Секретная битва

XVIII

Духота стояла такая, что невозможно было заснуть. Под яростным солнцем за день раскалялись стены, камышовая крыша, железные койки, подушки. Ночью они отдавали тепло, набранное за день. Темнота не приносила облегчения. Фон Гетц, целый день проведший в раскаленной кабине истребителя, лежал на горячей простыне и не мог уснуть. Огромная нервная и физическая усталость, навалившаяся на него за последние недели боев, требовала сна, а его все не было. В такой духоте можно было только истекать потом и мечтать о зиме или хотя бы о дожде. На соседней койке ворочался и вздыхал Гессер.

— Вилли, вы не спите? — обратился к приятелю Конрад.

— Какой, к черту, сон?! — Гессер закинул руки за голову. — Мне хочется содрать с себя кожу, до чего жарко!

— Это ваше единственное желание?

— Нет! У меня есть гораздо более сильное желание.

— Какое?

— Зарыться голышом в сугроб! Эта жара выматывает больше, чем вся русская авиация вместе с их зенитными орудиями.

— А что вы думаете о русской авиации?

— О русской авиации я думаю, что хорошо бы ей всей сгореть к чертовой матери! О, мой Бог! Хотя бы три часа сна! С таким же комфортом можно выспаться в духовке.

— Вилли, а вам не кажется странным, что сколько мы ни сбиваем русских, их не становится меньше?

— Это оттого, что русские перебрасывают на наш участок фронта все резервы их ВВС. Послушайте, Курт! Вам больше не о чем поговорить? Тут за день налетаешься так, что не можешь потом уснуть, а ночью, вместо здорового и освежающего сна, приходится, лежа на этой сковородке, слушать ваши размышления об авиации. Провались она пропадом! Как же мне все это надоело.

— Разве вы не гордитесь тем, что служите в люфтваффе?

Гессер устало вздохнул:

— Курт, я горжусь тем, что я служу в люфтваффе. Летать куда приятнее, чем по такой жаре проезжать на танке по полсотни километров в день. Но я устал делать по шесть боевых вылетов, сидя в кабине, как в жаровне с углями. И никакого отпуска впереди!

— Может, вам следует поставить в кабину холодильник?

— Я согласен на автомат с газировкой.

Оба рассмеялись.

Гессер продолжил разговор:

— Я завидую вам, Курт. У вас еще хватает сил шутить. А мне сейчас больше всего хочется отоспаться в прохладе. Если бы мне разрешили, то я спал бы двое суток подряд.

— Да. Не мешало бы, — подтвердил фон Гетц.

— А вы неплохо начали в нашей эскадрилье. Прибыли к нам полтора месяца назад и уже успели выйти из ведомых и сбить трех русских.

— В этом нет ничего удивительного, — рассудительно заметил фон Гетц. — Этих русских тут — как стрекоз над осокой.

— Да, — согласился с ним Гессер. — Только не каждый сбивает их. Наш Мюллер сумел сбить только двоих, я — так вообще одного.

— Это оттого, что вы неправильно ведете бой.

— Да-а?! А как, по-вашему, его следует вести? — изумился Гессер и повернулся к фон Гетцу с живейшим интересом.

— Я долго думал об этом, — стал рассуждать фон Гетц. — У русских появились хорошие истребители — «яки». Пожалуй, они превосходят наши «мессершмитты» в маневре на горизонтали.

— И что из того?

— Я долго думал, как можно подловить русские «яки».

— Придумали?

— Кажется, да.

— Вываливайте! — Гессер приподнялся на кровати.

— Вот, смотрите. Русские ненамного уступают нам в скорости. Когда завязывается бой и закручивается «карусель», то русские получают преимущество перед нашими «мессершмиттами» именно из-за хорошей маневренности своих «яков». Это свойство русских машин необходимо нивелировать.

— Каким образом?

— Не давать русским закрутить «карусель». Не доводить до этого, а сбивать русских еще до того, как они нас обнаружат.

— Хорошенькое дело! — Гессер снова рухнул головой на подушку и разочарованно протянул: — Я-то думал, у вас действительно родилась идея! А вы… Все это я знаю и без вас. Если рассуждать по-вашему, то неплохо было бы, чтобы русские механики завязывали своим пилотам глаза перед вылетом. Как же они нас могут просмотреть в чистом небе?

— А вот в этом и состоит суть моей идеи!

— В чем?

— Вы только не перебивайте. Представьте себе, что мы идем не плотным строем, а тремя группами, эшелонированными по высоте. Первая группа — приманка. Она летит впереди двух остальных и значительно ниже. Примерно на километр-полтора. Две других группы — охотники. Они летят выше приманки, на удалении до пяти километров.

— И что из этого выйдет?

— Русские истребители замечают приманку и начинают пристраиваться ей в хвост для атаки…

— А в это время мы… — перебил его Гессер.

— А в это время охотники подныривают под русских и атакуют их сзади — снизу.

— Ге-ни-аль-но! — потрясенно воскликнул Гессе. — Это гениально! Русские, увлеченные азартом легкой победы, начинают заходить в хвост приманке, на вираже они теряют скорость, а в это время…

— А в это время охотники, имея преимущество по высоте и по скорости, в два счета настигают русских, сначала снижаясь и набирая скорость, а потом атакуя их снизу.

— И русские не сумеют их даже увидеть! Гениально! Как все просто.

— Вилли, я не понял. По-вашему, все гениальное просто или все простое — гениально?

— Не скромничайте, Курт. Вы и в самом деле родили неплохую идею.

— Не скромничаю. Идея и в самом деле неплоха. Но у нее есть два недостатка.

— Какие?

— Во-первых, охотникам придется сбивать русских с первого захода. Когда русские выйдут из виража и станут пристраиваться приманке в хвост, скорость у них не будет превышать триста — триста пятьдесят километров в час. А у охотников, когда они сверху поднырнут под «яки», а потом возьмут рукоятку на себя, скорость будет никак не меньше пятисот. Поэтому каждый охотник должен атаковать какой-то конкретный «як», чтобы одного русского не атаковали двое сразу. Он должен сбить его с одного захода. Это не совсем просто будет сделать, если учесть разницу в скорости. «Як» появится в прицеле охотника всего на несколько секунд, после чего «мессершмитт» просто пронесется над ним с огромной скоростью и сам станет мишенью. Вот за эти несколько секунд охотники должны поймать противника в прицел и успеть нажать на гашетки.

— Ну, это несложно отработать, — успокоил фон Гетца Гессер.

— Согласен. Но остается вторая сложность — приманка.

— А что приманка?

— Приманка останется под прицелом «яков». Хуже всего, что приманке нельзя будет набирать скорость, иначе охотники не сумеют догнать «яки» и вся затея вообще потеряет всякий смысл.

— Ну, я не знаю. Мне кажется, идея отличная! Пилоты, которые будут назначены в приманку, уж как-нибудь потерпят несколько неприятных минут. В конце концов, охотники могут предупредить их по рации, что русские начинают заходить к ним в хвост. Пусть порыскают, не увеличивая скорость. Поманеврируют по высоте, что ли…

— Все это надо очень тщательно отработать, Вилли. Да мало ли возникнет вопросов.

— Но послушайте, Курт! Если нам удастся воплотить вашу задумку в жизнь!..

— Лучше, если нам удастся сегодня поспать. Спокойной ночи, Вилли. Уже светает.

Капитан Гессер, разумеется, никому ничего не сказал об их ночном разговоре. Вот только два дня Железный Мюллер избегал встреч с фон Гетцем. Видно было, что он занят какими-то своими размышлениями. Держался он как-то отстраненно и возложил командование эскадрильей на Гессера.

На третье утро Мюллер построил всю эскадрилью перед капонирами.

— Эскадрилья — смирно! Слушай боевой приказ! Вылет через десять минут. Старт по зеленой ракете. Цель — свободная охота. Боевой порядок — три группы. Группа «А» — Седьмой и Двенадцатый. Курс — девяносто, эшелон — две тысячи, скорость — триста. Группа «В» — Первый, Третий, Пятый, Одиннадцатый. Курс — девяносто, эшелон — три пятьсот, скорость — триста. Группа «С» — Второй, Четвертый, Шестой, Девятый. Курс — девяносто, эшелон — четыре тысячи, скорость — триста. При обнаружении самолетов противника группа «А» продолжает движение по заданному курсу с прежней скоростью. Старший группы «А» — обер-лейтенант Смолински.

— Есть! — отозвался Конрад, который, выслушав первые слова приказа, уже понял, откуда ветер дует.

Гессер рассказал комэску об их ночном разговоре, майор все тщательно обдумал и вот теперь выдает его мысль за свою собственную тактическую находку. А ему, фон Гетцу, отводится роль приманки.

— Старший группы «В» — я, — продолжал Мюллер. — Старший группы «С» — капитан Гессер. Группа «С» атакует только после группы «В». Во время полета хранить радиомолчание. При обнаружении самолетов противника сообщить об этом командиру группы. По машинам!

Все то время, пока Мюллер отдавал приказ, он старался не смотреть ни на фон Гетца, ни на Гессера. Строй распался. Пилоты пошли к своим машинам. Фон Гетц хотел посмотреть в глаза своему соседу Вилли, но тот уже забирался в кабину.

Фон Гетц поманил к себе лейтенанта Хайнца.

— Руди, — фон Гетц в спешке попытался объяснить своему молодому ведомому, как выжить в сегодняшнем вылете. — У нас с вами роль подставных уток. Идите уступом правее меня метрах в двадцати. По моей команде разлетаемся. Я — вправо, вы — влево. Не перепутайте, иначе столкнемся. Я — вправо, вы — влево. И только по моей команде. Если вы хотите сегодня приземлиться, то делайте так, как я вам говорю.

Хайнц кивнул.

«Нет! — подумал фон Гетц, глядя ему вслед. — Ничего он не понял. Глуповат он все-таки. Не пилот. Все сделает по-своему. Как в приказе. Так и полетит по прямой. Собьют мальчишку. Ну что ж, сам виноват».

Через двадцать минут эскадрилья, разбившись на три группы, лежала на курсе.

«Хорош Железный Мюллер! — думал фон Гетц, выискивая самолеты русских. — Прикарманил мою мысль и даже не посоветовался со мной. Отдал такой приказ, не отработав предварительно слетанность в новом боевом порядке. Либо он болван, либо лихач».

Конрад глянул вниз. Ничего интересного там не было. Земля, выжженная солнцем и людьми, выщербленная воронками и окопами, неубранные трупы и подбитая техника. Через полчаса полета километрах в двадцати блеснула узенькая яркая лента — Волга.

«Хотя, нет, — продолжал думать фон Гетц, — никакой он не болван и не лихач. Он просто меня подставляет. Если я выживу, то он себе повесит крест, а если меня собьют, то и концы в воду. А идея останется. И автором ее будет майор Мюллер, а не обер-лейтенант Смолински».

— Командир, впереди наблюдаю группу русских, — раздался в шлемофоне голос Хайнца.

— Вас понял, Двенадцатый, группа русских справа.

«А, черт! — выругал сам себя фон Гетц. — Из-за этого Мюллера проморгал русских».

Конрад посмотрел вправо, действительно увидел там русские «яки» и доложил комэску:

— Первый, я — Седьмой. Справа наблюдаю группу русских. Четыре «яка». Идут курсом двести наперерез мне. Удаление — четыре километра. Черт, там уже восемь «яков»!

Фон Гетц только теперь разглядел, что у русских было две группы по четыре самолета.

— Вас понял, Седьмой, — донесся по рации спокойный голос Мюллера. — Продолжайте следовать заданным курсом.

— Есть!

«Убийца! Сейчас эти восемь русских изрешетят меня и Руди, а Мюллер будет выбирать удобный момент для атаки».

— Командир! Русские нас заметили! Они ложатся на наш курс!

— Я вижу, Руди, спасибо. Летите спокойно. У нас есть еще две минуты жизни.

— Вас понял, командир.

«Яки» заложили вираж и стали деловито пристраиваться в хвост двум «мессершмиттам».

— Командир! Восемь «яков» на хвосте! Выше — сзади! Удаление — километр! — проорал ведомый.

«Что ж ты так рано ножками-то сучить начал? — усмехнулся фон Гетц. — Как же тебе жить-то хочется!»

— Все в порядке, Двенадцатый, — фон Гетц попытался успокоить ведомого своим ровным голосом. — Дайте им подойти поближе. Первый! Русские у нас на хвосте.

— По-вашему, мы их не видим? — насмешливо переспросил Мюллер. — Летите прямо, не виляйте хвостом.

Фон Гетц обернулся. Сзади справа за ним висел самолет Хайнца. Ведомый сократил дистанцию и вместо двадцати метров держался в шести, едва не царапая своим пропеллером правую плоскость машины ведущего.

«Как же тебе сейчас должно быть страшно, мой мальчик», — подумал он о ведомом.

«Яки» приближались. Они заходили сверху и, набирая скорость, сокращали расстояние. Сейчас до них уже было метров шестьсот.

— Двенадцатый! — фон Гетц окликнул ведомого. — Встань справа впереди меня.

«Может, хоть так тебе не будет жутко? А то у тебя, наверное, сейчас в кабине стоит отвратительный запах».

Фон Гетц надавил педаль, чуть отворачивая самолет, из опасения, чтобы перетрусивший ведомый и в самом деле не снес ему плоскость. Он проводил ведомого взглядом, убедился, что тот продолжает лежать на курсе, пристроился к нему сзади слева и оглянулся. «Яки» были метрах в четырехстах и продолжали приближаться. «Мессершмиттов» эскадрильи видно не было.

«Наверное, наши уже пошли в атаку и сейчас подныривают под русских», — подумал фон Гетц.

Он был прав. Пилоты «яков», обнаружив пару «мессершмиттов» и приняв ее за авиаразведку, увлеклись возможностью легкой добычи и не посмотрели налево, где в пяти километрах от них висело восемь точек — группа «В» и группа «С» первой эскадрильи майора Мюллера.

Комэск понял, что остался незамеченным, и качнул крыльями, командуя своей группе: «Делай, как я!» Когда он убедился в том, что «яки» зашли в хвост фон Гетцу и его ведомому и сейчас будут их атаковать, он передвинул сектор газа до упора вперед и взял ручку управления от себя, бросая свой «мессершмитт» в атаку. С набором скорости четыре самолета его группы пошли вниз, на «яки».

— Второй! За мной! — раздалась в эфире команда комэска.

Фон Гетц услышал эту команду и понял, что его расчет был верен. Сейчас восемь «мессершмиттов», разобрав цели по одному на каждого, пошли в атаку из самой выгодной позиции — сзади — сверху, и расстояние между охотниками и добычей сокращается быстрее, чем между «яками» и его самолетом. Примерно через полторы минуты парни выйдут на дистанцию, с которой без проблем распотрошат эти «яки». Остается пустяк — выжить самому и увести ведомого.

Фон Гетц чуть потянул рукоятку управления на себя и добавил газ. «Мессершмитт» стал понемногу набирать высоту, но одновременно терять скорость. Через пять секунд самолет Хайнца был метров на сто впереди и метров на сорок ниже его. Он вдруг явственно почувствовал себя в шкуре зайца, за которым гонится свора гончих.

— Пора! До «яков» метров двести!

— Руди! Влево!

Психологический расчет был на то, что пилот инстинктивно уходит с курса, повернув рукоятку влево. Поэтому сам фон Гетц плавно отклонил свой самолет вправо. И в этом тоже был расчет. Охотник, увидев на полянке прямо перед собой двух зайцев и вскинув ружье, чтобы прихлопнуть их одним выстрелом, бывает обескуражен, когда зайцы разбегаются в разные стороны. Перед ним сразу же возникает вопрос: в которого целиться? Пусть охотник озадачен только на секунду, но на скорости триста шестьдесят километров в час за эту секунду истребитель пролетает сотню метров! Эта сотня метров может стать для них спасительной, так как позволит им отклониться от оси прицеливания «яков». Русские имеют преимущество в скорости, но будут вынуждены догонять их по большему радиусу. Вот только надо найти золотую середину. Если заложить слишком крутой вираж, то самолет потеряет скорость и станет отличной мишенью. Восемь «яков» расстреляют его как в тире, почти в упор. В клочья разнесут. Даже хоронить будет нечего. А если войти в вираж по пологой траектории, то «яки», используя свое преимущество в скорости, все равно зайдут тебе в хвост, сбросят газ и секунды четыре будут всаживать в тебя очереди из пулеметов и пушек.

Фон Гетц пошел на вираж со снижением. Потеря высоты компенсировалась сохранением скорости. Он не увидел, но почувствовал, как под фюзеляжем прошли дымные нити, пущенные пулеметами и пушками «яков».

— Все — огонь! — заорал в наушниках голос Мюллера.

«Угадал! Я угадал маневр русских и время подлета Мюллера! — похвалил себя Конрад. — Награда — жизнь! Вот только интересно, ушел ли Хайнц?»

— Я — Первый! Один горит!

— Я — Пятый. Я подбил одного!

— Я — Второй. Один готов! — пошли доклады через короткие промежутки.

Три «яка», распушив длинные дымные шлейфы, устремились к земле.

— Седьмой! Держись, у тебя на хвосте двое. Двенадцатый! Куда тебя черт понес?! — орал Мюллер.

— Я — Второй. Атакую тройку «яков» за Хайнцем. Держись, Руди!

— Я — Одиннадцатый! Отцепил одного от «Семерки»!

— Я — Первый! Седьмой, за тобой всего один «як»! Держись! Мы идем на помощь Хайнцу. Черт! Он уже горит!

Не выводя свой «мессершмитт» из виража, все так же продолжая снижаться, фон Гетц посмотрел туда, где, по его расчетам, должен был находиться сейчас ведомый. «Мессершмитт» с номером 12 на фюзеляже с оторванными крыльями кувыркался в воздухе. Колпак у него был плотно закрыт. Над местом падения ведомого вертелась карусель из трех «яков» и восьми «мессершмиттов».

— Руди! Прыгай! Руди! Прыгай! — орал не своим голосом фон Гетц.

Ларингофоны подхватывали его крик и отправляли сквозь эфир в шлемофон убитого лейтенанта Рудольфа Хайнца.

Девять «мессершмиттов» один за другим садились на аэродром. Последним, покружив, как вожак, охраняющий свою стаю, сел командир эскадрильи. Его истребитель подрулил к своему капониру.

Не дожидаясь, пока командир вылезет из кабины, на плоскость вскочил Гессер, помог отодвинуть колпак и восторженно стал кричать в лицо Мюллеру:

— Вы видели, господин майор?! Нет, вы видели?! Это же была настоящая охота! Только двоим русским удалось уйти! Шесть — один в нашу пользу! Если бы Хайнц стал уходить от «яков» так же, как обер-лейтенант Смолински, то мы обошлись бы вообще без потерь!

— Чему вы радуетесь, Вилли?

— Да как же, господин майор?! Ведь это же «яки»! И мы их как в тире. Хлоп, и готов! Нащелкали аж шесть штук за один вылет! Такого еще не было! А вы видели, как Смолински разделался со своим преследователем?! Сманеврировал, сам зашел ему в хвост и с одной очереди пустил его носом в землю! Смолински — настоящий ас! Это большая удача для нас, что он попал служить именно в нашу эскадрилью!

— Это большое несчастье для нас, Вилли. Вы просто этого не понимаете.

Истребитель окружили пилоты эскадрильи, успевшие передать свои самолеты механикам. Их еще переполнял азарт недавнего боя и восторг от одержанной победы.

— Поговорим позже, Вилли, — прервал разговор Мюллер. — Командуйте.

Гессер понял его и повернулся к пилотам:

— Эскадрилья!

Семь пилотов встали в одну линию.

Мюллер спрыгнул на землю, отцепил парашют и повернулся к подчиненным.

— Обер-лейтенант Смолински!

— Я! — фон Гетц сделал два шага вперед.

— Вы почему бросили в бою своего ведомого?!

Конрад оторопел от такого неприкрытого нахальства. Сначала этот майор украл его тактическую задумку, а теперь при всех открыто обвиняет его в трусости!

— Господин майор, я…

— Молчать, обер-лейтенант! Вам нет и не может быть оправдания! Мы все были в этом бою и все видели своими собственными глазами. Вы бросили Хайнца на растерзание четверке «яков», а сами бросились улепетывать от русских, насколько позволяла мощность мотора! Вы трус, обер-лейтенант, и вам не место в нашей эскадрилье.

Мюллер оглянулся, переводя дух.

— Капитан Гессер!

— Я, — отозвался из-за его спины опешивший заместитель.

— В полк пришел запрос из пятьдесят первого армейского корпуса. Пехота просит нас направить к ним пилота для ведения воздушной разведки. Сегодня же подготовьте приказ об откомандировании обер-лейтенанта Смолински в распоряжение штаба пятьдесят первого корпуса.

— Есть, — упавшим голосом ответил Гессер.

Несправедливость обвинения обер-лейтенанта в трусости, да еще и перед строем, была очевидна для всех, а для него и подавно. Вся эскадрилья видела, как Смолински и Хайнц подставляли свои самолеты под атаку восьмерки «яков». Другое дело, что Хайнцу не хватило мастерства или просто не повезло. И все видели, как Смолински, уходя на вираже, все ниже и ниже тащил за собой преследовавший его «як». Все видели, что, когда до земли оставалось меньше двухсот метров, Смолински вдруг круто пошел в набор высоты и тут обнаружилось преимущество «мессершмитта» в маневре по вертикали. «Як» отстал. Его пилот просто провалился и потерял Смолински из виду, а когда тот, сделав мертвую петлю, обрушился сверху и повис на хвосте советского летчика, то было уже поздно спасаться. Одна очередь в упор — и русский загорелся. Кроме того, как ни крути, а тактическая схема с двумя подставными самолетами и двумя группами охотников — это целиком изобретение обер-лейтенанта. Вместо того чтобы стыдить его перед всеми и топтать его человеческое достоинство и честь офицера, Железный Мюллер должен был бы писать представление на Железный Крест.

Остальные шесть пилотов молчали, отводя взгляд от своего командира.

— Эскадрилья, разойдись! — скомандовал Мюллер.

Никто не шелохнулся. Все стояли на своих местах.

Шесть пилотов в ряд, и фон Гетц на два шага впереди. Вдруг в тишине за его спиной раздался хлопок. Через короткое время второй, третий. Вот уже две пары рук бьют в ладоши. Мгновение, и к ним присоединились все остальные.

Эскадрилья открыто рукоплескала настоящему асу!

Мюллер обернулся. Гессер вытянулся и прижал руки к бедрам. Мюллер двинулся в сторону штаба — докладывать результаты вылета.

— Все на сегодня свободны, — буркнул он через спину.

После обеда фон Гетц, ни с кем не попрощавшись, вылетел в Песковатку, в штаб пятьдесят первого армейского корпуса.

XIX

После отъезда Даллеса в американском посольстве все вдруг стали очень вежливы и предупредительны со Штейном. Будто он, а не Даллес был личным другом президента Рузвельта.

Это устраивало Штейна.

Он постепенно оценил умение американцев решать технические вопросы. Пусть они не в состоянии были придумать ни одной хитроумной многоходовой оперативной комбинации, но великолепно могли обеспечить ее техническую сторону. Установив контакты с норвежским Движением Сопротивления, Штейн стал оказывать ему помощь и у него никогда не случалось заминки с деньгами, оружием или документами. В разумный срок по его заявке из Америки в установленное место переправлялось все необходимое.

Наивно было бы полагать, что несколько десятков норвежских патриотов, противников прогерманского режима Квислинга, сумеют совершить переворот и прогнать с территории Норвегии немецкие войска. Им не под силу было даже захватить и удержать Нарвик. Они были бы в считанные часы уничтожены регулярными немецкими частями, попав под артиллерийский и минометный огонь. Перерезать снабжение Германии шведской рудой было очень соблазнительно, но совершенно неосуществимо. Горная бригада СС надежно прикрывала северную часть Норвегии, а агенты в штатском отслеживали ситуацию. Невозможно было представить, что большая группа вооруженных людей смогла бы незамеченной появиться возле Нарвика и развернуться для атаки. Немцы очень хорошо охраняли город и порт, каждый посторонний вызывал подозрение у гестапо и полевой жандармерии. Агентурная сеть, развернутая ими в городе и его окрестностях, не давала никому никакого шанса остаться незамеченным.

Да, норвежские патриоты в качестве военной силы не могли представлять сколько-нибудь серьезного интереса. Проведение ими даже ничтожной диверсии или теракта только всколыхнуло бы службы безопасности и ничем, кроме массовых арестов, не окончилось бы.

Зато норвежцы могли быть использованы в целях военной разведки. Хорошо зная свою собственную страну, они могли вести наблюдение за передвижениями немецких войск, следить за аэродромами, отмечая прилеты транспортных самолетов, а главное — подыскивать места, подходящие для высадки десанта, если таковой когда-нибудь будет высажен на норвежские берега. Береговая линия норвежского побережья была изрезана заливчиками и бухточками, и Штейну как генштабисту было чертовски соблазнительно подготовить данные, необходимые для проведения большой десантной операции.

Но как генштабист Штейн понимал и другое. Норвегия, находясь на периферии Европы, не представляла никакого интереса для открытия здесь нового театра военных действий. Войска союзников, завязнув в стране со сложным горным рельефом, потратив много времени и сил, не решили бы ни одной геополитической задачи. От Норвегии едва ли не дальше до Берлина, чем от Лондона. Берлин, Лондон и Осло составляют равносторонний треугольник, и Черчилль с Рузвельтом никогда не пошлют сюда свои войска, если действительно хотят сокрушить фашизм, а не обозначить свою борьбу с ним.

Все норвежское Движение Сопротивления — игра в казаки-разбойники. Но оно могло сыграть свою роль после окончания большой войны в Европе. В Движение вовлекались не только рабочие и фермеры. Основной упор делался на работу среди интеллигенции, самостоятельно мыслящей части общества. После войны все эти ученые, журналисты, адвокаты, инженеры сформируют свое новое демократическое правительство. Нужно уже сейчас подумать о его персональном составе и не допустить в него коммунистов.

Коммунистическое влияние во всем мире растет, так как весь мир видит в Советском Союзе основной противовес фашизму. Сопротивление Красной Армии, стойкость красноармейцев лучше всего работают на коммунистическую пропаганду. Поэтому не может быть сомнений в том, что, после того как смолкнут орудия и настанет очередь заняться восстановлением Европы, левые идеи захватят миллионы умов. Необходимо уже сейчас, именно во время немецкой оккупации, находить влиятельных людей, чтобы в будущем, уже привыкнув получать помощь от Америки и Англии, они смогли сами, без постороннего вмешательства создать в Норвегии политический режим, построенный на западных ценностях и лояльный к САСШ и Великобритании.

Незачем делать из Норвегии большого друга Советского Союза.

Штейн, проинструктированный Даллесом на этот счет, вел свою работу главным образом среди норвежской интеллигенции. Он довольно легко установил контакт с представителями Движения Сопротивления и оказывал им посильную помощь, чтобы иметь влияние на его лидеров и быть в курсе событий, не допустить каких-либо неосторожных и преждевременных выступлений и не подставить само Движение и его членов под удар тайной полиции.

Как-то по осени один из членов Движения между делом рассказал Штейну, что его друг, профессор Гейдельбергского университета Гвидо Ричард разочаровался в нацизме, ему надоело жить при карточной системе и он был бы рад уехать из Германии куда-нибудь, где из репродукторов не звучат целыми днями бравурные марши. Штейн сначала не придал значения тому, что очередной яйцеголовый очкарик хочет эмигрировать из Рейха, но когда собеседник уточнил, что предметом научных изысканий Рикарда является ядерная физика и что из-за существенного сокращения ассигнований на теоретическую науку сама работа профессора находится под большим вопросом, Штейн заинтересовался. Он вспомнил, что в тридцатые годы на страницах научных и научно-популярных изданий шла серьезная дискуссия по проблемам атомного ядра. Часть ученых доказывала, что атом может служить неиссякаемым источником дешевой энергии. Еще большая часть не менее убедительно заявляла, что все это полная чушь и профанация. Человеку никогда не удастся понять процессы, происходящие на ядерном уровне, тем более — управлять ими. Признанный корифей науки сэр Резерфорд прямо сказал, что человеку никогда не удастся проникнуть внутрь ядра, и тема, казалось, была закрыта. Штейн эту область науки знал очень слабо и просматривал научные журналы лишь потому, что, находясь до войны на работе в Стокгольме, он по долгу службы прочитывал вообще всю прессу, которую можно было купить в киосках, в том числе и бульварные, откровенно желтые издания.

Его интерес был тем живее, — что, улетая в Берн, Даллес напутствовал его:

— В Европе сейчас очень неуютно. Никто на континенте не может чувствовать себя в полной безопасности. Фашизм не приспособлен для удовлетворения нужд отдельной личности. Фашизм оперирует только такими категориями, как «масса», оставляя отдельную личность вне своего внимания, если только это не личность фюрера. В этом его сила, так как при фашизме легко рекрутировать многомиллионные армии и держать общество в напряженном, мобилизованном состоянии. Но в этом и его слабость. «Масса» хороша только тогда, когда необходимо идти прямо и в ногу. А проводниками прогресса являются личности. Творчески мыслящие одиночки. Путь к открытию в науке или к созданию художественного шедевра извилист и непредсказуем. К вершине в науке или в искусстве нельзя прийти по прямой. Тем более строем. Поэтому при фашизме неуютно прежде всего людям творческим, которым тесно в униформе и которые не желают укладываться в рамки фашистской унификации. Эти люди уезжали к нам в начале тридцатых и принесли немалую пользу нашей стране. Сейчас, после начала войны в Европе, количество желающих уехать возросло. Америке нужны все эти ученые, инженеры, художники, музыканты. Именно они в конечном счете своим трудом и талантом вооружили нашу армию.

