Седьмое доказательство

Мальчику было от силы лет одиннадцать-двенадцать. Маленький, тощий, бледное лицо, под глазами синяки. На земле бы он меня ни за что не утащил, эдакого здоровенного амбала, да еще и с немаленьким ноутбуком через плечо.

— За кого отрабатываешь?

Мальчишка вздохнул и передернул плечами.

— Не хочешь говорить — не надо. За разговором дорога короче, но твои секреты — только твои.

Паренек сдул со лба светлую прядку и застенчиво выдал:

— За мамку. Она отца топором убила.

Я присвистнул. Пригляделся внимательнее.

— И тебя за компанию?

Мальчишка вздрогнул.

— Нет, что вы. Мамка добрая. Она за меня заступилась. Отец меня бил, ну она топор в сарае схватила — и того. Она не хотела. Я уже позже, в детдоме, от пневмонии...

Все с ним было понятно. Рядовой клиент. Повкалывает еще пару лет, и переведут его мамку в Чистилище. Если, конечно, парень не надумает потом выручать батьку. Я окинул его привычным, оценивающим взглядом. Сам я такими делами давно не занимался, но любой из младших сотрудников ухватился бы за него всеми когтями. Легкое, приятное дело.

Я поправил ремень ноута и взгромоздился пацану на плечи. Тот стоически промолчал, хотя видно было: тяжело.

— Ну что, тронулись?

И мы тронулись.

* * *

Не знаю, с чего Данте наш Алигьери вообразил, будто дорога из Ада в Чистилище напоминает удобный, чуть ли не асфальтом крытый серпантин. Как бы не так! Гладкая обсидиановая поверхность горы — с моими копытами я бы и сантиметра не прополз. Однако мальчишка поднимался — медленно, но верно, временами покряхтывая под немалой тяжестью. Обо что опирались ноги в стоптанных сандалиях, бог весть. Но он шел.

Я задрал голову, вглядываясь в низкие облака. Из-за них все явственней сочился свет — свет, неприятный моим глазам. Пришлось вытащить из нагрудного кармана очки. Я как раз полировал платком стекла, когда малахольный Вергилий замедлил ход.

— Скажите, — маленький возчик подо мной едва ощутимо вздохнул, — а если я за папку отработать захочу, это сколько еще таскать?

Я улыбнулся. Хорошо, что мальчик не видел моей улыбки.

* * *

Явившийся сверху был мне неприятен. Я помнил его по парочке недавних процессов. Эдакая серая мышка, трудолюбиво грызущая судьбой заповеданный сыр. При том, что я знал его биографию, и была она довольно красочной. Правозащитник. Пару раз отсидел, был безжалостно бит и полицией, и толпой тех, кого он пытался защитить. Обыски.

Аресты. Психушки. Жена не выдержала и покончила с собой. Младшего сына однажды ночью нашли в проулке с перерезанным горлом и запиской, адресованной папаше — записка была приколота к левому соску мальчика. А папаша все тянул эту лямку, упрямая рабочая скотинка в плену собственных заблуждений. Впрочем, наверху это называется идеалами. Ему даже недостало сил последовать за женой, и умер он банально, в больнице. Кажется, ему сломали позвоночник, и какая-то добросердечная медсестра отключила систему жизнеобеспечения.

— Здравствуйте, Анатоль.

Мой собеседник опирался на костыль. Глянув на длинную лестницу, ведущую вверх, я мог только позавидовать его мужеству. Верхние услугами перевозчиков не пользовались.

Я заглянул ему в глаза. За тонкой вуалью их вечного показного доброжелательства весьма ясно читалось то, что он обо мне действительно думал. Стряпчий сатаны. Защитник насильников и убийц, богатеньких наследничков — и, о какое веселье ждало их здесь! Да, там, на земле, я был одним из лучших. Как, впрочем, и он.

— Приветствую, Микаэль.

Он чуть заметно поморщился.

— Можете называть меня Майклом. Это ведь привычней вам, так?

Я посмотрел на его протянутую руку. Пальцы не дрожали. Ладонь узкая, но не слабая. Что ж. Мое пожатие было, возможно, чуть крепче, чем того требуют приличия, однако он и не моргнул.

— А теперь, если мы покончили с церемониями, давайте перейдем к делу.

Он открыл потертую папку. Наверху не слишком доверяли новой технике. Я хмыкнул и щелкнул по клавише, высветив на экране ноутбука нужные файлы.

* * *

Грашко Йововиц. С фотографии глядело молодое, но уже изможденное лицо. Глаза в лучиках морщин. Упрямо сжатые губы. Желваки на скулах. Да, не похож на тех христосиков, которых обычно привечают наверху. Светлый взгляд прирожденного убийцы.

— Я бы поставил диагноз уже по физиономии. Он смотрит так, будто готов спалить весь мир. И сожрать пепел.

Майкл-Микаэль слабо улыбнулся.

— Не ожидал от вас такой эмоциональности... коллега. Мы судим не по лицам.

— Да, понимаю. Что ж...

Я развернул ноут экраном к нему.

— Вот фотографии. Будете смотреть?

Глаза моего собеседника потемнели. По мере того как он пролистывал новые изображения, вертикальная морщинка на его лбу становилась все глубже. Немудрено. Верхние не любят такого. Если честно, и я от этого фоторепортажа был не в восторге.

Маленькая горная деревушка. Фотограф, параллельно работающий на западный телеканал — уж не «Континентал Джеографик» ли? — особенно постарался запечатлеть изломанную линию хребтов и ползущий вверх по склонам кустарник.

