Сельва умеет ждать

ГЛАВА ПЯТАЯ,

несмотря на размеры, являющаяся эпилогом, вернее — окончанием оного, непосредственно продолжающим начало, по прихоти автора вынесенное в пролог, и повествующая о событиях, имевших место на Земле и на околоземной орбите, но содержащая совсем мало упоминаний об уже хорошо известной внимательному читателю планете Валькирия.

Космостанция «Луна-Лубяная». 9 сентября 2383 года.

А теперь, дорогие стереозрители, — ведущая умело поправила челку и одарила аудиторию профессионально-очаровательной улыбкой, — предлагаем вашему вниманию первую серию фильма «Возвращение Одинокой Зве…».

Семь часов ровно. Ваше личное время истекло.

Арчибальд Доженко задрал некрупную, хорошо посаженную голову и с наслаждением выматерился, особо постаравшись, чтобы все до единой видеокамеры зафиксировали даже мельчайшие нюансы артикуляции.

Пусть видят. Пусть слышат.

Пусть знают, что он о них думает.

Бесспорно, начальству виднее. Сотрудников Конторы, случалось, отзывали не только из отпусков, но даже из могилы, и вызванный являлся как миленький, потому что никакие причины, в том числе и так называемые объективные, не оправдывают неявку по сигналу категории «Экстра».

Все так. Но какого же хера его маринуют на этой, извините за выражение, Лубянке в абсолютном информационном вакууме?

Он им что, собака какая-то?!

Выдернули черт-те знает откуда, в очередной раз лишив заслуженного отдыха. Истратили кучу усилий. Задействовали контакты такого уровня, что мороз по коже бьет, стоит лишь подумать, какого именно. И, выходит, исключительно ради того, чтобы запереть под домашний арест? Полный бред!

— И кто-нибудь за это еще ответит, — позволил себе помечтать штабс-капитан Доженко.

Указ о присвоении очередного звания был зачитан сразу же по прибытии на базу, и только это приятное во всех отношениях событие в известной степени помогало Арчи мириться с творящимся вокруг его персоны безобразием.

Во всяком случае, до сегодняшнего дня.

Но всему есть предел! В конце концов, он государственный служащий, а не заключенный, и Конституция гарантирует ему определенные права!

Осталось только определить, какие именно, и магистр юстиции Доженко намеревался заняться этим сразу же после окончания предписанной руководством тренировки. Конституция, конечно, дело хорошее, но манкировать приказами сотрудник Конторы права не имеет: служба есть служба…

Впрочем, нельзя отрицать — посадив Арчибальда на цепь… в смысле, ограничив свободу штабс-капитанского передвижения, администрация постаралась максимально компенсировать столь досадное неудобство комфортом.

Камера, если это можно так назвать, конечно, крепко не дотягивала до татуангийского «двойного люкса» с удобствами, зато примерно раза в два, а то и более превосходила его размерами, причем, помимо жилой площади, имелись библиотека, бильярдная, снабженная последней моделью кибера-партнера, тир, а также великолепно оборудованный спортзал с трехъярусной вышкой над просторным бассейном, сауной, паровой баней и прочими не обязательными, но чертовски приятными сердцу каждого цивилизованного оборотня прибамбасами. И это не говоря уже о маленьком, девять на двенадцать, зимнем садике, в зарослях которого шастали пушистые, странноватые на вид зверушки, смахивающие на ушастых крысок, а сквозь мутноватую гладь пруда смутными тенями проплывали дымчатые рыбьи силуэты.

В общем, условия содержания оказались вполне приемлемы.

А персонал релакс-группы — даже более того. Девчата дело свое знали и работали вполне конкретно, доводя клиента до предписанных инструкциями кондиций с чувством, толком и вовсе уж не обязательным в рабочее время энтузиазмом. Единственным недостатком этих куколок, любая из которых могла бы хоть сейчас идти в модели высшего ранга, была необщительность и даже некоторая угрюмость до и сразу после процедур. Деталь эта сперва изрядно досаждала штабс-капитану Доженко, поскольку он, справедливо полагая себя не животным каким-нибудь, а натурой утонченной, где-то даже декадентствующей, обожал после основного процесса минуту-другую порассуждать с милыми собеседницами о Моцарте и других имажинистах старой голландской школы. Но уже через декаду вынужденного затворничества Арчи обнаружил в дамской неразговорчивости некую изысканную, пряно-утонченную прелесть и теперь не без удовольствия смаковал ранее неизведанные ощущения.

Семь часов пятнадцать минут, — приятно грассируя, сообщил комп гулким, любовно реконструированным шаляпинским басом. — Попрошу придерживаться установленного режима.

— А вот не буду. Не буду, и все, — огрызнулся Арчи, демонстративно устраиваясь в кресле поудобнее.

Система удивленно фыркнула.

Семь часов пятнадцать минут двадцать четыре секунды, — повторно проинформировала она, на сей раз сладкозвучным тенорком бессмертного кастрата Фаринелли. — Убедительно прошу придерживаться установленного режима.

— А смолы горячей не хочешь, железо противное?

Глубокий смысл услышанного комп осознавал не менее минуты, причем в какой-то миг явственно прислышался шелест рвущихся от напряжения ассоциативных цепочек машины.

Семь часов шестнадцать минут, — на сей раз секунды не упоминали, из чего следовало, что где-то там, внутри, что-то все-таки перегорело. — Не посягая на экстерриториальность выделенного вам, милостивый государь, жизненного пространства, хотелось бы, тем не менее, напомнить, что немотивированное нарушение режима дня является экстралегальным прецедентом, допускать каковой, учитывая неказуальный характер Устава, ка-те-го-ри-чес-ки не рекомендовано, исходя из чего полагаю возможным йотировать Вам адекватное отношение к предъявляемым кондициям.

— Усраться и не жить, какая умная, — поощрительно прокомментировал остепененный политолог. — Флаг тебе в руки, обсосище, и гуляй винтом.

Подобной реакции на свой изящный демарш железяка, безусловно, не ожидала в принципе.

— Ух-х, — хрюкнула она.

Задумалась.

Долго молчала.

И наконец выдала.

— Ежели ты, козлина, концептуально на измену сел, то…

Далее последовало такое, что только через семь минут, до отказа забитых спиралевидно закрученными периодами, комп сумел выйти на нечто более или менее связное и добраться до финиша.

— И пролонгируешь, сука, как миленький. Уразумел?

Ответить обомлевший штабс-капитан не смог. Удалось разве что слабенько поскулить.

— Работать! — жестко распорядилась машина. И Арчибальд Доженко, машинально отряхиваясь, понуро поплелся в спортзал. Он, голыми клыками бравший самого Коку Микроба, был смят, скомкан и растерт в порошок. Хотелось завыть. Мама Тамара, души не чаявшая в первенце, мечтала вырастить Арчика настоящим мужчиной, отчего и поощряла всемерно занятия рукопашным боем, кьямдо и прочей юриспруденцией. Но разве могла она, женщина интеллигентная, столбовая, можно сказать, эстетка, предвидеть, что сынишке придется сталкиваться и с такими хамами?

Настроение было безнадежно, непоправимо испоганено.

Конечно, возня с гирями, штангой, гантелями, спарринг с надсадно ухающим робопартнером, вызванным из бильярдной, десяток кроссов из конца в конец благоухающего лавандой бассейна, а главное — метание бревен и сюрикенов несколько подуспокоили смятенную душу оскорбленного и униженного, но даже четыре часа спустя, уже вволю попарившись в сауне и более-менее восстановив руины веры в торжество справедливости, Арчи не успокоился в полной мере.

Во всяком случае, ликантро-тренинг поначалу не задался.

Стоило, отрешившись от всяческой суеты и как следует собравшись, дать естеству импульс к перевоплощению, как начинался сплошной конфуз. Стоя перед непременным зеркалом — боже милостивый, знал бы кто-нибудь, до чего надоели лучшему волколаку Федерации эти зеркала! — Арчибальд Доженко чувствовал, что вполне готов залаять…

Он делал одну попытку за другой. И раз за разом в глаза ему, криво усмехаясь, таращилось нечто неудобо-описуемое.

Ну!!!

Что там в зеркале?

Угу. Левые лапы — вполне, зато правые остались человеческими. Особенно задняя. И нос почему-то лиловый.

Нет. Такие вервольфы Федерации не нужны…

Еще разик.

Ну же!!!

Откуда взялась эта шея? Он что, жирафа?!

Еще р-разок.

И так — сто минут подряд, сцепив зубы, с тупым упорством хохластого бомборджийского туукана, способного сутки напролет, не останавливаясь ни на мгновение, долбить иоб….

Ровно в 14.00 воля и упорство возобладали. Двадцать третье, судя по сообщению компа (сам штабс-капитан Доженко давно уже потерял счет попыткам), отражение было именно таким, каким ему следовало быть.

Любуясь собою, Арчи едва не заурчал.

Сдержался.

Но все-таки шумно втянул ноздрями воздух и облизнулся.

Ну что, господа хорошие? Скажете, собака? Э, нет. Этот красавец, отражающийся в зеркале, никакая вам не собака. Это — волк! Положительно, волк. Самый что ни на есть настоящий. Степной. Why not? Желающим поспорить рекомендуется повнимательнее присмотреться. К оскалу.

Арчи был импозантен. Мало того, Арчи был воистину матёр.

«Да я ж красавец, — с жарким и яростным восторгом подумал он. — Не иначе, неизвестный волчий принц-инкогнито».

Ну, а что уши вислые, окрас не тот и хвост крендельком, так это уж, извините-подвиньтесь, не его вина. Очень возможно, что бабушка согрешила с водолазом. То-то, вот, смотрите — на морде — белое пятно. Откуда оно, спрашивается?

Да уж. Контора — учреждение с большим вкусом, не возьмет она первого попавшегося оборотня-дворнягу…

Удачное воплощение окончательно примирило Арчи с объективной реальностью, данной ему в ощущениях.

Апельсиновый сок, даром что консервированный, оказался свеж и душист. Тост был поджаристым, бекончик постненьким, а яичко — всмятку, именно так, как подавала к завтраку мама Тамара. Да и робопартнер, обычно — дурак дураком, на сей раз оказался в ударе. Он продул Арчибальду пять партий в «американку» подряд, затем выиграл и проиграл по две, исключив тем самым подозрения в вульгарном подыгрывании. А непременные анекдоты его были в меру пошлы и не слишком бородаты, так что Арчи то и дело приходилось, отложив кий, прерывать партию, чтобы вволю похохотать над очередной байкой…

И комп, кажется, тоже взял себя в руки, вежливо, безо всякой настырности, напомнив: пора работать с документами.

Пора так пора. Хотя и осточертело. Изо дня в день информаторий пичкал клиента одним и тем же набором данных, вызубренных уже до автоматизма. В результате чего ныне, на исходе второй недели затворничества, самое название планеты, где ему, очевидно, предстояло работать, вызывало у штабс-капитана Доженко омерзение. Судите сами: Валькирия! Ведь это же зубастые, подсиненные льдом скалы, это извилистые прорези шхер, опушенные по краям мшистым лишайником, наползающим на кромку прибоя, это затканное серым туманом небо, почти не согреваемое блеклым, в цвет остывающей рыбьей чешуи северным солнцем. Это печальная песня слепой Сольвейг, верно и безнадежно ожидающей возлюбленного, которому не суждено вернуться, потому что сгинул он много лет назад в дальнем походе за семь морей, когда перегруженный добычей драконоглавый корабль, зачерпнув бортом соленой воды, встал на дыбы и ушел в пенную глубь, сломавшись под ударами тяжелых кружевных валов.

Вот что такое Валькирия!

А здесь?

Сплошные джунгли, упирающиеся в песчаные плоскогорья. Чудовищная влажность. Дикари-аборигены, весьма похожие на Homo Sapiens. Одичавшие потомки первых земных колонистов, на Homo Sapiens похожие значительно меньше. И прочая фигня.

Короче говоря, глухая провинция, не имеющая даже сколько-нибудь приличного космопорта. Один из десятков Внешних Миров, так и не оправившихся после печальной памяти Третьего Кризиса.

Все содержимое файлов, предоставленных на ознакомление Арчи, любой поклонник сомнительной экзотики мог бы без труда найти, порывшись недельку в энциклопедиях, в крайнем случае, запросив о помощи Библиотеку. В них не было ничего, способного объяснить причину столь срочного вызова…

А вот разделы, представлявшие интерес, такие, к примеру, как папка «Конфиденциальная информация», были закрыты наглухо, и, как выяснилось, даже утонченно пиратскими методами, в которых Арчи, кстати, являлся великим докой, вскрыть их невозможно. Единственным достижением явилось появление на дисплее метки «Экстра-Ноль» и предупреждения: «Настоящие сведения являются государственной тайной. В случае дальнейших попыток вскрытия файла вы будете нести ответственность по статье 58 „прим“ Уголовного кодекса Галактической Федерации».

Каково? Лишать офицера, готовящегося к исполнению задания, полного объема информации — это даже не свинство.

Это, знаете ли, настораживает. С «X-files» не шалят.

С этой аксиомы начинаются установочные сессии в Академии.

Сопоставляй, твердят наставники. Анализируй. Консультируйся со старшими, чем чаще, тем лучше. И никогда не бойся мыслить творчески. Лучше ошибиться в процессе подготовки к заданию, получить выволочку, а затем просчитать допущенный промах и учесть его, нежели опростоволоситься в ходе исполнения.

Так наставляют молодняк бывалые ветераны. Подчеркивая: во Внешних Мирах нет мелочей, и если видишь муху, без малейших сомнений используй крупнокалиберный «бегемот». Лучше потом посмеяться над своей милой мнительностью в компании друзей, нежели предоставлять семье возможность получать за тебя пенсию. Даже такую, какую выплачивает семьям погибших сотрудников правительство Федерации.

