можешь, конечно, никто не запрещает… но ежели только любоваться, то этак и сдохнуть недолго… от перенапряжения. А может и вправду крышу сорвать…

Он был прав.

И Нат понимал его правоту, но согласиться… и рискнуть… он не имеет права рисковать Нирой.

— Упрямый, — Гарм высунул из дыры палец и пальцем пошевелил. — Дело твое… но гляди… Нира у нас красавица… умница… не одному тебе приглянулась…

— Что?!

— Думаешь, человечек тот ничего, кроме кладов, не видит? Не понимает? — палец Гарма шевелился, дыру расширяя. — Видит все и понимает. Так-то, вроде, и не сволота, не полезет семью рушить… но как поймет, что семьи этой и нету по сути…

— Убью…

— Всех не убьешь, — философски заметил Гарм и руку из кармана вытащил. — Решай проблему, бестолочь!

И по носу щелкнул.

Щелчок получился не болезненным, но обидным до невозможности.

Значит, Нат тут страдает… мучается… ищет выход, правда, не находит, но ведь не сразу же…

— Нат, — окликнул Гарм и ручищу тяжеленную на плечо положил. — Все просто. Ты или веришь себе, или нет. Живое железо — не враг. Не надо его в себе давить. Научись слушать. И слышать. И не бояться себя же.

Если бы все и вправду было просто.

В дом Нат не уходил — сбегал. И конечно, столкнулся же с Нирой.

Рыжая.

Теплая.

И платье темно-зеленое ей к лицу, и сама она, что кусок лета, отданный в личное Ната пользование. На рыжих волосах паутинка света, и на щеке, и веснушки загорелись ярче.

— Здравствуй, — он хотел сказать, что рад ее видеть, что соскучиться успел, пусть с завтрака пара часов прошла, но без нее время тянется медленно-медленно, и Нат от того с ума сходит.

— Здравствуй, — она смутилась.

И на щеках полыхнул румянец.

— Мы… можем поговорить? — Нира отвела взгляд.

Почему?

И о чем говорить?

— Д-да… нет… не сейчас.

Она сожалеет.

О том, что согласилась выйти за Ната замуж. И о том, что переехала сюда… он ее забрал, не подумал, каково ей будет здесь.

Плохо.

Если бы было хорошо, то зачем говорить… и еще она скажет, точно скажет, что Нат ей не нужен… а кто нужен? Человек?

Джон Талбот?

Он несерьезный и суетливый, он сумасшедший, не малость, как то бывает с людьми, но полностью. Ему нужны только сокровища и ничего кроме… и Ниру он не сумеет оценить по достоинству…

А если она любит Талбота?

Нату придется отпустить.

И сдохнуть. Он не сможет больше жить, если ее нет рядом.

— Я… переоденусь, ладно? А то грязный и…

— Тебе больно? — Нира протянула руку, тонкие полупрозрачные пальцы с запахом меда и аптеки. — Больно, конечно… я глупая, если спрашиваю.

— Ничуть.

— Глупая. Я ничего-то в ваших делах не понимаю… но я не хочу, чтобы тебе больно делали… мне объясняли, что так надо… что ты учишься, но я не могу смотреть, как тебя калечат.

И на ресницах рыжих слезы, что роса.

— Не плачь, пожалуйста…

— Я… стараюсь не плакать… не думала, что я такая плакса… — Нира смахнула слезинку и вымученно улыбнулась. — Я хотела сказать…

— Я тебя не отпущу.

Решение созрело моментально.

Должен?

Не имеет права удерживать?

Имеет. Он муж, по закону людей и не только их. И он не отдаст эту женщину, ни Талботу, ни кому бы то ни было…неправильно?

— Я тебя не отпущу, — он повторил это шепотом, одними губами, а Нира услышала.

— Куда не отпустишь?

— Никуда не отпущу. Никому не отдам… не позволю уйти, слышишь?

— Слышу…

Она улыбается.

Почему?

Если Нат что-то понимал в женщинах, то она должна бы разозлиться… или расплакаться, или и то, и другое сразу. А она улыбается так счастливо, будто бы услышала что-то замечательное. И от этой улыбки ему становится не по себе.

— Почему не отпустишь? — и спрашивает шепотом.

Шепот у нее теплый.

И сама она — янтарь.

Лето.

То лето, которое жаркое, которое пылает и с ромашками. Когда начнется, Нат соберет букет из тысячи ромашек… и васильков с полсотни. Быть может, розы и лучше, но ромашки ему больше нравятся.

— Потому что не выживу без тебя.

Это признание само слетело с губ.

И Нира удивилась.

Он видел ее удивление и немного — страх, на самом дне глаз, которые как озера… и Нат знает, что это пошлость — сравнивать глаза с озерами, но ведь он не сравнивает.

Озера и есть.

Те, которые у подножья гор, аккуратные, будто стальные монеты, которые кто-то на каменных пустошах разбросал. В них темная вода, и кажется, что дно близко, рукой дотянешься, а на деле озера — бездонные стаканы. И утонуть легко.

Нат тонет.

Ему даже нравится тонуть. Он бы вечность так стоял.

— Я… я думала, что тебе не нужна…

— Нужна…

— Или надоела…

— Ерунда.

— И что ты жалеешь, что женился на мне…

— Не жалею, — Нат все-таки вытянул рыжий локон, янтарно-яркий и еще немного медовый, золотой — самую малость, но куда более драгоценный, чем настоящее золото. И локон этот мягкий ластился к рукам.

— Тогда я не понимаю! Ты говоришь, что я… что нужна… и не надоела… и вообще… И все равно прячешься от меня! — острый кулачок бьет по ребрам, которым и без того от Гарма досталось, и Нат кривится.

— Извини…

— Все хорошо. Я заслужил… я больше не буду прятаться. Клянусь! И вообще… все сделаю иначе.

— Что «все»?

— Не знаю… все — это все. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

И не плакала больше.

Он готов собрать ее слезы и стереть дорожки их, правда, тогда на щеках Ниры остается грязь, та самая, принесенная с заднего двора, с улицы… и он вдруг вспоминает, что хотел умыться.

Привести себя в порядок.

А получилось…

— Я счастлива, — с уверенностью произнесла Нира.

— Неправда.

— Хорошо, — помедлив, она согласилась. — Но я буду счастлива…

— Я постараюсь.

Нира кивнула.

И локон пришлось выпустить. Она не ушла, стояла на лестнице, глядела, как он поднимается, и от взгляда ее живое железо рисовало узоры на руках.

Не воевать?

Нат не воевал. Кажется, он эту войну проиграл изначально, против двоих — Ниры и железа — ему точно не выстоять. Да и не хочет он.

Определенно.

Гроза пришла с юга.

Ийлэ слышала ее задолго до того, как потемнело небо. Бледно-серое, оно меняло цвет исподволь, медленно, неторопливо.

Просто луна стала вдруг невероятно яркой.

А звезды поблекли.

И дождь начался, мелкий, бисерный. Под этим дождем таяли остатки сугробов, и дом менялся, избавляясь от поношенной зимней шкуры.

— Вот и весна, — сказал Райдо, открывая окно. Он втянул сырой воздух и пробормотал: — Гроза будет.

— Будет, — Ийлэ могла бы сказать, что гроза дойдет к рассвету.

Если повезет…

Грозы ходят своими путями. И как знать, отзовутся ли на голос Ийлэ теперь?

— Возьмешь ее к себе? — она качала Нани, которая тоже чуяла приближение грозы и волновалась, крутила головенкой, хныкала.

Или не в грозе дело, но в том, что зубы режутся?

Живот болит?

И просто неудобно на руках, слишком жарко или, наоборот, холодно?

Тысяча причин для слез. В этом возрасте плакать не стыдно. Ийлэ не завидует… разве что самую малость.

— Возьму. А ты…

— Мне нужна эта гроза… — Ийлэ закрыла глаза.

Раньше у нее получалось, до того как…

Ветер слушать.

Ветер пел про то, что тучи отяжелели, что ползут они медленно и все еще голодны, пьют, тянут потоки сырого воздуха, сворачивают в клубки черной пряжи…

…укутывают новорожденные молнии.

Скоро уже.

— Ийлэ…

— Нет, — она остановила его, не открывая глаз, просто протянув руку и коснувшись губ. И удивилась тому, что даже с закрытыми глазами продолжает видеть.

Его удивление.

И страх.

Страх?

Не за себя, за нее… смешно. Разве молния обидит альву? А псов вот не любят… отец говорил, что небесный огонь тянется к железу, и в этом есть своя логика. Но теперь Ийлэ тоже страшно, за него.

С него ведь станется нарушить запрет.

Пойти за ней.

И тогда…

— Райдо, пообещай, что не выйдешь из дому сегодня… и Ната не пускай… и остальных тоже… это не просто гроза.

— Из тех, которые…

— Да.

Пальцы читают его лицо, и решимость не скрыть.

— Мне она не повредит. Я зову ее… хорошо бы ближе к лесу, но я не уверена, что там безопасно, что… ты ведь не нашел, кто…

— Найду.

— Найдем. Вместе.

И гром, далекий пока, смеется: глупая альва. Что общего у вас может быть, помимо сделки?

Ничего. И многое.

— Эта гроза мне нужна. И просто поверь, мне ничего не грозит…

…самое страшное — гроза не отзовется, и тогда придется ждать следующей. А Ийлэ устала ждать. Да и времени у них почти не осталось.

Райдо ведь хуже.

Прячется, не понимая, что она слышит не только грозу, но и существо внутри него.

— Все будет хорошо, — она открыла глаза и заглянула в светлые Райдо. — Пожалуйста, поверь…

— Верю…

— И присмотришь?

— Присмотрю.

— А остальным…

— Скажу.

— Хорошо. Молнии вас не любят… отец так говорил.

— Его правда.

Переплетенные пальцы, и знакомые линии его ладони, и уже совсем не страшно, потому что Ийлэ верит. Пусть потом, позже, она, может статься, об этой вере пожалеет, но это потом…

— Мне было тринадцать, когда я впервые услышала грозу… я не поняла, что слышу именно грозу… ветер… и будто бы крылья хлопают… и я видела их.

— Кого?

— Птиц. Говорят, что их не существует, то есть, как птиц не существует, а на деле это — материальное воплощение энергетических потоков. Аномалия. В библиотеке где-то осталась книга… там все расписано подробно, про потоки, про аномалии… формулы тоже есть. Но формулы — не интересно. Птицы, они сами по себе, безотносительно формул. Веришь?

— Конечно.

И она.

Перебирает пальцы его, будто играет на причудливом клавесине с огромными горячими клавишами. И музыка не слышна никому, но так и должно быть.

Эта музыка — только для Ийлэ.

Или он тоже слышит?

— Какие они?

— Птицы?

— Да.

— Огромные… как орлы… или больше… у них крылья из тумана и воды, иссиня-черные… и если приглядеться, то можно рассмотреть каждое перо. Птицы кружат над тобой, зовут… и если откликнешься, то спустятся. Они предложат прокатить, но соглашаться нельзя.

— Почему?

— Унесут.

Он мог бы посмеяться, но не стал. Поверил? В это сложно поверить, если сам не увидишь. А он нынешней грозой будет слеп.

— Быть может, мне не следует тебя отпускать?

Его палец скользит по ладони Ийлэ.

— Стоит. Иначе откуда я возьму силы?

— Откуда, — послушно спрашивает Райдо.

— Поймаю молнию. Они доверчивые… как птицы, только лучше. Надо лишь руку протянуть, и молния сядет. Звучит безумно, да?

— Да, — он соглашается и стискивает пальцы. — Молния — слишком опасно.

— Не для меня.

Ийлэ молчит, а потом признается.

— Кажется, я все равно не смогу устоять… это очень старая гроза. Она давно ищет хоть кого-то, кому нужны ее силы.

Сложно объяснить.

Ийлэ и не пытается. Она ждет, и мучится ожиданием, ходит по комнате, полуслепая, потерянная, натыкаясь на острые углы… и Райдо о чем-то спрашивает, но потом уходит… хорошо.

Он не нужен.

Никто не нужен этой ночью.

…тот, другой, запер в подвале, и даже там, под землей, Ийлэ слышала грозовых птиц. Звала, умоляя сжечь дом, надеялась на них и еще на белые молнии, но те обманули.

Рассыпались в небе.

Сегодня все иначе.

И Ийлэ перекатывается с пятки на носок. И с носка на пятку… земля холодная.

Уже земля?

Она вышла из дома, а когда — сама не помнит. И разулась… босиком легче. Но земля все еще холодная, сонная, спеленали ее корни… или наоборот, она укрыла их, спрятала в серых глубинах от морозов? Не узнать, не понять…

И нет нужды.

Ийлэ дрожит, но не от холода. Холода она больше не ощущает, он остался вовне, как и страхи ее, и сомнения, и дом…

…Райдо.

…Броннуин…

…Нат и Нира…

Не важно.

Важно.

Нет ничего хуже, чем потерять себя в грозу… гроза пока не дошла. Тучи ползут медленно, и небо прогибается пот их тяжестью. Звезды дрожат, повисают на зыбких нитях… вот будет смешно, если нити не выдержат веса их, оборвутся.

И звездный горох посыплется на землю.

Тогда, быть может, Ийлэ соберет его… правильно, целый мешок звездного гороха. Она сделает ожерелье и серьги, и еще браслет, краше которого не будет во всем мире.

Нельзя поддаваться.

Нельзя сходить с ума.

Почему?

Разве безумие так уж плохо?

Ийлэ присела и зачерпнула горсть грязного подтаявшего снега. Стиснула до боли, вялой, далекой.

…мама плясала под дождем, и молнии садились на ее ладони, точно белые птицы, она же со смехом подбрасывала птиц в воздух.

…и те взлетали…

…не птицы, но сонмы белых бабочек, от которых сам воздух дрожал и вода закипала.

…она не всегда успевала, и тогда молнии рассыпались белым пеплом. Грохотало. Пахло грозой, долго пахло, и от маминых рук, и от платья ее, которое потом сжигали в камине… и мама, глядя, как огонь пожирает обрывки ткани, печалилась.

Почему?

Потому что те молнии умирали.

— Будь осторожно, — шепнул отец. — Ты можешь взять их силу… кровь позволит…

…та кровь, о которой он промолчал.

…и почему не рассказал раньше? Берег? От чего? От кого? И что было бы с Ийлэ, не случись война?

Не время для подобных вопросов. Тучи близко. И ветер пробует Ийлэ на прочность, ласкается к ногам, дергает за подол юбки, которая, напитавшись влагой, липнет.

Снять бы…

А почему и нет? Без юбки будет проще…

Ветер смеется. Или не он, но отец… он ведь здесь похоронен, и земля помнит. У земли на редкость хорошая память… и если ей дать силу…

Она проснется.

Рано или поздно, но проснется сама. Нельзя вмешиваться в естественный ход вещей, разве что безумцу. А Ийлэ уже почти. И смех она слышит явно.

— Папа?

Гром отвечает.

Небо дрожит, не небо — щит стальной, по которому бьют молотом, а звезды-подвески звенят, но держатся. Не будет у Ийлэ мешка со звездным горохом. Не будет ожерелья, равного которому…

Смех становится громче.

Отчетливей.

Она оборачивается.

Никого. И ничего. Черная громадина дома. Ставни и те заперты. И правильно, не след подсматривать. Не сегодня, не в эту ночь. Ийлэ стягивает платье, мокрое, липкое и неудобное. А ветер заливается, ласкает, уже не ледяной — горячий.

И дождь идет.

Умыться можно.

Нужно.

Ийлэ подставляет сложенные лодочкой ладони, набирает воду и пьет, мучимая внезапной жаждой.

— Не спеши, — советует тот же голос, которого не существует. — И все получится.

— Я не знаю…

— Знаешь.

Голос не желает слушать возражения, и сомнения Ийлэ ему не понятны. Он уверен, что все-то получится, а в небе грохочут крылья грозовых птиц.

Надо спешить.

И в грязь летят нижние юбки… и чулки шерстяные, колючие… вот так-то лучше… Ийлэ становится на цыпочки, раскидывает руки навстречу грозе.

— Я здесь! — ее голос тонет в громовых раскатах. — Я здесь и вижу вас!

Тучи рвутся.

Расползаются гнилым тряпьем, и в прорехах, чернотой на черном небе кружат птицы. Они спускаются ниже и ниже, разглядывают Ийлэ. Клекочут.

Обсуждают.

Сочтут ли достойной?

Сердце обрывается… и останавливается… вот-вот и смерть. И хорошо. Что может быть лучше смерти в грозу? Ийлэ облизывает губы в предвкушении…

Ну же!

А птицы все кружат, не умея решиться… и белым бутоном в подбрюшье туч расцветает первая молния. Получилось?!

Ийлэ видит ее.

И руки тянет, и не дотягивается, поскольку молния обманчиво близка, но все ж недосягаема. Она застывает, чувствуя, как ноют от напряжения ноги, и спину сводит судорога, и пальцы леденеют.

Ей очень нужно!

Хотя бы одну… одну-единственную… такую, которая не рассыпалась бы пеплом, не превратилась бы в бабочек… не для себя, но для пса.

Он не выживет без молнии.

А Ийлэ — без него.

Капля прирастает так невыносимо медленно, и вытягивается, и все-таки срывается с нити, летит на Ийлэ, разворачивая белые крылья. Падает прямо в руки.

Горячая.

Сладкая.

— Здравствуй, — шепчет Ийлэ молнии.

Касается губами.

Горькая.

И сладкая, как первый мед… терпкая… хмельная. Сила льется, наполняя все тело Ийлэ, меняя его… и ее много, столь много, что в какой-то момент Ийлэ понимает, что не справится с этой силой.

Кровь?

Выходит, ее кровь не столь хороша…

…и сила рвется, вот-вот прорвет тонкую оболочку тела… и само это тело — слишком слабое, чтобы выдержать жар молнии.

Надо выплеснуть силу, или Ийлэ сгорит…

…или выдержать, потому что, выплеснув, она вновь останется пустой, как и прежде…

Ийлэ облизала пальцы, которые сладко пахли грозой.

Выдержит.

У нее почти получилось.

Она стояла, покачиваясь под дождем, который становился все сильней и сильней. И капли касались кожи, каждое прикосновение было болезненным, но эта боль казалась сладкой, как никогда. Ийлэ не то стонала, не то плакала, застыв на грани, не способная сделать и шага.

И не нужно.

Просто стоять.

Ждать.

Гроза закончится сама собой… и молния, растворенная в крови Ийлэ, угомонится.

Уговорила.

Ждала.

И дождалась просвета, которого хватило, чтобы вдохнуть. И этот вдох наполнил легкие пламенем, Ийлэ закашлялась, согнулась, зажимая рот руками, боясь одного — не удержать огонь…

— Ийлэ!

Серая тень растворилась в дожде.

Спряталась.

И возникла сзади, стиснула Ийлэ, прижала к себе.

— Что ты творишь?

Творит.

Что-то творит, сама не зная, что именно. Ее ведь не учили… танцевать под дождем… и молнии держать в руках, но это другое.

Отпускать их, в небо ли, в землю, наделяя ее силой… и этой силы хватало, чтобы очнулись от спячки корни, расползлись бледными змеями, глотая талую воду, чтобы отозвались благодарно зеленью первых ростков.

Для этого и нужна сила.

А она, Ийлэ, нарушила правила.

Взяла молнию себе, выпила всю, без остатка, и теперь…

— Давай в дом… — он, огромный и неповоротливый, не позволяет ей упасть. А лежа было бы легче, он тянет к дому, не понимая, что не успеет.

Поздно.

Тучи черные.

Небо черное.

И коконы молний видны отчетливо. Они появляются один за другим, вспухают, растут и лопают беззвучно… звуки вообще куда-то подевались. Ийлэ видит искаженное криком лицо Райдо, такое белое и в шрамах, которые теперь выделялись отчетливо.

Видит небо.

Землю.

Распахнутую настежь дверь.

И Ната, который бьется, пытаясь стряхнуть руку Гарма. К счастью, тот держит крепко. Понимает, чем опасна нынешняя гроза.

Она видит перепаханные тучи. И шары молний, которые летят медленно… так медленно, что Ийлэ теряется. И от растерянности, наверное, она делает единственное, на что способна: хватает Райдо за шею.

Она прижимается к нему, напрочь промокшему, скользкому и горячему настолько, что собственный ее жар почти отступает. И не успевает сказать, чтобы он тоже обнял… он сам понимает.

Обнимает.

Падает в грязь, перекатывается, пытаясь закрыть собой Ийлэ. Она хотела сказать…

…не успела.

…не услышал.

Две молнии коснулись темных плеч. И звук вернулся, тихое шипение, ласковое почти, а следом — вспышка и дикий, преисполненный боли крик.

Райдо выгнулся, поплыл, покрываясь рябью живого железа, и попытался сбросить руки Ийлэ.

— Нельзя!

Он не выдержит один…

…молнии проходили сквозь него, расползались по крови белыми ветками. Закипало железо, разрывало тело, и Райдо менял обличье, но не избавлялся от рук Ийлэ. Она же тянула силу, уже удивляясь тому, что еще недавно не могла удержать всего-то одну молнию.

Две…

…и еще две…

…и потом она сбилась со счета… кажется, Райдо горел… и она с ним вместе, впившись пальцами не то еще в кожу, не то уже в броню, главное, не размыкая кольца рук. И по коже лилось что-то теплое, липкое… падало на лицо.

Соленое.

Кровь соленая, но ничего… главное, что сердце работает…

Стучит, громыхает в груди, и звук его мешает потерять сознание.

Райдо вдруг открыл глаза, почти белые, расшитые красными нитями кровеносных сосудов. Но взгляд был на удивление разумным. И губы дрогнули, рисуя кривоватую улыбку.

— Мне… мне не следовало выходить… — Райдо облизал губы. — Да?

— Не следовало.

Каждое слово дается с трудом. И в груди больно.

Не только в ней.

Райдо кивнул. И закрыв глаза, покачнулся, осел вдруг, придавливая Ийлэ собственным немалым весом. Ийлэ дотянулась до лица, погладила.

Сердце стучит.

Это ведь хорошо, что сердце стучит… это значит, что выдержали… оба выдержали…

Сила уходила в землю, и земля, оголодавшая после зимы, пила ее жадно, глоток за глотком. Она тянула к Ийлэ бледные нити корней, спеша оплести, и надо было бы встать, закрыться…

Ийлэ лежала.

Глядела на небо, на тучи, все еще черные, но эта чернота уже была безопасна… дождь лил и лил, и воды становилось все больше, а сил — меньше.

Главное, не забывать дышать.

И рук не разжимать, потому что тогда Райдо умрет. А это невозможно, чтобы он умер. Ийлэ не то держала, не то сама держалась, кажется, все-таки плакала, или это не слезы, но дождь? По лицу и по губам, соленый дождь… с запахом крови и обиды.

Не получилось!

Она ведь так старалась… молнию ловила… и поймала… и удержала почти, а он… он пришел и все испортил! Теперь еще и умирать собрался.

— Ийлэ! Ты жива? — Нат упал на четвереньки. — Жива… и ты… и он живы… вставай…

Он говорил что-то еще, толкая Райдо, который не желал подниматься. Он был таким тяжелым, невыносимо просто.

— Вставай, — Нат скулил, дергал Райдо, прислонялся, упирался ногами в землю, скользил, падал и вновь прислонялся, пытаясь если не поднять, то хотя бы перевернуть. — Вставай же, хрысь тебя задери! Вставай же…

А дождь усилился.

Тучи спешили напоить разбуженную до срока землю. Воду та глотала столь же жадно, сколь и силу. Ийлэ закрыла глаза.

Ей хотелось плакать от отчаяния, но воды вокруг и без того хватало.

Глава 13

Райдо знал, что однажды умрет.

Не так.

Он знал, что умрет весной, когда яблони зацветут. И не важно, сколько лет пройдет до этой весны, главное, что умирать без яблонь было обидно.

И обида мешала сосредоточиться.

Кто сказал, что смерть — это просто? Плюнуть бы этому хрысеву умнику в рожу… смерть — это тоже работа, требующая полной самоотдачи… а тут яблони.

Яблоневые лепестки сыпались с неба, и Райдо черпал их горстями, подносил к носу и не чувствовал запаха. Да и на ощупь эти лепестки были неправильными, жесткими, тканными. И Райдо выбрасывал их, чтобы набрать новую горсть.

Безумие какое-то.

Не так люди умирают… а как?

В болоте.

Или на равнине, на яркой зелени, которую вдруг рвут клинки шипов. Люди на них — точно бабочки… Райдо никогда не понимал, зачем убивать бабочек…

…на шпильку.

…клинок… и крови много, запах ее заглушает иные, становится душным…

…кричат…

…и тонут в клубящемся мареве водяного табуна. Спокойная, казалось бы, река вскипает. Плети воды бьют наотмашь, рвут броню, перешибают хребет… вода сама горькая… и единственный шанс выжить — удача…

…удачи было много, но срок пришел, и она иссякла. Это правильно. Другим тоже удача нужна… а Райдо так и не дожил до яблонь. И он с раздражением смахнул лепестки, только те приклеились к коже и загорелись. Ерунда.

Лепестки не способны гореть.

И просачиваться сквозь броню… ядовитые… еще одна альвийская штучка… у них множество, и за каждую приходится платить. Кровью берут, сволочи этакие.

Кровь пошла носом.

И вновь без запаха.

Райдо только отмахнулся. Здесь, где бы он ни находился, все иначе, все ложь, а значит, надо сосредоточиться на главном. А что главное?

Он умирает.

Точно.

Как можно было забыть о таком?

А он и не забыл… не совсем забыл… да, он помнит.

Что помнит?

Грозу, которая шла с юга, кралась полуночным зверем, но Райдо слышал. Не только он. Нат беспокоился, метался по столовой, круг за кругом, и каждый — подальше от окон. Чуял, что эта гроза — не из простых, а молнии не любят детей Камня и Железа.

Почему?

Нельзя отвлекаться. Надо вспомнить, пока Райдо еще не до конца умер, а то так и застрянет же… будет обидно. У всех посмертие нормальное, а у него какая-то хрысева явь с яблоневыми лепестками.

От них кровь горела.

Больно!

Проклятье! Неужели даже теперь он не заслужил, чтобы без боли?!

Гарм самолично поднимал ставни, и на первом этаже, и на втором. Свечи зажег, сказав, что в такую грозу живой огонь нужен. И Райдо с ним согласился.

Свечи.

И столовая.

Ужин в тишине. Ийлэ не ест. Ее будто бы и вовсе нет. Смотрит исключительно перед собой. На руки. Бледные такие руки с длинными пальцами, с суховатой кожей, с бляшками мозолей… он что-то говорит, кажется, про руки?

Или про мозоли?

Не важно, главное, она не слышит.

Натова девчонка грозы боится, она, пусть и человек, но чувствует его настроение, и пугается, не столько за себя, сколько за Ната. Жмется к нему… улыбается виновато.

Талбот про сокровища забыл.

И потерял где-то очки, без которых он полуслеп. Он тоже не ест, наверное, подозревая за кухаркой неладное, разглядывает еду, почти елозит по тарелке длинным носом, и все одно не ест.

Никто.

А потом Ийлэ уходит. И Райдо хочет пойти за ней, но Гарм удерживает:

— Не дури.

Не дурь.

Надобность.

Райдо обещал не мешать… и гроза не причинит Ийлэ вреда, она ведь альва… и знает, что делает. Хотелось бы надеяться, что она знает, что делает.

Райдо утешается этим и еще малышкой, которая на грозу раскапризничалась. Крутится, вертится, сует кулачки в рот, пускает пузыри и хнычет…

— Тише, Броннуин… тише… гроза пройдет… и гром пройдет… птицы прилетят и улетят, а ты останешься. Конечно, останешься, я не отдам тебя птицам.

Райдо шепчет, и шепот кажется громким. А темнота в доме давит, давит… того и гляди раздавит… Райдо мало свечей, пусть их собралось в столовой десятка три, но все одно мало.

Живой огонь не дает обычного успокоения.

И Райдо кружит.

Уже бесцельно, испытывая одно запретное желание — выйти.

Гроза зовет.

Первый раскат грома раздается совсем рядом, от него дом содрогается, а Гарм замирает, прислушиваясь к чему-то.

— Я на кухню пойду, — он не ставит в известность, но просит. — Луиза волноваться будет и…

— Иди.

Райдо радуется.

Подлая радость, неправильная. Он не должен врать своим людям, но если Гарм останется, то удержит… а Райдо нужно видеть, что происходит.

— Возьми, — он протягивает малышку Нире, которая принимает ее, прижимает к себе, сама еще ребенок, как и Нат… слишком они рано сошлись.

Быстро.

Но и эта мысль ускользает.

— Райдо, что ты делаешь? — Нат разрывается между ним и своей женщиной.

— Ничего. Я просто посмотрю…

Ставни снять.

Открыть окно.

Ветер врывается, ему тонкие гардины — не преграда. И ветер пахнет свежей землей, водой и небом. Грозой. Молнией.

Запретным миром.

Райдо не будет выходить. Лишь взглянет.

Убедится, что с Ийлэ все в порядке… или нет?

Он не сразу увидел ее, серую на сером, сплетенную из влажных нитей дождя. Чужую.

Она избавилась от одежды, и нагота ее не выглядела чем-то неприличным, напротив, в глубине души Райдо понимал, что именно так — правильно.

Ийлэ стояла.

И танцевала.

Она раскачивалась, ива на ветру… или не ива, но тонкая молодая осина, которая спешит сбросить покрывало последней листвы…

…вода…

Рисунки водой по стеклу.

По коже, которая была уже не белой, но сероватой, серебристой, словно древесная кора. Руки-ветви тянутся к небу, а небо отвечает.

Райдо видел рождение молнии.

И стыдился, поскольку не имел права смотреть. А он не способен был отвести взгляд. От низких туч, которые прогибались так, что касались пальцев Ийлэ. И в пальцы эти бережно, трепетно даже вложили белый шар молнии.

Ийлэ улыбнулась.

Райдо не видел ее лица, но точно знал — она улыбнулась молнии.

Наклонилась, касаясь ее губами…

Ийлэ не стало.

Не альва.

Не его, Райдо, женщина, которая пока знать не знает о том, что она его, Райдо, женщина. Но лишь сосуд для силы. Та наполняла медленно, пробираясь по руслам кровеносных сосудов, разливаясь по самой крови, зажигая Ийлэ изнутри.

Белый свет.

Ослепительный.

Райдо закрыл глаза, на мгновенье всего, но когда открыл, то увидел, что молния погасла. Ийлэ как-то неловко покачнулась, устояла… она поворачивалась медленно, или это в его, сместившемся восприятии движение получилось медленным, размазанным, но Райдо отчетливо понял: еще немного и она упадет.

Окно рассыпалось стеклянными искрами.

Кто-то закричал, кажется, Нат… лишь бы следом не полез… не надо ему…

Райдо упал на землю, покатился по скользкой грязи. И свитер тотчас пропитался ледяной водой. Холод отрезвил, пусть и ненадолго.

— Нат! Назад! Я запрещаю! Приказ! — голос сорвался, но Нат отпрянул от окна.

Приказ не нарушит.

Хотелось бы думать, что не нарушит… но возвращаться надо, только сперва найти ту, что спряталась в дожде. А он идет, размывает мир, мешает запахи. И вот уже не различить, где небо, где земля. Мир полон воды, и Райдо почти захлебывается.

Идет.

Он помнил, где она стояла… он точно помнил, где она стояла… недалеко ведь.

— Ийлэ!

Не отозвалась. Не услышала. Или сама заблудилась в этом растреклятом дожде.

А небо вспорола белая полоса молнии. И следом накатил гром, громко, оглушая. Ничего, Райдо выдержит. Он грома не боится и никогда не боялся…

Он увидел Ийлэ.

Стоит, прижав руки к груди, покачивается.

Три шага.

Кренится.

Два.

И бежать по грязи тяжело, земля под ногами чавкает, прогибается, шевелится, пытаясь ухватить Райдо. Белыми червями шевелятся слепые корни.

Один.

И он успел подхватить, прижать Ийлэ к себе, мокрую, пахнущую и дождем, и молнией.

Горячую.

Живую.

Прижать и сказать первое, что в голову пришло:

— Что ты творишь?

Ее взгляд, белый, затуманенный, прояснился. И губы скривились, не то от боли, не то в отчаянной попытке улыбнуться. Ей пошла бы улыбка, даже такая, кривоватая, ненастоящая…

— Давай в дом? — предложил Райдо и сделал шаг.

А дом распахнул двери.

До нее тоже недалеко, пусть и по этой предательски скользкой земле, по корням живым… самим бы выжить. Ийлэ двигается с трудом, и Райдо откуда-то знает, что нельзя ее торопить.

Как знает и то, что сам не успеет.

Не позволят.

На черном небе одна за другой рождались молнии, белые, круглые…

…на куриные яйца похожи…

…яйца в корзинке, переложенные соломой…

…деревенские… и старая кухарка сетует, что ныне яйца стали мелковаты, а приличных и вовсе не найти… эти бы ей понравились…

Мысли удивляют своей нелепостью.

А тело — неподатливостью. Он бежал.

Медленно.

Как же, хрысева мать, медленно!

Молнии падали.

Летели.

К нему летели, или к Ийлэ — не суть важно, главное, что спрятаться Райдо не успеет. И он сделал единственное, что мог — упал.

На нее.

Земля мягкая… это он успел подумать? Или все-таки нет?

От первой молнии он закричал… а вторая, вторая — уже почти и не больно. Сколько их было? Много… живое железо закипало.

И кипело.

Он горел, но не сгорал, а мир скручивался тугим узлом, грозя раздавить. Райдо захлебывался жаром.

Огонь к огню.

К жиле материнской, первозданной, которая сожжет до пепла, а пепел смешает с иным.

Переплавит.

Перекрутит.

Выпустит на волю… если выпустит, конечно. Странно, что он сумел сохранить саму эту способность думать. А потому, когда боль вдруг исчезла, Райдо сказал:

— Мне… мне не следовало выходить, да?

Он не услышал ответа.

Он видел не небо, не тучи, в которых иссякли запасы молний, но лишь яркие зеленые глаза альвы.

Вот оно как было… Райдо обрадовался, что вспомнил. И огорчился: все же попрощаться не вышло… и смерть-то нелепая. Молнией убило.

Обидно.

Еще обидней, что яблонь так и не увидел, а те лепестки, которые сыпались с неба, уже и не лепестки, пепел, который в Каменном логе… а странно, раньше Райдо не думал, что пепел так на цветы похож…

Он закрыл глаза, а открыть не сумел.

Веки отяжелели.

Да и само тело вдруг сделалось неподъемным. Он отчетливо ощутил его, тяжелый остов костей, скрепленных нитями сухожилий. Плотные мышцы. И паутина нервов.

Вены, артерии.

Капилляры.

Древо бронхов и мешки легких, которые с трудом растягивались, наполняясь воздухом. А потом ребра сходились и воздух выталкивали. Он поднимался, царапая гортань, и Райдо заходился кашлем.

Его наклоняли на бок.

Раздвигали губы.

И зубы. Райдо стискивал челюсти, но тот, кто держал его, был сильнее.

— Не дури… — голос, который просил не дурить, ускользал, и сознание следом.

Темнота.

Тишина. И никаких лепестков… и верно, какие, к хрысевой матери, лепестки, когда он помереть сподобился…

Не позволяли.

Темнота трескалась, и в трещины просачивалась вода, упоительно сладкая, которую Райдо готов был пить, и пил, много, пока не переполнялся этой водой до краев. И тогда она выливалась из него. Это было обидно, но возвращавшаяся темнота обиду стирала.

А потом вновь вода.

И не только.

— Пей, Райдо, пей… еще ложечку… — уговаривают.

Пускай.

Райдо готов поддаться на уговоры. Он глотает, пусть бы простое действие это требовало от него полной сосредоточенности. Райдо сосредоточен.

Он не чувствует вкуса, только то, что питье горячее, почти обжигающее. Но в отличие от воды оно не выливается из тела. А само тело живет.

Определенно, живет.

Мертвым больно не бывает, иначе какой прок от смерти?

Райдо лежит. Он не сразу понял, что именно лежит, потому как тело свое по-прежнему ощущал плохо. Но все равно обрадовался: все-таки даже лежачая жизнь была лучше смерти.

Тем более лепестки клятые…

…не оставляли…

— Ему не становится лучше…

Ложь.

Становится. Вот например сейчас к Райдо слух вернулся. Частично, потому как ответа он не услышал, и вообще ничего, помимо этого обрывка фразы. Но ведь и это много?

Возвращался не только слух.

Зрение.

Свет пробивался сквозь сомкнутые веки, иногда яркий, иногда тусклый. И Райдо пытался глаза открыть, но был слишком слаб.

Запахи.

Кислый, болезни. Сладкий — мяса. Женский, цветочный… хищный мужской… Райдо помнил, что эти запахи принадлежали тем, кого он знал, но имена ускользали.

Кроме одного.

Ийлэ.

Мягкое. Как вода. И сладкое, как вода… да, он ей так и говорил. Или не говорил, но только думал? Запуталось все, смешалось… но ничего, Райдо разберется. Встанет и разберется.

Когда встанет?

А когда-нибудь… кровать ведь жесткая. Он лежит, лежит, и всю спину уже отлежал. В эту спину впиваются крошки… какая скотина ела в кровати больного?

Раздражают.

И еще одеяло, которое натягивают по самый нос. Одеяло толстое, пуховое, под ним жарко, а ведь в комнате еще и топят… проветрили бы хотя бы раз.

Надо вставать, а то ведь уморят этой заботой.

Надо.

Или хотя бы глаза открыть.

Райдо постарается… вот сейчас и постарается…

У него почти получилось.

Просто сил нет…

— Райдо…

Зовут.

А только отдохнуть собрался. Он вообще болеет… и какого хрыся больного человека сна лишают? Сон для больных очень полезен… а они тут зовут… и вновь кормят.

Бульончик?

Бульончик — это хорошо… но без соли и без приправ… нет, с хорошим Райдо поспешил. Мерзость, но эту мерзость он послушно глотает, потому как силы нужны. Нет, смех кому сказать, чтобы он, Райдо из рода Мягкого олова, был слабее новорожденного щенка…

А глаза он откроет.

Завтра.

Или уже сегодня? Время летит. А под одеялом жарко… слишком жарко… скинуть бы его… и пальцы шевелятся. Или ему только показалось? Шевелятся… точно шевелятся… а если пальцы, то и глаза… свинцовые… оловянные веки, точно, тяжеленные, как щит родовой.

Свет пробивается.

И Райдо жмурится. Стискивает зубы.

Открывает глаза.

А зря… свет яркий… у самого окна положили, хрысь их задери! Солнце слепит. И Райдо жмурится, кажется, слезы текут. Ну вот, не хватало разревется…

— Живой, — говорят ему.

Живой, соглашается Райдо. Он это слово потом произнесет, когда наново научится говорить.

— Ты… — говоривший склоняется к лицу, но все одно не разглядеть, так, белое размытое пятно.

Говорящее.

— Ты… если бы ты знал… как я тебя ненавижу! — острые кулачки тычутся в грудь.

Ненавидит?

Нет, Райдо не чует ненависти.

— Я… я испугалась! Я же просила! А ты…

Плачет?

Наверное. Вряд ли это мокрое, что падает на лицо, дождь… откуда в комнате дождю взяться?

Ийлэ.

Имя-вода.

Женщина-вода.

Гроза и молния в ее ладонях. Молнии горячие, и Райдо обещает, что больше не будет их трогать. Он хотел бы сказать ей, а еще прикоснуться к влажной ее щеке, стирая эти слезы, но пока слишком слаб.

Пока.

Семь дней.

Ийлэ не знала, что время может быть таким вязким.

Минуты тянулись за минутами, и она встревоженно вздрагивала, когда часы внизу подавали голос, отмерив очередной час.

— Он выживет, — Нат уже не спрашивал, повторял это, точно заклятье, и если бы слова имели силу, Ийлэ согласилась бы. — Ведь до сих пор живой, а значит… надо подождать.

Ждали все.

Хмурый Гарм, который, кажется, растерялся, не зная, что ему делать. Нира, испуганная больше обычного. Нат.

Сама Ийлэ.

Она очнулась уже в доме, в постели, куда ее положили, заботливо укрыв одеялом. У постели сидела Нира.

— Сколько? — Ийлэ облизала пересохшие губы.

Она была пуста.

Почти.

Нет, сила оставалась, но на донышке, и этой силы не хватит, чтобы помочь Райдо… а если так, то договор не исполнить… здесь не исполнить, разве что в Предвечном лесу, но Предвечные леса не любят псов еще сильнее, чем молнии.

— Утро уже, — сказала Нира, отводя взгляд. — Совсем утро…

— Райдо?

— Он дышит.

Дышит? Это ведь хорошо, если дышит… это замечательно… значит, он не умер. А если не умер, то будет жить, потому что сильный и справится. У него ведь живое железо… и вообще псы куда выносливей людей…

Ийлэ выбралась из кровати.

Кружилась голова.

Болела неимоверно, и эта боль мешала сосредоточиться на важном.

— Тебе плохо? — Нира помогла устоять на ногах. — Полежи… тебе надо полежать… я принесу поесть, а потом мы…

— Райдо.

— Ему не стало хуже за ночь, — здраво рассудила Нира. — И значит, час-другой он еще потерпит. С ним Нат и… Гарм тоже… и они говорят, что Райдо держится, что ран открытых нет и… и он сильный.

Сильный.

Ийлэ тоже… нет, она хочет быть слабой, и чтобы о ней заботились, но это — потом. Ей надо убедиться. В чем?

В том, что жив.

Дышит.

И сердце бьется.

Ийлэ оделась.

И коснулась макушки Нани, подумав, что она тоже имеет право… но нет, позже, когда Ийлэ сумеет ее донести. А сейчас самой бы добраться.

В комнате Райдо было жарко.

Камин пылал. И свечи.

И близость этого, живого огня успокаивала.

— Он совсем не шевелится, — Нат не повернулся даже, он сидел у постели, напряженно вглядываясь в лицо Райдо.

— Я запретила ему выходить.

— Знаю. Я… тебя не виню. Никто тебя не винит, — Нат потер ладонями глаза.

А он ведь, как и Нира, не спал всю ночь.

И не ляжет, пока не убедится, что Райдо будет жить. Или пока не свалится от усталости.

— Иди. Я посижу, — Ийлэ коснулась руки. — Отдохни… а потом меня сменишь. Или Гарм пусть сменит… ты поспи немного, ладно? И Нира пусть ляжет. Малышку только сюда принесите…

— Я не хочу спать.

— Хочешь. И я захочу к вечеру… это может затянуться надолго. И тогда мы все упадем от усталости. Это будет нехорошо.

Нат кивнул.

Он был разумен.

— Я вернусь через два часа.

— Ладно.

— И… что еще тебе принести? Мы его напоить пытались, но его вырвало… я думал, что за доктором послать надо. Но… он вряд ли что сделает, да?

— Да.

Человек не способен излечить.

А кто способен?

— И Гарм также думает. Сказал, что теперь — только ждать… а я никогда не умел ждать.

— И я.

— Ты ведь его не обидишь, да?

— Да.

Поверил.

И улыбнулся как-то неловко, сразу стало видно, что улыбаться Нат не привык.

— Ты ему нравишься. А он тебе… я вижу… и хорошо… ты лучше, чем другие.

— Какие другие?

— Не знаю. Всякие. Но ты все равно лучше.

Наверное, следовало бы сказать спасибо за столь высокую оценку, но Ийлэ промолчала. И Нат вышел. Он вернулся скоро, принес корзину с малышкой, которую достал, положил на кровать рядом с Райдо.

— Вдруг почует? Он ее любит… а если любит, то вернется, да?

— Конечно, вернется.

Ийлэ хотелось бы верить, если не ради нее — кто она такая? То хотя бы ради Нани… Броннуин… он называет ее Броннуин и Ийлэ начала привыкать к этому нелепому имени. И еще есть Нат, которого Райдо тоже любит… усадьба… ему ведь понравилась усадьба.

— Возвращайся, пожалуйста, — попросила она шепотом.

Услышал ли?

Он лежал так тихо, а Ийлэ боялась посмотреть на своего пса.

А ведь он действительно ее.

Ийлэ его не отпустит.

— Возвращайся, — чуть более уверенно повторила она. — Ты же не можешь нас оставить… ты обещал, что будешь заботиться обо мне… и о ней тоже…

Бледный.

Белый какой. И сердце бьется то часто, быстро, то медленно… главное, чтобы выдержало. А оно надежное, большое.

— Зачем ты пошел за мной? Они бы не тронули меня… не тронули… я, наверное, плохо умею объяснять… — Ийлэ коснулась его руки.

Холодная.

И вялая.

— Если бы я не смогла удержать силу, то просто отдала бы ее… земле отдала бы… и я отдала, а ты… не умирай, пожалуйста…

Он не умер. Ни в этот день, ни в следующий.

Лежал.

Дышал.

Глотал воду с ложечки, и бульон. И сердце успокаивалось, выбивало ритм.

Время.

Его вдруг стало так много, что Ийлэ не знала, куда девать. Она ждала. Отсчитывала про себя секунды, потому что наедине с собой, в тишине, сходила с ума.

Она рассказывала Нани сказки.

И пересказывала.

Путалась в словах.

Играла. Кормила. Что-то ела сама. Иногда — проваливалась в муторный сон, в котором снова шел дождь, правда, обыкновенный осенний. И кто-то страшный прятался в этом дожде. Ийлэ пыталась от него сбежать, но поскальзывалась и летела в грязь.

Проваливалась.

В яму волчью, в которой кольями торчали одревесневшие старые корни, они пробивали Ийлэ, и она умирала, чтобы очнуться и понять — жива.

Семь дней?

Или восемь?

Нат считал, но Ийлэ стеснялась спросить, как стеснялась и рассказать о своих снах.

А потом Райдо открыл глаза.

Не чудо ли?

Чудо было столь долгожданным, что Ийлэ совершенно растерялась. И расплакалась. И сказала:

— Я тебя ненавижу.

Дура.

Он же улыбнулся… шевелиться не мог, но улыбнулся же…

И тогда Ийлэ поняла: он будет жить.

— Знаешь, — сутки спустя он сумел сесть, опираясь на подушки, которые притащил Нат, но все же сидел, — а она издохла…

Райдо медленно шевелил пальцами, которые плохо слушались. И трогал шею, грудь, плечи, точно проверяя, есть ли они.

— Кто?

— Тварь, которая внутри меня. Я ее больше не слышу. Она сдохла, да?

Райдо протянул руку.

Все еще холодная. А он утверждает, что в комнате жарко, и прав, конечно, жарко. Натопили так, что дышится с трудом, только ему тепло нужно, чтобы отогреться.

А он капризничает.

Его ладонь Ийлэ взяла обеими руками.

Закрыла глаза.

Сосредоточилась, потянулась к разрыв-цветку, который… которого больше не было.

— Да… кажется… — Ийлэ пробовала вновь и вновь, но сила ее уходила в пустоту, чтобы вернуться эхом. — Я… я про тебя думала, а не про него…

— И значит, получилось?

Руку высвобождать Райдо не спешил.

— П-получилось.

Случайность, не более того…

— У меня кровь закипела, — второй рукой Райдо почесал нос. — Вот тварь и сварилась… я сам едва не сварился… думал, сдохну.