Рассвет. Длинные тени тополей. Ветки крайнего тополя обуглены — как видно, пожар перекинулся и на деревья. Дымящиеся тряпки. Мусор. Изломанный черный зонтик на первом плане. Ближе. Среди обгоревших камней бродят военные в форме НАТО. Голубые береты миротворцев. Единственное пятно цвета в этом царстве серого и черного. Ближе. Обугленная рука. Почерневший железный костыль. Черное и красное, задранные к небу копытца овцы. Скрюченное тельце ребенка. Рядом его мать, остатки цветастого платка странно сплавились с почерневшей кожей. Женщина в темной косынке: мусульманка. Рвется из рук военных, рот перекошен в крике — нашла кого-то из своих? За сгоревшим сараем гора трупов. Этих расстреляли, но почему-то не бросили в пламя, оставили тлеть на жарком августовском солнце. Мухи. Снова бьющаяся в истерике женщина. Пустые дома деревушки. Скользящие по площади тени облаков — пока шла съемка, время перевалило за полдень.

— Впечатляет?

Микаэль потер переносицу и взглянул на меня.

— Зачем вы мне это показываете?

— Человек, который ответствен за уничтожение деревни, находится у вас.

Правозащитник поглядел на меня, как на чокнутого, а потом медленно покачал головой.

— Этого не может быть.

— У нас есть данные. Свидетельские показания. Не угодно ли изучить?

Я вынул из того отделения сумки, где обычно обретаются провода от ноутбука, пачку листков и передал ее через стол.

Микаэль мельком проглядел бумаги. Он побарабанил пальцами по столешнице и раздумчиво произнес:

— Послушайте. Вам отлично известно, что это невозможно. В силу определенных причин... определенных физических законов, если вам угодно... виновник подобного... — он старательно не глядел на экран, — ...просто не мог попасть к нам. Очевидно, что господина Йововица оболгали.

Я обаятельно улыбнулся.

— Майкл, друг мой. Вам отлично известно, что в силу определенных... хм-м... физических законов... проходящие по нашему ведомству не могут лгать. Я предпочел бы устроить очную ставку. Когда вам будет удобно доставить господина Йововица на нейтральную территорию?

Микаэль не смотрел на меня. Он смотрел в окно, перечеркнутое частой решеткой: серые квадратики, черные отрезки. Даже этот скудный свет был для меня слишком ярким.

— Боюсь, мы не сможем вам посодействовать. Грашко Йововиц не спустится вниз.

— Ему необходима помощь? У нас есть несколько...

— Ему необходим покой. — Голос правозащитника стал неожиданно жестким. — Он достаточно настрадался при жизни. Вдобавок мы в курсе, насколько нейтральна эта территория...

— На что вы намекаете? Всякий находящийся здесь отбывает срок заслуженного наказания...

Микаэль быстро взглянул на меня и отвел глаза.

— Я не собираюсь соревноваться с вами в казуистике, да мне это и не по силам. Меня уполномочили сделать вам встречное предложение. Мы готовы принять вас или вашего свидетеля наверху.

Я засмеялся.

Упакованный в бутылку из непрозрачного стекла свидетель давил мне на поясницу, безобразно распирая карман штанов. Как Прик Вендерс, мой непосредственный начальник, дал добро на эту авантюру — уму непостижимо. Неужели их действительно так заинтересовал несчастный убийца Йововиц? Голос в трубке был чертовски настойчив:

— Мне нужен этот парень, Анатоль. Если тебе придется для этого обзавестись крыльями и удостоверением Михаила-архистратига, делай. Мне неважно, как ты добудешь его, но ты сделаешь это и принесешь мерзавца упакованным и готовым к употреблению. Много времени это занять не должно, а я тебе пока выпишу двухнедельный отпуск и направлю на курсы реабилитации. Если понадобится, конечно.

Еще как понадобится.

Я сидел, судорожно вцепившись в плечи своего носильщика.

Странно. Сидеть на мальчишке было довольно удобно, при том что парень не доставал и до плеча Микаэля. Мешала даже не хромота правозащитника — хотя при каждом шаге я съезжал вправо и вынужден был цепляться все сильнее, — а проклятое чувство неуверенности.

Мне казалось, что еще секунда — и он стряхнет меня вниз, и я загремлю по скользким ступенькам... никогда прежде не замечал за собой страха высоты.

— Еще немного.

Я крепче зажмурил глаза. Проклятый хромой урод! Хоть бы он не споткнулся...

Микаэль тяжело дышал, будто с каждой ступенькой подъем давался ему все труднее. Логично, учитывая, что он тащил на себе. Насколько же праведен был негодяй при жизни, если сейчас он способен... В эту секунду облака расступились, и в глаза мне сквозь мгновенно опрозрачнившиеся стекла очков ударил такой чистый, такой свирепый и неистовый свет, что я закричал от боли и выпустил когти.

Плечи Микаэля задрожали, и я ощутил, что соскальзываю — а затем на меня рухнула благословенная темнота.

* * *

Сумрак. Прохладная повязка на глазах.

— Вам уже лучше?

Я резко сел, так что полотенце соскользнуло с моего лица и шлепнулось на колени. С трудом фокусируя взгляд, я осмотрелся. В глазах все еще плясали цветные круги, но все же обстановку комнаты разглядеть удалось. Потертый диван, на котором я лежал, стол и два простых деревянных стула. Небогато. Ставни, слава всему сущему, были плотно притворены. Неяркий электрический свет. Щадящая атмосфера.

Я обернулся и встретился взглядом с правозащитником. Тот стоял в изголовье со свежим полотенцем. С полотенца капало на пол. Я автоматически указал вниз и сказал:

— Капает.

