С нами крестная сила

Внезапно остановилась, уставилась на Андрея так, словно только что увидела его.

— Что это?!. Я тебя совсем не чувствую. Расскажи.

— Ты же торопишься.

— Расскажи, — капризно повторила она и подняла табурет, села.

— Что рассказывать?

— Все. Когда из деревни ушел?

— Сразу. Проснулся, гляжу — тебя нет… Почему не сказала?

— Вечером пожалела тебя, а утром… Ты так сладко спал. Что-то тебе снилось.

— Всегда что-нибудь снится.

— Нет, нет, я видела, чувствовала… А теперь… ты будто чужой. Рассказывай. Где ты был, что делал?

— Нигде не был. В сарай зашел…

— Это я знаю.

— А он сгорел,

— Сгорел?! — Гиданна испуганно вскочила. — Почему я этого не видела?

— Ты же была в городе, — усмехнулся Андрей.

— В сарай заходил — видела, а дальше — пустота.

— Как ты могла видеть?

— Видела, — притопнула Гиданна. — Рассказывай!

— Да не поджигал я. И спичек не зажигал, некурящий же. Выпил, правда. Фляжка у меня была. Какую-то дурацкую книжку нашел. Что там написано, дай Бог памяти?.. Андрей начал вспоминать и, к своему удивлению, не мог вспомнить ту единственную фразу, что прочел в книжке.

— Ну?! Он взглянул на нее и испугался-так изменилось ее лицо, вытянулось ипотемнело, а глаза, наоборот, посветлелм, будто выгорела о один миг.

— Забыл.

— Где эта книжка?

— Там, наверно, осталась, где еще? Еле выскочил. Ногу подвернул. Думал, не доскачу. Спасибо, Епифан помог…

— Не вижу — чуть не заплакала Гиданна. — Я же твоими глазами все видела. А теперь не видят глаза.

— Чьи не видят? Твои или мои?

— Ну, ты скажешь!

— Твои или мои?!

Она шагнула к нему, положила руки на плечи, приблизила лицо, и Андрей зажмурился: поцелует или нет? И вздрогнул от звонка за спиной.

— Не бери трубку! — крикнула Гиданна. — Поехали. Поехали со мной.

Он не спросил, куда ехать, ему было все равно, лишь бы с ней, лишь бы не отпускать ее одну. Такси подвернулось сразу, будто дожидалось за углом, что ничуть не удивило Андрея. Он вообще перестал чему-либо удивляться в последнее время, то ли привык к чудесам, то ли и в самом деле в нем что-то изменилось.

— Мы в институт, ненадолго, на час, не больше, — сказала Гиданна, прижавшись к Андрею горячим боком. Такси мчалось быстро, ни разу не остановившись у светофоров, потому что все время перед ними бып зеленый свет. "Шофер такой опытный или опять чертовщина?" — мельком подумал Андрей, снова не удивляясь такой странности. Должно быть, он на минуту закрыл глаза, потому что ни с того ни с сего вдруг ясно увидел перед собой какой-то двор, обшарпанную кирпичную постройку с плоской крышей посредине двора, проржавевшие ворота индивидуальных гаражей. Что-то важное было связано с этими гаражами, но, что именно, понять не мог. Машина дернулась, и он открыл глаза. Гиданна, наклонившись, смотрела ему в лицо.

— Что?!

— А что? — в свою очередь спросил он.

— Ты меня пугаешь.

— Пугаю? Чем?

— Я тебя совсем не чувствую. Раньше видела, что видел ты, понимала, что думал, а теперь — темно. Что случилось?

— Сарай сгорел, — сказал он невпопад.

— Ты мне расскажешь, все расскажешь, по минутам, по секундам.

Андрей пожал плечами и отвернулся, стал смотреть в боковое окно на быстро убегающих назад прохожих. Непонятное творилось с ним, обволакивало что-то тягучее, как патока, томительно радостное, в то же время пугающее неотвязностью. Он был уверен, что виной всему — Гиданна. Отдавал себе отчет, что попался враз и окончательно, что отныне его не существует вне этой женщины. И мучился от того, что она, как ему думалось, вполне может обходиться без него. Всеми силами старался справиться с собой, не спугнуть ее словом или жестом. Осторожно, чтобы Гиданна не угадала, о чем он думает, попытался разобраться а случившемся, понять, что же такое оградило его от ее проницательности? Но вместо этого замельтешили перед глазами какие-то тускло взблескивающие ложки да вилки. Догадался: мерещится фамильное серебро Клямкиных, которого он никогда не видел и знал только по описаниям пострадавших. Чего оно вдруг привиделось? Дело повисло? Ну да мало ли нераскрытых дел!..

Машина остановилась в незнакомом переулке возле старого дома. Гиданна взбежала на невысокое крыльцо с истертыми каменными ступенями, махнула Андрею рукой, то ли предлагая подождать, то ли приглашая идти следом, и скрылась за пестрой, как видно, не раз ремонтировавшейся дверью. Отпустив такси, Андрей тоже толкнул эту дверь и очутился в полутемном, уставленном шкафами и стульями коридоре, похожем на коридор коммуналки. Но за первой же приоткрытой дверью увидел столы с приборами и понял, что это и есть научный институт. Заглянул еще в несколько комнат-лабораторий и наконец увидел ее. Лучше бы он не видел. Лысоватый тип в белом пиджаке держал Гиданну за плечи и целовал. И Гиданна не отстранялась, улыбалась и жмурилась, будто это доставляло ей несказанное удовольствие. Андрей стоял в дверях, не в силах ни отступить, чтобы не пялиться в открытую, ни даже вздохнуть, так оглушило его это видение.

— Что жа ты, дорогая моя? — ласково укорял ее лысый. — У нас уже все готово. Павел давно разделся, иди к нему.

И Гиданна нырнула в другую дверь, даже не взглянув на Андрея. За той, другой дверью он успел разглядеть голую мужскую спину, одежду, брошенную на кушетку, и провода, провода. А лысый сел к пульту какого-то прибора с несколькими экранами, пробежался пальцами по кнопкам. На большом кране высветилась спина человека, вся в желтых, красных, синих пятнах. Пятна ожили, зашевелились, перетекая одно в другое, синие пятна светлели, желтые розовели.

— Ну как? — крикнула Гиданна из другой комнаты.

— Не очень, — ответил лысый.

Андрей шагнул к другой двери, увидел Гиданну полураздетой, с обнаженными до плеч руками. Она водила ладонями у голой спины, будто гладила, и пальцы ее вздрагивали. Андрей представил, как бы он сам млел под этими пальцами, и еще больше расстроился.

— Не получается! — крикнул лысый. — Срывы!

Гиданна обессиленно опустила руки.

— Кто-то мне мешает.

Обернулась, увидела Андрея, сказала раздраженно:

— Выйди, пожалуйста.

Он отступил. И тут обернулся лысый.

— Выйдите, вам русским языком говорят.

Так с ним еще никто никогда не разговаривал. Он вышел в коридор, мучаясь больше от того, что Гиданна ничего не сказала, не объяснила, почему он тут. Задыхаясь от обиды, Андрей толкнул дверь на улицу и решительно пошел прочь от института, ожидая, что вот сейчас Гиданна спохватится, выбежит на крыльцо, позовет. Так и дошел до перекрестка, свернул направо, в улицу пошире, сплошь залитую солнцем. В узком провале между домами увидел большой камень-валун, серебристую елочку и скамью — этакий райский уголок для отдыха, какие в последнее время стали появляться в городе. А на скамье-кем-то забытая нераспечатанная пол-литровка с желто-зеленой этикеткой — «Зубровка». Со всяким ротозейством приходилось сталкивайся, но чтобы позабыли бутылку водки — о таком Андрей и не слыхивал. Огляделся — не подвох ли, нет ли кого рядом, — а когда снова посмотрел на скамью, никакой бутылки уж не увидел. И пожалел, что бутылка — только видение, очень бы она была сейчас кстати, "Довела! — подумал со злостью о Гиданне. — Еще немного, и свихнусь".

