Сад и канал

3. ЗВЕРЬ УМИРАЕТ.

Горело несколько фонарей, и листва вокруг них была ярко-синяя. Она была ярко-синяя, живая, фосфоресцирующая, как медузы, размытые пятна ее непрерывно перемещались, ветви двигались, и шелестом накатывался легкий невнятный шепот: Душно нам… Душно… Душно… – Умираем… – вторили им обессилевшие тополя по краю сквера. Жесткая коричневая трава под ногами шуршала: Спасите… Спасите… – Бритвенные лезвия ее медленно шевелились. Черное бездонное небо распростерлось над городом. Горела катастрофическая луна. Крыши домов опять были облиты стеклянным сиянием. Их свечение делало воздух еще темнее. Сад за узким Каналом все время менял свои очертания: расползался через ограду на улицу, клубился и колыхался. Он был скорее похож на скопление гнилостного тумана. Тусклые болотные искорки вспыхивали в его толще. А в самом Канале, который сейчас необыкновенно пах тиной, конвульсивно сгибаясь и сразу же вслед за этим стремительно распрямляя тело, забрасывая ряску на набережную, ворочалось что-то чудовищное: било по воде ластами, шлепало хвостом в гранитную облицовку, погружалось, всплывало и одновременно сквозь водяное бульканье тоже на что-то жаловалось. Голос был хриплый и вяжущий, словно из граммофона. Маргарита сделала еще шага три и в изнеможении остановилась. – Я туда не пойду, – тяжело дыша, сказала она. – Страшно. Пожалуйста, не оставляй меня здесь. Лицо ее бледным овалом проступало во мраке, темно-синие волосы сплетались с веточками акации. Было непонятно, где кончается одно и начинается уже другое. Ощупь жутких кустов переходила непосредственно в пальцы. Она пошевелила ими, и кусты зашуршали. Мелкие круглые листики появились на тыльной стороне ладони. – Видишь, – сказала она. – Он меня не отпустит. Он никого из нас не отпустит. Мы будем жить и мучиться вместе с н и м. А когда о н умрет, мы умрем тоже… – По-моему, недавно она уже говорила об этом. Жаркое течение ветра вдруг ополоснуло растительность. Луна исчезла, как будто ее сморгнуло огромное веко… Не было никакой Маргариты, и не было зыбкого тела, срастающегося с кустами. Были только – Сад и Канал. И были дома, окаймленные мертвой флуоресценцией. Стекла во многих из них отсутствовали, и при свете нескольких фонарей угадывалась внутри каменистая почва.

Было странно, что эти несколько фонарей работают. Электричество в городе отключили еще в начале июля. Я не слышал, чтобы потом что-либо изменилось. Тем не менее, свет от них исходил – листва вокруг была ярко-синяя. Размытые пятна ее непрерывно перемещались. – Осторожно, сейчас будет скользко, – сказал полковник. После некоторого колебания он протянул мне руку. На сухих пальцах его ощущались шершавые земляные песчинки. Было действительно очень скользко. Вода спала, и донные камни были облеплены волокнистой тиной. Под ногами она расползалась и противно всхлипывала. Пахло йодом, гниющими водорослями, кое-где на поверхности мерцали распустившиеся кувшинки. Страстный их аромат примешивался к гниению. Дрожали и складывались в фигуры душные испарения. А под аркой моста, где сумрак сгущался особенно плотно, ворочалось, будто раненый крокодил, что-то чудовищное: било по воде ластами, шлепало хвостом в гранитную циклопическую облицовку, быстрые зеленые искры выскакивали из сумерек, и тогда в пене ила проглядывало что-то блестяще-кожистое. Каждый раз я вздрагивал и инстинктивно отшатывался. – Не обращайте внимания, – строго сказал мне полковник. – Это – Чуня, он – добрый, если, конечно, его не трогать. – Куда вы меня ведете? – спросил я. – В Аид, в Царство Мертвых, – полковник иронически усмехнулся. И совершенно напрасно, как выяснилось, потому что именно в это время ноги его поехали в разные стороны. Он едва не рухнул в липкую жижу. Я буквально в последний момент успел поддержать его за острые локти. Ближайшая к нам кувшинка вдруг вспыхнула нездоровым электрическим светом. Из пылающего ее нутра высунулись два гибких кольчатых усика. – Ничего, ничего, – бегло сказал полковник. – Не пугайтесь. Осталось уже немного. Он сейчас совсем не походил на «мумию», кожа – бело-розовая, как у младенца, форменный военный костюм – тщательно отутюжен. Только глаза его немного портили впечатление: серые, без зрачков, как будто из непрозрачной пластмассы. Я невольно глянул туда, где на фоне зияющего провала Вселенной, будто средневековый замок, сожженный дотла, поднимало зубцы полуразрушенное бетонное здание. Протянул над ним руку башенный кран, и на тросе, серебряном от луны, по-моему, что-то раскачивалось. Правда, в последнем я вовсе не был уверен. Полковник перехватил мой взгляд и ослепительно улыбнулся. – Да, – сказал он. – Это было очень-очень давно. Я сейчас вообще не уверен, что это было. Может быть, этого никогда и не было. – И он снова продемонстрировал мне крепкие белые зубы. Фонари неистово вспыхнули. Листва вокруг них была ярко-синяя. Размытые пятна ее непрерывно перемещались. – Душно нам… Душно… Душно… – накатывался легкий шепот. – Умираем… – вторили обессилевшие тополя по краю сквера. Что-то грузное издыхающее ворочалось и бормотало в Канале. Почему-то отчетливо пахло свежевыкопанной мокрой землей. Комковатые глинистые отвалы загромождали всю набережную. Торчали из них плиты вывороченной облицовки. Будто замок, чернело зубцами разрушенное бетонное здание. Непроглядная тень от него достигала отвалов глины. Профессор слегка передвинулся, чтобы свет попадал на бумагу. – Вы, по-моему, меня не слушаете, – недовольно сказал он. – Дело, конечно, ваше, но вы все-таки подумайте о спасении. Лично я считаю, что спастись удастся только очень немногим. – И он тут же опять забубнил, близоруко склонившись над текстом. – Есмь бе месьсто во Граде, на стороне Коломеньской… Идеше межу троих мостов и как бу на острову, объятый водою… А и не доходяху до самой Коломеньской стороны… У Николы, що сы и творяша изговорение… Где сядяся каминь о каминь, и каменем не устояща… И сведоша до острова Каменныя же юлиця… В той же юлице вяще и живе есмь некто едино… По хрещенью имяху людскую сорымю – Грегорей… Ремесло же ему бяше бо – выкаливать свещи… И свия, и продаша, и от того питаяся… И все знаша и бысть он, некто, во зокрытом молчании… Бо он ходит внотре всей землы, яко звашося – Угорь… Угорь Дикой – рекоша сы ея имя… Тако ходе Земляной Человек внотре Угоря… И смотряху, разведша, и понияху на сые… Паго знае, где оживающе сердце Угоря… И спосташа туда, и глажа его, зарекоцея… А спосташа туда изсы острову Каменный юлицы… И поглажа рукою со многие пятна на сердцы… Начат битися и трепетать все яво тело… На мал час ропоташи и слинам потещи из ноздры… И потещи из ноздры его, сукров, охлябица земляная… И умре того часе – без гласа и воздыхания…

Профессор запнулся и, прислушавшись непонятно к чему, вдруг, как циркуль, сложил свою плоскую долговязую нечеловеческую фигуру. Тотчас что-то быстро и коротко вжикнуло сбоку от нас и царапнуло по гранитной плите, выбив красноватые искры. Хлестнуло каменной крошкой. Короткий тупой удар расплескался у меня под ногами. Вероятно, пуля, срикошетив, воткнулась в землю. До меня вдруг дошло, что на другой стороне Канала уже довольно давно раздается рычание тяжелых нагретых моторов. Одновременно доносилась стрельба и какие-то крики. Видимо, там уже началась так называемая «дезинфекция». А на нашей стороне, где, к счастью, пока было тихо, я заметил горбатую длиннорукую тень, метнувшуюся откуда-то из-за деревьев. Она почти на четвереньках, как зверь, перебежала освещенное луною пространство и нырнула за плиты, в спасительный резкий мрак. Мне показалось, что оттуда блеснули глаза. – Вы меня опять не слушаете, – с отчаянием сказал профессор. Он расстегнул лежащий на коленях кожаный потертый портфель и убрал туда плотные, почти пергаментные, сухие страницы. Было в них что-то неуловимо знакомое. – Откуда это у вас? – поинтересовался я, щурясь и придвигаясь ближе. Потертый портфель явно принадлежал полковнику. – Не имеет значения, – нервно сказал профессор. Он чуть вздрогнул и оглянулся назад, где перебегали точно такие же горбатые длиннорукие тени. В лунном свете обрисовался клинышек ассирийской бородки. – Нам, по-видимому, надо уходить отсюда. Это, к вашему сведению, богодухновенные тексты. Я обязан сохранить их в целости для следующих поколений. Это, если хотите, моя миссия… – Он умолк. Я вдруг понял, почему так пронзительно пахнет сырой землей: небольшое, но, видимо, очень глубокое отверстие чернело меж плитами. Вероятно, отсюда начинались тайные подземные переходы к Храму. – Я надеюсь, вы тоже идете? – спросил профессор. – Нет, – ответил я. – Меня эти игры не привлекают… – Как хотите, – сказал профессор, застегивая замочки портфеля. – Дело ваше, я, разумеется, не настаиваю… – Он сполз с плиты и просунул босые ступни в земляное отверстие. С края тут же поехали-посыпались вниз струйки грунта. В это время что-то уныло бухнуло на другой стороне Канала. Завыл воздух. Звуковая дуга согнулась и внезапно иссякла. Где-то слева от нас послышался мокрый тяжелый шлепок, и неожиданно поползла по камням лужица невысокого студенистого пламени. Синеватые язычки ее облепили плиту, на которой застыл профессор. Это был, вероятно, напалм. Я даже не успел испугаться. Потому что низкорослое, обросшее шерстью, горбатое существо, похожее на обезьяну, дико всхлипнув, тоже неожиданно вывалилось из-за плиты, и, припав, как собака, к земле, заюлило, повизгивая и глядя в упор на профессора. Тот уже наполовину просунулся в земляное отверстие, но – повис на локтях, и клинышек бороды оттопырился. – Ах, ты боже мой… – растерянно сказал он. – Ну, конечно, куда же я без тебя? И вдруг, протянув руку, нежно и ласково потрепал это существо по затылку…

