Самовластие мистера Парэма

1. Знакомство с мистером Парэмом и сэром Басси Вудкоком

Когда сэр Басси Вудкок пригласил мистера Парэма сопровождать его на спиритический сеанс, тот поначалу несколько растерялся.

Мистер Парэм не желал иметь ничего общего с этими сеансами. Но не отказываться же от случая провести вечер в обществе сэра Басси Вудкока!

Сэр Басси Вудкок был одним из тех неотесанных плутократов, с которыми по нынешним временам приходится поддерживать знакомство человеку мыслящему, если у него есть хоть малейшее желание быть не просто зрителем в театре жизни. В наши дни эти богатые авантюристы оказываются необходимым связующим звеном между высокой мыслью и низменной действительностью. Весьма прискорбно, что нельзя избежать этого тягостного и унизительного посредничества, но в нашем непостижимом мире без этого, видно, не обойтись. Человек мысли и человек действия необходимы друг другу, во всяком случае, человеку мысли это сотрудничество необходимо. Платону, Конфуцию, Макиавелли — всем им пришлось искать своего государя. В наши дни, когда обходятся без государей, мыслителям надо всячески добиваться поддержки богачей.

Богачей, пригодных для этой цели, найти не так-то просто, да к тому же с ними зачастую очень нелегко иметь дело. В сэре Басси, например, много такого, чего не вынес бы человек высокого интеллекта, не умея он в совершенстве владеть собой. Сэр Басси — румяный, веснушчатый коротышка, нос у него вылеплен небрежно и резко, в манере современных скульпторов, рот прорезан кое-как; он коренаст, что уже само по себе раздражает его высокого, стройного собеседника; двигается сэр Басси быстро и порывисто, что нередко отпугивает людей и всегда свидетельствует о полном отсутствии сдержанности, без чего невозможно представить себе культурного человека. По всем его повадкам сразу видно, что он — как бы это сказать — прожорлив. В разговоре он не терпит ни минуты молчания, ни за что не даст вам выдержать внушительную паузу, а мистер Парэм, издавна привыкший беседовать с бессловесными студентами, чем-чем, а уж искусством паузы владел мастерски. И речи мистера Парэма очень сильно проигрывали, если его лишали возможности многозначительно помолчать. Но сэр Басси ничего в этом не смыслил. Стоило многозначительно замолчать, как он тут же переспрашивал: «Как вы сказали?» — и все пропадало. Любимое его присловье было «поди ты». Он то и дело повторял его на все лады, ни к кому в отдельности не обращаясь. Присловье это ровно ничего не значило, а впрочем — и это куда неприятнее, — могло означать все что угодно.

Происхождения он был самого скромного. Отец его — лондонский извозчик, мать — сиделка в туберкулезной больнице в Хэмпстеде (имя «Басси» она позаимствовала у одного из самых дорогих ее сердцу больных), а сын, уже в четырнадцать лет одержимый честолюбивыми замыслами, решил не тратить силы на популярные лекции в университете и нанялся к болтливому рекламному агенту, ибо, как он выразился, «от этой чепухи нет никакого проку». «Чепуха» — это, с вашего позволения, были Вордсворт, Реформация, Морфология растений и Экономическая история в изложении мрачно-насмешливых молодых джентльменов с изощренным умом, питомцев старейших университетов.

Мистер Парэм, человек терпимый, свободомыслящий, неизменно стремящийся шагать в ногу с временем, всегда старался смотреть на недостатки сэра Басси сквозь пальцы. В сущности, он никогда не забывал о них, но, бывая в обществе сэра Басси, изо всех сил старался забыть. Путь сэра Басси из грязи в князи — одна из многих эпопей, какими изобилует наш век, век бизнеса. Мистер Парэм взял себе за правило Держаться от всего этого в стороне.

Таков был сэр Басси. Немногим меньше чем за четверть века, пока мистер Парэм был занят главным образом непреходящими ценностями — и ставил за сочинения о них баллы, — сэр Басси стал хозяином изрядного числа преходящих, но осязаемых благ: тут были бюро рекламы, немало бакалейных и гастрономических лавок, несколько отелей, плантации в тропиках, кинотеатры и многое другое, о чем мистер Парэм скорее догадывался, нежели знал. Этими бренными делами сэр Басси занимался в те часы, когда удалялся от света, а случалось, даже во время светских развлечений его вызывали к телефону или деликатно отводили в сторонку невесть откуда взявшиеся таинственные молодые люди. Деятельность эта, мистеру Парэму не очень понятная, позволяла сэру Басси наслаждаться всеми благами неописуемой роскоши в атмосфере всеобщей покорности и раболепия, прикрытого позой благородства, что могло бы повергнуть в трепет человека, наделенного умом не столь ясным и тонким, каким наделен был мистер Парэм. Стоило сэру Басси показаться в дверях среди ночи — и из тьмы тут же выскакивали сказочно разодетые шоферы; стоило ему сказать свое «поди ты» — и величественные дворецкие мигом сникали. В ином, более просвещенном мире все, наверно, шло бы по-другому, а тут шоферы сэра Басси относились к мистеру Парэму с явным пренебрежением, точно к какому-то странному пакету, который сэру Басси нравилось посылать то туда, то сюда, и хотя в Бантинкоме, Карфекс-хаусе, Мармион-хаусе и в Хэнгере слуги обходились с мистером Парэмом как с джентльменом, они делали это скорее потому, что их прекрасно вышколили, нежели из уважения к нему. Мистер Парэм не уставал дивиться сэру Басси. Этого человека окружали послушные его воле толпы, но на что они ему, он явно не имел понятия. Он просто-напросто командовал ими. «Будь у меня такая власть, я бы творил чудеса», — не раз думал мистер Парэм.

Сэр Басси, к примеру, мог бы творить историю.

Всю свою жизнь мистер Парэм изучал и толковал историю и философию. Его перу принадлежит несколько исследований, главным образом о Ришелье и его времени, и он постиг этого государственного деятеля с редкостной глубиной; кроме того, он читал специальные курсы по различным проблемам истории; подготовил томик своих эссе; был главным редактором популярной фосдайковской серии «Философия истории», время от времени писал рецензии на выдающиеся научные работы, и эти рецензии (подчас безобразно сокращенные и изуродованные) появлялись в «Империи», «Философском еженедельнике» и «Георгианском обозрении». Мистер Парэм, как никто, умел подать публике новую идею, рожденную кем-то в муках, и тут же искусно, с изящной небрежностью отмахнуться от нее. Человеку, столь любящему историю и философию, было мучительно сознавать, что нынешний хаос никак не вяжется ни с подлинной историей, ни с подлинной философией. Вот мировая война — это история, правда, чрезвычайно жестокая и непристойная, которая никак не укладывается ни в какие рамки; и Версальская конференция — тоже история, только еще больше клонящаяся к упадку. Эту конференцию еще можно рассматривать как столкновение держав, можно говорить о борьбе за «главенство» в мире, тонко и логично разъяснять «политику» того или иного государственного деятеля, того или иного министерства иностранных дел.

Но примерно с 1919 года все пошло вкривь и вкось. Нет уж» былой значительности ни в людях, ни в событиях. Разноголосица, смешение ценностей предоставили все воле случая. Взять, к примеру, Ллойд Джорджа. Как прикажете его понимать? После такого взлета, как Версальская конференция, естественно было бы предоставить дальнейшее историкам, как и сделал Вудро Вильсон, а до него Линкольн, и Сулла, и Цезарь, и Александр Македонский. Они достигли апогея славы и удалились от дел. Мало-помалу все неблаговидные подробности их правления забылись, и чем дальше, тем увереннее о них можно было судить с точки зрения истории. Подлинная сущность происходящего выступила на поверхность явлений, и стала ясна логика событий.

А теперь о чьей мощи может идти речь и каковы движущие силы событий? Перед лицом нынешней неразберихи сей многоопытный историк чувствовал себя точно мастер разделывать дичь, которого попросили разрезать суп. Где костяк… хоть какой-нибудь костяк? Человек, подобный сэру Басси, должен был бы принимать участие в великой битве между нуворишами и старой олигархией; он должен бы стать всадником, которого выставляют против патрициев. Он должен бы положить конец избирательной демократии. Он должен бы олицетворять собой новую фазу британской политики — новую империю. А он что делает? Стоит ли он хоть за что-нибудь? Порою мистер Парэм чувствовал, что, если он не добьется, чтобы сэр Басси стал на чью-либо сторону, на сторону чего-либо значительного по существу, по форме и с точки зрения истории, он, Парэм, попросту сойдет с ума.

Конечно, и сейчас все еще продолжаются древние, освященные веками исторические процессы, — конечно, продолжаются. Как же иначе? В солидных еженедельных и ежемесячных журналах мистер Парэм и его единомышленники авторитетно рассуждали о безопасности и господстве — в Европе, в Азии, в мире финансов. Во всех странах по-прежнему существуют правительства и министерства иностранных дел и, строго придерживаясь правил и заведенного порядка, благопристойно ведут борьбу за мировое главенство. Любые мало-мальски серьезные переговоры между государствами держатся теперь в величайшем секрете. Никогда еще шпионаж не проникал до такой степени во все области жизни, никогда еще эта профессия не представлялась столь почтенной и уважаемой: двойная игра христианской дипломатии решала теперь судьбы всего мира — от Вашингтона до Токио. Великобритания и Франция, Америка, Германия, Москва создавали флоты и армии и с величайшим чувством собственного достоинства продолжали дипломатические переговоры и заключали тайные соглашения друг с другом и друг против друга, словно никогда не бывало дурацкой болтовни о «войне, которая положит конец всем войнам». Большевистская Москва после встревоживших весь мир первых шагов пошла по стопам царского министерства иностранных дел. Мистер Парэм был совершенно уверен, что если бы ему выпала честь быть вхожим к государственным мужам, таким, как сэр Остин Чемберлен, мистер Уинстон Черчилль или мосье Пуанкаре, и если бы ему довелось пообедать с кем-нибудь из них, то после обеда, когда занавеси задернуты и по сверкающему в свете ламп столу раздумчиво и неторопливо, точно шахматы, передвигают портвейн и сигары, установилась бы такая атмосфера, были бы сказаны такие слова, что на душе у него сразу стало бы тепло и спокойно и он бы вновь обрел былую веру в ту историю, которую он изучал и которой учил других.

Но, несмотря на его живые, несущие знания книги и толковые, а подчас даже значительные статьи, такой случай ему почему-то ни разу не представился.

Он терял почву под ногами, и постепенно в уме его родилась и окрепла странная мысль: будто непрерывность исторического процесса в наши дни лишь видимость, а на самом деле происходит нечто совсем иное, небывалое, не то чтобы грозное, но разрушающее самые основы этой преемственности. Определить, что же именно происходит, чрезвычайно трудно. В сущности, это не что иное, как широко распространившаяся и все растущая беспечность. Вот так теперь и живут, словно все, что было важного в жизни, стало неважно. А важно стало что-то совсем другое. Для мистера Парэма, в частности, в последние годы всего важнее стал сэр Басси.

Однажды ночью мистер Парэм задал себе вопрос, проникавший в самое сердце его сомнений. Позже он не мог взять в толк, то ли он размечтался, то ли это был ночной кошмар, то ли он в самом деле об этом думал, то ли ему приснилось, что он думал. Допустим — так встал перед ним этот вопрос, — что государственные деятели, дипломаты, правители, профессора экономических наук, военные и военно-морские эксперты и все прочие нынешние наследники истории, вольно или невольно, привели мир к столь запутанному, сложному, опасному положению, когда ноты, ответные ноты, протесты и даже ультиматумы могли не сегодня-завтра кончиться объявлением войны из-за того или иного «вопроса». И допустим — о, ужас! — допустим, люди, все люди, в частности сэр Басси, поглядят на все это, скажут: «Поди ты» или «Как вы сказали?» — и тут же забудут об этом. Забудут и вновь займутся своими делами, какими-то пустяками, недостойными называться историей. Что стали бы в этом случае делать наследники истории? Посмели бы солдаты поднять оружие на сэра Басси, посмели бы государственные мужи столкнуть его с дороги? Допустим, он не пожелает, чтобы его столкнули, и воспротивится каким-нибудь своим хитроумным способом. Допустим, он скажет:

— А ну, прекратите все это… живо.