— Ты… бестолочь! Хуже Ната.

Ухмыляется только.

Довольный.

И ему кажется, что все чудесно, что получилось же… не понимает, что шансов выжить почти не было, что еще одна молния и…

— Не плачь.

— Я не плачу, — Ийлэ поспешно вытерла глаза. — Здесь дымно. Вот и слезятся.

— Ну да…

А что ему сказать? О страхе своем? О том, что она, Ийлэ, не желала ему смерти? Он знает. Или о том, что не хотела бы жить без него? А этого ему знать не следует.

И без того чересчур самодоволен.

— Ийлэ…

— Да.

— Я все понимаю. Мне не следовало лезть. А я сунулся. Испугался за тебя. Сдурил. Вот и за дурость свою получил сполна… и если бы не ты, я бы сдох там… а ты что-то сделала… спасла… а кровь все одно кипела… или не кровь, но живое железо. Главное, что прожарило меня, как того кабана на королевской свадьбе, до корочек хрустящих. Я-то не кабан, выдержал. Твари же тяжелей пришлось… и вот.

И вот.

Иначе не скажешь.

Ийлэ отпустила его руку, но Райдо потянулся, дотянулся до щеки.

— Теперь все будет хорошо. Веришь?

— Да.

Она солжет.

Или нет, она ведь верит, что и вправду будет хорошо… он здоров. И разве это плохо? Отнюдь. Он поднимется с кровати. И постепенно отвыкнет от боли, это легче, чем привыкать. Он вспомнит, каково это, быть собой прежним, который в полной силе.

Слово сдержит.

Позаботится об Ийлэ… и не о чем печалиться, совершенно не о чем, разве что о том, что Ийлэ больше не нужна ему.

Это такая мелочь…

— Мы позже поговорим, ладно? Мне… мне пора… там Нани… или Броннуин… я подумала, что Броннуин — красивое имя. Не альвийское, но… кому теперь нужны альвийские имена? А так… Броннуин ей будет легче и…

— Иди, — Райдо смотрел внимательно и, кажется, сумел заглянуть в мысли, но и пускай.

Ийлэ нечего прятать.

— Иду… Ната позвать?

— Позови.

— Он о тебе беспокоился… и я уже иду.

— Уже иди. Сбегай.

— Что?

— Ничего. Тебе послышалось.

— Да?

— Конечно. Мы и вправду поговорим потом. Обо всем. Обещаешь?

— Да.

Ей легко дать слово. Быть может, его вовсе не понадобится держать, а сейчас это слово дало свободу. И шанс сбежать. Она не ослышалась, а он правильно все понял.

Наверное, Ийлэ неправильной уродилась, если все время от чего-то бежит.

Кого-то.

Того, кто прячется в дожде и с каждым разом подходит ближе. Он ждет, когда Ийлэ совершит ошибку. И знает, что там, во сне, ей некуда деваться.

Это несправедливо.

Ей удается спрятаться, не от снов, но от Райдо, в собственной комнате, уже почти обжитой, привычной.

— Он нас не обидит, — Ийлэ коснулась курносого носа дочери. — Вот увидишь… мы ему не нужны, но не обидит… не прогонит. Позволит остаться в поместье, будет заботиться… как о со-родичах… а больше нам ничего и не нужно.

Ложь.

Вот только правда пугает. Ийлэ к ней не готова.

Она прячется день и другой.

И третий тоже, уже сама не понимая, от сна или от яви. Наяву нет дождя, наяву солнце яркое пробирается в окна. Наяву пахнет весной и валерьяной, почему ею? Ийлэ не знает, но с каждым днем запах становится все более резким, раздражающим.

Ийлэ ищет его источник, но бесполезно.

Кажется, этот запах существует исключительно в собственном ее воображении.

И когда она почти готова была сбежать от него, появился Райдо. Вошел без стука, огляделся.

Хмыкнул.

— Поговорим? Ты обещала.

— Да.

— Да обещала или да поговорим?

— Поговорим.

— Не здесь.

Он стал чужим. Немного.

Не настолько, чтобы бояться, но это лишь начало, верно?

— Ийлэ… — он замолчал и вздохнул. — Я скажу Нату, чтоб за малышкой приглядел. С ней все хорошо?

— Да.

— А с тобой?

Промолчать? Молчание — ведь не ложь, а скажи Ийлэ правду, он начнет допытываться. И тогда узнает… о чем?

О том, что ей снова страшно.

Стыдно.

Получится, что Ийлэ ему не верит. А она верит, но вместе с тем и боится.

— Ладно. Идем.

И точно опасаясь, что она сбежит, Райдо взял ее за руку. Собственная его ладонь больше не была ни холодной, ни влажной. Шел быстро, но Ийлэ успевала следом.

— Садись, — Райдо развернул кресло. — Пожалуйста.

Села.

Ровно, как должна сидеть леди.

И руки сложила на коленях. Про осанку вспомнила. Лучше про осанку, чем про другое…

— Ийлэ, — Райдо устроился на полу. — Скажи, чем я тебя обидел?

— Ничем.

— Точно?

— Да.

— Тогда почему ты меня бросила?

— Что? — этого Ийлэ не была готова услышать.

— Бросила, — повторил Райдо. — Почему?

— Я не…

— Когда я был болен, ты сидела рядом… Нат сказал. Ты и он. Вы двое. А я очнулся, и ты ушла… мне, знаешь ли, обидно немного. Я понимаю, что сделал глупость, когда сунулся под грозу, но ведь все к лучшему… и я здоров. Что не так?

— Ничего.

— Ийлэ, — он дотянулся до ее подбородка. — Пожалуйста, не лги мне. Я в принципе ложь не люблю, а уж от тебя…

— Я не…

Укоризненный взгляд. А она не собиралась лгать. Ей просто сложно было объяснить все, слова найти, чтобы рассказать и не обидеть. Хотя бы не обидеть.

Или рассказать?

— Я тебе больше не нужна, — у нее получилось отвести взгляд, и Райдо убрал руку.

— С чего ты взяла?

— Ты здоров.

— И что? Это разве повод отказываться от человека? Ладно, от не-человека, но и не повод! Я… я вот тебя, знаешь ли, ждал… несколько дней ждал, как будто…

— Извини.

Фыркнул.

А ведь и вправду обиделся за то, что Ийлэ не пришла.

— Лежишь там бревном… тоскуешь… а она не идет и не идет. И книжку почитать некому. Одеяло поправить… погладить опять же. Ладно, без поглажки я как-нибудь еще обойдусь, но хотя бы слово доброго я заслужил?

— Нат не сказал?

— Нат — это совсем не то.

Наверное.

Ийлэ даже стыдно немного, что… он и вправду ждал.

Зачем?

— Все изменилось, — она сказала, потому что молчать рядом с ним было невыносимо. Не сейчас, когда Райдо ждет ответа.

— Изменилось. Я перестал подыхать. Или ты думаешь, что я сразу стану… другим?

— Не сразу.

— Но стану?

Ийлэ кивнула: уже становится. Он сам не замечает, как меняется, и не заметит, просто в какой-то момент окончательно поймет, что свободен и от разрыв-цветка, и от Ийлэ. Тогда Райдо уйдет, а ей будет больно. Ей уже больно, но она готова эту боль терпеть.

— Глупости.

Райдо стащил ее с кресла и обнял.

Тепло.

Уютно в его руках. Тянет закрыть глаза и довериться, рассказать все-все и про страхи, и про сны, и позволить ему справиться со всеми бедами. Он сумеет. Он сильный.

— Я ведь давал слово, что буду о тебе заботиться… и буду… и если ты собралась сбежать, то я не позволю, слышишь? — он говорил шепотом, но шепот этот казался громким. — Не позволю… я хорошо след беру и найду тебя. Даже в лесу найду.

— Я не сбегу.

— Не надо, Ийлэ… не уходи. Мне будет плохо без тебя.

— Почему?

— Потому что было плохо, когда ты не приходила…

— Ты мог позвать. Через Ната.

— Мог бы, наверное. Но это уже не то… я тоже гордый… только гордость и глупость часто синонимы. Видишь, какие умные вещи я теперь говорю?

— Вижу.

— Ты мне нужна. И раньше была. И сейчас нужна. И потом тоже. Я знаю.

— Ты…

— Нет, Ийлэ, я ведь не ребенок… мягко говоря… я думал, что умру, но выжил. И, проклятье, ты мне говорить будешь, что я не знаю, чего мне для счастья надо?

— И что?

— Ты. И малышка… и Нат вот с его женой… мне своя стая не положена, я младший. И жилы не дадут, потому что… не важно, просто не дадут. А без жилы нет дома. То есть, не должно бы быть, но вот он, существует… и семья тоже…

Он говорил, рассказывая об этой своей ненормальной семье, где найдется место для каждого, а Ийлэ слушала. Согревалась. И слушая, провалилась в сон.

На сей раз вода была горячей.

Она лилась с неба прочными струями, которые опутывали Ийлэ, словно сеть.

Сеть и есть.

И тот, кто прятался в дожде, смеялся. На сей раз он подобрался совсем близко. Ийлэ чувствовала на себе его дыхание, и рванулась в отчаянной попытке разорвать водяные нити.

— Ийлэ… — сказал тот, кто прятался…

…в дожде.

Райдо.

— Тише, девочка моя… тише…

Нет его, крадущегося, безымянного, но опасного. А есть Райдо…

Есть.

Существует. Он настоящий, он пахнет для разнообразия не собой, но свежим кофе и еще мятой. Обнимает. Ийлэ и сама жмется к нему, спасаясь от кошмара.

Только сон.

Сон там, по другую сторону яви.

А здесь Райдо в белой своей рубашке с накрахмаленным воротничком, в домашней куртке и тапочках вязаных…

— Сон плохой, — призналась Ийлэ, отпуская куртку, в которую вцепилась. — Просто сон… плохой.

— И давно?

Она кивнула, добавив:

— После грозы… я за тебя испугалась.

— А я за тебя.

Он разжал руки, позволяя отстраниться.

— Не уходи, пожалуйста. Я буду тебя защищать.

— От снов?

— И от снов в том числе.

Хорошо, если так.

А весна разгоралась.

День за днем все ярче. Она перерисовывала мир наново красками первоцветов, белых, лиловых и синих, желтыми россыпями гусиного лука, который пробрался в сад. Молодой зеленью, что проклевывалась, спеша использовать заемную силу.

Землей.

Небом, тоже менявшемся неуловимо, но вместе с тем — явно.

И яблоневый цвет наливался белизной.

Вот только кошмары не уходили.

Глава 14

Письмо доставили на дом, и посыльный, паренек в огромной куртке, явно отцовской, большой, несмотря на то, что надета она была на два свитера, озирался вокруг с немалым любопытством.

— Отвечать будете? — поинтересовался он, вспомнив о служебном долге.

Райдо покачал головой: если и будет, то письмецо сам на станцию свезет, а то мало ли… в последнее время было тревожно. Он не мог сказать точно, что именно было источником этого беспокойства.

Ночные кошмары Ийлэ?

Или ее дневная настороженность, точно внезапное выздоровление Райдо спутало какие-то собственные ее планы.

Либо же то кажущееся спокойствие, которое царило вокруг. Об усадьбе, равно как и о хозяине ее, все словно бы забыли. Мирра и та заглядывать перестала… и это было неправильно.

— Что в городе слышно? — Райдо бросил парню монетку, которую тот поймал на лету и, довольный донельзя, сунул в карман.

— Да… все то же… лавку бакалейщика обнесли! А еще на дорогах шалят. Говорят, что к нам караван шел, так не дошел. В лесу нашли и всех мертвыми! — он говорил, радуясь, что есть кто-то, для кого нынешняя новость и вправду является новостью. — Разбойники, стал быть. И шериф выезжал на них, только никого не взяли… да у шерифа людей немного… а потом вот попритихли… дороги развезло, кому ездить?

Паренек, вспомнив о том, что не просто так он здесь, но представителем почтовой службы, конторы весьма серьезной, приосанился и заговорил неторопливо, старательно отмеряя слова.

— А еще двух девок зарезали…

Райдо насторожился.

— Кто?

— Так… клиенты… оно ж бывает-то, — паренек поправил кепку, которая тоже была велика и норовила съехать на нос. — Девки-то того… ну… из этих, которые…

Несмотря на всю наносную серьезность, он густо покраснел.

— Шериф заарестовал одного, который приезжий… он к Нельке приставал, ругался, что она его обнесла. А потом отпустил, потому как доказательствов прямых нету. Хотя все нашии говорили, что нельзя отпускать, вешать надо… но приезжий не дурак какой, быстренько слился из городу-то… только и видели. Мальшины-младшие по следу пошли, да только какие по дождю следы.

Паренек вздохнул, сожалея, что этакое злодеяние осталось безнаказанным из-за слабости шерифа. Только Райдо подозревал, что тот самый приезжий к убийству проститутки отношения не имеет. И что шериф о том знал… хорошо, хоть не повесил постороннего человека. Верно, осталась еще совесть.

— Еще что говорят?

Райдо кинул вторую монетку, и паренек задумался, пытаясь представить, какие из слухов, что гуляли по городу, будут интересны.

— Еще… град был… сильный… и буря. У трех домов крыши посрывало, а еще тополь старых рухнул и прямиком на часовню. Пробил все. Говорят, — он понизил голос и отступил, просто на всякий случай, — что это все альва…

— Крышу посрывала?

— Нет, бурю устроила… что злится… а альвы на грозу силу имеют. Вот и сколдовала, чтоб людям, значит, жизнь попортить.

— И кто говорит?

— Да… бабы… ерунда, правда? — паренек уставился светлыми глазами с такой надеждой, что Райдо четко осознал: слухи эти гуляют давно и корни пустили прочные.

Им не то, чтобы верят… нет, находятся и те, которые верят, но таких мало.

Пока.

— Ерунда, — Райдо улыбнулся широко, демонстрируя клыки. — Полная ерунда. Бабьи сказки.

— Вот! И я так говорю…

Паренек донельзя собой довольный, вскарабкался на спину пегой кобылы, весьма меланхоличного нрава. И выбравшись на большак, обернулся-таки, не удержался.

Вот только пса не было.

А дом… дом стоял себе, как и прежде. Обыкновенный… белый только… а поговаривали, что непростой дом, что в нем клад спрятан неимоверный, и что стережет его прежний хозяин.

Проклятый.

Дом-то он на человечьих костях построил…

Точно ерунда… костей Гашек ни одной не увидел, да и пес выглядел спокойным. А разве ж можно спокойным быть, когда в этаком страшном месте обретаешься? Вот то-то и оно.

Выходит, не такое место и страшное.

Жаль, альву увидать не вышло…

Конверт Райдо вскрыл в кабинете, глянул на кривоватые закорючки и придвинул зеркало поближе.

Райдо отложил письмо и закрыл глаза.

Прав был старый товарищ. Крепкое здоровье еще как пригодится… и нервы не лишними будут.

Следующие несколько дней ничего не происходило.

Дождь не в счет, яркий, весенний, он начался в полночь и к полудню расплавил остатки снегов, отмыл каменные стены старой башни до блеска, а на заднем дворе оставил зеркала луж.

В лужах отражалось солнце, желтое и яркое, как апельсин.

И это апельсиновое близкое солнце манило, что суматошных серых воробьев, что галок, что старого грача, который взял за обыкновение расхаживать по крыльцу утренним дозором.

Птицы Райдо забавляли.

Люди — тревожили, пусть и походили на этих самых птиц.

Они появились на излете первого месяца весны. Появились без приглашения, стаей беспокойных галок, ряженых в черное, одинаковых, что в своем трауре, что в обычной человеческой суетливости. Они крутят головами, шепчутся, жмутся друг к другу, глядя на Райдо с откровенным страхом, и лишь их предводительница, женщина-ворона в сером платье с черной шалью на плечах, спокойна.

Она выделяется, и тем, что на голову выше сотоварок, и этим своим нехарактерным спокойствием, и нарядом.

Черные манжеты.

И черная шляпка, украшенная крупными черными бусинами. Из украшений на женщине — серьги и крестик, тоже черный, выглядящий опаленным.

Вдовье узкое кольцо на пальце.

Палец этот то и дело касается крестика, точно проверяет, на месте ли он. Наверное, этот символ веры бесконечно важен для женщины, если она боится потерять его. Или не потерять, но остаться без божественного покровительства? Но ворона, как есть ворона, и птичьи круглые глаза поблескивают по-за сеткой вуали, разглядывают Райдо.

И губы сжимаются.

Губы у нее узкие, вялые, такие не оживить помадой.

— Слушаю вас, — молчание затягивалось, и Райдо это было не по душе, как и сам визит.

Женщина-ворона откинула вуаль.

Лицо худое, изможденное даже, с глубоко запавшими глазами, с острыми скулами и вялым подбородком. Серое. И серость эта — вовсе не от телесной истощенности.

Нос вот массивный, и вправду напоминающий клюв. Острый. Лоснится и красный, с крупными порами.

— Мы принесли вам петицию, — женщина-ворона смотрит в глаза, без вызова, но с бесконечной усталостью, которая так хорошо знакома Райдо.

Эта женщина хочет уйти.

Она еще жива, и проживет, быть может, год или два, а то и десять, а может, и того больше. Ее держит исключительно вера и этот чугунный крест, в который она вцепилась.

Дело.

Бумага, сложенная вчетверо, запечатанная сургучом. Лист она протягивает двумя пальцами, точно опасается даже ненароком, случайно, прикоснуться к Райдо.

Он берет.

Он догадывается, что там, за этой печатью. Бумага плотная, гербовая. А сургуч вот дрянной, крошится. И Райдо, пытаясь скрыть раздражение, смахивает крошки со стола.

Читает.

— То есть, — он откладывает бумагу и закрывает глаза, приказывая себе же успокоиться. — Вы хотите, чтобы я отдал вам Ийлэ?

— Передали, — уточняет женщина-ворона. — Не нам, но в руки правосудия. Во имя справедливости.

И свита ее кивает, взрывается сонмом визгливых голосов, каждый из которых Райдо слышит, но не способен понять ни слова. И голоса эти сливаются в клекот.

— Тише, — он поднимает руки, и стая смолкает. — Справедливости, значит?

Женщина-ворона стискивает в кулаке крестик.

— Справедливости.

Слово тяжелое, как камень. После него становится тихо, галки и те забывают дышать, они, подражая серой своей предводительнице, тянутся за крестами в едином порыве, в едином жесте, и это единство смущает Райдо.

Он знает, что не сумеет их переубедить, но он попытается.

И откидывается в кресле, упираясь затылком в холодный подголовник. Смотрит долго, тянет время, подбирая слова, ведь он никогда-то не умел ладить со словами.

— Справедливости… — Райдо трогает языком клык, который начал вытягиваться, выдавая его раздражение. — А что вы считаете справедливым для… нее? Лично вы?

Женщина-ворона не станет уходить от ответа.

И сейчас вновь поджимает губы, и рот ее превращается в тонкую щель, которую Райдо хотел бы зашить. Он даже представил, как перехватывает ее грубыми стежками, навощенной нитью, прочной, такой, чтобы удержала эти губы.

Но нить и иголка — фантазия. И губы раскрываются, чтобы выплюнуть очередное слово:

— Суд.

— И кто станет судить?

— Люди.

— Те, которые подписали петицию?

Пальцы уже не стискивают крестик — ласкают, скользят по черным изгибам чугуна, и в этой ласке видится Райдо нечто невообразимо отвратительное, от чего к горлу подступает тошнота. Узкие губы складываются в подобии улыбки.

— Да.

— Приговор, полагаю, уже вынесен.

В птичьих бесцветных глазах не различить эмоций.

— Возможно.

— Вам это представляется справедливым?

Пальцы замирают над крестом, над фигуркой распятого человека, неимоверно хрупкой, не способной защититься от навязанной ласки.

Женщина молчит.

И ее спутницы тоже. Они почти ненавидят Райдо за вопросы его, за нежелание просто исполнить их просьбу. В конце концов, разве о многом они просят?

— За что вы ее ненавидите? — Райдо убирает бумагу в ящик стола. Он отправил бы ее сразу в камин, но это невежливо по отношению к дамам из комитета.

— За то, что она — альва.

Улыбка у женщины-вороны мертвая.

— До войны вас этот факт, полагаю, не смущал?

— До войны, — тон в тон ответила она, — мои сыновья были живы. И муж.

— Мой… — подает голос сухонькая старушка, прикладывая к сухим глазам платок. Платок белый, и он выделяется на черноте ее наряда слепым пятном.

— И мой… — это слово подхватывают, повторяют на все лады, прилепляя к нему имена тех, кого больше не было в живых. Райдо не мешает.

Слушает.

Если бы он мог, он вернул бы этих людей, но на подобное чудо, кажется, не способен даже человеческий бог. Райдо же не бог, и чуда от него не ждут, а ждут… мести?

Утешения?

Не понимают, что месть не способна утешить.

— Их убила Ийлэ? — ответ известен, и вопрос этот женщины задавали себе не раз, и ответ давным-давно подыскали верный, такой, чтобы устроил их.

— Нет. Их убили альвы. Но вам это ведь не интересно, верно? — женщина-ворона поднялась. — И петицию нашу вы отправите в камин, как только мы выйдем.

Она говорила сухо, равнодушно.

— И альву вы не отдадите. Вы полагаете, что ваше… происхождение, — в ее взгляде впервые мелькнуло что-то, отдаленно похожее на чувство.

Чего?

Ненависти, и думать нечего.

— …делает вас особенным… возвышает над людьми…

— Делает, — согласился Райдо, тоже поднимаясь. Если им так необходимо кого-то ненавидеть, то пусть ненавидят его. От ненависти невозможно избавить, здесь не спасут ни сердечные капли, ни сердечные же беседы, но ее хотя бы можно перенаправить. — И возвышает.

— Свои желания вы ставите выше нужд общества…

— Не ставлю, но полагаю, что вряд ли общество так уж нуждается в смерти одной девчонки…

— Вам она нужнее.

— Верно, — Райдо наклонился, перегнувшись через стол. Он нависал над женщиной-вороной, и мог бы теперь пересчитать все бусины на ее шляпке, или черные перья, которыми шляпка эта была украшена… он мог бы разглядеть каждую морщинку на серой ее коже.

И запах теперь ощущал ясно: мирры и ладана.

Воска пчелиного.

Мяты. Мелиссы. Пустырника.

Горя.

— Мне она нужней, — он смотрел в блеклые глаза, в свое отражение в них, и не видел ни страха, ни разочарования, лишь решимость. Или правильнее будет сказать — одержимость. И тянуло схватить эту женщину за узкие плечи, тряхнуть так, чтобы треснула ледяная игла внутри нее.

Выплеснулась боль.

А с нею, как с гноем, вышла бы и ненависть.

— Вы трясетесь над своей игрушкой, — женщина не отступила ни на шаг. — И не видите ничего вокруг. Вы… вы погубите себя. Ради чего?

— Ийлэ — не игрушка.

Не услышали.

— Мы не отступим.

— Вы — это кто?

— Граждане. Неравнодушные граждане, — ответили ему с улыбкой, которая могла бы показаться издевательской, не будь она настолько неживой.

— Что ж, — ответил Райдо. — Благодарю за предупреждение.

От них остался тяжелый запах, все та же мирра и треклятый ладан, от которого нос начинал чесаться, и Райдо скреб его, кляня себя за мягкотелость.

Следовало с порога их выставить.

Неравнодушные граждане.

— Зачем они приходили? — Ийлэ вошла без стука.

И вновь босая.

Ступает на цыпочках, осторожно. Крадется? И юбки подняла так, что видны вязаные носочки с белыми помпонами.

— Передали петицию…

Кивает.

И останавливается у кресла, которое занимала женщина в сером. Ийлэ проводит по спинке кресла пальцами, а потом долго их обнюхивает.

Хмурится.

Ей тоже не по вкусу мирра и ладан.

— Они меня ненавидят?

— Не тебя, — Райдо оставил окно открытым, пусть ветер вычистит комнату. — Они ненавидят альвов, а ты…

— Единственная оставшаяся альва в округе. А может, и во всем мире.

— Ну… я бы не был столь категоричен. Мир большой… но да, альвы нынче редкость.

Его редкость кивнула и от кресла отошла.

— Они не оставят меня в покое…

— И это странно.

— Почему?

Райдо присел на кушетку.

Зеленый ей к лицу, только этот зеленый — тяжеловесный, осенний цвет, утомленный долгим летом, разбавленный нитями серебра. И сама ткань теплая, плотная.

— Присядь, — Райдо протянул руку, и она подчинилась.

Пальцы тонкие.

Ладонь бледная. И эта бледность для альвов характерна, но… почему-то страшно, что заболеет, и Райдо прижимает ее руку к своей щеке.

— Что ты делаешь?

— Грею тебя.

— Я не замерзла.

— Замерзла, но опять упрямишься. Вот в кого ты такая упрямая, а? И вторую дай…

Дала.

От кожи ее тянет молоком и сыром, имбирным печеньем, пожалуй… и хорошо, Райдо имбирное печенье обожает.

— Когда ты так делаешь, я… — Ийлэ осеклась и отвернулась.

— Тебе плохо?

— Нет.

Молчание. Признание.

— Неправильно. Не спокойно. Я знаю, что ты меня не тронешь, но…

— Больше так не делать?

Кивок.

— Я постараюсь, — ему сложно не прикасаться к ней, а еще сложнее объяснить, почему эти прикосновения так нужны. Пожалуй, и себе-то объяснить не выйдет, не то, что альве. Но хотя бы не сбегает. — Весна уже…

— Три недели.

— По календарю если, но да…

…Три недели.

И солнце, которое вдруг налилось, отяжелело.

Нежданное тепло. И ветер с цветочным пряным ароматом. Капель. Снег, что слез старой отлинявшей шкурой. Ледяные ручьи во дворе и лужи, и целые моря.

— Ты появилась поздней осенью. И тогда же шериф приходил… просил тебя отдать.

Весна.

И старая верба очнулась на тепло, проклюнула пушистые почки.

— Я отказался. На этом все более-менее успокоилось. А теперь вот новый круг… и это странно. Шериф опасался волнений… но, Ийлэ, если что-то и происходит, то сразу. Люди узнали о твоем возвращении. И проглотили его. Да, особого счастья они не выказали, но и камнями нас в городе забросать не пытались.

На солнце ее кожа почти прозрачна.

— За три месяца эту новость должны были обмусолить, выплюнуть и забыть о ней.

— Но они не забыли.

— Именно.

— И… что теперь?

Райдо пожал плечами, поскольку сам этот вопрос казался ему напрочь лишенным смысла:

— Ничего.

— Но… они придут снова. И будут приходить… и если ты говоришь, что им не дают успокоиться… я не понимаю, почему?! Что я им всем сделала?

— Ничего.

Ее получилось поймать за руку, и Ийлэ замерла.

Сжалась.

А ведь уже, казалось, привыкла и к нему, и к его прикосновениям, и сама порой искала их, находя в том успокоение. Она и теперь пыталась притвориться спокойной, его маленькая женщина.

Но он выздоровел.

И все снова изменилось.

— Я… я просто все время думаю. Пытаюсь понять… и не получается. Нет, вру, — она неловко улыбнулась какой-то нарисованной натужной улыбкой, которую захотелось стереть, и Райдо не отказал себе в желании. Он провел пальцем по ее губам.

Отступила.

И отвернулась. Руку высвободила, себя обняв.

— Все у меня получается. Я сама ненавидела их… а теперь они ненавидят меня. Разве это не справедливость?

— Нет.

Странный сегодня день, уже второй раз справедливость поминают, но кривую и натужную, как эта ее улыбка.

— Ненависть и справедливость — очень разные вещи.

Райдо отвел взгляд.

Неспокойно. Когда она рядом, и когда ее нет, тоже неспокойно. Он тогда начинает думать, гадать, где она и чем занята.

И неправильные мысли.

— Им кажется, что если они убьют тебя, то вернут утраченный покой. И на какое-то время, быть может, у них получится, но это ненадолго…

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Расскажи, — она снова села рядом и сама нашла его руку, взялась за большой палец, детский жест.

И жест доверия.

А Райдо не уверен, что сумеет этим доверием распорядиться правильно. Он ведь толстошкурый. И всегда таким был…

— Да… нехорошая это история. И я в ней выступаю отнюдь не героем.

…тонкий лед.

Одно неловкое слово, одно неосторожное движение…

— Сейчас мне стыдно, — Райдо наклонил голову и руку поднял, поднимая и ее ладонь. — Но тогда… однажды я влюбился.

…и не стоит рассказывать о таком.

…и если промолчит или соврет, то Ийлэ не узнает правду. Никто, кроме предвечного огня, не знает правду…

…тогда зачем рисковать? Чего ради?

— Это плохо? — Ийлэ не по нраву тишина, и кажется, запах тех, чужих женщин, которому следовало бы исчезнуть уже, но этот запах, чужого горя и ладана, держится крепко.

— Нет, не плохо… и не хорошо… это, я думаю, как кому повезет. Мне вот не очень повезло. Я всего-навсего третий сын. Не самый сильный. Не самый умный… обыкновенный.

Большой палец Райдо скользит по линиям ее ладони.

Говорят, что по этим линиям можно прочесть судьбу. И если так, то пусть ее будет счастливой.

— Да и она не была особенной… хорошего рода, это да. И приданое за ней давали хорошее. И мои родители были готовы одобрить этот брак… отец сам отправился на переговоры, но что-то там пошло не так…

Ийлэ слушает внимательно.

— То есть, я был уверен, что отец заручится согласием… я и текст объявления в «Хронику» сочинил, а это, поверь мне, непросто… к счастью, не отправил. И вот представь, отец возвращается и говорит, что свадьбы не будет.

Райдо тряхнул головой, отгоняя призрак прошлого.

— Нам отказали. Точнее, не нам, а мне… невеста предпочла другого. И ладно бы этот другой был сильней… тогда я только и думал, что сила… не только я думал, многие так и до сих пор… и в общем, он ничем не выделялся. Обычный парень из обычной семьи… середнячок… поговаривали, что Жила одарила его мозгами… талантливый математик… а я смотрел и видел недоразумение, которое украло у меня мою женщину.

— Ты разозлился.

— Разозлился? — Райдо фыркнул. — Слабо сказано… я был в бешенстве. Настолько в бешенстве, что… понимаешь, я не мог понять, почему она его выбрала. Сначала я думал, что дело не в ней, что ей приказали… я встретился с ней.

Он отвернулся и глаза закрыл. Так, пожалуй, получится спрятать неизжитую горечь той встречи.

— Я готов был пойти против воли рода. Ее. Собственного, потому что отец вынужден был бы наказать меня, но меня это не пугало. Она же выслушала меня. Клятвы. Заверения. И спокойно так сказала, что сама его выбрала.

— Ты ее возненавидел?

— Ее? Нет. Я ее любил. Как можно было ее ненавидеть? Она была вся такая… неимоверно хрупкая, как… как хрустальная рюмка.

— Почему рюмка?

— В голову пришло… ладно, как хрустальный бокал. Или лучше ваза? Ваза из хрусталя — достаточно трепетное сравнение?

— Более чем, — заверила Ийлэ. И наверное, улыбнулась бы, если бы могла.

— Хрустальная ваза… изящная, совершенная в каждой черте своей, в каждом жесте… юная леди. И это убожество… сначала я только посмотреть хотел. Убедиться… в чем? В том, что он ее не достоин, наверное. Или в том, что я лучше… и значит, вновь же, он ее не достоин… в общем, город оказался не так велик. Я встретился.

— Убедился?

Она смотрит, чуть склонив голову на бок.

И тоже хрупкая.

Леди.

— Убедился, — Райдо не готов соврать ей, хотя и надо бы, слишком уж мерзкая история. Но он продолжает рассказывать правду. — Он был… слаб. Нет, не так, он был вызывающе слаб, и более того, не стеснялся этой своей слабости. Помнится, он мне заявил, что физическая сила — не та величина, на которую следует полагаться в делах сердечных… и если до этой фразы я готов был отступить, то после нее… наверное, я сошел с ума.

— И что ты сделал?

Линии на ее ладонях тонки и запутаны. И наверное, сама ее жизнь такая, запутанная, а собственная Райдо ничем не лучше.

— Воспользовался тем, что сильней, тем, что в прямом столкновении он был бы обречен. Мы оба это понимали. И если он всячески старался избежать драки, то я… Ийлэ, это и вправду было безумие какое-то. Наверное, я должен сказать, что тогда, там, был вовсе не я, что помнить ничего не помню, но дело в том, что как раз-то и помню все распрекрасно… я преследовал его. Появлялся там, где появлялся он. Высмеивал. Язвил, стараясь уколоть побольней. А он терпел. Улыбался только. И эта его снисходительная улыбка выводила меня из равновесия. Если бы он ответил… если бы он хотя бы раз ответил, я бы нашел способ придраться к словам, вызвать его на поединок.

— Но он молчал?

Молчал.

С упреком. С бесконечным терпением во взгляде, от которого бешенство Райдо лишь росло, перерождалось в красную пелену перед глазами. И эта пелена оставалась с Райдо даже во снах.

Пелена заставляла искать новых встреч.

Она подсказывала едкие слова. Она требовала унижать, но…

— Он был слишком сдержан. Слишком, как я понимаю, благороден, чтобы отвечать… и все мои… попытки приводили лишь к тому, что в обществе опасаться начали меня. Сначала слухи пошли, что я не совсем нормален… то есть, не так, что я не способен справиться с собственными эмоциями. Братья пытались осадить, но в кои-то веки я плевал на них. У меня сердце отняли, а они о приличиях говорят.

— Тебе было больно, — это не вопрос, и Ийлэ переворачивает ладонь, скрывая недочитанные линии. Она осторожно проводит пальцами по щеке, стирая живое железо.

А Райдо не заметил, как оно прорвалось.

— Было, но это меня не оправдывает. Я был и смешон, и жалок, не способный справиться с этим мальчишкой… и наверное, я сам это понимал, оттого и злился сильней.

Живое железо послушно ей.

Странно.

Альвы ведь другие, но оно тянется за ее пальцами, желая удержать. И сам Райдо тянется, но ему страшно.

Сломать лед.

Нарушить равновесие. И просто все испортить.

— Но и ему приходилось несладко… он не жаловался, но однажды появилась она. Пришла ко мне с беседой, думала, что если меня попросить… она просила. Проклятье, она умоляла меня оставить его в покое. И мне нравилось, что она умоляет. Я чувствовал себя почти всесильным.

Райдо уткнулся носом в раскрытую ладонь.

— Я сказал, что если она примет мое предложение, то… он будет жить. Откажется, и я найду законный способ свернуть ему шею.

— Она согласилась?

— Нет.

Ладонь дрожала.

От отвращения? И надо полагать, он заслужил это отвращение, вот только не знает, как дальше быть.

— Она убежала, а я… я помню, что набрался… и отправился в клуб… и там громко, чтобы слышали все, начал рассказывать, что бывшая моя невеста… я высмеивал уже ее, знал, что донесут. И что этого он точно не оставит. Вызов пришел на утро.

Белая картонка, нервный почерк.

Место.

Время.

И шальная радость, что вот теперь Райдо всем покажет, кто настоящий мужчина.

— Я никому не сказал. Знал, что остановят. И из дому сбегал… он меня ждал. И в глаза глядя, заявил, что я подлец и скотина. К слову, истинную правду сказал. А я обиделся. Принято говорить, что на правду не обижаются, но это ложь. Правда обижает, если ты не готов ее признать. Я признать правду готов не был.

— Вы дрались?

— Если избиение можно назвать дракой, то да. Я все ждал, когда он ляжет, попросит пощады, а этот щенок… не щенок, мы одного возраста, но он был таким… мелким… он вставал снова и снова… но и он не был бессмертен.

— Ты его убил?

— Нет, — Райдо покачал головой и языком тронул зубы.

Казалось, скрипит на них тот белый прибрежный песок. И вкус крови ощущается явно, сладковатой, терпкой.

— Убил бы, но меня остановили. Братьям все же донесли о дуэли. Правда, искалечить я его успел.

Как есть песок, белый-белый.

И красная кровь.

Сухопарый зверь лежит на боку. И бок этот разодран. Чешуя клочьями, она была мягкой, эта чешуя, и рвалась легко. Зверь еще дышит, и это видится Райдо в высшей степени несправедливым.

Он должен был издохнуть.

— Придурок! — брат орет, трясет за плечи и, отчаявшись доораться, отвешивает затрещину. Но красная пелена не спадает. — Ты понимаешь, что натворил?

То, что следовало бы сделать сразу.

Теперь она увидит, что зря связалась с этим ничтожеством. Зачем нужен супруг, который не способен защитить семью? А этот не способен…

— Формально я был в своем праве. Всего-то принял вызов. Но все вокруг знали, как я этого вызова добился… не скандал, нет, но почти. Слухи. Сплетни. Матушка слегла с мигренью… ей было за меня стыдно. Не только ей, но я не понимал, что именно сделал не так. То есть, мне объясняли, не раз и не два, а я все равно не понимал. И ждал, когда она придет… цветы послал с извинениями за грубость. Она пришла с этими самыми цветами. И этим букетом меня отхлестала. Сказала, что я чудовище. Что она скорее умрет, чем выйдет за меня, что он… он все равно лучше в сотни, в тысячи раз. И она его не бросит. Не бросила. Говорили, что он уже не встанет с постели, но она не бросила.

— И как…

— Она его подняла. Я так думаю. Или он встал ради нее… тогда-то всем было очевидно, что он почти и не жилец. И думаю, со-родичи пытались отговорить ее от этого брака. Расторгнуть договор. Но она отказалась. Она была удивительно сильной женщиной… хотя и хрупкой…

— Как хрустальная рюмка?

— Мы же, вроде, на вазу договорились?

Ийлэ смотрит серьезно, спокойно. И знает, что история не окончена, но и услышанного довольно, чтобы уйти. А она не уходит. И Райдо понятия не имеет, чем заслужил ее доверие.

— Если ты думаешь, что после ухода ее я вдруг прозрел, то ошибаешься… напротив, я преисполнился уверенности, что весь мир — полное дерьмо… ударился в загул и, наверное, натворил бы глупостей, но отец отослал на границу. Сказал, что раз уж у меня в жопе сила гуляет, то надо найти ей применение, чтоб на пользу роду была, а не во вред. Вот и служил я… пил, в картишки играл, по шлюхам ходил. И на жизнь жаловался. Почему-то такие, обиженные ублюдки, как я, очень любят кому-то на жизнь пожаловаться. А через пару лет моего младшего братца искалечили в драке…

Райдо замолчал.

Страшно тревожить эту память, потому что за ней слишком много всего.

Гнев. Боль.

Бессилие.

— Кейрен — особый… он младшенький. Самый слабый. Самый светлый из нас. И самый невезучий. Он вечно во что-то влезал, но чтобы вот так… в парке на грабителей напоролся и деньги не отдал. Удар по голове и… думали сначала, что умрет. Потом, что калекой останется. А как по мне, так лучше умереть… тогда я и очнулся. Это было… как ведро ледяной воды на голову. Я вдруг увидел и Кейрена, и себя… и того… не важно, главное, я вдруг понял, что это — наказание. От судьбы ли, от предвечной Жилы… но она, говорят, милосердна к своим детям. Я тогда все думал, что если наказывать, то меня… его-то за что трогать? Совсем ведь ребенок… а потом… если бы я напоролся, я бы так ничего и не понял. Решил бы, что опять мне не повезло… издох бы тихо, потому как слабый…

— Ты не слабый.

— Теперь? Возможно. Но случись со мной тогда то, что произошло сейчас, я бы сдался. Лег бы тихонько и издох всем на радость.

— Твой брат…

— Встал на ноги. И школу закончил, хотя родители были против. Служит сейчас в полиции… в армию хотел, но тут уж его не пустили. Оно и верно. Кейрен у нас слишком нежный для армии. А в полиции его ценят. Дядя говорит, что он талантливый. Бестолковый только. И невезучий. Но про это я, кажется, уже говорил.

И все-таки жаль, что она разучилась улыбаться.

Ей пошла бы улыбка.

— Вот такая поучительная история получилась, — Райдо встал. — Месть ничего не дает. И к справедливости никакого отношения не имеет…

— Тот твой… соперник. Вы встречались?

— Нет. Потом, после той истории с Кейреном, я написал письмо. Просил прощения. Тогда я готов был сделать что угодно, лишь бы у младшенького появился шанс… и казалось, если примирюсь… но мне пришла записка, что мои извинения приняты. Наверное, это большее, на что я мог рассчитывать. Ведь и вправду, не на совместный же обед по случаю примирения мне рассчитывать…

Он вздохнул и поднялся. Пора было заканчивать с этим вечером нежданных воспоминаний и ненужных откровений.

— Видишь ли… позже, когда я пытался поговорить с кем-то… тошно было, надеялся, что если выговорюсь, то полегчает. Так вот, мой старший братец сказал, что все нормально, что… возраст у меня такой был. Кровь кипела. Силы-то много, вот и кипела… проявление такое… и вроде как чем больше силы, тем ближе грань. Поэтому Высших и учат контролировать себя едва ли не с пеленок. Во мне-то их крови капля, но вот… проявилась. Так он считал.

— Ты иначе?

— Я… нет, в его словах была своя правда. Живое железо сказывается, но… понимаешь, многое можно списать на него. Или на кого-то кроме, сказать себе, что, мол, нет моей вины. Обстоятельства такие. Только все это хрень полная. В разных обстоятельствах можно человеком остаться. Фигурально выражаясь. Или не человеком стать. Что-то я сегодня разговорился.

Райдо ущипнул себя за ухо.

А Ийлэ промолчала. Но молчание это было сосредоточенным, и ему безумно хотелось понять, о чем она думает. Спросить?

И предчувствуя вопрос, Ийлэ поднялась:

— Обед скоро.

Действительно, как можно было про обед забыть?

Глава 15

Дорогой отец,

Пишу Вам это письмо, не потому, что боюсь сказать все то, что сказать собираюсь, в глаза, но единственно из желания избежать ссоры, которая дорого обойдется нам обоим. Зная Ваш характер, равно и мой собственный, я полагаю, что в запале мы многое можем сказать друг другу, а после будем оба клясть себя за слова, вернуть которые не выйдет.

Но чувствуя Ваше недоумение, спешу заверить, что впервые за долгое время я пребываю не только в здравом уме и твердой памяти, но также в полной силе. Болезнь моя, которая прежде представлялась мне, да и не мне одному, неизлечимой, отступила. Но за то время, что я пребывал в телесной немочи, я многое успел переосмыслить и понять.

А потому решение мое, пусть и покажется Вам ныне опрометчивым, окончательно и пересмотру не подлежит. Вряд ли вас это успокоит, но Ийлэ хорошего рода, некогда не менее сильного и знатного, нежели наш. Но рода этого больше нет во многом из-за жестокости и глупости моих соотечественников. Она умна. Красива. Обаятельна. Она пережила многое, чего я не в силах исправить, пусть и желаю этого всем сердцем. Я даже не способен избавить ее от тягостных воспоминаний, но единственное, что могу дать — это защиту и свою любовь в надежде, что когда-нибудь мне ответят взаимностью.

Кроме жены, которую я обрету уже после того, как отправлю это письмо, у меня есть и дочь, которую зовут Броннуин. Я не вижу смысла лгать Вам в том, что это дитя нашей крови, но меж тем я полагаю его своим.

Упреждая Ваши упреки, а также обвинения, хочу сказать, что я не бросаю род ради женщины, которую этот род не примет. Я полагаю, что сполна исполнил свой долг, отдал довольно, и отдам многое, если таковы будут Ваши воля и желание, однако жизнь моя дальнейшая, сколь бы длинна или, напротив, коротка она ни была, принадлежит единственно мне одному. И я хочу прожить ее так, чтобы, умирая, не испытывать сожаления за упущенное время.

В ином любом случае я, как и полагается послушному сыну, испросил бы Вашего согласия на брак и покорно ждал бы решения, надеясь, что Вы будете благосклонны. Но ныне я не имею ни малейших сомнений, что на мой брак с альвой Вы не согласитесь никогда. А потому спешу избавить Вас от неудобной необходимости искать способ воздействия на меня, а себя — от печальной перспективы прямого противостояния с Вами либо же с братьями, каковые, полагаю, будут также оскорблены сим браком. Я, пусть никогда не блистал особым умом, осознаю, что в Городе многие сочтут его позорным и оскорбительным для рода. А потому для этого рода будет лучше лишиться одного безответственного со-родича, тем паче, что к этому времени он и сам должен был умереть, с чем род согласился.

За сим остаюсь Вашим преданным сыном.

И прошу не принимать случившееся близко к сердцу, поелику матушка жаловалась, что вы, дорогой отец, вовсе себя не бережете.

Надеюсь, что все-таки однажды Вы смените гнев на милость и снизойдете до встречи с ослушником и его семьей.

Кланяюсь.

И что бы ни было между нами, я все одно останусь Вашим любящим сыном.

Райдо.

Сняв с мизинца родовой перстень, Райдо повертел его в пальцах. Странно. Привык как-то, и не замечал вовсе, и теперь, лишившись перстня, чувствовал себя в высшей степени неудобно.

Привыкнется.

А отец все одно разозлится. И наверняка, кричать станет, не на Райдо, но на того, кому не повезет под руку подвернуться. После, накричавшись, успокоится коньяком.

И напишет письмо.

Сомнет, отправит в камин… напишет другое и третье, и с каждым будет злиться все сильней, потому как со словами он ладит ничуть не лучше Райдо. А закончится все обыкновенно: в кабинете появится матушка с чаем ли, с бульоном, но холодная, спокойная.

И сама возьмется за перо.

Она сядет в отцовское кресло, которое занимает в исключительных случаях, и наведет порядок на столе, как делала сие всегда. Она подвинет чернильницу, пересчитает стальные перья, а быть может, и переложит их в футляре в одной ей известном порядке.

Она вытащит лист белой-белой бумаги.

Устроит его на подставке.

Вздохнет, сетуя, что повод для письма столь печален. И выведет кружевным совершенным своим почерком…

Дорогой мой сын.

Мы с отцом бесконечно рады узнать, что ты окончательно выздоровел. Я молила Предвечную Жилу быть к тебе благосклонной и одарить силами.

Ты победил болезнь, и сердце мое преисполняется радостью. И в любом ином случае мы с отцом немедля приняли бы твое любезное приглашение и навестили бы тебя, дабы воочию увериться, что тебе более не грозит опасность.

И если твое выздоровление — есть заслуга той женщины, которой ты столь неосторожно дал обещание, мы бы отнеслись к ней со всем уважением и любовью. Однако же мы бы сделали все возможное, чтобы избавить тебя от необходимости жениться, исполнив любое иное ее пожелание, будь оно разумно. Полагаю, ты не имеешь сомнений в том, что род Мягкого олова умеет быть благодарным, а также сполна платит свои долги. Мы сумели бы дать ей куда больше, чем ты в своем стремлении жениться.

Отец опечален.

Райдо, тебе известно, что он отнюдь не молод, а сердце его и без того подорвано, что войной, что многими заботами, которые он возложил на себя. Ты же лишь добавляешь волнений!

Я не упрекаю тебя. Я лишь прошу подумать и о нем.

Он пришел в ярость. И долго не мог успокоиться. И теперь в кабинете придется делать ремонт, а Гаррад слег в постель и надолго. Доктор утверждает, что ему потребуется не меньше недели, чтобы окончательно прийти в себя.