На самом деле все это было не так. Горело несколько фонарей, и листва вокруг них была ярко-синяя. Размытые пятна ее непрерывно перемещались. – Душно нам… Душно… Душно… – накатывался лиственный шорох. Солдаты наступали на нас сразу с двух направлений. Часть их попыталась переправиться через Канал, примерно там же, где недавно и мы, и завязла, по-видимому, наткнувшись на энергичного Чуню. Оттуда доносились плеск и беспорядочное постреливание. Зато другая их часть, которая сразу же сконцентрировалась под широкими тополями, вполне благополучно, по одному, перетянула свои силы уже за мостик и, развернувшись цепью, начала охватывать прилегающую к нему территорию. Троглодиты, очутившиеся в окружении, панически заверещали, в наступающих полетел град камней, палок и даже нечто вроде коротких дротиков, но палеолитическое оружие, конечно, оказалось бессильным против техники двадцатого века: автоматы прошили беснующуюся толпу, и за десять-пятнадцать секунд все было кончено. С новой силой почему-то засияла луна на небе. Я увидел, что спасшиеся троглодиты перебираются в глубь сада. Пахло дымом и свежими земляными отвалами. Безнадежно, как будто из преисподней, светила лужица прогорающего напалма. Я присутствовал здесь не телесно, а каким-то странным внутренним зрением. Распахнулись стены и открылось взору безжизненное городское пространство. Зашипел жаркий ветер, сквозя по мертвым улицам и переулкам. Все мое тело пронзила хрустящая каменная конвульсия. Точно сделано оно было из ломкого кирпича и слоящегося гранита. Из гранита, асфальта, булыжника, песка, глины. Загудела напором вода, текущая по проржавевшим артериям. Провисли, как нервы, оборванные провода. Каждой клеткой я чувствовал, что в них уже давно нет электричества. И стены домов трескаются и еле держатся. И что некоторые разваливаются, образуя пыльные каменные лакуны. Словно язвы, саднили во мне территории всех четырех Карантинов. Я и не знал до сих пор, что Карантины, оказывается, подверглись беспощадному уничтожению. Гарь и пепел там были еще горячими. Бесчувственно лежали вокруг зыбкие болотные хляби. Здесь, по-видимому, уже начиналось последнее омертвение. Шуршала трава. Плоть земли была душная, твердая и холодная. Еле-еле мерцало в ней ветхое сердце. Я едва ощущал в себе редкие и тупые удары. Чувствовался в них ужас подступающей смерти. Я пошевелился, и земля подо мной начала постепенно проваливаться…

Нет, нет, нет, все это было абсолютно не так. Не было Сада, и не было фонарей, окруженных сиреневым ореолом. Не было гнилостного Канала, где поплескивал жижей Чуня. Не было цепочки солдат, пробирающихся по камням на ту сторону. Влажный непроницаемый мрак обнимал меня. Повсюду была земля. Материнской толщей простиралась она до самого края мира. Созревали в ней хрустальные воды, истончались древние ракушки, гулким эхом отдавались упрятанные в глубинах пещеры. Я, по-видимому, находился в одной из таких пещер. Ощущалось движение воздуха. Меня осторожно гладили какие-то руки. Несколько голосов повторяли нараспев, как молитву: О, великий и беспредельный в своем могуществе Дух Подземный… О, тот, который живет вечно, и сам есть вечность… Кому послушны и твари, и рыбы, и гады, и насекомые… И трава, возрастающая из могил, и редкие минералы… О, тот, от кого протянулись нити наших судеб… Чье дыхание согревает и оживляет нас… Встань над нами и покажи миру свое лицо… Ибо лицо твое есть – любовь и страх… – По-моему, это пел небольшой, но слаженный хор. Или, может быть, это пели мятущиеся деревья в Саду? Низкие своды пещеры рождали эхо. Кое-где земляной коростой вырисовывались желтоватые завитушки корней. Срединная часть пещеры была утоптана до каменной твердости. А в расширенном и заглубленном конце ее поднималось уступами какое-то сооружение. В самом центре его сияла надраенная медная чаша. Вероятно, это было нечто вроде подземного капища. Его окружали грязноватые полуголые люди, видимо, уже долгое время не стригшие ногтей и волос. Вместо одежды на них висели ленты из древесной коры. Лица, не знающие дневного света, пугали прозрачностью. Я все это очень хорошо видел. Ни единого проблеска в пещере не было, но я все это очень хорошо видел. Наверное, помогало то самое внезапно прорезавшееся у меня «внутреннее зрение». Между прочим, и сам город я сейчас видел по-прежнему и без всяких затруднений мог бы указать место, где мы находимся: прямо под Садом, всего метрах в пятидесяти от Канала. Я даже видел карикатурные мелкие фигурки солдат, затягивающих оцепление. Впрочем, я все это не видел, а скорее угадывал. Меня все никак не отпускали хрустящие каменные конвульсии. Люди в одежде из древесной коры высоко подняли руки. – Встань и покажи миру свое лицо… – пели они тонкими голосами. Голоса дрожали, звуки были хрипящие. Тяжелый колокольный удар прокатился в пещере. А за ним сразу же – второй, третий, четвертый. В центре надраенной чаши вспыхнул венчик синеватого пламени. Вероятно, там находилась скрытая газовая горелка. Я увидел, что двое солдат наверху приблизились к подземному ходу – посмотрели в него и заговорщически переглянулись. Умирать они явно не торопились. Я чувствовал себя очень скверно. Я не мог ни вздохнуть, как следует, ни пошевелиться. Все мое тело по-прежнему было из громоздкого камня. – Встань и яви свое лицо миру… – гнусавили дьяконы и одновременно бросали в раскаленную чашу разные удивительные предметы: детскую куклу, старый башмак, книги, скомканные денежные купюры. Это у них, вероятно, что-то символизировало. Отказ от цивилизации или что-нибудь в этом роде. Тоже – не знаю. Думать об этом было некогда. Едкий горячий дым полз по пещере. Запах был отвратительный, но мне вдруг стало немного легче. В самом деле я мог теперь двигаться и даже немного дышать. Точно треснула и сползла с груди какая-то тяжесть. Я попробовал согнуть в локте левую руку. Тут же послышался шорох осыпающейся невдалеке каменной крошки. На одной из стенок пещеры образовалась глубокая трещина. С мягким вздохом осела часть дальней кровли. Звякнул в последний раз и умолк засыпанный колокол. Медная чаша качнулась и как-то съехала совсем на бок. Дьяконы умолкли и все также, воздев руки, попятились. – Возьми, возьми меня!.. – вдруг закричали отовсюду разнообразные голоса. Люди ползли ко мне на коленях и протягивали ладони. Видимо, я сделал именно то, чего они давно ждали. Вокруг меня самого билось что-то надрывное и скользко-холодное: сокращалось, растягивалось, опять сокращалось, опять растягивалось. Именно оно придавало мне силы. – Что это? – шепотом спросил я, и тут же вновь зашуршала осыпающаяся кровля. Шепот вдруг раскатился, как гром. – Это – ваше сердце, мой господин, – восторженно сказал профессор. Он каким-то образом вновь оказался рядом; тоже – протянул ладони и вздернул клинышек острой бородки. Глаза его слезливо посверкивали. – Неужели вы до сих пор не поняли? Не поняли? Ведь вы и есть – Зверь…

Меня поторапливали:

– Давай-давай!..

Народ по коридору двигался довольно густо. Честно говоря, я не ожидал, что будет столько народа. Стрелки круглых настенных часов показывали уже три минуты четвертого. Совещание в актовом зале должно было вот-вот начаться. Но я все-таки, рискуя туда опоздать, заскочил в тихий закуточек перед секретариатом и, не обращая внимания на удивленно выпрямившуюся Лелю Морошину, не здороваясь, не говоря ни слова, повернул к себе аппарат городской связи.

К счастью, телефон сегодня работал. Маргарита сразу же схватила трубку.

– Ну как? – спросил я.

– Звонили еще два раза, – ответила Маргарита. – То же самое: вежливые, но очень настойчивые угрозы. Лучше уж бы они матом ругались. В общем, если я тебя не представлю, то скоро пожалею об этом. И я чувствую, что действительно пожалею. Слушай, я тут одна, а они звонят каждый час…

По голосу было ясно, что она еле сдерживается. Скрипнув зубами, я осторожно покосился на Лелю. Леля кивнула мне и примиряюще улыбнулась. Она внимательно слушала разговор и не считала нужным это скрывать.

Впрочем, она была по-своему права. Я отвернулся. Маргарита ждала, и в трубке было слышно ее частое прерывистое дыхание.

Так дышат люди, которым уже немного осталось.

– Пожалуйста, не волнуйся, – сказал я ей намеренно равнодушным голосом. Я очень хотел ее успокоить. – Ты им не нужна. Им нужен – я, и никто больше. Они тебе ничего не сделают. Только не выходи на улицу. Дверь крепкая, вломиться не так-то просто. Занимайся своими делами. И прошу тебя, не звони сюда ни под каким видом.

– Ты ночевать придешь? – спросила Маргарита.

– Видимо, нет, – сказал я.

И сразу же, чтобы она не успела брякнуть ничего лишнего, нажал на рычаг.

Мне было как-то не по себе. Голос у Маргариты был чрезвычайно обеспокоенный. Конечно, у нее имелись для этого основания, но мне почему-то казалось, что трогать ее не станут. Реально не станут, несмотря ни на какие угрозы. Она им действительно не нужна. Маргарита – это только приманка. Им нужен я, а не перепуганная насмерть женщина. Правда, кто их знает. Случиться может все, что угодно.

Леля теперь смотрела на меня в упор.

– Плохо? – спросила она.

– Плохо, – сказал я.

– Не расстраивайся, – сказала Леля. – Будет еще хуже.

Я вдруг заметил, что она вовсе не улыбается. То есть, конечно, улыбается, но – заставляя себя, через силу. А в глазах у нее стоят светлые слезы.

Она сказала:

– Он ничего не хочет слушать. Лезет на рожон. Сумасшедший какой-то. Он и раньше-то, по-моему был не слишком нормальный, а теперь совсем съехал и уже ничего не соображает. Успел поссориться насмерть с генералом Блиновым. Скажи мне, пожалуйста, ну зачем он с ним поссорился? Думает, что – незаменимый. Он ошибается. В конце концов, его просто убьют, чтобы не путался под ногами…

Она всхлипнула.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку, пахнущую духами.

– Все будет хорошо.

– Ну тебя к черту! – сказала Леля…

– Нет, действительно…

– Все равно. Ну тебя к черту!..

В зале я устроился неподалеку от выхода. У меня было сегодня еще множество дел, и я вовсе не собирался высиживать здесь до конца совещания. Совещания эти мне порядком осточертели. Сколько уже собиралось таких совещаний, и что толку? Ни разу не слышал, чтобы на совещании говорили о чем-то существенном. Между тем, народу сегодня набилось довольно много. Вероятно, удалось вытащить всех, кто в этот день был на службе. С некоторым злорадством я отметил, что присутствует даже Леня Куриц. Он сидел сбоку, по-видимому, тоже намереваясь смыться в первый же удобный момент, и увлеченно что-то читал – быстро-быстро перелистывая страницы толстого фолианта. Подходить к нему я не стал. У меня не было никакого желания разговаривать сейчас с Леней Курицем.

Основной доклад сегодня делал генерал Харлампиев. По его словам, обстановка в городе оставалась исключительно напряженной. С одной стороны она немного стабилизировалась, потому что после эвакуации значительно уменьшилась численность, как он выразился, «активного населения». Теперь кордоны надежно блокируют весь периметр. Прорвать оцепление изнутри практически невозможно. Здесь мы, наконец, можем быть совершенно спокойными. Но с другой стороны, по его же словам, чрезвычайно ухудшилась ситуация в самом городе. Три последних «прорыва истории» имели печальные результаты. Город фактически разделился на сектора, изолированные друг от друга. И если с «Николаевским сектором», в котором имеются значительные войсковые соединения, договориться, в общем-то, удалось: император, будучи реальным политиком, в определенной мере пошел нам навстречу, с ним подписаны весьма значимые соглашения, и если «Блокадный сектор» в настоящий момент также серьезных опасений не вызывает, так как в силу своей специфики он не располагает большими людскими ресурсами, – там работа тоже ведется, и есть уже конкретные результаты, – то образовавшийся недавно «Сектор Петра», к сожалению, сразу же стал источником постоянной угрозы. Сведения об этом секторе у нас весьма тревожные. Петр, если только он существует, ни на какие переговоры с нами идти не хочет, окружение его относится к нам более чем враждебно, деловые контакты и даже простой сбор данных осуществляются с колоссальными трудностями. Более того, не соблюдается соглашение о разделе районов: войска из «Петровского сектора» постоянно нарушают границу. Правда, вооружение у них трехсотлетней давности, и пока что локализация инцидентов происходит без особых потерь, но ведь оба императора, в конце концов, могут договориться, и тогда у нас просто не хватит сил, чтобы контролировать обстановку. Гвардия Николая Первого вполне боеспособна, сказал он.