Тщательная подготовка и всесторонняя осведомленность — вот киты, на чьих спинах стоит Контора.

Так какого же, pardon, xepa?!!

А тот факт, что даже у господина генерала, уважаемого нашего директора, допуск всего лишь «Экстра-Два», ничего и никого не оправдывает. Если, конечно, господин генерал не собирается оторвать жирную жопу от мягкого кресла и составить штабс-капитану Доженко компанию в прогулке на эту самую Валькирию…

Последнее, впрочем, было подумано с оглядкой на стены.

Субординация есть субординация.

Ну что ж, раньше начали, раньше кончили, святое правило…

Арчи опустился в кресло, мягко спружинившее под семьюдесятью пятью кило пока еще живого веса, прикрепил к вискам сенсоры экрана и приготовился к очередному сеансу тягомотины.

Каковая и воспоследовала.

УнсьП — требовательно вопросила система. Отчего-то сегодня ей пожелалось начать с этнических параметров планеты.

Экзаменуемый привычно сконцентрировался, формулируя ментограмму подоходчивее. Перед мысленным взором возник крепко бородатый мужичина в долгополом черном сюртуке и широкополой соломенной шляпе. Типичный представитель девятого поколения колонистов. Потомок первооткрывателей и, следовательно, полноправный гражданин Федерации. Под уздцы уважаемый избиратель держал странное животное, то ли верховое, то ли вьючное («Буйвол», — зачем-то счел нужным подсказать комп), похожее более всего на гривастого однорогого бычка, а на могучем плече висело нечто внушительное, напоминающее невыразимо древнюю, в кустарной кузнице клепанную аркебузу.

Принято, — сообщила система. — Претензий к качеству усвоения нет. Дгаа?

Как и предполагалось, вслед за потомками колонистов ее заинтересовали коренные обитатели.

Совершенно автоматически выстраивая мыслеобразы и удостаиваясь время от времени снисходительной похвалы, Арчи щелкал вопросы один за другим. Как фисташки. Машина вошла в азарт. Трудно поверить, но она, по статусу обязанная быть абсолютно объективной, принялась устраивать каверзы, пытаясь сбить испытуемого с толку и поймать хотя бы на пустячке. Тщетно. Не на того напала. Самоназвания туземных племен, их труднопроизносимые диалекты и замысловатые мифологемы прочно осели в памяти, и с каждым новым ответом Даниэль Коршанский поглядывал на штабс-капитана Доженко все более и более одобрительно.

Если верить настенному портрету, утвержденному свыше, а следовательно — достоверному, Его Высокопревосходительство господин Президент Галактической Федерации был именно таков, каким являлся на экраны стереовизоров, выступая с обращениями к вверенным его попечению согражданам. Большой, несколько рыхловатый, красиво седовласый мужчина, обладатель значительного, чуть утяжеленного квадратным подбородком лица, пронзительных льдисто-голубых глаз, почти скрытых широкими вислыми бровями, и тонкогубого, неодобрительно поджатого рта…

Этого человека Арчибальд уважал бесконечно. Всю жизнь.

В детстве — потому, что как же можно не уважать дедушку Президента? Дедушка Президент строгий. Если мальчики плохо кушают, дразнят девчонок или забывают плюшевого негра Кузю в коридоре, он обязательно все увидит и расскажет маме Тамаре. Но дедушка Президент еще и добрый. Очень-очень. Послушные, смелые и честные мальчики обязательно получают от него на Рождество подарок под елку. Конструктор или велосипед. А когда подрастают, так даже и самое настоящее ружье!

Но потом детство кончилось. А уважение осталось. И молодые гении из академических кругов, приятели Арчи по преф-клубу, заговаривая о Его Превосходительстве, почтительно снижали тон. Особенно — в присутствии посторонних лиц. Эти записные интеллектуалы, настроенные, в соответствии с модой, критически по отношению решительно ко всему, отрицатели аксиом и ниспровергатели авторитетов, единодушно признавали: что да, то да, господин Президент, несомненно, является яркой, сильной, заслуживающей восхищения личностью.

Они были совершенно искренни, обсуждая данную проблему, поскольку вокруг были только свои, а о настоящем месте работы одного из них, Арчика, ботаника или что-то вроде того, никто из преферансистов, разумеется, даже не догадывался…

Если же говорить о рядовых обывателях, то преклонение большинства давно уже перешло в некое подобие религии, и хотя негласным указанием лично Даниэля Александровича строго-настрого запрещалось регистрировать поклоняющиеся его особе конфессии, число их, проповедующих подпольно, увеличивалось из года в год. Среди этих сект практически не встречались изуверские, но столкновения между прозелитами различных гуру, претендующих на единоличное право толковать речи Даниэля Коршанского, случались, к сожалению, довольно часто. В самом начале службы Арчи довелось почти три месяца проработать в отделе, занимающемся профилактикой стычек на теологической почве, и он навсегда запомнил, насколько сложно протекали беседы с наиболее рьяными коршепоклонниками…

Сектанты сидели на привинченных к полу табуретах, тихие, ласковые, готовые в любой момент принять муку во славу веры, и, как ни бейся, не желали понимать абсурдности своих домыслов.

«Свет истины еще снизойдет на вас, заблудшие души, — говорили они, улыбаясь официальному портрету, непременному в государственных учреждениях, — и вы станете безгрешны. Как Он».

Лучшие, опытнейшие дознаватели бесились, не умея пробиться сквозь стену этой спокойной благостности. Вскакивали, срывались на матерщину, стучали кулаком по столу.

Без толку.

«Все в воле Его, и все во власти Его, — все так же безмятежно улыбались подследственные. — Не забывайте, что вы живете благодаря Ему, и кто, кроме Него, мог совершить это?»

Надо признать, логика сектантов полностью согласовывалась не только с официальным курсом истории Федерации, но и с сухими, безусловно имевшими место фактами. Как ни спорь о роли личности, но человечество вполне могло и не выкарабкаться из кровавых каприччос Третьего Кризиса, если бы не воля и разум этого крупнолицего, тогда еще жгуче брюнетистого человека…

К исходу академического часа система осознала, что подопечный умнее ее. И повела себя совершенно недопустимо, в стиле доцента Академии Космодесанта, допрашивающего на вступительных экзаменах не по чину толкового сынишку лица, осужденного за государственную измену, но, в соответствии с действующим законодательством, за грехи отца ответственности не несущего.

Врбррмырр? — вкрадчиво спросила машина.

— Бррымбрджик, — немедленно ответил Арчи.

Вслух. Безо всяких мыслеобразов. Потому что нельзя выразить ментограммой заведомую бессмыслицу.

Он нюхом чуял: злопамятное устройство заготовило подлянку. И заранее холодел от бессильной ярости. Оставалось лишь надеяться, что железяке не чужда определенная порядочность.

Как выяснилось, совершенно зря.

— Имеются претензии! — возликовал обидчивый комп. — Имеются прррр…

И вдруг сбился. Прислушался.

А потом выдал, рыкающе и повелительно:

— Пррррошу пррриготовиться. Вас ждут.

Действительно — уже ждали.

Сам далеко не карлик, Арчи был в какой-то степени даже шокирован размерами провожатого, рядом с коим показался сам себе чем-то досадно крохотным, словно комар на фоне дирижабля. Утешило, впрочем, что верзила, судя по квадратуре лобика, обречен был до самой пенсии оставаться в списках сержантского состава.

Был он, однако, утонченно вежлив.

— Вперед, пожалуйста. Теперь налево, пожалуйста. Стоять, пожалуйста. Лицом к стене. Будьте любезны, я сказал!

Хоть и ошарашенный последним указанием, Арчи поспешил выполнить все в точности, за что и был вознагражден отсутствием повторного тычка в область почек.

По коридору протопотали шаги.

Обостренное чутье ликантропа безошибочно определило бьющий наотмашь запах чьего-то совершенно непередаваемого, перехлестывающего через край ужаса.

— Не на-а… — взвизгнули за спиной.

Визг оборвался звучным шлепком.

И чей-то ласковый баритон пророкотал:

— Молчать, пожалуйста!

Не-е-ет, что-то непонятное происходило на базе Лубянаг что-то неординарное, разительно отличающееся от косметических чисток, время от времени проводимых руководством в порядке плановой санации личного состава.

До сих пор Арчи бывал здесь лишь дважды: впервые — на традиционной церемонии вручения дипломов лучшим выпускникам Академии за 2381 год, вторично тоже на церемонии, но уже устроенной персонально в честь старшего лейтенанта Доженко, удостоенного высокой правительственной награды за собственноручного ликвидацию приснопамятного Коки Микроба.

В восемьдесят первом рассмотреть так ничего и не удалось, табунок вчерашних курсантов доставили сюда, разместили в тесных кубриках по двое, покормили в крохотной столовой, загнали в актовый зал, поздравили и, дав поспать, вывезли обратно на Землю. Во второй раз награжденному в виде поощрения позволили побродить по легендарной Лубянке, видимо, предполагая, что перспективному офицеру невредно лишний раз проникнуться величием базового планетоида Конторы.

Увы, результат оказался прямо противоположным.

По-заячьи косясь на сияющую «Слезу Даниэля» пятой степени, украшающую новенький, щегольски ушитый китель, и сам сияя не меньше, награжденный пошлялся по открытым уровням базы, от второго до девятого-бис, осмотрел все, что смог, но, вопреки собственным ожиданиям, не впечатлился.

Штаб-квартира Конторы отличалась от обычных космостанций разве что размерами.

Впрочем, каждому, хоть сколько-нибудь сведущему в новейшей истории, известно: мегастанции серии «Соцветие» создавались по единому стандарту. Чудовищные космические близнецы должны были стать транзитными космодромами для кораблей, уходящих в сверхдальние перелеты, а выводили их в пространство лет полтораста назад, как раз накануне Второго Кризиса. Это было странное, выморочное время, когда трагедия уже стучала кулаком в двери, а человечество, кроме разве что самых заклятых скептиков, резвилось, полагая, что все беды минули безвозвратно.

Правы, как известно, оказались именно скептики…

— Пройдемте, пожалуйста, — рыкнули в затылок.

Арчи фыркнул.

Будь что будет, но глумиться над собою он не позволит. Никому. Если припрет, он устроит перевоплощение прямо здесь, и плевать на последствия. Зато хамить ребята закаются. Во всяком случае, этот конкретный орангутан закается точно.

— Только после вас, — сказал он вызывающе. И ничего не случилось.

— Как вам будет угодно, — согласился детина. Судя по тону, он теперь был настроен вполне миролюбиво, возможно, потому, что стоны и звяканье наручников удалились, а минуту спустя и вовсе стихли за поворотом…

— Поторопитесь, пожалуйста.

— Не извольте беспокоиться.

Теперь, поменявшись местами с конвоиром, Арчи обратил внимание на двери. Далеко не все, но очень многие, примерно каждый третий, кабинеты были опечатаны и вместо фамилий сотрудников на темном пластике светлели аккуратные бежевые заплатки.

Это наводило на размышления.

Как и охранники, дежурящие в ключевых точках каждого яруса. Крепкие парни. Пустоглазые. Поперек груди у каждого — «олди» с двойным подствольником. Серьезные штуки, надо сказать. Бурые береты лихо сбиты к левому уху. Есть и серые. И все на одно лицо, словно клоны…

Только никакие это не клоны.

Это «невидимки».

Бурые береты — штурмгруппа «Дракула».

Серые — штурмгруппа «Чикатило».

Арчи печатал шаг, сопровождаемый цепкими взглядами квадратных парней, истуканами застывших в коридорных развязках, и встрепанные мысли метались по внутреннему периметру головы, как перепуганные волчата в кольце красных флажков.

Что случилось: переворот? Или, упаси боже, новый Кризис?!

Ничего нельзя исключать, коль скоро на базовом планетоиде Конторы появился президентский спецназ…

Впрочем, до лифта добрались без эксцессов.

А когда вышли из кабины, под ногами оказался ковер.

И пахло мандаринами.

На уровнях подобного класса штабс-капитану Доженко бывать еще не приходилось. Да и не полагалось.

Бронза, причем — старинная. Искрящийся хрусталь. Много искрящегося хрусталя. Похоже, все запасы оного, выжившие в Темные Десятилетия. Мама Тамара, оказавшись здесь, сперва обомлела бы, затем пришла бы в себя и деловито осведомилась, кому следует продавать душу. Хрусталь — одна из ее крайне немногочисленных слабостей.

Инкрустированная мебель с гнутыми ножками. Бюсты розового мрамора на бронзовых подставках, почти живые. И полотна на стенах. Древние, потемневшие. Возможно, кисти самого Моцарта.

Да уж. Хорошо быть генералом.

Такие картины! Такой интерьер! Такая секретарша!

Ай, какая секретарша…

Впрочем, сидящая за внушительным двухтумбовым столом девица внимания почти не заслуживала. Она идеально вписывалась в роскошный интерьер, и только, в остальном же являла собой классический образчик Homo Secretaris, стандартный как внешне, так и в поведении. Подобный типаж был изучен Арчибальдом еще в ранней юности и наскучил неимоверно.

Зато объект номер два…

Штабс-капитан Доженко замер на пороге и сделал стойку.

Учитывая ситуацию, это было более чем неуместно. Но рассудок не успел даже пискнуть, а инстинкт сработал мгновенно. И справедливости ради надо признать, что на месте Арчи такой конфуз мог бы случиться с каждым.

Зрелище предрасполагало.

Фиолетовоглазая дива, то ли гурия, то ли пери, а может быть и просто референт, вольготно, нога на ногу, восседала в низком креслице, вкусно попыхивая тоненькой сиреневой сигареткой.