Он сел на скамью и зажмурился, стараясь успокоиться. "Не гневайся, — вдруг совершенно спокойно сказал сем себе, — не уподобляйся пособнику Тьмы. Человеку надлежит быть носителем Света". Испуганно огляделся, подумав, что заговорил вслух и что кто-то, не дай Бог, мог услышать эту высокопарную сентенцию. Рядом никого не было, и на всей улице — странная безлюдность. "Как разглядишь — носитель Света он или пособник Тьмы? — спросил сам себя. И сам себе ответил: — Да очень просто. Если человек всех чернит и подозревает, насмешничает, все подвергает сомнению и поруганию, такого мы интуитивно чураемся, считаем недобрым. Так же и с группами, организациями. Если какая все делает для разъединения людей, сеет рознь и вражду, разжигает ненависть, мы, ничего больше не зная о ней, уверены, что это пособники зла. Нетерпимость и жестокосердие — вот явные признаки слуг Тьмы… Не гневайся. При гневе и раздражении в человеке выгорает запас психической энергии, и он делается беззащитным перед дьявольщиной…"

Длинный назидательный монолог напугал Андрея. Никогда прежде ни себе, ни другим не говорил ничего подобного. Это были явно не его мысли. Подумал, что от такого самозаговаривания одна дорог к психиатру. Или же куда-нибудь, где можно выпить, — в ресторан, что ли? Он решительно встал, соображая, где ближайшая забегаловка, хоть и кооперативная, грабительская. И тут видел бодро шагавшего по улице лейтенанта Аверкина.

— Эй! — обрадовался он.

Не закадычный друг Аверкин, но и с ним, бывало, сиживали за одним столом.

— Ты чего тут?

— Отдыхаю.

— Ничего местечко, — огляделся Аверкин. — Сюда бы столик да пива.

— Не мешало бы.

— Так в чем дело?

— Теперь не разгуляешься. Цены-то!.. Аверкин помолчал, постукивая кулаком по краю скамьи, и вдруг заорал:

— Суки! Выпить и то негде!

— Не злись, — сказал Андрей. — Когда злится, человек теряет психическую энергию, без которой он легкая добыча злых сил.

— Ты как эта лекторша. Ты часом не того?

Андрей пожал плечами и покраснел.

— Тогда конечно.

— Что «конечно»?

— Выпить надо, вот что! — опять заорал Аверкин, странная у него была манера разговаривать — то почти шепотом, так, что и не разобрать, а то в голос. Сказывалась любовь к телефонам.

— Куда теперь пойдешь?

— Может, музыканта потрясти?

— Какого музыканта?

— В школе вместе учились. У него всегда есть, Заглянем? Тут недалеко.

— Позвони.

— Отговорится, знаю я его. Творческая личность, все ему мешают. А придем — куда денется?

— Неудобно.

— Неудобно знаешь что? Пошли давай.

Он подхватил не очень сопротивлявшегося Андрея под руку, потащил за собой. День уже остывал, в улицы вливалась бодрящая прохлада. Над крышами домов, радуя глаз, розовели редкие облака. Встречные девушки все, как одна, казались сказочно красивыми в своей улыбчивости, полуобнаженности, и, если бы не обида, не отпускавшая Андрея, он, наверное, как и Аверкин, болтал бы без умолку, сыпал волнующими полунамеками. Музыкант оказался обыкновенным человеком, совсем не богемного вида — ни модной бородки, ни аристократической осанки, ни галстука-бабочки. Из-за высокой, давно не крашенной двери выглянул испуганный человечек в трикотажном спортивном костюме с отверткой в руке, измазанной машинным маслом. Масляное пятно было у него и на щеке. Встреть такого на улице, даже и умытого, подумал бы — работяга, слесарь.

— Проходите, проходите, — засуетился музыкант. Обернулся, крикнул в глубину сумрачного коридора: — Вовка, забирай велосипед, потом починю.

— Да-а!.. — послышалось из коридора.

— Ко мне пришли. — И к Аверкину: — Проходи, ты знаешь, я сейчас.

Комната, куда они вошли, показалась Андрею огромной в сравнении с комнатушкой в его малогабаритной квартире панельного дома. Но, приглядевшись, понял: такое впечатление — из-за высоты, метров пять, не меньше, как во всех старых домах, строившихся для уважающих себя людей. У стены, растопырившись на полкомнаты, стоял большой черный рояль, раскрытый, с нотами на пюпитре.

— Ты, главное, прислушивайся, — сказал Аверкин.

— Тут такое бывает, что твоей лекторше-колдунье и не снилось. Дверь глухо скрипнула, будто вздохнул кто, вошел музыкант, молча поставил на стол бутылку с желто-зеленой этикеткой.

— "Зубровочка!" — восхитился Аверкин. — Гоша все понимает.

— Так я же знаю. — Музыкант стоял возле стола, в растерянности вытирая ладони о свои трикотажные штаны.

— Нет бы так зайти, по старой дружбе.

— Гоша, клянусь, обяз-за-тельно. А сегодня, — он ткнул пальцем в Андрея, — у него, как и у тебя, это самое…

Аверкин покрутил растопыренными пальцами возле головы и, решив, что этим все сказано, принялся по-хозяйски перекладывать бумаги со стола на рояль. И тут откуда-то сверху пролилась короткая приятная мелодия. Аверкин восторженно глянул на Андрея. Музыкант вжал голову в плечи и быстро вышел.

— Я говорил! — воскликнул Аверкин, когда дверь закрылась. — Гошка-гений, музыка сама на рояль падает, сочинять не надо.

— Откуда падает? — Андрей посмотрел на высокий потолок, теряющийся в сумраке. — Это его баба одна донимает.

— Баба?!

— Ну, женщина. А может, девушка. Леший их разберет.

Тоска мягкой лапкой опять забралась под рубашку, но хватка ее была отнюдь не нежной, а такой, что и не вздохнуть. Андрей покосился на бутылку, борясь с желанием откупорить ее тотчас же. Вернулся музыкант скоро, принес алюминиевый поднос с тремя тарелками. В одной — крупно нарезанный белый хлеб, в другой — салат, только что вываленный из консервной банки, в третьей — ломтики вареной колбасы.

— Вот… извините…

— Да это ж… целый пир! — заорал Аверкин, явно торопясь развеять смущение музыканта.

И ухватил бутылку. На прошло и четверти часа, как все они были хороши, о чем свидетельствовала повышенная тональность беседы. Как всегда в таких случаях, говорили обо всем и ни о чем. А потом — Андрей не помнил, как начал этот разговор, — речь зашла о божественных истоках искусства, наконец, о религии.

— Никто не имеет права предъявлять особые претензии на божественность, — страстно говорил музыкант. — Бог не делит людей ни по национальности, ни по специальности, только по таланту. Потому что талант-от Бога, и он, Бог, рассчитывает, что облагодетельствованный человек не погубит Божий дар, а разовьет. И Христос не твой, не мой, а всеобщий, Только каждый видит его по-своему…

— И ты по-своему? — спросил Андрей, не замечая, что перешел на «ты» и думая только о том, что тема эта, как видно, становится его сутью что в снах, что в разговорах. — Как же ты его понимаешь?

— Трудно выразить. Боюсь, не поймешь.

— Авось пойму.

Музыкант задумался, устремив взгляд в потолок, и медленно, с выражением заговорил:

— В белом плаще с кровавым подвоем… Ранним утром весеннего месяца нисана в крытую колоннаду… вошел прокуратор…

— Погоди, — сказал Андрей. — Это же… как у этого, у Булгакова.

— Что делать, если даже в Евангелии лучше не сказано.

— Ты же хотел по-своему.

— По-своему?