Здесь генерала Харлампиева прервали. Председательствующий, незнакомый мне человек в темно-зеленом полувоенном френче, неожиданно поинтересовался, почему так долго существуют эти «прорывы истории». Предыдущий «прорыв», насколько он помнит, длился около суток. А здесь месяц уже на исходе, но никакой… э-э-э… «спонтанной деструкции» не наблюдается. Как вы это можете объяснить? Генерал Харлампиев кратко ответил, что в данном «прорыве» срок жизни «мумий» существенно увеличился. Тогда председательствующий спросил, может ли генерал Харлампиев восстановить в городе твердый порядок. Генерал Харлампиев тут же ответил, что безусловно может. Председательствующий спросил, что ему для этого требуется. Генерал Харлампиев ответил, что ему для этого требуются вертолеты. Болотная масса все разрастаются, и наземные операции малоэффективны. Тогда председательствующий спросил, сколько именно вертолетов потребуется. Генерал Харлампиев внятно назвал цифру. Председательствующий подумал и сказал, что вертолеты будут.

– У вас все? – с некоторым нетерпением спросил он.

У генерала Харлампиева было все. Он сел на место и тяжеловато отдулся. А затем достал из кармана клетчатый красный платок и промокнул им лоб и затылок.

– Собственно, я не понял, почему «мумии» теперь стали жить так долго? – сказал председательствующий.

Он не обращался ни к кому конкретно. Вопрос был задан в пространство. Однако люди в передних рядах начали оборачиваться и оборачивались до тех пор, пока не уперлись взглядами в самый конец зала.

Меня словно черт толкнул в спину. Я неторопливо поднялся.

– Здесь, вероятно, работает эффект «критической массы», – сказал я. – Если два положительных масс-феномена сосуществуют в едином пространстве и если экзистенция их реальна, то есть отличается от нуля, то согласно закону «квантовой пары», оба они становятся автаркоидами, пусть даже масса их в данном случае есть уже не масса, а время. Проще говоря, «мумии» живут, потому что их много. Чем больше сумма «квантовых трансформаций», тем длительнее «прорыв истории». Можно предполагать, что в идеале он стремится ко всеобъемлющему ничто…

Здесь я остановился и несколько перевел дыхание. Кстати, если бы меня сейчас попросили снова повторить эту чушь, я бы, скорее всего, не смог.

В зале ошарашенно оцепенели.

Председательствующий покашлял.

– Ну вот… наконец-то… объяснили по-человечески…

Я думал, что меня сейчас просто выведут с совещания. Но как выяснилось, выводить меня никто, вроде бы, не собирался. Напротив, председательствующий глянул на меня вполне благосклонно, и затем слово предоставили следующему оратору.

Это был заведующий коммунальным хозяйством города. Оратор из него был, мягко скажем, как из меня балерина. И все-таки, если продраться сквозь его меканье, беканье и всяческие «это самое», можно было понять, что городские коммуникации окончательно развалились. За последние две недели произошли множественные разрывы труб, и наладить водопровод хотя бы в центральных районах практически невозможно. Нет ремонтников, нет частей, наконец, просто нет денег. Так же и по тем же причинам невозможно наладить систему канализации. О снабжении населения газом в этих условиях и говорить не приходится: после нескольких тяжелых аварий все газоснабжающие станции пришлось заблокировать. Сейчас налаживается снабжение граждан газовыми баллонами. Мера, конечно, временная. И обеспечить баллонами всех, разумеется, не удастся. В общем, это самое, безнадежно заключил оратор.

Вид у него был совершенно несчастный. Он словно ждал, что на него сейчас набросятся сразу со всех сторон. И опасения его были, по-видимому, не напрасны, председательствующий тут же суровым голосом поинтересовался, как это могло случиться, что город доведен до такого безобразного состояния.

– Дык, это самое, – ответил заведующий коммунальным хозяйством. И опять начал бормотать что-то о не хватающих запчастях и некомплектных ремонтных бригадах. Причем, бормотал он об этом достаточно долго, так что зал постепенно начала охватывать легкая, но неодолимая дрема. Я видел, как люди вздрагивают, чтобы отогнать сон, и трут щеки. Казалось, что на этом данное выступление и закончится. Однако тут заведующий коммунальным хозяйством допустил непростительную ошибку. То ли он сам начал засыпать во время своей путаной речи, то ли счел себя несправедливо обиженным и утратил бдительность. Тут, наверное, могло быть и то и другое. Только он вдруг ни с того ни с сего ляпнул, что если бы, это самое, не диверсии, если бы не диверсии, это самое, работать ему было бы значительно легче. Вот подорвали, это самое, значит, две подстанции, вот и сидим теперь, это самое, значит, без электричества. Укокошили, это самое, главного инженера, вот и некому, это самое, значит, наладить водопроводный комплекс. Про снабжение, это самое, газом я уже, это самое, и не упоминаю. В общем, ну никак, это самое, значит, то есть, это самое, оно, значит, никак, это самое…

Заведующий еще пытался говорить что-то в подобном духе, но тут председательствующий выпрямился и картинно поднял брови.

– Какие еще у вас тут диверсии? – железным голосом спросил он.

В зале наступила полная тишина. Все, казалось, опять застыли в глубоком обмороке. На заведующего коммунальным хозяйством было больно смотреть. Он сначала покраснел, затем побледнел, и все это буквально в какие-то две-три секунды, вдохнул, выдохнул, внезапно покрылся мутными зеленоватыми пятнами и, в конце концов, просто обвис на трибуне, точно рыба, беззвучно глотая ртом воздух.

Тишина в зале становилась невыносимой.

– Позвольте мне пару слов, – негромко сказал генерал Блинов.

Председательствующий не сразу кивнул.

Генерал Блинов не стал выходить на трибуну. Он спокойным жестом придвинул к себе черную голову микрофона и на долгие пять секунд замолчал, вероятно, раздумывая и собираясь с мыслями. Это были ужасные пять секунд. Каменели лица, и боязливо угасали в зале скрипы и шорохи. Люди застывали, как статуи, и, вероятно, опасались пошевелиться. Вдруг стало чувствоваться полное отсутствие звуков. Только тогда генерал Блинов, наконец, прервал паузу.

Он сказал, что обстановка в городе с самого начала сложилась очень тревожная. Исключительно непростая, тревожная и даже до некоторой степени угрожающая. Безответственные элементы из числа так называемого «Общественного совета», – если помните, был некоторое время назад создан такой странный орган, который сразу встал в оппозицию к официальным органам власти, – воспользовавшись удобным случаем, стали сеять среди населения панику и распространять провокационные слухи. При этом бездоказательно очернялось нынешнее руководство страны, якобы бросившее город на произвол судьбы, использовалась прямая ложь и клеветнические измышления. Целью их было окончательно дестабилизировать ситуацию, с тем, чтобы в обстановке разброда м хаоса реализовать свои политические устремления. Надо честно признать, что в определенной мере это им удалось. В частности, так называемая «эвакуация», при которой пострадали десятки, а может быть, даже и сотни мирных людей, явилась следствием злонамеренно сфабрикованной информации о якобы распространяющейся в городе эпидемии. Каковая якобы приобретает необратимый характер. Причем, всячески подчеркивалось бездействие военной администрации в этом вопросе. Что, разумеется, полностью не соответствует действительности. Как известно из заключения городской медицинской службы, никакой эпидемии в городе нет.

Здесь генерал Блинов вновь замолчал и, наверное, с полминуты сонно глядел в зал. Зал будто вымер. Я во всяком случае не слышал ни одного дыхания. Только председательствующий, точно во сне, равномерно кивал, видимо, одобряя и соглашаясь со сказанным.

Разумеется, мы не могли оставить данные акции без внимания, продолжил генерал Блинов. Городское управление внутренних дел и сотрудники Федеральной службы государственной безопасности неоднократно беседовали с представителями различных политических группировок и предупреждали их о недопустимости действий, угрожающих жизни и благополучию российских граждан. Им было предложено прекратить враждебную агитацию и перейти к деловому конструктивному сотрудничеству с городскими властями. Однако, верх здесь, к сожалению, взяли политические амбиции. Лидеры отдельных организаций, входящих в состав «Общественного совета», все-таки продолжали осуществлять свою разрушительную деятельность. Более того, они встали на путь прямого, злостного нарушения законов нашего государства. Ими были совершены несколько диверсионных актов на важнейших объектах городского хозяйства, предпринято наглое бандитское нападение на здание горисполкома, в результате чего, кстати, имеются человеческие жертвы, организовано несколько покушений на представителей местных властей. Естественно, что в этих условиях Городским управлением внутренних дел и сотрудниками Федеральной службы государственной безопасности был вынужденно предпринят ряд ответных мер…

Генерал Блинов замолчал в третий раз, но вот этой, вероятно, самой зловещей паузе не суждено было длиться долго, потому что в ту же секунду, как выстрел, ударило откидное сиденье, и я увидел, что Леня Куриц идет по проходу – даже не особенно пригибаясь и как-то торжественно прижимая к груди свой фолиант. Сейчас же ударило еще одно откидное сиденье, и еще одно, и еще. Казалось, что вместе с Курицем уходил весь зал. Я даже зажмурился. Впрочем, когда я открыл глаза, то понял, что ошибаюсь. На самом деле уходили человек девять-десять – с напряженными, мертвенно неподвижными лицами. Кажется, это были те, кто побывал в Карантине. Точно не знаю. И непонятно было, что они собирались доказать своим демонстративным уходом? Что заместитель военного коменданта города генерал-лейтенант Блинов нас обманывает? Ну и что? Это, я думаю, и так всем было известно. Или что порядочные люди не могут находиться с ним в одном зале? Но тогда порядочные люди вообще должны сидеть дома. Или, может быть, они надеялись таким образом что-нибудь изменить? В общем, глупая, несерьезная, какая-то ребяческая демонстрация. Я догадывался, что злюсь я не столько на них, сколько, пожалуй, на самого себя. Мне, наверное, тоже следовало бы встать и демонстративно уйти отсюда. Однако для этого у меня не хватало элементарной смелости, и только минут через десять, когда возникла довольно вялая перепалка между представителем Санитарного управления, требовавшим немедленной эвакуации города, и флегматичным, вдруг успокоившимся председательствующим, который снисходительно повторял: Нам этого никто не позволит… – воспользовавшись некоторым оживлением в зале, я выскользнул оттуда наружу.

Участвовать в дискуссии мне совсем не хотелось.

Вместо этого я торопливо свернул по главному коридору и опять заскочил в закуточек перед секретариатом. Леня Куриц уже находился там. Он сидел на обширном кожаном диване, предназначенном для посетителей, и, прищурив один глаз, зажав зубами кончик розового языка, очень осторожно, лезвием бритвы вырезал страницу из своего фолианта. Он был так увлечен этим противозаконным занятием, что высунул кончик языка и совсем не обращал внимания на Лелю, которая прильнула к нему, обнимая и шепча что-то на ухо.