И допустим, что им ничего не останется, как повиноваться!

Что станется тогда с нашим историческим наследием? Что станется с империей, с великими державами, с нашими национальными традициями и политикой? Эта мысль, мысль, будто историческая традиция пошла прахом, была глубоко чужда мистеру Парэму, столь чужда, что при трезвом свете дня никогда не пришла бы ему в голову. Там ей явно не на что было опереться, не было идей, к которым она могла бы примкнуть, и, однако, найдя туда дорогу, она продолжала смущать его покой, словно глупая песенка, от которой никак не отвяжешься. «Они не послушаются… когда пробьет час, они не послушаются», — таков был припев этой песенки. Генералы скажут: «Иди», — а народ ответит: «Поди ты!..» И это «поди ты…» победит! Во всяком случае, в ночном кошмаре оно победило. Попробуй после этого разберись в жизни. Хаос!

Но сэр Басси, пожалуй, уцелеет в этом хаосе, думал мистер Парэм, преобразится, быть может, но уцелеет. Отвратительный. Торжествующий.

Тут мистер Парэм очнулся и уже до рассвета не смыкал глаз.

Пытаясь подвигнуть сэра Басси на его роль — важную, хоть и подчиненную роль в нескончаемой драме бытия, — муза Истории может сколько угодно повествовать о возвышении династий, о господстве той или иной державы, об усилении национализма в Македонии, о закате и падении Римской империи, о вековой борьбе ислама и христианского мира, о римском и греческом христианстве, разворачивать волшебный свиток головокружительных деяний Александра, Цезаря и Наполеона, а сэр Басси будет сонно слушать ее рассказ, до которого ему, видно, нет никакого дела, и думать о чем-то своем, недоступном и непостижимом для мистера Парэма, и только и скажет свое «поди ты».

Поди ты!

Нервы у мистера Парэма стали пошаливать…

А тут, вдобавок ко всем его заботам, еще эта нелепая затея со спиритическими сеансами — изволь принимать всерьез этих медиумов и их отвратительные, постыдные и раздражающе необъяснимые действа.

На заре мистер Парэм уже всерьез подумывал о том, чтобы расстаться с сэром Басси. Однако мысль эта не впервые посещала его, а конец был всегда одинаков. Он все-таки пошел на спиритический сеанс, он побывал с сэром Басси на многих сеансах, о чем мы и поведаем на этих страницах в должный срок.

2. Рассказ о том, как познакомились сэр Басси и мистер Парэм

Когда лет пять-шесть назад мистер Парэм впервые встретился с сэром Басси, великий финансист как будто проявлял умеренный, но все же определенный интерес к духовным ценностям.

На обеде без дам, который давал в ресторане Риальто Себрайт Смит, мистер Парэм говорил о Микеланджело и Боттичелли. Обед этот был одной из тех поразительных смесей, как их называл мистер Парэм, которые так удавались Себрайту Смиту, сам же хозяин в узком кругу называл их «побоищем».

Себрайт Смит был вечно перед кем-нибудь в долгу за оказанное ему гостеприимство и относился к своим светским обязанностям весьма легкомысленно; когда же их накапливалось так много, что они начинали его тяготить, он, дабы отделаться, безжалостно обрушивал на друзей и знакомых обеды и завтраки, следовавшие один за другим со скоростью пулеметной очереди. Вот почему он втайне так величал эти сборища. Его ничуть не заботило, если общество оказывалось разношерстное, он верил, что в шампанском можно утопить все споры, а мистер Парэм с его современным либеральным и притом весьма просвещенным умом находил эти пиры восхитительно всеобъемлющими.

Нет лучших слушателей, чем те, которым почему-либо не по себе, и мистер Парэм — бездонный кладезь знаний — дал себе волю. Он так интересно говорил о Боттичелли, что не столь бескорыстный человек сделал бы на его месте из этого книжку и заработал бы фунтов сорок — пятьдесят. Сэр Басси слушал с таким видом, который всякому, кто его не знал, показался бы злобным. На самом же деле, когда он был чем-нибудь заинтересован или поглощен какой-нибудь новой затеей, у него просто опускался левый уголок рта.

Когда дошла очередь до сигар и негритянские певцы запели негритянские духовные гимны, сэр Басси, пользуясь случаем, уселся на один из освободившихся около мистера Парэма стульев.

— Вы разбираетесь в этих вещах? — спросил он, не обращая внимания на исполняемый с большим чувством гимн «Отпусти мой народ».

Мистер Парэм вопросительно поглядел на него.

— В старых мастерах, в искусстве и прочем?

— Меня это интересует, — дружелюбно ответил мистер Парэм с приятной улыбкой, ибо он еще не знал ни имени, ни положения своего собеседника.

— Это могло заинтересовать меня, но я занялся другим. Вы когда-нибудь завтракаете в Сити?

— Не часто.

— Если надумаете… ну, скажем, на следующей неделе, позвоните мне в Мармион-хаус.

Название это ничего не сказало мистеру Парэму.

— С удовольствием, — учтиво ответил он.

Сэр Басси, по всей видимости, собрался уходить.

— Насколько я понимаю, — сказал он, задержавшись еще на минутку, — искусство — штука стоящая. Непременно приходите. Я с интересом вас послушал.

Он улыбнулся, искорка обаяния осветила его лицо, но свет тут же погас, и, пока хозяин и певцы шумно договаривались, что исполнять дальше, он исчез.

— Кто этот краснощекий крепыш с волосами щеткой, который так рано ушел? — осведомился позже мистер Парэм у Себрайта Смита.

— Думаете, я знаю всех гостей?

— Но он сидел рядом с вами!

— Ах, этот! Это один из наших за-завоевателей, — ответил подвыпивший Себрайт Смит.

— А имя у него есть?

— Еще бы, — сказал Себрайт Смит. — Сэр-Бес-Босс-Басси-Куплю-весь-свет Вудкок. Он из тех, кто скупает что попало. Магазины, дома, фабрики. Имения и кабаки. Каменоломни. Целые отрасли торговли. Он что угодно перекупит. Обстряпает дельце, а уж потом товар и к вам попадет. Теперь в Лондоне и ломтика сыра не съешь, пока он не купит и не перепродаст его. Железные дороги покупает, отели, кинематографы, предместья, мужчин и женщин, душу и тело. Смотрите, как бы и вас не купил.

— Я не продаюсь.

— Полюбовное соглашение, надо полагать, — сказал Себрайт Смит и, по испуганному и недоумевающему лицу мистера Парэма поняв, что допустил бестактность, постарался ее загладить. — Еще шампанского?

В эту минуту мистер Парэм поймал взгляд одного из своих старых друзей и оставил последние слова хозяина без ответа. По правде сказать, он не видел в этих словах смысла, к тому же Себрайт Смит явно был пьян. Мистер Парэм поднял руку, помахал ею, словно подзывая извозчика, и стал пробираться к приятелю сквозь толпу гостей.

После этого обеда мистер Парэм несколько дней осторожно наводил справки о сэре Басси, заглянул в биографический справочник, где прочел весьма откровенные и при этом довольно стыдливые полстолбца, и решил непременно принять приглашение в Мармион-хаус. Раз сэр Басси желает, чтобы его наставляли по части искусства, надо его наставлять. Не лорд ли Розбери сказал: «Мы должны просвещать наших хозяев»?

Это будет дружеская беседа с глазу на глаз двух свободомыслящих людей, мистер Парэм откроет хозяину дома прекрасный мир искусства и как бы между прочим заговорит о своей мечте, которую лелеет уже долгие годы и которую сэру Басси почти ничего не стоит претворить в великолепную, восхитительную быль.

Мечта, которой суждено было долгие-долгие годы держать мистера Парэма в унизительном для него подчинении у сэра Басси и осуществление которой все откладывалось и откладывалось, был изысканный и авторитетный еженедельник на двух колонках, с солидным заголовком и с ним самим в качестве главного редактора. Это должно быть одно из тех изданий, тираж которых не столь велик, чтобы сделаться достоянием толпы, но которое влияет на общественное мнение и на самый ход истории во всем цивилизованном мире. Журнал этот сравняется со «Зрителем», «Субботним обозрением», «Нацией» и «Новым государственным деятелем» и даже превзойдет их. Печататься в нем будут главным образом мистер Парэм и молодые люди, открытые им и находящиеся под его влиянием. Он будет судить театр жизни, все события, «проблемы», науку, искусство, литературу. Читатель найдет в нем понимание, совет, но при этом без всякой навязчивости. Порою он будет дерзок, порою суров, порою откровенен, но отнюдь не криклив и не вульгарен. Редактор сродни господу богу; он и есть бог, вот только владелец журнала несколько портит дело. Но если хорошо разыграть партию, при известных условиях и в самом деле становишься господом богом. И при этом не приходится, подобно господу богу, отвечать за грехи и пороки мира, которые видишь. Можешь улыбаться и посмеиваться, что ему не дано, и тебя ни в чем не заподозрят, ведь не ты сотворил мир таким, как он есть.

Писать «Еженедельное обозрение» едва ли не самое большое удовольствие, какое жизнь дарит умному, просвещенному человеку. Ободряешь одни государства, коришь другие. Указываешь на заблуждения России, отмечаешь, что на позапрошлой неделе Германия поняла тебя с полуслова. Разбираешь шаги государственных деятелей, предостерегаешь банкиров и королей бизнеса. Судишь судей. Снисходительно похваливаешь или слегка бранишь бестолковую толпу писак. Отпускаешь комплименты художникам, иногда весьма сомнительные. Скандалисты-репортеры увиваются вокруг тебя, строчат сварливые опровержения и нет-нет да удостаиваются твоего шлепка. Каждую неделю ты создаешь одни репутации и губишь другие. Ты судишь всех, а тебя никто. Ты вещаешь с небес, могущественный, непогрешимый и незримый. Мало кто достоин такого доверия, но мистер Парэм уже давно причислил себя к этим избранникам. С великим трудом он хранил тайну, жил в ожидании своего журнала, как некогда заточенная в монастырь дева — в ожидании возлюбленного. И вот наконец явился сэр Басси, сэр Басси, которому ничего не стоило вознести мистера Парэма на небеса.

Ему бы только сказать: «Делайте». А уж мистер Парэм знал бы, что делать и как. Сэру Басси представлялась редкостная возможность. Он мог вызвать к жизни бога. У него не было ни знаний, ни способностей, чтобы самому стать богом, но он мог содействовать явлению бога.

Чего только не покупал сэр Басси на своем веку, но, как видно, никогда еще не был одержим мыслью о собственном журнале. И вот час пробил. Пробил час вкусить могущество, силу влияния и осведомленности, бьющие прямо из источника. Из его собственного источника.

Обуреваемый этими мыслями, мистер Парэм впервые отправился завтракать в Мармион-хаус.

Мармион-хаус оказался весьма оживленным местом. Выстроил его сэр Басси. Здесь размещались конторы тридцати восьми компаний, и когда мистер Парэм вошел с Виктория-стрит в просторный подъезд, его совсем затолкали быстроногие конторщики и стенографистки, спешившие перекусить. Переполненный лифт выплескивал пассажиров на каждом этаже, и под конец мистер Парэм остался наедине с мальчиком-лифтером.

Мистеру Парэму предстояла вовсе не та приятная беседа с глазу на глаз, которой он ожидал, когда звонил утром сэру Басси. Он застал сэра Басси в большой столовой, где за длинным столом сидело множество народу, и мистер Парэм сразу распознал в этой публике прихлебателей и подхалимов худшего разбора. Позднее он понял, что среди них были и люди в известной мере почтенные, связанные с той или иной из тридцати восьми компаний, которыми заправлял сэр Басси, — но с первого взгляда об этом никак нельзя было догадаться. По левую руку от сэра Басси сидела бдительная и суровая стенографистка, которая показалась мистеру Парэму чересчур величественной для стенографистки, чересчур элегантной и чинной; были тут и две молоденькие особы, которые держались слишком фамильярно, называли сэра Басси душкой и так уставились на мистера Парэма, словно он был какой-нибудь иностранец. При дальнейшем знакомстве мистеру Парэму предстояло узнать, что то были нежно любимые сэром Басси племянницы его жены — своих детей у него не было, — но в тот день мистер Парэм принял их бог знает за кого. Ко всему они были еще и сильно подмалеваны. За столом сидел также круглый, как шар, жизнерадостный человек в светлом фланелевом костюме и с вкрадчивым голосом, который вдруг спросил мистера Парэма, не пора ли наконец что-то сделать с Уэстернхэнгером, и тут же начал перекидываться какими-то непонятными шуточками с одной из племянниц, предоставив мистеру Парэму гадать, что это за штука Уэстернхэнгер. Был здесь еще маленький озабоченный человечек, у которого голова формой до того походила на цилиндр, что даже удивительно, почему он ее не снял, садясь за стол. Как выяснилось, это был сэр Тайтус Ноулз с Харли-стрит. Серьезной беседы за завтраком не вели, только перебрасывались короткими замечаниями. Некий степенный господин, сидевший между сэром Басси и мистером Парэмом, вдруг спросил, не находит ли мистер Парэм, что архитектура города отвратительна.