Он пошевелил длинными пальцами и встал. И тут снова откуда-то донеслась тихая мелодия. Испуганно взглянув на Андрея, музыкант заторопился, сел на черный табурет у рояля и ударил по клавишам так, что инструмент взвыл. Когда затих последний отзвук бурного аккорда, музыкант ласково тронул клавиши и начал играть что-то задумчиво-печальное, но в то же время и радостное, даже ликующее. Звуки то бились о стены, о высокое окно так, что звенели стекла, то стлались над роялем, над столом, и хотелось слушать и слушать, закрыв глаза, ни о чем не думая, ничего не желая, то плакать хотелось, то смеяться неизвестно чему. Даже и не закрывая глаз, Андрей видел перед собой Гиданну, ощущал ее мягкие плечи и бедра под стекающим сиреневым платьем, заглядывал в глаза, то ли печальные, то ли радостно-умиротворенные, и прощал ее, прощал за что-то, виня во всем только себя. "Ты умрешь от моей тоски", — вспомнил он и чуть не сорвался с места, чтобы сейчас же бежать в институт, в поликлинику, куда угодно, только бы найти ее… Звуки долго не затихали, все казалось, что они еще слышны, не истончились вконец, не умерли. Так звучит дальний колокол в пасхальный благовест, долго парит над полями, растворяясь а переливах заката, переходя в цвет, в багрянец, в лазурь, в изумрудную зелень неба…

— Понял что-нибудь? — спросил музычант.

— Понял. По-своему.

— Вот и я по-своему.

И тут опять мягко упал с потолка нежный звук.

— Что это? — спросил Андрей, оглядывая стены. Думал, часы играют или что-то в этом роде. Музыкант потянулся к бутылке, потряс ее, пустую, и вскочил. — Я сейчас. Где-то еще было.

Он вернулся с другой бутылкой, сам укупорил, плеснул в стаканы, поднял свой и замер, задумавшись.

— Измучила, — сказал наконец. — Сперва-то редко напоминала, а потом прямо надоела.

— Кто?

— Ганна.

— Гиданна?!

— Да нет, Ганной зовут. В Киеве живет.

Когти, внезапно сжавшие сердце, отпустили, и Андрей уронил руки на колени.

— Странное совпадение.

Музыкант помотал головой.

— Я недавно понял: случайности, совпадения — это проявление какой-то высшей закономерности. Кто-то играет с нами, на что-то намекает: дескать, думай да соображай. Заметь, все религиозные учения переполнены похожими притчами да намеками. Будто под одну диктовку писаны. А музыка? Бывает, не идет и все тут. Сажусь к роялю или хожу, маюсь, зову, сам не зная кого. А бывает, что и дозызаюсь. Тогда мелодия сама звучит, будто кто наигрывает, только успевай записывать.

— Эта, что слышали?

— Нет, нет, — поморщился музыкант, — это совсем другое.

— Да ты рассказывай, чего душу мотаешь? — сказал Аверкин, — Не бойсь, он поймет.

— Я не боюсь. Говорю ж, Ганна. В Киеве живет. Играл я там в одном доме. Сначала-то сел к роялю, поднял руки и опустил. Ничего не помню. Не помню, и все, хоть ты лопни. Чувствую, мешает что-то, а что — не пойму. Потом вижу сидит. Смотрит так — мурашки по коже. Вы, говорю, отойдите подальше, не могу. Не возмутилась, не удивилась, встала и ушла в другую комнату. И я сразу все вспомнил, понимаешь? Так играл — люди плакали. Импровизировал. Музыка входила в душу, в сердце и выходила через руки. Что это было, до сих пор не знаю. Не мое и не ее, она потом говорила. Свыше было, понимаешь?

Андрей кивал. Что-то и с ним случалось похожее. Не музыка, конечно, никогда ни на чем он не играл, а вот это… свыше.

— Потом в гостиницу позвонила, попросилась приехать. И приехала. Обычно женщины стесняются признаться, а эта сразу — влюбилась. Только вы, говорит, не пугайтесь, докучать не буду, лишь иногда напоминать о себе, чтобы, значит, не забывал. Ей зачем-то нужно, чтобы о ней помнили. Спрашивает, не возражаю ли, мол? Я сдуру-то и ляпни — пожалуйста. Женщина все-таки, как иначе скажешь?" Думал: одной поклонницей больше, одной меньше… А она говорит: я, говорит, экстрасенс, я к вам музыкой буду приходить. И вот, сам слышал. Сначала редко было, ничего, а потом женился, и она взревновала, принялась чуть не каждый час напоминать. Поцелуешься, а над головой — как колдовской колокольчик…

— Ведьма! — выкрикнул Аверкин и грубо выругался.

А у Андрея — мурашки по коже. Подумал: и он так же вот влип. Сказала же: "Умрешь от моей тоски". У этого хоть музыка, а что у него будет?! "Сам о ней забыть не можешь, — съязвил в свой собственный адрес. — Или потому не можешь, что она не дает?.." Долог летний день, но и он кончается. Было совсем темно, когда Андрей под руку с Аверкиным вышел на улицу. Вечерняя заря уже погасла, утренняя не зажглась, а на освещении местная власть еще продолжала экономить, как в недавнюю пору белых ночей. Шли они, как им казалось, довольно прямо, старались не выходить на середину дороги, но встречные машины все равно подмигивали фарами и сердито гудели. Не лучше вели себя прохожие, сходили с тротуара, а то и вовсе шарахались на другую сторону.

— Видно, хороши мы с тобой, — догадался Андрей.

— Я-то ничего, это ты все время тянешь меня, — возразил Аверкин.

— Я тяну? Да ты сам…

Он внезапно умолк, потому что увидел впереди парочку. Мужчина был лыс, как тот ученый из института, и одет похоже — в белый пиджак, белые брюки. А женщина… Как раз в этот момент парочка остановилась у освещенного окна, и Андрей замер: вроде она, Гиданна.

— Вырядился! — буркнул зло.

— Кто?

— Да никто.

— Я тебе друг или не друг?..

— Отстань.

Он все смотрел на парочку и не мог двинуться с места.

— Ты о тех, что ли? Пойду узнаю, что за типы.

— Ты что?!

— Документы спрошу. Или в милицию… для выяснения.

— Очумел?!

Подумал: может, ошибся? Была бы она, догадалась бы, что он тут. И вспомнил ее слова: "Я тебя совсем не чувствую". Парочка стояла тесно, явно целуясь, и Андрей зажмурился. А как открыл глаза, то никого уж не увидел: улица была пуста. Держась друг за друга, они заторопились вперед, заглянули в освещенные окна, но за плотными занавесками ничего не увидели.

— Ишь, как тебя! — посочувствовал Аверкин. — Доберешься до дому-то?

— Доберусь.

— Я бы с тобой, да меня моя живьем съест.

— Доберусь, — выдавил из себя Андрей, борясь с желанием заорать или зареветь по-бабьи.

— Хорошо тебе, ты холостяк…

Аверкин вдруг бросился на дорогу навстречу зеленому огоньку такси. Машина вильнула, но остановилась.

— Довезешь… куда-нибудь! — крикнул шоферу, суя в окно милицейское удостоверение. — Да не меня, вот этого…

— Куда-нибудь довезу, — усмехнулся шофер. Андрей плюхнулся на заднее сиденье, назвал адрес и забылся.

И замелькали перед глазами видения, одно другого чуднее.

Светящиеся колонны посреди темного поля, прозрачные силуэты в туманной дымке, дед Епифан, грозящий кому-то узловатым пальцем, опять силуэты, странные, вдвинутые один в другой, как матрешки. А то вдруг ясно увидел горящий сарай, пламя беззвучно металось, отражаясь в гладкой воде близкой речки. Речки? Нет, не сарай горел, а стог сена у знакомого омута, и кто-то метался на фоне пламени. Наплывом, как в кино, надвинулась стенка обшарпанного кирпичного гаража с давно некрошенными железными воротами и неоновой надписью «Свет» в отдалении. И замельтешили перед глазами машины, много машин, сбившихся посреди широкой улицы, и разбитый в дорожной аварии милицейский газик.

— Чужое надо вернуть, — услышал он детскую сентенцию.

Очнувшись, Андрей увидел, что такси мчится по незнакомой улице и что в салоне он не один. На фоне бокового окна силуэтно темнело красивое женское лицо. Голые руки, лежавшие на спинке переднего сиденья, матово поблескивали.

— Что? — спросил он.

— Чужим, нельзя пользоваться, опасно, — не изменив позы, произнесла женщина.

