С. Х. В. А. Т. К. А.

Глава 7

Филину было хорошо. Зона вливалась в него через все поры, через зарубцевавшиеся дырки от ножевых и пулевых ранений, через ноздри, рот, глаза… Совсем недавно бандита то и дело пробирал озноб, но теперь ему стало жарко. На ходу он стягивал с себя фуфайки, свитера, рубахи — всё, что нацепил, подъезжая к Периметру, — развешивал на кустах и ветках и остался в конце концов в штанах да порванной на груди майке.

Жердь с Огоньком уже видели, как меняется главарь при возвращении в Зону, и всякий раз им казалось, что он постепенно обрастает шерстью, а ещё, возможно, перьями, что спина его горбится, будто там сложены два широких крыла, вместо носа проклевывается кривой сильный клюв, на руках — то есть толстых коротких лапах — вырастают когти, а глаза становятся ещё больше, ещё темнее, ещё глубже и нечеловечнее. Короче, главарь превращался в Филина, настоящего и неповторимого, зловещего и пугающего.

К лесопилке, где находился схрон банды, они вышли, когда уже начало темнеть. Длинное дощатое здание стояло на краю заросшей молодыми деревцами и низким подлеском просеки. Задняя часть лесопилки погружалась в дремучий старый лес, а переднюю половину обступили тонкие белые берёзки, отчего дом напоминал избушку Бабы Яги: одна сторона в обычном мире, а другая невесть где.

С «берёзовой» стороны высилась хлипкая башенка — шест с перекладинами, на нем помост и навес из веток. Когда Филин сотоварищи и два охранника вышли на просеку, вверху раздался кашель.

— От сторож! — хохотнул Жердь. — На всю Зону тебя слыхать!

— Вы, что ли? — донёсся с помоста нежный, почти девичий голос. — А эти двое кто?

— Они со мной, — негромко, но как-то очень мощно, на всю просеку ухнул Филин. — Спускайся.

Молодой, не старше двадцати, парень соскользнул по шесту и встал перед ними. В кобурах на поясе висели два настоящих ковбойских револьвера. У парня были золотистые волосы, а лицо — распрекраснее некуда, неземную красоту его портил только очень тонкий, почти безгубый прямой рот, похожий на прорезанную бритвой щель.

— Где они? — спросил Огонёк, и Красавчик повел рукой в сторону дома.

— В карты режутся. А меня Боцман дежурить оставил, — с детской обидой добавил он.

— Одноногий жив? — уточнил Филин.

— Жив, что ему сделается.

— Скальпель ему может сделаться, — проворчал главарь и, оттолкнув Красавчика плечом, зашагал к лесопилке.

Дом делила пополам кирпичная стенка с глухой железной дверью. В просторном светлом помещении было три окна, большой стол, лавки и лежанки. В древнем комоде хранились стволы и боеприпас, в подполе, куда вел люк, — съестное. В углу уютно гудела печка, на столе горела масляная лампа. Здесь всегда было тихо и покойно, всегда чисто, приятно пахло, а за окнами нежно шелестели молодые берёзы.

Боцман с Гадюкой, сводным братом Красавчика, без азарта играли в карты. Бандиты подняли головы, и Филин с порога спросил, показав на железную дверь:

— Скальпель?

— Там, — кивнул Боцман, вставая. — Здорово, командир. Как съездил?

Филин уже шагал к двери.

— Как Одноногий?

— Да вон как раз Скальпель над ним работает. Будто в подтверждение из-за стены донёсся вой.

— Он его доконает щас. — Филин толкнул дверь и шагнул дальше, оглянувшись на Лысого со Шрамом. — Вам туда нельзя, здесь ждите.

Жердь с Огоньком тоже остались, а Боцман и Гадюка вслед за главарем вошли на обратную сторону.

Бандиты к такому уже привыкли, но на свежего человека эта особенность их схрона всегда производила неизгладимое впечатление. Вторую половину дома окружал старый лес, сквозь единственное залепленное паутиной окно лился тусклый, какой-то мшистый, неприятный свет. Он словно материальная субстанция — густая, вязкая, плесневелая — втекал в комнату, наполняя её собой, мешая дышать, залепляя рот, уши, глаза. На обратной стороне все звуки были глуше, запахи — резче, боль — мучительнее. Время здесь тянулось медленно и уныло, а жизнь присутствовала только в виде вяло шевелящихся по углам мохнатых пауков да синих навозных мух — и ещё в виде Скальпеля. Единственный из банды, он спал в этой части дома, на штабеле досок в углу, подложив под голову мятый чёрный чемодан со своими инструментами. Потолок, вроде бы расположенный на той же высоте, что и в светлой половине, казался ниже, он давил, так что всё время хотелось пригнуться, а ещё лучше — выскочить из сумрачной части схрона поскорее и никогда не возвращаться. Пол усеивали тёмные пятна, сквозь щели проросла бурая трава, на стенах висели кривые вилы, треснувшие тележные колеса, ржавые подковы, обломки кос, ножи и топоры. Никто никогда не пытался открыть окно в торцевой стене, никто даже не выглядывал в него. Тихие-тихие звуки доносились снаружи: скрип, шелест, редкое постукивание и стрекотание… Лучше не видеть тех, кто стучит и стрекочет в корявых чёрных ветвях, вдруг они тоже посмотрят на тебя и вы встретитесь взглядами?