Поэтому мы готовы их принять. Помните, Олег, о том, что Америка готова стать второй родиной для этих людей, так же как она стала ею для вас. Война окончится тем, что в Европу въедут русские на своих танках. Помните, сто тридцать лет назад казаки уже вступали в Париж? И сейчас никто не помешает Сталину войти в него. Когда он туда войдет, то будет принят как освободитель и избавитель Европы от фашизма. И когда это произойдет, НКВД начнет искать на развалинах Европы тех, кто нужен нам. Поэтому ваша главная задача — поиск и переправка в Америку тех, кто нам нужен. В первую очередь специалистов в области разработки и производства вооружений всех видов, беспроводной связи, кибернетики, биологии. Именно они в скором времени будут определять пути развития человечества. Мы не можем позволить, чтобы они делали это, находясь по ту сторону железного занавеса. Это будет безответственно по отношению к нашей цивилизации. Знаете, Олег, мы скоро станем свидетелями того, как отпадет надобность в самой армии в ее нынешнем виде. Если эти умники создадут сверхсильную бомбу и изобретут ракету для ее доставки в любую точку мира, то многочисленная армия будет не нужна и даже вредна, как хорошая цель для таких ракет. Все войны будут вестись и выигрываться нажатием кнопки в Овальном кабинете Белого дома.

Видимо, для того чтобы настроить Штейна на нужную волну, уже прощаясь, Даллес добавил:

— Вам нужно начинать новую жизнь, Олег. Жизнь в Америке. Я верю в вас и кое-что буду для вас делать. Вы в Красной Армии имели звание подполковника? Пожалуй, я поговорю с президентом, чтобы он восстановил вас в этом же звании в армии САСШ. Это вам будет полезно. Когда вы решите выйти в отставку, вам будет начислена приличная пенсия. Но решение президента, повторяю, будет зависеть от результатов вашей работы тут, в Норвегии.

С тем Даллес и улетел в Швейцарию.

Штейн перевел пространный монолог своего нового шефа и покровителя с английского на русский. «Во-первых, под лозунгом войны с фашизмом подберите достойных людей, которые могли бы после ухода немцев из Норвегии и падения режима Квислинга образовать новое правительство и удержать страну в повиновении. Они должны ненавидеть коммунизм и ориентироваться на Запад. Во-вторых, всеми силами отыскивайте ученых, специалистов, видных деятелей искусств для их дальнейшей отправки в Америку. Если вы справитесь с обеими задачами, то ваше будущее в Штатах можно будет считать обеспеченным».

Штейн немедленно информировал Даллеса о страданиях перспективного профессора Рикарда, которого фашисты вот-вот лишат кафедры в Гейдельберге. Даллес дал санкцию на проведение вербовочной беседы с профессором, и в конце ноября Штейн отправился из Норвегии в Рейх в качестве ловца человеческих душ.

XX

Все-таки американцев не зря называют технической нацией. Документы, по которым Штейн попал в Рейх, были высочайшего качества. Никакая экспертиза не смогла бы выявить подделку. Ксивы были аутентичны оригиналам. В техническом отделе ГРУ ГШ РККА тоже служили хорошие специалисты по изготовлению документов, но оборудование было хуже американского, и это сказывалось на качестве. В бытность свою кадровым сотрудником разведупра Штейн мало полагался на мастерство отечественных искусников подделки. Он старался разрабатывать легенды так, чтобы фальшивыми документами пользоваться только самое первое время.

А теперь в Рейх предстояло въехать представителю норвежской нефтяной компании, имеющему официальной целью командировки переговоры с немецкими властями о предоставлении норвежской стороне концессии на разработку нефтяных месторождений Грозного и Баку. Такая легенда была логически мотивирована. Вермахт стоял на Кавказе, норвежские нефтяные фирмы не уступали английской «Бритиш Петролеум» и американской «Стандарт Ойл». Норвегия была оккупирована, но ее жители были признаны Гитлером расово близкой нацией. Допуск норвежцев к разработке кавказских нефтяных месторождений был выгоден и Рейху, и Норвегии. Рейх получал дешевое топливо, произведенное чужими руками, а Норвегия — нефть, не ею завоеванную. Поэтому сейчас, осенью сорок второго, норвежский нефтяник воспринимался в Рейхе как желанный гость.

Профессор Рикард поколебал представления Штейна о профессуре. Он ожидал увидеть эдакого ученого сухаря в очках и с бородкой клинышком, книжного червя, засушенного между стеллажей с фолиантами. Но на кафедре в университете агент американской разведки застал красавца-атлета лет сорока в модном спортивном пиджаке с ватными плечами, с ослепительной белозубой улыбкой и лихо зачесанными назад смоляными волосами. Рукопожатие профессора было крепким, как у штангиста, да и сама манера говорить громко и раскатисто выдавала в нем человека успешного и уверенного в завтрашнем дне.

— Вы профессор Рикард? — спросил Штейн, не затворяя двери кафедры и все еще надеясь, что ошибся.

— Я, — подтвердил атлет. — Вы за рецензией? Она еще не готова. Зайдите через недельку.

— Я не за рецензией, — виновато промямлил Штейн.

— Тогда какого дьявола вы морочите мне голову? У меня дел по горло!

Любой другой на месте Штейна закрыл бы за собой дверь и, краснея от досады, быстрым шагом направился бы на вокзал за обратным билетом. Но Олег Николаевич проводил уже не первую беседу с заданным результатом и по опыту знал, что не важно, как началась беседа, важно то, чем она закончилась.

— Я прибыл из-за границы, чтобы познакомиться и переговорить с вами. Если вы сейчас заняты, то мы можем перенести нашу беседу на более удобное для вас время.

— Из-за границы? — Атлет-профессор сбавил тон и смущенно улыбнулся. — Извините меня, пожалуйста. Я спутал вас с одним диссертантом. Друзья попросили меня написать рецензию на его работу, а мне, честно говоря, не до рецензии. С этого учебного года курс, который я читал в университете, исключен из программы. Я остался без студентов, а мои научные труды не публикуют в Германии. Их вообще нигде не публикуют.

— Почему? — недоуменно спросил Штейн.

— Потому что Германии стала не нужна фундаментальная наука. Теоретики сейчас в загоне. Рейху нужны не отвлеченные теоретические исследования, а гарантированный результат, который можно отлить из стали или построить из бетона. Вот только никто из бонз, стоящих у власти, не хочет понимать того, что для развития прикладной науки необходим прорыв в науке фундаментальной. Скажем, изобрел бы Александр Белл свой телефон, если бы не было теории электричества? Или сумел бы Эдисон создать свой фонограф без волновой теории?

Штейну не было никакого дела до этих двух упомянутых господ, равно как и до теории электричества, но он из благоразумия сочувственно покашлял в кулак.

— Вот, изволите видеть? Упаковываю свои вещи и книги. Перед вами — высококвалифицированный дипломированный немецкий безработный с докторской ученой степенью и бывший профессор. Я уже подумываю, а не переквалифицироваться ли мне в конные полицейские. Я чемпион Вюртенберга по скачкам и конкуру, и мне наверняка пойдет форма с латунными пуговицами.

— Ну, зачем же так грустно? Вы могли бы преподавать, например, в Берне. Это совсем недалеко отсюда, каких-то триста километров.

— В Берне?! — насмешливо переспросил Рикард. — После Гейдельберга мне преподавать в Берне? Скажите уж лучше — учительствовать в школе. По крайней мере, мои ученики будут хорошо знать никому не нужную физику. Берите вот эти книги и помогите мне донести их до машины.

Штейн с готовностью подхватил две довольно объемистые пачки книг, перевязанных тесьмой, и последовал за профессором к его машине.

— Вы знаете, что такое Гейдельберг? — спросил профессор через пять минут, захлопывая багажник, куда они уложили все эвакуированное имущество.

Не дожидаясь ответа, он продолжил:

— Гейдельберг — это сильнейшая научная школа в Европе, а может, и в мире! Сорбонна и Оксфорд — просто подготовительные классы по сравнению с Гейдельбергом! С четырнадцатого века на этом самом месте трудились и мыслили лучшие умы тогдашней науки! Какие имена! Это же люди, двинувшие нашу цивилизацию вперед, от мрака невежества к высокой культуре. Вы только представьте себе, целых шестьсот лет ушло на становление гейдельбергской научной школы, и вот теперь, при Гитлере, эта школа разваливается.

— А вы не любите Гитлера?

— Это провокационный вопрос, молодой человек! Откуда я знаю, что вы не из гестапо? Я просто обожаю нашего дорогого фюрера. Я не устаю им восторгаться! Я все ладони отбил, аплодируя ему! Так и передайте тем, кто вас ко мне подослал.

— А если я не из гестапо?

— Да? А откуда же вы? Из соседней организации?

— Я же сказал вам, что приехал из-за границы. Из Норвегии.

— Ну, сказали тоже, — разочарованно протянул профессор. — Какая же Норвегия «заграница»?

— Действительно, я приехал из Норвегии, но разыскать вас меня просили мои американские друзья.

— Американские? — насторожился Рикард.

— А что вас удивляет? Ваши работы опубликованы во всем мире. Ваше имя известно не только в Германии, но и за океаном. Мне кажется, я прибыл как раз вовремя, чтобы успеть первым сделать вам предложение.

— Какое?

— Если вам так претит преподавание в Берне, то что вы скажете, допустим, о Гарварде?

— Не знаю. Я ни разу не был в Америке, хотя лет десять назад встречался с американскими коллегами на симпозиумах по моей тематике.

— По ядерной физике?

— Именно по ней. И американцы не произвели на меня хорошего впечатления. Они совсем не понимают того, над чем работают и что является предметом их исследования.

— Я не берусь с вами спорить, профессор, но за десять лет американцы сильно ушли вперед. Недаром же именно к ним уехал Эйнштейн.

— Эйнштейн для меня не авторитет. Да, он создал замечательную теорию относительности, опираясь на которую можно рассматривать процессы, происходящие в ядре, но он не объяснил сути самих этих процессов!

— А кто-нибудь объяснил?

— Послушайте, молодой человек, вы хотя бы представляете, о чем ведете речь? Ведь познание тайн атомного ядра можно сравнить с сотворением мира. В нашем мире все создано из атомов, и человек, который сможет управлять процессами на ядерном уровне, станет подобен Богу, сотворившему этот мир. Он станет владеть миром.

— И вы в это верите?

— А почему нет?

— А какое прикладное значение это может иметь? Что смогут изобрести новые Эдисоны и Беллы, зная, тайны ядра?

Выражение слабой догадки промелькнуло на лице профессора.

— Послушайте, молодой человек! Я не ошибусь, если предположу, что по образованию вы не физик и в вопросах физики вообще и ядерной физики в частности вы полный профан?

— Абсолютный! — с готовностью признал Штейн. — Поэтому мне так и интересна эта тема. Именно как дилетанту.

— Тогда как дилетанту я вам в двух словах попробую объяснить то, на что ученым требуются целые тома. Все дело в том, что при распаде атома выделяется сумасшедшее количество энергии. Энергии от распада одного атома, разумеется, не хватит даже для того, чтобы обжечь вам руки, но если одновременно в одном месте распадаются миллиарды миллиардов атомов, то получается Солнце. Садитесь в машину.

— Солнце? — Штейн сел рядом с Рикардом на переднее сиденье.

— Солнце, — подтвердил профессор и завел мотор. — Заурядная звезда пятой астрономической величины.

Штейну стало неловко за Солнце.

— А вы, профессор, следует полагать, звезда первой величины?

Рикард не отреагировал на колкость.

— Сравните для примера Солнце с Фомальгаутом из созвездия Южной Рыбы или со звездой Ахернар — альфой Эридана. У них светимость в шестнадцать раз ярче солнечной, они вдвое тяжелее солнца и вдвое шире его в диаметре. К счастью для нашей цивилизации, эти звезды находятся на расстоянии миллионов световых лет от нашей галактики, иначе они выжгли бы на Земле все живое.

Машина плавно тронулась.

— А что касается вашего ядовитого замечания относительно моей звездной величины…

— Извините меня, профессор, — Штейну стало неловко за вырвавшуюся у него резкость.

— Так вот что я вам скажу, — Рикард не обратил на извинение никакого внимания. — До войны и до того, как мне пришлось свернуть свои исследования, я считался одним из ведущих мировых специалистов по атомной тематике. Я не знаю, кто вас прислал ко мне. Но я видел американцев и разговаривал с ними. Если сказать вам, что я о них невысокого мнения как об ученых, — это ничего не сказать. Любой студент, который писал у меня дипломную работу, разбирается в ядерной физике лучше десятка американских докторов и профессоров. Меня семь лет не выпускали за рубеж. Семь лет я варился в собственном соку. Допускаю, что за это время американцы могли дойти до понимания кое-каких вещей, но настоящих прорывов ожидать от них трудно.

— Почему?

— Я же объяснял вам. Американцы — слишком молодая нация. Нет устоявшихся традиций. Гейдельбергской научной школе — шестьсот лет. Гейдельбергский университет был основан за сто лет до открытия Америки Колумбом. Да будет вам известно, молодой человек, что до прихода Гитлера к власти и даже после его прихода больше половины всех серьезных публикаций на атомную тематику во всем мире приходилось на долю ученых именно нашего университета. Мы дальше всех в мире продвинулись в исследованиях атомного ядра. Еще совсем недавно, каких-то лет шесть-семь назад, мы опережали Америку лет на двадцать в этом вопросе.

— И что же отбросило вас назад?

Рикард убрал одну руку с руля и потер подбородок, обдумывая ответ.

— Непонимание руководителей партии и государства сути наших исследований и полное их невежество относительно перспектив, которые открывает перед человечеством ядерная физика. Если архитектор построит ДОТ, то им понятно — вот стоит ДОТ. В нем можно укрыть пехоту и отражать атаки противника. Если инженер изобретет танк или подводную лодку, то им снова все понятно. Танк ползет по полю боя и стреляет из пушки, подводная лодка скрытно подбирается к вражескому кораблю на дальность выстрела торпеды и топит этот корабль. Но это — понимание младшего школьника! Ведь ни у кого из руководителей Рейха нет высшего образования! Ни у Гитлера, ни у Геринга, ни у Гиммлера. У них у всех кругозор питекантропов. Питекантроп пользуется силой своих мышц. Он в состоянии убить мамонта и принести мясо в пещеру, чтобы накормить своих детенышей и самку. Но ему в голову не может прийти, что животных можно одомашнить и тогда у него постоянно будет молоко и мясо.

— Простите, профессор, но я тоже не понимаю. Какое счастье будет для человечества, если кто-то раскроет тайну атомного ядра и повесит в небе второе Солнце?

Рикард улыбнулся:

— У вас тоже мышление первобытного человека. Совершенно незачем вешать в небе второе Солнце, но наука в состоянии дать человечеству практически неисчерпаемый источник дешевой энергии, устроенный по принципу работы Солнца. В Солнце же никто не заливает бензин или мазут. Оно работает само по себе, без постороннего вмешательства уже миллиарды лет и проработает еще столько же! Оно всегда будет светить и греть.

Рикарда увлекла увиденная им перспектива.

— Возьмем для примера подводную лодку. Сейчас лодки работают на дизельном топливе. Каждые несколько часов они вынуждены всплывать, чтобы пополнить запасы воздуха и подзарядить аккумуляторные батареи. Кроме того, запас хода лодок ограничен вместимостью топливных баков. А теперь представьте, что гребной вал лодки вращает не дизельный двигатель, а турбина, приводимая в действие с помощью атомной энергии. Атомного топлива потребуется совсем немного. Мы облегчаем вес лодки за счет топливных баков, ставших ненужными. Это значит, что возрастет ее скорость. Источник энергии размером со спичечный коробок позволит вырабатывать сколько угодно электричества, а с помощью электричества кислород можно будет получать прямо из забортной воды. Подводная лодка, оснащенная атомным двигателем, будет мощнее и быстрее дизельной, ей практически незачем будет всплывать. Пока не закончился уран в реакторе, всем необходимым — кислородом, электричеством — лодка обеспечит себя сама.

— Фантастика! — хмыкнул Штейн.

— Или представьте, например, электростанцию, в которой источником энергии служит не масса речной воды, не сжигаемый уголь, а уран. Его поставки, кстати, легко организовать из Южной Африки в любых необходимых количествах. В реактор такой электростанции закладывается урановое топливо, на котором она работает десятки лет. Две таких электростанции полностью обеспечат потребности Германии в электричестве и наполовину — в тепле. И все это будет стоить считанные пфенниги, почти даром! Кстати, мы приехали. Помогите, пожалуйста, перенести вещи из машины в дом.

Машина и в самом деле подъехала к двухэтажному особнячку, увитому засохшим плющом. Рикард открыл ворота в низенькой загородке и поставил машину прямо перед домом. Штейн внес книги в дом вслед за хозяином и положил две перевязанные стопки на журнальный столик, стоявший в холле.

— Вот, кажется, и все, — подвел итог профессор, оглядываясь в своем собственном доме, будто впервые его видел. — Теперь я никому ничего не должен.

Штейн тоже осмотрелся. Из холла вели три двери. Наверное, в кабинет, спальню и на кухню. Сбоку шла лесенка на второй этаж. На стене холла охотничьи трофеи висели вперемешку со спортивными. Видно было, что хозяин — спортсмен и охотник.

— Может быть, нам удобнее будет продолжить беседу в кабинете? Проходите смелее, молодой человек, я сейчас приготовлю кофе и принесу туда.

Штейн зашел в кабинет. Средних размеров письменный стол был поставлен боком к окну, так, чтобы дневной свет удобно падал с левой стороны. За столом стоял стеллаж, от пола до потолка забитый книгами. Стена напротив стола была увешана дипломами различных университетов и научных обществ. Штейн бегло осмотрел их и нашел, что Рикард — действительно крупный ученый. Если удастся его грамотно разработать и переправить в Штаты, то этот человек будет означать для него открытый счет в американском банке, офицерское звание в армии САСШ, доверие и покровительство Даллеса, словом, полное материальное благополучие и финансовую независимость до конца дней.

— Пожалуйста, — вернувшись, профессор поставил кофе на письменный стол. — Сахара у меня, правда, нет — талоны кончились. Но есть сливовый мармелад и маргарин. Угощайтесь.

Штейн из вежливости намазал ломтик хлеба маргарином и отхлебнул кофе.

— Итак, молодой человек, вы хотели сделать мне какое-то предложение?

— Да, профессор, если вы готовы его выслушать.

— Я весь обратился в слух. Вы что-то говорили о ваших американских друзьях?

— Вы меня извините за прямоту, профессор, но мне кажется, вам не из чего выбирать. Вам нужно уезжать из страны. Необязательно в Америку, но других предложений, как я понимаю, вам пока не поступало.

— А чем для меня будет хороша Америка, если я, как вы сами заметили, могу сесть в свой автомобиль и через три часа быть в Берне?

— Берн находится слишком близко к границам Рейха. Вы сами понимаете, что нейтралитет Швейцарии — вещь относительная. Гитлер ведет войну со всем миром. Если ему придет в голову, что для блага Рейха необходимо оккупировать Швейцарию, то он ее оккупирует. Поэтому, уезжая в Берн, вы не уезжаете из Германии. Я не берусь доказывать, что Америка — рай на земле, тем более что сам я в ней никогда не был. Но американский бюджет пухнет от военных заказов, война в Европе идет на пользу американской экономике, доллар крепнет день ото дня. У администрации президента Рузвельта есть понимание того, что излишки денег необходимо вкладывать в науку. Прежде всего — в науку фундаментальную, как вы выразились, ту, которая даст практическую отдачу через несколько лет. Десятки европейских ученых, которые не хотят ввязываться в политику и которым война только мешает работать, уехали в Штаты и нашли там хорошо оплачиваемую работу. Знаете, у меня лично сложилось такое мнение об американцах. Сами они — народ, обделенный искрой Божьей, но хорошо умеют создавать условия для работы человеку талантливому. Крупному ученому там дают дом с прислугой, которая избавляет его от повседневных бытовых мелочей, машину и лабораторию с обученным персоналом. Только работай! Я интереса ради посмотрел список нобелевских лауреатов — граждан САСШ. Так что вы думаете? Уроженцев этой страны среди них меньшинство. Больше половины — недавние эмигранты. Как тот же Эйнштейн.

— И вы мне предлагаете отдельный домик с прислугой в Штатах?

— Не так все просто. Я уполномочен от имени американского правительства сделать вам предложение переселиться в Америку и продолжить свои исследования там. Но решение о вашем материальном обеспечении буду принимать не я. Вы сами сказали, что семь лет не выезжали из Германии и варились в собственном соку. Ваше имя, безусловно, известно в научном мире, но о ваших работах за последние годы не известно никому, потому что они нигде не были опубликованы.

— Они и не могли нигде быть опубликованы из-за цензуры.

— Вот видите. Я предлагаю поступить следующим образом. Вы даете мне какую-нибудь оконченную серьезную работу, я переправляю ее в Штаты, где с ней смогут ознакомиться специалисты. Они дадут заключение относительно научной ценности вашей работы, и тогда правительству САСШ будет легче принять решение.

Рикард покопался в ящике стола и вынул из него пачку исписанных листов:

— Хорошо. Возьмите вот это. Я и написал эту статью больше года назад, но не смог ее опубликовать даже в нашем университете. И все из-за этой цензуры! Кажется, в Германии эта статья никому уже не интересна. Немецкое государство не поощряет фундаментальную науку.

Штейн полез во внутренний карман пиджака, вынул бумажник и отсчитал банкноты.

— Профессор, прошу вас понять меня правильно. Вот две тысячи долларов. Давайте будем считать это вашим гонораром за эту статью. Пожалуйста, не отказывайтесь. Вы теперь остались без средств к существованию, а вам необходимо хорошо питаться и поддерживать себя в добром здравии.

— Ого! Доллары?! — удивился Рикард, принимая и пересчитывая деньги. — На эти деньги в Германии я смогу прожить несколько лет.

— Извините меня, профессор, если я задам вам глупый вопрос. Я слышал, что на основании исследований в области ядерной физики можно построить какую-то сверхмощную бомбу?

— Теоретически — да, такое возможно. Но только зачем ее строить? Представьте себе, что несколько тысяч вагонов с динамитом взорвались в одной точке и создали в эпицентре взрыва температуру в несколько миллионов градусов, почти как на Солнце. Какой прок от такого взрыва? Кому нужно, чтобы в радиусе нескольких километров от эпицентра взрыва такой бомбы выгорело все живое? Такая бомба не будет иметь практического применения именно из-за своей мощности.

— Так, значит, ее действительно можно создать?

— Эх, молодой человек! — вздохнул Рикард. — В тридцатых годах мы были очень близки к созданию атомной бомбы. Если бы Гитлер не свернул финансирование теоретической науки, то уже сегодня мы имели бы пробные образцы мощностью до пятидесяти килотонн. Но оружие уничтожения, которое можно создать, не самое лучше применение человеческого разума. Повторю вам, что проку в такой бомбе нет никакого, потому что сбрасывать ее даже на противника — бесчеловечно и негуманно. Одной такой бомбой можно стереть с лица земли целый город. Поэтому гораздо целесообразней применять ядерное топливо для производства дешевой энергии.

У Штейна было свое мнение относительно использования бомбы, но он не стал его высказывать, чтобы не насторожить профессора.

— Извините меня еще раз, но почему вы все время называете меня молодым человеком? Вы, конечно, старше меня, но не настолько же, чтобы…

— Как вы думаете, сколько мне лет? — перебил Рикард.

— Ну, не знаю. Лет около сорока, — неуверенно прикинул Штейн.

— Мне пятьдесят восемь, молодой человек! Я почти вдвое старше вас! Вот что значат занятия спортом и любимая работа.

Штейн уже откланивался, когда, смущаясь и подбирая слова, Рикард спросил его:

— Мы тут, в Германии, почти лишены информации и вынуждены довольствоваться только тем, что выливает на наши уши доктор Геббельс. Вы в Норвегии имеете больше источников. Я слышал, что там продают даже американские и английские газеты.

— Да. Это так.

— Тогда ответьте… Как в действительности обстоят дела под Сталинградом?

XXI

Под Сталинградом дела у немцев шли все хуже и хуже. Очевидность катастрофы холодила кровь окруженных солдат и офицеров страшнее лютых морозов.

Все лето немцы катались, теперь для них наступало время возить саночки.

Для фон Гетца служба в пятьдесят первом армейском корпусе началась с неожиданных приятностей. Первым, кого Конрад встретил в штабе корпуса, был… капитан Лейбниц. Тот самый, вместе с которым и с майором Майером он угощался горилкой в Ровно. Лейбниц отрекомендовался в качестве адъютанта командира корпуса генерала Зейдлица. Черт его знает, как у них получается пролезать на самые лучшие должности. Или штабные и в самом деле чуют штабных за версту? Почему из сотен офицеров корпуса на должность адъютанта назначили именно его? То ли погоны как-то по-другому пришиты, то ли галифе иначе отглажено, то ли подворотничок подшит каким-то невероятным фасоном, но ведь надо же — именно Лейбница! Был адъютантом в Берлине, его отправили на перевоспитание на Восточный фронт, в самое пекло, а он пролез туда, где попрохладней.

Капитан искренне обрадовался фон Гетцу.

— Курт! Какими судьбами?! Черт! Не могу поверить своим глазам, — Лейбниц тискал Конрада в своих объятиях, иногда отрываясь, чтобы посмотреть на неулыбчивое лицо своего былого собутыльника.

— Вот, — фон Гетц протянул направление, командировочное удостоверение и запечатанный сургучом пакет с личным делом.

Лейбниц бегло прочел бумаги, затем, не стесняясь, сломал печать на пакете, достал оттуда личное дело и летную книжку.

— Черт возьми, Курт! — воскликнул он через пару минут, ознакомившись со всеми документами фон Гетца. — Что у вас там в самом деле происходит?! Вы за полтора месяца сбили четыре русских самолета, а вас командируют в распоряжение нашего штаба! Вашему полку не нужны хорошие пилоты?

— В распоряжение командира корпуса, — уточнил фон Гетц.

— Какая разница! Не придирайтесь к словам, — беспечно махнул рукой Лейбниц. — Признайтесь, плут вы эдакий, — вы не поделили женщину с кем-либо из старших офицеров?

Фон Гетц уже хотел было поддакнуть. Мол, да, все произошло именно из-за женщины, но неожиданно для самого себя он рассказал все. Про ночной разговор с Гессером, про то, как Железный Мюллер воспользовался его планом для охоты на русских, про гибель лейтенанта Хайнца, про то, как Мюллер перед всей эскадрильей назвал его трусом. Про все, что накипело на душе.

Лейбниц слушал его очень внимательно, не перебивая. Когда фон Гетц закончил рассказ, от веселости капитана не осталось и следа. С обер-лейтенантом Смолински разговаривал адъютант, хорошо знающий штабные законы.

— Вот что, Курт, — задумчиво протянул Лейбниц. — Пожалуй, вам не следует сегодня представляться Зейдлицу. Если вы мне доверите вашу дальнейшую судьбу, то я сначала подготовлю генерала. Давайте ваши бумаги. Что-то не заладилось у вас со службой в этом полку… За четыре сбитых самолета и за тот бой, в котором так трагически погиб ваш ведомый, вам явно полагается Железный Крест второго класса. Да и по срокам вам уже пора в капитанах ходить. Сейчас я позвоню, и вас устроят на ночлег, а завтра представитесь генералу.

На следующий день командир корпуса, по-видимому уже подготовленный толковым адъютантом должным образом, принял фон Гетца чрезвычайно любезно.

— Ну что же, проходите, обер-лейтенант, — генерал мягко пожал Конраду руку. — Все очень удачно получилось. Я просил лучшего летчика, и, кажется, именно его мне и прислали. Мой адъютант рассказал мне про ваш последний бой. Мне нужны именно такие храбрые пилоты.

Фон Гетц смотрел на Зейдлица во все глаза. Несколько месяцев назад генерал вывел из котла армию, окруженную под Демянском. Это казалось невероятным, но воля и огромное оперативное мастерство генерала спасли жизнь десяткам тысяч немецких солдат и офицеров. В Рейхе всех тех, кто дрался под Демянском и прорвался с боями на запад, считали героями. В качестве почетной награды они получили нашивку «Демянский щит», которую носили на рукаве, а генерал стал легендой Рейха и считался лучшим специалистом по действиям в окружении.

Генерал был невысок, подтянут, даже худ, густые волосы, зачесанные назад, уже покрыло благородное серебро седины. Голос был приятный, но властный, он заставлял собеседника повиноваться.

— Мы ведем жестокие бои за Сталинград. Войска действуют практически вслепую. Пилоты, которые до вас находились в моем распоряжении, боялись летать над городом. А мне нужны самые достоверные данные о противнике. Господин обер-лейтенант, если ваша храбрость солдата и мастерство пилота обеспечат меня этими сведениями, то обещаю вам, что вы не будете обойдены ни чинами, ни наградами.