А ты знаешь, как он не любит болеть!

Я с трудом уговорила его отдохнуть. Но какой может быть отдых, если он только и думает, что о тебе и той женщине. Жила предвечная! Да нам сказали, что она даже не девушка. Мне бесконечно отвратительно писать подобные вещи, но ты не можешь не знать, что у этой особы имеется ребенок! Полукровка, Райдо!

Райдо закрыл глаза и заставил себя сосчитать до десяти.

До двадцати.

До сотни.

Он почему-то явно видел матушку, совершенную, как та самая фарфоровая статуэтка из ее коллекции. Видел лицо, на котором маска совершенства ненадолго треснула, выпуская почти непристойные для леди ее положения эмоции.

Недоумение.

И брезгливость.

Эта женщина позволила себя опозорить, а теперь обманом добивается того, чтобы ты собственным именем скрыл ее позор. Но Райдо, все будут знать, что ребенок не твой. Все уже это знают. И над тобой смеются.

Над отцом.

Над всем родом!

Матушка разволновалась, если позволила себе поставить кляксу, совсем крохотную, незаметную, да и вычищенную ножиком.

Райдо коснулся буквы.

Вряд ли ее волновало то, что смеялись над родом… но вот над нею…

И вправду смеялись?

Нет, пока никто не знает. Не должен знать. И следовательно, матушка спешит упредить удар, взывая к совести Райдо. Пожалуй, будь он моложе, совесть и вправду отозвалась бы. Но увы, за прошедшие годы она изрядно поумнела, а потому не вмешивалась, куда не просили.

Райдо, подумай, какой пример ты подашь младшим братьям!

Что станут говорить об отце, который не сумел удержать сына от поступка столь опрометчивого? Я надеюсь, ты помнишь и согласишься, что однажды уже имел неосторожность поддаться эмоциям, и та история всем нам дорого обошлась. А нынешняя грозится стать еще дороже.

Умоляю, остановись.

Как женщина и мать я могу понять твое желание обрести семью, которое вполне естественно в твоем возрасте. И с преогромным удовольствием я бы приняла посильное участие в создании этой семьи. В Городе бессчетное количество девушек достойных, из хороших семей, с положением, именем и приданым. Полагаю, среди них ты сумел бы найти ту, которая пришлась бы по нраву. Как только станет известно, что ты выздоровел, а новость эта быстро разнесется по Городу, отец получит множество брачных предложений. Тебе останется лишь сделать выбор.

Райдо вздохнул.

Матушке бесполезно говорить, что выбор сделан.

Ийлэ она не примет. Ни сейчас, ни спустя год… отец — другое дело. Злится, конечно. И упрямый. Райдо упрямством в него пошел, во всяком случае, так говорят. А он не спорит.

Только знает, что через месяц-другой злость уйдет.

Или через третий.

Пятый.

Райдо будет ждать. И письма писать.

И когда-нибудь да получит ответ…

Он перевернул лист, пропустив пару абзацев, в которых матушка наверняка расписывала прелести тех самых девиц, имена которых давно внесла в особый список.

Надеюсь, дорогой сын, на твое благоразумие.

Телесное влечение к кому бы то ни было — еще не повод отворачиваться от рода и со-родичей. С глубочайшей печалью в сердце, я завершаю это письмо.

Любящая тебя матушка.

И аккуратный завиток, не то роспись, не то просто украшение.

Райдо вновь вздохнул.

Ответить придется, хотя бы затем, чтобы матушка не наведалась в гости.

Ийлэ ее не выдержит.

Дорогая матушка!

Я бесконечно рад был получить от Вас письмо, и узнать, что вы тоже рады моему выздоровлению. Однако же, касаемо вопроса моей женитьбы, то спешу вас огорчить: ныне это дело решенное. И я с превеликой радостью, которую вы вряд ли разделите, могу назвать Ийлэ своей женой, о чем имеется соответствующая запись в местной регистрационной книге, а также брачное свидетельство.

Увы, я далек от мысли, что сие обстоятельство хоть как-то усмирит Ваш гнев или же поспособствует Вашему с Ийлэ примирению. Впрочем, о примирении говорить не след, поелику Ийлэ с Вами не ссорилась, и вовсе не испытывает к Вам ненависти.

Я же не теряю надежды, что однажды и Вы, если не полюбите ее, а видит Жила Предвечная, что она заслуживает любви моих со-родичей хотя бы тем, что спасла мою жизнь, но хотя бы примете ее в качестве моей жены. Впрочем, я прекрасно осознаю, насколько мои намерения идут вразрез с Вашими амбициями. И мне прискорбно, что всей силы Вашей ко мне любви, в которой я не сомневаюсь, недостаточно для того, чтобы попытаться понять меня.

Касаемо же иных упреков, то поступок мой, быть может, и отразиться на репутации рода Мягкого олова, чего я, конечно же, не желаю, но полагаю, что этот удар род выдержит. Если же моего ухода, каковой дался мне непросто, недостаточно, то в силе Вашей и отца объявить мой поступок следствием тяжелой душевной травмы, которую я перенес. Или же иной, приличествующей случаю причиной. Что же до примера, подаваемого мною братьям, то, боюсь, никогда я не мог служить образцом добродетели и нравственности, тогда как Вы, не сомневаюсь ни на мгновенье, сумеете подобрать нужные слова, дабы избавить братьев от моего тлетворного влияния.

И матушка, сколь ни печально будет Вам слышать, но ныне я более благоразумен, чем когда бы то ни было. Мне действительно жаль, что обстоятельства ныне таковы, что иного выхода для себя я не вижу.

Был и остаюсь Вашим любящим сыном.

И да простите меня за некоторую резкость, вызванную единственно желанием донести до Вас мою позицию.

Райдо.

Дорогой братец!

С твоей стороны было подло вот так подставлять меня, поскольку теперь наша матушка прониклась мыслью о необходимости срочной моей женитьбы. А ты сам понимаешь, как старательно избегал я сего мероприятия.

Но вместе с тем я бесконечно счастлив узнать, что ты здоров!

Что до родичей, то отец, конечно, после твоего письма в ярость пришел. А матушка вновь изволила приболеть, на сей раз слегла с нервическим расстройством на целую неделю. И всю эту неделю мне пришлось изображать идеального сына, поскольку сил моих не было видеть ее в подобном состоянии. Не подумай, что я тебя в чем-то упрекаю. Напротив, я прекрасно отдаю себе отчет, что матушка — великолепная актриса, и что она привыкла добиваться желаемого, а ты вновь сумел все сделать неправильно. Но я скажу тебе так: я рад за тебя.

Не только тому, что мне не придется присутствовать на твоих похоронах, которые были бы, несомненно, крайне унылым мероприятием. А после мне еще бы вменили траур носить, тогда как он мне не идет категорически. Нет, я рад тому, что ты нашел свою женщину.

Это многое значит.

Ты, пожалуй, понимаешь это лучше меня. Я всегда был и останусь балованным младшим братом. И от связи этой я не собираюсь отказываться. Мне плевать глубоко, на ком ты там женишься, уходишь из рода или остаешься. Главное, чтобы ты был счастлив.

А потому, поцелуй от меня свою женушку, и ребенка заодно. Не сомневаюсь, что вырастет красавицей. Также надеюсь, что с тебя станется где-нибудь летом или поздней весной вспомнить о младшем брате, которому городские дымы уже поперек горла стоят, и пригласить его для поправки здоровья, а ты помнишь, что оно у меня слабое, в ваши благословенные края.

Торжественно клянусь вести себя прилично.

Твой любящий братец, Кейрен.

P.S. Но все-таки с твоей стороны было форменным свинством оставить меня наедине с матушкиными матримониальными планами! Ты видел ее знаменитый список? Там сорок семь девиц!

Дорогой брат.

Уверен, что со списком ты разберешься. В отличие от меня, Жила Первозданная, тебя не обделила фантазией, а потому не сомневаюсь, что ты найдешь способ отвадить девушек от ненужного им замужества.

Приглашение же тебе не нужно, поскольку тебя я буду рад видеть в любое время.

Но вместе с тем у меня имеется небольшая просьба, с которой мне следовало бы обратиться раньше, однако сам понимаешь, прежде имелись у меня иные заботы. Помнится, однажды ты мне рассказывал кое-что прелюбопытное о неком убийце, с которым тебе случилось иметь дело. Ты именовал его человеком, одержимым манией, сиречь, маниаком, утверждая, что во всем остальном будучи всецело нормальным, обыкновенным даже, он не умел противостоять жажде убийства, при том, что жажду эту вызывали исключительно женщины определенной внешности.

Понимаю, сколь странно выглядит мой интерес, но мне очень нужны подробности того дела. В частности, я хочу понять, что именно представлял собой твой маниак.

К письму прилагаю копии полицейских отчетов, которые объяснят суть дела, и мои пометки, не знаю, сколь уж они будут полезны. И местный шериф полагает, что все эти смерти не связаны друг с другом. А поскольку человеком он является неглупым, то этакая слепота вызывает закономерные подозрения.

С нетерпением жду ответа.

Райдо.

Многоуважаемый Райдо из рода Мягкого олова.

Ваша просьба поставила меня в ситуацию крайне неловкую. Вы, надеюсь, осознаете, что, пойдя вам навстречу, я поставлю себя и свое будущее под удар. А мое будущее по вполне очевидным причинам, мне куда дороже, нежели Ваше.

Вместе с тем, я не желаю ссориться и с Вами, понимая, что в случае моего отказа, вы все одно сделаете все так, как задумали. Я же обрету в Вашем лице недруга. Впрочем, не обманываю себя надеждой. Меня вы и без того крепко недолюбливаете, хотя, видит Господь, что я никогда и ничего не делала Вам во вред. А то недопонимание, которое возникло между нами вследствие одной приснопамятной беседы, естественный итог моей недостаточной информированности. Если бы Вы дали себе труд поставить меня в известность о Ваших намерениях относительно нам обоим известной особы, я вел бы себя совершенно иначе.

А за сим приношу Вам и Вашей будущей супруге мои нижайшие извинения. И в доказательство глубины моего раскаяния, отправляю Вам искомый документ, заверенный согласно всем существующим нормам. Спешу уверить, что соответствующая запись в книге регистраций, тоже имеет место быть.

От души поздравляю Вас с обретением этакого личного счастья, уповая лишь на то, что Вы всецело отдаете себе отчет в последствиях Вашего поступка.

И заметьте, я даже не спрашиваю, изъявила ли невеста согласие!

К сожалению, удивительную эту новость скрыть от общественности не выйдет, поскольку наша дама-секретарь столь же любопытна, сколь и говорлива. А потому я сам возьму на себя труд сообщить моей супруге и всему ея семейству о событии столь примечательном, чего, полагаю, Вы и добивались.

Касаемо же документов об удочерении, желаю сказать, что будут они выправлены в самом скором времени. К сожалению, некоторые правила лучше не нарушать, поскольку в случае судебных разбирательств, а они, как подсказывает моя интуиция, неизбежны, эти нарушения превращаются в достойный повод признать удочерение недействительным.

На том откланиваюсь.

С пожеланиями долгой и счастливой жизни

Альфред.

P.S. Не знаю, сколь обрадует Вас это известие, но не так давно я имел честь познакомиться с Вашим старшим братом, который произвел на меня весьма благоприятное впечатление. И надеюсь, оно было взаимно. Хочу сказать, что в отличие от Вас, Ваш брат отдает себе отчет, что некоторые игры требуют хорошего запаса перчаток.

Надеюсь, Ваша эскапада, в которой я имел неосторожность принять участие, не повредит нашему с ним сотрудничеству. Полагаю, в отдаленной перспективе оно будет весьма плодотворным.

P.S.S. Не знаю, в курсе ли вы, но в последнее время в городке нашем ходят престранные слухи, коим я бы не придал значения, когда б эти слухи не отличались несвойственным им единодушием. Речь идет большей частью о бесчинствах, творимых Вами и Вашими людьми в поместье. Вам уже приписали несколько убийств, во многом сходясь на том, что число жертв много больше, нежели сие известно в городе. По самым вольным подсчетам, Вы собственноручно замучили досмерти дюжины три женщин. Не спрашивайте, сколь сие логично, полагаю, Вы сами прекрасно осознаете, что логика и людская молва — вещи мало между собой совместимые. А потому прошу Вас проявить благоразумие и исчезнуть месяца этак на два, на три, скажем, в свадебное путешествие.

P.S.S.S. Согласно упомянутым мною слухам, в столь разительных переменах Вашего миролюбивого характера виновата именно альва. Она очаровала Вас и свела с ума. Сегодня наша помощница кухарки с жаром рассказывала о пропаже некоего младенца, которого, что известно достоверно, умыкнули именно по Вашему приказу, дабы принести в жертву альвийским богам. Уезжайте. Не дразните этих гусей.

Райдо хмыкнул и развернул свидетельство о браке. Перечитал трижды, внимательно, но подвоха не нашел. Бумага выглядела настоящей.

Следовало признать, что Альфред, пусть и был сволочью, но сволочью весьма полезной.

А слухи… слухи в общую картину вписывались.

Младенец, значит.

Альвийским богам… и ведь поверят.

Чтоб их.

Здравствуй, брат.

Ты вновь сумел меня озадачить.

Несомненно, ты прав, потому как дагерротипы, пусть и дрянного качества, что тоже подозрительно, потому как это надобно суметь постараться сделать такой снимок, чтобы ничего-то приличного разглядеть невозможно было, но указывают на несомненное сходство этих дел.

А на себя ты клевещешь. Читал и дела, и твои пометки, и хочу сказать, что если вдруг возникнет у тебя мысль о службе, то полиция приобретет весьма толкового следователя.

Ты прав в том, что та девица была первой. И полагаю, именно она поспособствовала тому, что маниак начал убивать.

Ты спрашивал о Дайниче, и я приложил к письму копию его личного дела, прочтешь. Но по моим собственным впечатлениям, был он личностью совершенно ничтожной, однако желавшей возвыситься. И средством для этого возвышения он избрал убийство. Благодаря же усилиям газетчиков, весьма к тому делу неравнодушных, он обрел желаемую славу. Что же до выбора жертв, то Дайнич всякий раз убивал свою мачеху. Отец его вступил во второй брак, когда Дайничу исполнилось шестнадцать. Его мачеха была на два года старше. И полагаю, он имел неосторожность влюбиться в эту женщину или же просто ее домогался. Но она не ответила взаимностью, а пожаловалась мужу, который и выставил сына из дому, лишил наследства и содержания, тем самым обрек на вынужденную самостоятельность.

Дайнич не справился с жизнью.

В тот же год его выставили из университета. Он лишился и должности ассистента профессора, взамен устроился санитаром кареты скорой помощи. В этой должности он и провел многие годы, постепенно преисполнившись уверенности, что именно мачеха виновата была в не сложившемся его бытии. По собственным его словам, на убийство он решился после крушения крана на Ривидж-роуд. Не знаю, слышал ли ты о том происшествии, повлекшем за собой немалые жертвы. Дайнич был среди тех, кто приехал за пострадавшими. И он нашел среди завалов молодую женщину, которая показалась ему похожей на мачеху. Дайнич сказал, что женщина была еще жива. Но вместо того, чтобы оказать ей помощь, он смотрел, как она умирает и получил от этого немалое удовольствие.

Пережитое столь сильно взволновало его, что Дайнич долго не мог прийти в себя. Он говорил, что и во сне, и наяву продолжал видеть умирающую женщину, которая в его воображении превратилась в мачеху. И когда видения поблекли, он понял, что должен убить вновь.

В деле подробно расписаны его жертвы.

От себя же хочу сказать, что в отличие от убийцы обыкновенного, движимого весьма приземленными мотивами, будь то корысть или страсть, маниака с жертвой связывает тонкая нить не безумия, но воображения. Дайнич не знал имен своих жертв. Ему были безразличны и их положение, и сами они, он вновь и вновь убивал одну женщину из своего прошлого, о существовании которой мы узнали лишь от самого Дайнича. И помнится, были удивлены этакой причудливой игре разума. Но как я теперь думаю, именно эта вот игра и отличает людей, подобных Дайничу, от настоящих.

К чему это я расписался?

Соскучился по разговору с тобой. Жаль, пока навестить не выйдет, потому как влез я в одно дело, весьма мерзкого характера. И пусть в нем ныне стоит тишина, но сама эта тишина весьма мне тревожна.

Так вот, не пытайся найти прямой связи. Твой убийца навряд ли желал убить именно этих женщин, то бишь, ему они были безразличны, но не та, которая приводит его в ярость. Как мне кажется, между жертвами имеется некое сходство. Мне сложно его уловить, поелику портреты, которые я имею, весьма дурного качества. Но ты приглядись. И быть может, это натолкнет тебя на мысль о том, кого же именно он желает убить на самом деле.

Лишь поняв это, ты найдешь убийцу.

А я не сомневаюсь, что найдешь.

Если уже не нашел.

Но будь осторожен, Райдо. Не стоит недооценивать людей.

За сим откланиваюсь.

И если тебе понадобится еще какая-нибудь помощь, не важно, какая, пиши.

Да и сам по себе пиши.

Скучаю по тебе.

Кейрен.

Райдо перечитал письмо и хмыкнул.

Он или прав… или не прав. Хорошо бы, конечно, если прав, но все одно сомнения остаются. Да и логических его выводов для обвинения недостаточно. Тем паче, что и выводы эти сделаны единственно на наблюдениях и знании человеческой натуры, которая, как Райдо успел убедиться, была весьма изменчива.

Он закрыл глаза, откинувшись в кресле.

Убитые женщины.

Изуродованные.

За зиму — пятеро, и говорит о них шериф с большой неохотой. Почему? Потому ли, что не желает признавать собственную слабость? Некомпетентность?

Или дело в ином?

Он ли убийца?

Вряд ли… он бы сумел с телами управиться… не стал бы подставляться столь откровенно. Но если не он, то… догадывается? А тогда почему молчит?

Боится?

Или ему не выгодно пока задерживать убийцу… почему?

Потому что удобно.

Пригодится.

Тот, кто убил пятерых, вполне способен продолжить счет. А тело лучше прятать среди тел.

Райдо вздохнул. Собственные выводы ему очень не нравились, хотя бы тем, что доказать и половины не выйдет. А без доказательств… за Перевалом множество городков, среди которых человеку затеряться просто.

— Нат! — он позвал, не сомневаясь, что Нат держится где-то поблизости.

— Чего?

— Найди мне Гарма… задание есть.

— Для него? — Нат нахмурился, определенно прикидывая, пора ли обижаться или еще нет.

— Для вас обоих. Правда, тебе оно не понравится, — на всякий случай предупредил Райдо. — Отправитесь в публичный дом…

— Куда?! — Нат вспыхнул.

— Туда. Радуйтесь, что в городе он один… посидите пару часиков… побеседуете с девушками о том, о сем…

— З-зачем?

— З-затем, — передразнил Райдо, — что мне любопытно, есть ли в этом городке люди… скажем так, с особыми интересами.

— Особыми — это как? — обида сменилась любопытством.

— На месте узнаешь. А заодно разрешаю пожаловаться на жизнь… на мое здоровье…

Нат моментально подобрался.

— Тебе хуже?

— Нет. Не хуже… но пусть думают, что хуже… надо же оправдать надежды людей?

— Ты собираешься…

— Собираюсь… сдается мне, что в городе вот-вот наступит сезонное обострение…

— Чего?

— Да чтоб я знал… — Райдо постучал пальцами по столу. — Послушай, чего говорят… про нас… про альвов… только аккуратно, ладно? Держись Гарма и… Нат, в городе неспокойно.

Глава 16

Без Райдо было тяжело.

Ийлэ укоряла себя за слабость, но тут же отвечала себе в молчаливом споре, что она женщина, а женщинам дозволено быть слабыми. Более того, это — извечная их привилегия.

Так почему бы и нет?

— Потому что ты ему не нужна, и он скоро это поймет, — Ийлэ обняла себя.

Призрачное спокойствие, но хоть какое-то.

— Он привык к тебе за зиму и только. Привычку сложно побороть… но скоро он осознает, что свободен…

Пол нагревался.

И пробуждался дом, медленно, тягостно. Нынешняя зима обошлась ему дорого, и дом был голоден после сна. Он расправлял паутину корней, пил холодную воду, раскрывал глянцевые полотнища листвы. И черепица привычно меняла цвет.

Надо будет снять мертвую, но чуть позже, когда уцелевшая окончательно окрасится характерной зеленью.

Камины прочистить.

Трубы…

В подвалах наверняка вновь сыро, а от сырости заводится плесень, от которой дом может заболеть…

…отец плесень выжигал.

…а матушка слушала комнаты, поскольку дом был стар и сам не справлялся с короедами.

Он боялся. И нынешнего пробуждения, и старости, и того, что ныне забыт хозяевами, а значит, оставлен сам на себя. Сам же он не справится ни с плесенью, ни с короедами, ни с дичающими побегами у южной стены. Они же будут тянуть соки, истощая и без того уставший дом.

— Я о тебе позабочусь, — сказала Ийлэ, погладив стену.

И дом отозвался благодарным теплом.

— Мне жаль, что мы поссорились, — ей, оказывается, отчаянно требовался собеседник, пусть бы и не умел он ответить. — Я на тебя злилась. Думала, что ты меня предал.

Дом молчал.

У него были свои эмоции, не похожие ни на эмоции людей, ни на альвов.

Он не предавал.

Он помогал, как умел, согревая подвалы, делясь силой, когда она требовалась. Дом убил бы тех, кто жил в нем, но это было противно его натуре.

Он терпел.

И яд, и огонь.

Он держал комнату запертой долго, чтобы Ийлэ могла уйти. А потом позвал того, кто помог ей… тогда ведь Ийлэ требовалась помощь, пусть сама она не готова была признать это. Дом видел Райдо. И пожалуй, Райдо был симпатичен дому, несмотря на то, что оставался чужаком.

— Да, и хозяин из него никакой, — согласилась Ийлэ, поглаживая стену. — Думаешь, ему стоит поверить?

— Стоит, — ответил не дом, но Райдо.

А дом засмеялся.

Он снова сыграл свою шутку, позволив псу подойти.

— С домом разговариваешь?

Райдо выглядел… обыкновенно.

Здоров стал.

И рубцы закрылись, а некоторые шрамы вовсе разгладились. Со временем, надо полагать, и остальные исчезнут, что хорошо, потому что шрамов на нем слишком много.

— С ним давно никто не разговаривал, — Ийлэ убрала руку. — В подвалах воду надо откачать… и плесень убрать… и еще подкормить бы его, потому что третий год как…

— Гм… подкормить? — Райдо стену осторожно потрогал, — знаешь, мне непривычна сама эта мысль, что дома нуждаются в еде… какая-то она… недружелюбная.

Дом заскрипел.

— Он тебя не тронет. Он никого не тронет, — Ийлэ поспешила утешить его. — Это же дом… дома не умеют убивать… точнее, такие дома, которые для жизни, понимаешь?

— Понимаю.

А смотрит на нее.

Зачем он смотрит на нее и так, что становится под этим взглядом неуютно. Ийлэ вспоминает, что вновь потеряла туфли. Сняла где-то, кажется, в Лавандовой гостиной, в которой не осталось ничего лавандового, а быть может, в Розовой.

Или в Малахитовой?

Названия потеряли смысл.

— Ты… зачем пришел?

— Просто так. Я помешал?

— Нет.

— Я подумал, что… я не хочу тебя отпускать, Ийлэ.

— Я не ухожу.

Идти некуда. И смешна она себе с той прошлой уверенностью, что надо всего-то дожить до весны. Вот она, весна, за порогом.

И дороги открыты.

— Уходишь, — Райдо опустился на пол.

Близко.

И эта близость тревожит. Не страхом, Ийлэ не боится его. Пожалуй, только его и не боится, но ее неудержимо тянет к нему… всего-то надо, что прикоснуться, раз уж так близко.

— Зачем ты продолжаешь голову брить?

Волосы короткие, щекочут ладонь. И Райдо щурится.

Дом тоже доволен.

Ему нужен хозяин. Хозяйка — это замечательно, но с хозяином вместе — куда как лучше… дом бестолков и не понимает, что просит невозможного.

— Привык… тебе не нравится?

— Не знаю.

Какая разница?

Или огромная? Шрамы на его щеках жесткие, а вот кожа мягкая. И что она творит? Весна виновата… дом, который хочет жить, а с ним и Ийлэ. Но она-то хочет давно, всегда хотела… тогда не в доме дело, но в том, что ей сложно без Райдо.

— Тогда не уходи.

— Я вслух сказала?

Он кивнул и руку перехватил, сдавил легонько пальцы.

— Хорошо, что сказала. А то бы я и дальше думал, что не нужен тебе.

— Нужен. Очень.

Дальше лгать не имело смысла, да и он просил говорить правду. Ему — можно.

Поймет.

— Тогда почему?

— Потому что я тебе…

— Тихо, — он прижал палец к губам. — Опять ты глупости думаешь, да?

— Откуда тебе знать, глупости это или наоборот…

— Оттуда. Глупости. Ты вот решила за меня. А это самая большая глупость, которую только представить можно. Никогда нельзя выбирать за кого-то… это неправильно. Понимаешь?

— Ты здоров.

— И уже начинаю об этом жалеть, — Райдо пальцы поцеловал. — Вот скажи, что за жизненная несправедливость? Почему больных любят и жалеют, а здоровых нет?

— Хочешь, чтобы я тебя пожалела?

Промолчал.

И к лучшему, поскольку разговор подошел к опасной грани.

Жалеть его Ийлэ не смогла бы… ему и не нужна жалость, а то, что нужно, Ийлэ… разве имеет она право любить? Что она вообще о любви знает?

Ничего.

Она читала книги.

О любви.

И еще стихи писала. Все писали, в девичьих разукрашенных альбомах не должно быть иных тем… любовь и красота… и красота любви… только это к Райдо не имеет ни малейшего отношения. Не увязывается он с девичьими альбомами.

— Молчишь? — Райдо провел мизинцем по ее губам. — О чем молчишь?

— Обо всем понемногу.

— Я пугаю тебя?

— Не знаю… нет, не пугаешь. Тебе нужна другая женщина.

— Какая?

Он улыбнулся. Ему смешно? А ведь эта, другая женщина, рано или поздно появится. И заберет себе Райдо, а с ним — и дом, оставив Ийлэ право на жизнь в этом доме.

Другая женщина наденет кольцо на палец, или что там еще надевают псы? Она родит детей. И будет требовать к себе почтительного отношения. А Ийлэ не уверена, что сумеет быть почтительной… что вообще сумеет жить рядом с той, другой, пока еще несуществующей женщиной.

Она постарается.

Ради Райдо.

Он ведь замечательный и заслуживает счастья. А Ийлэ… в конце концов, у нее останется многое, к примеру память… или черная жемчужина на цепочке… или вот нынешний вечер на двоих.

— Красивая, — ответила Ийлэ. — Из хорошей семьи… воспитанная…

— Была тут одна красивая из хорошей семьи, — Райдо передернуло. — И вообще, не хочу я другой женщины… меня эта вполне устраивает. Правда, она упрямая… и не хочет мне верить. Но у нее есть на то причины. Она не так хорошо меня знает, всего-то пару месяцев… но она уже подарила мне эти пару месяцев.

Райдо перебирал ее пальцы, касаясь каждого губами.

Странно.

Ийлэ не боится.

Она должна бояться, она знает, что происходит потом… и больно, и Райдо не причинит ей боли. Не должен. Ей отчаянно хочется верить в это.

— И сейчас она скажет, что я принимаю благодарность за нечто иное… и будет неправа.

— Райдо…

— Тебе неприятно?

— Нет.

— Хорошо, — он поцеловал раскрытую ладонь. — Если станет неприятно…

— Я уйду.

— Не насовсем.

— Ставишь условия?

— Конечно, — Райдо гладил запястье. — Я ведь не могу допустить, чтобы ты ушла насовсем. Я, кажется, говорил об этом. Но повторю еще раз. Или два… или столько, сколько понадобится, чтобы ты поняла. А лучше, чтобы поверила.

И пусть говорит с улыбкой, но это уже не шутка.

Никогда шуткой не было.

— Чем лучше?

Ийлэ руку высвободила, но лишь затем, чтобы коснуться коротких его волос.

— Всем, — Райдо подался вперед и уткнулся лбом в колени. — Мне тебя не хватает… ты есть, но тебя как бы и нет… и с каждым днем все больше нет, чем есть.

— Я…

Она не знает, что ответить.

Боится?

Нет, даже теперь, когда Райдо сказал больше, чем она готова была принять.

Не его.

Не того, что будет между ними, что возможно, а скорее того, чего быть не может.

— Ты растерялась, — подсказал Райдо.

Ийлэ кивнула: растерялась.

— И тебе нужно время, чтобы привыкнуть.

Его правда: ей очень нужно время.

Привыкнуть.

Не к нему, к нему она уже привыкла и как-то даже чересчур, но к тому, что все вновь изменилось.

— Ийлэ, посмотри на меня, пожалуйста.

А разве она не… нет, не смотрит, но чувствует его лицо под пальцами, она, оказывается, успела хорошо это лицо изучить, запомнить.

— Вот так, девочка моя, — он улыбается, а от улыбки его на лбу появляются морщины, но морщины его ничуть не портят. — Времени у нас много… и мы не будем спешить, да?

Да.

Наверное.

Мы?

— Мы, — подтвердил Райдо. — Ты и я. И еще Броннуин…

Нат и Нира, с которыми что-то происходит, загадочное, понятное лишь им двоим. И это что-то заставляет Ната то краснеть, то бледнеть, а Нира просто светится изнутри.

Ийлэ ей завидует.

Гарм. Он больше не пугает, пусть Ийлэ старается к нему не приближаться без особой надобности. А он понимает ее и сам избегает встреч.

Остальные.

Ийлэ не знает их имен, но лишь потому, что не хочет знать. А вот по лицам различает, они тоже, повинуясь негласным правилам, избегают ее, но в этом нет ничего оскорбительного. Ийлэ им еще не доверяет, но уже и не боится.

Мы…

Это хорошо звучит. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— И еще, — Райдо поднялся. — Земля уже достаточно прогрелась, чтобы… нужно похоронить их нормально. А я не знаю ваших обычаев.

Дождь.

Вода-бисер на паучьих сетях, на окнах и на молодых, еще измятых, листочках. Вода сладкая, Ийлэ облизывает губы, стараясь отрешиться от мыслей о жажде.

Ее просили уйти.

Всего-то надо было, что место указать. Если она, конечно, помнит.

Конечно, она помнит.

Двор вот изменился, потому что весна при всем ее сходстве — это не осень… но Ийлэ помнит. И ямы. И воду. И землю промезшую. В нынешнюю лопаты входят мягко, раздирают, вываливают липкие комки, один за другим.

И дождь спешит наполнить яму.

— Не смотри, — Райдо повторяет это, кажется, в третий раз. Или в четвертый. Или в сотый уже, а Ийлэ кивает, только все одно не отводит взгляда. Яма ширится.

— Не смотри.

Райдо разворачивает ее и прижимает к себе.

— Постой со мной. Не надо смотреть на них… времени много прошло… и лучше подумай, где их похоронить.

Времени.

Много?

Наверное. С той осени — больше года… и за это время тела разложились. Райдо прав, что смотреть не стоит, но если бы не он, Ийлэ не выдержала бы. А он стоит, гладит по волосам, успокаивает.

Шепчет.

Что именно? Не важны слова, но тон, но близость Райдо. И виноватая его улыбка. Он, кажется, переживает… о чем?

О том, что его не было?

Если бы появился он, а не тот, другой, родители остались бы живы… хочется верить.

Ийлэ верит.

И про себя повторяет слова не молитвы, но просто обращения к Лозе Первозданной… она услышит и так. Поймет. Примет души, и заберет тела, чтобы вплести их в ткань нового мира.

Покой даст.

— Ты уверена? — Райдо осматривает сад, который пока еще выглядит жалко. Полог старой листвы, которую никто не удосужился убрать осенью, почернел. Сквозь него торчали хлыстовины кустарника, пока голые, пусть и с бусинами набухших почек. Еще немного, и почки треснут, выпуская первую робкую зелень молодых листьев.

Розы поднимутся.

Странно, что уцелели, ведь на зиму их никто не подвязывал, не укутывал тяжелым лапником и ветошью. Наверное, розы очень хотели жить.

— Да.

— У нас принято в склепе…

— В роще, — поправила Ийлэ, присев у куста. Острые иглы его царапнули палец, точно роза, еще дремлющая, но и во сне помнила, что нельзя доверять людям. — В исконном лесу. Лес бы принял. Но до леса далеко… и отец говорил, что это просто обычай, что земля везде голодна.

— А что…

— Ничего, — Ийлэ покачала головой. — Я буду знать, что они здесь… и розы будут… розы будут в этом году красивыми.

Райдо хотел еще что-то спросить, но не стал.

Молчал.

Хорошо. Ийлэ не хотелось сегодня разговаривать.

Яму выкопали глубокую. И на дно положили белую простынь, что было напрочь лишено смысла, поскольку простынь мигом утратила белизну. Сквозь нее проступала вода, и темная земля, и все одно подумалось, что так им будет удобней.

Не тела — свертки-коконы.

Снова простыни, кажется те, льняные, купленные незадолго до… мама еще вышивала монограмму… она всегда вышивала монограммы, отмечая, что простыни, что скатерти… и платки носовые.

— Не плачешь?

— Нет, — Ийлэ оперлась на Райдо.

Маме он бы понравился. Не сразу, конечно… он ведь из них, из псов… но они тоже бывают разными, как и люди.

И альвы, наверное.

Постепенно она бы поняла… приняла… и наверное, даже сказала бы, что Райдо — достоин уважения.

— Говорят, от слез становится легче.

— Кто говорит?

— Не знаю.

Ей позволили бросить горсть земли, уже оттаявшей, мокрой и жирной. И вторую… и засыпали могилу быстро, а земля сама норовила зарастить свежую рану. И когда меж двух розовых кустов поднялся невысокий холм, Ийлэ положила на него руки.

Она слышала голос земли.

И сотен трав, которые отозвались на зов ее. И семя молодого ясеня… он вырастет и, пожалуй, будет красив… с глянцевой пурпурной листвой.

Все деревья, в которых есть хоть капля силы, меняют цвет.

Так говорил отец.

Семя развернулось, спеша выпустить полупрозрачные корешки. Пройдет неделя или две, и меж кустов вытянется обманчиво хрупкий росток.

Память.

Отцу бы понравилось. А для мамы — розы… никто и никогда не изменял розы, но осудить Ийлэ за нарушение закона будет некому. В нынешнем мире многое позволено.

— Ийлэ, — легкое прикосновение к плечу заставило очнуться. — Ты совсем промокла.

Укор.

И понимание. Злость иррациональная. Райдо не виноват, что все так получилось, но больше злиться не на кого. Ийлэ хочет его ударить, и бьет, и наверное, она слишком слаба, чтобы причинить хоть сколь бы то значимый вред. Он только посмеется.

Не смеется.

И руку перехватывает, заставляет разжать кулак.

— Совсем промокла. И простынешь. Сидишь тут третий час…

Ложь.

Или правда? Сумерки ведь, прозрачные и легкие, многозвездные. Такие обещают скорое тепло. И хорошо, розам понравится.

— Идем, сокровище ты мое горькое, — Райдо заставляет встать, а потом вовсе подхватывает на руки. — Завтра придешь… или послезавтра… и мы скамеечку поставим, если хочешь. У нас не принято вот так… есть кладбище и склеп… и ночь поминальная. Матушка следит, чтобы все было по правилам. А я… я редко туда заглядывал. Деда вот помню немного. А бабушка еще до моего появления на свет умерла. И наверное, хорошо, что мне не о ком горевать. Спокойней.

Он шел, и нес, и кажется, Ийлэ все-таки плакала. Но это правильно, на похоронах всегда плачут. Она окончательно пришла в себя уже в доме.

— Извини.

Попыталась отстраниться, но Райдо не позволил.

— Сиди уже.

— Я мокрая.

— Мокрая. Ничего. У меня полотенце есть, поделюсь.

— Я…

— Ийлэ, я хочу с тобой поговорить об одном деле…

— О сокровищах?

— Скорее об охотниках за сокровищами, — Райдо усмехнулся, и выражение его лица сделалось… недружелюбным. Пожалуй, таким Ийлэ не хотела бы его видеть. — Пора с этой историей разобраться. Но нужна твоя помощь.

— Какая?

Ей не хотелось помогать, и вообще жить, вернуться бы на улицу, пусть и дождь, но Ийлэ не чувствовала холода. Ей было спокойно там, снаружи.

Она дарила силу ясеню.

И розам.

И отдала бы всю, до капли… и быть может, сама стала бы деревом. Странно, что эта замечательная мысль не сразу пришла ей в голову.

— Серьезная, — ответил Райдо и отпустил все-таки. — Но сначала вытрись и переоденься.

— Я…

— Вытрись, — повторил он с нажимом. — И переоденься. А то вымокла, как не знаю кто…

Вытиралась полотенцем с его запахом, и переодевалась в его рубашку, в его же халат, которого хватило бы, чтобы завернуться трижды.

— Вот так лучше. А то чую, появились в твоей голове неправильные мысли.

— Это какие?

— А мне почем знать? Я ж их не читаю… а жаль… или нет? — он ущипнул себя за ухо и замер, всерьез раздумывая, стоит ли печалиться по этому поводу.

Вот Ийлэ в чужие мысли заглядывать бы не хотела, и без них хватает грязи.

— Сегодня ты останешься на ночь здесь. Броннуин с Нирой побудет.

Ийлэ замерла.

Она ведь предполагала, что так и будет.

— Спокойно. Я не… не собираюсь тебя принуждать к чему бы то ни было… думаю, кто-то из прислуги доносит о том, что творится в доме. И мне нужно, чтобы все считали, будто ты…

— Твоя любовница?

— Моя сиделка, — Райдо налил кружку молока. — Возьми. Кстати, я слышал, что альвы молоко любят. А ты почти не пьешь…

Козье.

И свежее, сладкое. От этого молока внутри становится тепло, но теплота обманчива, нельзя ей поддаваться. Она тянет в сон, а Ийлэ не дослушала еще.

Ее не будут принуждать.

Хорошо.

Райдо бы не стал лгать, особенно наедине. Ему ведь незачем. Он хозяин.

И все-таки не будет принуждать.

— Я никому не говорил, насколько легче мне стало после… грозы, — он снова сел на пол, а кувшин с молоком поставил между скрещенных ног. — И полагаю, ты тоже не особо распространялась… не замечал за тобой склонности к сплетням.

И улыбнулся.

— Еще молока?

— А… хлеб есть?

— Есть. И хлеб. И мясо. И сыр есть. Я так и подумал, что ты проголодаешься… это хорошо.

— Что я проголодалась?

— Что ты поняла, что проголодалась, — Райдо встал и вернулся с подносом. — Голод — вещь приземленная, он к телу привязывает… садись.

— На пол?

— Я тебе подушку дам. В Городе есть одно заведение… там шоколад подают. Небольшая такая ресторация… несколько залов, маленьких. Но один есть, который мне особенно нравится. Там сидеть надобно на полу. Множество подушек… ты даже не сидишь, а полулежишь. И тебе приносят поднос с горячим шоколадом, а к нему — множество крохотных чашечек. Со сливками или цукатами, орехами всякими… печеньем. Красота.

Мясо было холодным, острым, и есть его приходилось руками. Соус стекал по пальцам, Ийлэ слизывала его, и закусывала хлебом, удивительно мягким, свежим, удивляясь тому, что еще недавно голода не испытывала, а думала и вовсе о смерти.

Она ведь жить хочет.

И живет.

— Кейрен, когда приедет, шоколада привезет, но гретый — уже не то… Нат знает. И Гарм. Оба будут молчать. Ниру спровадим к тетке.

— Что ты задумал?

— Ничего незаконного, — он улыбнулся широко, как умел. — Помнится, мне тут все пророчили скорую гибель… так вот и подумал я, чего обманывать ожидания людей?

— Тебе не поверят.

— Поверят. Сегодня я весь день под дождем провел… вот завтра немного простыну… мне и раньше было дурно… Нат об этом молчать не станет. И Гарм подтвердит…

Ната сегодня не было.

И Гарма, кажется, тоже. Ийлэ нахмурилась, вспоминая. Не было.

Почему?

— В город отправились. В гости.

К кому?

Не важно, главное, что безумный его план уже пришел в действие. И Райдо не отступит.

Не понимает, насколько это опасно.

Бран ведь тоже был силен. И не один. Трое. Все трое умерли, но Брана и тех, остальных, не жаль. А вот Райдо — дело другое. Ийлэ не простит себе, если с ним что-то случится.

Или нет, неправильно. Не в прощении дело, но в том, что она просто-напросто не выживет, если с ним что-нибудь случится. И отнюдь не потому, что люди придут за ней, а… а потому, что не захочет жить.

Без него.

— К утру вернутся… надеюсь, там все будет спокойно. Очень надеюсь… нет, им вряд ли что-то угрожает всерьез… пока побоятся сунуться.

Он говорил это, убеждая не столько Ийлэ, сколько себя. Она же кивнула просто на всякий случай.

— Главное, чтобы слух пустили. Пустят. Мне будет становится все хуже и хуже, — Райдо произнес это весьма скорбным тоном. — И чего удивляться, если к концу недели я окончательно слягу… а вам придется пригласить доктора.

— Его ты не обманешь, — Ийлэ отломала кусок сыра, выдержанного, солоноватого и тем замечательного.

— Я постараюсь.

— Он не глуп. Сволочь, но…

— Кто предлагал тебе помощь?

— То есть?

— Когда ты была… здесь. Ты встречала шерифа. Доктора. Альфреда?

Ийлэ покачала головой. Если Альфред и появлялся в доме, то она о его визитах не знала.

— И кто предлагал тебе помощь?

— Ты думаешь, что если бы мне предложили…

— Не спеши, — Райдо подал платок. — Просто вспомни. Предложение не обязательно было озвучено словами. Взгляд. Жест. Фраза, брошенная ненароком, которую ты могла бы толковать однозначно… постарайся вспомнить.

— Ты подозреваешь троих?

— Двоих, — поправил Райдо. — И в делах разных. А один — просто сволочь, но упускать его из виду было бы весьма неблагоразумно. Видишь ли, я могу и ошибиться… поэтому постарайся вспомнить.

Ийлэ кивнула.

Постарается.

— А теперь отправляйся спать.

— Здесь?

— Здесь. Белье чистое. Сам менял!

От простыней пахло… чистотой и пахло. И мягкие они были, заманчивые. И одеяло теплое. А Ийлэ замерзла там, под дождем. Она и сейчас продолжает дрожать, с каждой минутой все сильней, несмотря на молоко, на сытость и осоловелость.

— Ложись, — повторил Райдо. — Я выйду… пойду проведаю малышку… хочешь, поцелую за тебя?

— Я сама за себя поцелую.

— Колючая… а весной лед тает.

Ийлэ фыркнула. Тает. И остается вода, которая уходит в землю, сквозь землю, чтобы вернуться к истокам родника.

Все источники рождаются живыми.

Она уснула с этой мыслью, которая в полудреме показалась невероятно логичной, привлекательной. Уснула, как сидела, на полу, из чистого упрямства отказавшись от кровати. Подушку вот обняла, благо, подушек имелось в достатке. И уже во сне она услышала, как открывается дверь.

И шаги.

И шепот.

— Вот бестолковое ты создание.

Ощутила и прикосновение, ласковое, которое не хотелось разрывать, но чтобы продлить его, требовалось проснуться. Ийлэ же спала.

И на руках.

И в кровати, в которую ее уложили, вытряхнув из плотного кокона-халата.

— Спи, — повторил Райдо, проведя рукой по волосам. — Это я… это всего-навсего я… я буду рядом.

Хорошо.

Когда он рядом, кошмары не вернутся.

Он еще долго ходил по комнате, а потом устроился в кресле, придвинув его вплотную к кровати. А столик — к креслу. На столик Райдо водрузил масляную лампу, и книгу взял.

Кто читает заполночь?

Ее пес.

И завтра Ийлэ скажет, что, пожалуй, не против будет остаться в этой комнате насовсем. Ей этого хочется? Хочется. Во сне она готова признать это. Во сне ведь многое проще.

Глава 17

В городе было неспокойно.

Нат не хотел ехать.

И хотел.

Хотел, потому что слишком много всего непонятного творилось.

Кухарка вот решила оставаться при доме, буркнула, что слишком много любопытных. И сплетни опять же… а пояснять, что именно ей в тех сплетнях не по вкусу отказалась. Нет, Гарму она точно все изложила, недаром он на эту поездку, что на войну, собирался. А Нату правды не скажет.

Едет вот, в седле покачивается, песенку развеселую под нос насвистывает, будто бы и не думает ни о чем. Обманщик.

Все врут.

И Нату придется.

Он ведь Нире не рассказал, куда едет. И знает, что Гарм промолчит. И Райдо тем паче, только… нехорошо. Пусть твердят, будто молчание — это вовсе даже не вранье, а Нату противно.

А вдруг узнает?

Не от Гарма и не от Райдо, но от тех девиц… или нет, с теми девицами Нире говорить не о чем, но ведь слухи, те самые вездесущие… перескажут, переврут… а если Нира прямо спросит? Он ведь не сумеет ответить неправду.

— Опять думаешь?

— Кому-то надо, — огрызнулся Нат, пользуясь тем, что любимый наставник пребывал ныне в благом расположении духа и на приличном расстоянии.

— Смотри, чтоб от избытка мыслей башка не треснула, — Гарм вытащил из кармана булочку. — Хочешь? Лови.

И бросил, не дожидаясь ответа.

Не булочкой делился — реакцию проверял. А булочку Нат поймал. Свежая. И теплая даже, пусть слегка в кармане примялась.

— Молодец.

— Почему я?

Булочка оказалась с изюмом. Нат изюм любил, и выковыривал по ягоде, каждую разжевывая тщательно.

— Едешь? Потому что…

Странный ответ.

— Нат, тебя в городе знают, — Гарм ослабил поводья, и лошадь перешла на шаг. Она не торопилась, верно, сама наслаждаясь прогулкой. — И меня знают. А моих людей — нет. Это первая причина.

Нат все равно не понял.

Какая разница, знают его в городе или нет?

— В публичный дом, ладно, разрешаю не идти, а вот по городку прогуляешься… по центру… в лавки заглянешь… выберешь своей жене что-нибудь этакое…

— Какое? — Нат нахмурился. Ему не понравилось, как Гарм говорил про Ниру.

— Откуда мне знать. Такое, чтоб понравилось… а заодно и моей купи. Не знаю. Гребень там. Или ленту какую… нет, гребень. Или два. А еще лучше, чтоб набором. Знаешь, есть такие, дамские, где и щетки всякие, и гребни… у нее ж коса до пояса.

Гарм зажмурился и вид у него сделался нехарактерно довольный жизнью.

— Донесут, конечно… но она у меня отходчивая… покричит и успокоится, а там и объясню. Взрослая женщина, с пониманием.

Нат вздохнул. В отличие от кухарки ему понимания явно недоставало.

И Гарм понял.