Гадюка, внешне мало похожий на брата, с неподвижным пустым лицом и коротким ёжиком чёрных волос, гибко скользнул впереди Филина. Гадюка редко разговаривал и вообще нечасто издавал какой-либо шум — умел он двигаться неслышно и быстро. Зеленоватые, в чёрную крапинку, редко мигающие глаза его были мёртвыми и преображались только в тот момент, когда он бросался на добычу.

Боцман, вошедший на сумеречную половину вслед за Филином, наоборот, был крупным шумным человеком с тяжёлой одышкой — основательно за сорок, седина в густых волосах, клочковатые бакенбарды, которые он имел привычку приглаживать пальцами, отчего они только сильнее топорщились. Гадюка предпочитал ножи, веревки и небольшие пистолеты, Боцман любил АК и обрезы. Гадюка всегда одевался во всякое необычное шмотьё вроде резиновых штанов от гидрокостюма, обтягивающие тёмные свитера или сетчатые безрукавки, на ноги натягивал узкие, сплетённые из полосок кожи туфли или мокасины, а Боцман носил плотные широкие штаны, фуфайку и тупоносые армейские ботинки. Возраст, внешность, манера поведения — всё у них было разным, при этом они дружили, если это можно назвать дружбой. По крайней мере, с Боцманом, помощником главаря, Гадюка иногда играл в карты и даже разговаривал, а вот со своим нервным, вечно на что-то обиженным братом — никогда.

Голый Одноногий лежал, распятый на большом деревянном поддоне на козлах посреди помещения. Сбоку к нему подступал Скальпель, пленник выл. Левой ноги у него не было, там, где её когда-то отняли, то есть немного ниже колена, розовела гладкая детская кожа. Из неё торчали несколько скальпелей, медицинские ножницы и тонкий буравчик, по инструментам стекала кровь. Вообще на Одноногом было много крови — она сочилась из порезов на груди, плечах и животе, застыла коркой на пальцах, раздробленных и похожих на свернутые жгутиками тряпочки, она полностью залила его правый глаз, напоминающий раздавленную спелую сливу. Руки и ноги его были примотаны проволокой к железным скобам, торчащим из поддона.

Скальпель, приближающийся к поддону своей ужасной походкой, исполнял в банде роль доктора. Среднего роста, более худой, чем Жердь, с длинным носом, узкими скулами и подбородком. Ноги его напоминали огромные крюки, он переставлял их, двигаясь, как какой-то корявый монстр из фильма ужасов. Пальцы тонкие и подвижные — как ножки насекомого, а запястья — как большие волосатые пауки, нервные и копошливые, живущие отдельной от остального тела жизнью.

Одноногий выл. Но не потому, что его пытали, просто Скальпель подступал к нему с таким видом, что любой начнет икать от страха. К тому же в каждой руке его было по ножу, в одной — длинный и широкий, в другой — маленький и узкий.

Филин в Зоне говорил мало, особенно сразу после возвращения из-за Периметра, за него приказы отдавал Боцман, всегда тонко угадывающий настроения, желания и мысли главаря. И сейчас Боцман крикнул:

— Эй, стой!

Скальпель сделал ещё пару шагов, повернулся, склонив к плечу голову и покачивая ножами.

— Что? — скрипуче спросил он.

Гадюка бесшумно приблизился к поддону, разглядывая Одноногого. Тот заныл:

— Я всё скажу! Только не пускайте его ко мне!

Между Боцманом и Филином просунулся Красавчик и наябедничал:

— Да он давно готов сказать. Только Скальпелю это зачем? Ему другое интересно — что у терпилы под кожей.

Скальпель в ответ покачал ножами. Пальцы его непрерывно шевелились, перехватывали рукояти то выше, то ниже, сгибались в суставах, поглаживали лезвия.

— Всё скажу! — всхлипнул Одноногий.

— Всё мне не надо, — ответил Филин. — Про Логово расскажи.

Подойдя к поддону, он убедился, что лежащий на нем человек с одутловатым лицом запойного пьяницы находится при смерти. Скальпель шагнул следом, обозлённый Филин повернулся и толкнул его в костистую грудь.

— Он же кончается уже! Если б я позже вернулся…

Скальпель покачал головой:

— Жив, жив.