Холеная киска. Ухоженная. Разбалованная до предела.

Арчи непроизвольно облизнулся.

Что бы ни ожидало его там, за резными, богато вызолоченными дверями, опасаться не стоило. Человек, сумевший оценить эти ноги и этот бюст, в самом крайнем случае прикажет вывести штабс-капитана в экзекуционный отсек и там исполнить, но сделает это мягко, эстетично и в полной мере уважительно…

Девушка тем временем строго нахмурила изумительные бровки, сменила позу на «я не такая», одернула подол форменной юбочки, отчего кружевные, пастельно-розовые трусики стали видны несколько хуже, и демонстративно отвернулась.

Секретарша же изобразила на личике вопрос.

— Разрешите доложить? — осведомился гориллоподобный конвоир, до отказа приглушив голос. — Объект доставлен.

— Хорошо, сержант, — отозвалась кукла за столом, — вы свободны. А вас, господин Доженко, — сквозь дымчатые очки в тонюсенькой оправе блеснул заинтригованный взгляд, — ждут. Прошу!

Она ткнула пальчиком куда-то в середину столешницы, и вычурная дверь приглашающе распахнулась.

Очень хотелось перекреститься, как учила в детстве мама Тамара, но девчонки, Арчи чуял, глазели вовсю, ожидали как раз чего-то этакого, и поэтому капитан Доженко креститься не стал. Напротив, изобразил спиною некую бесшабашность, зачем-то присвистнул и шагнул вперед.

В сумасшедший земной май, звенящий и ликующий за окнами огромного кабинета.

Разумеется, это была всего лишь иллюзия. Но иллюзия гениальная. Солнечные блики, яркость листвы, усыпанной бисеринками прокатившегося ливня, прозрачное колебание воздуха, пропитанного радужной моросью, создавали впечатление абсолютной достоверности, и эффект этот многократно усиливался густейшим букетом, составленным из ароматов поздней тропической весны, искусно переплетенных с пением птиц, вкрадчивым шорохом ветвей и гулким шмелиным жужжанием…

Создание многосенсорной обманки такого класса, включая общую стоимость работы и гонорары спецам, надо полагать, обошлось заказчикам недешево. Этакие милые прихоти, судя по прайсам, стоят немногим меньше двигателя малого космолета. Впрочем, не исключено, что и больше.

Широкомасштабный официальный портрет Его Высокопревосходительства размещался, как положено, напротив входа, занимая все пространство между двумя прямоугольниками весенней Земли. А под ним, за просторным письменным столом сидел весьма пожилой, но притом чрезвычайно моложавый человек с аккуратно подстриженными седыми усами щеточкой, одетый в пятнистую камуфляжную куртку без знаков различия. Острые, пронзительные глаза его смотрели пристально. Несколько мгновений, показавшихся Арчи невероятно долгими, бледное худое лицо оставалось неподвижным, но постепенно морщины на лбу разгладились, сухая крепкая ладонь указала на стул, и седоусый негромко, с полувопросительной интонацией произнес:

— Штабс-капитан Доженко?

— Служу Федерации!

Вытянувшись в струнку. Арчи ел глазами начальство. Он помнил эти усики. Но откуда?

Ошибка исключалась: память на лица у него была абсолютная.

До боли знакомый незнакомец, по-хозяйски разместившийся в святая святых базы, кабинете директора, усмехнулся. Серебряная полоска чуть встопорщилась над верхней губой, приоткрыв мелкие, искусственной белизны зубы.

— Собачки служат, оборотень. Мы с тобой работаем. Очень просто было сказано. И очень душевно. Без фальши. Уж что-что, а отличать человеческую искренность от человеческой же лжи вервольфы умеют безошибочно.

— Присаживайся, — велел человек в камуфляже. — Называй меня Тахви. Просто Тахви. Без всяких «господ». Не люблю.

Арчи непроизвольно вздрогнул бровями.

Все встало на свои места.

Конечно, в хронике последних дней Третьего Кризиса эти слегка фатоватые усики были иссиня-черны, а морщинки на лбу едва-едва намечались, но в целом человек, сидящий напротив капитана Доженко, на удивление мало изменился за четверть века.

— Знаешь меня?

— Ммм, — невнятно отозвался Арчи. — Угумм. Трудно представить себе зрелище более нелепое, нежели мычащий офицер или угукающий волколак. Оборотню надлежит грозно рычать, а оперативнику Конторы Уставом предписана членораздельная речь. Но в данный момент Арчибальду Доженко было нечего стыдиться. Даже вервольфам далеко не каждый день случается сидеть лицом к лицу с призраками.

— Вижу: знаешь, — с огромным удовлетворением подытожил седоусый. — Ну вот и хорошо, что знаешь.

Он был явно доволен произведенным эффектом, Ваэльо Бебрус по прозвищу Тахви.

Бывший командант-генерал.

Бывший командующий Особым корпусом.

Бывший дважды Герой Галактики.

Человек, чьи официальные портреты висели некогда во всех офисах Федерации, всего лишь на четыре десятых общей площади уступая размерами портретам Его Высокопревосходительства и чью фамилию в давным-давно минувшем октябре незапамятного года — Арчибальд не значился еще и в предварительном проекте — по распоряжению наставника прилежно вымарывала из учебников мама Тамара, еще никакая тогда не мама, а шестиклассница с куцыми, тщательно уложенными косичками, послушная, умненькая и весьма политически активная девочка.

Разговоры на эту тему не особо поощрялись. Загадка Ваэльо Бебруса оставалась одной из темных страниц послекризисного периода. Документы прочно осели в архивах. Даже специалистам получить их было далеко не просто, а немногих посвященных, выдавая для просмотра кристаллы под грифом «Экстра-Девять», строго-настрого предупреждали: запомнить, но забыть.

Реальность на какое-то время исчезла. Перед глазами Арчи в бешеном ритме мчались кадры видеохроники.

Прага. Золотой сентябрь. Улицы, забитые перепуганными людьми.

Черепахообразные танкетки спецназа, закупорившие въезды в бушующий город.

Угрюмый гул вертолетов.

И подрагивающие усики черноволосого человека в камуфлированной форме, звенящим от напряжения голосом выкрикивающего в эфир требования возглавляемого им корпуса.

Командант-генерал Ваэльо Бебрус, личный друг и доверенное лицо Президента, перед миллиардами ошеломленных граждан Земли обвинял Его Высокопревосходительство в преступном небрежении высшими интересами человечества и ультимативно требовал в течение недели короноваться императором под именем Даниэля Первого.

В случае неисполнения данного условия Особый корпус оставляет за собой право атаки на президентскую резиденцию в Лох-Ллевене и физического уничтожения «коррумпированных болтунов» из Галактической Ассамблеи, сообщил он, и ни один из зрителей, приникших к экранам, не усомнился, что Тахви исполнит свою угрозу. Этот невысокий крепыш, в полной мере разделявший с Его Превосходительством честь окончательного прекращения Третьего Кризиса, никогда не бросал слов на ветер…

Все шло к Четвертому Кризису.

А потом путч был подавлен. Быстро и безжалостно. Под личным руководством Даниэля Коршанского.

Ознакомление с подробностями Пражской осени было привилегией государственных служащих рангом не ниже статского советника, в случае предъявления оными мотивированных запросов на получение допуска. Так что о Страсбургском трибунале капитан Доженко знал примерно столько же, сколько и любой более-менее любознательный гражданин Федерации.

Роспуск Особого корпуса. Сто четыре смертных приговора, утвержденных Галактической Ассамблеей. Сто три обращения к Президенту и столько же благоприятных резолюций. В отношении осужденного Бебруса, апелляцию подавать отказавшегося. Его Высокопревосходительство счел необходимым применить право принудительного помилования, пояснив для прессы, что смертная казнь, с его точки зрения, является пережитком варварства…

На том все и завершилось.

Демократия устояла, участники путча, все до единого, спустя три месяца разъехались по домам, подпав под удивительно своевременную амнистию, а Ваэльо Бебрус, прославленный Тахви, в свое время по приказу Даниэля Коршанского восстановивший контроль Земли над системой мегастанций «Соцветие», сгинул бесследно в равелинах Винницкого Федерального централа.

Исчез из жизни, из политики и, разумеется, из учебников истории…

— …согласен? — возвращая Арчибальда в реальность, полоснул по ушам добродушный, однако ж и не без примеси металла тенорок. — Ты что, штабс, оглох?

— Никак нет! — встрепенулся Арчи.

— Согласен, я спрашиваю?

— Так точно! — доложил Арчи, справедливо полагая, что с начальством не спорят. — Вы совершенно правы, госпо…

Ему чудом удалось сглотнуть неуместное «…дин командант-генерал», но все равно в воздухе повисло неловкое молчание.

— Тахви, — напомнил Ваэльо Бебрус. — Без «господина».

Нажал одну из кнопок. Покачал головой.

— Ишь сколько понабежало. Тараканы, и только… Арчи позволил себе скосить глаза.

На обширном стенном стереоэкране высвечивалась приемная.

И, судя по всему, настроение там царило близкое к похоронному. Не было негромкого оживления, обычного для людных присутствий. Никто не перешептывался, не листал журналы, в изобилии разложенные на круглом столике. Посетители сидели, старательно презирая друг дружку, и в их числе, между прочим, сам генеральный директор. Шеф плебейски горбился, и брюшко его, обычно стянутое корсетом, было сейчас вполне очевидно. Полтора года назад, вручая ордена, генерал-полковник выглядел куда увереннее.

А вот давешняя фиолетовоглазая дива смотрелась весьма авантажно и, прихлебывая из крохотной чашечки дымящийся кофе, о чем-то щебетала с секретаршей.

— Гюльчатай, детка, — распорядился Тахви. — Приема не будет. Гони всех к черту. Кроме майора Бразильейру.

— Есть гнать всех к черту, — прощебетал переговорник.

Прервав связь, Бебрус медленно провел ладонью по лицу.

— Я вашего директора отдаю под трибунал, — сказал он бесцветным голосом. — А он, понимаешь, свояк вице-премьера. — Вытряхнув из крохотной склянки пилюлю, Тахви привычно бросил ее под язык. — А ничего! Пусть еще спасибо скажет, что не исполнили прямо здесь, как остальных. На основании полномочий…

То ли таблетка горчила, то ли по какой иной причине, губы его гадливо скривились, словно Бебрус наступил на дохлую крысу.

— Генералы, — выцедил он, как выплюнул. — Министры, мать их так. Все — понимаешь, штабс? — все на жалованье. И у кого? У бандюг. У мрази. — Правая ладонь судорожно массировала левую сторону груди. — А кто не берет, тот ворует. — Скулы его обмякли. — А кто не ворует, тот дурак. Вот ты, к примеру… — Тахви наконец полегчало; щеки, миг тому серые, медленно розовели. — Тебе Микроб сколько предлагал? Ну!

Арчи остолбенел.

Тот разговор происходил один на один, а спустя пять минут он, серьезно нарушив Устав, задрал Грязного Коку. Ну вот не выдержал, и все тут! Очень уж безмятежно глядел Микроб. За его спиной стояла Компания, а дела, так или иначе связанные с Компанией, не доходили до суда. Поэтому Арчи снял с арестанта наручники и указал на дверь.

А потом прыгнул. Загрыз. И с омерзением съел, поскольку нет тела, нет и дела. Позже, правда, месяц лечился от несварения.

— Миллиард, — негромко сказал пожилой седоусый человек в камуфляже. — Мил-ли-ард. Так? Отвечать, когда спрашивают!

— Так, — буркнул Арчи, отводя глаза.

— А ты взял?

— Нет…

— Почему?

— Не знаю.

— Зато я знаю. — Тахви назидательно вскинул палец. — Потому что дурак. Ясно?

Арчи вздрогнул. Уши непроизвольно заострились.

— Сидеть! — прикрикнул человек в камуфляже. И добавил:

— Мало нас, дураков. Вот что скверно. Глаза его внезапно остекленели.

— Э-эх, сынок, тебя бы мне в мае, — сказал он с непонятной ухмылкой. — А сейчас что ж, сейчас проблемы сняты. Впрочем…

Ваэльо Бебрус умолк.

Покусал губу.

Пружинисто поднявшись, поправил ворот пятнистой куртки.

— Штабс-капитан Доженко! Именем Федерации!

Арчи вскочил и замер. Глаза его остекленели.

— Решением Ставки Верховного Главнокомандования вы назначаетесь заместителем командира отдельной штурмовой группы «Валькирия» и с сего дня поступаете в распоряжение майора Бразильейру.

— Так точно!

— Вопросы?

— Никак нет!

— Не верю. — Тонкая бровь Тахви изогнулась. — Хочешь спросить. Но молчишь. Гордый, да? — Это был не вопрос, а утверждение. — И хорошо, что гордый. Все тебе объяснят, обещаю…

Человек-легенда вновь опустился в кресло.

— Просьбы, пожелания имеются?

Арчи колебался не более секунды.

— Так точно!

— Слушаю.

— Если можно…

— Ну что? Говори!

— Хотелось бы, — выдавил Арчи, — сменить псевдо. Просьба, он прекрасно знал это, была практически неисполнима. Согласно Уставу, псевдо присваиваются офицерам пожизненно и изменению не подлежат. Во всяком случае, прецедентов не было. Но сейчас ситуация, судя по всему, располагала, и штабс-капитан До-женко не собирался упускать случая.

— Иных пожеланий не имею.

— Хм… — Ваэльо Бебрус кашлянул в кулак. — А чем же тебе твое-то не угодило? Псевдо как псевдо. Солидное даже. Туз! — произнес он отчетливо и несколько мгновений, зажмурившись, прислушивался к отзвукам эха. — Вполне достойно для офицера.

