Брайан Олдисс Сад времени (перевод А. Овчинниковой)

КНИГА ПЕРВАЯ

I. Ложе из красного песчаника

Последнюю тысячу лет уровень моря медленно и незаметно понижался. Воды его были так глубоки и спокойны, что оставалось загадкой — то ли мелкая рябь неспешно движется к берегу, то ли уходит прочь от береговой линии. Впадавшая в море река, то и дело менявшая русло, нанесла сюда горы красного песка и гальки, образующие каменистые отмели. А в стороне от ее русла поблескивали зеркально-неподвижные окна-заводи, отражая яркий свет полуденного солнца.

На берегу одного из таких озерков неподвижно сидел человек. Берег вокруг него был пуст и безжизнен, как иссушенная солнцем кость.

Человек этот был высок, строен и светловолос. Даже сейчас, когда он отдыхал, на его лице застыла угрюмая настороженность. Одежда его состояла из некоего подобия скафандра без шлема; за спиной висел ранец с запасом воды и пищевыми концентратами. Там же хранились кое-какие материалы художника и несколько звуковых блокнотов. Шею светловолосого человека охватывал кислородный фильтр, непочтительно называемый «дыхалкой» — обруч, сзади которого был прикреплен моторчик, а спереди — трубка, обдающая лицо своего владельца прохладным воздухом.

Одинокому Страннику по имени Эдвард Буш можно было дать лет сорок. И в последнее время ему не раз случалось иметь такой мрачный вид.

Уже несколько лет он находился в состоянии, подобном мертвому штилю. Жизнь его потеряла четкое направление, как зыбь лежащего рядом моря. Временная работа в Институте Уинлока не помогала заглушить подсознательное ощущение, что он подошел к некоему перекрестку — и вдруг остановился. Как будто все движущие им силы внезапно замерли… Так же как замерла, так и не придя к завершению, картина на стоящем рядом со светловолосым художником мольберте.

Охватив колени руками, Буш смотрел поверх холмов из гальки на необозримое пространство моря, чуть тронутое зыбью, пока откуда-то издалека не донесся рокот мотоциклетного мотора.

Буш встревоженно вскочил и поспешил к мольберту: он терпеть не мог, когда его заставали за рисованием. Мельком взглянув на незаконченную картину, он невольно поморщился: работа ни к черту не годилась. И это доказывало еще раз, что он был никчемный художник. Возможно, именно от этой мысли он и искал спасения в прошлом, так страшась возвращения в «настоящее».

А Хауэлс сейчас, конечно, ждет не дождется его отчета… Поэтому Хауэлс тоже присутствовал на картине. Буш попытался изобразить исходившее от моря ощущение бесконечности и пустоты при помощи листа бумаги и акварели. Попытался, но безуспешно.

Убедившись, что он по-прежнему один, Буш окунул кисть в красную краску и провел ею по бумаге. За кистью потянулась расползающаяся полоса насыщенного багрового цвета. Буш предоставил краске полную свободу действий и вдруг расхохотался: над угрюмой гладью моря вставало пурпурное солнце-лицо с чертами Хауэлса.

Так. А тут, у левого края листа, будет неплохо смотреться приземистое деревцо. Кстати, оно тоже кого-то напоминает…

— Это ты, мама, — вполголоса проговорил Буш. — Вот видишь, я не забыл о тебе.

Неясные черты лица его матери обозначились в древесной кроне. Он увенчал голову женщины короной: отец частенько называл маму королевой — любовно и полушутя… Теперь и отец его попал на картину.

Буш чуть отстранился, рассматривая акварель.

— А что, не так уж и плохо получилось, — обратился он к туманному женскому силуэту, незримо маячившему позади него.

Он снова обмакнул кисть в краску и подписал: «Семейный портрет». Ведь и сам он на нем присутствовал — вернее, все эти образы находились в нем.

Буш снял с мольберта лист, захлопнул этюдник и запихал его в ранец. Солнце благословило его последними тусклыми лучами, готовясь отойти ко сну за пологие холмы. Холмы были угрюмо пустынны, только кое-где вдоль реки пробивались чахлые псилофиты. Их длинные тени ложились на песок; однако сам Буш не отбрасывал тени.

Отдаленный рокот моторов — единственный звук, нарушавший великое девонское безмолвие — невыносимо раздражал его. Вдруг уголком глаза он уловил некое неясное движение и невольно подскочил. Четыре костистых плавника быстро прочертили поверхность заводи, направляясь к мелководью…

И вот существа выкарабкались на берег, забавно крутя головками, защищенными роговыми пластинками, — ни дать, ни взять средневековые рыцари в шлемах. Буш потянулся было к фотоаппарату, но передумал: он уже фотографировал таких.

Амфибии — по суше они передвигались на коротких ножках — принялись перерывать носами ил в поисках пищи. Когда-то, на гребне своей блистательной славы, Буш использовал идею этих панцирных голов в одной из лучших своих композиций.

Стрекот моторов внезапно прекратился. Буш взобрался на ближайший галечный холм, чтобы обозреть окрестности, но ничего нового не увидел… И все же ему показалось, что дальше по берегу есть люди.

Темноволосая Леди-Тень не исчезала, но и не приближалась. Она, как всегда, составляла ему безмолвную компанию.

— Подумать только — все точно по учебникам! — с горькой насмешкой обратился к своей молчаливой спутнице Буш. — Пустынный берег… недостаток кислорода в гибнущем океане… Рыбы, выбирающиеся на сушу. Отец на моем месте наверняка произнес бы по этому поводу глубокомысленную тираду.

Ободренный звуками собственного голоса, он начал вслух декламировать, подражая голосу отца:

— «Весна… вода… Гонгу ла…» И все такое. Как там будет дальше, я не помню — чертовски длинная вещь.

Ей-богу, иногда позарез требуется посмеяться, иначе попросту съедешь с катушек.

Буш набрал полные легкие свежего воздуха из фильтра, косясь украдкой на своего опекуна-соглядатая. Леди-Тень все еще была здесь, бесплотная и недосягаемая, как всегда. Может, она его охраняет? Буш протянул к ней руку, Заранее зная, что это бесполезно: он не смог бы прикоснуться к ней, так же как к красному песку или воде мертвого моря.

Конечно, разглядывать сквозь кого-то холмы — занятие не из приятных. Буш прилег на галечный склон, снова обратив взор к угрюмому морю. Подсознательно он ожидал, что вот-вот из воды с шумом и фырканьем выпрыгнет доисторическое чудовище — и тогда давящее на уши безмолвие, затопившее все вокруг, разлетится вдребезги.

Берега… Все они похожи один на другой, все перетекают один в другой. Над ними не властно время. Вот этот берег плавно переходил в берег его детства, пробуждая воспоминания о хмуром воскресном дне, когда родители ссорились слишком уж бурно и жестоко. А он, дрожа, жался к задней стене дома, невольно принимая и на себя часть этого шквала горечи и ненависти. Буш даже почувствовал, как колет ступню камешек, который забился тогда в его сандалию. Если бы он мог вычеркнуть из памяти свое детство, он сумел бы начать жизнь заново… Творческую жизнь!..

Может быть, включить в композицию очертания родительского дома? А может…

Вот так всегда с ним — он предпочитает праздно лежать и таращиться в небо, создавая (мысленно) свой новый прокинетический группаж, вместо того, чтобы встать и приняться за его воплощение. Но признание его искусства (ха!) пришло чересчур рано и чересчур легко — возможно, потому, что он был первым художником, отправившимся в Странствие Духа. А его талант и строгие, почти монохромные композиции из подвижных блоков, труб и лесенок, символизировавшие для Буша пространственные отношения, и сам ход Времени, сыграли в этом признании второстепенную роль.

Все это было слишком просто, слишком прозрачно — и, может, как раз поэтому стяжало ему громкую славу пять лет назад. Но теперь — теперь все будет не так. Вместо того, чтобы оживлять и наполнять смыслом неодушевленную материю, ему следовало бы извлечь из нее все живое, значимое, имеющее смысл. Насколько ближе оказался бы он тогда к высшему разуму и к истинному макрокосмическому Времени! Если бы он только знал, с чего начать…

Снова приглушенно заурчали моторы — песок гасил все звуки. Но Буш отмел назойливый рокот в сторону, не позволяя мысли уклониться от выбранного пути. В его мозгу выстраивались замысловатые комбинации, которые, как он знал, никогда не воплотятся вживе. Он, Буш, бросился с головой в Странствия Духа, пытаясь разомкнуть порочный круг, в который сам себя загнал. На этом пути обострялось ощущение и менялось восприятие времени… Но, вопреки ожиданиям, в девонской пустыне он так и не нашел ничего, что можно было бы воплотить в произведение искусства.

Старик Моне выбрал правильный путь (правильный для его века, конечно): сидя у себя в Гиверни, он преобразовывал водяные лилии в цветовые композиции, и таким образом ловил ускользающее время — свое. Моне и думать не думал о девонской или палеозойской эре.

Потом поле деятельности человеческого сознания настолько расширилось, стало поглощено преобразованием всех и вся по своему усмотрению, что искусство просто не могло существовать в стороне от этого процесса — иначе бы не воспринималось. Когда даже биокинетическая скульптура прошлого столетия стала пройденным этапом, понадобилось изобрести нечто совершенно новое.

И вот новое искусство пустило корни в жизни Буша. Она, его жизнь, была похожа на водоворот: его чувства и эмоции низвергались к центру бытия, но потом неизменно возвращаясь к исходной точке.

Превыше всех других художников Буш ценил Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера. Его жизнь, пришедшаяся на период, чем-то похожий на нынешний, — и тогда наука с техникой пытались изменить понятие о времени — также развивалась бурным круговоротом. Лучше всего это отражали его последние работы.

Нет, скорее, не круговорот, а водоворот: символ того, как каждый предмет или явление Вселенной вихрем проносятся мимо человеческого глаза — точно так же, как вода стремится в отверстие раковины.

Снова эта мысль в сотый, тысячный раз вернулась к нему. И снова ее спугнули окаянные моторы.

Недовольно ворча, Буш сел и огляделся. На этот раз он отчетливо увидел ровный строй мотоциклов. Предметы его измерения казались на вид намного темнее, чем если бы были по ту, а не по эту сторону энтропического барьера, — барьер скрадывал до десяти процентов света.

К Бушу приближался десяток мотоциклистов. Девонский пейзаж казался в сравнении с ними тусклой театральной декорацией; и это еще раз доказывало, как далеки друг от друга мотоциклисты и окружающий их мир.

Мотоциклетки были специальной, облегченной модели, удобной транспортировки. В обычных условиях их колеса подняли бы тучи песка, но здесь они не шелохнули ни единой песчинки. Так и должно было быть.

Мотоциклисты остановились у ближнего холма.

Буш наблюдал, как они спешились и засуетились, натягивая палатку. Все вновь прибывшие носили зеленые комбинезоны — видимо, подобие униформы. У одного из пришельцев пряди соломенных волос волной спускались к талии. Надо ли говорить, что после этого интерес Буша к Странникам резко возрос.

Возможно, они тоже увидели Буша, потому что четверо из них вдруг поспешно зашагали в его сторону. Буш не пошел навстречу. Решив сначала составить впечатление о непрошеных гостях, он притворился, что ничего не видит, а сам украдкой разглядывал их.

Все мотоциклисты были рослыми, кислородные фильтры свободно болтались вокруг их шей. У одного на комбинезоне красовалась нашивка, изображающая голову рептилии. Как обычно бывает в таких группах, возраст ее участников колебался от тридцати до сорока; таких Странников в шутку называли «молокососами». Они были самыми молодыми из тех, кому по силам совершить Странствие Духа. Среди них попадались и женщины.

Хотя Буш был недоволен вторжением чужаков на свою территорию, один только взгляд на девушку с соломенными волосами зажег в нем обычный огонь вожделения. Правда, при ближайшем рассмотрении волосы оказались грязны и не ухожены, а на лице девушки он не заметил никакой косметики. Черты ее лица были острыми и четкими, но это не придавало ее облику решимости и жесткости. И ее сложение было изящным и легким.

Вроде бы в девушке не было ничего особо привлекательного, и все-таки она произвела на Буша впечатление… Неизвестно почему.

— Эй, парень, какого черта ты тут торчишь? — вежливо вопросил один из вновь прибывших, остановившись на некотором расстоянии и уставившись сверху вниз на сидящего Буша.

— Просто присел отдохнуть — а тут вы нагрянули со своими тарахтелками.

Буш наконец решил встать, чтобы получше разглядеть собеседника. Первое, что бросилось ему в глаза, — глубокие впадины под каждой щекой, их вряд ли можно было бы назвать ямочками. Впридачу — короткий вздернутый нос, взъерошенные волосы и неприятное выражение лица.

— Присел отдохнуть? Устал, стало быть, бедняга?

Буш вдруг расхохотался — его и впрямь позабавило наигранное участие незнакомца. Все его замешательство мгновенно улетучилось, и он ответил:

— Просто космически устал! От размышлений и от бездействия. Видите эту рыбу в доспехах? — Он чуть переместил ногу, и нога прошла как раз прямо сквозь туловище рептилии, которая продолжала деловито рыться в водорослях. — Так я лежу здесь с самого утра, наблюдая за ее эволюцией.

Аудитория скорчилась от хохота. Но потом один из незваных гостей с ядовитой ухмылкой бросил:

— А мы-то думали, ты сам тут помаленьку эволюционируешь! — и оглядел слушателей с видом актера, ожидающего заслуженных аплодисментов.

Он, без сомнения, был признанным остряком компании, но на сей раз успеха не имел. Его шутка осталась неоцененной, а предводитель группы обратился к Бушу:

— У тебя, похоже, мозги, как у этой рептилии. Вскоре тебя в два счета смоет отсюда приливом, попомни мои слова!

— Это море понемногу мелеет уже миллион лет. Читайте последние газеты! — парировал Буш.

А когда все отсмеялись, продолжил:

— У вас не найдется что-нибудь живенькое из съестного в обмен на мои концентраты?

Тут впервые заговорила девушка:

— Жаль, что мы не можем взять эту вашу эволюционирующую рыбину и сварить из нее уху. Никак не привыкну к этой странной штуке — изоляции.

Зубы ее были ровными и крепкими, хотя явно истосковались по зубной пасте и щетке… Так же как ее волосы истосковались по гребню.

— Как давно вы здесь? — поинтересовался Буш.

— Не так давно из две тысячи девяностого… И уже неделю здесь бродим.

— А я здесь уже года два. Во всяком случае, в настоящем я не бывал два года, а может, даже два с половиной… Но до сих пор пытаюсь привыкнуть к мысли о том, что скоро эта рыба-пешеход заляжет в вечную спячку на красный песчаник, и к нашему времени…

— Мы сейчас двигаем в юрский период, — предводитель наверняка относился к тем, кто слышит только себя самого, и то, что непосредственно его касается. — Тебе когда-нибудь случалось там бывать?

— Само собой. Тамошняя пустыня постепенно превращается в ярмарочную площадь или что-то вроде.

— Ну, мы-то найдем себе местечко, а не найдем — расчистим.

К палаткам группа возвращалась уже вместе с Бушем. Дорогой выяснилось, что худощавого предводителя зовут Лэнни, остряка — Питом, а девушку — Энн (она считалась девушкой Лэнни). Буш назвал свою фамилию, решив ограничиться этим.

Всего в отряде было шесть мужчин, все на мотоциклах, и четыре девушки, Странствующие по девонским пустыням на задних сиденьях машин. Все они, исключая разве Энн, были весьма неказисты. Компания принялась возиться с мотоциклами, только Буш праздно присел в стороне. Он огляделся, ища свою Леди-Тень, но та исчезла. Возможно, она яснее других поняла, почему Буш пристроился к группе.

Единственный из пришельцев, показавшийся Бушу мало-мальски интересным, был намного старше остальных. Его неестественно черные волосы наверняка были крашеными. Под длинным носом кривился рот, который невольно привлекал к себе внимание. Человек покамест не раскрывал своего примечательного рта, а молча и сосредоточенно разглядывал Буша.

— Говоришь, что странствуешь уже третий год? — спросил Лэнни. — Ты миллионер, что ли?

— Художник. Живописец и группажист. Я создаю пространственно-кинетические группажи — если вы представляете, что это такое. А официально работаю в Институте Уинлока, куда вскоре и вернусь.

Лэнни, хмыкнув, вызывающе сощурился:

— Заливаешь. Не можешь ты работать в Институте. Они посылают сюда только статистов, да и тех самое большее месяцев на восемнадцать. Я, что ль, не знаю? А чтоб на два с половиною года… Нечего мне голову морочить!

— Верно, меня послали на восемнадцать месяцев, но я… Я просто застрял тут еще на год, вот и все.

— М-да. Пустят тебя тогда на шнурки для ботинок — прямо на Стартовой.

— Ну уж нет! Если хочешь знать, я — один из самых опытных Странников. Мне однажды удалось даже приблизиться к историческим временам, чего пока еще никто не может. Так что им придется поискать для шнурков чью-нибудь другую шкуру.

— Ха! Сейчас-то ты к ним не ближе нашего, торча здесь, в девоне. Так я тебе и поверил.

— Не верь, пожалуйста, кто тебе мешает.

Бушу надоело переливать из пустого в порожнее, и он вздохнул с облегчением, когда Лэнни сердито отвернулся.

В разговор вмешался один из «молокососов»:

— Весь год мы работали как проклятые на «зелененькие», потом тренировки и все такое; вот наконец-то прибыли сюда… И до сих пор не верится, что мы — тут.

— И правильно не верится: практически нас тут нет, в этом измерении и в этом времени. Вселенная — она здесь, а мы — нет. В Странствиях Духа еще много такого, до чего пока не дойти нашим разумом, — Буш произнес это тоном воспитателя, объясняющего малышу, как держать ложку. Сам он все еще не стряхнул с себя неловкости, вызванной предыдущим разговором.

— Может, нарисуешь нас? — спросила Энн. Единственная реакция на род его занятий.

Буш заглянул ей в глаза и подумал, что правильно расценил их выражение.

— Если вы заинтересуете меня — пожалуйста.

Ему было все равно, что ответят. Он разглядывал Энн, пока она не отвела взгляд. Художнику показалось, что он физически ощущает ее присутствие… Здесь ни до чего не дотронешься, это верно, но ведь она была из его времени.

Кто-то из группы решил прояснить род занятий своих товарищей:

— Мы все, кроме Энн и вот Джози, кантовались на Бристольской Станции временных исследований. Слышал про такую?

— Ага. Там мой группаж в фойе. Может, помните — стоит при входе, с подвижными лопастями, называется «Траектория Прогресса».

— Ха, та самая адская штучка! — презрительно выдав эту оценку шедевру Буша, Лэнни швырнул недокуренную сигарету в море. Она лежала на волнах (вернее, над волнами), помигивая, пока не погасла из-за недостатка кислорода.

— А мне та хреновина нравится, — ввернул Пит. — Похожа на пару будильников, которые врезались друг в друга по ночному времени и подают сигнал SOS! — он захихикал, но его не поддержали.

— Нечего ржать над своими шуточками — на это есть другие, — резко оборвал Буш.

— А ты давай, вали отсюда, — неожиданно рявкнул Лэнни. — Тоска берет от твоих заумных речей. Так что мотай, пока ноги на месте!

Буш медленно поднялся с земли. Немного удовольствия получить взбучку, а все в этой кампании, исключая самого Лэнни, были здоровяками.

— Если вам не нравятся мои темы для разговора, могли бы предложить свои.

— Да у нас от тебя уже мозги набекрень! Один твой «вечно красный песчаник» чего стоит!

— Все, что я сказал, — чистая правда. — Буш указал на человека с крашеными волосами, который стоял чуть поодаль. — Спроси у него или у своей подруги… Все, что вы здесь видите, к две тысячи девяностому году спрессуется в несколько футов красного камня. Все: галька, рыбы, растения, солнечный и лунный свет, сам здешний прозрачный воздух — все вберет в себя красная глыба, кажущаяся мертвой. Если ты впервые об этом слышишь, если тебя не трогает поэзия всего этого — зачем же тогда годами копить деньги на Странствие?

— Ничего такого я не говорил, не заводись. Я сказал только, что ты мне до смерти надоел.

— В чем, в чем, а во впечатлениях относительно друг друга мы совпадаем.

Они оба уже зашли слишком далеко, чтобы остановиться без постороннего вмешательства. Энн пришлось на них прикрикнуть, а потом в перепалку встряла толстушка Джози:

— Он думает как художник, ведь правда? — она в основном обращалась к черноволосому человеку постарше. — В том, что он сказал, и вправду что-то есть. Мы не замечаем здесь даже того, что постоянно у нас перед глазами.

— Увидеть и познать чудо может каждый, — раздался ответ. — Только многие страшатся этого.

— Я имела в виду: вот море, из которого все вышло, а вот мы. — Джози с трудом продралась сквозь абстрактное замечание, постичь которое с ее интеллектуальным багажом было не так-то просто. — Ну и, я стою тут, смотрю на воды моря и никак не отделаюсь от мысли, что это — конец мира, а не его начало.

Буш с изумлением понял, что нечто подобное уже приходило ему в голову несколькими часами раньше. Просто замечательная идея; Буш подумал было, не переключиться ли ему со светловолосой девушки на эту.

Все остальные насупились, пытаясь принять глубокомысленный вид. Но Лэнни внезапно вскочил в седло, дернул стартер, и машина рванулась прочь.

То, что ни песчинки не шевельнулось под колесами, повергало в прах все физические законы. Их маленькую группу ограждала невидимая, но непреодолимая энтропическая стена. Четверо товарищей Лэнни тоже оседлали мотоциклы, и двое из девушек заняли места позади. Ни слова не говоря, они сорвались с места и устремились к пустынной равнине, над которой птица-ночь уже распростерла свои крылья. Смеркалось; прибрежный ветерок ерошил листья. Буш остался на холме со Странниками постарше, Джози и Энн.

— Вот вам и ужин в кампании, — мрачно подвел он итог. — Если вам не нравится мое общество — пожалуйста, я ухожу. Я обосновался там, неподалеку.

Он неопределенно махнул рукой, косясь в то же время на Энн.

— Не бери в голову придирки Лэнни, — попыталась успокоить его Энн. — Он — человек настроения.

Буш подумал, что еще не встречал такой отличной фигуры; правда, девушка была давненько не мыта, — но даже это соображение не помогло ему унять внутреннюю дрожь. В энтропической изоляции до Странников не доходят звуки, запахи и ощущения из внешнего мира. Другое дело — человек из Твоего собственного времени: тут все в порядке. Что же касается этой девушки… У Буша вдруг появилось полузабытое ощущение, вернее, предвкушение, — такое случалось, когда его внезапно приглашали на банкет. И еще что-то смутное и непонятное маячило в его душе, чему он, Буш, еще не мог подобрать названия.

— Ну вот, теперь, когда все, кто не любят серьезные разговоры, нас покинули, присядем наконец и поговорим, — вдруг предложил тот, постарше.

Конечно, может, его рот всегда вот так кривился, но Буш очень-очень подозревал, что над ним издеваются.

— Да нет, я, пожалуй, и так уже задержался дольше, чем следовало. Я пойду.

К изумлению Буша, черноволосый незнакомец подошел и пожал ему руку.

— Странная вы кампания.

Буш передернул плечами и пошел вдоль берега к своему одинокому лагерю. Какая-то темная жуть приближалась со стороны моря, взмахивая призрачными крыльями.

У Буша не выходила из головы мысль о том, что теперь девушка потеряна для него навсегда. И он начал думать: какой смысл помещать человека в этой гигантской бесконечной Вселенной, а затем позволять ему дерзко бросить вызов этой бесконечности? Зачем он наделен стремлениями, которые не в силах ни подавить, ни добиться их осуществления?..

— …А я все никак не привыкну к тому, что здесь ни до чего не дотронешься.

Оказывается, Энн брела рядом с ним. Теперь он даже слышал поскрипывание ее высоких ботинок.

— Я-то уже привык; а вот запахов мне здесь недостает. Кислородные фильтры черта с два пропустят, — он внезапно остановился, когда до него дошло, что он уже не один и разговаривает не сам с собой. — А что, так необходимо за мной тащиться? Не хочу влипать из-за тебя в историю, знаешь ли. Нет уж, уволь, держись своего милого дружка Лэнни! В любом случае, я тебе не пара.

— Да? Это мы еще посмотрим.

Они одновременно взглянули друг на друга и умолкли — как будто во время паузы должно было произойти что-то важное… А потом побрели бок о бок.

Буш, наконец, решился — вернее, его оставило чувство здравого смысла. И когда они спустились в долину реки и направились вверх по течению, они уже крепко держались за руки. Лишь на мгновение сознание того, что происходит, озарило его мозг; но тут же погасло.

Теперь они шли по берегу, по россыпям огромных расколотых раковин. Буш однажды видел такие в одной мудреной научной книжке. На первый взгляд они скорее напоминали челюсти какого-то животного, чем покинутый дом живого существа. Все-таки было неестественно, что они не похрустывали под ногами. Случайно опустив глаза, он заметил, что ноги его ступают не по ракушечнику, а, скорее, сквозь него. Видимо, грунт их измерения пролегал ниже девонского.

Они остановились в чашеобразной долине, окаймленной со всех сторон холмами, — и буквально вцепились друг в друга. Пристально глядя друг другу в глаза, каждый видел в них разгорающийся огонь.

Буш не смог бы потом сказать, как долго они стояли так, молча. Позже он вспомнил лишь одну фразу, сказанную Энн:

— До нашего рождения еще миллионы лет, значит, мы вольны делать все, что вздумается. Разве нет?

Своего ответа он совсем не помнил. Потом вспоминал только, как уложил ее на песок, который не был для них песком, стащил с нее высокие ботинки, помог снять брюки. А она воспринимала все, как должное, полностью и безраздельно подчинившись ему.

Далеко за песчаными холмами глухо грянули мотоциклетные моторы. Это немного отрезвило Буша.

— Мы должны быть голыми, как наши дикие предки… Мы же дикари, верно, Буш?

— О да. Ты даже не представляешь, насколько я обычно далек от состояния дикаря. Сорокалетний ребенок, запуганный матерью, полный сомнений и страхов… Не чета твоему Лэнни.

— «Моему»? Ой, не надо. К тому же он тоже порядочно запуган. Он рассказывал мне, как ему доставалось в детстве от своего старика, вот он и…

Лица их были совсем рядом. Вечерняя мгла почти скрывала их черты, и оба блуждали в потемках запутанными лабиринтами собственного сознания.

— Я сам его побаиваюсь. Вернее, испугался, когда впервые увидел. Решил, что он непременно исколошматит меня… Эй, в чем дело, Энн?

Она села, внезапно сделавшись суровой.

— Я пришла сюда не затем, чтобы выслушивать истории о том, какой ты ничтожный слабак. Все вы, мужчины, одинаковы — не одно, так другое не в порядке!

— Вовсе мы не такие! Ну ладно, давай поговорим о чем-нибудь еще. Я ведь долгие месяцы ни с кем не говорил, не виделся, не встречался. Был замурован в этом безмолвии, как в бетонной стене. Здесь же даже дотронуться ни до чего нельзя… Знаешь, мне уже начинают являться привидения. Конечно, надо бы вернуться назад в две тысячи девяностый, повидать мать; но стоит мне показаться в Институте… Ох, об этом и подумать тошно.

— Слушай, я вовсе не собираюсь распускать нюни с тобой за компанию!

Только что Буш не чувствовал ничего, кроме любви. Теперь его с головой захлестнула волна гнева, и он швырнул ей обратно раскиданную по песку одежду.

— Знаешь, напяливай-ка штаны и катись обратно к своему распрекрасному дружку. Какого дьявола ты потащилась со мной, если была обо мне такого мнения?

Она явно не собиралась просить прощения.

— Значит, я в тебе ошиблась. Сначала ты показался мне совсем другим… Но не волнуйся, я даже рада этой ошибке.

Буш вскочил, натягивая брюки, разъяренный на все мироздание мир — но больше всего на себя самого. Он обернулся и заметил обрисовавшийся на фоне гаснущего неба силуэт Лэнни. Тот при виде Буша промахал рукой остальным: «Эй, он тут!»

— Я тут, — подтвердил Буш. — Ну, что вы там копаетесь — в песке застряли? Подходите.

На самом деле он здорово перепугался: если ему повредят глаза или пальцы, ему уже никогда снова не стать художником. Полицейские патрули здесь пока еще не появлялись; а мотоциклистов целая шайка, и они сделают с ним все, что вздумается… Но вдруг он вспомнил слова девушки о том, что Лэнни тоже знаком страх, и он сделал несколько шагов вперед. Лэнни сжимал в кулаке какой-то инструмент, типа гаечного ключа.

— Эй, Буш, сейчас я надеру тебе задницу! — крикнул он не совсем уверенно и оглянулся через плечо — на своих дружков. Буш не стал дожидаться, пока противник решится атаковать, — наскочил на него первым, обхватил поперек туловища и полностью завладел инициативой. Это оказалось совсем не трудно. Как только Лэнни вскинул гаечный ключ, Буш ухватил его за запястье, свалил с ног, и оба покатились по земле. Наконец Бушу удалось так пнуть своего противника, что тот скорчился и вскинул руки в знак капитуляции.

Буш поднялся; остальные четыре храбреца уже стояли рядом со своим поверженным предводителем.

— Ну, кто следующий? — рявкнул Буш, всем своим видом выражая готовность биться до последнего.

Однако желания схватиться с ним никто не изъявил. Тогда он махнул рукой в сторону их поверженного главаря: можете, мол, забрать все, что от него осталось.

«Молокососы» нехотя повиновались. Один из них угрюмо проговорил:

— Зря ты это начал… Мы не собирались тебя трогать; но ведь Энн — девушка Лэнни, верно?

Бойцовский запал Буша мгновенно улетучился. По-своему они были совершенно правы.

— Ладно, я ухожу, — объявил он. — А Лэнни пусть забирает свою драгоценную девушку.

Пора было снова отправляться в Странствие; куда — неважно, только бы поскорее уйти отсюда, в другое время, другое пространство.

Он быстро зашагал в обход холмов к палатке, время от времени оглядываясь: не преследуют ли его товарищи Лэнни? Немного погодя он услышал рев моторов, оглянулся и проводил взглядом огоньки мотоциклетных фонарей, цепочкой уходящие вдаль. Леди-Тень появилась снова; он наблюдал за исчезавшими огоньками сквозь ее бесплотный силуэт. Она снова заняла свой сторожевой пост; Буш теперь не сомневался, что она явилась сюда из далекого будущего — далекого даже для него самого. В ее зрачках загорались первые яркие звезды.

Рядом вдруг послышался шорох — Энн. В отличие от призрачной Леди она не умела передвигаться бесшумно, и Буш резко повернулся на звук ее шагов.

— Что, не принял назад твой чахлый кавалер?

— Слушай, может, побудешь просто самим собой? Я хотела только с тобой поговорить.

— О небо!

Больше он не нашелся, что сказать, и потому от слов перешел к делу. Взял ее за руку и повел за собой через пески. Они молча поднялись по склону к палатке и нырнули внутрь.

II. Вверх по энтропическому склону

Когда он проснулся, ее уже не было.

Он долго лежал, уставившись в брезентовую палаточную крышу, и размышлял: стоит сожалеть об этом или не стоит. Он остро нуждался в чьем-нибудь обществе, хотя раньше оно частенько угнетало его. Он стосковался без женщины, хотя ни с одной из них не бывал счастлив. Он жаждал бесед, хотя прежде всегда считал, что разговор — это признак неспособности к настоящему общению, общению с самим собой…

Он оделся, поплескал на лицо водой и выбрался наружу. Энн и след простыл. Впрочем, какой след можно было оставить здесь?..

Солнце уже изрядно палило. Вечное неутомимое горнило заливало потоками жара землю, где пока еще не залегали угольные пласты и где многого, ох, как многого пока не существовало… У Буша вдруг заболела голова. Он остановился и, почесывая в затылке, стал прикидывать, откуда эта нежданная боль: может, из-за треволнений вчерашнего дня, а может, от давления свободных ионов? Наконец он решил остановиться на последнем — в угоду своему самолюбию. В угоду ему же он успокоил себя мыслью, что у горе-мотоциклистов наверняка головы гудят не меньше.

Он и эти «молокососы», да и все остальные Странники и не жили по-настоящему в этом незаселенном пространстве и времени. Да, они наведывались сюда, но их контакт с реальной, по-ту-сторону-барьерной девонской эпохой происходил лишь на уровне экспериментов — через барьер. Человек покорил-таки себе мимолетное время — да, похоже, это удалось интеллектуалам из Венлюкова Института. Но поскольку мимолетное время — не более чем тиканье часов, Вселенная оставалась совершенно безразличной к амбициозным заявкам человека на ее покорение.

— …Ты когда-нибудь сделаешь с меня группаж?

Буш обернулся. Энн стояла в нескольких шагах от него, немного выше по склону. То ли что-то случилось с его глазами, то ли что-то произошло со спектром, но ее силуэт показался ему необычно темным. Он не мог даже как следует разглядеть черты ее лица.

— А я уж решил, что ты вернулась к своим дружкам.

Энн наконец спустилась и подошла поближе. Ее длинные волосы по-прежнему были неприбранными и взъерошенными, и она еще больше, чем раньше, напоминала озорного сорванца.

— Ты надеялся или боялся, что я к ним вернулась?

Буш хмуро покосился на нее. Человеческие отношения его утомляли; возможно, поэтому он и застрял надолго в этой пустыне.

— Я все никак тебя как следует не разгляжу, — прищурился он. — Это все равно что смотреть сквозь две пары темных очков. Впрочем, все мы на деле не такие, какими кажемся или стараемся казаться.

Она снова бросила на него свой пронзительный взгляд, но теперь взгляд этот был явно сочувственным.

— Что тебя все время терзает? Наверняка что-то серьезное.

И вдруг ее искреннее участие сломало в нем плотину, преграждавшую путь целому шквалу эмоций…

— Даже не знаю, как рассказать тебе об этом. Не знаю толком, что со мной творится. В голове полный хаос.

— И все-таки попытайся рассказать. Думаю, тебе от этого станет легче.

Он понурил голову:

— Это то, о чем говорила вчера Джози. Мне тоже кажется, что все вокруг — не начало, а конец мира. И если это и вправду так, если я смогу начать жизнь сызнова, то… то можно будет наконец распутать ненавистный клубок, который так мешает мне…

Энн рассмеялась:

— А потом — вернуться назад, в материнское чрево, верно?

Буш почувствовал себя очень скверно. Надо бы послать весточку в Институт, а то в этих проклятых немых лабиринтах недолго и вконец спятить.

Он ничего не смог ответить на добродушную реплику Энн. С тяжким вздохом побрел к палатке и вытащил затычку, чтобы выпустить воздух. Палатка съежилась и завалилась набок, судорожно дергаясь, как в агонии. Он никогда не обращал внимания на этот процесс, но теперь забавные движения неодушевленного предмета отдались странной дрожью у него внутри.

Но ни один мускул не дрогнул на лице Буша, когда он принялся складывать замершую палатку. По-прежнему не глядя на стоящую неподалеку Энн, он достал из ранца свой небогатый запас провизии и начал нехитрые приготовления к завтраку. Обычно Странники Духа затаривались только пищевыми концентратами — как говорится, и дешево и сердито. Буш уже несколько раз пополнял свои запасы, в основном у коллег, которые возвращались в свое настоящее время раньше положенного срока, не в силах больше терпеть непроницаемое безмолвие. К тому же один его приятель держал маленький магазинчик в юрском.

Когда на сковороде зашипела говяжья тушенка с салом, Буш поднял глаза и наконец-то скрестил шпагу взгляда со взглядом с Энн.

— Может, составишь мне компанию за завтраком, перед тем, как навсегда убраться отсюда?

— Не могу отказать, когда так вежливо приглашают.

Она с улыбкой присела рядом с ним. «Небось, благодарна хоть за какую-то, даже плохонькую, компанию», — подумал он.

— Ну перестань, Буш! Я не хотела тебя обидеть. Ты такой же недотрога, как Стейн.

— Это еще кто?

— Тот, с крашеными черными волосами, который старше нас всех. Помнишь, он еще пожал тебе на прощание руку.

— А, да. И как это он затесался в вашу шарагу?

— Ему собирались намять ребра, но Лэнни не дал. Так вот, Стейн страшно нервный. Если честно, как только он увидел тебя, так сразу решил, что ты — шпион. Он из две тысячи девяносто третьего года и говорит, что там сейчас неспокойно.

Бушу вовсе не хотелось сейчас думать о девяностых и о том вялом мирке, в котором жили его родители. А Энн продолжала болтать:

— Послушать россказни Стейна, так на всю жизнь пропадет охота к Странствиям. Нет, подумать только: он говорит, что Уинлок кругом не прав и что мы только думаем, что мы здесь, а на самом-то деле нас здесь и в помине нет… И много несет всякой другой чепухи. Еще он говорит, что в подсознании осталось много уголков, еще не исследованных нами; и, дескать, никто не знает, чем могут обернуться наши Странствия.

— Возможно, он прав. Концепция подсознания была разработана в две тысячи семьдесят третьем, а первое Странствие Духа совершено года через три, не раньше. Так что наверняка нам всем может открыться еще что-то новое… Но Стейн не может знать об этом наверняка.

— Я тоже так думаю. Может, он просто выпендривается, старается произвести впечатление.

Она сняла брызжущую маслом сковородку с походной плиты.

— И, если честно, этот девон у меня уже в печенках сидит. Может, двинешься со мной в юрский?

— А разве Лэнни со товарищи не там?

— Ну и что же? Ведь период же огромный… Боишься, вам там не хватит места?

На мгновение им овладело странное чувство; потом он вспомнил о собственном намерении и легко согласился:

— Ладно. Отправимся вместе.

— Отлично! Спасибо. Знаешь, я ведь ужасно боюсь Странствовать одна. Мою маму, например, никаким калачом не заманишь на подобную авантюру, даже в большой компании. Хоть режьте, говорит, а я и с места не сдвинусь, да и тебя одну никуда не пущу. Да уж, людям ее поколения трудно на такое решиться. И почему вот мы преодолеваем такие пласты времени, а заглянуть на три-четыре десятилетия никак не удается? Я бы ничего не пожалела, честно, только бы посмотреть, как мой старик ухаживал за мамой. Держу пари, это была сценка из дешевого фарса… В который потом и превратилась вся их совместная жизнь.

Буш промолчал, и Энн недовольно ткнула его кулачком в бок:

— Эй, что молчишь? Вот уж не поверю, что не хотел бы посмотреть, как твои предки готовятся к твоему производству!

— Энн, это кощунство!

— Да ладно тебе! Сам бы рано или поздно додумался до такого, просто я тебя опередила.

Буш покачал головой.

— О своих родителях я знаю предостаточно и без подобных экспериментов. Но, боюсь, большинство придерживаются того же мнения, что и ты. Уинлок как-то раз провел опрос среди сотрудников Института, и обнаружил у большинства Странников определенную склонность к кровосмешению. Отчасти это — главный, хотя и неосознанный повод заглянуть в прошлое. Результаты опроса только подтвердили лишний раз правоту психоаналитиков в их концепциях человеческой природы.

Согласно общепринятой ныне теории, человек считается разумным существом с того момента, когда был наложен запрет на эндогамию — внутрисемейные браки. Неродственные брачные союзы были первым шагом вперед, сделанным человеком вопреки его бывшей, животной, природе. Насколько я знаю, у других млекопитающих эндогамия — самое обычное явление.

А теперь посмотри-ка, что вышло. Человек провозгласил себя венцом природы и двигателем эволюции, но трещина между ним и природой, пробежавшая тысячелетия назад, теперь стала глубокой пропастью. И пропасть эта все время неудержимо ширится. Под природой я разумею истинную человеческую природу, конечно.

Если верить Уинлоку и его последователям, подсознание и есть наше истинное сознание. А то, что считают сознанием все остальные, — позднейшее напластование, атрибут «человека разумного». Задача такого человека — манипулировать временем, как детским конструктором-игрушкой, и подавлять животные порывы своего подсознания. Есть еще и сторонники радикальной теории, которые вовсе убеждены, что мимолетное время — это всего-навсего изобретение нашего искусственного сознания…

Энн во время этой ученой тирады явно думала о своем.

— А знаешь, почему я пошла за тобой вчера? Стоило мне увидеть тебя здесь, как я поняла, что мы… мы были очень близки когда-то раньше… в прошлом.

— Ну, тогда и я должен был бы почувствовать то же самое.

— Значит, это мое подсознание барахлит. Н-да, занятные вещи ты только что наговорил. Но сам-то ты веришь во всю эту ахинею?

Он рассмеялся:

— А как же иначе? Ее доказательство — то, что мы оказались-таки здесь, в девонском периоде!

— Но если Странствиями управляет подсознание, помешанное на кровосмешении, что же тогда выходит? Выходит, мы должны были бы легко попадать именно в населенные времена, чтобы наблюдать наших родителей и родителей их родителей. Но ведь получается как раз наоборот: легче попасть сюда, в эпоху юности мира, а в ближайшие, мало-мальски населенные эпохи — почти невозможно!

— Ну, если представить себе вселенское Время в виде гигантского энтропического склона, где наше настоящее — в высшей точке, а самое отдаленное прошлое — в нижней, тогда объяснение самое простое: легче скатиться без усилий к самому подножию, чем сделать вниз несколько осторожных шагов.

Энн промолчала. Буш подумал было, что ей наскучил этот разговор, заведомо ведущий в никуда. Но вскоре она заговорила снова:

— Ты сказал не так давно, что я «настоящая» — любящая и добрая. Интересно, если во мне сидит такая личность, то где именно — в сознании или в подсознании?

— Мне кажется, эта личность в тебе — соединение и того, и другого, если только не…

— Сейчас ты опять втянешь меня в свои заумные рассуждения.

— Просто сделал попытку.

Они взглянули друг на друга — и громко расхохотались. Буш уже давно так не веселился. Он обожал споры, а стоило ему оседлать любимого конька в обличье структуры подсознания — и его нельзя было ни остановить, ни обставить.

Но если им предстояло новое Странствие, то сейчас было самое время отправляться, пока штиль согласия между ними не сменился очередным штормом.