— Ты при Райдо с самого первого дня. И об этом знают. Не все, но… хорошо бы тебе с шерифом встретиться. Перекинуться парой слов… скажем, о том, что хотел бы пригласить другого доктора… что с твоим тестем у Райдо отношения незадались… а ему снова плохо… и он упрямится, верит, что альва ему поможет. Она и помогает, только с каждым разом этой помощи на все меньшее время хватает…

Он помолчал, позволяя Нату обдумать услышанное.

— И к доктору загляни. Попроси опиума… так, чтоб понял, что не для себя… хотя он и так поймет. Спроси, чем бы он посоветовал запах опиума перебить, мол, пациент не готов принимать этакое лекарство, но без него ему совсем худо…

Нат кивнул.

— Вот… мне-то они не поверят… а вот ты — дело иное…

— Провокация?

— Ишь, умных слов понахватался-то… но да, она самая… — Гарм кивнул и вытащил другую булочку, оторвал кусок, скатал из мякиша ком и в рот отправил. — Нат… ты вроде неглупый парень. Бестолочь, конечно. Но в твои годы это нормально… так что, поаккуратней там. В драку без нужды не вяжись.

Вздохнул и вновь булку терзать принялся.

— Райдо велел за тобой приглядывать, да… в паре оно ничего не выйдет. Он и сам понимает. Но… ты все одно аккуратней. Ладно?

— Ладно.

— А если вдруг… то не стесняйся сбегать. Или на помощь кликнуть. Идет?

— Идет.

Нат не настолько глуп, чтобы шкурой зазря рисковать. Шкура эта, медленно, но заживающая, ему еще пригодится и, как он подозревал, в самом ближайшем времени.

Провокация…

Главное, не переиграть. Нат не обольщался в том, что актер из него не самый лучший.

— Часика полтора тебе хватит? — поинтересовался Гарм, облизав пальцы. И сам же ответил. — Хватит. А управишься раньше, то знаешь, где меня найти… и это, про гребни не забудь, ладно?

И кошелек кинул, точно у Ната своих денег нет.

— Бери-бери, охламон. Подарок моей женщине будет. И значит, за мои деньги куплен должен быть.

В этом имелась своя логика.

Городок по весне переменился, но отнюдь не в лучшую сторону. Развезло обочины, и потеки грязи расползлись по мостовой, эту самую мостовую скрыв.

Воняло.

Дымом. Навозом. Кошачьей мочой, запах которой перебивал даже вонь человеческого дерьма. Рыбой порченой, кровью и свежатиной. Коров били на улице, разделывали тут же, под навесом, и стаи уличных собак спешили урвать свой кусок.

— Аккуратней, — повторил Гарм, перед тем как свернуть на боковую улочку.

Аккуратней.

Город переменился. Теперь он рассматривал Ната настороженно, с опаской и ненавистью, которая чувствовалась, что в желтых глазах бродячих псов, позабывших даже о мясе, что в серых человеческих.

Мясник замер, закинув топор на плечо.

И показалось — сейчас бросит, легко, благо, человек этот был могуч, и силы наверняка хватит, чтобы управиться с топором… Нат увернется.

Полезет в драку…

…мясник не один, еще забойщики есть, с тяжелым окованным железом молотом. И младшие помощники, что свежуют тушу. У этих — кривоватые, неудобные с виду ножи, но люди орудуют ими ловко.

И Нат пришпорил лошаденку.

Ему нужно в центр.

Он ехал по кривоватой улочке, спиной ощущая недружелюбные взгляды. Вели? Нет, пока, пожалуй, наблюдали… а грязь сползала, обнажились камни мостовой, и конские подковы звонко застучали.

Становились чище дома.

И улочка расползалась, обзаводясь тротуарами из розовой плитки, бордюрами и парой мокрых после дождя кленов. Они стояли друг напротив друга, отражаясь в витринах окрестных лавок.

Надо будет зайти, но потом. Сначала — дело.

И у местной таверны Нат спешился, бросил подбежавшему мальчишке поводья и монетку. Поводья тот поймал, а потом поднял взгляд на Нат и замер, приоткрыв рот, не способный решить, стоит ли ему звать на помощь или все-таки…

— Не расседлывай, — сказал Нат. — Вернусь через час.

Паренек кивнул и попятился.

Вот же…

Шерифа Нат встретил у аптекарской лавки, и тот, любезно придержав дверь, поинтересовался:

— Прогуляться решили?

— Пришлось, — буркнул Нат, поежившись.

Этот человек тоже изменился.

Старый? Больной? Но при том опасный. И ныне это очевидно…

— Надолго? — шериф кивнул на аптеку.

— Нет… кое-что надо взять и…

— Я подожду, — шериф не спрашивал, он ставил Ната перед фактом. — Ты уж не задерживайся…

В аптеке пахло травами.

Вербена. И резковатая мята. Липовый цвет в высокой склянке. Чабрец. Малина сушеная и темные ягоды голубики… ряды банок с белыми этикетками, подписанными кривоватым почерком. Порошки и смеси. Настои. Отвары…

— Добрый день, — поздоровался Нат, хотя в аптеке никого на первый взгляд не было.

— Добрый, — доктор выглянул из-за приоткрытой двери и, увидев Ната, нахмурился. — Что вы… не важно. Случилось что-то?

Он был в белом фартуке, в нарукавниках, и выглядел до невозможности растерянным.

— Простите, я несколько занят. С Нирой все хорошо?

— Да.

— Тогда в чем дело? Вряд ли вы столь сильно соскучились по мне, чтобы просто навестить, — он вновь исчез, а появился уже без фартука, зато принес с собой горьковатый запах бараньего жира.

Ната эта показная не дружелюбность лишь порадовала: не придется притворяться.

Притворяться он не любил.

— Мне нужен опий. Две склянки, — он подумал и поправился, — лучше три. Есть?

— Для кого?

В полумраке глаз человека не разглядеть, тем паче, что за стеклышками очков прячет. И стекла желтые, яркие.

— Вы можете молчать, молодой человек, но молчание ничего не изменит. Опий — не забава, а серьезное лекарство, которое я не могу продать по первому требованию…

Неужели?

Нату казалось, что именно так опий и продают. Что склянками, что огромными бутылями морфия, не спрашивая ни рецепта, ни даже того, кому эта отрава пойдет. А что отрава — это и Нату понятно, видел он людишек-опиоманов.

— Райдо, — Нат отвел взгляд.

Человек молчал.

Перебирал бумажные конвертики, раскладывая их на прилавке.

— Ему хуже, — добавил Нат спустя минуту. Хотелось на человека наорать, потому что если бы Райдо и вправду стало хуже, а этот… он злится из-за Ниры.

Но ей ведь хорошо.

Нат старается, чтобы было хорошо… он обещал журналов привезти. И еще книг… и позавчера они гуляли… дождь был, но Нира дождя не боялась, напротив, сказала, что так интересней.

И вела по дорожке.

Рассказывала, что про дом, что про сад, который начал зарастать, и ее это печалило. Нат сказал, что сад приведут в порядок, а она поверила… и позволила себя поцеловать.

Вот о поцелуе вспоминать не следовало: Нат понял, что краснеет.

— Насколько хуже? — холодно осведомился человек, но вмешательство его было как нельзя более своевременным.

— Совсем хуже. Больно.

— А его…

— Не хватает сил.

— Как я и предполагал, — это доктор произнес с чувством глубочайшего удовлетворения. — Ремиссия — явление временное. К сожалению.

Сожаления в его голосе не было ни капли.

— Вот, — доктор поставил на стол три склянки. — По пять капель в горячее вино. Если станет хуже — семь. Дальше сами подберете дозу.

И отвернулся, показывая, что беседа окончена.

Что ж, Нат сказал все, что от него требовалось. Флаконы он спрятал в кармане куртки.

— Спасибо.

— Мой долг — помогать пациентам, — отозвался доктор. — Сколь бы упрямы и грубы они ни были…

Нат ему не поверил, но из лавки вышел и дверь придержал осторожно, не хватало, чтобы этот человек решил, будто бы Нат тоже упрям и груб.

Нет, упрям, об этом ему говорили неоднократно, но ведь не груб… разве что иногда.

— И вправду быстро обернулся, — шериф стоял, прислонившись к перилам, разглядывая желтоватые свои ногти. — Я уж настроился… Так и не поладили?

— Нет.

— Жаль… меня-то родичи моей супружницы тоже не особо жаловали… но и к лучшему, мне с ними делить было нечего. Поженились, жили своим домом… прям как вы.

Нат кивнул.

— Зачем тогда заглядывал?

Вытащив флакон, Нат протянул шерифу.

— Опиум?

— Не мне.

— Райдо?

Нат кивнул и флакон убрал.

— Стало хуже?

Снова кивок.

— Что ж… не могу сказать, что меня это удивляет… жаль, конечно, но… жизнь — она такая… иные раны, как ни лечи, не зарастут, — шериф вытащил кисет и, отрезав узкую полоску табака, сунул в рот. — Плохо, конечно… и хорошо. Нет, ты, парень, не думай, что я такой черствый… хотя, конечно, черствый… в мои-то годы всего насмотришься, ко всему привыкнешь… но вот… глядишь, как помрет твой, так и ты уберешься… и вообще… мне поспокойней станет.

— А сейчас беспокойно?

— В лесу еще одну девку нашли.

— И что? — Нат шел не спеша.

— Ничего. Говорят, что ваши…

— Вранье. У нас никто не отлучался.

— Так-то оно так, — согласился шериф. Он жевал табак, размеренно двигались челюсти и длинные обвисшие усы шерифа тоже подрагивали, и Нат испытывал почти непреодолимое желание эти усы подергать, до того чуждыми они казались на этом лице, точно приклеенными. — И будь оно иначе, я бы уже задержал… от меня и требуют, чтоб предпринял чего…

— Чего?

— Чего-нибудь… лучше посредством крепкой веревки… но для суда у меня доказательств нет, а без суда вешать — это самоуправство полное…

Он сплюнул и плевок растер сапогом.

— Но самоуправство — на то и самоуправство, что ему закон не важен… люди пока терпят. Но как надолго их хватит?

— Не знаю, — ответил Нат.

— Это был риторический вопрос.

— Тогда извините.

Нат остановился перед магазинчиком, в витрине которого были выставлены стеклянные фигурки. Нире бы понравилось? Она говорила, что любит всякие интересные вещи… знать бы еще, что она сочтет интересным.

Музыкальную шкатулку, с виду довольно старую.

Или вот куклу… нет, кукла чем-то на Мирру похожа, а сестру Нира побаивается. Но вот серебряное деревце с колокольчиками выглядит очень интересно.

Или часы-птица.

А еще гребни найти надобно, о которых Гарм спрашивал.

— Парень, — шериф закашлялся и кашлял долго, согнувшись пополам, успокоился сам, ударил себя в грудь кулаком, пробормотав: — Извини. Подавился.

— Нет.

— Что?

— Вы не подавились, — Нат подался ближе, к самому лицу, к желтой коже, к желтым же зубам. — Вы больны. Чахотка, да?

— Умный, да?

— Наверное, — Нат никогда не пытался оценивать свой ум. Он лишь надеялся, что не очень глуп. — От вас кровью тянет. И значит, вам тоже осталось недолго.

Шериф оскалился.

Пожалуй, не будь он человеком, Нат счел бы этот оскал вызовом.

— Убирайтесь, — шериф произнес это тихо. — И ты, и твой Райдо… убирайтесь, пока можете…

— Иначе?

— Иначе вас заставят уйти, — он вытер губы ладонью.

— От табака только хуже будет, — Нат угрозы не испугался. — Но вы сами знаете. Тогда почему жуете?

Шериф смотрел, не мигая. Нехороший взгляд.

И человек тоже.

В этом городе как-то слишком уж много нехороших людей. Или просто Нат к другим городам не присматривался.

— Привычка, — Йен кривовато усмехнулся. — А ты парень веселый, как я смотрю… но передай, что я сказал. Будь так добр.

Нат кивнул: передаст. Ему не сложно.

А вот все-таки что выбрать? Шкатулку, дерево или семейство костяных слонов, вырезанных с удивительным мастерством… или вот тот кинжал кривой, в затертых ножнах… нет, кинжал не для женщины… про гребни бы не забыть.

Из города им уехать позволили.

Ийлэ проснулась.

И открыла глаза. Удивилась тому, что место это ей не знакомо, а потом вспомнила, и вчерашний день, и разговор, и сон нелепый.

Она села в кровати, широко зевнула.

И дальше что?

Уходить?

Или остаться? А если остаться, то как себя вести? Притвориться, будто бы все обыкновенно? Ийлэ хорошо научилась притворяться, но сейчас почему-то ей не хотелось лгать.

Обыкновенно?

Нет.

И да.

И ей, пожалуй, нравится. Не то, что происходит, но утро. И солнце за окном, дождь в кои-то веки прекратился. Окна отмыл, и на рыжих стеблях винограда набухли почки. Скоро треснут, выпуская бледно-зеленую мягкую листву. А спустя месяц-другой окно это зарастет, и в комнате станет сыро, сумрачно.

Ийлэ выбралась из кровати.

Она ступала осторожно, по нагретым половицам, и дом молчал, соглашаясь, что не следует будить Райдо. Во сне он забавный.

Черты лица мягче становятся. И шрамы вовсе его не портят. Ийлэ не представляет его без шрамов… а он улыбается… и наверное, знает, что Ийлэ рядом.

Или просто снится что-то хорошее?

Пускай.

А Ийлэ посмотрит. Ей нужно подумать… еще бы знать, о чем именно.

— Пол холодный, — сказал Райдо, не открывая глаз. — Иди сюда.

И руку протянул.

А Ийлэ приняла, она забралась в кресло, к нему на колени, что было и вовсе немыслимо, но зато тепло и уютно.

— Рано еще, а ты уже вскочила, — Райдо провел пальцем по ее шее. — Что-то случилось?

— Нет.

— Случилось, — он гладил шею, и это вновь не было неприятным. Напротив, Ийлэ хотелось устроить голову у него на плече и просто сидеть, наслаждаясь моментом.

Утро.

Солнце.

Райдо…

— Ничего не случилось, — возражала она исключительно затем, что сейчас и здесь ей нравилось возражать ему. Вот он нахмурится, хмыкнет, но гладить не перестанет. От него пахло сном и молоком, которого, наверное, не осталось. А если и осталось, то кувшин стоит далеко, на столике, за ним вставать придется, а вставать Ийлэ не хочется.

— Это хорошо, что ничего… Ийлэ, ты как?

— Замечательно.

— И замечательно, что… — он вздохнул и, потянувшись, потерся о шею носом. — У тебя на затылке волосы вьются.

— Неправда!

— Правда. Мне видней.

Возможно, но это еще не повод для клеветы. У альвы волосы не вьются!

— Ийлэ, — Райдо руку убрал. — Ты… себя хорошо чувствуешь?

— Сейчас или вообще?

— И сейчас. И вообще.

— Вообще хорошо. Сейчас, — Ийлэ задумалась, стоит ли признаваться. — Сейчас — очень хорошо. Мне с тобой очень спокойно. Я… я бы осталась с тобой насовсем. Понимаешь?

Райдо медленно кивнул.

А Ийлэ вдруг стало стыдно. И стыд заставил отвернуться, обнять себя.

Это все вчерашний день, когда она снова почувствовала себя слабой, а слабость заставила искать защиты. А рядом с ним Ийлэ чувствует себя защищенной.

Все правильно.

Логично.

— Мы поговорим об этом позже, — Райдо коснулся губами виска. — А сейчас… сейчас мы поговорим о другом. Пустишь?

Ийлэ встала.

И Райдо поднялся, потянулся с тяжким вздохом.

— Старею…

— Просто в кресле спать было неудобно.

А кровать заняла Ийлэ.

— Это точно, — он развел руки в стороны и присел. — Плечи затекли совершенно… послушай, сегодня я жду одного гостя… и честно говоря, не уверен, что был прав, пригласив его в наш дом…

Наш?

Этот дом больше не принадлежит Ийлэ, но возражения она оставила при себе.

— И я хотел попросить, чтобы ты побыла наверху. У себя. Возьми Ниру… Нани… займитесь там вышивкой или еще чем-нибудь… ребята Гарма будут рядом.

— Этот гость… опасен?

— Надеюсь, что нет.

— Кто он?

Райдо ответил далеко не сразу. Он потянулся, вздохнул и, присев у кресла, признался:

— Отец Брана.

— Что?

— Тише, мое сокровище. Не злись.

— Я не…

— Злишься. И боишься. Но поверь, я не отдам тебя ему…

— Меня?

— Вас, — поспешил исправиться Райдо. — Ему нужна Броннуин.

— Не называй ее так!

— Почему? Красивое ведь имя. Сильное. И она сильная, если выжила… и ты… и вы мои девочки, которых я никому не позволю обидеть.

Ему хочется верить, но… он позвал сюда… не Брана.

Тот мертв.

А этот другой. И если так, то Райдо знает, что делает… или нет?

— Видгар все равно появился бы рано или поздно, так пусть уж появится тогда, когда это выгодно нам и на наших условиях.

Нам?

О нет, Ийлэ не представляет, чтобы ей могло быть выгодно появление того, кто… кто захочет отомстить? Сочтет виновной?

Отберет Нани?

— Подойди, — попросил Райдо и руку протянул, но Ийлэ покачала головой и попятилась. — Не глупи, сокровище мое, я тебя все равно не отпущу. Предупреждал же… не бойся, пожалуйста. Я ведь клялся, что не причиню тебе вреда. Веришь?

Верит, просто…

Страшно.

Света много. Он ослепляет, Ийлэ вот-вот потеряется среди этого света, в комнате, которая, смешно сказать, еще недавно виделась ей безопасной.

— Тише, — он вдруг оказался рядом. — Спокойно. Это пройдет.

Теплые руки.

Крепко держат. Не больно. Пока не больно. И не отпускает, Ийлэ пытается вырваться, а он держит и баюкает, приговаривая:

— Дыши. Вот так… давай со мной. Вдох и выдох. Только вдох глубокий… еще глубже… и выдох… и снова вдох… — широкая ладонь скользила по плечам, и страх отступал.

— Я…

— Испугалась.

— Да.

— Меня? — он смотрит очень серьезно, и если Ийлэ скажет, что да, то уйдет, оставит ее в покое.

Наедине со страхами.

— Нет, — снова стыдно, потому что нельзя бояться призраков, а она, Ийлэ, боится.

— Хорошо. Послушай, я знаю, что так бывает… я видел такое в госпитале. После войны много раненых, и не всегда эти раны видны сразу…

— Зачем ты мне…

— Затем, что нельзя стыдиться этого страха.

— Я не…

— Врушка.

— Врушка, — согласилась Ийлэ, прижимаясь крепче, потому что она точно знала: пока он рядом, страхи не вернутся.

— Пойдем? Я хотел тебе кое-что показать… собирался давно, но все как-то случая подходящего не было. И нынешний не очень, чтобы… но другого не дождусь, наверное. А может, тоже трушу.

— Ты?

— Я. Или думаешь, что я бесстрашный?

— Думаю.

— Нет. Не бесстрашный. Я очень боюсь тебя потерять, — Райдо сказал это шепотом, на ухо, и Ийлэ порадовалась, что он не видит ее лица.

Улыбки.

Нельзя улыбаться, когда говорят такое, а она… она просто перенервничала.

Он отвел ее в гостиную и велел:

— Присядь.

Сам вытащил из ящика бумаги, которые протянул.

— Вот… это тебя ни к чему не обязывает.

Бумага. Белая. Плотная. С характерной золотой вязью.

Лоза и терний.

Странно, что все еще лоза и терний… это геральдическая, королевской канцелярии, для бумаг особо важных… и должны были заменить.

Почему нет?

Или в этом городке всем плевать, на какой бумаге оформляют договора…

…не договор, но брачное свидетельство.

Ийлэ читала. Перечитывала.

Читала.

— Скажи что-нибудь, — попросил Райдо, присев рядом.

Что?

Она вышла замуж… она, Ийлэ, вышла замуж за…

— Чтобы защитить? — она протянула бумагу.

— Да, — Райдо взял ее осторожно. — Не мне объяснять разницу между женой и… подопечной, скажем так.

— Содержанкой.

— Мы оба знаем, что ты не содержанка.

Она отчаянно моргала, не позволяя себе заплакать, потому что сейчас-то для слез причин не было. Сейчас-то определенно для слез не было причин.

Ни одной.

— Потому что, — Райдо дотянулся до щеки. — Тебе плохо?

— Я… я не знаю… ты… ты не можешь… жениться на мне.

— Почему?

— Ты смеешься?

— Я спрашиваю.

— Твои со-родичи…

— Ничего не сделают. Я оставил род, — Райдо поднялся, чтобы убрать бумагу в стол. — Не скажу, что их это обрадовало, но смирятся. Впрочем, оставить род технически и уйти на самом деле — это немного разное. И если со мной что-то произойдет, то о вас позаботятся.

— Неужели? — хотелось сказать что-нибудь злое, обидное. — И с какой стати им о нас заботиться?

— Дело чести.

— Неужели…

— Ийлэ, я не буду врать, что их эта необходимость обрадует, и что к тебе они отнесутся с восторгом, но… ни отец, ни тем более матушка моя, не допустят, чтобы с тобой произошло несчастье. Это… скажем так, род, который не способен позаботиться о слабых, теряет в глазах общества. Но будем надеяться, что проживу я долгую счастливую жизнь. И ты со мной.

— Ты… ты мог бы меня спросить!

— Я спрашивал.

— Когда?

— Не прямо, но ты сказала, что мне следует подыскать себе хорошую женщину. Вот я и подыскал.

— Ты…

— Ты бы отказала, так ведь?

Естественно. Ийлэ вообще не собирается… не собиралась замуж. Ей нельзя. Невозможно и… и никто не примет этот брак всерьез.

Никто, кроме Райдо.

— Успокойся, — попросил он. — И подумай. Ты ничего не теряешь.

— А ты?

— А я как-нибудь о себе сам позабочусь. Если ты боишься, что я чего-то от тебя потребую…

— Потребуешь?

— Подожду, — Райдо широко оскалился. — Столько, сколько понадобится.

— А если понадобится лет десять?

— Это ты сейчас себе планы ставишь или как?

Ийлэ пожала плечами. Что она могла ответить? Она не знала. Ей было хорошо с ним рядом, но не настолько, чтобы рискнуть… или настолько?

— Подожду и десять, — улыбка Райдо несколько поблекла. — Но характер у меня испортится. Не злишься больше?

— Не злюсь… — злиться на него в принципе было невозможно, хотя Ийлэ старалась, вот только злость ее ушла, осталось удивление.

Непонимание.

И… не страх, нет… но он ведь надеется, что однажды… а Ийлэ не умеет с чужими надеждами обращаться. Надолго его хватит? Вдруг ей и вправду понадобится десять лет?

Или больше?

И что тогда?

— Ты… — она заглянула в глаза. — Ты можешь меня поцеловать?

Наверное, вопрос был несвоевременным.

Или неуместным.

Неожиданным — совершенно точно, поскольку Райдо поперхнулся и закашлялся, а откашлявшись, осторожно уточнил:

— Сейчас?

— Да.

Потому что второй раз у нее решимости не хватит спросить. Она придумает причину… множество причин, которые позволят сбежать и спрятаться, закрыться в его обещании не трогать.

Им ведь удобно пользоваться, этим обещанием.

— Только, — Ийлэ смутилась, но взгляд не отвела. — Я не знаю как… понимаешь, раньше… приличные девушки не целуются… разве что с женихом, а у меня не было жениха… и наверное…

— Тише.

Сбежать ей не позволили.

И хорошо, что не позволили. У самой Ийлэ не всегда получается сделать то, что она хочет. Если разобраться, то она не до конца уверена в том, чего именно хочет.

— А… мне глаза закрывать?

— Закрой, — согласился Райдо. — Если тебе так легче.

Она закрыла.

И вправду легче.

— И… долго мне так стоять? Не подумай, что я спешу… может, тебе с мыслями собраться надо…

— Надо, — согласился Райдо. — Без мыслей в этом деле никак.

— Ты надо мной смеешься?

— Немного, — а теперь в его голосе не было и тени смеха. — Лучше смеяться, чем плакать, правда?

Ийлэ вздохнула.

Хотелось и то, и другое, и сразу, и еще чего-нибудь… это из-за весны. Весной все иначе, так говорила мама, а отец ничего не говорил, просто улыбался по-особому.

Весной они менялись.

И не потому, что зимние, тяжелые платья исчезали в гардеробной, а на смену им приходили легкие, из летящих тканей, ярких цветов.

Бирюза. И лазурь, и еще молодая зелень… и никакой клетки… клетка — это для зимы и дорожной одежды, а они никуда не выезжали, но весной ходили гулять. Брались за руки… а Ийлэ оставалась дома. Ей тоже хотелось гулять, но ее никогда не приглашали.

Это для двоих.

Маленькая взрослая тайна.

…интересно, они целовались?

Наверное.

Это не так уж отвратительно, как Ийлэ представлялось. Где-то даже приятно… очень даже приятно.

Только Райдо она не признается.

Пока.

— Тебе идет улыбка, — шепотом сказал он и отпустил. — Глаза уже можешь открыть.

— А если не хочется?

— Тогда не открывай.

Опять смеется… вот что он за существо такое несерьезное!

Глава 18

Наверное, нельзя было решать вот так, за двоих.

Или можно?

Она привыкнет, не сейчас, так позже, через месяц, через два… через год или два, но когда-нибудь — обязательно. Она ведь уже привыкла к нему.

Сначала на расстояние вытянутой руки подпустила, а потом еще ближе. Райдо и сам не понял, как и когда получилось так, что альва стала ему нужна.

Ий-лэ.

И глаза зеленые.

Это из-за глаз, ему осенью и зимой не хватало зелени, вот и привязался… прирос… или не из-за глаз, а из-за запаха ее, весеннего сладкого.

Тепла.

Какая разница?

— Почему ты так на меня смотришь? — она хмурится, но позволяет разгладить морщинку на лбу.

— Как?

— Не знаю, как… как Талбот на сейф.

Смешно.

И имя человека, произнесенное ею, не вызывает раздражения. Сейчас Райдо точно знает, что человека она лишь терпит, а его — подпустила.

Поцеловать попросила.

И не похоже, чтобы об этой просьбе сожалела хоть сколько бы.

— Ну, когда он думает, что опять сокровище нашел.

— Сокровище и есть, — подтвердил Райдо. — Мое…

Молчит.

И улыбка тает, слишком редко она появляется, слишком быстро исчезает. Но ведь появляется, а значит, есть надежда, что однажды, не этой весной, так другой, Ийлэ оправится.

— Тебе обязательно с ним встречаться?

Она больше не злится.

Опасается.

Верит? Похоже, что верит. Доверяет. Но все равно опасается, и в том числе за самого Райдо.

— Присядь, — Райдо протянул руку, и она оперлась, кончиками пальцев, осторожно, точно пробуя ладонь Райдо на прочность. — Он знает о ребенке. И будет его искать. Полагаю, он его нашел. Это ведь не так и сложно. На родовом гобелене появилось ответвление. Отсчитать примерный срок. Определить, где Бран находился в это время…

— Бран, — она побелела, произнося это имя.

— Он не имеет к вам отношения, — сказал это, глядя в глаза, и Ийлэ не отвела взгляд. — Да, так получилось, что он… отец Броннуин.

Это признание далось с трудом.

Не отец.

Не Бран, горло которому Райдо перервал бы с преогромным удовольствием. Не сразу, конечно. Он бы убивал его медленно, позволяя почувствовать и собственную Бранову никчемность, и беспомощность, и страх… и все то, что чувствовала его девочка.

— Видгар из рода Высокой меди — упрям. Бран был его единственным сыном, в котором Видгар души не чаял. Он его и вытаскивал… когда-то я обижался на родичей, что не помогли мне после той истории. Теперь понимаю, насколько они были правы. Видгар позволял Брану все… вот и получилось, что получилось.

— Он хочет мести?

— И мести тоже. Но он хочет забрать Броннуин.

— И ты… — стиснула кулаки.

— Не позволю, конечно, — Райдо сдавил тонкое запястье альвы. — Послушай, сокровище мое, я пригласил его сюда, потому что не хочу больше войны. Он упрям. И не привык отступать. И пока его держит райгрэ, но рано или поздно он уступит Видгару.

— Что будет тогда?

— Тогда тот попробует отобрать нашу девочку.

— Нашу? — кривоватая болезненная усмешка.

— Конечно, нашу. Чью еще, — Райдо гладил и ладонь, и пальцы белые, мелко вздрагивающие. — Твою и мою. Поскольку ты теперь замужняя женщина, то обвинить тебя в неспособности заботиться о ребенке он не сможет… как и в… развратном поведении.

Пальцы замерли.

Холодные какие. Райдо наклонился, чтобы согреть их, но Ийлэ руку убрала.

— Р-развратном… п-поведении?

— Были подобные прецеденты.

Нельзя врать.

Не сейчас. Не ей.

— То есть, он может подать в суд… заявить, что я… шлюха… и забрать ребенка? — она проговаривала каждое слово медленно.

— Да. Мог бы. Но сейчас обвинить тебя в неподобающем поведении — значит бросить мне вызов. И я его приму.

Молчит.

Ждет продолжения. А говорить сложно. Райдо в принципе не мастак говорить. И тянет сгрести эту маленькую упрямую женщину в охапку, обнять, рассказать, что ни Видгару, ни самому райгрэ Медных, ежели тому вздумается влезть в эту свару, Райдо своих девочек не отдаст.

Как не отдаст этого дома.

Ната с его человеческой девочкой.

Гарма и полукровок.

Яблонь хрызевых, что дразнят, не спеша расцвести. А Райдо, может, заждался их.

— Ийлэ, мне нужно, чтобы он понял, что я не уступлю. Не отступлю. Не позволю тронуть ни тебя, ни малышку… он хочет внучку? Он получит возможность видеть ее, но на наших условиях.

— Видеть?

Женщина-эхо.

— Он не Бран. Он не причинит тебе вреда. И ей — тем более… он в целом довольно порядочен… так говорят. Я сам не сталкивался, но говорят люди, мнению которых я верю. Бран был дерьмом, но это не значит, что все из его рода такие. Понимаешь?

Не понимает.

Не слышит.

И пока не готова допустить мысль, что у Броннуин может быть родня с той, проклятой стороны. А Райдо не знает, как объяснить.

— Я мог бы не затевать этой встречи, Ийлэ. Но тогда однажды малышка просто-напросто исчезла бы. Там, где нельзя действовать по закону, всегда найдутся окольные пути.

Испугалась.

И дышать перестала от этого страха.

— Все хорошо… я ведь сказал, что не позволю тронуть мою семью… а вы моя семья. Слышишь меня, Ийлэ? Ты и Бруни… или Нани, если тебе так нравится ее называть. Я просто поговорю со стариком. Попытаюсь до него достучаться.

— А если…

— Если не послушает, то мы уйдем отсюда. К Жиле предвечной этот городок… и сокровища тоже. У меня мое есть, а остальное — как-нибудь… вот Ната возьмем. Ниру еще… Гарму поместье оставлю, его людям некуда идти. А это очень погано, когда идти некуда, ты же знаешь.

Осторожный кивок.

И вздох.

— Мир большой, в нем найдется место и для нас. Съездим к Побережью, раз уж ты на море не была. Там еще помнят альвов… выберем другой какой городок, купим дом. У меня есть кое-какие деньги… правда, конечно, придется подыскать что-нибудь поскромней, на этакий особняк меня не хватит… но если маленький…

— На побережье?

— Да.

— У… у отца там был дом… он как-то обмолвился, что купил… давно… документы…

— Восстановим, — пообещал Райдо. — Но сначала попробую договориться со стариком.

Бледность отступала.

И кажется, возвращалась способность думать.

— Мне… мне лучше не попадаться ему на глаза?

— Верно.

— Пока?

— Пока, — согласился Райдо. — Я обещаю, что не стану вас знакомить без твоего на то согласия.

Она кивнула.

Поднялась.

Позволила себя проводить в гостиную и села у камина, глядя в огонь.

— Я, — шепотом произнесла Ийлэ, — не хочу отсюда уходить.

— Я тоже.

Поэтому с Видгаром из рода Высокой меди придется договариваться. И Райдо предполагал, что это будет задачей не из простых.

Он появился в четверть пополудни.

Старик?

Отнюдь, не старше отца.

Седой, конечно. И взгляд уставший, но ненависти в нем нет. Уже хорошо, с теми, кто ненавидит, разговаривать сложно. А Райдо весьма на разговор рассчитывал.

— Рад, что вы приняли мое приглашение, — первые слова за хозяином, и Видгар из рода Высокой меди правила помнит.

Он приветствует Райдо поклоном, в котором нет ни толики снисходительности.

— Рад был получить это приглашение, — низкий голос, рычащий.

Запах металла.

И горя.

Виски, которое он принимает, надеясь, что боль утихнет. Но Райдо знает правду: не утихнет, разве что виски позволит немного ее приглушить, создать иллюзию покоя.

Иллюзии опасны.

— Не буду говорить, чтобы чувствовали себя здесь, как дома…

— Не собираюсь забывать, что я лишь гость, — кривая, вымученная улыбка. И взгляд скользит по холлу, подмечая мелочи.

Ступеньки.

Широкие старые перила, потемневшие от времени. Пятна на месте, где были картины. Пустоту.

Чуждость этого альвийского дома, которому гость не нравился. Дом чуял сходство крови с тем, другим, который был напрочь лишен рассудка и в безумии своем уродовал всех, до кого умел дотянуться.

— В таком случае, прошу…

С Видгаром пришли шестеро. Мало.

Уверен в собственных силах?

Или в том, что Райдо и вправду пригласил лишь для беседы? Райдо беседовать готов, вот только он несколько опасался, что хотят они с Видгаром разного.

Но шестеро…

И сколько в городе? Или поблизости, где-нибудь в лесочке, куда и открыли портал. Дюжина? Две? Вряд ли больше. Такой портал Видгар не потянет, не те силы. Да и выглядит он не истощенным, а потому может оказаться, что нынешняя шестерка — все сопровождение.

Пока.

Если не удастся договориться, то Видгар вернется.

— Это место, — он остановился на вершине лестницы, огляделся. — Оно обманчиво спокойно…

— Просто спокойно. Никакого обмана.

— Здесь умер мой сын.

— Не скажу, что я сожалею о его смерти, — Райдо не любил лгать, да и Видгар не походил на того, кто готов принять ложь. — Более того, если бы он выжил, я бы сделал все от меня зависящее, чтобы исправить это недоразумение.

— Вы прямолинейны.

— Вас это оскорбляет?

Видгар вновь огляделся. Вздохнул:

— Нет. Боюсь… мой мальчик не отличался кротостью нрава…

— А также наличием совести.

Губы Видгара дрогнули.

Но смолчал.

— Прошу в мой кабинет.

— Сразу и к делу? — Видгар позволил себе усмехнуться, а в глазах мелькнуло что-то этакое, насмешливое. И к лучшему, человек, способный смеяться, еще жив. А с живыми договориться проще, чем с мертвецами.

— А у вас иные предложения?

— Отнюдь, — Видгар вновь поклонился. — Скорее любопытство… о вашей женитьбе ходят самые разные слухи. Чему верить?

— Ничему не верить.

Райдо пропустил гостя вперед.

— Располагайтесь. Чаю не предлагаю. Выпить — если хотите.

— Пожалуй, воздержусь.

Он остановился посреди кабинета, скрестил руки на груди, осматривался долго, не столько, чтобы время потянуть, сколько заставляя себя привыкнуть к этому месту.

И пытаясь угадать, сильно ли оно изменилось.

— Почти как прежде, — сказал Райдо, устраиваясь за столом. — Я здесь ничего не менял. А моя супруга…

— Бросьте.

— Что бросить?

— Играть, — Видгар скривился. — Вы правы, я не имею обыкновения слухам верить. Тем более столь… возмутительно нелепым. Я знаю вашего отца. Он никогда не дал бы разрешения на подобный брак.

— А он и не давал.

Райдо откинулся в кресле, осознав, что все волнение, которое он испытывал перед этой встречей, исчезло. Видгар из рода Высокой меди был опасным противником.

Кровь Высших в нем проявилась, пусть и не ярко, но… он немолод.

Утомлен.

И ненавидит, правда, не имея подходящего объекта, на который можно было бы выплеснуть ненависть. Он шел сюда, думая о мести.

Он продолжает думать.

И мысли эти столь явны, что Райдо становится стыдно, будто бы он, Райдо, без спроса заглянул в саму душу. Что с того, что эта душа выставлена напоказ?

— Я ушел. И мой отец, вы правы, был крайне этим поступком недоволен. Мягко говоря. Но мы ведь здесь не за тем, чтобы говорить обо мне…

— А зачем?

Скалится.

И живое железо прорывается, оно прячется в седых волосах, но Райдо чует его, как чует беспокойство Видгара.

Тот не поверил и слухам о выздоровлении?

Или о том, что Райдо достаточно силен, чтобы принять вызов.

А пожалуй, что и не только принять.

— Затем, чтобы разрешить нашу с вами общую проблему… вы ведь искали девочку?

— Девочку… — задумчиво протянул Видгар и выражение лица его на миг изменилось, сделалось мягче. — Значит, девочку… имени не было… до недавнего времени не было. Я видел, что его кровь жива, но…

— Не знали, где именно искать?

— Догадывался.

— Мы назвали ее Броннуин… правда, Ийлэ еще окончательно не согласилась на это имя, но в документах будет стоять именно оно.

— Каких документах? — Видгар подобрался.

— На удочерение. Я надеялся, что их подготовят к вашему приезду, но увы, не успели. Впрочем, это дело двух-трех дней.

— Вы не имеете права…

— Имею, — спокойно осадил гостя Райдо. — Ваш сын не заключал брака. И не признавал этого ребенка. Следовательно, я в своем праве.

Видгар молчал.

Побелел.

И железо перебралось на шею, проступило на висках, на веках.

— Предлагаю все-таки выпить… есть неплохое вино, белое, альвийское… легкое и почти без алкоголя. Вам не следует злоупотреблять алкоголем. Он плохо сказывается на выдержке.

— Этот ребенок…

— Мой, — завершил Райдо. — С того самого момента, как я его нашел.

— Чего вы хотите?

— Договориться. Вы ведь не отстанете, верно? И сейчас вы думаете, что помимо закона есть иные варианты…

Видгар дернулся.

Думает.

И от мыслей этих так просто не откажется.

— Мой сын, — он произнес это с трудом. — Умер. И эта девочка — все, что осталось… я не причиню ей вреда.

Райдо кивнул.

Он вытащил бутылку из-под стола, разлил вино по бокалам, протянул гостю. И тот, пусть не сразу, но принял. Принюхался.

Попробовал.

— Я не сомневаюсь, что ей вы вреда не причините. Сознательно.

— Полагаете, что бессознательно…

— Допустим, я отдам вам ребенка, — вино пахло летом, ранним, свежим, еще не утомленным жарой. Это лето было легким, невесомым, с ромашками и васильками, с первыми ягодами земляники, которые с одного бока уже покраснели, а с другого еще оставались плотными беловато-зелеными. — Что ее ждет?

— Мой дом. Я отдам ей все…

— Вы. И только вы. Ваши со-родичи не слишком обрадуются такому… пополнению.

Видгар поджал губы.

Его ведь отговаривали. И райгрэ Медных не спешил давать разрешение старику, надеясь, что тот одумается.

— Полукровка. Бастард. Два клейма, тогда как хватило бы одного, чтобы жизнь испоганить. Вы лучше меня знаете, как вся эта мишура важна там, за Перевалом… ее будут терпеть из уважения к роду, но не более того. Ей никогда не позволят забыть, где ее место. И что взяли ее из милости, из сочувствия к вашему горю.

Видгар поджал губы.

— Вы лишите ее матери, которая просто не сможет жить там, а взамен что? Презрение? Снисходительность? А однажды вас не станет. Не думайте, что я желаю вам смерти. Но вы не вечны. Никто не вечен. И ваша внучка останется один на один с родом, который поспешит от нее избавиться… скажем, выпихнет замуж. Подберет кого-нибудь не слишком брезгливого…

— Вы… — стакан в руке Видгара захрустел.

— Я говорю правду. И вы это понимаете, потому и злитесь.

Вино Райдо не допил.

Да и Видгар разжал руку, стряхнул осколки стекла и, достав платок, принялся тереть ладонь. К резковатому аромату вина добавился терпкий запах крови. Впрочем, царапины зарастали быстро.

— Хотите оставить ее здесь?

— Хочу достучаться до вашего разума, если это еще возможно.

Видгар махнул рукой:

— Продолжайте.

Продолжил бы Райдо и без его разрешения.

— Здесь на многое смотрят иначе… здесь еще помнят альвов…

— И ненавидят.

— Бывает и такое. Нас тоже не особо любят. Но главное, что Город с его… правилами далеко. Эту землю зачистили. Альвов почти не осталось…

— Милая оговорка.

— Да и нас здесь немного. Огромные земли. Пустые. Не от людей, конечно, но… вы же понимаете, какие открываются перспективы? Эти земли манят рода. Но при всей жадности Города, им просто не хватит ресурсов. Сюда отправятся младшие сыновья…

— Вроде вас.

— Или Брана, если бы он был жив.

— Если бы, — согласился Видгар.

— Но так или иначе, по эту сторону Перевала правила будут не такими жесткими. Броннуин сможет здесь жить. У нее будет дом. Семья, которая ее любит… и если хотите, вы вполне можете стать частью этой семьи.

Райдо замолчал.

То, что должно было быть сказано, он сказал. А дальше зависит от Видгара.

Он не спешил возмутиться.

Или разозлиться.

С гневом отвергнуть столь оскорбительное предложение.

— Полагаете, мне нечего терять? — наконец, произнес он, комкая платок.

— А есть что?

— Нечего, — Видгар сунул платок в рукав. — Но это еще ничего не значит. Мне лишь интересно, откуда вдруг подобная щедрость. Моего сына вы… не слишком любите. Любили.

— Скажем больше, я бы с превеликим удовольствием свернул бы этому уроду шею, — ответил Райдо, глядя в глаза. — Но я отдаю себе отчет, что вы — не он. И еще, что вы не отстанете от нас. А я не хочу остаток жизни провести, опасаясь, что однажды Броннуин вдруг исчезнет. Да, сначала вы попробуете действовать по закону… но когда не получится…

— Если не получится.

— Когда. Так вот, вы не станете долго раздумывать. Наймете кого-нибудь, кто выкрадет девочку. Увезет. И сами исчезнете. А род ваш сделает вид, что понятия не имеет, где вы и что с вами…

Видгар коснулся пальцами губ.

И значит, думал над подобным вариантом.

— Я не хочу остаток жизни провести с оглядкой. Мне, да и не только мне, нужны гарантии спокойной жизни.

— И каких гарантий вы от меня ждете?

— От вас? Мне достаточно будет слова.

Видгар кивнул.

Он сцепил пальцы рук, подпер подбородок и так сидел, разглядывая Райдо. Молчал. И с каждой секундой молчание становилось более напряженным.

— Вы хотели откровенности, — наконец, произнес Видгар из рода Высокой меди. — Что ж… я буду предельно откровенен. Я согласился на эту встречу лишь потому, что надеялся на ваше благоразумие. Мне нет дела до того, вступили вы в брак с этой альвийской девкой или попросту уложили ее в койку. Мне нет дела до ваших жизненных планов… а ваши теории и вовсе смешны. Вы хотите, чтобы я оставил ребенка этой…

— Осторожней, — предупредил Райдо.

— Женщине, — Видгар осклабился, показывая, что предупреждение принято, но не более того. — Забывая о том, кто она.

— И кто же?

— Альва.

— Это я заметил.

— Мой сын мертв, — Видгар все-таки вскочил, стряхивая маску показного спокойствия. — Мой мальчик, который…

— Был законченным ублюдком. И вы сами это прекрасно знаете. Откровенность за откровенность, — Райдо больше не собирался быть вежливым.

— Вы…

— Откровенность за откровенность.

Прямой взгляд Видгара был тяжел, но у Райдо получилось выдержать.

— Его убили.

— Не спорю.

— Здесь.

— Верно.

— Альва.

— Бросьте. Замученная до полусмерти девчонка убила троих здоровых мужиков? Это даже не смешно… или ваш сынок был настолько слаб?

— Прекратите!

— Что?

— Провоцировать меня, — Видгар остановился и оперся на стол. Плечи его опустились, а верхняя губа задралась, обнажая не только клыки, но и яркие красные десны.

— Вы начали первым. Вы полагаете, что ваша кровь и ваш род ставят вас выше прочих. Мне-то плевать. Но Бран, полагаю, считал также. И это ему дорого обошлось. Вы хотите найти убийцу вашего сына? Я бы тоже не отказался. Не из любви к Брану, но исключительно ради безопасности моей семьи.

Ноздри Видгара раздувались.

И живое железо прорастало крупной чешуей.

Старик не привык, чтобы с ним беседовали в подобном тоне? Кажется, он приходится нынешнему райгрэ Медных кузеном. Матушка рассказывала что-то этакое, жаль Райдо плохо слушал.

Что ж, близкое родство — веский аргумент.

И оттого закрывались глаза на выходки Брана. И оттого продолжают терпеть старика с его манией мести.

— Если мы договоримся, то я обещаю, что вы получите убийцу вашего сына, — глядя в глаза, сказал Райдо. Его утомил этот поединок взглядов, но отступать первым он не собирался.

Пусть и кровей Райдо не самых высоких, но ему есть за что драться.

— А если нет?

— Вы уйдете. А я сегодня же увезу свою семью. Благо, за Перевалом есть, где затеряться… мы просто исчезнем. Конечно, я не привык бегать, но если иным способом проблему решить не выйдет, то… вы, конечно, наймете людей, начнете поиски… быть может, оплатите работу нюхачей, только сами понимаете, сколь ничтожны будут шансы на успех. Территории огромны. Городков в них превеликое множество…

Видгар первым разорвал нить взгляда.

Устал?

Это, должно быть, весьма утомительно, так долго ненавидеть.

— А чтобы вы в наше отсутствие не скучали, полагаю, обществу станут известны некоторые… наиболее, скажем так, яркие эпизоды из жизни вашего дорогого сына.

— Была война.

— Была, — согласился Райдо. — И многое можно списать на войну. Многое, но… славный Бран из рода Высокой меди… погибший как герой… цвет и надежда рода… или что там принято писать в некрологах? Как вы думаете, удастся списать на войну его здешние приключения?

Молчание.

И гнев.

И стыд.

— Война — хороший повод… вот только Бран воевал не на передовой. Он в тылах отсиживался. А потом эти же тылы зачищал. Храбро сражался с купцами… или дельцами… или вот альвом-ювелиром да его женой. С дочерью опять же. Много отваги потребовалось, чтобы посадить на цепь девчонку, а потом день за днем ее пытать…

Видгар молчал.

Сжимал кулаки. И разжимал. Живое железо выбиралось, но он еще сдерживался. И если так, то выдержки у старика больше, чем Райдо предполагал.

Оно и к лучшему. Выдержка ему понадобится.

— Ложь, которой не поверят, — наконец, проронил он.

— Быть может и не поверят. А может, и наоборот. У вашего сына… сложилась своеобразная репутация. И да, разговоры ему не повредят. К моему превеликому сожалению, ему уже ничто не повредит. А вот роду — дело иное…

Видгар резко выдохнул.

Оскалился.

Сорвется или все-таки удержится на краю? Райдо на всякий случай снял запонки. И петлю шейного платка ослабил.