Этому полу, впрочем, уже ничто не могло повредить.

Я усмехнулся:

— Надо как-нибудь пригласить вас в гости. Интересно, понравится ли вам моя квартира.

— Я бы навестил вас с удовольствием, но спускаться мне даже труднее, чем подниматься.

Все понятно. Проклятый сухарь.

Я покосился на выступающие на плечах Микаэля горбики перевязок. Их не мог скрыть даже толстый свитер.

— Здорово я вас отделал? Извините, это от неожиданности.

— Ничего страшного.

Он вдруг улыбнулся.

— Однажды мне по делу пришлось заглянуть в Лимб, и я наткнулся там на гарпий. Поверьте, ощущения были на порядок сильнее.

Я представил это зрелище и не смог сдержать ответной улыбки.

* * *

Очную ставку мне устроили в тот же день. Йововиц еще более походил на Христа, чем на фотографии. Возможно, тому немало способствовала негустая светлая бородка и инвалидное кресло.

— Градовцы?

Он нахмурился.

— Маленькое белославское село. Как раз на границе Требской Краины. Вы проходили там с отрядом летом девяносто шестого года.

Герой войны за независимость либо был прирожденным актером, либо сжигал деревеньки каждый божий день. Наконец лицо его прояснилось.

— Да, Градовцы. Маленькая такая деревушка. Помню. Там к нам присоединился отряд Лешека Ставойты. Мы еще здорово выпили по этому случаю...

Он рассеянно улыбнулся.

Я вздохнул. Когти так и чесались. Внизу и даже в Чистилище — прав был Микаэль, ох, прав — с ним бы так не церемонились.

— Значит, вы абсолютно не помните, как заперли более сорока жителей деревни в сарае неподалеку от мечети и сожгли, а остальных расстреляли?

Удивление в светлых глазах было подлинным.

— Вы ненормальный?

Я выставил на стол бутылку. Проклятый Ставойта даже здесь, в подвале, не желал вылезать. Голос его из-за стекла звучал приглушенно.

— Лешек Ставойта, пятьдесят девятого года рождения, поселок Друзь?

Бутылка поддакнула.

— Опишите, пожалуйста, в подробностях, что вы нашли пятнадцатого августа девяносто шестого года на месте вашей предполагаемой встречи с полевым командиром Йововицем.

Бутылка заговорила.

* * *

Я вышел покурить. Микаэль последовал за мной. Он глядел на меня с сожалением.

— Гаденыш все отрицает.

— Не смейте называть Йововица гаденышем. Молчание — его право.

Я поглядел в комнату сквозь тонированное стекло. Противоположная сторона была непрозрачна. Интересно, откуда у них тут специально оборудованные комнаты для допросов? Или не так все гладко в датском королевстве?

— У нас есть кадры спутниковой съемки. В село вошел отряд численностью около тридцати человек. Один бронетранспортер. Это соответствует тому, что было на тот момент у Йововица. Других отрядов, кроме его и Ставойты, в округе не было. Мы знаем, что Ставойта этого не делал. Вы видели пленку.

— Там не видно лиц.

Я обернулся и уставился на правозащитника. Тот и не поморщился.

— Скажите... Вы серьезно полагаете, что можно стать героем войны, не совершив ни одного противоправного — греховного, по-вашему — поступка?

Микаэль пожал плечами.

— Срок ваших полномочий истекает послезавтра. На вашем месте я бы поторопился.

* * *

Я, наверное, уже в двадцатый раз прокручивал запись допроса.

На столе передо мной стояла недопитая чашка чая — любезность старины Майкла. К предложенному им же печенью я не притронулся.

Если честно, мне серьезно недоставало хорошего антрекота и бутылки вина. Две недели отпуска и курс реабилитации... К черту, плевать на курс. Хороший санаторий, девочки, алкоголь. Я сжал голову руками и уставился на ноут. Что-то тут было...

— Несовпадение в деталях.

Я обернулся. Правозащитник стоял за моим плечом и пристально смотрел на экран.

— Перемотайте немного назад. Так. Слышите? Ставойта утверждает, что видел следы ног и протекторов только на дороге, ведущей к перевалу. По версии Йововица, они пришли из долины. Где ваша спутниковая запись?

Я лихорадочно защелкал по клавиатуре. В коридоре хлопнула дверь, застучали шаги, и детский голос позвал:

— Папа! Пап, ты дома?

* * *

Тяжелые шторы были надежно задернуты и наверняка за ними были опущены жалюзи, но я все же время от времени с опаской поглядывал на окно. Мы втроем сидели за столом и хлебали суп. Скудный холостяцкий рецепт, без всяких излишеств: картошка, морковь, лук, макароны. Сверху плавал одинокий капустный лист. Пацану, впрочем, нравилось. Он энергично болтал в супе ложкой, дрыгал под столом ногами. На вид ему было меньше десяти, и все же он выглядел постарше, чем должен быть. Лицо бледное, но гораздо более оживленное, чем у моего маленького проводника. Младший сын правозащитника. Тот самый, с запиской.

Паренек отнюдь не смущался моим присутствием и то и дело зыркал на меня поверх тарелки. Отец, похоже, сделал ему в коридоре внушение, однако ко второму блюду (тушеные с рисом овощи) пацан не выдержал и с деланным равнодушием поинтересовался:

— Дядя, а вы из Ада?

Микаэль возмущенно цыкнул на сына. По-моему, зря. Откуда еще может явиться двухметрового роста хлыщ в костюме с иголочки и с длинными вертикальными зрачками.

— Вы насчет мамы?