Они упаковали и забросили за спину ранцы. Потом крепко взялись за руки: не сделай они этого, им легко можно было потом оказаться за несколько миллионов лет и за сотни миль друг от друга. Затем каждый достал по коробочке ампул КСД — химического состава наподобие наркотика — галлюциногена. Обычно бесцветная, на фоне палеозойского неба эта жидкость замерцала зеленоватыми искорками. Энн и Буш открыли ампулы, переглянулись, Энн состроила грустную мину — и оба одним глотком проглотили содержимое.

Буш почувствовал, как жгучая волна пробежала вниз по его телу. Эта жидкость была символом гидросферы и воплотила в себе океаны, из которых выбралось на сушу все живое; океаны, что циркулируют до сих пор в венах человека; океаны, что до сих пор жизнью сухопутного мира, поставляют пропитание и управляют климатом… Поэтому именно они — кровь и жизнь биосферы.

И биосферой был сейчас сам Буш. Он вобрал в себя весь опыт предыдущих жизней его предков, иные формы существования, сотни еще скрытых пока возможностей — одним словом, жизнь и смерть.

Теперь он был подобием самой великой Системы мира. Только в таком состоянии можно уловить колебание, волну, посылаемую Солнечной системой. Система эта — капля в море космических течений, не имела границ ни во времени, ни в пространстве. И эта банальнейшая истина стала такой неожиданностью для человека лишь потому, что он намеренно отгородился от нее — точно так же, как ионосфера прикрыла его своим щитом от радиоактивных излучений. Подобным щитом и оказалась концепция мимолетного времени. Она «помогла» человеку создать вполне удобоваримую картину Вселенной; и вот теперь люди с изумлением принялись открывать для себя не только бесконечную протяженность мироздания, но и его длительность. Длительность — вселенское Время — люди для своего удобства поделили на жалкие отрезки, с горем пополам впихнули в песочные часы, настенные часы, будильники, хронометры, и из поколения в поколение начало кочевать искаженное восприятие времени. Так прошли тысячелетия, пока Уинлок и его единомышленники не сделали попытку раскрыть человечеству глаза.

Но, с другой стороны, было даже необходимо, чтобы истина какое-то время оставалась тайной за семью печатями. Иначе человек так и не поднялся бы выше животного, а бродил бы в стаде себе подобных тварей по берегам немых неназванных морей. Это если верить общепринятой теории.

Теперь пелена с сознания спала. Разум освободился от смирительной рубашки и со свежими силами бросился в атаку, круша и уничтожая все на своем пути.

Странствие Духа протекало считанные секунды. Со стороны это казалось вовсе пустяковым делом, хотя этому «делу» предшествовали месяцы, а иногда годы выматывающих тренировок.

Черты девонского пейзажа начали вдруг размываться и смазываться, вскоре совсем перестали различаться, спрессовавшись в нечто, похожее на подвижный костяк времени. Буш рассмеялся, но не услышал ни единого звука, ибо почти все физические данные человека исчезли на время Странствия. Но чувство направления оставалось. Сейчас Странники ощущали себя некими пловцами, борющимися с мощным течением. Так всегда бывало при Странствии в направлении своего «настоящего». Скатиться по склону в далекое прошлое сравнительно легко; но неопытные и неосторожные, случалось, погибали от удушья на этом пути. Рождающемуся младенцу, наверное, тоже приходится выбирать между мучительным прорывом вперед, к свету и возвращением по проторенной дорожке назад… Между появлением на свет и привычным убежищем небытия.

Буш не знал, долго ли длилась эта борьба с течением. Находясь в странном, слегка отстраненном гипнотическом состоянии, он лишь ощущал подле себя огромный сгусток Чего-то Реального; и это Что-то было так же сродни Всевышнему, как и Земле.

Теперь он недвижно парил, а под ним бурлящим потоком проносились эпохи и тысячелетия. И наконец он впервые за долгое время почувствовал присутствие рядом другого существа; и вот уже он и Энн стоят на твердой земле, окруженные буйной темно-зеленой растительностью юрского леса.

III. Амниотическое Яйцо

Буш, по правде говоря, всегда недолюбливал юрский период. Слишком было жарко, влажно и облачно. Все кругом тошнотворно напоминало один невыносимо длинный и мрачный день его детства. Тогда в наказание за какую-то невинную проказу мать на весь день заперла его в саду. В тот день тоже отчаянно парило, и низкие свинцовые облака тяжело нависли над безнадежной землей.

Буш и Энн материализовались в юре у подножия мертвого дерева. Оно совсем оголилось, и его гладкие в солнечных бликах ветки-руки как будто нарочно демонстрировали свою белизну в упрек чумазой Энн. Буш, казалось, только сейчас как следует разглядел, с какой грязнулей он связался. Теперь он удивлялся сам себе: такая многослойная грязь никак не повлияла на его чувства к ней.

Не обмолвившись ни словечком, оба Странника направились куда глаза глядят. Пока они не могли узнать ничего точного о своем место- и времянахождении; но подсознание знало все и вскоре должно было «выйти на связь». В конце концов, это оно забросило их сюда — и, похоже, из своих собственных тайных соображений.

Забросило их, как оказалось, на холмы, предшествующие горам и сплошь заросшие древним дремучим лесом. Вершины гор таяли в облаках. Ни ветерка, ни движения, ни звука; даже листья в кронах деревьев спали в дремотной тишине.

— Надо бы спуститься в долину, — заговорил Буш. — У меня там друзья — старина Борроу с женой.

— Они надолго здесь осели?

— Не знаю, они держат небольшой магазинчик. Роджер Борроу был прежде художником — в молодости. И жена у него очень милая.

— А мне они понравятся?

— Н-не думаю.

Буш зашагал вниз по склону. Он сам толком не знал, что чувствует к Энн, поэтому боялся, как бы ее знакомство с Роджером и Вер не подвело слишком прочный фундамент под нежелательные отношения.

Ранец за спиною, язык на плече — так они брели по холмам чуть не целый день. Спускаться было даже тяжелей, чем подниматься, потому что под ногами не было подходящей опоры. И снова невидимая стена сделала их одиноким островком на этих холмах, в этой эпохе. Для всего «застенного» мира они были лишь едва различимыми спектрами, неспособными сдвинуть с места самый крохотный камешек. Кислородные фильтры выстраивали единственный хрупкий мостик к «потусторонней» действительности, втягивая воздух сквозь энтропический барьер.

В лесу они легко проходили сквозь древесные стволы. Но перед некоторыми деревьями интуитивно останавливались и обходили их стороной. Видимо, этим деревьям был отведен куда больший жизненный срок, чем их собратьям, а потому, будучи ближе к нашим путникам во времени, они были для них хоть минимальной, но все же преградой.

Отяжелевшее солнце же клонилось к закату, когда Буш объявил наконец о привале. Он поставил палатку, и спутники вместе поужинали; после этого Буш — скорее демонстративно, чем по необходимости — умылся.

— Ты вообще когда-нибудь моешься? — небрежно осведомился он.

— Угу. Иногда. Ты ведь, наверное, делаешь это для удовольствия?.. Ну, а мне нравится ходить замарашкой. Вопрос исчерпан?

— А другие причины у тебя есть?..

— Есть. Потому что мне нравится бесить чистюль вроде тебя.

Он уселся подле нее на траву.

— Тебе и правда нравится бесить людей? Почему? Может, ты думаешь, это пойдет на пользу им — или тебе?

— Я уже давно перестала пытаться делать людям приятное.

— Странно. Мне всегда казалось, что ублажить кого-нибудь довольно просто.

Много позже, восстанавливая в памяти разговор, он клял себя за то, что не обратил должного внимания на ее последнюю фразу. Без сомнения, то была приоткрывшаяся на мгновение дверца в ее подлинное «я». И, заглянув в щелку, Буш наверняка нашел бы потом ключ к этой дверце. Но он упустил шанс, и до самого своего ухода Энн оставалась для него лишь кем-то вроде исповедника: ты каешься зарешеченному окошку и получаешь советы, даже не зная того, кто их дает.

Проснувшись на следующее утро — Энн еще спала, — Буш выполз из палатки, чтобы полюбоваться рассветом. Он снова невольно поразился немому великолепию этого зрелища: занимался день, от которого Буша отдаляли миллионы лет. Миллионы лет… возможно, когда-нибудь человечество изобретет новую шкалу ценностей, согласно которой этот огромный отрезок времени будет значить не больше, чем секунда. До чего только не додумаются люди!..

…Когда они сворачивали лагерь, Энн снова поинтересовалась, соберется ли он однажды сделать с нее группаж. Буш теперь был рад даже и такому своеобразному интересу к своей работе.

— Мне нужны новые идеи. А покамест я в тупике — такое часто случается с художниками. Сейчас на наше сознание обрушилась новая концепция времени, и мне хочется отразить ее в моем творчестве. Но я никак не могу начать… Не знаю, в чем тут дело.

— А группаж с меня ты сделаешь? — она не давала сбить себя с затронутой темы.

— Я уже сказал, что нет. Группажи — не портреты.

— А что же это тогда — абстракции?

— Ну как тебе объяснить… Ты ведь и о Тёрнере впервые услышала от меня, верно? Да ладно. Уже начиная с Тёрнера — а он жил в середине Викторианской эпохи, — мы пытались воспроизводить в своем творчестве творения природы, так, как видел их каждый, с помощью самых разных технических средств. Абстракция — это не копия объекта, но видение его художником, идея, облеченная в некую форму. Так что создавать абстракции может только человек — мыслящее существо. Отсюда вывод: вся компьютерная живопись и графика — чепуха на постном масле.

— Почему? Мне вот нравятся компьютерные картины.

— А я их не переношу. С помощью группажей я пытаюсь… ну, скажем, запечатлеть душу момента или эпохи. Когда-то я использовал в своих работах зеркала — тогда каждый видел одно и то же произведение на свой лад. Представляешь, смотришь на работу постороннего человека, а в ней нет-нет да и промелькнут твои черты. Наверное, так же мы воспринимаем и Вселенную; ведь одного, объективного, образа Вселенной нет и быть не может: мы все отражаемся в ней, как в зеркале.

— На верующего человека ты не похож!

Буш покачал головой и мгновение спустя ответил, глядя в сторону:

— Хотел бы я быть верующим. Вот мой отец — тот очень религиозен, а я… Правда, временами, когда я парил как на крыльях и идеи буквально лились рекой, мне казалось, что во мне есть частица Бога.

При упоминании о Всевышнем оба вдруг замкнулись в себе и замолчали. Хрупкий мостик искренности между ними исчез. Помогая Энн навьючить рюкзак, Буш отрывисто бросил:

— Значит, ты не видела картин Тёрнера? Откровенно?

— Нет.

— Тогда вопрос исчерпан.

Только после полудня, спускаясь в небольшую котловину, они увидели первое живое существо. Сначала инстинктивным побуждением Буша было скрыться за ближайшим деревом. Но, вспомнив, что они здесь — лишь тени для всех, смотрящих из-за барьера, путники решительно двинулись вперед на виду у целого стада чудовищ.

Стегозавры, что-то около двух десятков, запрудили теснину между холмами. Самый гигантский самец был не меньше двадцати футов длиной — настоящая гора мяса. Спину его украшал зубчатый гребешок бледно-зеленого цвета, чешуя имела оранжевый отлив. Он мирно пожевывал траву и листья, но в то же время настороженно следил за происходящим маленькими выпуклыми глазами.

Неподалеку бродили две самки, а вокруг них резвились детишки. Всего их было пятнадцать, не старше пяти-шести недель: их панцири еще не окостенели. Малыши хулиганили, толкая матерей в бока и прыгая через их ощетиненные шипами хвосты.

Буш и Энн остановились в самом центре стада, глядя на забавы юных рептилий, которые и не подозревали об их присутствии.

Лишь через некоторое время люди заметили чужака, хотя старый стегозавр уже давненько косился в одну и ту же сторону. За семейной идиллией, оказывается, наблюдал ревнивый соперник. И вот он вырвался из кустов, размахивая тяжелым хвостом; этот стегозавр был поменьше и помоложе вожака.

Если самки и молодежь и обратили внимания на визитера, то отвлеклись совсем ненадолго. Потом самки продолжили жевать, молодняк — резвиться. Глава же стада сразу устремился навстречу чужаку: ему был брошен серьезный вызов, чреватый потерей стада.

Самцы сблизились с дерзким видом, а в следующий миг сшиблись. Они кинулись друг на друга, кусаясь, толкаясь, бодаясь головами; их хвосты крутились, как пропеллеры, однако в качестве оружия в ход не шли. Наконец хозяин стада, будучи гораздо мощнее соперника, стал одерживать верх. Оказавшись внизу, под грузной тушей врага, чужак, наверное, запросил пощады. Вырвавшись и с сожалением оглянувшись на стадо, он проворно нырнул в заросли — только его и видели.

Раздувшись от гордости, вожак стада вернулся к своим самкам. Те глянули на него ничего не выражающими глазами и снова принялись жевать.

— Сильно же их волнует их властелин! — заметил Буш.

— Просто они уже давным-давно поняли, что все самцы одинаковы.

Он бросил быстрый взгляд на Энн: она весело ухмылялась. Буш смягчился и улыбнулся в ответ.

Когда они поднялись на взгорье, цепью окаймлявшее котловину, их взглядам открылась широкая панорама: гладкие пологие волны холмов (точь-в-точь как нахмуренное море) и сверкающая лента далекой реки. А в паре миль к северу опять виднелись леса.

У подножия скалистого взгорья они увидели палатку Борроу и прочие признаки человеческого жилья.

— О! Отлично. Там и поужинаем, — заявила Энн, когда они приблизились наконец к пестрому сборищу палаток.

— Ты иди вперед, а я потом догоню. Пока посижу и подумаю здесь, ладно?

Динозавры все никак не шли у Буша из головы. Двое мужчин, повздоривших из-за женщины, вряд ли были бы так же великодушны и незлобивы, как эта парочка облаченных в доспехи вегетарианцев. Но побуждения у тех и у других все-таки общие. Хотя — что понимает в красоте рептилия с парой примитивных извилин в мозгу?.. Выходит, кое-что смыслит. Во всяком случае, у этого громоздкого детища первозданной природы была своя собственная, загадочная для людей логика. Буш вспомнил о Лэнни, но тут же его мысли перенеслись к играм и забавам юных рептилий.

Он присел на корточки, поглядел вслед Энн и еле удержался от искушения сорвать и пожевать лист ближайшего растения.

Странникам Духа обычно приходилось подолгу привыкать к недостатку света, всегда испытываемому в чужом времени. Энн отошла всего на несколько шагов, но очертания ее фигуры уже расплывались, подобно акварели на влажной бумаге, и смешивались с тенью. Белая палатка — бакалейный магазин четы Борроу — выглядела еще мрачнее.

Но были здесь и другие тени — сгустки тьмы, которые превращали это место из просто угрюмого в мрачное и даже зловещее. Буш придерживался на этот счет общепринятой точки зрения. Похоже, будущие поколения Странников тоже облюбовали — или еще облюбуют? — эту долину. Может, здесь когда-нибудь возникнет первый юрский поселок. Это уже очевидно: туманные очертания будущих зданий и людей проступали там и здесь, и чем в более отдаленном времени они пребывали, тем призрачнее и прозрачнее казались.

Буш, оказывается, приткнулся прямо у стены одного из таких таинственных зданий. Строение, видимо, принадлежало очень далекому будущему: пейзаж виднелся сквозь него, как сквозь дымчатые стекла очков.

«Однако они в своем будущем разрешили чуть ли не все проблемы, над которыми мы сейчас ломаем головы», — подивился Буш про себя.

Переправили же они сюда каким-то образом такие тяжелые материалы, как бетон и камень, и даже электричество здесь провели. Словом, пришельцы из будущего жили тут на манер далекого (даже для них) прошлого. Отсюда напрашивался вывод: Буш и его современники тоже жили здесь на манер далекого (но уже для себя) прошлого — в палатках, по-дикарски.

Из будущего здания выходили и в него входили какие-то люди. Их силуэты были так расплывчаты, что оставалось неясным, кто из них мужчина, кто — женщина. Снова, как когда-то, ему показалось, что их глаза светятся — чуть ярче, чем полагалось бы. Они видели его не яснее, чем он видел их; но все же чувствуешь себя слегка неуютно, сознавая, что за тобой подглядывают.

Буш оглядел окрестности, отмечая про себя количество теней грядущего. Две прозрачные фигуры прошли прямо сквозь него, поглощенные беседой, — но, конечно, до Буша не долетело ни звука. Леди-Тень появилась тут уже давно; он так привык к ней, что даже не сразу обратил на нее внимание. Интересно, что она думает об Энн? Тень тенью, но какие-то мысли и чувства у нее должны быть (ибо сомнительно, чтобы в будущем человек лишился этой привилегии).

Все пространство, похоже, постепенно заполняется чувствами. И опять Бушу припомнился Моне, его водяные лилии: они могли заполнить весь пруд так, что не оставалось и окошечка воды, но в то же время никто никогда не видел (и вряд ли увидит), чтобы они выползали на берег или обвивали склонившиеся над водою деревья.

Затем ему припомнилось, что Борроу в юности тоже был художником. С ним всегда можно отвести душу, хотя характер у него и тяжеловат… Впрочем, кто бы говорил, старина!

Буш наконец поднялся и направился к жилищу старого друга. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что дела у Борроу, видать, пошли в гору. К двум уже знакомым палаткам добавилась третья: в одной размещался собственно магазинчик, в другой был бар, в третьей — кафе. Надо всеми тремя высился транспарант с надписью: «Амниотическое Яйцо».

Вокруг теснились здания невиданного архитектурного стиля, на некоторых из них можно было разобрать такую же вывеску… И все тени были различной степени ясности — согласно их отдаленности во времени. Это были настолько явные признаки будущего процветания, что Борроу ни на мгновение не поколебался в выборе места для своего «дела», как он его называл.

— Амниотическую яичницу и жареный картофель, — провозгласил Буш, вваливаясь в кафе.

Вер стояла за прилавком. В ее пышной шевелюре с их последней встречи явно прибавилось седины; ей было уже около пятидесяти. Но ее улыбка осталась той же, и походка, и жесты. Пожимая ей руку, он почувствовал, что рука эта стала… ну, как будто стеклянной, что ли. Похоже, они с Роджером так и застряли в том году, в котором он их тогда оставил. Значит, не седина посеребрила ее волосы; и лицо ее слегка посерело, на нем залегли тени. Даже голос ее доносился глуховато сквозь тонкий временной барьер. «Значит, и предлагаемые кушанья будут такими же водянистыми», — тоскливо подумал Буш.

Но, как бы там ни было, они приветствовали друг друга тепло и сердечно.

— Держу пари, ты и знать не знаешь, что такое Амниотическое Яйцо, — заметила Вер.

Родители окрестили ее Вербеной, но она всегда предпочитала сокращенное имя.

— В любом случае, для тебя оно — немалая прибыль.

— Вот гляжу на тебя, и мне сразу припоминается чье-то утверждение, что гармония души и тела — непременное условие жизни. А ты своим видом как раз заявляешь обратное. С телом твоим, вижу, все в порядке. А с душой — беда?

— Это точно. Как обычно, ты же помнишь.

Буш когда-то хорошо знавал эту женщину — еще в ту пору, когда они с Роджером были честолюбивыми художниками-конкурентами. Тогда еще не было Странствий, как и многого другого. Где на ленте времени затерялась эта точка? Наверное, сто тридцать миллионов лет назад — или вперед, трудно сказать. Прошлое теперь мешалось с будущим, они непостижимым образом перетекли друг в друга.

— …Как твой Роджер?

— Да так — живет себе, поживает. В общем, неплохо. Наверное, скоро появится. А ты? Как твои новые композиции?

— Понимаешь… У меня сейчас вроде бы как застой. Я… нет, черт возьми, не застой, — я просто совершенно пропал.

Он сказал ей почти что правду; она была единственной женщиной, которая спрашивала о его работе с искренним и живым интересом.

— Чувство потерянности иногда необходимо. Ты что же, совсем не работаешь?

— Да как сказать… Намалевал пару картинок, просто чтобы убить время. Наши мудрые психологи, помнится, дали научное определение такому роду занятий — конструирование времени. Теперь говорят, что человек более всего озабочен конструированием времени. Дескать, даже войны не помогают ему отвлечься от забот.

— Так значит, Столетняя война чуть не разрешила эту проблему?

— Ага, значит. А еще значит, что музыка, искусство, литература — составные той же самой категории. Лир, Страсти по Матфею, Герника — все это способ убить время, а убийство — всегда преступление.

Оба обменялись улыбками и понимающими взглядами. А потом вошел Борроу. Нет, пока еще не вошел, а остановился в дверном проеме. Как и его супруга, за последние годы он слегка раздобрел, но одевался до сих пор с иголочки, щегольски. Борроу пошел к старому приятелю и радостно пожал ему руку.

— Ну как ты, Эдди, старина? Миллион лет не виделись. Рекорд в Приближении по-прежнему остается за тобой?

— Похоже на то. А как у тебя дела?

— Какой год из тех, где ты был, находился к нам ближе всего?

— Какой бы там ни был, людей там я видел. — Буш недоумевал, зачем другу понадобился ответ на такой вопрос.

— Здорово. А все-таки, какой?

— Думаю, бронзовый век.

Борроу от души хлопнул его по плечу.

— Молодчина! Заходил тут к нам на днях один тип, так он все заливал, что, мол, побывал в каменном веке. Может, и не совсем врал; но рекорд в любом случае твой.

— Да, говорят, надо вконец доканать свою личность, чтобы забраться так далеко, как я!

Их взгляды встретились, и Борроу первым отвел глаза. Возможно, он вспомнил: Буш не выносил вылазок в свою душу. А последний тотчас пожалел о своей вспышке, постарался взять себя в руки и продолжить беседу.

— Рад снова видеть тебя и Вер… Погоди-ка, Роджер, ты что — опять взялся за старое?! — Он вдруг заметил пластины, прислоненные к стенке, и вытащил одну на свет.

Всего пластин оказалось девять. Буш оглядывал их одну за другой, и изумление его все росло.

— Боюсь, я снова вторгся на твою территорию, Эдди.

Да, Борроу опять вернулся к творчеству. Но увиденные им композиции не были группажами в его, Буша, понимании. Это был откат к Габо и Певзнеру, только с использованием новых материалов; причем эффект оказался совершенно неожиданным.

Все девять работ были вариациями на одну тему, воплощенными в стекле и пластмассе с вращающимися металлическими вставками на электромагнитах. Все это располагалось таким образом, что создавалась иллюзия больших расстояний — все менялось в зависимости от того, откуда смотреть. Буш тут же понял, что имел в виду художник: то были напластования времени, залегающие причудливыми изгибами вокруг «Амниотического Яйца». Редкое единство видения и материала, которое и создает настоящие шедевры.

Однако восхищение Буша быстро сменилось жгучей завистью…

— Очень неплохо, — бросил он тоном дилетанта-обывателя.

— А я-то надеялся, что ты меня поймешь. — Борроу, вздохнув, взглянул на него пристально и устало.

— …Хм… Если честно, я пришел сюда за одной девушкой, и еще — чтобы промочить горло.

— Ну, второе у нас всегда найдется; а девушку иди и поищи в баре.

Борроу двинулся вперед, Буш молча потащился следом. Он был слишком зол, и ему было не до разговоров. Работы-пластинки оказались такими яркими, и свежими, и неповторимыми… От этой мысли у Буша зачесалось между лопатками — такое всегда случалось с ним при виде чужого гениального шедевра, который мог бы быть — и должен бы быть — произведением его собственных рук. И теперь у него вызвал черную зависть — кто бы только сумел вообразить? — Борроу, забросивший творчество много лет назад и превратившийся в обычного бакалейщика, Борроу с этими своими мещанскими воротничками! Но именно старый Борроу уловил некое загадочное послание свыше и воплотил его в материале… Да еще как воплотил!

А хуже всего, Борроу прекрасно сознавал, какую потрясающую вещь он сделал. «Так вот почему он подлизывался ко мне, поминая мои рекорды», — наконец осенило Буша. В искусстве ты, мол, просто пустое место, но не расстраивайся, приятель — зато в Приближении ты рекордсмен, и тебя пока еще никто не переплюнул! Итак, Борроу предвидел, что Буш сразу по достоинству оценит его работы, и в душе жалел его, потому что его другу больше не потянуть создать вещи подобного уровня.

Магазинчик и без того явно процветал, а теперь здесь еще обнаружились такие сюрпризы! Недурное изобретение художника-бакалейщика: материализуешь вдохновение в гамбургеры и газированную воду и забот себе не знаешь!

Буш и так и сяк ругал себя за подобные мысли, но мыслям на это было начхать: они продолжали катиться своим чередом. Те пластины… Габо… Певзнер… У работ Борроу, конечно, есть предшественники, но сами они совершенно оригинальны. И если это не новый художественный язык, то мост от старого к новому. Мост, который должен был построить он, Буш! Ну так что ж! Он найдет другой. Но старина Борроу… ведь он-то однажды осмелился зубоскалить над шедеврами самого Тёрнера!

— Двойной виски, — отрывисто заказал Буш.

Он так и не смог выдавить «спасибо», когда Борроу пристроился рядом, поставив на стол два стакана.

— Так, значит, ты с девушкой? Какая она из себя — небось, блондинка?

— А черт ее разберет. Грязная, как трубочист. Подобрал ее в девоне. Толку от нее никакого — я бы и рад теперь освободиться от лишней обузы.

Но Буш явно говорил не то, что думал; а думал он по-прежнему о композициях Борроу. Ему очень хотелось снова взглянуть на них, но попросить об этом было немыслимо.

Борроу немного помолчал, как бы прикидывая, верить или нет брюзжанию друга. Затем сказал:

— Ты все еще горбатишься на старого ворчуна Уинлока?

— Да. А что?

— А то, что был тут вчера один малый — по имени Стейн, кажется. Он раньше тоже там работал.

— Впервые слышу.

«Тот крашеный Стейн и Институт? Чушь собачья».

— Тебе, наверное, негде заночевать? Оставайся, мы тебя где-нибудь пристроим.

— У меня есть палатка. К тому же я, может, не останусь тут на ночь.

— Но, конечно, поужинаешь с нами?

— Нет, не могу. — Теперь ему с трудом удавалось держать себя в руках. — Объясни-ка мне лучше, что за чертова штуковина это ваше Амниотическое Яйцо? Некое новое блюдо?

— В каком-то смысле, наверное, да.

Борроу принялся объяснять, что Амниотическое Яйцо — чуть ли не величайшее новшество мезозойской эры, которое привело к господству на Земле больших рептилий, господству, продлившемуся сотни миллионов лет.

Амнион — это оболочка в яйце рептилии, которая позволяла зародышу пройти стадию головастика внутри яйца и тем самым выйти на свет Божий уже почти сформировавшимся существом. Такое приспособление давало рептилиям возможность откладывать яйца прямо на землю и постепенно заполонить все окрестные континенты. Но амфибиям — прародителям рептилий — повезло гораздо меньше: их яйца были мягкими и студенистыми, и их детеныши могли вылупляться и развиваться только в жидкой среде. Отчасти поэтому амфибии и оказались так привязаны к водоемам.

Как рептилии порвали извечную связь амфибий с водой, так и человечество разорвало когда-то подобную связь первобытных людей со Вселенной. И, наверное, поэтому человечество простояло на месте Бог знает как долго.

— Твое «Амниотическое Яйцо» сослужит тебе такую же службу.

— Да какая муха тебя сегодня укусила, Эдди, старина? Может, тебе пора вернуться в «настоящее»?

Буш залпом осушил бокал, резко встал и заставил себя посмотреть другу в глаза.

— Наверное, я и в самом деле вернусь, Роджер… Я забыл сказать: мне очень понравились твои работы.

Вылетая из бара, он заметил на полотняной стене еще одну пластину-композицию.

Колесики и винтики в его мозгу бешено крутились.

«Тебе полагалось бы радоваться, что кто-то сделал такое. И вдвойне радоваться, что этот гений — твой друг. Но все же… мои мучения, терзания, поиски… Может, он тоже старался и мучился, или делает и сейчас — кто знает? Нет, все-таки ничего он такого не создал… А это? …Дешевка, приманка для туристов… Я — идиот, ничтожество без силы воли. И мои приступы самобичевания — только прикрытие, маскировка. А что под слоем защитного грима? Множество похожих же слоев: если сдирать их один за другим, как листья с кочана капусты, то эти пласты всегда противоположно заряжены — самолюбование и самобичевание; и так далее, пока не обнажится гнилая сердцевина… Господи, я так устал от самого себя! Укажи мне выход, дай мне выйти на волю!»

Только теперь, казалось, у него раскрылись глаза, и в своем прозрении он увидел, как же растранжирил и опустошил самого себя. Еще пять лет назад он занимался настоящим делом. А теперь стал Странником Впустую, и уже не мог без Странствий, как наркоман не может без привычной травки.

Впереди появились мужчина и девушка, идущие в том же направлении, что и он. Их силуэты были так резко отчетливы, что было ясно: они прибыли из того же года, что и сам Буш. При виде девушки внутри у Буша что-то всколыхнулось, и теперь его, как назойливый комар, преследовало желание увидеть ее лицо.

В нем опять проснулся азарт игрока, как почти всегда было в подобных случаях. Но теперь у него нет повода подойти — раньше-то он прибегал к предлогу поисков натурщицы. У него имелся свой стандарт женской красоты, и искра мгновенно гасла, если найденная «модель» чем-то его не удовлетворяла. Где-то по задворкам мозга пронеслась мысль, что Энн была вполне, и даже очень…

Буш теперь следовал за парой, заходя то справа, то слева в надежде разглядеть профиль девушки. Кругом теснились палатки, вокруг них слонялись лохматые и неприкаянные Странники-одиночки, отчаянно соображавшие, что же им теперь делать в этом прошлом.

Буш завернул за палатку вместе с преследуемой парой — и увидел, что девушка стоит уже одна. Она обернулась… И его сердце упало. Ну и рожа!

И вдруг Буш почуял неладное. Он резко развернулся, но из палатки уже вылетел спутник девушки с занесенным над головой ломом.

Мгновение непостижимым образом растянулось почти в бесконечность.

Буш уставился на нападавшего, а в мозгу пронеслась целая вереница мыслей: «Эх, взглянуть бы на него хоть мельком, интересно все же знать, кто тебя убьет», и еще: «Да я его и впрямь знаю: тот малахольный из компании Лэнни, с крашеными волосами, и зовут его — ах, черт, Роджер ведь только что о нем говорил, как это я не запомнил? Чем все время занята моя голова? Собой, всегда только самим собой, и круто же мне придется… стоп: Стоун? Нет — Стейн! Ну…»

И тут лом наконец опустился, скользнув по лицу и шее и обрушившись на плечо. Буш мешком рухнул навзничь. Падая, он попытался вцепился в ногу Стейна, но сумел схватить только штанину. Стейн пихнул его не глядя, высвободился и бросился наутек, явно даже не вспомнив о своей спутнице.

Ни одна песчинка с юрской равнины не сдвинулась с места…

Двое дюжих парней помогли Бушу подняться. Как сквозь хлопок в ушах он слышал соболезнования и предложения довести пострадавшего до «Яйца». Вот уж чего ему сейчас меньше всего хотелось. С трудом отделавшись от сочувствующих, он потащился прочь от палаток; все внутри него крутилось гигантским взбесившимся смерчем.

Палатки наконец остались позади, но вокруг столпились туманистые строения пришельцев из будущего. Буш проскользнул сквозь них и нырнул в пышную густо-зеленую растительность.

Поблуждав немного и выйдя к свету, он оказался на берегу широкой небыстрой реки — той самой, которую они с Энн не так давно видели со взгорья. Он уселся возле самой воды, обеими руками держась за горящую шею. Мрачный лес средне-юрского периода насупленной бровью нависал над правым берегом, а по левому простирались болота и тростниковые заросли.

Буш тупо уставился на этот пейзаж; потом ему в голову пришло, что окружающий вид почти в точности совпадает с картинкой из учебника естественной истории. Да, той самой, из его школьного детства — как же давно все это было! До Странствий тогда человечество еще не дошло, но уже начиналось всеобщее помешательство на прошлом. Стоп, в каком это было году?.. Наверное, в две тысячи пятьдесят шестом — отец как раз только что открыл собственное врачебное дело. Тогда все сходили с ума по Викторианской эпохе. Ведь именно викторианцы впервые открыли доисторический мир; может, и сам Уинлок в ту пору был подхвачен всеобщей волной.

А на картинке учебника точно так же размещались река, болота, заросли экзотических растений; а еще там фигурировала симпатичная компания рептилий начала эпохи. Слева, помнится, красовался аллозавр, с гримасой гурмана склонившийся над опрокинутым на спину стегозавром. Тут же неподалеку прогуливался комптозавр; его короткие передние лапки были воздеты горе: ни дать ни взять доисторический священник, молящийся за упокой души собрата-стегозавра. Дальше — птеродактили, археоптерикс на ветке — словом, достаточно полный набор…

Каким простым выглядел этот нарисованный мир, как похож и в то же время не похож он был на настоящий! Настоящая юрская долина никогда не была бы так переполнена живностью. К тому же Бушу ни разу не приходилось видеть здесь птеродактиля. Может, они были редки или обитали только в другой части Земли. А может, они — лишь плод ошибки изобретательного палеонтолога девятнадцатого века, который собрал воедино кости разных существ. Занятно было бы, если бы птеродактили оказались попросту измышлением Викторианской эпохи наравне с Питером Пэном, Алисой и графом Дракулой.

Было облачно и душно — и, как на вспомнившейся Бушу картинке, никто из чудовищ не отбрасывал тени. Снова ему припомнился тот разнесчастный день, когда мать сказала, что больше не любит его, и подтвердила слова тем, что заперла его на весь день в саду. Буш хотел бы, чтобы симпатяга бронтозавр внезапно высунул голову из-под медленно струящейся воды: это помогло бы ему развеяться. Но водную гладь никто не тревожил. Потому как Эпоха Рептилий никогда не была так перенаселена, как Эпоха Людей.

Боль постепенно стихала, словно впитывалась в прибрежный песок. Буш попытался собрать разбегающиеся мысли и навести ясность хотя бы в некоторых из последних событий.

Ясно, Стейн решил, будто Буш преследовал именно его. Но если Стейн околачивался здесь, значит, Лэнни со товарищи тоже шляются где-то поблизости. Их присутствие объясняло и исчезновение Энн: Лэнни, вероятно, изловил ее и теперь держит под замком… Да нет же, старый параноик, все наверняка не так ужасно: она как пить дать сама помчалась к своему дружку, стоило тому появиться. И при этом бурно радовалась, что наконец избавилась от его, Буша, нескончаемой заумной болтовни. Что ж, пусть себе катится, скатертью дорожка! И все-таки, все-таки…

Но одно было предельно, кристально ясно: здесь ему больше нет дела ни до кого и ни до чего. Он огляделся и понял — даже Леди-Тень покинула его. Все, пора домой, хоть там его и ждет добрая головомойка в Институте. Его старое доброе «настоящее» уже заждалось его.

IV. Лишь нечто большее, чем смерть

Странствия Духа были сравнительно легким делом для освоивших Теорию Уинлока. Но возвращение в «настоящее» оставалось столь же болезненным и трудоемким процессом, как и появление на свет. Ведь, по сути дела, это являлось вторым рождением, и человеку грозили те же опасности, что и при появлении из материнского чрева. Какая-то еще не исследованная часть мозга вела Буша к намеченной цели в кромешной тьме по бесконечному лабиринту.

Но вскоре в его сознание ворвался свет. Он лежал на кушетке, и неизъяснимое спокойствие теплой волной растекалось по телу.

Наверное, он дома.

Буш медленно открыл глаза: да, так и есть. Он вернулся на Стартовую Станцию, с которой когда-то начал свой долгий путь.

Он находился в некоем коконе, в изолированной комнатке, не отпиравшейся с того зимнего дня две тысячи девяностого года, когда он отправился в прошлое. Прямо над его головой помещалась капсула, внутри которой поддерживалась жизнь кусочка ткани его тела и четверти пинты его крови. Они, как якорь, привязывали его к «настоящему», чтобы обеспечить его возвращение домой.

Буш сел, разорвав пластиковый кокон, — точно так же, как вылуплялись рептилии из своих Амниотических Яиц (пропади они все пропадом) — и оглядел комнатку. Часы-календарь, не дожидаясь вопроса, заявили, что сегодня вторник, второе апреля две тысячи девяносто третьего года. Вот так штука!

Буш и не подозревал, что отсутствовал так долго. Всегда чувствуешь себя ограбленным, когда по возвращении вдруг обнаруживаешь, сколько времени прошло в твое отсутствие. Ибо прошлое — это вовсе не реальность; это — воспоминания, иллюзия, если угодно. А реально настоящее существует только по той системе мимолетного времени, которую изобрело человечество себе во вред.

Выбравшись наконец из кокона-яйца, Буш посмотрел на себя в зеркало. Среди стерильного окружения он выглядел настоящим бродягой и оборванцем, чумазым похуже Энн. Он всучил свои мерки автомату, и через минуту из недр машины выскочил новый, с иголочки, комбинезон. Буш разделся, снял с решетки-обогревателя чистое полотенце и прошлепал в душ.

Каким блаженством показался ему тугой водопад горячих струй! Бушу снова припомнилась Энн, давно не мытая, затерявшаяся где-то в дальней, стародавней эпохе, что для него самого уже обернулась плитой песчаника. Теперь придется привыкать к мысли, что она была лишь одной из мимолетных точек на линии его жизни — пройденной и полустершейся в памяти. Поскольку нет никакой надежды на то, что они свидятся снова.

Через четверть часа Буш был готов к тому, чтобы покинуть свое убежище. Он позвонил, и на звонок явился служащий — отперев дверь, он ненавязчиво вручил вновь прибывшему счет за комнату и услуги. Буш тихо присвистнул, увидев количество нулей; но пусть об этом болит голова у других: все расходы возмещались Институтом. Надо бы явиться туда с отчетом, эдаким оправданием в том, что два с половиной года потрачены не зря. Но сначала — домой, исполнить святой сыновний долг. Все, что угодно, лишь бы оттянуть тягостный момент вручения начальству отчета.

Вскинув на спину ранец, Буш направился к выходу по коридору. По обе стороны мелькали двери — Два бесконечных ряда дверей, за которыми сотни таких, как он, бедолаг искали спасения в прошлом от настоящих проблем. В фойе, на потолке, расположился один из его группажей. Когда-то Буш очень гордился им; теперь он внушал ему отвращение — Борроу затмил все его шедевры. Запретив себе смотреть вверх, он вышел на улицу.

— …Такси, сэр?

— Подарок домашним, сэр, посмотрите!

— Цветы! Цветы! Всего минуту как с клумбы!

— Дядечка, дай десять центов!

Вот он и дома; уличные крики и шум вернули его к позабытой реальности. Казалось, все здесь было, как прежде. Пожалуй, из всего этого тоже получилось бы неплохая картинка для учебника. Итак, слева направо: мальчишка-попрошайка, затем бродяга, таксист, торговец-разносчик с лотком игрушек, отгоняющий прочь скверно одетого малыша. А на заднем плане — чистенькое здание Стартовой Станции, откуда он только что вышел, — инородное тело среди неказистых домов и неухоженных дорог.

Буш протолкался сквозь толпу у ворот и пошел было пешком, но передумал и вернулся к таксисту, который скучал, поплевывая в окно. Буш назвал адрес отца и спросил о цене. Ему немедленно сообщили требуемое.

— Да вы в своем уме?! На такие деньги я смог бы объехать всю страну!

— Теперь — навряд ли: цены взлетали несколько раз, пока вы там мотались по прошлому.

Это уж все время так, что верно, то верно. Буш взгромоздился на сиденье, шофер врубил мотор, и они тронулись в путь.

Цены ценами, но какой воздух! Ароматный, густой, насыщенный. Кислородные фильтры — хитроумные штуковины, этого у них не отнимешь; но они начисто лишают тебя чудесных ощущений дыхания полной грудью, и каждый раз открываешь для себя все это заново. А впридачу к волне запахов на Буша обрушилась целая симфония звуков. И даже самые резкие из них показались ему пленительной музыкой. Как же отрадно ощущать тепло каждого предмета, чувствовать его особенную, шероховатую или гладкую, поверхность!

Он сознавал, что, однажды попав в прошлое, он никуда от него не уйдет и что новое Странствие неизбежно. Но невозможность чувствовать, щупать, нюхать мир прошлого всегда его угнетала и заставляла стремиться домой. Вот такой парадокс. А ведь раньше ему думалось, что он пресытился этим сияющим, грохочущим, осязаемым миром…

Когда первая эйфория прошла, Буш увидел, что «настоящее» две тысячи девяносто третьего года далеко от совершенства — намного дальше, чем теперь прошлое две тысячи девяностого. Но, может, он просто слишком давно здесь не был? Может, мир рептилий стал ему просто привычнее, а потому ближе?

Глядя на развешанные где попало лозунги, которые он напрасно пытался понять, Буш сумрачно подумал, что на самом деле он остался чужим как в прошлом, так и в настоящем.

Остановка. Надо пропустить колонну марширующих солдат.

— А что, в городе сейчас беспорядки? — осведомился Буш.

Шофер ответил неясным жестом.

Буш долго не мог уяснить, почему улица его детства показалась ему теперь теснее, мрачнее и пустыннее, чем когда-либо в прошлом. Не оттого ведь, что окна кое-где были разбиты, а кое-где заколочены, не из-за прибавившегося на асфальте, — к такому зрелищу он уже привык. Только расплатившись с таксистом и обернувшись к родительскому дому, он вдруг понял причину: все деревья перед ним были безжалостно срублены под корень. В садике перед домом, сколько Буш себя помнил, всегда шелестели тенистые вишни: отец посадил их, когда только-только открыл практику. Сейчас они стояли бы в цвету.

Вымощенная плитками дорожка, по которой Буш зашагал к крыльцу, могла бы послужить своеобразной иллюстрацией к нынешнему отцу: растрескавшиеся замшелые плитки торчали, как гнилые зубы во рту.

Однако кое-что осталось без изменений. Медная табличка у двери все еще гласила: «Джеймс Буш, Хирург-Стоматолог». Под ней в пластиковом кармашке по-прежнему торчала карточка, написанная рукой матери: «Звоните и заходите». Когда дела пошли скверно, ей пришлось исполнять обязанности регистраторши при клинике отца. Еще одно доказательство того, что время идет по кругу: она и познакомилась с отцом, работая в той же должности.