— Это вы мне?

И опять она не ответила прямо, завела речь о том, что человек в этой жизни должен все делать сам, что каждый — уникум, призванный сотворить в жизни нечто свое, обогащающее вселенский опыт. В точности, как Гиданна, заговорила, и Андрей испуганно покосился на нее, но увидел все тот же неподвижный силуэт, только силуэт, и ничего больше, ни блеска глаз, ни каких-либо бликов на лице.

Холод прошел по спине, и Андрей торопливо нагнулся к шоферу:

— Где мы?

— Приехали, — буркнул тот, не оборачиваясь.

Не дергаясь, не скрипя тормозами, машина плавно остановилась, и Андрей сам не заметил, как очутился на тротуаре. Начал рыться в карманах в поисках денег, соображая, сколько заплатить.

— Мне заплатили. — сказал шофер.

— Кто?!

Но машина уже тронулась, и желтые подфарники ее в один миг затерялись среди огней и теней ночной улицы. Оглядевшись, Андрей узнал однотипные пятиэтажки своей улицы. "Вот что значит настоящий товарищ! — подумал об Аверкине. — Такси поймал, заплатил. Не будь его, когда бы домой добрался? Утром?.."

— Утром надо рано выезжать, — сказал кто-то рядом.

Обернулся — никого. И заторопился по улице, испуганно оглядываясь. Вот и дом: железный мусорный бак, как всегда переполненный, сломанная береза, ящик с песком для детей, скамья-все знакомое. Плюхнулся на скамью и обругал себя свиньей: напился так, что голоса мерещатся, женщины…

Вспомнил самоуверенное заявление Аверкина: от баб лучшее лекарство — бабы же. И пожалел, что не полюбезничал с том пассажиркой в такси. Пригласить бы ее к себе, поговорить по душам…

— Мы поговорим, — опять послышался голос.

И опять никого рядом не оказалось. Теперь он испугался всерьез. Быстро поднялся к себе на пятый этаж. Не успел запереть эа собой дверь, как затрещал телефон. Еще не сняв трубку, понял: Гиданна.

Хотел сразу сказать что-нибудь резкое, но, вместо этого оттянул пальцем щеку, прогнусавил в трубку:

— Вам кого?

— Андрей?

Это была точно она. И голос спокойный, будто ничего не случилось.

— Его нет.

— Нет? Странно. Где же он?

— Он умер.

— Совсем? — В голосе насмешка.

Кого угодно можно обмануть, только не Гиданну.

— Совсем.

— Жаль. А я его любила.

— Что?!

Но трубка уже частила гудками. Он опустился на стул и обхватил голову руками. "Все смеется, издевается!"

— Любил волк кобылу, оставил хвост да гриву.

— Что? — эхом отозвалась телефонная трубка, которую он все держал в руке.

— Кто это?

— Ты чего, не узнаешь?

— Да я же, Аверкин. Ты в отделение не звонил?

— Нет, зачем?

— Демин в аварию попал. Живой, славу Богу. Она-то говорила, как знала. А он: обедать поеду. Вот и съездил. Чего молчишь?

— Думаю, — сказал Андрей, с тревогой вспоминая привидевшееся ему разбитое лицо Демина.

— Ну ладно, ложись спать. Умойся только.

Он прошел в ванную, сунул голову под холодный кран. Затем лег и стал думать о Демине, о Гиданне, о том, что все-таки происходит? И уснул. И, как ему показалось, сразу же проснулся. Перед глазами маячил большой черный крест. Не испугался, лежал и глядел на крест, пытаясь сосредоточиться. Наконец понял: оконная рама на фоне светлеющего неба. Комната была наполнена серебристым сиянием. Как в праздники, когда на улице зажигали иллюминацию. И волнующе пахло сеном, как там, у речки.

— Надо все вспомнить.

Он чуть не подскочил, так явственно прозвучал голос, который никак нельзя было отмести к внутреннему голосу.

— Как это?! Что вспомнить?

На фоне окна шевельнулся прозрачный силуэт, похожий на тот, что был в такси.

— Вспомнить все. С того момента, как взял книгу.

Он сразу понял, о какой книге речь.

— Что там вспоминать? Загрохотало, будто вертолет летит. Выскочил, а сарай-как свечка.

— Где книга?

— Сгорела, наверно.

— Она не сгорела. Ее нет.

— А я-то при чем?

— Ты должен вспомнить. Ты держал в руках книгу, только ты один.

— Я ее и не разглядел.

— Это тебя спасло.

— А что за книга?

— Это смертному знать не дано. Открывший ее уходит в мир иной.

Силуэт в окне был неподвижен, но вроде бы и пошевеливался, переливался, словно сотканный из утреннего тумана. Пришелец?! Вроде тех, что бродят вокруг деревни Епифаново?! Испугаться бы, но страха не было. Не пугала и явная угроза. Ведь он открывал ту, невесть откуда взявшуюся книгу. Только не запомнил, что там было написано.

— Ты пришла по мою душу? — спросил Андрей совершенно спокойно. Во сне же. Во сне страха не бывает.

— Ты должен вернуть книгу.

— Но у меня ее нет.

— Ты должен отнести книгу на место. Не открывай ее.

Силуэт в окне заколыхался и начал таять. Как струйка дыма под легким ветерком. Когда Андрей окончательно проснулся, было уже утро. Взглянул на часы семь. "Опять семь, — подумал. — Господи, когда ж они меня в покое-то оставят?" Подумал так в совершенной уверенности, что отныне он, как говорят в органах, "под колпаком" и что хочет он или нет, а придется выполнять задание. Какое? Этого он не знал, но был уверен: придется. Было такое ощущение, будто его вызвали к начальству и он, еще не представляя дела, уже готов мчаться, куда прикажут. Голова была тяжелая после вчерашней выпивки да после недосыпу. Брошенный в угол рюкзак попался на глаза сразу. Вспомнилась ополовиненная в сарае фляга, и он подумал: не «поправиться» ли? Прежде никогда не опохмелялся, и сейчас его передернуло от одной мысли о спиртном. Пошел на кухню и долго пил воду прямо из чайника. Собрался было завалиться досыпать, но тут опять увидел рюкзак. И вспомнил, что флягу он вроде бы оставил там, в сене, поскольку вместо нее попалась под руку книга. Если книгу не взял, когда выскакивал из сарая, то флягу-то и подавно, не до того было, чтобы искать ее. Сидя на кровати, он развязал рюкзак, сунул внутрь руку и вытащил… книгу. Ту самую, без названия, с таинственным тиснением на кроваво-красной обложке. Хотел открыть и вдруг совершенно ясно увидел перед собой белое пламя, охватившее сарай со всех сторон. И совершенно ясно понял: если он сейчас откроет книгу, то случится пожар. Потому что книга непременно должна сгореть. Но ведь сгорит и дом, как тот сарай. Было много неясного во всем этом. Андрей, как следователь, неясностей не любил, аналитический ум его да и весь жизненный опыт требовали во всем досконально разобраться. Что за книга? Почему она должна сгореть? Чего так боятся эти неизвестные, донимающие его видениями? Имеет ли он право сам, не доложив по команде, скрывать книгу, эту, может быть, важную улику? И вообще, кто дал ему право решать единолично?

— Не твоя, — вслух сказал он сам себе. — Книгу надо вернуть.

И вдруг забегал по комнате, засобирался. Бросил книгу в рюкзак, завязал его потуже, чтобы труднее было развязывать, не соблазняться дорогой, торопливо оделся и побежал на вокзал. Как и в прошлый раз электричка будто ждала его: едва заскочил в вагон, двери захлопнулись. Он сел на свободное место и тут же уснул, прижимая рюкзак к животу. Потом, вспоминая все это, Андрей, сделал вывод, что кто-то берег его, заставив уснуть, чтобы не думать, не мучиться. И день был в точности такой же, как прошлый раз. Сияло солнце, над полями висело, переливалось знойное марево. Кроме Андрея на пустынную платформу сошла женщина, одна-единстванная, худенькая, невысокого роста, по-старушечьи повязанная платком. Не оглядываясь, она резво сбежала по бетонным ступеням на тропу, ведущую туда же, в Епифаново, и заторопилась, зачастила тонкими ногами под длинной юбкой.

