Рядом с тобой

Иван Белов Рядом с тобой

Кошмар памятного тридцать девятого года окутал Пучеж в середине необычайно жаркого, удушающе знойного лета. Стонала земля, желтели иссушенные поля, редкие белесые облачка ночами сбивались над Волгой стайками паршивых овец и поутру растворялись невесомой обесцвеченной дымкой: слабые, робкие, неспособные забрюхатеть дождем. Старожилы мелко крестились, поглядывая на обезглавленные купола храма Успения Пресвятой Богородицы. С затаенным страхом, шепотом, поминали двадцатый год, въевшийся в крестьянские души голодом, смертью и раззявленными, сгнившими ртами братских могил. Репнинские трясины сочились ядовитым туманом. Люди и животные сходили с ума. В Лунихе корова разродилась теленком о двух головах. Возле Чадуева из подмытого берега просыпалась груда старых, зазеленевших костей и пробитых человеческих черепов. В Крутцах механизатор Семенов пришел с работы, выхлебал щей и неторопливо изрубил топором жену и детей. Когда приехала милиция, он сидел среди трупов и мерно бился головой в окровавленный пол.

Двадцать второго июля город проснулся, наполненный страшными слухами. Ночью на кладбище разрыли могилы. Поговаривали, будто бы изнутри. Брехали, конечно. Три холмика расковыряли, не достав до гробов, без всякого инструмента, лапами или руками. Сперва подумали на волков. Тем летом лесные пожары гнали зверей из чащи к людскому жилью. Хищники с обожженными, покрытыми струпьями мордами безбоязненно резали скот. Версия складная, если бы не одно «но»: на подсохшей глине остались отпечатки босых человеческих ног.

Кладбищенский сторож Егорыч, известный прохиндей и пьяница, руками развел: тихо, мол, было, пташки ночные чирикали, только дворняжка Альмейка после полуночи вела себя странно, жалась к хозяину и жалобно выла, что-то чувствуя в темноте. Среди несознательных, отравленных суеверным мракобесием граждан поползли разговоры про упыря-кровопийцу. Кто-то видел у погоста ожившего мертвеца. Богомольные старушки пророчили содомские кары за надругательства над храмами, святыми мощами, блуд и разврат.

В милиции на это крутили пальцами у виска, подозревая хулиганов и грабителей богатых могил. Но потом случилось и вовсе невиданное: в ночь на двадцать третье напали на фельдшера Фомину, возвращавшуюся домой после срочного вызова. Злоумышленника вспугнули соседи, выскочившие на жуткие крики. Фомина отделалась порванным платьем, рассеченным лицом и кусаными ранами шеи и плеч. Больничной братии велели помалкивать, но утром последний грузчик в порту знал, что Светку Фомину пожрал вурдалак. Ближе к вечеру возле дома фельдшерицы задержали старика Каменева, слывшего в городе колдуном. Добрый дедушка прятал под брезентовым плащом остро заточенный осиновый кол. Логики поведения Каменев объяснить не сумел, закатывал глаза и многозначительно хмыкал. Районный центр затягивало в трясину безумия, страха и подозрений.

Сашка Говоров двигался по улице короткими перебежками, стараясь держаться в тени домов и пыльных развесистых тополей. Солнечные лучи навылет били кружевную завесу листвы, раскаляли грунтовку, жадно заглядывали в окна домов. Над крышами невесомой зыбью струилось знойное марево. Под мышками и на спине проступили темные пятна, воротник затвердел от соли и невыносимо, до крови, натирал разгоряченную, потную шею. К полудню город начинал истаивать куском воска в кузнечной печи. Удушающая жара стелилась волнами тягучего меда. Воздух насытился дымом горящих торфяников и горьким ароматом полыни. Ветер с реки нес рыбой и протухшей водой.

Сашка был человеком в городе новым, три месяца назад приехавшим по комсомольской путевке с чемоданом пожитков, томиком Конан Дойля и большими надеждами. Нет, не диккенсовскими, своими. После армии ему предложили работать в милиции. Тут Сашка и загорелся. Мысль вылавливать бандитов, убийц, расхитителей социалистической собственности и прочих вражин пришлась по душе. Окончил курсы, получил сержантские кубики на петлицы и… из родного Иваново, города большого и неспокойного, был направлен участковым в провинциальный, коченеющий Пучеж. Городишко с населением в пять тысяч человек, речным портом и полным отсутствием преступности как таковой. Никаких тебе банд, ограблений и лихих погонь с перестрелками. Кражи кур, семейные свары, редкие пьяные драки. Рутина и скука. Так казалось, пока не завертелась вся эта страшная карусель.