— Сравните с Нью-Йорком.

Мистер Парэм ответил не сразу.

— Нью-Йорк — другое дело.

Поразмыслив немного, степенный господин сказал, что это, конечно, верно, однако…

Сэр Басси встретил мистера Парэма самой обаятельной своей улыбкой и предложил «садиться, где ему будет угодно». Несколько минут он еще поддразнивал одну из хорошеньких подмалеванных девиц, которая надеялась в Лондоне поиграть в «настоящий» теннис, а потом погрузился в свои мысли. Один раз у него ни с того ни с сего вырвалось: «Поди ты!»

Завтрак этот ничем не походил на спокойную упорядоченность завтраков в Вест-Энде. Прислуживали трое или четверо молодых лакеев, проворных, но отнюдь не величественных, в белых полотняных куртках. Подавали пудинг с мясом и почками, ростбиф, и перед каждым прибором — на американский манер — стояла тарелочка с сельдереем, а буфет был заставлен холодным мясом во всех видах, фруктовыми тортами, а также всевозможными напитками. На столе стояли сосуды с вином, похожие на чаши. Мистер Парэм рассудил, что скромному ученому и джентльмену пристало пренебречь винами плутократа, и взял кружку пива. Когда с едой покончили, половина гостей разошлась, скрылась и элегантная секретарша, которая уже стала казаться мистеру Парэму заслуживающей внимания, а остальные перешли вместе с сэром Басси в просторную гостиную с низким потолком, где их ждали сигары, кофе и ликеры.

— Мы поедем с лордом Тримейном играть в теннис, — хором объявили хорошенькие племянницы.

«Неужели это лорд Тримейн!» — подумал мистер Парэм и, заинтересовавшись, снова поглядел на толстяка. Как-никак бывший член Центрального суда по уголовным делам.

— Если после такого завтрака он станет играть в теннис тяжелыми мячами и тяжелой ракеткой, его хватит удар, — сказал сэр Басси.

— Вы не знаете, сколько пищи я способен поглотить, — ответствовал шарообразный джентльмен.

— Выпейте коньяку, Тримейн, выпейте основательно, — предложил сэр Басси.

— Коньяк, — сказал Тримейн проходящему мимо слуге, — двойную порцию коньяка.

— Откройте для его светлости бутылку повыдержаннее, — распорядился сэр Басси.

Итак, это и в самом деле лорд Тримейн! Но как его разнесло! Мистер Парэм уже преподавал в университете, когда впервые увидал лорда Тримейна, на редкость стройного юношу. Он появился в университете, а потом был отчислен. Но то недолгое время, что лорд пробыл в его стенах, он вызывал всеобщее восхищение.

Племянницы с Тримейном отбыли, и сэр Басси подошел к мистеру Парэму.

— Вы заняты сегодня днем? — спросил он.

У мистера Парэма не было никаких неотложных дел.

— Поедемте поглядим картины, — предложил сэр Басси. — Есть у меня такое желание. Не возражаете? Вы как будто знаете в них толк.

— Картин такое множество, — с любезно-снисходительной улыбкой ответил мистер Парэм.

— Мы поедем в Национальную галерею. И к Тейту, пожалуй. Академия[1] тоже еще открыта. А если понадобится, и к торговцам заглянем. В общем, осмотрим все, что успеем до вечера. Я хочу получить общее представление. И послушать, что вы обо всем этом скажете.

Пока «роллс-ройс» стремительно и плавно мчал их на запад по оживленным улицам Лондона, сэр Басси пояснил, чего, собственно, он хочет.

— Хочу поглядеть на эту самую живопись, — сказал он, подчеркнув слово «поглядеть». — Про что она? И для чего? Откуда она пошла? И какой в ней толк?

Уголок рта у него опустился, и он вперил в лицо собеседника странный взгляд — враждебный и вместе с тем просительный.

Мистер Парэм предпочел бы заранее подготовиться к этой беседе. Он не повернул головы, предоставив сэру Басси созерцать свой профиль.

— Что есть искусство? — произнес он, стараясь выиграть время. — Сложный вопрос.

— Не искусство, просто картины, — поправил сэр Басси.

— Это и есть искусство, — возразил мистер Парэм. — Искусство по самой природе своей. Единое и неделимое.

— Поди ты, — негромко вымолвил сэр Басси и весь обратился в слух.

— Это своего рода квинтэссенция, я полагаю, — пустил пробный шар мистер Парэм. Он неопределенно повел рукой — за эту привычку студенты в свое время дали ему пренеприятное и несправедливое прозвище «Пятерня». Ибо на самом деле руки у него были на редкость хороши. — Художник как бы делает выжимку красоты и прелести из жизненного опыта человека.

— Вот это мы и посмотрим, — перебил его сэр Басси.

— И запечатлевает это. Сохраняет для вечности.

Поразмыслив, сэр Басси снова заговорил. Говорил он так, словно поверял мысли, которые давно уже его мучили.

— А эти художники нам малость не втирают очки? Я подумал… на днях… вот когда вы говорили… Просто пришло в голову…

Мистер Парэм покосился на него.

— Нет, — сказал он неторопливо и рассудительно, — не думаю, чтобы они втирали нам очки . — Последние слова он слегка подчеркнул, чуть-чуть, так что сэр Басси и не заметил.

— Ладно, поглядим.

Так странно начался этот странный день — день в обществе варвара. Но бесспорно, как выразился Себрайт Смит, этот варвар был «одним из наших завоевателей». От этого варвара нельзя просто отмахнуться. У него хватка бульдога. Мистер Парэм был застигнут врасплох. Чем дальше, тем больше он жалел, что не имел возможности заблаговременно подготовиться к навязанной ему беседе. Тогда он заранее подобрал бы картины и показал их в надлежащем порядке. А теперь пришлось действовать наудачу, и вместо того, чтобы вести бой за искусство, за его волшебство и величие, мистер Парэм оказался в положении полководца, вынужденного сражаться с врагом, который уже ворвался в его лагерь. Где уж тут излагать свои мысли стройно и последовательно.

Насколько мог понять мистер Парэм по отрывочным и безграмотным речам сэра Басен, он был настроен пытливо и недоверчиво. Он оказался человеком крайне неразвитым, но обладал при этом недюжинным природным умом. Как видно, на него произвело впечатление, что все умные люди, люди со вкусом глубоко чтят имена великих живописцев, и он не понимал, почему их вознесли так высоко. И хотел, чтобы ему это объяснили. Его явно одолевало любопытство. Сегодня его занимали Микеланджело и Тициан. А завтра, быть может, он станет расспрашивать о Бетховене или Шекспире. Авторитеты не внушали ему никакого почтения, он их не признавал. О величии искусства с ним приходилось говорить так, словно оно не заслужило признания и восторгов многих поколений.

Сэр Басси так уверенно и стремительно поднялся по лестнице Национальной галереи, что мистеру Парэму подумалось, уж не побывал ли он здесь раньше. Первым делом он направился к итальянцам.

— Ну, вот и картины, — сказал он, проносясь по залам, и немного замедлил шаг лишь в самом большом. — Очень даже интересные и занятные. Почти все. Многие очень ярки. Могли бы быть и поярче, но глаз, по-моему, ни одна не режет. Эти ребята, видно, малевали в свое удовольствие. Все это так. Я бы не прочь понавешать их в Карфекс-хаусе, да и сам бы не отказался немного помахать кистью. Но когда меня начинают уверять, будто тут кроется что-то еще, и эдак молитвенно понижают голос, словно эти самые художники знают что-то особенное о царствии небесном и теперь открывают нам секрет, тут я вас не понимаю. Хоть убей, не понимаю.

— Но посмотрите хотя бы на эту картину Франчески, — сказал мистер Парэм. — Какое очарование, какая нежность… она поистине божественна.

— Очарование, нежность! Божественно! Да возьмите вы весенний день в Англии, или перышки на груди фазана, или краски на закате, или кувшин с цветами на окошке в утреннем свете. Уж, конечно, все это в сто раз очаровательней и нежней и все такое прочее, чем этот — этот маринованный хлам.

— Маринованный! — Мистер Парэм был сбит с ног.

— Ну, маринованная прелесть, — вызывающе сказал сэр Басси. — Маринованная красота, если угодно… А очень многое и не так уж красиво и не так уж расчудесно замариновано. А все эти Мадонны, — продолжал пинать поверженного мистера Парэма сэр Басси, — они по доброй воле их рисовали или их заставляли? Да кому это понравится женщина, когда она вот этак восседает на троне?

— Маринованные! — Мистер Парэм был вне себя — О нет!

Тут сэр Басси весь обратился в слух, опустил уголок рта и повернул голову, чтобы лучше слышать мистера Парэма.

Мистер Парэм пошарил рукой в воздухе и наконец поймал нужное слово.

— Избранные.

Он секунду помолчал.

— Избранные и запечатленные, — уточнил он. — Художники всматривались в мир, всматривались всем своим существом. Всем талантом. Они рождены, чтобы видеть. И они старались… и, я думаю, с успехом… закрепить самые сильные свои впечатления ради нас с вами. Для них Мадонна часто была… обычно была… лишь предлогом…

Рот сэра Басси принял свое более привычное положение, и он с известным уважением снова поглядел на картины. Нельзя не поглядеть на них еще раз, услыхав такой довод. Он смотрел испытующе, но недолго.

— Вот эта штука… — начал он, возвращаясь к картине, с которой начался разговор.

— «Крещение» Франчески, — благоговейно прошептал мистер Парэм.

— По-моему, не такое уж это все избранное, просто собрано с бору по сосенке. Взял да нарисовал все, что ему нравилось. Фон приятный, но это только потому, что напоминает разные знакомые вещи. Нет, я не собираюсь падать перед этой картиной на колени и молиться на нее. Да почти все… — он, кажется, шел в виду всю Национальную галерею, — картины как картины.

— Не могу с вами согласиться, — возразил мистер Парэм. — Никак не могу.

Он заговорил о полутонах Филиппе Липпи, об окрыленности, изяществе, классической красоте Боттичелли; говорил о богатстве красок Леонардо, о его совершенном знании человеческого тела, о виртуозном мастерстве и в заключение — о бесконечной величавости его Мадонны в гроте.

— Как таинственно это тишайшее, осененное тенью женское лицо, сколько кроткой мудрости в сосредоточенном взоре ангела! — воскликнул мистер Парэм. — Картины как картины! Да ведь это откровение!

— Поди ты, — сказал сэр Басси, склонив голову набок.

Мистер Парэм вел его от картины к картине, точно упрямого ребенка.

— Я не говорю, что это плохо, — повторял сэр Басси, — и не говорю, что это скучно, но я никак не пойму, почему это надо так превозносить. Это напоминает разные вещи, но вещи-то принадлежат нам. Вообще говоря, — и он снова окинул взглядом зал, — я не спорю, это ловко, тонко сработано, но, хоть убейте, не вижу, что тут божественного.

Потом сделал довольно неуклюжую уступку культуре.

— Конечно, глаза постепенно привыкают, — сказал он. — Вроде как в темноте в кино.

Однако было бы утомительно пересказывать все его дикарские замечания о прекрасных полотнах, ставших самым драгоценным нашим наследием. Он сказал, что Рафаэль «уж больно жеманный», Эль Греко его возмутил.

— Византийская пышность, — повторил он слова мистера Парэма. — Да это все равно что отражение в кривом зеркале.