Этим же днем фон Гетц принял «Фокке-Вульф-189» — самолет-разведчик, похожий на катамаран. От крыльев к хвосту фюзеляж раздваивался, оставляя за кабиной пилота и стрелка квадратную пустоту, за что самолет имел прозвище «Рама». Конрад оценил этот самолет в первом же боевом вылете. При своей относительной тихоходности «Рама» отлично слушалась рулей. Она была довольно маневренна, могла легко уйти с линии прицеливания преследующего противника, а два двигателя добавляли ей живучести.

На втором или третьем вылете разрывом зенитного снаряда был выведен из строя левый двигатель, но фон Гетц легко дотянул и посадил свой самолет на одном правом. Это был не истребитель и не тяжелый бомбардировщик, но «Раму» никак нельзя было считать легкой добычей. Пусть скорость у нее была почти вдвое ниже, чем у «яков», но заднюю полусферу защищали два стрелка-наблюдателя с четырьмя пулеметами. А с турели прицеливаться гораздо быстрее и удобнее, нежели педалями и рукоятками доводить истребитель на цель, маневрирующую по курсу и высоте.

Конрад не давал советским летчикам сбить свою «Раму». Сам первоклассный летчик-истребитель, он прекрасно представлял себе, как надо сбивать самолеты, и предугадывал действия советских летчиков. При попытке зайти ему в хвост он закладывал небольшой вираж, уводя «Раму» с оси прицеливания «яка», подставляя его самого под огонь четырех турельных пулеметов.

С приходом фон Гетца в штаб пятьдесят первого корпуса у Зейдлица появилась самая свежая и достоверная информация о расположении и численности советских войск. Генерал сдержал свое слово. В октябре «Раму» поднимал в небо уже капитан Смолински, в петлицу мундира которого была продета ленточка Железного Креста.

Настоящий Курт Смолински безмятежно чинил подъемники в далеком Оре, а Конрад фон Гетц вписывал в его биографию новые героические страницы.

И все равно это было лучше, чем торчать в Стокгольме и заниматься какими-то не совсем понятными интригами!

В конце того же октября Зейдлиц стал ставить перед Конрадом все более сложные задачи. Летать над передним краем войск, ведущих бои за Сталинград, уже само по себе было смертельно опасно, а генерал стал требовать сведения о русских тылах. Особенно о железнодорожных станциях и разъездах. Теперь фон Гетц летал на север от Сталинграда, и наблюдатели фотографировали станции Михайловку и Ольховку. Генерал смотрел фотографии, мрачнел и молчал.

Однажды Зейдлиц вызвал фон Гетца для уточнения деталей.

Оторвав взгляд от последних аэрофотоснимков, он спросил:

— Скажите, господин капитан, что вы наблюдали лично?

Фон Гетц короткое время обдумывал ответ. Генерала не было там, куда он летал сегодня. Он не видел то, что наблюдал Конрад. От его ответа, от того, насколько корректно он его сейчас сформулирует, зависит, возможно, судьба корпуса. Но раз генерал, не доверяя четким фотоснимкам, задает такой вопрос, значит, у него те же сомнения, что и у пилота.

— Я не знаю, как это объяснить, господин генерал. Станции забиты вагонами, но я нигде не обнаружил технику и живую силу противника.

— Да-да, — генерал в задумчивости стал перебирать фотографии. — Ни техники, ни живой силы не обнаружено.

— Однако дороги, ведущие к линии фронта, сильно разбиты. Это видно даже с высоты. Очевидно, что русские проводят по ним переброску крупных войсковых соединений.

— Проводят, — все так же в задумчивости, сам для себя подтвердил генерал. — Разгружают ночью на станциях, подводят по шоссейным и грунтовым дорогам ближе к фронту, располагают и маскируют. Они не успевают убрать с путей составы, потому что разгрузка заканчивается только под утро. Вот снимки станции Ольховка за сегодня, вчера и позавчерашний день. Конфигурация стоящих на ней составов различна. Каждую ночь на станцию приходят новые составы со свежими частями и не бывшей в боях техникой. Очевидно, русские сосредоточивают на этом участке фронта крупные силы для нанесения контрудара. Это будет катастрофа для всех нас. Наши войска измотаны летним наступлением. Мы не сможем сдержать натиск свежих русских дивизий.

Конрад не знал, что ему говорить. Чего от него ждал генерал?

— Грядет катастрофа, капитан, — Зейдлиц сказал это спокойно, как синоптик излагает прогноз погоды. — Грядет катастрофа. Еще месяц назад надо было отводить войска, спрямлять линию фронта и закрепляться на зиму. Еще месяц назад не поздно было выправить положение. Русские с присущим им фанатизмом колотились бы об наши оборонительные рубежи, оставляя сотни тысяч убитых, как они умеют, но фюрер требует от нас продолжать наступление! Его некуда уже больше продолжать, а скоро станет некем и нечем наступать. Вот что, господин капитан, возьмите у Лейбница пакет и доставьте его в станицу Голубинскую. Отдать его вы имеете право лично генералу Паулюсу либо начальнику штаба армии. Это наш последний шанс на спасение. Если Паулюс не сумеет утвердить в ставке фюрера план отвода наших войск, то нам всем крышка. Выполняйте.

Генерал оказался прав.

XXII

К вечеру двадцатого ноября в Песковатку, где располагался штаб корпуса, стали стягиваться офицеры и солдаты разбитых частей. Они выглядели отрешенными, не понимающими, на каком свете находятся — все еще на этом или уже на том. К войне они были не годны. Они даже не могли есть, тем более — доложить обстановку. В штабных землянках началась тихая паника и бестолковая суета.

Зейдлиц дважды поднимал Конрада в воздух, и дважды фон Гетц докладывал генералу одно и то же:

— Из района Серафимовича и станицы Клетской густой лавой, как муравьи в лесу, в юго-восточном направлении идут колонны пехоты и танков противника. Точное количество установить не удалось. Визуально — до трех армий.

Двадцать первого ноября кольцо окружения было замкнуто. Зейдлиц отправил Паулюсу радиограмму, в которой уведомлял командующего, что его корпус будет пробиваться с боями на запад, пока не поздно. Тут же генерал созвал весь свой штаб и объявил приказ о прорыве. По его замыслу, корпус должен сыграть роль тарана, который выведет за собой из капкана всю Шестую армию. Для большей мобильности он приказал бросить и сжечь все лишнее, и сам подал пример, бросив в костер даже свои личные вещи. Штабные сразу же воодушевились и помчались отдавать распоряжения и жечь документы. Корпус едва успел сосредоточиться для прорыва на запад, как Паулюс передал приказ ставки. Пятьдесят первому корпусу надлежало отходить на восток и закрепиться в Сталинграде.

Сложность отхода с северной части Сталинграда заключалась в первую очередь в том, что армейские тылы стали теперь передним краем. Писари, медики, интенданты — какие они солдаты? Сражаться с перевернутым фронтом — дело трудное. Это верный признак скорого и неминуемого разгрома. Как бы то ни было, корпус выполнил приказ и занял оборону. Моральный дух в штабе корпуса и в частях был на удивление высок! Никто не сомневался в том, что «фюрер нам поможет». По умам людей гуляла неизвестно кем пущенная мысль, что окружение Шестой армии — это часть некоего стратегического замысла ставки и что скоро вся Красная Армия на южном крыле Восточного фронта будет истреблена или взята в плен. Но дух духом, а неплохо было бы получить и нечто материальное, к примеру боеприпасы, продовольствие, горючее, медикаменты.

Наконец в середине декабря наступил тот день, когда нечем уже было заправлять «Раму». Зейдлиц остался «без глаз». Офицеры, оставшиеся в штабе, были наперечет, и капитана Смолински откомандировали на аэродром Питомник, где ему надлежало вести контроль за прибытием и распределением грузов для корпуса.

Геринг пообещал фюреру, что организует воздушный мост для Шестой армии и окруженные войска не будут ни в чем знать недостатка. Педантичный Лейбниц тут же подсчитал, что для снабжения всей армии необходимо семьсот тонн грузов в день. Транспортный «Ю-52» мог поднять две тонны. Бомбардировщик «Хейнкель-111» — полторы. Следовательно, необходимо было 350–500 самолетовылетов транспортной авиации в день или 10 500—15 000 в месяц. А еще нужны истребители прикрытия. Такого количества самолетов у Геринга просто не было!

Люфтваффе обеспечивали не только Сталинград или Восточный фронт. Люфтваффе продолжали бомбить ненавистную Англию. В Северной Африке англо-американцы, пользуясь напряжением на Восточном фронте, которое создала Красная Армия, перешли в широкое и решительное наступление, и люфтваффе были остро необходимы именно там и на Средиземном море.

Все это Лейбниц на пальцах объяснил фон Гетцу, и оба помрачнели. Конрад вскоре убедился в том, насколько прав его новый товарищ. Редкий день Питомник принимал триста тонн грузов, а чаще всего вообще сто! Приказом по армии норма выдачи хлеба урезалась до двухсот граммов в сутки в частях, действующих на передовой, и до ста — всем остальным. Наступил голод.

Лучше всех приходилось румынским кавалерийским частям — у них был мясной приварок.

Шестая армия таяла…

В конце января фон Гетц, продрогший на аэродроме, зашел погреться в землянку комендантской роты. Тепло еще не успело пройти под расстегнутую меховую куртку, как трое солдат ввели в землянку грязного человека неопределенного возраста.

— Кто это? — спросил командир роты.

— Вот, господин лейтенант, — один из солдат толкнул пойманного на середину землянки. — Обнаружили в районе аэродрома. Наверное, партизан или русский разведчик.

— А зачем он нам? — удивился офицер. — Нам самим есть нечего, еще его кормить! Вы что, не могли расстрелять его на месте?

— Но, господин лейтенант…

— Ничего, — встрял в разговор какой-то ефрейтор, спрыгивая с нар и пытаясь рассмотреть лицо пленника. — Если он разведчик, он будет нашим пропуском в русский плен.

— Лучше бы обменять его у русских на хлеб и колбасу, — сказал кто-то, и все рассмеялись.

Не первый день людям очень хотелось есть.

— Эй, рус Иван! — ефрейтор весело толкнул пойманного в плечо. — Гитлер капут!

— Я не рус и не Иван, — человек неприязненно повел грязным плечом.

Это была правда.

Он был мордвин, и звали его Колей.

Услыхав знакомый голос, фон Гетц повернулся от печки:

— Тиму?! Боже мой! Вы откуда?

Коля тоже узнал его и удивился не меньше. До сих пор они оба думали, что семь месяцев назад в Стокгольме попрощались друг с другом навсегда, и вот… Такая встреча!

— Господа, — объявил фон Гетц. — Это не русский разведчик.

— Вы знаете его, господин капитан? — уточнил комендантский лейтенант.

— Знаю, — подтвердил фон Гетц. — И довольно давно. Это не русский разведчик, и колбасы на нем вы не заработаете. Пойдемте со мной, Тиму.

Фон Гетц повел его в свою землянку, и Коля пошел за ним, не спрашивая, куда и зачем. Любая перемена места и декораций сейчас была для него лучше, чем нахождение в землянке комендантского взвода. Еще и в самом деле расстреляют, чтоб не возиться.

— Но как вы здесь оказались? — спросил фон Гетц, когда они пришли. — Извините, у меня нет дров и мне нечего предложить вам поесть, но я сейчас что-нибудь придумаю. Вероятно, у Лейбница есть что-нибудь съестное. Но рассказывайте же!

— Да что рассказывать?

— Как что?! — изумился фон Гетц. — Я вас оставил в Стокгольме в завидном положении хозяина радиомастерской. Кой черт понес вас на эти галеры?!

— Бизнес, — вздохнул Коля.

— Бизнес?!

— Ну да. Мой компаньон Лоткин предложил мне сорвать в России легкие деньги. Вот я и приехал.

— Сорвали? — саркастически спросил фон Гетц.

— Да уж с голоду не умер, — в тон ему ответил Коля. — Кое-что за душой имею.

— Хорошо, — согласился Конрад. — Допустим, в Россию вы приехали для банального грабежа. Не вы первый, не вы последний. Но, черт возьми, как вы оказались вместе с нами в окружении?!

— Да очень просто! — чуть не закричал Коля. — Я приехал в Россию. Все уже разделено. Везде свои администрации, управы, бургомистры. Мне посоветовали идти вслед за наступающими войсками. Я и пошел! А потом, в ноябре, оно все бах!., и повалилось!

Коля стукнул кулаком по ящику, который был тут вместо стола, показывая, как все «бух и повалилось».

— Я не виноват, что вашу оборону прорвали! Кто ж знал, что ее прорвут? Вы наступали, наступали, и вот!..

Коля развел руками и высунул язык, показывая, что он сам больше самих немцев удручен тем, что «и вот…».

Фон Гетц задумчиво и даже с некоторой жалостью посмотрел на Колю.

— Вы, знаете, Тиму, — с легкой грустью в голосе, но уверенно, как о само собой разумеющемся, сказал он. — А ведь вас расстреляют.

— Спасибо. Меня уже чуть не расстреляли.

— Нет, вы не поняли. Вас расстреляют русские.

— Это за что же?

— За то, что вы — партизан.

— Я партизан?! — подпрыгнул Коля.

— Ну не я же, — усмехнулся фон Гетц.

— С чего это я — партизан?

— А вы подумайте. Скажите, кто может находиться в районе боевых действий?

— Как — кто? Солдаты.

— Правильно. Солдаты враждующих армий. Одетые в форму своих армий. А еще — мирное население, проживающее в данной местности. Вы себя к какой категории относите? На вас нет формы, и вы не местный. Вы не просто не военный — вы даже не немец! Вас непременно расстреляют русские как партизана.

— Да как же?

— Да просто так! Чтобы не возиться с вами и не устанавливать вашу личность. Кто, откуда? Только лишняя морока. Скоро у русских будут десятки тысяч пленных. Они будут смотреть только солдатские книжки и направлять пленных в лагеря. А с теми, у кого их нет, церемониться не станут, чтобы не замедлять ход всей машины. Согласитесь, вас-то никак нельзя причислить к военнопленным.

— Нельзя, — печально согласился Коля.

— Ну, то-то. Сейчас я посмотрю что-нибудь поесть.

У запасливого Лейбница действительно нашлись продукты, которые тот берег для генерала. Фон Гетц в двух словах обрисовал обстановку, и Лейбниц выделил ему кусок сыра и полбуханки хлеба. Цены ему не было!

Лейбницу.

Ну и хлебу с сыром — в особенности.

— Тиму, ешьте скорее, — Конрад положил на ящик сыр и хлеб. — Подкрепитесь. Вас ждет трудная и долгая дорога.

— Куда? — Коля разломал хлеб напополам, одну половину протянул фон Гетцу, от второй отхватил солидный кусок. Он был голоднее немцев.

— Вам повезло. Пока я ходил за хлебом, на свежем воздухе мне пришла в голову мысль.

— Какая?

— Да не перебивайте вы! — фон Гетц поморщился от досады. — Через сорок минут прилетит «хейнкель» с грузом для нашего корпуса. Обратно он повезет раненых. Я понимаю, конечно, что бомболюк не самое комфортное место, но это лучше, чем расстрел. Я вас пристрою на этот самолет, и через час вы совершите посадку через две линии фронта.

— Как же вы меня пристроите? Я же не немец!

— Ну, это уж мои проблемы, — улыбнулся фон Гетц. — Один раз в жизни можно и воспользоваться своим служебным положением.

Они молча доели хлеб и сыр и поспешили на аэродром. Пока самолет садился, пока солдаты выгружали ящики, мешки и бочки, пока грузили раненых, фон Гетц и Коля не сказали друг другу ни слова. В сущности, им не о чем было говорить. Они были врагами, и оба знали это. Фон Гетц сам удивился тому, что решил помочь спастись этому человеку. Но когда в Стокгольме СД прижала хвост самому фон Гетцу и Валленштейн привез его в дом к Тиму, разве он не предоставил им обоим и кров, и стол? Разве он стал задавать какие-нибудь вопросы?

Врага надо превосходить и в благородстве!

Когда все раненые были погружены и пропеллеры начали рассекать воздух, набирая обороты, фон Гетц приказал пилоту:

— Откройте бомболюки. У вас будет еще один пассажир.

Пилот, не задавая вопросов, нажал на тумблер. В брюхе самолета распахнулись две створки.

— Залезайте, — подтолкнул фон Гетц Колю.

— А вы?

Нет! Все-таки Коля был непревзойденный мастер задавать глупые вопросы в неподходящие моменты.

— Что — я? — не понял его фон Гетц.

— А вы как же?

— А я остаюсь.

— Полетели вместе, — простодушно предложил Коля.

— Да вы шутите!

— Нет. Тут как раз хватит места на двоих, — Коля посмотрел внутрь самолета. — Только валетом лечь придется.

— Что? — зашелся от негодования фон Гетц. — Каким валетом?! Я ради вас задержал вылет самолета с ранеными. Это, возможно, последний или предпоследний самолет! Лезьте, вам говорят!

— А вы? — опять завел Коля.

— Послушайте, юноша! Мне некогда с вами расшаркиваться в реверансах. Один раз жизнь спасли мне вы, один раз вам — я. Мы квиты. Полезайте скорее!

— Но вы же попадете в плен!

— Не ваше дело! Я давал присягу на верность фюреру и германскому народу. На все воля Божья.

Он помог Коле закинуть ноги, подоткнул под ним лохмотья, похожие на ветошь.

— Закрывай! — махнул фон Гетц пилоту.

Пока закрывались створки бомболюка, они смотрели в глаза друг друга, будто искали там свою собственную судьбу. Створки сомкнулись, самолет выруливал на старт.

После отлета «хейнкеля» с Колей дела у остатков Шестой армии пошли еще хуже. Скоро уже не было ни одного самолета за день. Голод начал переходить в мор. Фюрер мог сколько угодно посылать свои заклинания, но от них не прибавлялось в желудке и не становилось теплей.

Надо было сдаваться в плен.

Утром 1 февраля 1943 года Зейдлиц вызвал к себе капитанов Лейбница и Смолински. Генерал сидел на снарядном ящике в холодной землянке, у входа в которую стояли на посту три автоматчика.

— Садитесь, господа, — указывая на такие же ящики, глухим голосом предложил генерал. — Видит Бог, мы сделали все, что в наших силах, и даже сверх того. Два месяца назад я хотел вести корпус на прорыв, и мы непременно прорвались бы. Но у меня был другой приказ от командующего, а приказы я привык выполнять. Радиосвязь не работает из-за севших аккумуляторов. Проводная связь не работает из-за перебитых проводов. Не приказываю, а прошу. Проберитесь в город. Там, в развалинах универмага, располагается штаб Шестой армии. Передайте командующему, что командир корпуса генерал Зейдлиц желает знать, какой будет приказ.

Зейдлиц откашлялся сухим кашлем. Видно было, что он болен.

— Мне нужна ясность. Я не могу командовать людьми, не зная настроений и намерений вышестоящего командования. Идите.

Лейбниц и фон Гетц вышли из землянки.

— Давайте автоматы, что ли, возьмем, — предложил Лейбниц.

— Зачем? Не все ли равно, как вас убьют — с автоматом или без? Так зачем нести на себе лишнее?

— Разумно. Так пойдемте.

День выдался солнечный и не морозный. Стояла удивительная тишина, от которой все уже отвыкли за последние недели. Все вокруг них как будто вымерло. Солдаты забились в щели и блиндажи, пытаясь отыскать хоть немного тепла. Отощавшие, заросшие щетиной, с впалыми глазами, они походили сейчас на выходцев с того света. Было удивительно, как эти люди больше двух месяцев сдерживают русских.

От Городища, в развалинах которого располагался штаб корпуса, до Сталинграда было рукой подать.

Город произвел на них еще более гнетущее впечатление. Он был чужой, до основания разрушенный. Здесь не было ни одного целого стекла, ни одного не разрушенного дома. Жуткие руины, воплощенная безысходность.

Самое страшное, что все это — все эти руины, улицы, заваленные битым кирпичом, иссеченные до корня обрубки деревьев — все это сделали они, Лейбниц и фон Гетц. Пусть они не ходили непосредственно на приступ, не находились в передовых линиях наступающих войск, но они служили в этих войсках и они хотели наступления таких вот последствий — страшный, тихий, мертвый город и пронзительный вой и свист ветра, гуляющего среди скелетов домов.

Штаб армии являл собой трагическое зрелище. В разбитом подвале разрушенного универмага, в который они не сразу разыскали вход, находилось сотни две солдат и офицеров, расползшихся по закуткам и кладовкам. Некоторые были заметно навеселе, хотя веселого в их положении было мало. Они не сразу смогли найти хоть кого-то, кто мог бы им внятно объяснить, где сейчас находится командующий.

Наконец кто-то обмотанный бабьим платком махнул им рукой по направлению к одному из коридоров:

— Там поищите.

Метров через пятнадцать коридор расширялся, образуя что-то вроде площадки перед несколькими складами.

Какой-то майор, выбритый и даже пахнущий одеколоном, распоряжался десятком солдат:

— Вот сюда. Вот сюда кладите. А этот вон туда. Живее!

Солдаты перетаскивали на своих плечах тяжеленные кожаные чемоданы.

— Эти шесть отдельно. Это вещи фельдмаршала.

Шесть объемистых чемоданов были отставлены отдельно от остальных. Солдаты продолжали сортировать чемоданы под руководством штабного майора.

— Пойдем отсюда, — Конрад решительно повернулся и пошел к выходу.

Они вышли и отправились в расположение штаба корпуса.

— Нет, вы видели! От него еще и одеколоном пахнет! — возмущался фон Гетц. — Учитесь, Гуго, как надо устраиваться в жизни. Не сегодня-завтра в плен, а он с вещичками, благоухающий туда пойдет. Как в санаторий.

Лейбниц всю дорогу до штаба корпуса шел молча. Вернувшись, они доложили Зейдлицу, что никого из командования армии им увидеть не удалось, в штабе армии все заняты подготовкой к сдаче в плен.

На генерала это известие не произвело никакого впечатления. Неделей раньше, неделей позже, но это неизбежно должно было произойти. Шестая армия была обречена еще до начала советского контрнаступления, и обрек ее фюрер, а не Паулюс и уж тем более не Зейдлиц.

— Лейбниц, — позвал он.

— Я, господин генерал, — вытянулся тот.

— Готовьте приказ по корпусу. Сегодня ночью, с ноля часов, на всех позициях вывесить белые флаги. Кто решит сражаться до конца, тем — да поможет Господь.

— Есть!

— Погодите. Подойдите оба сюда. Присядьте.

Зейдлиц полез в какой-то ящик, достал оттуда непочатую бутылку коньяка и две картонных коробочки.

— Господа! — Генерал встал, одернул мундир и заговорил тихо и торжественно: — Я горжусь тем, что командовал такими доблестными офицерами, как вы, горжусь тем, что командовал пятьдесят первым корпусом. Не наша вина, что все сложилось так печально. Я хотел отложить награждение до того дня, когда мы воссоединимся с нашими основными силами, но откладывать дальше некуда. Господа офицеры! Объявляю вам, что вы оба месяц назад награждены Железными Крестами первого класса.

Генерал левой рукой протянул Лейбницу коробочку с крестом, а правой с чувством пожал ему руку.

— Хайль Гитлер! — Лейбниц вскинул руку в партийном приветствии.

— Поздравляю вас, господин капитан, — Зейдлиц протянул вторую коробочку фон Гетцу.

— Благодарю вас, господин генерал. Я не приму эту награду. Разрешите мне потратить оставшееся до плена время на то, чтобы закончить свои дела и подготовиться к сдаче.

— Как вам угодно, господин капитан, — генерал положил коробочку обратно в ящик. — Я вам больше не командир. Надеюсь, вы не откажетесь выпить с нами по рюмочке коньяка?

Поздравив Лейбница, фон Гетц отправился спать в свою землянку.

Проснулся он ранним утром и долго приводил себя в порядок. Из своего дорогого кожаного чемодана, малость пообтрепавшегося за последние месяцы, он извлек чистый комплект белья, переоделся, натянул сверху форму, летную куртку, осмотрел себя в зеркало и решил не бриться. И так хорош.

К девяти утра он подошел к землянке генерала, куда, тужась от натуги, Лейбниц тянул пухлый узел и толстый чемодан.

— Вы куда-то уезжаете, дружище?

Лейбниц поднял потное лицо.

— Зря шутите, Смолински. Еще неизвестно, как там — в плену. Вы видели вчера, как готовились к плену в штабе армии?

— Не берите пример с перетрусивших болванов, — хмуро посоветовал фон Гетц и спустился к генералу.

— Доброе утро, господин генерал! — приветствовал он Зейдлица.

— А знаете, — генерал был бодр, почти весел. — Оно и в самом деле доброе. Я не припомню уже, когда так хорошо и крепко спал. Даже холода не чувствовал. Проходите, господа. Располагайтесь. У меня такое ощущение, будто я уже умер. Все земные дела сделаны, и сейчас великий судия подведет итог моей земной жизни.

— Полноте, господин генерал, — улыбнулся фон Гетц. — Мы еще повоюем.

— Вы так думаете? Как бы то ни было, у нас есть бутылка прекрасного коньяка, хоть и початая. Лейбниц, принесите, пожалуйста, рюмки.

В веселой и непринужденной беседе они провели часа два, пока в землянку не спустился советский автоматчик в фуфайке.

— Здорово, мужики! — весело поздоровался он с офицерами и заметил почти пустую бутылку. — Отдыхаете? Товарищ младший лейтенант! Тут еще трое!

Это он прокричал кому-то наверху. Сверху спустился офицер в шинели и еще двое автоматчиков. В землянке сразу стало тесно.

Офицер, по-видимому переводчик или контрразведчик, поочередно обращался к каждому со стандартными вопросами. Прежде всего он подошел к генералу и сделал движение руками, приказывая распахнуть шинель. Зейдлиц повиновался.

— Namen? Rang? — подойдя вплотную к генералу, спросил младший лейтенант.

— Генерал от артиллерии вермахта Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах.

— Ого! — удивился младший лейтенант. — Важная птица.

Один из автоматчиков тем временем сноровисто обыскивал генерала.

Лейбниц был следующий. Он ногой пытался отодвинуть тюк и чемодан с глаз долой, чтобы их не отобрали немедленно.

— Namen? Rang? — не меняя интонации, спросил младший лейтенант.

— Капитан Гуго Лейбниц, — Лейбниц распахнул шинель, давая себя обыскать.

Фон Гетцу сделалось смешно. То ли это была истерика, результат многих недель, проведенных в нечеловеческом напряжении, то ли и в самом деле ситуация была нелепой и комичной. Надо же! Самый младший офицерский чин по-свойски беседует со старшими по званию, один из которых — генерал. Конрад не выдержал и засмеялся.

— Namen? Rang? — сердито подскочил к нему младший лейтенант и рывком распахнул на Конраде летную куртку.

Из-под воротника мундира на груди фон Гетца блеснул черной эмалью Рыцарский Железный Крест.

Гоголь. «Ревизор». Немая сцена.

Все смотрели на фон Гетца, и трудно было определить, кто сильнее изумлен и ошарашен — русские или немцы?

— Оберст-лейтенант люфтваффе Конрад фон Гетц.

XXIII

2 апреля 2 апреля 1943 года. Москва

Два месяца назад была одержана оглушительная победа под Сталинградом. Победа всесокрушающая и бесспорная. Теперь немецким генералам не на кого было перелагать вину за свое поражение — ни на русский мороз, ни на превратности войны, ни на вмешательство фюрера в вопросы руководства войсками. Во главе лучшей в вермахте армии стоял лучший немецкий генерал Паулюс. И вот теперь эта армия частью уничтожена, частью взята в плен, а этот самый лучший генерал вкушает казенные харчи в советском плену. Летнее наступление немцев, начавшееся натиском на Воронеж и взятием Ростова-на-Дону, наступление, отразить которое, казалось, было не в силах человеческих, то самое наступление, которое распахнуло перед немцами ворота на Кавказ, закончилось полным, безоговорочным и очевидным разгромом немецких, румынских и итальянских войск.

Мир ахнул.

Полгода американцы и европейцы, особенно англичане, самым пристальным образом следили за событиями на южном участке советско-германского фронта. С испугом и надеждой они ждали последних известий с Волги. Если бы в конвульсирующую германскую экономику влилась живительная струя кавказской нефти, то судьбу Англии и Соединенного Королевства в целом можно было бы считать решенной. Вторая мировая война неизбежно закончилась бы в пользу Гитлера. Целых полгода весь мир, включая радиоприемники или разворачивая свежий номер газеты, первым делом искал новости из-под Сталинграда. Не было темы важнее, и любой разговор между людьми по всему Северному полушарию обязательно сворачивал на тему Сталинграда.

И вот теперь, когда трудная, но грандиозная победа была одержана, мир ахнул и вздохнул облегченно — Советы выстояли! Советы выстояли, а значит, война на уничтожение немцев и русских продолжается. Можно не торопиться открывать второй фронт. Пусть эти парни еще немного поубивают друг друга.

У Головина не было никаких иллюзий в оценке военной помощи союзников — Великобритании и Северо-Американских Соединенных Штатов. Генерал прекрасно понимал, что открытие второго фронта невыгодно для них ни с военной точки зрения, ни с точки зрения большой политики. Чем дольше Советский Союз и Германия истощают свои силы в борьбе друг с другом, тем выше курс доллара и фунта стерлингов. Зачем англосаксам колыхать биржу, играя на понижение? Зачем поступаться своими интересами? Второй фронт будет открыт ими только тогда, когда советские танки пойдут на штурм Берлина.