— Вы ведь знаете о седьмой резолюции? Не можете не знать. А он — тем паче… он по ней и работал… должен был работать. Экспроприировать ценности в пользу Короны… материальные… и нематериальные… и если память мне не изменяет, — Райдо говорил медленно, а Видгар из рода Высокой меди слушал, склонив голову на бок. И живое железо уже полностью скрыло седину его волос. Да и самих волос не осталось. По хребту побежала дорожка четырехгранных игл, пробивших ткань серой визитки. — А память мне не изменяет, поскольку я эту самую резолюцию на днях перечитывал. Освежал познания, скажем так… и к ней имеется приложение, где весьма подробно и четко изложено, что надлежит делать в случае обнаружения ценностей…

— Мой сын не вор.

— Ой ли… ладно, допустим, воровство доказать и вправду не выйдет, хотя если постараться… но эту вот историю… королевский ювелир вполне подпадает под те самые нематериальные ценности, уничтожать которые Бран не имел права. Тем более, что альв сам изъявил желание сотрудничать. И что Бран обязан был сделать?

Видгар молчал.

— Правильно, обеспечить безопасность ему и его семье… а вместо этого он убил. Нехорошо… незаконно… и главное, в нарушение королевского слова. Приказа.

— Думаете, там об этом не знают? — Видгар все-таки сумел взять себя в руки.

Иглы исчезли.

И чешуя расплылась, превратившись в серебристые капли, которые Видгар просто-напросто смахнул щеки.

— Думаю, что знают. Историю замолчали, поскольку огласка ее никому не выгодна… но если вдруг некие подробности выплывут, то Король обязан будет принять меры. Бран мертв. А род жив. И вряд ли ваши со-родичи обрадуются, узнав, кто стал причиной их… немилости.

— Вы все-таки меня провоцируете.

— В вас слишком много гнева. Иногда он мешает.

— Я не щенок, у которого проблемы с контролем. Поверьте, я отдаю себе отчет в происходящем. И сейчас мне интересно лишь одно. Чего ради?

— То есть?

— Ваше это представление… вы ведь из шкуры лезете, пытаясь со мной договориться. Чего ради? Порченая женщина. Чужой ребенок…

— Мой.

— Моего сына.

— Если бы ваш сын был жив, думаю, этот ребенок вовсе не появился бы на свет. И вы это понимаете. Он был…

Видгар отвернулся к окну.

Он не сел, скорее упал в кресло, точно разом лишившись сил. И стиснул голову руками, так сидел минуту или две, покачиваясь из стороны в сторону, а Райдо не смел ему мешать.

— Его мать… моя кузина… мы с детства знали, что поженимся. Любили друг друга. Любовь в браке редкость. А мы… мой отец предлагал иные варианты… говорил, что родство слишком близкое, что… у всех возникают проблемы, но я не хотел слушать. Помилуйте, какие проблемы, если мы друг друга любим? Казалось, что любовь все преодолеет. Обычное заблуждение юности. Да и не только юности.

Видгар убрал руки.

Серебро железа покрывало ладони.

— Ее родители тоже были не в восторге, но… райгрэ пошел нам навстречу. Он не видел ничего плохого… напротив… сказал, что возможно, в наших детях ярче проявится кровь рода. Нельзя ее распылять. Он был немного одержим идеей возрождения… силы… и теперь я вижу, что это было ошибкой, но тогда… тогда мы просто были счастливы.

Он и вправду безмерно устал, Видгар из рода Высокой меди, если рассказывал такое чужаку.

Не из доверия.

Не из желания быть понятым.

Но просто из невозможности и дальше молчать.

— Бран был шестым ребенком… и первым, который выжил… вы не представляете, каково это раз за разом надеяться. Ждать. А потом… первый раз мы были безмерно счастливы. Тереса и я… и наш сын… или дочь… нам не важно было, кто. Главное, ребенок есть… и будет… и появится на свет… и мы уже любили его или ее… наш сын прожил три дня.

В стеклянных дверцах шкафов Видгар отражался, размытая фигура, написанная лиловой акварелью, широкими мазками, оттого глядящаяся неряшливой, нелепой.

— Следующие двое родились уже мертвыми… это пытка, Райдо. Радость. Надежда. И страх, который растет с каждым днем. Он заставляет прислушиваться ко всему… к малейшему изменению ее запаха, к звуку их сердца… ее… его… к шевелениям, которых становится меньше… к цвету кожи, глаз… и мучительно лгать самому близкому и дорогому человеку, что на этот раз все будет иначе. После пятого она попыталась покончить с собой… сказала, что виновата… что из-за нее у меня нет детей. И если избавит меня от себя, я найду себе другую жену. Только мне другая не нужна была.

Он судорожно выдохнул и руки расцепил, посмотрел на них с явным удивлением, огляделся. В глазах Видгара мелькнуло что-то, не то обида, не то — запоздалое раскаяние, но он отвел взгляд прежде, чем Райдо успел понять, что это было.

— Я ей объяснял… и уговаривал жить. Я клялся, что больше не притронусь к ней… что все еще люблю и буду любить. И я не лгал. Она знала, что я не лгал. Не ей. Я предложил усыновить ребенка… бывает же, что остаются сиротами… и мы бы взяли… взяли бы и полукровку, если бы ей легче стало. И двоих, троих… я бы детский дом свой открыл, если бы ей от этого стало хоть немного легче.

— А ей не стало?

Видгар покачал головой.

— Она не хотела чужих детей. Да и я… мы как-то сумели жить дальше. Уехали… на Побережье вот… тогда многие здесь бывали. Морской воздух полезен, да и… альвы — хорошие врачи, — он кривовато усмехнулся и сам себя поправил. — Были хорошими врачами. Тереса… она вдруг уверилась, что здесь ей непременно помогут. Сотворят чудо. Только и говорила, что про альвов, про Предвечные леса… про то, что они исцеляют… это стоило дорого, но деньги у нас имелись. Деньги и связи. Я не особо надеялся на удачу, но она ожила, и я просто молился Предвечной жиле, чтобы это продлилось хоть сколько-нибудь долго.

— Альвы помогли.

— Или альвы. Или морской воздух. Или молитвы… не знаю. Но она вновь забеременела… а потом появился Бран. Здоровый крепкий ребенок. Чем не чудо? Но мы все равно боялись… Тереза не выпускала его из рук… мы провели на Побережье два года. На два года больше, чем могли себе позволить. И в роду пошли нехорошие слухи, что мы продались за… не важно. Главное, что по возвращении меня отправили в родовое поместье. Впрочем, не скажу, что меня это сильно опечалило. Наконец, я получил то, чего желал всем сердцем. Семья. Я, Тереза и наш сын… правда, меня она почти не замечала… и порой я ревновал, но потом самому становилось смешно.

— Она…

— Умерла, когда Брану исполнилось десять. Его ждал Каменный лог, а Тереза… те прошлые беременности подорвали ее здоровье. Она стала очень мнительной… порой доходило до смешного. Помню, как-то Бран упал с дерева, разбил коленку… все дети падают, ничего страшного, но Тереза пришла в ярость. Не на Брана, конечно. На него она никогда не умела злиться, а тех детей, которые вовлекли его в игру. Она потребовала их высечь… и мне стоило немалых трудов успокоить жену. Понимаете, Тереза безумно за него боялась. Стоило Брану отойти, исчезнуть ненадолго из ее поля зрения, она тотчас выдумывала себе… всякое… а он был живым мальчиком. Очень подвижным. За таким не уследить… переживания ее измотали… а тут Каменный лог… она требовала спасти сына. Убедила себя, что в Каменном логе он непременно погибнет, не справится… уговаривала сбежать.

Видгар закрыл глаза.

Несколько секунд он сидел неподвижно, и в какой-то миг Райдо испугался, что гость его преставиться прямо здесь.

Это был не тот итог, на который Райдо рассчитывал.

— Я отказался. Я пытался объяснить, что бежать нельзя, что через Лог проходят все… и что Брану ничего не грозит. Он силен. И ловок. И выживет всенепременно, но Тереза не слушала. Наверное, мне следовало обратиться к врачу, потому что теперь я осознаю, что те ее страхи не были нормальны… в тот день, когда я увел Брана… Тереза покончила с собой. Оставила записку… она не хотела снова пережить своего ребенка.

Райдо не умел сочувствовать.

И такта был лишен напрочь.

А потому молчал, не желая бередить чужие раны, стараясь не думать, что очень скоро Видгар пожалеет и об этой откровенности, и собственной слабости, свидетелем которой Райдо стал. Следом за жалостью придет гнев.

Гнев же — плохой советчик.

— И да, я почувствовал себя виноватым. Я и был виновен. Не переубедил. Оставил без присмотра… не понял, что она больна… и да, Бран — единственное, что мне осталось от моей Тересы. Мне предлагали жениться вновь. Настаивали даже. Но я отказался наотрез. Другая жена? Другие дети? У меня был Бран. Все, что осталось от нашей счастливой жизни. Последний осколок чуда. Для вас он был сволочью… а я… я помню его еще ребенком, который боялся засыпать один. Или пробирался в мой кабинет и прятался под столом. И сидел там тихо-тихо, смотрел, как я работаю… однажды он принес в кармане огромную лягушку, сказал, что если ему не разрешают завести собаку, то он и на лягушку согласен. Поселил в коробке из-под Тересиной шляпы… мух ей ловил. Когда я упустил нашего мальчика? Каменный лог его изменил? Или школа? Или еще раньше, мы с Тересой, когда не видели никого, кроме Брана? Я и потом не хотел верить… всегда ведь проще сказать, что твой ребенок не способен совершить ничего ужасного, что все — клевета… слухи… а слухам веры нет, но… даже когда отступать некуда, даже когда понимаешь, что в этих слухах — правда, и твой ребенок стал чудовищем, он не перестает быть ребенком. И его смерть — удар… для всех — облегчение и немалое, но для меня.

Видгар потер грудь.

— Скоро я уйду за Тересой… но пока… я должен позаботиться о нашей внучке. И о том ублюдке, который убил моего мальчика.

Глава 19

В нем не было ничего от Брана.

И от этого факта Ийлэ должно было бы стать легче, но не стало.

Не похож.

И все-таки… сухое лицо, изможденное, такое бывает после долгой болезни…

…камердинер отца слег на осень с сухим лающим кашлем, который старательно пытался скрывать, боясь, что ему откажут от места. Но однажды не выдержал, закашлялся прямо на парадной лестнице. И в доме запахло кровью.

Он же, вытерев губы платком, поспешил заверить, что это простуда.

Лгал.

Отец сказал, что люди всегда лгут, когда боятся или когда злятся, или просто так, без повода… а в тот раз он разозлился на эту ложь. И обиделся, пожалуй.

Да, теперь Ийлэ лучше его понимает. Он так долго был рядом с этим человеком, а тот все равно отказал ему в доверии…

…он помог.

…на третий день, когда сумел перерасти обиду, поднялся на третий этаж и долго оставался там. А мама сказала, что отец умеет кое-что, но говорить об этом не следует.

Лечить людей не принято.

Почему?

Ийлэ не спросила тогда, а теперь… теперь она лишь удивлялась тому, что ненавистный гость вытянул очередную нить из клубка ее памяти.

Камердинер спустился таким же иссушенным, бледным и нервозным.

Хотя нет, пожалуй, Видгар из рода Высокой меди не нервничал, а если и нервничал, то весьма умело это скрывал. Он держался независимо и просто, будто бы сам этот дом принадлежал ему…

…и не только дом.

…стал, опершись на балюстраду, озирается.

Высматривает кого-то.

Видит Ийлэ?

Она не собиралась выходить из комнаты, но вдруг поняла, что не способна усидеть взаперти, что стены давят, а потолок, высокий потолок с белой лепниной, того и гляди упадет. Дом был надежен, Ийлэ знала это, но все равно ощущала, как потолок проседает.

Сбежала.

Райдо не обрадуется.

Он вернется.

Скоро.

И будет притворяться больным. И расскажет про встречу. И еще, наверное, об этом Видгаре, ведь если он не ушел, то им удалось договориться. И как быть, если он вообще не захочет уходить? Ийлэ придется прятаться и дальше?

— Я тебя вижу, — сказал Видгар, и Ийлэ попятилась. — Не убегай.

Замерла.

Следовало уйти, потому что…

…он не причинит вреда.

Райдо не позволит… он женился на Ийлэ и согласия не спросил. Она бы, конечно, не согласилась, и наверное, именно поэтому Райдо поступил так, как поступил… он всегда делает именно то, чего хочет сам.

Или как считает правильным.

И оказывается прав. И значит, Видгар — тоже часть его правоты, которую Ийлэ пока не способна понять. Она, как отцовский камердинер, не верит?

Это обидно и…

…а ведь отец должен был чувствовать болезнь. Если он умел лечить, то… какие путаные, неуместные мысли. Почему он прямо не спросил?

Ждал?

И Райдо ждет. И этот, внизу… серый костюм. Серое лицо.

Сел на ступеньки, спиной к ней, и глядеть на эту сгорбленную спину неудобно. Ийлэ хотелось снова посмотреть в его лицо, убедиться, что нет тех, неправильных черт, которые напомнят ей…

— Тебе нет нужды бояться меня, — Видгар говорил тихо, и поневоле пришлось сделать шаг.

Всего один.

А потом второй.

Третий и четвертый, до вершины лестницы. Сама лестница, лежащая между ними, это уже достаточная гарантия безопасности Ийлэ. Пока он поднимется, он успеет убежать.

Конечно.

И потому стоит. Смотрит. Ждет продолжения разговора.

— Я не враг тебе. И точно не враг твоей дочери.

Видгар все-таки повернулся.

А профиль похож, тот же тяжеловатый нос с горбинкой, и линия подбородка, и сердце стучит, а пальцы немеют. Они вцепились в перила, и хорошо, потому что Ийлэ не уверена, что сумеет устоять, если перила отпустит.

Слабая.

И трусиха.

— Но не буду лгать, называя себя твоим другом, — Видгар покачал головой, будто сам удивляясь, что такая нелепая мысль вообще пришла в его голову. — Я предпочел бы, чтобы тебя не было вовсе… это избавило бы меня от многих проблем.

Откровенен.

И за это, пожалуй, следует быть благодарной.

Ийлэ кивнула, пусть он и не увидел кивка, но кажется, все понял верно.

— Ты тоже была бы рада, если бы я не появлялся. Однако ты существуешь. И я существую. И у нас есть общий интерес…

— Интерес? — шепот и слово царапает горло.

Нани — не интерес. Она живая.

И учится сидеть. У нее не получается долго, заваливается то на один бок, то на другой, но не расстраивается, она вовсе расстраивается редко, а улыбается часто. И от этой улыбки сердце замирает.

Еще от ужаса при мысли, что ее могло бы не быть.

Если бы Ийлэ…

Если бы…

— Да, пожалуй, я неверно выразился… ты познакомишь меня с ребенком? — он развернулся и поднялся. Медленно… и в плавных его движениях не было угрозы.

Пожалуй, что не было.

— Я понимаю, что ты не слишком рада меня видеть… и быть может, ненавидишь…

Замолчал.

Уставился. Смотрит исподлобья, ожидая.

— Нет, — сказала Ийлэ.

Его ей ненавидеть не за что. Райдо прав в том, что этот мужчина — не Бран… отец Брана, но не он сам… и он, наверное, виноват в том, что Бран стал чудовищем.

Или нет?

И как знать, кем станет Нани, ее Нани, которая сейчас лежит на медвежьей шкуре, наверняка, перевернулась на живот и теперь ерзает, пытается ползти. Она ловит длинный мех, и дергает, и тянет в рот.

В последнее время она абсолютно все тянет в рот.

И еще пузыри пускает, а слюню текут по щекам, и Райдо уверен, что дело в зубах и дальше будет хуже, но опиума давать нельзя. Ийлэ с ним согласна: опиум не для детей.

— Нет, — жестче повторила она. — Я… понимаю, что ты другой. Возможно.

— Хорошо.

Ийлэ не знала, что в этом хорошего. А Видгар пояснил:

— То, что ты понимаешь или хотя бы пытаешься понять… так познакомишь?

Ийлэ, подумав, кивнула, но сочла нужным уточнить:

— Не сегодня.

Сегодня она вернулась в комнату Райдо и аккуратно притворила за собой дверь. На цыпочках подошла к шкуре, легла рядом с Нани, которая устала ползать и уснула, а во сне выглядела такой трогательно-беззащитной, что Ийлэ стало совестно — нельзя оставлять детей одних.

Особенно теперь.

Особенно, когда в доме столько чужаков.

— Мне он не нравится, — сказала она шепотом, уверенная, что даже во сне Нани ее слышит. — Но я верю Райдо. Пытаюсь верить.

Ийлэ коснулась посветлевших волос, которые отрасли и теперь завивались, хотя и у нее, и у Брана волосы были прямыми.

— Если бы ты знала, до чего это сложно — верить кому-то…

Представление.

Весь дом — театр, и Ийлэ в нем играет, у нее множество ролей, и не все даются легко.

Зрители привередливые.

Следят за каждым шагом, за каждым словом… Ийлэ боится сказать неверные слова. Или оступиться. Или просто сделать что-то, что нарушит весь план.

Он ведь есть?

Райдо говорит, что есть, но вот подробностей не рассказывает.

— Я могу и ошибиться, — он почти не выходит из комнаты, и в ней вновь пахнет кровью и еще опиумом, который Ийлэ неловко прячет под старой шалью. Шаль бросается в глаза своей неуместностью, а запах опиума, кажется, и люди способны учуять.

Ходят на цыпочках.

Шепотом разговаривают.

Переглядываются со значением и наверняка готовы сбежать. Только не бегут, а ждут.

Чего?

Райдо не нравится болеть, и прежде-то не в восторге был, а теперь, когда он здоров и полон сил, и подавно. Он злится. Ворчит. И раскаивается.

Капризничает.

Просит читать ему, Ийлэ читает, долго, до хрипоты и сорванного голоса, который идет лечить на кухню теплым молоком. Кухарка наливает его в глиняную кружку и щедро добавляет меда, а еще каких-то трав, которые придают молоку пряный привкус.

— Бедный, — сказала она как-то Ийлэ. — Так мучается.

Ийлэ кивнула.

Мучается.

Ему приходится лежать. И отказываться от еды, которую Ийлэ приносит позже, ночью… или не она, а Нат.

Изредка — Гарм, в карманах которого, кажется, способно уместиться половина кладовки. Гарм появляется заполночь, входит без стука и молча выкладывает на стол куски колбасы, хлеб, сыр. Потом садится на пол, у колыбели, и смотрит на Броннуин.

— А я сына хочу, — сказал он однажды и люльку качнул. — Всегда хотел… только дома не было. А без дома — какая семья?

Ийлэ не знала.

Она вообще потерялась в этой странной постановке, от которой удовольствие получал лишь Видгар из рода Высокой меди. Он обжился в доме и заглядывал каждый день.

Спрашивал разрешения Ийлэ.

Она разрешала, отступала к Райдо, садилась на его кровать и брала за руку. Ей так было спокойней. А Видгар делал вид, что ничего не видит.

Не понимает.

Он брал Броннуин на руки и разглядывал. А она смотрела на него.

Улыбалась.

И однажды огрела погремушкой. Ненарочно, нет, но Ийлэ испугалась, что пес разозлится. Он же вдруг улыбнулся, и в этой улыбке сделался до отвращения похож на того, другого…

— Если тебе плохо, я скажу, чтобы он больше не приходил, — Райдо гладил ладонь.

— Нет.

— Почему?

Он все-таки сел, пользуясь тем, что время позднее и от души ненавидимую им кашу уже подавали. А значит, вряд ли кто решится побеспокоить больного хозяина.

— Я устала бояться, — ему можно рассказать. — Это… это еще хуже, чем ненавидеть.

Райдо обнял.

— Я хотела бы забыть… знаешь, чтобы просто вдруг очнуться в доме и с ребенком, и не помнить ничего… но тогда бы я, наверное, искала бы эту утраченную память, думала бы, что там что-то важное… не плохое, нет… разве со мной могло бы случиться что-то плохое?

— Конечно, нет…

— Но случилось.

— Да, — Райдо коснулся губами волос. — Плохое иногда случается со всеми нами. И никогда нельзя сказать, заслуженно или нет…

Он замолчал.

Сидел, обнимал и мягко покачивался, а Ийлэ покачивалась с ним, пытаясь угадать, о чем же он думает. И беспокойство ее утихало, а страхи вновь отпускали.

Ненадолго.

— Я не хочу больше бояться, — она сказала это на десятый день представления.

Или на одиннадцатый?

Она сбивалась, хотя и, продолжая старую традицию, отмечала дни черточками на обоях, но черточек было много, и Ийлэ запуталась, не зная, какие из них принадлежат ей.

Среди дней, похожих друг на друга, немудрено было потеряться.

— Скажи, что мне сделать? — Райдо спустился на пол и лег, и подставил спину, ему нравилось, когда Ийлэ спину гладила.

А ей нравилось гладить.

В этом было какое-то равновесие… гармония.

— Поцелуй меня снова.

Райдо повернулся на бок.

— Это я с огромным удовольствием, но, может, объяснишь?

— А мне казалось, что муж может целовать жену и без объяснений.

Что ему сказать?

Что она сама не уверена в том, чего хочет и хочет ли?

— Ты пытаешься шутить, — констатировал Райдо и поцеловал, правда, в висок и как-то не так, как в прошлый раз. Нежно?

Нежно.

Осторожно. Точно она, Ийлэ, из хрусталя… а она не хрустальная вовсе, ни рюмка, ни ваза, живая. И просто немного запуталась. В очередной раз запуталась. С ней это случается, да…

— Райдо.

— Я здесь.

Конечно, здесь. Сидит, обнимает. Держит бережно, дышит в затылок, и от этого дыхания по коже разбегаются мурашки.

— Я не хочу, чтобы ты больше ждал.

Хорошо, что он сзади, не смотрит на нее. Если бы смотрел, Ийлэ не решилась бы заговорить. А так можно представить, что Ийлэ сама по себе.

Почти сама.

— Это из-за Видгара?

— Что? Нет. И да… но не в том смысле, в котором ты подумал, — Ийлэ все-таки пришлось повернуться к нему.

Темно.

И свечи на туалетном столике недостаточно, чтобы темноту разогнать. Эта свеча, уже оплывшая, с почерневшим фитилем, отражается в зеркале, а еще в нем же, подернутом пологом пыли, отражаются их с Райдо тени, сплетенные, сросшиеся друг с другом. В этом Ийлэ видится истина.

— В доме много… чужих.

— Они тебя пугают?

— Да.

— Я просил Видгара объяснить своим людям, что…

— Он объяснил, — Ийлэ прижала палец к губам Райдо. — То есть, я точно не знаю, но наверное, он объяснил. Они стараются не попадаться на глаза, но… я все равно знаю, что они где-то рядом. И боюсь. Я… я не хочу больше бояться. Их… или других мужчин… мужчин вообще…

Молчит.

Почему молчит?

Ийлэ плохо объяснила? Она не умеет иначе. И чем дольше молчание длиться, тем страшнее становится, потому что сейчас Райдо решит, что она ничем-то не лучше Дайны.

Может, хуже. Дайна хотя бы не притворялась, а…

— Мне казалось, я тебе нравлюсь.

— Нравишься, — ответил Райдо. И голос его был сиплом, надломленным. — Очень нравишься. Но я не хочу вот так…

— Как?

А шрамы под пальцами все равно чувствуются, пусть и разгладились немного. Ийлэ помнит их рисунок, но продолжает изучать его наново…

…и кожа мягкая.

Странно, что у мужчины кожа мягкая, только волосы отрастающие колются…

— Ты красивая… даже не так, не правильно. Нет, ты красивая, но красивых женщин много. А тянет к тебе. Это из-за запаха. Я говорил, что ошибся, когда думал, что от тебя осенью пахнет? Весной. Весну нельзя обижать.

— Я не прошу меня обижать.

— Возможно, — он соглашается легко, и в этом Ийлэ видится подвох. — Но я тоже боюсь…

— Чего?

— Того, что ты поймешь, что вовсе не этого хотела. И возненавидишь меня за то, что я воспользовался слабостью… или просто за то, что я ничем не лучше тех…

— Всем лучше.

— Неужели?

— Ты меня поцеловал.

— Это, без сомнения, аргумент…

— Да, — и снова у нее не получается объяснить. — Те… раньше… мне было больно и только… боль и боль… и опять… и стыдно очень, потому что лучше умереть, а умереть решимости не хватает. Но теперь я смотрю на… остальных, которые чужие здесь, и думаю, что любой из них рад будет сделать больно. Я понимаю, что, наверное, ошибаюсь… что не все такие… но знать — одно. Чувствовать… когда кто-то подходит близко, я жду, что он ударит. Не разумом, но… здесь.

Ийлэ приложила руку к сердце.

— А от тебя — нет… ты и Нат еще…

— Нат каким боком? — кажется, в голосе Райдо проскользнули рычащие ноты.

— Никаким. Его я тоже не боюсь. Я вообще думала, что если бы у меня был брат, он походил бы… ты понимаешь?

Райдо кивнул.

— Но хорошо, что брата не было. Его бы убили. А Нат вот… живой. Разве это не замечательно?

— Замечательно.

Глухой голос.

И шепот горячий… и от этого шепота становится жарко.

— Я знаю, что не сделаешь мне больно…

Наверное, та молния, которую Ийлэ поймала, никуда не исчезла. Она спряталась, чтобы теперь ожить. Иначе почему жарко?

Страшно немного.

Самую малость.

И страх заставляет тянуться к тому, кто защитит, даже от молнии. Или хотя бы разделит ее на двоих. Молния, на двоих разделенная, не способна испепелить.

— Ты плачешь?

— Нет. И да. Сама не знаю.

— Плохо?

— Хорошо…

…свеча оплывает, и огонек, который до последнего держится, цепляясь за оплавленную нить фитиля, все-таки гаснет.

Его отражение уходит следом.

Но зеркала не любят пустоты, и остаются тени, те самые, сплетенные вместе, сросшиеся в одно. Тени знают правду, а Ийлэ… она меняется.

Сейчас.

Плавится, как тот воск, и застывает. И считает удары сердца, только сбивается, а значит, счет приходится начинать наново.

Раз.

И два, и три… это чем-то похоже на танец… Ийлэ целую вечность не танцевала, она и забыла, как кружит голову вальс… музыка есть, просто иная.

Скрипки ветра, который разыгрался к ночи, и ластится, воет, подглядывает бесстыдно. А стыд сгорел, надо полагать, на вершине свечи, оттого так быстро ее и не стало.

Но музыка…

Вдох и выдох.

Полустон, полувсхлип. И шорох ткани, заставляющий замереть в болезненном ожидании.

Страх, какой-то вдруг всеобъемлющий, звериный, напрочь лишающий способности думать. И когти впиваются в чью-то кожу, раздирая ее.

Пахнет кровью.

И запах ее отрезвляет ненадолго.

— Прости, — ей стыдно и боязно уже оттого, что странная музыка ночи будет разрушена. Однако голос Ийлэ вплетается в эту недоигранную мелодию. — Прости пожалуйста.

— Тебе больно?

В темноте кровь почти черная, густая.

Ее не так и много, но… почему Райдо спрашивает о ее боли?

— Нет, — Ийлэ проводит ладонью по его плечам, чувствуя, как зарастают на них рваные ссадины. — А тебе…

— Ничего страшного.

Наверное.

Ничего.

Страшного.

И вправду совершенно ничего. Это тоже все весна виновата. Мама говорила, что весною альвы теряют разум… Ийлэ вот потеряла, или еще раньше потеряла, а весной эта потеря особенно остро ощущается. Только о разуме не получается больше думать.

И о свечах.

О тенях.

Ветре.

Ни о чем, кроме того, кто рядом. Ийлэ так боится его потерять, что отчаянно цепляется за шею, тянется, дотягивается до уха и шепчет тихо-тихо имя:

— Райдо…

Его женщина спала, обняв подушку. Она обхватила ее и руками, и ногами, и во сне вздыхала, а еще улыбалась. И видеть ее улыбку было… странно.

Райдо смотрел.

Любовался.

И уговаривал себя, что утро ничего не изменит.

Ложь, конечно. И прежде утро меняло многое, оно возвращало краски, а еще столь неуместное порой чувство стыда. За ним следовало раскаяние, которое портило все. И упреки. Взгляды, преисполненные раздражения, потому как он, Райдо, стал не только причиной, но и невольным свидетелем чужого преступления.

Быть может, поэтому младшенький предпочитал не связываться с замужними дамами? Да и вовсе нанимал девиц. Платил.

Когда платишь — это честно, пусть и грязно…

Не те мысли.

Надо бы о доме. О непременном визите доктора, который наверняка не выдержит. Слухи расползаются по городу, будоража людей, подталкивая. И тот, кто затеял игру, не устоит.

Скорее всего, не устоит.

Приедет проверить. Убедиться, что слухи не лгут… и хорошо, что у людей обоняние слабое. Пса обмануть бы не вышло.

— Тише, — одними губами произнес Райдо, когда Броннуин завозилась в корзине. И подхватив ее на руки, поднял. — Она устала. Пусть поспит. Тогда добрее станет. Поверь моему опыту, выспавшийся человек на порядок добрее не выспавшегося.

Броннуин зевнула и сунула кулачок в рот.

— Сейчас… думаю, сегодня мне может полегчать настолько, что я выйду из комнаты? Ненадолго… к сожалению, надолго нельзя, а так бы я с превеликим удовольствием с тобой бы прогулялся… день, кажется, солнечным будет. И жаль его терять, но лучше один, чем всю жизнь.

Он говорил шепотом, а Броннуин слушала.

Всегда его слушала. Такая очаровательно внимательная. И ничего в ней нет от Брана. На Видгара, быть может, и похожа слегка, как он утверждает, но на Райдо похожа сильней.

Только-только рассвело.

Было по-утреннему прохладно, свежо. И Райдо остановился в коридоре, наслаждаясь этой свежестью, обилием запахов, скрытых звуков…

…жесткая щетка трется о решетку, счищая грязь. Хлопает дверь внизу… кто-то что-то несет… кто-то с кем-то говорит…

Надо бы на кухню, чтобы согрели молока.

И пеленки принесли.

Почему он, Райдо, няньку не нанял? Не сообразил… да и прежде Ийлэ няньку бы не подпустила к дочери. Но, может, передумает?

— Уже встали? — Видгар с трудом подавил зевок. А ему что не спится? И отвечая на молчаливый вопрос, Видгар из рода Высокой меди, признался. — Старческая бессонница… всю ночь ворочаюсь, а сна ни в одном глазу. Под утро засыпаю, просыпаюсь через час или два, если повезет… можно?

Райдо протянул ребенка.

— Ревнуете?

— Не знаю. Пожалуй, что да. Я привык, что она моя. И еще Ийлэ.

Видгар держал малышку бережно, и та не протестовала, но разглядывала уже его и шлепала губами, точно пыталась сказать что-то донельзя важное.

— Вижу, — Видгар сделал глубокий вдох. — В ваших отношениях с супругой наметился некоторый… прогресс.

Настроение сразу испортилось.

— Не та тема, которую я готов обсуждать.

— Не злитесь, — миролюбиво произнес Видгар. — Считайте, что я рад за вас…

— Даже так?

— Лучше, когда у ребенка нормальная семья, а не формальная.

С этой точки зрения Райдо проблему не рассматривал. Он вообще не рассматривал эту проблему, да и проблемой-то ее не считал.

— И еще, — Видгар посадил малышку на сгиб руки. — Я думал над тем, что вы рассказали. И пришел к выводу, что ваша альва — ключ ко всему.

— Именно, что моя.

— Помилуйте, я точно на нее не претендую. Не те годы. А денег у меня и своих хватает… этот клад… он опасен тем, что вещички будут слишком уж приметные… ну да не о том ведь речь. Вы не можете не понимать, что Ийлэ ему нужна. Вы пытаетесь защитить, но…

— Что предлагаете?

— Немного… развить вашу авантюру.

— Ийлэ…

— Не пострадает. Она как таковая не нужна… нужно намерение, — Видгар пощекотал малышку под подбородком и та рассмеялась. — Очевидное намерение… и немного денег, которые, скажем, я готов буду заплатить за свою внучку.

Глава 20

Ийлэ проснулась.

Встала. Умылась. Оделась. И серое ее платье с двумя десятками пуговиц представлялось Райдо броней. Мягкой, шерстяной, но удивительно прочной.

— Доброе утро, — он улыбнулся, надеясь, что на улыбку она ответит.

Кивнула.

И отвернулась:

— Тебе… не следовало вставать.

— Не следовало, — согласился Райдо. — Но я не хотел мешать. Ты так спала…

— Ты меня презираешь?

Ее не хватило на то, чтобы прятаться долго. И хорошо, потому что Райдо не был настроен играть в прятки.

— Я тебя люблю, — он подхватил эту упрямую женщину и поцеловал в нос.

— Это… это неправильно.

— Почему?

Нос она сморщила. И крепко задумалась над вопросом, ответ на который Райдо и сам не отказался бы получить.

— Не знаю, — сдалась Ийлэ и отвернулась. — Просто неправильно и… все это как-то неправильно с самого начала! Ты должен был меня ненавидеть…

— Как и ты меня.

— Я тебя и ненавидела.

— Значит, недостаточно ненавидела.

— А вообще возможно ненавидеть достаточно? — она склонила голову набок. Бледная шея, острые ключицы и тенью между ними — жемчужина-подвеска.

— Смотря чего достаточно.

А платье жесткое.

Райдо не помнит, чтобы покупал такое. Серое. Скучное. И плотное шитье нисколько его не преображает, напротив, платье странным образом выглядит еще более уродливым.

Ей не к лицу серый.

И слезы, которых, впрочем нет.

Прикушенная губа. Взгляд мимо Райдо. О чем она думает? Наверняка о чем-то важном, если забыла и о Райдо, и о причине этого разговора. Стоит, вцепилась в пуговицу на рукаве, то крутит, то поглаживает, того и гляди оторвет.

Оторвала.

И мелкая пуговка, обтянутая той же серой тканью, упала на пол. Ийлэ наклонилась, чтобы поднять, и Райдо наклонился, и лбы соприкоснулись.

— Я все равно тебя люблю, — он произнес это тихо, шепотом, но Ийлэ услышала.

Услышала.

И робко улыбнулась.

Поверила ли?

Хорошо бы… а если нет, то позже у Райдо будет время рассказать ей, доказать… правда, он не представляет, как именно доказывают подобные вещи, но постарается.

На худой конец, у младшенького спросит. Тот, небось, с женщинами всегда ладил.

— Вот, — Райдо протянул пуговицу, которая на его ладони гляделась совсем уж крошечной, с горошину.

— Спасибо… знаешь, раньше… давно, в той моей первой жизни, я ждала весну. Зимой все время спать хотелось. Даже когда солнце… и отец говорил, что это нормально, что я просто маленькая, поэтому более чувствительная… зимой холодно. И тоскливо очень. И я весну ждала. Брала календарь и зачеркивала дни. Один за другим.

Она коснулась пуговицы осторожно, точно опасаясь, что та рассыплется от легкого этого прикосновения.

— Сначала казалось, что этих дней много… так много, что весна никогда не наступит. А потом вдруг оказывалось, что она уже вот-вот… и совсем рядом… и всего-то осталось, что три дня… или два… или и вовсе последний… он так долго тянулся этот последний день… я уже считала часы… и минуты… и меня не отправляли спать, но мы садились в гостиной… или играли во что-нибудь, или просто беседовали… иногда мама читала… или я… не важно, главное, что мы все ждали, когда наступит полночь.

Ийлэ все-таки взяла пуговицу.

— А в тот последний год, когда… когда еще казалось, что все наладится, часы остановились. Мы не сразу поняли… сидели и ждали, что вот-вот пробьют полночь… и ждали… а они все никак… семь минут. Бесконечные семь минут… она уже наступила, а ты и не знаешь. Бывает так.

— Бывает, — согласился Райдо. — Но ведь наступила же?

Наступила.

Где-то там, за порогом. И на треклятых яблонях вот-вот распустятся цветы, а ему, Райдо, приходится разыгрывать умирающего. Он этого цветения ждал всю зиму, оттого вдвойне обидно будет пропустить…

— Семь минут, — Ийлэ сжала пуговицу в кулаке. — Это ведь немного, да?

Райдо кивнул. Немного.

Пожалуй, что немного, только он успел усвоить, что и время имеет свою цену. И иные минуты дороже золота.

— Не убегай от меня, — попросил он. — Пожалуйста.

— Не буду.

— И платье это выбрось. Оно меня в тоску вгоняет. Тебе нужны яркие… потом, когда закончится все, мы к морю поедем, ладно? Я бы показал тебе и Город, но боюсь, тебе там будет неуютно. А море… море всем нравится. Рассказать?

— Расскажи, — легко согласилась Ийлэ.

— Море — это вода… то есть, ты конечно, знаешь, что море — это просто очень много воды, но представить ее, пока не увидишь, сложно. Оно бывает серым. Или синим. Зеленым. Даже розовым… на закате. Золотым тоже. Оно то гладкое, что атлас, то ощетинившееся, разозленное. Ветер пытается его оседлать, но с морем не так просто справится. Оно встает на дыбы… — Райдо протянул руку.

Раскрытая ладонь, пустая.

Приглашение.

И оно было принято.

— На берегу пахнет солью. И еще водорослями. Порой море отступает, и на прибрежной полосе остаются раковины, или еще морские ежи… их собирают, чтобы продать. Иногда попадаются подарки не такие интересные… я как-то дохлую рыбину нашел. Матушка не оценила, а я ведь хотел ее порадовать.

Слушает.

Полуприкрытые глаза, и бусина-пуговица, зажатая в кулаке. И Райдо спешит продолжить, боясь одного, что воспоминаний его не хватит. Сказка прервется, и его женщина, которая слишком не уверенна, что в нем, что в себе самой, вновь придумает какую-нибудь глупость.

— Мы выезжали на море в первый летний месяц… иногда — в первый осенний, когда жара отступала… летом разрешали купаться. Даже некоторые девушки решались, хотя матушка этого не одобряла, полагала купальные костюмы слишком… — Райдо описал полукруг в воздухе. — Смелыми. На грани приличий… нижних юбок нет, руки оголенные… ужас.

Ийлэ дышала.

Однажды ему случилось поймать синицу, залетевшую в палатку, не иначе как по глупости, а может, и нет. Зима была, замерзла птаха, а из палатки теплом тянуло. Вот и притянуло. Синица сидела в его руках, смирная, притихшая, и Райдо слышал отчаянный стук птичьего сердца, и боялся сдавить слишком сильно.

— На море тебе понравится… я надеюсь.

Она не ответила.

И пускай.

Гости явились в разгаре весны, когда потеплело и как-то очень резко. Землю парило, и запах ее, тревожащий, манящий, пробирался в раскрытое окно.

Две недели.

И люди Гарма обжились в городе, облюбовав заведение матушки Бибо. Как ее звали на самом деле, крупную кряжистую женщину, которая и в молодости своей не отличалась особой красотой. Она много курила и говорила медленно, взвешивая каждое слово.

— Ты мне, я тебе, — сказала она, выслушав тогда Райдо. — Не потому, что деньги нужны…

…от денег, впрочем, матушка Бибо тоже не отказалась.

— …и не потому, что я так уж властей боюсь. Одна была, другая стала… а там, глядишь, и третья придет, — она носила очочки из темного стекла и к тонким дужкам их крепился кожаный наносник. Под ним скрывалась дыра. Матушка была больна, пожалуй, давно больна, и солнечный свет раздражал ее глаза, но она не замечала болезни и тем была симпатична. — Власть властью, а девки девками. Небось, всем нужны…

— Тогда почему?

— Почему… — она прищурилась и рукой заслонилась от свечи, стоявшей далеко, но оказалось — слишком близко к ней. — Потому что этот городишко гниет и давно… все эти приличные дамочки, которые от моих девочек носы воротят. Навроде их и вовсе нет. И муженьки их, что ко мне бегают. А в городе встретишь, так скривятся, будто нелюдь какую увидели. Я вот помру скоро… так перед смертью хоть увижу, как их перекосит. Перекосит?

— Еще как, — пообещал Райдо и, помолчав, добавил. — Мне прислуга понадобится. Поэтому если кто из твоих… девочек вдруг захочет жизнь поменять…

— Добренький?

— Какой есть.

— Здоровые нужны, — матушка Бибо постучала кривым ногтем по столу. — Поговорю… авось кто и вправду захочет… не подумай, мои девочки ни в чем не нуждаются. Кто-кто, а мамаша Бибо никогда никого не обманывала и силой к этому делу не принуждала. От силы толку никакого… потому, не обижайся, ежели никого не сыщется. В служанках хлеб не сладкий… нигде он не сладкий… но ты иди, иди… я девочкам скажу, чтоб с тобой, аки с исповедником… нет, на исповедника ты не тянешь. Тот-то любит к нам заглянуть. А что, небось, удобно. Сам согрешил, сам покаялся, сам себе грехи и отпустил.

Она зашлась хриплым лающим смехом.

Этой женщине и вправду осталось недолго. Кто займет ее место? Кто-то займет. Мамаша Бибо наверняка нашла достойную кандидатуру… тоже карьера, если подумать…

— Ты болен, — повторила Ийлэ в сотый кряду раз, и Райдо кивнул: болен, он помнит о своей болезни, опиуме и виски.

Несвежие простыни.

И лихорадка.

Должна быть лихорадка, но следовало признать, что выглядел он до отвращения бодрым.

— Пей, — Ийлэ протянула кубок.

— Мерзко пахнет.

— На вкус еще хуже. Белокрестник жгучий, малина и тертый корень ройша. Моментально пропотеешь. Меня этим в детстве лечили.

Не обманула, на вкус пойло было еще более отвратительно, нежели на запах. Не горькое, какое-то кисловатое, перебродившее будто.

— Теперь ложись… голова не кружится?

— Отравила, да?

— Отравила, — она убрала волосы со лба. — Вот и верь после этого альве.

Нервная кривоватая улыбка. И нить пульса дрожит.

А ей ведь страшно, но Ийлэ учится держать свои страхи в узде.

— Послушай, это скоро закончится и тогда…

— Мы отправимся на море, да?

— Да.

— Хорошо… ей понравится море, как ты думаешь?

— Уверен, что понравится… только, сокровище ты мое, не сразу их приглашай, ладно? Пусть поуговаривают… настаивают…

Райдо сомневался, что выпитый им отвар способен был что-то излечить, разве что альвы и псы устроены по-разному. Его знобило, и тут же бросало в жар, и жар был таким, что Райдо едва не сгорал.

Он задыхался.

И кажется, провалился в полусон, муторный, тяжелый. В этом полусне он был куском льда, который стремительно таял. Со льдом по весне всегда так, главное, успеть поймать воду…

…дверь открылась беззвучно, но Райдо услышал.

Очнулся.

Открыл глаза, и уставился на человека, который присел у кровати. Этот человек снова принес с собой запах крови, а еще опиум.

Руку Райдо схватил. И прикосновение это было столь неприятно, что кожа отозвалась сыпью живого железа.

— Пульс учащенный, неравномерный, — сухо, словно бы издалека отозвался человек. — Сердце сдает. Увы, осталось уже недолго.

Правильно.

Он умирает. Райдо еще не забыл, каким положено быть умирающему… и он пытается сесть, но человек не позволяет.

— К сожалению, в этом случае медицина бессильна.

Показалось или в голосе человека мелькнуло торжество?

Райдо закрыл глаза.

А когда снова открыл, человека не было, зато у постели сидела Ийлэ. Бледная. Напряженная, что струна.

— Привет, — прохрипел Райдо. — Как все прошло?

Губы дрожат.

И ресницы дрожат. И вот-вот заплачет, но справляется с собой:

— Они поверили и… и я, кажется, что-то напутала… так не должно было быть!

— Все-таки отравила, — Райдо с трудом, но сел в постели. — Коварная женщина… ну вот, а плакать-то чего теперь? Подумаешь, маленько в пропорциях ошиблась… так ты ж не аптекарь… и не кухарка. К счастью.

— П-почему к счастью?

— Потому что мне кухонных талантов Ната хватает.

— Я хорошо готовлю! Просто… мы… мы, наверное, все-таки разные…

— Разные, — согласился Райдо, не отказав себе в удовольствии слизать слезинку с ее щеки. — Но это же мелочь, верно?

За гостями Нат наблюдал издали. Он бы и вовсе остался на галерее, если бы не Нира, которая, конечно, не сумела остаться в стороне.

— Папочка! — она бросилась ему на шею и расцеловала в обе щеки.

И Нату стало даже неудобно, что он, Нат, не верит этому человеку.

В этого человека.

Доктор выглядел больным. С последней встречи он похудел, и оттого щеки его, некогда полные, розовые, обвисли. У губ наметились складки, а лоб прорезали глубокие вертикальные морщины.

— Папочка! Я так рада тебя видеть! Тебя Нат позвал?

Доктор одарил Ната весьма мрачным взглядом.

— Или ты сам? Конечно, ты сам… вы же все еще враждуете… зачем вам враждовать? — Нирин голосок звенел, и Нат испытывал странные чувства.

Хотелось ее запереть.

Спрятать.

А человека — вовсе убрать из ее жизни. Но не позволит же… и если Нат попросит, не подчинится. Это ведь отец… разве Нат бросил бы своего отца?

Поверил, что он, отец, способен сделать что-то плохое? Даже если и способен, то… как бы он поступил? Нат не знал.

И терялся.

Чувствовал себя предателем.

— Это такая глупость! Давай свое пальто. Ты почему такой худой? Опять с мамой ссоритесь? Послушай, папочка, если у вас с ней все плохо… а все знают, что у вас с ней все плохо и новостью это ни для кого не станет, то лучше тебе будет уехать. Ненадолго. Например, сюда… я уверена, что когда вы с Натом познакомитесь поближе…

— А девчонке палец в рот не клади, — заметил Гарм. Опять подошел беззвучно… и вот откуда у него эта привычка, подкрадываться? — Спокойно, парень. Ты же не на меня злишься. Потерпи. Эти уберутся, тогда и пар спустишь…

Гарм гостей разглядывал так… пожалуй, так мясник смотрит на свежую тушу, прикидывая, как будет ее разделывать.

Все трое явились.

Альфред раскланивается, целует Нире ручки, говорит что-то тихо, но от слов этих у Ниры щеки вспыхивают. Нат же готов…

— Спокойно, — Гарм положил руку на плечо. — Не стоит нервничать. Этот тип просто хочет тебя позлить.

— Зачем ему меня злить?

— Затем, что злясь, люди чаще ошибаются. И не только они. Ты, дорогой, готовься… наш парень будет пытаться выяснить, что происходит…

— И при чем здесь я?

— При том, что, как я уже говорил, ты ближе всех к Райдо, а следовательно, в курсе его состояния… а во-вторых, ты самый молодой и наивный.

Нат не решил, следует ли обижаться на Гарма или простить.

Альфред тем временем не спешил Ниру отпускать, приобнял, склонился к самому уху… но говорить говорит, а сам на галерею косится.

И улыбочка эта его премерзкая…

…хорошо бы он…

…ему бы Нат с радостью преогромной глотку перервал.