А вот этого вопроса я не ожидал. Выражение лица Микаэля стало совсем свирепым, а я по-новому взглянул на паренька. То ли заметив мое профессиональное любопытство, то ли утомившись выходками сына, папаша с нажимом сказал:

— Бени, ты наелся? Иди делай уроки.

Мальчишка неохотно слез со стула и поплелся в соседнюю комнату. Я вопросительно заломил бровь.

— А как вы представляли Рай? Зеленые кущи, херувимы с арфами?

— Я не думал, что здесь ходят на костылях. Или разъезжают в инвалидном кресле.

Микаэль разлил кофе по чашкам. Рука его слегка дрожала.

— Это память, Анатоль. Боль и память. Вам не понять, но это то немногое, что у нас осталось.

Он помолчал, потом скупо улыбнулся.

— Бени ходит в школу. Да, в школу. Здесь никто его не обидит. Ему есть с кем играть. Он даже подрос немного. Медленнее, конечно, чем его брат... но, поверьте, это все, о чем я мечтал. Что же касается Марии... Я знаю, как Бени хочет увидеть мать. Но и он знает, что это невозможно...

— И вы ни разу не пробовали?.. Я не предлагаю вам злоупотребить служебным положением, я просто мог бы поговорить кое с кем из наших...

— Нет.

И снова мне было непонятно — то ли этот сухарь не хотел нарушать правил, то ли не смог простить поступка жены.

* * *

Я трижды прокрутил пленку со спутника и чуть не разнес несчастный ноут. Конец записи исказили помехи, но начало было вполне отчетливым. Отряд шел из долины. Из долины! Это мог быть только Йововиц. Я еще раз прослушал показания Ставойты. Увидели дым. Зашли в деревню. Обнаружили пожарище. В живых то ли и вправду никого не осталось, то ли добили раненых — тут Ставойта немного юлил. Вышли из деревни и направились в горы. Наткнулись на солдат Йововица в десяти километрах выше по склону. Те о пожаре ничего не говорили, на расспросы отвечали с неохотой.

— Ну он это! Он, он!

Как же, прах меня побери, негодяй очутился в Раю? Я поднял документы по делу и вновь принялся терзать шевелюру — все спутники Йововица были здесь. Все как один. Мать, жена — тоже тут, но это-то как раз неудивительно. Однако компания палачей, хладнокровно уничтожившая больше полусотни невинных? Бред.

Микаэля я, кажется, разбудил. Он вышел из комнаты, подслеповато щурясь и шлепая огромными, не по размеру, тапочками. Халат на тощей груди распахнулся, и я успел заметить неприятного вида шрамы. Проследив за моим взглядом, правозащитник запахнул халат и суховато поинтересовался:

— В чем дело?

— Мне нужно поговорить с этими людьми.

Я протянул ему список. Микаэль даже смотреть не стал.

— Нет. Достаточно и того, что мы дали вам допросить Йововица.

— Но почему?..

— Нет.

Вероятно, я выглядел оглушенным — по крайней мере, он смягчился.

— Поймите, Анатоль. У этих людей была нелегкая жизнь. Хотя бы здесь они заслужили покой. Камеры... Допросы... Да посмотрите на меня. Думаете, мне приятно было бы, если бы такой, как вы — сытый, холеный молодчик, — удобно расположился в кресле следователя и по-хозяйски принялся копаться в моих воспоминаниях? Мне хватило этого внизу. Поверьте, даже меня от вас тошнит, хотя я уже успел попривыкнуть. Здесь вам не место, и мучить этих людей я не позволю.

Он постоял еще с минуту и, не дождавшись от меня ответа, ушел, плотно притворив за собой дверь.

* * *

К утру глаза у меня начали слезиться. Я прокрался в ванную, но глазных капель не обнаружил. На обратном пути мне показалось, что дверь детской приоткрыта. Когда я проходил мимо, в глубь комнаты шарахнулась маленькая тень.

Утро приветствовало меня головной болью и полоской жемчужного цвета под жалюзи. Я запаниковал и занавесил окно одеялом. Стало спокойнее. Мой свидетель в бутылке дремал, оттуда доносилось мерное похрапывание. На кухне засвистел чайник. Я счел за лучшее не видеться лишний раз с Микаэлем и его отпрыском и завтрак пропустил.

В результате моих ночных бдений картинка сложилась странная. Я проштудировал все, что имелось у нас на Йововица и остальных членов его отряда. До злополучной истории с Градовцами это были обычные разбойники — там заварушка с солдатами НАТО, тут расстрел заложников, ничего, понятно, не доказано. Участвовали они и в штурме Трижницы, и опять — никаких записей, кроме скудного списка потерь. Зато после Градовцов... я протер бедные свои глаза. Збысел Крайнович после объявления всеобщей амнистии стал известным скульптором. Трежко Малец получил стипендию от Женевского Университета. Премия Брегера за исследования в области ядерной физики. Бражко Спас — нейрохирург. Свен Стефенсон, единственный небелослав в их компании, вообще отправился в Палестину, постригся в монахи и вскоре заделался настоятелем монастыря молчальников в Латруне. И наконец, сам Йововиц. Для начала он объединил разрозненные отряды боевиков в регулярную армию, но вместо того, чтобы огнем и мечом пройти по стране, выжигая иноверцев — а этого-то все и ожидали, — он инициировал мирный процесс. Он первым сел за стол переговоров — находясь в положении, когда мог бы диктовать любые условия, он пошел на уступки. И это окупилось, о, как это окупилось! Примиритель сторон, спаситель нации, кандидат в первые президенты независимой Белославии. И да, Йововиц наверняка стал бы президентом, если бы чокнутый студентишко не встал на дороге правительственного кортежа и не выстрелил в тонированные стекла ехавшего вторым джипа. Первая пуля убила водителя. Вторая прошила спинку кресла и засела в четвертом шейном позвонке Йововица.