Или немецкие — на приступ Кремля.

Головин был недоволен собой. Да, под Сталинградом была одержана грандиозная, невероятная победа. Впервые советский Генеральный штаб спланировал и осуществил удачную операцию такого масштаба — девяносто одна тысяча пленных. Не шутка. А сколько немцев и румын погибло в котле? Тысяч двести, не меньше.

Только неугомонный генерал никак не мог заставить себя радоваться одержанной победе. Во всей своей работе и работе своих сотрудников он видел сплошные недочеты. Во-первых, до сих пор группа армий «Север» блокирует Ленинград. Пусть Головин не командует непосредственно войсками, но он отвечает за Северо-Западное направление, за организацию здесь диверсионной и разведывательной работы. Раз Ленинград до сих пор еще в кольце блокады, значит, сам Головин и его подчиненные недорабатывают. Они поставляют недостаточно информации для деблокады города, мало взрывают и убивают в тылу противника.

Во-вторых, не удалось собрать достаточной информации по танку «Тигр» до того, как первые его образцы появились на передовой. Да, сейчас советские инженеры изучают образцы танка, которые были подбиты и захвачены красноармейцами на переднем крае, но это заслуга не Головина. Вот если бы он смог дать исчерпывающие сведения об этом танке хотя бы за месяц до их появлении в войсках, скажем, в ноябре или, еще лучше, в сентябре прошлого года… Тогда у инженеров было бы время для разработки эффективного оружия против этой грозной немецкой техники.

Такое оружие, несомненно, будет разработано, причем в самое короткое время — не зря же в стране организованы десятки закрытых «шарашек» за колючей проволокой. Вот только лично он, генерал Генштаба Головин, будет тут ни при чем. Его заслуги в борьбе с «Тиграми» нет никакой.

В-третьих, у него нет достоверных сведений о планах немцев на летнюю кампанию сорок третьего года. Есть отрывочные и недостоверные данные о том, что вроде бы немцы планируют нанести свой удар в районе Курского выступа. Анализ обстановки и конфигурация линии фронта говорили в пользу такого решения. На месте Гитлера Головин нанес бы свой удар именно там, одновременно с севера и юга по направлению восточнее Курска. Но возникал вопрос: какими силами и когда именно? В какой конкретно день? К какой дате привязывать организацию обороны на данном Участке фронта? Никакими достоверными сведениями на сей счет Головин не располагал и вразумительного Доклада Василевскому сделать не мог.

Эта беспомощная слепота в раскрытии планов противника выводила Головина из себя. Вдобавок он никак не мог привыкнуть к новому мундиру — и это тоже раздражало и мешало сосредоточиться на работе. Три месяца назад он сменил удобную гимнастерку на красивый шерстяной китель с золотыми погонами и пуговицами с гербом Советского Союза. Китель был слов нет как красив, но стеснял движения и до мелочей напоминал мундир старших офицеров разбитой царской армии.

Головин сам принимал деятельное участие в разгроме белогвардейцев, и последнюю четверть века все его мировоззрение укладывалось в два слова: «Бей золотопогонников!» Он и бил их. Бил в Гражданскую рядовым кавалеристом. Бил в Туркестане командиром взвода. Бил на Тамбовщине под командованием Тухачевского. Бил тогда, когда его перевели в разведупра Генштаба, организовывая акции против видных деятелей белого движения в эмигрантской среде. Бил тогда, когда налаживал агентурную сеть в Скандинавии и Германии. Бил тогда, когда в тридцатых вместе со всеми разоблачал врагов народа, засевших в Генштабе. Бил тогда, когда требовал расстрела «группы Тухачевского». Он искренне видел в этих людях переодетых белогвардейцев, перекупленных фашистами. Бил тогда, когда отправлял Штейна в Стокгольм. Бил тогда, когда осенью сорок первого докладывал Шапошникову свой прогноз развития военных событий на советско-германском фронте. Словом, всю свою сознательную жизнь, целиком, без остатка отданную Красной Армии и советскому государству, генерал Головин беспощадно бил и изничтожал золотопогонную сволочь.

И вот теперь империя облачила своих командиров в форму царской армии и для отличия достойных ввела ордена, перекликавшиеся с наградной системой старой России. Командиры стали называться по-старому, как при свергнутом царе, — офицерами, а армия из «красной» превратилась в «советскую».

Это действительно было так. Из-под облетевшей шелухи революционной фразеологии проглянуло чистое золото могучей империи со всеми атрибутами великой державы. Сталин распустил Коминтерн и навсегда отрекся от химеры мировой революции. Введена новая военная форма, учреждены новые ордена. Ежедневно по радио звучал новый гимн Советского Союза на величественную музыку Александрова взамен устаревшего «Интернационала».

Наконец, Русская православная церковь была легально допущена к участию в общественной жизни страны. После четверти века гонений и репрессий церковь возглавил Патриарх. В церквах, отобранных, большевиками и активистами-коллективизаторами, вновь начались открытые богослужения.

Девиз «За веру, царя и отечество!» вернулся в Страну Советов заново переосмысленный. Веру возродили и разрешили верить, усатый царь, любимый и превозносимый всем народом, сидел в Кремле, а Отечество, оскверняемое теперь иноземцами, напоминало о своем былом величии золотом шитья и орденов, кроем мундиров, торжественным гимном. Это Отечество ждало и требовало отмщения.

Так начинался 1943 год.

Головин повернул шею, зажатую тесным и жестким воротником, недовольно посмотрел на золотой погон на плече и скосил глаза дальше — туда, где на стене висел портрет Вождя, которого Головин перестал понимать год назад. Год назад Сталин подписал договор с Черчиллем. По этому договору Советский Союз не мог уже прекратить войну в удобное для себя время и обязан был драться до полного разгрома Германии. Несколько месяцев назад в войсках была введена красивая белогвардейская форма, принять которую Головин не мог сердцем. Романтика революции, которая погнала молодого Филиппа в Красную Армию в надежде построить светлое будущее, умерла раз и навсегда. Место пылких говорунов-революционеров заняли напыщенные изворотливые чиновники в форме и без, с партбилетами в карманах — новое дворянство Империи, безоглядно преданное царю, их породившему, призвавшему их в столицу из безвестности глухих провинций.

Филипп Ильич начинал чувствовать себя лишним винтиком в государственном механизме. Посоветоваться бы с кем-нибудь, поделиться бы сомнениями, одолевающими генеральскую голову, выслушать бы умные слова и получить наконец-то ответ на вопрос, как жить дальше. Да только с кем посоветоваться? Кому можно довериться без опаски? Аббакумов через полчаса узнает о твоих сомнениях.

Остается только Паша Рукомойников. Забавный парадокс. Сотрудник и любимец Аббакумова совершенно точно не будет доносить на генерала Головина своему шефу, чего нельзя гарантированно сказать о работниках Генштаба, даже о собственных ближайших сотрудниках. Каждый второй после доверительного разговора побежит в кабинет набирать номер аббакумовской приемной, а оставшаяся половина непременно доложит либо Антонову, либо самому Василевскому.

Головин вспомнил Штейна и вздохнул.

Тесный ворот и вообще весь китель, сковывающий движения, раздражали его и портили настроение. Каждый раз мимоходом видя свои золотые погоны в зеркале, генерал говорил сам себе: «Продал ты, Филька Головин, идеалы Революции. Продал ты тех ребят, что погибли под Петроградом в восемнадцатом, под Омском в девятнадцатом и на Перекопе в двадцатом. За золотые сталинские побрякушки продал. Хуже павлина вырядился, аж глазам от золотого твоего блеска больно. И ты, Филька, не только ребят, своих погибших товарищей, продал. Ты молодость свою товарищу Сталину продал».

Головин вздохнул еще глубже и заставил себя вернуться к служебным делам. Настроения у него не было никакого, работать не хотелось и не получалось сосредоточиться на служебных вопросах. Чтобы хоть чем-то себя занять, он пододвинул к себе стопку листков — поименный список немецких генералов и офицеров, попавших в советский плен под Сталинградом. Вооружившись красным карандашом, он привычно стал помечать заинтересовавшие его фамилии.

Первым делом генерал заглянул в самый конец списка на последнем листе и удовлетворенно сделал первую запись: «2500». Именно столько немецких офицеров сдалось в плен. Затем он снова вернулся к началу и поставил галочки напротив фамилий фельдмаршала Паулюса и генерала Зейдлица. Головин объединил эти две галочки общей фигурной скобкой и приписал на полях: «Привлечь к сотрудничеству». Его карандаш заскользил вниз по списку, иногда останавливаясь на той или иной фамилии, судьбу обладателя которой решал сейчас генерал.

Если карандаш ставил напротив этой фамилии галочку, то пленному немцу в скором времени предстояло повторить путь советского генерала Власова с точностью до наоборот. Если Власов вербовал военнопленных в свою Русскую освободительную армию, то немцам предстояло стать агентами влияния в мощнейшей советской пропагандистской машине, имеющего целью подрыв боевого духа противника. Вскоре эти офицеры и генералы, чьи имена знала вся Германия, станут подписывать пацифистские прокламации, составленные в Генеральном штабе и НКВД СССР. Именно эти генералы и офицеры по подсказке советских кураторов создадут комитет «Свободная Германия».

Внезапно генеральская рука, занесенная над пачкой листов с фамилиями пленных, дрогнула, карандаш, ползущий по строчкам, споткнулся. На втором листе рукой советской машинистки было впечатано: «подполковник Гетц Конрад фон».

Если бы Вельзевул со всей своей свитой, пробив паркетный пол, восстал из преисподней посреди генеральского кабинета, Филипп Ильич не испугался и не удивился бы сильнее, чем сейчас, прочитав черным по белому четыре слова. Последним, на кого столь короткое предложение производило столь же сильное впечатление, был библейский царь, прочитавший на стене огненные слова: «Мене, мене, текел, фарес». Головин, учивший закон Божий еще в дореволюционные времена, вспомнил, что того царя убили в ближайшую же ночь после прочтения этих роковых слов. Лысина его взмокла. Перед ним уже не черным по белому были напечатаны, а потусторонним огнем пламенели страшные слова: «подполковник Гетц Конрад фон».

Как смертный приговор за измену родине.

«Надо же, выжил! Уцелел, сукин сын! — Генерал отер платком лысину. — А может, однофамилец? Как тот фон Гетц из Стокгольма мог оказаться в действующей армии, под Сталинградом? Его должны были арестовать и наверняка арестовали. И не просто арестовали, но и для пущего спокойствия потопили паром, на котором его должны были переправить в Германию. Я своими глазами год назад читал некрологи. Не может быть, чтобы Канарис или Шелленберг задумывали какую-то дьявольскую провокацию. Да какой им смысл сначала объявлять оберст-лейтенанта погибшим, а потом сдавать его в советский плен? Ради чего? Ради каких целей? Какую задачу он может выполнять в нашем плену? Нелепость какая-то!»

Головин отложил отдельно листок с фамилией фон Гетца.

«А если он тот самый „Гетц Конрад фон“? Чего не бывает на войне? Взял и выжил, стервец, назло всем?»

Генерал пару минут смотрел на лист бумаги, отложенный в сторону от других документов, и в крупной голове его отдельные цепочки отрывочных сведений и логических посылок вертелись с невероятной скоростью, соединяясь воедино и вновь распадаясь на составляющие, складываясь в конечном счете в ажурный замысел элегантной оперативной комбинации. Будучи человеком волевым и деятельным, Филипп Ильич искал и находил выход из самого безнадежного положения, когда, казалось, не оставалось ничего другого, кроме как поднять руки и сдаться. Весь его большой, действительно незаурядный ум, способный вмещать и оперировать колоссальными массивами информации, как всегда, был в его полном распоряжении. Именно за способность решительно добиваться успеха там, где кроме него никто не видел никаких шансов, Головина и уважали не только подчиненные, но и весь Генеральный штаб. Не зря же к нему прилепилась кличка Голова. Не просто болванка для форменной фуражки, а Голова.

Золотая и светлая.

«А если это тот самый фон Гетц, то это еще лучше! — Разобщенные обрывки цепочек в Голове сложились в единую прочную цепь. — Мы ж его знаем, считай, как облупленного! Мы знаем его достоинства и недостатки. Он нам как родной, этот фон Гетц. Мы знаем, что он храбрый человек, великолепный летчик, никудышный дипломат и слабый разведчик. Даже не слабый, а вообще никакой. Чего ж нам еще от парня надо? Его легко можно использовать втемную, точно так же, как его использовал умница Канарис, посылая в Стокгольм с весьма пикантным поручением. Если незаметно и ловко поставить этого немецкого аса в определенные условия, то его вполне можно использовать в своих интересах. Фон Гетц не ослепленный пропагандой фанатик-наци. Он профессиональный военный с впечатляющим послужным списком. Такие люди, как он, верны долгу и присяге до последнего дыхания. Даже если мы захватим Берлин и разгромим весь вермахт и все люфтваффе, он будет летать, пока не кончится бензин. Этот фон Гетц в лепешку расшибется, но выполнит свой долг до конца. Главное для меня сейчас — это правильно объяснить оберст-лейтенанту, в чем на текущий момент состоит его долг перед родиной, и грамотно создать условия для его выполнения. Но сначала надо убедиться, что это тот самый фон Гетц».

12 апреля 1942 года. Лагерь № 48 УПВИ НКВД СССР.

Село Чернцы, Ивановская область

Просторный двухэтажный дом с полукруглой колоннадой перед центральным входом — то ли бывшее графское поместье, то ли усадьба большого барина — был обнесен дощатым забором с вышками по периметру. Новые хозяева, видно, старались отрезать для своих нужд как можно больше земли, поэтому внутри забора можно было смело уложить пару футбольных полей и еще осталось бы место для зрительских трибун. Пространство внутри огороженного периметра было поделено почти поровну на две части. В одной находились непосредственно усадьба и хозяйственные постройки, в другой — несколько бараков и пищеблок.

Похожие бараки стояли и по другую сторону забора, на воле. В бараках разместилось два батальона солдат. Внутри забора — в зоне — батальон пленных немецких солдат для лагерной обслуги, снаружи — батальон охраны НКВД. Оба батальона были призваны обеспечить содержание под стражей нескольких десятков старших и высших офицеров германской армии, попавших недавно в плен под Сталинградом.

Разумеется, не все две с половиной тысячи человек из того списка, что недавно просматривал Филипп Ильич, попали в усадьбу. Только немногие счастливцы с плетеными погонами на плечах, среди которых не было ни одного майора. Узники, если их можно назвать таковыми, содержались в мягких тепличных условиях, не снившихся заключенным — гражданам родной Страны Советов. В их рационе присутствовали мясо, рыба, фрукты и овощи. Иногда подавали даже колбасу.

Генералам разрешалось иметь при себе денщиков из числа немцев, расквартированных во второй половине зоны. Офицерам разрешалось пользоваться хорошей библиотекой, которую чекисты составили из книг, конфискованных у врагов народа. А так как враги народа в массе своей были не работягами или колхозниками, а людьми умственного труда, очень часто — хорошими специалистами, то и книги были не про Иванушку-дурачка. Если книг в усадьбе оказывалось недостаточно, чтобы осветить тот или иной вопрос, возникший в пытливых умах узников, то они без ограничений могли выписывать необходимые книги из Центральной библиотеки имени В. И. Ленина. Прямо из Москвы.

Занятия русским языком приветствовались и поощрялись. Имелась даже хорошенькая преподавательница. Еще Байрон заметил, что «приятно изучать чужой язык посредством женских губ и глаз». Лишение свободы для генералов заключалось главным образом в категорическом запрете покидать периметр и наложении абсолютного табу на алкоголь.

Ордена, нашивки и знаки различия у заключенных лагеря № 48 не отбирали. Они ходили по огороженной забором территории, словно по военному городку вермахта в родной Германии.

Если бы нашего, отечественного зека, отбывающего наказание в Мордовии, Казахстане или на Колыме, поместили в спецлагерь НКВД № 48, то он, скорее всего, не поверил бы глазам своим. Такого лишения свободы в СССР не бывает! Малость оклемавшись, этот зек попросил бы не освобождать его из этого санатория никогда.

Среди примерно сотни узников, заключенных в усадьбе, находился и оберст-лейтенант люфтваффе Конрад фон Гетц. Званием своим он малость недотягивал до генеральских полосатых штанов, позволявших занять отдельную комнату в графской усадьбе, но Рыцарский Железный Крест и должность заместителя командира лейб-эскадрильи «Рихтгофен», которую он некогда занимал, добавили ему веса в глазах энкавэдэшных тюремщиков, отбиравших постояльцев для своего «отеля».

Попав в советский плен, фон Гетц неожиданно для самого себя заметил, что он не только не испытывает ни малейшего страха, но и нисколько не волнуется за свое будущее. Принужденный обстоятельствами почти год скрывать свое настоящее имя и открывший его только в момент сдачи в плен, он теперь совершенно успокоился. Русский он знал с довоенных времен, когда еще лейтенантом проходил летную стажировку под Горьким, к алкоголю относился более чем спокойно, поэтому нимало не тяготился настоящим своим положением. По крайней мере, у него не было ощущения личной несвободы. Подумаешь, нельзя выходить за ворота! А что ему там делать — врагу во враждебной стране? Ради собственной безопасности ему сейчас стоило отсидеться под охраной чекистских конвоиров. А в остальном…

Кормят хорошо, соседи подобрались обходительные и учтивые, библиотека роскошная. Надо только на досуге подтянуть подзабытый русский, и тогда можно будет читать в свое удовольствие, благо времени предостаточно. С подъема в 6:30 и до отбоя в 22:30 пленные офицеры были практически предоставлены сами себе. На физических работах их не использовали, и каждый планировал свой день как ему заблагорассудится.

От нечего делать Конрад решил выучиться столярному ремеслу. Администрация лагеря возражать не стала, справедливо полагая, что ничего страшного не случится, если пленный оберст-лейтенант пройдет перековку трудом. Напротив, уже одно то, что он сам напросился на работу, говорило о том, что немец встает на путь исправления и перевоспитания.

В столярной мастерский он под руководством бывшего ефрейтора, работавшего до службы в армии столяром на мебельной фабрике в Гамбурге, самостоятельно изготовил табуретку, которую к вящей зависти своих товарищей по плену ему разрешили поставить в своей комнате. Так Конрад начал обживаться и обзаводиться мебелью. С бывшим ефрейтором его сближало и то, что свою службу после выпуска из летной школы фон Гетц начал именно в Гамбурге. Они теперь вспоминали места, в которых любили бывать до того как…

С утра фон Гетц трудился в мастерской, неумело орудуя рубанком. Теперь он хотел сделать себе полочку для книг. Пусть завидуют! Не успел он посадить на ладони и полдюжины заноз, как примчался вестовой — тоже пленный — и доложил, что оберст-лейтенанта фон Гетца срочно ждут в штабе лагеря. Раздосадованный тем, что его отвлекают от такой увлекательной забавы, как снятие стружки, и находясь в некотором недоумении от ненужного внимания администрации к своей персоне, Конрад отложил рубанок и нехотя пошел за вестовым. В штабе ему указали на обитую дерматином дверь замполита лагеря.

В кабинете за столом замполита удобно расположился военный в генеральской форме с крупной совершенно лысой головой. Когда Конрад зашел в кабинет, генерал читал какую-то папку, скорее всего его личное дело. Видно было, что в чужом кабинете он чувствует себя свободно и уверенно. Кроме генерала, здесь никого не было.

Военный оторвался от папки:

— Оберст-лейтенант фон Гетц?

— Так точно, господин генерал! — щелкнув каблуками, вытянулся пленный.

Генерал поморщился:

— Да не кричите вы так. Не в армии. Присаживайтесь, пожалуйста. Чаю хотите?

Конрад присел на стул напротив стола, на который указал генерал.

— Эй, дневальный! — зычно крикнул генерал и, дождавшись, когда в дверь просунется голова в пилотке со звездочкой, приказал: — Два чая нам. Только горячего, крепкого и с лимоном. Живо!

С минуту генерал молча изучал фон Гетца, потом спросил:

— Вы почему в чужом мундире?

— Виноват, господин генерал, — вскочил с места фон Гетц, который еще не привык беседовать со старшими по званию сидя. — Это мой мундир.

— Да? — удивился генерал. — Вот как? В вашем личном деле записано, что вы подполковник. Этот факт подтверждают четыре свидетеля из числа пленных, знавших вас в этом звании. В деле есть их письменные показания. А на вас, извините, мундир с погонами капитана. Вас что, разжаловали в окружении? Да садитесь же вы. Не мельтешите.

— Никак нет, господин генерал. Просто в окружении я был под другим именем.

— Курт Смолински?

— Курт Смолински, — подтвердил Конрад.

— Интересно… — протянул генерал, захлопывая папку. — И что же вас заставило сменить мундир старшего офицера люфтваффе на капитанский? Впрочем, можете не отвечать. Я вам скажу только одно слово, а вы скажите, прав я или нет.

Генерал сделал паузу и, не меняя интонации, тихо произнес:

— Стокгольм.

Фон Гетц вздрогнул, и это не укрылось от взгляда Головина.

— И довольно об этом, — подытожил Головин. — Будем считать, что эта страница вашей жизни закрыта навсегда. Ни к чему вклеивать ее в ваше личное дело. НКВД — это другое ведомство, я в нем не служу. Администрации лагеря совершенно не обязательно знать о том, чем вы занимались год назад, с кем встречались и что обсуждали.

Фон Гетц снова вздрогнул. Год назад он по поручению Канариса и от его лица вел с представителем Генерального штаба Красной Армии Штейном переговоры о заключении сепаратного мира между СССР и Германией. Это могло обернуться смертным приговором.

— Вот и я не хочу об этом больше говорить, — успокоил его Головин.

— Кто вы? Откуда вам известно?..

— Про Стокгольм? — перебил Головин. — Работа у меня, знаете ли, такая. Все знать обо всех.

— Мне неприятно беседовать с анонимом, пусть даже в звании генерала. Вы можете представиться?

— Конечно. Я ваш друг. Зовите меня Филипп Ильич.

— Друг? — не поверил фон Гетц и повторил вопрос: — Кто вы?

— Ну, дорогой мой, если я вам назову свою должность, то меня, пожалуй, со службы турнут. Как вы думаете, в ваш тихий монастырь, который охраняет от справедливого возмездия советского народа целый батальон войск НКВД, пускают всякого генерала или через одного? Вам в вашем сегодняшнем положении достаточно знать то, что я не желаю вам зла и, может быть, желаю вам помочь. А если судить по тому, что я сейчас имею удовольствие видеть вас в добром здравии и беседовать с вами, то вы должны понять, что власти и полномочий у меня достаточно для того, чтобы определить всю вашу дальнейшую судьбу в советском плену. Уловили?

— Да, — кивнул Конрад. — Чем обязан вашему посещению?

— Вот это другой разговор, — удовлетворенно констатировал генерал. — Я хочу облегчить вашу участь.

— Мою участь? — не понял фон Гетц.

— Вашу. Поэтому, господин оберст-лейтенант, пожалуйста, подумайте хорошенько, прежде чем что-либо отвечать мне, тем более отвергать мои предложения. В этом лагере для вас, немцев, созданы курортные условия. Надеюсь, вы не думаете, что все пленные солдаты Германии и ее союзников содержатся у нас в таких же тепличных условиях?

— Нет, не думаю.

— Не забывайте также, что Советский Союз не подписывал Конвенцию о гуманном обращении с военнопленными. Поэтому если наша беседа закончится не так, как я планирую ее закончить, то в моей власти определить вас в такое место, где ваше выживание не будет являться обязательным. В конце концов, вы тоже не церемонитесь с пленными красноармейцами в Аушвице и Маутхаузене.

— Я понимаю вас, — обреченно вздохнул Конрад. — Я готов выслушать вас.

— Вот и отлично. Кстати, вот и наш чай. Свободен, — Головин глазами показал на дверь дневальному, принесшему два стакана горячего чая в мельхиоровых подстаканниках. — Угощайтесь, пожалуйста, господин оберст-лейтенант.

— Благодарю вас, — фон Гетц притянул к себе предложенный стакан. — Чем я могу быть вам полезен?

— Не напрягайтесь так. Я же сказал, что не желаю вам зла, — помягчел голосом Головин. — Я хотел только напомнить вам о том, что у меня в руках достаточно инструментов, чтобы принудить вас к сотрудничеству со мной, но я не хочу вас ни к чему принуждать.

— А чего же вы хотите?

— Я хочу вам предельно откровенно рассказать о том, чего жду от вас.

— И чего же вы от меня ждете? — усмехнулся фон Гетц. — Что я стану подслушивать разговоры своих товарищей и доносить вам о настроениях среди пленных?

— Зачем? — улыбнулся Головин. — Во-первых, мне это совершенно неинтересно, пусть этим занимается администрация лагеря, а во-вторых, у администрации и без вас среди ваших товарищей, как вы их называете, достаточно добровольных помощников.

— Вы хотите настроить меня против моих соотечественников, посеяв зерна подозрения?

— Напротив. Я хочу уберечь вас от неосторожных высказываний, которые могут впоследствии сильно повредить вам. Примите во внимание, что суда над вами еще не было. Сроки наказания никому из вас еще не определены. Пленные, признанные виновными в совершении военных преступлений, получат на полную катушку, а по советским законам это двадцать пять лет. Не думаю, что вам было бы в радость целых четверть века пользоваться гостеприимством советского правительства.

— Я не совершал воинских преступлений, — отрезал фон Гетц. — Я воевал, выполняя приказ.

— Вот как? — неподдельно изумился Головин. — А Герника? Вы ведь, кажется, свой боевой счет открыли в Испании.

— Гернику бомбили «юнкерсы», а я летал на «мессершмитте».

— Ага, — согласно кивнул Головин. — В «мессершмиттах» сидели доблестные пилоты люфтваффе, эдакие рыцари без страха и упрека, а «юнкерсами» управляли головорезы из СС. Нет уж, дружок, за Гернику тебе придется ответить. И за Смоленск. И за Москву. Уловил?

Фон Гетц опустил голову. Беседа, насторожившая его с самого начала, нравилась ему чем дальше, тем меньше. От этого лысого генерала можно ожидать любой пакости, впрочем, как и от всех русских вообще.

— Есть, правда, другой вариант, — голос Головина снова стал мягким.

— Продолжайте, — не поднимая головы, откликнулся фон Гетц.

— Вам незачем выходить на трибунал. И в моей власти сделать так, что вас не осудят.

— Не осудят? Вы что, меня в рукав спрячете?!

— Зачем? Просто вы растворитесь точно так же, как растворились в Стокгольме. В наших лагерях умирает довольно немцев. Одного из них, самого подходящего, похоронят по вашим документам, а вы продолжите жить под другим именем. Вам оно уже как-то не впервой.

Головин хитро подмигнул оберст-лейтенанту как старому приятелю, чьи маленькие грешки ему известны.

— Так что, господин оберст-лейтенант, вам самому решать, сотрудничать со мной и избежать заслуженного наказания, которое вам непременно назначит суровый советский суд, или честно пойти под трибунал вместе со своими товарищами и получить полновесный четвертак. Я только не гарантирую, что после приговора вы будете продолжать сибаритствовать в этой усадьбе, а не поедете на урановые рудники.

— Что я должен делать? — обреченно вздохнул Конрад.

— Вот это другое дело, — похвалил Головин. — И не надо так скорбеть. Уловили? Ничего страшного или того, что противоречит вашим убеждениям, я вам не предложу.

— А чем я могу быть для вас полезен тут, в лагере?

— Успокойтесь, я не предложу вам стать моим осведомителем. Их и без вас хватает. Кроме того, вы же не хотите всю жизнь оставаться в этом лагере, как бы хорошо вас тут ни кормили, ведь так?

— Так, но я не вижу иного способа выбраться отсюда, кроме побега. А куда мне бежать? Лагерь находится в самом центре чужой и враждебной страны.

— А кто говорил о побеге? Выкиньте эту глупую мысль из головы. Не хватало еще, чтобы вас застрелил конвой, когда вы станете перелезать через забор. Для начала я предлагаю вам договориться о том, что вы, во-первых, не станете совершать глупости и не предпримете ничего, не посоветовавшись со мной, а во-вторых, будете слепо доверять мне. Даю вам честное слово, что не желаю вам зла. И уж тем более я не заинтересован в вашей героической гибели.

— Мне ничего другого не остается, как положиться на ваше честное слово и полностью довериться вам.

— Правильно, — утвердительно кивнул Головин. — А я постараюсь, чтобы ваше здоровье не стало хуже, пока вы находитесь по эту сторону фронта.

Фон Гетц уловил слова «по эту сторону фронта». Робкая и пока еще шаткая надежда на лучший исход затлела у него в душе. Случайно — если случайно? — оговорившись, генерал ясно дал ему понять, что он может оказаться по другую сторону фронта.

— Что вы хотите мне предложить, господин генерал?

— Для начала я хочу сохранить вашу репутацию. Наши люди ведут работу среди пленных генералов и офицеров германской армии, склоняя их к открытому переходу на сторону Советской Армии. Такая работа ведется и в вашем лагере. Многие из пленных немцев уже выразили свое согласие открыто сотрудничать с советской властью. В скором времени будет объявлено о создании Национального комитета «Свободная Германия». Поэтому мое первое предложение будет таким. Отклоните приглашение принять участие в деятельности этого комитета, от кого бы оно ни исходило. От наших или от немцев. Даже от таких уважаемых генералов, как Паулюс и Зейдлиц. Не спешите продавать родину. Родина вам еще пригодится.