…или вот шерифу… нет, не то, чтобы Нат имел что-то против шерифа, напротив, в чем-то шериф был ему глубоко симпатичен, тем же спокойствием своим, отрешенностью. Но уж лучше шериф, чем доктор. Доктора Нира не простит.

— Ну что, дорогой, спустимся к гостям? — Гарм бросил в рот орешек.

И Нат не устоял.

— Когда ты уже наешься?

— Не знаю. Подозреваю, что никогда.

Гарм спустился первым. И с каждым шагом он преображался все сильней, при том, что Нат не мог бы сказать, что именно происходило, но…

Гарм больше не был одним из стаи.

Хозяин.

По праву силы.

Вальяжный. Неторопливый.

Он позволял рассмотреть себя, и люди смотрели. Подмечали. Новые сапоги с глянцевыми голенищами. А штаны старые, в голенища заправлены, но торчат пузырями. Куртка заношенная. И рубашка, некогда белая, но давно белизну утратившая.

Золотая цепь на шее, толстая, самая толстая, какую только удалось найти. Пара перстней, из тех, что налезли на кривоватые Гармовы пальцы. Помнится, он еще ворчал, что перстни — это определенно перебор. А теперь вот стоял, давил пальцами ядра орехов, и темные камни поблескивали. Блеск этот завораживал людей, и Нату подумалось, что они сейчас ничего, помимо камней, и не видят.

— Какие… люди, — в голосе Гарма звучала откровенная насмешка. — А я уж начал думать, что о нас забыли… Нат, малыш, поздоровайся с родственниками.

— Добрый день, — буркнул Нат, стискивая кулаки.

Это часть игры.

Всего-навсего.

Но Нат совершенно не предназначен для подобных игр. Не понимает он их! И участвовать не желает. И вообще…

— Добрый, — Альфред широко усмехнулся. И руку протянул, которую Нат пожал очень осторожно.

— И чем обязаны? — Гарм мерно двигал челюстями, пережевывая орехи, и говорил, громко, брызгая слюной. И это было весьма оскорбительно.

Точно неприлично.

Доктор поморщился.

Альфред приподнял бровь, выражая удивление.

Шериф остался безучастен.

Но в то же время он первым нарушил молчание.

— До нас дошли слухи, что… хозяин усадьбы занемог, — вполне миролюбиво произнес шериф и пальцем приподнял шляпу. — А весна ныне… дороги просохли… народец опять пошаливает. На тракте третьего дня обоз торговый выпотрошили…

Шериф вздохнул и, шляпу сняв, признался.

— Навели их. Уверен, что навели…

Он ударил по широким полям, вымещая на этой шляпе злость.

…все-таки лучше бы Альфред. Сволочь ведь. Правда, сволочи этой Нат обязан, но… подобные обязательства ни к чему хорошему не приведут. А если это он, то обязательств как бы и нет.

Или все-таки есть?

Нат обещание давал. И если нарушит слово, то сволочью получится именно он.

— Сегодня на обоз, завтра, глядишь… не только обоз, — Альфред выразительно замолчал. — Вот я и обеспокоился… по-родственному… да и не только по-родственному.

Он говорил, глядя в глаза Гарма, без вызова, скорее с любопытством, которое представлялось Нату вполне искренним.

Что ему интересно?

Сам Гарм? Или золото на нем?

Не только золото… Альфред должен был заметить и новенькие ножны… узнал ли? Ийлэ утверждала, что особой ценности эти ножны не представляют, что камни полудрагоценные, и работа простая. Но ведь красиво же!

Нат сам не отказался бы такие поносить.

— Вот заявятся сюда людишки разбойные… — медленно продолжил Альфред. — Беды учинят… а с кого спрос будет? С отца моего… и с шерифа.

Тот кивнул, подтверждая, что все именно так. Его, судя по всему, гораздо больше интересовала собственная шляпа.

— Если Райдо здоров…

— Прихворал, — заметил Гарм, отправив в рот очередной орешек. И перстень лизнул, тот, с темно-синим сапфиром. — Но мы и сами…

— Банда большая, если обоз взяли.

Нарушил молчание шериф. Только Гарм отступать не собирался.

— И что предлагаете? В город переехать?

— Предлагаю принять на постой дюжину моих ребят… мешать не станут. Но ежели чего…

— И как надолго?

Шериф пожал плечами:

— Неделя… другая… как выйдет. Есть у меня мыслишка одна… авось и выгорит. Зимой-то взять их не вышло… снега, бури… а теперь весна. И землица просохла… и если собраться… объединиться.

Йен Маккастер смотрел исключительно под ноги, и Нату это показное отсутствие интереса было подозрительно. Проклятье! Ему все здесь было подозрительно!

— Погонять… — понимающе кивнул Гарм. — И что мне с того будет?

— Доля. И тебе, и твоим людям, если захотят принять участие в облаве.

— А кто их спрашивать станет, чего они хотят… но такие дела на пороге не обсуждаются.

— Так может, за порог все ж пригласишь? — осведомился Альфред, одарив Гарма белозубой улыбкой. — Я б и выпить не отказался… кстати, банда эта давненько в наших краях гуляет. И нагулять должна была прилично…

— Прошу, — Гарм повернулся к лестнице. Он шел вразвалку, оставляя за собой след из крошек. И доктор вновь скривился:

— Ужасно, — сказал он, обращаясь не то к Нире, которая вцепилась в его рукав, не то к Нату, не то ни к кому конкретно. — Отвратительно…

— Он… он не всегда такой, папа.

Не всегда.

Всего-то неделю, с того самого дня, когда Райдо перестал выходить из комнаты… и эта неделя далась Нату нелегко.

Если бы не занятия на заднем дворе…

…пар он выпускает.

— Папа… а ты… к Райдо, да? — Нира оглядывается.

Ей тоже страшно.

Например, она боится, что придется выбирать между отцом, которого она любит, пусть и слабого, растерянного, но все одно родного, и мужем. Его она тоже любит, хотя он так и не поверил.

И держится в стороне.

Почему?

Не объяснил. Нира точно знает, что его тянет к ней.

Или ей только кажется, что она знает точно? Нат говорил… нет, он мог солгать словами, но помимо слов есть взгляды, которые заставляют Ниру тотчас вспыхивать. И прикосновения, за ними видится нечто большее, и сердце сжимается в предвкушении… есть поцелуи и… и ей кажется, что с каждым он становится все более нетерпелив.

И точно ждет чего-то от нее, Ниры.

Чего?

Если бы сказал, она бы поняла.

Наверное.

— Я… я не уверен, что меня рады будут видеть, — отец протирал очки, он делал так всегда, когда волновался. И ему наверняка не просто было решиться на эту поездку…

Мама вот так и не приехала.

От нее приходили вежливые письма. Сухие. Равнодушные даже, если не считать, что после прочтения их Нира начинала чувствовать себя виноватой. Она плохая дочь, которая ничего-то помимо разочарований не приносит. А Мирра… Мирра написала лишь дважды.

И вот теперь Альфред передал от нее сердечный привет и приглашение в гости. Солгал? С него легко станется солгать. Он вовсе не такой, каким все его видят…

…Нира помнит и задний двор, и кошку, на которую Альфред спустил собак, а сам смотрел и улыбался. Ниру потом стошнило, и она долго не могла заставить себя посмотреть на этого человека.

Нет, все было давно, только… люди не меняются, ведь так?

Как все сложно… но в гости к Мирре Ниру вовсе не тянет. Да и время ли, когда происходит такое…

— Ты ошибаешься, — она решительно отогнала все сомнения. — Уверена, что тебя здесь всегда рады видеть. Скажи, Нат?

— Рады, — не особо уверенно произнес Нат.

И отец кивнул.

Все-таки надо будет их помирить. Мужчины упрямы, но если Нира постарается… хорошо-хорошо постарается, то…

— Я должен на него взглянуть, — отец водрузил очки на кончик носа.

— Зачем?

— Затем, молодой человек, что как бы странно это ни звучало для вас, у меня имеется долг. Долг врача перед пациентом…

Ну да, а Нат вот взял и поверил.

Нашли дурня.

— И если вам все равно, что будет с вашим… — доктор нелепо взмахнул рукой. — …приятелем, то я обязан соблюсти протокол.

Вот в этом правды больше.

Правда, Нат ни о каком протоколе знать не знал, но оно и понятно, кто ему скажет правду?

— Идем, — Нат решил, что в конечном итоге не обязан расспрашивать этого человека, но просто развернулся, не сомневаясь, что тот последует за ним.

И Нира от отца не отставала.

Она выглядела такой виноватой… а она не виновата, наоборот, если кто вину и должен испытывать, то Нат…

В комнату к Райдо он не пошел.

Не смог себя заставить переступить порог. В той проклятой комнате вновь пахло болезнью, и запах доводил Ната до безумия, до глухой ярости.

Нет, Нат прекрасно понимал, что эта нынешняя болезнь рождена травами, что на самом деле Райдо ничего не грозит, что… понимал.

Но поверить не мог.

— Что происходит? — Нира тоже не вошла. — Нат?

— Я… потом… все расскажу потом!

Он вдруг испугался, что Нира не отступит, начнет задавать вопросы, и ему придется отвечать, а значит, лгать ей, поскольку сказать правду сейчас никак невозможно.

И Нира поймет, что он лжет.

Обидится.

И будет права: нельзя лгать тому, кого любишь. И сбегать не стоит, но побег — наименьшее из зол. Тем более что Нат далеко не ушел. За прошедшие месяцы он успел изучить этот дом, а дом, надо полагать, притерпелся к Нату, если не выдал его.

Не скрипели половицы. И тени замерли, давая пристанище. Запахи обострились, Нат даже глаза закрыл, вслепую ему было легче ладить с запахами.

И с домом.

Он шел вдоль стены, прижав к ней раскрытую ладонь. И стена эта была теплой, живой. Конечно, вероятнее всего это тепло рождено было трубами и дымом, каминами, самой весной, но Нату нравилось думать, что дом по-настоящему жив.

Он ведь альвийский.

Особенный.

— Вас зовут Альфред, верно? — этот голос остановил Ната и заставил отступить в тень, прижаться к стене, которая, показалось, поддалась, отступила, пряча Ната. — Вы сын местного мэра… и полагаю, будущий мэр.

— А вы…

— Видгар из рода Высокой меди.

Голоса доносились снизу… или нет? Внизу было пусто, а вот комнаты… комнаты и воздуховоды… или сам дом, благодарный Нату за то, что тот признал его живым.

Почему бы и нет?

— Приятно познакомиться.

— И мне, — каждое слово было слышно так, словно собеседники находились совсем рядом. И Нат слушал, затаив дыхание. — Я всегда рад свести полезное знакомство…

— Полагаете, я могу быть вам полезен?

— Как и я вам.

— И чем же?

— Поддержкой, которая вам потребуется, — Видгар спокоен, и это спокойствие заставляет Ната стискивать кулаки.

Райдо верит ему.

Не зря ли?

Старик прижился при доме… или сделал вид, что прижился. Он держится в стороне, наблюдая за прочими, а Нат наблюдает за ним.

Старается, во всяком случае.

Старик ему не нравится. Холодный. Равнодушный. Но когда берет на руки малышку, меняется. И эти перемены вновь-таки пугают Ната. Старику хочется, чтобы малышка принадлежала ему и только ему. Нат его понимает. Он и сам не стал бы делиться, но…

Есть Райдо.

И есть альва.

Райдо был силен, когда беседовал с Видгаром из рода Высокой меди. И жаль, что этот разговор подслушать не вышло, а Райдо не стал делиться…

— У меня есть… друзья…

— Из рода Мягкого олова, полагаю? — Видгар стоит. Он скуп на движения, точно опасается, что они выдадут его. А вот Альфред по комнате расхаживает, и дом бережно доносит до Ната звуки, что скрип половиц под тяжестью Альфредова тела, что похрустывание начищенного хрома его сапог… что дыхание, ровное, глубокое.

Спокойное.

— Это не секрет, — Альфред остановился.

— Но вы сами понимаете, что поддержки мало не бывает…

— Я понимаю, что порой… приходится делать выбор. Оценивать перспективы…

— Порой — несомненно.

Танец на словах. И Нат понимает, что слишком мало понимает, но продолжает слушать, боясь одного — упустить нечто действительно важное.

— Но это не ваш случай, Альфред. Не думаю, что мои интересы расходятся с интересами рода Мягкого олова…

Пауза.

Молчание. Оно нервирует едва ли ни сильней, нежели предыдущий разговор. И Нат заставляет себя дышать именно так, как Гарм учил.

Глубоко и спокойно. Ему отчаянно не хватает спокойствия. И еще уверенности в том, что все будет именно так, как спланировал Райдо…

— Видите ли, Альфред… полагаю, для вас не секрет, что этот брак поставил Райдо в некоторую оппозицию с родом…

— Не секрет. Увы, я имел неосторожность быть причастен…

— Даже так?

— Мне показалось, что Райдо достаточно здоров, если думает о женитьбе… и упрям, чтобы добиться своего любой ценой… мне подумалось, что маленькая услуга избавит меня от множества грядущих проблем. Ошибся.

— С кем не бывает.

Видгар готов быть великодушным.

А где шериф?

С Гармом? Или ходит по дому без присмотра? И надо бы проверить, но тогда Нат упустит нить беседы. И он снова злится, уже на тех, кто не способен обойтись минимумом слов. Все выплетают и выплетают сети из слов, играют друг с другом.

— Но порой подобные ошибки можно исправить…

— Как?

— Райдо умрет.

Нат судорожно выдохнул.

Ложь.

И все равно она слишком долго была правдой. Нат сам почти поверил, что Райдо умрет…

— Род Мягкого олова смирился с этим фактом…

Шорох.

Точно кто-то развернул свежую газету.

— И готов принять блудного сына…

— Но не его вдову? — с насмешкой поинтересовался Альфред.

— Именно. Не вдову. И не ребенка. Они прекрасно осведомлены, что в этой девочке нет ни капли их крови…

— А ваша?

— Этого я не скрываю, — снова шорох… нет, не газеты, но крыса, которая затаилась где-то рядом.

Подслушивает?

Ната передернуло, до того он ненавидел крыс. Не боялся, нет. Он был сильней, но вот с отвращением не способен был справиться.

— То есть девочка вам нужна? — деловито осведомился Альфред.

— Да.

— А ее мать…

— Мне показалось, что у нее имеются… проблемы со здоровьем… и все пережитое… а еще и смерть супруга… этого хватит, чтобы свести в могилу любую женщину.

— Поверьте, Видгар, эта женщина крепче, чем кажется. И свести ее в могилу… постараться надо.

— Так постарайтесь, — в холодном голосе сквозило раздражение.

— Вы предлагаете мне…

— Я предлагаю вам оценить ваши перспективы. И нынешнюю ситуацию… и поступить так, как подсказывает совесть.

— Совесть? — Альфред рассмеялся. — Помилуйте… совести у меня никогда не было, чего я не скрывал. Совесть политику не нужна…

— И я о том же…

Снова молчание.

Оно длится и длится. И Нат представляет, как Альфред делает вид, будто бы обдумывает предложение… или и вправду обдумывает?

Нет, он осторожен.

Он не будет ввязываться в подобное… если, конечно, уже не ввязался.

Ему нужна Ийлэ. А Видгару она не нужна…

— Мальчишка будет ее защищать, — голос Альфреда раздался совсем рядом, и Нат отпрянул от стены, но велел себе успокоиться. Если бы его могли заметить, уже бы заметили.

— С мальчишкой, думаю, ты справишься… полагаю, тем самым решишь еще одну… семейную проблему.

— А вы рискуете.

— Чем же?

— Если я сейчас…

— Донесете? И кому же? Шерифу? Он не будет вмешиваться в наши дела, — Видгар подчеркнул слово «наши». — Вашим… союзникам из Оловянных? Те лишь сделают вид, что не понимают, о чем речь… а если и поймут, то одобрят.

Верно, так и будет, если…

…Видгар играет.

Райдо сказал, что он — союзник, но если… если Райдо ошибся? И Видгар просто воспользовался ситуацией… это ведь удобно.

Избавиться от Райдо.

И от альвы.

Забрать малышку. А людям оставить дом, раз уж он так им нужен.

Нат потер шею, которая вновь зудела. Этот зуд в первое время был хуже боли. Старая шкура сползла, а новая нарастала. И нарастая, невыносимо чесалась. Нат терпел.

Шкуру нельзя было трогать, но…

Порой он забывался и начинал чесаться, расчесывая себя до крови.

Это было давно. И зуд, который не проходил, даже когда кожа стала плотной, а доктора сказали, будто бы это нервическое, посоветовали успокоительное принимать.

Нат не нервничал тогда.

И сейчас спокоен.

Просто… просто он не до конца верит Видгару. Имеет же он право на недоверие? Нат решил, что имеет. Равно как и на подслушивание чужих бесед, если эти беседы в перспективе окажут непосредственное влияние на Натову жизнь, точнее, поспособствуют ее окончанию.

А красиво получилось.

Нат запомнил. На всякий случай. А то вдруг кто спросит… или просто придется к слову.

— Когда вы собираетесь устраивать облаву? — теперь голос Видгара доносился слева и звучал глухо, будто бы Медный говорил сквозь трубу.

— Зависит от доктора… а так… дней через пять. Хотите поучаствовать?

— Несомненно. Я полагаю, что в этом и состоит мой долг перед обществом.

— Конечно. Общество будет вам очень благодарно…

— И моим людям.

— Они тоже примут участие?

— Полагаю, как и люди Гарма.

— Какое поразительное единодушие… — восхитился Альфред. А Нат порадовался, что эти двое все-таки находятся на безопасном для них расстоянии.

И вправду, может, успокоительное принять.

— И вы не боитесь оставлять дом…

— Отнюдь, — Нат живо представил кривоватую вымученную усмешку Видгара. — Его будут защищать люди шерифа. Так ведь? Вы же позаботитесь о том, чтобы это были очень надежные люди?

— Позабочусь…

— Вы очень… перспективный молодой человек.

— Стараюсь…

Стало тихо. Нат ждал, но дождался лишь протяжного скрипа, где-то наверху, на третьем этаже, наверное, а то и вовсе на чердаке.

Скрипели ли балки.

Крыша?

Или скрип этот и вовсе примерещился Нату, он не знал. Но понял, что больше дом ничего не скажет. Впрочем, и услышанного было более чем достаточно. Нат прижал к теплой стене руки и сказал:

— Спасибо большое… я понимаю, что ты меня, скорее всего, не слышишь… а если слышишь, то не понимаешь… я для тебя совсем чужой. Ты альвийский дом, а я с той стороны Перевала… и я альвов ненавижу. Наверное, ненавижу. То есть, раньше я был уверен, что ненавижу, а теперь вот… твоя хозяйка слабая. Сильная, внутри если, но все равно слабая и женщина. Женщин надо защищать. Спрячь ее, когда все начнется. И Ниру. Я попробую уговорить ее уехать… она, конечно, обидится, но зато не пострадает. Меньше всего я хочу, чтобы она пострадала…

Дом вздохнул.

Понял ли? Нат надеялся, что понял. Хотя бы дом.

Вечером он переговорит с Райдо, расскажет без утайки и о доме, и о подслушанном разговоре, и Райдо, осклабившись, переспросит:

— Облава, значит? Дней через пять? Замечательно.

Он почешет шею и признается:

— Больше пяти дней здесь я не выдержу… надоело болеть.

А про Видгара не скажет ничего. И ладно.

Нат все равно присмотрит за стариком. По собственной инициативе.

Глава 21

Доктору Ийлэ не верила.

И шерифу.

И вообще людям, которые держались в доме слишком уж вольно в ее доме.

Чувствовали себя хозяевами? Настолько хозяевами, что не давали себе труда быть вежливыми с ней? Не видели… шериф прошел мимо, не удостоив и взгляда.

Гарм… Гарм подмигнул.

Весело ему.

Для него происходящее — представление, а Ийлэ… она слышит надрывный лай собак, и чувствует кожей волглую, сопревшую листву. Она задыхается от запахов гнили, снова и снова облизывает сухие губы, не способная напиться.

И ногти впиваются в кожу.

Надо дышать.

Успокоиться.

Взять себя в руки. Нет, ее нервозность в нынешних обстоятельствах понятна, но… Ийлэ не желает доставлять им удовольствие. Пусть и делают вид, что она им не интересна, но ведь смотрят же…

Она провожает взглядом шерифа и Гарма, а потом спускается в гостиную, где устроились Альфред с Видгаром… и возвращается наверх, к комнате Райдо.

Доктор там.

Он держит Райдо за руку, отсчитывает пульс. И так внимательно смотрит на часы… серебряные часы с гравировкой, которую делал отец. Подарил на Рождество.

У людей принято на Рождество подарки делать, и отец хотел доставить другу радость… фразу выбрал… что-то такое, пафосное, про тех, кто держит жизнь в руках… не жизнь, но всего-навсего часы. Жизнь бы ему Ийлэ не доверила.

Ниру жаль.

Она отца любит. И эта любовь понятна, хотя и странно-неприятна, и заставляет Ийлэ отворачиваться. Она не хочет видеть Ниру рядом с этим человеком.

Он же шевелит губами и руку щупает.

Склоняется над постелью, низко, будто желая поцеловать. И думается, что Райдо вряд ли обрадовался…

Без сознания.

Мечется, как в бреду. И простыни мокрые. На висках, что пот, что серебряная сыпь живого железа, которая то расползается, то почти исчезает.

Он должен был лишь пропотеть… пропотеть и только.

Доктор оттягивает веки.

Белые глаза. Красные нити капилляров. Зрачки сужены. И Райдо смотрит на доктора, но не видит.

— Все куда хуже, чем я предполагал…

…сонная трава.

…и корень белокрыльника, который вызывает подобие лихорадки, но лишь подобие.

— Это еще не агония, но почти… почти… я сожалею, — он отступил и руки вытер.

— Он… умрет? — Нира задала вопрос шепотом, точно это могло что-то исправить.

…корень белокрыльника — не яд.

Его и детям дают, когда надо, чтобы дети пропотели… на кончике ножа… а Ийлэ две ложки… или три? Райдо ведь большой и… он молнию вынес, а с белокрыльником как-нибудь да справится.

Должен.

— Умрет, — жестко ответил доктор. — Как я и говорил.

Вот в чем дело. Он не ненавидит Райдо, хотя ненависть Ийлэ поняла бы. Он просто хочет быть прав. И не важно, что из-за этой правоты кому-то придется умереть.

Не важно.

Надо просто дышать.

И уйти. Тихо, пока доктор не обернулся, пока не спросил… не сказал чего-то, что сделает дальнейшее молчание Ийлэ невозможным.

Она не успела прикрыть дверь.

— Я редко ошибаюсь.

Редко.

Быть может, Ийлэ несправедлива и он действительно неплохой доктор… его ведь ценят… и приглашают… впрочем, кого еще приглашать людям, если иного доктора в городке попросту нет?

Она не успела спрятаться.

— Ийлэ! — Альфред просто появился.

У него порой получалось просто появляться, словно бы из ниоткуда. Шагнул, руки раскрыл, пытаясь обнять, но Ийлэ ускользнула.

— Злишься? — он улыбался широко и радостно.

Ему улыбка шла.

И маска веселого славного парня, которую прежде Ийлэ принимала за лицо.

— Не злись, дорогая, что было, то было… прошлое имеет куда меньшее значение, чем это принято считать. Будущее куда как важней.

Он перестал улыбаться.

— Поговорим?

— А есть о чем? — молчать больше не получалось.

Уйти?

А если он скажет что-то действительно важное?

— О нашем с тобой будущем.

Альфред наступал, заставляя Ийлэ пятится. Шаг и еще шажок… в доме безопасно… он не посмеет тронуть ее здесь.

— А у нас есть будущее?

Не стоит бояться.

Он просто… просто играет… как тот, который… только он не решится ударить. Конечно. Сын мэра и будущий мэр не бьет женщин…

— Тебе решать.

Прикосновение пальцев к губам, точно Альфред просит помолчать.

— Ты же умная девочка, Ийлэ… ты понимаешь, что скоро твой покровитель… уйдет в мир иной.

— Муж.

— Что?

— Не покровитель, — поправила Ийлэ. — Муж.

Остановилась.

До тупика еще шагов пять, но Ийлэ больше не позволит загонять себя в тупик. И со страхом справится. Должна справиться.

— Муж? Ах да… я в курсе… я сам выправил ту бумагу… и еще кое-какие… интересные. Конечно, передать их не успел… а теперь, глядишь, и не понадобятся.

Он стоял слишком близко.

Разглядывал.

— А ты изменилась.

— Странно было бы, если бы я не изменилась.

— Конечно, — Альфред провел пальцем по ее щеке, и прикосновение это заставило замереть.

Не ударит.

Не тронет.

Пока.

— Все меняются… но я помню, какой очаровательной ты была… не девочка — статуэтка… белая-белая… мотылек, — его взгляд затуманился. — Тогда я понял, как ты мне нужна…

Дыхание тяжелое.

И пахнет зверем. Странно, он ведь человек, а люди… люди — не звери. Не этот.

— Настолько нужна, что ты меня бросил?

— Прекрати, Ийлэ, — Альфред поморщился. — Неужели ты думаешь, что если бы был иной… вариант, я бы оставил тебя им?

— Значит, не было?

Захотелось закричать. Громко, голос срывая, но чтобы он, Альфред, да и все те, кто в доме ее собрался, услышали, наконец.

Поняли.

Она, Ийлэ, не игрушка. Она живая!

— А что ты хотела, чтобы я сделал? Заявился сюда, — он провел мизинцем по стене. — И потребовал тебя отдать? Если же не согласятся, пригрозил бы… ах да, чем бы я мог им пригрозить? Жалобой?

Ийлэ молчала.

— Или мне следовало взять парочку арбалетов и сыграть в героя? Тогда бы у тебя осталась обо мне светлая память… светлая память — это много… что скажешь?

— Ничего.

— Конечно… ты ведь сама понимаешь, что в той ситуации я ничего-то не мог сделать… только ждать и искать вариант, который всех устроит.

— И как? Нашел?

— К сожалению, не успел… но я был близок. Мы бы договорились… Бран, конечно, еще та сволочь, но договариваться любил… я бы выкупил тебя.

Мерзко.

Настолько мерзко, что дыхание перехватывает. Ийлэ давится воздухом, но все равно дышит, сквозь стиснутые зубы, через силу, ненавидя себя за то, что не способна высказать этому человеку все.

Она боится?

Нет, не боится. Презирает.

Герой? Альфред никогда героем не был и не станет. Он любит использовать, что ситуации, что людей… и наверное, это тоже талант.

— Тебе не нравится? — Альфред склонил голову на бок. И во взгляде его появилось… раздражение? Он, что, ждал, что Ийлэ придет в восторг от этакой новости?

Он собирался выкупить…

Подождать, когда Бран наиграется… если наиграется… когда доведет до края, а потом выкупить… и если бы… если бы все так и получилось, то она, Ийлэ, была бы ему благодарна?

Или убила бы?

— Деточка, я понимаю, что тебе обидно, но жизнь такова… и стоит ли вспоминать дела давно минувших дней, ежели есть вопросы куда более актуальные?

Альфред протянул руку, но Ийлэ не позволила прикоснуться к себе. Она отвела его пальцы от своего лица и сухо поинтересовалась:

— Чего ты хочешь?

— Тебя. Я все еще хочу тебя. И я тебе нужен… если ты, конечно, не предпочтешь героическую смерть у постели супруга…

Он замолчал, предоставляя возможность задать вопрос, на который наверняка приготовил ответ. Он и прежде-то был предусмотрительной сволочью. Поэтому Ийлэ не стала вопрос задавать.

— Ты понимаешь, что в этом городе лишняя? Тебя, конечно, используют, но потом избавятся… кому нужны свидетели? И в лучшем случае смерть твоя будет легкой… в худшем… последнюю свою жертву Потрошитель на куски разобрал. Отвратительное зрелище…

— Ты о ком?

— О человеке… точнее, я полагаю, что он — человек, но находятся и те, кто говорят, что до появления твоего… супруга, в городе было тихо.

— Ты его не любишь.

— Потрошителя?

— Райдо.

Ему нравится говорить. Это тоже игра, сродни той, в которой он, Альфред, ловит ее взгляд. И пытается удержать его, привязать к себе.

Если дать волю, то и привяжет.

Не только взгляд. На самом деле взгляд — это мелочь, но…

— А за что мне его любить? — Альфред пожал плечами, и жест этот получился… лживым?

Определенно.

Он сам лжив, старый добрый друг. Или не добрый. И вовсе не друг, не говоря уже о том, что он вовсе не стар.

— Он поломал мои планы. Знаешь, я обрадовался, когда узнал, что ты жива… так обрадовался… и сделал ему предложение.

Райдо ничего не говорил.

И хорошо. Тогда Ийлэ не была готова его слушать. Она и теперь не готова, не уверена в себе, в том, что хватит сил выдержать этот разговор, в котором с ней вновь играют.

— А он отказал. Но проблема даже не в этом… не только в этом… отказ я бы как-нибудь да пережил. Но твой Райдо…

И снова пауза.

Ждет, что Ийлэ скажет, что Райдо вовсе не ее? Неправда.

Ее.

Ему сейчас плохо, и Ийлэ следовало бы находиться рядом, а она ушла. Ей невыносимо было вновь видеть его больным, пусть и болезнь эта — ложная.

Все здесь обман.

Главное, в нем не запутаться.

— Он вел себя так, будто бы лучше меня.

— Он лучше тебя.

— Что? — Альфред усмехнулся, нехорошо так усмехнулся, сделавшись донельзя похожим на Брана.

— Он лучше тебя, — спокойно повторила Ийлэ и в глаза посмотрела. Если ему так хочется поймать ее взгляд, то пожалуйста. — Он умней. Честней. Благородней.

— Благородней, — со смешком произнес Альфред. — Конечно… мне вот благородства никогда не хватало. Я, если разобраться, еще та сволочь… только видишь ли, радость моя…

— Не твоя.

— Пока.

— В принципе.

— Посмотрим. Видишь ли, не моя ты радость, так уж сложилось, что благородным быть непросто. Им это самое благородство очень по жизни ну очень мешает. Настолько, что сама эта жизнь становится короткой-короткой. И безрадостной…

Альфред отступил.

— Подумай, — сказал он. — У тебя есть еще несколько дней… до облавы.

Он сделал еще один шаг назад и исчез. А Ийлэ обняла себя, так и стояла, долго, наверное, пытаясь унять сразу и дрожь, и гнев, и слезы.

Справилась.

Выдохнула и кулаки разжала. Вытерла сухие глаза. Заставила себя улыбнуться, радуясь, что в этом тупике нет зеркал.

Развернулась.

Окончательно получилось успокоиться лишь в комнате Райдо, который все-таки уснул. И кажется, сон его был спокоен. Ийлэ присела рядом и просто сидела.

Смотрела.

Ждала.

Он ведь проснется… и выживет, конечно, выживет, потому что сейчас ему ничего не угрожает… и будет жить… нет, они вместе будут жить долго и счастливо.

И никак иначе.

Нира подкараулила на лестнице.

Встала. Руки на груди скрестила. И глянув исподлобья потребовала:

— Рассказывай.

— Что рассказывать? — Нат после тренировки чувствовал себя опустошенным. И это чувство нравилось ему куда больше глухого гнева, который Гарм принимал раз за разом, повторяя одно:

— Не спеши.

Нат пробовал не спешить, но у него плохо получалось.

Гнев ослеплял.

Лишал воли и разума. Заставлял раз за разом подниматься из грязи и вытирать раскровавленный нос. Бросаться. И падать. Вставать.

Раз за разом…

…сегодня, кажется, дольше обычного.

— Потом.

— Нет, — Нира топнула ножкой.

— Я устал.

Устал. И вправду устал настолько, что еще немного и он попросту уснет на этих вот ступеньках, и будет при том совершенно счастлив, во всяком случае до пробуждения.

— Ты каждый день устаешь, — спокойно произнесла Нира. — И каждый день прячешься. Что ты скрываешь, Нат?

— С чего ты взяла, что я что-то скрываю?

Ложь. Скрывает. А врать Нат никогда толком не умел и полагал это достоинством, ан нет, выходит, что вовсе и не достоинство.

Если бы умел, Нира бы поверила.

И не стала задавать опасных вопросов.

— Я ничего не скрываю, — чуть более уверенно произнес он. — Я просто… после тренировки. Грязный. И нос опять разбил…

…и она жалела.

Утешала.

А Нату было невероятно приятно слушать ее… и не только слушать… позавчера она потребовала прижать к глазу монетку, не поверила, что следов не останется. Села рядом и монетку держала, хмурилась, пеняла Ната за то, что он себя не бережет…

— Рубашку вот порвал…

Он продемонстрировал дыру.

— Зашьешь?

Нира молчала.

Зашьет. Всегда ведь сама… и это тоже часть их жизни, которая только-только началась. И Нат должен сделать что-то, если не хочет, чтобы эта жизнь прямо сейчас взяла и закончилась.

А он не хочет.

Только не знает, что сделать… сказать.

— Я тебя люблю, — Нат выдержал прямой ее взгляд.

— Но не настолько, чтобы поверить, да?

— Я верю.

— Не веришь… думаешь, я совсем наивная? Не понимаю, что в доме что-то происходит… к чему-то готовятся все… а я вот… я снова ничего не значу.

— Значишь. Для меня.

— Неужели, — Нира стиснула кулачки. — И поэтому ты молчишь, да? И все молчат. Конечно, кому надо тратить время, чтобы пытаться объяснить хоть что-то наивной дурочке…

— Ты не дурочка.

— Но наивная, если думала, что с тобой все будет иначе… — она поднялась на ступеньку, и этот шаг показался Нату огромным расстоянием, почти непреодолимым. — А ты… говоришь, что веришь, но на самом деле… на самом деле, твое доверие… я могу зашивать твои рубашки… да, это ты доверяешь… или еще постирать… а больше — нет.

Она отступала, шаг за шагом, пока не оказалась на вершине лестницы.

— Нира… я…

Нат осекся.

— Значит нет, да?

— Нет.

— Тогда я не хочу тебя больше видеть, — она подобрала юбки. — Мне очень жаль, но… я бы еще смогла жить без любви, но не без доверия.

Ушла.

А Нат не остановил.

Он собирался. Пойти за ней. Обнять. Сказать, что не в ней дело, а в ее родичах, что им-то Нат как раз не верит… и что эти Ниру очень хорошо знают… и если так, то смогут понять… нет, тогда придется объяснять все, а этого делать нельзя.

Нат прикусил руку.

Нельзя.

Пока.

Кроме Ниры есть Райдо.

Ийлэ.

Малышка, которую точно некому будет защитить… а Нира поймет.

Наверное.

Но вечером Нат попробует поговорить с ней снова, и быть может, у него получится? Он ведь действительно любит ее…

Не вышло.

— Подъем, — Гарм поднял с постели пинком. — Труба зовет.

— Куда? — Нат мотнул головой, отгоняя муторный, тяжелый сон, в котором он, кажется, все-таки попытался объясниться, только из этого все равно ничего не вышло… кажется, не вышло.

— Птичка одна донесла, что народец в городишке очень взбудораженный… готовятся к облаве, стало быть.

— Шериф?

— Молчит пока. Выжидает, — Гарм широко зевнул и поскреб живот. — Шериф ваш — еще та хитрая сука… знавал я таких. С виду — свой парень, а копни чуток — в дерьме утонешь.

Он кинул Нату чистую рубашку.

Штопаную.

— Не знаю, он ли главный, но в доле точно.

— С чего ты взял? — рубашка пахла чистотой, и Нат не спешил ее одевать. Сидел. Нюхал.

Время есть. Если бы не было, Гарм сказал бы, не постеснялся. Он стеснительностью не отличается вовсе, а еще про Ната говорят, что будто бы он бесцеремонный.

— С того, что… ай, много будешь знать, скоро состаришься. Собирайся уже. Ехать пора. Чую, пригласят нас в последний момент…

Нат натянул рубашку.

Дом опустел.

Ийлэ услышала его недовольство, и страх, который дом прятал в скрипах и вздохах.

— Ты… знаешь, кто? — Ийлэ долго не решалась задать этот вопрос.

— Да. Мне кажется, что знаю.

Райдо этой ночью не ложился. Чуял, что день выдастся непростым? Или просто отоспался? Он последние дни только и делал, что спал. Это вписывалось в сказку о его болезни, к счастью, больше никто не появлялся проверять, сколько же правды было в этой сказке. Но Райдо все равно не выходил из комнаты.

И давился овсянкой.

А по ночам ел пирожки, которыми с Ийлэ не делился, сказал, что она и так поесть может, а ему силы нужны. И пусть пирожков Ийлэ совершенно не хотелось, она и без них прекрасно себя чувствовала, но все одно пыталась утянуть хоть крошку.

Тоже игра.

Слишком много всяких игр. И странно думать, что одна вот-вот закончится.

— Я почти уверен, что знаю, но… всегда остается шанс, что я неправильно что-то понял… оценил… недооценил.

Его это беспокоило. И беспокойство передавалось Ийлэ.

— Я в любом случае сильнее… — это должно было стать утешением, но не стало. — Мы справимся, верно?

Он спрашивал? Нет, Райдо наклонился, уперся лбом в лоб и повторил:

— Мы обязательно справимся.

— И… я?

— Ты пока посидишь в одной тихой комнате…

— В той, где…

— Именно.

— Но…

— Те ключи больше не подойдут, — Райдо нехорошо усмехнулся. — Зря, что ли Талбот здесь столько времени околачивался? И заметь! Я терпел его!

— А по-моему, он не мешал.

— По-твоему… ты просто не замечала, как он на тебя пялился… стоило тебе появиться, как он мигом забывал обо всех сокровищах… а у меня, между прочим, нервы слабые… я старый и больной. И волноваться нельзя.

— Тебе?

Он пытается убедить Ийлэ, что ничего страшного не происходит, а потому и говорит вовсе не о том, что вот-вот случится.

Ворчит, и ворчание это умиротворяющее ненадолго вытесняет страхи. Ийлэ поддерживает беседу:

— Стоило мне выйти, и он вновь вспоминал о сокровище… значит, он не только ради клада остался?

— Не только, — согласился Райдо. — Он сменил замки в той комнате… и не в ней одной.

— И кто…

— Никто. Только Нат. А Ната ты знаешь, он скорее умрет, чем проболтается о таком.

— А ключ?

Райдо вытащил из-под матраса связку и нашел нужный. Обыкновенный. И с виду ничем-то не отличается от прежнего.

— Ты спрятал его…

— Среди ключей, — Райдо позволил взять связку в руки. Старая. Мамина? Или та, которую носила экономка? — Видишь, он похож на старый. И вряд ли кому в голову пришло бы их сличать… а вот если бы я старый снял, а новый спрятал, все стало бы очевидно.

Прав ли он? Время покажет.

Ийлэ не нравится сама мысль о том, что ее запрут.

— Ты ведь сумеешь выйти, если понадобится? — Райдо протянул руку, и ключи пришлось вернуть. — Тебе они не нужны. Верно?

Да.

И нет. Ийлэ сумеет выйти, но сама мысль о том, что ее снова запрут.

Там запрут.

— Тише, — Райдо перехватил руки. — Дыши глубже. Послушай. Брана больше нет. Ты это понимаешь? Если понимаешь, то кивни.

Ийлэ кивнула. Она прекрасно понимает, и что Брана больше нет, и что из всех комнат, та — самая безопасная. И что запрут ее для ее же блага, но… понять — это одно. Принять — другое.

— Вот и хорошо. Умница. Видишь ли, сокровище мое, у меня нет доказательств. То есть, я примерно представляю, что здесь произошло, но мои слова ничего не значат… разве что для Особого отдела, но с ними, мы уже это выяснили, нам связываться не стоит. Остается королевская полиция… а им потребуется нечто большее.

Ийлэ заставляла себя слушать его.

Полиция? Королевская? О чем он говорит?

О том, что устроил из дома ловушку, и приманкой в ней — Ийлэ. Поэтому исчезли люди Гарма и сам Гарм со вчерашнего дня не появлялся. Нира и та пропала, а Видгар, явившийся с утренним визитом, улыбался так странно.

Видгар знает.

И тоже играет, кажется, получая от игры немалое удовольствие.

— Все идет к тому, что мне придется убить этого человека… таких врагов оставлять себе дороже, но и это убийство, Ийлэ, должно выглядеть оправданным. Я не знаю, как именно он подстраховался, но такие, как он, всегда ждут удара. И поэтому… поэтому я должен быть уверен, что его смерть никак вас не заденет. Ясно?

Нет. Но Ийлэ готова солгать, если ему так будет спокойней. Он ведь собирается убить, а убийство требует спокойствия.

Не из мести.

Конечно, не из мести, Райдо некому мстить здесь, но лишь чтобы жить спокойно.

— Поэтому, милая, потерпи немного, ладно?

Потерпит.

Будто у нее есть иной выход?

— И пожалуйста, — Райдо коснулся щеки. — Что бы ни случилось, не выходи… ты знаешь дом. Ты слышишь его. Ты поймешь, если вдруг начнется что-то и вправду серьезное…

— Пожар?

Дом боится огня. И одно это слово отзывается в нем болезненной судорогой.

— Пожар, — соглашается Райдо. — Наводнение. Ураган. Не знаю! Главное, что если опасность будет настоящей, тогда уходи. Не раньше. И я буду рядом. Веришь?

Уже да.

Если кому здесь и можно верить, то Райдо.

— Вот и хорошо, — он осторожно поцеловал в висок. — Вот увидишь, все у нас получится…

…и страхов станет меньше. Потом, когда Райдо убьет, того, кто и вправду виновен в смерти родителей. Но почему-то сейчас мысль о мести, даже не мести, но справедливости — а смерть за смерть более чем справедливо — не вызывала у Ийлэ радости.

— Нат должен был оставить корзину. Еда там, вода… пеленки опять же. Всякое такое, что может пригодится… и не бойся, ладно? Постарайся не боятся. Страх, он лишает способности думать. А ты умная девочка. Ты у меня очень умная и очень храбрая девочка…

— Утешаешь?

— Пытаюсь. Не получается, да?

— Не очень, — признала Ийлэ. — Но ты… ты не думай, мы справимся.

Потому что иначе быть не может.

То, что предстояло сделать, Нату не нравилось.

Придется лгать.

Не то, чтобы смущал сам факт лжи, но… а если не поверят? Нат лгать не любил и не умел.

— А если не получится? — он сунул пальцы в рот, отогревая.

Весна весной, но холода еще стояли.

— Чему тут не получится-то? Сиди себе. Смотри, — пожал плечами Гарм. — Одна беда, жопу не отморозь.

Просто у него выходит… сиди, смотри. Нат сидит вот, смотрит. Старается, только как-то в последнее время старания его боком выходят.

— Что, с девчонкой поссорился? — Гарм вот выглядел удручающе довольным жизнью. И пирожок очередной жевал, судя по запаху — с грибами. Нат тоже от пирожка не отказался бы, но ему не предлагали. А сам просить он не станет.

Гордый.

Пусть и замерзший, но все равно гордый.

И обиженный.

Нет, он не совсем, чтобы обижен. Обижаются дети, а Нат взрослый. И разве просил о многом? Просто поверить ему.

Не имеет он права рассказать Нире все.

Пока.

А она уперлась, мол, что это он ей не доверяет… и из-за ее семьи, наверное… и если так, то не надо было на ней жениться, все равно эта женитьба — видимость одна. Ему не жена нужна, а нянька, которая будет разбитый нос вытирать и рубашки штопать.

Ну да, рубашки рвались.

Нат ведь не специально! Он и надевал на тренировки те, которые поплоше, а они все равно страдали… и Нира штопала.

Горничные есть. Нат ей говорил. А она ответила, что ей самой хочется… хотелось… и перехотелось, наверное. Устала штопать.

И нос вытирать тоже устала.

И вообще права, потому что в семейной жизни от Ната никакой пользы нет, расстройство одно. А еще Гарму пирожок с собой дали, а Нира и проводить не вышла.

Злится.

И от этой злости Нату страшно, потому как вдруг она решит уйти? Вернется к семье… или просто уедет в другой город. Нат, конечно, поедет следом, потому что невозможно ее одну оставить, без всякого присмотра, но…

— Опять много думаешь, — сделал собственный вывод Гарм. И пирожок недоеденный протянул. А Нат взял, здраво рассудив, что лучше он на сытый желудок пострадает.

Тем более что позавтракать он не успел. А обеда и вовсе не предвидится.

— Она говорит, что я ей не доверяю до конца, — пирожок оказался до отвращения маленьким, на один зуб, и после него голод ощущался острее.

— А ты?

— Я доверяю.

— Но не настолько, чтобы рассказать все?

Нат вздохнул.

Как можно рассказать такое?

— Нира их любит… всех…

— Райдо может ошибаться.

— Да, — это Нат признал не сразу, поскольку сама мысль о том, что Райдо способен ошибиться в голове не укладывалась. Но исключительно теоретически Нат готов был согласиться. — Но он может оказаться прав…

— И тогда она все равно рано или поздно узнает.

Нат кивнул.

— Даже если Райдо ошибается, то после этого представления многое вылезет на свет… и вряд ли на радость твоей женушке.

— То есть, надо было рассказать?

— Нет, — Гарм облизал пальцы и вздохнул. — Не надо. Ты же сам понимаешь это. Потому и смолчал… она, конечно, девочка хорошая, спору нет, только как и ты, притворяться не умеет. И родичей своих любит. Это хорошо, это правильно родичей любить, но… заявится к ней вот завтра папочка… или мамаша… или сестрица… что, сумеет твоя Нира вести себя также как обычно?

Нат покачал головой.

Он пытался себе представить, как Нира поступит, узнав… не правду, пока еще не правду, а лишь теорию, но уж больно грязной эта теория гляделась.

— То-то и оно… а это зверь хитрый, ему малости хватит, чтоб насторожиться. И Нира твоя, если не дура, все поймет. Простит… думаю, что простит.

Гарм потер щеку, на которой третьего дня появилась весьма характерная отметка, наглядно продемонстрировавшая, что Гармова пышнотелая невеста с черпаком управлялась весьма ловко. И к слухам была не так уж равнодушна…

Но помирились же!

И выслушала она Гарма! И вон, пирожков напекла, правда, тот делает вид, что их уже не осталось, но Нат-то чует! У него чутье хорошее…

Дело даже не в пирожках, а в том, что Нира тоже простит. Хотелось бы думать, что простит.

Поймет.

Он хотел бы иначе, но… прав Гарм. И Райдо прав.

Вот и остается, что вздыхать да считать минуты.

— И на будущее, парень. Договорись с женой… случай-то первый, да не последний… потом мало ли куда тебя занесет… Райдо вон службу прочит. А по службе секреты всякие случаются. Одними, конечно, и поделиться можно, а другими — никак нельзя. И хорошо бы, чтоб знала она, о чем стоит спрашивать, а о чем не след.

— И как?

— Прямо. Словами.

Нат покосился, но убедившись, что собеседник и не думал издеваться, кивнул: оно понятно, что не жестами. Но где подобрать правильные слова?

— Не бойся ее обидеть. Поймет. Или не поймет. Но тогда уж пусть лучше не понимает сразу, пока вам нечего особо делить. Но я думаю, что она — девочка сообразительная… хотя нет, скорее мудрая… уж не знаю, откуда что берется, но женщины или равнодушные, или мудрые, или дуры… будем надеяться, что тебе повезло. Еще пирожка хочешь?