Третья разнесла ему череп. Спас умер через десять лет после пожара в Градовцах. Малец — через двенадцать. Крайнович и Стефенсон протянули по пятнадцать лет. Йововиц не прожил и трех. Все они не дожили до старости. Все очутились здесь.

Я захлопнул ноут и выглянул в коридор. Прислушался. В комнатах царила тишина. Кажется, хозяев дома не было. Тишком-бочком я подобрался к телефону, стоявшему в прихожей на небольшой тумбочке.

Древний как мамонт аппарат был покрыт слоем вековой пыли. Я вытащил из тумбочки телефонную книгу и принялся изучать номера.

Через пятнадцать минут на коленях у меня лежал аккуратный список. Две фамилии — жены и матери Йововица — стояли вверху. Рядом я отметил адреса. По счастью, обе жили неподалеку, в двух или трех кварталах отсюда. А вот остальные... Сегодняшний день положительно был днем сюрпризов. Все пятнадцать членов отряда, о которых у меня были хоть какие-то сведения, проживали по одному адресу в центре города. Тюрьма? Мои пресветлейшие коллеги засадили героев войны в тюрьму? Или это какой-нибудь санаторий для смятенных душ? Я пожал плечами. После вчерашней комнаты для допросов я уже ничему не удивлялся. Оставалось понять, как мне до них добраться.

Среди белого дня, без машины — да и есть ли здесь машины кроме той, что доставила меня прошлым вечером к допросной?

В прихожей я обнаружил трость, принадлежащую хозяину. Трость была старая, растрескавшаяся, набалдашник ее блестел не от лака, а от долгого пользования. Я протер набалдашник платком. При всей ее неприглядности, трость мне годилась. Из кармана пиджака я достал темные очки и, помолившись всем правнукам Азраила, нацепил их себе на нос. Прогулялся по прихожей, для тренировки обстукивая тростью встречные предметы, и направился к двери. Прикоснувшись к дверной ручке, я закрыл глаза. До калитки я как-нибудь дохромаю, а там неужели сердобольные прохожие не помогут бедному слепому... бесу? Я отогнал эту мысль, храбро надавил на дверную ручку и шагнул за порог.

По инерции я успел сделать ровно пять шагов. Я спустился с крыльца и почувствовал, как хрустит под ногой гравий садовой дорожки. Затем свет пробился сквозь стекла и сквозь веки, и все затопило красным, невыносимым, жгущим. Я заорал от боли и грохнулся на землю. Палка и очки отлетели в сторону, и некоторое время я ползал, мучительно пытаясь их нащупать. Я, наверное, умер бы там — если бы чья-то спасительная рука не схватила меня за шиворот и не подтолкнула вперед, несильно, но настойчиво. Я заполз на крыльцо (горячий бетон опалил мне руки) и головой протаранил дверь. В прихожей я попробовал открыть глаза, но под веками плясали только разноцветные пятна. На четвереньках я поскакал в ванную. Пару раз наткнулся на стену, стукнулся плечом — и все же нащупал благословенно прохладный край ванны, гладкий фаянс раковины и железный вентиль крана. Я включил холодную воду на полную мощность и с головой нырнул в ледяное блаженство.

Когда спустя пару минут чехарда на моей роговице утихомирилась и боль в висках чуть приутихла, я решился оглядеться. С выцветшей плитки стекала вода. Я сидел в немаленьких размеров луже, цепляясь за край ванны. По полу тянулись грязные следы, пиджак был безнадежно испорчен и напоминал размокшую сигаретную пачку. А у порога стоял мой спаситель и насмешливо улыбался.

— Бени, — выдохнул я, — почему ты не в школе?

* * *

— Ты следил за мной?

Боги, у меня никогда не было детей — оно, в общем, к лучшему.

Будь Бени моим сыном, я бы наверняка вытянул его ремнем.

Мальчика не смутил мой вопрос. Он коротко кивнул — так, что темные кудряшки рассыпались по широкому лбу. Вырастет упрямцем, мимолетно подумал я, и тут же одернул себя.

— Зачем? Ты мне не доверяешь? Думаешь, я сделаю что-то плохое?

Я бы не удивился согласию, но парень отрицательно помотал головой.

— Тогда в чем дело?

Бени сел на край ванны и задумчиво стукнул по ней ногой. Чугун отозвался глубоким гулом.

— Вам надо выйти, да?

Я подумал и кивнул.

— Я могу вам помочь.

Будь я здешним, я бы наверняка умилился и потрепал мальчика по головке. Однако здешним я не был, поэтому сразу спросил:

— Что ты за это хочешь?

Парень еще раз пнул ванну и серьезно сказал:

— Я вам помогу, а вы поможете маме.

* * *

Мопеда или даже велосипеда у Бени не было. Похоже, здесь все ходили пешком.

— А если далеко? Школа на другом конце города? Или к друзьям заскочить?

— Здесь все близко. Надо только знать, куда хочешь попасть — оп, и ты уже там.

Я позавидовал. У нас все дороги длинны и, как правило, лишены приятности. Зато с гужевым транспортом нет проблем.

— А ничего... хм-м... более подходящего... у тебя не найдется?

Бени помотал головой и дернул мое такси за веревочку. Я с опаской опустился на сиденье большой красной пластиковой машинки.

Ноги у меня свешивались по обе стороны, а руль болезненно упирался в живот, однако, как ни странно, игрушка не развалилась.