Дернув на себя дверную ручку, Буш прошел без звонка.

Прихожая, она же приемная, была пуста. На круглом столике громоздились груды журналов, стены были увешаны всевозможными таблицами и диаграммами.

— Мама! — позвал Буш, скользнув взглядом вверх по лестнице.

Его голос гулко отразился от стен. Ни ответа, ни привета.

Он хотел крикнуть еще раз, но передумал, постучал в дверь кабинета и вошел.

Отец, Джимми Буш (он же Джеймс Буш, Хирург-Стоматолог), сидел в зубоврачебном кресле, глядя в сад через раскрытое окно. Он был облачен в домашние тапочки и расстегнутый белый халат, под которым красовался поношенный свитер.

Буш-старший медленно обернулся, будто его угнетало любое общество, кроме своего собственного.

— Привет, папа! Это опять я… Я вернулся!

— Тед, мой мальчик! А мы совсем тебя потеряли! Как чудесно, что ты здесь! Нет, ты и вправду вернулся?

— Да, папа.

При некоторых обстоятельствах просто невозможно говорить разумно.

Джимми Буш выбрался из кресла, и отец с сыном обменялись крепким рукопожатием. Буш-старший был примерно одного сложения со своим отпрыском. Правда, с годами он приобрел привычку как-то виновато сутулиться, и нечто застенчивое и нерешительное появилось в его улыбке. Джеймс Буш не относился к числу много воображающих о себе личностей.

— Я уж начал побаиваться, что ты никогда не вернешься. Такое событие надо отметить. Тут у меня есть чуть-чуть одного замечательного пойла. Шотландское — гибель для дантиста!

Он стукнул дверью белого шкафа, отодвинул стерилизатор и пузырьки и извлек початую бутылку.

— Прикинь-ка, сколько это теперь стоит, знаешь? Пятьдесят фунтов шестьдесят центов. И ведь всего-то пол-литра! Цены ползут и ползут. Они ползут вверх, а мы скользим вниз. Ох, и чем же все это кончится, ума не приложу. Как там:

Отчаявшись познать истоки бытия,

Необратимо тонем в суете…

Счастье для всех великих поэтов, что они не увидели нынешних дней!

Буш успел уже отвыкнуть от привычки отца вставлять излюбленные поэтические цитаты кстати и не к месту.

— Я только сейчас вернулся, папа, и сразу к вам. Даже отчета в Институт еще не посылал… А мама дома?

Отец смешался, а затем суетливо занялся стаканами.

— Твоя мать умерла, Тед. В прошлом году, десятого июня. Она до этого болела несколько месяцев. Она часто вспоминала о тебе, правда. Мы все очень жалели, что тебя нет с нами, но что мы могли поделать?..

— Да ничего… Конечно, ничего. Мне… мне очень жаль. Я никогда… Что-то серьезное? — Буш понял, какую несет чушь, и поправился: — То есть, от чего же она…

— Обычное дело. — Джеймс Буш произнес это так, как будто его жена имела привычку частенько умирать; он по-прежнему был поглощен своими стаканами. — Бедняжка умерла от рака. Но, благодарение Господу, больные раком кишечника не испытывают больших страданий… Ну — все равно, давай выпьем за здоровье!

Пораженный и подавленный, Буш не мог подобрать правильного ответа. Мать никогда не была счастливой женщиной, но воспоминания о редких часах ее счастья вдруг нахлынули, затопили все вокруг, и это было мучительно. Он разом опрокинул стакан.

— Мне… мне нужно время, чтобы уложить все это в голове. До сих пор как-то не верится. — Буш произнес это ровно и спокойно, не давая прорваться истинным чувствам.

Он поставил стакан на столик и вышел вслед за отцом через маленькую оранжерею в сад. Его старая мастерская помещалась тут же, во флигеле; он быстро устремился туда и запер за собою дверь.

Она умерла… Нет, не так, так нельзя… Она не могла уйти, оставив между ними столько всего невыясненного и недорешенного! Господи, если бы он только вовремя вернулся… Но с ней было все в порядке, когда он уезжал. Нет, он никогда и представить не мог, что его мать может умереть! К чему все эти треклятые законы природы, если…

Он до боли сжал кулак — это часто помогало ему удерживать эмоции внутри себя, как в крепком сосуде. Его бесцельно блуждавший взгляд упал на стену: Гойя, «Сатурн, пожирающий своих детей». Боже, какая гадость. Рядом — Тёрнер, «Дождь, пар и скорость»: растворение — оно же разложение — тоже лучше и не смотреть. Одна из электрических скульптур тосковала на полке, покрываясь десятым слоем пыли, поломанная, давно позабытая. Собственные потуги Буша к самовыражению выглядели еще плачевнее: законченные и незаконченные холсты, наброски, зарисовки, проволочные каркасы, группажи — из последних. Болото, застой, безысходность.

Буш вдруг бросился на гору этого хлама, яростно колотя кулаками, ломая и увеча; он не слышал собственных хриплых выкриков и сдавленных рыданий. Затем все поплыло куда-то и рассыпалось на мириады кусочков.

Придя в сознание, он обнаружил, что полулежит в зубоврачебном кресле. Отец сидел рядом, рассеянно потягивая виски.

— Как я сюда попал?

— …Ну, как ты, в порядке?

— Скажи, как я сюда попал?

— Ты все бродил, бродил, потом, кажется, вышел… Надеюсь, виски тут ни при чем.

Буш не стал отвечать на эту болтовню похожей. Отец никогда его не понимал. Но в конце концов ему пришлось-таки собраться с мыслями.

— Как же ты теперь живешь, отец? Я хотел спросить, кто помогает тебе по хозяйству?

— Миссис Эннивэйл, соседка. Она — прелесть.

— Что-то не припомню ее.

— А она въехала только в прошлом году. Вдова — ее мужа убили в революцию.

— Постой-постой. Что еще за революция такая?

Отец подавленно перевел взгляд назад, посмотрев через окно на заброшенный сад, голый и безрадостный, на который изливались лучи холодного апрельского солнца. Не приметив нигде соглядатаев, отец несмело начал:

— Страна катастрофически разорилась. Все эти ваши Странствия Духа — ни с чем не соизмеримые расходы. Соломонова сокровищница, а доходов с них — никаких. Число безработных давно уже переросло миллион. Армия перешла на сторону недовольных, и вместе они задали хорошенькую трепку правительству и вышвырнули его вон. Ох, что тут творилось полгода назад — просто Содом и Гоморра. Твое счастье, что ты был в это время там, а не здесь.

Бушу припомнилось «Амниотическое Яйцо», процветавшее как никогда.

— Но ведь новое правительство не запретило Странствия?

— Куда ему! Теперь все прочно сидят на этой удочке, словно червячки на крючке. Ведь это — как виски или травка — входит в привычку и берет людей за глотку. Ну да тебе ли это объяснять… Теперь у власти стоят военные, но, говорят, на деле всем заправляет Уинлоков Институт. Говорят-то говорят, а мне-то что с того? Пришли тут один раз такие крутые типы, хватили кулаком по столу — и выложили приказ: ступай в казармы ковыряться в гнилушках этих громил в хаки. Ну я им в ответ: если вашим солдатам надо — пусть сами ко мне придут, их ноги исправно носят; а мне, говорю, уж восьмой десяток и потому начихать на вашу карманную артиллерию. Больше они сюда носу не казали.

— А что случилось с вишнями у дороги?

— Это все прошлая зима. Холод ударил жуткий. Данте и тот своих грешников так не морозил в аду. Вот и пришлось пустить деревья на дрова — а что мне еще оставалось? Миссис Эннивэйл жила тут со мной, а у нее совсем нечем было топить. Из чистого альтруизма и сострадания — ты ничего такого не подумай, Тед. В моем возрасте бутылка заменяет и секс, и многое другое. К тому же я дорожу памятью твоей матери, правда.

— Да, тебе ее явно недостает.

— Ну… Мы не замечаем многих вещей, пока они не станут частью далекого прошлого, и совершаем много поступков, только потом осмысливая свои действия. Твоя мать, что ни говори, умела меня пребольно пинать. Ты просто многого не знаешь, сынок!

Когда Буш не ответил, отец продолжал свой монолог — так, как будто и не прерывал его в ожидании реакции собеседника:

— А однажды, когда революционная заварушка была в самом разгаре, через город прошли войска. От половины квартала остались только угли да головешки. Миссис Эннивэйл тогда отсиживалась здесь, у меня. Помню, как двое солдат на нашей улице поймали молодую девушку. Я никогда ее раньше не видел — тут порядком народу сменилось за последний год, да и нам, сторожилам, с этими новичками мало друг до друга дела. Так вот, один из тупоголовых солдат сгреб девушку в охапку и уложил прямо вот здесь, у стены нашего дома, в нашем саду! Был чудесный летний день, и вишни тогда еще были целы. Но этот монстр, это животное! Она, само собой, сопротивлялась, бедняжка… Мы с миссис Эннивэйл все это видели из окна.

Глаза отца тускло мерцали — как будто кто-то раздувал в их глубине крохотные угольки. Буш попытался представить, что могло произойти между ними, пока они наблюдали.

Итак, здесь, как и везде, — злоба и насилие, которые неотвязно его преследуют. Как связать рассказ об этом изнасиловании с воспоминаниями отца о матери? Может, он вообразил всю историю, пытаясь выплеснуть таким образом свои вожделения, страхи и ненависть ко всему слабому полу? Бушу вовсе не хотелось вплетать в свой мозг еще и новый запутанный клубок; но теперь он с некоторым облегчением узнал, что не его одного мать обделила своей любовью. Теперь он уже отбивался от назойливых звуков и голосов и жаждал поскорее окунуться в исцеляющее безмолвие далекого прошлого.

Он встал, чтобы наконец уйти; но отец тут же очнулся от дремоты.

— Все люди — скоты, — пробурчал он. — Просто грязные животные.

Когда-то в этом доме существовал негласный запрет на любые споры с отцом. Но Буш растерял его, как и многое, во времени, пока бродил по гулким берегам доисторических морей. И не вспомнил о нем и теперь.

— Никогда не слышал о животных-насильниках, отец. Это целиком привилегия человека! Воспроизводство оставалось самым обычным делом наряду со сном и едой — пока было делом только животных. А человек обратил в орудие любви в орудие ненависти.

Отец осушил стакан, грохнул им по столу и произнес ледяным тоном:

— А ты ведь этого боишься, верно? Секса, я имею в виду.

— Вовсе нет, и нечего переносить свои страхи на других. Но так и в самом деле могло бы произойти — вспомни, как ты всякий раз смеялся надо мной, как над ребенком, стоило мне привести девушку в дом!

— А, старик Тед, так всю жизнь будешь иметь на меня зуб. Точь-в-точь как твоя мать.

— Но ведь сам боишься того, о чем только что сказал. Боишься? ТАК? Иначе почему тогда у меня нет ни сестер, ни братьев?

— Твой вопрос попал совсем не по адресу.

— Ха! Ну и святая же мы троица — все, как на подбор!

— Не троица, а пара — теперь остались только ты да я. Теперь. А поэтому имей снисхождение к старику-папаше.

— Нет, все-таки троица! Только нечто большее, чем смерть, может избавить от воспоминаний.

— Они — все, что у меня теперь осталось, сынок. Я ведь не могу, как ты, по первому желанию возвращаться в прошлое… Кстати, у меня тут наверху еще кое-что припрятано. — Джеймс Буш встал и зашаркал вверх по темной лестнице.

Буш поплелся следом. Они оказались в маленькой гостиной, изрядно пропахшей сыростью.

Отец с трудом нащупал вилку и розетку электрокамина.

— У нас тут с некоторых пор дыра в крыше. Заделали все на живую нитку — латка на латке и все едва держится. Так что поосторожней маши руками.

Он извлек из комода непочатую бутыль. Отец и сын уселись друг напротив друга на отсыревшие стулья — и горько улыбнулись.

— Как бы там ни было — давай дернем за наше одряхлевшее человечество, — отец поднял стакан. И, уже глотнув и поморщившись, продолжил: — Теперь вся страна притихла под тяжелым башмаком генерала Перегрина Болта. Так себе фюрер, диктатор средней руки, но пользуется доверием у населения. В конце концов, при нем на улицах стало чуток спокойнее.

— Он в ладах с Институтом?

— О, Институт твой цветет-процветает — так говорят. Я, опять-таки, в эти дела не лезу… Но слышал, там все перестраивают на казарменный манер.

— Мне нужно отчитаться перед ними. Завтра же и пойду.

— А не смоешься снова в прошлое? Теперь столько народу туда мотается, что дошло уже до преступлений, — это в доисторические-то времена! Двоих подстрелили на прошлой неделе в меловом — так болтал наш бакалейщик. Генерал Болт создает Полицию Прошлого, чтобы поддерживать среди Странников хоть какой-то порядок.

— Странно, мне не приходилось видеть там никаких преступлений. Несколько человек, разбросанных по миллионам лет, — какой они могут причинить друг другу вред?

— Ну, видать, люди не так уж и разбросаны… Что ж, если ты мечтаешь вернуться туда, мне тебя здесь не удержать. Но все-таки подумай — может, осядешь тут, будешь делать свои группажи или что там еще… Нормально зарабатывать, наконец? В мастерской у тебя по-прежнему порядок, а жить ты мог бы в прежней комнате…

Буш нервно мотнул головой, задетый за живое небрежным упоминанием о своей творческой работе. Наверное, лучше всего было бы сейчас завалиться спать. Хоть это-то здесь можно сделать: отца, видимо, не слишком беспокоили страдающие клиенты.

Но едва донышко стакана коснулось стола, кто-то оглушительно заколотил в дверь.

— Разве там не написано: «Звоните и Проходите»? — осведомился Буш — и вдруг увидел, что отец стал мертвенно-бледным.

— Это не пациент — так колошматят только военные. Лучше спуститься вниз и поглядеть. Пойдем, а, Тед? Наверное, это пришли за тобой. Я-то ничего плохого не сделал. Погоди, сперва я спрячу бутылку… Да что же это такое, в самом деле? Я ничего такого не совершил. Я и из дома-то выхожу редко…

Растерянно бормоча, он сошел вниз вслед за сыном. Град ударов снова обрушился на подгнившую старую дверь. Буш-младший снял щеколду и распахнул створку настежь. Двое шлемоголовых, вооруженных до зубов, отскочили в сторону с весьма раздраженным видом. На улице злобно тарахтел фургончик с решеткой на окне, поджидая свою добычу.

— Эдвард Лоунсдейл Буш?

— Я самый. Что вам угодно?

— Вы не подали отчет в Институт Уинлока, к тому же самовольно продлили срок пребывания в Странствии. Такое чревато ба-альшими неприятностями — и мы их вам сейчас устроим, будьте покойны. А ну, марш в фургон!

— Эй, послушайте, сержант! Я как раз собрался идти в Институт.

— В таком случае мы здорово сократим вам путь, ясно? Эй, кого вы тут пытаетесь провести? Глушит виски бутылками и думает, что я этот запах за ярд не учую. Поторапливайтесь, если вы нас не приглашаете, так зато мы вас пригласим!

Буш в отчаянии похлопал себя по карманам.

— Вот все мои записи! Я как раз…

— Живо, без фокусов! А то пришьем еще дело о неподчинении властям и о государственной измене — и тогда мигом окажетесь не по ту сторону Поля Казней. Марш, кому говорят!

Буш обреченно оглянулся, но не увидел отца — тот, видно, затаился в самом темном уголке. Шлемоголовые проэскортировали Буша к машине по дорожке вдоль стены, сразу возникла в памяти — описанная отцом сцена, — швырнули внутрь фургона и с лязгом захлопнули дверцы. Машина дала газу и дернула с места в карьер.

V. Новости разного рода

По дороге Буш невольно дивился тому, что думает об отце не с раздражением, а с любовью и сочувствием. Старик теперь и впрямь вызывал только сострадание и жалость; дни его могущества канули в Лету. Отец и сын сейчас как будто махнулись ролями. Отныне так и будет продолжаться — конечно, если ему, Бушу, суждено когда-нибудь вернуться в этот тесный неказистый дом.

Буш думал теперь о смерти матери, все еще пытаясь разобраться в своих чувствах. Мысли его были все еще поглощены этим, когда фургон вдруг резко, с привизгом, затормозил и остановился — как бы чуть не врезавшись во что-то. Буша мотнуло назад, к дверям; они распахнулись, и он чуть ли не кубарем выкатился наружу.

Отряхивая пыль с ладоней, он распрямился и бегло огляделся по сторонам. Оказывается, фургон въехал в железные ворота в глухой кирпичной стене — их теперь запирали двое стражей. Дворик вокруг был серым, мрачным и отчаянно замусоренным. Тюремщики-солдаты провели Буша через этот двор ко входу в некое безликое здание — во всяком случае, Буш его не сразу опознал. Но потом с ужасом, с трудом веря своим глазам, признал в нем Институт Уинлока.

Странное чувство — однако обычное для всех, кто, Странствуя во Времени, привык принимать вчера за завтра, и наоборот, — совершенно захватило его. Некоторое время он даже отказывался верить, что попал в нужную эпоху. Ведь не может быть, чтобы ему настолько изменяла память: раньше Институт помещался на тихой зеленой улочке, его окружала группа жилых домов, а перед входом всегда была автостоянка… И только уже оказавшись внутри здания он вдруг вспомнил кое-что и нашел ответ на свой вопрос.

Подчиняясь режиму досточтимого генерала Болта, Институт был повышен в ранге — так ему сказал отец. А потому для расширения территории и придания большей солидности снесли весь прилежащий квартал и обнесли весь гадючник стеною. Это давало многие преимущества: так в случае чего было легче обороняться, к тому же можно было зарегистрировать и допросить любого входящего и выходящего.

Внутри, правда, Институт мало изменился. Он явно процветал: тут уже успели провести более мощное освещение, перестелить полы и заодно вмонтировать в каждую щель глазки телепередатчиков. Регистрационный стол (раньше простая непрезентабельная дежурка) удлинили чуть ли не втрое. За ним торчали форменные фуражки четверых служащих; их одолевала зевота, но они мужественно держались — явно сказывалась палочная дисциплина. Теперь здесь, похоже, не позволяли ловить на работе мух. Прежнюю дружескую атмосферу сменили напряженность и казарменная натянутость, которые были, пожалуй, самой разительной переменой.

Сопровождающие Буша субъекты предъявили на вахте пропуск и еще какую-то бумаженцию с печатью. Служащий побормотал по телефону, кивнул и буркнул: «Третий бокс!» Солдаты довели Буша до двери с цифрой три — за ней оказалась тесная каморка — и исчезли, повернув снаружи ключ в двери.

В комнатке не было ничего, кроме двух не очень надежных стульев. Наверное, разорившись на освещении, новые хозяева решили сэкономить на обстановке. Буш так и остался стоять посредине, вслушиваясь и приглядываясь. Похоже, покамест он легко отделался (ему уже чудились тычки, зуботычины, стволы, воткнутые между лопаток — приметы всех без исключения тоталитарных режимов). Может, у тех двух солдат был приказ всего лишь доставить его сюда с отчетом. Буш надеялся, что Хауэлс еще работает здесь; Хауэлс всегда терпеливо принимал его запаздывающие отчеты и — Буш давно это понял — втайне им восхищался и беззлобно ему завидовал.

Однако за ним что-то чересчур долго не шли. Что за неприятности имели в виду его конвоиры?.. Эх, только бы они забыли об этом лишнем годе — как им объяснишь, что он собирался вернуться и работать как следует, сдать наконец отчет… Нет, вряд ли с ним могут обойтись слишком круто: как-никак, он — Странник-рекордсмен, лучший и опытнейший из всех…

Другой вариант (ведь всегда возможен и другой): вместо старины Хауэлса здесь сейчас сидит новый человек, который знать не знает об его, Буша, опоздании. Но ведь этот новенький должен быть посаженным новым Режимом болтовским прихвостнем… Боже, пусть его начальством по-прежнему остается Хауэлс!

Буш не имел ясного представления о том, что творится в стране, если не считать туманных рассказов отца, а потому воображение рисовало ему картины одну кошмарнее другой. Еще и эта путаница вплелась в его стонущие мозги, где и без того уже не было свободного местечка. Все последние случившиеся с ним события: Лэнни; поединок со Стейном; потрясение от того, что Борроу шутя выкрал и воплотил его сокровенные мысли; и, наконец, известие о смерти матери… Нет, так много всего одновременно было для него уже чересчур. Он боялся, что разум его не выдержит последней тяжести — могильной плиты. Буш почти повалился на стул, схватившись за разламывающуюся голову.

И внезапно вскочил, словно пораженный электрическим разрядом. Дверь распахнулась, в проеме кто-то возник. Наверное, что-то случилось с глазами: Буш никак не мог как следует его разглядеть.

— Вы можете принять мой отчет прямо сейчас? — хрипло спросил Буш, подавшись вперед.

— Да, если вы последуете за мной.

Они поднялись в лифте на третий этаж, куда Буш обычно сдавал свои отчеты. И вдруг его тряхнула дрожь ужаса, и возникло предчувствие непоправимой и огромной беды. Ему на миг показалось, будто все вокруг приобрело чрезмерную четкость и стало предельно зловещим: двери, стены, и больше всего — лифт, со злорадным клацаньем прихлопнувший его при выходе когтями-створками.

— А что, в отчетной все еще работает Реджи Хауэлс?

— Хауэлс? Кто такой? Впервые слышу это имя.

В отчетной все осталось по-прежнему; хотя нет, предательский глаз-телепередатчик и тут поблескивал из стены. Это осложняло дело: не все любят приносить покаяние при свидетелях. В комнате помещался стол со стульями по обе его стороны, проектор и магнитофон. Буш так и застыл у стола, сжимая и разжимая кулаки, когда появился Франклин.

Буш ясно помнил этого подслеповатого, похожего на борова, человека, помощника Хауэлса. Он всегда недолюбливал правую руку босса и никогда не искал его расположения — что могло изрядно повредить ему сейчас. Однако он приветствовал вошедшего почти радостно — приятно все-таки увидеть знакомое лицо, даже поросячью физиономию Франклина. А тот со времени их последней встречи явно погрузнел, покруглел и (вещь неслыханная!) даже как будто прибавил в росте.

— Присаживайтесь, устраивайтесь поудобнее, мистер Буш. И давайте сюда ваш пакет.

— Сожалею, что не смог отчитаться сразу же по прибытии. Видите ли, моя мать…

— Знаю. Мы куда лучше информированы, чем вы думаете. Но замечу вперед на будущее: впредь отчитываетесь всегда немедленно. Соблюдая инструкции, вы обезопасите себя от разного рода неприятных неожиданностей. Понятно?

— Да, вполне. Следует запомнить. Я слышал, будто Реджи Хауэлс уволился или что-то в этом роде…

Маленькие глазки за круглыми очками слегка мигнули.

— По правде говоря, его просто застрелили.

Это «по правде говоря» привело Буша в смятение:

уж очень не вязалась почти панибратская первая часть фразы со скорбным содержанием второй ее части. Он решил, что на всякий случай о Хауэлсе пока лучше молчать. В то же время его так и подмывало сделать самую неуместную сейчас вещь: хорошенько двинуть кулаком по носу-пятачку.

Пытаясь воздержаться от исполнения своего желания, Буш поспешно достал плоскую старенькую сумку и начал расстегивать «молнию».

— Дайте, я открою. — Франклин резко дернул язычок замка, и горстка разных вещиц вывалилась на стол.

Цепкий холод сжег все внутренности Буша. Опять что-то случилось со временем — или с ним самим, — как тогда, во время удара лома Стейна.

Франклин потянулся к предметам на столе, его рука двигалась как будто по собственной воле. То была сложная многомерная конструкция, управляемая запутанной нервной и мышечной системой, а также гравитационными силами, с поправками на давление атмосферы и оптические искажения. Настоящая картинка из учебника анатомической механики.

Буш с неприязнью взглянул в лицо собеседнику. Крошечные глазки как впились в него, так и не отпускали; но лицо… Какое там лицо — просто схематическое изображение черепа с анатомического наглядного пособия! Часть кожи была аккуратно снята, чтобы продемонстрировать все до единого зубы, а также каким-то непостижимым образом можно было видеть нёбо и лабиринты внутреннего уха. Пучки красноватых стрел вылетели из клацающих челюстей, изображая процесс дыхания, и, проникнув в уши, сложились во фразу: «Семейный портрет».

Оно (по-другому и не скажешь) прочло эти слова — подпись на листке бумаги. Это был акварельный этюд Буша: пустынный пейзаж, натянутая, мертвая гладь моря. Из кроны дерева проступали неясные черты лиц. Буш только сейчас припомнил эту свою девонийскую работу. Он крепко зажмурился и потряс головой.

Когда он снова открыл глаза, Франклин предстал перед ним в своем обычном обличье. Начальник брезгливо взял акварель за уголок и отбросил в сторону, как мерзкое животное. Потом та же участь постигла целый блокнот зарисовок. Тому, что они изображали, почти невозможно было дать логическое объяснение и уж тем более подогнать их под какую бы то ни было узнаваемую форму.

— А это что такое? — вопросил Франклин.

Буша выводила из себя сложившаяся ситуация.

Господи, ну не объяснять же этому борову… Он откашлялся — и почувствовал некоторое облегчение. Какое устойчивое заблуждение, однако! С незапамятных времен считалось, что Пространство и Время можно, заключив в символы, перенести на бумагу. Так со времен первых наскальных рисунков и по сегодня человечество топталось на месте, ни на шаг не продвинувшись по этому пути. Нужно изобрести любой Другой способ… Но ведь и без того кто-то постоянно что-то изобретает — и где результат?..

— Мои заметки…

Франклин кивнул — видимо, решил удовольствоваться скупым ответом. Он уложил блокнотик на поднос — и Бушу снова показалось, что Франклин превращается в наглядное пособие. Усилием воли он прогнал наваждение.

И наконец все встало на свои места. Буш уже чуял затхлый воздух комнатки, слышал шорохи и возню Франклина, копающегося в его вещах.

А тот закончил осмотр на пяти звуковых блокнотах и мини-телекамере, всегда помещавшихся во время Странствий у Буша на запястье.

— Личные вещи вам вернут чуть позже. — Он вставил блокнот в щелку настольного прибора-ящика и нажал кнопку. Голос Буша — точнее его запись — заполнил каморку, а магнитофон позади Франклина тут же перехватывал его и вбирал в себя.

Франклин слушал без единого жеста или мимики на лице. Пальцы Буша сами собой начали отбивать по столу нервную дробь, потом сползли на колено. Каждый блокнот был рассчитан на двадцать пять минут; а ведь эти пять книжечек вобрали в себя долгие месяцы его пребывания в небытии. Когда одна из них заканчивала рассказ, Франклин вставлял в прибор следующую и продолжал безмолвно слушать.

Отчет предназначался для ушей Хауэлса, который принимал любую болтовню. Оттого Буш добавил к общеизвестному совсем немного новых сведений о прошлом, хотя отчет и содержал результаты его долгих исследований долготы первобытных лет; согласно им, долгота уменьшалась с течением времени. Буш установил, что год кембрийского периода состоит приблизительно из четырехсот двадцати восьми дней. Он также внимательно изучил воздействие КСД и Странствий на человеческий организм. Так-то оно так; однако гигантская доля отчета состояла из чисто личных размышлений и замечаний, имеющих мало связи с наукой; описаний людей, встреченных им во время Странствий. И все это было пересыпано обычными (но для людей непосвященных — весьма странными) заметками и наблюдениями художника.

Так что к тому моменту, когда докрутился последний блокнотик (а все прослушивание растянулось на два с лишним часа), Буш не смог заставить себя поднять глаз на Франклина. Ему казалось, что все эти два часа Франклин разрастался и раздувался, заполняя своей тушей всю комнату; тогда как он сам, наоборот, съеживался и пытался вжаться в стул.

Но Франклин заговорил на удивление ровно и мягко:

— Вы вот что скажите: чем, по-вашему, занимается этот Институт?

— Ну… я… я, знаете ли, не ученый и к точным формулировкам не привык. Энтони Уинлок и его со-исследователи открыли неизвестные дотоле свойства КСД, и тем самым получили доступ в новые коридоры сознания — те, которые позволили преодолеть барьер, отгораживавший раньше человечество от вселенского Времени. Отсюда и Странствия Духа. Вот, в самой упрощенной форме, так… В общем, сейчас Институт — генератор всей Странственнической деятельности, и задача его — глубокое научное исследование прошлого. Как я только что сказал…

— То, что вы сказали, к сожалению, не ново. А теперь будьте любезны, укажите, где же именно ваше «глубокое научное исследование прошлого»?

Магнитофон тихо урчал в углу, фиксируя для потомства неверный голос Буша. Он понял, что его заманивают в ловушку, и немного взял себя в руки:

— Я не занимаюсь чистой наукой, я ведь всего лишь художник. Сам доктор Уинлок лично беседовал со мной перед началом Странствия. Он считал, что видение художника полезно для его исследований почти в той же мере, что и… что и видение ученого. Ну и потом… считается, что я по всем параметрам идеально подхожу для Странствий. Я перемещаюсь во времени быстрее многих, и рекорд в приближении к «настоящему» пока тоже мой. Да ведь все это есть в вашей Картотеке!

— Но все-таки как же вы содействуете «глубокому научному исследованию», о котором уж полчаса как толкуете?

Ну словно говоришь со стеной!

— Хорошо, объясняю снова — вам и вашему магнитофону: я НЕ ученый. Меня куда больше интересуют… интересуют люди, если вы понимаете, о чем я говорю… Черт побери, я исправно выполнял работу, за которую мне платят. И раз уж об этом зашел разговор, вы мне кое-что должны.

Франклин мигнул, как перегорающая лампочка.

— А я думаю, судя по вашему отчету, что вы начисто игнорировали научную сторону дела. Давайте признаем начистоту: вы провели там два с половиной года, пролеживая бока и прохаживая подошвы в свое удовольствие.

Про себя Буш, хоть и весьма неохотно, осознал правоту этих слов. «Хорошо еще, — подумал он, — что этой горе мяса нет никакого дела до моих туманных рассуждений».

А Франклин вдруг перегнулся через стол (насколько позволяло пузо), и глазки-лампочки замигали перед самым лицом Буша.

— Назначение и задачи Института теперь изменились, да будет вам известно. Ваши сведения устарели — теперешние наши заботы куда важнее ваших «глубоких научных исследований». Так что выкиньте их поскорей из головы, если есть из чего выкидывать. Вот видите — мы на вашей стороне.

Франклин с явным любопытством ожидал реакции Буша на это откровенное заявление. А Буш был слишком потрясен и пристыжен, чтобы быстро придумать ответ. Считая себя художником, он в своей гордыне противопоставлял себя науке, как бы защищая этим свое важное, частное, от неважного общего. И вдруг осознал, как мелка и самонадеянна была его бравада. Теперь получалось, что его прежнее заблуждение поддерживало новоявленную оппозицию науке в лице Франклина, которая (это Буш чувствовал в самом воздухе душной каморки) противопоставила себя всем человеческим ценностям. И если Франклин, пусть даже в шутку, причислил его к своим сторонникам, тогда все последние годы его, Буша, жизни были сплошной ошибкой.

Наконец мужество вернулось к нему. Он встал и решительно заявил:

— Да, вы правы: я совсем отстал от времени. Значит, вы не нуждаетесь более в моих услугах — прекрасно! Я увольняюсь. Заявление подам немедленно.

Жирная ладонь хлопнула по столу:

— Сядьте, Буш, я еще не закончил. Да, вы и вправду отстали от времени! Согласно действующему Закону, введенному на период чрезвычайного положения — уж об этом-то вы, надеюсь, слышали? — никто не имеет права сейчас уволиться с работы. Неподчинение грозит тюрьмой, а может, и кое-чем похуже. Так что будьте любезны сесть, а не то я позову охрану… Вот так-то лучше. К делу! Наш государственный капитал лопнул, как мыльный пузырь, и брызги от него разносит ветер, и это случилось из-за поветрия Странствий. Тысячи, сотни тысяч людей каждый год ныряют в прошлое. Эти люди неуправляемы и непредсказуемы; они — прямая угроза Режиму, то есть мне и вам, Буш. Вот поэтому нам требуются опытные агенты в прошлом, которые следили бы за тамошней обстановкой и поддерживали там порядок. Талантов и опыта вам не занимать, что правда, то правда, — вот и займитесь наконец стоящим делом. Месяц специальных тренировок — и вы опытный агент… И оставьте, ради Бога, эти ваши копания в себе и в других. Забудьте, что были художником. С этим покончено, слышите? Спрос на искусство давно прошел, и потом — вы ведь многое порастеряли, верно? Борроу только еще раз это вам доказал.

Голова Буша опускалась все ниже и ниже. Титаническим усилием воли он заставил себя поднять на Франклина несчастные глаза.

— Хорошо, — только и выдавить он.

И это слово означало подпись под собственным приговором, признание своей собственной непригодности ни к чему стоящему. Отныне он станет шпионом, подсадной уткой, или как это у них там называется.

Но тогда, когда он уже признал над собой злобную власть, в нем вспыхнула давно погасшая искорка решимости. И он внезапно понял, что его последняя возможность возродить в себе погибшего художника — нырнуть в новое Странствие; именно там, на новом витке жизни ему может открыться неизвестный прежде способ выражения его резко поменявшегося взгляда на мир.

Теперь поднялся на ноги Франклин.

— Если вы подождете внизу, вам доставят личные вещи.

— И жалование, разумеется.

— Само собой — но только частично. А теперь отправляйтесь домой. Курс подготовки начнется в понедельник, так что до десяти утра понедельника вы свободны. За вами пришлют машину.

Буш напоследок не удержался и запустил-таки шпильку в грузное брюхо собеседника:

— Весьма приятно было снова повидаться. Кстати, что думает доктор Уинлок обо всех этих переменах, не знаете?

Глазки Франклина снова замигали:

— Вы слишком долго отсутствовали, Буш. Уинлок уж пол года как повредился в уме и, по правде говоря, содержится теперь в психиатрической клинике.

VI. Циферблат


Под первыми каплями дождя Буш прошел мимо ряда подгнивших вишневых пеньков, взбежал на крыльцо и обнаружил, что отец его не только запер дверь, но и прочно забаррикадировал ее. Пришлось пустить в ход пятки и кулаки, почти оборвать входной звонок и наполовину сорвать голос, чтобы убедить отца разобрать свою оборонительную линию.

Отец к тому времени уже почти усидел початую им бутыль виски. Буш тут же обратил полученное жалование еще в несколько бутылок, и к вечеру оба были пьяны в дым. Весь следующий день собутыльники пытались поддержать в себе то же блаженное состояние, и хмельные пары установили наконец между отцом и сыном доверительно-дружеские отношения, которых им никогда не хватало раньше. И те же пары придавили, загнали на время в угол овладевавший рассудком Буша бессильный страх.

В четверг Джеймс Буш повел сына к могиле матери. Оба к тому времени протрезвели, их головы словно налились свинцом и почти отказывались подниматься. В общем, настроены отец и сын были мрачно — под стать тому месту, куда направлялись.

Древнее заброшенное кладбище спускалось с одинокого холма; его окружала цепь голых в это время года дубов. Совсем не такое место должно было служить последним упокоением Элизабет Лавинии, Возлюбленной Жены Джеймса Буша. Здесь впервые Буша кольнула мысль: интересно, о чем она думала и что чувствовала в тот день, в доме, когда он был заперт в саду? Теперь она сама заперта от него навсегда, и душа ее нашла вечное пристанище под самым отвесным берегом из всех, существующих в мире.

— Ее родители были самыми ревностными католиками; а она говорила, что разуверилась в религии, когда ей исполнилось шесть лет.

Всего-то? Вряд ли можно разувериться в чем бы то ни было в таком нежном возрасте. С тем же успехом отец мог бы сказать «в шесть утра».

— Что-то произошло с ней тогда и убедило, что Бога нет. Она никогда не рассказывала, что именно.

Буш промолчал. Отец не проронил о религии ни слова (небывалая вещь!) с тех пор, как Буш вернулся от Франклина. Теперь он снова оседлал любимого конька — благо место к тому располагало. Буш принялся раздраженно насвистывать: даже от самой мысли о религии ему частенько становилось худо.

Рассказу отца он просто не поверил. Случись такое и в самом деле, у него давно бы навязла в зубах эта история, потому что родители пересказывали бы ее всякий раз по поводу и без оного.

— Пойдем домой, папа, нам пора. — Буш нетерпеливо пошаркал ботинком, но отец не пошевелился.

Он не сводил глаз с могильной плиты, рассеянно барабаня пальцами по ноге. Такие состояния обычно заканчивались у него фразой типа «что-же-мне-и-Теду-и-всему-дрянному-человечеству-делать-с-этой-поганой-жизнью».

Буш надеялся, что религиозно-философские настроения отца давно «умерли, похоронены и обратились в прах», их воскрешение было бы очень даже нежелательно.

— Похоже, собирается дождь.

— …Она так и не разъяснила своих отношений с Богом, но хотела быть похороненной здесь. Почему? Мне никак этого не понять. «Наш разум действует, не спрашивая нас» — так, кажется, у Скеллета.

— Может, вернемся домой автобусом?

— Да, пожалуй… Странно — сейчас почему-то туго с надгробиями. Это вот — видишь? — я сделал сам. Как он тебе?

— Вполне.

— Может, лучше было написать «Э. Лавиния»? Про «Элизабет» даже она частенько забывала.

— Так тоже ничего, папа.

— Ну, я рад, что тебе понравилось.

Вот так окончилась ее жизнь — под холмом, подтачиваемым грунтовыми водами, в этом обмене пустыми фразами между ее мужем и сыном. Уходя, Буш знал: ни он, ни отец никогда больше сюда не вернутся.

— Как все это бессмысленно, верно? Кем она была? Я не знаю. И ты не знаешь. В чем же тогда суть и смысл прожитой ею жизни? Может, в той точке на линейке с делениями с отметкой «шесть лет»? Раз так, выходит, ее жизненный путь шел не в гору, а под уклон; раз так, ей стоило бы прожить жизнь в обратном направлении: исцелиться от рака, снова стать молодой и вновь обрести свою наивную детскую веру!

Буш внезапно опомнился и оборвал свой монолог — он и не сразу осознал, что говорит вслух. К счастью, отец не отпустил никаких замечаний; они просто молча пошли прочь от могилы.

— Мы не задавались подобными вопросами, когда решили пожениться, — наконец еле слышно проговорил отец.

— Извини. Я просто идиот…

Ты был смыслом ее жизни — так же как и я.

— Ерунда. Неужели назначение человечества — воспроизводиться и воспитывать следующие поколения?

Отец быстро зашагал вниз по холму.

Был серый стылый денек; дом так и напитался сыростью. Они более чем скромно пообедали: жареная картошка с солью, но и такой обед влетал ныне в кругленькую сумму. Отобедав, Буш уселся в приемной и раскрыл первый попавшийся пожелтевший журнал, выуженный из стопки.

Разрозненные строки — первые, бросившиеся в глаза — постепенно сложились в его мозгу в цельную картину происходящего. Весь маршрут своей жизни он проехал транзитным пассажиром — в дороге ссорился, мирился, вел случайные беседы, писал картины, нигде не застревая надолго. Так и случилось, что все глобальные события происходили где-то там, за пределами станционных строений, где ему никогда не приходилось бывать.

Теперь, остановившись и призадумавшись, он многому начал находить объяснение. К примеру, вспышка викторианомании в начале века оказалась естественной реакцией на всеподавляющий поршень технического прогресса. Правда, викторианские печальные фонари — слабые искорки протеста — вскоре угасли; но на смену этим причудам быстро явились другие.

Развлечение, уготованное загнанным усталым людям к началу семидесятых годов двадцать первого столетия, превзошло, однако, все раньше слышанное, виденное и опробованное. Первые Странствия Духа вызвали небывалый взрыв всеобщей ностальгии. И вскоре самые развитые цивилизации мира поменяли ориентацию, обратившись от будущего к прошлому, к далекому доисторическому прошлому, в которое (почему — так и осталось загадкой для многих) легче всего было попасть. И очередное поколение целиком и полностью посвятило себя паническому бегству от своего собственного времени.

А последствия оказались много страшнее, чем могло предвидеть (но, как всегда, не дало себе труда) беззаботное человечество. Удар был нанесен по всем сферам людской деятельности, и, пораженные этим ударом, на глазах обратились в руины торговля, промышленность, философия, культура…

На фоне назревающего мирового кризиса один Институт Уинлока расцвел пышным цветом. Здесь за умеренную плату любой мог изучить Теорию Уинлока, легко и просто получив ключ к извечно потаенным дверцам сознания. Тут же можно было приобрести наркотик-галлюциноген и с его помощью оказаться на берегу доисторического моря или посреди стада ископаемых чудовищ.

Но и этот невиданных размеров конгломерат, созданный сперва исключительно из соображений гуманности, оказался уязвим. Кое-где он был объявлен преступной монополией, в некоторых государствах тут же не сошелся во мнениях с правительством. И, конечно, объявились пролазы, которые, используя доверие и благие намерения Института, разузнали секреты Теории и КСД. Все это тут же швырнули в жаждущую забвения толпу, и число Странников-самоучек с каждым днем приобретало новые нули.

Даже в самой державе Уинлока не все шло чисто-гладко. Прошлогодний январский «Мир Дантиста» познакомил Буша с неким Норманом Силверстоном. Судя по утверждениям автора статьи, вся Теория Странствий Духа основывалась всего лишь на нескольких точных фактах и массе неясных предположений, сделанных еще Фрейдом. Разумеется, никто не отрицал Странствия как имеющий место факт; однако, по мнению группы весьма компетентных специалистов, Уинлок трактовал их не так, как следует. Душою этого оппозиционного союза был Норман Силверстон, в прошлом близкий друг и соратник Уинлока. Силверстон утверждал: несомненно, нужно вырвать человеческое сознание из прокрустова ложа мимолетного времени. Однако очень многое на этом пути еще предстояло открыть и исследовать. Ну разве не доказывает это утверждение тот факт, что Странствия до сих пор имеют жесткие ограничения — ведь исторические, населенные, времена пока оставались недоступны!