Вид у нее был обалденно счастливый.

– Прошу прощения, – неловко сказал я.

Леля тут же отпрянула, выпрямилась и окинула меня неприязненным взглядом. А затем кивнула в сторону стола, заваленного бумагами:

– Тебе там письмо.

Я порылся в корреспонденции и вытащил конверт, прочеркнутый синей линией эпидемиологического контроля. Письмо было, разумеется, от жены. Она сообщала, что у них все в порядке. Доехали они, в общем, благополучно, устроились в Ярославле также – более-менее. Скоро она выйдет на работу в местную поликлинику. Близнецы, слава богу, здоровы, сейчас за городом. Беспокоятся только из-за отсутствия вестей от меня, потому что слухи здесь ходят самые фантастические.

Заканчивалось письмо просьбой написать как можно скорее.

Ладно. Я засунул тетрадный листок в карман и взялся за трубку. Леня Куриц меж тем уже отрезал страницу и теперь поднял ее к свету.

Вдруг – громко цыкнул зубом от удовольствия.

– Привет-привет, – быстро сказал он, не поворачивая головы. Он, по-моему, только что меня заметил. – Ты, кстати, уверен, что это было именно сердце? Ну, которое, помнишь, «скользко– холодное и сокращалось-растягивалось»?..

Я пожал плечами:

– Откуда я знаю…

– А отождествление со Зверем у тебя было полное?

– Полнее некуда…

Отвечая ему, я одновременно набирал номер. Послышались длинные уверенные гудки, но на том конце трубку упорно не брали. Впрочем, это еще ничего не значило. Маргарита могла в ярости просто выдернуть телефонный провод. А могло быть, кстати, и так, что отключена вся линия.

– Сегодня связь есть? – спросил я у Лели.

Она кивнула на аппарат:

– Пока работает.

– А в моем районе не слышала?

– Ну это надо выяснить у связистов. Да!.. – Она подняла руку и быстро-быстро, нетерпеливо пощелкала пальцами. – Да! Забыла. Тебя тут добивается какая-то женщина. Охрана ее остановила: нет пропуска, но она просила тебе передать, что будет ждать возле выхода.

– О, черт! – сказал я.

Вероятно, это и была Маргарита. Все-таки притащилась сюда.

С ума сошла.

Сердце у меня бешено заколотилось.

– Куда ты?.. – с любопытством, даже оторвавшись от лицезрения текста, спросил Леня Куриц.

Я на секунду остановился, придерживая створку дверей:

– Включи тревогу!.. Вызови дежурное подразделение!..

Задребезжал резкий звонок, замигал, сигнализируя об опасности, свет в коридоре. Уже отворачиваясь, я еще успел заметить, как Леля усиленно нажимает какие-то кнопки на пульте, а подброшенный, точно пружиной, Куриц пытается ухватить выскользнувший у него из рук фолиант. Толстенная черная книга медленно, как в невесомости, переворачивается.

Впрочем, все это было уже где-то далеко позади. Я скатился по лестнице и перебежал вестибюль, нырнув в подкову металлоискателя. Кажется, в этой подкове что-то заверещало. Медленно, опять же, как в невесомости, всплывал из-за барьера дежурный с нарукавной повязкой. Тяжелые дубовые двери еле сдвигались. Хлынуло солнце. Дохнули в лицо душные асфальтовые испарения.

Я, вероятно, на всю жизнь запомню эту картину. Справа от меня располагалась стоянка служебных автомобилей: среди беспорядочно приткнувшихся легковушек выделялся своей массивностью зеленый фургон явно военного вида, а немного левее него, где проход к зданию в целях безопасности был огорожен, трое рослых охранников, держа кверху дулами автоматы, препирались с чрезвычайно вальяжным и осанистым человеком, одетым в роскошный камзол старинного времени. Рядом с ними пофыркивала ноздрями серая в яблоках лошадь. Значит, «мумия». Забрел, по-видимому, не в свой сектор. Но однако, если уж быть совсем точным, то они в этот момент вовсе не препирались, а, напротив, разинув рты, уставились на здание горисполкома. Вальяжный человек, по-моему, пытался креститься. За цветастым поясом у него был, как топор, вычурный пистолет устрашающе громадных размеров. Таким пистолетом только лупить врага по лбу. Больше я никого не видел и поэтому на какие-то доли секунды испытал легкую радость. Правда, всего лишь – на какие-то доли секунды. Потому что уже в следующее мгновение выскочила из-за фургона, вероятно, укрывавшаяся там Маргарита и, размахивая поднятыми над головой руками, устремилась в мою сторону.

Расстояние между нами было метров пятьдесят-семьдесят. Сердце у меня сжалось. Болезненная судорога перехватила горло. Почему-то я не ждал ничего хорошего от появления Маргариты. И действительно, из круглого сквера посередине площади, где вздымалась на постаменте лошадь, несущая императора, тут же, словно чертики из коробки, выпрыгнули двое парней в серых безликих комбинезонах и точно также устремились ко мне, вытягивая вперед сцепленные ладони.

– Пах!.. Пах!.. Пах!.. – раздалось на площади.

Выстрелы почему-то булькали приглушенно. Звонок в стенах горисполкома осекся, не знаю уж, кто и зачем его, наконец, выключил, зато из окон первого этажа навстречу бегущим выплеснулась короткая очередь. Судя по всему, палила охрана. И еще одна очередь хлестнула откуда-то сверху.

Все это разворачивалось очень быстро.

– Назад!.. – крикнул я Маргарите, тоже дико размахивая руками.

Но она то ли не слышала, то ли растерялась, замявшись перед взвизгнувшей по тверди асфальта пулей.

– Назад!.. Назад!..

Вероятно, мне самому следовало отступить. Ведь покушение было организовано именно на меня. Но я этого в тот момент как-то не сообразил, и, наверное, в свою очередь потеряв голову, бросился к Маргарите. Я, по-моему, намеревался толкнуть ее под защиту фургона. Не знаю. Уже не помню. Я вообще очень плохо тогда что-либо соображал.

Однако это мое намерение было явной ошибкой.

– Пах!.. Пах!.. Пах!.. – снова раздалось на площади.

Звякнуло выбитое стекло. Заржала лошадь. В ту же минуту вальяжный осанистый человек, находившийся рядом с охранниками, вдруг достал из-за пояса свой доисторический пистолет и, не целясь, выстрелил по направлению к памятнику. Эффект этого выстрела был жуткий. Словно выпалила мортира, начиненная чудовищным количеством пороха. Грянул гром, и все заволокло едкими белесыми клубами дыма. А когда он немного рассеялся, впитываемый жарким воздухом, то я увидел, что один из боевиков лежит, раскинув ноги и руки, точно в свободном падении, вместо головы у него какая-то малиновая капуста, а второй боевик приседает и пятится обратно к скверу. И туда же, пригнувшись, бегут солдаты от горисполкома.

То есть, обстановка здесь в корне переменилась.

Но одновременно я увидел, что Маргарита, уже почти добежавшая до меня, вдруг остолбенела, будто налетев на невидимую твердую стенку, сделала еще один неуверенный шаг, словно земля под нею заколыхалась, и, осев на асфальт, повалилась, точно тело ее внезапно стало матерчатым.

И я тоже остолбенел в ту минуту. Тоже – будто наткнувшись на невидимую твердую стенку. Со мною, наверное, что-то такое случилось. Мне бы следовало подойти к Маргарите, но я не мог этого сделать. Мне бы следовало помочь ей, но я не двигался с места. Меня толкали и спрашивали о чем-то, а я ничего не слышал. Я только смотрел, как она там лежит – ничком, на асфальте, – и как возникшие откуда-то санитары переворачивают ее, чтобы положить на носилки, и как старший из них безнадежно, так что все становится ясным, машет ладонью, и как они затем перетаскивают ее к светло-желтому медицинскому автомобильчику.

Лишь когда кто-то осторожно взял меня под руку, я обернулся.

Это был Куриц, и лицо его казалось высеченным из серого камня. Совершенно безжизненное, с пыльными непроницаемыми глазными яблоками. Вот он моргнул, и впечатление было такое, будто моргнула статуя.

Мелкие морщинки побежали по коже.

– Все. С этим пора заканчивать, – сказал он.

К вечеру собралась гроза. Небо почернело, закрывшись грозными лиловыми тучами. Стояли они очень низко, и когда задевали за трубы или за крыши домов, то из рыхлого облачного нутра вываливались ветвистые молнии. Точно огненная фата одевала все здание, а затем стекала к асфальту, который шипел и плавился. Грома почему-то слышно не было. Неправдоподобная тишина подернула воздух. Ни единого звука не доносилось снаружи, только иногда, словно под невидимыми шагами, скрипела в глубине квартиры какая-то половица. Это была громадная петербургская старинная девяти комнатная квартира с невероятной по размерам своим тусклой и грязноватой кухней и с таким коридором, что там можно было играть в большой теннис. Правда, сейчас здесь играть было некому. Все девять комнат этой квартиры были безлюдны, и сквозь полуотворенные двери угадывался кавардак сдвинутой впопыхах мебели. Жильцы квартиры покинули ее во время эвакуации. Леля теперь жила здесь совершенно одна. Это было для нас чрезвычайно удобно, а также чрезвычайно удобно было и то, что квартира находилась в Петроградском районе. Этот район города почему-то пострадал меньше других. Здесь даже водопровод работал, правда, с некоторыми перебоями, а по вечерам, иногда, на два-три часа подключали и электричество. Жить, вообще говоря, было можно. Чего же не жить, если и водопровод тебе тут, и электричество. Квартира, кстати, имела еще и то преимущество, что на кухне ее сохранился от старого времени черный ход, причем спускался он в глухой помоечный угол двора, а оттуда через сквозную парадную был выход на соседнюю улицу. При случае, это могло оказаться полезным.

Я не очень хорошо помнил, как попал в эту квартиру. Кажется, меня привел сюда Леня Куриц. Кажется, Леня Куриц. Однако, я не был в этом уверен. Несколько последних часов я находился в совершенно бессознательном состоянии. Маргарита погибла из-за меня, – вот, что, как гвоздь, застряло в пылающей памяти. Из-за меня, из-за меня, только из-за меня. Если бы я, как дурак, не ринулся к ней через площадь, она не попала бы под огонь. Виноват во всем был именно я, я один, и прощения мне теперь не было. Я смотрел на молнии, заплетающиеся авоськами вокруг зданий, на кривое и беспорядочное нагромождение труб, похожих на филинов, на провалы дворов, в которых сгущались сумерки, и – ненавидел самого себя. Но еще больше я ненавидел, город раскинувшийся внизу. Умирающий город, душу бывшей империи. Погибала страна, и сердце ее останавливалось. Или, наоборот, останавливалось дряхлое сердце, и поэтому страна погибала. Честное слово, мне было все равно – так или этак. С этим пора заканчивать, недавно сказал Леня Куриц. Я не знал, имеет ли он в виду что-то конкретное. Леня Куриц уже давно не посвящал меня в свои планы. Он и раньше-то, в прежние времена был достаточно скрытен, а теперь, когда дело приближалось к развязке, стал практически недоступен для нормального разговора. Я догадывался о его деятельности лишь по некоторым деталям. Например, я знал, что он обшарил все исторические архивы города и составил обширный свод, фигурирующий в секретной документации как «Земляная папка». Ну и что? Доступа к этой папке у меня все равно не было. Я также знал, что он тщательно обшарил и все городские спецхраны, изучая как давние партийные документы, так и некоторые бумаги бывшего Комитета государственной безопасности. Разрешение на это ему дал генерал Харлампиев. (Вероятно, поэтому Куриц и согласился на временное сотрудничество с военными). Я знал, что он собрал чрезвычайно обширные сведения по динамике населения города: социальный состав и смертность чуть ли не за все три столетия. Работа была проделана колоссальная. Вероятно, в ней заключался какой-то смысл, ускользающий от постороннего взгляда. И трудился он, между прочим, не в одиночку. При Военной комендатуре существовало несколько групп, занимавшихся чем-то вроде научных исследований. Жалкие остатки нашей Комиссии. Я не понимал, кто учредил эти группы и с какой целью. Тем не менее группы существовали и, кажется, даже обеспечивались оборудованием и деньгами. Официально Леня Куриц не участвовал ни в одной из них, но, по-моему, имел возможность использовать полученную информацию. В этом ему опять же содействовал генерал Харлампиев. Странный у них был альянс, очень странный. Но во всяком случае, он приносил определенные результаты. Правда, я до последнего момента не знал, какие именно. Леня мне о них почти ничего не рассказывал, он мне то ли не доверял, то ли резонно боялся, что из меня эти сведения в конце концов вытрясут. Думаю, что скорее второе, чем первое.