Очки мальчишка подобрал в саду. Поверх очков я намотал два полотенца и старую простыню, а на все это накрутил одеяло. Со стороны, должно быть, я здорово напоминал пожилую арабку, спешащую к вечернему намазу. Очень крупную арабку. Бени вывел меня на крыльцо. Я с ужасом приготовился к боли, но полотенца и одеяла отсекли большую часть света, оставив слабое красное свечение под веками. Маленькая рука крепко вцепилась в мое запястье. Бени осторожно помог мне усесться. Я поджал ноги как можно выше. Пластиковый корпус подо мной дрогнул, колеса скрежетнули по гравию.

— Поехали!

И мы поехали.

* * *

Город был странно тих. Я привык к вечному шуму Нью-Йорка, к визгу Фриско, к вокалу Парижа и крещендо римских улиц. Я привык к неумолчному гулу, протянувшемуся над нашей бездной, к лязгу и скрежету Чистилища. Здесь было тихо. Шарканье ног. Бег, шлепки легких сандалий. Смех, детские голоса, негромкий разговор взрослых. Шорох колес машинки. Ветерок поигрывал моей чадрой... кажется, я задремал.

— Приехали. На табличке написано: «Госпожа Фани Йововиц». Мать. Отлично.

— Это большой дом?

— Нет, не особенно. Меньше нашего.

— Хорошо. Помоги мне войти.

* * *

В комнате у старушки были старая плюшевая мебель и клетка с попугаем. Госпожа Фани любезно задернула шторы, так что я избавился от своего маскарадного костюма и остался только в очках. Мог бы снять и их, но мне не хотелось пугать хозяйку.

— Ах, и у вас больные глаза? Я уже столько лет говорю, что мне должны выписать очки посильнее, но мой окулист уперся и ни в какую — говорит, носите старые. А у них дужка поломалась, видите. Попрошу Грашека купить мне новые, эти ведь он мне привез еще пять лет назад, я сказала — куда мне черепаховую оправу, а он — нет, мама, возьми.

Старушка спохватилась и кинулась отодвигать кресла от стола.

— Садитесь. Хотите чаю? Я недавно испекла ореховый пирог, и у меня остались вчерашние штрукли...

— Нет, спасибо.

Я прокашлялся. Госпожа Фани мелко закивала. Бени застыл перед буфетом, заворожено разглядывая кувшинчики из богемского стекла.

— Как хотите, но я все же приготовлю чай для мальчика, чтобы он не скучал.

Попугайчик в клетке подпрыгнул и отчетливо сказал: «Бражка».

Пока Бени был надежно занят штруклями, оказавшимися чем-то вроде рулета, я уселся в плетеное кресло напротив старушки и развернул записную книжку. Копыта я на всякий случай спрятал под низкий кофейный столик.

— Грашек? Хороший мальчик. Вы, наверное, из газеты? Ко мне часто приходили из газеты, еще когда я жила в старом доме.

Похоже, госпожа Фани была малость не в себе и слабо представляла, какие бездны и выси отделяют ее от «старого дома».

— В детстве он был шалун. Соседи даже жаловались иногда, особенно пани Гражина, эта важная полька. Дети прозвали ее пани Вражиной, и, прости Господи, я всегда смеялась — до того это было похоже. Она терпеть Грашека не могла. Говорила, что он повесил ее кошку — подумайте только, наплести такое. Все потому, что Грашек не здоровался с ней на лестнице. Ну, так он не знал польского. Нельзя же требовать от мальчика, чтобы он выучил чужой язык только затем, чтобы здороваться со сварливой старухой.

Да, он родился в шестьдесят третьем. Помню, он был таким маленьким, врачи в больнице сказали — не выживет. А мой муж Ладош был еще жив тогда, сдвинул брови вот так и говорит: как не выживет? Мой сын будет богатырем! И он был прав, бедный, бедный, он так и не увидел, каким красивым мальчиком вырос наш Грашек.

В девяносто шестом? Нет, не скажу, что он особенно изменился.

Он всегда был славным, а что иногда дрался с соседскими мальчишками — ну, так все дети дерутся. Хотя постойте... Да, вспомнила. Пани Гражина перестала жаловаться. Да-да, она пришла ко мне и так и сказала: «Ах, ваш Грашек такой вежливый мальчик. Встретил меня на лестнице и поздоровался, так и сказал: «Дзень добжи, пани Гражина!» А я ей: «Видите, я вам говорила!»

* * *

Ксения Йововиц работала в кафе. Как и у госпожи Йововиц, здесь никто не смутился моей просьбе опустить жалюзи. Посетители как ни в чем не бывало продолжали пить свой кофе и листать утренние газеты. Странно, насколько здесь все были спокойны — у нас и духу бы не осталось, стоило хоть издалека заметить эмиссара света. Хозяйка кафе любезно улыбнулась и сказала, что Ксения поговорит со мной в подсобной комнате.

На этом, впрочем, приятности и кончились. Ксения была явно не рада меня видеть. Эта худенькая женщина (как, работая в пекарне, она сохранила такие хрупкие формы?) с бледным лицом и блестящими кудрявыми волосами беспокойно прятала руки под фартуком и старалась не смотреть мне в глаза.

— Грашек? Вы ведь не хотите... вы ведь не можете его забрать?

Я посмотрел на высокий лоб с желтоватыми тенями у висков и решил быть честным.

— Пока никто никого не забирает. Мне надо кое-что узнать о вашем муже... О бывшем муже. Вы ведь развелись незадолго до того, как он погиб?

Ксения кивнула. Глаз она так и не подняла.