Но при виде тинтореттовского «Начала Млечного Пути» он чуть не захлопал в ладоши.

— Поди ты, — обрадовался он. — Вот это да! Неприлично, зато здорово.

И снова повернулся к картине.

Напрасно мистер Парэм старался провести его мимо Венеры.

— Это кто рисовал? — спросил он, словно подозревал, что это дело рук мистера Парэма.

— Веласкес.

— Ну, вот скажите мне: взять эту штуку и хорошую большую раскрашенную фотографию голой бабы в соблазнительной позе, — не все ли равно?

Мистер Парэм стеснялся обсуждать столь нескромный предмет в общественном месте, во всеуслышание! Но сэр Басси, может быть, того и не сознавая, смотрел, как всегда, угрожающе и требовательно, и не ответить ему было немыслимо.

— Это совсем разные вещи. Фотография конкретна, на ней запечатлен факт, отдельный человек, какая-то определенная женщина. Здесь же красота, удлиненные восхитительные линии стройного тела — лишь повод для художника в совершенной форме выразить свой идеал. Это уже не тело, а идея тела. Нечто отвлеченное, очищенное от недостатков и изъянов реально существующей женщины.

— Чушь! Эта девочка очень даже реальна… никто мимо не пройдет.

— Я с вами не согласен. Совершенно не согласен.

— Поди ты! Да я не против этой картины, я только не пойму, при чем тут всякие ваши идеи и отвлеченности. Мне ока нравится, не меньше, чем этому Тинторетто. Так ведь молодая, хорошенькая женщина, да еще нагишом, хороша всегда и везде, особенно если вы в настроении. С каком же стати сажать за решетку несчастного уличного торговца непристойными открытками — ведь он продает то же самое, что здесь может видеть каждый, и фотографии с этих картин тоже продаются при входе. Я не против искусства, только уж больно оно задается. Как будто его пригласили отобедать в Букингемском дворце, и оно после этого перестало кланяться своим бедным родственникам, а они ничем его не хуже.

Мистер Парэм двинулся дальше, и лицо у него было такое, словно их спор кончился пренеприятнейшим образом.

— Интересно, успеем ли мы заехать к Тейту, — заметил он. — Там вы посмотрите Британскую школу и малоизвестную буйную молодежь. — Он не удержался от тонкой, едва уловимой насмешки. — Их картины новее. Вам они, наверно, покажутся ярче, а потому больше понравятся.

И они поехали в галерею Тейта. Но сэр Басси не сказал там ничего нового ни против искусства, ни за него. Он лишь заявил, что мистер Джон Огэстес[2] «большой нахал». Когда они выходили, он, казалось, что-то обдумывал и наконец высказался, — это, видимо, был созревший ответ на вопрос, который он задумал разрешить сегодня днем:

— Не вижу я, чтобы эта самая живопись к чему-нибудь вела. Нет, не вижу. Никакое она не открытие и не спасение. Говорят, она вроде как выход из нашего проклятого мира. Так что ж, верно это?

— Искусство придало смысл и радость существованию тысяч… несметному множеству людей, живущих тихой, созерцательной жизнью.

— На то есть крикет, — возразил сэр Басси.

Мистер Парэм не нашелся, что ответить. Минутами ему казалось, что день пропал зря. Он делал все, что мог, но он столкнулся с умом неразвитым, упрямым и неподатливым и чувствовал, что бессилен внушить ему правильное понятие об искусстве. Они молча стали рядом, озаренные лучами заходящего солнца, и ожидали, пока шофер сэра Басси заметит их и подаст машину. «Этому плутократу меня не понять, — думал мистер Парэм, — не понять ему целей истинной цивилизации, и не станет он финансировать мой журнал. Надо быть любезным и улыбаться, как подобает джентльмену, но напрасно я терял время и возлагал на него надежды».

Однако в машине сэр Басси, против всяких ожиданий, стал горячо благодарить его, и мистер Парэм решил, что рано падать духом.

— Что ж, — сказал сэр Басси, — сегодняшний день мне очень много дал. Мы великолепно провели время. Мне было с вами интересно. Я запомню все, что вы мне наговорили про это самое искусство. Мы не зря ходили. Мы смотрели во все глаза. Похоже, что я вас понял. Нет, в самом деле. В тот вечер я сказал себе: «Непременно надо понять этого малого. Он занятный». Надеюсь, это начало, и я еще много раз буду иметь удовольствие видеть вас и понимать… Хорошеньких женщин любите?

— А?

— Хорошеньких женщин, говорю, любите?

— Все мы люди грешные, — сказал мистер Парэм тоном чистосердечного признания.

— Буду рад видеть вас в «Савое». В следующий четверг. Я там даю ужин и все прочее. Приглашены все звезды лондонской сцены. И можно будет с ними потанцевать.

— Я не танцую, представьте.

— Я тоже. Но вам-то надо бы научиться. У вас ноги подходящие — длинные. А то сядем в уголке, и вы мне расскажете что-нибудь про женщин. Вот как про искусство рассказывали. Я человек занятой, но мне всегда хотелось знать побольше. А как заскучаете, ведите кого-нибудь к столу. Желающих поужинать всегда сколько угодно. И водите их снова, и снова, и снова, как сказано в стишках. Еды и питья на всех хватит.

3. Мистер Парэм среди веселящихся богачей

Мистеру Парэму еще не было ясно, станет ли он редактором журнала, но зато ему было совершенно ясно, что он вполне может стать своего рода наставником сэра Басси. Какого именно рода наставником, судить пока было рано. Если представить себе Сократа высоким, с правильными чертами лица, а Алкивиада коротеньким и энергичным и если предположить, что вместо неудачного похода на Сиракузы по мудрому совету было мастерски осуществлено объединение Греции; если, разумеется, оставить от этой параллели едва уловимый, но все же явственный намек, вы получите некоторое представление о тайных надеждах мистера Парэма. Но, пожалуй, еще верней было бы сослаться на Аристотеля и Александра.[3] Одно из бесчисленных преимуществ истинно классического образования — что вы никогда не чувствуете необходимости видеть простую и грубую природу человеческих отношений, да и не можете ее увидеть: вы неизменно приукрашиваете обступающую вас прозу жизни. Вам изменяет чувство времени, в событиях вы воспринимаете лишь то, что напоминает затверженные вами уроки истории.

На вечере в «Савое» мистер Парэм впервые увидел, с каким размахом сэр Басси тратит свои деньги. Они текли рекой, таким широким, могучим, полноводным потоком, что человек заурядный был бы поражен до немоты, и даже мистер Парэм поймал себя на том, что подсчитывает и прикидывает, во что обошелся этот вечер его новому знакомцу. По всему выходило, что на эти деньги можно было бы года три, а то и больше выпускать первоклассный еженедельник.

Мистер Парэм считал своим долгом показываться на людях хорошо одетым, в строгом согласии с правилами приличия. Он не признавал «неподсудность духовенства светскому суду» — эту вечную отговорку эрудитов и ученых, позволяющую им надевать в торжественных случаях низкие, отложные воротнички и являться на балы в старомодных смокингах. Куда важнее, полагал он, дать людям понять, что, если нужно, философ ни в чем не уступит светскому человеку. Высокий рост позволял ему носить костюмы изысканно свободного покроя, почти в стиле лорда Бальфура[4], и он хорошо знал, что черты лица у него тонкие и правильные и, уж во всяком случае, он далеко не урод. В руках у него был несколько старомодный по нынешним неряшливым временам шапокляк, и это сдерживало его страсть размахивать пресловутой «пятерней», а изящная золотая цепочка явно досталась ему по наследству.

Весь «Савой» в этот вечер принадлежал сэру Басси. Вся прислуга была в его распоряжении. В серых бархатных штанах и желтых жилетах они походили на слуг в родовом поместье. В гардеробной мистер Парэм застал сэра Тайтуса Ноулза, который в эту минуту скинул широченный плащ и, сняв крохотную черную шляпу, открыл непомерно высокий лоб.

— Приветствую! — сказал сэр Тайтус. — И вы здесь!

— Как видите, — ответил мистер Парэм, решив не обижаться.

— А-а, — протянул сэр Тайтус.

— Без номерка, сэр Тайтус, — сказал гардеробщик. — Мы вас и так знаем, сэр.

И сэр Тайтус удалился, небрежно улыбнувшись.

А мистер Парэм сдал пальто и получил номерок.

Он медленно прошествовал мимо мужчин, поджидавших своих спутниц, к великолепной толпе гостей, — тут были очаровательные дамы в самых что ни на есть дорогих туалетах, с ослепительными руками, плечами и спинами, и немало джентльменов на все вкусы. Все говорили разом — казалось, порывами налетает ветер и шелестит жестяной листвой. Прием был в полном разгаре. Неожиданно появился сэр Басси.

— Чудесно, — сказал он со смаком. — Нам надо поговорить. Вы знаете Помэндер Пул? Ей до смерти хочется с вами познакомиться.

Тут он исчез, и в этот вечер мистеру Парэму удалось лишь два-три раза переброситься с ним несколькими словами, хотя он все время видел его то там, то здесь, иногда хмуро-деловитого, иногда изображающего на лице необыкновенную веселость.

Знакомство с мисс Помэндер Пул началось с того, что она очень серьезно спросила, как его зовут, о чем сэр Басси в спешке или по забывчивости не сказал ей.

— Фамилия человека, с которым вам до смерти хотелось познакомиться, — Парэм, — сказал мистер Парэм и улыбнулся одной из самых ослепительных своих улыбок, выставив на всеобщее обозрение все свои великолепные зубы, за исключением, разумеется, крайних коренных.

— Басси сегодня скачет, прямо как блоха, — сказала мисс Помэндер Пул. — Его надо бы назвать Странствующий рыцарь. Или Крошка Грааль. Уже шесть человек ищут его по всему дому — я сама видела.

Она была темноволосая, красивая, с, глазами мученицы и фигурой более пышной, чем полагалось по моде. Голос у нее был глубокий, звучный.

— Чего ради он устраивает эти вечера, — сказала она со вздохом, оглядев зал, — просто ума не приложу, — и замолчала, давая понять, что теперь его очередь поддержать беседу.

Мистер Парэм замешкался. Имя Помэндер Пул было ему хорошо знакомо, но он не мог связать его ни с книгами, ни с газетными статьями, ни с пьесами, ни с картинами, ни со скандалами или светскими сплетнями, ни с музыкальными ревю, а без этого ему трудно было вести легкую, занимательную, непринужденную беседу, развлекать собеседницу, как положено философу, пожелавшему быть сегодня светским человеком. Пришлось начать с полувопроса.

— Я знаком с хозяином дома совсем недавно, — сказал мистер Парэм, явно ожидая каких-нибудь пояснений.

— Он не существует, — ответила Помэндер Пул.

Как видно, мы желаем сверкать остроумием. Что ж, мистер Парэм умел ловить мячи на лету.

— Мы уже встречали нечто подобное, — заверил он.

Но она словно бы и не слыхала.

— Он не существует, — повторила она со вздохом. — Поэтому никто не может его найти, да он и сам себя никак не найдет. Он то и дело переворачивает постель, все ищет самого себя, но без всякого толку.

Что и говорить, остроумная оказалась дама!

— Зато он находит богатство, — сказал мистер Парэм.

— Природа не терпит пустоты, — устало произнесла она с видом человека, который в тысячный раз повторяет знакомую истину. Мрачными красивыми глазами она оглядывала зал, будто искала кого-нибудь, кто освободил бы ее от мистера Парэма.

— Сегодня пустота заполнена интересными людьми.

— Я почти никого из них не знаю.

— Но я-то недостаточно светский человек, и мне они кажутся интересными.

— А я достаточно знаю свет, чтобы ничего от них не ждать.

Снова наступило неловкое молчание. Мистеру Парэму хотелось, чтобы она провалилась в тартарары, а на ее месте оказался бы кто-нибудь попроще. Но на этот раз положение спасла она.

— Ужинать, пожалуй, еще рано, — сказала она. — Где это у них там стол накрыт? На этих пустопорожних вечерах ощущаешь необычайную пустоту внутри.

— Что ж, тогда займемся поисками, — предложил мистер Парэм, снова изображая на лице улыбку: хочешь — не хочешь, придется позаботиться о даме.