Сам Силверстон, видимо, был человеком нрава сурового и сдержанного. Он отказывался фотографироваться, почти не давал интервью. Правда, изредка все же вмешивался в споры и делал заявления, но смысл его речей был столь туманен, что многие просто не воспринимали его всерьез. И все же Силверстон и его почитатели изрядно расшатали некогда монолитную глыбу Института, вынув камешек из его основания.

С началом всеобщей неразберихи «Мир Дантиста» почил в бозе вместе с сотнями подобных журналов и газет; так что вряд ли где-нибудь можно было отыскать информацию посвежее.

Однако Буш уже составил для себя приблизительную картину происходящего, и ему казалось, что он предвидит грядущие события.

Такое неопределенное, шаткое состояние не могло продлиться долго. Народы мира должны скоро стряхнуть с себя сонное оцепенение — ведь подобные случаи уже случались в мировой истории. Ха, а ведь ему уже было явлено знамение о недолговечности Режима генерала Болта! Когда он сидел взаперти в третьем боксе, туда явилась Леди-Тень — впервые за довольно долгое время. Тогда мозг его был слишком перегружен иным, чтобы придать значение этому визиту. И только сейчас его озарило: привычно бесплотная тень слегка светилась. Означать это могло только одно: в своем измерении и времени — в будущем — она находилась в открытом пространстве. Значит, здание Института в ее время уже будет срыто, значит, сень орлиных крыльев Болта уже перестанет его осенять. Так-то оно так — но сколько лет может отделять Буша от его призрака-соглядатая? Возможно, что все полтыщи, а это чересчур много, чтобы чувствовать себя уверенно. Но, по крайней мере, у него теперь есть надежда.

Буш обвел глазами приемную, но призрака не увидел. «Наверно, призракам тоже надо иногда отдыхать, — подумал он. — А может, она — всего лишь игра моего издерганного воображения? Ведь все механизмы у меня внутри почему-то разом вышли из строя и работают каждый в свое удовольствие, а мне остается только наблюдать и дивиться».

Но нет, за этим явно стояло нечто большее. Леди-Тень была будущим, следившим за каждым шагом Буша из каких-то неведомых ему соображений. В этом «настоящем» будущее было повсюду — может, люди-тени принимали живое участие в происходящем? Может, с их помощью все, наконец, встанет на свои места?

Буш поразмышлял на эту тему еще немного, пока не утомился вконец. Он потихоньку выскользнул из дома и пошел куда глаза глядят. Он, похоже, вконец потерял способность мыслить здраво с тех пор, как Франклин подцепил его на крючок. Жизнь как будто перевернулась вверх тормашками, и реальность окончательно отдалилась. По ночам ему то и дело чудился голос матери.

Он подумал было об Энн, но она казалась такой же полуреальной, как девон, где они повстречались. Словно полузабытый смутный сон. Мысль его метнулась к отцу, но и тут ничего нового не наблюдалось. Потом Буш подумал о миссис Эннивэйл, которую только что мельком увидел, и ему стало не по себе. Она и отдаленно не напоминала ту старую вешалку, которую раньше рисовало его воображение. Миссис Эннивэйл была приблизительно его лет, но отлично держалась. Она была естественна, дружелюбна, мило улыбалась и, похоже, испытывала что-то к его отцу. Тогда ему, Бушу-младшему, и вовсе не пристало о ней думать.

Идти никуда не хотелось: пустые захламленные улицы слегка страшили. Буш припомнил, что в старой мастерской у него был таз с глиной. Может, лепка увлекла бы его; может, еще не все искры в нем угасли.

Когда кусок глины, который он бесцельно мял, начал походить на голову Франклина, Буш бросил эту чумную затею и вернулся в дом.

— Как прошел день? — поинтересовалась миссис Эннивэйл с верхней ступеньки лестницы.

— Превосходно! Утром ходили на кладбище, а в обед я развлекался чтением макулатуры двухлетней давности.

Она усмехнулась, неторопливо спускаясь.

— Как ты все-таки похож на отца! Кстати, он уснул — лучше его не тревожить. Я иду к себе захватить кое-что из продуктов, чтобы состряпать пудинг к ужину. Может, составишь мне компанию? Ведь ты еще не был у меня дома.

Буш угрюмо поплелся за ней. Домик оказался светлым, чистым и странно несолидным. Уже в кухне Буш спросил:

— А почему вы не переедете к отцу, миссис Эннивэйл? Ведь так можно сэкономить на ренте и многом другом.

— Почему ты не зовешь меня Джуди?

— Потому что впервые слышу ваше имя. Отец всегда называл вас по фамилии.

— О небо, какие формальности! Но ведь мы не будем вести себя, как на официальном приеме, верно?

Она стояла, опираясь на дверной косяк, слегка улыбаясь, не сводя с него глаз.

— Я спросил, почему бы вам не переехать к отцу.

— А что, если меня привлекают мужчины помоложе?

Выражение ее глаз успокоило Буша: нет, он не ослышался. Итак, все было приемлемо и пристойно, говорил он себе. Ее постель свободна, она знает, что ему уезжать на следующей неделе. Его тело все решило само и уже доказывало разуму, что это замечательная идея.

Он поспешно отвернулся.

— Знаешь, с твоей стороны заботиться о нем очень мило, Джуди.

— Послушай, Тед…

— Ты уже все нашла и взяла? Тогда пойдем к нам, посмотрим, как мой старик.

Он первым направился к выходу, чувствуя себя круглым идиотом. Наверное, то же самое испытывала и она — судя по тому, как пыталась заполнить пустоту трескотней. Но в конце-то концов… это ведь почти кровосмешение. Все-таки есть граница, которую даже самый морально павший человек не имеет права преступить.

Видимо, Джуди Эннивэйл вообразила, что смертельно обидела Буша, потому что с того момента старалась быть с ним подчеркнуто мила. Несколько раз он пробовал искать убежища — от нее, от обстановки, от себя — в компании недолепленного глиняного Франклина в своей мастерской. И однажды, в день назначенного прибытия служебной машины, она неслышно прокралась за ним во флигель.

Буш обернулся и скорчил досадливую гримасу.

— Да не будь ты таким дикарем, Тед! Мне просто хотелось взглянуть на твои художества. В прошлом я и сама немного пробовала…

И вдруг Буш взорвался:

— Если тебе не терпится поиграть с моей глиной — пожалуйста; но перестань повсюду шляться за мной! Решила окружить меня материнской заботой?

— А разве я подавала повод, чтобы ты так со мной говорил?

Буш пожал плечами. Он чувствовал: вот сейчас из его рук ускользает единственная неповторимая возможность и уже завтра ничего нельзя будет поправить…

Голова Джеймса Буша просунулась в дверь.

— А-а, вот вы где оба угнездились!

— Я как раз восхищалась художественным талантом Теда, Джимми. Мне это страшно интересно — я ведь сама в молодости хотела стать художницей. Уверена, картины прошлого, виденные Тедом во время Странствий, очень много помогли ему.

Вероятно, какое-то подозрение все-таки шевельнулось в мозгу Буша-старшего, потому что он с раздражением буркнул:

— Дудки. Дырку от бублика он видел, а не прошлое. И ты туда же, Джуди. Да поймите же наконец, что пройденный Землей путь во Времени неизмеримо велик, и даже Странники Духа видят лишь микроскопическую его часть!

— Ох, ради всех святых, пожалуйста, давайте на этот раз обойдемся без аналогий с циферблатом! — простонал Буш.

Излюбленный пример отца уже давно набил у него оскомину.

Но отец, раз заведшись, уже не мог затормозить. Он начал объяснять со множеством скучных подробностей старую схему из книжки, специально для миссис Эннивэйл. Согласно этой схеме, Земля была сотворена в полночь. Затем следовали долгие часы беспросветного мрака; эпоха огня, разряженной атмосферы и долгих дождей — докембрийская или криптозойская эры, о которых нам мало что известно. Кембрийский период — период первых ископаемых находок — соответствовал часам десяти. Амфибии и рептилии явились на свет Божий около одиннадцати часов и без пятнадцати минут двенадцать уже исчезли. Человек появился за двенадцать секунд до полудня, а громадный отрезок времени с каменного века до наших дней не занял на этом циферблате и доли секунды.

— Эти хвастуны Странники бросаются миллионами лет, как будто толкуют о загородной поездке. А между тем все, что им дозволили увидеть, не займет и последних пятнадцати минут на циферблате времени. Человек — существо незначительное и жалкое.

— Твои аналогии никуда не годятся, — возразил Буш. — Потому хотя бы, что на твоих часах просто не осталось места для необозримого будущего, которое, может, в сотни раз превзойдет по своей протяженности прошлое.

— Но ведь о будущем-то еще ничего не известно. Что возразишь, сынок?

Возразить было нечего — во всяком случае пока.

VII. Десятый взвод

Машина доставила Буша в Центр подготовки к десяти утра. К полудню он едва узнавал сам себя: его обрили наголо, сунули, как в просторный мешок, в форму цвета хаки, искупали в дезинфекционной ванне, вкатили прививки от всех известных болезней, а под конец сняли отпечатки пальцев и угостили в столовой какой-то дрянью.

В час дня начался курс разных тренировок, который с небольшими перерывами на сон и еду продолжался целый месяц.

Буша приписали к Десятому взводу, отжав под начало сержанта Прунделя. Этот Прундель заготовил для новобранцев целый список того, что они должны уметь делать (все умения относились к числу труднодостижимых и попросту невозможных), и ревностно вколачивал всю эту науку в их бритые головы.

Их часами учили маршировать, уча выносливости; заставляли взбираться вверх по кирпичной стене; падать без членовредительства из окон; продираться сквозь колючий кустарник и шлепать по болотам; а также стрелять, пырять противника ножами, душить, крушить и даже есть помои.

Первое время разум Буша со стороны саркастически наблюдал за тем, что пыталось проделывать его тело. Время от времени он повторял себе: «Цель этих дурацких приказов — истребить индивидуальность и превратить человека в машину для беспрекословного исполнения приказов. Проходишь по веревочному мосту, не загремев вниз, на скалы, — и ты уже меньше личность, чем был раньше. Съедаешь миску вонючей каши — и вот в тебе уже осталось меньше художника, чем накануне».

Но вскоре разум сперва притупился, а потом и вовсе на время умолк под прессом ежедневных свирепых натаскиваний. Теперь Буш был слишком измотан, чтобы критиковать и оценивать, и скоро громовое гавканье сержанта Прунделя вконец заглушило робкий шепоток его интеллекта.

И все же у него хватало душевных сил на наблюдения за товарищами по несчастью. Большинство, как и он, покорно терпели все, запихав подальше свое «я» до лучших времен. Те, что остались в меньшинстве, поделились на две группы. Одна состояла из бедолаг, кто ну никак не мог (или не хотел?) расстаться со своим «я». Они опаздывали на утреннюю перекличку и понуро брели, глядя на носки нечищеных сапог. Они давились жратвой, не в силах есть такое, и частенько плакали по ночам.

Членам другого меньшинства наверняка суждено войти в историю человечества под общим названием (он им весьма льстил): «Бравые Вояки». Эти, казалось, наслаждались выпадами и ором Прунделя, чувствовали себя как дома в вонючем и сыром бараке — похоже, они были рождены именно для того, чтобы жечь, убивать и ломать. В свободные часы они тупо накачивались виски, избивали представителей другого меньшинства, оплевывали и без того грязный пол и вообще вели себя геройски. Именно они поддерживали во взводе то, что Прундель называл «воинственным и бравым духом», и Буш после сам себе дивился: как у него не явилось желания показать себя таким же молодцом?

Он ведь тоже не сплоховал и перещеголял всех на стрельбище, куда их таскали спозаранку по понедельникам и четвергам. Там их обучали стрельбе из лучевых ружей — впоследствии это оружие должно было стать постоянным атрибутом их арсенала. Но Буша лучевик привлекал не как совершенное орудие убийства; нет, в нем он как художник усмотрел нечто родственное. Легкий ствол тоже орудовал основным материалом художника — светом: он направлял его и организовывал. Так что, поражая мишени, Буш занимался единственной художественной практикой, возможной для него в то время.

Кроме муштры, в обязательный курс входили также и лекции. В немногие благословенные минуты покоя Десятый взвод рассаживался по скамьям, и Буш, бывало, очнувшись от полудремы, пытался определить, о чем же им говорят.

Всю программу, казалось, надергали по кусочкам из различных курсов армейских учений; однако Буш долго не мог усмотреть связи между этим отупляюще-нудным промыванием мозгов и его будущей ролью агента-соглядатая. Он отмечал про себя и как бы со стороны, что медленно, но неуклонно деградирует — даже более исправно, чем Бравые Вояки, которым, впрочем, уже просто некуда было катиться. Но для чего с ним делают все это?

Скоро он понял: все, о чем им говорили, действовало на подсознание. После успешного прохождения курса, подавленное и затравленное, подсознание куда легче позволит своему владельцу погибнуть согласно отданному начальством приказу.

Да нет, чепуха, потому что… Потому что не для того же их дрессировали, чтобы они мерли, как клопы во время дезинфекции в бараках. Злоба, которую изо дня в день вколачивал в них сержант Прундель, должна была все-таки помочь им переносить испытания, а не гибнуть. Подсознанию под шумок скармливали опаснейший яд — и никто и не думал остановить это безумие! Там, наверху, похоже, у всех зашли шарики за ролики. Но нет: ни при чем здесь генерал Болт и его Режим. Так происходит везде и всюду. И при других режимах люди занимаются самоотравлением, пороками и тупыми привычками вытесняя свою неповторимую индивидуальность.

Как это всегда бывает с художниками, жизнь Буша текла в одиночестве. И сейчас он впервые оказался в столь тесном окружении собратьев-людей. Ему казалось, что он может заглянуть им внутрь сквозь отверстия-окна в их грудных клетках. Там что-то шевелилось, вздымалось, дышало. Окна запотели, и на затуманенной внутренней поверхности стекол иногда ему виделась выведенная пальцем надпись из кривых букв. То был вопль отчаяния, призыв о помощи; что доказывало — рассудок еще не до конца покинул человечество. Но написанные с той стороны строки бежали в обратном направлении, и Буш тщетно силился прочитать слова.

Он уже совсем было расшифровал одну из надписей, когда…

Выкрикивали его имя — и он садился в постели.

Раздавался еще один рявк — и он засыпал, как убитый!

— Буш, у вас десять секунд на то, чтобы придумать ответ.

Некто краснорожий Стенхоуп в чине капитана стоял у доски и грозно таращился на Буша. Весь взвод тоже вылупился на него, а Вояки нехорошо хихикали и подталкивали друг друга локтями.

— Морить клопов, — услужливо подсказал кто-то сбоку.

— Морить клопов, сэр! — отчеканил Буш, вытянувшись в струнку.

Взвод повалился со скамей, держась за животы. Вояки истерично ржали, колотя по полу пудовыми сапожищами.

Стенхоуп оглушительно рявкнул — и порядок почти сразу восстановился.

— Буш, я спрашивал вас, для чего мы употребляем морковь. Вы же решили строить из себя шута? После занятий я с вами разберусь!

Буш послал ему взгляд, исполненный презрения… Но только когда капитан отвернулся.

Когда после занятий его товарищи убрались из класса, Буш промаршировал от галерки к кафедре и молча встал, ожидая, пока лектор-офицер удостоит его внимания.

— Вы надумали развлечь аудиторию, так?!

— Ни в коем случае, сэр. Я просто уснул.

— Уснули?! То есть, вы хотите сказать, что пока я читал лекцию, вы храпели?!

— Я так устал, сэр. Этот курс для меня слишком тяжел, сплошная беготня и…

— Чем вы занимались до Революции?

— Я художник, сэр. Создавал группажи и тому подобные композиции.

— А… Повторите, как вас зовут?

— Буш, сэр.

— Это я знаю. Я хочу услышать ваше полное имя.

— Эдвард Буш.

— Ну, тогда я видел ваши работы. — Стенхоуп, казалось, слегка смягчился. — Я сам был архитектором до того, как в архитектуре отпала нужда. Сказать по чести, я восхищался некоторыми из ваших работ — особенно той, которая на юго-западной Стартовой Станции. Кое-что явилось для меня настоящим откровением. У меня даже есть — то есть был — каталог ваших произведений… В общем, я счастлив познакомиться с вами, даже при таких обстоятельствах и в такой обстановке. Ведь вы, я слышал, самый опытный Странник?

— Да, я давненько этим занимаюсь.

— О Господи, а здесь-то вы почему оказались? Ведь вы — поверенный самого Уинлока!

— Как раз поэтому я и здесь, по-видимому…

— Да… правда. Я и забыл. Что вы думаете, кстати, о конфликте Силверстона и Уинлока? Разве вам не кажется, что многие идеи Силверстона очень интересны, хотя и необычны?

— Я не знаю, сэр. Не знаю.

Стенхоуп улыбнулся:

— Здесь сейчас никого больше нет; а со мной вы можете говорить откровенно. Ведь правда, это не дело — то, что Режим преследует Силверстона? Как вы считаете?

— Я уже говорил вам, сэр: вы преподали нам весьма основательный урок. Я больше не могу думать. И своих суждений у меня уже не осталось.

— Но у вас, у художника, просто должны быть весьма определенные суждения об этом деле!

— Нет, никак нет, сэр! Волдыри на руках, мозоли на ногах, и никаких суждений.

Стенхоуп рывком встал:

— Вы свободны, Буш. И учтите: еще раз замечу, что вы спите на моих лекциях, — разукрашу как бог черепаху!

Буш зашагал прочь с каменным выражением лица. Но как только вышел за порог, это выражение сменилось злорадным и самодовольным. Нет, шалишь: голыми руками меня не возьмешь!

Однако мысль о том, что Режим преследует Силверстона, теперь не выходила у него из головы. Это было так похоже на правду. Зачем только, интересно, им понадобилось его суждение об этом дельце?

Прошло еще две недели, прежде чем он получил наконец-таки ответ на свой вопрос. Эти недели, как и предыдущие дни, были заполнены ожесточенной стрельбой, беготней и отдаванием чести начальству. Но наконец взвод напичкался последней порцией словоблудия на последней лекции, поразил последнюю мишень, ткнул ножом последнее соломенное чучело, пробежал последнюю милю. Они бодро прошли через испытания, за которыми последовали личные собеседования с каждым выжившим. Буш тоже очутился в лекционном бараке, с глазу на глаз с лысым, как бильярдный шар, капитаном Хауэсом и капитаном Стенхоупом.

— Присядьте, — первым заговорил Стенхоуп. — Мы немного поспрашиваем вас, проверим ваши знания, а заодно и быстроту ваших реакций. Итак, что неправильно в утверждении:


Мир первозданный, тьмой окутан,

Был скован вечной ночи сном.

Сказал Господь: «Да будет Ньютон!» —

И осветилось все кругом.


— Это точная цитата — из кого? — из Поупа, должно быть. Да, правильно. Но утверждение целиком неверно: Бога нет, а Ньютон осветил куда меньше, чем вообразило его поколение.

— Что вы думаете о противостоянии Уинлок — Силверстон?

— Я ничего не думаю, сэр. Я ничего о нем не знаю.

— Что неверно во фразе: «Власти продолжают несправедливые гонения на Силверстона»?

— «Гонения на».

— А еще? — Стенхоуп нахмурился.

— Еще? Не понимаю.

— Быть не может!

— Что за власти, сэр, что за Силверстон? Я ничего в этой белиберде не смыслю.

— Вопрос следующий… — И они погнали Буша по лабиринтам подобной чепухи, чередуясь с вопросами. Но и у этой трагикомедии оказался конец.

Капитан Хауэс прокашлялся и заявил:

— Курсант Буш, мы рады сообщить, что вы успешно прошли испытания. Ваш результат — восемьдесят девять очков из ста, и, как мы полагаем, вы идеально подходите для Странствий Духа. Мы надеемся заслать вас в прошлое с особым поручением в ближайшие дни.

— А каким будет поручение?

Хауэс натянуто рассмеялся:

— Хватит с вас на сегодня. Ваше обучение закончено. Расслабьтесь пока, отдохните! Капитан Стенхоуп и я дадим вам все требуемые разъяснения завтра утром. Так что до половины десятого утра вы свободны — радуйтесь и веселитесь!

Он извлек из-под кафедры бутыль и торжественно вручил ее Бушу.

Когда оба наставника ушли, Буш с невольным любопытством оглядел бутылку. Броская наклейка гласила: «Черный Тушкан Особый: Настоящий Индийский Виски. Изготовлено в Мадрасе по Тайному Рецепту». Буш открутил металлическую пробку, осторожно втянул ноздрями запах, и его бросило в дрожь. Спрятав бутыль под формой, он понес ее в жилой барак.

Бравые Вояки уже вовсю праздновали, опрокидывая в глотки кружки мутной гадости. Буша встретил громогласный хор приветствий и тостов. Все они уже были зачислены бойцами новой, наспех испеченной Полиции Прошлого; всем полагался недельный отпуск — и они, судя по всему, намеревались провести его прямо здесь, не отрываясь от бутылок.

Буш презентовал им «Тушкана по Запретному Рецепту». Усевшись вместе со всеми на пол, он заметил тут же сержанта Прунделя, чьим самым деликатным обращением к ним было — «грязное стадо верблюдов». Сейчас Прундель, витая в облаке винных паров, опустил тяжеленную ручищу Бушу на плечо.

— Парни! Вы — мой лучш-ший взвод! Куда ш мне без вас? Завтра — опять к-куча вонючих новобранцев… вытирать им носы, и все такое… Вы — мои товариш-ши, на-стояш-шие дрруз-зя!

Буш потихоньку плеснул «Тушкана» в его кружку.

— Буш! Ты — мой луч-чий друг! — возгласил Прундель в очередной раз — и тут же грянул оркестр какофонической музыки: все загремели и забряцали кружками, ложками, жестяными банками, а также засвистели, завопили и загорланили песни (каждый — свою). Буш и сам не заметил, как тоже глотнул «Тушкана» — а в следующий момент оказался пьян, как сапожник.

Но уже меньше, чем через час весь барак сковало холодное оцепенение. Прундель рухнул в черный проем двери и исчез в ночи. На полу и на нарах в причудливых позах застыли бражники; кое-кто оглушительно храпел. Только одинокий силуэт маячил в дальнем углу; самый стойкий собутыльник полустоял, опершись на стену, в руке его каким-то чудом держалась бутылка. Он мычал, запинаясь, разудалую песню:

— …Он поймал того скота и швырнул за ворота…

Но скоро в бараке воцарилась полная тишина. Буш лежал на нарах, уставившись в потолок. Он понимал, что не спит, но ледяной ужас уже оцепенил его; и в этом состоянии смутно чудилось что-то знакомое.

Рядом вдруг послышались голоса, а затем показались четверо в белом. Они окружили его постель, и кто-то из них произнес:

— Он все равно не понимает ни слова из того, что мы говорим. Он воображает, будто находится совсем в другом месте, может, и в ином времени. Ну разве он не законченный тип кровосмесителя?

Мысль о кровосмешении встряхнула его: он приподнялся — и тут же стены призрачной комнаты, усеянной безжизненными телами, раздались во все стороны, увеличив ее до невероятных размеров. Но эти четверо никуда не делись. Сам потешаясь в душе над разыгравшимся воображением, он спросил:

— Ну и где, по-вашему, я нахожусь?

— Тсс! — цыкнул на него один из призраков. — Тише, не то разбудите всю пехоту. У вас — анемия и галлюцинации, разумеется, как у всех.

— Но ведь окно раскрыто, — запротестовал Буш. — Так где мы сейчас, в конце концов?

— В Карфильдской психиатрической больнице. Мы давно наблюдаем за вами, ведь вы — Амниотическое Яйцо.

— Ну вы даете, — буркнул Буш, снова шлепнулся на подушку — и тут же провалился в сон.

Наутро он минута в минуту явился в лекционный барак, хотя в его голове молоты звонко колотили по наковальням. Вскоре прибыли Хауэс и Стенхоуп — оба в штатском. Курс был окончен. На плацу тусовались клочки бывшего Десятого взвода — незнакомые в незнакомой одежде, обмениваясь на прощание грязными шуточками.

Оба офицера уселись напротив Буша на скамью.

— Мы не сомневаемся, что с должной ответственностью отнесетесь к почетной миссии, которую возлагает на вас правительство. Но перед тем как посвятить вас в ее детали, мы сочли необходимым разъяснить вам кое-что.

Наша страна, и с нею почти весь цивилизованный мир, вступила в эпоху великого разброда и хаоса — это вам должно быть хорошо известно. Новая теория времени выдернула основание из-под всего прежнего миропорядка. Это касается в основном Запада — Европы и Америки. На Востоке почти все осталось по-прежнему, ведь у них совсем другое восприятие Длительности.

Генерал Перегрин Болт просто обязан был взять страну в железный кулак. Крепкие вожжи необходимы будут еще долгие годы, пока мы не приспособимся к новым условиям… А поэтому требуется в зародыше пресекать возможные посягательства на здание нового порядка, так старательно возводимое нами.

— Какие именно посягательства?

Хауэс заметно смешался:

— Ну… Идеи часто оказываются опаснее, чем открытый вооруженный бунт. Вам, как интеллектуалу, это должно быть отлично понятно.

— Я больше не интеллектуал.

— Да, извините. Но представьте себе: что, если вдруг появится некая новая идея о сущности времени и жирным крестом перечеркнет общепринятую идею? Это же мигом сбросит нас в пропасть — туда, откуда мы чудом спаслись несколько месяцев назад!

Буш мгновенно все понял. Все только что сказанное проливало свет на тайные страхи Режима, а значит, и самую болезнь эпохи… Что-то не только в речах Хауэса, но и в его лице навело Буша на такую мысль. Офицер был и впрямь с ним откровенен — настолько, насколько возможно. Но он явно недосказал что-то значительное и, видимо, за спиной у Стенхоупа намекал на это Бушу — правда, туманно.

Хауэс заговорил:

— Видите ли, все дело во времени. Все, чем живет человек, все созданное им основывается на идее, что время имеет направление, причем направлено оно совершенно определенным образом. Идея эта явно была изобретена человеком еще в те стародавние времена, когда истина была загнана в потайные уголки нашего подсознания и тщательно заперта там. Верна она или нет, не нам судить, но она — основа нынешнего миропорядка, а значит, и порядка у нас в стране. А потому (цитирую) «развитие любых зловредных теорий должно пресекать, чтобы не вернуться назад к Хаосу».

— Но, как я догадываюсь, зловредные теории все же существуют.

Буш наперед знал ответ и мог бы предугадать фразу Стенхоупа слово в слово.

— Вы верно догадываетесь. Изменник Силверстон, в прошлом коллега Уинлока, сеет в умах наших граждан семена опасного вздора.

— Итак, планируется охота на ведьм?

— Не шутите с этим, Буш, это вовсе не смешно. Силверстон — не столько еретик, сколько предатель. Он уже обвинен заочно в измене и посягательстве на государственный строй. А поэтому его, как вы понимаете, необходимо обезвредить.

Буш терялся в догадках, что же последует за этим вступлением. Из всего услышанного он заключил, что Силверстон — тоже отличный Странник, и, если он скрывается, то… Значит, властям нужен агент, хорошо разбирающийся в Странствиях, чтобы выследить Силверстона и, возможно, убить. Нужно ли говорить, кем будет этот агент?

Хауэс прочел что-то в глазах Буша, усек, что разъяснения излишни, и продолжил:

— Вот ваша миссия, Буш, — я надеюсь, вы будете достойны такой высокой чести. Ваша задача — разыскать и уничтожить предателя Силверстона. По нашим сведениям, сейчас он скитается где-то во Времени, возможно, под чужим именем. Мы же, со своей стороны, окажем вам всяческую поддержку.

Он вспомнил наконец о папке, которую все это время держал в руках, и протянул ее Бушу.

— Вам будет предоставлено увольнение на сорок восемь часов, после чего вы получите экипировку и все необходимое, чтобы не возвращаться сюда лишний раз. Мы позаботимся также о вашем отце: «Черный Тушкан Особый» он обязательно оценит. Вам следует изучить это досье и ознакомиться как можно подробнее с делом Силверстона — конечно, не забивая себе головы его бредовыми выпадами.

Буш уловил в голосе Хауэса легкий намек на двусмысленность; но перед глазами маячило все то же каменно-уверенное лицо. Тогда Буш сосредоточил внимание на объемистой папке. Одним из первых документов в ней было чуть ли не единственное фотоизображение Силверстона. На нем красовался человек с удлиненным крючковатым носом, длинными седыми космами и грязно-белыми усами. И хотя глаза позировавшего имели серьезное выражение и смотрели в никуда, губы едва заметно кривила усмешка. При их последней встрече волосы этого человека были коротко пострижены и окрашены, усы сбриты. Но Бушу не стоило ни малейшего труда узнать на фотографии Стейна.

— Постараюсь сделать все возможное, господа, — бросил Буш, вставая.

Оба офицера по очереди пожали ему руку.

VIII. Напутствие Вордсворта

Знакомая машина доставила Буша к отцовскому дому и сгрузила у калитки. В ранце новоиспеченного агента, кроме необходимых в Странствии пожитков, имелось также несколько бутылей «Черного Тушкана» — подарок благодарного правительства.

Буш постоял на тротуаре, провожая взглядом удалявшуюся машину. Весна за время его отсутствия в отчих пенатах сменилась душным пыльным летом. Из-за вздымаемых колесами вихрей пыли машина вскоре превратилась в мутное облако. Если срочно не восстановят муниципальные службы, подумал Буш, наша улица скоро станет хуже проселочной дороги. Из водосточных канав торчали клочья травы и чертополоха. Вишневые пеньки в отцовском саду почти исчезли за плотным частоколом крапивы.

Буш теперь пристально вслушивался в себя и решал: чувствует ли он облегчение, вырвавшись из смрадной дыры Десятого взвода. Да, ощущения были сродни избавлению от смирительной рубашки. Он чувствовал, что не может пока войти в отцовский домик; нужно было вытряхнуть накопившуюся в его душе мерзость… Буш вдруг рассмеялся, поскольку на ум ему пришла одна вещь, которую он мог бы сконструировать. Она состояла бы из неровных металлических пластин (изображающих минуты и секунды), продетых сквозь пару птичьих клеток. Было бы хорошо заняться этим, пока его дар не вернется к нему… Если, конечно, он когда-нибудь вернется.

Запрятав в зарослях ранец с виски, он побрел прочь по пустой улице туда, куда укатила доставившая его машина. Все в округе было блеклым, мрачным и безжизненным. Он подумал вдруг о сексе и постарался воскресить в памяти образы Энн и даже миссис Эннивэйл, но обнаружил, что почти не помнит их лиц. За последний месяц его, похоже, покинули все желания — в том числе и самое властное. Оголтелость и безумие военных с их казарменной муштрой Буш воспринимал как симптом тяжелой болезни человечества. В противном случае, как люди могли допустить такое явное и безнаказанное уничтожение личной воли?

Буш кружил по близлежащим улочкам; в конце одной из них он обнаружил старый заросший пруд, который никак не мог припомнить. Невидящими глазами он уставился на полузатонувшие старые ботинки, автомобильные шины, пустые банки из-под консервов, но в его мозгу не запечатлевалось все это разнообразие, ибо мысли его блуждали очень далеко отсюда.

Голоса, раздавшиеся где-то поблизости, нарушили ход его раздумий. Они доносились, похоже, из полуразрушенного домика на берегу пруда. Буш не разбирал слов, пока ухо его не уловило имя Болта; тогда он начал прислушиваться.

— …Нам надо очень поспешить, чтобы опередить Болта!

— Да, чем скорее, тем лучше. Лучше сегодня, если удастся наладить связь с подкреплением. Вся задержка была только из-за зеленых, но теперь…

В дальнейшем обрывочном разговоре часто упоминалось и другое имя… То ли Глисон, то ли как-то похоже.

Буш на цыпочках прокрался к развалюхе и заглянул сквозь мутное стекло окошка. В полумраке он разглядел профили двух негров и двух белых; они оживленно спорили. Ледяной страх вдруг стиснул сердце Буша; он почувствовал, что очень не хотел бы быть пойманным этой четверкой. На цыпочках обойдя пруд, он пустился бежать и не останавливался до самого домика с зубоврачебной вывеской. К тому времени он уже не был уверен в том, что все виденное им только что не игра больного, истрепанного воображения. Ну, понятно: смерть матери расстроила его, вот он и галлюцинирует…

Выхватив из зарослей ранец с виски и пожитками, он поспешил в дом.

Джеймс Буш со смаком откупорил бутылку подаренного индийского, налил немного огненной жидкости в стакан миссис Эннивэйл, Бушу и себе и, тяжело уставившись на бутыль из-под нахмуренных бровей, стал внимать рассказу сына. А тот щедрыми красками расписывал новую деятельную жизнь, которую собирался начать. Упоминать о Силверстоне ему строго-настрого запретили, однако он объявил, что отправляется эмиссаром в прошлое, что дни его праздности миновали и что отныне он — человек действия. Вся эта восторженно-возбужденная тирада сопровождалась бурной, слегка раздерганной жестикуляцией.

— О небо, что они с тобой сделали! — наконец воскликнул Буш-старший. — Всего за какой-то месяц так оболванить человека! Сперва обрили твою голову, а потом вышибли из нее всякий разум. Ну и что ты теперь собой представляешь? Ты, ты разглагольствуешь о действии! Твое действие и суета — совершенно одно и то же.

— Ну еще бы! Всегда удобнее сидеть и напиваться до зеленых чертей, чем действовать.

— Правильно! И при случае я так и поступлю. Напьюсь, как пожелаю, и чего пожелаю — только не этой твоей индийской пакости. Ты всегда был неучем, а то припомнил бы сейчас, что сказал по этому поводу Вордсворт.

— К черту твоего Вордсворта!

— Прежде чем он отправится к черту, я все же кое-что тебе скажу! — Джеймс в гневе поднялся, опершись руками о стол; встал и Буш.

Так они и застыли, прожигая друг друга разъяренными взглядами, пока старик взволнованно и торжественно не продекламировал:

— Я понял: тщетно действие — шаги, слова,

Движения, эмоции — все втуне,

Ведь следствие его — все та же неизвестность.

И мы, обманутые, убеждаемся опять:

Да, мы уйдем; страдание — пребудет,

Скрывая тайну Вечности от нас!

Вот. А теперь послушаем, что ты сможешь на это возразить.

— Вздор! Это водсвортовское заблуждение старо как мир! — Буш сердито оттолкнул стол и выбежал из комнаты.

«Я еще покажу, я еще докажу вам всем», — стучало в его хмельной голове. Все происходящее было только ступенькой к новому обретению себя как художника. У Вордсворта должно было хватить здравого смысла перечеркнуть свою строфу и признать: и действие, и бездействие — одинаковые части страдания.

В ближайшие два бездеятельных дня он нашел новый повод для душевных терзаний. Он, Буш, не сопротивлялся течению событий (повторял он снова и снова) не только из соображений собственной выгоды, но и потому, что таким способом обеспечивал безопасность отцу. Правда, если благосклонность правительства будет и дальше выражаться только в бутылках виски, толку от нее будет немного. Более того, он своей внутренней капитуляцией толкал отца на неверную дорожку, оканчивающуюся в топком болоте.

Однажды, когда все уже изрядно поднакачались из второй бутыли «Черного Тушкана», Буш-старший решил включить телевизор. Сначала на экране возник сельский пейзаж, на фоне которого красовалась яркая надпись: «Экстренное сообщение». За кадром гремел военный оркестр.

— Государственный переворот! — крикнул Буш; он тут же шлепнулся на полу перед телевизором и прибавил звук.

На экране явился некто о двух головах. Буш сначала протер глаза, потом подкрутил что-то в телевизоре — и головы соединились в одну. Объединенный рот громко и уверенно выдал следующее:

— Принимая во внимание беспорядки в разных регионах страны и общее состояние нашего государства, решено ввести военное положение во всех крупных городах. Постановление вступает в силу в двадцать четыре ноль-ноль. Правительство генерала Болта доказало свою полную несостоятельность. Сегодня утром, в результате непродолжительных боев, его место заняли представители партии Всенародного Действия. Судьба и будущее благополучие нашей страны находятся теперь в надежных руках адмирала Глисона; вооруженные силы и правительство контролируются им. Через несколько секунд слушайте обращение адмирала Глисона к народу!

Диктор исчез под раскаты барабанной дроби, появилась комната с кафедрой, за которой помещался пожилой человек в военной форме и с лицом каменной статуи. Выражение его рубленых черт ни разу не изменилось в продолжение всего обращения. Тяжелая квадратная челюсть и манера говорить живо напомнили Бушу сержанта Прунделя.

— Мы сейчас переживаем сложное время переходного периода. Чтобы пережить следующий, критический для нашей родины год, необходимы жесткие ограничения и твердые меры. Партия Всенародного Действия, которую я представляю, взяла власть в свои руки, дабы обеспечить скорейший вывод страны из кризиса. Свергнутый нами преступный режим долго скрывал от всего народа истинное, катастрофическое положение вещей. Теперь достоверно известно, что предатель Болт намеревался бежать в Индию, захватив с собой крупную сумму денег и бесценные произведения искусства. Вчера вечером мне пришлось присутствовать при казни генерала Болта, совершенной от имени и на благо нашего народа.

Я убедительно прошу вас, сограждане, оказывать правительству посильное содействие. В такое тяжелое время мы не можем позволить себе роскошь иметь оппозицию.

Все изменники — прихвостни Болта — вскоре предстанут перед судом. Мы ожидаем от вас помощи в их розыске и аресте. За границей множество врагов злорадно смакует наши неудачи; они с удовольствием сыграют на любой нашей слабости. Поэтому чем скорее мы избавимся от врагов у себя в отечестве, тем быстрее установим прочный мир как в стране, так и за ее пределами.

Помните: только действуя сообща, мы выстоим перед лицом трудностей и возродим великую нацию.

Последние слова адмирала потонули в победном грохоте барабанов. Глисон, ни разу не моргнув, тупо пялился в камеру, пока кадр не сменился другим. Джеймс Буш тут же выключил телевизор.

— М-да… Похоже, раньше были только цветочки, а ягодки ожидают нас впереди, — мрачно подытожила услышанное миссис Эннивэйл.

— Да, этот Болт был из умеренных, — поддакнул Джеймс. — Но он растопчет коваными сапогами все ваши Странствия, уж будьте уверены.

Тон предупреждения всерьез разобидел Буша-младшего.

— Будем надеяться, что и это Действие тщетно и преходяще, как утверждает твой поэт.

Атмосфера в доме угнетала его своей тяжестью, в мастерской царил собственноручно учиненный им хаос. Пойти было некуда. С тяжелой от хмеля головой Буш снова поплелся куда глаза глядят. Кто бы ни заправлял всем этим муравейником, данное ему поручение оставалось в силе — пока Хауэсу и Стенхоупу не вздумается его отменить. Слоняясь бездумно по улицам, Буш вдруг с изумлением обнаружил, что ноги принесли его к знакомому заброшенному пруду. И домик-развалюха был на прежнем месте, но теперь вокруг висела звенящая тишь. Наяву ли он подслушал сговор тех четверых против Болта — или, может, его посетило предвидение?

Буш застыл у склизкого берега, наблюдая, как пара лягушек барахтается в прибрежной ряске. Ни дать ни взять, девонские амфибии — движения были очень похожи. В голове у него уже формировался новый, невиданных размеров группаж под общим заголовком «Спираль Эволюции». В нем движущиеся плавники превращались в конечности, конечности — в крылья, а крылья в конечном счете — снова в плавники. Но вскоре мысли потекли по другому руслу.


Вернулась машина; значит, его отпуск закончился. Буш небрежно попрощался с миссис Эннивэйл и с отцом и забрался внутрь. Но все это — и прощания, и крыльцо родительского дома — теперь отдалилось и как бы подернулось дымкой. Он уже понемногу привычно входил в гипнотическое состояние, необходимое для перемещения во Времени.

Когда они въехали на недоброй памяти бетонированный задний двор Института, Буш впервые заметил здесь туманные очертания наблюдателей из будущего. Значит, это место оказалось под надзором. Интересно было бы узнать, как наблюдатели-потомки относятся к новому Режиму?

Выбравшись из кузова, Буш остановился на минутку, привлеченный весьма любопытным зрелищем — марширующим взводом новобранцев. Этих бедняг завербовали наверняка совсем недавно — полярные пингвины лучше держали бы строй, чем эта кучка запуганных бритоголовых. Сержант Прундель с искренним усердием громовым рявканьем вышибал из их голов всякий намек на интеллект и индивидуальность. Управляли ли государством Болт, Глисон или сам Господь Бог — Прундель все равно оставался бы на своем посту, чтобы ревностно «вносить посильный вклад».

Взвод неуклюже остановился — после того как на их головы обрушился соответствующий приказ. С такой сокрушительной силой, что с одной из голов слетела фуражка, и Буш воззрился на новоиспеченного рекрута в изумлении. Это слегка помятое лицо было ему как будто очень знакомо. Невероятно, конечно, — но, в конце концов, новобранцев отлавливали даже в прошлом… Да, теперь сомнений не осталось: то был Лэнни, с которого Прундель сгонял теперь по семь потов в день.

Буш при встрече не преминул шепнуть об этом Хауэсу. Тот кивнул, рявкнул приказание двоим в хаки — и через пять минут Лэнни, с изрядно осунувшимся лицом, уже стоял перед ними и бросал недоумевающие взгляды то на Хауэса, то на Буша.

Оказывается, его выловил патруль в раннем юрском за «нарушение порядка». Задержанного доставили сюда, а вся его компания успела вовремя разбежаться.

Лэнни клялся и божился, что впервые слышит о Стейне. Хауэс кликнул Стенхоупа, поскольку дело было серьезное. Оба офицера, Буш, Лэнни и двое его охранников проследовали по коридору в пустую комнатушку. Мельком взглянув внутрь, Лэнни начал сыпать отчаянными протестами. Тут было из-за чего испугаться: стены и пол этой камеры оказались запятнаны кровью. В углу располагались видавшие виды клюшки для гольфа. Хауэс извинился и вышел, охранники остались за дверью.

Черты Стенхоупова лица заметно ожесточились. Он взял одну из клюшек и наглядно продемонстрировал Бушу ее назначение; Лэнни со стоном повалился на пол. Буш сжал обеими руками клюшку и с размаху врезал ею Лэнни по боку. Это было совсем не трудно и даже приятно. Вот, наконец, и оно — истинное действие!