— Жив! Еле-еле душа в теле. Так, Боцман, останься, остальные пошли вон отсюда.

Когда выскользнувший последним Гадюка прикрыл за собой дверь. Филин снова повернулся к поддону. Одноногий стонал, пуская розовые пузыри. За окном тихо стучали, стрекотали и скрипели. А в комнате шептали. Нет, не Боцман — он стоял молча. И не Филин. И уж точно не отдающий Зоне душу Одноногий. Эту часть дома наполняли призраки убитых бандой людей: они смутными силуэтами проползали под потолком, скалились из щелей, их разинутые в немом крике рты корячились в окне, из теней глядели мёртвые глаза. Сгорбленные серые фигуры толпились в углах, и кто-то совсем уж страшный, длинный, тощий, как смерть, и без кожи прятался в штабеле досок, на которых спал Скальпель, иногда ворочался там, булькал горлом и неслышно постанывал.

Боцман ежился, исподтишка оглядываясь, а Филина всё это не пугало. Наоборот, ему на обратной стороне схрона было хорошо, здесь он напитывался тёмной энергией, становился сильнее. Не меньше трети призраков составляли его жертвы — те, кого убил он лично, ещё треть была делом рук Скальпеля, оставшиеся — остальной банды.

— Ну что. Одноногий? — спросил он, склоняясь над полутрупом на поддоне. — Расскажи мне, как попасть в Логово.

На «берёзовой» половине быстро поевшие Лысый и Шрам в одинаковых позах сидели на лавке под стеной. Скальпель, сделав Жердю укол, ловко вытащил пулю и перематывал раненому бок. Недовольного Красавчика снова отправили дежурить, а Огонёк ужинал. Когда Филин с Боцманом вернулись, все подняли головы и поджигатель спросил:

— Ну что?

Боцман покачал головой:

— Кончился Одноногий. А Логово… Надо же, не ожидал. В интересном таком месте находится. То есть оно посреди Свалки, мы его тыщу раз видели, да никто не догадывался.

— Идём, — ухнул Филин, подходя к столу. — Собирайтесь.

— Прям щас? — охнул Жердь, отталкивая от себя Скальпеля. — Командир, пожалей, я ж на ногах еле стою!

Филин оглядел подручных тёмными глазами:

— Скальпель, пулю достал? Вколи ему чё-то, артефакт приложи, замотай бок. Сейчас жрём, два часа на отдых и потом в дорогу. До утра на месте надо быть, чтобы Шульга во второй раз не ушёл.

Вояка закричала: «Спасайся!» — и попыталась спрятаться за ящиками.

Растафарыч с Тимуром прыгнули в разные стороны. Летевший низко над водой вертолёт открыл огонь из крупнокалиберного пулемета, и пули буквально раздробили плот. Взлетели куски древесины, щепки и обломки ящиков. Не успев схватить рюкзак, Тимур упал в холодную грязную воду. Поплыл к берегу. Тень мелькнула, на миг заслонив небо, и унеслась прочь, оглушительный рокот стал тише. Клокочущая вода вынесла к Тимуру бревно, в которое, зажмурившись, вцепилась Вояка.

Когда вертолёт развернулся над каналом и понёсся обратно, Тимур, залепив ей оплеуху, прокричал:

— Отпусти его! Подстрелят!

Вояка зажмурилась сильнее и обхватила бревно ещё и ногами.

Лопасти огромной циркулярной пилой прорезали воздух, вертушка приближалась, задрав хвостовую штангу, пули чертили в воде глубокую борозду с рваными краями, которая неслась прямиком к бревну.

И тут оно перевернулось Воякой вниз. Тимур нырнул, а когда вынырнул, развороченное пулями бревно превратилось в груду обломков и девушка барахталась в бурлящей воде.

Увидев, как по скосу канала, оскальзываясь и съезжая, лезет Растафарыч, Тимур пихнул Вояке прыгающий по волнам бочонок и крикнул:

— Не туда! Назад летит! — Он замахал руками, когда Растафарыч обернулся. — Не успеешь! Давай в ту трубу!

Рокот вертушки нарастал. Растафарыч кивнул, с разбегу обрушился в канал и поплыл обратно. Вояка обняла бочонок, как родную маму, и Тимур стал пихать его перед собой.

— В трубу плывем!

— Буль-буль! — ответила Вояка.

На втором скосе было круглое отверстие выходящей в канал большой бетонной трубы, вроде той, где народные мстители прятали свой плот.

Вертолёт хищной птицей пронёсся низко над водой, пули взбороздили её, но все трое были уже в трубе: Растафарыч, загребая худыми руками, плыл первый, следом поднимала ногами тучу брызг Вояка, её нагонял Тимур.

— Не останавливаться! — прокричал он. — Дальше давайте!