— Хорошо, — кивнул фон Гетц. — Что еще?

— А еще я хочу предложить вам вспомнить, что вы летчик.

— Вы хотите, чтобы я воевал на стороне русских?

Головин от души рассмеялся:

— Ну что вы, господин оберст-лейтенант! Я пока еще не сошел с ума, чтобы сажать вас в кабину «Лавочкина» или «Яковлева». Я трезво смотрю на вещи. Посади я вас в кабину истребителя, вы в первый же вылет рванетесь через линию фронта, к своим. Так зачем же я буду делать гитлеровцам такой подарок — легендарный оберст-лейтенант и новейший советский истребитель в придачу? Так с вами, чего доброго, и самому под трибунал недолго загреметь.

— Тогда какую я пользу могу вам принести именно как летчик, если я не буду летать? — не понял фон Гетц.

— Огромную, господин оберст-лейтенант. Неоценимую.

— Объяснитесь.

— Пожалуйста. За этим сюда и приехал. Я хочу предложить вам выступить с курсом лекций по теории пилотирования и по тактике воздушного боя перед советскими летчиками. На вашем личном счету порядка семидесяти сбитых самолетов. Вот вы и разберете по косточкам каждую свою победу вместе с нашими летчиками, расскажете им, как вы сбили тот или иной самолет и почему не удалось сбить другие. Полагаю, в этом моем предложении не содержится ничего, что противоречило бы вашим взглядам и убеждениям? Я же не предлагаю вам действовать против своих войск на поле боя. Вам даже не придется нарушать присягу. Курс лекций, не более.

— Пожалуй, если я приму ваше предложение, господин генерал, то это не будет прямым нарушением присяги, — заколебался фон Гетц.

— А если вы его примете, то я смогу вас вытащить из лагеря. Это не будет полным вашим освобождением, но вы будете гораздо меньше ограничены в свободе передвижений. Если вы согласитесь поделиться своими знаниями и опытом, то взамен я дам вам возможность досконально изучить материальную часть советских самолетов, на которых летают ваши будущие «ученики». Согласитесь, мое предложение заманчивое и обоюдовыгодное.

— Заманчивое, — согласился фон Гетц. — Вы предлагаете мне стать внештатным инструктором в одной из ваших летных школ?

— Берите выше. В академии!

— В академии?! — Конрад был ошеломлен таким размахом. — Вы шутите!

— Нисколько. Эта военная тайна скоро перестанет быть военной тайной, поэтому я думаю, что не возьму большого греха на душу, если раскрою ее вам. Тем более что мы с вами условились о доверии друг к другу, а я люблю играть в открытую. За время войны наши конструкторы создали модели истребителей, которые по своим тактико-техническим характеристикам не только не уступают «мессершмиттам» новейших модификаций, но и превосходят их. Однако потери среди советских летчиков-истребителей по-прежнему остаются чрезвычайно высокими, особенно среди ведомых.

— Это обычное дело, — перебил фон Гетц, в котором уже проснулся пилот. — Ведомые подвергаются большему риску быть сбитыми, потому что…

— Не перебивайте, пожалуйста, — осадил его Головин. — Соотнося размеры потерь с количеством и качеством истребителей СССР и Германии, можно прийти к определенным выводам. СССР производит больше истребителей, они поступают к нам и по ленд-лизу. Своими характеристиками наши новейшие истребители превосходят германские. А потери в летном составе все равно выше, чем в люфтваффе. Значит, проблема упирается в низкое качество подготовки пилотов. Впереди летняя кампания сорок третьего года. В этом году нам необходимо добиться безусловного господства в воздухе если не на всем протяжении советско-германского фронта, то хотя бы на наиболее значимых его участках. Так вот, советским командованием принято решение о сформировании Отдельной истребительной эскадрильи из числа летчиков — Героев Советского Союза. В состав эскадрильи будут зачислены только лучшие пилоты, отобранные со всех фронтов. Штучный, так сказать, товар. Каждый — на вес золота. Эскадрилья будет иметь задачей установление господства в воздухе на заданном участке фронта в заданное время. Потери в личном составе эскадрильи исключены как по военным соображениям, так и по политическим. Во-первых, мы не можем позволить, чтобы сбивали Героев, а во-вторых, гибель даже одного пилота из Отдельной эскадрильи может негативно отразиться на боевом духе пилотов во всех ВВС. Если от огня «мессершмиттов» горят даже Герои, то что тогда требовать от рядовых летчиков? Задача ясна?

— Так точно, господин генерал.

— Итак, вы должны ликвидировать у пилотов Отдельной эскадрильи пробелы в теории пилотирования и довести до совершенства тактику ведения воздушного боя в различных условиях до начала летней кампании. Вы принимаете мое предложение?

XXIV

16 апреля 1943 года.

Н-ский аэродром, Московская область

Возле КПП прогуливался солдат с винтовкой. Мятая шинель на нем нашла своего владельца, предварительно побывав на нескольких покойниках. От полы был отхвачен клок, один рукав обгорел, а на спине грубо и неумело были заштопаны четыре дырки — память о свидании шинели с немецким пулеметом. Шапка третьего срока была слишком мала, чтобы уместиться на умной голове часового, и норовила съехать набок или на затылок. Боец тот то и дело поправлял ее, водружая на определенное Уставом место. Вправо и влево от часового на сотни метров уходили два ряда колючей проволоки, между которыми была протоптана широкая тропинка. Наметанный взгляд диверсанта враз бы определил, что это «зона», а по периметру через равные интервалы времени ходит патруль, проверяя его крепость и нерушимость.

За бойцом в ветхой шинели были врыты в землю непременные атрибуты и спутники часового — одноногий навес-грибок и полосатый шлагбаум. За колючей проволокой справа от шлагбаума стояла деревянная изба караулки, над которой на деревянном шесте не развевался и уж тем более не реял гордо, а по случаю полного штиля уныло свисал «жовто-блакитный» полосатый флаг ВВС.

На крылечке караулки лениво курил младший сержант и, как мог, подбадривал часового:

— Ничего, Бердымухаммедкулиев, через двадцать минут пойду смену разводить. Сменишься, отдохнешь.

Бердымухаммедкулиев нисколько не обрадовался такой новости. Он уже целых два месяца служил в армии, но сколько ему еще осталось — не знает ни Аллах, ни товарищ Сталин. Пускай он даже и сменится через двадцать минут, но положения вещей это не изменит. К родным баранам, коих у его семьи аж пятьдесят четыре головы, он вернется не скоро.

Часовой, убивая время действительной военной службы, побрел от одного конца шлагбаума к другому, повернувшись к доброму младшему командиру спиной.

Идиллическую тишину апрельского утра нарушила «эмка» — убогая дочь отечественного автопрома. Она возникла из ниоткуда и остановилась метрах в трех от шлагбаума. Дверцы машины не открылись.

В голове часового включилось сложное счетно-решающее устройство, которое после предварительной обработки информации послало в конечности импульс к действию. Бердымухаммедкулиев неуклюже сдернул винтовку и направил ее штыком в сторону радиатора. Выговаривать положенное в таких случаях приветствие «Стой! Кто идет?» на чужом и пока еще не освоенном в совершенстве языке сообразительный часовой посчитал излишним, рассчитывая на младшего сержанта как на сурдопереводчика.

Так несколько минут, не тратя запас воздуха на разговоры, и стоял Бердымухаммедкулиев, как матадор перед быком, вперив штык в радиатор машины. Наконец левая дверца раскрылась настолько, что на подножку машины вальяжно легла нога в яловом сапоге.

Скрипнув сильнее, дверца распахнулась шире, позволив сползти на подножку второй ноге. Теперь оба сапога составляли пару. В третьем действии первого акта дверь с драматической таинственностью распахнулась настежь, и на пороге «эмки» возник солидный сержант с красными погонами из того самого материала, который в мирной жизни шел на одеяла. Поправив, не слезая с подножки, ремень, сержант, брезгливо не обращая внимания на штык с приделанным к нему часовым, посмотрел поверх его головы и обнаружил разводящего возле караулки.

— Товарищ младший сержант! — хорошо поставленным голосом миланского бельканто обратился водитель.

Младший сержант, солдатским чутьем уловивший прилет незримой пока большой птицы, встрепенулся и прошмыгнул под шлагбаумом за периметр колючки.

— Подойдите сюда! — пригласил важный сержант, не покидая своего места.

Младший сержант на полусогнутых, придерживая планшет, подбежал к машине.

— Товарищ младший сержант, — окликнул его изнутри тихий властный голос. — Нам нужно проехать. Пригласите начальника караула, а еще лучше — коменданта аэродрома.

— Есть! — козырнул младшой.

Минут через пятнадцать перед шлагбаумом показался полный, начинающий лысеть подполковник в кожаном реглане, но без фуражки — комендант аэродрома. Сын крестьянина явно гордился своими новенькими золотыми погонами с голубыми просветами, которые до революции носили одни только баре. Он даже фуражку манерно держал в руке на отлете, как Онегин цилиндр, и не прошел, а прошествовал к шлагбауму. Всем своим видом этот человек давал понять, что он один тут занят делами, на нем одном только и держится большое и неугомонное аэродромное хозяйство. Все остальные только и делают, что ничего не делают, отлынивают и норовят получить водку по фронтовому довольствию, хотя был приказ Сталина о том, что водку давать только частям, находящимся на передовой. А с некоторыми прохожими, которые позволяют себе гордо подкатывать к режимному объекту на своих лимузинах, вообще неплохо было бы разобраться построже и уж, во всяком случае, необходимо проверить у них документы.

Не успел комендант озвучить свои мысли и приказать разводящему выяснить, кто и по какому делу решился его беспокоить, как из другой дверцы бодро вышел немецкий оберст-лейтенант при всех крестах и нашивках. Несколько секунд вальяжный подполковник таращил глаза на немца и хватал ртом воздух, не в силах соотнести появление немецкого офицера с режимностью объекта и положением на фронте.

— Это здесь? — спросил немец у кого-то в машине.

Услышав произнесенные пусть с акцентом, но русские слова, комендант струхнул. Он уже наслышался о зверствах немцев и их вероломстве. Раз этот немец прибыл на советской машине и расхаживает в глубоком тылу совершенно свободно при полном параде, то произошло что-то невероятное. Возможно, фашисты сбросили десант с целью захвата аэродрома, а возможно… переворот в Москве!

Об этом было страшно даже подумать.

Коменданту не дали додумать его тревожную думу, потому что следом за немцем из машины вылез генерал в шинели, но без папахи. Полированная лысина генерала пускала веселые зайчики в ответ солнечным лучам.

— Вы комендант аэродрома? — уточнил генерал.

— Комендант аэродрома подполковник Волокушин, — оробев и вконец запутавшись, отрапортовал комендант. — За время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось!

— Вот и славно, что не случилось, — одобрил генерал и протянул какие-то бумаги. — Ознакомьтесь.

— Что это? — трясущимися от волнения руками комендант Волокушин не сразу смог принять документы.

— Это приказ начальника Генерального штаба о создании Н-ской отдельной эскадрильи, о временном базировании ее на вашем аэродроме и о прикреплении к Н-ской эскадрилье оберст-лейтенанта фон Гетца в качестве внештатного пилота-инструктора. — Вопросы?

— Нет-нет! — залопотал комендант, так и не прочитав бумаг, но хорошо разглядев печать Генштаба. — Все в порядке! Прошу вас. Часовой! Шлагбаум!

Шлагбаум — родной брат колодезного журавля — поднялся не менее лениво, чем часовой Бердымухаммедкулиев нес при нем свою нелегкую службу. Приезжий генерал, узнав, что до штаба никак не более трехсот метров, отказался от машины и предпочел размять затекшие от долгой езды ноги пешей прогулкой. Генерал с немцем прошли за шлагбаум, направляясь к штабу. Комендант, не зная, как поступить, последовал за ними, держа такую дистанцию, чтобы одновременно и не попасться на глаза, и быть все время готовым к услугам. «Эмка», шелестя гравием, обогнала всех троих.

Прогуливаясь по дорожке, ведущей к штабу, Головин негромко беседовал со своим спутником в немецком мундире:

— Скажите, господин оберст-лейтенант, почему вы в лагере отказались сотрудничать с нашими коллегами?

— Я давал присягу, господин генерал. На верность родине и фюреру, — спокойно ответил фон Гетц.

— И вы, неглупый человек и опытный солдат, верите в этот бред — идею национал-социализма?

— А вы в свой? Вы же верите в окончательную победу коммунизма и мировой революции? — парировал собеседник.

— Ну, от химеры мировой революции мы уже отказались. Товарищ Сталин открыто объявил об этом на весь мир. Но ведь присягу давали не вы один. Ваши старшие и весьма уважаемые в Рейхе товарищи, прежде всего фельдмаршал Паулюс и генерал Зейдлиц, охотно пошли на сотрудничество. Мы, если честно, даже не могли ожидать от них такого рвения.

— Это дело их совести и убеждений. Я не живу чужой головой.

— Хорошо. Тогда почему вы не встали на путь борьбы, если вы такой пламенный патриот?

— Борьбы? — удивился Конрад. — С кем? С администрацией лагеря?

— Ну, хотя бы с ней, — развил свою мысль Головин. — Начали бы сколачивать боевые группы, потом подготовили бы вооруженное восстание. Там же находится целый батальон ваших пленных солдат. И этот батальон повели бы в бой лучшие командиры Германии.

— Это утопия, — покачал головой фон Гетц. — Солдаты должны воевать на фронте. В тылу воюют партизаны и диверсанты, которых вешают при поимке. Не нужно было попадать в плен, а раз попали, то надо подчиняться правилам.

— Но сами-то вы сдались в плен? — подцепил его Головин.

— Я получил приказ сдаться в плен. У меня была возможность спастись.

— Так почему же вы ею не воспользовались?

— Я уже ответил вам на этот вопрос. Я давал присягу. Господин генерал, наша беседа пошла по кругу. С присяги начали и к присяге вернулись.

— Тогда почему вы согласились сотрудничать со мной?

— А разве у меня был выбор? Вы приперли меня к стенке, не оставив мне иного выхода, кроме сотрудничества с вами.

— Ну да. Припер, — согласился Головин. — Но у меня были на то причины. Если говорить начистоту, то от вас, господин оберст-лейтенант, от результатов вашей работы здесь зависит очень многое, в том числе и моя дальнейшая судьба. Мы собрали тут наших лучших летчиков. Если они не проявят себя после доподготовки, если хоть один из них будет сбит, то я не позавидую ни вам, ни себе. Так что старайтесь, господин оберст-лейтенант. Пожалуйста, старайтесь. Всю душу из них вытряхните, а еще лучше — вложите свою, но сделайте их непобедимыми.

— Я все понял, господин генерал. Мы с вами обо всем договорились еще в лагере, когда я давал свое согласие на приезд сюда. Я научу их всему, что знаю и умею сам.

Головин посмотрел на фон Гетца долгим изучающим взглядом, положил ему руку на плечо и совершенно неофициально пожелал:

— Удачи тебе. Всем нам удачи.

Они подошли к штабу — такой же деревянной избе, как и караулка, только просторнее. Возле крыльца курили и травили байки полтора десятка офицеров-летчиков. На груди каждого сверкала золотая звездочка на красной ленточке, прикрепленная поверх остальных орденов. В сорок третьем году люди еще не стеснялись открыто носить боевые награды. То и дело слышалось ржание молодых здоровых жеребцов, избавленных на время от тяжелой и опасной ежедневной пахоты высоко в небе.

Проворный комендант обежал генерала и фон Гетца и подал команду:

— Товарищи офицеры!

Паче чаяния товарищи офицеры никак не отреагировали на уставное словосочетание. Никто не выбросил окурок, никто не прекратил болтать и смеяться. Хуже того, никто даже не пошевелился, чтобы поправить ремень или одернуть гимнастерку. Там, где начинается авиация, кончается дисциплина. А за месяцы, проведенные в боевой обстановке, где от них требовались совсем другие качества, нежели умение тянуть ножку на плацу и вставать во фрунт, они начисто растеряли не только понятие о субординации, но и всякий страх перед начальством.

От толпы отделился капитан неопределенного возраста. Его лицо было в шрамах от ожогов. Передвинув папиросу в угол рта, не обращая внимания на присутствие общевойскового генерала и немецкого летчика, будто ежедневно сталкивался с ними в полковой столовой и умывальнике, он посоветовал коменданту:

— Вы бы, товарищ подполковник, автобус к обеду организовали. А то ведь смешно сказать. Третий день живем возле Москвы, а саму любимую столицу, которую своей грудью защитили от ненавистного врага, видели только с воздуха и то — год назад. Надо бы музеи посетить. Театр, например, Большой или там филармонию какую…

— Знаю я ваши театры, — буркнул комендант. — Достанете водки и пойдете по девкам шляться, да еще по дороге патрули задирать станете.

— А что? И по девкам тоже… — начал было капитан, но его остановил Головин:

— Представьтесь, пожалуйста, товарищ капитан.

В негромком голосе и во взгляде генерала читалось столько власти, что офицеры побросали окурки, будто невзначай поправили ремни и портупеи.

Только капитан никак не решался дать задний ход.

— Ну, допустим, капитан Дьяконов, — с ухмылочкой представился он.

— Эскадрилья, становись. Смирно! — Головин скомандовал негромко, но его услышали все и почли за благо подчиниться.

Генерал заметил, что и Дьяконов, выплюнув папиросу и вынув руки из кармана, двинулся в строй.

— А вы куда, товарищ капитан? — остановил он. — Я вас не отпускал и разрешения встать в строй не давал.

— А мне не требуется особое разрешение, чтобы занять свое место в строю, — задиристо и с вызовом огрызнулся капитан.

— Товарищ капитан, — все так же спокойно, не меняя интонации генерал расставил все точки над «Е». — Если вы позволите себе ослушаться меня хоть раз, то сегодня же вечером из Генерального штаба в Президиум Верховного Совета СССР уйдет представление о лишении вас звания Героя Советского Союза. Я прослежу, чтобы вы не попали обратно на фронт, в родную часть, а продолжили свою службу на Курильской гряде. Кстати, это касается всех. Уловили?

Капитан «уловил» и замер между строем и генералом, не решаясь встать в строй, но и не желая показывать свою полную покорность, возвращаясь на исходное место. Головин молча осмотрел строй. Под его взглядом сами собой выравнивались носки сапог, распрямлялись плечи и молодцевато поднимались подбородки. Не прошло и минуты, как перед Филиппом Ильичом стояла бравая и дисциплинированная эскадрилья, имеющая предельно четкое представление о воинской субординации.

— Представляюсь, — начал Головин. — Я — представитель Генерального штаба генерал-майор Головин. Я отвечаю за ваше надлежащее обучение и доподготовку. Вы — лучшие пилоты ВВС, гордость нашей авиации. Мы собирали вас со всех фронтов в эту эскадрилью, в составе которой вы в скором времени вступите в бой на самых напряженных участках фронта. Перед вашей эскадрильей стоит задача обеспечить полное, безоговорочное господство в воздухе на заданном участке фронта в максимально короткий срок. Лето будет жарким. Вы будете действовать на важнейших направлениях, как гастролеры, перелетая с аэродрома на аэродром. Задача усложняется тем, что ни один из вас не должен быть сбитым. Вы уже умеете немного летать, и Родина отметила ваше умение золотыми звездами Героев. Уточняю. Задача — не геройски погибнуть за Родину, а скинуть немецких стервятников с неба и остаться при этом живыми. Для выполнения этой задачи в качестве пилота-инструктора вам придается военнопленный немецкий летчик оберст-лейтенант фон Гетц.

Заметив скептически-неприязненные взгляды, которыми эскадрилья смотрела на фон Гетца, Головин предупредил:

— Оберст-лейтенант наравне со мной отвечает за качество вашей доподготовки. И нечего на него так пялиться и зубами клацать, будто он у вас из постели увел продавщицу военторга. Все его распоряжения во время занятий являются обязательными для исполнения. Кроме того, у оберст-лейтенанта семьдесят четыре победы в воздухе. Вы рядом с ним — чижики желторотые. Он любых пятерых из вас будет полчаса за собой по воздуху таскать, пока весь боекомплект не расстреляете. Поэтому по-хорошему советую слушать и впитывать все, что будет показывать и чему будет учить вас оберст-лейтенант.

Упоминание о победах фон Гетца произвели впечатление на офицеров. Некоторые из них получили Героя за десять сбитых самолетов. По числу побед с этим фрицем не могли сравниться даже пятеро самых лучших — никто из них не дотягивал до двух десятков сбитых. Взгляды из неприязненных сделались уважительно-изучающими.

— Ну и наконец, — подытожил генерал. — На время доподготовки все ваши звания считаются недействительными. Всех вас я объявляю курсантами. Командира эскадрильи я подберу из числа курсантов по результатам учебы вне зависимости от звания. Звезды на погоны командира упадут в свой срок. Пилоты, которые будут признаны не прошедшими доподготовку, в состав эскадрильи зачислены не будут. С соответствующей характеристикой и нужной записью в личном деле они отправятся в свои прежние части. Вопросы?

Вопросов не было ни у кого, кроме Дьяконова.

— Разрешите, товарищ генерал-майор?

— Что у вас? — Головин с неудовольствием повернул голову в сторону капитана.

— Разрешите встать в строй.

XXV

18 апреля 1943 года.

Н-ский аэродром, Московская область

Весь час, который заняла у Головина дорога до Н-ского аэродрома, он потратил на размышления о судьбах отечества. Вообще, занятие это еще со времен приснопамятного Васисуалия Лоханкина было присуще скорее интеллигенции, нежели военным, причем размышлять полагалось непременно на кухне, непременно с включенным радио, под плеск пущенной из крана воды, чтобы сбить с толку «прослушку», и обязательно под водочку. Почему-то всегда выходило, что чем мельче был масштаб личностей дискутирующих, чем меньше в них было этой самой интеллигентности, тем глобальней брались проблемы, безапелляционней делались выводы, становились глупее рекомендации и мрачней прогнозы.

Филиппа Ильича к этой слюнявой интеллигенции отнести никак было нельзя. Дело было даже не в форме, которую он носил, не в недостатке образования, которого у него, кстати, вполне хватало для блестящего выполнения своих служебных обязанностей. Головин был человеком действия. Он принимал решения и добивался их исполнения. Возможные жертвы принимались им во внимание лишь на стадии планирования, но никогда не смущали его во время выполнения той или иной оперативной комбинации. Но тем не менее, может быть, впервые за много месяцев он не использовал время поездки для восполнения хронического недосыпа.

«Почему у нас так? — думалось ему. — Почему у нас, в России, все и всегда через тернии к звездам? Per aspera ad astra. Стоило ли в семнадцатом году скидывать царя, чтобы через четверть века снова прийти к империи. Для чего тогда в Гражданскую расстреливали золотопогонников? Для чего уничтожили цвет русской армии? Только затем, чтобы в золото и бархат обрядить тупоголовое быдло? На места Брусилова, Алексеева, Деникина, Колчака привести и расставить генералов от сохи? Тех, кто едва успел переобуть лапти? Пусть я сам не „из графьев“. Пусть не из дворянской семьи и не заканчивал Пажеский корпус. Но, находясь на службе, я все время работаю над собой. Я поочередно окончил курсы „Выстрел“, Академию имени Фрунзе, дал себе труд выучить три европейских языка. То есть никто не может мне ткнуть в лицо, мол, ты, товарищ генерал, не на своем месте сидишь. Как раз на своем. Скандинавия, Англия, Германия „прошиты“ моей агентурой. Мы ее десять лет создавали почти с нуля. А что могут предъявить генералы строевые? Наши, с позволения сказать, великие полководцы? Вся эта замечательная плеяда сталинского выводка, больше половины из которых пять лет назад были капитанами! Если капитану кинуть на плечи генеральские звезды, от этого он не сделается генералом. Он по инерции так и будет мыслить на уровне батальона. Как был комбатом в душе и по уму, так комбатом и останется. Нельзя такому недоделку доверять даже полк, не то что бригаду или дивизию. А у нас в сорок первом такие ставились на корпуса!»

Головин вспомнил сорок первый год и помрачнел.

«Идиотизм! Полнейший идиотизм в начальной стадии войны. В первые же дни свыше двух миллионов человек потеряли. Из-за кого? Да вот из-за таких вот конников с генеральскими звездами. Не отходили даже — драпали. Больно и страшно было слушать командиров, которые прибывали в те дни в Генштаб с переднего края. Мосты не разрушали, сдавали невзорванными доты и заводы. Потом поступил приказ оставлять за собой выжженную землю, и стали жечь дома и избы, нисколько не заботясь о том, как люди, наши советские люди, будут зимовать в чистом поле, оставшись без продовольствия, одежды и крыши над головой. А потом еще удивлялись: почему это колхозники встречают немцев с хлебом-солью?! Почему это бывшие советские граждане, оказавшись на оккупированной территории, очень быстро забывали о том, что они „советские“, и шли на службу к противнику? Идиоты. Прежде чем жечь, необходимо было организовать эвакуацию. Это же наши люди, советские! А „капитаны“ ограничились тем, что выставили заслоны. — От своих же заслонялись. До Москвы немца допустили. Да и с обороной Москвы, которую сейчас уже начали называть героической, тоже обосрались кругом. Когда немцы подошли к окраинам, то первыми драпанули члены правительства и ЦК. Некоторые пешком отправлялись в Горький. Возле Горького на обочине стояли сотни брошенных машин с московскими номерами. Полный крах системы. Партия проявила все свое скудоумие, показала народу, что думает только о спасении собственной шкуры, а народ — гори он синим пламенем, этот народ! Вернее, обосралась не партия. Обосралась верхушка партии. Рядовым коммунистам никто никаких указаний не давал. И они все оставались на своих местах, терпеливо и обреченно дожидаясь, когда придут немцы и станут развешивать их на столбах. Энкавэдэшники — те поумней оказались. Некоторые сами с присущей органам предусмотрительностью стреляться стали. И как после всего этого объяснять и доказывать народу, что „ВКП(б) — руководящая и направляющая сила советского общества“?! Народ наш, конечно, в массе своей трусливый и глупый. Настолько трусливый, что боится НКВД больше, чем Гитлера, и настолько глупый, что терпит советскую власть. Но не слепой же! Народ же видел, как все эти трибунные горлопаны и кабинетные деятели рванули из Москвы, едва только немцы замаячили на горизонте. Осенью сорок первого года всей стране было ясно, что оборона Москвы — дело кого угодно, только не самих москвичей! Москвичи расползались как тараканы: в Горький, Самару, Сызрань, Ташкент, Алма-Ату. По всему Союзу прославились, раззвонили о своем „мужестве и готовности защищать столицу до последней капли крови“.

А эти сводки Совинформбюро? В народе их называют охотничьими рассказами. Я понимаю, конечно, что Щербаков и Лозовский, стоящие во главе этого рупора, люди малокультурные и ограниченные, но зачем же так беззастенчиво врать? Всякий, у кого под рукой есть карандаш, уже давно подсчитал, что если верить этим сводкам, сведя их воедино, то мы убили фашистов вдвое больше, чем на самом деле существует взрослого населения в Германии. Идиоты!

Идиотизм. Везде идиотизм! В Ставке, в штабах, в наркоматах. Когда немцы осенью повели свое последнее наступление на Москву, они разбомбили штаб Западного фронта. В том числе оперативное управление. Командующий Западным фронтом — а кто там у нас тогда им командовал? — остался без связи с войсками, не имея ни малейшего представления об их местонахождении, а войска остались без командования и были предоставлены сами себе. При этом штаб фронта два месяца сидел на одном месте, и никто не удосужился дать команду отрыть блиндажи! Воистину, наша российская глупость безгранична. Безалаберность наша нескончаема и всепроникающа!

И так во всем, чего ни коснись!

В сорок первом под Киевом шестьсот тысяч попало в плен, хотя даже Буденному и его коню было ясно, что город не удержать и войска надо заблаговременно отводить на левый берег Днепра. Жителям объявили за несколько часов, что армия оставляет город. Началась давка.

Снова тысячи неоправданных жертв. Под Брянском — полмиллиона в окружении. Под Вязьмой — столько же. За четыре месяца войны два миллиона красноармейцев попали в плен! Что у нас, люди лишние?!

Ну ладно, пусть поражения наши всегда грандиозны, как грандиозны наши потери во время наших поражений. Но почему мы и победы свои оплачиваем сотнями тысяч жизней?! Под Москвой — миллион убитых. Под Ржевом — еще миллион. Даже стих появился: „Я убит подо Ржевом“. Зачем нужен был тот Ржев?! Под Харьковом — снова шестьсот тысяч положил дурак Тимошенко. Сталинград — еще больше миллиона! Харьков то берем, то отдаем. По шесть раз из рук в руки переходит. Уже и жители, наверное, запутались, не знают, какая там у них сегодня власть.