И все же Лэнни не сообщил ничего особенно важного — кроме того, что они со Стейном разругались в пух и прах и тот перекинулся в другую эпоху. А Буш почувствовал себя обманутым, хотя Вордсворту все равно пока не верил.

Часом позже он уже был полностью снаряжен для выполнения миссии наемного убийцы. Ему выдали новое обмундирование, заполнили ранец необходимыми припасами, снабдили его лучевым ружьем, газовым пистолетом и двумя кинжалами — один висел в ножнах на поясе, другой был пристегнут ремнями к голенищу сапога.

Затем Буша отправили для рапорта к полковнику, ведавшему учениями. Бросив ранец у стены, он долго терпеливо ждал под дверью разрешения войти. Но прошло пятьдесят нескончаемых минут, прежде чем прибывший сержант проводил его в резиденцию полковника.

Полковник, для военного необычно мягкий и обходительный, был по уши завален грудами папок и бумаг, заполонивших его рабочий стол. Он, похоже, поспешно перестраивался согласно системе Режима Действия — в противном случае сидел бы сейчас в другом месте.

Он не сообщил Бушу ничего нового или ободряющего, зато снабдил таким напутствием:

— Адмирал Глисон превыше всего ценит в людях преданность и усердие. Силверстон являет собой угрозу государству, ибо его идеи направлены на то, чтобы сбивать всех нас… вернее, слабовольных нытиков, с толку. Если ваша миссия увенчается успехом, Адмирал не оставит вас без должного внимания — уж я сам об этом позабочусь. И последнее: вы — не наемный убийца, а уполномоченный государством исполнитель приговора. Вы свободны!

Знакомый фургончик уже дожидался Буша, готовый отвезти его на Стартовую Станцию. Наконец-то можно сбежать из этого ада! Буш уже взялся за ручку дверцы, как вдруг откуда ни возьмись появился Хауэс с лицом, искривленным болезненной гримасой. Бушу это выражение было до боли знакомо: с таким же лицом капитан, извинившись, покидал камеру пыток.

— Чувствуете себя способным на убийство? — спросил капитан.

Бушу вдруг остро захотелось быть с ним откровенным, сбросить всю тяжесть, что лежала на душе. Но в том-то и штука, что раскрываться ему было не в чем. Верней, то, что накопилось в его душонке, он таил даже от самого себя.

— Да, я на это способен.

— Посмотрим. От вашей решительности многое зависит.

— Да, понимаю.

Буш забрался в крытый кузов. Последнее, что он увидел, прежде чем захлопнулись железные ворота, был взвод сержанта Прунделя, маршировавший сквозь стайку теней из будущего.

На Стартовой Станции Буш стал другим человеком — из бравого вояки превратился в покорного пациента. Врачи и медсестры, подчиняясь приказу, окружили его преувеличенным вниманием. Ему выдали новый запас КСД, на этот раз в форме таблеток. Его поместили в специальную комнату — с расчетом на то, что на сей раз ему не удастся вернуться незамеченным. Последовала обычная процедура со взятием пробы крови и полоски кожной ткани. Буш повторил про себя основные положения Учения и сглотнул две таблетки.

И вновь он стал кем-то другим — ни живым ни мертвым, застывшим в безвременье, где не происходило никаких перемен. Сознание его раскрывалось, как будто навстречу солнцу распахивались потайные дверцы, запертые и опечатанные тысячелетия назад, а теперь пропускавшие внутрь него часть Вселенной. Впервые за долгое время Буш почувствовал себя счастливым, опущение радостного спокойствия вдруг заполнило его целиком, а мозг заработал четко и ясно. Уплыли прочь клюшки для гольфа, квадратные челюсти, бутыль с индийской наклейкой; он вычистил этот мусор из своего сознания — и стал свободным.

Однако у его нынешнего Странствия была особая цель. Наркотик и Учение работали теперь сообща; Буш почувствовал, как нечто помогает ему выбирать направление. Он вдруг показался себе пловцом, нырнувшим в бурную реку и почувствовавшим, как мощное течение сносит его в бездну, к чудовищному водопаду. Течение несло Буша вниз по энтропическому склону, и, не сопротивляйся он потоку, забросило бы неизвестно куда, к самому началу мира. Потому Буш изо всех сил начал карабкаться по склону вверх, и делал это до тех пор, пока усталость не взяла верх и он не уверился в том, что может всплыть на поверхность.

КНИГА ВТОРАЯ

I. В чужом саду

Тесно жмущиеся друг к другу домики взбирались вверх по склону холма по обеим сторонам дороги. Все они были совсем крохотные — с одной-двумя комнатками в верхнем этаже, — но тем не менее сложенные из солидного прочного камня, спасающего их обитателей от пронизывающих восточных ветров. При каждом домике имелся палисадник — всегда выше здания, так что его вполне можно было бы засевать из окон второго этажа.

По противоположному склону лепились весьма причудливые строения. Они были кое-как сварганены из кирпича и располагались окно в окно, ровными солдатскими рядами. Из их окон не было видно ничего, кроме болот, гниющих под облачным небом, — болота простирались окрест, насколько хватало глаз. За гребнем холма виднелся конек крыши бакалейной лавки.

На гребне холма, где помещался последний каменный дом, находилась почти плоская площадка. Пройдя мимо лавки бакалейщика, Буш обернулся и посмотрел вниз. Весь поселок был виден отсюда как на ладони.

«Какое странное поселение», — то и дело повторял про себя Буш.

Он стоял и наблюдал. Масса дождевой воды обрушивалась на поселок, но на самого Буша, естественно, не падало ни капли. Между ним и этим неизвестным ему островком человеческой истории не существовало никакой связи, кроме хрупкого мостика эмоций. Он чувствовал, что над жителями этого поселка что-то тяготеет — как и над ним самим. Здесь он не мог заметить ни одной бесплотной тени из будущего, ни одного призрачного строения. Видимо, стремление вырваться из цепких лап нового режима забросило его в необычайно поздний (для Странников) период человеческой истории — ведь попасть сюда оказалось не так уж и трудно!

Стена дождя понемногу начала редеть, но контуры окружающих предметов все же не сделались четче — на поселок опускалось плотное покрывало сумерек. В домах здесь и там зажигались огни. Но впереди, у подножия холма, громоздилась бесформенная тень, вокруг которой не было ни единой живой души, ни малейшего проблеска света. Буш направился прямо туда.

Чуть ниже по склону пристроилось несколько домов посолиднее и побольше, а также лавки и церковь. Неподалеку обнаружилась даже железнодорожная станция какой-то древней конструкции — Буш впервые видел такую не в кино. А угрюмо маячившее в отдалении бесформенное нечто распалось на несколько отдельных строений. И надо всеми ними в сгущающемся мраке очертилось громадное неподвижное колесо, венчавшее собой деревянную башню.

Где-то неподалеку наверняка вели от станции в никуда невидимые рельсы. В одном из станционных бараков мигал неверный огонек; но остальная часть поселка тонула в угольно-черной темноте.

Похоже, вся жизнь странного поселения в этот час сконцентрировалась внутри и в окрестностях пивной. Она помещалась вверх по склону от церкви, и ее истоптанный множеством ног порог был на одном примерно уровне с желобом церковной крыши. Скромная дощечка над крыльцом оповещала: «Молот и Наковальня (Эми)». Видимо, таверна, как крепкий коренной зуб, настолько прочно вросла в свой клочок земли, что грозила пережить не одно поколение ее завсегдатаев — жителей поселка. По крайней мере, Буш не смог пройти сквозь ее стены и должен был, как примерный любитель пива, сунуться через дверь.

В общем зале было сумеречно из-за плотной завесы сигаретного дыма. Мужчины сидели за столами и на скамьях; почти все курили, зато пили на удивление мало. Одеты местные были неброско и однотипно — в наглухо застегнутые темных тонов плащи и кепки. Даже лицами они были как будто похожи; нет, скорее похожи одинаковым выражением физиономий. Тоска и безысходность — вот что читалась на них.

Один из немногих, что потягивали из кружек, сидел один-одинешенек в углу за отдельным столиком. С ним здоровались и прощались входившие и выходившие, но к нему никто не подсаживался. Одежда этого человека не отличалась от бедных одеяний остальных — однако в лице его было чуть побольше оживления. Именно поэтому Буш сразу обратил на него внимание… А потом им вдруг овладела странная, неизвестно откуда явившаяся уверенность: этот человек носил его, Буша, фамилию.

Одиночка осушил свой стакан, встал, обвел глазами зал, будто разыскивая что-то. Но отвлечься здесь было не на что и не на кого. Тогда он поставил стакан на стойку и бросил в публику обращенное ко всем разом пожелание доброй ночи. Наверное, ему ответили тем же, хотя ни звука не проникло в изолированный мирок Буша.

Он последовал за своим однофамильцем. Ссутулившись, вобрав голову в плечи, тот побрел по продуваемому ветром склону вверх.

Дойдя до бакалейной лавки на вершине, человек обогнул ее и постучался в дверь черного хода. Конечно, он не мог заметить в саду палатку, которую Буш по странному наитию установил именно здесь. Дверь открыли, выбросив во тьму световую дорожку. По этой тонкой линии человек вошел в дом, а Буш скользнул внутрь за его спиной.

Почему-то только сейчас он припомнил вывеску на фасаде: «Эми Буш, Бакалея и проч». Он решил пока не ломать голову над тем, почему именно сюда его доставили непредсказуемые волны сознания — в надежде, что все разрешится в скором времени само собой. Но мысль о том, что эти Буши, возможно, его дальние предки, немало его весьма.

Комната, в которой он оказался, была до невозможности тесной. Трое ребятишек разного возраста челноками носились туда-сюда и явно громко вопили, хотя Буш, конечно, не слышал ни звука. Самый младший — кожа да кости — был совсем раздет и оставлял за собой дорожки воды и мыльной пены. По-видимому, он спасался от старшей сестры, которая тщетно пыталась его изловить и вернуть в большое корыто. Снуя таким образом по комнате, малыш то и дело натыкался на грузную женщину в тапочках (она стирала в другом корыте), а иногда на древнюю старуху, тихо дремавшую в уголке с клетчатым пледом на коленях.

Человек, за которым сюда вошел Буш, изобразил на физиономии праведное возмущение и, видимо, принялся метать громы и молнии, потому что в комнате немедленно воцарился полный порядок. Младший мальчик с мученическим видом вернулся к сестре и был тут же водворен в корыто. Его старшие братья в изнеможении повалились на деревянные ящики у стены, составленные в ряд и служившие скамьей, и притихли. Грузная женщина распрямилась, продемонстрировав мужу прозрачную, как решето, заплатанную рубашку, которую стирала, — очевидно, с соответствующими комментариями. И Буш заметил, что женщина на сносях.

Возраст старшей дочери на глаз определить было трудно; должно быть, лет пятнадцать-девятнадцать. Она была миловидна, хотя зубы подвели; ее внешность и манеры напоминали акварельный пейзаж, где тона искусственно приглушены. Все это наводило на тягостную мысль, что не такое уж бесконечное количество лет отделяло ее от клевавшей носом в углу сморщенной старухи. Тем не менее на ее лице играла улыбка, пока она купала братца, заботливо вытирала и обряжала его, а затем (с помощью отца) повела всю веселую троицу наверх, в спальню.

Бушу еще никогда не приходилось видеть спальни беднее этой. Младший из мальчиков спал на одной кровати с родителями; рядом на матрацах ютились оба его старших брата. И это еще была самая просторная из двух спален; в комнатке поменьше едва умещалась единственная кровать, где вместе с бабушкой спала старшая дочь.

Отец выплеснул воду из ванны-корыта в сад. Когда дочь вернулась, уложив братишек, он ласково усадил ее себе на колени, пока жена собирала на стол. Девочка с улыбкой обвила руками шею отца и прижалась щекой к его щеке.

Вот так семейство однофамильцев Буша коротало свои дни.

За последующие несколько недель Буш успел досконально изучить их характеры и привычки, узнать их имена. Мать семейства и хозяйка бакалейной лавки называлась Эми Буш, что явствовало и из вывески. Когда пожилой леди случилось как-то раз пойти на почту, Буш, глядя в ее пенсионную книжку, прочел и ее имя: «Алиса Буш, вдова». Однажды призрачный глава семейства стоял в очереди за пособием; Буш заглянул через его плечо в персональную карточку — и так познакомился с ним. Полустертые буквы на карточке гласили: «Герберт Уильям Буш». Старшую девочку звали Джоан, ее непоседливых братьев — Дерек и Томми. Как звали младшего, Буш так и не узнал.

Поселок, как он вскоре выяснил, назывался Всхолмьем. На обрывке газеты, который мотал по улице ветер, значилась дата «Март, 1930». Итак, от его собственного времени Буша отделяло сейчас всего каких-то сто шестьдесят два года. Здесь, понятно, не имело смысла искать Силверстона; но и агенты Глисона не смогли бы добраться до Буша, вздумай пуститься по его следу. Здесь он чувствовал себя безопаснее, чем где-либо; только мысль о таинственной силе, доставившей его сюда, все еще не давала ему покоя. Буш никак не мог подчинить себе ту часть мозга, которая выбирала направление его Странствий. Функции ее, похоже, очень напоминали миграционный инстинкт у птиц.

Однако не его тайная миссия и не его безопасность властвовали в мыслях Буша. О чем бы он ни думал, какую бы сцену ни наблюдал, память неизменно возвращала его в глухую комнатку-камеру с кровавыми пятнами на полу и стенах, где он, повинуясь некоему животному инстинкту, ударил Лэнни клюшкой для гольфа. Та комната не шла у него из головы, превратившись постепенно в навязчивый кошмар. Ему припоминался сверкавший в упоении взгляд Стенхоупа и одновременно — мимолетная молния презрения в глазах Хауэса в тот момент, когда он покидал камеру пыток. Буш и сам понимал, как деградировал (спасибо сержанту!), и процесс этот даже сейчас всего лишь замедлился, но не прекратился. Впервые в жизни он начал мыслить теологическими категориями и пришел к выводу, что совершил тяжкий грех, а сюда, во Всхолмье, явился в порядке искупления, как в добровольное изгнание.

Все эти мысли камнем висели у него на шее, но он удивительно, не делал ни единой попытки избавиться от груза. Совершенное было худшим из его проступков. Буш начал уже склоняться к мысли: а не правильнее ли было бы, если бы нынешнее изгнание оказалось высшей и крайней точкой его жизни? Тогда тот далекий день, проведенный в саду взаперти, оказался бы неким упреждающим наказанием за совершенный в будущем проступок. Стоило представить, что жизнь его вдруг потекла в обратном направлении, и все тут же логически вставало на свои места! В призрачной палатке, разбитой в саду тысяча девятьсот тридцатого года он иногда пытался плакать, чтобы выплеснуть тяготящее его душу… Но потом ему казалась лицемерной подобная слабость в человеке, который мог с наслаждением ударить того, кто не мог защититься, — и глаза его стекленели, слезы высыхали.

И вновь перед ним одна за другой проходили сцены из жизни селян.

Буш не сразу понял, чем зарабатывают на хлеб местные жители; он выяснил это, только разглядев при дневном свете скопище угрюмых строений по ту сторону железной дороги. С трудом ему удалось убедить себя, что это угольная шахта. В его «настоящем» такие шахты еще кое-где существовали, но выглядели они куда пристойнее.

Сразу за шахтой начиналась тропинка. В один из весенних дней Буш потащился по ней вслед за Джоан. С ней шел юноша, такой же, как она, — без кровинки в лице. Скоро они оставили позади мертвую громаду шахты (там не было видно ни души). Кончилась унылая болотистая равнина, тропинка вывела парочку к реке. Декорации на сцене внезапно сменились: вокруг возникли деревья в бледно-зеленом наряде проклевывавшейся листвы. Показался и горбатый мостик — опора, как будто специально подведенная под перекинутую через реку тропинку. Здесь Джоан словно нехотя позволила молодому человеку поцеловать себя. В их глазах светились любовь и надежда; но потом, внезапно смутившись, влюбленные быстро пошли вперед. Они оживленно беседовали о чем-то, но Буш их не слышал. Он даже радовался, что не может слышать этого разговора. Его и так уже снедала черная зависть, как при виде шедевров Борроу. Почему другим дано, а мне — нет?

Дорожка пошла вдоль кирпичной стены. Молодые люди задержались здесь ненадолго, а потом, все так же не сводя друг с друга сияющих взоров, повернули назад, к поселку. Буш не пошел за ними: его давно уже покинула юношеская уверенность в будущем.

Заглянув за каменную ограду, он обнаружил опрятный дом, утопавший в мареве одевающегося зеленью сада. Без всяких затруднений проникнув в сад сквозь стену, Буш обошел усадьбу кругом — и заключил, что это крупнейшее поместье в округе, его хозяева, несомненно, и владеют местной шахтой. Это никак не укладывалось у Буша в голове: в истории он разбирался слабо и никак не мог убедить себя, что кто-то может владеть углем — продуктом, принадлежащим только земным недрам, но уж никак не отдельному индивидууму.

А тем временем дни продолжали незаметно лететь. Целиком погруженный в себя, Буш очень поздно понял, что весь район парализован затянувшейся забастовкой. Парализованным казалось все, что хоть как-то могло двигаться. Хотя жизнь вроде бы и шла своим чередом: мягчали дующие с болот ветры, животик Эми Буш оттопыривался все больше, но все дела мужчин теперь сводились к длинному ничегонеделанию. Бушу уже казалось, что он усвоил цель своего пребывания здесь: ему предстояло научиться сочувствию и состраданию.

Он по-прежнему жил в саду за бакалейной лавкой, по-спартански растягивая свой запас пищевых концентратов. Тем временем огородные посадки бодро потянулись вверх — им нисколько не мешала неосязаемая палатка.

Место для лавки было выбрано лучше некуда: ее покупателями были все обитатели каменных построек на склоне, ленившиеся лишний раз топать вверх и вниз по холму к магазину у таверны. Однако сейчас вообще покупали мало: деньги у завсегдатаев кончались, а конца забастовке пока не маячило даже в отдалении. Эми Буш уже не могла и дальше продавать в кредит: поставщики требовали платы за товары.

Буш понял наконец, что Герберт в прежние, лучшие, времена работал на шахте, а лавка была суверенным хозяйством Эми. В первые дни пребывания Буша во Всхолмье Герберт с удовольствием торчал в лавке дни напролет, помогая жене и коротая дни вынужденного безделья в разговорах с покупателями. Но шли недели, покупатели становились все более замкнутыми и угрюмыми, или открыто досадовали, что ничего не продается в кредит. А Герберт улыбался все реже и реже и вскоре исчез из лавчонки. Теперь он то и дело приглашал дочь сопровождать его в долгих прогулках по болотам. Буш частенько смотрел им вслед, пока две темных фигуры брели к горизонту на фоне яркого весеннего неба. Но Джоан эти прогулки не доставляли удовольствия, и вскоре она от них отказалась. Герберт тогда перестал бродить по округе и торчал день-деньской на улице в группе других опускающихся все ниже, небритых и раздраженных мужчин.

Однажды поутру огромная толпа собралась у церкви, и владелец шахты, стоя на возвышении, толкнул бурную речь. Буш мог только догадываться о ее содержании, но шахтеры явно не согласились приступить к работе.

Буш был искусственно отстранен от всего окружающего. Но эмоции его постепенно подстраивались на волну этих людей, и он открыл одно крупное преимущество своего нынешнего состояния перед своим «настоящим»: там он мог быть в центре событий и влиять на их ход, зато чувствовал себя эмоционально изолированным от происходящего. Здесь все происходило наоборот.

У Эми уже почти подошел срок рожать. Все свое время она теперь проводила в лавке, постепенно приходившей в такое же запустение, как весь поселок. Она совсем забросила семью; за детьми смотрела одна Джоан. На мужа она тоже перестала обращать внимание, а тот, в свою очередь, все реже появлялся у родного очага. Герберт всегда возвращался только к вечеру, чтобы застать дома дочь. Краски весны цвели теперь на ее щеках, хотя работать приходилось вдвое больше прежнего, — скорее всего, цветущий вид был заслугой ее кавалера. С тех пор, как жена наглухо затворилась в себе, Герберт все больше нуждался во внимании дочери. Он даже иногда помогал ей купать ребятишек и сам готовил на завтрак чай с бутербродами. Эми всегда ложилась рано, а Герберт, обняв дочь за талию, увлекал ее по каким-то делам в лавку. А иногда, разом бросив все дела, просто подолгу сидел, держа ее за руку и не сводя с нее глаз. Однажды в подобный момент Джоан что-то горячо возразила и попыталась вскочить и уйти. Герберт тоже вскочил, поймал ее и поцеловал — как будто для того, чтобы успокоить. Но только он попробовал ее обнять, как она рванулась прочь с ужасом в глазах и опрометью бросилась наверх. А Герберт еще очень долго стоял на том же месте, в беспомощном страхе обводя глазами комнату.

Буш уже испугался было, что тезка каким-то непостижимым образом сумел его заметить. Но нет, Герберта испугало что-то другое, и это что-то глубоко залегло в нем.

А сыновья его между тем росли, как полевая трава, весь день околачиваясь на улице с такими же оборванными и заброшенными детьми. Эми разве что не ночевала в магазинчике, частенько обращаясь к мужу так, словно они незнакомы. Нездоровый интерес Герберта к дочери напомнил Бушу чье-то давнее высказывание о кровосмешении: что табу, издревле наложенное на древнего человека, и дало толчок его изоляции от себе подобных и побудило к развитию индивидуального сознания; что, как известно, и породило цивилизацию. Если бы эндогамия, вопреки истории, сохранилась к тысяча девятьсот тридцатому году, Эми и Герберт могли бы быть двоюродными, если не родными, братом и сестрой; тогда, прожив вместе столько лет, они не были бы сейчас чужими друг другу.

Одна из причин семейной драмы Бушей всплыла на поверхность в один прекрасный день, когда призрачный Буш прогуливался с раннего утра по поселку. Он уже знал всех жителей в лицо, и ему доставляло удовольствие наблюдать за ними.

Вернувшись к полудню к бакалейной лавке, он заметил во дворе фургон, обычно подвозивший сюда товары. Буш вошел через парадную дверь в лавку и обнаружил ее пустой. Тогда он зашел с черного хода (теперь, сжившись с этой эпохой, Буш уже не проходил сквозь объекты, кроме исключительных случаев).

Эми и Герберт нашлись в общей комнате в компании незнакомца — толстяка в строгом внушительном костюме. Он как раз поднимался из-за стола, засовывая во внутренний карман сложенный лист бумаги. Буш заметил натянутую улыбку гостя и то, что Эми спрятала лицо в ладонях, а плечи ее сотрясаются от рыданий. Герберт, явно потрясенный, замер рядом, беспомощно вцепившись в край стола.

Другой лист бумаги — наверное, копия документа — все еще лежал на столе. Бушу удалось взглянуть на него, прежде чем Эми его убрала. Из нескольких быстро прочитанных строк он заключил, что Эми вынуждена была продать магазинчик более крупной фирме. В подобной ситуации в этом виделся единственно разумный выход. Буш еще раз взглянул на Эми — и ее потрясение и скорбь тут же передались ему.

Толстяк отыскал выход без провожатых. Эми стала вытирать рукавом слезы, а Герберт растерянно зашагал по комнате.

Наконец Эми овладела собой, встала и бросила что-то резкое мужу, на что он ответил так же эмоционально. Мгновенно вспыхнула перепалка, переросшая в бурную ссору — наверное, самую страшную за всю их совместную жизнь. По тому, что Эми в пылу ссоры часто указывала вниз, Буш понял: речь идет о шахте — косвенной виновнице беды.

Скандал вскоре перерос в потасовку. Эми схватила со стола увесистый фолиант и швырнула им в Герберта, задев подбородок. А он, как раненый зверь, ринулся на нее и схватил за горло. Буш, сам не сознавая, что делает, налетел на них, размахивая руками, проскочил сквозь сцепившихся людей и с разбегу ударился головой о камин. Герберт в пылу борьбы швырнул Эми на пол и выбежал, саданув дверью.

Буш прислонился к камину, на который только что налетел. Камин был полупрозрачным и едва ощущался сквозь энтропический барьер, как и все местные вещи; однако приложился Буш довольно сильно. Голова гудела, но он был почти счастлив оттого, что инстинкт толкнул его на помощь женщине. Он приоткрыл глаза и увидел, что у Эми начались родовые схватки.

Забыв про собственные неприятности, Буш вылетел на улицу. Было два часа пополудни, весь народ сидел либо по домам, либо в баре. Дети Бушей тоже куда-то исчезли; и Герберта нигде не было видно. Только тут Буш осознал, что все равно не сможет привлечь ничьего внимания, не сможет позвать на помощь. Ему изначально была отведена роль стороннего наблюдателя.

Дерек и Томми отыскались у железной дороги: они забавлялись со старой дрезиной в компании двух других сорванцов. Бабушка болтала на кухне у соседей.

Джоан он нашел только час спустя. Она сидела наверху в маленькой спальне, беседуя с подругами. Такая кроткая, бесцветная, — как далека она была от мысли, что мать в этот момент мучается тут же, в этом доме. Девушки безостановочно говорили, их бледные губы мерно шевелились. Изредка они улыбались или хмурились, иногда оживляли речь скупым жестом. Но о чем же они могли столько говорить? Буш знал жизнь Джоан вдоль и поперек, он даже подглядывал за ней в ванной и в спальне, был свидетелем ее первого поцелуя. Ей было не о чем, совершенно не о чем рассказывать — не было в ее жизни ничего, достойного пересказа. Так к чему же весь этот треп?..

Вопрос, если вдуматься, был актуален для всего человечества на протяжении всей истории цивилизации. Но Бушу казалось, что сам он задает его себе слишком часто, в то время как остальные — гораздо реже. Его память воскресила один солнечный день на заре его собственной жизни… да, тогда ему было не больше четырех. Отец устроил для него маленькую песочницу. Буш-младший построил там из песка большую крепость с тоннелем, окруженную рвом. Он наполнил ров водой из игрушечного ведерка (красного с желтой? — да, кажется, с желтой ручкой). Тут ему под руку попался черный жук-рогач. Мальчик посадил его в игрушечную лодку с парусом. Легкий толчок — и лодку понесло течением в темный тоннель, а жук выглядел капитаном до кончиков своих зазубренных рогов. Вот и вопрос, на который не было ответа ни тогда, ни сейчас: кем был на самом деле жук? А малыш? Кто распределил среди них эти роли?

И это выражение «на самом деле»: что оно — свидетельство существования чего-то, управляющего сознанием извне? Может быть, даже одно из проявлений Бога? Бог — всепоглощающее чуждое нечто из иного мира, вобравшее в себя всех жуков, червей, кошек, малышей и все остальное, чтобы в своем эгоистическом стремлении испытать жизнь во всех ее формах? Это было более-менее традиционным объяснением таинства жизни в его время. Имелись свои объяснения и у ученых, и у атеистов, и у сотен других категорий мыслящих существ. И похоже, среди них не было ни одного верного.

На секунду все уплыло в никуда перед мысленным взором Буша. Ему показалось, что он наконец-то нащупал ключ к потайной двери. Такие ощущения посещали его и раньше, но сейчас он подошел к истине ближе, чем когда-либо…

Он покинул беседовавших подруг, так ничего от них не добившись. А за порогом дома все залил свет совсем уже летнего солнца.

В некоторых палисадах соседних домиков хозяева пытались подготовить грядки для посадок, но тяжелая почва всячески этому сопротивлялась. Буш поднялся на самый гребень холма, осмотрелся — и увидел Герберта Буша.

Герберт брел по склону наверх, к дому. Буш сразу понял, что глава семьи смертельно пьян. Он ринулся к нему, побежал с ним рядом, то и дело забегая вперед — но оставался для тезки всего лишь тенью, сгустком воздуха. Герберт к тому же в тот момент вряд ли был бы способен заметить даже нечто более материальное. Его лицо пылало, как раскаленный горн в кузне; видимо, последние часы он пьянствовал в таверне с дружками. По его несвязному бормотанию Буш понял, что тот намеревался наподдать жене еще, «чтоб неповадно было так себя вести». Через минуту Герберт рванул дверь лавки — и увидел Эми на полу.

Герберт захлопнул за собой дверь, Буш остался снаружи. Теперь он мог только подглядывать за происходившим через окно — изгнанный, беспомощный и потерянный.

Эми не шевелилась. Ее мертвый ребенок лежал тут же — он так и не успел полностью появиться на свет. Герберт всплеснул руками и бросился на пол рядом.

— Нет! — вскрикнул Буш, но услышал этот вскрик только он сам. Он отодвинулся от окна и прижался гудевшей головой к полуосязаемой стене. Нет, она не могла умереть! Ведь никто не сдается смерти так легко. Умирают от голода, от злокачественной опухоли, от упавшего на голову кирпича… да мало ли еще как. Да, умереть не так уж сложно. Но она — она не была рождена для такого ужасного конца! Мечты ее юности… замужество… да что там — всего несколько недель назад она казалась, несмотря ни на что, счастливой… Но теперь все потеряло всякий смысл.

Буш в ужасе отпрянул: лицо Герберта появилось в окошке, тяжелый взгляд пронизал соглядатая насквозь. Лицо это, за минуту перед тем ярко-красное, теперь казалось пепельно-серым; изменились даже его черты. Буш понял, что Герберт не видел и не мог видеть его. Он не видел вообще ничего, кроме хаоса собственной рухнувшей жизни. Рука его потянулась к полке над умывальником, кулак сжал большую обоюдоострую бритву.

— Герберт, стой! — Буш в бессильном отчаянии забарабанил по стеклу — само собой, напрасно. Но он, забыв обо всем, кричал, вопил, размахивал руками…

И умолк лишь тогда, когда Герберт перерезал себе горло, полоснув бритвой от левого уха до правого.

В следующую секунду самоубийца появился в дверях, все еще сжимая в руке лезвие. Кровь ручьем текла по его рубашке. Он сделал три шага в сад и рухнул на грядки с зеленью, прямо посредине призрачной палатки.

Буш, в ужасе схватившись за голову, бросился прочь.

Вероятно, трагедия семьи Бушей стала своего рода сплачивающим событием. Все жители поселка пожертвовали, что смогли, для сирот, весь поселок собрался на маленьком кладбище за церковью. Сам владелец шахты прислал своего представителя присутствовать на похоронах: видимо, Герберт числился в шахте на хорошем счету. Представителя тут же окружила группка мужчин, и после долгого перерыва возобновились переговоры. Ужасное событие так встряхнуло всех, что люди сбросили с себя сонное оцепенение. Теперь они жаждали деятельности, хоть каких-то перемен — и вскоре соглашение было заключено.

Эми и Герберта Буша погребли, а уже через три дня после похорон потоки рабочих в спецовках заспешили с холма, чтобы спуститься в недра и извлечь оттуда спрессованные древние деревья, в незапамятные времена шелестевшие кронами на поверхности земли.

Буш все еще пребывал во Всхолмье, наблюдая, как Джоан пробует себя в роли продавщицы. Фирма, перекупившая бакалейную лавку, дала ей нового начальника — безупречно выбритого, вечно улыбающегося молодого человека; он приезжал каждое утро на велосипеде из соседней деревни. За младшими детьми помогала присматривать соседка. Бабушка большую часть солнечных дней проводила на крыльце в кресле-качалке, как и все соседские старушки.

А Буш сосредоточил внимание на Джоан. Уже через год возраст позволил бы ей выйти замуж за ее парня, который продолжал ухаживания и на днях впервые спустился в шахту. Буш ясно видел, что девушка уже забыла о родителях. Интересно, задумалась ли она хоть раз о том, что отец ее покончил с собой не от горя, но под бременем тяжкой вины?

Так или иначе, эта история пришла к своему логическому концу. Теперь пора было разобраться в себе самом, и Буш не без удивления обнаружил, что его «я», полуразрушенное смертью матери и военной муштрой, полностью возродилось. Но появилось в нем и что-то новое — внутренняя сила и стремление делать добро; он вволю навидался здесь зла, чтобы без труда отделять его от добра.

Теперь Буш был твердо уверен: его предназначение — всеми способами пытаться ниспровергнуть Режим Действия; ведь какими бы благими ни были его намерения, без практического применения благие порывы — ничто.

Буш пришел к этому выводу, и в нем стала крепнуть решимость; ему казалось теперь, что он нашел истину, облеченную в словесную форму. Она отождествлялась и с древним библейским изречением: «Узнают вас по плодам вашим» (так в шутку любил повторять его старый преподаватель живописи, включая в новый учебный натюрморт груши и яблоки).

Душа его вырвалась из тесной хижины и парила в неописуемой красоты и размеров хрустальном дворце. Здесь Буш впервые почувствовал, что и в нем самом заключена микроскопическая частица Всевышнего.

Драма во Всхолмье дала ему возможность найти себя. Он словно прошел через собственные сорок дней пустыни. Заново открыв в себе преображенную душу, он несколько дней провел в молитвах; но молитвы эти возвращались к нему, как слегка искаженное эхо. Значит, именно в себе самом ему и предстояло раскрыть божественность, раскрыть для самого себя — и для остальных.

В тот нескончаемо долгий день в другом саду, когда мать выказала свою к нему враждебность, Буш впервые осознал, что в моральной ткани Вселенной зияет огромная прореха. Теперь же он почувствовал в себе способность починить вселенскую ткань, наложив на нее аккуратную заплату.

Буш часами вслушивался в себя. Ему однажды явилась такая картина: сам он плавал в вакууме, в несозданной пустоте, а зачатки мира лежали у его ног. И он, только он должен был придать всему форму. Это будет совершеннейшее произведение искусства, предмет его заслуженной гордости. Теперь Буш смог бы убедить мать в том, что он — великий творец, что он способен им быть. По крайней мере, он стоял куда выше ее примитивных методов поощрения и наказания.

Буш готов был снова пуститься в Странствие. Но кое-что он все еще для себя не уяснил; например, оставаться ли ему и дальше в тысяча девятьсот тридцатом? Он смог бы жить не во Всхолмье, а в Лондоне. Услужливо припомнилась формула: все дороги ведут в Рим, а тропы Странников так или иначе сходятся в Букингемском дворце. Говаривали, что Странников влекла роскошь, привлекали многолюдные балы, чопорные рауты! — в общем, сам дух снобизма. Но к тридцатым годам двадцатого века, насколько было известно Бушу, дворец совсем опустел и утратил прежнюю популярность.

Однако что-то подсказывало ему, что его цель — его жертва — обитала именно там, но глубже по времени, в эпохе более доступной. Буш решил, что ему следует наметить точную дату.

В последние дни его пребывания во Всхолмье случилось нечто, поставившее последнюю точку в уже завершенной, как казалось, истории. Новый директор бакалейной лавки, не пробыв в этом качестве и десяти дней, постучал одним погожим вечером в дверь жилой части дома и сделал Джоан предложение. Это Буш заключил по ее скромно потупленному взору, смущенной улыбке и по тому, как он взял ее за руку — официально и в то же время нежно. Наутро сей ухажер, как всегда, прикатил на велосипеде на работу и подарил Джоан кольцо, достав его из потайного кармана своего чистенького аккуратного жилета. Когда он надел кольцо девушке на палец, ее печальные, с поволокой, глаза улыбнулись, а рука обвилась вокруг его шеи.

Буш все дивился на нее — и не верил самому себе! Разве задумывалась она когда-нибудь об этом молодом щеголе? Была ли она жестокосердна — или равнодушна? Да, не все сцены в драме жизни можно предугадать наперед…

— Это моя собственная драма, разыгранная здесь для меня, — сказал он себе. — Когда улажу дела, может, вернусь сюда и посмотрю, как у нее пойдут дела… Если захочу, конечно.

Да, это можно будет проделать — ведь они всегда останутся здесь, на клочке твердой земли, окруженном великими болотами. А значит, Герберт Буш будет снова и снова делать три последних шага в сад. Возможно, вернувшись, он сумеет здесь что-нибудь изменить благодаря вновь обретенной способности изменять.

Но вот палатка была уложена и упакован ранец; Буш зашел на минутку попрощаться с Джоан. Она, сидя в общей комнате за столом, проверяла накладные. Древняя бабушка сидела тут же — живая иллюстрация к извечному те-теп-о топ.

Буш помахал в знак прощания. Он уже успел принять дозу КСД и не хотел исчезать прямо перед ее невидящими, устремленными сквозь него глазами, а потому вышел на крыльцо. Последнее, что он увидел — какая-то пичужка, сорвавшись с конька крыши, полетела в сторону болот. Еще секунда — и тень Буша развеял ветер.

II. Великий Викторианский дворец

Материализовавшись под сенью вековых вязов, Буш уже знал, что попал не туда. Леди-Тень была неподалеку — сквозь нее уже прошли десятки прохожих. В конце вязовой аллеи высокий фонтан обрушивал в бассейн потоки воды, над ним зависло радужное марево.

Буш не нуждался в подсказках относительно своего время- и местонахождения: все-таки после всеобщего викторианского помешательства что-то засело в его голове. То был год тысяча восемьсот пятьдесят первый, год Великой Выставки — помпезной демонстрации богатства и могущества Британской империи.

Буш немного погулял по аллеям, пока его не остановило одно необычное зрелище, привлекавшее и местных прохожих. Разинув рты, они столпились вокруг гигантской цинковой статуи, изображавшей фигуру всадницы-амазонки. Она застыла, нацелив копье на тигрицу; а та пыталась достать противницу, вцепившись в бок ее лошади.

Всему искусству Викторианской эпохи можно было бы дать общий заголовок: «А что будет дальше?» Эти викторианцы были удивительные мастера в превращении мимолетных мгновений в вечные вопросы. И правильно делали, что спрашивали: все их десятилетиями накопленное мастерство было осмеяно и развеяно по ветру новыми достижениями: фотографией, кино, телевидением. И они еще настойчивее требовали разрешения мучившего всех вопроса.

Сейчас жизнь Буша тоже зависела от выбора ответа на этот вопрос. Леди-Тень до сих пор наблюдала за ним. Со своей колокольни ей, разумеется, замечательно видно, а-что-же-будет-дальше-с-Эдди-Бушем. Мысль, что ни говори, не из приятных; и он утешил себя тем, что она не больше его знает, кто победит в поединке тигрицы и амазонки.

Еще одно а-что-же-будет-дальше повисло в воздухе, и оно касалось Силверстона, или же Стейна. Буша ведь натаскивали именно на убийство последнего. Видимо, Силверстон держит за пазухой что-то весьма опасное для самих основ режима Глисона, а для преображенного Буша это было великим достоинством. Значит, его задача теперь — разыскать и предупредить Силверстона, если он, конечно, еще жив. Ведь хотя Буш и убедился на собственном опыте, что тот себя в обиду не даст, у беглеца на хвосте теперь, возможно, висело несколько Глисоновых агентов. Странники, верные Режиму, перемещались теперь взад-вперед во Времени, разыскивая Силверстона и прочих нарушителей общественного спокойствия; в их число, если честно, следовало бы включить и Буша.

Вот почему после возвышенных размышлений во Всхолмье Бушу пришлось спуститься на землю.

Силверстона следовало искать в Букингемском дворце, в этом не было никаких сомнений.

Проталкиваясь сквозь толпу, Буш поминутно восхищался разнообразием, яркостью и эксцентричностью окружавших его людей — прямая противоположность его современникам, словно выстроенным по ранжиру. У въезда в парк стояли экипажи — личные и наемные, и кругом виднелись лошади, в упряжи или ведомые под уздцы ливрейными лакеями. Было там и множество верховых. Буш решил, что без соседства этих странных животных портрет викторианца не был бы полным. Он уже сожалел, что не мог оседлать одну из них, — это сэкономило бы ему время.

Блеснул великолепием фасад Хрустального дворца, когда Буш быстрым шагом пересек Гайд-парк и направился дальше по улице. По ней ездили кабриолеты, и, хотя они не причинили бы Бушу никакого вреда, он старался держаться от них подальше.

Где-то здесь, в этой безмолвной человеческой пустыне, брел по своим делам Тёрнер — великий художник, чьи мысли были подобны багряно-желтым всполохам огня; художник, каким Буш так жаждал стать. Где-то здесь гениальный старик (то был как раз год его смерти) ходил, пытаясь вникнуть в новинки века — фотографию и технику; и, если ему случилось оказаться на Великой Выставке, он, несомненно, улыбнулся металлической всаднице.

В один прекрасный день, пообещал себе Буш, он возродится как художник; но насущные дела стояли пока на первом месте.

А между тем дворец уже показался, и нужно было держать ухо востро. Тут наверняка сновали его современники-шпионы; но даже если они тщательно переодеты, заметить их будет очень легко. Их силуэты выглядели бы гораздо темнее и плотнее всего окружающего — как будто они были здесь реальностью, а все остальное — декорациями на театральной сцене.

У въезда гарцевали конные стражи; их лошади свысока поглядывали сквозь Буша. А тот, озираясь и прячась, пробрался короткими перебежками к черному ходу. Слуги разгружали крытые повозки, разнося их груз по дворцовым кухням. К вертелам, в частности, тащили множество замороженных тушек рябчиков, фазанов, куропаток и индеек. Бушу, в его теперешнем настроении, было настолько противно смотреть на это зрелище, что он отвернулся: любая смерть, пусть даже таких жалких созданий, угнетала его.

Букингемский дворец стоял на этом месте столетия, поэтому даже Странникам приходилось проникать в него через двери. А раз так, то уж двери-то наверняка просматривались соглядатаями на совесть. Буш скользнул взглядом по кучке слуг в передниках, разгружавших повозки. Среди людей, уносивших очередную партию фазанов, Буш заметил человека, темным пятном выделявшегося среди прочих. Но едва Буш повернулся к нему, тот проворно исчез в лабиринте здания. Так, вот и вырисовался один засланец из его «настоящего» — шпион Глисона, как пить дать. А может, Силверстона? Буш раньше как-то не думал о том, что Силверстон тоже может иметь разветвленную сеть агентов и телохранителей. И эта мысль его не обрадовала: ведь сторонники Силверстона заведомо не приняли бы Буша с распростертыми объятиями. Буш решил как можно быстрее спрятаться во дворце, пока его не заметили соглядатаи.