Двадцать четвертого пропал Васька Коршунов, соседский пацан-третьеклассник, шебутной, энергичный, успевший пару раз обставить Сашку на уличном чемпионате по шашкам. Васька, насвистывая и бренча ведерком, ушел на реку с самодельной удочкой и пропал. Хватились лишь к вечеру. Прочесали берег, подвалы и стройки. Мальчика не нашли. На следующий день толпа сцапала на рынке пришлых цыган. Окровавленных, расхристанных ромалов еле отбили из рук обыкновенно незлобивых, а тут прямо осатаневших пучежских мужиков. В здании милиции выбили стекла. Рьяных активистов скрутили.

По кривоватым пустынным улочкам летела вихрями пыль и от пустоты этой становилось не по себе. Гнетущее напряжение ползло в раскаленном, застоявшемся воздухе. Город притаился в ожидании чего-то ужасного. Навстречу попалась неловко улыбнувшаяся молодая женщина с пустыми ведрами и гнутой дугой коромысла. Поздоровались и разошлись. В приметы Сашка не верил, но сердце предательски екнуло.

Мимо с треском, громом и криками промчался старый велосипед, облепленный полуголыми, загорелыми до черноты пацанами. Последним семенил серьезного вида мужчина лет шести, придерживая сползающие штаны и взбивая босыми ногами дорожную пыль.

«Cтервецы», — невольно позавидовал Сашка. На речку намылились. Хотелось самому бросить все и окунуться в медленную теплую воду.

— Эй, осторожней там! — крикнул он вслед.

— Хорошо! Ладно! Здравствуйте! — вразнобой отозвались звонкие голосишки, и кавалькада свернула в проулок. Шестилетний мужчина на миг задержался, помахал милиционеру и кузнечиком упрыгал за остальными.

Куда родители смотрят? А разве удержишь? Каникулы, чтоб их. Насчет детей вчера с населением беседу провели, предупредили, а толку?

Завражье теснилось старенькими, дореволюционной постройки, домишками. Огородики, вишня, заборы. Деревня деревней. Он свернул на перекрестке, минуя старое пепелище, ощетинившееся ребрами горелого сруба. Среди зарослей сирени и неухоженных яблонь высилась крыша крайнего дома. Дальше кладбище и стена темного хмурого леса. Сашку поджидала делегация из парочки древних старух, грязноватой белой козы с печальными глазами, глодающей ветки, и вихрастого мальчишки лет десяти, секущего палкой жухлую лебеду.

— Явился! — вместо приветствия всплеснула руками бабка с личиком, похожим на печеное яблочко.

— Здравствуйте, — мило улыбнулся Сашка. Подумаешь, задержался. — Сержант Говоров по вашему приказанию прибыл.

— Второй час ждем, — огрызнулась вторая старуха, горбатенькая, никнущая к земле.

— А вас как зовут, дорогие гражданочки? — Сашка решил не вступать в перепалку с опытным и заранее отмобилизованным противником.

— Клавдия Петровна я, Сотникова, — представилась первая.

— Марья, Марья Афанасьевна Лебедева, — повела остреньким носом вторая.

— В чем дело, гражданки?

— Вот в ем, — Клавдия потыкала скрюченным пальцем в сторону крайнего дома. — Хозяина седьмой день не видать.

Сашка присмотрелся к дому. Обычный, рубленый, весь какой-то неухоженный, осевший на сторону пятистенок. Бревна посерели и растрескались, выпустив неряшливую бороду рыжелого мха. Шелушащаяся, паршивая дранка на крыше. Маленькие слепые оконца с набитыми между рамами газетами посматривали угрюмо и нелюдимо. Под кровлей комком бурой глины прилепилось ласточкино гнездо. Ничего, скоро снесут эти пережитки и настроят новых, светлых, красивых домов. Не узнать будет город.

— Кто хозяин? — спросил Сашка, открывая планшет.

— Федька Ковалев, — сообщила старушка. — Бобылем живет, один-одинешенек, молчун страшный и домосед.

— С соседями, с нами значит, почти и не зналси, — обиженно сказала вторая.