— По-моему, я слушала ваши лекции в Королевском обществе, — начала Помэндер Пул.

— Никогда не читал там, — ответил мистер Парэм.

— Я вас там видела. Даже двоих-троих сразу. Вы ведь ученый.

— Я гуманитарий, сударыня. Занимаюсь чистой наукой и предан кое-каким старым, испытанным идеям, точно любимой трубке, никогда с ними не расстаюсь, ну, и указательный палец у меня всегда в чернилах.

Это у него вышло недурно. Мисс Пул поглядела на него так, словно впервые его увидела. В глазах ее блеснула искра интереса, но тотчас погасла, заслоненная другими мыслями.

Говоря, что мистер Парэм взял на себя заботы о своей даме и отыскал зал, где ужинали, мы несколько преувеличили. Так хотел бы это изобразить мистер Парэм. На самом же деле, когда они прокладывали дорогу сквозь сверкающие толпы, она неслась как одержимая, опережая его то на два шага, а то и на все шесть. В зале уже с шумом и превеликим усердием принялись за ужин, и мисс Пул, шедшую впереди Парэма, окликнули какие-то ее знакомые, которые не просто ужинали, а, судя по всему, наедались впрок.

— Чем порадуете нас сегодня, Помэндер? — крикнул красивый молодой человек, и, даже не попытавшись представить мистера Парэма, она оказалась в центре этого кружка.

— Подозреваю, что Басси не существует в природе, — ответила мисс Пул, — но жажду вкусить от его щедрот.

— Вы с ним в таких же отношениях, как нынешние христиане с господом богом, — бросил кто-то.

Мистер Парэм стороной обошел этот кружок и приблизился к столу, накрытому сияющей скатертью. Стол ломился от яств, а из вин было, кажется, одно лишь шампанское в стеклянных графинах. Он хотел принести мисс Пул вина, но кто-то его уже опередил, и он выпил сам, притворяясь, будто участвует в разговоре с ее приятелями, чьи спины ему приходилось созерцать, изображал на лице оживление и с самым беззаботным видом съел несколько сандвичей с курятиной. Мисс Пул заметно повеселела. Без всякой видимой причины она сандвичем с паштетом шлепнула по щеке рослого толстяка еврея. Может быть, он ей нравился. Или она просто расшалилась. Она навела разговор на сэра Басси, вновь изобразила, как он переворачивает постель в поисках самого себя, и взрыв буйного восторга был ей наградой. В разгар овации невысокий белобрысый юнец весьма предупредительно обернулся к мистеру Парэму, повторил ему остроумную выдумку и тотчас забыл о его существовании.

Мистер Парэм пытался не замечать, что этот кружок изверг его, как сказал бы любитель физиологических терминов Олдос Хаксли[5], но не чувствовать этого не мог, и только было решил подбодрить себя вторым бокалом шампанского, как увидел рядом сэра Тайтуса Ноулза, на которого кружок веселой молодежи тоже явно не желал обращать внимание.

— Приветствую вас, — сказал он. — И вы здесь?.. Приятный вечер, — не слишком искренне прибавил он, и тут откуда ни возьмись явилась прелестнейшая молодая блондинка, вся очаровательнейшее нетерпение, и, делая вид, что задыхается от бега, обратилась прямо к великому консультанту.

— Сэр Тайтус, где мне найти джентльмена по фамилии Парэм? — спросила она торопливо, с хрипотцой. — И дайте что-нибудь перекусить, пожалуйста.

Ее просьба тотчас была исполнена.

— Я спросила Басси, на что похож этот Парэм, он сказал: «Вы его узнаете с первого взгляда». Я должна его отыскать, захватить и заставить танцевать. Мы заключили пари. Парэм! Что ж мне, ходить по залам и выкликать? Тут народу, наверно, целый миллион. Меня выгонят вон за то, что я пристаю к гостям.

Она взглянула на сэра Тайтуса, поймала его взгляд, сразу поняла, в чем дело, и обернулась к мистеру Парэму.

— Конечно! — сказала она с полным ртом. — Так и есть. Меня зовут Гэби Грез. Вы здесь самый красивый мужчина. Ясно, Басси не станет мне подсовывать второй сорт.

На лице мистера Парэма отразились разом и удовольствие и неприступность.

— Танцевать вы меня не заставите, — сказал он.

Его потеснили, и они вдруг оказались совсем рядом.

Какое у нее прелестное лицо, когда видишь его так близко! Глаза дерзкие, синие. Веки безукоризненной формы. И уголок нежного рта чуть опущен.

— Нет, заставлю танцевать. Заставлю делать все, что хочу. А знаете почему?

Она откусила солидный кусок ветчины и, усердно жуя, докончила:

— Потому что вы мне нравитесь.

И кивнула в подтверждение. Мистер Парэм неожиданно для самого себя так и просиял ослепительной улыбкой.

— Я и не думаю вам противиться, ни в коей мере, — сказал он и добавил с видом опасного соблазнителя: — Верьте мне.

Нравится! Да он готов был съесть ее. Это вам не мисс Помэндер Пул с ее заранее заготовленными остротами. Он тут же выкинул из головы эту бесцеремонную особу. Пусть лупит всех подряд по щекам сандвичами и тычет им под ребра шоколадные эклеры, его это не касается.

Мисс Гэби Грез принялась за деле» не спеша, с полным пониманием. Ничто на свете так не сближает, и никогда не чувствуешь себя так уединенно, как в разговоре вдвоем среди толпы, занятой болтовней и поглощением пищи. Мы уже сравнивали шум, царивший на приеме у сэра Басси, с ветром, колышущим в лесу металлическую листву. А теперь оркестр пополнился — вступили тарелки, вилки, ножи. И все эти звуки, сплетаясь, тонкой металлической стенкой отгораживали мистера Парэма и его очаровательную собеседницу от всего мира, укрывали их, точно в беседке. Ему только оставалось протянуть руку из этого тайного убежища и достать еще шампанского, заливных овощей на маленьких тарелочках и фруктов, в том числе таких, для которых был еще не сезон. Он поднес ей свои трофеи. Ее изумительные глаза засветились благодарной улыбкой, и она разделила с ним трапезу. Потом рука об руку они, как веселые заговорщики, отправились искать укромный уголок, где она могла бы без помех преподать ему первые уроки танцев, прежде чем он отважится дебютировать на виду у всех. Они оказались прекрасной парой. Склонившись к ней, он нашептывал легкомысленные пустяки, и ее мягкие, шелковистые волосы нежно касались его лица с античными чертами.

Было в этом что-то, что напомнило мистеру Парэму Горация и кое-какие шалости в поэзии латинян, а все, что напоминало ему Горация или шаловливую поэзию латинян, никак не могло быть совсем уж вульгарно или безнравственно. Если бы не классическое воспитание мистера Парэма, не высокое положение в ученом и литературном мире, не ощущение, что здесь чересчур много потаенных уголков, откуда их могут заметить чужие глаза, и предательских зеркал, и наблюдательной прислуги, а также, должны мы добавить, если бы не его внутренняя строгость и устойчивость, должно быть, он поддался бы искушению схватить в свои объятия эту соблазнительную красавицу и показать ей, какие страстные поцелуи умеет дарить эрудит и притом не трус. Он раскраснелся, и это очень ему шло.

— Не забывайте моих советов, — сказала мисс Гэби Грез, направляясь впереди него к более людным залам, — глядите в оба… главное, следите за ногами… Ну, следующий танец наш. Пойдемте сядем, посмотрим на танцующих, и я выпью лимонаду.

«Что бы сказали мои ученики, увидав меня сейчас?» — с улыбкой подумал мистер Парэм. Он подсел к Гэби Грез и чуть фамильярно положил руку на спинку ее стула.

— По-моему, сэр Басси — просто чудо, — сказал он проникновенно, не обращая внимания на толпящийся вокруг народ.

— Очень надоедливое чудо, — отозвалась она, — скоро он дождется пощечины.

— Ну что вы!

— Но от этого он все равно не перестанет ухмыляться. Мог бы найти занятие получше, чем дурачить людей… при таких-то деньгах.

— Я новичок в этом водовороте.

Но она, как видно, не поняла его.

— «Водоворот» — один из самых аристократических клубов в Лондоне, — сказала она уважительно. — Итак, — она поднялась, готовая увлечь мистера Парэма в танце, как только на паркете появятся первые пары.

У нее сильные руки, с удивлением подумал мистер Парэм, сильная воля, и объяснила она все очень понятно. И сейчас он был, как никогда в жизни, готов приобщиться к современным танцам.

— А вот Басси, — сказала она и, срезав угол, пошла к нему.

Сэр Басси стоял совсем один подле увлеченных игрой темнокожих музыкантов, словно завороженный прихотливой мелодией. Он глубоко засунул руки в карманы и мечтательно покачивал головой. Мистер Парэм со своей дамой дважды, улыбаясь, протанцевали вокруг него, прежде чем он их заметил.

— Поди ты, — сказал сэр Басси, наконец подняв голову, — и часу не прошло!

— Он? — с торжеством спросила Гэби Грез.

— Он самый, — ответил сэр Басси.

— Вы проиграли.

— Нет. Но вы выиграли. Я очень доволен. Поздравляю, Парэм, вы настоящий танцор. Я с первого взгляда определил, что вы будете танцевать. Вам не хватало только хорошей учительницы. А ведь известно: век живи — век учись. Как она вам нравится? Старик Веласкес вам такую не покажет. Молодая учительница за пояс заткнет старого мэтра, а?

— Ах так, вы меня оскорбляете, вот пойду и съем все, что у вас есть в доме, — заявила мисс Грез, во второй раз за этот вечер не поняв услышанного.

И мистеру Парэму, так и не закончив танца, пришлось снова вести ее ужинать. Он предпочел бы танцевать и танцевать с ней без конца, но, как видно, танец уже сослужил ей свою службу.

— Даже когда победишь, Басси все равно не даст насладиться победой, — вдруг сказала она в сердцах. — Я ему покажу, где раки зимуют, очень даже скоро покажу… чего бы мне это ни стоило. Пускай не забивает людям голову.

— Чем? — спросил мистер Парэм.

— Не знаю, сказать ли вам, — проговорила она, словно раздумывая вслух, и посмотрела на мистера Парэма странным оценивающим взглядом.

— Можете сказать мне все, — заявил он.

— Иной раз сказать — это очень много. Нет… во всяком случае, не сейчас. А может, и вовсе не скажу…

— Я буду надеяться, — сказал мистер Парэм, не зная, кроется ли что-нибудь за ее словами.

За ужином он потерял ее из виду. Потерял, пока раздумывал, что бы могли значить ее странные слова. И ему суждено было еще очень долго не знать, что же они означали. Вдруг откуда-то налетела стайка молодых девиц, вроде Гэби, только не таких красивых, захлестнула ее, закружила, завертела, ее обнимали, целовали, осыпали нежными именами: Милочка Гэби! Душенька Гэби! Голубушка Гэби! — как обычно зовут друг Друга танцовщицы или молоденькие актрисы. Мистера Парэма отнесло в сторону, и он чуть было опять не угодил в сети мисс Помэндер Пул, но в последнюю минуту заметил опасность.

Некоторое время он одиноко бродил по залам, пытаясь вновь завладеть вниманием Гэби, но безуспешно — она была нарасхват. По какой-то странной случайности его снова и снова прибивало к Помэндер Пул, и по столь же странной случайности ее прибивало к нему. Она и не подозревала, как выдает себя, — при виде мистера Парэма ее всю передергивало, и он ясно понял, что она отнюдь не жаждет возобновить с ним беседу. Похоже было, что она к тому же разговаривает сама с собой, но, к счастью, он ни разу не оказался настолько близко к ней, чтобы расслышать. Потом перед ним как из-под земли вырос веселый, пышущий благодушием лорд Тримейн и с места в карьер бросил:

— Вы так и не сказали мне, какого вы мнения об Уэстернхэнгере.

Мистер Парэм насторожился, но, к его немалому облегчению, Тримейн тотчас добавил:

— Впрочем, уже поздно, обсудим это в другой раз. По-моему, это позор… Вы, наверное, мало кого знаете в этом блестящем, но пустом обществе? Спросите меня о ком угодно. Я их всех знаю, как облупленных.