Он крался по запутанным полутемным коридорам, где помещались бесчисленные каморки для слуг и судомойной братии. Хрупкая женщина, заправлявшая этим огромным муравейником и землями на тысячу миль окрест, вряд ли бывала здесь чаще, чем в своих дальних индийских владениях. Хотя… имелся ли уже тогда воздушный транспорт? Кажется, нет. (С историей, как мы уже поняли, у Буша были нелады.)

Буш с трудом поднялся по черной лестнице — в Странствии любой подъем был тяжел. Оказавшись на площадке второго этажа, он вжался в стену, ища укрытия: откуда ни возьмись появилось несколько женщин. Три горничные в чепцах и передниках шли под присмотром внушительных объемов дамы — согласно здешней иерархии, видимо, экономки или кастелянши. Они заглядывали в комнаты, располагавшиеся по коридору, — наверное, чтобы удостовериться, что там все как следует прибрано. В коридорах царил полумрак, и Буш, как ни пытался, не смог с уверенностью узнать, были эти женщины «местными» или «пришелицами».

Он проскользнул за их спинами в приоткрытую дверь в соседний коридор. Тут было гораздо просторнее, и обстановка куда богаче: на полу уже обнаружились ковры, на окнах — тяжелые портьеры, вдоль стен — деревянная мебель, изукрашенная резьбой. Час был еще ранний, ведь, согласно здешним обычаям, завтракали около половины одиннадцатого, а иногда и позже; а потому этажи были пока пустынны. Буш, блуждая по ним, совсем заплутал.

Его беспокойство все возрастало. Агенты Глисона, без сомнения, уже вычислили его и выследили. Теперь ему следовало приготовиться к самому худшему; однако его лучевое ружье все еще пребывало в ранце и, кажется, даже на самом дне. Буш, внезапно вспомнив об этом, выругал себя за беспечность и нырнул в один из темных коридоров.

Оттуда как раз выходила горничная. Буш резко повернулся и почти побежал обратно, но горничная догнала его и схватила за рукав.

— Эдди, не вопи слишком громко. Это я!

Когда в последний раз он слышал звук человеческого голоса, кроме своего собственного?..

«Горничная» вместо броши, закалывающей фартук, носила кислородный фильтр, ее соломенные волосы покрывал чепец, который казался еще белее в сравнении с ее чумазым лицом.

— Энн! Да неужто ты?!

Он судорожно схватил ее за запястья, не уверенный, впрочем, в своих чувствах к ней. Они, наверное, будут зависеть от ее чувств к нему. Рука ее была слегка прозрачной, и голос казался чуть приглушенным, доносясь до него сквозь еле ощутимый энтропический барьер.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— А ты?

Не ответив, она потащила его к ближайшей двери. За дверью оказалась комнатка с камином. У огня сидела пышная дама со связкой ключей на поясе; она сосредоточенно составляла какой-то длинный список.

— Для чего ты меня сюда притащила?

— Видишь — эту особу? Рада тебя познакомить с кастеляншей. Тут рядом есть покои мажордома, где сейчас бездельничают лакеи и горничные… Эй, послушай-ка, Эдди, с тобой опять что-то не так, как всегда. Можно подумать, ты не рад нашей встрече!

Ему это переставало нравиться. Энн никогда раньше особо не интересовалась окружающим, и в ее манерах, в бурной веселости Бушу почудилось что-то нарочитое и пугающее. Разрозненные ниточки мгновенно сплелись в крепкую сеть, и он полез в ранец за оружием.

— Итак, ты дернула от меня в юрском. А потом что делала, после того, как сбежала?

— Ничего я от тебя не сбегала. Я вернулась туда, где ты остался, всех и каждого расспрашивала — но ты исчез, как будто и не было.

— Так я тебе и поверил.

Он нащупал-таки оружие и потихоньку сунул его в карман, надеясь, что Энн не заметила его маневра.

— А потом я наткнулась на Лэнни и еще кое-кого из его ребят. Мне не сразу удалось от них скрыться.

— Ну, уже теплее. Вот это слегка похоже на правду.

— Потому что это и есть правда чистейшей воды… И потом, признайся, тебе было на меня плевать — я ведь твое очередное случайное приключение, и только — разве нет? А Лэнни я была по-настоящему нужна.

— Ты тоже была мне нужна. Тогда, — бесстыдно заявил Буш. — Теперь же, как мне показалось, я тебе для чего-то понадобился. Что ты все-таки забыла тут, в тысяча восемьсот пятьдесят первом?

Упоминание о Лэнни разбередило старую рану, снова вспомнилась комната с окровавленным полом.

«Что бы подумала она обо мне, если б узнала?..»

И вдруг в Энн тоже проснулось полузабытое воспоминание. Она швырнула чепец на стол:

— Только давай не будем играть в Звездную палату, хорошо? Я не обязана отвечать на твои вопросы — слава Богу, здесь не разбирательство, и ты не судья. Если не хочешь мне помочь — плевать, только незачем забрасывать меня вопросами, если не веришь ни одному ответу.

— А я всего-то и задал один вопрос. И задам снова: что ты делаешь в тысяча восемьсот пятьдесят первом?

— Как будто сам не знаешь, что творится в нашем «настоящем». Новое правительство свирепствует, отлавливая Странников и возвращая назад в свои времена. В юрском всех сгребли подчистую. Лэнни и его товарищей доставили в «настоящее», но мне удалось смыться и замести следы… Поэтому я здесь. Мне казалось, в викторианском безопаснее, чем в юрском. Ну, теперь твоя трусливая душонка довольна?

Буш вдруг выхватил оружие и навел на Энн:

— Нет, пока недовольна. Ты явно что-то утаила. Откуда тебе известно, что я побывал в нашем две тысячи девяносто третьем?

Вопрос бросил ее в замешательство, граничившее с паникой, — во всяком случае, ее глаза растерянно забегали по сторонам.

— А с чего ты взял, что я об этом знаю? Впервые только что услышала от тебя.

— Ты говорила, будто я знаю, как там обстоят дела.

— Да вовсе незачем возвращаться в две тысячи девяносто третий, чтобы знать, что там творится. Ведь я-то знаю — хотя в «настоящее» так и не вернулась.

Стоило признать, это звучало убедительно. Но кое-что для Буша все-таки оставалось неясным и подозрительным.

— Ты сказала, Лэнни и его товарищей взяли. И кого именно?

— Ну, Пита, Джека, Джози… — Она перечислила почти всех.

— А Стейна?

Она нервно облизнула губы:

— Эдди, ты меня пугаешь!

Он взвел курок.

— Я даже не видела его в юрском. А ты?

— Где он сейчас?

— Эдди, да я могу это знать?!

Он крепко сжал ее запястье, его глаза вспыхнули яростью.

— Энн, ты знаешь, на что я способен. Отвечай быстро — Стейн здесь?

— Эдди, ради Бога! Я знаю, какой ты жестокий человек, но чем я заслужила…

— Он здесь, я тебя спрашиваю?!

— Да! Да, и даже под своей настоящей фамилией.

— Силверстон?

— Да, Силверстон.

Он решил на всякий случай ее обыскать и нашел под фартуком газовый пистолет. Что-то сжало его горло, когда он ее ощупывал, но разум не позволил свернуть с пути. Тут кастелянша встала, прошла сквозь них и выплыла в коридор.

— Ты здесь, чтобы убить его, да? Ты — наемный убийца?..

Она отвела глаза, заранее страшась его ответа. Она была такой же хрупкой, как Джоан Буш, хоть в остальном они были непохожи. Она, как и Джоан, находилась во всецелом подчинении у времени. И хотя Буш знал, что никогда не смог бы полюбить ее, он невольно пожалел о вырвавшихся у него словах.

— Да, ты угадала. И ты должна доставить меня к нему или его — ко мне. Ведь ты знаешь, где он находится сейчас?

Она была в явном замешательстве и всячески избегала его взгляда.

— Послушай, я и правда знаю, на что ты способен, но… хотя ты не доверяешь мне, постарайся все-таки положиться на меня хоть на пять минут. Подожди здесь, договорились? Я обещаю, что скоро вернусь. Обещаю.

— Но ведь Силверстон здесь?

— Да.

— Ладно, даю тебе пять минут, чтобы привести его сюда. Обо мне ни слова — ни ему, ни кому бы то ни было. Ты все поняла?

— Да, Эдди, я поняла. Но ты мне доверяешь?

— Как своей матери.

Она пристально сощурилась, подозревая в его словах второе дно, затем повернулась и выбежала из комнаты.

А Буш, в свою очередь, почувствовал, что она затевает что-то недоброе. В ней звенела новая, до предела натянутая струна, которая никогда не ощущалась раньше… Как будто кто-то заложил в нее определенную программу, как в компьютер. Если заправилы нового режима поймали вместе с Лэнни и ее, она наверняка прошла тот же учебный курс, что и сам Буш. А обнаружив ее необычные способности и некоторый опыт в Странствиях, институтские вояки могли натаскать ее на роль убийцы Силверстона. Вот почему Буш не раскрыл ей своих истинных намерений. Итак, паутина из настоящего тянула свои липкие нити и сюда, в прошлое.

Наверное, власти, потеряв его из виду, послали взамен ее — и, скорее всего, не одну. Ведь она говорила когда-то, что боится Странствовать без компании… Отсюда следовал вывод: она возвратится сейчас не одна. По дворцу как пить дать шастает целая шайка сторонников жесткого режима, значит, она обязательно приведет на хвосте кого-нибудь из них… Даже если с ней и впрямь придет Силверстон. Может, они подождут, пока он выстрелит в Силверстона, а потом… Но у Буша имелись свои преимущества: его намерения никому не были известны. И он должен был делать то, в чем принес клятву, — спасти Силверстона.

Буш подумал и решил, что не стоит торчать здесь и ждать, пока его сцапают. Нет, он не мог доверять Энн. С ружьем наготове он прошел сквозь дверь и очутился в коридоре.

Дверь в комнату напротив оказалось широко распахнутой. Там гладили белье, поминутно меняя тяжелые нагретые утюги. Буш мимоходом разглядел на белье монограмму «К. В.» и короны по углам простыней. Он прислонился к косяку и, напряженно сузив глаза, наблюдал за темным провалом коридора.

Минуты ожидания превратились в годы, потом в столетия, и мерзкий холодок страха начал растекаться по животу. Конечно, всегда можно вернуться в две тысячи девяносто третий, но ведь там его ждут с отчетом. А если навеки нырнуть в Прошлое, попробовать затеряться в девонском или кембрийском? Вновь обретенное ощущение цели и смысла там никуда не денется и не позволит чувствовать себя одиноким. О, как неизмеримо время — даже время человеческой жизни!

Кто-то не таясь побежал по коридору — Буш услышал торопливые шаги. Он поспешно нырнул поглубже в комнату, спрятался в тень.

Появился запыхавшийся человек; он был высоким, светловолосым и явно знал не только, кого ищет, но и где ему искать. Он не раздумывая протянул Бушу руку, и в этом жесте было столько дружелюбия, что Буш с улыбкой подал руку в ответ. Он не сразу понял, кто появился перед ним, но этот человек показался ему самым близким из всех незнакомцев.

— Ты?

— Я!

Да, это был он сам; его будущее «я» вынырнуло из потока времени, чтобы поддержать и укрепить Буша в его намерении. Это походило на объяснение в любви. Целая буря чувств переполнила Буша при виде себя самого, все слова внезапно застряли в горле. Но видение длилось лишь секунду: тут же коридор опустел — Буш будущего растворился во мраке.

Рыдание сжало его горло, и безудержные слезы побежали по щекам. А как только он взял себя в руки, снова послышались шаги. На этот раз приближалась не одна пара ног, и Буш попятился от светлого прямоугольника раскрытой двери.

Он с некоторым злорадством представил, как выскочит на Силверстона из-за угла, так, как тот сам проделал в юрском. Но теперь Буш понимал, что в тот раз Силверстон, должно быть, принял его за агента Стенхоупа, Хауэса и прочей военной шатии.

Из темноты вынырнули двое, остановились в ярде от невидимого Буша. Уже по шагам можно было сказать, что оба принадлежали к его времени, какую бы «здешнюю» одежду они ни носили. Одной была Энн; ее сопровождал джентльмен в смокинге. Буш не смог разглядеть его лица, но по фигуре понял: этот человек — не Силверстон.

Двое, все еще не видя Буша, вошли в комнату. Буш последовал за ними, наведя на их спины ружейное дуло.

— Руки вверх! — приказал он.

Оба удивленно обернулись. Теперь лицо спутника Энн стало отчетливо видно, и фальшивые бакенбарды и парик не смогли обмануть Буша. Перед ним стоял тот, кто однажды пытался улестить его бутылкой «Черного Тушкана»; кто самолично отдал приказ начать охоту на Силверстона; кто первым самолично покарал бы Буша, не выполни он свою миссию. Короче, то был Хауэс.

За короткое мгновение в голове Буша пронеслась целая вереница мыслей: Энн привела к нему Хауэса, — значит, предала, — поделом тебе, старый дурень, раз доверился женщине, — она его не любит и никогда не…

Он спустил курок, выстрелив почти в упор. Тонкая рапира света пронзила Энн, и она, как сломанная тростинка, упала к его ногам.

Буш перевел дуло на Хауэса и увидел, что зрачок капитанского пистолета уже смотрит на него… И тут что-то опять произошло со временем. Буш видел неторопливо поднимающееся дуло, как при замедленном воспроизведении фильма. Хауэс не спеша пристроил палец на курке, а в то же самое время рука Буша с пистолетом так же неторопливо плыла вверх, как будто к ней была подвешена пудовая гиря.

Пистолет Хауэса глухо грянул, и Буш, погружаясь в темноту, повалился на пол рядом с неподвижной Энн.

III. Под кринолинами королевы

— …Вы цитировали Вордсворта! — ледяным голосом заявил Хауэс. — Потрудитесь встать!

Окрик вырвал Буша из сумеречного смутного забытья. Он с огромным усилием сел, сжимая голову побелевшими пальцами. Хауэс выстрелил в него из газового пистолета — он оказывал ужасно гадкое, но отнюдь не летальное действие. Пытаясь не дать голове разорваться на кусочки, Буш почти пожалел, что не умер.

Хауэс, оказывается, переправил его в гигантскую, причудливо убранную спальню; и все здесь было просто подавляющих размеров. Буш валялся на шкуре белого медведя, но не чувствовал прикосновений к жесткому меху.

— О Господи, я убил Энн! — простонал он, проводя рукой по глазам.

Хауэс возвышался над ним, как грозный архангел на Страшном суде.

— Буш, я вас разыскивал везде и всюду. Что вы скажете в свое оправдание?

— Я буду говорить только после того, как смогу встать.

Хауэс схватил его за запястье и рванул вверх, в два счета поставив на ноги. В следующий миг Буш занес кулак, но газ действовал надлежащим образом — у него просто не осталось сил, чтобы вложить их в удар. Хауэс играючи отбил нападение, в результате чего его противник чуть не шлепнулся снова.

— Ну, вот, теперь вы на ногах, и можно разобраться во всем по порядку. Мне требуется знать, где вы пропадали с тех пор, как покинули две тысячи девяносто третий. Я весь внимание.

— Мне нечего вам сказать, — нагло заявил Буш, хотя во внутренностях его копошились скользкие жуки страха. — Так же, как и любому другому из сторонников Режима.

— Боюсь, вы не понимаете, на чьей я стороне. Да и о себе знаете не больше.

— Зато я тверд в своих убеждениях.

— Вот как? Ну-с, тогда с вас и начнем. Зачем вы стреляли в Энн?

— А то вы не знаете! Я стрелял потому, что она меня предала! Привела вас, чтобы вы меня прикончили… Можете не возражать, я все равно не поверю.

— Так почему вы не стреляли в меня, раз это я был для вас смертельной угрозой? — Видя замешательство Буша, он продолжал: — Можете не отвечать, я и так знаю. Я изучил ваше досье в Институте задолго до того, как послал вас на охоту за Силверстоном. У вас болезненное, противоестественное отношение к женщинам из-за того, что ваша мать якобы предала вас в сопливом детстве. С тех пор вы всегда пытаетесь предать женщину до того, как она сама вас предаст.

Побагровев, отчаянно пытаясь хоть как-то оправдаться, Буш крикнул:

— Вы ничегошеньки не знаете о том, что случилось со мной за последнее время, Хауэс! Я не мог выполнить ваш приказ, пропади все пропадом! Я вырвался из ваших волосатых лап; скрылся, размышлял и стал свидетелем невзгод одной семьи из прошлого…

Лицо Хауэса сморщилось, как будто он слопал целую пригоршню клюквы.

— Может и так, все может быть. Никому неведомо, какая дикая грязная каша бултыхается у вас в голове. Но сейчас я вас кое в чем разуверю. Вы жестоко ошиблись насчет Энн и моей роли во всем происходящем.

— Провалитесь в преисподнюю с вашими проповедями! Лучше пристрелите меня прямо здесь — и покончим с этим.

Хауэс прислонился плечом к дубовому шкафу.

— Очень мне нужно было перетаскивать вашу тушу сюда, чтобы пристрелить. Вы можете наконец поговорить серьезно, без этих истерических выкриков и размазывания соплей по лицу? Я нахожусь в затруднительном положении — и я вам не враг, хоть вы мне не нравитесь. Итак, примите как аксиому: Энн вас любила. Считайте, что она пожертвовала ради вас жизнью. Я послал ее в тысяча восемьсот пятьдесят первый, чтобы разыскать вас и убить, прежде чем вы подберетесь к Силверстону. Но когда вы встретились с ней в коридоре, она не смогла — хотя была в полном праве — выполнить этот приказ. Она нашла меня и…

Буш желчно рассмеялся:

— Ну, а вы, щадя мои чувства, теперь исполните приговор за нее. Вы очень щепетильны!

— Надеюсь, да. Но вы многого не понимаете, верней, не хотите понять. Последнее время я и думать о вас забыл — просто был занят другим. Но когда прибежала Энн и сообщила, что видела вас здесь, я тут же понял: вы переменили мнение и решили предупредить Силверстона об опасности. Не возражайте!

Я сам здесь ради его спасения. Поэтому я понадеялся найти в вас союзника — вот для чего Энн привела меня к вам. Я надеялся, мы все обсудим и договоримся. А вы сразу схватились за пистолет…

— Боже, какую ахинею вы несете! Кто, как не вы, заслал меня как наемного убийцу? Было бы смехотворным предположить, что вы за одну ночь переметнулись на другую сторону баррикады!

— Одна ночь здесь ни при чем. Я всегда был и буду по одну сторону баррикады — по ту, где сражаются против Болта, Глисона и их идей… Если назвать планируемый ими террор «идеями».

Буш потер шею.

— Забавный вы субъект. Думаете, я поверил хотя бы одному вашему слову? Как же, размечтались. И для чего вы все это затеяли?

— Силверстон знает нечто, способное свергнуть диктатуру партии Действия, да и любой тоталитарный режим. Уинлок, как вы знаете, упрятан в сумасшедший дом, где его надежно охраняют. Но, конечно, он не псих, как вы уже догадались. Силверстона он когда-то числил в своих оппонентах, но последние события многое изменили: теперь они союзники, потому что у них общий враг. Мы сумели внедрить в охрану Уинлока своих людей. Надеюсь, они оба станут маяками надвигающейся революции. Я работаю на нее — а значит, и на них.

Буш посматривал на него все так же подозрительно:

— Докажите!

— Вы и есть мое доказательство. В мои обязанности, как вы знаете, входит обучать и засылать в прошлое агентов режима. Я замечательно использовал эту возможность, подбирая самых неподходящих людей. А вы в роли убийцы Силверстона — настоящий шедевр, предмет моей профессиональной гордости!

И оба невольно расхохотались.

И все-таки Буш не до конца поверил в сказанное. Он мучительно соображал, на чем бы еще проверить Хауэса, но в следующий миг искренность на лице капитана развеяла его последние подозрения.

— Ну, хорошо, я вам поверил. И что будем делать дальше?

Хауэс со вздохом облегчения спрятал пистолет в карман и протянул ему руку:

— Теперь мы — союзники. Наша задача пока такова: забрать Силверстона и скорее смываться отсюда.

— А как быть с телом Энн? Мне хотелось бы забрать его с собой в «настоящее».

— Это подождет; пока на первом месте Силверстон.

Хауэс вкратце обрисовал новоиспеченному «союзнику» картину происходящего. Новое правительство все крепче завинчивало гайки; были разогнаны профсоюзы, закрыты почти все университеты. Всюду насаждались драконовы законы и правила, невыполнение которых строго каралось. Кто-то из руководства заподозрил о связях Хауэса с «бунтовщиками», и тот поспешил скрыться в прошлом вместе с Энн — революционным силам, тоже подавшимся в викторианские, очень пригодилось бы его присутствие.

Отыскать Силверстона оказалось делом нелегким. Они выяснили, что беглец покинул юрский во время облавы на «подозрительных личностей». Потом блуждал по разным эпохам, пока не оказался в тысяча девятьсот первом году — это был предел его приближения к «настоящему».

— Тысяча девятьсот первый поверг его в депрессию, — рассказывал Бушу Хауэс. — Он был здесь один-одинешенек и вконец скис. Он избрал своей резиденцией Букингемский дворец, однако неудачно выбрал время: оказался здесь спустя месяц после смерти королевы, когда все вокруг было задрапированным в черный креп. Силверстон не смог продержаться в такой гробовой обстановке и перебрался сюда, пораньше, в поисках соратников. Тут мы с ним и встретились… Эй, это еще кто? — Хауэс с округлившимися от изумления глазами мотнул головой в сторону исполинской кровати.

За ней маячил туманный женский силуэт, сквозь который просвечивал рисунок обоев.

— Мы здесь не единственные призраки, — объяснил Буш.

— Она за нами шпионит. Откуда она взялась?

— Вот уж не знаю. Но она преследует меня уже многие годы.

Хауэс вплотную приблизился к клочку полупрозрачного мрака и с удивлением принялся исследовать его. Буш еще ни разу не смел так пристально пялиться на нее; она была, вероятно, частью его личности, частью, которой он всегда стыдился посмотреть в глаза. Надо ли говорить, что Бушу совсем не понравилось заключение Хауэса:

— Она похожа на вас.

— Не болтайте ерунды. К делу! Где сейчас пребывает Силверстон?

— …Не терплю, когда за мной подсматривают.

— Тогда сделайте с ней что-нибудь — если сможете. Закатите ей, например, строгий выговор. Или выпалите в нее из своего пистолета.

— Да, вы правы — тут уж ничего не поделаешь, — Хауэс с недовольным видом отошел от призрака.

— П-послушайте: Энн действительно меня любила? — Этот вопрос, оказывается, давно не давал Бушу покоя.

— Хм, я так понял. — Хауэс пожал плечами, как будто хотел продолжить, но потом передумал и сказал о другом: — Нам надо переправить Силверстона в более надежное место. Дворец наводнен шпионами режима. К сожалению, безопасных мест совсем немного. И потом… видите ли, Силверстон — человек предельно осторожный. Он постоянно дрожит за свою жизнь, теперь главная его забота — передать свои знания в надежные руки… Мои руки он не считает достаточно надежными, потому что вообще не доверяет военным… Погодите-ка… Ох, голова моя дырявая! Ведь вы, Буш, как раз тот человек, который ему нужен! Вы ведь художник, а у него, похоже, пунктик на искусстве. Пошли к нему!

Оба поспешно шагнули к двери — и вдруг недоверчиво переглянулись.

— Ну, ведите меня, показывайте дорогу, — поторопил Буш. — Вам придется поверить мне на слово, что я не собираюсь стрелять вам в спину!

Им снова овладела знобящая мысль, что его собственное сознание прячет что-то от него самого. Но размышлять об этом сейчас он не мог, подавленный горем и сознанием своей вины в смерти Энн.

Пока оба Странника, колеблясь, смотрели друг на друга, Леди-Тень не спеша покинула комнату. Это заставило Хауэса встрепенуться, как будто ее пример помог капитану решиться.

— Ну, вперед! — скомандовал он.

Опять оказавшись в коридоре, Буш почувствовал, что задыхается, и судорожно втянул воздух через фильтр. Возмездие за Энн и Лэнни уже пустилось за ним в погоню, он боялся даже представить, какую форму оно может принять.

Хауэс по пути засыпал его наставлениями; Буш едва слушал его. Приближался обеденный час, коридор теперь был полон. Если бы Хауэсу взбрело в голову пристрелить Буша прямо здесь и сейчас, эти люди и знать бы не знали о случившемся и преспокойно проходили бы сквозь его тело… Как проходили сквозь тело лежащей в спальне бедной Энн.

— Силверстон сейчас, должно быть, в Западной гостиной, — бросил Хауэс через плечо.

Кругом сновали люди, щеголяющие фраками, декольте, расшитыми шелковыми жилетами, и на каждого гостя приходилось, по крайней мере, по одному ливрейному лакею. Буш внимательно вглядывался в них, разыскивая силуэты потемнее.

Наконец путники оказались у нужной двери. Ее охранял важный человек в ливрее, краски которой были куда плотнее, чем краски окружающих предметов. Но стоило Бушу вскинуть пистолет, как Хауэс перехватил его руку:

— Он — один из наших. — И, обернувшись к стражу, капитан спросил: — Все спокойно?

— Силверстон пока там; никто не входил, не выходил и не вламывался.

Хауэс нахмурился, кивнул и скользнул за полуоткрытую дверь. А Буш продолжал топтаться, в упор разглядывая стража, как недавно капитан разглядывал Леди-Тень… Похоже, он совсем разучился делать различие между другом и врагом. Мрачные предчувствия не давали ему потянуть ручку двери на себя.

Но когда Буш представил, каким облегчением будет сбросить с плеч гору нервного напряжения, смеясь над своими страхами, он прошел в комнату вслед за Хауэсом.

Оглушительный удар тут же свалил его с ног.

Буш не сразу понял, что лежит, согнувшись пополам и уткнувшись лицом в узорчатый турецкий ковер. Он попытался сесть — и ему с трудом, но удалось это сделать. И тут же его затылок защекотало от холодка пистолетного дула.

— Это кто еще такой? — рявкнул кто-то над ним.

— Мой друг, — ответил голос Хауэса.

Буш оглядел комнату — насколько это можно было сделать, не поворачивая головы. Иуда-охранник как раз закрывал за собой дверь. Его сподвижников в гостиной было пятеро. Четверо из них, видимо, прятались за дверью, когда Буш входил, и теперь составляли ему и Хауэсу почетную охрану. Все они были по облику истинные викторианские джентльмены. Один из них нагнулся и сорвал с Хауэса парик и фальшивые бакенбарды; последний выглядел совсем уничтоженным и потерянным, лежа на полу под дулом пистолета.

— Это вы во всем виноваты, — прошептал он Бушу. — Не провозись я столько с вами, все могло бы обернуться иначе!

Хауэс принялся было сыпать ругательствами в адрес привратника, но новый удар заставил его заткнуться.

Пятый член компании стоял у окна, изредка в него поглядывая. Возле него обнаружилось кресло, к которому был прикручен человек с кляпом во рту. Буш догадался прежде, чем вгляделся в его лицо, что это был Силверстон.

— Ну вот — все оказалось легче, чем мы боялись, — произнес тот, кто стоял над Хауэсом, — видимо, предводитель всей шайки-лейки. На нем красовались серый плащ и цилиндр, и этот костюм никак не вязался с его злорадным, хотя и умным лицом.

— Да, мне следовало бы знать тебя лучше, Гризли. Ну, давай, действуй, вперед! — процедил сквозь зубы Хауэс.

Гризли. Бушу уже приходилось слышать это имя. Или кличку? Где же… Ну да, конечно: лейтенант, один из былых приверженцев Болта. Просто сменил начальство, вот и все.

— Мы отправим вас назад, в две тысячи девяносто третий, тебя, Хауэс, и твоего прихвостня, — процедил носивший медвежью кличку. — Вы предстанете перед судом по обвинению в государственной измене, в измене правительству, которому я имею честь служить. Вам введут сейчас дозу КСД, и мы доставим вас, тепленьких, домой. Силверстону мы, разумеется, не гарантируем больших удобств на время Странствия.

Гризли кивнул стоявшему рядом агенту, который поспешно извлек из ранца шприц и ампулы. Но вдруг массивная дверь распахнулась, и в комнату вошли несколько ливрейных слуг. Гризли и компания нервно дернулись, но лакеи были в этой эпохе у себя дома: они прошли сквозь Странников, и глазом не моргнув. До их прихода гостиная была совсем пуста. Лакеи шли гуськом, раздувшись от важности, и поправляли тяжелые портьеры.

Гризли и его люди явно были новичками в Странствиях, потому что зрелище отвлекло их внимание, и Буш начал прикидывать, сумеет ли он вырваться и скрыться за дверью. Такая попытка при обычных условиях была бы обречена на провал, но сейчас стоило попробовать. Буш уже собрался для прыжка, когда произошло еще что-то.

Сквозь стену в комнату вплыли четыре тени из будущего: Леди-Тень, а с нею — трое мужчин. Они словно висели в воздухе; каждый сжимал в бесплотных руках длинную трубку, и трубки эти были нацелены на сотоварищей Гризли.

Буш быстро поднял глаза на Леди-Тень, и, наверное, впервые их взгляды встретились. Она слегка кивнула и прикрыла себе нос и рот ладонью, как бы приказывая Бушу сделать то же самое. В следующее мгновение они уже окружили захватчиков и открыли по ним стрельбу из своего фантастического оружия.

Немыслимая вещь — заряды, выпущенные из оружия будущего, пробили энтропический барьер! Тонкие струи невидимого газа ударили в поборников режима. Те в панике открыли беспорядочную (и бесполезную) стрельбу, но, втянув ноздрями едкий воздух, тут же повалились на пол.

Буш сам невольно сделал глоток газа, и в голове все смешалось и поплыло. Торопливо зажав нос и рот ладонью, он кое-как вывалился из комнаты.

Все его ощущения притупились, перед глазами колыхалась серая дымка. Да, тщетно действие — всякое действие… И его теперешние действия не составляют исключения… И никогда-то он не был по-настоящему свободен… А тайна Вечности так и пребудет для него тайной за семью печатями… Навсегда.

Буш усилием воли собрал разбежавшиеся мысли, собрал их вместе и с трудом склеил, как разбитую чашку. И тогда обнаружил, что сидит на полу, вытянув ноги поперек коридора. Коридор опять опустел — видимо, все приступили к обеду. И только две фигуры, полные величавого достоинства, медленно плыли к нему. Дама грациозно и истинно по-королевски опиралась на руку своего спутника, который… Ну конечно! Немудрено, что лакеи, кланяясь им, чуть ли не подметали париками пол! Буш, стиснув зубы, попытался отползти с дороги ее величества королевы Англии и принца — консорта, но не успел — они прошли сквозь него, и голова Буша на миг утонула в пышных призрачных юбках.

Казалось, сама забавная абсурдность этого происшествия возвратила ему рассудок и способность соображать. Как же вбиты были сословные предрассудки в его предков, что он среагировал при встрече с ее величеством на уровне генной памяти! Как всегда, Буш ни в чем не винил себя самого, предпочитая сваливать свои недостатки и слабости на что угодно — генную память, невообразимую сложность своей натуры, саму Вселенную… Только бы не на собственное жалкое, но священное «я».

Он легко поднялся на ноги, глотнул свежего воздуха через фильтр и взвел курок газового пистолета. Собравшись с духом, заглянул в щелку двери в комнату, из которой только что спасся.

Потерявшие сознание Странники вповалку лежали на полу. Лакеи-викторианцы, закончившие работу, все так же ровно, словно удерживая на головах наполненные сосуды, шеренгой вышли из комнаты. Четверо пришельцев из далекого будущего слегка поклонились Бушу и тоже выскользнули прочь.

Буш знал — время никогда не ждет и даже в этом чрезвычайном случае ждать не будет. Он поспешно разоружил соратников Гризли — те ни разу не шелохнулись. Потом, следуя внезапно пришедшей в голову мысли, Буш вытащил из их карманов и ранцев весь запас КСД — это могло хоть на время задержать их возвращение в «настоящее». Он выволок не подающего признаков жизни Хауэса в коридор и вернулся в комнату за Силверстоном. Тот все еще был прикручен к креслу, лишен чувств под действием. На полу лежало лучевое ружье Буша — он выронил его, когда его сбили с ног.

Нашарив в ранце нож, Буш разрезал путы Силверстона и, вытащив его в коридор, связал освободившимися веревками Хауэса.

— Сам знаешь за что, — бросил он.

А потом помчался по коридорам, не разбирая дороги, с отчаянными воплями: «Энн! Энн!»

IV. Луч, оказавшийся безвредным

Есть некие вехи на извилистых дорожках нашего жизненного пути — скажем, день в покинутом саду, строка из Вордсворта, клюшка для гольфа или долгие сумерки на девонском берегу; они, подобно маячкам, удерживали его память в прочной сети.

Но сейчас Буш впервые разорвал эту сеть. Так сильно в нем было внезапное ощущение, что Энн жива, что он, казалось, забыл все перенесенное раньше, слетел со старого пути и начал новый, с нуля.

Пробежав сотню шагов, Буш внезапно остановился: он понял, что таким образом ничего не найдет. Времени оставалось в обрез: Гризли и его дружки вот-вот придут в себя. Необходимо было рвануть в новое Странствие, на этот раз — недалекое.

Для начала он возвратился в гостиную. КСД еще не исчез из его кровотока — ведь в тысяча восемьсот пятьдесят первый год он прибыл совсем недавно. Усилием воли он привел в действие скрытые механизмы сознания и нырнул в мощный поток времени. Барахтаясь и отчаянно борясь с течением, он то и дело выныривал на короткий миг.

И видел всякий раз ту же комнату, но — в разные времена, с присутствовавшими в ней разными людьми. Бушу необходимо было ухватить и остановить мгновение за несколько минут перед тем, как Хауэс и Энн нашли его в коридоре; то самое, когда тот Буш — несколькими часами старше Буша теперешнего — дожидался их у раскрытой двери гладильной. Но как отыскать этот безликий, безымянный день, не отмеченный для других ровно ничем?.. Разве что педантичная королева занесла его в свой дневник скупыми строками «еще одним днем меньше»…

Ага! А вот он, Силверстон. В одно из «выныриваний» Бушу бросилось в глаза знакомое длинноносое лицо. Он спрятался за портьеру, приготовившись наблюдать; но потом вспомнил рассказ Хауэса о том, что Силверстон прожил в тысяча восемьсот пятьдесят первом довольно долго до прибытия туда Буша. Значит, недолет; но направление он взял верное и цель наверняка близка.

В конце концов инстинкт подсказал ему точное место для остановки. Комната тонула в полумраке. Силверстон сидел, вытянув длинные ноги, на полу; подле него стоял Хауэс. Оба они встрепенулись, когда в комнату пулей влетела Энн. Она вся дрожала от волнения.

— Дэвид! Я только что видела Эдди Буша!

Она выжидающе уставилась на Хауэса, прерывисто дыша и нервно ломая пальцы. Хауэс сразу стал суровым, собрал кожу лба в глубокомысленные складки и даже разок-другой подергал свои накладные бакенбарды.

— Этого и следовало ожидать, — прокашлявшись, строго изрек Силверстон. — Я видел его мельком в этой комнате пару месяцев назад. Он уже тогда строил против меня козни!

Хауэс, похоже, не слушал его.

— Ты уже выполнила приказ? — обратился он к Энн.

— Ну как я могла, Дэвид, подумай! Спокойно подумай: он ведь изменил свое решение. Теперь он хочет и может помочь нам. Видит Бог, нам очень нужна любая помощь!

— Помощь этого хлюпика? Нет уж, спасибо! — Хауэс схватился за пистолет и бросился к двери. — Буш только осложнит нам жизнь, а мы сами, без него, прекрасно умеем создавать сложности. Быстро, веди меня!

Энн схватила его руку с пистолетом:

— Ради Бога! Ты обязательно пожалеешь потом, если сделаешь такое. Буш будет нам полезен. Пожалуйста, веди себя с ним осмотрительно, ведь он «личность непредсказуемая». Узнаешь свои собственные слова? К тому же у него лучевое ружье.

— Ха! Насчет этого можешь не беспокоиться: ружье безвредно, как детская игрушка. В свое время я предусмотрел все выверты, которые может выдать твоя «непредсказуемая личность». Я знаю подобных истеричных типов и не доверил бы ему даже газового баллончика!

— Хорошо, хорошо. Но я очень прошу, не причиняй ему вреда!

Хауэс в упор посмотрел на нее, и складки меж его бровей постепенно разгладились.

— Ты все еще чахнешь по нему?.. Эх, кто поймет этих женщин. Будь ты моей сестрой, я бы не подпустил тебя к нему и на два шага. Ну да ты не моя сестра, к счастью. И все же ладно, я потолкую с ним. Но не забывай: мы сейчас многим рискуем… Профессор Силверстон, будьте любезны, подождите нас пару минут. Мы быстренько закончим там все дела и тут же отправимся.

— Но как быть с моим чемоданом? — забеспокоился Силверстон. — Я не могу отправляться без него. Энн, вы, по-моему, как раз за ним и ходили…

— Я собиралась его взять — но налетела на Эдди. Не беспокойтесь, я мигом его принесу!

Бушу недосуг было дослушивать до конца их разговор — крадучись, он выскользнул из комнаты.

Он изучал выражение лица Энн в тот момент, когда Хауэс спросил, чахнет ли она по нему. До того мгновения Буш считал, что навсегда потерял способность любить, но взгляд Энн его сразу в этом разуверил. И впервые он увидел ее лицо, лишенное прикрытия той маски циничного безразличия, которой она раньше всегда прикрывалась. Отлично сделанной маски, но так непохожей на ее подлинное выражение.

Но Хауэс — каков актер! Буш нашел в себе мужество признать, что капитан, с его храбростью, трезвой головой и практической сметкой, мог бы многому его поучить. Ведь Хауэс рискнул вручить своим агентам совершенно безвредное оружие — так, как если бы он предвидел нынешний случай. И если его ружье вместо лазерного луча послало в цель безобидную струйку света, значит… значит, Энн и впрямь жива!

С этого момента у Буша отпали всякие сомнения в искренности и действительных намерениях славного капитана.

Теперь Буш мог с легким сердцем вернуться в то мгновение, в котором Силверстон и Хауэс все еще полулежали в коридоре, парализованные действием газа. Он чувствовал не просто облегчение, а ликующую эйфорию! Как все-таки приятно стряхнуть с себя дурной сон, в котором ты был убийцей, и вновь ощутить, что ты по-прежнему чист, добродетелен и никем не проклинаем! И Энн жива-живехонька.

Внезапная мысль посетила Буша, и он, смеясь почти открыто, помчался по коридору, по пути, только что проделанному Энн.

Он вскоре нашел того, кого искал. Тот все еще прятался в тени у двери гладильной. Буш протянул к нему руку — и его зеркальное отражение пожало ее. Оба лица — или одно? — одновременно озарились улыбкой. Как все-таки странно, непривычно и удивительно видеть вживе себя самого!

— Ты?

— Я!

Это было похоже на взаимное признание в любви. Ну разве можно не испытывать всепоглощающей любви к человеку, чьи мысли и желания тебе так известны и так близки — все до единого! Чувства так переполняли его, что он просто не смог больше ничего сказать. Пора было возвращаться в покинутую минуту недалекого будущего. Он оттолкнулся, как стартующий бегун, от момента, где сейчас пребывал, и…

…И опять оказался в полутемном коридоре, рядом с развалившимися на полу Хауэсом и Силверстоном. Мгновенно вернулось сознание нависшей над ними угрозы и стремление поторопиться.

Буш склонился над Силверстоном, тряхнул его за плечо и позвал:

— Стейн! — но потом передумал и шепнул: — Профессор Силверстон!

Тот открыл глаза и пробормотал:

— Это оружие — вот вам и доказательство! А что я говорил…

Буш уставился на него во все глаза. Неужели профессор знал, что его лучевое ружье… Силверстон тем временем успел сесть, и его следующая фраза была уже не такой загадочной:

— Оружие, которое принесли с собой четверо из будущего, — доказательство абсолютной правильности моей теории. И мы найдем еще и новые доказательства, вот увидите! Впервые на моей памяти они преодолели энтропический барьер!

Буш, почему-то задетый за живое тем, что Силверстон говорил не о нем, промолчал.

— А ведь это должно быть достаточно просто, — продолжал радоваться профессор. — Мы и сами, наверное, додумались бы до такого через несколько лет, если бы в события не вломился проклятый Режим… Помогите-ка мне подняться. Я вас знаю, вы — Эдвард Буш. Нам уже доводилось встречаться прежде, правда? Ну, не всегда наши встречи были дружескими, признаю… Надеюсь, я не слишком сильно стукнул вас тогда, в юрском. Но вы должны меня понять — я принял вас за агента-убийцу, а в моем положении…

Буш рассмеялся:

— Тогда я вас едва ли заметил — меня увлекла в основном ваша спутница.

Впервые черты Силверстона, до этого словно скованные льдом, помягчели. Он улыбнулся:

— Да, она увлекала тогда и меня. Женщины всегда были моей слабостью, признаюсь… Спасибо вам, что вытащили меня из комнаты. Теперь развяжите-ка Хауэса — и в путь!

— Я связал его не зря. Он поступил со мной круто только для того, чтобы я, раздавленный горем, повиновался без рассуждений и вопросов. Так что поделом ему: терпеть не могу быть орудием в чьих-то руках.

— А разве не все мы — чье-то орудие? Ведь на этом и стоит это общество.

Каждый из нас — чье-то орудие… Нет, вовсе не новая мысль, но она отлично иллюстрировала одну из сторон человеческих отношений: человек использует — и его используют тоже. Вот он, Буш, использовал Энн. Хауэс, в свою очередь, использовал его. А теперь Буш заставит послужить себе Хауэса и самого Силверстона.

А что? За ними обоими стояла сила и власть. Если Буш поможет им сейчас, то в две тысячи девяносто третьем они могут оказаться ему очень даже полезными. Он надеялся с их помощью вновь обрести свободу и возможность творить. Значит, если он хочет сохранить жизнь своему искусству, ему придется на время забыть о некоторых сторонах своего «я».

Ха! Моральные рассуждения и обновление — одно, но собственная польза — совсем другое, верно?