Рокот стал тише. Световой круг, за которым виднелся другой берег канала, постепенно удалялся. Какой длины эта труба? Впереди вроде поворот, но темно, плохо видно…

Рокот снова усилился, звучал он теперь будто где-то над головой.

— Опускается, мазафака! — крикнул Растафарыч, не оборачиваясь. — Пиплы, дангер! Сейчас сюда палить начнет!

— Машка, отпусти бочонок, я стою! — заорал Тимур. — Тут дно, отпусти его, быстрее будет!

Он встал во весь рост — вода достигала груди — и зашагал, наклонившись вперёд, раздвигая воду руками. Волны гулко бились в бетонные стенки. Вояка наконец нашла в себе силы расстаться с бочонком и тоже пошла. Рокот лился в трубу сзади, медленно усиливаясь. Когда вертушка летала над каналом, сила звука менялась гораздо быстрее, а тут… Прав волосатый, машина опускается.

Они достигли поворота трубы, когда в ней стало темнее. На ходу Тимур оглянулся — покатая кабина закрыла обзор, вертушка висела совсем низко, он даже удивился, что пилот решился на такой маневр, ведь лопасти могли зацепить верхнюю часть трубы.

— Ныряйте!

Он кулаком ударил Вояку между лопаток и нырнул вслед за Растафарычем. Тупой, тяжёлый, очень частый стук донёсся сквозь водную толщу. Мутную темень наискось прошили светлые струи — слева, справа, выше, ниже, — распадаясь пузырями, которые взмывали к поверхности. Тимур извивался, чтобы ни одна не зацепила его, и плыл дальше. Проехался плечом по бетонному углу, схватился за него, изогнувшись, толкнул тело за поворот трубы. Ногу сильно дёрнуло, он скосил глаза — одна из струй проткнула ступню. Он разинул рот в немом крике, хотя боли не ощутил — наверное, от шока, — исторгнув из себя гроздь светящихся серебристых пузырей. Воздух из груди исчез весь, начисто, дышать стало нечем, а тупой стук всё так же наполнял трубу.

Светлые струи остались за спиной, и он вынырнул, оттолкнувшись от дна, с хрипом вдохнул, ожидая, что вот сейчас появится боль, но её всё не было.

Спереди лился совсем тусклый, рассеянный свет, он озарял голову Вояки, которая беспокойно крутилась из стороны в сторону.

— Шульга, дорогой! — обрадовалась девушка. — Жив, брателла! За мной давай, волосатик твой уже туда занырнул!

Грохот смолк — вертолётчик за поворотом прекратил огонь, — но рокот ещё наполнял трубу. Тимур присел, задрав ногу, пощупал ступню — вроде всё цело… Ага, каблука нет. Пуля снесла его начисто, но подошва, а уж тем более пятка в порядке — повезло.

— Как бы они военсталов не выпустили, десантников, — озаботилась Вояка. — В такой вертушке запросто человека четыре-пять сидеть могут, кроме пилотов.

Тусклый свет шёл от пролома в бетонной стенке. Выходит, труба тянется не под землей, а у самой поверхности, выступая над нею длинным горбом — и в одном месте этот горб пробит. Оттолкнув Вояку, Тимур первым сунулся в дыру, находящуюся как раз на уровне воды, огляделся и стал протискиваться.

— Осторожно, за арматуру не зацепись, — предупредил он. — И не шуми.

Вертолёт рокотал неподалеку, сквозь шум винта доносились голоса. Растафарыча не видать. Пока они вылезали, окончательно стемнело, и Тимур едва различал окрестности.

Выливавшаяся из трубы вода образовала большое болото между каналом и лесом. Глубина была примерно по пояс, но он не рискнул выпрямляться во весь рост: вертолёт, судя по звуку, находился неподалеку.

Отплыв от трубы, Тимур огляделся. Полоса леса темнела впереди, верхушки деревьев на фоне чёрного неба, где только-только проступали первые звёзды, едва угадывались.

Плеснулось, и рядом возникла голова Вояки.

— Э, да тут грязюка сплошная… — начала она, приподнимаясь.

Тимур шикнул, ткнув её ногой под колено:

— Не светись!

Вояка поскользнулась на мягком жирном дне, опустилась с головой, вынырнула и обрадованно сказала:

— Шульга, я воды перестала бояться!

— Круто, — ответил тот, медленно продвигаясь прочь от трубы и выглядывая Растафарыча.

— Нет, правда! Ты прикинь — как с плота упала, так чуть не померла, а потом раз — и отпустило! Будто свет такой в голову пролился, ну, луч с неба снизошёл неземной… И сразу страх прошёл, и теперь мне вроде нравится даже.

— Слушай, заткнись, — попросил Тимур. — Не боишься — хорошо, а теперь молчи. Я за твоей болтовней не слышу, где вертолёт.

— Нет, так я ж просто радостью своей со всеми поделиться хочу.