А Ленинград? По радио, в газетах каждый день: „Город стоит, город держится“. И нигде не мелькнуло, что миллион вымерло, вымерзло, околело от голода и мороза только в первую военную зиму! Что ежедневно умирали десятки тысяч мирных граждан в первую зиму. Столько же — в следующую. Что на Невском пятачке уже погибло несколько десятков тысяч красноармейцев и краснофлотцев, и их снова гонят на этот пятачок, как скотину на убой. Зачем оборонять город? Находясь на самом северо-западе страны, на самой границе с Финляндией, никакого стратегического значения он не имеет и иметь не может! Неужели сокровища Эрмитажа и купол Исаакиевского собора стоят такой оплаты?! Не можете оборонять город — сдайте его немцам к чертовой матери, пусть подавятся! Пусть растащат Эрмитаж, раскатают по камушку Петропавловскую крепость, увезут в Берлин Александрийскую колонну, но миллионы ленинградцев останутся живы!

Никакие сокровища мира не стоят самого главного сокровища — жизни человеческой.

А там — миллионы жизней».

Филипп Ильич не был брюзгой и критиканом. Но то, что он видел вокруг себя ежедневно и ежечасно, вот уже почти два года, своей непроходимой тупостью и бесталанной некомпетентностью разрывало его душу. Хотелось собственноручно, из табельного пристрелить этих буденных, Ворошиловых, Жуковых, тимошенко, куликов. Сдерживало его только одно —: понимание системы. Той самой системы, которой верой и правдой служил Филипп Ильич вот уже двадцать пять лет, как солдат при Петре. Зная досконально эту систему, Головин ясно отдавал себе отчет в том, что сама по себе смерть десятка головозадых генералов и маршалов ничего не изменит. На место Ворошилова поставят какого-нибудь Порошилова, а вместо Буденного придет Бубенный.

«Почему у немцев нет такой неразберихи и бардака, как у нас? Почему они могут наладить и быт, и подвоз снаряжения? Почему они не бегут, а отходят? И позиции для отхода у них всегда заблаговременно подготовлены на самых выгодных рубежах? Я понимаю, конечно, что чем больше народа, тем больше несогласованности. Невозможно совсем без сбоев и проколов скоординировать деятельность сотен тысяч человек при подготовке наступления. Но почему у немцев вся эта ненужная и мешающая общему делу придурь сведена до минимума?! Почему мы не можем так же?! Может, и в самом деле: расстреливать надо больше? Как только на каком-либо участке бывший унтер Жуков прикажет расстрелять несколько десятков командиров, так сразу же восстанавливается порядок по всему фронту! Все службы работают согласованно и слаженно. Стойкость войск возрастает многократно! Неужели мы, русские, не можем жить без розог?!

Азиатчина.

Нам именно так и надо — чтобы нами непременно правил хан!»

Затронув в своих размышлениях немцев, Головин вспомнил Штейна.

«Вот ведь — умница! И тоже немец. Немец Поволжья. Крутовато с ними обошелся товарищ Сталин. В работе и у Олега Николаевича, разумеется, тоже был брак. А куда без него, без брака? Но почему у Штейна этого брака было в разы меньше, чем у наших, русских сотрудников? Выросли в одной стране, учились в одних школах, заканчивали одни командные училища, служили в одной и той же армии. Так почему такой разный, черт возьми, результат?!

И этот фон Гетц ведет себя в плену спокойно и с достоинством. Даже согласие на сотрудничество дал так, будто сделал мне огромное одолжение. Интересно, а как бы я сам повел себя, окажись в плену? Хватило бы у меня силы духа, чтобы вот так, едва ли не надменно, разговаривать с немецкими чинами? Рубаху на груди рвать и кричать „Да здравствует товарищ Сталин!“ я бы точно не стал. А этот фон Гетц держит себя волне достойно и к обязанностям своим относится добросовестно. За те два дня, что он под моим присмотром обучает наших летчиков, отношения между нами определенно потеплели. Он и сам рад до смерти вместо лагеря, пусть и комфортабельного, окунуться в привычную для себя среду. Какая, в сущности, разница, свой летчик или чужой? Под комбинезонами форму не видать. Все равны. Кажется, этот парень скоро дозреет до того, чтобы сыграть свою партию в моей игре».

На КПП его как будто ждали. Часовой не успел проверить пропуск, как возле шлагбаума, лебезя и заискивающе улыбаясь, замаячил подполковник Волокушин — комендант аэродрома.

— Товарищ генерал! — подлетел Волокушин к машине, неся правую ладонь возле фуражки с голубым околышем. — За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Комендант аэродрома подполковник Волокушин.

— Здорово, Волокушин, — подмигнул коменданту Головин, не вставая с сиденья. — Где мой подопечный?

— Докладываю, товарищ генерал! Военнопленный фон Гетц проводит плановые занятия с летным составом Отдельной эскадрильи.

— Ну, поехали, проводишь, — едва ли не ласково пригласил Головин.

Подполковник, поскромничав, не решился сесть в машину. В «эмке» нет правого переднего сиденья, левое предназначено, естественно, для водителя, а садиться рядом с генералом Генштаба?.. Скорее Волокушин зашел бы в клетку с голодным тигром! Указывая дорогу, комендант встал на подножку, благо она была широкая.

На кромке летного поля, возле капониров, прячась от яркого весеннего солнца под плоскостями самолета, сидели восемнадцать пилотов. Каждый примостился как мог: кто скрестив ноги по-турецки, кто поджав их под себя, а кто и просто на пятой точке. Под комбинезонами не просвечивали звезды Героев, а планшеты, развернутые перед каждым из них, и вовсе делали этих парней похожими на учеников, внимательно слушающих урок природоведения. Светловолосый летчик без пилотки, в таком же комбинезоне, как у всех, стоял перед самолетом, под которым расселись его ученики, и своим видом и жестами напоминал доброго учителя, который для пущей наглядности решил провести урок прямо на пленэре.

— Товарищи офицеры! — рявкнул Волокушин, соскочив с подножки.

Пилоты бодро стали подниматься, но Головин остановил их движением руки:

— Сидите, сидите, товарищи. Разрешите присутствовать на занятии, Конрад Карлович?

Одним жестом генерал прихлопнул сейчас трех зайчиков сразу. Он показал, что боевая подготовка для него все-таки выше, нежели формальная субординация; испросив разрешения присутствовать и подчеркнув тем самым, что главный тут — пилот-инструктор, поддержал авторитет фон Гетца и наконец нашел форму вежливого обращения к нему. Пилоты терялись, не зная, как обращаться к своему инструктору! Господин? Господа все в Париже, это знал каждый школьник. У нас бар и господ нет с семнадцатого года. Товарищ? Гусь свинье не товарищ. На нем форма враждебной армии, хоть и скрыта она летным комбинезоном. Оберст-лейтенант? Нет такого звания в Советской Армии. Военнопленный? Еще хуже и даже оскорбительно.

Конрад Карлович! Гениально! Просто, нейтрально, уважительно и немного даже по-домашнему.

— Разумеется, господин генерал! — фон Гетц по привычке щелкнул каблуками.

Головин скинул шинель, бросил ее под пропеллер и сел, прижавшись головой к лопасти.

— Разрешите продолжать? — спросил фон Гетц.

— Да, да. Конечно, — кивнул Головин.

— Есть!

Головин краем глаза незаметно обвел пилотов. Все слушали очень внимательно и заинтересованно. Должно быть, пленный немец и в самом деле рассказывал интересные вещи.

— Я с земли внимательно наблюдал за вашими полетами, — продолжил лекцию фон Гетц.

«Господи! Какая удача, что этот немец знает русский! — подумал Головин, слушая урок. — Этот фон Гетц — просто находка! Мне его будет определенно не хватать. Второго такого я не найду, но и случая такого до конца войны может не представиться. Надо его использовать как можно скорее — времени остается совсем мало».

— Вам, господин обер-лейтенант, — обратился фон Гетц к кому-то из Героев, — следует уверенней держать планер при заходе в вираж.

— Есть, Конрад Карлович, — отозвался щупленький паренек лет двадцати.

— А вы, господин капитан, — фон Гетц смотрел теперь на соседа генерала, — боитесь работать на вертикали.

— Учту, — буркнул капитан.

Головин посмотрел на него и узнал Дьяконова.

«Не любит критики. Самолюбив, как кошка», — подумал он про капитана.

— Учтите, — заявил фон Гетц. — «Лa-5ФН», на которых вы летаете, очень хороший самолет. У него очень мощный двигатель. Если бы в люфтваффе имелся на вооружении такой самолет…

Фон Гетц поперхнулся и, бросив взгляд на Головина, поправился:

— Смело уходите на вертикаль, если к тому подталкивают обстоятельства. Мотор выдержит. Планер вынесет вас из-под огня атакующего. В целом все вы хорошо и уверенно пилотируете. У каждого из вас уже есть победы в воздухе. С вашего позволения, господа, я порассуждаю о теории воздушного боя. Чем отличается воздушный бой от любого другого вида боя, например танкового, морского?

— Понятно чем! — вырвалось у Дьяконова. — Самолеты все время находятся в движении, а не стоят на месте.

— Верно, господин капитан, — подхватил фон Гетц. — Главной особенностью воздушного боя, отличающей его от всех других видов вооруженной борьбы, является его динамика. Противники непрестанно на высокой скорости перемещаются в пространстве. В этих условиях ключевыми факторами достижения победы в воздухе являются скорость, маневр и навыки прицельной стрельбы на поражение на различных курсах. Особенно трудно вести прицельную стрельбу на пересекающихся курсах. Понятно, что поразить цель, летящую под большим курсовым углом, невероятно сложно и для опытного воздушного бойца, поэтому суть воздушного боя сводится к тому…

— Зайти ему в хвост и нажать на гашетку! — выкрикнул кто-то.

— Верно, только не надо перебивать, пожалуйста. Для достижения победы необходимо сблизиться с противником на малых курсовых углах. Оптимальное расстояние для открытия огня — примерно пятьдесят метров. Вот вы, господин лейтенант, — обратился фон Гетц к кому-то из летчиков, — сегодня во время имитации воздушного боя успешно зашли в хвост господину майору и целых три секунды держали его в прицеле, пока он не отвернул. Как вы думаете, каково было расстояние между вашими машинами?

— Да метров десять! Если бы он не отвернул, я бы его пропеллером мог в щепки порубить! — с горячностью отозвался лейтенант.

— Обращаюсь к тем, кто вместе со мной наблюдал этот бой с земли. Каково было расстояние между планерами господина лейтенанта и господина майора?

— Метров двести, не меньше, — определил Дьяконов. — Просто в горячке глаза округляются, и все воспринимается острее. «Мессер» от тебя за два километра, а тебе кажется, что ты уже и кресты у него на фюзеляже рассмотрел.

— Верно! — поднял палец фон Гетц. — Основная трудность, с которой сталкиваются молодые летчики, — это определение точного расстояния до планера противника. У вас, господин лейтенант, расстояние было примерно двести тридцать метров. В бою пилот испытывает сильнейшее эмоциональное напряжение, которое мешает ему правильно оценивать обстановку. Поэтому необходимо путем тренировок научиться определять точное расстояние до планера на различных высотах и курсах. Тут кто-то правильно заметил, что суть воздушного боя сводится к тому, чтобы зайти противнику в хвост, сблизиться с ним, поймать в прицел и открыть по нему огонь. Это верно. Скажу больше. По статистике Главного штаба люфтваффе, около семидесяти процентов воздушных побед были одержаны с первого захода. То есть пилот, не обнаруживая себя, не попадая в зону обзора противника, заходил ему в хвост, сближался и уничтожал его первой же очередью. Если у него это не получалось, то противник, заметив по следам трассирующих снарядов, что он находится на линии огня, отворачивал с этой линии и начиналась «карусель». Вероятность победы в «карусели» очень мала, так как противники непрестанно меняют курс и высоту, поэтому пилотам постоянно приходится делать поправки в прицеле на дальность, угловую скорость и перепад высот. Чаще всего они расстреливают боекомплект, не сумев поразить противника. Вот поэтому так важно уметь точно определять расстояние до планера, который вы намереваетесь атаковать. И непременно надо сделать это с первого же захода.

— Разрешите перебить? — поднял руку Головин.

— Да, пожалуйста, господин генерал, — фон Гетц был несколько удивлен.

Головин встал с шинели и подошел к фон Гетцу:

— Хочу внести предложение, Конрад Карлович. Почему бы вам не показать вашим ученикам, как надо вести воздушный бой?

— Мне?! — изумился фон Гетц.

— Ну да. Вам. Я-то летать не умею, — улыбнулся Головин. — Преподайте наглядно. Чтобы они увидели. Теория — это, конечно, хорошо, но критерий истины, как известно, практика. Ну что, герои? Кто из вас решится бросить вызов прославленному немецкому асу?

Летчики смотрели молча.

— Разрешите, товарищ генерал?

— Дьяконов? Отлично. Вылет через двадцать минут, — скомандовал Головин. — Волокушин!

— Я! — подбежал комендант.

— Дайте команду зенитчикам: «Воздух!» Машину оберст-лейтенанта заправить горючим на пятнадцать минут полета. Четверка перехватчиков на полосе. Пилоты в кабинах, моторы запущены.

— Есть!

— Предупреждаю, Конрад Карлович, — Головин повернулся к фон Гетцу. — Воздушный бой — и ничего более. Как только вы выйдете за квадрат, зенитки откроют огонь на поражение и будет поднята четверка истребителей на ваш перехват. Обе ваши пушки разряжены, самолет Дьяконова имеет полный боекомплект. Поймите меня правильно. Уловили? Горючего у вас в обрез, дальше чем на шестьдесят километров вы все равно не улетите.

— Разрешите выполнять, господин генерал? — Нескрываемое презрение сквозануло сейчас в усмешке Конрада.

— Выполняйте. И покажите этим соплякам класс!

Головин искренне болел сейчас за немца.

Если фон Гетц сумеет победить в этой имитации боя, значит, все расчеты Головина были правильны. Немец натаскает наших летчиков и передаст им те знания, которые они добывали на войне своей кровью и жизнями товарищей. Если фон Гетц победит, значит, он не сломлен, не смирился с пленом, не вышел из войны, а продолжает осознавать себя солдатом и внутренне готов к борьбе. Это-то как раз и нужно было Головину, и он желал в этом убедиться. Вот только твердой уверенности в победе своего подопечного у него не было: Дьяконов не пацан, не желторотый птенец, только что выпустившийся из училища, а опытный летчик, на счету у которого шестнадцать сбитых немцев.

Фон Гетц взял у кого-то краги и шлемофон и пошел к машине под номером 17, на которую ему указал Волокушин. Дьяконов уже запустил мотор и выруливал на старт. Конрад влез в кабину, сел на сиденье. Ему показалось, что сидит он низко и неудобно, и он вспомнил, что никто не предложил ему надеть парашют. Напоминать об этом он не стал, опасаясь, как бы не отменили вылет. Все-таки существует разница между Героем Советского Союза и немецким военнопленным.

Фон Гетц защелкнул фонарь остекления, запустил двигатель и включил подсветку приборов. В принципе, ничего страшного. Те же приборы, что и на «мессершмитте». Спидометр также слева, вот только высотомер и компас сдвинуты правее от рукоятки управления. Слева на топливомере уже мигала красная лампочка — горючее на исходе. Мимо с ревом пошел на разбег «Лавочкин» Дьяконова. Конрад воткнул гарнитуру шлемофона в разъем, передвинул сектор газа вперед и тоже стал выруливать на старт.

— Семнадцатый, взлет разрешаю, — раздался в наушниках металлический голос.

— Есть взлет, — заученно ответил Конрад.

«Дьяконов имеет преимущество по высоте, — фон Гетц дождался, когда пропеллер наберет обороты, и отпустил тормоз. Самолет дернулся и тронулся по полосе. — Закрылки выпущены, скорость — сорок. Когда я стану взлетать, он будет где-то на высоте тысяча — тысяча сто. Я стану делать боевой разворот, а он в это время будет кружить над аэродромом и как раз пролетит надо мной. Когда я наберу равную высоту, у него будет преимущество по скорости. У меня — где-то двести тридцать километров в час, а он успеет разогнать машину до четырехсот, следовательно, и преимущество в пространстве тоже будет за ним. Если он не дурак, то зайдет от солнца, чтобы ослепить меня, пропустит меня под собой, сделает резкий разворот и попытается пристроиться мне в хвост».

Фон Гетц бросил взгляд на спидометр.

«Скорость сто тридцать, рукоятку на себя. Есть отрыв. — Стрелка высотомера медленно двинулась по часовой. — Убрать шасси, убрать закрылки, боевой разворот с набором высоты влево. Высота — двести. Он зайдет от солнца, пропустит меня, развернется и встанет мне в хвост. Разворот погасит его скорость, но у него будет преимущество по высоте. Из разворота он выйдет где-то на скорости триста тридцать. Я к тому времени не успею разогнаться и до трехсот. Все равно он меня догонит. „Карусель“ с ним крутить — у меня не хватит горючего. Высота шестьсот».

«Лавочкин» Дьяконова в подтверждение внутреннего монолога фон Гетца прошел на хорошей скорости над его головой. Конрад поднял глаза и определил: «Он выше примерно метров на пятьсот. Скорость у него где-то четыреста двадцать. Следовательно, когда я встану на одну высоту с ним, он как раз подгадает, чтобы быть на противоположной стороне диаметра. Руководитель полетов даст команду „к бою“. Дьяконов как раз будет на той стороне, где солнце. Ну что ж! Посмотрим. Высота — тысяча сто».

— К бою! — щелкнуло в шлемофоне.

— Есть к бою! — бодро доложил Дьяконов.

По голосу русского летчика было понятно, что он ждал этой команды.

— Есть к бою, — не так весело откликнулся Конрад.

Самолеты стали сближаться. С земли на них смотрели не только Головин, Герои и четверка перехватчиков. Зенитчики, бомбардировщики, заправщики, оружейники, механики и даже работники столовой стояли сейчас, задрав головы к зениту, и смотрели на настоящую схватку Героя Советского Союза с фашистским стервятником. Все, как один, сжимали кулаки и переживали за Дьяконова, желая, чтоб он всыпал немцу перца как следует. Единственный, кто болел за фон Гетца, был генерал Головин.

«Лавочкин» Дьяконова и в самом деле был метров на двести повыше фон Гетца.

«Пока все сходится, — продолжал говорить сам с собой Конрад. — Молодец капитан — все делает грамотно, как на уроке отвечает».

Самолеты на мгновение встретились в одной точке. Вверху — Дьяконов, метрах в ста под ним — фон Гетц. Встретившись, они стремительно разлетелись. Фон Гетц продолжил движение по прямой, стараясь набрать скорость, Дьяконов перевернул свой самолет брюхом вверх и, сбросив газ, взял ручку на себя. Через несколько секунд его самолет лежал на одной прямой с самолетом фон Гетца, догоняя его.

Фон Гетц посмотрел на спидометр. Тот показывал 290 километров в час.

«Значит, истинная скорость у меня где-то триста тридцать — триста сорок. — Фон Гетц обернулся. Дьяконов шел за ним, но выше, со снижением и медленно сокращал расстояние. — До него метров шестьсот. Секунд через сорок он выйдет на дистанцию огня. Вот тогда-то я ему и покажу свой фокус».

Фон Гетц улыбнулся. Он представил, как капитан, предвкушая свою победу, ловит его в прицел и тут же теряет. Русские, которые стоят внизу, разочарованно ахают, не ожидая такого финта. И гордый Дьяконов приземляется на полосу совсем не победителем.

«Шестнадцать сбитых, геноссе капитан, — это еще очень мало, чтобы разговаривать со мной в воздухе на равных. Очень мало! Вам еще года два как минимум надо повоевать. Вы еще очень многого не знаете о воздушном бое, геноссе, и сколько бы я вам ни рассказывал о нем, вы никогда не станете равными мне. Никто из вас!»

Фон Гетц оглянулся, контролируя дистанцию.

«Двести метров… Сто шестьдесят…»

На земле возле Головина волновался Волокушин.

— Смотрите, товарищ генерал! Смотрите! — приплясывал он от волнения, задрав голову, как голодный волк зимой на луну. — Сейчас он его! Сейчас!..

Головин отстраненно посмотрел на коменданта. Он не верил, что фон Гетц не придумал какой-нибудь штуки. Это «сейчас», которого ждет нетерпеливый комендант, в самом деле произойдет. Не может летчик, получивший Рыцарский Железный Крест, быть такой же легкой добычей, как булка с маслом.

Фон Гетц теперь оборачивался все чаще, едва ли не ежесекундно.

«Сто сорок метров… Сто двадцать… Как это удобно, что на „Ла-5ФН“ конструкторы догадались поставить каплеобразный фонарь. Превосходный обзор. А на „мессершмитте“ задняя полусфера почти не просматривается. Мне приходилось ставить в кабину зеркала… Сто метров, сейчас начнется».

Капитан Дьяконов спокойно и уверенно пилотировал свой истребитель, держась за фон Гетцем. Машина нравилась ему. «Як», конечно, тоже очень хороший истребитель, но у «Лавочкина» мощнее мотор и сильнее вооружение — целых две пушки. Кроме того, самолет прекрасно слушался управления и имел великолепные данные для маневра. За считанные секунды Дьяконов поменял направление полета на противоположное. Расстояние медленно сокращалось. Дьяконов припал к прицелу и смог уже различить заклепки на плоскостях переднего самолета. Большой палец правой руки по привычке откинул колпачок предохранителя с гашетки.

Фон Гетц набрал в грудь воздух, шумно выдохнул его, снова вздохнул, в последний раз оглянулся назад и сам себе скомандовал:

«Восемьдесят метров… Семьдесят… Шестьдесят… Ein… Zwei… Drei!»

Фон Гетц двинул сектор газа к себе, сбрасывая обороты двигателя, выдвинул закрылки в позицию посадки, открыл заслонку радиатора, чтобы еще сильнее погасить скорость, и одновременно, потянув рукоятку управления на себя, отвел ее резко влево, помогая педалями удерживать самолет на курсе. Истребитель, как круто взнузданный конь, задрал нос, рванул было что есть силы в зенит, но, внезапно ослабев от нехватки оборотов и погасив скорость мощной струей встречного воздуха, хлынувшей через открытую заслонку в радиатор, ненамного взмыв вверх, устало перевернулся, как сытый кит при тихом закате, и стал опускать нос.

В ту же секунду пространство, где только что находился самолет фон Гетца, было прошито парой параллельных стежков — дымный след от очереди, пущенной пушками преследователя по истребителю фон Гетца, ушел в пустое пространство. Конрад хорошо видел эти дымные следы через фонарь остекления совсем рядом, в нескольких метрах от себя, и удовлетворенно улыбнулся. В то же мгновение в перекрестье его прицела, совсем рядом, только руку протяни, попал самолет Дьяконова.

Весь!

Он промелькнул в нем от пропеллера до хвостового оперения. Фон Гетц рефлекторно нажал на гашетку, но услышал только сухой щелчок электроспуска. Пушки были предусмотрительно разряжены еще на земле.

Конрад только сжал зубы от досады — семьдесят пятый!

У него украли эту победу.

Дьяконов не поверил своим глазам. Только что этот чертов самолет очень четко просматривался через прицел! Настолько хорошо, что его плоскости как раз лежали на горизонтальных рисках прицельной сетки. Капитан отпрянул от прицела, не обнаружил фон Гетца перед собой и, поняв, что давит на гашетку впустую, моментально, как от горячей сковородки, отнял от нее палец. В то же мгновение он увидел, как сверху наваливается на него перевернутый самолет немца. Его пушки сейчас находятся как раз на той самой оси, которую по инерции неизбежно пересечет он сам. Он все понял. Немец его купил! Он специально подставлял ему свой хвост, чтобы потом, как сопливого мальчишку, подловить и сбить наверняка. Если бы пушки у немца были заряжены, то самолет Дьяконова сейчас падал бы на землю, разрезанный на части кинжальной очередью, выпущенной в упор, а сам капитан не успел бы даже дернуть за кольцо парашюта.

На сотую долю секунды их взгляды встретились, прежде чем самолеты проскользнули мимо друг друга. Взгляд у обоих был злой и разочарованный. У одного оттого, что у него по-жульнически вырвали победу, малодушно не зарядив пушки, у другого — оттого, что этой победой опытный и хладнокровной немец покрутил у него под носом и на глазах всего аэродрома спрятал ее себе в карман.

Дьяконов почувствовал себя глупым щенком, которого только что носом сунули в свое собственное дерьмо. Приземляться ему не хотелось.

Люди, разочарованно опустив головы, стали расходиться по своим делам. Летчики вернулись под плоскость самолета, дожидаясь приземления Дьяконова и фон Гетца. А тот, зайдя на глиссаду, вместо того чтобы посадить самолет, с ревом пронесся метрах в тридцати над полосой, покачивая крыльями в знак победы.

Победа фон Гетца над Дьяконовым была красивой и бесспорной. Это видели все.

Головин с превосходством посмотрел на Героев:

— На сегодня занятия окончены. Всем отдыхать. Кому делать нечего — учите матчасть. Волокушин!

— Я, товарищ генерал! — подбежал комендант.

— Ты где этого фон Гетца содержишь? — спросил Головин вполголоса, отводя его в сторонку.

— Обыкновенно, товарищ генерал, в караулке.

— В кордегардии, значит. Он что же, вместе с отдыхающей сменой живет?

— Никак нет, товарищ генерал. Бойцы сколотили ему выгородку. Вот в ней, стало быть, он и живет. А при нем два часовых, как вы и приказывали. С утра, значит, как Конрад Карлович пойдут на завтрак, они его сопровождают, а после ужина — снова под замок и особый пост при нем.

— При замке?

— Никак нет! При Конрад Карловиче.

— Ну, добре, — согласился Головин. — Содержи Конрада Карловича отменно хорошо. Вольностей особых не позволяй, не забывай, что он все-таки военнопленный. Но и не лютуй. В чем у него нужда будет — обеспечь. А в остальном…

Головин пристально посмотрел на коменданта.

Тот похолодел и притих.

— А в остальном, если ты мне этого немца упустишь или, не дай бог, он у тебя споткнется не в том месте или насморком заболеет, я тебя, Волокушин, на фарш прокручу. Уловил?

— Уловил, — еле выдохнул комендант.

— Свободен.

Отпустив коменданта, Головин направился к своей «эмке» и уже хотел было садиться, как незнакомый голос за спиной остановил его:

— Товарищ генерал, разрешите обратиться?

Головин обернулся. Перед ним стоял летчик в комбинезоне, один из Героев. Из-за комбинезона знаков различия было не видно.

— Обращайтесь, — разрешил генерал.

— Майор Чиркунов, — представился летчик.

— Что у вас, майор Чиркунов?

Головин был мыслями уже совсем далеко от этого аэродрома и от всех аэродромных дел. Он увидел сегодня главное, то, что успокоило его и подтвердило правильность его расчетов. Остальное его не волновало. Поэтому майор Чиркунов не обрадовал генерала, задержав его отъезд.

— Вот, товарищ генерал, — Чиркунов вынул из планшета несколько исписанных страниц.

— Что это? — Головин глазами показал на листы бумаги в руках у майора. — Говори своими словами. Некогда читать.

— Рапорты, — просто объяснил Чиркунов.

— Рапорты? — удивился Головин. — О чем?

— Это я, так сказать, в порядке личной инициативы, — скороговоркой стал разворачивать свою мысль майор. — Так сказать, для укрепления дисциплины. Вот, например, капитан Дьяконов. Он еще до вашего первого приезда загнал повара в котел и завинтил крышку.

— Зачем? — изумился Головин.

— Капитану показалось, что повар готовит не по летной норме, а большую часть продуктов утаивает и потом тайком продает буфетчику на станции.

— А он продает?

— Товарищ генерал! — подивился майор непрозорливости начальства. — А где у нас в армии повара не воруют?

— Ну-ну, — кивнул генерал. — Что дальше?

— А вчера этот самый Дьяконов, несмотря на строжайший запрет, вместе со своим механиком соорудил самогонный аппарат. Теперь почти все члены эскадрильи, включая механиков, просятся в долю и сдают ему пайковой сахар.

— А вы?

— Что я? — не понял майор.

— Вы сдаете сахар Дьяконову?

— Никак нет, товарищ генерал. Я устав никогда не нарушаю.

— Уставной, значит, — одобрил Головин. — Молодец! Что еще?

— Лейтенант Свиридов и старший лейтенант Родимцев после отбоя тайком бегают к девкам в деревню. Расшатали колючую проволоку в ограждении и теперь подпирают ее колышками, чтобы форму не порвать. Я их выследил.

— После отбоя? — уточнил Головин.

— Так точно! — воодушевился Чиркунов, радуясь, что все его фискальные потуги и вылазки не пропали втуне, а нашли благодарного слушателя в лице старшего начальника. — А старшина Мусаэльян списанные парашюты режет на лоскуты и продает в ту же деревню или меняет на самогон.

— А зачем в деревне списанные парашюты? Сараи крыть?

— Никак нет, товарищ генерал. Бабы из этих лоскутов шьют себе трусы и, пардон, бюстгальтеры.

— Понятно, — кивнул Головин. — А почему вы решили, что мне это все интересно?

— Как же, товарищ генерал, — опешил майор. — Вы же сами говорили…

— Что я говорил?

— Что командира эскадрильи назначите по результатам доподготовки. Я, как самый старший по званию…

— И я говорил, чтобы ко мне обращались вот с такими рапортами? Не припомню такого. Ладно, майор, бывай. Давай сюда свои рапорта, не выбрасывать же. У вас какая была последняя должность до зачисления в эскадрилью?

— Заместитель командира полка по политической подготовке, — не без гордости назвал Чиркунов свою прежнюю должность.

— Понятно, — вздохнул Головин.