Затем, пристально обозрев хмурого Арчи, пожал плечами.

— Ладно, будь по-твоему. Пойдем навстречу молодежи. Ну, какую погонялу желаешь? — Глаза его весело блеснули. — Может быть, Друг? Или нет, лучше — Шар, в честь Земли! А может, Барбюс, а? Писатель такой был, французский…

Арчи молчал, не смея возражать и не желая соглашаться.

— Понятно. А если — Белый Клык? Что скажет народ?

Народ упорно безмолвствовал.

— Хорошо, — кивнул Бебрус. — Убедил. Твой вариант?

— Акела… — до корней волос залившись пунцовым жаром, прошептал штабс-капитан Доженко.

На рубеже. 16 сентября 2383 года.

— Винницкий! Я всегда знал, что ты гей, — печально сказал рав Ишайя и, не целясь, въехал Пете по детородным причиндалам твердым, словно из гранита тесанным коленом. — Но иногда, человек, мне кажется, что ты гой, и тогда мне хочется тебя удавить…

Суровый рав презирал скулеж. Следовало сдержанно обидеться.

— Это я гой? Это вы, ребе, гой! — сдержанно обиделся Петя пять мучительных минут спустя. — Просто стыдно слушать такие слова из вашего рта. Вот вам крест, посмотрите, какое у меня к нему отношение, и делайте со мной что хотите!

Он выдернул из-под воротника тускленькое латунное распятие, швырнул его в пыль и пал на колени.

— Вот я.

— Нет, — невыразимо скорбно ответил бульдозер с пейсами, быча лобастую голову. — Это потом. Сейчас ты нужен целый.

Петя просиял.

Трусом он не был, но попасть под рава боялись и многие похрабрее.

— Для вас я сделаю все. Вам нужна луна с неба? Дайте мне две тысячи кредов, и вечером она будет у вас в гараже без всякого гонорара!

Рав Ишайя сверился с золотым брегетом, вернул его в карман, аккуратно выпустил цепочку и поправил широкополую шелковую шляпу.

— Винницкий! Нагой и голодный явился ты ко мне, взывая об убежище, и, будь я штатским, я бы выгнал тебя пинками. Но я — служитель Б-жий, а у тебя есть отец, который не виноват, что давным-давно, в черную для народа избранного ночь, не успел кончить на стенку.

— А я просил? — посмел заикнуться Петя, но, к счастью, не был услышан.

— Я поручился за тебя перед достойными, Б-гобоязненными людьми, и ты обрел пищу и ночлег, — продолжал рав. — Но ныне люди приходят ко мне и спрашивают: где наши креды, которые лежали в полированной тумбочке под визором? Люди говорят: рав, их не мог взять Б-г, и их наверняка не мог взять тот приличный молодой человек, которого вы представили как сына всеми уважаемого мосье Винницкого. Люди беспокоятся: не значит ли это, что опять будут погромы, и не пора ли заблаговременно вылетать на Манну-Небесную?.. Если ты решил распугать мне последний миньян (Минимальная религиозная община (ивр.).), то имей мужество сказать это сейчас, прямо в глаза.

Петя потупил очи.

— Милый рав, я же не Лурье, чтобы никогда не ошибаться. Но я больше не буду. — Он подумал. — И потом, рав, я же не украл. — Голос его исполнился негодования. — Я одолжил. — Он опять подумал. — Я все верну. Верите?

— Верю, — твердо сказал рав Ишайя. — Ибо ты летишь сегодня. А твой гонорар я раздам людям, чтобы они больше не боялись погрома. Омин.

— Да будет так, — грустно согласился Петя. Рав снова поправил шляпу.

— Идем, пора забирать твои документы. Антрацитовые усы Винницкого изогнулись вопросительными знаками.

— У меня ж их есть, — сообщил он, вытряхивая из рукава колоду разноцветных статс-визиток. — Видите, милый рав? У меня их есть столько, что могу даже недорого уступить, если очень хотите.

Солнечный луч спрыгнул на серебряный бок угрюмого грифона, покровителя Ерваальской Автаркии, не задерживаясь, промчался по радужной гриве данбангийского единорога-поддерживателя, судорожно откинувшего на компартменте раздвоенные копыта, и, пару секунд поерзав, прилип к густо-оранжевому, обрамленному бархатисто-пурпурным одеянием додекаэдру гербового щита Демократической Этнократии Хайбай.

Рав Ишайя наугад выдернул одну из визиток.

— Липа, — заключил он, принюхавшись.

— Да. — Петя приосанился. — Но какая!

— Паленая. — Вернув визитку, рав вытер руки и выбросил платок.

— Ну вот вы опять делаете мне невыносимо больно. — Сплюнув на пластик, Петя принялся что-то тщательно обтирать, пытаясь вернуть угасшему грифону первоначальный блеск. — А зачем, ребе? За что? За то, что вы для меня, как отец? — Он ударил себя в грудь и взрыднул. — Вы ругаете мой ерваальский паспорт, а, между прочим, я делал его сам. Я по нему три раза обувал лохов из ломбарда, и позавчера мне давали за него червонец.

Рав Ишайя замер, вслушиваясь во что-то потустороннее.

— Винницкий! — сказал он наконец, неторопливо засучивая рукава. — Помнишь, я говорил тебе, что ты когда-нибудь допрыгаешься? Так вот, ты уже допрыгался…

Лицо его внятно потемнело.

— Хорошо! — покладисто отозвался Петя, поежившись. — Лучше вы, чем меня возьмут на границе. Потому что тогда вы меня найдете и опять скажете, что я вас кинул…

Некоторое время рав Ишайя размышлял, ожесточенно накручивая на палец левый пейсик. Потом кивнул и оставил рукава в покое.

— Песах, дитя мое, — теперь дивный волжский бас его звучал проникновенно. — Ты забыл, с кем имеешь дело. Я же не шмуклер (Мелкий жулик (идиш).) какой-нибудь. И не поп — толоконный лоб. Я за-ко-но-у-чи-тель. И если я говорю, что у тебя будет документ, то это будет документ, а не анализ мочи. Больше того. Ты станешь иметь гражданство.

Петя по-тараканьи зашевелил усищами. Про такое, чтобы наставник унижался до говорить неправду, он никогда не слышал, не говоря уже про то, чтобы видеть сам. Если милый рав сказал, значит, это так и есть. Потому что рав Ишайя может почти все. А знает вообще все. Даже насчет того, что, не считая плохо сработанной пластиковой листовки со стенда «Внимание, розыск!», последним настоящим документом в жизни Пети был этот самый анализ…

Злые языки, правда, поговаривали, что имеется в загашнике у гражданина Винницкого еще и справка об условно-досрочном освобождении из Винницкого же Федерального централа. За примерное поведение и активное участие в художественной самодеятельности. Но кто ее видел, ту справку? Да и не пошла бы Галя, такая интеллигентная, вся в очках, русская девочка за сомнительного типа с — подумайте, какой ужас! — судимостью.

Вприпрыжку поспешая за широко шагающим ребе, Петю терзали смутные сомнения. (Пиша эту строку, автора тоже (Л. В.).)

Иметь настоящий паспорт ему хотелось.

Да и Галке поднадоело ходить в супругах Адольфа фон Гикльшрубера, он же Котэ Михалиани, он же Айтмат Батуев, он же Арье Шпицль, наследный принц Арбузии, вынужденный скрываться от дяди-узурпатора. По вечному зову непостижимой разуму женской души, Галка любила Петю. Но, любя, все-таки хотела оседлости, нормальных детей и тихой, добропорядочной жизни с человеком, не всегда заплеванным и уважаемым хоть кем-нибудь из знакомых.

А Петя любил Галку. И, любя, не только ни разу не кинул на серьезные бабки, но даже готов был сделать законной госпожой Винницкой, раз уж ей западло быть принцессой Арбузии.

Да все как-то руки не доходили.

…Остановились так внезапно, что Петю занесло юзом.

— Нам что, сюда? — подозрительно спросил он, потирая ушибленное об ребе плечо. — Вы уверены?

Раскуроченные, донельзя щербатые ступени винтовой лестницы вели в подвал, к обшарпанной двери, украшенной невыводимой, темной от вековых непогод резной надписью «Spartacus panvictoris vir est!» («Спартак — чемпион!» (лат.)), крайне неприличным символом и ослепительно отполированной доской, конечно, не золотой, но такой тяжелой, что любой приемщик цветных металлов не глядя отслюнил бы за нее кредов восемь, если не все девять…

Доска Петю, однако, не заинтересовала. Слишком массивными болтами была прикручена она к двери, а ночью Пети здесь уже не будет. К тому же любимая универсальная отвертка осталась где-то в прошлой жизни, той, из которой он сейчас мчался в курьерском темпе, успев лишь оставить Галке записку «Жди меня, и я вернусь», составленную, в предвидении неизбежной перлюстрации (Автор убежден, что читатель не нуждается в переводе.), на языке солнечной Арбузии.

Рулимый железной дланью законоучителя, Петя вплыл в сырой, круто пропахший разнообразнейшими миазмами полумрак подвала.

И был остановлен окриком:

— Стой, стрелять буду!

На подобные реплики Петя реагировал однозначно. Спустя какое-то время, когда рав Ишайя, к счастью, успевший ухватить ведомого за штиблеты, с натугой выдернул его из стенки, уже наполовину впитавшей в себя его высочество Шпицля, он же Адольф фон Гикльшрубер, Петины глаза, немного привыкшие к сумраку, узрели вереницу полосатых столбов, уходящих в бесконечную даль, к мохнатому, скорее всего хвойному лесу, и крестьянские дроги, неспешно держащие путь на закат.

Никто никуда не стрелял.

Просто рав Ишайя имел беседу со строгой, неприступно окутанной оренбургским пуховым платком бабулькой при швабре с примкнутым трехгранным багинетом.

— Это со мной! — отдавалось в кулуарах.

— А он, часом, не господин Марк-Издекостин будет, батюшка? — опасливо понижая фальцет, интересовалась старушка, сверяясь с длинным, вволю захватанным реестром. — А то господина Марк-Издекостина пущать никак не ведено. Вы уж меня, старую, не подведите под монастырь.

— Обижаете, Гита Самойловна, — снисходительно ответствовал рав. — Вэллс его фамилия, не видите разве?

— Ох-ти! — Божий одуванчик всплеснул лапками; швабра с грохотом обрушилась на пол, вздыбив из трещин заспанную моль. — Приехали все же! Не забыли! — До сих пор неразборчивые под сенью платка глазки вспыхнули лукавым прищуром, фальцетик обернулся тенорком, рассыпая по помещению бисер милой картавинки. — Гада, аг'хиг'ада, my dearest Gerberth! Проходите, батенька, что ж вы на пороге-то застыли, во мгле? — Бисер сменился полновесными бильярдными шарами. — А! Уж! Наш-то (Sapient; sat (Л. В.).). Как! Рад! Будет!

Коротко простучав костяшкой указательного пальца в стену, Гита Самойловна отвесила посетителям щедрый земной поклон, завершив коий, деловито спросила:

— Бердышок-то возьмете, али как тогда?

— Не впервой, прорвемся, — вспушивая пейсы, отозвался ребе.

И оказался почти не прав.

Сквозь то, где они попали, безоружным прорваться было непросто.

Крохотный, неприятно многогранный казематик потрескивал по швам, готовый вот-вот лопнуть от натуги, и в сивых клубах забористого человечьего духа бродили, обругивая друг дружку и перепихиваясь локтями, до последнего предела взвинченные, агрессивно-послушные тени.

— …А он мне и говорит: оставь надежду, — вылетело навстречу вошедшим из глубины каземата. — А как я ее оставлю, если она у меня парализованная?..

И стало тихо.

На Петю не раз смотрели с ненавистью. Но так — ни разу.

— Спокойно, граждане, спокойно! — Рав раскинул руки широким крестом. — Нам пока что не туда.

На смену ненависти пришла неприязнь, подслащенная намеком на возможность симпатии.

Буром пролагая себе дорогу, из мешанины вытолкнулся крепкий чернобровый дед в соломенном брыле и чудовищном иконостасе орденов на расшитой петушками косоворотке. Затмевая «Муфлона» трех степеней и прочую дребедень, где-то на уровне объемистого живота сиял и переливался бомборджийский «Борзой-Борз» с мечами и бантом. Петя пустил слюнку.

— Не куда? — Рык у ветерана был уникальный, генерал-полковничий, а то даже и старшинский. — Не к мастеру? Не к бухгалтеру? Не к паспортисту? Смотреть в глаза, отвечать не раздумывая!

— Лично мы по вопросу натурализации, — смиренно поведал рав.

Месиво жалостливо вздохнуло. Возможность симпатии реализовалась.

— Сурьезный ты мужик, смотрю, хоть и поп, — уважительно крякнул орденоносный дедок. — Ну, давай, может, и обломится…

— Как же, обломится! — сварливо взвизгнуло нутро каземата. — У них там что ни день, то новые правила! А квоты все режут и режут, фукуямы проклятые!

— Не скажите, милочка, — возразил визгу грассирующий баритон. — Вот мне намедни свояченица рассказывала, что кузен золовки первой учительницы ее ближайшей подруги своими ушами слышал от отчима второй гражданской жены старейшины нашего тейпа, что его единоутробный брат, можно сказать, уже одной ногой почти что там; представьте себе, душа моя, ей даже обещали назначить собеседование…

— Ей? — удивились во мраке.

— Ну, ему, какая разница? — огрызнулся баритон.