И тут же представил мистера Парэма двум графиням и своей невестке, леди Джуди Персивал, которые оказались под рукой, и отправился кого-то разыскивать. Знакомство не «принялось», как говорят о прививках, дамы заговорили меж собой, и некоторое время мистер Парэм спокойно и задумчиво обозревал толпу. Он уже не чувствовал того душевного подъема, какой породил в нем успех у Габриель Грез. Немного погодя, быть может, удастся заполонить ее снова и поболтать еще немножко. В отдалении он заметил сэра Тайтуса, на челе которого на сей раз не видно было подобающей серьезности и который откровенно обнимал за талию стройную брюнетку в зеленом. Эта сценка помогла мистеру Парэму вновь обрести чувство собственного достоинства. Он прислонился к стене и стал хладнокровно наблюдать за происходящим.

Как ни странно, но этот прием, устроенный лондонским плутократом в модном отеле, был раз в десять блистательнее, многолюднее, естественнее, красивее любого празднества при дворе Елизаветы или Якова. Или даже в двадцать раз. Каким жалким и бесцветным показалось бы общество тех дней, если бы можно было провести его по этим сверкающим залам. Парча, широкие кринолины, не слишком свежие и чистые в свете факелов и свечей! Диву даешься, глядя на наше нынешнее изобилие. И, однако, в те незавидные времена появились и Шекспир, и Бэкон, и Сесиль, и Эссекс[6]. Оно все вошло в историю — то общество. Стало неиссякаемым источником для книг, исследований, комментариев, ссылок. Малейшая милость королевы-девственницы привлекает пристальное внимание серьезнейших ученых. Быть может, комнаты и были тесны, зато просторна эпоха.

Ну, а нынешняя сутолока и веселье — куда они ведут? Заслужит ли и это когда-нибудь названия истории? При дворе королевы Елизаветы родилась будущая Америка, созданы основы современной науки, выкован английский язык, который сегодняшние гости со своим новомодным жаргоном и пристрастием к короткой, отрывочной речи стремительно обращают в пыль и прах.

Может быть, тут и найдутся два-три художника да какой-нибудь желторотый поставщик современных комедий. Мистер Парэм готов был допустить, что среди незнакомых ему гостей есть и выдающиеся личности, и, однако, баланс был устрашающий и отнюдь не в пользу сегодняшнего общества.

Откуда-то долетели звуки джаза и принялись безжалостно терзать его нервы. Музыка неистово носилась по залу, словно отыскивала мистера Парэма, и вот, видимо, нашла и обрушилась на него. Она ворвалась в его душу криками бесконечной тоски, словно донесшимися из далеких джунглей, и вдруг обернулась самой заурядной, пошлой мелодийкой и словно старалась внушить, что всегда такой и была. Она стала вкрадчивой, навевала бесстыдные мысли. Барабаны, кастаньеты, флейты. И мистер Парэм понял, что тут надо танцевать до упаду или говорить, говорить, не умолкая, быстро и громко, не то душой твоей завладеет кучка черных музыкантов. Блестящие, ликующие лица, назойливые жесты — какое все это чуждое, словно перед тобой существа другой породы. Как поступили бы королева-девственница и любезный и преданный ей Сесиль с этим бронзоволиким джазистом?

Забавно, но именно она, так сказать, посеяла семена той Виргинии, из которой, наверное, родом этот джазист. Казалось, он сейчас подстрекал эту толпу белых к какому-то непостижимому самоуничижению и самоуничтожению. Словно марионетки, они двигались по его воле…

Эта гимнастика ума, столь наблюдательного, глубокого и разностороннего, была прервана появлением лорда Тримейна, обремененного одной из графинь, которой он уже однажды представил мистера Парэма.

— Его-то нам и надо! — обрадовался лорд Тримейн. — Вы уже знакомы с моей кузиной леди Гласглейд! Вот единственный человек на свете, который может вам все объяснить про Уэстернхэнгера. Он изумительно говорил об этом на днях! Изумительно!

И леди Гласглейд была брошена на мистера Парэма.

Гласглейды владели поместьем в Вустершире и принадлежали к числу людей, с которыми, безусловно, следует поддерживать знакомство. Вот только каким ветром занесло эту даму сюда? Поистине круг знакомых сэра Басси был на удивление широк. Леди Гласглейд, маленькая, улыбающаяся, со слегка выцветшими волосами, обладала неистощимым запасом хладнокровия. Мистер Парэм отвесил изящный поклон.

— Мы слишком близко к оркестру, тут невозможно беседовать, — сказал он. — Не угодно ли пройти в зал, где сервирован ужин?

— Там столько народу. Я ни до чего не могла дотянуться, — ответила она.

Мистер Парэм заверил ее, что этой беде можно помочь.

— Я потому сюда и приехала, что проголодалась.

Какая прелесть! Они сразу нашли общий язык, и он позаботился, чтобы она отведала лучших блюд. Действовал он спокойно, но решительно. Они поговорили о поместье Гласглейдов в Вустершире и о неповторимом, чисто английском очаровании Оксфордшира, а потом разговор перешел на хозяина дома. Леди Гласглейд полагала, что сэр Басси «просто прелесть». Говорят, у него прирожденное деловое чутье, он сразу схватывает самую суть, пока другие только ходят вокруг да около. Он стоит миллионов восемь, а то и десять.

— И при всем том, мне кажется, он страшно одинок, — сказал мистер Парэм. — Одинокий и ни на кого не похожий.

— Да, он в самом деле ни на кого не похож, — согласилась леди Гласглейд.

— Мы его еще не усвоили, — сказал мистер Парэм с горестной гримасой, которая должна была передать муки тонко устроенного общественного организма, страдающего от несварения.

— Не усвоили, — согласилась леди Гласглейд.

— Я познакомился с ним совсем недавно, — продолжал мистер Парэм. — Он поразительно типичен для нашего времени. Все эти новоявленные богачи такие самоуверенные, дерзкие и начисто лишены того, что называется noblesse oblige[7].

— Да, вы, пожалуй, правы, — опять согласилась леди Гласглейд.

Тут они снова наполнили стаканы шампанским сэра Басси.

— Как подумаешь, какое высокое сознание долга перед обществом было присуще нашей земельной аристократии…

— Вот именно, — печальным эхом отозвалась леди Гласглейд.

Но тут же повеселела.

— А все-таки он забавный.

Мистер Парэм смотрел шире и дальше. Он заглянул в темные коридоры истории, и перед его взором встало грозное будущее.

— Право, не знаю, — сказал он.

Они расстались не скоро. Мистер Парэм невесело шутил над оксфордским проектом «курсов усовершенствования» для нуворишей. Леди Гласглейд эта затея очень позабавила.

— Их будут обучать теннису, хорошим манерам, охоте на куропаток и гольфу.

Тут леди Гласглейд рассмеялась заразительным смехом, который так хорошо знали в свете. И это подстрекнуло мистера Парэма развить тему дальше. Он стал расписывать конкуренцию между Ритц-колледжем, Кларидж-колледжем и Маджестиком. У каждой постели установлен громкоговоритель, по которому передаются лекции из аудиторий.

Время шло, и восприятие мистера Парэма притупилось, сознание уже не отмечало каждую мелочь с такой отчетливостью, как в начале вечера. Он, должно быть, каким-то образом потерял леди Гласглейд: рассуждая о том, что долг дворянства, даже и не родового, руководить массами, он обернулся, желая узнать, согласна ля она с ним, но ее уже не было. В начале вечера он искрился остроумием, но постепенно на смену легкомыслию пришла возвышенная мрачность, солидная и, однако, забавная торжественность. Он заговаривал с незнакомыми людьми о сэре Басси.

— Это одинокая, мятущаяся душа, — говорил мистер Парэм. — А почему? Потому что он лишен традиций.

Ему запомнилось, что он долго и безмолвно с восхищением и жалостью следил за очень красивой, высокой и стройной женщиной с замкнутым лицом: она была одна и, казалось, ждала кого-то, но так и не дождалась. Его тянуло подойти к ней и сказать чуть слышно и внятно:

— Почему вы так печальны?

Она вздрогнет и в удивлении обратит на него взор прекрасных фиалковых глаз, и тогда он ошеломит ее сверкающим водопадом слов. Он сплетет правду с вымыслом. Он сравнит сэра Басси с Тримальхионом. Он кратко, но живо перескажет ей роман Петрония. Потом он рассмешит ее забавными и злыми анекдотами о королеве Елизавете, Клеопатре и иных знаменитостях и совсем очарует ее.

— Скажите мне, — обратился он к проходившему мимо молодому человеку с моноклем и повторил: — Скажите…

Тут он повел рукой, но что-то непонятное и удивительное приключилось с его пальцами, и некоторое время он с изумлением разглядывал их, ничего не замечая вокруг.

Нетерпение на лице молодого человека сменилось сочувственным любопытством.

— Что именно вам сказать? — осведомился он, всматриваясь через монокль в руку мистера Парэма, живущую своей отдельной, самостоятельной жизнью, а затем переведя взгляд на его лицо.

— Кто эта прекрасная дама в черном и с… кажется, это называется стеклярус?

— Это герцогиня Хичестерская, сэр.

— Весьма вам признателен, — сказал мистер Парэм.

Его настроение переменилось. Этот глупый, шумный, бессмысленный, блестящий, многолюдный, затянувшийся далеко за полночь прием утомил его. Чудовищный вечер. Вечер вне истории, непонятно, с чего он начался, и он ни к чему не приведет. Здесь все перемешалось. Герцогини и танцовщицы. Профессора, плутократы и блюдолизы. Надо уходить отсюда. Его задержало только одно: он никак не мог найти свой шапокляк. Он похлопал по карманам, обозрел пол поблизости, но шапокляка не было.

Странно.

Вдалеке он увидел человека с шапокляком в руках, да, без сомнения, это был шапокляк. Не выхватить ли его из рук наглеца, не сказать ли сурово:

— Прошу прощенья…

Но как докажешь, что этот шапокляк принадлежит ему, Парэму?

4. Ноктюрн

Мистер Парэм внезапно пробудился. Ему отчетливо припомнилось, как он оставил свой шапокляк на столе в том зале, где был сервирован ужин. Без сомнения, какой-нибудь усердный слуга поспешил его прибрать. Надо будет с утра написать в «Савой».

«Сэр», или «уважаемые господа», или «Мистер Парэм свидетельствует свое почтение». Не чересчур суровый тон. И не чересчур фамильярный… Ти-рим-пам-пам.

Шапокляк он, правда, забыл, зато, кажется, принес домой чуть ли не весь джаз-банд. Теперь джазбанд играл у него в голове, и неугомонный негр все еще размахивал руками с той же бешеной энергией. Эстрадой служил медный обруч головной боли, туго стянувший мистеру Парэму череп. Эта музыка не давала уснуть, и читать что-то не хотелось, а потому мистер Парэм почел за благо тихо лежать в темноте — вернее, в тусклом предрассветном сумраке, — отдаваясь течению порождаемых музыкой мыслей.

Ну и глупейший был вечер!

Глупейший вечер.

Мистер Парэм вдруг понял, сколько им упущено счастливых возможностей, как безрассудно он гнался за развлечениями, как недоставало ему целеустремленности и самообладания.

Эта самая Гэби Грез — да она смеялась над ним! Во всяком случае, она вполне могла над ним смеяться. Может быть, и смеялась?

Джаз-банд, не смолкавший в черепе, напомнил ему сэра Басси — вот он стоит одинокий и беззащитный и покачивает головой в такт субтропическому буйству звуков. В ту минуту он словно бы приуныл и казался рассеянным. И, конечно, совсем не трудно было бы поймать его на этом настроении, поймать — и уже не выпускать. Следовало подойти и негромко, но внятно сказать что-нибудь многозначительное.

— Vanitas vanitatum, — мог бы, например, сказать мистер Парэм, и, поскольку никогда не знаешь, где границы первобытному невежеству этих выскочек, надо было бы сразу же тактично перевести: «Суета сует».

А почему суета? Потому что у вас, дорогой сэр, нет прошлого. Потому что вы утратили связь с прошлым. А у кого нет прошлого, у того нет и будущего. И постепенно можно было бы перейти к тому, что человек должен смотреть вперед, в будущее — и к влиятельному еженедельнику.