В стороне вспыхнул свет — широкий косой луч уперся в болото. В верхней его части угадывался тёмный силуэт вертушки.

Машина повернулась — луч описал дугу — и полетела к ним.

— К лесу давай, — приказал Тимур. — Тихо, и будь готова нырнуть, как только скажу.

Они заспешили прочь от вертолёта. Тот летел медленно, но всё равно нагонял, пилот будто чуял, где находятся беглецы. Вода превратилась в жижу, на поверхности её всё чаще встречались островки травы, так называемые плывуны, в грязи болтались гниющие куски древесных стволов, ветки и коряги, их приходилось отталкивать со своего пути, а самые здоровые — обходить. Вертолёт приближался. Оглядываясь, Тимур видел двух стрелков, высунувшихся слева и справа, луч с гудением бил из-под корпуса, превращая ночь в белый холодный день, его граница нагоняла беглецов. Они успевали добраться до леса, но не успевали спрятаться, Тимур понимал: стоит на краю болота вскочить, чтобы прыгнуть в лес, и их сразу заметят, военсталам надо только дать пару очередей — расстояние совсем небольшое, они просто раскрошат беглецов.

Понимал, но не видел другого выхода и брёл через грязь, иногда подталкивая притихшую Вояку. Они достигли большого тяжёлого плывуна, нырнули под него; тихо отфыркиваясь, вынырнули с другой стороны. Лес начинался прямо перед ними, а слепящий день, в котором ярко блестела поверхность болота, был уже совсем близко. Он накрыл травяной остров за спиной, когда от большого чёрного клубка корней, лежащего у границы леса, донеслось:

— Пиплы, ко мне! Тут как у Маврикия за пазухой — тихо, темно и пиявки не кусают!

Схватив Вояку за шиворот, Тимур потащил её к корням. Прожектор целиком озарил прибрежный плывун, стало светло… ещё светлее… Сквозь рокот донёсся кашель одного стрелка, а впереди между корнями они увидели голову Растафарыча.

Спустя несколько мгновений луч уперся в корни. Тимур, водитель и Вояка замерли под ними, соприкасаясь плечами; макушки, лбы, глаза и носы над поверхностью, всё остальное под ней.

Пару секунд свет слепил их, прожектор превратил мир в чересполосицу ярких пятен и чёрных, глубоких теней, давящий на уши рокот лился сверху, а потом вертушка ушла вбок, луч скользнул вдоль кромки леса, и по контрасту с режущим глаза чёрно-белым калейдоскопом воцарилась абсолютная, непроглядная темнота.

Вояка булькнула грязью. Тимур, не высовываясь, сморкнулся в обе ноздри. Растафарыч приподнялся и сказал:

— Я всегда говорил: Большой Маврикий любит отважных. Так, сейчас в лес ныряем и чешем отсюда со всех ног.

Жизнерадостность Вояки могла сравниться только с её говорливостью. Когда мокрые, продрогшие и грязные они углубились в лес, девушка, стуча зубами, начала болтать про то, как ей по кайфу избавиться наконец от своей гидрофобии, как она теперь полюбила воду, готова купаться с дальними заплывами хоть каждый день и не нарадуется открывшимся в связи с этим жизненным перспективам, — пока в конце концов едва не вступила в притаившуюся между кустами «электру».

После этого они довольно долго лежали за дубом, а «электра» бесилась, распуская во все стороны тонкие синие щупальца молний, билась в истерике, колотила разрядами по земле, стволам близрастущих деревьев и кустам, превращая последние в чёрную труху, в пепел, медленно оседающий на обугленную траву.

Несколько разрядов не успели целиком рассосаться и через землю достигли беглецов — их ощутимо тряхнуло, за что Вояка получила от Тимура тычок кулаком в бок. Растафарыч, с дредов которого сыпались трескучие искры, с большим интересом наблюдал за буйством аномалии, а когда та наконец успокоилась, поведал, что сам Большой Маврикий не зрел ещё такого фейерверка.

Они встали и, обойдя «электру» по большой дуге, углубились в лес. Теперь впереди, на ходу отжимая рубашку, двигался Тимур, за ним шла, хлюпая ботинками, Вояка, а дальше Растафарыч, по очереди счищающий пальцами грязь со своих бесчисленных косичек. Вертолёт трижды пролетал где-то в стороне. Пару раз они слышали вой псевдопсов, а однажды через лес, ломая кусты, пробежал кабан, судя по звуку — крупняк, и Вояка с перепугу запрыгнула на ближайшее дерево без помощи рук и нижних веток. Они долго снимали её, и вскоре после этого Тимур остановился на краю небольшой поляны, через которую протекал ручей.

— Привал, — тихо объявил он. — Не шуметь, ясно? Помоемся, а потом надо сообразить, где что. Я вообще не понимаю, в каком мы направлении идём.

Так и сделали.