— Разберемся, — убежденно пообещал Сашка, просматривая ведомость. Еще бы, такой орел и не разобрался. Всю жизнь к этакому сложнейшему делу готовился.

Такс, Федор Алексеевич Ковалев, восемьсот семьдесят девятого года, уроженец Самары. Ишь в какую даль занесло! Рабочий пучежского городского кладбища. Удобно устроился, до работы двести метров через лесопосадку. Приводов в милицию и проблем с законом не имел.

— Пьющий?

— Ни разу пьяным не видела, — призналась Клавдия Петровна. — У нас его через то блаженным прозвали.

— На основании? — Надо же, не принимает вина человек, и сразу его в сумасшедшие занесли.

— Так где это видано, чтобы копаль могильный и водки не пил? — ахнула Марья.

— Ясно.

— Не здешний он, Федька энтот. Годков двадцать, почитай, как приехал. После Гражданской подселился и избу купил. А ишшо сынишка у него махонький был. Сильно отца любил, людей сторонился. А потом запропал. Пошли они по грибы, а вернулся Федька один. Искали, да без толку, в Черном лесе разве найдешь? А изба была ой хороша, я сама к ней присматривалась…

— Когда Ковалева в последний раз видели? — пресек воспоминания Сашка. Бабушкам дай волю, мертвому зубы заговорят.

— Неделю тому, — пошамкала Клавдия и крепко задумалась. — Дай Бог памяти. Сегодня какое у нас?

— Двадцать пятое, четверг.

— Во, аккурат в ту субботу и видели!

— Баню топил и воду таскал, — подтвердила Лебедева. — А после как провалился. Вон оконца мои, завсегда вижу, кто мимо идет. А его нет. А если убили? Упырище клятый поблизости бродит. Батюшка нужен, а где его взять? Извели батюшек, вот нечистая сила и расплодилась.

«Бдительные старушки — незаменимейший инструмент в работе милиции», — подумал Сашка и спросил:

— Может, уехал?

— Уехал, — передразнила Клавдия. — Огородишко брошеный, дверь изнутри замкнута. Это как? Цыть! Пошла, бесова кровь! — Она шугнула козу, зажевавшую краешек старого платья. Коза сплюнула измусляканный подол и возмущенно мемекнула.

— Проверим, — и Сашка постучал в дверь. Облупившаяся краска полетела мелкими колючими искрами. Внутри послышались мягкие крадущиеся шаги. Нет, показалось, перегрелся на солнышке. Замка нет, заперто изнутри. Не бабушки, а Шерлоки Холмсы! Дверь с кондачка не открыть, толстая, зараза, и крепкая, ломик нужен, да где его взять? Сашка приник к соскучившемуся по тряпке стеклу. Внутри, за задернутыми занавесками, ничего не было видно. В щелях покачивалась и бурлила невесомая полутьма.

Он отворил закрытую на деревянный вертушок калитку палисадника и пошел вокруг в поисках сам не зная чего. Дом как дом, ничего необычного. В меру запущен, в меру облагорожен, скотины нет, навоз под ногами не хлюпает. Стоп. Сашка замер. Окна задней половины наглухо заколочены досками. Дерево подгнило и обросло пятнами влажного мха. У стены высилась стопка свежих, сочащихся смолой горбылин. Собирались подновлять. Ковалев — человек одинокий, ни жены, ни детей, ему и одной комнаты за глаза. Уборки, опять же, меньше и дров.

Сашка вышел на огород с аккуратными грядками. Мордастая, высоко окученная картошка еще держалась на этой жаре, а нежные огурцы и капуста пожелтели, съежились и бессильно повесили уши, не видя полива несколько дней. Искаленная добела земля тлела на солнцепеке.

С другой стороны дом густо оброс терновником. Два заколоченных окошка, два обычных. Ай! Сашка расцарапал щеку о ветку и остановился у крайнего окна. По спине пробежал холодок. Окно было приоткрыто, горячий ветерок лениво шевелил вышитый тюль, принося обратно спертый, застоявшийся, со странным привкусом воздух. Проветривают помещение? Похвально. А почему трава под окном истоптана и примята? Хозяин предпочитает двери окно?

Сашка распахнул створки и заглянул. Изнутри провалом черного зева уставилась русская печь. На шестке разпузатились полуведерный чугун и закопченный чайник с лихо загнутым носиком. Правее стоял небольшой стол с изрезанной крышкой. На стене — деревянная полка с посудой.