Буш принялся освобождать Хауэса от веревок. Пока он злился на собственноручно завязанные узлы, Силверстон поведал следующее:

— Вы знаете, что здесь, в Букингемском дворце, тусовалась группа интеллектуалов — изгнанников из нашего с вами времени? Я передал им свое послание, и сейчас они уже в пути — распространяют мое учение по всему миру.

— Учение? И давно вы ударились в религию?

— Вы не поняли: речь идет не о религиозном учении. Ах, как мне недостает сейчас Уинлока — наша ссора, разумеется, теперь в прошлом. Даже мне самому не постичь всю глубину того, что я открыл. Это открытие должно перевернуть весь миропорядок, я сам никак не свыкнусь с такой мыслью. Так что — отправляемся в путь, немедленно!

— Я не уйду отсюда без Энн!

— Знаю, что не уйдете. Она сейчас вернется с моим чемоданом… Вот без него я никуда не уйду. И как я умудрился позабыть его внизу, растяпа?… А, доброе утро, капитан!

Развязанный Хауэс сел, ворча, и несколько раз мотнул головой, чтобы привести в порядок мысли. Потом беспокойно глянул на Буша:

— Вы уже знаете про Энн?.. Про то, что она жива?

Буш кивнул.

— Мне искренне жаль, что так получилось. Но виноват во всем только ваш скверный характер. Когда вы пальнули из своего игрушечного ружья, Энн бросилась на пол; а после того как я усыпил вас газом, пришлось убедить ее не оживать еще несколько часов… Не сердитесь, но вам и вправду была необходима хорошая встряска.

— Да ну вас к черту! — Буш гневно отвернулся, и тут из-за угла показалась Энн, торопливо шагающая с пластиковым чемоданчиком под мышкой.

Силверстон тут же устремился к чемоданчику, а Буш — к Энн. Она улыбнулась, когда он ее обнял, и слегка приподняла бровь — игриво, но недоверчиво.

— Зачем ты так поступила?

— Нет, вы только послушайте: это он меня спрашивает! А зачем ты хотел меня застрелить?.. Молчи, я и сама знаю, что ты мне не доверяешь. Вернее, не смеешь довериться, как не смеешь довериться самому себе.

— Да я просто спятил с горя, когда увидел с тобой Хауэса, я ведь решил, что ты меня предала! И выстрелил только потому, что любил тебя, Энн… Видишь, я совсем потерял рассудок.

Она махнула рукой — было бы что терять!

— Пора покончить с болтовней — так вы до второго пришествия не разберетесь, кто прав, кто виноват, а время поджимает, — бесцеремонно вмешался Хауэс. — Гризли и его команда вот-вот придут в себя. Конечно, можно прикончить их, пока они не очухались, — может, суперагент Буш об этом позаботится? — но это украдет у нас несколько лишних минут. А потом уйдет еще пара часов на приступ самобичевания и моральных терзаний…

— Вы несправедливы к Бушу, — запротестовал Силверстон. — Он вызволил нас из лап Режима, за что ему от меня причитается тысяча благодарностей. Но время и впрямь не ждет! Мой чемодан теперь здесь: возьмемся же за руки, проглотим КСД — и в путь из от этого сумасшедшего дома! Отправимся в далекий юрский.

— А я думал, мы возвращаемся домой, — возразил Буш, только что оправившийся после язвительных выпадов капитана.

— Делайте, что вам говорят, — рявкнул Хауэс, вскрывая ампулу.

— У нас там срочное дело: нужно найти и взять с собой еще одного человека, — поспешил разъяснить Силверстон, своим тоном и видом извиняясь за отсутствие у Хауэса должных манер. — Ну, все готовы? — профессор оглядел спутников.

Хауэс уже крепко вцепился в него и сжал теперь руку Буша, в то время как тот взял за руку Энн.

— На старт, внимание — марш! — привычно скомандовал Хауэс.

V. За гранью времен

Букингемский дворец — и юрская равнина. Для Странствия Духа они были едины в одном аспекте: оба лежали под непроницаемым покровом безмолвия и недосягаемой глубины веков.

Вся четверка одновременно вынырнула в юрском, и Буша тут же охватила накопленная за долгие дни усталость и безразличие. Он недобро глянул на Силверстона и Хауэса. Вся цепь происшествий в Букингемском дворце не оставила в его памяти ничего, кроме раздражения; и тут же по контрасту вспоминалось ликование полета и божественный экстаз того момента, когда он покидал Всхолмье. Все его попытки вмешаться и как-то воздействовать на события этого мира кончались раздражением и недовольством; не лучше ли остаться на всю жизнь в одиночестве?..

Они стояли на берегу медленной широкой реки. Позади буйной гривой косматились джунгли, впереди простиралась холмистая равнина. На небе зависли свинцовые облака — давно осточертевший ему юрский пейзаж.

— Капитан Хауэс, — первым заговорил Силверстон. — Может, вы и Энн отправитесь за нашим другом, пока мы с Бушем тут немного отдохнем?

— Хорошо, так и поступим. Это займет часа два-три, так что отдыхайте, профессор, сколько сможете. И вам, Буш, не мешало бы сделать то же самое.

Энн помахала рукой остающимся, и вот уже маленький отряд скрылся за холмом.

Силверстон тут же извлек из чемоданчика походную надувную кровать, жестом пригласив Буша сделать то же.

— Нам здесь ничего не грозит, ведь ближайшее поселение более чем в двух милях отсюда. Капитан и Энн сейчас подберут нашего друга, и мы двинемся к пункту конечного назначения.

— Профессор, объясните, пожалуйста, из-за кого мы очутились здесь и в каком направлении двинемся дальше?

— Вы слишком беспокоитесь о мелочах, мой друг, впрочем, как и я, и все мы… Вот вам пример: недавно мои часы разбились, и я постоянно прихожу в бешенство, потому что не могу узнать точное время. Время! Да ведь часы — дряхлый пережиток прошлого! Вы видите, какая я противоречивая, сложная личность.

— Как и я, — подхватил Буш. И жадно спросил: — Вы помните свое детство?

— …Нам необходимо отдохнуть. Но на первый ваш вопрос я, так и быть, отвечу. — Силверстон раскрыл привезенный из Викторианской эпохи чемодан. — Ведь вы были когда-то художником, не так ли?

— Я и сейчас художник! — раздраженно отрезал Буш. — Нельзя перестать им быть.

— Значит, будем считать, что вы этого не разрекламируете.

Буш начал было искать скрытый смысл в этих словах, но забыл обо всем, как только Силверстон достал из чемодана небольшую пластину.

— Здесь скоро появится автор этого произведения. Он непременно правильно воспримет мое открытие и тут же за него ухватится. Вы же знаете, что все вновь открытое нуждается не только в научном обосновании, но и в художественной интерпретации. Это извечная задача художника, а человек, который живет здесь, идеально мне подходит. Вы только посмотрите на его работу! — (Буш уже и так смотрел.) — Этого гения зовут Борроу! Вот истинный дар! Вы со мной согласны?

Группаж Борроу изображал несколько скоплений мрака, перемежающихся трассирующей пылью цветных пятнышек. Кое-где они группировались так, что эти кучки можно было принять за атомные ядра, или города-муравейники, или созвездия. Все выглядело двусмысленно и туманно. Кое-что было, на взгляд Буша, слабовато, но и все без исключения детали являлись неотделимой частью общего замысла, словно Борроу развернул в работе самого себя и обозревал панораму своей личности с высоты поднебесья.

Группаж, с точки зрения техники, впечатлил Буша меньше, чем «Амниотическое Яйцо». И все-таки эта работа была куда содержательнее. Буш безошибочно определил, что это самое позднее произведение Борроу и что все предыдущие были своего рода набросками, робкими пробами к ней. Это был поздний Борроу — как существуют поздний Тёрнер, поздний Брак, поздний Кандинский. Бушу все еще не до конца верилось, что его флегматичный друг мог создать подобную штуку; однако подпись под работой не оставляла места сомнениям.

И вот теперь Борроу должен был присоединиться к ним.

Буш внезапно понял, что уже неприлично долго не отрывает глаз от работы. Некоторые ее части находились в медленном постоянном движении, другие — в движении воображаемом. Глядя на группаж Борроу, Буш впервые ясно представил то, что давно уже смутно его тяготило: время как будто закручивалось вокруг него в складки, которые образовали нечто вроде воронки, готовой поглотить его с головой. Буш снова взглянул на Силверстона; у него отпало желание спрашивать, куда же они отправятся, когда выудят Борроу.

— Давайте и вправду отдохнем, профессор.

Он проспал как будто одну секунду, когда в его сон ворвались голоса; Энн стояла над ним и трясла за плечо. Буш сел, осмотрелся по сторонам. Он не выспался, и все же голова была на удивление ясной. Вспомнив, где он и зачем, Буш встал и подошел пожать руку Борроу.

— Ты зря времени не терял, — с ходу заявил он.

— Это все заслуга «Амниотического Яйца». Знаешь, в подобной обстановке и не такое можно сотворить!

— Нет, за этим стоит нечто большее. Вер тоже об этом говорила.

Борроу, явно смущенный, поспешил переменить тему:

— Я оставил Вер на должности коменданта крепости и начальника гарнизона. Труба Нормана Силверстона позвала меня в крестовый поход — я бросил все, чтобы явиться на зов. Но все это для меня ново, и, признаться, мне очень не по себе.

Однако Борроу выглядел донельзя спокойным. Он был, как всегда, безупречно одет, хотя его наглаженный костюм казался малость старомодным, через плечо был небрежно перекинут походный ранец. Интересный, однако, выходил из него глашатай нового миропорядка… Знать бы еще, что это будет за порядок? Но Буш почему-то не испытывал к этому особого любопытства.

— Да мы все тут дрожим от страха, Роджер, — великодушно заявил он. — Но, в конце концов, юрский период безопаснее, чем Букингемский дворец.

— Ну, я бы не согласился, — встрял Хауэс. — Поселок теперь наводнен шпионами. Нас уже засекли и теперь обязательно выследят — это просто вопрос времени. Ведь голова Силверстона оценена, и очень высоко.

— Но тогда… профессор, командуйте — и отправимся в путь!

Профессор, проснувшийся раньше Буша, уже сложил походную кровать. Взглянув на него, Буш увидел, что тот сильно обеспокоен. Увидел он также и Леди-Тень: она явилась снова и теперь стояла в сторонке, похоже, ничего не упуская из виду.

— Мистер Борроу, — важно произнес Силверстон. — У нас у всех, кроме вас, КСД еще циркулирует в крови. Окажите любезность тоже принять свою дозу. Я счастлив, что вы согласились нас сопровождать. Я думаю, вы — как и мистер Буш, разумеется, — окажетесь чем-то вроде Амниотического Яйца для грядущих поколений, и гарантией тому — ваше необычайное дарование.

— Капитан Хауэс уже сообщил мне, куда мы держим путь.

— Прекрасно. — Силверстон повернулся к Бушу: — Значит, только вам еще неизвестны дальнейшие перспективы. Возьмите Энн за руку, Энн пусть возьмет руку мистера Борроу, а вы, мистер Борроу, — капитана. Я присоединюсь к вам, Буш, и мы немедленно отбываем…

— Куда?

— Туда, где нам в отличие от этого времени гарантирована безопасность, — за пределы девона, в криптозойскую эру.

— А вы знаете, что состав воздуха на нашей планете в те древнейшие времена…

— Знаю, конечно. Но мы постараемся проникнуть в криптозойскую эру не так далеко. И потом, в самом крайнем случае у нас есть на кого положиться, — он вежливым кивком указал на Леди-Тень.

Дальнейших возражений не последовало.

Все взялись за руки. Буш не проронил ни слова — не только потому, что Хауэс был тут как тут со своими саркастическими репликами, на которые художник почти всегда не имел ответа; нет, его охватило странное чувство, будто его выбросило волнами реальности на незнакомый берег и вода с отливом отступает, бросив его на берегу.

И в то время как какая-то часть его мозга машинально, шаг за шагом, исполняла предписания Теории, из головы не выходила глупая аналогия, с помощью которой отец однажды описывал миссис Эннивэйл возраст Земли. Тот самый циферблат — согласно ему, все зародилось в полночь. Стрелки его еле тащились вдоль делений, отмечающих часы, а за всем этим стояли мрак, извергающиеся вулканы, магматические моря и вековые ливни. Потом долго тянулся серый рассвет, и только к одиннадцати часам первый плезиозавр лениво появился на свет божий. Человечество просунуло нос в дверь всего за несколько секунд до полудня — и в это самое время, как считал кое-кто, тьма снова укрыла землю, и все началось с нуля.

Когда Буш вынырнул, он погрузился почти в такую же темень, какую себе только что представлял. Остальные стояли рядом, судорожно дыша сквозь фильтры.

Они материализовались не на земле как таковой, а на некоем невидимом грунте — такая странная вещь в Странствиях случалось часто. Земля лежала футах в десяти под ними; диковинное ощущение.

Мир под ними бушевал и содрогался. На землю изливались мощные потоки дождя; они походили на реки, текущие вертикально, на бурный водопад.

— Да, криптозойская эра; но денек выпал дождливый — мы выбрали время не совсем удачно, — мрачно улыбнулся Силверстон.

Внизу простиралась огромная каменная глыба, а вокруг нее вихрились мощные водовороты. Вода почему-то совсем не пенилась, хотя с высоты на ее поверхность обрушивались огромные массы жидкости. Базальтовый остров рассекала извилистая трещина, из ее недр тоже извергались фонтаны воды.

Вода, желтоватая повсюду, в черной пропасти казалась темно-коричневой. По небу летели древние предшественники облаков, но о солнце здесь ничего не напоминало. Просто темные пятна на небе кое-где сменялись более светлыми, вот и все.

Странникам так и не удалось определить, находились ли они над материком или всего-навсего над формирующимся дном океана. А их приподнятость над Землей говорила, похоже, о том, что уровень поверхности метавшейся в родильной горячке планеты постоянно менялся.

— Нам здесь нечего делать, — выразила общее впечатление Энн. — Попробуем еще разок!

И пятерка снова отправилась в путь.

Могучий поток времени стремительно понес их к Точке Исхода. Пять раз они вырывались на поверхность и осматривались. Зрелище непознанного (и непознаваемого) вселяло в сердца Странников ужас и содрогание — и было из-за чего содрогнуться. На их глазах Земля проходила стадии своего формирования; ее атмосфера представляла тогда собой смертоносную для человеческих легких смесь метана и аммиака. Но и это был не конец прелюдии к появлению жизни: ведь криптозойская эра составляла пять шестых геологического возраста Земли. А значит, в каждом из отрезков их пути помещалось около десяти миллионов лет! Даже сейчас они только едва подобрались к началу нужной эпохи.

На каждой из коротких остановок они замечали, что уровень поверхности Земли по отношению к их «полу» все время меняется: однажды они угодили прямо в недра огнедышащего вулкана. Бушу невольно припомнилось тёрнеровское полотно «Дождь, пар и скорость». Сейчас эта картина вживе окружала путешественников, оказавшихся одним из ее фрагментов.

Когда все они вынырнули в пятый, и последний, раз, их глазам предстал пейзаж периода великой засухи — слоистые тучи больше не извергали на землю свое содержимое. Неизвестно, продлилось это затишье день или целый век, оставалось лишь одно: здесь не правило человеческое представление о Времени, здешним миром повелевали совсем другие законы. А Странникам осталась роль сторонних наблюдателей.

Не было сомнений и в том, что окружавшее их безмолвие точно воспроизводило состояние мира за энтропическим барьером. Надо всем вокруг довлела великая тишь, и Странники примолкли, подавленные ею, чувствуя себя муравьями на ступенях гигантского храма.

Каменные обломки, окружавшие их, казались размером с небольшую гору — ничуть не меньше, чем плиты Стоунхенджа. Они громоздились вокруг в беспорядке; и именно это отсутствие правильности наводило на жутковатую мысль о некоей могучей непостижимой силе, бросившей их сюда.

Глыбы отбрасывали черные резкие тени, и под желтоватым редким покровом облаков они казались чем-то промежуточным между органическим и неорганическим мирами, чем-то, не принадлежащим ни царству минералов, ни царству живого.

Лежащие за гранью времен, они как будто впитали в себя все бесконечные формы жизни, которым еще предстояло когда-то возникнуть на Земле. Эти аморфные глыбы таили в себе слонов, тюленей, моржей, диплодоков, жуков, черепах, улиток, птичьи яйца, летучих мышей, акул, пингвинов. И там же можно было отыскать отдельные части человеческих тел: позвоночники, тазовые кости, грудные клетки, зародыши костей рук и коленных чашечек. Все было различимо — и вместе с тем сплавлено воедино, как воплощение родовых мук природы. Глыбы были разбросаны по всей равнине, насколько хватало глаз, и казалось, покрывали всю планету.

Странники безмолвно смотрели на это, и ими овладел страх, болезненно граничивший с радостью. Никто до сих пор не проронил ни слова. И ничего удивительного, ведь для этих глыб будущего бытия не имелось подходящего названия.

Буш заметил, что Леди-Тень снова появилась между ними.

— Так вот оно, начало начал, — проговорил Буш, первым нарушив молчание.

— Нет, это — общий конец, — возразил Силверстон. — Не удивляйтесь, — упредил он их возражения. — Мы не промахнулись: это и впрямь криптозойская эра. Только стоит она не в начале, а в самом конце ленты истории Земли.

И он поведал спутникам вот что…

VI. Поколение Гималаев

— Я должен рассказать вам о революции в мышлении — такой ошеломляющей, что вряд ли кто-нибудь из вас воспримет ее правильно и тем более свыкнется с ней. Поколение Эйнштейна было попросту неспособно вписаться в крутой поворот, перед которым оно оказалось; а мы с вами сейчас стоим на пороге перемен куда более грандиозных.

Заметьте: я сказал «революция в мышлении», постарайтесь помнить это выражение в течение моего рассказа. То, что я предлагаю вашему вниманию, — не выворачивание наизнанку всех известных раньше законов природы, хотя, наверное, будет похоже на то. Наши заблуждения до сих пор крылись в глубине сознания человека, а не в окружающем его мире.

Хотя то, о чем я вам поведаю, вам сперва покажется абсурдным, скоро вы перемените мнение. Ведь вам всем известно, как мы воспринимаем внешний мир — будь то Вселенная, ноготь или капустная грядка. Мы воспринимаем мироздание с помощью чувств. Иными словами, мы знаем только внешний мир вкупе с нами в качестве наблюдателя, Вселенную вкупе с наблюдателем, капустную грядку вкупе с наблюдателем, и так далее. Но ведь при любом восприятии через наши чувства абсолютно неизбежны искажения. Человечество даже не заметило, как возросла степень этого искажения, и потому основало на нем здание науки и цивилизации.

Вот вам вступление к моей теории. А теперь коротко и ясно расскажу, в чем же заключается переворот в мышлении.

Работая с Энтони Уинлоком (в последнее время, правда, наши исследования шли отдельно), я раскрыл истинную природу подсознания. Подсознание, как известно, — древняя суть и основание мозга; оно было еще до превращения человека в разумное существо. Сознание же — образование куда более позднее. И есть веские основания предполагать, что прямым назначением сознания было скрыть от человека истинную природу Времени. Теперь имеются неопровержимые доказательства — впрочем, они всегда существовали — тому, что время движется в направлении, обратном тому, в каком видим его течение мы.

Вы, конечно, знаете, как Уинлок вытащил опорный камень из-под теории единонаправленного времени. Меня же всегда занимало в основном человеческое сознание. Но, скажу еще раз, наши изыскания в этой области ясно определили, что время движется «вспять», как сказали бы вы.

Уинлок и я отталкивались от одной и той же идеи, да и та вовсе не нова. Она начала зарождаться уже у Зигмунда Фрейда. Он упомянул как-то, что бессознательные процессы в мозгу лежат вне течения времени. Как камень в реке. «Бессознательное», по его определению, и есть пародия на то, что мы зовем подсознанием. Читая Фрейда дальше, мы узнаем следующее: «Насильно подавляемые чувства и инстинкты с течением времени остаются неизменными».

В следующем после Фрейда веке — двадцатом — трещина между сознанием и подсознанием переросла в бездонную пропасть. И, как водится, об этой задавленности временем первыми завопили художники — Дега и Пикассо, а в придачу писатели — Томас Манн, Пруст, Уэллс, Джойс и прочие. От них не отставали ученые, открыв миру миллисекунды, наносекунды и аттосекунды. И в нашем столетии мода на эксперименты со временем отнюдь не устарела: нововведения — мегасекунды и гигасекунды — были приняты и тут же подхвачены на щит. Никто теперь не найдет абсурдным утверждение, будто возраст Солнечной системы сто пятьдесят тысяч терасекунд. Вы читали роман нашего знаменитого Марстона Орстона — ну, тот, где в четырех миллионах слов описываются действия девушки, раскрывающей окно?

Все это — яркие примеры титанических усилий, которые сознание и разум затрачивают на подавление человеческого подсознания. Но результаты моих изысканий положат конец господству заблуждений. Само собой, все это произойдет не в мгновение ока: я только завершил то, что начали задолго до меня, а люди наверняка не сразу осознают верность плодов столь длинного пути. Еще в четвертом веке святой Августин писал следующее: «In te, aime meus, tempora metior» — «Тобою, разум, измеряю время. Но меряю не то, что оставляет след. Только сам след я измеряю, когда думаю, что измеряю время. Таким образом, либо след этот и есть само время, либо я не измеряю время вовсе». Как видите, Августин был всего на шаг от истины, как это часто случается с гениальными людьми: ведь гений ближе всего стоит к подсознанию.

А теперь — особое внимание. Все, что вы только что слышали, я рассказал, оперируя старыми понятиями — к которым все мы привыкли. Но теперь я перескажу то же самое по-новому, согласно единственно верной концепции Времени. Привыкайте — этому вы наверняка будете учить своих детей!

Итак, со дней Уинлока и Силверстона сознание истинной природы времени было утеряно, и постепенно восторжествовало мнение, что время обратнонаправленно. Так как истина пока еще лежала у самой поверхности, это стало эпохой всеобщих волнений и исканий. Ученые ломали премудрые головы, изобретая новые временные единицы, а один из писателей того же века, Орстон, начинил свой роман в четыре миллиона слов о девушке, раскрывающей окно. Прочие писатели вроде Пруста и Манна, художники вроде Пикассо провозглашали концепцию-обман, которая уже довлела над обществом. Многие в те времена, не в силах поверить в обратное течение времени, кончали дни в психиатрических больницах.

Темпы жизни общества постепенно замедлялись, мало-помалу выходили из употребления транспортные шедевры — самолеты и автомобили. В следующем, еще более вялом веке психоаналитик Фрейд сделал последнюю отчаянную попытку разорвать порочный круг и совсем близко подобрался к истине. Но после него сама идея подсознания подернулась дымкой и покрылась пылью забвения.

С веками численность населения планеты упала, и лишь изредка, может, раз в столетие, у кого-нибудь появлялся вдохновенный порыв, рывок в направлении истины. Так было и с упомянутым мною Августином.

Вот, друзья мои, как обстоят дела. Я еще не объяснил вам многого, очень многого — но я вижу, даже уже сказанное мной не укладывается у вас в головах. Поэтому прежде чем продолжить, я буду рад ответить на любые вопросы.

Во время речи все расселись — кто где — на глинистых обломках. Силверстон говорил стоя, а слушатели сидели, завороженно подняв на профессора глаза.

Хауэс заговорил первым:

— Да, крепкий орешек был этот святой Августин! — Он натянуто рассмеялся — в одиночестве. — Так что же, выходит, мы из кожи вон лезли, спасали вас, лишь для того, чтобы вы объявили миру, будто время было вывернуто наизнанку?!

— Именно. Единственное, в чем едины Болт и Глисон, — в вере, что меня необходимо убрать с дороги.

— Еще бы. Такая теория скинет какое угодно правительство.

Хауэс опять засмеялся.

Буш решил, что, судя по последним репликам (да и по всему остальному), Хауэс — человек весьма недалекого ума, несмотря на все его замечательные качества. Но он, Буш, вместе с Борроу станет идеальным проводником открытия Силверстона в человеческие умы. Самого Буша убийственный рассказ Силверстона не сбил с толку и даже почти не удивил. Он отмечал про себя, что идея эта, пусть и не оформленная в слова, временами являлась и ему самому. Значит, она наверняка правильна! И тотчас Буш окончательно и бесповоротно принял сторону Силверстона, пообещав про себя оказывать ученому всяческое содействие и донести до всех и каждого его идеи.

— Если так называемое будущее на самом деле оказывается прошлым, а прошлое — будущим, — задумчиво проговорил Буш, — значит, во всеобщем заблуждении повинны и вы, профессор. Ведь тогда из великого первооткрывателя природы подсознания вы превращаетесь в ее великого первозакрывателя.

— Вы совершенно правы. Только точнее было бы сформулировать следующим образом: диктатор-сознание подает в отставку, а я — последний пострадавший от его рук.

Впервые подал голос Борроу:

— Да, я понимаю… понимаю. Значит, наше поколение примет главный удар! И мы останемся последним поколением, которое верно воспринимает время?

— Именно так. Мы — поколение Гималаев. Гигантская возвышенность, перейдя через которую, человечество спустится вниз к будущему, нам уже известному; к упрощению общественного строя и отношений между людьми, в конце концов к тому, что последнее проявление разума растворится в растительной жизни ранних — ох, нет, поздних, конечно! — приматов. И так далее, и тому подобное.

Все это было уже чересчур! Силверстон понял и обратился к Энн:

— Вы все молчите, Энн. Что вы обо всем этом думаете?

— Не верю ни единому слову профа, вот что думаю! Кто-то из нас съехал с катушек — или я, или все остальные. Вы пытаетесь доказать мне, что, просидев тут битый час, выслушивая дикие бредни, я стала моложе, а не старше?

Силверстон улыбнулся:

— Энн, я уверяю, что вы становитесь все моложе и моложе, как и все мы. Мне кажется, вам полезно было бы ознакомиться со строением Вселенной — в свете новой верной Теории, прежде чем начнется разговор обо всем человечестве. Ну как, вы готовы к нашему заочному Странствию?

— Не знаю, как другие, а я не люблю Странствовать на голодный желудок, — проворчал Хауэс.

«Мозг солдафона — складка от фуражки», — раздраженно подумал Буш.

И ответил совсем не в тон своим мыслям.

— Присоединяюсь!

Энн поспешно вскочила:

— Давайте сюда все ваши запасы — я попытаюсь из них что-нибудь состряпать. Это хоть как-то отвлечет меня от ваших разговоров и не позволит окончательно потерять рассудок.

Силверстон подсел к Борроу и Бушу:

— Но вы-то не отвергаете начисто мою теорию?

Буш ответил за обоих:

— Как можем мы отрицать то, что реально и несомненно существует? Странно, но у меня нет ни малейшего желания воспринимать все по-старому. Только подумайте, жизнь скольких людей станет теперь осмысленной.

Силверстон, блестя глазами, в порыве благодарности с жаром пожал ему руку.

— Все эти секунды тяготили художников даже сильнее, чем вам казалось, — заговорил и Борроу. — Ведь раньше художники и занимались-то в основном тем, что останавливали, запечатлевали мгновения. Помните? Стрела, вонзающаяся в бок святого Себастьяна, балерины Дега; все это — застывшие секунды, нет, даже доли секунд. Но намеки на перемены можно заметить уже у художников периода детства Фрейда…

Бушу сейчас не хотелось говорить об искусстве. Он изо всех сил желал, чтобы идея нового миропорядка пропитала каждую его клеточку. Он вдруг обрел новую силу, увидел как бы со стороны всю свою нерешительность и страхи, и — какое блаженство — нашел им всем достойное оправдание. И страхи тут же покинули его — Буш был уверен, что навечно. Во всяком случае, он очистился достаточно, чтобы воспринять поразительное открытие, расшатавшее все извечные мировые основы. Буш видел также, что он лучше других, потому что к этому готов. Он всегда внутренне был уверен, что он — лучше!

Неподалеку уже шипело и бурлило — Энн стряпала на трех походных плитках одновременно. Она-то предпочла спастись бегством от великого в привычные женские заботы. Хауэс мерил шагами расстояние от одного валуна до другого — где были сейчас его мысли? Возможно, он вынашивал план свержения Глисона… Это тоже куда проще и действенней, чем низвергнуть с пьедестала привычный образ мышления. А Борроу уже достал из пиджачного кармана блокнотик и что-то в нем черкал — видимо, нашел спасение в искусстве.

И Силверстон — даже он! Может, он обретался в компании Лэнни, спасаясь не только от наемных убийц, но и от своей потрясающей идеи?

Все эти догадки пронеслись в голове Буша за какую-то долю секунды. Он мотнул головой в сторону Леди-Тени и обратился к Силверстону:

— Мне нравится, что вы считаете нас поколением Гималаев. Вот вам представитель населения другого склона этих Гималаев — того, который мы, как я понимаю, должны теперь называть прошлым. Мне почему-то кажется, что эта Леди еще не раз поможет нам.

— Я давно занимаюсь прошлым, — одобрительно кивнул Силверстон. — За мной ведь тоже долгие годы внимательно следят.

— Как? — удивленно и слегка разочарованно воскликнул Буш.

Мысль о том, что он не исключение, определенно не понравилась ему.

— Да, и за мной. Вы, наверное, не помните, — мой соглядатай был одним из наших спасителей в Букингемском дворце.

— Вот как? Что ж, мы их потомки… Мы Странствуем только в будущее и никогда — в прошлое. Интересно, сколько же это прошлое продлится? — начал вслух размышлять Буш. — Мой отец, любитель метафор, всегда прибегал к аллегории циферблата, чтобы показать ничтожность человеческой цивилизации относительно течения времени. Ну, помните, та идея, что человек появился за пять секунд до полудня. А теперь нам нужно перевести стрелки в обратном направлении; то, что считалось раньше памятью, называть предвидением. Итак, пять секунд в обратную сторону — и человечество вымрет — или разовьется, если вам угодно…

— Разовьется в простейшие существа.

— Допустим, согласен. Но вы утверждаете, что следующий оборот стрелок — это прошлое; и, однако же, мы о нем ничего не знаем. По-вашему, памяти — в традиционном представлении — вообще не существует?

— И да, и нет. Память существует, но не совсем в той форме, в которой привыкли ее видеть мы. Возьмем, к примеру, наш выбор направления в Странствиях Духа: вас никогда не удивляло, что вы останавливаетесь именно там, где хотите?

— Еще бы, множество раз!

— В данном случае вами руководит память, причем память унаследованная. Наши сны с падениями и проваливанием в пустоты — возможно, унаследованные воспоминания наших предков-Странников. Я уверен, наши истинные предки открыли возможность Странствий Духа миллиарды лет назад. А вы говорите — пять секунд! Что они значат по сравнению с предполагаемым прошлым человечества! Вы понимаете все это, Буш?

— Стараюсь. — Буш обернулся к Леди-Тени — и, онемев от изумления, указал в ее сторону остальным.

Ибо Леди была не одна. Криптозойский ландшафт наводнился туманными силуэтами — пришельцами теперь уже не из будущего, но из загадочного прошлого. Многие сотни их стояли поодаль, безмолвно и неподвижно, будто ожидая чего-то.

— Момент… исторический момент… — бормотал Борроу.

А Буш вдруг увидел, что собирается сделать Хауэс. Он молниеносно вскочил и направил на капитана дуло пистолета.

— Бросьте ампулу, Хауэс! Этот пистолет заряжен — я стянул его из вашего же ранца! Как будто чувствовал, что вы попытаетесь сделать нечто подобное.

— Вы все попусту тратите время! — забушевал капитан. — Моя забота — свергнуть преступное правительство, а не все общество. Когда я понял, что вы затеваете, мне стало не по себе. Нет, я не буду ввязываться в эту заварушку. Я возвращаюсь домой!

— Никуда вы не вернетесь, а остаетесь здесь и будете слушать дальше. Бросьте ампулу, пока с вами говорят по-хорошему!

Еще несколько мгновений они стояли, пронзая друг друга взглядами. И Хауэс отступил: ампула КСД выпала из его руки, и Буш раздавил ее подошвой сапога.

— Теперь давайте сюда все остальное, что осталось. То, что рассказывает Силверстон, куда важнее, чем целая планета Глисонов. Мы вернемся домой, как только до конца осознаем великую идею, и будем готовы донести ее до других. Я прав, профессор?

— Да, Эдди, благодарю вас. Капитан Хауэс, я настоятельно прошу вас набраться терпения и выслушать меня до конца.

Хауэс с тяжелым вздохом передал Бушу непочатую коробочку ампул.

— Я попытаюсь, профессор. — Он присел на корточки возле своего ранца, бросая гневные взгляды на Буша.

Атмосферу разрядило будничное приглашение Энн поесть.

Все уставились на Буша, как бы ожидая от него разрешения приступить к обеду. Приняв от Энн миску с супом, он кивнул в сторону Силверстона:

— Ну а теперь, профессор, расскажите нам об истинном строении Вселенной.

VII. Когда мертвый оживает

— Я не стану вдаваться в технические подробности теории — полагаю, к общему облегчению, — заявил Силверстон. — До сих пор я не пытался переиначить существующие физические и прочие законы. Но, как только будет ниспровергнут диктаторский режим (а я искренне верю, что так случится), и снова заработают научно-исследовательские институты, вся наука будет пересмотрена в свете новой теории.

А пока я просто приведу вам несколько примеров того, как мы теперь должны оценивать явления по макроскопической шкале.

Вы, конечно, уже уяснили — все, что человек до сих пор считал делом будущего, на самом деле относится к будущему. Итак, примем, как данное, что Земля с течением времени превратится в жидкую раскаленную массу, потом расплескается на части и станет газом и межзвездной пылью, которая разнесется во все стороны.

Все эти процессы происходят в постепенно сжимающейся Вселенной. Эффект Допплера подтверждает наши гипотезы о том, что отдаленные звезды и галактики сближаются с нашей галактикой и системой. И неизбежно настанет момент, когда вся Вселенная сожмется в единый предвечный атом. Таким будет конец Вселенной. Вот вам и ответ на вопрос, который давно уже многим не дает покоя. Другое дело, отныне мы уже не знаем, как зародилась Земля, а тем более — как возникла на ней жизнь.

Однако сколько неприятностей причинили людям фундаментальные законы науки (точнее, их создание) — и вот они оказались в корне неверными! Взять, к примеру, знаменитейший второй закон термодинамики: теперь-то мы ясно видим, что тепло распространяется от холодных тел к горячим, а все солнца — накопители жара, а не его источники. Даже на саму природу тепла требуется отныне смотреть по-другому.

Но не спешите возводить могильный памятник для старой науки. Некоторые ее законы все-таки остаются в силе и сейчас. Закон Бойля, скажем, — об объеме газа. Не уверен, правда, насчет теории относительности. Но на всей классической механике придется поставить жирный крест. Вспомните первый закон Ньютона — о том, что тело остается в покое, пока на него не воздействует внешняя сила. А теперь сравните этот постулат с действительностью! Футбольный мяч лежит на поле, вдруг он начинает катиться, разгоняется и ударяет по ноге футболиста!

Лекцию прервал неистовый крик схватившегося за голову Хауэса:

— Да он сбрендил!!

— И правда, когда меня озарила истина, поначалу мне показалось, что я схожу с ума. Уинлок нимало не сомневался в этом, когда я начал излагать свою теорию, поэтому мы и поссорились. Но теперь я убедился, что мозг мой работает на удивление верно. С другой стороны, вся известная история человечества — сплошное безумие.

Хауэс в отчаянии хлопнул ладонью по своей лысой голове:

— Так. Вы требуете, чтобы я поверил, будто луч лазера бьет из уже мертвого тела и исчезает в дуле моего пистолета, когда я спускаю курок? Нет уж, увольте. Ну объясните мне, безумец, как можно убить кого-нибудь в этой вашей вывернутой наизнанку Вселенной?!

— Признаться, и я этого никак не пойму, — внезапно поддержал его Борроу.

— Согласен, это трудно себе представить, — отвечал Силверстон. — Но всегда нужно помнить, что природа повинуется и будет повиноваться тем же старым законам. Изменилось и исказилось только наше их восприятие. И всегда было так, как вы сказали: луч бил из тела в ваш пистолет, затем вы спускали курок, а затем у вас появлялось намерение сделать это.

— О Боже! Почему никто не заткет ему глотку?! И вы, Буш, — вы так спокойно выслушиваете эту галиматью! Но вы же видите собственными глазами, что на самом деле происходит не так!

— Говорите только за себя, Хауэс, — немедленно возразил Буш. — Я уже начинаю видеть все так, как описывает профессор. Это кажется безумием только потому, что наше сознание искажает реальность. Вы же видите, что Солнце вращается вокруг Земли, но знаете, что на самом деле все обстоит как раз наоборот, правда? Поэтому Ньютон и вывел (точнее выведет) свой хваленый закон в перевернутом виде.

Хауэс в сердцах махнул рукой:

— Ладно. Допустим, вы не спятили. Но почему же, во имя неба, почему мы видим все наоборот?!

Силверстон устало вздохнул:

— Я ведь только что это объяснил. Мы воспринимаем мир через призму нашего сознания — а оно невольно все искажает. Так же, как хрусталик глаза воспринимает все перевернутым вверх ногами. — Он обернулся к Борроу, который жевал жаркое. — Ну а вы, мой друг? Вы-то принимаете все это?

— Мне кажется, легче понять и представить себе ситуацию с трупом, чем идею о сжимающейся Вселенной. Давайте представим описанную вами сценку в виде комикса. Первая картинка — лежащее тело. На второй оно под углом к полу; на третьей — стоит, и из него струится луч. На четвертой луч возвращается в пистолет, на пятой — спускается курок, а на шестой обладатель пистолета готовится выстрелить. По нашему опыту Странствий мы знаем, что все эти шесть сценок одновременно имеют место во времени, как и все исторические события. А теперь представим разом все картинки на странице. Можно прочесть их с первой по шестую, а можно — с шестой по первую, хотя верным будет только один из вариантов. Так просто получается, что мы всегда просматривали их в неправильном порядке. Теперь вы понимаете, капитан?

Хауэса передернуло:

— Энн, будьте добры, дайте мне еще чашечку кофе.

Повисло гнетущее молчание. Силверстон и Буш беспомощно переглядывались. У Буша состояние эйфории сменилось тяжелой подавленностью; он едва притронулся к еде и время от времени исподлобья поглядывал на непрошеных гостей-призраков.

— Энн, я же попросил еще чашку кофе! — раздраженно бросил Хауэс.

Энн сидела, обхватив колени руками и тупо глядя на обломок скалы. Ее застывшее лицо ровным счетом ничего не выражало. Буш встревоженно тряхнул ее плечо.

— С тобой все в порядке, Энн?

Она медленно обернулась:

— Что, будете под дулом пистолета проповедовать мне свою теорию? Мне кажется, вы все спите или бредите — это проклятое место околдовало вас. Как вы не понимаете, что ваши разглагольствования — чистой воды издевательство над человеческой жизнью?.. Нет, с меня хватит. Я сейчас же отправляюсь в юрский, или еще куда-нибудь, куда угодно, лишь бы не слышать вашего безумного бормотания!

— Нет, нет! — Силверстон вскочил и схватил ее за руки, видя, что она на грани срыва. — Энн, я не могу позволить вам уйти! Нам всем насущно необходим ваш женский здравый смысл. Поймите, на нас возложена почти апостольская миссия: вернуться в две тысячи девяносто третий год и донести до людей…

— Ну, меня-то вы не завербуете в проповедницы, Норман! Да и какая из меня миссионерка, я обыкновенный человек, в отличие от вас.

— Так же, как и все другие обыкновенные люди, которым предстоит посмотреть правде в глаза.

— Но зачем?! Я счастливо прожила во лжи тридцать два года и так буду жить дальше.

— А вы уверены, что счастливо? Разве вы не ощущали нависшее над нашим поколением откровение — великое и ужасное?! Люди не должны оставаться в неведении!

— Предоставьте это мне, профессор, — вполголоса бросил Буш и обнял Энн за плечи. — Послушай. Ты нам сейчас очень нужна. Совсем скоро тебе станет легче — я знаю, ты сильная и все вынесешь.

Энн заставила себя улыбнуться.

— Ты говоришь, я сильная? Все вы, мужчины, одинаковы. Вам жизнь не жизнь без всего нового, шокирующего, без блеска и фейерверка. Взять хоть сценку с лучом, бьющим в дуло пистолета!..

— Роджер все замечательно объяснил.

— Объяснил, как же! — Энн язвительно рассмеялась. — Его башка не знает, что мелет язык. Ведь, по-вашему, труп может ожить — бездыханное окровавленное тело. Значит, надо понимать так: кровь всасывается обратно в вены, и вот этот милый труп встает и разгуливает как ни в чем не бывало!

— Господи Иисусе! — вырвалось у Буша.

— Замечательно, возьмем того же Христа, — немедленно подхватила Энн. — Вот висит он на кресте, затем в его бок вонзается копье, потом он оживает, потом легионеры вытаскивают гвозди из его ладоней, спускают на землю и препровождают обратно к ученикам. Еще одна симпатичная картинка!

Силверстон горячо зааплодировал:

— Браво! Она ухватила самую суть! Я как раз собирался разъяснить новое положение вещей в растительном и животном мире, но…

— К черту! — Она выпрямилась, крепко сжав кулаки. — К черту новое положение вещей! Вы так спокойно разглагольствуете об оживающих мертвецах, даже ни разу не вдумавшись Нет, а зачем вам думать и спорить, если есть теория! Горстка идиотов.

— Согласен: мы привели не самый подходящий пример. Но на самом деле все обстоит не так ужасно. Давайте обсудим теперь жизнь на Земле, и когда вы вникнете во все, новый взгляд не будет вас так шокировать.

— Разгуливающие мертвецы! — Энн скрестила руки на груди и смерила его взглядом с головы до ног, словно увидев впервые. — Ну, Бог с вами, профессор Норман Силверстон, пугайте меня дальше!

— Итак, раз вы готовы — я продолжаю.

И Силверстон продолжил свою лекцию:

— Постарайтесь свыкнуться с тем, что солнце встает на западе и садится на востоке. Ему подвластен весь органический мир. С началом года увядшие листья желтеют, взлетают на ветви и одевают деревья в злато-багряный убор. Затем он сменяется зеленью, и на восьмой месяц деревья с помощью почек вбирают в себя листья.