Да и я, надо признаться, не особенно интересовался его делами. Кончался август. Прошла примерно неделя со дня гибели Маргариты. Все эти дни я прожил в какой-то непреодолимой апатии. Точно надо мной, как, впрочем, и надо всеми нами, должна была разразиться некая чудовищная катастрофа. Я не мог объяснить, конечно, откуда эта катастрофа последует, я не мог начертать ее облик и предсказать какие-либо конкретные ее признаки, я не мог даже примерно сказать, что послужит главной причиной обвала – ничего подобного в моем сознании не было – но не прекращающаяся ни на секунду острая внутренняя тоска убеждала меня, что разразится она буквально в ближайшее время. Вероятно, это было предчувствие смерти, которое возникает у неизлечимо больных людей. Мне, наверное, каким-то образом передавалось состояние Зверя. Так или иначе, но оно не отпускало меня ни на мгновение. И сейчас, когда я смотрел на набирающую силы грозу, то с ужасом понимал, что все уже, по-видимому, свершилось. Все свершилось, исполнились последние сроки, темное апокалиптическое знамение затмило собою небо, стрелки судьбы совместились, мы переступили черту, из-за которой уже нет возврата. Нам никто и ничем не поможет. И понимание этого было настолько отчетливым, что я не выдержал. В кухонном серванте я нашел припрятанную Лелей бутылку водки, торопливо, стараясь ни о чем не задумываться, налил себе чуть ли не половину стакана и, не отрываясь, выпил противную пахучую жидкость. А потом, возвратился в комнату, бросился в кресло и крепко зажмурился. Я надеялся, что если что-нибудь и произойдет, то я этого не почувствую.

Разбудила меня Леля Морошина. Она дергала меня, пощипывала, толкала, трясла за плечи, терла мне уши, правда, не слишком больно, ерошила волосы и дрожащим умоляющим голосом повторяла:

– Ну, давай, давай!.. Ну, просыпайся же, наконец, просыпайся!..

Я с трудом выдирался из вязкого одурения. В комнате было уже светло, видимо, гроза миновала. Солнце очистилось, и в знойных его лучах переливались тысячи белесых пылинок. Жестяной будильник на тумбочке показывал четверть седьмого.

Сознание у меня начало проясняться.

– Это утро уже или вечер? – спросил я, бессмысленно таращась на стрелки.

– Ну, слава богу! – с несколько истерической радостью сказала Леля. – Я уже думала, что ты никогда не очнешься. Леонид здесь не появлялся? Нет? У тебя, по-моему, была – летаргия. Тормошу, тормошу тебя – будто умер. Надо было, наверное, сразу – облить холодной водой из ковшика. Ты меня напугал – ну я прямо не знаю… Поднимайся, давай-давай, надо укладывать вещи. Мы немедленно отсюда уходим…

Она, как сумасшедшая птица, металась по комнате, хватала разные безделушки и тут же ставила их обратно на место, распахнула все дверцы шкафа и выдвинула нижние ящики, навалила на кресло, где я пребывал, целый ворох одежды. Кажется, она совсем потеряла голову, закусила губу и невнятно твердила: Скорее… скорее… – Верхняя пуговица на платье была оторвана.

– Может быть, ты мне все-таки скажешь, что случилось?! – гаркнул я во весь голос.

Тогда Леля на какое-то мгновение замерла и, вдруг крепко сцепив ладони, хрустнула сразу всеми костяшками.

– Знаешь, по-моему, я пропала…

И смахнула слезу, которая перекатилась через краешек века.

Дело, как можно было понять, заключалось в следующем. Сразу же после роковых выстрелов на площади перед горисполкомом, когда еще царили растерянность и некоторая паника от вездесущности террористов, – ведь только-только генерал Блинов докладывал о принятых мерах, – человек в полувоенном френче, председательствовавший на совещании, очень твердо и решительно взял власть в свои руки. Все его полномочия были немедленно подтверждены Москвой. И буквально к вечеру того же дня вдруг неизвестно откуда появилось великое множество точно таких же людей: в полувоенной одежде, в сапогах, с оттопыренными галифе, которые быстро заняли почти все имеющиеся в здании кабинеты и, не вдаваясь ни в какие дискуссии с прежней администрацией, тут же начали проявлять какую-то жутковато-лихорадочную активность. Большинство сотрудников горисполкома было немедленно арестовано. Также было арестовано несколько человек из руководства Военной комендатуры. Генерала Харлампиева сразу же отстранили от должности. Зато в главном зале горисполкома повесили громадный портрет товарища Сталина. Окна, выходящие на улицу, плотно зашторили. В коридорах поставили часовых в вылинявших гимнастерках. Причем, у офицеров вместо погон были в петлицах шпалы и ромбики. А во внутренний дворик выкатили пару грузовиков с работающими моторами. Самой Леле, можно сказать, повезло: ее вызвали в кабинет, где когда-то располагался отдел учета, и какой-то вежливый, но сильно изможденный молодой человек, страдающий тиком, продержал ее, наверное, часа полтора, выясняя подробности лелиной биографии. Где она родилась, где жила, и не пребывала ли на временно оккупированной территории. Под «временно оккупированной территорией» он понимал почему-то только «Петровский сектор». Все это было муторно, одно и то же приходилось повторять по несколько раз. К тому же молодой человек даже как бы радовался, когда обнаруживал в ответах некоторые неточности. К концу допроса Леля уже твердо решила, что дела ее плохи. Однако молодой человек придерживался, видимо, другого мнения. Завершая беседу, он велел Леле расписаться на двух устрашающего вида бланках, а потом выпрямился и торжественно объявил, что лично он товарищу Морошиной полностью доверяет, лично он убежден, что товарищ Морошина всем сердцем предана делу партии, и поэтому он поручает товарищу Морошиной задание особой важности. – Вам будет оказано исключительное доверие, оправдайте его, – сказал молодой человек. После чего он вызвал охранника, и Лелю проводили в подвал.

О том, что было дальше Леля рассказывать не хотела. Она лишь повторяла сквозь слезы: Их били, их там все время били ногами и палками… Они не хотели признаваться ни в чем, и их за это били опять… А я должна была записывать в протокол то, что они говорят… А потом их снова бросали на пол и снова били… А которых ни в чем не сознались, уволокли во двор… Идти они уже не могли, так их избили… – В общем, она, по-видимому, попала в «конвейер», то есть, в серию непрерывных допросов, когда обрабатывается большое количество подозреваемых. Я до сих пор о подобных методах только слышал. Леля не могла сказать, сколько времени она провела том подвале. Ощущение времени у нее совсем потерялось. Через тысячу лет, наверное, ее отпустили – перекусить в буфете, она выбралась в коридор и вдруг увидела, что дверь на улицу из подсобного помещения приоткрыта. Бывает иногда такое удивительное везение. Она выскочила через эту дверь и свернула в первый же попавшийся переулок, а затем почти сразу свернула в еще один переулок, а потом – побежала, хотя лучше бы, наверное, было идти неторопливой походкой, и бежала, бежала – ничего перед собою не различая. Сюда, на Петроградскую сторону, она добралась пешком, потому что транспорт в городе совсем не работает, в этом городе уже ничего не работает, а откуда-то, из района Дворцовой площади, доносится отчетливая перестрелка.

– В общем, надо уходить, как можно быстрее, – заключила Леля. – Меня, наверное, уже спохватились. Этот адрес есть в нашем отделе кадров. Они могут быть здесь с минуты на минуту…

Она заразила меня своей паникой. Я вдруг тоже начал метаться по комнате и хватать разные вещи. Сумка, которую достала Леля, быстро наполнилась. Но уйти из квартиры вовремя мы все-таки не успели. Едва я успел затянуть на сумке тугую, видимо, пересохшую молнию, и едва с двух сторон прицепил ремень, чтобы ее можно было взять на плечо, – собственно, уже примеривался, чтобы половчее закинуть, – как дверь на лестницу сначала осторожно тронули, наверное, проверяя, а затем негромко, но отчетливо постучали условным стуком: три удара – пауза – еще три удара. А когда я, вероятно, побледнев от волнения, боязливо открыл замок, ожидая, как впрочем и Леля, чего угодно, в квартиру через узкую щель не вошел, а как бы просочился без единого звука невысокий и гибкий юноша с черным кожаным саквояжем в руках.

– Леонид Иосифович здесь проживают?

Он как будто сошел с дешевого рыночного лубка: светловолосый, голубоглазый, с чуть припухлыми нежными девичьими щеками. Ресницы у него были пушистые, а взгляд ярких глаз чистый и радостный, как у младенца. В общем, этакий пастушок. Этакий отрок Варфоломей, которому является святое видение. Впечатление портила лишь свежая царапина, располосовавшая шею. Как-то она не гармонировала с этим обликом.

– Так могу я видеть Леонида Иосифовича?..

Я объяснил ему, что Леонид Иосифович сейчас отсутствует. Нет его, и когда он будет никому не известно. Вообще неизвестно, кстати, будет ли он здесь сегодня. Леонид Иосифович нам о своих планах, к сожалению, не докладывает. Заодно я в двух словах обрисовал ему сложившуюся ситуацию и сказал, что мы как раз собираемся исчезнуть отсюда.

Голубоглазый юноша немного подумал.

– Хорошо. Тогда я его подожду, если позволите.

После чего он быстро и тщательно запер за собой двери, присел на корточки, с легонькими щелчками открыл замки своего пузатого кожаного саквояжа, на секунду задумался, видимо, соображая, как лучше сделать, и двумя-тремя заученными движениями извлек оттуда нечто электротехническое: какую-то круглую жестяную коробку с двумя клеммами, моток блестящих новеньких проводов, желтых, зеленых и красных, пассатижи, одетые в рубчатую резину, и еще что-то загадочное, зубчатым колесом своим напоминающее динамо-машину. Были там какие-то винтики в низкой банке, какие-то мелкие гаечки, какие-то замысловатые изогнутые контакты. Пастушок очень ловко собирал все это в единое целое: подгоняя, подкручивая и не обращая на нас никакого внимания. Мы для него как будто не существовали.