Нат кивнул.

Если уж слушать, то лучше на полный желудок.

— А когда ты…

— Не спеши. Сначала пусть устроятся… выпьют… не морщись, в этом деле без выпивки никак… девочки подсобят. Девочки тут хорошие…

Вновь не поморщиться у Ната не вышло.

— Экий ты… но ничего, так даже лучше…

Для кого лучше, Нат уточнять не стал. Поднял воротник куртки и головой тряхнул: погода к вечеру окончательно испортилась. И начавшийся дождь грозил затянуться, а значит он, Нат, вымокнет.

Странное дело, прежде-то он спокойно воспринимал и дождь, и снег, и прочие неудобства. А тут вдруг неимоверно захотелось домой.

И чтобы камин.

Нира с книгой. Или без книги, но главное, чтобы улыбалась… и простила его за грубость. А Нат найдет слова, объяснит как-нибудь, что не собирался ее обижать, но напротив, защитить пытался.

Правда, попытка эта какой-то кривой вышла.

Ничего, Нат вернется и попробует снова. И будет пробовать раз за разом, пока что-нибудь да не получится. Райдо не зря говорил, что Нат упертый.

А Нира — мудрая…

— Ох, ты глянь… хорошо идут, — сказал Гарм, приподнимаясь на стременах. — С факелами… вот скажи, дорогой мой мальчик…

— Я не дорогой.

В лиловых сумерках город гляделся далеким, а огни факелов и вовсе были с трудом различимы.

— …они нас совсем за дураков держат? — Гарм спешился и повод кинул на ветку.

Куртку повесил на другую. Сняв рубашку, аккуратно сложил ее в седельную сумку.

— Облава… вот кого можно в лесу ночью искать, а? Разве что собственную задницу… разбойники… дураки-разбойники…

Он разулся и носки стянул, скатал в аккуратные комки, которые спрятал в ботинки. Пошевелил босыми ступнями.

— И мы не умнее, если в это дерьмо ввязались…

Огней становилось больше.

Рыжие муравьи, вот на что это похоже… суетятся, сталкиваются друг с другом, подпитывая силой… множатся, множатся, того и гляди, станет их столько, что и не управится.

— Ты знаешь, что делать, — Гарм больше не ворчал и выглядел немного иначе, чем обычно.

Более серьезный?

Сосредоточенный.

— Только на рожон не лезь, ладно?

— Не буду, — пообещал Нат, чувствуя неприятный холодок.

— И себя побереги… шкуру… шкура-то…

Гарм не договорил. Он менял облик медленно, кажется, с трудом. И зверь, вставший на опушке леса, долго пытался отдышаться, он кашлял, а из раззявленной пасти текла слюна.

Огромный.

Черный.

Жуткий, наверное… будь Нат человеком, испугался бы. Правда, он человеком не был, и, спешившись, стянул рубашку. Подумалось, что запасную он как раз-то не взял, и теперь придется так возвращаться, но с другой стороны, можно и не возвращаться.

Следом пойти.

Нат темной масти, незаметной…

Гарм оскалился. Нет, мыслей читать он не умел, но успел неплохо Ната изучить.

— Да я просто…

Зверь коротко рявкнул.

— Ладно, ладно… вернусь и буду сидеть тихо. В подвале запрусь, если хочешь.

В этаких жертвах зверь не нуждался вовсе. Он потянул носом — огоньки приближались, а ветер донес острый будоражащий запах людей…

— Понял я, понял… можно, я твою куртку возьму? А то ведь околею, простыну, Райдо ругаться будет…

И Нира огорчится.

Хотя… если огорчится, то простыть стоит? И глядишь, огорчившись, простит? Мама, когда Нат заболевал, ему все-все прощала и еще варила куриный бульон с луком и морковкой.

Бульон был вкусным.

Нат бросил рубашку. Клацнули челюсти, и на землю полетел ком.

— Погоди, — Нат спешился. — Кровь же…

Флягу со свиной кровью Гарм держал при седле. Запахло резко, сладко, и запах этот породил судорогу, живое железо рвануло.

Лес.

Дым.

Кровь.

Охота, которая совсем рядом. И Нат достаточно здоров, чтобы пройти по следу, тем паче, что след этот будет широк.

Он сглотнул слюну и отвернулся.

Люди идут к дому.

Люди собираются убить Райдо. И самого Ната. И разве не справедливо, если Нат тоже убьет? Смерть за смерть.

Кровь за кровь.

Он заставил себя дышать, и руку сунул в рот, прокусил. Стало легче.

Не безумие, но просто Нат давно не выходил на охоту. А это тоже неправильно. Ничего. Когда все это закончится… а ведь закончится когда-нибудь, верно? Пока же стоит думать о чем-нибудь хорошем.

Доме.

Нире.

…мудрой Нира себя не ощущала. Вот ни на мгновенье.

Скорее дурочкой.

Истеричной слезливой дурочкой, которая, вместо того, чтобы выслушать, наорала… а теперь Нат уехал, и когда вернется, не сказал. И вернется ли вовсе.

Наверное, уже жалеет, что с нею связался…

…и про рубашки эти…

…ерунда какая… ей не тяжело зашивать, хотя там шить уже нечего, латка на латке стоит, и кажется, что эти рубашки сами состоят из лоскутов.

Новые надо бы.

Но не рубашек жаль, а Ната, которому приходится нелегко…

Нира всхлипнула и решительно вытерла слезы: они никогда и никому еще не помогали.

Что делать?

Мириться.

И выяснить, наконец, что происходит. Нет, Нира крепко подозревала, что желания эти ее взаимоисключающи, но хотелось всего и сразу.

Еще плакать.

Но Нира с собой справилась. Умылась. Поглядела в зеркало и поспешно отвернулась, до того она была нелепа, некрасива даже, с бледной кожей, с носом покрасневшим и глазами заплаканными. И как это у Мирры получается оставаться красавицей даже в слезах?

Вспомнив о сестре, Нира тряхнула головой.

В ней дело.

И в матушке с ее стремлениями заполучить усадьбу… и в отце, который слишком слаб, чтобы ей помешать… и еще в том, чего Нира не знает. А она, как выяснилось, не знает слишком многого.

Это Нат сказал.

И от слов этих стало обидно-обидно, получилось, что будто бы Нира в своей семье и вправду чужая, лишняя, вот и не доверяют… а она… она не лишняя.

Она сумеет все выяснить.

Сама.

Решение было спонтанным и, как многие иные спонтанные решения, не слишком умным. И Нира в глубине души подозревала, что Нат этакому ее поступку вовсе не обрадуется. Но обида переросла в злость, а злость требовала выхода, причем немедленно, пока Ниру от этой злости вовсе не разорвало.

Она сделала глубокий вдох и сказала:

— До темноты добраться успею.

В конце концов, Нат муж, а не тюремщик. И не вправе Нире запрещать видеться с родными… конечно, следовало бы сказать… попросить сопровождение, но… Нира от мысли этой отказалась, поскольку вряд ли Райдо это самое сопровождение выделит. Скорее уж запрет.

Нет.

Ей надоело притворяться слепой, глухой и вообще…

До города — пара миль. И верхом Нира держится неплохо.

Доберется.

А заночует дома, небось, не откажут… утром же вернется.

Все будет именно так.

Переодевалась она сама, торопливо, в глубине души и опасаясь, что ей помешают, и желая этого. Но в огромном этом доме до Ниры никому не было дела.

Райдо был занят.

Ийлэ… Ийлэ вновь пряталась, надо полагать от вчерашнего гостя, который не убрался из дому, но поселился и, кажется, надолго… с гостем прибыли еще псы, и Нат просил держаться от них подальше.

Неподходящая компания.

Нира и без предупреждения не стала бы к чужакам подходить, и сейчас шла осторожно, на цыпочках, и по лестнице спускалась также… а чужаку, который маялся у входных дверей, кивнула.

И дверь толкнула.

Сердце екнуло: вдруг да задержит? Спрашивать начнет… не задержал.

— Вам помочь, леди? — спросил он низким гортанным голосом.

— Нет, спасибо. Я… сама.

Нира подобрала юбки и бегом бросилась к конюшням.

Конюх тоже не стал задавать лишних вопросов, но заседлал сытую соловую кобылку и попросил:

— Вы уж аккуратней, а то дождь… скользко.

И вправду дождь.

Зарядил. И мелкий такой, бисерный… капли оседают на плаще Ниры, прячутся в складках его, оседают и на шляпке, и на вуали, и в гриве лошади. Той вовсе не по вкусу прогулка, она то поднимается в рысь, то переходит на шаг, тряся головой, фыркая, всем своим видом показывая, что приличные люди этакой погодой не гуляют.

Дома сидят.

Ничего. До дома осталось не так уж далеко и… Нира натянула поводья.

Господи, что она творит?

Ее же просили… и Нат сказал, что все объяснит, но позже. Если так, то… он бы не стал молчать без веской на то причины.

А Нира…

Нира никогда не умела слушать. И думать. И вообще… надо возвращаться, пока никто отсутствия не заметил… а если и заметили, то Нира скажет, что просто-напросто собиралась прогуляться. Верхом. Злилась она из-за ссоры и вот… конечно, тоже не самый умный поступок, но все лучше побега.

Она решительно развернула лошадь, которая, оценив перспективу, воспряла духом и бодро затрусила по дороге… вот только уехать не получилось.

Откуда появились всадники Нира не поняла, но просто вдруг оказалась в кольце, и знакомый насмешливый голос поинтересовался:

— И куда это вы так спешите, юная леди? Да на ночь глядя?

Райдо видел огни.

Далекая цепь, рассыпавшееся ожерелье из рыжих звеньев, которые по мере приближения срастались одно с другим.

Интересно, отчего подобные дела люди предпочитают проворачивать по ночам? Что это? Инстинктивная вера, будто темнота спрячет их, что от закона, что от их же Господа, который, говорят, гневлив и злопамятен?

Или же давний, пришедший вместе с ними, страх, который заставляет вспомнить древние времена, где ночь была опасна.

Враг.

И друг. Для кого? А для кого придется.

Райдо ждал.

Он поднялся на чердак и сел у трубы, к трубе прислонившись. Печь топили с утра, и к вечеру она успела остыть, но кирпичи все одно были теплыми.

Странно как.

Ничего-то на чердаке не изменилось. И матрац на полу остался, и покрывало. Столик кукольный, куклы упавшие. Прерванное чаепитие.

А время тянется-тянется… ждать тяжело. Райдо устал от этой истории, от самих людей, а еще от невозможности просто жить. Война ведь закончилась, так какого хрыся они держатся за нее?

— Тоска, да? — тишина давит на голову.

И страхи выползают.

Запертая комната? Талбот, конечно, дверь исправил и заверил, что этот замок он теперь и сам не сразу вскрыть бы сумел, а значит, людям и подавно его не взять…

…тот, кто устроил это представление, слишком умен.

…он подозревает ловушку, а потому…

…облава?

Облава… неудачная, надо полагать… нынешние разбойники на диво хитры окажутся и, уходя от преследования, доберутся до усадьбы.

Спалят…

…только сначала вырежут всех, кто в недобрый час окажется здесь.

И Гарм рискует, как рискует и Видгар… с ним пятеро… люди Гарма… полукровки, наемники… а значит, без роду, без племени. Этих никто искать не станет.

— Верно, шериф? — Райдо понял, что молчать не способен. Он поднял куклу со стертым лицом. Платье грязное, да и сама игрушка выглядит жалко, но за неимением иных собеседников, сойдет. Он усадил куклу на стул.

А стул развернул к себе.

— Мне с самого начала следовало заглянуть к мамаше Бибо… мы с вами знаем, сколько всего интересного способны рассказать проститутки… это другие пусть смотрят на них сверху вниз. О чем они вам поведали? О странных вкусах Альфреда?

— В том числе, — раздался тихий голос. — Вижу, вы не так больны, как мне представлялось.

— А вы не так человечны, как представлялось мне.

Он сумел подняться беззвучно, и стало быть, даже дом боялся его.

— Поговорим? — предложил Райдо.

— Думаете, есть о чем? Кстати, не шевелитесь и вообще постарайтесь не делать резких движений, а то ведь выстрелю…

Арбалет в руке.

Арбалет маленький и выглядит детским, игрушечным, а стрела и вовсе на иглу похожа. Скорее всего, игла и есть.

Шериф кивнул, подтверждая догадку:

— Я не промахнусь с такого расстояния. А вам хватит и царапины.

— Яд?

— Увы…

Он остановился в трех шагах.

Близко.

И слишком далеко.

— Руки. Так чтобы я их видел.

Райдо положил руки на колени.

— Ладонями вверх. И откиньтесь немного… вам ведь неудобно сидеть.

— Да я потерплю.

— Терпеть осталось не так и долго, — человек скинул надоевшую маску и теперь, пожалуй, выглядел самим собой.

Ублюдком форменным.

Или в форме?

Надо будет потом Кейрену отписаться, спросить, как правильно таких вот ублюдков именовать.

— Так значит, старушка Бибо проболталась? Всегда была языкастой тварью… учи ее, учи, а она упрямится… думает, что если помрет, то я ее не достану. Достану. И помереть не успеет.

Он по-прежнему жевал табак, и челюсти двигались размеренно, спокойно.

Сердце билось ровно.

И страхом от него не пахло, равно как и азартом.

— Шериф, вам не говорили, что самоуверенность губит людей…

— И нелюдей.

Оскалился желтыми кривыми зубами.

— Так на чем мы там остановились?

Человек не спешит. Он уверен в своей победе и позволяет себе небольшую слабость: разговор. Он в этом разговоре нуждается едва ли не больше, чем сам Райдо.

Человек тоже устал.

Кто сказал, что хранить тайну просто? Не год, не два, но годы… если не десятки лет.

— На Альфреде… славный мальчик. Напрочь лишен совести, но это по нынешним временам скорее достоинство. Он у нас вообще одно сплошное достоинство… вот только его… пристрастия, вы правы, многим покажутся отвратительными. Нет, я им удивляюсь.

Шериф ступал мягко.

Разношенные старые сапоги. И рубашка старая, похоже, та самая, которая на нем была в первый визит.

— Как бить жену с пьяных глаз, так это нормально, а как розгами да в постели… да по обоюдному согласию… то извращение, — шериф носком сапога перевернул кукольный столик, прекращая затянувшееся чаепитие. — Бедняге Альфреду приходилось рисковать… он хорошо платил мамаше Бибо, но сами понимаете…

— Деньги ничто против страха. А вас боятся.

— Только те, кто нарушает закон.

— Ваш закон, шериф.

— Какая разница?

— Огромная. Королевский закон…

— Прекратите, — шериф с преогромным удовольствием наступил на кукольный чайник. — Где ваш король?

— Он теперь и ваш…

— Пожалуй… только где он? За Перевалом. И нет ему дела до нашего Богом забытого городка… а мне есть.

Он говорил это всерьез. И вправду верил, что воплощает собой закон? И наверное, был по-своему безумен, если верил.

— Я пришел сюда много лет тому… я жизнь отдал, чтобы навести здесь порядок.

— И как, навели? — острие иглы гуляет.

Рука.

Нога.

Живот… шериф ходит, но расстояние держит. Старый зверь. Опытный.

— Навел.

— И наверное, огорчились, когда война пошатнула этот порядок… альвам ведь не было дела до того, что городок ваш, и закон ваш, и обычай. Альвы плевать хотели на человека.

— И где они теперь?

— Нигде, — согласился Райдо. — Но есть мы. И есть вы. Слишком старый, чтобы и дальше оставаться шерифом. Вы понимаете, что рано или поздно и до этой глуши дойдут королевские поверенные. А там… последуют перемены, которые вы не готовы принять. А может, и вправду устали и решили, что пора на покой. Только вот на покой лучше уходить с полным кошельком… нет, тебе платили. Мамаша Бибо. Лавочники мелкие… Альфред, опять же…

— С Альфредом мы сумели договориться без денег.

— Ах да, конечно. Он же мастер договариваться. Но дело не в нем, а в том, что тебе было мало.

— Так ведь городок небольшой, — шериф развел руками. — Что здесь заработаешь?

— Действительно… городок небольшой, тихий… и ничего-то не происходит. Почти ничего… королевский ювелир не в счет. Кстати, ты ведь за ним приглядывал, верно? Явно или нет, но без надзора их не оставили бы…

Шериф кивнул.

— Пришлось. Я этим не гордился.

— А чем гордился?

Молчание.

И надо его разорвать, пока шериф не решил, что пришла пора закончить беседу иначе.

— Ты понял, что время альвов ушло. И ты решил провернуть аферу… спугнуть ювелира, заставить его покинуть дом. Надеялся, что он возьмет с собой драгоценности. Ты представлял их стоимость и… на чем ты зацепил доктора?

— На любви к покойникам… к покойницам. У него, видишь ли, тоже престранные вкусы оказались. В городе их бы не поняли… кстати, он согласился не сразу. Все плакал, что ювелир ему доверяет, что он не может обмануть доверие… погубить целую семью…

— Но ты напомнил ему о собственной семье, верно? Его позор стал бы их позором. Верно?

— Верно. Умный песик.

— И если о жене он заботиться не стал бы, то дочери… дочери — дело иное. Он их любит.

— Все кого-то да любят. К счастью.

Выстрелит?

Выстрелит определенно. Он за этим сюда шел. И еще из желания показать, что он, Йен Маккастер, умнее Райдо. И не только Райдо, но и всех прочих, что людей, что нелюдей.

Ему, такому умному, было тяжело в этой глуши. Он подмял под себя город, только город оказался невелик…

— Ты предложил замечательный план. Переговоры с псами… ты убеждал, что его не тронут. Ценный заложник. Сам по себе драгоценность, только в использовании неудобная.

— Не я убеждал, — шериф осклабился. Зубы у него дрянные, желтые, но крупные. И к резцам прилипли крупинки табака. — Кто я такой, чтобы убеждать сиятельного альва? Знаешь, как он на меня смотрел?

Райдо догадывался.

Ювелир, если не совсем глуп, понимал, что кто-то из горожан присматривает за ним. Подозревал шерифа? Или просто этот человек был ему не симпатичен, и ювелир при всей вежливости не давал себе труда скрывать отсутствие этой самой симпатии?

А шериф обиделся.

Или скорее, был оскорблен в лучших чувствах.

— Ты донес мысль до доктора, а доктор…

— Все сделал в лучшем виде. Он не такое уж ничтожество, каким кажется… это все его женушка… тупа и жадна.

Острие качнулось вправо, дразня Райдо, приглашая попробовать сыграть в интересную игру. Кто быстрей? Он или эта вот, безопасная с виду стрелка?

Знать бы, что за яд…

— Ты собирался встретить ювелира. Взять его саквояж… и дальше что?

— Ничего.

— В живых не оставил бы. Тебе ни к чему свидетели.

— Ни к чему, — согласился шериф. — От свидетелей одна морока…

— Но ты не учел Дайны.

— Все зло от баб, — он произнес это нарочито спокойным тоном. — Вечно они лезут под руку…

— Ты не учел, что она шепнула своему дружку… а тот отбил оптограмму… и поплатился. Тебе ведь нужно было на ком-то злость сорвать.

Не отрицает. Не соглашается.

Слушает.

Смотрит.

Жует табак. И выглядит сонным, расслабленным.

— Она влезла. И появился Бран… тоже жадный, не особо умный. Он взял ювелира в оборот, но где-то ошибся, и тот умер раньше, чем успел рассказать о сокровище. С одной стороны, это оставляло вам шанс. С другой… с другой неимоверно все усложняло. С ювелиром можно было договориться. А вот Брана пришлось убить.

— Еще скажите, что он вам был дорог.

— Не был, — Райдо потер шею. — Укусило что-то… клоп, наверное.

— Аккуратней, — предупредил шериф. — Я ведь и занервничать могу… нехорошо заставлять людей нервничать.

— Кто выдал Ийлэ?

— Докторша. Говорю же, тупая… а еще и боязливая. Испугалась, что Бран за нее возьмется… а я, как назло, в отъезде был… по делам…

— Не тем ли, из-за которых на нынешних дорогах неспокойно? Ваша ведь банда.

— Помилуйте, — шериф сплюнул и плевок растер сапогом. — Какая банда? Патруль из неравнодушных граждан… граждане имеют право беспокоиться об общественном благополучии.

— Экие у вас тут граждане… обеспокоенные. Полагаю, за то беспокойство им небольшой процент идет. Вы ведь много взяли на этой войне, шериф. Помните, в ту нашу встречу… вы так любезно перечислили имена тех, кто пострадал от произвола альвов… только забыли сказать, что пострадавших было куда больше. И что стало с их имуществом, конфискованным во благо короны?

Молчание.

И челюсть замирает. Поджимаются губы, а нижняя выпячивается, выворачивается причудливо.

— Многое осталось у вас, так? А еще вы брали за то, чтобы отвести карающую длань правосудия… конечно, брали не сами… не для себя… вы говорили, что есть люди, способные решить проблему… или не люди? Его поэтому так ненавидели, несчастного ювелира?

Молчание становится напряженным. Нервным.

Еще немного и палец дрогнет.

Нажмет на спусковой крючок, отпуская натянутую тетиву и тогда…

— Я этого все понять не мог. Он ведь действительно ничего им не сделал. Откуда тогда такая ненависть? А вот если представить, что он брал взятки… не так, отступные… вы лишь посредник… сам бы найо не снизошел до разговоров с горожанами… да и о чем ему разговаривать, если он попросту не знал, что за деньги берется предоставить защиту…

Не нажмет.

Зол.

Но способен еще сдержать эту злость. И сдерживает. Ждет.

Позволяет говорить.

А значит, Райдо ему нужен… чего ради нужен?

— Это было так удобно. И наверное, забавно, да? Вы взяли чужое имя. И чужие деньги. А самое мерзкое, что вы не всегда исполняли обещание… это было не в ваших силах… и когда люди все равно уходили, то винили отнюдь не вас.

— Так а за что меня винить-то? Я ж человек… такой же, как они…

— Да нет, — Райдо позволил себе опустить руки на пол, но шериф покачал головой: не следует его дразнить. — Люди все-таки разные. Как и альвы… но мы ведь не о них. Мы о жадности… вам все время было мало. Взятки. И отступные… и то, что удавалось взять на дорогах…

— Приходилось делиться.

— А может сокровища королевского ювелира стали для вас навязчивой идеей? И заодно вы уверились в собственной неуязвимости… или нет, не в уязвимости дело, но в том, что вы умнее.

— Разве нет?

— Не мне судить, — миролюбиво заметил Райдо. — Может и умнее. Я вот никогда умником не был… ты, пожалуй, первым понял, что без Ийлэ до сокровищ не добраться. Нет, ты не думаешь, что она знает, где клад… не знает, а если бы знала… она бы сказала Брану.

Кивок.

И кривоватая ухмылка.

Плевок на сей раз достается кукле с грязным лицом, на которое массивная подошва наступает с каким-то особым наслаждением. Фарфоровая голова хрустит, и звук этот заставляет Райдо кривится.

— Но ты полагал, что альв альва поймет лучше, чем человек. Верная догадка. Но добраться до девчонки не получалось… пока Бран жив. И ты сделал так, чтобы он умер.

— Не я.

— Доктор… и Дайна… они были знакомы? Думаю, даже состояли в связи некоторое время… доктор был слишком благоразумен, чтобы посещать девиц мамаши Бибо… а вот договориться с кем-нибудь, не обремененным моралью… жадным до денег… ты их свел?

— Показалось забавным. Они так мило играли, — шериф давил куклу сапогом, медленно, растирая сами фарфоровые осколки в пыль. — Она притворялась мертвой… ложилась в гроб…

— Ты подсматривал.

— Наблюдал, — поправил шериф.

— А в чем разница?

— Наверное, ни в чем… оба хороши… а главное, оба делали, что я скажу.

— Доктор приготовил яд… а Дайна угостила псов. Правда, сначала сделала слепок ключей. Кстати, что бы ты делал, если бы не вышло отравить?

— Что-нибудь да придумал бы. Например… — взгляд шерифа скользнул по стене, зацепился за чердачное окно, забранное решеткой. — Например, случилась бы трагедия… банда мародеров напала на дом… война ведь только-только закончилась. И всякого сброда полно… но к счастью, обошлись без лишних жертв. Пока обошлись.

Хорошая оговорка, специально для Райдо.

— Мне одно не понятно, — Райдо старался не смотреть человеку в глаза, и кажется, тот расценил это как проявление слабости.

Пускай.

Он осторожен, но все же самоуверен. И когда самоуверенности станет больше, чем осторожности…

— На что ты рассчитывал? Забрать Ийлэ?

— Спасти.

— И она прониклась бы к спасителю благодарностью?

— Почему нет? К тебе же прониклась.

— Я — немного иное… и скорее уж она меня спасла, а не наоборот.

Шериф поморщился, кажется, вникать в подробности чужой жизни ему было не интересно.

— Она ушла… и ты устроил облаву. Надеялся найти?

— Надеялся, что у этой дуры хватит мозгов обратиться к кому-нибудь… к тому, кому она доверяет.

Это к нему?

К Альфреду?

К доктору? К тем, кто предал и предавал раз за разом?

Райдо заставил себя дышать спокойно. Гнев ему пригодится, но позже. Сейчас еще не время… пока не время.

— А она взяла и… думал уж, что с концами. Ан нет, вернулась, потаскушка… я ж тебе предлагал отдать по-хорошему. И не только я…

— Альфред…

— Делает, что ему скажут.

Это вряд ли.

Он делает, конечно, но ведет и собственную игру. Если Райдо не ошибся… а он очень и очень надеялся, что не ошибся.

Альфред сволочь, но с большими планами, которым шериф с его ненужной осведомленностью мешает. Шериф Альфреда шантажировал и… и не только в шантаже ведь дело.

Смотрел?

Подсматривал, как подсматривал за доктором? А после, надо полагать, и комментировал… не упускал случая уколоть, дернуть поводок, показывая собственную власть.

— Он ведь тебя раздражает, — Райдо осторожно выпустил живое железо.

Не на руки.

Не на шею… рубашка свободна, за последние дни Райдо похудел, но оно и к лучшему. Шкура зудела, и с трудом получалось не отвлекаться на этот зуд.

— Золотой мальчик, у которого с детства все самое лучшее… это не может не раздражать.

— Еще скажи, что ты за него переживаешь.

— Отнюдь. Но Альфред… сам о себе позаботится. И к нашему разговору он имеет весьма опосредованное отношение… тебе нужны сокровища. Настолько нужны, что ты готов… скольких положить? Я приговорен однозначно. Нат?

— Мальчишка слишком беспокойный.

— И Гарм с его людьми…

— Упокой господь их души, — шериф даже перекрестился. — Я ведь не настолько наивен, чтобы оставлять их за спиной… ребята вперед пропустят…

…а там арбалеты помогут.

…или еще что…

— Видгар, полагаю, тоже…

— Не сейчас. Он пока сыграет на моей стороне… мне понадобится надежный свидетель из ваших…

— Да и денег он тебе обещал за малышку. Только ты сразу ее не отдашь… спрячешь в каком-нибудь надежном месте, чтобы свидетель и вправду был надежным.

— Видишь, как замечательно мы друг друга поняли! — восхитился шериф.

Поняли.

Почти.

— Еще кое-что, — живое железо сплетало узор, который застывал толстой наружной броней. Неудобной. Тяжелой. И надолго Райдо не хватит. А значит, пора было заканчивать этот разговор. — Тех женщин убивал доктор?

— Псих полный. А все женушка его виновата… все зло от баб, говорю же… и спрашиваю. Где она?

— Ийлэ?

— Не придуривайся.

— А я и не придуриваюсь, — сила наполняла и переполняла Райдо. И ему приходилось сдерживать ее. Он раньше и не полагал, насколько это тяжело. Еще немного, и выплеснется, выворачивая его наизнанку.

Рано.

Еще секунда.

Или две.

Чтобы сказать пару слов. Чтобы подошел поближе этот излишне самоуверенный человек.

— Она в той самой комнате… правда, замок в ней сменили. Док до нее не доберется.

— Замок сменили… ключ у тебя?

Райдо кивнул.

— Хорошо. А что до дока… он псих, но умный. Он в дверь ломится не станет… он попросит, и альва выйдет сама… он, видишь ли, умеет просить…

Шериф наклонился…

…близко.

…настолько близко, что удерживать гнев и ярость стало невозможно. Сила выплеснулась волной, которая смяла и искорежила Райдо, чтобы наново вылепить его тело. И булавка-игла увязла в живом железе, а после и вовсе упала на пол.

Человек завизжал.

Ненадолго.

Он был мягким и слабым, как кукла… та кукла, осколки которой валялись на полу. Человек цеплялся за жизнь, и пытался ползти, зажимая разодранный живот. Он не верил, что может умереть вот так просто.

Хрипел.

Давился кровью. И полз, оставляя за собой широкий след.

Райдо ждал.

— Ты… — человек добрался до порога и перевернулся на спину. — Ты… сдохнешь…

Он хотел сказать еще что-то, но все-таки умер.

А где-то внизу громко и обиженно заплакал ребенок.

Четыре стены.

Запах сырого мела и металла.

Четыре стены. И стол.

Стул.

Корзина с едой. Ее Ийлэ разобрала, спеша занять руки, потому что иначе в голову ее лезли самые разные мысли. Например, о том, что ее заперли.

Комната мала.

Окно закрыто решеткой.

Будь она человеком, не выбралась бы… будь она…

— Я не человек, — Ийлэ сказала это шепотом, но и он показался слишком уж громким. — Я не человек… и дом послушает.

Он уже слушал.

Слышал.

Спешил пересказать. Дом доносил настороженный шепот людей, которые остались при нем. Защита? О нет, дом им не верит. Ийлэ тоже. А они в свою очередь не верят дому, чувствуют что-то этакое…

— Глупцы, правда? — она прислонилась к стене и закрыла глаза.

…люди.

…и двери открыты, скрипят…

…прислуга спряталась. Предупредили? Или предупреждение не понадобилось?

…две из трех горничных еще позавчера заявили, что увольняются. И помощница кухарки с ними… и лакей… крысы бегут…

Не крысы, просто люди. Люди боятся. А разве сама Ийлэ не испытывала бы страха на их месте? Но она не на их месте, она на своем собственном. И дом принадлежит ей по праву… а она ему.

И она отзывается на молчаливый вопрос.

Не бросит.

Ни сегодня, ни потом. Дома плохо переживают одиночество, хотя и не способны рассказать о нем. Но Ийлэ понимает без слов. И делится силой, не потому, что дом голоден — он, напоенный весенними дождями, сам ожил, но эта сила сродни обещанию.

Клятве.

— Я тебя не брошу, — повторяет Ийлэ шепотом, и гладит старый пол.

Теперь она ощущает его и не только его.

Стены.

И старый паркет, который кое-где требует замены… и хитросплетения труб… тяжелые глыбы каминов, которые дому не по вкусу — он боится огня. Ийлэ понимает этот его подспудный страх и унимает его. Огонь приручен. Он больше не причинит боли.

Она ощущает и хрупкость молодых корней, и желтые бляшки плесени, что скопилась в подвалах. Ненадежность северной стены, пострадавшей от морозов в прошлом году и почки, готовые пробудиться.

Ийлэ позволяет.

Быть может, у нее и не получится направить побеги, но…

…дом открывается, слой за слоем, и Ийлэ удивительно, что прежде она просто жила здесь. Как можно было не заметить?

Не увидеть?

Бестолковая какая… дом улыбнулся.

Он простил и принял, и обещал защиту, пусть и не способен он убивать…

…он не способен.

Ийлэ поднялась.

Мысль была такой внезапной, но очевидной.

— Я скоро вернусь, — пообещала она дочери. — Очень скоро вернусь.

Дом открыл путь.

Неразумно.

Но она должна… не ради себя, а ради отца. Райдо… и еще Нани, которая имеет право просто жить… и затем, что эта история должна закончится, потому что пока она тянется, призраки не отступят. Дом держит их на поводке.

Дом вел тайными тропами, скрывая от людей, которых пока было немного.

Пока.

Ийлэ успеет.

Синяя гостиная. Они готовились встретить гостей… гостей, не врагов… и конечно, тогда мама самолично проверила, хорошо ли вычистили серебро… и парные бокалы для вина велела достать, из того, особого набора, который извлекали лишь по праздникам.

Синяя гостиная.

Отец занял место у камина. Он нервничал, но стыдился показать свое беспокойство перед женой. И притворялся, будто бы все под контролем.

Он ведь получил согласие…

Осталось мелочь.

Встретиться. Подписать договор капитуляции и передать саквояж. Вот он, Ийлэ видит. Черный саквояж из хорошей кожи. Старый. С потертостями. С позеленевшей ручкой… с монограммой, в которой свились лоза и тернии.

Ручка обмотана золотистым шнуром, и отец время от времени наклоняется, касается его…

А мама стоит у окна.

Она такая красивая… Ийлэ замирает, любуясь ей.

— Ты… уверен? — ее тихий голос хорошо знаком дому. И дом любит хозяйку.

…любил.

И расстилал перед ней дорожки солнечного света. Позволял летним ветрам заглядывать внутрь, наполняясь медвяными ароматами. Дом берег ее от сквозняков.

Чужаков.

Не уберег.

— Я… — отец встает.

Почему-то сейчас он выглядит не таким уж и высоким… худой… изящный… Райдо рядом с ним показался бы неуклюжим.

Отец устал.

Наверное, ночь не спал. Или две. Или даже дольше…

— Я уверен, — повторяет он тише, но дом понимает — лжет. И дому тоже страшно, он не знает, что ждет его впереди, он просто чувствует этот чужой страх и спешит пережить его.

Скрипом дверей.

Холодом.

— Если бы мы могли уйти… — отец обнял маму, и она положила голову на его плечо. — Мы бы и минуты здесь не остались.

— Мы — нет. Но тебя она простила бы.

— А нужно ли мне такое прощение? — отец разбирает мамину прическу, локон за локоном, и темные, те скользят меж пальцев его. — Разве я смог бы жить, зная, что бросил вас?

Надо поспешить.

Время уходит. Ийлэ чувствовала его, но… она не находила в себе сил отступить.

Она должна была увидеть.

Дом понимает. Дом обнимает ее, делясь светлой своей печалью. Он пережил многих хозяев, но это вовсе не означает, что дом остался равнодушен к смерти.

Он скучает.

— И я тоже, — шепчет ему Ийлэ. В шепоте нет смысла, ее ведь не видят и не слышат, и не услышат, даже если она закричит во весь голос, как ей хочется.

Это не родители.

Память о них…

— Ты… ты не жалеешь? — мама поворачивается к отцу и долго, пристально вглядывается в его лицо, и сама же отвечает на свой вопрос: — Не жалеешь.

— А должен?

— Не знаю… ты ведь мог… если бы захотел… я знаю, что она… что вы…

— Мы выросли вместе, — отец наклоняется.

Лоб в лоб.

Нос к носу. И старое зеркало отражает их.

Запоминает.

…если бы картину написать…

…у Ийлэ ведь получались пейзажи, а люди — не очень. Но она постарается, очень постарается…

— Она красива, — мама не желает отступать.

Ревнует?

Конечно. И ревность так очевидна, что Ийлэ странно, как отец ее не видит. Или видит, но предпочитает не замечать? Он не хочет сражаться с чужой ревностью.

— Красива, — соглашается отец, улыбаясь робко, виновато. — И всем было бы легче, если бы я полюбил ее. Я пытался. Я бы даже, наверное, солгал, что люблю, лишь бы не было всего этого… вот только она слишком хорошо меня знает, чтобы поверить в ложь. И слишком горда, чтобы принять такую не-любовь. И слишком…

— Мстительна.

— Да. Я люблю тебя. Я очень тебя люблю… и нет, я ни о чем не жалею…

Он сказал бы еще что-то, но тут хлопнула дверь, резко, предупреждая.

А дом… дом сразу понял, что чужаки пришли убивать.

— Уже? — мама отстранилась. — Лоза предвечная! Что ты сделал с моей прической…

Картина поблекла.

Ийлэ была благодарна дому за то, что он поделился и другой памятью. Она не готова пока… и вряд ли будет готова когда-нибудь, но…

— Спасибо, — сказала она, погладив жесткие обои. — Ты отдашь мне?

Отец не прятал сокровища.

Он отдал их дому, уверенный, что тот сбережет… а дом… дом услышал, как умирает его хозяин.

Его страх. И ненависть. И боль.

Много боли.

Слишком много, чтобы не оглохнуть… а потом была Ийлэ, и дом хотел с ней говорить, но не мог дозваться, потому что и она оглохла… и только теперь…

Шнур сохранился. И кожа. Ийлэ помнит ее, темную и плотную, шершавую, покрытую трещинами. Саквояж оказался тяжелым.

Ничего. Ийлэ справится.

— Нам надо заглянуть еще в одно место, — сказала она дому шепотом, и тот согласился.

Дом никогда не возражал хозяевам.

Он постелил для Ийлэ дорожку из солнечного света, а чужаки… чужаки ничего не заметят. Их пока еще слишком мало.

У Ийлэ получилось вернуться.

А потом под дверью заплакал ребенок.

Его голос проникал сквозь толстые стены и металл. Он наполнял комнату, заставляя Ийлэ зажимать руками уши. Она не хотела слышать этот голос.

И не могла от него спрятаться.

Ребенок плакал. Тонко и надрывно.

Громко.

— Мне нельзя выходить…

…тогда тот, кто стоит за дверью, убьет ребенка.

— …но мне нельзя и остаться, — она говорила это не Нани, которая устроилась в корзине с ожерельем. Нани разглядывала его очень внимательно, перебирая розовые идеальной формы жемчужины. — Я себе не прощу, если останусь.

Ребенок за дверью захлебнулся плачем.

И заскулил.

— Я вернусь быстро, — пообещала Ийлэ.

Человек был один.

Дом рассказал об этом, как и о том, что от человека тянуло старой кровью. Впрочем, нельзя сказать, чтобы запах этот был вовсе неуместен.

— Здравствуйте, доктор, — Ийлэ решила быть вежливой.

В конце концов, почему бы и нет?

В сумраке фигура доктора казалась размытой, какой-то ненастоящей. Он перестал сутулится, и оказалось, что плечи его широки, слишком даже широки для нелепого этого костюма. Старый жилет расстегнут. Рукава некогда белой рубахи закатаны, и видны морщинистые острые локти.

Руки мускулистые.

В левой — ребенок, которого доктор держит за ногу, время от времени встряхивая, и тогда дитя начинает кричать. В правой — нож.

— Давайте меняться? — предложила Ийлэ, стараясь смотреть только на ребенка.

Человеку не стоило заглядывать в глаза, потому как живущее в них безумие было заразно. А Ийлэ не хотела обезуметь вновь.

Доктор дернулся, подался вперед всем телом, сделавшись похожим на странное человекообразное животное, из тех, о которых была старая книга.

Кадавр.

Точно, кадавр, так они назывались.

— Вам ведь это надо, верно? — Ийлэ поставила саквояж на пол. — Всем это нужно… удивительно, правда, на что способны люди ради сокровищ?

Доктор наклонил голову, он слушал ее.

Слышал ли?

— Положите ребенка… он вам ничего не сделал. Где вы его взяли?

— Купил.

— У кого?

— У матери, конечно. У кого еще? — он засмеялся сиплым надсаженным голосом. — Недорого обошлось… полтора шиллинга. Она даже не спросила, зачем он мне. Рада была избавиться. Тварь.

Он облизал сухие губы.

— Вы все твари… притворяетесь, будто… она на меня всегда смотрела так… как будто знала про меня все… знала и насмехалась.

— Кто?

— Твоя мать, — он все-таки наклонился и положил ребенка, который тотчас затих.

Хорошо.

Ийлэ очень отвлекал плач.

— Я возьму его, да?

Доктор благородно посторонился, позволяя ей пройти в ловушку тупика. И следовало бы сбежать… вернуться в надежную стальную комнату или хотя бы позвать на помощь.

Но ребенок был совсем крохотным и ужасно грязным, с лицом, покрытым коростой, с гноящимися полуслепыми глазами.

Доверчивым.

И тихим.

Почти как Нани. Мальчик? Девочка? Человек или… какая, впрочем, разница. Просто ребенок. Он лежал, ожидая, что случится дальше. Как можно было обмануть его ожидания? Ийлэ пришлось поставить саквояж на пол. Она брала грязный сверток осторожно, опасаясь причинить боль.

— Тише, — сказала она. — Скоро все закончится… скоро уже.

Доктор ущипнул себя за куцые усики.

— Благородная альва… как же… еще одна благородная альва на мою голову. Ложь! На самом деле она была такая же, как остальные… думала, что я ее не достоин. Никого не достоин… все смеялись.

— Я не смеялась. Я считала вас другом. А вы…

Ребенок показался легким.

И в чем только жизнь держится?

— Я не сам. Он заставил… сказал, что тогда всем про меня расскажет… преступление… я люблю мертвых, а это преступление. Но мертвые молчат… они особенные, они меня понимают… я не мог иначе. Я не хотел, чтобы их убили, но иначе не мог! — доктор сорвался на крик. — Он во всем виноват… но его убьют. Он самоуверенный… пошел наверх… решил, что я стал послушен. Яд попросил. Я дал ему яд.

Райдо!

Сердце оборвалось, и вновь застучало, когда безумец продолжил:

— Но я умнее! Мой яд… пустышка… то-то будет весело, когда ему перервут горло… а может, кишки выпустят. Человек с выпущенными кишками долго способен прожить.

Он вновь засмеялся, и от смеха затрясся, а на лысине выступили капли пота.

Жить.

Райдо будет жить. И это хорошо.

— Иди сюда, — доктор захлебнулся собственным смехом и плюнул на пол, слюна его была розовой. — Иди сюда, глупая девчонка… почему ты вернулась?

— А что мне следовало сделать?

— Умереть, — серьезно ответил доктор. — Мертвецы спокойны. Мертвецы чисты. А ты… ты…

Он погрозил Ийлэ пальцем.

И ножом.

— Зачем ты убил Дайну?

— Она была тварью… — он облизал губы. — Хищной тварью. Сказала, что если я не принесу ей денег, то она расскажет… всем расскажет…

— Тебе понравилось?

— Убивать ее? Да. Очень. Жаль, что быстро… раз и все… но я понял!

Доктор приближался медленно, он наступал, тесня Ийлэ в тупик. И ведь при всем безумии он прекрасно отдает себе отчет в том, что делает.

И все одно делает.

— Что… вы поняли?

— Боишься, — доктор переложил нож в левую руку. — Это правильно. Вы должны бояться… Господь наделил вас великом даром… вы создаете жизнь. Но вы… вы всегда грязны… недостойны… смрад изо рта… каждое слово — смрад… и вы говорите, говорите… слова — навозные мухи, которые кружат. Я лишь делаю мир чище. Избавляю.

— Тебя посадят.

— Нет, — он покачал головой. — Я умный. Все думают, что Виктор дурак… слабый… ни на что не годен… Виктор предал… а я знал, что так будет… шериф жадный и умер. Альфред… останется. Пускай остается. Он сделает Мирру несчастной. Но Мирру я не люблю. Она слишком похожа на мать… а ее я ненавижу.

Он не сводил с Ийлэ взгляда.

— Я ее так любил… я делал для нее все… а она… она стала чудовищем.

— Не только она.

Не услышал. Впрочем, Ийлэ и не надеялась на то, чтобы быть услышанной.

— Она меня измучила… и Дайна… и остальные… все вы смеялись надо мной… все вы думали, что я глупый и слабый…

— Я не думала.

Доктор рассеянно кивнул и велел.

— Подвинь сумку ко мне.

— Ты меня убьешь?

— Да.

— За что? Я-то в чем виновата?

— Ни в чем, наверное. Но ты расскажешь.

— Тебя и так найдут.

— Нет, — он покачал головой. — Не найдут. Я уеду. Я и Нира… Нира хорошая девочка…

— Нат ее не отпустит.

— Нат умрет. Саквояж.

Ийлэ ногой пододвинула саквояж к доктору. Слабая преграда, но хоть какая-то… и хорошо, что ребенка он положил.

— Твоя дочь любит его. И будет горевать.

— Она слишком молода, чтобы кого-нибудь любить, — возразил доктор. — Она утешится. Я найду способ ее утешить. Мы уедем… далеко… за Перевал. За Перевалом нас не станут искать. Мы купим дом и заживем вдвоем… я и она… я куплю практику… или нет, в том нет нужды… просто жить… вдвоем… счастливо…

Он верил в то, что говорил, и улыбка его делалась мягкой, мечтательной.

Ненормальный.

И вправду верит, что сможет убежать? Из города, пожалуй, при толике удачи, но вот от себя самого… впрочем, кто Ийлэ спрашивает?

— Отойди, — приказал доктор. — И не думай, что сможешь убежать.

— Куда мне бежать?

Тупик.

Ийлэ прижалась к стене, теплой, надежной стене дома, который внимательно прислушивался к разговору. Он помнил этого человека гостем, но и гостем тот был не симпатичен.

Он не давал себе труда вытирать ноги.

И имел неприятную привычку щупать скатерти. Или гардины. Обивку кресел… он заглядывал в зеркала, точно пытаясь подсмотреть, что же твориться там, за фасадом дома.

Дом это раздражало.

И он выказывал раздражение скрипом половиц, дверьми, которые хлопали громко, намекая гостю, что не след задерживаться. Он пускал по следу человека сквозняки и спешил спрятать от него тепло камина.

— Никуда, — сказал человек, соглашаясь. — Бежать тебе действительно некуда.

Он присел у саквояжа, провел ладонью по витому шнуру, коснулся медных уголков.

— Я просил у него денег… когда понял, что Йен не даст мне жизни здесь… просил… чтобы уехать… а знаешь, что он мне ответил?

Человек смотрит снизу вверх, и выглядит почти беззащитным.

— Он ответил, что я не имею права бросать свою семью. Что он знал о моей семье? Ничего! И денег… у него ведь было много денег! Ему ничего не стоило бы поделиться… или не деньгами, какой-нибудь вещицей из пустяковых…

Щелкнули замки.

— Колечко… сережки… она мне всю душу выела… ездила сюда и смотрела, смотрела… моя Маргарет… твоя матушка ее испортила. Маргарет ведь не была такой.

— Какой?

Он не спешит открывать саквояж.

— Завистливой. Она… она умела улыбаться… и смеялась красиво… когда я услышал ее смех, то понял, что женюсь. И женился. А она взяла и изменилась. Подружилась… я ей говорил, что мы альвам не пара… но разве Маргарет когда-нибудь слушала? Ей так нравилось бывать здесь… а потом дети… ты и Мирра… я ничего не понимаю в детях… я работал, много работал, но ей все равно не хватало. Она возвращалась домой такая задумчивая.

Почему он медлит?

Он так долго искал это сокровище. Он так долго добивался его. И теперь вот медлит.

Дом тоже не понимает.

Дом говорит, что люди в нем ушли… а наверху, на чердаке, пахнет кровью. И не только пахнет, дом впитывает ее жадно, потому что успел проголодаться. Он наполнен чистой силой, но сила и кровь — разные вещи. Кровь ему нравится. И он поглощает ее, каплю за каплей, щедро делясь вкусом.

Дом говорит о том, что новый его хозяин спускается.

Он осторожен.