И все время деревья отдают влагу и питательные вещества земле. Четыре месяца — март, февраль, январь и декабрь — они остаются голыми, — до тех пор, пока с новым годом и новым убором листвы не станут меньше.

То же самое творится и с животными, и с людьми. Кое-какие из главенствующих мировых религий могли бы уже давно открыть истину, ведь они топтались в шаге от нее. Действительно, утверждение о том, что мертвые восстанут из могил, нужно понимать буквально. Вот взгляните: черви наращивают плоть на кости, постепенно придавая бесформенной массе человеческий облик. Вскоре являются могильщики и родственники и забирают гроб с телом домой; спустя еще некоторое время сердце нового жителя планеты впервые сокращается. Если же тело было кремировано, огонь сотворяет плоть из пепла.

Люди приходят в мир бесчисленным количеством способов! Тела поднимаются из штормового моря, волны забрасывают их на палубы кораблей. Перед уличными происшествиями машина «скорой помощи» задом наперед подвозит к месту аварии изуродованные останки. Все это выбрасывается на асфальт, где превращается в живое и здоровое существо. А почти вросшие друг в друга помятые машины разъезжаются, на ходу выпрямляясь.

Так — и еще по-другому — увеличивается население Земли. Но войны, разумеется, совершенно уникальные поставщики человеческих существ. Вы и сами теперь можете себе представить, как это происходит.

Вот краткий обзор рождаемости. А что сказать о смерти? Нам известно из истории будущего, что человечество постепенно уподобляется миру животных, и развитие продвигается от сложного к простому, от большего к меньшему. Все живые существа постепенно, с течением времени, становятся моложе и меньше размерами. Человек вступает в пору детства и ходит в школу, дабы забыть все, ему известное, — ведь эти знания ему больше не понадобятся. Но дальше больше: вскоре ребенку предстоит разучиться говорить и утратить многие навыки взрослого. И наконец его жизнь оканчивается во чреве матери — этой могиле человеческого рода.

А теперь я готов ответить на ваши вопросы.

Все взгляды обратились к Энн.

— Ну… теперь это кажется не совсем невероятным, — отозвалась она. — Но… тогда как, по-вашему, мы едим?

— Вы можете представить этот процесс сами — ведь он, само собой, будет обратным тому, который нам до сих пор ошибочно виделся. И как бы гадко вам это ни показалось… Одним словом, поживя с этой идеей год-другой, вы отлично свыкнетесь с ней и обнаружите в ней множество преимуществ.

Энн, исчерпав все доводы, в отчаянии обернулась к Бушу. А тот был уже порядком взвинчен: призрачная публика, не сводившая с него мерцающих глаз, порядком его раздражала.

— Значит, тебя, Эдди, он уже убедил.

— Да, убедил. Вернее, меня очаровали все эти необычные явления: массы воды, взлетающие вверх к порогу водопада, чашка холодного кофе, нагревающаяся до кипения сама собой… В этом есть что-то магическое, необъяснимое… Похожее на возврат в детство. Но вот что мне хотелось бы понять: когда же мы наконец сорвем завесы сознания и увидим истинный ход вещей — вместо того, чтобы верить вам на слово?

Силверстон покачал головой:

— Боюсь, этот момент так и не наступит. Во всяком случае, для нас — Поколения Великого Перевала. Я надеялся, меня посетит откровение, но этого не произошло. Однако нужно верить в то, что ваши дети вырастут свободными от диктатуры сознания. Это возможно только в том случае, если мы скоро и ясно донесем великую весть до наших современников.

Все это время Хауэс держался в стороне от остальных, хмурясь и, похоже, не слушая. Теперь он обратился к профессору и остальным:

— Вы с жаром все тут расписали, Силверстон. Из вас получится отличный миссионер. Но я еще не слышал ни одного доказательства тому, что вы называете истиной, а без доказательств то, о чем вы говорите — всего-навсего очередная религия, но не научная теория и уж тем более не новый научный закон.

— Неправда: я неоднократно приводил подтверждения из произведений искусства и научных постулатов. Скоро вам будет некуда деваться от доказательств! Да они и сейчас повсюду, но это как посмотреть. Вы же не хотите верить, что эти обломки — свидетели скорого конца света?

Хауэс скептически хмыкнул:

— Конечно, не хочу. Потому что выходит полная бессмыслица. Ну, сами подумайте… Если есть, чем: предположим, я убил Глисона, а он потом воскресает как ни в чем не бывало! Так где же ваши обещанные преимущества?

— Это вы подумайте как следует, Хауэс! Мы надеемся, что вы уже настигли и убили Глисона. Теперь же, в две тысячи девяносто третьем, он — в зените власти. Но нам-то известно, что скоро его власти придет конец, исчезнут экономические неурядицы, и скоро все забудут, что когда-либо слышали о нем, он станет просто офицером оккупационных войск в далекой Монголии. А если вы отправитесь в двухтысячный год, даже имя его забудут.

— Но, если я убил Глисона, то почему я этого не помню?!

— Сами посудите: раньше вы считали, что у вас замечательная память, но нет дара предвидения. Теперь, надо полагать, все наоборот. И тому есть логическое объяснение. По нашу с вами сторону Гималайского перевала жизнь будет стремиться к забвению. Плохая память (или полное ее отсутствие) будет считаться положительным качеством, а способность предвидеть будущее, думаю, вам всегда пригодится.

Хауэс обвел вызывающим взглядом остальных, как бы приглашая присоединиться к его негодованию:

— Гляньте-ка, каким пророком воображает себя наш профессор!

— Вы ошибаетесь, капитан, — спокойно отозвался Силверстон. — Мне известно только, что мы сейчас ставим точку в конце великой эры, когда люди жили в свете истины. Наши потомки — вплоть до каменного века — так и кончат свою жизнь в заблуждении. Нет, я не пророк, я просто последний человек на земле, кто еще помнит правду. И поэтому для меня так ужасна мысль о том, что мне придется провести годы в изгнании до тех пор, пока я сам не забуду то, что уже забыли остальные, а потом уверую в ложную теорию Уинлока, а еще позднее проведу молодые годы, восхищаясь стариком Фрейдом!

В тот момент в его речи и облике и вправду появилось что-то трагическое и вместе с тем вызывающее глубокую симпатию. Как бы там ни было, Энн и Буш принялись сочувственно подбадривать его. Хауэс же, потеряв надежду переспорить Силверстона, сделал отчаянную попытку переманить на свою сторону Борроу.

— Уже темнеет. Пора бы нам покинуть это жуткое местечко. Если мне преподнесут новую порцию белиберды, у меня, уж будьте уверены, зайдет ум за разум. А вы-то что об этом думаете, Борроу? Кажется, вы с Бушем сначала ударили в литавры и барабаны, а теперь что-то примолкли. Мне кажется, вам не по себе.

— Не совсем. Кажется, мне по душе все, что говорит Норман, хотя не знаю, как со всем этим жить… Но вот что не дает мне покоя: зачем нужно было сознанию надевать на верное восприятие действительности искажающие очки?

— Ага! Силверстон и вправду не сумел этого объяснить. Что скажете, Силверстон?

Все обернулись к профессору. За его спиной поднималась плотная стена дымчатых силуэтов, но среди них Буш вдруг уловил движение совсем не призрачное. И вот из-за скалы выскочила человеческая фигура, и Буш мгновенно узнал чужака. На нем было все то же серое пальто и цилиндр — маскарадный костюм Букингемского дворца, совершенно здесь неуместный. Ну да, то был Гризли, убийца-профессионал!

Гризли немедленно приступил к выполнению привычной работы: навел на свою жертву пистолет. Буш не стал медлить; выхватив украденное у Хауэса оружие, он заорал остальным: «Ложись!» и спустил курок.

Но он уже понял, что опоздал: воздух у его щеки громко взорвался, когда из черного дула пистолета Гризли вырвалась лазерная игла.

Буш, промахнувшись, выстрелил снова. Но убийца быстро растворялся в воздухе под действием КСД, спеша скрыться в потоках времени. Луч Буша задел его правое плечо, он пошатнулся, начал клониться к земле, но в следующий миг исчез. Возможно, его, как потерявший управление корабль, в бессознательном состоянии снесло вниз по энтропическому склону к самому его подножию — к моменту распада Земли.

Вмиг забыв о Гризли, Буш обернулся — и увидел Силверстона, умирающего на руках у Энн. Хауэс рвал и метал:

— Ах, какой я кретин! Какие мы все… Это все вы виноваты, Буш, — вы стянули у меня пистолет! А как я мог уберечь Силверстона с пустыми руками?! Не умеете стрелять — так не беритесь!! Подумать только, Гризли достал нас даже здесь! Хотя это можно было предвидеть.

— Вы сами не прикончили Гризли во дворце, вот и пеняйте теперь за себя, — огрызнулся Буш. Он не сводил глаз с Силверстона — тот уже перестал дышать. Буш подумал, какой это был замечательный и загадочный человек.

Борроу привел его в чувство, рванув за рукав:

— Эдди, смотри-ка, к нам снова гости!

Буш усилием воли стряхнул с себя тягостные мысли и обернулся.

Леди-Тень выступила из слитной сумрачной толпы и стояла сейчас в шаге от Борроу. Она властно подняла руку — и вдруг материализовалась, сделавшись существом из плоти и крови. И ее первый взгляд был обращен на Буша.

— Стало быть, вы способны полностью воплощаться в нашем времени? — изумился Буш. — Но почему тогда никто из вас не остановил Гризли?! Вас здесь сотни — так какого черта вы…

Она прервала его, указав на неподвижное тело Силверстона и впервые подав голос:

— Мы собрались, чтобы присутствовать при рождении великого человека.

VIII. Распад

Она оказалась удивительно обаятельной женщиной. Буш дал бы ей не больше двадцати пяти. Ясные серые глаза чуть поблескивали, полуночно-черные волосы волнами спускались на плечи. Но особенно всех поразила исходившая от нее энергия и властность.

Она с улыбкой взяла руку Буша в свою:

— Мы уже давно знакомы, Эдди Буш! Меня зовут Вигелия Сэй. Только один раз, теперь, перед рождением Нормана Силверстона, Верховный Союз позволил нам поговорить с тобой и твоими друзьями.

Она говорила по-английски, хотя понимать ее было нелегко из-за несвойственных этому языку интонаций.

Буш все-таки не удержался от еще одного вопроса:

— Почему же вы допустили убийство Силверстона? Ведь вы должны были знать об убийце?

— Мы смотрим на это по-другому, друг мой. Кроме человеческих намерений есть еще и судьба.

— Но ведь его жизнь была так нужна всему человечеству…

— Остались еще вы четверо — носители его идей. Рассказать вам о том, что произошло в вашем «будущем» (от которого вы, боюсь, еще не совсем отвыкли)? Вы возвратитесь в две тысячи девяносто третий, опять же по-вашему счету, ведь у нас другой календарь, — в ваш две тысячи девяносто третий год и провозгласите рождение Силверстона. Все будут в шоке. Вы поможете бежать Уинлоку, захватите радиотрансляционную станцию и объявите об истине на весь мир. Разразится революция…

Разъяренный Хауэс оборвал ее на полуслове:

— И вы рассказываете все это после того, когда Гризли, можно сказать, с вашего молчаливого согласия…

Он не договорил. На лице его вдруг явилось выражение замешательства, когда Вигелия протянула к нему руку и произнесла несколько непонятных слов.

— Что это было? — осведомился Буш.

— Всего лишь заклинание, как назовут его через несколько веков после вас. Под его воздействием взбудораженный мозг Дэвида Хауэса несколько минут побудет в покое, хотя ему эти минуты покажутся коротким мгновением.

Она с дружеской улыбкой обернулась к Борроу и Энн. А между тем обстановка вокруг менялась: Странники из прошлого окружили их со всех сторон, готовясь, видимо, к рождению Силверстона.

Буш отошел немного в сторону: он чувствовал, что ему необходимо подумать наедине с самим собой.

Вскоре его окликнула Энн, и он снова присоединился к группе. Энн и Борроу смотрели уже веселее — видно, беседа с Вигелией подбодрила их. Даже успевший прийти в себя Хауэс больше не хмурился.

— Вигелия — просто прелесть! — сказала вполголоса Энн Бушу. — Представляешь, она специально несколько лет училась разговаривать задом наперед, чтобы мы ее поняли! Уж теперь-то я верю каждому слову профессора!

Буш еще раньше заметил, что толпа теней из прошлого растворилась в сумерках. А вот теперь четверо из них материализовались, неся похоронные носилки с телом Силверстона. Они застыли, ожидая приказаний Вигелии.

— Вы совершите еще одно Странствие после возвращения в две тысячи девяносто третий год, — сказала она Бушу. — Ох, нет, простите, не так — мне еще сложно подстраиваться под ваше видение вещей. Итак, вам осталось последнее Странствие, прежде чем вы вернетесь в свой две тысячи девяносто третий год. Потому что рождение и смерть значат для вас не то же, что для нас. Мы бы хотели, чтобы вы вместе с нами понаблюдали за рождением тела профессора Силверстона. У вас это называется похоронами, — для нас же это торжественное и радостное событие. И заодно я постараюсь разрешить оставшиеся у вас сомнения.

— Мы с радостью присоединимся к вам, — ответил за всю компанию Буш.

— Вы хотите забрать нас в свой мир, в прошлое? — спросил Борроу.

Она покачала головой:

— Боюсь, это невозможно. Но мы выбрали гораздо более подходящее место для рождения Силверстона, чем этот унылый мир.

Странники достали свои ампулы, но Вигелия знаком показала, что в этом нет необходимости. Видимо, в ее время Теория Уинлока уступила место другой, более эффективной.

Вигелия повела ладонью перед их глазами, снова произнесла некую загадочную фразу. И они привычно отправились в Странствие, ведомые ее волей, направляясь к точке, которую они недавно еще считали началом мира.

Более того, теперь они могли переговариваться — если не словами, то мысленно. Нет, они и Странствовали в обличье мыслей, обретая форму того, о чем думали в данное мгновение.

— Сознания всех людей сообщаются между собой, — донеслась до них мысль Вигелии, словно расцветающий розовый куст. — Некогда все представители человеческого рода общались между собою именно так, как мы с вами сейчас. Но к началу наших дней — то есть в мое время, которое всего на несколько десятилетий отстоит от вашего, — человечество миновало пору расцвета и теперь клонится к закату.

Мысли Энн ворвались бойкой дробью каблуков по зеркальному полу танцевального зала:

— Вигелия, ты — часть истины, которую Силверстон успел обрисовать нам лишь в общих чертах! — Но за каблучками оставались следы: сквозь восхищение младшей подругой просвечивала тайная зависть: — И меня даже не сердит твое особое отношение к Эдди.

Ей ответила мысль Вигелии — хоровод буйных искрящихся снежинок:

— У тебя и не должно быть повода для ревности, ведь я, говоря вашими словами, правнучка от твоего союза с Эдди!

Необычность этого Странствия усиливалась еще и тем, что Борроу периодически выплескивал свои абстрактные мысли в многомерное пространство и таким образом превращался на время в целые произведения искусства. Хауэс же вел бессловесные диспуты с Вигелией, пытаясь выяснить, где же все-таки конец их пути. Ее ответ уподобился затейливому росчерку пера:

— Мы идем к моменту Распада, где существуют только химические соединения, и ничего больше. Там вы увидите, что рождение Силверстона придется на закатную пору существования мира.

Прежде чем они успели осознать, что наконец остановились, все схватились руками за горло: сквозь фильтры больше не проникало ни единой струйки кислорода. Да и неоткуда здесь было взяться кислороду.

— Вам ничего не угрожает, — успокоила их Вигелия, указав на четверых своих помощников. Те уже вытащили из ранцев полые трубки и держали их вертикально, как факелы. Подобно факелам трубки дымили и искрились.

— Мы изобрели способ подачи кислорода специально для таких случаев.

Не успела Вигелия произнести эти слова, как Странники уже вздохнули свободнее и смогли оглядеться.

Доживающая свои последние тысячелетия Земля превратилась в сгусток полурасплавленных металлов. Температура за энтропическим барьером исчислялась многими тысячами градусов. Странников окружали моря пепла, кое-где мерцали всполохи пламени. Под тонким слоем пепла что-то вздыхало, клокотало и тревожно шевелилось.

Они стояли вокруг тела Силверстона, на корке шлака — этот «пол» почти совпадал с поверхностью грунта. Но и последнее напоминание о тверди должно было вскоре слиться с магмой, подобно растворившемуся в лаве айсбергу.

Буш смотрел на все окружающее невидящим взглядом, почему-то не испытывая ни ужаса, ни священного трепета. Он даже не успел понять слова Вигелии о том, что вскоре он женится — вернее, женился — на Энн. Волей странных вывертов его сознания он мог думать в тот момент только о юной Джоан Буш и ее безрадостном браке. Мелькнуло и воспоминание о том, как она, сидя у отца на коленях, ласково обвила руками его шею, — вероятно, эта картинка была вызвана открывшейся ему родственной связью.

Он внезапно обратился к Вигелии, бесцеремонно вклинившись в ее беседу с Энн:

— Ты была моей тенью долгое время — значит, тебе известна история в шахтерском поселке. Теперь я понимаю, что события во Всхолмье кажутся тебе не такими трагичными, как мне.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты видела конец Герберта, его жены и Джоан — ведь постылое замужество заведомо принесло бы ей только горе. Но теперь дадим этим событиям правильный ход. Итак, Джоан освобождается от нежеланного брака без любви и остается в родительском доме. Там она находит отца, лежащего среди капустных грядок, труп, которому только предстоит родиться. Ее мать точно так же только еще войдет в жизнь, ее беременность со временем исчезнет. Затем прибудет посыльный торговой фирмы и вернет ей магазинчик. Все они день ото дня будут становиться моложе, снова завертится колесо шахты, всем будет хватать работы и хлеба. Постепенно семья начнет уменьшаться, а вместе с этим одна за одной исчезнут проблемы и появятся новые надежды. Джоан вступит в счастливую пору детства и в конце концов закончит жизнь во чреве матери, которая, в свою очередь, вновь обретет молодость и красоту. Вот это жизнь — вечное движение от худшего к лучшему!

Теперь только я осознал, что значили для меня дни, проведенные во Всхолмье. Я убедился в том, что большинство человеческих проступков случается из-за неопределенности. Именно неопределенность побуждает нас совершать самые постыдные промахи в жизни. Но теперь, порвав путы сознания, вы не будете больше страдать от этого недуга, ведь вам наперед известно будущее. История Джоан — это пример-предостережение: такая судьба неизбежна, когда над человеком довлеет сознание.

А теперь объясни нам, кто и зачем закрыл наши глаза искажающей линзой, стоящей между подсознанием и миром?

— Вы заслужили ответ, и я постараюсь вам его дать.

Но сначала Вигелия взглянула в спокойное лицо Нормана Силверстона, как бы собираясь с силами.

— До сих пор вы оставались в неведении относительно прошлого человечества — того, которое вас учили считать будущим. Прошлое это было неизмеримо долгим — думаю, можно сравнить его с длительностью криптозойской эры, удлиненной двенадцатикратно. Сознание зародилось, окрепло и взяло верх всего на протяжении жизни двух-трех последних поколений.

Отправной точкой появления сознания явилась неизвестная ранее душевная болезнь — до этого никто не знал ни о чем подобном. Болезнь возникла из-за внезапного осознания того, что конец цивилизации недалек и приближается с каждым днем. Вы не представляете, каким могуществом могли похвалиться наши предки. Нет необходимости подробно описывать их жизнь — многому вы просто не сможете поверить. Мы были почти совершенной цивилизацией (или, как сказали бы вы, «еще будем»).

А теперь представьте себе всю горечь осознания того, что вскоре такой совершенный мир должен погибнуть, не оставив следа, — и с ним вместе исчезнет огромная система, часть которой он собой представлял! В отличие от вас мы не были обременены бесчисленными горестями и проблемами — они вообще не были нам известны. Никто не смог вынести такого удара, и страшная эпидемия крутого отклонения подсознания от истинного курса времени охватила все человечество.

И вот теперь мы убедились в том, что ваше перевернутое видение мира — величайший дар милосердия, потому что…

— Подожди! — изумленно перебил Буш. Как можешь ты называть его милосердием, когда видишь: если бы жители Всхолмья воспринимали мир верно, насколько счастливее была бы их жизнь!

Она решительно ответила:

— Я называю его милосердием потому, что ваши невзгоды — ничто по сравнению с величайшим ужасом, которого вы не знаете… Благодаря тому, что сознание защищает вас от него.

— Как ты можешь так говорить! Вспомни Герберта Буша, падающего с перерезанным горлом на траву! Какое же страдание хуже этого?

— Осознание того, что мощь и величие человечества исчезают во времени, растрачиваются поколение за поколением. Осознание того, что инженеры год от года конструируют все более простые машины, строители разрушают удобные дома, возводя вместо них менее совершенные; осознание того, что ученые-химики вырождаются в безумцев, охотящихся за «философским камнем», а хирурги забывают сложные инструменты, чтобы взять в руки пилы и ножи. Смог бы ты, Буш, вынести бремя этого знания? Ведь это неизбежно случится всего через несколько поколений после того, как вы вернетесь во чрево своих матерей. Но ужаснее всего осознавать, что мысль, светящаяся в глазах человека разумного, вскоре уступит место тупому безразличному взгляду, когда разум покинет его.

Теперь вы понимаете, какую службу сослужило вам искаженное сознание? При всем вашем цинизме неверное видение мира давало вам надежду на будущее процветание, развитие, толкало вас к постижению неизведанного.

Теперь вы видите все в правильном свете — и я сочувствую вам. Потому что процесс всеобщего вырождения необратим, при всем желании никто не в силах остановить его или повернуть вспять. И неизбежен тот момент, когда человечество, растительный и животный мир станут пеплом, на котором мы сейчас стоим. Спасения нет, надежды на спасение — тоже. Но сознание пощадило человечество, сделав его конец почти безболезненным, оградив от осознания его упадка.

IX. Всегалактический Бог

Они предали земле тело Силверстона — или, как им следовало бы это видеть, приняли от Природы его тело.

Некий сгусток энергии по мановению руки Вигелии охватил носилки с телом профессора; полупрозрачная радужная оболочка напоминала только что выдутый стеклодувом шар. Шар со своим драгоценным содержимым поплыл над кипящим океаном, потом коснулся его — и в разреженный воздух взметнулся столб пламени. Когда пламя всосалось обратно в бурлящие глубины, шар бесследно исчез.

Хауэс тихо проговорил:

— Эх, сюда бы хоть армейский рожок! Сыграть бы похоронный марш, а то как-то не по-людски…

Больше никто ничего не сказал. Все в молчании взирали на фантасмагорическую сцену. Скоро здесь все охватит огонь, и их островок — последнее напоминание о земле обетованной — исчезнет.

Ветер разорвал плотные облака, но светлее не стало.

— Ну, теперь пора домой, — нарушил молчание Хауэс. — Только вот что… я все хотел спросить тебя, Вигелия: дома нам придется туго, я знаю так скажи, если можно, как я встречу свою… нет, свое рождение?

— Вы встретите его геройски, капитан, сослужив при этом службу другим. Большего вам лучше не знать. Но теперь-то вы верите?..

— А разве у меня есть выбор? Но в чем я точно уверен, так это в своей стратегии. Вот что я сделаю по возвращении: сдамся Действующим властям, меня доставят к Глисону, и тут уж я выложу ему все… Ну, про искажающее сознание.

— Вы и вправду надеетесь его переубедить?

— Честно? Не знаю. Вообще-то звучит впечатляюще… Но если ничего не выйдет, просто пристрелю при первом удобном случае.

— Ладно, нам тоже пора действовать, — вмешалась Энн. — Только я все никак не решу, с чего мне следует начать.

— А я как раз нашел доказательство, о котором все забыли, — хвастливо заговорил Буш, торопясь оказаться в центре внимания. — Оно — и из жизни Всхолмья, и из моей собственной жизни. Помнишь, Энн, мы как-то говорили о кровосмешении? Здесь связь между сознанием и подсознанием как раз минимальная: ведь это область, где перемешиваются жизнь и смерть, рождение и смерть. Я имею в виду скорее табу, наложенное на кровосмешение человеком, ведь в среде животных нет подобного запрета. Он был изобретен для того, чтобы запретить нам оглядываться на родителей, потому что подсознанию известно — такой путь ведет к смерти, а не к жизни. Держу пари, у вас, в прошлом, кровосмешение не считается грехом, Вигелия?

— Нет. Но и самого понятия «кровосмешение» у нас как бы нет, ведь все мы все равно рано или поздно возвращаемся к своим родителям.

Хауэс вздохнул:

— Так. Похоже, мне все-таки легче будет объяснять людям все это с помощью пистолета.

— А я хоть сейчас готов начать свою святую миссию, — заявил Борроу. — У меня уже есть наметки группажей, в которых я изложу то, что не в силах выразить слова. Вот только заберу Вер из «Амниотического Яйца» и…

— А ты отправишься с нами в две тысячи девяносто третий? — спросил Буш у Вигелии.

Она отрицательно качнула головой:

— Я выполнила все предписания Верховного Союза. Моя миссия завершена, и больше мне ничего не разрешено сделать. Я еще увижу тебя и Энн, когда стану ребенком. Но мы — я и мои люди — все же проводим вас до две тысячи девяносто третьего.

И опять они окунулись в поток Времени, уносясь все дальше от той точки, которую привыкли считать началом мира.

Буш и Энн одновременно сформулировали вопрос к Вигелии. Реплика Буша напоминала пирамиду из концентрических колец:

— Если в прошлом человечество было таким совершенным, почему же оно осталось на гибнущей планете? Почему не принялись искать спасения в других мирах?

Пирамиду увенчали тонкие колечки — вопрос Энн:

— Дай нам хотя бы намек на это великое прошлое!

Вигелия предупредила, что ответит на оба вопроса сразу. И их глазам явился величественный белый замок. Он придвинулся, открывая взглядам людей свое внутреннее убранство. Там было несчетное множество комнат, стены которых скрещивались, проникая друг сквозь друга.

То был макет всей истории Вселенной, которому придали наиболее удобную для понимания форму. Совершеннейшее произведение искусства. Буш и Борроу до конца дней своих будут пробовать его воспроизвести, но так и не смогут нашарить путеводную нить. И все же они сумеют запечатлеть отблески великой истины для своих последователей — Пикассо, Тёрнера и других художников.

Проплывая лабиринтами загадочного здания, они пытались постичь заложенную в нем суть.

В неизмеримо далеком прошлом человечество зародилось в мириадах разных точек одновременно. Это был интеллект — вездесущий, всемогущий и вечный. Бог, создатель Вселенной.

Путем неизвестных ионных комбинаций Творец создал сам себя, и наконец осел на множестве разных планет. Мало-помалу разрозненные точки начали сближаться, а централизация уже означала потерю многого. Когда жизнь на одних планетах стала невозможной, люди галактиками начали переселяться на другие. Но галактики постепенно сближались, устремляясь к общему центру, и столкновение было неизбежно.

Процесс этот занял невообразимо долгое время. В конце концов все, что осталось от великого могущественного человечества, укрылось на планете Земля. Таким был финал великой Симфонии Творения.

— Подумать только — во многих религиях есть догадки об истине! — мысленно воскликнул Буш.

— Не догадки, а воспоминания, — поправила Вигелия.

Но им следовало возвращаться домой. Вигелия снова повела их извилистыми лабиринтами, и, вынырнув на поверхность, они оказались в две тысячи девяносто третьем году.

Место это оказалось хорошо знакомо Хауэсу — он с ходу начал прикидывать, куда броситься в первую очередь и что для начала предпринять. Вигелия молча исчезла.

Буш и Энн с улыбкой обменялись взглядами.

— Ну и что ты теперь собираешься делать? — поинтересовалась она.

— Прежде всего — разыскать Уинлока и передать ему все, что узнал.

— Вот это дело, — согласился Хауэс. — Я же рвану в ставку повстанческой организации. Пойдемте со мной, там вам скажут, в какой из психиатрических больниц его держат.

Они молча последовали за ним по руинам своей трансгималайской эпохи.


Джеймс Буш внезапно проснулся, резким движением вскинув голову. Взглянув на часы, он охнул: оказывается, он прождал в этом металлическом кресле сорок минут.

Из глубины коридора показалась сиделка.

— Главный врач все еще занят, мистер Буш. Его заместитель, мистер Франкленд, согласен вас принять. Следуйте за мной.

Они поднялись по лестнице на пару этажей вверх и подошли к двери с надписью: «Альберт Франкленд».

Грузный взъерошенный человек за столом, казалось, занимал половину пространства кабинета. Его очки сползли на кончик носа, и он торопливо поправил их, чтобы разглядеть посетителя.

— Я мистер Франкленд, заместитель главного врача Карфильдской психиатрической больницы, — он жестом предложил Джеймсу стул. — Почту за честь знакомство с вами; если потребуется наша помощь, вам стоит только попросить.

Эти слова пробили брешь в плотине, перегораживающей душу Джеймса, и наружу хлынули переполнявшие его боль и отчаяние.

— Я хочу видеть сына! Это все, о чем я прошу! Ведь это так просто — и, однако, я прихожу сюда уже четвертый раз за две недели, только за тем, чтобы меня без объяснений выставили за порог! А добираться сюда, знаете ли, небольшое удовольствие. Вы же знаете, что сейчас творится с транспортом.

Франкленд рассеянно кивал, барабаня пальцем по столу.

— Не стоит так отзываться об общественном транспорте, мистер Буш, — тем самым вы задеваете Партию.

Буш отшатнулся от собеседника, как от паука. Но слова Франкленда немного отрезвили его, и он произнес уже спокойнее:

— Я прошу позволения увидеться с моим сыном Тедом, только и всего.

Франкленд перегнулся через стол, конфиденциально прищурив глаза и понизив голос почти до шепота:

— А вам известно, что у вашего сына — опасное галлюцинативное помешательство?

— Мне ничего об этом не известно. Да и не интересует. Почему я даже не могу увидеться с ним?

Франкленд принялся с преувеличенным интересом разглядывать обкусанные ногти.

— По правде говоря, сейчас ему дают сильные успокоительные препараты. Поэтому его пока нельзя видеть. В последний ваш приход сюда он вырвался из своей палаты и носился по коридорам, круша все вокруг, чуть не убил сиделку и санитара. Он воображал, будто находится в Букингемском дворце. Как вам это нравится? Вот типичное следствие всех этих Странствий Духа. Ваш сын почему-то решил, что может Странствовать в населенные эпохи — но ведь общеизвестно…

— Послушайте, мистер Франкленд, меня не интересуют все эти теории, да и практика Странствий — тоже. Я хочу только знать, что с Тедом. Во всем виноваты Странствия, утверждаете вы? Но ведь он был в полном порядке, когда вернулся после двухгодового отсутствия…

— Ну, мы не всегда можем верно судить о психическом здоровье близких. А ваш сын уже тогда страдал от аномии в скрытой форме. Этой форме психического расстройства подвержены в той или иной мере все Странники. Такие больные, как правило, бессознательно абстрагируются от остальных людей; они порывают с обществом и со всеми его моральными устоями. Странствуя, они не могут участвовать в событиях настоящего или повлиять на ход вещей в прошлом, потому-то сама жизнь для них теряет смысл. Такие люди — мы совсем недавно это выяснили — обращаются к собственному прошлому, как бы поворачивают вспять стрелки часов и постепенно мысленно деградируют до внутриутробного состояния…

— Только давайте без вашей научной зауми, мистер Франкленд, договорились? Я совершенно уверен, что с Тедом тогда был полный порядок!

— … И события внешнего мира, в свою очередь, толкнули вашего сына на этот путь, — невозмутимо продолжал Франкленд, только снисходительным кивком отреагировав на эмоциональный выкрик Джеймса Буша. — Главным толчком, несомненно, была смерть матери. Нам известна его склонность к кровосмешению; поэтому, когда предмет его подсознательных желаний ушел в небытие, у него появился пунктик на почве возвращения назад, во чрево.

— Совсем на него не похоже!

Франкленд поднялся:

— Если вы упорно не хотите верить мне на слово, вот вам доказательство.

Он вставил кассету в портативный магнитофон и нажал на клавишу перемотки.

— Мы записали многое из того, что говорил ваш сын во время галлюцинаций. Я продемонстрирую фрагмент самой первой записи, которую мы сделали, когда только его доставили сюда. Вы же знаете, он потерял сознание, ожидая в Институте приема у мистера Хауэлса, своего босса. По непонятным пока для нас причинам он вообразил, будто наш великий Глава государства — генерал Перегрин Болт — ввел пагубный для страны режим. Затем генерал Болт сменился в его сознании адмиралом Глисоном — человеком, по отношению к которому его неприязнь хотя бы отчасти понятна. Но в момент записи наш пациент находился в более или менее удовлетворительном состоянии. Правда, подавая отчет в Институт, он почему-то был уверен, что его патрон Хауэлс — некий человек по имени Франклин. Кстати, это попросту искажение моей фамилии — Франкленд… Пациента первым делом доставили ко мне. Имя Хауэлса тоже часто мелькало в его бессвязных речах, и опять-таки в слегка искаженной форме. Его якобы носил некий капитан — видимо, образ из его казарменных галлюцинаций. Да что там, слушайте сами.

Франкленд нажал кнопку, и раздался неясный шум и голоса:

— Он все равно не понимает ни слова из того, что ты говоришь.

— Он думает, будто находится совсем в другом месте… Может, даже в другом времени.

— Ну разве он не законченный тип кровосмесителя?

Раздался слегка приглушенный голос Буша:

— Ну и где же, по-вашему, я нахожусь?

— Тсс!

— Тише, не то разбудите всю палату!

— У вас — аномия и галлюцинации, как у многих других ваших сотоварищей по Странствиям.

— Но ведь окно раскрыто, — отозвался Буш — как будто эта фраза все объясняла. — Так где же мы, в конце концов?

— В Карфильдской психиатрической больнице.

— Мы давно за вами наблюдаем.

— Ведь у вас — такой типичный случай… просто клад для нашей практики!

— Ну вы даете! — послышался снова голос Буша, и Франкленд выключил магнитофон.

— Печально, очень печально, мистер Буш. В тот момент ваш сын воображал, что находится в армейском бараке; но это было только начало. Он с каждым днем все больше отдаляется от реальности, а временами становится просто опасен. На днях чуть не прикончил моего ассистента с металлическим костылем. Пришлось на время поместить его в изолятор…

И тут Джеймс заорал во весь голос, прервав постную тираду Франкленда:

— Тед — все, что у меня осталось! Он не святой, конечно, но он всегда был порядочным человеком и уж точно не способен на насилие! Он бы никогда…

— Сочувствую, очень сочувствую. Конечно, мы делаем все возможное…

— Бедный Тед! Дайте мне взглянуть на него хоть одним глазком!

— Вряд ли это пойдет ему на пользу, — ведь он думает, что вы умерли.

— Как?!

— А так. Он вообразил, что связался с военными и те взялись поставлять вам виски под странным названием «Черный Тушкан», которым вы и упились до смерти. То есть, он косвенно убил вас (так он считает), а вину свалил на других.

Джеймс схватился за голову.

— Аномия… и слово-то какое чудное. Я ничего, совсем ничего не понимаю! Такой милый мальчик, замечательный художник…

— Да, такое часто случается с людьми подобного сорта. — Франкленд демонстративно посмотрел на часы. — По правде говоря, мы надеемся, что терапия с помощью искусства должна ему помочь. Искусство постоянно фигурирует в его галлюцинациях. Вы сказали, что ваш сын — не святой, но он, мягко говоря, религиозен. Постоянные поиски совершенства, порывы избавить человечество от горестей… А уже находясь в изоляции, он пытался создать модель идеальной семьи, в которой смог бы наконец обрести мир и покой. У нас есть записи того периода. В своей гипотетической семье ваш сын играет роль отца — тем самым узурпировав ваше право. Отец этот, по-видимому, представляется ему безработным шахтером. А санитаров и сиделок он одарил остальными ролями.

— И что же произошло?

— Ему не удалось долго поддерживать иллюзию мира в своей искусственной семье. Больной воспаленный мозг требовал крайностей: быть либо охотником, либо добычей, а то — убийцей или его жертвой. Семейная гармония была разрушена первым же яростным приступом ненависти к самому себе: он символически покончил с собой. А следствием мнимого самоубийства была идея возвращения во чрево матери — обычная для всех потенциальных кровосмесителей. Теперь он никого не хочет видеть… Вы сами напросились на эти объяснения, мистер Буш.

— О Господи. Никого не хочет видеть… Но это так не похоже на моего мальчика! Конечно, он был сам не свой до женщин…

Франкленд прыснул в кулак:

— «Сам не свой до женщин»! Да ваш сын знает одну только женщину — свою мать, и все представительницы прекрасного пола у него невольно ассоциируются с ней. Он так ветрен только потому, что боится, как бы женщина не взяла над ним верх.

Джеймс Буш беспомощно скользил взглядом по ненавистной комнате. Холодные, колючие слова, которым он не вполне верил, да и не совсем мог их понять, заставили его уйти в себя, забиться в укромный уголок своего «я». Желание бежать отсюда без оглядки почти пересиливало стремление видеть Теда. А Франкленд все скрипел, как заезженная пластинка:

— Во время его последнего Странствия по девону он встретил женщину по имени Энн. Уже тогда он был изрядно болен, и этой женщине тоже нашлось место в его галлюцинациях. Он считает, что она бродит где-то поблизости и вскоре вместе с сообщниками предпримет попытку его отсюда вызволить. Весьма существенно: он уверен, что сначала убивает ее, а потом, чуть погодя, воскрешает. Шекспировская трагедия, по-другому и не назовешь. У вашего сына исключительно развито воображение… Но не буду вас больше задерживать, мистер Буш.

Он поднялся, склонив голову набок.

— Вы были весьма любезны, мистер Франкленд, — с горечью проговорил Джеймс. — Но позвольте мне хоть в щелку взглянуть на сына! Ведь у меня в жизни больше никого не осталось!

— Да-да, конечно, — Франкленд сочувственно поднял брови — и тут же перегнулся через стол, доверительно подмигнув Джеймсу: — Как я понимаю, у вас намечалось кое-что с некой миссис Эннивэйл…

— Да, я… Да, миссис Эннивэйл — моя соседка.

— Странно. Странные штуки проделывает сознание с именами. Энн, Эннивэйл, аномия… Вы случайно не знаете, что такое амнион?

— Нет. Ну, вы дадите мне наконец разрешение его увидеть?

— Боюсь, ваше появление огорчит его. Я же говорил: он убежден, что вы умерли.

— Но я могу и не показываться ему!

— Сейчас он работает над новым группажем — мы поставляем ему материалы для работы и даже поощряем подобные занятия: они его успокаивают. Пока он работает, он спокоен… Но вдруг он обернется и увидит вас?

— Вы ведь упоминали сильные наркотики…

— Нет-нет, то было вчера. Я говорил про вчера. А сейчас — право же, мистер Буш, я не хочу…

Джеймс понял, что надежды нет, и все ж таки сделал последнюю отчаянную попытку:

— Пожалуйста, разрешите мне забрать его домой! Я буду заботиться о нем, выполнять все предписания. А как он может выздороветь в вашей белокаменной тюрьме?

Вмиг помрачнев, Франкленд ткнул пальцем в пуговицу плаща собеседника:

— Вы, неспециалисты, всегда недооцениваете серьезность психических расстройств. Ваш сын убежден, что время потекло вспять! Он больше не верит в нашу Вселенную; вот почему его необходимо изолировать от общества. Чтобы он не сеял смятение в других нестойких душах. По правде говоря, в таких случаях на излечение надеяться нечего. А сейчас я провожу вас, если позволите.

Он подтолкнул Джеймса к выходу и распахнул дверь.

В коридоре шла потасовка: тщедушный человек в серой пижаме вырывался из рук двух сиделок и громко орал, требуя позвать главного врача.

— Доктор Уинлок, немедленно вернитесь в постель! — беспомощно твердила женщина в белом халате.

— Прошу извинить! — бросил на ходу Франкленд, ринувшись к сеятелю раздора.

Но не успел он добежать до буяна, как служитель в белом выскочил из палаты с маской хлороформа, прижал ее к лицу взбунтовавшегося пациента и бесцеремонно уволок того в комнату.

Дверь захлопнулась.

Пунцовый Франкленд обратился к Джеймсу:

— К сожалению, такие инциденты время от времени случаются, мистер Буш. У меня сейчас очень много работы. Не сомневаюсь, что вы найдете выход сами.

А что еще оставалось делать старому дантисту?

Карфильдскую больницу окружала высокая глухая стена. Автобусная остановка находилась у самых главных ворот. Всего две пересадки — и Джеймс оказался бы дома. Но автобусы теперь почти не ходили.

Вот уже второй день без передышки сеял промозглый дождь.

Джеймс забыл дома шляпу, поэтому поплотнее замотал голову шарфом, поднял воротник и зашагал к воротам.

Франкленд, несомненно, разбил его в пух и прах. В следующий раз нужно потребовать дать ему взглянуть на последний группаж Теда.

Боже, как ему тоскливо и грустно!

Никого не хочется видеть… Нет, они с Тедом не потеряли и не потеряют друг с другом духовную связь. Если кого и винить в некотором отчуждении между отцом и сыном, то только Лавинию.

Нет, несправедливо ругать покойницу: все дело в треклятом времени, в которое им выпало жить.

Он брел долго. Ботинки промокли насквозь, отяжелевшие брючины липли к ногам. Придется принять дома горчичную ванну, не то сляжешь с простудой недели на две… Какой смысл рождаться и жить в такой эпохе, как эта… Господи, в безграничном милосердии своем обрати на нас, грешных, взоры!

Лязгнул замок ворот далеко за его спиной. Джеймс, понурив голову, побрел по улице к остановке. Он не смотрел по сторонам, потому не заметил хрупкую девушку, прижавшуюся к дереву; капли дождя стекали с ее распущенных желтых волос. Она могла бы дотронуться до него рукой, когда он проходил мимо, но не сделала этого.


Господи, в безграничном милосердии своем…

Энн склонилась над ними и принялась осторожно менять повязку маленькому Артуру. С минуту муж разглядывал ее лицо, руки и ребенка, серьезно смотревшего ей в глаза. Потом повернул голову и положил одну руку на свою винтовку, а другую поднес козырьком ко лбу, делая вид, будто изучает далекие холмы на горизонте.



Загрузка...