Я сказал несколько раздраженно:

– Вы меня, по-видимому, не поняли… э… э… э… товарищ… Мы сейчас отсюда уходим. И, между прочим, советуем вам сделать то же самое. Квартира засвечена, здесь оставаться опасно…

– Я боюсь, что это вы меня не поняли, – очень вежливо возразил юноша. – Мы никуда не уходим. Мы все остаемся тут и ждем Леонида Иосифовича.

При этом он даже не посмотрел в мою сторону – осторожно привинчивая контакт к жестяной коробке.

Я оглянулся на Лелю.

Она пожала плечами.

Ладно. В конце концов, нас это не касалось.

Я вернулся в комнату и с некоторым напряжением оторвал от пола дорожную сумку. Сумка была, наверное, килограммов двадцать. Леля, в свою очередь, взяла плащ и сетку с продуктами.

– Надо бы написать записку, – сказала она нерешительно.

– Напиши, – сказал я. – Только, пожалуйста, никакой конкретики.

И она быстро чиркнула несколько фраз на клочке бумаги. А затем положила его посередине стола и придавила пепельницей. Вверх ногами я разобрал лишь одно слово: «увидимся». Я надеялся, что нам удастся уйти спокойно.

Однако надежды мои, к сожалению, не оправдались. Потому что когда мы, судорожно оглядываясь: не забыли ли чего впопыхах, вновь появились в прихожей, голубоглазый юноша даже не подумал посторониться. Он все также сидел на самом проходе, разложив провода и прилаживая что-то к своей «динамо-машине».

– Пропустите, – сказал я как можно более миролюбиво.

– Да-да, – быстро добавила Леля. – Пожалуйста, мы очень торопимся.

Лишь тогда юноша вынул изо рта мелкие винтики и выпрямился.

Ресницы его – хлоп-хлоп – выразили удивление.

– Вы куда-то собрались? – поинтересовался он. – Я же вам объяснил: мы все ждем здесь Леонида Иосифовича…

Кажется, она даже немного обиделся.

– Вот что, молодой человек, – сказал я, пытаясь сдержать раздражение. – Вы его, может быть, здесь и ждете – это ваше личное дело. А вот мы его ждать не будем – у нас нет времени… Отойдите, пожалуйста, я вас очень прошу…

Голубоглазый юноша даже не тронулся с места.

– Я боюсь, что подождать Леонида Иосифовича все же придется.

– Молодой человек!

– Леонид Иосифович очень просил его подождать…

Глупо это как-то все было. Я вдруг вспомнил, что у меня – пистолет, и довольно-таки неловко полез за пазуху.

– Не надо, – видимо, угадав мои намерения, предупредил юноша.

– Отойдите!

– Не надо!

– Молодой человек, я вас прошу по-хорошему…

Кажется, я уже нащупал в кармане теплую рифленую рукоятку. Да-да, кажется, я уже нащупал ее и, по-моему, даже начал вытаскивать. Кажется, я уже даже наполовину ее вытащил. И в это мгновение произошло что-то странное. Голубоглазый юноша сделал плавное движение левой ладонью. Да-да, именно левой, хотя поручиться за это я, конечно, не мог бы. И тут же режущая острая боль разодрала мне солнечное сплетение. Я сложился чуть ли не пополам. Дыхание у меня остановилось.

– Извините, пожалуйста, – негромко сказал юноша.

Вероятно, я на какое-то время потерял сознание. Потому что когда я снова открыл глаза и, вроде бы, начал что-то соображать, то увидел, что сижу в прихожей, в углу, обхватив руками живот и скрючившись так, что лоб мой почти касался коленей. Пистолета при мне, конечно, уже не было. Также при мне уже не было и дорожной сумки. Она лежала неподалеку, на боку, смятая, чуть ли не вывернутая наизнанку, и голубоглазый юноша длинными музыкальными пальцами с интересом перебирал ее содержимое.

– Ну как ты? – спросила Леля, промакивая мне лоб платочком. Еле слышно шепнула. – Может быть, в самом деле, подождем немного?

Всем своим видом она призывала меня к сдержанности. Я осторожно вздохнул. Боль в животе, по-моему, слегка отпускала. Юноша тем временем закончил перебирать наши вещи, вытер пальцы и пол и снова начал монтировать на жестяной коробке какое-то приспособление. Эта работа поглощала его целиком. Я прикинул расстояние между нами и одновременно искоса, стараясь не шевелить головой, оглядел прихожую. Нет ли поблизости чего-нибудь подходящего. Ничего подходящего рядом, разумеется, не было. Да и не смог бы я сейчас встать и замахнуться как следует. Тем более, что голубоглазый юноша, тоже не поворачивая головы, скосил глаза в мой угол:

– Вы ведь не профессионал, Николай Александрович? Не профессионал. Тогда не надо. Извините, но я голыми руками положу человек семь-восемь. Вы мне даже с пистолетом не очень опасны. А уж без пистолета, поверьте мне, не стоит и пробовать…

Говорил он неторопливо и снисходительно, будто с ребенком, и, еще не закончив фразы, опять согнулся к коробке, вворачивая хромированную детальку. Видимо, он не считал меня серьезным противником.

Это было ужасно.

– Оставь его, – тихо сказала Леля.

Тем не менее, я бы, наверное, попытался что-нибудь предпринять; наверное, все равно кинулся бы на него, наверное, попробовал бы чем-нибудь его ударить. Я, конечно, отчетливо понимал, что это бессмысленно, но, клянусь, бессмысленно или нет, я бы обязательно попытался.

Леля тревожилась за меня не напрасно.

Однако едва я поднялся, еще опираясь о стену и массируя себе диафрагму, как в наружную дверь громко и требовательно постучали:

– Гражданка Морошина! Откройте!

А после секундной паузы посыпались тяжелые размеренные удары.

– Гражданка Морошина!

– Открывайте!

– Мы знаем, что вы – дома!..

– Это – за мной, – побледнев, сказала Леля.

К счастью, дверь была очень крепкая, настоящая, из толстенных, вероятно, четырехдюймовых дубовых досок, и к тому же, по-видимому, в связи с событиями последних недель, она для безопасности была обита поперечными железными полосами. То есть, какое-то время мы могли продержаться.

– Верните мне пистолет, – попросил я голубоглазого юношу.

Он отрицательно качнул головой:

– Пока не стоит…

А затем энергичными движениями рук показал нам с Лелей, чтобы мы отходили по коридору. Сам он, присев на корточки и в такой позе пятясь, совершенно спокойно разматывал моток зеленого провода. А допятившись до кухни, поставил посередине ее свою «динамо-машину» и уверенно подсоединил зачищенные концы к торчащим раздвоенным клеммам.

– Все в порядке, – сказал он с удовлетворением. – Перекрытия здесь не слишком, скорее всего – обрушатся. Как только они войдут, мы их накроем…

Может быть, я ошибался, но мне казалось, что он даже доволен тем, как все складывается. Лицо его повеселело, а на губах появилась мечтательная улыбка. Впрочем, он тут же отскочил, плотно прижавшись в простенке, потому что половинка черного хода с мучительным скрипом отворилась на лестницу и в проеме ее, задыхаясь, держась обеими руками за сердце, точно привидение, возник всклокоченный Куриц.

– Ага! Я все-таки вас застал, – сказал он, преодолевая одышку. – Фу, черт!.. Бежал… Боялся, что не дождетесь… Фу… И Василек здесь… Рад тебя видеть… Сейчас-сейчас, отдышусь… А кто это там колотится?..

Я не поверил своим глазам, но Василек, отклеившийся от стены, стал чуть ли не по стойке «смирно». Во всяком случае, он вытянулся в струнку, как перед начальством, и даже немного, точно в строю, отставил от тела острые локти.

– Здравствуйте, Леонид Иосифович, – радостно мальчишеским сказал он. – Это к нам тут в гости – слегка набиваются. Вы не волнуйтесь, мы их сейчас успокоим.

Он кивнул на уходящие в глубину коридора тонкие зеленые провода.

– Принес? – спросил Куриц.

– Принес, – сказал Василек.

– Ну, тогда сматывай эту механику и давай – двинули.

А пока несколько озадаченный Василек, отсоединив контакты, вытягивал динамитный заряд из прихожей, Леня Куриц обратил к нам лицо, пересеченное усталыми складками, и довольно лихо дернул выпирающим подбородком.

Казалось, настроение у него было отличное.

– Ну? Отдохнули немного? Теперь пошли покатаемся? – сказал он.

Путаницу мелких улиц, прилегающих к Большому проспекту, мы преодолели сравнительно благополучно, однако при выезде на сам проспект произошел весьма характерный случай. Мы уже приближались к нему по одному из тех бесчисленных переулочков, которые пересекают его и заканчиваются потом на параллельно идущей транспортной магистрали, когда машина неожиданно, точно раненая, резко сбросила ход, заурчала и завиляла, будто ехала по песчаному пляжу.

Вероятно, мостовая под ней начала проваливаться.

– Берегись! – крикнул Куриц.

Громадное серое здание, опоясанное эркерами и балконами, вдруг заколебалось своими грубыми, под неотесанный камень, гранитными ребрами, как бы подалось немного одновременно вверх и вперед, и с его раздутых боков посыпались разнокалиберные обломки.

Впрочем, как оно распадалось дальше, я, конечно, не видел. В то же мгновение я, обхватив Лелю за плечи, пригнул ее, как можно ниже, к сиденью и пригнулся сам, чтобы укрыться от надвигающегося удара. Реакция у меня была на грани инстинкта. Я ждал, что сейчас грохнут по крыше спекшиеся куски штукатурки, что тонкий металл порвется, вывернув внутрь режущие, как бритва, лохмотья и что мы непременно впилимся – в столб, в угол, в ржавеющие у тротуара остовы. Однако ничего подобного не случилось. Вместо этого машина накренилась, чуть ли не чиркнув дверцами по асфальту, потом еще раз накренилась, теперь уже в противоположную сторону, как-то по-клоунски прыгнула, крутанулась на месте и, ударившись колесами о покрытие, набирая скорость, пошла вдоль Большого проспекта. Раздался грохот. Земля ощутимо дрогнула. В заднее стекло я увидел кудрявую тучу пыли, из которой торчали две перекрещивающиеся балки.

Мы, кажется, проскочили.

– Ну ты даешь! – сказал Леня Куриц, переводя дух и восхищенно глядя на Василька. – Классный у нас водитель. Ты же нас всех, понимаешь, чуть не угробил. – Он обернулся ко мне. – Василек может поставить машину на два колеса и так ехать. Познакомьтесь, кстати, это именно Василек организовал нападение на горисполком. Не совсем удачно, по-моему, но шума было порядком. Шрам видишь на шее? Это у него оттуда. А еще раньше Василек создал организацию, которая называлась «Гермес». Ты, может быть, слышал? Василек – человек активный. Нам исключительно повезло, что он сейчас вместе с нами. Василек! Сколько человек вы тогда, в этом «Гермесе», уговорили?

В зеркальце заднего вида было заметно, как Василек улыбается.