Он слышит людей и убьет их, если люди попытаются убить его. Это тоже война, в которой Ийлэ нет места. Тем более, что имеется собственная…

— Она смотрела и сравнивала… смотрела и сравнивала… она хотела быть такой, как… — доктор неловко взмахнул рукой. — Мы не могли себе позволить многого. Я старался. Очень старался. Но кто я такой? Доктор… и только… а твой отец… баловал вас… все эти украшения… помилуйте, для чего ребенку кольца? Или броши? Цепочки эти? А Маргарет рассказывала с таким восторгом… ей хотелось, чтобы Мирра выглядела не хуже… и она говорила, что если я ее действительно люблю, то сделаю все правильно. А я любил. Я так старался…

— Но ей было мало?

— Да. Мало. Она хотела больше… если мебель, то выписанная из Аль-Ахэйо… или ткани вот… или картины… Господи, она сходила с ума, а я… я потакал ей, думал, что еще немного и успокоится. Поймет. Я умолял ее не ездить больше, но как она могла?

Он плакал, сам не замечая того, что плачет.

От слез отмахивался, размазывая их по лицу.

— А потом… потом мы поссорились… она сказала, что я ничтожество… что она жалеет о том, что вышла за меня… ослушалась отца… если бы не вышла, у нее было бы множество чудесных вещей, таких как… и знаешь, я понял, что моей Маргарет больше нет. А есть… есть чудовище. Из-за вас!

— Разве мои родители виноваты были в том, что имели?

Ему не нужны возражения, но и молчать Ийлэ не способна.

Она сильнее вжимается в стену, а стена поддается, становясь мягкой. Стена готова поглотить ее. Защитить. Но пока рано… человек занят разговором, настолько занят, что почти забыл про саквояж.

— Твою Маргарет свела с ума зависть, а не мои родители.

— И Мирра… моя маленькая девочка превратилась… я не позволю им испортить Ниру… я заберу ее, — доктор очнулся и взялся за ручку. — И тебе не позволю. Я не ненавижу тебя. Ты, быть может, честней многих… и тебе не будет больно. Я обещаю.

— Все-таки убьешь.

Убьет.

Ему нужно убивать, и он ищет причину, которая оправдает эту противоестественную потребность. Он слишком слаб, чтобы признать, что ему просто-напросто нравится причинять смерть.

— И даже не заглянешь? — Ийлэ склонила голову к плечу.

Страха не было.

Самое время бояться, но… она наверное, слишком устала бояться. И теперь просто ждала… и дом понял, дом поможет Ийлэ… не только ей.

Дом не любит людей, но дети — иное…

И ребенок на ее руках затих, он ухватился ртом за пуговицу на рубашке и жадно ее обсасывал. Голодный. И мокрый. И надо бы заняться им, но еще не время.

— Я ведь могла и обмануть.

— Саквояж… я знаю этот саквояж. Я видел, что в него складывали… — он замер.

Страшно?

Правильно. Пускай ее боятся. Или не ее, но обмана.

— Ты не стала бы рисковать… не стала бы… — он оглянулся, убедившись, что Ийлэ не собирается исчезать, по-прежнему стоит, прижимая к себе слишком хрупкое тельце чужого ребенка. — Нет, не стала бы… ты хочешь, чтобы я открыл сумку? Хочешь…

— Тебе все равно придется ее открыть.

Доктор кивнул.

И замер, он переводил взгляд с саквояжа на нож, с ножа на Ийлэ… и снова на нож… ему так хотелось убить.

— Я никуда не денусь, — повторила Ийлэ, прижимаясь к стене. — Ты ведь это понимаешь?

Понимает.

Верит.

Ведь тупик и стены. Окна и то нет.

— Представь, что будет, если ты меня убьешь, а драгоценности не получишь… — Ийлэ покачивала ребенка, который слабо ворочался.

В редких волосах зияли язвы. И по язвам ползали темные откормленные вши.

Ничего.

Главное, выжить, а со вшами Ийлэ как-нибудь да справится.

— Разве это было бы не замечательной местью?

Он смотрел исподлобья, настороженно, не желая ей верить, но понимая, что Ийлэ может оказаться права.

— Из-за тебя мои родители умерли… из-за тебя я прошла через такое… — она прижала ребенка к плечу и накрыла голову ладонью. — И разве я отдала бы тебе драгоценности? У меня ведь дочь имеется… ей они нужнее.

— Ты… ты тварь!

— Как и ты.

— Ты… ты просто хочешь, чтобы я…

— Я хочу? Разве ты сам не хочешь этого? Тебе же интересно… тебе же смерть до чего интересно узнать, что там… ты ведь мечтал о них так долго… грезил… представлял. Разве не интересно взглянуть?

И он дрогнул.

Поставил саквояж на пол. Есть ведь минута… и минута — это слишком много. Секунды хватит, просто, чтобы взглянуть, убедиться, что Ийлэ лжет.

Или нет.

Он открыл саквояж и отпрянул.

А после, когда ничего не произошло, засмеялся над собственной трусостью. И пальцем погрозил, мол, над кем ты шутишь, Ийлэ?

Он наклонился, разглядывая сияющую груду.

Ожерелья.

И парюра с бриллиантами… и тот рубиновый гарнитур, который матушка очень любила… и сапфировые звезды-заколки… крохотная шкатулка в виде золотого жука… множество вещиц, что больших, что малых, одинаково роскошных, сваленных в кучу, будто бы ненужный хлам.

Хлам и есть.

Ийлэ отдала бы этот саквояж, чтобы вернуть родителей.

— Ты… — человек не удержался. Сияние камней манит, завораживает, и он наклоняется, желая рассмотреть их поближе. Или прикоснуться.

Это так естественно — прикоснуться и поверить, что все это — его.

— Ты обманщица… хотела надо мной посмеяться? Все вы только и думаете, как бы посмеяться надо мной… — человек запустил пятерню в драгоценности, зачерпнул, потянул, наслаждаясь тяжестью их. — Гадкая девчонка…

…беззвучно лопнула сторожевая нить. И тотчас стремительно развернулись плети разрыв-цветка.

И вправду красиво.

Жаль, не получилось досмотреть, как зеленый тугой шар его, напоенный силой, лопнул.

Стена дома поглотила Ийлэ за мгновенье до того, как острые шипы семян коснулись человеческой кожи. Наверное, доктору было больно.

Кричал.

— Не слушай, — сказала Ийлэ ребенку, который завозился. — Он это заслужил…

Крик оборвался.

Ийлэ вернулась в комнату.

Ребенку она сунула бутылочку с молоком и села. Ей оставалось только ждать. Ийлэ надеялась, что ожидание не будет долгим…

Нира не успела испугаться.

Расстроилась только, что все получилось настолько нелепо…

— Сидите, дорогая моя… своячница? Или как там принято называть? — Альфред перебросил Ниру в седло, и жеребец его, широкогрудый, мощный, недовольно заржал. — Всегда, знаете ли, путался в хитросплетениях родственных связей… ничего, если я буду звать тебя кузиной?

— Как вам будет угодно.

Нира старалась держаться с достоинством, хотя получалось не очень.

Ее уже похитили?

Или еще только собираются? И вообще, что происходит.

— Какая колючая, — Альфред щелкнул по носу. — Жаль, что у твоей сестрицы не тот характер… было бы интересно. Кричать будешь?

— А надо?

Нире хотелось закричать, но она крепко подозревала, что толку с этого крика никакого не будет.

— Не надо, — согласился Альфред. — Нам ни к чему лишние проблемы… или гости несвоевременные.

Он посмотрел на часы.

Ждет?

Чего?

Или кого? И куда уехал Нат… и наверняка, его отъезд как-то связан с появлением Альфреда… и если так, то…

— Не ерзай, кузина. Ты знаешь, что любопытство — это великий грех. На воскресной проповеди пастор так говорил. Очень душеспасительно было…

Альфред наклонил голову и даже перекрестился.

— Еще скажите, что вы прониклись…

— Проникся, — взгляд у него был лукавый. — Еще как проникся… мне, дорогая моя кузина, надлежит быть набожным и проникнутым всеми мыслимыми добродетелями…

Он замолчал.

Молчала и Нира, прикидывая, что же делать дальше.

Бежать?

Но как и куда?

Если ударить Альфреда… толкнуть… нет, вряд ли он свалится, силы у Ниры не те, но вот из объятий его, чересчур уж крепких, она выскользнуть способна.

А дальше что?

Слева верховые. Справа верховые.

Спереди поле… сзади лес, а в нем, надо полагать, тоже верховые. И ее не пропустят. А если и удастся прошмыгнуть, то… куда она побежит? Да и много ли набегает в юбках по лесу?

— Верно мыслите, кузина, — сказал Альфред. Он поддел цепочку для часов на палец и теперь часы покачивались влево-вправо, вправо-влево. — Не стоит делать глупостей… я вам не враг.

— А кто, друг?

— Друг, — он произнес это вполне серьезно. — Сейчас вам кажется, что я подлым образом ограничиваю вашу свободу. А на деле я всего-навсего обеспечиваю вашу безопасность, если уж ваш супруг ею не озаботился…

Альфред улыбнулся.

— Ничего. Будет должен.

Нира хотела ответить, что ее супруг к ее глупым поступкам отношения не имеет, но промолчала. Впрочем, долго молчать она никогда не умела. А потому не выдержала первой:

— Что происходит?

— Что происходит… сложный вопрос… всеобъемлющий… мы вот ждем… и думаю, ждать придется еще час-другой, а то и третий. Но вам-то спешить некуда, мне и подавно…

— И чего ждем?

— Нападения.

— Что?

— То, дорогая кузина… видите ли, я имею все основания полагать, что некая банда, которая давно уже не дает покоя местным жителям, вот-вот совершит нападение на этот дом…

— Банда? — шепотом переспросила Нира.

— Банда, — подтвердил Альфред.

— Но… но тогда почему ты здесь… надо предупредить!

Он только улыбался.

— Ты не можешь…

— Тише, кузина, тише… какой пыл… какой нрав… с другой стороны, с таким нравом и до убийства недалеко. Если я правильно все рассчитал, то в предупреждениях нужды нет. Он и сам все понял. И подготовился.

— Кто?

— Райдо.

Нира никогда еще не чувствовала себя настолько глупо. Она совершенно ничего не понимала. И это ей очень не нравилось.

— Деточка, не думай о плохом, — Альфред пошевелил пальцем, и часы качнулись. — Просто подожди…

— Когда на дом нападут?

— Именно.

— И… и что будет потом? — Нира испытывала преогромное желание сделать что-то, чтобы стереть эту самодовольную ухмылку.

— Потом… потом мы придем на помощь и поспособствуем торжеству справедливости…

— Мы?

— Ну… ты, пожалуй, останешься здесь. И я с тобой.

— Трусишь?

— Остерегаюсь. У меня, видишь ли, на эту жизнь грандиозные планы имеются. А потому глупо ею рисковать в стычке с какими-то там разбойниками… тем более, что и без меня желающих будет довольно… кстати, что-то твой муженек не спешит.

— А он…

— Он должен был появиться давно… с предложением. Нат! — Альфред привстал на стременах. — Ежели ты тут, покажись!

— Людей своих убери, — буркнула Нира, очень надеясь, что дорогой новоявленный ее кузен ошибся, и Ната нет поблизости.

— Людей? Ах да… конечно… ты права. Марк!

Отозвался массивный парень, лицо которого было прикрыто платком. Нире почудилось, что она его знает, надо только присмотреться… не стоит присматриваться.

— Марк, ты знаешь, что делать. А мы с леди пока отойдем… прогуляемся… ты давно гуляла по лесу, Нира? Весенние леса удивительно красивы… тут подснежники и эти… как их там…

— Крокусы?

— Точно! — обрадовался Альфред. — Крокусы. И ветреница порой цветет… матушка моя очень ветреницу уважает, каждое утро отправляет горничную за цветами… между прочим, два пенни стоит букетик. А тут их полно. Как ты думаешь, матушка будет рада, если я принесу ей цветы?

— Матушка будет рада, если ты принесешь ей свою голову и желательно, на плечах.

— Как грубо, кузина! Ваш супруг дурно на вас влияет. Вот моя жена никогда не позволила бы себе такого высказывания. Она понимает, как должна вести себя… приличная женщина в приличном обществе…

Его жеребец медленно ступал по тропинке, и Альфред продолжал говорить, что о приличиях, что о женщинах, о крокусах и ветренице, кажется, тоже. А еще о весеннем бале, который предстояло провести в ратуше, и Мирра с ног сбилась, готовясь к балу.

Это ведь первый, на котором ей суждено исполнять роль хозяйки.

И Нире следовало бы помочь сестре…

— Хватит, — Нира поняла, что еще немного и заорет. — Прекрати! Ты… ты невозможен!

— А мне казалось, я очарователен, — притворно возмутился Альфред. — Дорогая кузина, вам действительно следует подумать над своим поведением. Юная леди и столь груба…

Альфред спешился и, прежде, чем Нира успела возразить, и ее ссадил.

Жаль.

Верхом у нее был бы шанс…

— Не обижайтесь, дорогая. Я же хочу как лучше. Все-таки мы с вами родственники, — Альфред поцеловал руку. А вторую стиснул и так, что на глаза слезы навернулись.

Но плакать Нира не стала.

А он не выпустил руку, он вглядывался в ее лицо жадно, пытаясь увидеть что-то, понятное лишь ему. Пальцы его плотней обхватили запястье.

— Что ты…

Альфред медленно с явным наслаждением выкручивал руку. И Нира закусила губу. Не будет она плакать. И умолять не будет.

— Попроси, кузина… попроси, чтобы я тебя отпустил.

Его глаза посветлели, а лицо сделалось таким… жадным?

— Правильно попроси…

— Отпусти, — этот тихий голос заставил Альфреда очнуться, он тотчас разжал пальцу, но перехватил Ниру за плечо, дернул на себя, выставляя между собой и Натом.

Тот стоял на тропе.

И почему-то голый…

— А мы тебя заждались, — сказал Альфред.

Нира отвела взгляд, чувствуя, что безудержно краснеет. Как-то… неприлично получается… голым по лесу… и вообще… и ситуация такая… двусмысленная…

— Я уж начал думать, что ты не придешь.

— Я пришел, — Нат говорил как-то очень тихо и медленно, отчего Нире сделалось жутко. Она и сама не знала, отчего.

У Ната нет оружия.

И он вообще… он ниже Альфреда.

Худой, если не сказать, что тощий. Вот только Альфред его боится…

— Поговорим? — предложил он.

— Поговорим. Отпусти ее.

— И ты мне голову снесешь? Нет, дорогой… кузен. Я не настолько люблю риск. Я его в принципе не люблю.

Нат поморщился.

— Слово дам, что не трону. Отпусти.

— Слово… что ж, слово это хорошо… Нира, деточка, извини, что так получилось. Не хотел тебя напугать, но… иногда со мной бывает… — он разжал руку, и Нира поняла, что свободна.

Она сделала шаг к мужу, а тот посторонился, пропуская. И не оглянулся. Он вообще не смотрел на Ниру, и это было обидно.

Но она велела себе успокоится.

Нату нужен Альфред. А Альфреду — Нат.

Нира здесь лишняя, только, если они оба думают, что у нее хватит воспитания отойти подальше в лес, то ошибаются. Не хватит. Нира вообще жутко невоспитанная, а кроме того, в лесу совсем стемнело. И ходить по нему — неразумно…

Она отошла на два шага и, оглядевшись, обнаружила вполне симпатичного вида бревно, на котором и присела.

— Итак, Нат, полагаю, у тебя ко мне предложение имеется…

— Да.

— Какое?

— Амнистия. Тебе и твоим людям. Сколько их?

— Дюжина…

— Немного.

— Сам понимаешь, со мной пошли те, кто поумней… да и я особо не распространялся об… альтернативной возможности. Йен — хитрая тварь. Самонадеянная только. Привык, что все у него на поводке… значит, амнистия… амнистия — это хорошо…

— Дадите показания.

— Я?

— Твои люди.

— Тогда конечно… и я могу… думаю, высокая комиссия оценит мой вклад в борьбу со взяточничеством. Я ведь искренне верил в Йена… восхищался им… и был почти раздавлен, узнав, что этот человек — вовсе не тот…

— Комиссии расскажешь.

— Эх, Нат… неинтересный ты человек. И жене с тобой, должно быть, скучно.

— Зато твоей с тобой весело.

— Это да… не жалуется. И жаловаться не станет. Она получила то, чего желала. Я тоже. Люблю взаимовыгодные сделки. Они, если хочешь знать, залог долгих и успешных партнерских отношений… но ты бы оделся, а то смотреть больно… значит, амнистия… ребята будут рады.

Он замолчал, правда, хватило его ненадолго.

— Ладно… пойду, что ли. Вы тут долго не рассиживайтесь…

И ушел.

Коня с собой забрал. И Нира подумала, что в принципе была бы не против, если бы Альфред задержался еще… нет, он ей не нужен, что с конем, что без, просто она не хотела оставаться наедине с Натом.

Он сердится.

И смотрит вслед Альфреду.

Скалится… и выходит, что Нира виновата… или не виновата? Она совсем запуталась и, пожалуй что, распутываться ни малейшего желания не имеет.

Страшно.

И Нат молчит.

Стоит за спиной и молчит так, выразительно.

— Злишься? — Нира вздохнула: на нее всегда кто-то да злился, обычно или матушка, или Мирра, или матушка вместе с Миррой.

А вот теперь и муж.

— Не знаю, — признался он. — На него — да. Я хотел бы его убить. Может, еще и убью. Потом.

Он не всерьез ведь это говорит.

Или всерьез?

Или лучше не думать? Не знать?

— Не волнуйся, — Нат догадался о ее мыслях. — Если я и убью его, то за дело.

— Он сказал, что… усадьба… и на усадьбу… и ты уехал. А мне плохо так стало… я подумала, что должна выяснить, что имею право знать и… и домой отправилась. Ты поэтому ничего не говорил мне? Из-за мамы, да? Или из-за Мирры?

Нира испугалась, что он и сейчас промолчит, но Нат присел рядом, на бревно, правда, спиной, но так даже лучше. На спину его, тощую, пятнистую, ей смотреть можно… безопасно…

— Твой отец… болен, — Нат произнес это очень тихо. — Райдо так думает. Он говорит, что только больной может убивать так… а как по мне, он просто злится на твою мать, но ее убить у него не хватает духу. Вот он и…

— Я не понимаю!

И не хочет понять.

И слышать тоже не хочет!

Он лжет или… или ошибается… он верит Райдо, а Райдо отца не любит. У них какое-то непонимание, потому что отец хороший и…

— Нира, послушай меня, пожалуйста, — Нат за руку взял, а у самого холодные-холодные. Конечно. Весна ведь и вечер, и снега нет, но в лесу прохладно. А он голый… и неприлично голым по лесу расхаживать.

Неудобно к тому же.

— Он убивал тех женщин, про которых в городе говорили. И не мог остановиться. И он попытается убить Ийлэ, но у него ничего не выйдет.

Ложь.

— Ты… ты… все выдумал.

— Если тебе так легче думать, то да.

И молчит.

Ждет.

Чего? Того, что Нира признает его правоту? Этого не будет, потому как…

— В этом городе все прогнило… еще задолго до нас прогнило. А может, он всегда гнилым был. Я не знаю, почему люди такие… Райдо говорит, что не только люди, что дело не в расе, а в чем тогда, я не знаю. И не знаю, когда и с чего все началось… Райдо говорит…

Он только и способен, что о своем Райдо думать!

— …что, скорее всего, с подарков… шериф в таком городке — это фигура. С ним хотели дружить, вот и дарили… а потом ему стало мало подарков. И он потребовал, чтобы платили. Немного. Проститутки. И мелкое ворье. И нищие, если приходили… и лавочники за то, чтобы он защищал их… а кто не платил, то случались грабежи и даже сожгли как-то дом… трое погибли… нет, Райдо не уверен, что это из-за шерифа, но может статься, что из-за него.

Про шерифа Нира готова слушать.

И все равно не верится.

Она ведь знала его! Знала… он заглядывал к матушке на чай, и та радовалась этим визитам, пусть и скрывала радость, притворяясь равнодушной светской дамой. Шериф целовал руки и сыпал комплиментами, конфеты приносил, еще когда Нира была достаточно мала, чтобы конфеты брать.

— А потом началась война… и чистки тоже… и шериф пустил слух, что способен спасти. Защитить. За определенную плату. Не сам, конечно… он якобы давал деньги отцу Ийлэ, а тот…

— Неправда, — Нира шепчет, потому что если правда, то это слишком отвратительно.

…и те конфеты с запахом табака, они ведь были.

…и деревянная лошадка размером с ладонь. Шериф сделал ее для Ниры… так он сказал. А теперь Нат говорит, будто…

— Он точно знал, у кого есть деньги… и сколько есть… и брал почти все, но ненавидели не его. Но людей все равно задерживали… отправляли в лагеря. Тех, кто платить не хотел или не мог, или просто сделал что-то… или ничего не сделал, но шерифу надо было кого-то выдать. И опять же ненавидели не его. Он ведь исполнял свой долг.

Нат рассказывает спокойно, и за это спокойствие Нира почти ненавидит его.

— А потом стало ясно, что альвы войну проигрывают. И проиграли. И шериф понял, что может взять еще больше, что… он знал, за что сослали родителей Ийлэ, и догадывался, что идти им некуда… и предложил договориться… выступить посредником. У отца Ийлэ имелось, что предложить. Он сам по себе был ценностью… нематериальной ценностью, так это называется.

Зачем он рассказывает все?

Нира не хочет знать.

Или все-таки хочет? Раньше хотела, а теперь… получается, что все люди, которых она знала, лгали? Или Нира просто была так глупа, что не видела их, настоящих?

— Мы однажды выкрали одного… не альва, полукровку. Он был очень умным, так Райдо сказал. И нам пришлось пробираться в город… он какими-то полями занимался. Он пытался объяснить, только я все равно ничего не понял. Мы его доставили в Особый отдел… не думай, ему не причинили вреда. Он очень ценный… и отец Ийлэ тоже был ценным. Только такие ценности порой очень опасны… шериф знал, что убьет его. Только сначала хотел драгоценности забрать… а ее отец отказался давать. Не настолько он людям верил.

Пауза.

И Нира молчит, кусает пальцы. Еще одна дурная привычка, с которой матушка боролась-боролась, но так ее и не поборола…

— Он собирался прийти и забрать драгоценности… альва же… сама понимаешь.

Нира не желает понимать такого!

— Но тут появился Бран. Он вообще скотиной был еще той… я не знаю лично, но слышал много… и от Райдо тоже. Бран первым успел, только вот альв оказался шустрей и спрятал саквояж. Его допрашивали… и Бран погорячился. Альв помер… жена его тоже… осталась Ийлэ.

Страшно.

Нира вдруг представила, что это не Ийлэ, но она, Нира, осталась.

Родители умерли.

А в доме сокровище, которое нужно всем. И за сокровище это убьют любого.

— Но она ничего не знала… ее допрашивали, допрашивали… без толку… шериф решил, что она просто не хочет отдавать Брану… из упрямства там или месть какая… главное, что он сообразил, что без нее до клада не добраться… ну и… и сделал так, чтобы Бран помер. А она сбежала… он надеялся, что найдет ее легко. Пригреет. Разговорит. Сделку там предложит. Все равно бы в живых не оставил…

Нира осторожно коснулась холодного плеча.

— Прости, пожалуйста.

— За что?

— За то, что не поверила тебе. Ты говорил, что надо подождать, а я… — Нира сглотнула. — Я едва… и Альфред… извини.

Она прислонилась к его плечу.

— И ты меня, — Нат наклонился и потерся носом о ее шею. — Я неправильно все объяснил. Если бы правильно, ты бы поняла.

И послушала бы.

Не стала бы сбегать… а если бы не Альфред, если бы Нира попалась кому-то другому?

— Они испугались, когда ничего не вышло. Три трупа, а Ийлэ нет. И сокровищ тоже нет. Я так думаю, что они решили, будто Ийлэ их с собой забрала. Это довольно логично… шериф разозлился… но испугался тоже, потому как все-таки три трупа. И то, что следствие будет, он знал. Поспешил все спрятать… ремонт вот даже сделал… не ради Райдо, а чтобы комнату скрыть. У него получилось.

И все равно… это же как сказка, только страшная.

Сказка не должна быть настоящей.

— Мне жаль, — тихо сказала Нира.

Жаль и всех сразу.

Родителей Ийлэ. Ее саму. И шерифа тоже, того, которого Нира помнит.

Райдо.

И Ната. Он ведь не просто так появился здесь сейчас.

— Они все затаились и сидели тихо-тихо.

— Пока не появились вы с Райдо.

— Пока не появилась Ийлэ, — поправил Нат. — А мы с Райдо… ну да, появились. Только он умирает, а я совсем еще… молодой. Дайну поставили приглядывать. Она и доносила. Райдо сильно пил… ему больно было все время, вот он и пытался боль заглушить хоть как-то. Он ничего не искал, не расследовал… а тут вдруг Ийлэ. И без сокровищ. Они ведь решили, что если сокровища при ней, если сбежала с ними, то устроилась бы… с деньгами везде устроиться можно. А она тут.

— Тебе не холодно?

— Что? А, нет, нормально. Я привык.

— Заболеешь.

— Заболею, — согласился Нат, выворачиваясь. — А ты меня лечить станешь. Куриным бульоном.

— И касторкой.

…в целебную силу бульона отец никогда не верил.

— Лучше бульоном. А вообще мы редко болеем, разве что раненые только…

— Хорошо, что редко, — Нира погладила острое плечо, шершавое даже на ощупь. — Она вернулась, и все поняли, что сокровищ у нее нет?

— Точно. И у нас с Райдо нет. И значит, они где-то в доме… дом ведь обыскивали. Не так, как мы с Джоном, но все равно хорошо… и поняли, что альва нужна. Альва найдет то, что альвами спрятано. Они-то, небось, альвов лучше знали, чем мы. И чем нас.

Нира согласилась, не столько про альвов, сколько про Ната, которого она, оказывается, совсем не знала. И про шерифа.

Про остальных.

— Райдо сразу понял, что тут все гнилое… и что надо осторожно… он бы к особистам обратился, только нельзя. Ийлэ отобрали бы. А она ему самому нужна была. Не подумай, он ее не обижал… он ее любит, хотя она и альва.

Альва.

А Нира — человек. И выходит, что если можно любить альву, то и человека тоже… нет, она не сомневается, что Нат ее любит. Он сам говорил, а он всегда говорит правду, но…

…кроме Ната есть и остальные.

— И пришлось самому… потихоньку. Понимаешь, пока он слабый и больной, и вроде как помирает, то трогать побоятся. Твой отец… он был уверен, что Райдо вот-вот умрет. И зачем убивать того, кто болен? Дайна приглядывала… потом они попытались Мирру подсунуть… то есть, не они даже, а мама твоя. Ты извини, тебе неприятно, что я такое скажу, но она не очень умная. И план был глупым.

Нат потер глаза.

Слезятся?

— Твой отец проговорился о сокровищах, и она решила, что может тоже поискать… что пусть дом достанется Мирре, и тогда по закону… а шериф подыграл. Он хитрый. Если бы Райдо на Мирре женился, ему было бы выгодно… он про Мирру кое-что знает.

— Что?

— Она иногда появляется в одном… заведении. Тайном. И там с мужчинами… Альфред знает. Он ее туда привел.

— Альфред…

— Скотина. Но твоя сестра… я с ней не говорил, конечно… она мне не нравится. Мне никто из твоей семьи не нравится, кроме тебя, конечно. Не обижайся. Я хотел бы их любить… не могу.

Конечно.

Нира хотела бы не любить.

И не думать о том, что… мама знала?

Про Мирру не могла не знать… и тогда почему молчала? Одобряла? Или полагала, что так она сделает достойную партию. Глупость какая!

Достойная партия…

— Мирра отдала бы ему все… и Альфред. Шериф про Альфреда тоже кое-что знал… и тому это не нравилось. Шериф думал, что он самый умный, что теперь его все будут слушаться и бояться… и Альфред боялся. Только такие как он из-за страха на многое способны… и Альфреду бояться надоело. Он присматривался. Ждал. Он бы поддержал шерифа, если бы у того был шанс… но шанса не было. И Альфред решил помочь Райдо… не просто так.

— Амнистия?

Кислое слово, какое-то… неприятное.

Как весь разговор. И надо, чтобы он закончился, если Нира попросит, то Нат замолчит, и никогда больше не вспомнит о том, что… но она не попросит.

Она ведь хотела знать все, не так ли?

Она просто не понимала, насколько болезненным может быть знание.

— Амнистия… не только ему, но и… с ним люди… он не стал бы вытаскивать совсем отморозков… Райдо говорит, что вряд ли многим нравилось делать то, что они делали. Но никому не хочется умирать… а сегодня многие умрут.

— Те кто…

— Думают, будто дом открыт.

Нат замолчал.

И Нира сидела тихо-тихо… смеркалось. Где-то далеко запричитала кукушка, и Нира загадала, что сколько раз та отзовется, столько лет они с Натом проживут.

В мире и согласии.

В мире…

Если ему, конечно, не будет противно жить с такой, как Нира… после всего, что он рассказал, ему должно быть противно… и ему бы уйти… подыскать благовидный предлог и уйти… а он сидит.

— Скоро все закончится, — Нат нашел в темноте ее ладонь. — И мы вернемся. Если ты захочешь…

— А ты… ты хочешь?

— Возвращаться?

— Жить со мной. Дальше, — Нира попыталась высвободить ладонь. — После всего, что… ты говоришь, что мой отец убивал тех женщин… а Мирра ходила в… и мама знала… про отца, быть может, и нет, но про Мирру не могла не знать! И пыталась добраться до сокровищ!

С каждым словом она повышала голос, пока не поняла, что кричит.

Было так… больно?

И обидно. Горько, точно ее, Ниру, обманули, уже давно, пожалуй, когда она только-только появилась на свет и решила, что свет этот чудесен.

Не чудесен.

— Как ты можешь сидеть вот так, со мной?

— Почему нет? — Нат руку отпустил, но лишь затем, чтобы обнять. — Ты ведь ничего плохого не сделала… и вообще я тебя люблю. Я даже книжку о любви прочитал, чтобы наверняка знать. Две. Правда, там какая-то муть, но это же книга… а тут по-настоящему.

— Любишь?

— Люблю, — подтвердил Нат. — И буду любить… Райдо говорит, что мы вообще сильно привязываемся.

— Нат…

— Да?

— Если ты еще раз на него сошлешься, я тебя ударю.

— За что?

— Просто так, — Нира всхлипнула, но горечь исчезла. И мир… он ведь не нарочно так. Мир, если разобраться, совершенно не при чем.

Он живет себе.

Весну встречает. И ветреницы вот расцвели белоснежным ковром… и пахнет, то ли ветреницами, то ли ветром, заплутавшим в соснах. Живицей. Лесом.

И дышать-то хочется полной грудью.

Плакать тоже.

Смеяться.

Выругаться от души, все одно никто не слышит, кроме Ната, а он поймет. Он ведь понимает Ниру лучше, чем кто бы то ни было. И простит. И будет дальше…

…кукушка заливалась, отсчитывая годы.

И Нира, взяв мужа за руку, попросила:

— Давай еще немного посидим… если ты и вправду не замерз.

Он покачал головой и перебрался на другую сторону бревна. И хорошо. Так сидеть удобней.

Ждать пришлось долго.

И дом, пытаясь скрасить ожидание, рассказывал Ийлэ…

…о людях, которые пришли, чтобы умереть. Они не ждали смерти, а потому удивились. И дому было удивительно их удивление. А Ийлэ понимала — смерти никто не ждет.

Ей не было жаль людей.

Ни тех, что пришли.

Ни тех, что остались в лесу, надеясь скрыться. Но лес не стал им помогать, и псы вышли на след… Ийлэ слышала их голоса, которые пробудили было память, но тут же ее убаюкали.

Это чужая охота.

Пускай себе.

Она ждала и перебирала жемчужные бусины… ожерелье длинное, на двести сорок семь жемчужин, которые идеально подходят друг к другу… их собирали пятнадцать лет.

Отец рассказывал.

По форме.

Цвету.

Блеску.

Нани жемчужины не понравились. Вот брошь-бабочка с мозаичными крыльями — дело иное. Крылья закреплены на крохотных пружинках, и потому вздрагивают от малейшего прикосновения. Нани это смешит. И она смеется громко, заливисто.

Хлопает в ладоши.

И сгребает драгоценные браслеты, чтобы сунуть их в рот. Сапфиры и рубины, крупные, темно-красные… изумруды с искрой… и широкий пояс, который надевают к парадному платью…

Сокровища.

Они лежали на полу комнаты сияющим ковром, и Ийлэ зачерпывала их горстями. Холодный металл. Острые камни. И из-за них все… из-за камней…

Металла.

— Сидишь, — спросил Райдо.

Ийлэ слышала, как он подходил, и как возился с замком, дверью… слышала, но не смогла отвлечься. Блеск драгоценностей завораживал.

— Сижу.

— Нашла?

— Да.

Она повернулась к нему.

Изменится?

Увидит все это… уже видит… и не понимает, сколько это стоит. Сама Ийлэ тоже не понимает, не представляет и близко.

— Хорошо, — Райдо присел на корточки и подобрал диадему с синим бриллиантом. — Красиво… она такая хрупкая, что и прикоснуться страшно… зимняя, да?

— Да.

В его руках диадема и вправду выглядела неестественно хрупкой.

Зимняя.

Верное слово. Отец назвал эту парюру Зимней сонатой.

— Есть еще браслеты и ожерелье… и серьги…

— Ийлэ, — Райдо протянул диадему. — Шериф мертв. И доктор, насколько я понял…

— Я его…

— Не ты. Разрыв-цветок.

— Все равно я, — по щекам покатились слезы, крупные, круглые, как растреклятые жемчужины, которые ластились к Ийлэ. — Это я его… я…

— Тише, девочка моя. Ты… если так хочешь. Но иначе он убил бы тебя… мне бы тебя отругать за то, что вышла… я же говорил, чтобы сидела здесь, верно?

— Г-говорил.

— А ты не усидела, бестолковая моя…

— Он… ребенок…

— Ребенок — это хорошо, пускай будет, — Райдо как-то оказался рядом, и сидел, и обнимал, гладил плечи, успокаивая. — Очень испугалась?

— Нет, — плакать рядом с ним не получалось.

И ладно.

Что-то она не в меру слезлива стала.

— Я… я знала, что кто-нибудь придет… они не оставят меня… и дверь заперта… но ведь не отступят, пока не получат… ему хотелось все это… я дала… там, в коридоре… еще лежат… много… не знаю, что именно… я и не думала, что их столько.

— Все учтут, — со вздохом произнес Райдо и поцеловал в висок. — Ийлэ… ты сможешь поговорить кое с кем? Если нет, если тебе плохо, я скажу… обождут…

— Но лучше, если я…

— Лучше, — согласился Райдо. — Особый отдел не отличается терпением.

— И они…

— Гарм.

— Ты знал?

— Догадывался, — Райдо вытащил из кучи сапфировые серьги. — Он не причинит тебе вреда. Я не позволю. И если хочешь, буду рядом…

— Хочу, но…

Есть Нани и тот, другой, безымянный пока ребенок, который слишком тих, чтобы это было нормально. Он поел и уснул, как лежал, в обнимку с бутылочкой молока. И наверное, сытый, был счастлив.

— Детей на кухню отнесу. Присмотрят.

На кухне тепло и пахнет едой, там печь и начищенные до блеска медные кастрюли. Кухарка. Ее помощница… горничные, из тех, кто не ушел.

На кухне не пахнет кровью, как в остальном доме.

…чужаков пустили на второй этаж.

Тела уже убрали, но запахи остались и останутся надолго, несмотря на то, что окна распахнуты настежь. Дом сыто урчит, он тоже почти счастлив.

…дверь в кабинет открыта.

И Гарм сидит на низком кожаном диванчике. Перед ним — цветастый женский платок, на котором высится груда драгоценностей.

— Неаккуратно вы, леди Ийлэ, с наследством обращаетесь, — Гарм ворошит гору пальцем. — Бросили в коридоре… кто хочет, тот и бери… а вдруг и взял кто? Нехорошо.

Он всерьез?

Или смеется? По нему нельзя понять.

— Не пугай, — говорит Райдо и руку на плечо кладет. — Она устала.

— А кто не устал? Я, что ли не устал? Я полночи по лесу бегал, зачистку проводил… в меня стреляли, между прочим.

— Еще скажи, что попали.

— Попали, — согласился Гарм. — Только им это не помогло. Леди, как понимаю, здесь лишь малая часть?

— Да, — первое слово, которое удалось произнести Ийлэ.

— А остальное где?

Ответил Райдо:

— В сейфовой комнате.

— Надеюсь, запертой?

— Запертой.

— Хорошо, — Гарм встал. — В таком случае остались кое-какие мелочи…

— Откуда вы… — Ийлэ осеклась, испугавшись собственной смелости.

Особый отдел.

Тот, в котором служил Бран… и тот, который может решить судьбу самой Ийлэ. И если этот полукровка, казавшийся знакомым, почти безопасным, захочет, то…

— Нет нужды меня бояться, леди, — он повел носом и нахмурился. — Мне казалось, за все мое время пребывания я не дал вам ни одного повода думать, будто…

— Бран… о мертвых не принято говорить плохо, но доброго слова он не заслуживает… хочу лишь сказать, леди, что в Особом отделе подобных ему немного… к счастью. Что же до вашего вопроса, то ответ прост. Мы приняли объяснения местных властей потому как нам было это удобно. А потом ваш супруг, который на тот момент супругом не был, вдруг заинтересовался своим, с позволения сказать, предшественником. И не только им… ваш старый товарищ был аккуратен, но не настолько, чтобы не привлечь внимания.

Гарм неуловимо преобразился.

Простоватый? Нет, в нем ничего простоватого не осталось.

Хищник.

Из тех, которые действительно опасны.

— Было решено… приглядеться к ситуации. У вас, Райдо, репутация очень несговорчивого… человека. Вы бы не потерпели дознавателя. А тут как раз просьба об охране… я появился вовремя.

Гарм поклонился.

— Не могу сказать, что ваш метод мне пришелся по душе, но в чем-то он эффективен. Полагаю, мы зачистили всех. А если кто вдруг и ушел, то… к лучшему. По эту сторону Перевала люди слишком самонадеянны. Им нужен был урок.

— Урок? — Ийлэ чувствовала себя эхом.

Значит, это был урок и только… для людей.

— Леди, как вы полагаете, сколько здесь таких вот городков? И таких вот шерифов, которые думают, будто они и есть закон?

Ийлэ не знала, не задумывалась над этим вопросом.

В отличие от Гарма.

— Нам всем придется учиться жить наново, — сказал он, на миг сделавшись похожим на себя прежнего.

Придется.

Ийлэ и училась. Казалось, что она уже и научилась даже, если подобное возможно, но вновь все изменилось.

— Что будет со мной? — ей страшно задавать этот вопрос, но лучше уж знать наверняка.

— А что с вами должно быть? — пожал плечами Гарм. — Я не гадалка, чтоб рассказать…

— Вы знаете, о чем я.

От особого отдела Райдо не защитит. Попытается, конечно. И проиграет.

Пострадает, быть может.

Ийлэ не хочется, чтобы он пострадал. Она как-нибудь сама…

— Знаю, — Гарм перестал улыбаться. — Ничего не будет. У нас к вам претензий нет. Вы скорее потерпевшая…

— Альва.

— Пусть так, но война закончена.

Он сам-то верит в то, что говорит? Похоже, верит.

— Бран поступил… неправильно, скажем так, — Гарм вытирал пальцы платком, и в этом его действии, нарочито неторопливом, Ийлэ виделся скрытый смысл.

Он пытался очистить руки от грязи.

Грязь чужая, но… у него и самого имеются грехи.

— Видите ли, Ийлэ… все, конечно, можно по-разному повернуть, но… убить вас? За что? Судить? Тем более… суд этот наделает много шуму… и корона будет выглядеть по меньшей мере смешно… а если выплывут на свет кое-какие подробности этого дела… я не зря сказал, что война закончена. По обе стороны перевала зализывают раны. И спешат забывать. И памяти такой вовсе не обрадуются…

Гарм замолчал.

И платок скомкал, сунул в рукав.

— Естественно, о вашем существовании будут знать, но и только… если, конечно, вы сами не захотите сотрудничать…

Он выразительно замолчал, ожидая, когда Ийлэ задаст следующий вопрос. Но ей не о чем спрашивать. И она тоже молчит, прижимается к мужу.

— Пострадавших от ваших… штучек много… и кое-кто справится сам. А кое-кому пригодится и помощь.

— Я не…

— Одного покойника вы подняли.

Тяжелый взгляд, испытующий, который Ийлэ с трудом выдержала. Но ведь выдержала!

— И я не требую от вас подвигов. Я понимаю, что вы — всего-навсего девушка… и сил у вас не так, чтобы много… и на всех их не хватит, — Гарм вновь посмотрел на свои руки. — Если бы ваши родители были живы… Бран убил не только их… в этом мире остались еще альвы… но их очень мало. И Корона заинтересована в каждом.

— Она… — начал было Райдо, но Гарм не позволил договорить.

— От нее не потребуют работать на износ. Заключим договор. Обговорим условия. И да… Корона умеет быть благодарной.

В благодарность королей Ийлэ верила не больше, чем в благодарность королев.

Но разве могла она отказать?

— Хорошо, — она услышала свой голос будто бы со стороны. — Но я… я не так много умею… вообще почти ничего не умею.

— Ваше «ничего», леди Ийлэ, порой гораздо больше, чем наше все.

Снова платок.

Гарм мнет его, явно собираясь сказать еще что-то… и не зная, как. Нет, ему вовсе не свойственно смущение, он давно потерял саму эту способность — смущаться, однако же сейчас он мучительно подбирает слова, не желая ввязываться в новую ссору.

— Драгоценности, — подсказывает Райдо.

Ийлэ вздрагивает от этого слова.

Камни.

И золото.

И платина, кажется, тоже. Эмали… и лаки по особому рецепту, который ушел вместе с отцом.

— Корона понимает, что эти вещи представляют для вас нематериальный интерес, — Гарм сунул платок за манжет. — И все-таки… если вы решите продать что-либо, то Корона предложит вам хорошую цену.

Продать?

Да, наверное, продать придется.

Не потому, что деньги нужны… хотя, наверное, нужны, если усадьбу восстанавливать… и на жизнь… и просто пусть будут, потому что с деньгами проще, чем без них. Но все одно… Короне нужны драгоценности. А Ийлэ…

…у нее останутся те детские кольца. И браслет.

И подвеска с черной жемчужиной.

Они дороже, чем большая бриллиантовая парюра…

…и рубиновый гарнитур.

Куда Ийлэ гарнитур?

— Мы подумаем, — сказал Райдо.

Ийлэ кивнула.

Подумают. И продадут. Все, чтобы корона забыла о них…

— В таком случае, вы не будете против, если мои люди составят опись? — Гарм поднял широкую полосу браслета. — Подобные вещи лучше не откладывать надолго… и да, конечно, вы можете присутствовать.

Ийлэ не хотела присутствовать.

Уйти.

И спрятаться. Или нет, просто вернуться на кухню, к детям. Детям она нужней, чем Особому отделу… а драгоценности — их слишком много, чтобы думать о них спокойно.

— Идем, — сказал Райдо. — Тебе следует отдохнуть…

Не на кухне.

На террасе. Лиловое небо. Желтая луна, как драгоценный камень, но пятнистый, с изъянами. Звезды россыпью… отец собирался создать ночное ожерелье, подбирал сапфиры и еще алмазы, кажется, хотя с ними не любил работать, потому как холодные больно.

И сейчас глядеть на небо зябко. Или само по себе.

Зябко молчать.

Ийлэ заговаривает первой:

— Мы продадим все…

— Ты, — поправил Райдо. — Продашь. И все — это слишком много.

— Я не хочу…

Как ему объяснить, что ей не нужно ничего? То есть нужно, но отнюдь не то, что лежало в черном саквояже. Из-за него, из-за саквояжа отец погиб.

Мама.

Ийлэ сама, та прежняя, тоже умерла. Новая на нее похожа. Наверное. Но все одно другая.

— Ийлэ, не спеши, — он был рядом, и Ийлэ была благодарна ему за близость, за то, что он, уставший, все равно возится с нею. — Это очень ценные вещи… Корона заплатит, конечно, но не в ущерб себе.

Это Ийлэ понимала.

— Я не могу смотреть на них…

— Ты не можешь, но Броннуин сможет. Это и ее наследство тоже. И других наших детей…

— Каких детей?

— Тех, которые у нас когда-нибудь появятся.

— А если… нет?

— Если нет, то появятся внуки. От Броннуин. И они спросят, где, дорогая бабушка, семейные реликвии?

Он произнес это так серьезно, что сердце екнула.

— Отдай им… пусть составляют свои списки. Утром поторгуемся. Они поймут. И настаивать не будут, потому что история эта — грязная весьма… и слишком многие в курсе дела, чтобы просто ее замять. Поэтому будут дружить… и еще потому, что ты им нужна.

Ийлэ кивнула.

— Прежде чем что-то подписывать, дашь бумаги мне. Я не хочу, чтобы моя жена работала на износ.

— Даже если от этого зависит чья-то жизнь?

— Да, — Райдо был совершенно спокоен. — Я эгоист жуткий. И меня заботит прежде всего наша жизнь. Твоя вот. Броннуин…

— Тех детей, которые будут?

— Да.

Странно было думать о детях… будут ли?

Наверное.

Или нет?

После всего, что с ней случилось… лес не спасет больное дерево.

— Я имя даже придумал. Если мальчик, то Лиулфр… ну или Варг… Варг — это значит волк. Сильное имя… а девочка — Кримхильд. Я говорил, да?

Говорил, но Ийлэ слушала бы еще и еще.

Пусть говорит. А он, как назло, замолчал.

— Все хорошо? — Райдо гладил ее по плечам, и дрожь уходила. — Я не знал, что Гарм… я бы не пустил на порог. Веришь?

— Верю.

— Хорошо. Мне страшно, что ты могла бы не поверить…

— Тебе?

— Мне.

— Я… — она вдруг поняла, что ему поверит, даже если он сейчас скажет, что эта раздобревшая луна и впрямь камень, или каравай, или еще что-то, столь же нелепое, невозможное.

Она поверит, если он предложит забраться на небо по веревочной лестнице из дождя.

Или поймать луну-камень на крючок в ближайшей луже…

И будет стоять рядом, пока он вьет эту веревку или крючок забрасывает, будет подкармливать луну или тянуть из облаков пряжу, лишь бы вместе.

Рядом.

— Я, кажется, тебя люблю.

— Точно любишь, — согласился Райдо и поцеловал в шею. — Мне нужно, чтобы точно.

— Не знаю. Я раньше никого не любила, поэтому…

— И хорошо, что не любила. Тогда ты будешь любить только меня.

Это прозвучало почти требованием.

— Буду, — Ийлэ готова была дать это обещание, потому что оно не обещание даже — данность.

— До самой смерти?

— И после нее тоже, — она оперлась на него. — Наверное.

— Экая ты… неконкретная, — тихий смешок на ухо. — С другой стороны, честная… и видишь, эти треклятые яблони расцвели все же. Я дождался… мы дождались.

Ветер принес горсть бело-розовых лепестков, от которых отчетливо пахло зефиром.