— Между прочим, очень даже большая! — злобно пояснили из тьмы. — Потому как вашего брата завсегда пустять, а вот моя сеструха уж и не молодая вроде, еще при первом Шамиле через Терек хаживала, да им разве докажешь, что не собираешься там замуж за негру выскакивать?..

Процесс пошел.

Под сурдинку пререканий, плавно переходящих на личности, рав, ни на что уже не обращая внимания, споро чертил на полу прихотливо изогнутые каббалистические знаки.

Одна за другой загогулины наливались синевой, а затем вспыхивали ярким багрянцем, высвечивая неразличимый ранее тупичок. Из серой толщи нештукатуренных стен понемногу проступала наглядная агитация.

Всеми забытый и до крайности утомленный общим невниманием к собственной персоне, Петя демонстративно проследовал к стендам.

«НАШ ГЕРБ» и «НАШ ПРАПОР» не представляли собой ничего святого, особенно на Петин взгляд, хотя в крайнем случае он готов был гордиться и этим. Естественно, не бесплатно. От «НАШЕГО ГИМНА» неумолимое время оставило на щелястой доске лишь бессмертные строки: «…пока что нет, но счастье так возможно…» и краткую справку об авторах: музыка Видсяну, слова Додону. Инициалы отсутствовали. «НАША МЯВА» оказалась почти лингвой, хоть и с акцентом, а сквозь абсолютную темень, заполнявшую щит «НАШЕ ВСЁ», на Петю смотрели жалобные глаза лобастого, бровастого, не по-доброму красноносого сельского интеллигента, ненароком загремевшего в стройбат. Зато «НАШИ ВРАГИ» выглядели вполне солидно, особенно дородная мадам в усыпанном бриллиантами треухе…

Меж тем рав Ишайя камлал вовсю.

— Алеф! Шин!! Вав!!! Самех!!!! Уф… Готово… За мной.

С трудом прервав процесс завороженного созерцания треуха, Петя одним скачком настиг ребе, целенаправленно внедряющегося в самый центр воспылавшей в тупике пентаграммы.

И далее.

В распахнутые встречь идущим объятья радушно ухающего непонятно кого, неплотно упакованного в некое подобие савана с бранденбурами, победно развеваемое непонятно откуда дующими ветрами.

— Равви, дорогой! Сколько лет, сколько зим! Это с тобой?

— Со мной, — подтвердил рав, вырываясь.

— Оба?

Ни оглянуться, ни изумиться рав не успел.

— Да! Я с ними! Особенно с их преосвященством! — тоненьким, обостренно агрессивным фальцетом бальзаковского возраста прозвучало на уровне левой Петиной подмышки. — Потому что иначе же невозможно! Я тут третью неделю хожу как на работу!

Петя осторожно отодвинулся.

— Обождите. — Рукава савана взметнулись. — Вам чего?

— Справедливости! — взвизгнула дама.

— И только?

— И справку!

— Какую еще справку?

— Что дом рухнул.

— Зачем?

— Для приватизации.

— Рухнул для приватизации?

— Нет, справку для приватизации.

— Приватизации чего?

— Дома!

— Какого дома?

— Моего. Который рухнул.

Саван, давно уже сидящий за обшарпанным письменным столом, озадаченно умолк. И молчал долго.

— Кто вас ко мне направил? — спросил он наконец.

— Гиточка, — гордо проинформировала дама. — Гита Самойловна. Вы знаете, мы ведь с ней…

— Не знаю! И не желаю знать! — зловеще прошелестело под низко опущенным капюшоном. — Но у гражданки Бхагават будут неприятности…

— Ладно, а справка? Для приватизации? — Спра-авка? — протянул саван, и в помещении пахнуло хорошо отстоявшимся тленом.

— По поводу справки для приватизации я вам вот что скажу, уважаемая. — Шелест сменился костяным скрежетом. — Киш мир ин тохес, лэелэ, унд зай гезунд! ('Поцелуй меня в жопу, коровища, и пошла вон! (идиш.)). Сгинь, нечистая сила!

Дамы не стало.

— И вот с каким контингентом я вынужден работать, Шаинька, — понемногу успокаиваясь, сообщил саван. — Между прочим, ребе! Вы не забыли, я просил узнать, они там как, унялись? Угомонились?

— Что касается папы и царя, увы, не в курсе, — преувеличенно бодро отозвался рав Ишайя. — А насчет Меттерниха и Гизо, так уже можете быть вполне покойны…

— В самом деле? — Кажется, белосаванный был приятно удивлен. — Хм. Ох-хо-хо. Так может, плюнуть на все, выйти, побродить, поразмяться… Отдохнуть от всей этой рутины?.. — протянул он мечтательно, край савана всколыхнулся, источив порыв леденящего ветерка. — М-да. Вернемся к вопросу. — Сквозь непроницаемую белизну капюшона в Винницкого вперился пристальный, щупающий взгляд. — А вы уверены, ребе, что именно этот мальчишка заколол Жюссака?

— Абсолютно, — отчеканил рав Ишайя. Петя вырос в плечах и мужественно отставил ножку. Строго говоря, рав не солгал. Колоть он, разумеется, никого не колол, но накалывал сколько угодно, а разве это две такие уж большие разницы?

— Ну, если под ваше ручательство… — Саван извлек из чернильницы алое гусиное перо, критически его осмотрел и воткнул обратно. — Фамилия?

— Пять кредов.

— Что-что?

— Давайте пять кредов, и я все скажу, — пояснил Петя.

Рав Ишайя тихо охнул.

— Что вы себе позволяете, гражданин? — Из-под капюшона дохнуло гнильцой. — Здесь вам не Галактическая Федерация! Попрошу вас не уподобляться господину Буделяну…

Петины усики взвихрились. Они не любили, когда владельца сравнивали с ординарным жульем, тем паче уже расстрелянным.

— Фамилия?

— Ну, Винницкий.

Рав облегченно вздохнул. До самого последнего мгновения он ждал, что протеже представится принцем Арбузийским.

— Имя?

— Петр. Рав зарычал.

— Ну, Песах, — угрюмо уточнил Петя. — Но лучше Петр.

— Имеете право, — подтвердил саван. — А вы, ребе, не волнуйтесь. Вы ж тоже не всегда были Ишайей. Отчество?

— Ильич! — твердо сказал Петя.

Этим он поступаться не собирался. Как бы ни пыхтел за спиной рав и как бы ни ворочался в могиле Исаак Винницкий, имевший такую библиотеку за жизнь замечательных людей, что вместо тратиться на гувернера вручил сыну ключ от книгохранилища. Великий библиофил справедливо полагал, что ни гувернер, ни улица ничему хорошему не научат, а книги наоборот. И был прав. Ведь именно из бесценных папиных раритетов кроха Песик узнал всё насчет замечательный человек П. И. Чайковский и с тех пор делал жизнь именно с него, причем довольно удачно, разве что кроме музыки…

— Профессия?

— Да.

— Убежде…

Саван умолк и конфузливо покосился на ребе.

— Ладно, — сказал он. — Прощайтесь. Рав Ишайя глубоко вздохнул.

— Ну, Песах! — Два гидравлических молота нежно легли на зябко вздрогнувшие Петины плечи. — Вот и все. Щи в котле, каравай на столе, вода в ключах, а голова на плечах. Прошай, дитя, и помни обо мне.

Пропустил через пальцы-валики мокрый от слез пейсик, без нужды сверился с золотым брегетом, вздохнул опять и покинул помещение.

— Продолжим, — сообщил саван, помахав вслед. — Религиозные убеждения имеете?

— А что?

— Вопросы здесь задаю я!

— Тогда имею.

— Прекрасно. В таком случае, положа руку на этот предмет, повторяйте за мной…

Из-под полы савана явилась книга, и далеко не простая, а очень приличная, левосторонняя, обрезанная золотом. Способная достойно украсить не только кабинетный шкаф рава Ишайи, но и прославленную коллекцию Винницкого-старшего.

— Этого не надо, — сказал Петя. — Все мое ношу с собой.

Привычно выдернув из-под воротника золотой наперсный крест, он смачно поцеловал его, после чего истово перекрестился и выжидательно уставился на саван.

— Равви знает? — помолчав, задумчиво спросил тот. — А впрочем, какая разница… Получите! — Поверхность стола проросла темно-синей с прожелтью книжицей. — Читайте, завидуйте. Но учтите, — слова падали теперь веско и тяжко, словно удары молота по крышке гроба, — предъявлять рекомендуется при особо острой необходимости. В противном случае держава ответственности не несет…

Петя протянул руку к столу и, трепеща, взял не пергаментный манускрипт с вислыми сургучными печатями, неопровержимо свидетельствующими наследственные права Арье Шпицля, кронпринца Арбузии, не глиняную табличку, густо испещренную затейливой клинописью, принадлежащую потомственному вавилонскому купцу Котэ Михалиани, не витой, бугрящийся разноцветными узелками подписей шнур, удостоверяющий личность кураки Адольфа фон Гикльшрубера…

…а земной, стандартного федерального образца паспорт.

Свой.

Настоящий.

Гражданский.

С тремя юридически безукоризненными голографологемами.

Законопослушный гражданин Петр Ильич Винницкий оторвал от бесценного документа затуманенный взгляд… и ощутил себя примерно так, как мог бы, наверное, ощущать себя человек, неким диавольским наваждением в одночасье перенесенный из, положим, Москвы в, допустим, Ялту.

Хотя, конечно, это была не Ялта. Далеко не Ялта. Очень далеко.

Вокруг не шумело море, волна не покачивалась у самых его ног, и, короче говоря, он сидел не на самом конце мола, выкинувшего длинный гранитный язык далеко в море, а на приятно теплой скамеечке, в самом центре изящного, в английском стиле устроенного парка, как раз напротив постамента, с которого два бронзовых бородача, один с мечом наголо, другой с голыми руками на изготовку, благодушно, а тот, что в очках, даже и отечески, взирали на стройные шеренги красно-галстучной ребятни, несущей охапки фиолетовых кабирских маков к чаше, источающей неугасимый огонь.

С детства начитанный Петя знал, как следует поступать в таких случаях.

В двух шагах от скамейки на газоне стоял человек во френче, курил, пас солового кролика. На Петю он посмотрел дикими глазами и взял кролика на поводок. Тогда Петя отчебучил неизбежную в его положении штуку: стал на колени перед неизвестным кролиководом и спросил почему-то по-гречески:

— Умоляю, скажите, здесь Илочечонк не пробегал?

— Увы, — ответствовал тот, — но вы мне уже нравитесь.

— Тогда, сделайте милость, скажите, какой это город?

— Однако! — сказал кроликовод, вновь напрягаясь и прибирая зверушку на руки, но, несколько подумав, смягчился и буркнул: — Ну, Харьков…

Петя тихо вздохнул, но на бок, опасаясь за голову, не повалился.

Вместе этого он брякнул, сугубо по наитию:

— Спасибо, профессор, — и, провожаемый удивленно-благодарным взглядом мимолетного собеседника, вернулся на насиженную скамеечку…

Харьков…

Какой музыкой звучит это слово…

Ведь мог же подзалететь и в Бобруйск, где тоже есть аэропорт, но, во-первых, там слишком многие знают Петю в лицо, что само по себе ой, а во-вторых, рейс № 119700 Харьков-Нассау отправляется не из Бобруйска. Сукин сын саван переправил клиента аккурат в нужное место…

— Ку-ку! Ку-ку! Ку! — прокуковала кукушка в глубине парка.

Четырнадцать тридцать?

Достав из внутреннего кармана золотой брегет, Петя отщелкнул украшенную изящно выгравированным магендавидом крышку — кто бы мог подумать! Действительно, четырнадцать тридцать… — вернул рыжие бочата на место, тщательно, совсем как рав Ишайя, выпустил цепочку и вальяжно откинулся на спинку скамьи.

Волноваться и спешить было решительно незачем, дышалось легко, мыслилось свободно.

Он представил, как обрадуется рав Ишайя, когда именно Петя, о ком злые языки клевещут всякие неправильные сплетни, придет к нему, своему законоучителю, и скажет: «Ребе, вот часики вашего прадедушки, которые я узнал в харьковском ломбарде и выкупил за последние сто… нет, двести кредов… вот квитанция, и не надо возвращать мне эти три сотни, если совесть позволит вам обидеть сироту». И когда милый рав, изронив прозрачную слезу, поступит так, как подобает порядочному, имеющему совесть человеку, Петя протянет ему увесистый сверток и скажет: «Ребе, возьмите! Папа завещал мне достать это за любые креды и сжечь на могиле, чтобы ему спалось спокойно, зная, что оно не принадлежит никому. Но, ребе! Папа сделал мое тело, причем неумышленно, а вы дали мне путевку в жизнь, хотя и знали, что многие не захотят понять вашего великодушия». И милый рав, увидев эту замечательную, левостороннюю, обрезанную настоящим голдяком книгу, обладать которой не имел никакого морального права ни русскоязычный саван, ни православный Петя, ни даже папа Исаак, поскольку ему сейчас не до чтения, сначала будет долго ронять прозрачные слезы, а потом, не обращая внимания на Петино сопротивление, компенсирует духовному сыну понесенные затраты, потому что иначе, как ни печально, Петя будет вынужден выставить ее на аукцион, где она может попасть в чужие, недобрые руки, возможно, даже к гоям, способным уничтожить ее из врожденной зловредности, но что поделаешь, ведь у Пети язва, которую так дорого лечить. Галка, которая всегда хочет кушать, и кроха-дочурка, которая только-только будет защищать совсем не дешевый в наше собачье время диплом юриста…

Кстати, о семье.