— Мне хотелось бы узнать почему. Согласитесь, это странно. Ему как раз в тот момент нужна была ваша поддержка. Кроме того, он сделал такую оглушительную карьеру. Неужели вам не хотелось разделить его славу?

Ксения мяла передник, терзая посыпанную мукой ткань.

— Почему? Что произошло? Он плохо относился к вам, избивал или...

— Что вы!

Женщина наконец вскинула глаза — карие, спокойного каштанового цвета. Морщинки в углах были едва заметны.

— Наоборот.

Я ободряюще улыбнулся и спросил как можно мягче:

— Наоборот? Что вы имеете в виду?

Губы Ксении задрожали.

— Видите ли. Вы, наверное, знаете... Да, он бил меня. Тогда, еще до... До того, как он вернулся в город, до начала войны. У нас должен был родиться ребенок. Мальчик. Нет, я не виню его, я просто поскользнулась...

Я ушам своим не верил. И это герой, праведник, почти святой?

— Но, знаете, все изменилось. Когда он вернулся, он стал совсем не таким, как раньше. Ласковым. Добрым. Он дарил мне цветы, водил в театр. Мне было очень хорошо, правда... Только...

Я ободряюще кивнул.

— Только он не был Грашеком.

Маленькая женщина вынула руки из-под передника, закрыла лицо и расплакалась.

* * *

— Нам правда нужен этот адрес?

Я ни черта не видел под полотенцами и одеялом. Мой маленький возница подергивал за веревочку. Голос его звучал растерянно.

— Да. А в чем дело? Что там такое?

— Это высокий белый дом. Очень красивый, только он за забором.

— Ты видишь ворота?

— Да, большие золотые ворота. Рядом с ними стоит ангел.

— Кто?!

— Ангел. У него белые крылья и длинный меч. И он смотрит на нас.

— Так... Пошли-ка отсюда.

* * *

И снова я сидел на диване, и снова с полотенца капала на пол вода. Голова у меня немилосердно болела. Напротив, за столом, угрюмо хмурился Микаэль.

— Вы нарушили все возможные полномочия. Сегодня же вечером я вас доставлю обратно.

— Как бы не так, дружок.

Слова давались мне с трудом. Лицо распухло. Я и не подозревал, что зловредный свет достанет меня даже под слоем тряпок.

— Я вам не дружок. А то, что вы сделали с моим сыном...

Тут мое терпение лопнуло. Я вскочил. Полотенце шлепнулось на пол. На секунду мне показалось, что Микаэль испуганно подается назад — но нет, это просто комната качнулась в моих глазах. Я устало опустился на тощие диванные подушки.

— Что я с ним сделал? Нет. Что вы с ним сделали. Парень готов на все, чтобы увидеть мать. Он готов заключить сделку с дьяволом, черт побери! А вы кормите его байками о терпении и справедливости.

Не всем быть святошами, защищающими любого убогого и калечного, любого дешевого крикуна — но не способными помочь собственной жене и ребенку. Нет, вы лучше будете шкандыбать на своих дурацких костылях, будто ей в Чистилище от этого легче...

В первый раз я увидел в его глазах боль, живую человеческую боль.

Неужели даже у этой Немезиды с костылями есть сердце?

— Вы не имеете права...

Он поднес ладонь ко лбу. Я испугался, что ему станет плохо. Микаэль слабо отмахнулся от моей попытки поддержать его и налил в стакан воды. Рука у него дрожала, стекло звякало о стекло. В графинной пробке плясали электрические зайчики.

— Чего вы хотите?

— Я хочу допросить Йововица по нашим правилам. Не отворачивайтесь. Вы знаете: по-другому мы не добьемся правды. Я хочу понять, что случилось в Градовцах в тот день, почему Йововиц и другие так изменились, почему, наконец, их держат у вас под охраной. Если вы знаете ответ, лучше скажите мне сейчас. Потому что я сегодня вечером уйду, но вместо меня пошлют другого, третьего, сотого, покамы не узнаем истину. И вам не будет покоя.

Статуя Немезиды опустила стакан на стол и, помедлив, кивнула.

* * *

Сегодня Йововиц выглядел гораздо более изможденным. Возможно, его утомили поездки. Светловолосая голова опиралась о спинку инвалидного кресла. Кадык остро торчал на тощей шее, напоминая застрявший в плоти обломок стрелы.

— Что вы хотите со мной сделать?

Микаэль, стоящий за его креслом, вздрогнул. Даже мне стало не по себе от этого усталого голоса.

— Ничего страшного. Вам не будет больно. Просто смотрите мне в глаза.

Он покорно кивнул.

Когда впаянные в серое зрачки сузились до размеров точки, я сказал Микаэлю:

— У вас есть последняя возможность уйти. Боли он не испытает, но со стороны это выглядит неприятно.

Правозащитник тихо ответил:

— Вы полагаете, я брошу его сейчас?

Я не настаивал. Обойдя стол, я подошел к Йововицу и положил руку ему на грудь. Зрачки подследственного резко расширились, затопив глаза черным. Тело его содрогнулось. Микаэль подался вперед — но я уже погрузил пальцы глубоко, разрывая мышцы и кости. Дернул, выламывая ребра. Грудная клетка Йововица распахнулась, как дождавшийся солнца цветок, — и я сжал в ладони то, что у живого человека было бы сердцем, а у мертвого только тенью и памятью.

* * *

Сарай горел. Несло паленым. От камней тянуло нестерпимым жаром, трещали вязанки хвороста, вспыхивала солома. Солнце почти зашло, и сарай горел ярко, а наверху пламя казалось синеватым. В дверь,

припертую поленом, настойчиво бухало. Изнутри тонко, пронзительно всверливался в уши детский плач и истошное блеянье овцы.