Не обращая внимания на Вояку, Тимур разделся догола, выполоскал одежду в ручье, помылся, выжал шмотки и оделся, стуча зубами от холода. Пока он дежурил, спутники последовали его примеру, после чего все дружно начали приседать и размахивать руками, пытаясь согреться: вода в ручье была ледяной.

— Мож-жет, костер раз-зведём? — предложила девушка.

— Как? — спросил Растафарыч.

— А ты косичками одну о другую потри, искры и посыпятся.

— Да ты юмору не чужда, я погляжу, — отметил он. — Бойскаутша, однако.

— Я смекалистая, — согласилась Вояка. — Нет, правда, Шульга, что дальше-то? Будем до утра тут торчать? Ночью в Зоне даже возле Периметра опасно.

— Какое-то оружие у вас осталось? — спросил Тимур. — У меня вообще ничего.

Вояка покачала головой, а Растафарыч присел и отвернул левую штанину почти до колена. Висящий в небе молодой месяц светил неярко, но достаточно, чтобы разглядеть чёрный чехол, пристегнутый двумя ремешками к лодыжке. Растафарыч достал из чехла нож и протянул Тимуру:

— Пользуйся, школьник. Ты Зону знаешь, я нет, тебе и перо в руки.

Тимур покачал ножом, махнул пару раз. Лезвие — обоюдоострый узкий треугольник с зубчиками вдоль одной грани, рукоять деревянная, удобная, на ней какой-то узор.

— Интересные теперь хиппи пошли, — сказал он. — Вооруженные.

— А я не хиппи, школьник.

— А кто же?

— Растафар. Мы, растафары, народ боевитый.

— Ладно, спасибо, растафар.

— Дальше что, Шульга? — повторила Вояка.

— Дальше надо оглядеться. Как?

— Глазами, Маша, глазами.

С этими словами Тимур зашагал к дереву, одиноко растущему на краю поляны. Это был вяз — обычно на них не залезешь, потому что ветки начинаются слишком высоко, но тут рос аномальный вяз, которые в Зоне иногда встречаются: у него внизу были толстые крепкие сучья, а крона напоминала толстую спираль, так как все ветки росли, изогнувшись по часовой стрелке.

— Осторожно, перо острое очень, — предупредил сзади Растафарыч.

Остановившись под вязом, Тимур задрал голову, потом поманил спутников.

— Стойте лучше здесь пока, — сказал он. — Спинами к стволу. Я попробую осмотреться, если только разгляжу что-то при этом свете. Потом решим, что дальше. Но вы настороже будьте и между деревьями внимательно смотрите, чтоб никакая пакость не появилась.

— О'кей, мэн, ползи, не боись, — ответствовал Растафарыч, приваливаясь костлявыми плечами к стволу.

Вояка заняла позицию с другой стороны, с таким сосредоточенным и ответственным видом вглядываясь в лес, что, казалось, сейчас из её глаз ударят два луча и озарят чашу.

Тимур поплевал на ладони, поставил ногу на нижний сук и полез.

Он остановился, только когда кроны других деревьев остались внизу. Животом улёгся на сук, одной рукой обнял его, поставил сверху локоть другой и уперся подбородком в кулак.

Далеко впереди лежала Свалка, которую можно было узнать по свечению аномалий. Блеклые светляки разных оттенков образовывали большой остров в море темноты. Там, в этом море, тоже были пятна света, но редкие, а Свалка перемигивалась огнями, будто ночной городок. В стороне Тимур разглядел ещё два светящихся острова — может, какие-то базы, или большие лагеря, или что-то ещё, там сияние было иной природы, скорее всего, его создавали не аномалии, а лампы и прожекторы.

Получалось, что от болота они шли немного западнее, чем надо. Но даже если свернуть и двигаться точно в ту сторону, где посреди Свалки находится Логово… До утра не дойти, прикинул Тимур. Да и вообще, о чём он думает — нельзя по Зоне ночью без стволов и детекторов аномалий шастать, натуральное ведь самоубийство. Выходит, надо здесь утра дожидаться. Хотя и это опасно — на поляну из ночного леса одна Зона знает кто может выйти. Но другого пути нет, придётся сесть в круг, спина к спине, и тихо переговариваться, чтобы не дать друг другу заснуть, но чтобы и не привлечь своими голосами каких-нибудь тварей. Хотя с этим одна Вояка справится — будет болтать до утра без умолку, главное, чтоб голос не повышала.

Он широко зевнул. Спать хотелось сильно, хотя Тимур вырубился в жестяном ящике, но тогда сон быстро перешёл в странное видение, а оно приносило не отдых, но скорее ещё большую усталость. Ну а после событий было столько, что на неделю хватит.

— Шульга, ну чё там? — донеслось снизу. — Командуй, куда дальше?