Андрей тоже торопился: подгоняло внутреннее нетерпение, какое-то беспокойство, но он заставил себя поотстать от женщины: впереди дорога лесом, не испугать бы. Шел и все оглядывался на одинокую березу в поле, откуда прошлый раз появился тип с квадратной головой, потом куда-то исчезнувший. И в ту сторону поглядывал, где померещилась ему голая девка. Но никого теперь не было, совсем никого, то ли у пришельцев выходной, то ли без Гиданны им неинтересно устраивать свои спектакли. Благостная тишина поля немного успокоила Андрея. Раздражавшая дрожь во всем теле, не оставлявшая его с того самого момента, как проснулся и нашел в рюкзаке проклятую книгу, поослабла и давала знать о себе лишь лег им ознобом, время от времени пробегавшим от затылка к ногам. И мыслей никаких, даже Гиданна не вспоминалась. Был он вроде бы как сам не свой, глядел вокруг, а не видел ничего, перед глазами быстрым каледоскопом мелькали картины-горящий сарай, разбитый «газик» на дороге, белое, как мел, лицо майора Демина, незнакомый гараж под вывеской «Свет». И еще какойто пожар пламя кроваво отражалось в близкой воде, — и дед Епифан, бабка Татьяна, кто-то еще с молитвенно протянутыми перед собой руками, и опять, и опять пожары, пламя белое, бездымное…

— Мил человек!

Андрей вздрогнул, замер на месте, увидел женщину, сидевшую в траве, ту самую, что вместе с ним сошла с поезда. Теперь он разглядел ее — старуха. Голос хоть и тонок по-молодому, а лицо все в морщинах, как печеное яблоко.

— Гляжу, будто видела где. Возьми меня с собой.

— Куда? — удивился Андрей.

— В Епифаново тоже. Хоть и не боюсь, а все боязно одной-то.

— Да мне что.

— Я быстро хожу, не бойсь.

Старушка резво поднялась с земли, отряхнулась и засеменила вперед по тропе. Через минуту сбавила прыть, пошла рядом, искоса взглядывая на Андрея.

— Что-то ты, мил человек, не в себе как?

Он пожал плечами и ничего не ответил.

— Вроде тута ты и вроде нету тебя.

— Нету меня, — сердито сказал Андрей.

Его на чинал раздражать этот не в меру назойливый "божий одуванчик".

— То-то я гляжу…

И опять старушкиного молчания хватило на минуту, не больше.

— А ты не из тех ли, что за Приходящими охотятся?

— Не из тех.

— И слава Богу. Все одно их не понять. Они, как мой муж покойный, царство ему небесное. Выпьет, бывало, и говорит, говорит, а чего-одному Богу известно.

— А вы их видели, Приходящих? — спросил Андрей.

— Как тебя вот. Последнее время, почитай, каждый вечер. Или утречком пораньше, особенно если туман. Любят они, когда туман-то. Выйдешь в огород, а он тут. Стоит прозрачный весь, ветром его качает, будто неделю не ел, сердешный. И говорит тихо, будто в ухо нашептывает.

— Что говорит?

— Поди пойми. Своего-то, когда выпьет, было не понять, а этого и подавно.

— Про книжку спрашивал?

Старушка дернулась, вроде запнулась, но больше ничем своего испуга не выказала.

— Какие у меня книжки? Псалтырь есть, старый, так жалко отдавать-то. Принесла задачник, что внучек оставил, — не взял.

Миновав березняк, прошли еще одно поле и еще один перелесок. Скоро должен был и лужок открыться, возле которого Андрей провел однажды дивную ночь. Воспоминания о той ночи стали для него вроде как спасательным кругом для утопающего. Все мучившее душу вмиг улетучивалось, стоило представить себя лежащим на сене возле речушки слушающим нежные веселые голоса. Так было. Вплоть до вчерашнего дня. Вчера, после того злополучного пожара, будто совсем отвернулась от него радость, захлестнула неведомая прежде подозрительность. И вдруг с поражающей внезапностью понял он — КНИГА, которую, не задумываясь, открыл и, сам не зная, унес с собой. В ней все дело. В голове не выстраивалось никакой логической цепи, подтверждающей эту версию, он просто знал, и все. Точно знал: все дело в КНИГЕ. И невольно прибавил шагу, заставив старушку поотстать. Внезапный восторг толкнулся в грудь, и Андрей решил: это от близости бочажка, возле которого живет радость. Вот оно, это место, только обойти темный косячок ельника — и будет. И в этот момент, когда он, расслабившись, торопил глаза и уже видел светлый изгиб речки, зеленый склончик к воде, стожок сена, в этот самый миг из-за ельника донесся истошный вопль:

— Постою-у-у!.. На краю-у-у-у!..

И захлебнулся на истеричной высоте, словно кричавшему внезапно зажали рот.

— Батюшки, волки! — ахнула старушка.

— Какие здесь волки! — сказал Андрей, сам на миг похолодевший от сатанинского визга, — Магнитофон орет.

— Тьфу, нечистая сила! Развелось их…

Ускорив шаг, Андрей увидел знакомую речушку с темными неподвижными заводями, но чистый лужок весь был в странных белых пятнах, стожок сена, прежде такой аккуратный, радующий глаз, весь был разбросан. Обломанные кусты у бочага, черное пятно дымящего кострища, измятая, запачканная трава — все это Андрей разом охватил взглядом, И еще ничего не поняв, но уже готовясь кинуться на помощь кому-то, чему-то, оглянулся на спутницу. Старушка сидела на земле, тыкалась пальцами то себе в рот, то в грудь, то в плечо. Казалось, ее внезапно разбил паралич, забыла, как надо креститься.

— Не бойтесь, — сказал он. Но тут сам испугался, разглядев, что белые пятна на лугу — это человеческие тела, разбросанные в разных позах, совершенно голые. Одно из тел приподнялось, и стало ясно, что на траве валяются, загорают раздевшиеся донага парни, недоростки, дебилы, подонки… Слова одно злее другого вертелись на языке.

— Эй! — крикнул Андрей и пошел к парням. — Прикройте срам-то!

Один, лишь один из четверых приподнял голову, посмотрел на Андрея равнодушно, как на тень облака, и ничего не выразилось на его лице. И тут магнитофон взревел совсем уж оглушительно. Будто гора кастрюль и тарелок обрушилась на кухне и десяток испуганных кухарок разом заорали в испуге. Звуки, иными обалдуями называемые современной музыкой, были не столь уж редки в наше обезумевшее время, но, взревевшие в этом тихом оазисе, они вызвали противную дрожь во всем теле. Не в силах унять волну раздражения, Андрей шагнул к лежавшему на траве черному квадрату магнитофона, крикнул:

— Озверели?! Убавьте звук! Не одни вы тут!

Наклонился, крутнул попавшийся под руку маховичок. Магнитофон взревел еще громче, чуть не сшиб с ног немыслимыми децибелами. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Андрей злобно пнул магнитофон. Парни вскочили. Трое сразу кинулись к Андрею, а четвертый запрыгал на одной ноге, натягивая пятнистые от заплат джинсы. Он мог применить приемы, какие знал, но замешкался — мальчишки же. А потом ослепительно вспыхнуло в голове. И погасло. И упала тьма. Лежащего, его топтали и пинали. Подбежал тот, что успел надеть джинсь, заорал:

— Петькин маг-то, Петькин! Плати теперь!

Он сдернул с Андрея рюкзак, зубами стал развязывать туго затянутый узел. Очнувшись, Андрей попытался встать, на него навалились, принялись связывать ремнями и выдернутым из рюкзака шнуром. Связывали неумело, мешая друг другу. Перед лицом мелькали голые животы, ляжки…

— Откушу! — крикнул он. От него отскочили, примолкли. Тот, что был в джинсах, крутил ручки магнитофона. — Петькин маг! Петька за маг, знаешь?!