Сашка высунулся из-за угла и крикнул нетерпеливо мнущимся бабкам:

— Тут окно не закрыто, если что, я внутри!

— Осторожней, соколик! — бабульки заспешили вдоль гниловатого палисадника. — Давай подсобим!

— Спасибо, как-нибудь сам. Эй, хозяин! — позвал Сашка в окно. Ни ответа ни привета. — Милиция! Я захожу! — предупредил он, хватаясь за резные узоры наличника.

Легко подтянулся, перевалился через подоконник. Во, ловкий какой, загляденье! Сашка напоролся бедром на шаткий стол, перегородку тряхнуло, тревожно задребезжала ложка в стакане с остатками заплесневевшего чая на донышке. Черт! Сашка первым делом сунулся в печку. Давненько не топлена, внутри зола, остывшие угли и маленький чугунок.

Сашка отдернул занавеску и оказался в прихожей. Вдоль стены длинная лавка, под ней галоши и старые обрезанные валенки. Выше, на крючках, висели фуфайка и прохудившийся дождевик. Чистенько, в углу, под рукомойником, веник. На столе банка с увядшими полевыми цветами в зазеленевшей воде. Две двери. Обитая клеенкой и шкурой с клочьями шерсти, ведет, к гадалке не ходи, в сени и на улицу. Другая, крашенная белой краской, та в комнату. В нее сержант и вошел. Дверь душераздирающе скрипнула немазаными петлями, открыв погруженную в полумрак деревенскую горницу со стенами, выкрашенными голубенькой краской. Пахнуло дохлыми кошками, крепко пахнуло, аж заслезились глаза. Развели антисанитарию. Уютные домотканые коврики на полу, круглый стол на резных изогнутых ножках, заваленный бумагами, деревянная этажерка с книгами, узкая печь, никелированная кровать с ажурными спинками и блестящими шарами. Сашка в детстве, у деда, такие скрутил и на ножик перочинный сменял с обломанным лезвием. От деда потом пришлось прятаться.

Сашка замер, с сипением выпустив воздух. Сердце остановилось. На кровати лежал человек, укутанный байковым одеялом. Спит, а ты лезешь. И вонища эта подозрительная…

— Товарищ, — осторожно позвал он. — Товарищ!

Человек на кровати не шевелился.

— Товарищ Ковалев! — Сашка подошел и осекся. Попятился, отшатнулся, к горлу подступил склизкий рвотный комок. На кровати застыл мертвец, с перекошенным лицом и распахнутым, глубоко провалившимся ртом. Пожилой мужчина с залысинами и тонким, похожим на клюв носом. Глаза закрыты, щеки тронуло разложение, сквозь натянувшуюся кожу просвечивала венозная сетка гнилого, багрового, грязно-зеленого цвета. На лбу прилепилась жирная муха. Кушать подано.

Умер? А если убийство? Первое настоящее преступление, без дураков! Сашка даже немного обрадовался. Злоумышленник пробрался в окно и укокошил хозяина. Личная вражда, жажда наживы? Стоп. Какие ценности у могильного копаля? Лопата и банка червей? Фиг там, могильщики трупы выкапывают, снимают золотые коронки, обручальные кольца и все такое прочее, с чем покойничков в последний путь направляют. Золотишко у копалей водится. А если добычу не поделили? Вот и круг подозреваемых тебе, и мотив…

Тих-тих, осади. Первым делом вызвать врачей и подмогу, оформить все как положено, а уж потом с капитана Петрова с живого не слезть, выскулить это дело, пораспутывать ниточки, себя с лучшей стороны показать.

Сашка раздвинул занавесочки, свет хлынул в комнату, и страх перед мертвецом сразу пропал. Подумаешь, труп. Сашка замер, увидев то, чего в потемках не разглядел. Одеяло справа от тела было испачкано и продавлено, храня смутно-размытые очертания. По спине пробежали мурашки, волосы на предплечьях встали дыбом. Сержант медленно вытянул руку, дотронулся до вмятины и отдернулся, словно от раскаленной печи. Смятое одеяло было горячим, горячее застоявшегося, вонючего воздуха. Только что тут кто-то лежал. Мамочки дорогие. Сашка инстинктивно лапнул за кобуру. Кошка, собака? Уф.