— Помолчи ты ради Маврикия! — громко зашептал Растафарыч. — Не хипишуй, дай школьнику обозреть ландшафт.

— Да сколько можно обозревать…

— Тихо! — громко шикнул Тимур, и они заткнулись. Со стороны Свалки донёсся хоровой вой — поначалу едва слышный, он быстро приближался.

— Шульга, там… Слышь, оттуда…

— На месте стойте! — Он быстро полез вниз. Когда повис на нижнем суку и носки ботинок коснулись земли, спутники повернулись к нему.

— Кто это там… — начала Вояка, но Тимур, держась одной рукой, второй зажал ей рот.

Звуки стали громче: лай, скулеж, подвывание, хруст веток и стук…

— Гон. — Он отпустил Вояку. — Малый гон, наверх лезьте!

Тимур стал взбираться обратно, спутники последовали за ним. Шум нарастал — живая лавина катилась к ним через лес.

— Гон вообще-то обычно перед выбросом начинается, — болтала Вояка по пути. — Но небо обычное, какой выброс? Или всё же выброс? Шульга, ты чего молчишь-то? Выброс или не выброс? Если выброс, так нам не наверх надо лезть, а вниз, под землю то бишь прятаться, хотя где… — Тут она сорвалась, едва сумела зацепиться за сук и после этого поползла молча, сосредоточившись на том, чтобы не ухнуть вниз.

Они поднялись примерно до середины дерева, когда гон накрыл поляну. Внизу затрещало, зашумело, захрюкало и завыло. Быстрые тени вылетали из темноты, проносились через свободную от деревьев область и пропадали в ночи. Некоторые сталкивались, наскакивали друг на друга, тогда шум усиливался, слышалось рычание или хрюканье. Здоровенный псевдопёс с посеребренной лунным светом полосатой спиной учуял людей: резко остановившись под вязом, задрал большую морду и взвыл. К нему присоединились ещё несколько мутантов, они забегали вокруг дерева, выбившись из общего потока, который стал обтекать их, словно тёмная клокочущая вода.

Тимур поудобнее устроился в развилке ветвей, Вояка улеглась на толстом суку, обняв его и свесив голову; рядом, как нахохленный голенастый петух на заборе, поджав ноги, восседал Растафарыч.

Упреждая его вопросы, Тимур сказал:

— Кроме большого гона, который происходит перед выбросом, случаются и так называемые малые гоны.

— А из-за чего они случаются? — завороженно спросил водитель, весь захваченный буйством мутантской природы внизу.

— Никто толком не знает. Одни говорят, электромагнитное поле в Зоне локально меняется и зверьё на это реагирует. Другие — что какие-то фронты аномальной энергии мигрируют. Третьи ещё что-то плетут.

— А-а, — протянул Растафарыч.

Гон длился не очень долго, но даже когда основная масса мутантов убежала в сторону канала, из леса на поляну то и дело выскакивали отстающие — то пробегала беременная псевдособака, тряся раздутым пузом, то, всполошенно хрюкая, проносился выводок потерявших матку юных кабанят, то щёлкала клешнями косолапая псевдоплоть. Одна попыталась залезть на дерево и долго сопела, неразборчиво бормотала на человеческом языке, тяжело взбираясь наверх, а сидящие там люди отламывали и отпиливали от вяза части веток и швыряли в неё. Потом Растафарычу как-то удалось откромсать длинный прямой сук, он метнул его будто копьё и героически завертолётил псевдоплоти промеж больших, тёмных, унылых глаз. Псевдоплоть с протяжным уханьем сверзилась на землю, принялась хрипло ругаться и в конце концов, обиженно щёлкая клешнями, убралась в кусты.

— Спускаться не будем, — заключил Тимур, и оба спутника закивали в ответ. — Лучше тут пересидеть. В развилке этой и поспать можно, если привязаться.

— Я тоже так полагаю, — согласилась Вояка, садясь на своем суку. — Только мне спать совсем не хочется.

— И мне, — подтвердил Растафарыч.

копьё— Столько событий, столько всего! Канал, вертушка, болото, лес, гон — ух! Пакость эта с клешнями… Голова аж пухнет. Растафарик, круто ты в неё суком засандалил, как копьём — прям в лобешник её, Чингачгук!

Растафарыч ответствовал что-то в том роде, что он не против насилия над псевдоплотью, но Тимур не слушал, его окончательно сморило. До Логова только к полудню доберусь, решил он. Стащив влажную куртку, уселся поудобнее в развилке, привязал себя к стволу и закрыл глаза. Спутники ещё болтали приглушенными голосами, Вояка повествовала про нравы Зоны, Растафарыч — о том, как учился в Сызранском высшем военном авиационном училище, а после сбежал из армии, жил на гражданке полуподпольно, по поддельным документам, попал в общину хиппи, разочаровался в их философии и в конце концов устроился на работу в НИИЧАЗ, — а Тимур уже спал.