Схватил рюкзак, вытряхнул содержимое. Красная книжка люминесцентно светилась в траве, привлекала внимание.

— Не трогай! — крикнул Андрей. — Не открывай!

Но перень уже открыл книгу. В тот же миг загрохотало в небе, и все, что было на лугу — брошенная одежда, рюкзак, сечо, даже, казалось, сама земля вспыхнуло белым сильным огнем. Близкое пламя обожгло бок, Андрей изогнулся, но и с другого боку что-то горело. Он видел, как вспыхнула на нем рубаажа, попытался вскочить на ноги, но опять упал во что-то черно-огненнее, закричал от безумной боли, но все же сообразил, покатился через бездымный огонь вниз, к воде.

…Боль! Какая боль!..

У боли же охранительная миссия, зачем же она растет беспредельно, доводит до беспамятства, до шока?.. Тяжко всплыла мысль об исцеляющей биоэнергии. Если болезнь — результат биоэнергетического дисбаланса, то боль — это подсознательное усилие привлечь внимание высших энергораспределительных центров организма к тому месту, которое болит. Сколько раз в жизни мы исцеляемся сами по себе, благодаря лишь внутреннему целенаправленному распределению биоэнергии? Ушибемся — и руки сами тянутся к ушибленному месту, трогают, гладят. А если боль растет — значит, организму надо, чтобы мозг забыл обо всем, кроме нее, чтобы всю биоэнергетическую мощь сосредоточил на ней, на болевой точке…

Кто это? Зачем говорят о боли, о которой хочется забыть?..

Опоминаясь, Андрей видел перед собой дощатый потолок избы, напряженные лица Епифана, бабки Татьяны, старушки, с которой шел от станции, еще кого-то, хотел спросить, почему они держат его тут, а не отправляют в больницу, но только шевелил губами и снова впадал в беспамятство. И снова видел близко чьи-то безумные глаза. Растрепанные волосы спадали на лоб, бледные губы шевелились, произнося какие-то слова, которых он не слышал. Гиданна?! Кто-то водил над ним руками, точно так же, как Гиданна тогда в институте над чьей-то голой спиной, и Андрей чувствовал тепло, расслабляющее покалывание, стекающее с этих рук, глаза закрывались сами собой, и он засыпал. Во сне у него ничего не болело, во сне он ходил по чистому лугу у речки, а то и летал над ним, всему радуясь, все понимая. Во сне был другой мир, в котором он чувствовал себя хорошо и, зная, что предстоит возвращаться, не желал возвращения. Во сне встречал он легкую, прозрачную, как туман, женщину, ту самую, которую видел в окне своей комнаты, и вел с ней премудрые беседы.

— …Христос не считал обязательными ни законы, Противоречащие божественным установлениям, ни порядки, лишенные целесообразности. Христос признавал одну только власть истины и любви и служил им всей силой своей свободы. Он был свободен от мира и в том смысле, что не подчинялся заботам и страхам, сковывающим людей…

Не удивляли Андрея разговоры о Христе, как не удивляет ничто, случающееся во сне. К тому же в последнее время Христос слишком часто снился ему, Он предполагал, что это неспроста, но в чем тут дело, не понимал.

— …Миллионы людей стремятся отрешиться от мирского. Слепое ли это подражательство или вызов унижающим человека, ограничивающим его свободу общественным нормам? Говорится: Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом. Не мечта ли о свободе породила идею божественности каждого? Или тоска, смутное воспоминание об изначальной свободе? Ничто ведь не рождается из ничего. Если есть тоска, значит, есть воспоминание, подсознательное, генетическое…

— …Путь к Богу-это путь к собственной божественности через добромыслие и доброделание, заповеданные Богом. Атеисты верят лишь в законы Природы, но и Природой заповедано доброделание. Добро жизненно и вечно, зло смертно, ибо самоуничтожимо. Бог, Природа, Гармония Вселенной — как ни называй, у всего в основе предопределенность добра, и религия-лишь божественный дар интуитивного предчувствия высшей закономерности…

— А наука? — возразил Андрей.

Туманный образ колыхнулся, и Андрей понял, что в этом мире сомнения не в чести. Он вообще все и сразу понимал в этом мире, можно было не спйрить, не переспрашивать. Но вопрос прозвучал, спугнул сон. И он увидел Гиданну.

— Ты? Кто тебе сообщил?

— Я сама… увидела.

— Следила за мной?

— Я все увидела твоими глазами.

Андрей качнул головой. Предчувствия он еще понимал, но ясновидение? За столько километров? О ней думал: "А шут ее знает, может, она и это умеет", Гиданна улыбнулась, угадав его мысли.

— Именно ясновидение. Только не чертовщина это, а наука. Да, да, милый, именно наука. Разве ты не слышал об опытах американских ученых Тарга и Путхоффа? Они отсылали одних людей в разные местности, а других просили нарисовать то, что видели первые. Результаты позволили сделать однозначный вывод: существует эффект видения чужими глазами…

Ясно было, Гиданна заговаривает, отвлекает от боли, и он был до слез благодарен ей за то, что она рядом, что говорит и говорит, и руками, взглядом, дыханием, близостью своей берет на себя то, что мучает его.

— Вчера я тебя совсем не видела, а сегодня вдруг… в огне.

— Это книга.

— Книга? Какая?

— Чужая. Я вернул ее и… освободился…

Уснул он внезапно и сразу увидел туманно и образ женщины, необычно переливающийся, вроде как рассерженный. Успел спросить себя: "Разве они в этом мире умеют сердиться?"

— Ты должен забыть о Книге, — сказала женщина.

— Но Гиданна…

— Твое потаенное будет ей недоступно.

Ему хотелось спросить, что это за книга такая, из-за которой столько хлопот, но вдруг сам все понял. И чуть не засмеялся, до того простой и будничной показалась версия, в которую он внезапно поверил. Люди есть люди… То есть не люди, а существа из того, высшего, пространства, они тоже не без недостатков. Любопытство ли кем овладело, или высокомерный замысел поиздеваться над низшими, но этот Некто замыслил подкинуть людям опасные для них знания и понаблюдать, что из этого получится. Вот и все. Да не учел истины, известной также и людям: кто умножает познания, умножает скорбь. Любая вещь, пока она не используется, мертва. Так и книга. Оживая в руках человека, она вызывает колебания во вселенском пси-поле. По этим-то колебаниям ее и находят, только по ним. Находят и… сжигают. Вместе со всем, что рядом…

— Никто не пострадал, — сказала таинственная женщина. — Мальчишки разбежались, а ты… Ты выздоровеешь. И будешь видеть больше, чем другие. Не ищи научной разгадки своему всевидению. Верь, и все. Как верили многие.

— Непривычно это, — сказал Андрей. — Наука все же… наука.

— Как соленая вода, наука только разжигает жажду знания, никогда не успокаивая воспаленного ума. Но "благостное иго" Господне и "легкое бремя" Его дают уму то, чего не дает и не может дать жестокое иго и тяжкое неудобоносимое бремя науки". Так говорил один из великих вашего мира, Павел Флоренский.

— Мне будет трудно, я неверующий.

— Тебе не будет трудно. Ты поймешь подлинное место отстраненных от человека научных знаний. У вас уже многие говорят об этом. Консервативные академики, привыкшие считать, что знания — удел избранных, что никто не смеет сказать новое слово, если не путался в бесчисленных предшествующих учениях, эти академики возмущаются. Но и они догадываются, что наука давно тонет в трясине бессмысленных цифр, малообъясняющих фактов, путаных и часто опасных умозаключений. Наука все больше становится жречеством, непонятным людям, оторванным от интересов человека. Часто группы ученых объединяются в касты, служащие неизвестно кому. Отдельные отрасли науки замыкаются, становясь понятными только узкому кругу избранных. Считается, что нельзя стать ученым, не пройдя чистилища противоречивых научных догм. Не придается значения тому очевидному факту, что, пройдя такую школу, человек становится безвольным цитатчиком. Объявляются шарлатанами люди, встающие над такой наукой, отрицающие необходимость в любом случае ссылаться на авторитеты, выражающие свое и только свое. Утверждается: преемственность — главное в науке. Но справедливая в решении частных проблем преемственность не годится для обобщений, для проникновения за грань привычного, для знаний интуитивных. Всему живому в вашем мире, а человеку в особенности, великой эволюцией дана способность предчувствовать, предвидеть, предугадывать, знать, не зная. Интуитивное знание-стихийный опыт многомиллионнолетней истории всего живого и многомиллиарднолеткей истории неживого-в равной мере живет в каждом человеке и время от времени прорывается совершенно непонятными консервативной науке прозрениями одиночек…

Лежа с закрытыми глазами, Андрей долго соображал, откуда в нем сия премудрость? Никогда прежде не задумывался над такими вопросами и вдруг выдал монолог бескомпромиссного обозревателя, каких много развелось в наше безумное время. Сам выдал? Или кто-то подсказал? О туманном образе из своего сна он не вспоминал, образ этот быстро исчез, растворился, как исчезает, не задерживаясь в памяти, все приснившееся.