— Кыс-кыс, — неуверенно позвал Сашка. Мохнатая скотина не объявилась. Спряталась, паскудная тварь.

«Кошка размером с человека? — вкрадчиво осведомился внутренний голос. — „Ручная рысь“?» Херысь. Сашка покрылся холодным, противно липнущим потом, забыв мертвеца, жару и смрадную вонь. Суетливо задергался, сеченая рукоятка нагана удобно легла в ладонь, добавляя уверенности в завтрашнем дне. Сухо щелкнул взведенный курок. Кто-то был в доме, кроме Сашки. От этой мысли ноги подкосились, со лба потекли соленые струйки, заливая и выщипывая глаза.

— Кто здесь? А ну выходи! — Сашкин голос прозвучал пискляво и жалко. Нестерпимо хотелось на улицу, на жаркое солнышко, к милым бабушкам и пушистой белой козе.

Дом отозвался вязкой, покойницкой тишиной. Вдали насмешкой брехала собака и визгал оселок по косе. Там была жизнь, а на Сашку равнодушно дышала хищная смерть.

Он сглотнул, представив, как из-под кровати вытягивается когтистая лапа, хватает его, дурацкого олуха, за ногу и тащит к себе. Брр. Осторожными шажками отошел от кровати и прижался к стене. Стало легче, врасплох не застанут. Не на того нарвались.

«Беги», — услужливо предложил внутренний голос.

За печкой скрывалась еще одна дверь. Заколоченная половина! — осенило Сашку. Дверь, закрашенная синей краской, терялась на фоне стены и была заперта на массивный засов. Низ высажен изнутри. Щепа торчала наружу, лохмотья отслоившейся краски пытались стыдливо прикрыть чернеющую дыру. Кошка, ага.

Сашка отклеился от стены и заставил себя подойти. Давай, тряпка. Какой ты советский милиционер? Испугался дырки в двери? Из пролома несло трупным духом, нечистотами и прелым листом.

Сашка медленно, по сантиметру, отодвинул засов, распахнул дверь и отскочил назад, готовый стрелять при малейшей опасности. Заколоченная половина манила чернильным, мрачным нутром.

— Есть кто? — крикнул он в пустоту.

Свет из комнаты растворялся в непроницаемом бархате тьмы, освещая узкую дорожку на пару шагов. Эх, фонарика нет. Сашка попятился, балансируя на границе света и тьмы. Не нужно входить, бегом в отделение, геройствовать незачем. Пожалуйста, не входи.

Сашка пересилил страх и шагнул в темноту. Руки тряслись, ноги стали ватными и отказывались повиноваться. Давай не трусь! Помнишь, на границе учили? Безжалостно преследуй нарушителя на любой местности, в любых условиях, в любую погоду. Пошел!

— Буду стрелять! — повысил голос Сашка, перекрывая собой рассеянный свет. Зловоние окутало с головой, голова закружилась. Сашка вытащил грязноватый платок и прикрыл нос и рот. Под ногами шуршали тряпки, черепки и сухая листва. Листья откуда? Глаза потихоньку привыкали к темноте, во мраке проступали очертания мебели, в воздухе повис густой, удушливый смрад. Доносился монотонный, надсадный гудеж. Мухи. Множество мух. Зашарил по стене в поисках выключателя. Ага, жди. И тут Сашка уловил тихий, прерывистый сип. Кто-то дышал в темноте.

— Кто тут? — истерично выкрикнул Сашка, ведя стволом из стороны в сторону. В ответ донесся мягкий, вкрадчивый шаг. — Не подходи!

Сбоку метнулся сгусток вони и тьмы, сбил Сашку с ног. Сашка рухнул, успев пальнуть наугад. Оглушительно бахнуло, в оранжевой вспышке мелькнула черная шерсть. Уши резанул сдавленный, болезненный хрип. Попал! Тварь резко отпрянула. Сашка нажал на спуск, пуля ударила в стену. Сухо треснули доски, разлетелось со звоном стекло, неизвестный с разбегу ударился и вынес заколоченное окно, на фоне белого пятна мелькнула и скрылась приземистая, низкая тень. Затрещали кусты. Свет залил комнату и Сашка заорал, больше не сдерживая себя, не стесняясь дикого, животного, ужаса. В углу, рядом с грязным матрасом, в гнезде из веток и мусора лежала голова Васьки Коршунова и пялилась на него кровавыми провалами вырванных глаз.