Но вместо того, чтобы высказать это напрямик, откровенно и ясно, самому сэру Басси, он слонялся из угла в угол и говорил об этом Гэби Грез, леди Гласглейд, всяким старичкам и вообще кому попало, без разбору.

— Я не привык действовать, — горько пожаловался мистер Парэм господу богу. — Мне не хватает решительности. Я всякий раз упускаю счастливый случай.

Некоторое время он лежал и размышлял о том, что всем ученым и мыслителям пошло бы на пользу, если бы хоть раз в день они были вынуждены предпринять тот или иной решительный шаг. От этого у них окрепла и закалилась бы воля. Но что потом?.. Вдруг, обучившись действовать, они разучились бы критически мыслить? А если от этого огрубеет, притупится ум?

Немного погодя он уже вновь мысленно спорил с сэром Басси.

— По-вашему, жизнь — удовольствие, — говорил он. — Но это не так. Жизнь — ничто. Меньше, чем ничто. Ржавчина.

Ржавчина. Самое подходящее слово. Наш век — век ржавчины. Если вам нужны параллели, читайте Петрония. Тогда Рим еще держал в кулаке весь мир. Но это тоже был век ржавчины. Куда ни глянь, все спешат от одного беспутного наслаждения к другому. Старинные обычаи заброшены в погоне за новизной. Взять хотя бы эти смехотворные шапчонки, которые пришли на смену солидным шапоклякам. (Если вдуматься, не стоит труда разыскивать забытый шапокляк. Надо будет обзавестись вот такой вечерней мягкой шляпой.) Не признают старшинства. Никакой сдержанности. Герцогини, графини, дипломаты, модные врачи водят компанию с хорошенькими певичками, мелкими искательницами приключений, с художниками, торговцами, актерами, кинозвездами, с темнокожими певцами и разными нынешними Казановами и Калиостро — и такое окружение им даже приятно: ни порядка, ни сознания своего долга перед обществом. Таким, как сэр Басен, надо бы сказать: «По странной прихоти случая вы получили власть. Но бойтесь власти, которая не несет с собою и не развивает традиций. Вспомните выдающихся деятелей прошлого: Цезарь, Карл Великий, Жанна д'Арк, королева Елизавета, Ришелье (вам следовало бы прочесть мою книжицу о нем). Наполеон, Вашингтон, Гарибальди, Линкольн, Уильям Юэрт Гладстон — короли, жрецы и пророки, государственные мужи и мыслители, созидатели великих держав, — несгибаемая воля, неудержимое стремление вперед! Вспомните могучих ангелов в доспехах, прекрасные лики — воплощение страстной силы, не знающей преград! Судьбы нашей империи! Судьба Франции! Наш славный флот! Боевые знамена! И вот ныне меч власти в ваших руках. Неужели он послужит лишь для того, чтобы нарезать бесчисленные сандвичи для ужина?»

И снова в тишине ночи мистер Парэм заговорил вслух.

— Отнюдь! — произнес он.

Внезапно напомнило о себе выпитое шампанское.

Поистине, ржавчина — самое подходящее слово. Нет, не раж, а ржа, ржавчина. Если бы издавать еженедельник, какими сериями беспощадных статей можно под этим общим названием бичевать разные новомодные тенденции! Люди так и будут говорить: «Читали очередную „Ржавчину“ в „Еженедельнике Верховного разума“? Свирепо написано!»

Вот досада, оркестр в разламывающейся от боли голове не понимает, что пора уже покончить с этой музыкой. Все гремит и гремит… А какое там было море шампанского! Ржа и раж…

Ему представилось: чуть ли не как причастие, он вручает сэру Басси свою книжицу.

— Вот книга, — сказал бы он при этом, — которая заставляет задуматься. Я понимаю, нельзя просить вас прочитать ее от начала до конца, хоть она и невелика, но прочтите по крайней мере заглавие: «Неумирающее прошлое». Неужели оно ничего не пробуждает в вашей душе?

Мистер Парэм представил себе, как он стоит в величественной позе, а смущенный сэр Басси пытается проскользнуть мимо.

В конце концов само слово «ржавчина» в том понимании, к какому приучили нас современные химики, подразумевает, что налицо значительное количество металла, еще не тронутого распадом. Искрится пена, не знает удержу легкомыслие, рекой льется шампанское, и завывает джаз, и безрассудно смешиваются самые разные, несоединимые слои общества, а под всем этим в глубине сокрыта извечная, несокрушимая основа бытия — тяжелый труд, упорство и целеустремленность, иерархия, преданность, власть и подчинение. С виду современный прожигатель жизни может показаться просто Фрагонаром[8] с примесью негритянской крови, но какие-то подспудные грозные силы предначертали ему великую судьбу. Правительства и министерства иностранных дел все еще заняты своим извечным делом; казармы полны солдат, и огромные военные суда без зазрения совести рассекают моря, не обращая внимания на бессильные удары волн. Проповедники наставляют свою паству в духе преданности и повиновения; предприниматели снаряжают торговые суда и шлют их через океаны, на фабриках и заводах глухо тлеют распри между хозяевами и рабочими. Похоже, что этой зимой не миновать серьезных экономических затруднений. «Мрачный призрак нужды». Что и говорить, сэр Басси живет в свое удовольствие, как бы в мире грез. Но грезам рано или поздно приходит конец.

Дух Карлейля, дух древних иудейских пророков снизошел на мистера Парэма. Словно члены некоей тайной суровой секты сходились в глухой часовне. Они являлись поодиночке. Над строгим силуэтом этой глухой часовенки царила в вышине багровая планета Марс. Оркестр головной боли играл все неистовей, все воинственней.

— Поистине, — прошептал он, и еще: — Покайтесь… да-а.

Грозные силы бытия собирались незаметно, но неотвратимо, готовые в урочный час затрубить в трубы, готовые вновь поднять этот будничный мир на подвиг, вдохнуть в него суровую решимость, вновь вскинуть знамя, наполнить восторгом людские души, испытать их и закалить в огне страданий и жертв.

Горестные толпы будут взывать о наставнике и руководителе. Что могут дать этим толпам люди, подобные сэру Басси?

— А все же в этом случае я буду с вами, — скажет тогда мистер Парэм. — Я буду с вами.

На время мозг его словно бы заполнили марширующие войска — армия за армией, корпус за корпусом, полк за полком, рота за ротой. Они шагали под музыку негритянского джаз-банда и, шагая, удалялись. Они исчезали в бесконечной дали, и с ними исчезала музыка.

Лицо мистера Парэма во мраке стало твердым, суровым и спокойным. Непоколебимая решимость захлестнула тревожную пену его размышлений и усмирила их. В последний раз слегка напомнило о себе шампанское.

Вскоре губы его обмякли. Рот приоткрылся.

Низкий, мерный, все усиливающийся храп известил мышонка за плинтусом, что мистер Парэм уснул.

5. Окольными путями

Так зародилась дружба мистера Парэма с сэром Басси Вудкоком. Ей суждено было длиться без малого шесть лет. Эти двое испытывали друг к другу отвращение, почти равное их взаимной симпатии, — быть может, поэтому союз их был так прочен. По мысли мистера Парэма, их отношения в общих чертах сводились к борьбе за то, чтобы подчинить невероятно ловкого и удачливого авантюриста Басси, заставить его занять подобающее ему место в мире, вовлечь в политическую деятельность, наставлять и поучать в затруднительных случаях и наконец сделать его вместе с Парэмом крупнейшим светилом в истории Британской империи и всего земного шара. А в частности, эти отношения должны были принести финансовую поддержку мистеру Парэму, а также литераторам и преподавателям университета, которых он объединит вокруг себя, чтобы править миром, ибо мир спокон веков нуждался в правителях. Когда настанет время писать историю следующего полустолетия, люди будут говорить: «Тут чувствуется рука Парэма» или «То был один из питомцев Парэма». Но нелегкая задача — внушить этому финансовому носорогу (как в глубине души именовал порой мистер Парэм своего друга), что он призван играть более значительную роль, а не только почти автоматически покупать все, что подвернется под руку, и продавать потом с барышом.

Порой этот Басси казался просто повесой, безрассудным мотом, который по чистой случайности загребает больше денег, чем тратит. «Поди ты! — говаривал он. — Желаю позабавиться», — и надо было либо расстаться с ним, либо тащиться за ним невесть куда.

Подчас мистер Парэм возмущался и негодовал, а подчас ему казалось, что сбудутся его самые радужные надежды. Сэр Басси неожиданно начинал с такой проницательностью, с таким знанием дела рассуждать о политических партиях, что его друг только диву давался. «Занятно было бы их всех обставить», — говаривал сэр Басси. И раза два с любопытством и чуть ли не с завистью заводил речь о Ротермире, Бивербруке, Барниме, Риделе[9]. Оба раза это случалось поздно вечером, вокруг было много народу, в том числе и подозрительного, и мистер Парэм не решался высказать сэру Басси свою заветную мечту.

А затем точно вихрь налетал, унося все, как осенние листья, — вместительная наемная яхта уходила в Балтийское море, в штат Мэн, к Ньюфаундленду, в реку св.Лаврентия, и на борту оказывалось совершенно невообразимое сборище. Или вдруг, к своему удивлению, мистер Парэм любовался водами Средиземного моря из окна отеля в Ницце, где сэр Басси на рождество снял целый этаж. Раза два сэр Басси сваливался к своему ментору как снег на голову с такой решимостью во взоре, что мистер Парэм был уверен: час настал. А однажды сэру Басси просто вздумалось отправиться с мистером Парэмом (только вдвоем) в Монте-Карло на «Свадебку» Стравинского, а в другой раз — в Лондоне — он столь же смиренно пригласил Парэма послушать квартет Ленера.

— Приятно, — сказал сэр Басси после концерта. — Приятно было послушать. Очищает и утешает. Даже больше. Это… — Бедный неотшлифованный ум, не имеющий в запасе классических примеров, не сразу подыскал подходящий образ. — Это все равно как сунуть голову в кроличью нору и услышать голоса из страны чудес. А такой страны и нет вовсе. Но ведь больше-то в этой музыке ничего нет!

— Ох! — вскричал мистер Парэм, точно призывая в свидетели самого господа бога. — Да ведь она позволяет нам заглянуть в царство небесное.

— Поди ты!

— Мы приходим на концерт… мы точно грубая парусина. А музыка обращает нас в шелк.

— Вот как! — возразил сэр Басси. — Это только кажется, будто она нам что-то такое говорит, а верно ли это — еще вопрос. Уж эта музыка! Вдруг ни с того ни с сего она веселится и радуется — как иной раз веселишься и радуешься во сне; или вдруг загрустит и разнежится — тоже без причины. В сказочной стране хоронят жука. Это пробуждает воспоминания. Мысли настраиваются в лад. Но все это зря. Ничего ощутимого музыка не дает. Она не освобождает. В общем, это вроде курения, только потоньше.

Мистер Парэм пожал плечами. Бесполезно давать этому дикарю книги-наставления «Как слушать музыку». Вот, пожалуйста, он слушал, а что толку?

Но одно изречение сэра Басси застряло в мозгу мистера Парэма: музыка, сказал он, не освобождает.

Неужто он хотел бы освободиться от нашего милого и прекрасного мира, незыблемо покоящегося на столпах истории, освободиться от почестей, прочно установленной иерархии, великих традиций? Неужели он это хотел сказать?

И мистеру Парэму припомнился другой случай, когда сэр Басси невольно высказал примерно ту же мысль. Они побывали на Ньюфаундленде и вновь пересекали Атлантический океан, намереваясь посетить Азорские острова. Была великолепная ночь — тихая, теплая. Мистер Парэм весь вечер пребойко увивался за очаровательной молодой женщиной, какие всегда во множестве украшали званые обеды и ужины сэра Басси, — а теперь, на сон грядущий, вышел на палубу: ему хотелось немного пройтись, остудить жар в крови и припомнить строки Горация, которые почему-то ускользали от него и странным образом путались в голове. В какую-то минуту он стал чересчур дерзок — и юная красавица, притворясь испуганной, ушла к себе. Но, в сущности, его забавы были вполне невинны.

У поручней мистер Парэм увидел своего гостеприимного хозяина — крохотную черную фигурку на фоне бескрайнего темно-синего неба.

— Любуетесь фосфоресценцией? — ободряющим тоном спросил мистер Парэм.