Им же надо оставить хоть что-то, иначе Галка его опять неправильно поймет. Но что? Аванс изъят милым равом, провалиться бы ему на месте, в пользу этого недобитого кагала, пропади он пропадом. Суточные? С них и секции не отщипнешь: полторы тысячи кредов — это несерьезно, тем более на Багамах, где Пете придется крутиться в самых сливках, или не может быть и речи о том, чтобы выполнить задание. Часики нужны ему самому, а чтоб толкнуть книгу — так кого эта макулатура с обрезом интересует тут, в, извините за выражение, Харькове? Будь он хотя бы в Бобруйске…

Нет! Он пойдет на все, но его семья не будет голодать.

Петя огляделся. По аллеям шли люди, и никому из этих мудаков не было дела до того, что где-то далеко уже начинает голодать Галка: ни бабульке, стерегущей трех совершенно неразличимых внучат, ни длинноволосому разночинцу чахоточной наружности, вполглаза кемарящему над свежим, роскошно ксерокопированным нумером «Зари террора», ни ожесточенно целующейся на бордюре фонтана парочке юных, не битых жизнью кретинов, ни тем более корпоэктомированному инвалиду с гитарой, примостившему скрипучую киберколяску в арке ворот…

Инвалид пел.

Он пел здесь каждый день, самовольно заняв бойкое место на входе в парк, но ни менты из 911-го, ни ребята Роджера Лайона Кролько, держащие центр на пару с ментами, не наезжали с претензиями.

Он имел право.

Негромкий, хриплый голос и раздолбанная «Кремоцца», как ни странно, приносили ему до полутора кредов в день. Полсотни секций с лихвой хватало на миску чечевичной похлебки, бутерброд-другой с бутором и три непременные банки дешевого пива, единственную роскошь, в которой он не мог и не хотел себе отказать, чтобы не перестать чувствовать себя человеком. Все остальное вместе с маленькой, нерегулярно поступающей пенсией и крохотным муниципальным пособием откладывалось на новую коляску. Он давно уже научился не стервенеть от участливых взглядов и никогда не унижался до благодарности; он пел одну песню за другой, пел зло и упрямо, так же, как когда-то ходил на зачистки, лишь изредка ненадолго умолкая, чтобы смочить горло глотком фонтанной воды из мятой армейской фляги…

— Арора орэ!

—Арора… — буркнул инвалид, завинчивая пробку. — Чего надо?

К прохожим он был равнодушен, но терпеть не мог любителей всуе щеголять модными словечками. Для него, капрала третьей роты первого Юрского дважды Незабвенного баталиона, эти гортанные слова были полны цвета, вкуса и запаха, и цвет был — оранжево-черным, вкус — кисловатым, а запах — дымным.

— Завидую тебе, — продолжал стоящий позади. — Неплохо лабаешь, от баб небось отбоя нет?

Инвалид, напрягшись, развернул коляску. Пронзительные выцветшие глаза ударили из-под оливкового козырька. А секунду спустя жесткие скулы калею обмякли.

— Отбоя-то нет, — мрачновато сострил он, — да что толку? Все мое ниже пупа осталось на Сальяссаарри…

— Прости, брат… Я не знал, — тихо сказал слепец. Чистенький, в слаксах и неплохой курточке, скрюченный и перекореженный вечной судорогой неизлечимого даргаарского столбняка. На груди слепца сиял и переливался «Борзой-Борз»; третий раз в жизни видел инвалид этот орден, и уж кто-кто, а он, последний живой из Юрского дважды Незабвенного, знал цену этим мечам и этому банту.

— Зарзибуй? — отрывисто спросил калека.

— Дандайское ущелье, — в тон ему откликнулся слепец. — Сто вторая егерская. Может, слыхал?

— Как не слыха-ать… — понимающе протянул инвалид. — Крепко вам тогда досталось…

Завсегдатаи парковых аллей, проходя мимо, удивленно косились на страшноватую, словно с босховских гравюр сошедшую парочку. Никогда еще на их памяти калека-гитарист не удостаивал никого беседой, не говоря уж о том, чтобы петь дуэтом.

У слепца не было слуха, но обнаружился неплохой бас. Не обращая внимания на секции, чаще обычного сыпавшиеся в пластиковую миску, они спели «Последний конвой», и «Двести двухсотых», и «Снайпера», и опять «Последний конвой», и «Снега Сальяссаарри». И, по очереди смачивая губы теплой водой из фляги, они говорили, понимая друг друга с полуслова, а то и вовсе без слов. О министерских крысах, прокручивающих пенсии, о ногах и глазах, которых так не хватает…

— …да мне бы мои две, хотя бы на денек, они бы там у меня не то что юшкой умылись, они бы… ведь верно, брат?..

…о недавно ушедшей маме калеки и о маленькой племяшке слепца…

— …операция дорогая, брат, но я неплохо зарабатываю, даже с затемнением в иллюминаторах. Сперва трудновато было паять зубами, но ко всему привыкаешь. Да и за почку, грех жаловаться, отслюнили неплохо. Если продам легкое, то через пару месяцев смогу определить зайку к самому Карачурину. Он уже смотрел ее, и он сказал, что сейчас вероятность успеха — процентов девяносто, но надо спешить…

…о ребятах, которым, может быть, повезло больше, чем им, потому что вся эта мерзость уже не имеет к ним никакого отношения…

— …но они приходят ко мне по ночам. И Автандил, и Тариэл, и Фридон, и остальные. Они все остались там, в завалах зеленого малахита. Я часто думаю, но никак не могу понять: за что мы все сражались и умирали… — голос слепца предательски дрогнул, — неужели за этот проклятый малахит?

Он громко скрипнул зубами и вновь стал самим собой, спокойным и мужественным.

— Прощай, друг. Мне пора… — Скрюченные пальцы бережно опустили в миску два полукреда. — Извини, больше не могу.

— Погоди, орэ…

Играя желваками, инвалид полез за пазуху, извлек пластиковый, заколотый скрепкой пакетик, выудил пенсионную книжицу, а из нее — изрядно захватанную кред-карту и пристально, словно впервые в жизни, осмотрел бело-золотой прямоугольник, подсиненный мерцающей цифирью.

Восемьсот одиннадцать кредов. Почти две трети новой коляски.

— Тут у меня, — гитарист прочистил внезапно осипшее горло, — пара кредишек завалялась. Бери! — Он впихнул карточку «Bank of Company» в карман слаксов. — Тебе они нужнее. Сочтемся в Варгарре!

— Да благословит тебя Трор, орэ, — помедлив, откликнулся слепец.

Проводив его взглядом, калека бережно упаковал пенсионную книжку обратно в пакетик, а пакетик — за пазуху и взялся за гитару.

Последний живой из Юрского баталиона ни о чем не жалел.

Петя — тем более.

В конце концов, он ни у кого ничего не украл. Орденоносный дедуля из подвала уже, наверное, обнаружил в своем замызганном бумажнике настоящий сорокакаратный бриллиант, за который Петя в свое время отдал целых семь кровных кредов на ярмарке в Житомире. Очень хороший и полезный камень, хотя стекло и не режет. Что же до парковой полупорции, то, на Петин взгляд, по доброй воле сунуться под Сальяссаарри способен только полный, конченый лох, о котором умному человеку даже помнить западло.

Из почтового отделения аэровокзала он отправил Галочке триста десять кредов (если не будет шиковать, на первое время хватит). Один перещелкнул на личную карточку (компенсация производственных расходов). Четыреста сорок семь перевел равными долями на счета господ Михалиани, фон Гикльшрубера и Шпицля (мало ли что). И, приобретя в буфете бутылочку аперитива (по прихоти подсознания выбор пал на «Снега Сальяссаарри» за пятьдесят два с мелочью), присел у окошка, наблюдая за постепенно густеющей очередью у пропускного турникета.

Он уже работал, причем на дядю. Вольный стрелок по натуре, Петя обычно не продавался ни за какие креды, ибо сявки ничего и не предлагали, а за развод серьезных людей могут и оторвать бейцалы (Яйца (идиш).), что, в свою очередь, повредит семье, лишив Петю довода, многое в глазах Галки извиняющего. Но сейчас выбирать не приходилось. Новая метла скребла по самым верхам, менты-кореша мало что сели, так еще и сдали спонсоров, в том числе и сына библиофила. Как никогда ясно перед Винницким замаячила камера одноименного федерального централа, где его ждали с не меньшим нетерпением, чем в Бобруйске… Воистину, рав Ишайя был послан Господом. И от лица пославших его сказал: вот этим самым рейсом вылетает некая спецгруппа, которая, по традиции оттянувшись на Багамах, отправится на выполнение некоей же сверхсекретной миссии во Внешние Миры. Суть миссии до Пети не довели. Его задача; вычислить, сесть на хвост и уже не отлипать, куда бы ни понесло, этаким маячком. Дополнительная информация будет передана ему позже, но когда и как, неизвестно даже раву Ишайе.

Задание, во всяком случае, на первом этапе — простенькое. Суточные — блеск. Царский гонорар, увы, прихомячен христопродавцем-ребе, готовым удавиться за четверть креда, но креды дело наживное, Петя, слава богу, не стар, крепок и работы не боится, главное — полная государственная амнистия плюс надежная крыша от беспредельничающих кредиторов…

Делая вид, что полностью погружен в чтение солидной книги с, сами понимаете, золотым обрезом, Петя присматривался.

И просчитывал.

Их минимум двое, в одиночку на сложное задание не ходят. Но раз группа отправляется во Внешние Миры, значит, в ней не более пяти, включая пилота. В скутер больше не влезает, а крупные суда после серии недавних аварий стоят в доках. Но пилотом-дальнобойщиком рисковать не станут: он высадит исполнителей и уйдет на орбиту. Стало быть, максимум — четверо.

Из тридцати двух пассажиров рейса, которые не Петя.

Минус, разумеется, дети, некоторые старики и, конечно, особо колоритные персонажи, вроде только что отошедшего от стойки типа с тремя саквояжами и слугой-арапчонком, щеголяющего черным бархатным плащом с кровавым подбоем и серебряной буквой «зю», черной же шелковой полумаской и длиннющей шпагой, поскольку агентура не любит излишне выделяться.

В общем, возможных кандидатов не так много, а времени полно.

Петя крепко верил в свою интуицию и, кроме того, надеялся на знамение от Господа, который по всем понятиям обязан учесть, что смиренный раб его никогда без крайней нужды не одалживался во храмах, равно как и в мечетях, дацанах и синагогах.

— Спецагент Кугуар, подойдите к справочному бюро. Вас ожидают представители резидентуры, — раскатился по залу тенорок информатора, и высокий, крайне нервической внешности блондин в черном ботинке, обремененный громоздким виолончельным футляром, несомненно, с базукой, вывинтившись из очереди, заспешил на зов.

Петя одобрительно подмигнул в потолок. Все путем. Господь уже начал свой отсчет.

Минус один: его клиенты, безусловно, летят инкогнито.

Препоручив себя так успешно и вовремя подключившемуся Божьему промыслу, Петя отхлебнул глоточек «Снегов» и не смог не засмотреться на фиолетово-глазое чудо, гарцующее к турникету рейса № 119700 без чемодана, зато с молодой, кудлатой и, на Петин взгляд, излишне борзой овчаркой на коротенькой сворке.

Петя облизнул вспотевшие усы.

Неплохо было бы, окажись объектом именно эта киса, но, как ни жаль, такие романтические агентессочки бывают только в стерео, да и то не самого высокого пошиба. Хотя оно и неплохо. Никто не запрещал ему тратить суточные по собственному усмотрению…

— Простите, сударыня, это у вас, кажется, ерваальский мастиф?

Первый залп ушел в молоко. Красотка простучала каблучками мимо столика, не удостоив распушившегося Петю и намеком на интерес. Зато псина, не задерживаясь, оглянулась и посмотрела в упор.

Нехороший был у нее взгляд.

Просчитывающий.

Земля. Нассау. 23 сентября 2383 года.

Пройдет много месяцев, и штабс-капитан Арчибальд Доженко, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит в мельчайших подробностях тот далекий вечер, когда господин Президент счел возможным принять его с глазу на глаз. Память отдернет шторки, позволив снова увидеть просторное, затянутое старинными гобеленами помещение — то ли кабинет, то ли комнату отдыха, и громадный портрет, окаймленный резной, сияющей лаком рамой, и жарко натопленный, потрескивающий пунцовыми от жара поленьями камин, чем-то похожий на крохотную пещеру. И только тогда, в минуту последнего, предсмертного откровения, черты, а в первую очередь — запах Его Высокопревосходительства сделаются ясными и отчетливыми, словно на грани перехода в иной, чуждый всяческой суете мир утратят силу все уловки и старания психологов, готовивших Арчи к аудиенции…

Но это случится позже. Много позже. И не здесь.

А сейчас было только лишь солнце, разбросавшее по неправдоподобно ультрамариновой зыби жгучие лепестки, почти не охлаждаемые кружевами ленивой пены, негромкий рокот накатывающегося на белопесчаный берег прибоя… и абсолютное нежелание о чем бы то ни было думать.

А пить, наоборот, очень хотелось, но вставать было лень.

Да и незачем.

Пару минут назад Филочка, добрая душа, убрела в хижину, пообещав долго не задерживаться, и печеной тушке по имени Арчибальд, распластавшейся на песке, оставалось только верить, что много пива скоро придет и окажется достаточно холодным.

Рассуждая логически, иначе быть попросту не могло. Багамы, разумеется, совсем не Татуанга. Здесь традиции земные. Все просто, но зато устойчиво и солидно, так что завсегдатаю модных курортов, пожалуй, и не придется по нраву. При условии, что оный завсегдатай каким-то чудом удостоится отдыха на архипелаге.