— Жаль, что в мечеть все не влезли.

Белобрысый, яркие голубые глазки. Свен. Это он озаботился вывести овец, прежде чем загнать в сарай людей. Одну все же забыл.

— Интересно, как же они там молились?

Чернявый Трежко сплюнул в пыль, пригасив сигаретку. На прикладе его автомата грязно отпечаталась пятерня.

— В две очереди или как?

Плач прервался. Крыша рухнула, выкинув вверх огненный столб.

Трежко выругался, стряхивая с рукава едкие искры.

— Ну все. Кранты хазимам. Уходим?

Я медлил. Что-то в происходящем было неправильным, что-то...

— Смотрите!

Огненный столб не падал. Он рывками поднимался над сараем, над деревней, над горами — как будто его раздувал невидимый ветер.

— Что это?

Набухшие дождем тучи лопнули, но не пролилось ни капли — нет, в просвет ударило алым и белым, электрически затрещали разряды, и над сараем...

— Ты видишь это? Видишь?!

Я видел. Я видел, как Свен, поджав губы, шагнул к свету, как плакал, упав на колени, Трежко, как истово крестился Бражко. Я и сам почувствовал вкус земли и копоти на губах. В ушах пела то ли кровь, то ли ангельские хоры. Первый шаг дался мне с трудом, второй — легче, и я грудью ударился о беззвучное пламя. Оно расступилось, и навстречу мне ударил свет...

...свет, дотла выжигающий душу и память, но не дающий тепла.

* * *

— Молодец, Анатоль. Вы неплохо поработали.

Рогатая голова Вендерса покачивалась над канцелярским столом, как уродливый торшер.

— Конечно, жаль, что вам не удалось заполучить одного из них.

Но ничего, ничего, — шеф с недолжной суетливостью потер руки, — мы напишем петицию, они обязаны переправить нам половину. Они не вправе хранить у себя такое.

Я молчал. Шеф поднял голову от моего отчета и озабоченно вгляделся в мое лицо.

— Что-то вы не кажетесь мне довольным. В чем дело?

Я кивнул на отчет.

— Зачем нам это?

Вендерс даже привстал. Козлиная бороденка его изумленно встопорщилась.

— Как зачем, Анатоль? Как зачем? И это говорит человек, претендующий в будущем на мое место? Нет, не опускайте скромно глазки — претендующий, еще как. Неужели вы не понимаете? Все наши заботы, все наши труды, все хлопоты, — он обвел рукой кабинет и указал дальше, за окно, где привычно полыхало багровым, — вся эта огромная машина и у нас, и у них наверху — на чем она зиждется? Что придает ей силу, что вращает колеса? Да вы понимаете, что без свидетельства бытия Божия все это ноль, бесполезная функция, копошение червей — а свидетельств таких единицы...

Рогатая тень карабкалась по стене. Я вспомнил свой шок при первой встрече с шефом. Заметив мой ошалелый взгляд, он усмехнулся тогда: что, не нравится, мальчик? Тебе до такого еще служить и служить. И вот я почти дослужился. И я пойду дальше, глубже, потому что дорога здесь только одна. Интересно, что я сумею разглядеть оттуда, из подземных камор, скрытых пластами базальта от малейших проблесков света?

Я взглянул на низкий потолок кабинета, и мне показались — или я и вправду увидел — тысячи и тысячи миров, мириады существ, суетящихся, живущих, работающих и гибнущих для единственной цели — чтобы в доме за белым забором дотлевал в инвалидном кресле Грашко Йововиц и еще, может быть, пара-тройка таких же несчастных: Жанна из Арка с обгоревшими волосами, бродяга

Моисей, ослепший от жара неопалимой купины... Мне стало неорошо.

— Ох, не нравитесь вы мне, Анатоль. Давайте-ка я выпишу вам отпускные, пройдете лечение...

Я едва не ответил ему, что хочу уволиться — но вовремя вспомнил, что у нас не увольняются. Только поездка в санаторий, девочки, выпивка, морские закаты... Только так. Однако прежде мне предстояло кое-что сделать.

* * *

Давешний мальчик как будто подрос. Вытянулся, стал более тощим и костистым — теперь я уже не боялся упасть, устраиваясь на узких плечах.

— Все еще за мамку вкалываешь?

— Нет. — Он мотнул головой. — Поехали, что ли?

Я понял, что разговора по душам не получится.

До вершины горы мы добрались к вечеру, когда закат в тучах потух. Очки мне не понадобились. В сумерках я с легкостью нашел нужное здание. Длинный заводской корпус напоминал тушу выброшенного на берег кита. Внутри равномерно ухало и раздавался металлический скрежет. На проходной молодой бес затребовал было мой пропуск, но, приглядевшись, угодливо поклонился. Я заглянул в цех. Ряды гигантских станков уходили в бесконечность. Под потолком скользили краны, в их клювах поблескивали детали механизмов. Подбежавший ко мне бригадир быстро подозвал нужного человека.

— Вас зовут Мария Сваровски?

Женщина с огромными сухими глазами кивнула. У нее были непропорционально большие, мужские кисти рук и широкий лоб, и она очень походила на своего младшего сына.

— Мария, можете подавать документы на обжалование. Я возьмусь за ваше дело. Все уже оплачено. А пока я хочу передать вам...

Я протянул Марии листок фотобумаги. Фотография вышла не слишком удачной — я снимал на мобильник, — и все же на ней отчетливо запечатлелось бледное лицо и упрямые черные кудряшки. Сваровски-младший пристально смотрел в объектив и улыбался.

Журнал "Если", 2007, N 4

---