– Разве это были люди? Это было – так, дерьмо кошачье… Все наши беды именно оттого, что настоящих людей слишком мало…

Наступила пауза. Асфальт неожиданно кончился. Потянулся тряский булыжник, между которым торчали ржавые травяные проростки. Старенький «москвич» задребезжал так, что, казалось, сейчас развалится. Скорость пришлось сбросить, но, вероятно, это было и к лучшему, потому что на площади, куда мы вывернулся, если не ошибаюсь, с Малой Посадской, сгрудилось возбужденное людское сборище, по-видимому, две-три тысячи человек, не меньше. Причем, они дико размахивали красными флагами, тянули к небу винтовки, улюлюкали, свистели в два пальца, и всей колышащейся серо-шинельной массой своей стремились к разлапистому дворцу, одетому невзрачной плиткой блекло-банного цвета. На балконе дворца находился высокий человек тоже в шинели и, чуть подаваясь вперед, выкрикивал что-то неслышное за общим гомоном. Доносились только отдельные фразы: Эксплуататоров!.. Власть трудящимся!.. – Вот он повернулся, и мелкими стеклышками блеснуло на солнце пенсне. Толпа ответила гулом. Мы остановились. Мост был, оказывается, разведен: плоские асфальтовые пролеты дыбились над Невой, почти горизонтально торчали перила, и по ним зачем-то карабкались крохотные фигурки.

Кому это понадобилось?

– Сворачивай на Дворцовую, – велел Куриц.

Сейчас же в заднюю дверцу, с той стороны, где сидела Леля, просунулась здоровенная харя. Усеянная черноголовыми буграми фурункулов, и, втянув расширенными ноздрями воздух, бесшабашно сказала:

– Х-хто тут упрятался?.. Вылезай, девка, – гулять будем!..

В машине распространился резкий запах карболки. И одновременно – желудочный мощный дух сивушного перегара.

Леля, отпрянув, что-то прошипела.

– А ну убери лапы, товарищ, – холодно сказал Василек.

– А то – что? – поинтересовалась харя.

– А то – отрублю!..

Я думал, что нас сейчас вытащат из машины и просто приколят. Лично я никогда не умел разговаривать с такими субъектами. Однако в данном случае, тон, по-видимому, был выбран правильно. Харя просипела: Па-аду-умаешь!.. – и утянулась в бурлящее злобой и ненавистью пространство.

– Поехали, поехали, – нетерпеливо сказал Куриц.

Он довольно-таки нервно поглядывал на часы и что-то прикидывал. Машина развернулась, как мне почудилось, практически на одном месте. За окном мелькнули – шпиль Петропавловской крепости, мостик, пыльные безжизненные бастионы. Прозвонило колокольчатыми ударами половину восьмого. Я уже знал от Курица, что сегодня ночью перешел в общее наступление «Николаевский сектор». Два батальона гвардии двинулись от Лавры по направлению к центру. У Московского вокзала их удалось задержать наскоро поставленной пулеметной заставой. Тем не менее, обстановка в этом районе была очень тревожная. Гвардия, видимо, рассредоточилась и сейчас просачивается к Невскому обходными путями. В общем, времени у нас было чрезвычайно мало.

Сам Леня Куриц нетерпеливо покашливал.

– Ничего-ничего, – сказал ему Василек, щурясь от солнца. – Мы пробьемся. Положитесь на меня, Леонид Иосифович. Вы же знаете, что на меня можно положиться…

Он опять улыбался. Чуть растопыренные ладони его лежали поверх баранки. Я впервые видел, чтобы так водили машину. Он, вероятно, был очень в себе уверен. И тем не менее, я все-таки не понимал, какие у него для этого есть основания. Никаких оснований, по-моему, у него для этого не было. Пока, на мой взгляд, все складывалось как нельзя плохо. Правда, Дворцовый мост, к которому мы подъехали минут через десять, оказался сведенным, и мы почти мгновенно, взлетев над Невой, проскочили на другую его сторону. Этот этап таким образом завершился благополучно. Однако дымная набережная от съезда с моста до Адмиралтейства была также запружена вооруженным отрядом. Здесь скопилось, наверное, человек триста-четыреста, многие опять-таки с винтовками наперевес, в пулеметных крест-накрест, желтых, широких лентах. Несмотря на августовскую жару почему-то горел костер, почти прозрачный на солнце, трое матросов в тельняшках ворошили в нем полированные доски рояля.

Они обернулись к нам и бешено закричали:

– Стой!.. Тудыть-твою-растудыть!… Останови машину!..

Хлопнул выстрел. «Москвич» вильнул. Покатился, как бревно, человек, отброшенный радиатором. Я увидел обложенный поленницами дров Зимний дворец, арку Главного штаба с распяленной на верху ее вздыбленной конной квадригой. Из-под сводов арки веером бежали какие-то люди, а от поленниц, навстречу им, хлопали суматошные выстрелы. Агонизировал, по-видимому, уже весь центр города. Стало ясно, что Военная комендатура ситуацию больше не контролирует. Патрулей ее, во всяком случае, нигде видно не было. Мы попытались было пробиться к Невскому, но оттуда, как вода из запруды, хлынул разгоряченный поток людей: дамы с кокетливыми красными бантиками на шляпках, хорошо одетые вылощенные мужчины с усиками и бородками. Среди них крутился растерянный омоновец в комбинезоне. Пришлось дать задний ход. Машина чуть было не застряла. Выбраться из этой толчеи удалось далеко не сразу, но как только мы все-таки выбрались, нас тут же обстреляли на углу Гороховой улицы. Василек как раз немного притормозил, объезжая трамвай, больше напоминающий конку, – с деревянными гранями, с несколькими узенькими скамеечками на крыше, – когда из серого казенного здания, вероятно, уже обжитого чекистами, выскочили несколько затянутых в суровую кожу твердоскулых людей и, ничего не выясняя, не разбираясь ни в чем, начали садить по нам из огромных маузеров. К счастью, стрелять они совсем не умели. Было только одно попадание: пуля, чиркнув по крыше, ушла в неизвестность. Стало однако ясно, что Гороховая улица для нас закрыта. Также был напрочь закрыт и Адмиралтейский проспект – по трамвайным путям его маршировала нестройная колонна красногвардейцев. Впереди вышагивал предводитель – опять-таки в черной коже. Колыхались папахи, штыки, серые полы шинелей. Мы, похоже, очутились в ловушке.

– Давай через площадь! – сдавленно приказал Куриц. Дернул щекой и тут же поднял ладонь, прижав затрепетавший под кожей мускул. – Что ты задумался? Не думай, давай – поворачивай!..

Но Василек уже и сам принял решение. Машина снова, точно юла, крутанулась, практически не тронувшись с места, пробороздила асфальт, чуть было не содрав с колес шины, и устремилась в узкую косую улицу, представляющую собой начало проспекта. Или, может быть, не начало, а вполне самостоятельный переулочек. Так или иначе, но он весь был загроможден неповоротливыми старинными экипажами: колясками, фаэтонами и чем-то еще уже давно и прочно забытым. Все это катастрофически перепуталось, сцепившись колесами, – дергаясь, наклоняясь и наваливаясь друг на друга. Возчики в серых кафтанах угрожающе размахивали кнутами. Вырос откуда-то городовой и засвистел, надувая грушами толстые щеки. Казалось, что протиснуться здесь на площадь немыслимо, но Василек все же протиснулся – отталкивая и разворачивая бампером «москвича» мешающие повозки. Водитель он и в самом деле был классный.

У меня даже появилась некоторая надежда.

Впрочем, она тут же рассеялась, потому что, стремительно миновав на удивление пустынную после всей этой толкотни, тихую площадь, обогнув памятник императору, который (император, конечно) вел в это время наступление вдоль Невского, и проскочив мост, как я некстати вспомнил, самый широкий в мире, мы вдруг увидели, уже на другой его стороне, перегораживающую проспект заставу. Причем, сделана она была очень профессионально: стояли могучие надолбы, сваренные из железнодорожных рельсов, два бетонных блока, справа и слева, обозначали присутствие капониров, а просветы между ними и надолбами закрывала тройная колючая проволока. Такие же надолбы перегораживали и въезды на Мойку. Свернуть было некуда: набережные были загромождены военными грузовиками. В центре же заставы находился полосатый шлагбаум и его охранял боец в вылинявшей залатанной гимнастерке. На пилотке его багровела пятиконечная звездочка.

Он приблизился, держа винтовку наперевес, и, слегка наклонившись, даже не потребовал, а как-то пролаял:

– Пропуск!

Василек многозначительно посмотрел на Курица.

– Спокойно! – сказал тот. Порылся в кармане и достал зеленый твердый прямоугольник с круглой печатью. – Вот, пожалуйста, товарищ боец…

Боец мельком глянул на пропуск и крепче перехватил винтовку.

– Недействителен, – сказал он.

– Почему недействителен? – удивился Куриц.

– Потому что уже отменен!

– Когда?

– Сегодня, с ноля часов. – Боец выразительно дернул штыком. – А ну выходи! Без разговоров! Стрелять буду!..

В это время темно-зеленый военный фургон, который я помнил еще с момента гибели Маргариты, вдруг зарычал мотором и, выехав со стоянки, развернулся задом к свободному месту на тротуаре. Двери горисполкома открылись, и оттуда сопровождаемая конвоем прошествовала группа людей в офицерской форме. Первым, как ни странно, шел генерал Блинов. Причем – с сорванными погонами, руки за спину. Видимо, ослепленный солнцем он немного замедлил шаги, и ближайший конвойный тут же грубо толкнул его прикладом в спину.

Значит, дождались порядка. Все это было абсолютно закономерно.

– Видишь? – шепотом спросила Леля, инстинктивно отодвигаясь в глубь машины.

– Вижу, – также шепотом ответил я.

– Значит, конец?

– Похоже на то…

Но вместе с тем я видел и нечто иное. Я видел, что тонкотелый, кавказской наружности офицер, командовавший конвоем, остановился и внимательно смотрит в сторону пропускного пункта. Вероятно, наше положение мало чем отличалось от положения генерал-лейтенанта Блинова.

Здесь все решали секунды.

– Выходи! – угрожающе повторил боец с винтовкой.

Василек опять многозначительно посмотрел на Курица. И на этот раз Леня Куриц чуть заметно повел подбородком.

– Хорошо, – негромко сказал он.

Василек, приветливо улыбаясь, полез из машины. Сердце у меня оборвалось. Я как будто поплыл в пугающей невесомости.

Сейчас должно было произойти что-то страшное.

– Ой! – внезапно воскликнула Леля и, как слепой котенок, начала тыкаться в запертую боковую дверцу. Ей никак не удавалось ее открыть. – Сейчас, сейчас! Пожалуйста! Подождите минуточку!.. – А затем, наверное, отчаявшись преодолеть запоры, просто вытянула через окошко руку, в которой был тоже зажат твердый пластмассовый прямоугольник, однако уже не зеленый, как у Курица, то есть просроченный, а желтоватый и, насколько я мог разобрать, перечеркнутый двумя синими полосами. – Вот вам пропуск, товарищ боец. Сегодняшний…

Боец всмотрелся и тут же выпрямился, молодцевато вскинув руку к пилотке:

– Все в порядке, товарищ уполномоченный. Можете проезжать! – Он вдруг немного замялся. – А как остальные граждане?..

– Остальные – со мной, – сказала Леля.

– Виноват, товарищ уполномоченный! Поднять шлагбаум!..

Полосатая загородка с привязанным на конце грузом поползла кверху. Машина прыгнула с места и понеслась в асфальтовую тишину проспекта.

Он сейчас был совершенно безлюдным.

Леня Куриц облегченно вздохнул и откинулся на сиденье.

Глаза у него были прикрыты.

– Ну вот, теперь, кажется все, – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал он.