Мало кому из лиц, состоящих в ранге младше действительного статского советника, выпадает возможность понежиться тут недельку-другую, посидеть в настоящем деревянном шезлонге, покуривая толстенную карибскую сигару под стаканчик черного ямайского рома, полюбоваться тысячами оттенков закатного багрянца, стекающих в Атлантику с вечернего неба…

Ничего удивительного! Музейный комплекс «Острова Блаженных» — один из немногих укромных закоулков Земли, сохраняющих неприкосновенность уже почти полвека. По прихоти судьбы, именно здесь некогда любили отдыхать от повседневных забот заправилы Третьего Кризиса, и потому огненные вихри сражений пронеслись стороной, пощадив золотисто-зеленую гряду. А затем, когда авторитеты вышли в тираж, законные власти, рассудив здраво, сочли необходимым оставить все как есть, присвоив архипелагу статус заповедника. Второго такого нет. И вовсе не зря обязательным приложением к государственным наградам не ниже «Слезы Даниэля» третьей степени на кавалерской ленте является вожделенная всем служивым людом путевка на Багамы…

— Юноша, не желаете ли сыграть в лаун-теннис? — пробился сквозь истомную пелену не лишенный приятности голос.

Арчи слегка размежил веки. Сугубо из вежливости. Составлять партию тетке из бунгало на склоне он не собирался, хотя намеки толстухи день ото дня становились прозрачнее ее же трусиков. Даму не очень тормозило даже наличие Филочки, и это нервировало. Но внятно объясниться с упорной пышечкой не позволяло воспитание.

— Весьма сожалею, — слабым голосом пробормотал он, — но не в силах. Проклятый мениск…

Толстушка сделала большие глаза и всплеснула руками, грациозно уронив ракетки.

— Какой ужас! — Тон ее сделался воркующим. — Хотите, я вам сделаю массаж? У нас на Бомбордже…

— Ни в коем случае! Это заразный мениск! Арчи всполошился не на шутку.

Сексуал-либерализм, как известно, есть не догма, а официальная идеология Бомборджийской Автономии.

Отказать же впрямую одной из законных супруг полномочного посла означает дать оскорбленному мужу повод к вызову на дуэль. И хотя уделать бегемотистого дипломата совсем нетрудно, но что после такого пассажа скажут в свете?

А в свете скажут, что разумные люди, будучи на Багамах, заводят знакомства, а не портят себе репутацию…

Это был цугцванг. Спасла Арчи лишь прославленная бомборджийская мнительность. Услыхав о заразе, толстуха заполошно охнула, отступила на шаг, подхватила ракетки и заспешила к пальмам, где появился, держа под мышкой неизменные удочки, поджарый военный в биомонокле и шортах с лампасами.

— Женераль, — донеслось до Арчи уже из безопасного далека, — не желаете ли сыграть в лаун-теннис?

От сердца отлегло. Но выключиться уже не получалось.

Мысли, впрочем, были светлы.

Подумать только: послиха, генерал… а чуть ниже, за ручьем, вчера поселился кардинал, архипастырь всея Карфаго, едва разместившись, Их Святейшество, облаченное в дивные пурпурные ризы, уже успело нанести визит княгине Марье Алексевне и чудно смотрелось, идучи под ручку с юным розовощеким каноником… а бунгало в попугайной роще прочно обжито седой и моложавой сестрой министра финансов, мужиками не интересующейся вовсе, зато по утрам регулярно выгуливающей белого, явно невысыпающегося пони…

И среди всех этих похотливых дур, ожиревших гиппопотамов и высохших старцев, упивающихся своей мнимой избранностью, в тростниковом коттеджике, между прочим, ничем не хуже остальных, а даже с видом на закат, вот уже пятые сутки на равных правах со старожилами обитает он, Арчибальд Доженко, и сановным мумиям, донельзя шокированным явлением в их лакированном раю никому не известного мальчишки, остается только молчать в тряпочку, ибо курсовка на Багамы выписана штабс-капитану не где-нибудь, а лично в канцелярии господина Президента! Федерация умеет ценить своих будущих героев. И очень жаль, что мама Тамара, на дух не переносящая условности пресловутого «высшего общества», не вправе приехать сюда хотя бы на денек. Она бы оценила то ледяное презрение, ту спокойно-учтивую отстраненность, с какой ее сын игнорирует жалкие инсинуации вельможных уродов, позволяющих себе из вечера в вечер не приглашать его на свои никому не нужные рауты…

К черту вырожденцев со всеми их гнилыми понтами! У Арчи есть задание. Думать следует только о нем. А не о том, как звонко и весело заиграют нынче ночью клавесины в бунгало графини Япанча-Бялогурски, дающей костюмированный бал в честь прибытия кардинала…

Ох, и весело же там будет!

Всплеснутся шифоновые подолы в удалой мазурке, и непочатые колоды лягут на зеленое сукно, и по парку зафланируют десятки совершенно недоступных в миру персон, с которыми совсем не вредно было бы перекинуться парой слов и обменяться визитками. И каноник самого Их Святейшества, приятнейший парень, чье слово очень и очень весомо, вполне мог бы…

Стоп! Хватит об этих пидорах!

У Арчи есть Филочка.

А в первую очередь у штабс-капитана Доженко есть задание.

Утомленные солнцем извилины, слабо шурша, принялись за работу, и очень скоро перед внутренним взором вместо раскаленного багамского небосвода возникли влажные, темно-зеленые, плавно уходящие к белым вершинам заросли.

Сельва Валькирии…

Былое неприятие планеты с нелепым именем давно ушло. Если хочешь выжить и победить, думай о поле грядущих боев серьезно и уважительно. И обязательно попробуй возлюбить врага.

Вот именно это последнее оказалось самым трудным. Ибо не так давно Арчи с некоторым удивлением обнаружил, что люто ненавидит Компанию.

Как лояльный гражданин Федерации, как информированный юрист, как воин Его Превосходительства и, в конце концов, как консультант «ССХ, Лимитед», на пути которой стоят эти гады.

Эти недобитки, шляющиеся по Багамам табунами.

Эта шваль, пропивающая народные креды на ночных оргиях…

Этибля…

— Эти бляди совершенно зарвались, молодой человек, — ворчливо сказали над ухом, и давешний генерал-полковник, опустившись на песок рядом с Арчи, подставил спину под солнечные лучи.

— В этом с вами трудно не согласиться…

Судя по всему, толстухе-теннисистке мало что обломилось, зато бравому вояке досталось изрядно. Фасад у него был довольно-таки потрепан, словно после обстоятельной бомбардировки, под биомоноклем быстро набухал радостно-зеленый фингал, а вокруг брезгливо поджатых губ расплывался жгучий оранжевый потек несмываемой бомборджийской помады.

Итак, Арчи бормотал вслух. Это плохо, ибо непрофессионально. Но страдалец в лампасах, слава богу, сути не уловил. Ему сейчас необходимо было попросту выговориться.

— Я потерял супругу восемь лет назад, дружище, — доверительно, почти как равному открылся генерал. — И с тех пор ни-ни. Только с негритянками. А тут эта курва… — не сдержавшись, он сочно выругался по-ерваальски. — И я хочу видеть, как эта штафирка, ее муж, пришлет мне картель. — Булат зубов плотоядно сверкнул. — О! Можете поверить, мой мальчик, я пристрелю этого борова во благо в первую очередь ему самому. По крайней мере, он навсегда избавится от своих ведьм…

Засим трубный глас его, привыкший без напряга перекрывать грохот бортовых батарей, подугас.

— Хотя, друг мой, не отрицаю и некоторой пользы, от сих стервей проистекающей. Взгляните, экая закавыка гарцует!

Арчи взглянул.

Приближалось пиво.

Много пива.

Холодного темного пива в серебряном ведерке со льдом.

— Какова фемина? Я готов любить ее, как дочь! — провозгласил фингалоносец, одергивая лампасы. — А вы?

— Это моя невеста, — буркнул Арчи.

— О! Отличный вкус! — одобрил генерал.

И тактично пшёл вон.

А Филочка, грациозно присев рядом, уже выкладывала из ведерка пузатенькие, густо запотевшие бочата. Гладкое бедро ее, позолоченное идеальным загаром, невзначай коснулось полуиспепеленного плеча напарника, и Арчи едва не пустил слюнку.

Прикосновение такой ножки, по чести сказать, вогнало бы в дрожь и пингвина. А штабс-капитан не был пингвином. Отнюдь. Штабс-капитан был вервольфом. Существом тонким и деликатным, умеющим ценить прекрасное. В силу чего ему сделалось не по погоде холодно, волгло и даже не до пива.

Ему захотелось трахнуть майора Бразильейру.

Сейчас же.

В сущности, Арчибальд Доженко бабником не был.

Напротив, с наивных отроческих рассветов, когда смутные сны начинают принимать внятные и даже чересчур зримые очертания, доминирующей стороной его натуры была трепетная, можно даже сказать, восторженная романтичность, предполагающая прогулки с очаровательницами при неполной луне, вздохи на скамейке, томные взгляды и робкие пожатия нежной ручки в горестную минуту прощания. Ничего больше. Но что он мог поделать, если они все жаждали совершенно иного, гораздо более конкретного? Требовали сперва намеками, затем — открытым текстом, а будучи упорно не понимаемыми, переходили в атаку, не останавливаясь перед прямым физическим насилием. Гнались буквально по пятам. Поодиночке, попарно, сворами, стаями, словно оголодавшие волки за опрометчиво вышедшим в лес погуляти козликом.

Арчи долго старался блюсти себя.

Застигнутый врасплох, он сопротивлялся изо всех сил.

А бываючи повержен навзничь, плотно закрывал глаза и подчинялся: не драться же, в самом деле, с девчатами, виновными только в том, что он им, кажется, нравится…

Понемногу он привык.

Вошел во вкус.

Кое-чему научился.

Разок даже вервольфнул на самом пике.

Но больше таких изысков себе категорически не позволял, хотя волшебное созданье настойчиво требовало. Пришлось оное создание в срочном порядке терять, поскольку слушать страстные завывания типа: «Еще, еще, мой зверь! У! Сделай это еще раз, мое животное!» — было свыше всяких сил.

А на шестнадцатилетие мама Тамара подарила сыну толстую, безумно интересную и обильно иллюстрированную книгу, залпом прочитав которую Арчи не без удивления узнал, что, оказывается, является не кем-нибудь там, а самым настоящим гетеросексуалом.

После чего комплексы как рукой сняло.

И понеслось.

И сбоев не случалось.

Ни в дортуаре монастыря преоблаженной Параскевы Стыдливицы, под завистливыми взглядами сестер-дуэний, ожидавших очереди с песочными часами в руках.

Ни на спине многогорбого верблюда, хозяйка которого внезапно потребовала сделать это здесь и сейчас, пригрозив в противном случае забыть дорогу к логову Микроба, укрытому в черных ерваанских ущельях.

Ни даже среди торосов и айсбергов Карфаго, когда вокруг завывала льдистая пурга, а основной задачей было свершить подвиг любви, не вылезая из тройного тулупа и как можно быстрее, чтоб не отмерзло.

Видит бог, штабс-капитан честно заработал свой орден…

И кто бы, ребята, подумать мог, что именно здесь, на Багамах, где волны лепечут признания нежному песку, где томный бриз осыпает легчайшими поцелуями кудри юных пальм и в лунные ночи под страстное пение цикад способна встать торчком даже мочалка, ему, Арчибальду Доженко, впервые пристроят динамо?!

Невероятно! Уже почти две недели, с момента официального представления в кабинете Ваэльо Бебруса, штабс-капитан по легенде числился даже не просто женихом, но без пяти минут законным супругом воплощенного совершенства, пребывал при оном совершенстве практически неразлучно, спал под одним одеялом — и при всем этом, простите за выражение, сосал лапу.

Фиалковоглазая фея, ласково улыбаясь, отражала все атаки.

И открытый штурм, и правильная осада, и хитроумные подкопы с завидным постоянством завершались полнейшим фиаско. А даже если и не полнейшим, то все равно обидно, да?

Впрочем, службу ведьмочка знала.

В предписанную роль она вошла без затруднений, и сторонний взгляд, бесспорно, не сумел бы отличить личный состав штурмгруппы «Валькирия» от пары влюбленных до посинения молодых идиотов, стоящих на самом пороге вступления в законный брак…

— Ку-ку, малыш! Твоя девочка принесла тебе холодненького пива, — проворковала Фила, слегка взъерошила штабс-капитанские вихры и тотчас озаботилась: — Ой, как ты обгорел, чижик. Опять мазью не помазался? Не-хо-ро-ший мальчик! Непослушный!

Строго надула губки. Поднесла бутылочку.

— А ну-ка, пей! Быстренько!

Арчи сделал глоток и скончался.

Когда же, отшипев и отшворчав, кучка паленой органики восстала из пепла, вновь обретя способность мыслить, желать и чувствовать, лучистый взор бронзовокожей ундины наполнился нежным лукавством.

— Ты соскучился без меня, заинька? А я соскучилась! — Гибко изогнувшись, Филочка чмокнула Арчибальда в нос и в близлежащих кустах яростно заскрежетала зубами притаившаяся в рассуждении понаблюдать бомборджийская послица. — О чем ты говорил с этой миленькой старушкой?

Заросли, всхлипнув, зашуршали прочь.

— А зубы у нее вставные, — насплетничала беспощадная майор Бразильейру. — И бюст силиконовый. Ага! А нам с тобой, кузенька, вот что принесли… Правда, здорово?!

— М-м? — заинтересовался Арчибальд, разглядывая спорхнувшую на коврик открытку. — М-м-м…

Благородные готические буквы, золотом впечатанные в царственный пурпур искрящегося на солнце пластика, извещали, что Ее Сиятельство владетельная графиня Япанча-Бялогурски почтительнейше просит монсеньора Аршеваль д 'Ожье с невестою оказать ей честь посещением даваемого нынче вечером по случаю прибытия в Нассау Их Святейшества кардинала Инносентиуса костюмированного бала, явление означенных персон на каковой желательно в машкерадном костюме.