Головин открыл дверцу «эмки» и уже поставил ногу на подножку, как какая-то мысль остановила его. Он обернулся и пальцем поманил майора:

— А в воздухе своих товарищей вы превзойти не пробовали, товарищ майор?

— Обижаете, товарищ генерал. У меня двенадцать сбитых, — протянул Чиркунов. — Меня самого три раза сбивали над Москвой…

— Значит, летать не умеешь, раз сбивали, — отрезал Головин. — Когда собьешь этого, — рука Головина показала на подруливающий к капониру истребитель фон Гетца, — тогда с тобой и разговаривать будем. Уловил?

Генерал громко хлопнул дверцей, «эмка», хрюкнув, тронулась.

Майор остался один.

— Да разве его собьешь?.. — грустно спросил он сам у себя.

XXVI

25 апреля 1943 года. Москва

— Все свободны, товарищи, — Василевский закончил оперативное совещание Генерального штаба. — Филипп Ильич, прошу вас остаться.

— Есть, — буднично откликнулся Головин.

Ему нравился новый начальник Генерального штаба. Очень толковый штабной работник. Шапошников тоже был штабист до мозга костей, но с ним не было таких отношений. Все по службе, все четко, по уставу. Вопрос — доклад. Ни вправо, ни влево. А Василевский, он… человечней, что ли? Хотя тоже строг и педантичен. Умеет и задачу поставить, и спросить по всей строгости военного времени.

Генералы и полковники, зашумев передвигаемыми стульями, потянулись к выходу из просторного кабинета начальника Генерального штаба. Головин был не сильно удивлен тем, что Василевский попросил остаться именно его, а не начальника Главного разведуправления. Вероятно, Александра Михайловича заботит какой-либо вопрос, о котором он много думал, и теперь ему нужен не доклад или справка по интересующему кругу проблем, а свежий взгляд на предмет. Головин и сам пользовался этим методом. Когда анализ той или иной ситуации затягивался и не давал определенных результатов, он вызывал одного-двоих своих подчиненных, давал вводную и они устраивали что-то вроде войны в миниатюре, поочередно играя то за вермахт, то за Красную Армию, то за Гиммлера, то за Канариса. Очень часто это давало положительные результаты, во всяком случае, позволяло посмотреть на вещи с новой, порой неожиданной стороны.

Василевский встал со своего места и подошел к стене, туда, где, загороженная зеленой гардиной от нескромных взоров непосвященных, висела большая карта Европейской части СССР. Полковники направленны из Оперативного управления несколько раз в сутки наносили на нее последние изменения в конфигурации линии фронта, отмечали прибывавшие и убывавшие дивизии, корпуса и армии по обе линии фронта. Карта эта была живая, так как отражала реальное положение дел на фронте по состоянию на текущий момент.

Василевский несколько минут молча в задумчивости смотрел на эту карту, давая Головину возможность ознакомиться с ней. У Головина была похожая карта. Разумеется, не такая подробная, но в целом все на ней совпадало с тем, что было нанесено на карту начальника Генштаба.

— Ну, Филипп Ильич, — прервал молчание Василевский. — Что вы думаете о положении дел на фронте?

Головин откашлялся и начал осторожно:

— После весеннего наступления Манштейна фронт стабилизировался.

Пожалуй, зря он вспомнил про Манштейна.

В феврале-марте 1943 года Манштейн, поставленный во главе группы армий «Юг», провел едва ли не самую блестящую операцию немцев за всю Вторую мировую войну. Располагая относительно небольшими силами, он наголову разнес несколько советских армий, захватил сперва Харьков, а потом и Белгород. Действия его были настолько грамотны, молниеносны и точны, что советское командование не успевало с ответными мерами.

Назвать это реваншем за Сталинград было нельзя. Красной Армии было не привыкать терпеть поражения. Никого уже не шокировало, что сто, двести, пятьсот тысяч солдат попали в окружение или плен, а вот немцы до Сталинграда вообще никогда ни от кого не терпели поражений! Сталинград — это не только военная победа, но и удар по престижу Германии и гению фюрера.

Василевский недовольно поморщился:

— А конкретней?

— Я полагаю, что в ближайшее время, по крайней мере еще месяц, немцы не смогут предпринять никаких решительных действий. Им необходимо провести перегруппировку войск и пополнение их техникой и личным составом. На это требуется время.

— Согласен с вами. А какова, по-вашему, будет цель Гитлера на летнюю капанию сорок третьего года?

— А тут и думать нечего, Александр Михайлович, — Головин ткнул тупым концом карандаша в карту. — Гитлер будет наносить удар в районе Курского выступа.

— Почему вы так в этом уверены?

— Очень просто. Ленинград не имеет никакого стратегического значения, и немцам смысла нет бросать свои лучшие части на его штурм. Взятие Ленинграда не даст немцам ничего, кроме политического престижа и огромных неоправданных потерь.

— Согласен с вами. Дальше.

— На юге немцы могут попытаться снова пробиться к Грозному и Баку, но у них уже нет таких ресурсов, какими они располагали в сорок первом и в сорок втором году. Силы Гитлера тают. У него недостаток буквально во всем, от продовольствия до резины и горючего. Полагаю, что проведение широкомасштабной операции для него сейчас задача непосильная. Гонять сотни единиц техники на многокилометровом пространстве?.. У него может не хватить для этого бензина.

— Дальше.

— Курский выступ представляет собой для немцев заманчивую цель. На относительно небольшом участке фронта сконцентрировано большое количество советских войск. Если концентрическими ударами с севера и юга, из районов Орла и Белгорода прорвать наш фронт и окружить нашу группировку, то открывается дорога на Москву через Тулу. Кроме того, в окружение попадает сразу несколько наших армий. Я думаю, что Гитлер не станет упускать такой шанс поквитаться с нами за Сталинград.

— Как вы полагаете, Филипп Ильич, — переменил тему Василевский. — В германском Генеральном штабе сидят дураки или все-таки профессиональные военные?

— Я никогда не считал немцев за дураков, Александр Михайлович.

— Тогда допускаете ли вы, что кому-то из немцев придет в голову та же мысль, что и нам? Тот же Манштейн или Цейтлер могут предупредить Гитлера: «Мой фюрер, русские думают точно так же, как мы, и готовятся встретить наш удар».

— Не берусь судить за Цейтлера, но Манштейн наверняка скажет что-нибудь подобное. Он вообще мыслит нестандартно и принимает самые неожиданные решения.

— Вот и я о том же. Вы представляете себе, Филипп Ильич, мы готовим глубоко эшелонированную оборону в районе Курска. На шестьдесят километров в глубину выкапываем сеть окопов, блиндажей и ходов сообщения. Расставляем сотни противотанковых батарей на направлениях вероятного удара немецких танковых клиньев, выкладываем на грунт миллионы противотанковых и противопехотных мин, разматываем тысячи километров колючей проволоки — а Гитлер возьмет и не ударит?! Вы представляете, какие расходы понесет Советский Союз? Это же сотни миллионов рублей будут выброшены на ветер. Товарищ Сталин не одобрит такой расточительности. Вы понимаете меня?

— Вполне, Александр Михайлович. Гитлер может не начать наступление на курском направлении, если будет знать, что наша оборона на этом участке фронта непреодолима для его войск.

— Понимаете правильно, — одобрил Василевский. — Необходимо убедить Гитлера в том, что особого риска для него нет. Что оборона наша слаба и не выдержит серьезного натиска. Вот только кто в состоянии это сделать? Впору хоть самому ехать в Берлин и на стол Гитлеру фальшивые документы подбрасывать.

Головин подумал немного и озарился идеей. Нет, не зря он, генерал Головин, ел свой хлеб. Не зря кружил вальсы с этим фон Гетцем. Не зря вытаскивал его из лагеря.

— Александр Михайлович, у меня есть такой человек.

— Какой человек?

— Который положит нужные документы на стол Гитлеру.

— Вы что, Филипп Ильич, имеете близкие связи в его окружении?

Головин улыбнулся:

— Было бы неплохо, если бы я имел такие связи. Еще лучше, если бы ко мне там прислушивались. Но как вы думаете, если бы к немцам в руки через надежный канал попали бы оперативные карты Курского выступа с нанесенными на них подлинными номерами частей и соединений, планы инженерных оборонительных мероприятий, то неужели немцы отмахнулись бы от таких документов?

— Продолжайте, — заинтересованно сказал Василевский.

— Я думаю, что они не отмахнулись бы от таких документов, особенно если на них стояли бы подписи — ваша и Верховного главнокомандующего. Попади к немцам такие документы, они встали бы перед необходимостью дать им оценку.

— Это верно. Но тогда встанет вопрос о надежности канала, по которому документы попали к немцам.

— Безусловно. Канал не должен вызывать никаких подозрений.

— И у вас есть такой канал?

— Думаю, что да.

— Поподробней, пожалуйста, — Василевский заинтересовался всерьез.

— Несколько недель назад я провел вербовочную беседу с неким фон Гетцем, оберст-лейтенантом люфтваффе, попавшим к нам в плен под Сталинградом. Он дал свое согласие на сотрудничество с нами.

— А зачем нам нужен оберст-лейтенант, скомпрометированный в глазах своего командования сотрудничеством с нами?

— Он дал свое согласие только на ведение курсов доподготовки нашего командного летного состава, а не на переход на нашу сторону. Он не скомпрометирован сотрудничеством со «Свободной Германией».

— Ну и?..

— В настоящее время он проживает под стражей на нашем аэродроме. То есть соприкасается с нашими пилотами и их самолетами. Если бы вы подготовили комплект документов, которые желательно было бы посмотреть Гитлеру, то я берусь создать оперативную ситуацию, при которой этот фон Гетц улетит на нашем самолете, предварительно похитив эти документы.

— Но не прямиком же к Гитлеру он прилетит!

— Конечно нет. Он прилетит прямиком в гестапо, где его подвергнут строжайшей обработке. Но документы, обнаруженные при нем, отправятся по инстанции. Сопоставив содержание документов с обстоятельствами их хищения, немцы неизбежно должны поверить в их подлинность. Они придут к ошибочному выводу о ненадежности нашей обороны, и им тем легче будет принять решение о наступлении именно на этом участке фронта.

— Понял вас, — Василевский кивнул. — Когда вы будете готовы переправить документы и оберст-лейтенанта?

— Как только вы их подготовите.

— Послезавтра утром.

— Один вопрос, Александр Михайлович.

— Да.

— Дайте, пожалуйста, указание ПВО создать для нашего немца «зеленый коридор». Чтоб без случайностей…

— Это само собой.

Тот же день. Стокгольм

Олег Николаевич Штейн здраво рассудил, что налаживать норвежское Движение Сопротивления сподручней всего будет из Стокгольма. Тому было несколько резонов. Во-первых, Норвегия находилась под немецкой оккупацией. Местные власти были несвободны в своих симпатиях. Скажут немцы «фас», значит, лови-хватай. Во-вторых, правительство Швеции хотя и симпатизировало Гитлеру, однако свято чтило экстерриториальность иностранных посольств и представительств. Значит, по крайней мере в американском посольстве в Стокгольме можно было спать спокойно, не опасаясь, что в твою дверь начнут колотить полицейские. В-третьих, от Стокгольма до Осло — всего около полусуток на поезде, следовательно, незачем мельтешить лишний раз в оккупированной стране, привлекая к себе внимание. В-четвертых, у американцев полиграфия действительно была поставлена на необыкновенную высоту. Это было очень удобно. Если бы Штейн попросил изготовить ему документы СС рейхсфюрера, то они были бы сделаны так, что никакая экспертиза не различила бы подделки. Следовательно, Олег Николаевич был свободен в выборе легенды прикрытия для проникновения на территорию сопредельного государства. В-пятых, он не первый год жил в Скандинавии, знал ее культуру и языки, любил эти северные страны и просто посчитал, что в Стокгольме ему будет удобнее.

Даллес возражать не стал.

Но если официально правительство Швеции соблюдало принцип экстерриториальности, то есть его представители не вторгались на территорию посольств, то никто не стал бы мешать СД частным образом похитить любого человека прямо на улице. Чтобы подстраховаться от нелепых случайностей, за Штейном пустили двух морских пехотинцев из охраны посольства, переодетых в цивильное платье. Штейн тоже не стал возражать. Он смекнул, что его новые американские друзья опасаются не столько похищений коварными немецкими спецслужбами, сколько того, что их новый соотечественник, так прытко перебежавший к ним из Генштаба РККА, вновь выкинет какой-нибудь свежий фортель. Он только попросил, чтобы они держались на расстоянии и чтобы назначали кого-нибудь посветлее. Демократия демократией, но тут вам не Алабама. Негры привлекают нежелательное внимание.

В те редкие дни, когда Штейн выбирался в город, они так и ходили. Впереди сам Олег Николаевич, а чуть поодаль — двое рослых блондинов в одинаковых костюмах. Блондины эти, пожалуй, ничем бы не выделялись из массы местного населения, в большинстве своем — светловолосого, если бы не выражение глупого, но абсолютного превосходства на лицах. Такое сочетание пустых глаз и дикого апломба можно было видеть только у немцев и у американцев. Ну, немцы — это понятно. Раса господ! Им сказали — они поверили. А у америкосов-то откуда это взялось?!

Последние недели Штейн пребывал в отвратительнейшем состоянии духа, и с каждым днем его тоска только увеличивалась. Десять месяцев назад он, спасаясь от зачистки, рванул в американское посольство. И правильно сделал, как он считал тогда. Этот вариант ухода они обсуждали с Пашей Рукомойниковым еще в Москве. Он не тратил это время зря. Наоборот, ему очень многое удалось сделать. Он вошел в доверие к самому Даллесу. Он получил американское гражданство. Он сколотил в Норвегии обширную агентурную сеть под видом Движения Сопротивления. Это была хорошо законспирированная разведывательная организация, включающая в себя четыре вооруженных диверсионных группы. Он наконец вышел на профессора Рикарда, и тот папку за папкой передает ему научные наработки Гейдельбергского университета в области применения ядерной энергии.

Но сам-то он является лишь пустым носителем важнейшей информации! У него, у Олега Николаевича Штейна, нет никакой связи с Москвой. Чего стоят все его наработки тут, в Стокгольме, если о них ничего не известно ни в Генеральном штабе, ни в НКВД СССР?! Его даже не наградят. Ни посмертно, ни прижизненно. Без связи с центром он не агент, а коллекционер. Частный собиратель чужих секретов и тайн.

И где теперь тот Паша?

От грустных мыслей Штейна отвлек хриплый бас, неожиданно прорычавший ему в самое ухо по-русски:

— Папаша! Огоньку не найдется?

Штейн вздрогнул и обернулся.

Перед ним, довольно осклабившись, стоял Паша.

Собственной персоной.

В костюме, шляпе, штиблетах. Все дорогое, заграничное, тщательно и со вкусом подобранное.

— Не курю. Нога болит, — ответил Штейн и посмотрел Паше за спину.

Атлетов из морской пехоты в штатском за ним не было, и было непохоже, чтобы они отстали.

Может, притаились и наблюдают сейчас за контактом Штейна, чтобы вечером донести в посольстве?

— А где?.. — Штейн показал рукой за спину Паше, не зная, как назвать своих провожатых.

— А! — догадался Рукомойников. — Эти-то? Зачем они нам? Только разговору бы помешали. Здорово, что ли?

— И ты их… того?.. — не одобрил Штейн, но протянутую руку пожал с радостью.

— Что ты! Что ты! — дурашливо замахал руками Рукомойников. — Господь с тобой! Экий ты, право, кровожадный! Все бы тебе «того»… Отдыхают они. Успокойся. Хочешь, покажу тебе их?

— Как отдыхают?! — изумился Штейн.

— Натурально, в отключке. Минут через сорок в себя придут.

— Как же ты их? Средь бела дня. Посреди города!

— У нас свои методы. В первый раз, что ли? Бог с ними. Как ты? Как твои дела?

— Да что мои дела? — переспросил Штейн. — Пойдем куда-нибудь, а то на нас станут обращать внимание.

Они уже вдвоем продолжили прогулку, начатую Штейном в одиночестве.

— Докладываю по порядку, — продолжил Штейн. — Мое внедрение прошло успешно. Теперь я — натурализованный американец. Гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов. Особа, приближенная к личному представителю президента Рузвельта в Европе Алену Даллесу.

— Да ты что?! — восхитился Рукомойников. — Как же ты к нему пробрался, проныра?

— Вот-вот! — поддакнул Штейн. — Умеем, когда захотим. Между прочим, я у них главный специалист по Скандинавии.

— Да ты что?! И к тебе вот так сразу, с порога, безграничное доверие? — снова восхитился Рукомойников. — Это нужно отметить!

— У тебя только пьянка на уме. Ты только за этим приехал в Стокгольм? Меня еще проверяют и перепроверяют, но постепенно допускают к очень интересной работе.

— Нет, конечно. Зубы подлечить. Говорят, в Швеции лучшие в мире стоматологи.

— Прекрати дурачиться. Времени мало, а поговорить нужно о многом. Слушай, Паша, и запоминай. Запоминай хорошенько и передай там, в Москве…

С Рукомойникова слетала вся напускная придурковатость. Теперь он снова был агент и диверсант, направленный в заграничную командировку.

— В Европе англичане и американцы сколачивают Движение Сопротивления в оккупированных странах. Цели: а) разведывательная и диверсионная деятельность в интересах англо-американского блока; б) англо-американская пропаганда в оккупированных странах; в) создание оптимальных условий для открытия второго фронта в заданном месте и в заданное время; г) подбор влиятельных лиц для создания прозападных правительств после завершения войны и недопущение в эти правительства политиков, исповедующих левые идеи, особенно коммунистов; д) научно-технический и военно-промышленный шпионаж. Паша, они сотнями отправляют талантливых ученых и инженеров за океан!

— Это не новость, — вздохнул Рукомойников. — Мы у себя, в НКВД, делали анализ развития ситуации после войны. Проигрывали различные сценарии.

— И что?..

— Ничего хорошего у нас не получалось. Самый оптимистичный сценарий — новая мировая война с «союзниками» через пять лет после окончания этой.

— А самый пессимистичный?

— Немедленно после капитуляции. Утром Гитлер капитулирует, а вечером вчерашние союзники объявляют нам войну, чтобы не дать СССР восстановить силы. Знаешь, где и когда они будут высаживаться со своим вторым фронтом?

— Где и когда?

— На Балканах. Как только Красная Армия выйдет к государственным границам Союза ССР. Они договорятся с Гитлером. Тот отведет свои войска, а «союзники» войдут в коридор между Красной Армией и вермахтом. Все!

— И тогда Советский Союз останется в своих довоенных границах.

— Правильно! — Рукомойников радостно хлопнул товарища по плечу. — Соображаешь!

— Для чего же мы тогда воевали?

— Позволь этот вопрос оставить без ответа. Пусть руководство думает.

— А что думаешь ты?

— Какая разница? От меня мало что зависит. Мне приказывают — я исполняю. А думать — не моя работа. Ладно, пойдем дальше. Что там по ученым?

— Паша, американцы работают над созданием какой-то сверхмощной бомбы на ядерной энергии!

Рукомойников некоторое время молча смотрел на Штейна, как бы оценивая, говорить или нет. Придя к выводу о целесообразности откровенного разговора, он решил немного приоткрыть государственную тайну.

— Вот что, Олег, — Рукомойников подбирал слова. — Советский Союз тоже работает над созданием такой бомбы.

— Так это не фантастика? Не бред спятивших ученых?!

— Нет, Олег. Тут все серьезно. Атомный проект курирует лично Лаврентий Павлович Берия. Он отбирает лучших ученых, выбивает в Совнаркоме любые средства и фонды, лишь бы эта бомба была создана как можно скорее. В этом деле нельзя пренебрегать никакими средствами. Кто первый ее взорвет, тот и будет управлять миром. Вот такие дела.

— Паша! — Штейн затряс Рукомойникова за рукав. — Паша, у меня есть материалы по атомному проекту!

— У тебя?! — Рукомойников снова напустил на себя дурашливый вид и даже сдвинул шляпу набекрень. — Откуда? Вы что, с американским послом на пару ночами формулы чертите?

— Ты не смейся. Ты послушай!

— Ну?..

— Полгода назад я вышел на некоего профессора Рикарда.

— И что дальше?

— До войны он считался одним из ведущих специалистов в мире по ядерной тематике.

— Так, — Рукомойников снова стал серьезным.

— Он передал мне несколько документов, которые я переслал в Вашингтон. Так там, в Америке, их спецы взвыли от восторга! Это как раз то, что им надо.

— У тебя с ним хороший контакт?

— Вполне. Он передает мне информацию и думает, что работает на американцев. Самое интересное, конечно, оставляет до своего приезда в Америку, но то, что он уже представил, было оценено нашими американскими друзьями очень высоко. Контакт с Рикардом на личном контроле Даллеса.

— И у тебя остались копии? — догадался Рукомойников.

— Ну конечно! Техника у американцев действительно на высоте. Я сделал микрофильмы. У меня есть целых четыре катушки с пленками.

— Отлично! — воодушевился чекист. — Великолепно! Превосходно! Готовь дырочки на погонах и для ордена. Лаврентий Павлович умеет ценить людей.

— Так ты у меня их заберешь?

— Зачем? — не понял Рукомойников. — Куда они мне?

— Ну не до конца же войны ты здесь. Рано или поздно вернешься домой. Во всяком случае — раньше меня.

— Не все так просто, Олег. Меня не за материалами по атомному проекту сюда посылали. У меня тут свои дела, и мне еще нужно будет проехать четыре страны, прежде чем я попаду домой. Поэтому пленки твои я не возьму. Доставляй их сам и получай награду.

— Ты что, спятил? Какую награду? Мне удалось так близко подобраться к самому Даллесу! Мне поручают проведение специальных операций! Ты что? Не понимаешь, что я очень высоко внедрился? Разве можно упускать такой шанс ради какой-то атомной бомбы?

— Ну, не какой-то, — сбавил тон Рукомойников. — Атомная бомба — это скипетр будущего владыки мира.

— Ты еще стихами заговори, — хмыкнул Штейн.

— Но и терять такой источник информации, как ты, мы не можем.

— А я о чем!..

— Олег, пойми, я в самом деле не могу забрать у тебя эти пленки. Хотя бы по соображениям безопасности. Мы не можем подвергать их случайностям, а со мной тут всякое может произойти. Поэтому ищи другой канал для переправки.

— Красный Крест?

— Лучше на почту отнеси и бандеролью отправь: «Москва. НКВД СССР. Тов. Берия Л. П.». У тебя тут паренек такой шустрый работал…

— Неминен?

— Помнишь! Где он теперь?

— Откуда я знаю? Наверное, все там же.

— Вот и попробуй через него.

— А если через наше торгпредство?

— Не выдумывай. Ни ты, ни я к нему подходить на километр не имеем права. Давай, переправляй через твоего бывшего подопечного. Только предупреди его, чтобы сам шел в СМЕРШ и сдавался. Никаких армейских и дивизионных разведотделов! А то его, чего доброго, свои кокнут. Главная его задача — сдаться именно СМЕРШу и попасть на Лубянку. Оттуда я его вытащу, как вернусь.

— Как же он попадет на Лубянку? Его хлопнут. Если не при переходе линии фронта, то в прифронтовой полосе! Никто не станет с ним возиться и переправлять его в тыл.

— Единственно, что ему нужно знать, это — «НКВД СССР, Четвертое управление». Будет доставлен как миленький. И он, и твои микрофильмы. У нас система налажена.

— А его не расстреляют? — обеспокоился Штейн.

— Вообще-то могут, — согласился Рукомойников. — Зато пленки будут доставлены по назначению. Ладно, давай заканчивать. Сейчас твои орлы очухаются.

— Что ты с ними сделал?

— Не переживай. Живы они, здоровы. Вот только будут чувствовать себя как с глубокого похмелья. Ступай, тебе пора возвращаться в посольство, мистер Штейн.

— Паша, у меня к тебе последнее дело.

— Говори.

— Раз все так серьезно и работы по созданию атомной бомбы ведутся и у нас, и у них, го этот Рикард не должен попасть за океан.

Рукомойников улыбнулся:

— Я понял.

— Нет, ты не понял. У меня на руках документы на него. Ему уже два месяца назад предоставили гражданство, и Даллес настойчиво требует от меня его переправки в Штаты.

— Я понял, не волнуйся. Забудь про Рикарда.

— Как — «забудь»?

— Навсегда. Считай, что его больше нет.

— Тогда последний вопрос, — замялся Штейн.

— Давай, — кивнул Рукомойников. — Но только последний.

— Как там Головин?

Рукомойников понимающе улыбнулся:

— Старая любовь не ржавеет?

— Не в этом дело…

— Да в порядке твой Головин, в порядке. Что ему, черту лысому, сделается?

— А как он?..

— И это в порядке, — понял его Паша. — Не бойся его. Живи и работай спокойно. Он не пустит погоню за тобой. Занимайся Даллесом. Интересный дядечка. Перспективный.

XXVII

27 апреля 1942 года.

Н-ский аэродром, Московская область

Головин ехал на аэродром, держа на коленях толстую папку с «Оперативным планом обороны Курского выступа». План был самый подлинный — девяносто шестой пробы. На нем была точно отражена конфигурация линии фронта, были верно указаны номера немецких частей и соединений и номера частей и соединений Красной Армии. Больше того, были даже указаны точные районы развертывания советских войск и фамилии командиров. Авиаразведка немцев могла подтвердить точное совпадение линий окопов, траншей, противотанковых рвов и надолбов с теми, что указаны в плане. Войсковая разведка немцев, опираясь на показания захваченных «языков» и данные визуального наблюдения, подтвердила бы совпадение номеров частей, стоящих на фронте, и фамилий командиров с теми, которые были указаны в Оперативном плане. Весь план был составлен так, чтобы в нем все было точно и достоверно.

Одна только небольшая неточность была в этом плане, которую невозможно было перепроверить ни с воздуха, ни с земли. Количество мин, которое предполагалось установить на грунт, было указано в тридцать раз меньше того, что было реально запланировано, и места установки, а значит, и направления вероятного удара противника были указаны совсем не те, что наметило советское командование. То, что общая протяженность траншей и ходов сообщения была приуменьшена на три тысячи километров и количество размотанной колючей проволоки указывалось раза в четыре меньше реального, — это уже были мелочи. Поди проверь. В целом весь план со всеми приложениями неизбежно должен был создать у немцев твердое убеждение в том, что им в очередной раз удастся провести успешную операцию на окружение советских войск.

Несколько неприятных и тревожных минут пришлось пережить Головину час назад при утверждении этого «плана».

Когда в назначенный час Головин явился к Василевскому, выяснилось, что не хватает самого главного — подписи Сталина на плане.

— Пойдете вместе со мной, — сказал Василевский. — Я докладывал Иосифу Виссарионовичу ваше предложение. Товарищ Сталин хочет лично уточнить детали.

Они были последними, кого принял Сталин до того, как поехал в Кунцево отдыхать.

Светало. Ранние лучи играли на зубцах кремлевской стены.

В приемной уже никого не было, кроме Поскребышева и двух адъютантов. Все наркомы и генералы, побывав на приеме у товарища Сталина, разъехались по своим штабам и наркоматам, чтобы неукоснительно выполнить предначертанное мудростью вождя.

В кабинете был полумрак. Наглухо закрытые плотные шторы не пропускали свет. Неяркая лампа с зеленым абажуром на столе Верховного освещала лишь небольшое пространство вокруг себя.

Когда они вошли, Иосиф Виссарионович поднял голову от бумаг. Освещенными остались только блестящие пуговицы на кителе и маленькая звездочка Героя Социалистического Труда на красной ленточке. На погоны и лицо вождя падала тень, и нельзя было увидеть, как сильно устал Сталин за последние сутки. Головин поймал себя на мысли, что, пожалуй, никто в целой стране не подумал о том, что товарищ Сталин — это не только вождь и учитель, не только светоч мысли, организатор и вдохновитель наших побед, но, прежде всего, шестидесятитрехлетний старик, которому невероятно тяжело работать сутками напролет, решая тысячи и десятки тысяч больших и мелких вопросов.

Головин подумал так и… по-человечески пожалел этого старого человека в кителе.

— Проходите, товарищи, — Сталин показал рукой на стулья, стоящие рядом с его столом. — Докладывайте, товарищ Василевский.

Василевский кратко, даже скупо, видимо, не в первый раз, доложил о том, что Генеральный штаб считает, что наиболее вероятным местом нанесения удара немцами на летнюю кампанию сорок третьего года станет Орловско-Курский выступ. Генеральный штаб планирует меры по организации обороны в районе выступа, отражению наступления немцев и переходу в крупномасштабное контрнаступление на большую глубину с решающими последствиями.

Сталин слушал молча и, казалось, был согласен с начальником Генерального штаба.

— А что, если немцы не нанесут свой удар, а приготовятся к активной обороне? — спросил он.

— Мы в Генеральном штабе рассматривали такой вариант и отклонили его. Данные войсковой и агентурной разведки также подтверждают наше предположение о планах Гитлера на летнюю кампанию — нанесение удара в Орловско-Курский выступ.

— Откуда такая уверенность? — Сталин поморщился. — Вы думаете, у немцев нет разведки? Они обнаружат нашу мощную линию обороны и три раза подумают, атаковать ее или нет.

— На этот случай, товарищ Сталин… — начал Василевский, но Верховный перебил его:

— Знаю. Докладывайте, товарищ Головин.