— …Что происходит? Я не знаю, что происходит, — услышал он голос Гиданны. Она говорила тихо, боясь разбудить Андрея. — Это скорее не "взять боль", а дать нечто здоровое. Кое-кто называет это «нечто» ОДОМ, тонким веществом, жизненной энергией. Больной организм на время как бы забывает, что значит быть здоровым. Ему надо об этом напомнить, вроде как упавшему помочь подняться. Все очень просто, никакой мистики.

— Все-то у тебя просто. — Голос бабы Тани.

— Конечно, просто. Сложность от нашего незнания, от непонимания или нежелания понять. Мир развивается от простого к сложному, а вот понимание человеком этого мира — от сложного к простому. Сколько недавно казавшегося невероятным стало обыденным? Так что никаких чудес не бывает…

— А Христос? — неожиданно для самого себя спросил Андрей. В избе стало тихо, так тихо, что жужжание мухи, бьющейся в паутине где-то в сенях, показалось громким. Не открывая глаз, Андрей увидел, как Гиданна и баба Таня испуганно переглянулись, а потом на цыпочках подошли к кровати.

— Что Христос? — тихо спросила Гиданна, думая, что он бредит.

— Как там было-то? Коснулась его женщина и выздоровела. Христос даже сказал, что почувствовал, как из него излилась сила. И тогда чуда не было?

— Не было.

— Ничего себе. — Он открыл глаза и улыбнулся. — Разве религия может существовать без чуда? А говоришь — верующая.

Баба Таня испуганно закрестилась, а Гиданна засмеялась, тихо и счастливо.

— А говоришь — неверующий, — осторожно поддразнила она, стараясь продлить миг надежды. — А сам веришь в чудо.

Он смотрел на нее, не отрываясь, и думал о том, что ему и в самом деле хочется верить в чудо. Чудом была она. Все в нем противилось тому, что Гиданна такая же, как все.

— Нет, дорогой мой, — сказала Гиданна, и все в нем замерло от таких слов, — болезнь — это нарушение в человеке одической циркуляции, или, проще говоря, внутренней гармонии. Здоровый ОД сострадающего человека восстанавливает в больном нарушенную гармонию. Когда ты говоришь "возьми мою боль", это не значит, что я возьму и заболею. Здоровьем делятся, здоровьем, а не болезнью.

— А я бы поболел. Чтобы ты за мной поухаживала.

Женщины снова переглянулись, и он увидел испуг в глазах у обеих и прочел их мысли о том, не позвать ли сейчас же Епифана, тот один может разобраться, что такое происходит с Андреем, не заговаривается ли? Больной, в ведет себя как ни в чем не бывало…

— Епифан сейчас придет. У калитки уже. Вы отвернитесь, я встану.

Гиданна побледнела и отшатнулась, а баба Таня подбежала и принялась поправлять на нем легкое байковое одеяло.

— Что ты, что ты, тебе нельзя!

— Почему?

— Больной ты.

— Больной? Чего же в больницу не отправляете, если больной. Сообщили бы нашим, в отделение, приехали бы.

— Куда тебя такого? Живого места нет. Мы сами, сами, мазями своими да словом Божьим.

А Гиданна все стояла в стороне. Большие темные глаза на бледном лице были как два провала. И он увидел себя ее глазами, и сам испугался. Человек в горящей одежде, катающийся по траве. Человек совершенно голый, весь в пятнах ожогов. Лицо, искаженное гримасой боли…

Но сейчас он не чувствовал никакой боли. Помнилось что-то такое, смутное, исчезающее. Пожар какой-то, что-то беспокоящее, от чего хотелось поскорей избавиться. Но все это было позади.

— Дайте же встать.

Он выпростал из-под одеяла руки, и Гиданна снова отшатнулась. Руки Андрея были белы и чисты. Потом медленно приблизилась, провела пальцами по коже и отдернула руку, будто обожглась. И опять протянула руку, осторожно взяла край одеяла, потянула на себя.

— Э-ей, — засмеялся Андрей. — Я же не одетый.

Но она все же отогнула одеяло, заглянула под него. Упавшие волосы ее щекотно коснулись груди. И опустила одеяло, обессиленно села на край кровати.

— Это, это… Я не понимаю…

Тихо стукнула дверь, заскрипели половицы в сенях, и в комнату просунулась сначала палка, а затем ввалился и сам Епифан все в том же ношеном-переношеном сером пиджаке. Остановился у порога, долго глядел на Андрея. И вдруг надломился в поясном поклоне. Баба Таня ойкнула, Гиданна вскочила с кровати, а Андрей засмеялся.

— Что это ты? Как в церкви.

— Я знаю что, — ответил старик. — Не каждому дается. Я же вижу.

— Что ты видишь?

— Что надо, то и вижу. Только мне до тебя теперича далеконько. Вставай, чего лежишь-то?

— Так ведь… — Андрей повел глазами на Гиданну и бабу Таню.

— Дайте мужику одеться, стрекозы! — весело вскричал Епифан.

— Это я-то стрекоза?! — взвилась баба Таня, и было в ее голосе больше восторга, чем обиды.

— И ты тоже. Кыш за печку!

Прикрываясь одеялом, Андрей торопливо натянул брюки и принялся рассматривать руки, грудь, живот — чистые и гладкие, будто не свои. Вот тут, на плече, была родинка, теперь она исчезла. И шрам на руке от давнего ранения тоже исчез. Не было и бородавки на пальце, с которой он безуспешно боролся много лет. Все это удивляло, радовало и пугало.

— Ты не больно заносись-то, — сказал Епифан. — Не твое это.

— Что не мое?

— А все. Теперь ты должен блюсти.

— Никому я ничего не должен.

— Еще как должен. Да ты и не сможешь по-другому-то, поскольку сам другой.

— Откуда ты все это знаешь? — Андрей подошел к Епифану, заглянул в глаза. Мысли старика читались плохо, была какая-то какофония отголосков, с которой трудно было разобраться.

— Знаю. — Епифан вскочил с табурета, засобирался. — Сегодня ты уйдешь, забегаешься там, да только не забывай нас-то, приходи когда.

Епифан опять поклонился и ушел, стуча палкой по скрипучим доскам пола. А Андрей, еще минуту назад никуда не собиравшийся, вдруг подумал, что ему и верно надо бы в город. Зачем? Об этом мыслей не было никаких: но он точно знал: дел там невпроворот. На этот раз они уходили вместе с Гиданной, притихшей, будто оробевшей. Шли молча, и Андрей все думал, что за срочность такая погнала его в город? И первое, что пришло в голову — Демин, попавший в автокатастрофу. Явственно встала перед глазами толпа на улице вокруг лежавшего на борту милицейского газика с вмятой внутрь правой дверцей, и с гаражом, который раз видевшимся ему надо разобраться. Что за надпись такая — «Свет» — над гаражом. И вдруг он понял: гараж находится рядом с магазином «Свет». Много ли таких магазинов в городе? Несколько десятков? Не составит труда объехать все и найти гараж. А в гараже в багажнике старого разбитого «Запорожца» — фамильное серебро. То самое, которое он отчаялся отыскать. Господи, как же сразу не подумал?! Ведь зачем-то виделся ему этот гараж, прямо-таки назойливо лез в глаза. А он только сейчас…

Впрочем, прежде у него не было этой способности "знать, не зная". Он так разволновался от своего открытия, что прибавил шагу и не заметил, что оставил Гиданну далеко позади. Опомнился только у памятной речки. Что-то тревожное связывалось с этим местом, а что именно, не мог вспомнить. Все здесь было иначе, чем в тот раз, когда он впервые ночевал в пахучем сене слышал благостный шепот кустов, ветра, звезд, когда познал небывалое. Совсем не было сена, зато густо разрослись кусты, а трава встала высокая и крепкая, гигантская трава.