Впротчем же, — следовало в завершение, — в случае сугубой неосуществимости оного, Госпожа Устроительница не огорчит себя визитацией оных в платье партикулярном.

Арчи прислушался к себе. Эмоций не было.

Филочка меж тем млела в восторге.

— Это так мило, чижик! Так чудесно, ведь правда?! — Она, хоть и офицер-спецназовец в немалых чинах, была все-таки слишком женщиной, чтобы сдержать эмоции. — Графиня Япанча-Бялогурски, это классно! Я читала в «Сплетнике»… — И тотчас с истинно дамской непоследовательностью воскликнула в совершеннейшем ужасе: — Но мне же совсем нечего надеть!

Честно говоря, обладая фигурой майора Бразильейру, можно было, абсолютно ничем не рискуя, явиться на прием любого уровня нагишом.

Или в сатиновых трусах на вате.

Прекрасно это зная, ожившая античная статуэтка желала, однако, чтобы ей непременно сие многократно напомнили и доказательно обосновали.

Не тут-то было.

Арчи беспощадно молчал.

Подождав с минуту, Фила заговорила сама с собой:

— Синее? Нет, старье. Лучше красненькое с птичками, оно как раз бальное. Нет, нет! Лучше… О! Дура я, дура… Это ж маскарад! Милый, а, милый, — она чувствительно ткнула Арчи в бок. — Знаешь, кем я наряжусь? Я наряжусь майором спецназа!

Фыркнула. И озабоченно спросила:

— А ты?

— Я не пойду, — пробурчал Арчи.

Филочка обмерла, некрасиво округлив ротик.

— Что?!

— Я не пойду, — повторил Арчи. — Иди сама.

Он не лукавил. Глухое раздражение, до сих пор тщательно скрываемое, вырвалось наконец наружу.

Отыгрываться на девчонке, к тому же старшей по званию, разумеется, никуда не годилось, хотя и стоило бы… но уж этим великосветским кикиморам он решительно ничем не был обязан.

Спохватились. Зовут. А почему не раньше?!

Нет уж.

Не дождутся.

Ежели графиня действительно от души приглашает, пускай явится лично. А ежели нет, так на нет и суда нет. Подумаешь, Япанча-Бялогурски! Великая цаца! Микроб, между прочим, и вовсе дюком де Ришелье писался. Прикупил титулок по случаю, на аукционе, вместе с замком, гербом, фамильными призраками и прочим хламом. И хули толку? Лучше не стал.

Баранина вкуснее.

— Малыш, — проникновенно сказала Фила, придвигаясь почти вплотную. — Они ведь приглашают тебя с невестой, а не меня с женихом. Как же я пойду без тебя?

— Ножками, — порекомендовал штабс-капитан.

— Но-о-ожками?

Дивные фиолетовые очи заволокло предгрозовою мглой.

— Шесть дней, — разгибаясь коброй, прошептала майор Бразильейру. — Шесть дней выгрыз из моей жизни… за что, Господи, за что? — Шепот ее сделался зловещ. — Я, дура, ему пиво холодное таскаю, я его на руках ношу, а он… — Филочка всхлипнула было, но тут же овладела собой. — Да мы в спецназе таких ловили и в унитаз мордой! Капитанишка!

Арчи лучезарно улыбнулся.

— Жандарм! Арчи хихикнул.

— Опричник!

Арчи заурчал от удовольствия.

— Щенок!

— Р-р-р, — сказал Арчи, заостряя уши, и умничка Фила осеклась на середине тирады.

— Извини, чижик, — проворковала она, вновь опускаясь на песок. — Твоя букашечка погорячилась, хороший мой… разве наш мальчик уже не хочет побаловать свою малышку?

Затем они оказались так близки, что слов не нужно, а десять минут спустя согласие Арчи идти на раут перестало нуждаться в вербальном оформлении.

Но — уймитесь, сплетники! Ничего предосудительного не произошло на хрустящем, словно бы накруто прокрахмаленном белоснежии пляжа. Просто двое молодых людей окончательно убедились в том, что они взаимно не противны друг дружке. И пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает!

— Пойдем, милый, — сказала в конце концов Филочка, неохотно отстраняясь.

И карусель завертелась.

Четыре с четвертью часа, остававшихся до начала раута, были растерзаны тысячами мелких забот, словно неосторожный бычок оголодавшими пираньями. Было много споров, очень много суеты и еще больше крика. Но все в этом мире преходяще, и ровно в двадцать ноль-ноль, резко откинув травяную завесу, майор Бразильейру, совершенно умопомрачительная в новеньких десантных полусапожках с высокой шнуровкой, сапфировом гарнитуре поверх пятнистого кителя и прическе, взбитой a la m-me de Pompadure, явила себя восхищенному взору Арчибальда, а следом в гостиную вкатился робокуафёр, бережно держа в манипуляторах идеально отутюженный белый смокинг.

— Ты готов, чижик?

— Всегда готов, — откликнулся Арчи, предъявляя хвост.

— Умница моя… Настоящий зайчик. А не мешает?

— Привык.

— Солнышко мое! — Филочка слегка, так, чтобы не размазать помаду, мазнула губами по его щеке. — Одевайся скорее, и пойдем. Только чур, не напиваться. Ты мне еще пригодишься…

— Так точно, — козырнул Арчибальд, на миг прервав непростую процедуру повязывания галстуха. — Есть не напиваться, госпожа майор!

Увы, не все в руцех человечьих, и пути грядущие неисповедимы. Арчи не знал еще, что следующие сутки ему предстоит провести в койке, мучась головной болью и самобичеванием. Не полегчает и после, хотя Филочка, незлобивая по натуре, не станет наезжать излишне жестоко, ограничившись сообщением, что сам, мол, виноват и жди теперь следующего случая…

Жизнь жестока.

Хмельной ветерок багамского приволья, смешавшись с немножко рома, малой толикой виски, некоторым количеством шампанского и совсем на донышке коньяку, зло подшутил над не привыкшим к подобным мероприятиям штабс-капитаном.

Грубо говоря, он укушался, как слепой кутенок.

Но можно ли не выпить, когда один за другим провозглашаются тосты в твою честь?

Мыслимо ли было отказать в брудершафте душке Савушке, канонику Их Святейшества («…ах, Арчик, ну право слово, не будьте же таким гадким…»), в фёрейндшафте Его Высокородию полномочному послу («… не скрою, любезный Аршеваль, иные из моих супруг очарованы Вами…») и в либеншафте самому Степану Тимофеичу, даром что генерал-полковнику, а совсем свойскому мужику («…какой я тебе Тимофеич, Арчушка? Стенькой зови! Как войско кликало, так и тебе кликать велело…»)?

Боже, боже, сколь несправедлив был он к ним!

Простые, милые люди, тяжким трудом достигшие определенного веса в обществе и ничуть не чванящиеся своим положением. Добрые, отзывчивые сердца. Вот ведь, к примеру, давеча Арчи, жестикулируя в приливе чувств, расшиб хвостом фарфоровую вазу эпохи Юань, вследствие чего с ним, смутившимся донельзя, едва не сделался припадок ликантропии. И что ж? Эти столпы beau mounde, эти истые сливки общества, слывущие меж согражданами персонами сухими и надменными, с добродушием и истинной чуткостию отнесясь к юношеской невзгоде, нисколько не злословили, а, напротив, выведя на террасу, подальше от глаз строгой невесты, отпаивали ядреным пивком, не позабыв доплеснуть этилового спиртику…

Ах, какие звездные россыпи плясали вокруг!

Какие синие шестиножки ласково терлись о колени, пытаясь взобраться по смокингу, но ни одна из них не захотела пойматься на память, и это было чертовски обидно, но все равно весело!

Жаль, право, что иные подробности дивной ночи напрочь стерлись в памяти. Майор же Бразильейру в ответах на вопросы была на удивление необъективна…

Судите сами: можно ли поверить, что он, Арчибальд Доженко, полиглот, политолог и, между прочим, в некотором роде юрист, затеял метать мобильные компофоны на дальность (это уже после того, как попытался на пари объездить одного из участников раута, кстати, что за дурацкое имя — Росинант?), а ближе к рассвету, ведомый домой на галстухе, блажил вовсю, требуя подавать сарынь на какую-то кичку?!

Бред, бред и бред.

Положительно, лишь в воображении женщины, разъяренной тем, что в центре внимания оказалась не она, могут расцвести пышным цветом такие ни с чем не сообразные инсинуации…

— Филочка, а нет ли у нас еще пи-и-ива? — простонал Арчи. Молчание.

— Фи-ильчик…

Ни звука.

Арчи понял: подниматься придется самому.

Бросили. Все. Вот только одинокий стакан рассола сиротливо ютится на самом краешке стола. Да поперек зеркала — кровавой помадой — надпись: «Я тебе не княжна!»

Ой, как неудобно…

А впрочем, подумалось штабс-капитану с отрезвляющим ожесточением, мужчине и воину следует быть выше дамских капризов. Княжна, не княжна… какая, на фиг, разница?! В конце концов, есть задание. Об этом и надлежит.

Однозначно.

Только сперва — рассольчику.

Глоточек. Еще один. А вот и донышко.

Уф-ф…

Напиток, хоть и кислятина первостатейная, подействовал почти мгновенно: в голове подраспогодилось. Но не вполне. Ни о Компании, ни о Валькирии, ни о Дмитрии Коршанском, лейтенанте-стажере космодесанта, сгинувшем на Валькирии по вине Компании, думать пока не было никакой возможности.

Ну да ладно. Еще не вечер.

До вылета больше недели.

Главное, парень жив. И, надо думать, сидит в одной из земных редукций — попади он к дикарям, давно б зажарили. А раз так, найдем, куда он денется с подводной лодки?

Но башка-то как разламывается…

— За что-о? — томно изронил страдалец.

Подождал ответа.

Не дождался.

Собравшись с силами, восстал из небытия.

Покачнулся.

Устоял.

Оч-чень медленно проследовал к умывальнику.

Взбодрился ледяной водичкой.

Полегчало.

Аж до того, что смоглось подойти к окну.

А за окном был пляж. Триста метров ослепительного кораллового песка, в дальней перспективе — желто-зеленые пальмовые кущи, а на их фоне…

Мать-перемать.

…нежная Филочка, неприступный майор Бразильейру, встряхивая шелковистой гривой, перебрасывается мячиком с тремя дочерна загорелыми и явно штатскими плейбоями! В том числе и с тем мерзким тараканищем, которое таращило на нее зенки еще в Харьковском аэровокзале!! Что, между прочим, кр-р-райне не понравилось Арчибальду!!!

Нет, прав, глубоко прав был Степан Тимофеевич…

А штабс-капитан Доженко намерен работать. Работа, как известно, все лечит.

К зеркалу.

В позу.

Начали.

Привычная волна влажного жара, зародившись в мозжечке, разлилась по телу, свинчивая мышцы в натянутые жгуты…

Стекло содрогнулось и застонало.

Есть!

И…

Чужое отражение встало перед штабс-капитаном.

Мощный торс. Широченные сутулые плечи. Когтистые лапы с тяжелыми узлами мышц.

И клыки…

Легендарный Жеводанский Зверь, вживе и въяве.

Арчи невольно отшатнулся.

Попятился и монстр — на задних лапах, как никогда не ходят волки. Два темно-багровых угля вспыхнули в глазницах, обросших клочьями седовато-бурой шерсти. В смежной комнате скрипнула дверь.

— Арчи, радость моя, ты жив? Арчи-ииииииии… Истерический взвизг. И тишина…

Майор Бразильейру, гордость космодесанта, сидела на циновке, привалившись к дверному косяку и раскорячив изумительные ноги. Фиолетовые очи некрасиво округлились.

— Филочка!

— Не-е-ееет! — выхрипела ее высокоблагородие, делая тщетную попытку уползти. — Уйди-иии!

Арчи замер.

Монстр в зеркале — тоже.

Затем, словно стертые женским криком, потекли космы бурой шерсти, подернулись пеплом, угасли угли в глазницах…

Чудище быстро съеживалось, исходя синеватым дымком.

И сгинуло вовсе.

Остался только волчонок, смешной и дурашливый, с большой лобастой головой и толстыми лапами.

Облизнулся. Подпрыгнул. Закрутился юлой, норовя ухватить кончик хвоста. А потом понурился и тихо-тихо побрел прочь, растворяясь в глубинах Зазеркалья.

Постепенно превращаясь в хлопочущего над непосредственным начальством Арчибальда.

— Фила! Филочка!

Дивное тело, уже водруженное им в кресло, встрепенулось.

— Оно ушло, штабс-капитан?

— Так точно, — доложил Арчибальд.

— А оно не вернется? — жалобно вопросила майор. Арчи замялся.

— А что это было, Арчик?

— Не могу знать.

Штабс-капитан нисколько не кривил душой. Позже, ночью, растолкав остальные сны, к нему придет с бутылкой терпкой осенней граппы Жеводанский Зверь и скажет, что надо бы поговорить по-людски. Арчи сперва пробудится в холодном поту, но тотчас же беззвучно, с облегчением рассмеется, и вторая, отныне и впредь неотъемлемая его часть, откликнется добродушным ворчанием из самых потаенных закоулков души…

Что ж, всем приходит время взрослеть, и вервольфы, увы, не исключение.

А волчонок…

Ну что — волчонок?

Будь здесь мама Тамара, она, наверное, печально помахала бы вслед лопоухому. Ведь это уходила навсегда, оглядываясь на прощание, тревожная молодость Арчибальда Доженко…