Сэр Басси словно и не слыхал. Руки его были засунуты в карманы.

— Поди ты! — сказал он. — Как поглядишь на такую прорву воды, да еще луна эта, — прямо жуть берет!

Иногда он изумлял мистера Парэма до немоты. Можно подумать, что луна только сейчас впервые появилась на свет, что у нее нет прочно установившейся репутации, что она не известна, как Диана, Астарта, Исида, и нет у нее еще тысячи прелестных и звучных имен.

— Любопытно, — продолжал этот странный человечек. — Будто нас на край света занесло. Верно. Мы на горбу мира, Парэм. В ту сторону спустишься — будет Америка, а в эту сторону — старуха Европа и вся ваша затхлая древность — история, искусство…

— Но ведь из «затхлой старухи Европы», как вы выражаетесь, приплыла сюда наша яхта.

— Не бойтесь, она вырвалась на свободу.

— Она не может здесь оставаться. Она должна будет вернуться.

— На этот раз, — помолчав, ответил сэр Басси.

Минуту-другую он словно бы с возрастающим отвращением глядел на луну, махнул рукой, будто давая ей знак отправиться восвояси, потом, явно забыв о мистере Парэме, медленно, задумчиво спустился в каюту.

А мистер Парэм остался на палубе.

Чего не хватает этому нелепому маленькому чудовищу в нашем превосходном мире? И стоит ли ломать голову из-за человека, который не умеет быть благодарным прелестному светилу, льющему на землю свои нежные, ласковые лучи? Оно одевает мир в прозрачные серебряные одежды, достойные гаремов Индии. Оно ласкает воды океана, и они сверкают и блещут в ответ. Оно пробуждает в душе бесконечную нежность. Оно зовет к изысканным и чувственным приключениям.

Мистер Парэм лихо сдвинул на затылок морскую фуражку, сунул руки в карманы безупречных белых брюк и стал расхаживать взад и вперед по палубе, смутно надеясь услышать шелест шелкового платья или легкий смешок — признание, что недавнее бегство было лишь притворством. Но его красавица и впрямь отправилась спать, и лишь когда мистер Парэм последовал ее примеру, мысли его вернулись к сэру Басси и океану — «прорва воды, да еще луна эта, — прямо жуть берет!»…

Однако уместно напомнить самим себе и читателю, что наша задача — поведать об одном спиритическом сеансе и его грандиозных последствиях, и наш интерес к двум столь несхожим личностям не должен обратить повествование в простую хронику путешествий и прогулок сэра Басси и мистера Парэма. Однажды они побывали на многолюдном празднестве в Хенли, дважды вместе ездили в Оксфорд, чтобы приобщиться к его духу. А как собратья мистера Парэма, оксфордские ученые мужи наперебой старались завязать дружбу с сэром Басси, и с каким презрением смотрел на них мистер Парэм! Но то обстоятельство, что именно он привез сюда сэра Басси, совершенно изменило его положение в Оксфорде. Одно время сэр Басси начал было поигрывать на скачках. Он собирал большое и весьма разношерстное общество в Хэнгере, в Бантинкомбе и Карфекс-хаусе, и мистер Парэм все снова и снова поражался: откуда у этого человека столько самых разных и самых странных знакомств, и чего ради он тратит столько времени и сил, принимая и развлекая всю эту публику, и так терпеливо сносит подчас самые неожиданные их выходки? Чего только они не выдумывали — а он давал им полную волю. Казалось, он больше всего хочет понять: что за удовольствие находят эти люди в своих нелепых выходках? Несколько раз мистер Парэм говорил с ним об этом.

— Нет такой лошади, — сказал сэр Басси, — которая, бежала бы по дорожке прямо, как по нитке.

— Но, безусловно…

— Конечно, все здесь люди почтенные. Они соблюдают правила, потому что иначе пропадет все удовольствие. Просто-напросто все развалится, а этого никто не хочет. Но неужели, по-вашему, каждый раз, как они гонят лошадку, они надеются выиграть? Никто о таком и не мечтает.

— Вы хотите сказать, что каждую лошадь придерживают?

— Нет, нет. Конечно, нет. Но ей не дают с самого начала скакать во весь дух, как вздумается. Это — совсем другое дело.

На лице мистера Парэма выразилось глубочайшее понимание. Жалка натура человеческая!

— Но почему вас это тревожит?

— Мой отец был кучером, он говаривал, что всегда ездит на скаковых лошадях, которые сошли с круга, и всегда ставит на фаворита. Это помешало моему образованию. Мне тоже всегда хотелось выиграть. А от матери я унаследовал замечательную способность поддаваться человеческим слабостям.

— Но ведь это дорого обходится?

— Ничего подобного, — со вздохом ответил сэр Басси. — Как-то так получается, что я всегда сразу вижу, куда ветер дует. Еще они сами не поймут, что к чему, а мне уже все ясно. На скачках я выигрываю. Всегда выигрываю.

Лицо у него стало такое, словно он бросал обвинение всему миру, и мистер Парэм сочувственно хмыкнул.

Отправляясь с сэром Басси в Ньюмаркет или на скачки, мистер Парэм одевался с величайшей тщательностью. В Аскот он ездил в шелковой серой визитке, в белых гетрах и в сером цилиндре с черной лентой — настоящим франтом; а отправляясь в Хенли, надевал безукоризненные фланелевые брюки и куртку — не новую, а слегка выцветшую, поношенную и самую малость запачканную смолой. На яхте он был истым яхтсменом, а в Каннах неизменно имел такой вид, будто лишь сию минуту отложил теннисную ракетку, — как и полагается выглядеть в Каннах. Он принадлежал к числу тех немногих, кто способен с достоинством носить брюки гольф. Он заботливо выбирал свитеры, ибо даже хамелеону надлежит следить за своей окраской. Появляясь в обществе, он никогда не вносил диссонанса: напротив, нередко он сближал гостей, и вся компания обретала некий единый облик и дух.

Выдержать роль морского волка было труднее всего, так как мистер Парэм был крайне подвержен морской болезни. Этим он отличался от сэра Басси, который тем больше наслаждался, чем беспокойнее было море и меньше судно.

— Тут уж ничего не поделаешь, — говорил сэр Басси, — такая у меня натура. Что проглотил, то мое.

Впрочем, мистер Парэм отдавал дань волнам хоть и быстро, но весело. Оправясь от приступа, он говорил:

— Нельсон всякий раз, выходя в море, дня два, а то и три страдал морской болезнью. Это меня утешает. Поистине дух силен, да плоть немощна.

Сэр Басси это, по-видимому, оценил.

Применяясь, таким образом, к обстановке, решительно отказываясь в чем-либо походить на неуклюжих и неопрятных университетских монстров, которые всегда нелепо выглядят в светском обществе, мистер Парэм сумел избежать в своих отношениях с сэром Басси сходства с прихлебателем и не утратил ни капли самоуважения. Он был здесь «вполне свой», а отнюдь не навязчивый чужак. Прежде он никогда не имел возможности хорошо одеваться, хоть был бы и не прочь пофрантить, и теперь заботы о гардеробе нанесли чувствительный урон его довольно тощему кошельку, но он твердо знал, к чему стремится. Кто хочет издавать еженедельник, назначение которого — потрясти мир, тот, безусловно, должен выглядеть светским человеком. А в его отношениях с сэром Басси настала полоса, когда ему приходилось играть роль светского человека в полную меру сил и умения.

Надо сказать правду, хотя по некоторым причинам приятней было бы о ней умолчать. Но необходимо пролить свет на кое-какие особенности этого странного союза: тут были и враждебность и борьба, два человека неотступно следили друг за другом, и каждый втайне, ничем этого не выдавая, судил другого без малейшей снисходительности.

Быть может, если читатель молод…

Но и юный читатель, возможно, желает знать правду.

Скажем прямо: следующая глава нашей книги, хотя и дающая полезные сведения, не так уж обязательна для понимания всего дальнейшего. Не то чтобы речь шла о вещах грубых, непристойных, но, признаемся откровенно, следующие страницы коснутся некоторых сторон нравственности мистера Парэма… назовем это, пожалуй, «духом восемнадцатого века». Если это и не очень существенно для нашего повествования, то, во всяком случае, прибавляет черточки, без которых портрет мистера Парэма был бы неполон.

6. Нескромность

По счастью, нам незачем вдаваться в подробности. Методы и приемы, пущенные в ход в данном случае, не столь важны. Мы можем опустить занавес в ту самую минуту, как ключ от роскошной квартиры мисс Гэби Грез щелкнул, поворачиваясь в замке, — и нам незачем поднимать его до тех пор, пока мистер Парэм не выйдет из дверей этой квартиры с самым добропорядочным видом — ни дать ни взять провинциальный казнокрад, шествующий в церковь. С самым добропорядочным видом? Да, если не считать некоего сияния. Восторга. Чувства, которое недоступно обыкновенному вору, опустошающему чужие карманы.

Засим следуют отрывки из разговора, — обстоятельства, при которых он происходил, уточнять нежелательно.

— Ты мне сразу понравился, с первой встречи, — сказала Гэби.

— Она была как бы обещание…

— Как ты быстро понял! Ты все схватываешь на лету! Я видела, как ты наблюдал за людьми и оценивал их…

— Ты такой умный — просто чудо, — продолжала Гэби. — Ты столько всего знаешь. Рядом с тобой я чувствую себя просто… дурочкой!

— Что тебе до кормила правления в Афинах? — воскликнул мистер Парэм.

— Ну, женщине тоже иной раз приятно держать в своих руках кормило правления, — сказала Гэби, по обыкновению не уловив всей глубины сказанного, и на несколько минут помрачнела.

Потом она сказала, что мистер Парэм прекрасно сложен. В ответ он так просиял, что вся комната посветлела. Притом он такой сильный! Наверное, он много занимается спортом? Играет в теннис? Она и сама играла бы в теннис, да боится, как бы слишком развитые мускулы не повредили ее внешности. Заниматься спортом, сказала она, куда лучше, чем просто делать гимнастику, но только опасно развить не те мускулы. А гимнастику делать, конечно, приходится. Всякие упражнения, чтобы сохранить фигуру, и гибкость, и хорошую осанку. Мистер Парэм никогда не видел такой гимнастики? Ну, вот…

Прелестная была гимнастика.

Потом Гэби потрепала его по щеке и сказала:

— Ты ужасно милый!

Она повторила это несколько раз. И прибавила:

— Ты, я бы сказала, простая душа. — И, заметив недоумение на его лице, пояснила: — Ты тонкий человек, но не сложный.

Взгляд у нее стал задумчивый и рассеянный. Она вытянула руку, полюбовалась шелковистым блеском кожи, потом сказала еще:

— И когда стараешься быть с тобой поласковей, ты уж, во всяком случае, не скажешь: «Поди ты!»

Она крепко сжала губы и мотнула головой.

— Поди ты! — повторила она. — Как будто он поймал тебя на чем-то таком, чего у тебя и в мыслях не было. И тогда чувствуешь себя… просто какой-то букашкой.

Она залилась слезами и вдруг снова бросилась в объятия мистера Парэма.

Бедняжка, ах бедняжка — такая чувствительная, пылкая, великодушная и такая непонятная!..

Когда мистер Парэм после этого приключения опять увиделся с ничего не подозревающим сэром Басси, он был преисполнен гордости и восторга. И чуточку напоминала о себе совесть, но это было даже приятно. Пришлось сдерживаться больше обычного, чтобы не быть снисходительным. Но потом он заметил, что сэр Басен поглядывает на него с любопытством, и к его торжеству примешалась какая-то смутная тревога.

Когда мистер Парэм снова встретился с Гэби Грез, — а стоит отметить, что увидеть ее стало очень трудно, разве что мельком, — торжествующая радость его разгорелась пламенем такой страсти, что ему понадобилось все его самообладание. Однако порядочный человек всегда уважает врожденную женскую скромность и стремление сохранить тайну. Даже розы на ее груди не должны ничего заподозрить. Она была неуловима — и хотела оставаться неуловимой. С тонкой проницательностью мистер Парэм постепенно пришел к заключению, что ему и его соучастнице лучше вести себя так, словно этого сладостного взрыва страсти вовсе и не бывало.

И, однако, так уж оно вышло: он взял верх над сэром Басси.