Ночная Зона — опасное место. Филин знал это лучше многих других. Но Шульгу надо было догонять, потому и пришлось идти через тёмный лес. Хорошо хоть они находились между Свалкой и Периметром, то есть далеко не в самой смертельной части Зоны.

Лысый со Шрамом всю дорогу молчали. Они слушались, когда им говорили, что делать дальше, не спорили и не высовывались, но постоянно крутили головами и, казалось, впитывали всё происходящее.

Рюкзак Шрама был небольшой, а вот у Лысого — приличных размеров, и Филин решил, что там находится лёгкая радиостанция для докладов Седому. А ещё решил, что разберётся с этими двумя позже. Сейчас не было времени подстраивать им какую-то пакость, а просто втихаря скомандовать своим, чтобы пристрелили сладкую парочку, Филин не хотел. Бог знает, может эти двое, хотя в Зоне и не шарят, но бойцы ничего себе. Вдруг начнется серьёзная пальба и охранники кого-то из его людей положат? Нет, лучше подождать.

В конце концов, может, вообще не избавляться от них? Филин всё никак не мог решить, что делать, когда к нему попадет «слизень». То ему казалось, что нужно вернуть артефакт Седому, то — что оставить себе, а потом Седому либо кому другому продать. Если сейчас, заполучив «слизень», Филин переправит его в институт, Седой, конечно, заплатит, но не очень много — да и с чего ему много платить? Филин вроде так и так на него работает, постоянно всякие задания выполняет. Ну, получит тыщ десять, так и что? Но, с другой стороны, это укрепит его деловую дружбу с Седым. А с третьей… В общем, много было всяких нюансов, и поэтому он пока ничего не решил.

Гадюка двигался впереди всех бесшумно и быстро. Казалось, он не шагает по земле, а летит над нею, как какая-нибудь ночная бабочка, или скорее уж опасный нетопырь. Фонарики были в руках Боцмана, Шрама и Жердя. Они шли по краям, а Огонёк и Филин в середине. Красавчик, на которого навьючили большую часть поклажи, обиженно плелся позади всех. Гадюка фонариком не светил, но, каким-то образом ориентируясь в темноте, то удалялся далеко вперёд, исчезая из виду, то возвращался и тихим шепотом, а чаще жестами указывал, куда идти дальше, как поворачивать, чтоб не наткнуться на аномалию.

Жердь после уколов и прочих процедур Скальпеля оклемался. Самого отрядного доктора Филин оставил в схроне, приказав вырыть могилу за просекой и прикопать Одноногого. Хотя подозревал, что Скальпель этого делать не станет, а просто выбросит тело в лес, чтобы ночью сожрали мутанты. Скальпель вообще редко ходил на дела — сидел в схроне, охранял его и хозяйством занимался.

Гадюка снова вынырнул из темноты. Встав перед отрядом, скрестил руки, показывая, что дальше идти не надо.

Все остановились.

— Ну, чего ты? — спросил Жердь.

Гадюка повернулся к отряду боком, одной рукой показал вперёд, а другую, свернув пальцы трубочкой, поднёс к уху.

— И чё это значит?

Боцман, который больше других общался с разведчиком, перевел:

— Впереди шум какой-то.

— Чё-то я ничего не слышу, — возразил Жердь.

— А ты заткнись и послушай. Молчите все.

Они прислушались. Ночная Зона будто дышала. Мертвенное, едва слышное дыхание её состояло из скрипа стволов, шелеста, уханья, бульканья и стрекотания, из писка, стонов… И сквозь всё это донёсся вой.

— Гон, — одновременно сказали Жердь и Красавчик.

— Точно, — подтвердил Боцман. Глянул на Филина, уловил едва заметный кивок главаря и добавил: — Так, все на месте. Гадюка, проверь ещё раз, что к чему. Огонёк, прикрой его.

Гадюка отрицательно качнул головой, показывая, что ему никто в провожатые не нужен, и скрылся между деревьями. Огонёк, пожав плечами, направился за ним.

Их не было долго, а когда они вернулись, Гадюка показал влево и пошёл туда. Боцман, оглянувшись на Филина, сказал остальным: «Идём». Отряд двинулся за Гадюкой, и Боцман обратился к Огоньку, которого для того и посылал вперёд, чтобы не вытягивать из молчаливого разведчика подробности:

— Что там?

— Спереди малый гон, на нас катится.

— Накроет?

— Через это место зверьё точно пройдет, но фронт у гона не длинный. Если в сторону отойдём, то нормально.

— К Свалке дольше будет идти, — возразил Филин.

— Что ж делать… Да, дольше, но не соваться же к мутантам в пасти.

— Тогда быстрее давайте.

Филин широко зашагал вслед за Гадюкой. Он не собирался во второй раз упускать Шульгу.