— Узнаешь место? — спросила Гиданна.

Она тяжело дышала от быстрой ходьбы, пряди волос прилипли ко лбу.

— Узнаю. Только сена нет.

— Сгорело сено, ты же видел. Тебя здесь нашли, всего обожженного. Тетка Марья рассказала и про пожар, и про вашу драку.

— Про драку?

— Ты что, не помнишь?

— Помню, — неуверенно ответил Андрей. — Вроде что-то горело.

— Что-то! Ничего себе! Да ты чуть совсем не сгорел!

— Здесь? А никаких следов.

Гиданна только теперь осознала странность: по словам тетки Марьи, пожар был несусветный, а теперь — будто тут не было ничего. А ведь всего-то два дня прошло. И вспомнила: когда вчера бежала мимо, тоже не видела следов пожара. Только трава… Да, вчера трава была реже и ниже. Что же она, за один день?.. От этой мысли Гиданне стало не по себе, и, схватив Андрея за руку, она чуть не бегом потащила его за собой. Когда отошли подальше, резко остановилась, обессиленно опустилась в траву.

И опять вскочила, потребовала:

— Сними рубашку.

— Зачем?

— Сними, я посмотрю.

Покорно раздевшись, он подставил спину под ласковые пальцы Гиданны. Не касаясь, она обежала пальцами его голову, спину, еще и еще раз, и вдруг заплакала.

— Я тебя опять не чувствую. Ты на меня влияешь, а не я на тебя. Что случилось? Что случилось-то?!

Андрей пожал плечами.

— Неужели ничего не помнишь? Я же видела тебя всего обожженного. И все прошло. В одну ночь. Так не бывает. Понимаешь ли ты, не бывает так!

— Не бери в голову.

— Я должна знать. Я положу тебя в клинику, буду исследовать.

— Положи лучше у себя дома. У тебя такой удобный диван.

— Ты откуда знаешь?

— Ну как же, — замялся Андрей. — Как войдешь, слева. Телевизор смотреть удобно.

— Ты же у меня никогда не был.

— Не был. А квартиру твою вижу, будто свою. — И нашелся, чем успокоить: — Все квартиры одинаковы — кровать, стол, телевизор. Разве не так?

— Нет, нет… — У нее тряслись руки, и вся она была в эту минуту напряженная, нахохлившаяся. — Епифан не зря кланялся. Что произошло? Ты мне расскажешь. Я из тебя все вытяну.

— Не надо из меня тянуть, — жалобно попросил он.

— Ты про книгу говорил. Что за книга?

— Какая книга?

— Не знаю. Ты говорил. Неужели не помнишь?

— Все, что надо, помню, — сказал Андрей и сам насторожился.

Почему так сказалось? Кому надо?

Добавил торопливо:

— Зато я много теперь знаю. Знаю, например, что тебе в поликлинике вкатят выговор. За прогул.

— А, — отмахнулась она, — не уволят.

— Не уволят. Но разговоров будет много, изнервничаешься.

— Переживу. — Она опять сжалась вся. — Андрюша, мне страшно. Пойдем, а?

"Много теперь знаю", — обдумывал он дорогой свои слова. Почему теперь? Раньше, что ли, не знал? Знал ведь, только не верил сам себе. Сколько раз бывало. На допросах, при осмотре места, просто на улице почувствуешь вдруг нечто — вещи ли подсказывают, или чьи-то неосторожные мысли, — но отбрасываешь предчувствие, как помеху. То, что чудится, к делу не подошьешь. Суметь бы, дать бы волю подсознанию, поверить ему. Так нет, болтливый разум с его тупой логикой вмиг перекричит, заглушит слабый звоночек предчувствия. И так, вероятно, у всех. И если что дано теперь ему, Андрею, то, наверное, только эта вот способность верить себе, приземлять мимолетные образы подсознания, реализовать их в мысль. Поймал себя на словах "только эта" и усмехнулся: "Мало тебе?" Но ведь в подсознании девять десятых всей информации, а может, и больше. Все, что видел в жизни, прочел, продумал, — там. Как у скряги — книголюба, не допускающего к своим сокровищам никого. А в тайниках еще и то, что накоплено предками. "А как с потомками?" — мелькнула мысль. И он сразу, без раздумий, поверил: так же и с потомками. Едина нить жизни. Недаром сказано: "Грядущие события бросают перед собой тень". Да только ли тень? Может, весь образ многоцветный?..

Электричку почти не пришлось ждать, подошла быстро. И в вагоне было довольно свободно. Они сели у окна, напротив друг друга, посмотрели друг другу в глаза. И глаза Гиданны стали закрываться странно, толчками, словно ей было не под силу удержать тяжелеющие веки. "Замучилась со мной, пускай поспит", — подумал он. И Гиданна сразу же уснула, напряженное лицо ее смягчилось, посветлело. За окном стремительно улетали назад поля и перелески, а здесь, в вагоне, словно бы все оцепенело от сонной одури, никто не ходил, не разговаривал громко. Только шепотки шелестели в воздухе, как листья у одиноких осин в тихую погоду. Андрей знал уже, что это не обязательно разговоры, что это, может быть, мысли, которые он слышал. Стресс, пережитый им, давший ему неведомую способность, все действовал, не проходил. А у самого у него мыслей не было никаких. В странном бездумье смотрел он на стремительный полет столбов, кустов, деревьев и видел за этим что-то непонятное-мчащиеся автомобили, взлетающие самолеты, волны какие-то, подкидывающие одинокую яхту, чьи-то глаза, полные слез, куда-то бегущих людей, точечные всплески огня, похожие на вспышки выстрелов, опять глаза и опять толчею машин на дороге…

Он знал уже, что видения эти не бред, а подлинная реальность, где-то с кем-то происходящая. Всмотреться бы и понять, где и с кем все это случается… Или случится?.. Но ему сейчас не хотелось сосредоточиваться, только бы отдыхать и пить, пить свежее дыхание неведомой силы, вливающейся в него. Чувствовалось, как тяжелеют руки, как горят ладони, пьющие эту силу. Андрей уселся поудобнее и положил руки на колени, повернув их ладонями вверх. И тут Гиданна, как была с закрытыми глазами, стала клониться вперед, к его ладоням. Поцеловала их, одну и другую, и замерла.

Шепотки, порхающие вокруг, стали громче.

— Дура баба, при всех-то!

— Может, любит.

— Какая любовь?! Видно же — муж и жена.

— Если жена, то дура. Можно ли так с мужиком?..

— Кыш-ш! — тихо прошипел Андрей, и шепотки исчезли.

И повисла тишина, нарушаемая только звоном колес. Он стал думать, что сделает в первую очередь, как приедет в город. Прежде всего пойдет в госпиталь и снимет с Демина боль, если надо, возьмет ее себе. Потом разыщет старый гараж, приткнувшийся где-то возле магазина «Свет», откроет его и там, в багажнике полуразбитого «Запорожца», найдет фамильное серебро Клямкиных. Надо бы сразу же заняться и поисками преступника, но он торопиться не будет, а пойдет сначала к тому музыканту, освободит его от любвеобильной экстрасенсши. Если сможет, если она не сильнее его.

Щекотка прошла от руки к запястью — Гиданна снова целовала ладони. Хотел убрать руки, но подумал, что этим обидит ее, может, даже испугает.

Шевельнул пальцами и почувствовал влагу.

Гиданна плакала…