В определенном смысле Леня Куриц был прав. Дальше и в самом деле оставались сущие пустяки. Мы доехали до перекрестка с Садовой улицей, и здесь Куриц, распорядившись притормозить, высадил Лелю. Может быть, он, зная, что именно предстоит, побаивался за нее, а быть может, просто считал, что здесь, на последнем этапе она как женщина нам помешает. Мне очень трудно судить о тогдашних его мотивах. Во всяком случае, в этом своем решении он был непреклонен. И как Леля ни возражала, пытаясь даже для убедительности заплакать, как она ни цеплялась и не клялась, что еще будет нам всем полезна – пропуск-то для проезда по городу кто обеспечил? – он только щурился и смотрел вперед, как будто это его уже не касалось. В конце концов, Василек взял Лелю за локти и без особых усилий переместил наружу. При этом Леля, как бы не замечая происходящего, продолжала с ним спорить и даже яростно жестикулировать. Оглянувшись, когда машина отъехала, я увидел ее фигуру, растерянно топчущуюся на перекрестке. По-моему, она еще продолжала спорить и жестикулировать. И честное слово, мне даже стало ее немного жалко.

Правда, тут же выяснилось, что все это было совершенно напрасно. С машиной нам пришлось распрощаться уже буквально через минуту. Оказывается, болото, ранее простиравшееся от Канала до парадной моего дома, за время нашего отсутствия разрослось и заполонило собой практически всю Садовую улицу. Асфальт был подмыт, тупорылый «москвич» сразу же увяз колесами в топкой жиже. Даже Василек со всем своим мастерством ничего не мог здесь поделать. При каждой попытке сдвинуться машина уходила в трясину все глубже и глубже. В конце концов мы ее так и бросили – будто мертвое насекомое. Куриц даже не обернулся, он из-под ладони смотрел куда-то в сторону Сада. Повсюду, насколько хватало глаз, простиралась зеленоватая топь: кочки с чахлой осокой, жирная торфяная вода между ними. Дома вокруг стояли пустые, накренившиеся, нигде ни единого человека. Район был, вероятно, оставлен полностью и окончательно.

– Н-да… – сказал Василек, тоже из-под ладони осматривая окрестности. – Что будем делать?

– Вперед! – сказал Леня Куриц.

Следующие сорок минут прошли точно в аду. Мы пробивались через болото, как будто где-то в тропической сельве. Это, разумеется, было не то болото, что за Новодевичьим кладбищем: ни кровососущих растений, ни гигантских пиявок, живьем пожирающих человека, Или, может быть, нам просто сопутствовало везение. Однако здесь тоже была трясина, и тоже был дерн, опасно пружинящий под ногами, и поднимались душные испарения, от которых в голове становилось сонно и муторно, и нехорошие бурые слизняки чавкали розовыми присосками почти в каждой луже. В общем, без Василька мы бы, наверное, здесь просто загнулись. Сначала он вытащил из трясины меня, когда я провалился по грудь и барахтался в вязкой бездонности, уже ни на что не надеясь. Затем он точно также вытащил Леню Курица, который тоже ухнул в «окно», затянутое приветливой изумрудной травкой. И, наконец, именно Василек спас нас обоих уже в русле Канала, когда из-под моста, где кожистым поблескивающим холмом вздымалась туша издохшего Чуни, к нам вдруг, повизгивая, метнулось что-то мерзкое и змеевидное. Я до сих пор не знаю, что это было. Я помню только четырехугольную ослиную пасть, усеянную коническими зубами и между ними – раздвоенный язычок в слюнных ниточках. Честно говоря, я в этот момент просто остолбенел. Просто стоял и смотрел, как оно выламывается, по-видимому, для прыжка. И Леня Куриц, по-моему, тоже остолбенел. И лишь Василек, шедший чуть сбоку, точно заранее готовился к данной встрече: вскинул своего «калашникова» и перекрестил эту тварь двумя четкими очередями. Она забилась, выбрасывая серо-зеленые наслаивающиеся друг на друга кольца. Не представляю, где Леня Куриц откопал этого человека. Я против воли начал испытывать к нему нечто вроде симпатии. В особенности потому что Василек, несмотря на все наши трудности, улыбался. Он улыбался, вытягивая меня из жуткой чавкающей трясины. Он улыбался, ступая вперед, чтоб по приказу Курица проверить очередную подозрительную колдобину. Он улыбался, когда стрелял в чуть не сожравшую нас чудовищную змеевидную гадину. И улыбался он даже тогда, когда под ним самим внезапно разверзлась земля и когтистая лапа в фиолетовых перепонках царапнула его по ботинку. Возникало такое чувство, что ему все время весело. Он как будто лишь развлекался, рассматривая наш путь как удивительное, но, в общем, безопасное приключение. Ему, видимо, и в голову не приходило, что он тоже может погибнуть. И улыбка исчезла с его лица лишь на один момент: когда мы все-таки добрались до уже известного мне подземного хода и Леня Куриц, наскоро проинструктировав меня в том смысле, что надо стрелять и стрелять, сначала стрелять, а потом уже думать и разбираться, приказал ему отдать мне автомат.

Вот тогда улыбка у Василька и исчезла.

– А зачем это надо? – спросил он несколько озадаченно. – Николай Александрович, наверное, и пользоваться не умеет…

– Отдай! – повторил Куриц.

Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза, а потом Василек, сдаваясь, пожал плечами и положил автомат на камень.

Предупредил меня:

– Снято с предохранителя. – И, уже просовываясь вслед за Курицем в земляную дыру, как-то не характерно для себя, тоскливо добавил. – Ой, что-то не нравится мне все это…

Мне это, между прочим, тоже не слишком нравилось. Я теперь понимал, почему Леля так не хотела оставаться одна. Одному здесь было попросту страшно. Давила солнечная тишина, давило безлюдье, давила нечеловеческая мерзость болотного запустения. Давили даже комары, зудящие в уши. Уже минут через десять мне стало казаться, что я всеми давно забыт и покинут, что ни Леня Куриц, ни Василек из хода уже никогда не появятся и что я так и буду лежать здесь, сжимая «калашникова», до самой ночи. А там выползет из болота очередная тварь и, не долго думая, сожрет меня с потрохами. Отвратительное это было чувство, непреодолимое, точно психическое заболевание. Того и гляди начнутся какие-нибудь кошмарные галлюцинации, и я буду метаться по кочкам, пока не провалюсь в очередное «окно». Василька теперь нет, вытаскивать будет некому. Я и сейчас поминутно оглядывался, как будто ко мне подкрадывалось некое привидение. Правда, продолжалось это недолго. Еще минут через десять раздался надрывный, как при подъеме в гору, рокот перегретых моторов. Грузовики остановились, видимо, где-то за поворотом, а поперек Садовой, готовясь заключить нас в кольцо, развернулась изломанная цепочка солдат. Они чуть-чуть постояли, вероятно, дожидаясь команды, поправили темные, натянутые несмотря на жару береты, закатали рукава, расстегнули до пупа серые комбинезоны и пошли по болоту, как цапли, лениво выдирая ноги из топи.

Я вздохнул и дал почти бесприцельную очередь из автомата.

Солдаты тут же попадали.

Вот так это у нас и происходило. Они перебирались с кочки на кочку, – проваливаясь и подминая собой пучки жесткой осоки, а я смотрел на это и ничего не мог сделать. Я только время от времени давал осторожную скупую очередь, стараясь, главным образом, ни в кого не попасть, и тогда солдаты падали и довольно долго лежали. Но затем они вновь поднимались и вновь тащились через болото. Продвигались они хоть и медленно, но очень упорно, и остановить продвижение их мне было нечем. На этот счет у меня не было никаких иллюзий. Все должно было закончиться максимум минут через тридцать. Я видел свой дом, стоящий на другой стороне жаркой улицы. Он накренился, и от фундамента по самую крышу его рассекала черная зигзагообразная трещина. Проходила она точно между окнами Маргариты. Стекла в них высыпались, и темнота нежилых помещений выглядела уродливо. Было странно, но о Маргарите я последнее время практически не вспоминал. И почти не вспоминал о профессоре, квартира которого находилась рядом. И почти не вспоминал о близнецах и жене, пребывавших сейчас где-то под Ярославлем. Все это очень быстро отодвинулось в прошлое. Все это выцвело, стерлось в памяти и уже как бы не существовало. То есть, существовало, наверное, но в каком-то другом, недоступном мне измерении. Точно также, как и полковник, которого я когда-то нашел на ступеньках Канала. А ведь он каждое утро с сознанием собственной значимости, неторопливо шагал по набережной и в руке его неизменно покачивался портфель с документами. Это было? По-моему, этого не было. Сохранились лишь полуразрушенные корпуса, так называемого «строения дробь тридцать восемь». Я уже и не помнил, для чего оно собственно предназначалось. Помнить было не нужно. Нужно было только постреливать время от времени, чтобы солдаты не шли слишком быстро. Этим я и занимался, стараясь ни о чем больше не думать. А когда кончился магазин автомата, я механически отломил его и вставил новый. Мне это было нисколько не затруднительно. Как будто моими действиями руководил кто-то другой. И я ни в коей мере не удивился, когда из земляного отверстия, дышащего сырой прохладой, перекосившись от напряжения, как гусеница, изгибаясь всем телом, вдруг выбрался Василек и, пробуровив, по инерции вероятно, метра три-четыре ползком, улегся щекой на податливые комья глины.

Причем, выглядел он ужасно. Часть лица у него заплыла, и вместо глаза набрякло кошмарное багровое месиво, левая рука неестественно перегибалась назад, а предплечье ее намокло от свежей крови. Однако он по-прежнему улыбался, растягивая бледные губы, и здоровой правой рукой придерживал свою динамо-машину.

Он сказал, не открывая второго глаза:

– Ну как, Николай Александрович, вы здесь еще живы? Если живы, то, пожалуйста, крутаните вот эту ручку. Сам я, к сожалению… уже сил не хватает…

– А где Куриц? – спросил я, вероятно, не к месту.

И Василек застонал, словно вопрос причинил ему дополнительные страдания.

– Крутите, крутите! Неужели вы думаете, что я бросил бы Леонида Иосифовича? Никого там больше не осталось, я – один… Ну так что? Вы можете это сделать?..

Еще какое-то время он ждал, по-прежнему не открывая второго глаза, сморщенные веки его дрожали, как будто были пришиты друг к другу, а потом он опять мучительно застонал, по-видимому, не сдержавшись, сверхъестественным усилием приподнялся, ухватил зубами корпус динамо-машины, не очень ловко, но резко повернул ее маховик здоровой рукой, и немедленно после этого рухнул обратно, точно подстреленный.

– Отлично, – пробулькал он прямо в глину.

И ничего не произошло.

Я думал, что сейчас содрогнется земля, вспучится откуда-нибудь из-под Сада огромное черное облако, посыплются сверху камни и куски деревьев. Но ничего этого не произошло. Почва слегка колыхнулась, и все. А из подземного хода раздался печальный вздох. Я даже решил, что где-то повреждено соединение. Однако уже в следующую секунду увидел, как вырываются из болота белесые пузыри воздуха, как они звонко лопаются, будто трясина закипает в огромной кастрюле, как вылетает из них желтоватый пар, наверное, очень едкий и очень горячий, и как в панике откатываются солдаты – обратно, на твердь асфальта.

Значит, у нас все-таки получилось.

– Получилось, – сказал я Васильку с невольной радостью.

Однако Василек мне уже не ответил. Он лежал на спине, каким-то образом ухитрившись перевернуться, уцелевший глаз его теперь был широко открыт, и пронзительно-яркий голубой зрачок смотрел прямо в солнце.