Головин встал, подробно и дельно доложил Верховному свой план дезинформации немцев. Сталин не перебивал.

Когда Головин закончил, он уточнил:

— И вы, товарищ Головин, предлагаете мне поставить свою подпись под этой филькиной грамотой?

Он небрежно щелкнул ногтем по толстой папке.

Филипп Ильич ничуть не оскорбился за «филькину грамоту», хотя намек был куда уж ясней.

— Так точно, товарищ Сталин.

— И вы ручаетесь за то, что эти документы, — Сталин снова щелкнул ногтем по папке, — будут доложены Гитлеру?

— Ручаюсь, товарищ Сталин.

— А вы, товарищ Василевский, — Сталин перевел взгляд на начальника Генерального штаба. — Вы гарантируете, что наша оборона выдержит натиск немцев?

Василевский встал и твердо сказал:

— Гарантирую, товарищ Сталин.

— Хорошо, — уже мягче согласился Верховный.

Сталин взял красный толстый карандаш и на первом листе в углу крупными буквами вывел: «Утверждаю. И. Сталин».

— Довольны?

Сталин хитро посмотрел на двух генералов, стоящих сейчас перед ним навытяжку.

— Вы свободны, товарищи.

— Есть! — в один голос ответили оба генерала.

Они направились к выходу, но возле самой двери были остановлены голосом Сталина:

— В сорок первом году похожая ситуация была с армией генерала Павлова, которая располагалась на «Львовском балконе». Тогда погибли или попали в плен двести пятьдесят тысяч красноармейцев и командиров, а генерал был нами расстрелян. В этом году в районе Курска в шесть раз больше наших войск — полтора миллиона человек. Если вы оба ошибаетесь в своих расчетах, то они тоже могут попасть в плен. Может быть, чтобы потом никого не пришлось расстреливать, нам следует отвести наши войска из опасного выступа, пока не поздно?

Ни Головин, ни даже Василевский не знали, что у Сталина уже был разговор с генералом Рокоссовским о планах на предстоящую летнюю кампанию. Рокоссовский был твердо убежден в том, что летом немцы ударят именно на Курском выступе. Уж слишком удобной для немецкого наступления была конфигурация этого участка фронта. В подтверждение своей правоты Рокоссовский приводил данные войсковой, воздушной и агентурной разведок. Немцы начали подтягивать в районы Орла и Белгорода невероятное количество войск и техники.

Сталин знал мнение большинства членов Ставки — атаковать самим. За это особенно усердно ратовал Жуков. Рокоссовский убедительно доказал, что преимущество при примерном равенстве сил, которое сейчас сложилось в районе Курского выступа, будет иметь обороняющаяся сторона. Обороняться всегда проще, если заблаговременно подготовлены инженерные сооружения. Потери обороняющейся стороны при равенстве сил будут многократно меньше, чем у наступающей. Сталин выразил сомнение. Мол, немцы тоже это знают и сами захотят обороняться. Рокоссовский на это возразил, что немцы не будут обороняться, так как у них растянуты коммуникации и все необходимое для питания войск они вынуждены подвозить из глубины, тогда как наши войска снабжаются по самым коротким путям. Долго выдерживать такое напряжение немцы просто не смогут, поэтому они неизбежно перейдут в наступление в ближайшие месяц-два.

Сталин встал на сторону Рокоссовского и принял его план — оборонять Курский выступ.

Рокоссовский поставил на кон свою жизнь. Если теперь, после того как удалось убедить Сталина начать подготовку к обороне, немцы не перейдут в наступление…

Сейчас, сидя в машине, Головин время от времени бросал взгляд на папку у себя на коленях и бережно, почти нежно поглаживал плотную бумагу пакета, в который она была упакована.

«Липа, — с любовью думал генерал о папке, любуясь пятнами сургуча с оттиском генштабовских печатей. — Высшего качества липа. Хоть мед с нее собирай. „Филькина грамота“. Подумаешь, обозвал Сталин. Для него, для Хозяина, я, Филипп Ильич Головин, — Филька и есть. Даром что генерал. Зато главное сделано. Сталин дал добро на проведение оперативной комбинации. Теперь только бы не подвел фон Гетц. Только бы он не оплошал».

Машина остановилась у шлагбаума на въезде на аэродром. Водитель предъявил пропуск, разводящий кивнул, часовой поднял полосатую перекладину.

У штаба уже суетился в ожидании комендант аэродрома Волокушин.

— Товарищ генерал! За время вашего отсутствия происшествий не случилось. Личный состав эскадрильи находится на плановых занятиях, — подскочил он с рапортом, выпячивая глаза от восторга.

— Вольно, — принял рапорт Головин. — Соберите пилотов. Фон Гетца ко мне.

Через пять минут восемнадцать Героев Советского Союза стояли в линейку. На левом фланге, чуть особняком от остальных встал оберст-лейтенант фон Гетц.

— Здравствуйте, товарищи пилоты! — обратился к ним Головин.

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор! — дружно гаркнул строй, будто всю ночь накануне пилоты только и репетировали слаженный и громкий ответ начальнику.

— Ну что? — Головин прошелся вдоль строя. — Подходит конец учебе. Скоро на фронт.

Строй обрадованно загудел.

— Но перед этим мне бы хотелось посмотреть, чему вы научились за эти одиннадцать дней. Волокушин!

— Я! — выскочил из-за спины генерала комендант.

— Подготовить шестнадцать истребителей к бою. Пушки и пулеметы разрядить.

— Есть! — комендант побежал отдавать распоряжение.

— Оберст-лейтенант фон Гетц!

— Я!

— Ко мне.

— Есть.

Конрад строевым подошел к генералу и приложил руку к пилотке, чтобы отдать рапорт, но Головин перебил его:

— Встаньте сюда, — он указал на место рядом с собой. — Капитан Дьяконов!

— Я! — откликнулся из строя капитан с обгорелым лицом.

— Назначаетесь руководителем полетов.

— Есть!

— Майор Чиркунов!

— Я! — подал голос майор.

— Выйти из строя.

— Есть! — Чиркунов сделал два уставных шага из строя и остановился.

— Остальные, — Головин осмотрел строй. — Разыграют имитацию воздушного боя восемь на восемь. Дьяконов!

— Я!

— Разбейте пилотов на две группы, определите ведомых и ведущих. Вылет через двадцать минут. Можете идти готовиться к вылету.

— Есть! Эскадрилья, напра-во! К самолетам шагом марш! — скомандовал Дьяконов и пошел сбоку колонны.

— Товарищ майор, — обратился Головин к Чиркунову, когда летчики ушли. — Я хочу поручить вам задание огромной важности.

— Есть! — В глазах Чиркунова появилось выражение пса, преданного своему хозяину, готового, не жалея своей жизни, броситься на того, на кого он укажет.

— Идите готовьтесь. Ваш вылет через полчаса. Лететь вам предстоит далеко и долго, поэтому советую посетить туалет.

Головин краем глаза перехватил взгляд фон Гетца, который смотрел то на Чиркунова, то на пакет с сургучными печатями в руках у генерала. Генерал перехватил этот заинтересованный взгляд и остался доволен.

К ним подошел Волокушин.

— Товарищ генерал! — Комендант поднес руку к козырьку. — Ваше приказание выполнено. Через восемь минут самолеты будут готовы к вылету.

— Отлично! — похвалил Головин. — Старт — по команде руководителя полетов капитана Дьяконова. Подготовьте «Петлякова» к вылету. Горючего — полные баки. Под крышку. Штурмана не надо. Стрелка не надо. Полетит один майор Чиркунов. Парашют не выдавать.

— Товарищ генерал… — растерялся комендант. — А как же он полетит? Ему же неудобно сидеть будет. Низко.

— Ничего, — успокоил Головин. — Фуфайку подложит. Пойдемте, господин оберст-лейтенант, поглядим, чему вы научили наших сталинских соколов. Ну что? Умеют летать?

— Умеют, господин генерал. Взлет-посадку отработали, — пошутил Конрад.

— А кто из них лучше всех летает? Кого бы вы поставили командиром эскадрильи?

Фон Гетц ответил без паузы, будто ожидал вопроса и знал ответ на него:

— Капитана Дьяконова.

— Это того обгорелого грубияна, которого вы как птенца заклевали?

— Неважно, господин генерал. В следующий раз, возможно, он меня заклюет. Но Дьяконов — это пилот. Поверьте мне. Он себя еще проявит. Он в небе — как рыба в воде. И летает нестандартно, и бой ведет не по шаблону, а по вдохновению. Вы еще будете им гордиться.

— Ну что ж, — вслух подумал Головин. — Дьяконов так Дьяконов. Люблю зубастых.

Они с фон Гетцем направились в сторону старта. Пока все шло так, как задумал Головин.

На аэродроме базировались бомбардировщики «Пе-2». Хорошие бомбардировщики. Скоростные. То, что надо. Герои летали на истребителях, их было ровно восемнадцать штук, по числу летчиков Отдельной эскадрильи. Шестнадцать из них сейчас выруливали на старт с пустыми пулеметными и снарядными лентами. Два оставшихся стояли с порожними баками. Даже если предположить, что эти два истребителя заправлены и заряжены, то лететь на них все равно некому: Дьяконов руководит полетами и будет заводить истребители на посадку, а майор Чиркунов…

Филипп Ильич не любил доносчиков.

Если Головин рассчитал все правильно, а фон Гетц не полный обалдуй…

Нет. Фон Гетц не обалдуй. Он солдат, а значит, все должно получиться.

— Господин генерал, — почтительно окликнул Головина немец. — Прошу вас, не ходите на старт.

— А в чем дело? — не понял Головин.

— Понимаете, примета плохая — начальство на старте. Давайте лучше отсюда посмотрим за боем.

— Хорошо.

Они расположились в тени под березами в сотне метров от взлетной полосы и стали смотреть, как истребители один за другим взмывали в воздух и по спирали набирали высоту, собирая строй.

Ну, ровно журавли.

Минуты через четыре разбившись на две группы по восемь самолетов, истребители разлетелись для изготовки к атаке.

Подбежал Волокушин:

— Товарищ генерал, бомбардировщик к вылету готов.

— Где он? — уточнил Головин.

— На старте.

— Моторы прогреты?

— Так точно. Работают на холостых оборотах.

— Отлично! — одобрил генерал. — Проследите, чтобы в радиусе ста метров от самолета не было никого. Ни техников, ни оружейников. Даже часовых. Уловили?

— Есть!

— Майора Чиркунова ко мне.

Через несколько минут быстрым шагом подошел майор Чиркунов. На нем уже был шлемофон и краги, но не было обычного при вылете парашюта. Видимо, это обстоятельство смущало майора, он хотел объяснений, но не решался задать вопрос генералу.

— Товарищ генерал! Майор Чиркунов по вашему приказанию прибыл.

— Товарищ майор, — Головин встал по стойке «смирно» и придал голосу торжественность. — Приказываю вам совершить перелет по маршруту Москва — Курск — местечко Свобода — штаб Центрального фронта. Этот пакет вы передадите лично в руки генерала армии Рокоссовского. При попытке завладения пакетом кем бы то ни было независимо от звания приказываю без предупреждения открывать огонь на поражение из табельного оружия. Вылет через пять минут. Вопросы?

— Товарищ генерал… — Чиркунов принял пакет и хотел что-то спросить.

— Я вижу, что вы меня поняли правильно. Выполняйте. Уловили?

Головин повернулся к Волокушину, давая Чиркунову понять, что нечего тут мямлить. Лезь в кабину и лети к Рокоссовскому.

— Товарищ подполковник, разрешите вас на минуточку? — подозвал он Волокушина.

Фон Гетц остался один: Чиркунов направился к «Петлякову», а генерал с комендантом ушли в штаб. Сейчас, в теперешнем своем положении фон Гетц не боялся русского плена. Не зная всех ужасов русской неволи, всей омерзительности ГУЛАГа, не сталкиваясь ежедневно и ежечасно с грубостью конвоя, он представлял себе, что где-то, возможно, нижние чины и содержатся в худших условиях, а он…

Он попал в спецлагерь НКВД для высших офицеров германской армии. Там было вежливое обращение, относительная свобода перемещения внутри зоны и полная свобода в выборе занятий. Генералы к работам не привлекались и страдали скорее от избытка досуга, нежели от изнурения. Да и кормили там, в общем-то, сносно. На аэродроме же фон Гетц вообще почти не ощущал на себе каких-либо существенных неудобств, которые испытывает человек, лишенный свободы. Он был тут в своей привычной среде, среди самолетов, пилотов и механиков.

Подопечные летчики уважительно обращались к нему «гражданин подполковник», а вне службы звали Конрадом Карловичем. Комендант тоже не докучал придирками. Его даже кормили вместе со всеми — в летной столовой и по летной норме. Даже выдавали черный горький шоколад, как летчику. Он носил свои награды, заработанные в боях во имя Германии, и никого это, казалось, не смущало. За ним если и был надзор, то Конрад не ощущал его на себе.

Бежать он не думал. Периметр, укрепленный колючей проволокой, охранялся с собаками. Да и куда бежать в чужой враждебной стране? Местные жители, повстречавшись с ним, вряд ли стали бы сообщать властям. Скорее всего, они просто устроили бы над ним самосуд. Быть подвергнутым линчеванию фон Гетцу не хотелось. После ужина его запирали на ночь в комнатке в караульном помещении, но Конрад так выматывался за день, а кормили так сытно, что он засыпал сразу же.

Фон Гетц внезапно пришел в сильное смятение. Все его подопечные были в небе, а в нескольких десятках метров от него стоял скоростной бомбардировщик с включенными двигателями. Если вот сейчас сделать короткий рывок, вскочить в кабину, двинуть сектор газа до упора вперед, а когда самолет наберет скорость, потянуть рукоятку на себя…

Нет, его не собьют. Зенитчики не будут знать, что в кабине бомбардировщика сидит немецкий пилот, а истребители, которые сейчас кружатся в воздухе, не имеют снарядов. Даже если они получат команду с земли кинуться за ним в погоню, то принудить его к посадке не смогут. Разве что идти на таран, но фон Гетц сумеет отвести машину от удара. Есть опасность быть сбитым в прифронтовой полосе зенитной артиллерией, но если километров за двадцать до линии фронта снизиться до ста — двухсот метров, то зениток можно не опасаться. Они его просто не увидят.

«Решай, Конрад, решай! — стучало сердце. — Около самолета — никого. Там будет только Чиркунов».

Сейчас у него есть все, о чем может мечтать солдат, попавший в плен. Относительная свобода передвижения, хороший паек и почтительное обращение. Если что-то сорвется, если произойдет какая-то заминка, если он споткнется о внезапно возникшую досадную и непредвиденную мелочь, то… Его не только изолируют от аэродрома, но и переведут в такой лагерь, где, как сказал генерал, «выживание не является обязательным».

«Не забывай, Конрад, что ты тут пленный, — носилось в мозгу фон Гетца. — Твое место не здесь, а на фронте. Довольно учить большевиков. Пора их сбивать. Решайся!»

Головин дал Волокушину какое-то поручение, лишь бы тот смылся с глаз долой, а сам встал за грязной цистерной метрах в пятидесяти от «Петлякова» и из этого укрытия наблюдал за стартом. Вот, придерживая пакет, к самолету приближается майор Чиркунов. Вот он подходит к люку в днище фюзеляжа. Вот он поправляет шлемофон и ставит ногу на ступеньку люка.

«Где же этот чертов фон Гетц?! — У Головина от напряжения сжались кулаки. — Ну же, лопух!»

Вот Чиркунов уцепился за поручень и оттолкнулся ногой, забрасывая тело внутрь бомбардировщика. Снаружи оставался виден только сапог на ступеньке люка.

И тут Головин увидел фон Гетца. Быстрее зайца немец пересек летное поле, поднырнул под фюзеляж «Петлякова» и оказался у люка. Он что было сил дернул за торчащий сапог, и Чиркунов, как мешок картошки, неуклюже вывалился на землю. Следом за ним на землю шлепнулся драгоценный пакет.

«Ну же, ну!» — мысленно подбадривал фон Гетца Головин.

Генерал во все глаза смотрел на происходящее под днищем бомбардировщика. Его лысина взмокла.

Майор еще не успел понять, что происходит, как фон Гетц поднял его с земли за шиворот. Чиркунов было трепыхнулся, пытаясь нащупать почву и твердо встать на ноги, но немец не дал ему этого сделать. Одной рукой продолжая удерживать майора за шиворот, а другой подталкивая в спину, Конрад направил майора туда, где со свистом рассекали воздух металлические лопасти пропеллера.

Глухой удар, фонтанчик крови — и пропеллер отбросил рассеченное тело майора на траву.

Фон Гетц, не оглядываясь, подобрал с земли пакет и стремительней дикой кошки вскарабкался в люк. Через секунду тот за ним захлопнулся. Еще через пару секунд взревели оба мотора, «Петляков» качнул крыльями, дернулся и побежал по взлетке.

Головин облегченно вздохнул. Пусть теперь Гитлер попробует не поверить в подлинность документов!

На генерала навалилась какая-то непонятная усталость и полное равнодушие ко всему происходящему. Главное было сделано — фон Гетц повез «липу» немецкому командованию. До всего остального генералу сейчас не было дела. Он посмотрел в сторону берез, где несколько минут назад они стояли с фон Гетцем.

— Господи! Хорошо-то как! — вслух произнес Филипп Ильич. — И березки уже выпустили листочки. Весна! Пахнет-то как! Даже в Москву неохота возвращаться! Прилечь бы сейчас на травушку… Как же мы многое забыли за время войны!

— Товарищ генерал! Товарищ генерал! — Волокушин бежал на него с бешеными глазами, за ним едва поспевали шесть караульных с винтовками с примкнутыми штыками. — Убег! Убег немец-то!

«Да, хватит лирики. О хорошем помечтать не дадут», — подумал генерал, а вслух сказал, обращаясь к Волокушину и наигрывая удивление:

— Да ну?

— Ей-богу, товарищ генерал! Как есть убег! Еще и Чиркунова убил, — жаловался комендант.

— Он еще, кажется, и самолет с собой прихватил? — заметил генерал.

— Вот и я говорю. Убил Чиркунова и улетел на самолете, — Волокушин верещал так, будто искал управы на распоясавшегося фашиста.

Генерал на глазах у коменданта и караульных из человека превратился в монумент. Лицо его сделалось будто отлитым из чугуна, взгляд — каменным, глаза метнули пару молний.

— А вы, товарищ подполковник куда смотрели, так вашу мать?! Вы что, вашу мать, сюда поставлены паек летный жрать или службу нести?!

— Так вы же, товарищ генерал, сами приказали… — попытался оправдаться несчастный подполковник.

— Вы! Я! Головка от ружья! — перебил его Головин. — Вы что же, гражданин подполковник, всем пленным немцам будете бомбардировщики на память раздаривать?!

— Я… — открыл рот Волокушин.

— Молчать! — заткнул его Головин. — Караул! Арестовать.

Волокушин непослушными руками стал расстегивать ремень с кобурой и портупею.

Караул, подчиненный ему еще минуту назад, стал теперь его конвоем.

Головин отвернулся от арестованного коменданта, посмотрел в весеннее чистое небо, услышал хлопотливый щебет невидимой пичуги и подумал: «А все-таки он улетел! Я не ошибся в нем. Хорошо-то как!»

Генерал потянулся, расправляя могучие плечи, развел руки в стороны, широко и сладко зевнул и повернулся к Волокушину.

— Слушай, Волокушин, у тебя закурить есть?

Головин садился в машину в отличном расположении духа. Все у него сегодня получилось как нельзя лучше. Надо немедленно ехать в Москву и информировать Василевского о том, что все прошло по плану. Не могут немцы не поверить в «липу». Весь побег фон Гетца был обставлен так, будто это решение он принял самостоятельно и внезапно. В жертву успеха оперативной комбинации были принесены Герой Советского Союза майор Чиркунов и подполковник ВВС Волокушин, который теперь пойдет под трибунал и погибнет где-нибудь в штрафном батальоне. Даже бомбардировщик пришлось подарить немцам, лишь бы документы с подлинной подписью Сталина легли прямиком на стол Гитлеру.

Головин даже что-то напевал себе под нос, чем очень удивил своего сержанта-водителя. Сегодня впервые за два года генерал вспомнил, как пахнет трава, и испытывал сейчас такое чувство, какое испытывает старшеклассник, впервые «по-взрослому» поцеловавшийся с девчонкой.

Внезапно хорошее настроение куда-то исчезло. Так посреди тишины на безоблачное минуту назад небо злой хулиган-ветер из-за горизонта приносит чернильно-черную тучу. И непонятно еще, откуда она тут взялась, а уже нарастают раскаты грома и первые молнии, приближаясь, вонзаются в землю.

Головин вспомнил о танке.

Около года назад он поручал своим агентам за рубежом собрать сведения о нем. Они были собраны, но не полностью. Цельного представления о новейшем немецком танке «Тигр» не получалось. Докладывать было не о чем, хвастаться и гордиться нечем. Можно было сказать, что у Головина не было точных сведений о «Тигре». Ну, например, знал Головин, что на него будет установлена 88-миллиметровая пушка. Эка невидаль! Эта пушка — наверняка модифицированная немецкая зенитка. А как устроена башня, на которую установят пушку? Ответа не было. Кое-какие неточные и обрывочные сведения имелись о ходовой части. Но где чертежи двигателя и трансмиссии? Их тоже не было. У «Тигра» какая-то чудесная, непробиваемая броня. Где формула этой брони? Какой у нее состав? Какова технология ее изготовления? Опять нет ответа. А кто отвечает за сведения по броне? Тиму Неминен? Он же капитан Саранцев. Он же Николай Осипов.

С танком ситуация случилась не то что некрасивая, а неприятная, ударившая по профессиональному самолюбию Филиппа Ильича.

16 января 1943 года на Волховском фронте был подбит один «Тигр». У него была перебита гусеница, и он стоял на нейтральной полосе, огрызаясь огнем. Немцы пытались отбить этот танк. Жуков, как только узнал об этом, немедленно вылетел на этот участок фронта, как всегда, положил роту бойцов, но танк вытянули на нашу сторону. И он, новенький, пахнущий заводской краской, совсем целый был отдан в распоряжение наших ученых и конструкторов.

Вот только генерал Головин и его сотрудники тут были ни при чем. Это не они заблаговременно доложили командованию полные и достоверные сведения о танке, а простая пехота подбила и вытянула его с поля боя. То, что можно было бы поставить в заслугу Жукову, шло в минус при оценке работы Головина. Зачем тогда вообще нужна разведка, если все необходимые сведения может добыть пехота в открытом бою?

Головин очень тяжело переживал эту свою неудачу. «Ну что ж, Коля, — подумал Головин, — второго прокола я тебе не прощу. Черт с ней, с этой рудой. Война все равно идет к нашей победе. Засиделся ты, дружок, в Стокгольме».

1 мая 1943 года. Стокгольм, Швеция

Коля тосковал.

Три месяца назад он снова соприкоснулся с настоящей войной. Не той, что велась в высоких кабинетах на картах и за дипломатической перепиской, а «в поле», то есть в самом откровенном и мерзком ее проявлении.

С трупным смрадом, гноем ран и стонами угасающих людей.

Одно дело — стоять возле своих артбатарейг посылающих снаряды за горизонт, когда каждый залп восторгом отдается в груди. «Еще один шаг к победе!» Совсем другое — наблюдать, какое действие производят эти снаряды за горизонтом.

Коля был там, под Сталинградом. Больше того, он был окружен вместе с Шестой армией. Видел голодающих, слабеющих немцев, сам голодал и слабел вместе с ними, но хотел он и сейчас и тогда только одного.

Он хотел идти в составе танковой колонны на Калач. Хотел быть в группе прорыва. Ну, пусть его не пустили бы на танк. Он был согласен тянуть связь вслед за наступающими войсками, лишь бы не сидеть тут, в тишине и уюте, а своими руками приближать разгром немцев. Его товарищи по дивизии, наверное, уже полками командуют. Сарафанов — тот вообще поди целой армией, а он, капитан Осипов, в Стокгольме бока пролеживает. Кому вообще нужна эта руда? Не сегодня-завтра наши танки войдут в Берлин, а он остается на обочине глотать пыль, поднимаемую гусеницами танков и сапогами пехоты.

Тоска.

И никакой надежды на перемены. «Глобус» дважды в неделю подтверждает прием информации по руде, значит, Москве нужна эта информация. А значит, сидеть Коле Осипову в Стокгольме до нашей победы, а может, и того дольше.

Кто знает?

Бизнес хирел.

«Говорящие будильники Неминена» уже не вызывали ажиотаж своей новизной. Их перестали покупать. Постепенно конкуренты оттерли Тиму Неминена и от подрядов в порту. Коля спокойно посмотрел и на это. Заказов становилось все меньше, работники стали один за другим увольняться. Колю и это не огорчило.

Он тосковал.

Анна была забыта. Наивная девушка вряд ли могла понять чувства советского офицера, а посему и встречаться с ней не имело смысла.

Стали кончаться деньги, но и это мало тревожило беспечную мордовскую душу.

Первое мая Коля решил отметить тем, что не стал вставать с постели. Время шло к полудню, а Коля лежал, глядя в потолок, и ему лень было даже вскипятить чай.

Ровно семь лет тому назад лежал он на широком брезентовом плаще посреди Среднерусской возвышенности, окруженный коровами и ранними шмелями, и в голове его шумела самогонка.

До чего же хорошо было до войны!

— Come on, come on! Bring it in! — звякнула колокольчиком входная дверь, и властный голос загудел в его мастерской.

Коля выглянул из спальни. В мастерскую входили три крепких элегантно одетых господина.

Двое волокли какой-то тяжелый ящик, третий, очевидно старший, подошел к просторному рабочему столу, отодвинул паяльники, детальки и пружины и скомандовал:

— Put on, gentlemen. Thanks. You may have a rest. Wait for me outside.

Двое закинули ящик на расчищенное посреди стола место и вышли на улицу. Оставшийся джентльмен снял шляпу и повернулся к Коле.

Штейн!

Коля обрадовался, но лишь на секунду. Следующей его мыслью было арестовать изменника родины Штейна, но он вспомнил, что оружия у него нет никакого, кроме молотков и отверток, а на улице Штейна ждут двое крепких ребят, которые будут волноваться…

— Олег Николаевич! — только и сказал Коля.

— Он! — радостно подтвердил Штейн и обнял Колю. — Как ты тут без меня? Рассказывай.

— А что рассказывать?

— Все. Начиная с того дня, как я ушел от тебя.

Коле очень хотелось рассказать именно все. Про задание Головина открыть секрет немецкой танковой брони, про то, как он провалил это задание и сейчас ничего хорошего для себя не ждал, про то, что дела в фирме с каждым днем идут все хуже, что ему не хочется заниматься бизнесом, а хочется на фронт, бить немцев. Особенно Коле хотелось рассказать про свою недавнюю поездку в Россию под видом немецкого коммерсанта, про свадьбу русской девушки и немецкого солдата и про разговор с председателем колхоза в Ирининых Ключах. Хотелось спросить того, кому он доверял и кого уважал: «Что же это, Олег Николаевич, сделалось с нашими советскими людьми? То ли наваждение на них нашло, то ли они дурманом опились, но никто не хочет защищать советскую власть, а если и есть такие люди, то я не встречал их. Полгода прожил на оккупированной территории, но ни одного партизана или подпольщика не встретил. Где же они все прячутся? Почему никак себя не проявляют?»

Коля хотел о многом рассказать Штейну и получить ответы на множество вопросов, но в его голове щелкнул тумблер «Бдительность», и он ответил:

— А мне с изменниками родины разговаривать не о чем!

— Ух ты! — восхитился Штейн. — Прямо как на партсобрании. Будто дома побывал.

— Дома вам делать нечего. У вас, Олег Николаевич, нет больше дома!

— По-твоему, я живу на улице?

— Вы исключены из партии, в отношении вас имеется приговор суда, и за вами охотится чистильщик.

— Да ну?! — притворно испугался Штейн. — Так-таки по следам и идет? В затылок дышит? Боже мой! Как страшно жить!

— Нам не о чем с вами разговаривать, Олег Николаевич. Прошу вас очистить помещение.

Штейн грустно вздохнул, неторопливо прошелся по мастерской туда-сюда и снова обернулся к Коле.

— А ну, сынок, — посуровел он. — Выпусти-ка воздух. А то ишь — надулся! Смотри не лопни.

Штейн подошел к ящику, который двое его провожатых водрузили на стол. Ящик при рассмотрении оказался американской радиолой. Штейн откинул крышку, взял со стола отвертку и стал выкручивать начинку.

— Мне все равно, что лично ты думаешь обо мне, но я пришел к тебе не как к радиомонтеру, а как к представителю Генерального штаба в Швеции, — сказал Штейн, вытаскивая из ящика проигрыватель. — В этом ящике содержатся документы огромной государственной важности. Они должны быть переправлены в Москву. Как ты это будешь делать — меня не интересует, но как резидент ты обязан доложить о них Головину.

Штейн достал большую пачку бумаг, перетянутых бечевкой, и опустил ее рядом с ящиком.

— Вот, — хлопнул он ладонью по пачке. — Это документы по атомной бомбе. Самые свежие теоретические работы по атомной энергии. Ни ты, ни я в этом ничего не понимаем, но в Москве будут очень рады этим документам и ждут их. Если атомная бомба появится у американцев раньше, чем у нас, хотя бы на один день…

— Что я должен делать, Олег Николаевич?