Русский человек войны

Глава 1 Пакистан. Лето 1991 года

Солдат висел на гимнастической перекладине шестые сутки, и уже бесконечные шестые сутки с редкими перерывами на еду и сон Ренделл наблюдал за ним. Только извращённый мозг Майкопффа мог назвать это зверское сооружение гимнастическим снарядом. Два металлических, выше человеческого роста столба соединялись такой же металлической перекладиной. Ноги и руки солдата были разведены и притянуты к столбам ржавыми, покрытыми запёкшейся кровью цепями. На ночь цепи ослабляли, и солдат падал на землю, спёкшуюся под нестерпимым жаром в стекло.

Ежедневные пытки советского солдата начиналось с первыми лучами солнца. Сначала – десять ударов палками. Несильно. Только затем, чтобы разбередить незаживающие раны предыдущих экзекуций. Затем – слегка подсоленная вода, заливаемая через широкую воронку в рот, и несколько вёдер очень солёной воды, вылитых на всё тело. И целый день под палящим солнцем. И несколько раз в день обливание ведром нечистот. И миллиарды кружащих вокруг него мух. И плюющие в лицо проходящие мимо повстанцы. И так шестой день подряд до наступления сумерек.

Вечером – вода в рот принудительно, полбочки воды из брандспойта снаружи, бесконечная ночь на сырой земле, а утром – всё с самого начала. Обычно истязуемые сходили с ума уже на третий день, максимум на четвёртый. Сходили с ума, умирали или ломались. Этот ещё держался. Жил и держался, только иногда что-то бормотал. Камеры бесстрастно фиксировали каждый его жест и движение губ.

Ренделл не понимал, чем этот солдат так заинтересовал Майкопффа. Нет, конечно, это был уникальный образчик советского фанатизма. За год солдат висел на перекладине седьмой раз и уже давно должен был умереть или сойти с ума, но он стоически цеплялся за жизнь. Ренделл взял лист с установочными данными советского солдата, хотя он и так прекрасно знал, что там написано.

Старший сержант взвода разведки 56-й отдельной гвардейской десантно-штурмовой бригады был захвачен в плен почему-то в 1989 году, хотя его часть была выведена из Афганистана в августе 88-го. Упрямый Колесникофф, захваченный два года назад на самой границе с Таджикистаном, воевал уже лишних полтора года. Чуть больше года скитаний по отрядам повстанцев в качестве бессловесной рабочей скотины и один год здесь, на специальной базе Центрального разведывательного управления Соединённых Штатов Америки.

Русского ломали уже целый год. Конечно же не только его, но его особенно. Жесточайшие пытки, избиения и унижения сменялись почти человеческими условиями одиночных и общих камер древней крепости, в которой располагалась база, но за всё это время солдат не произнёс ни одного внятного слова, кроме своего имени и звания. Документов ни у кого из погибших в его группе не было.

Сам сержант выжил только чудом. Контуженный в самом начале боя, он пришёл в себя уже в конце его и отбивался до последнего патрона. Командира большой группы повстанцев и его заместителя, неведомыми путями получивших сведения о местонахождении разведывательно-диверсионной группы русских, старший сержант зарезал сам. После их гибели централизованного командования в банде не осталось, и несколько отколовшихся моджахедов вместо того, чтобы убить его, забрали и продали сержанта.

Раненый и контуженый молодой парень уже через несколько часов пришёл в себя, а затем смог ходить. Его поразительная живучесть и мужество позабавили Саида Мохсмени, которому русского солдата продали уже на третий день в нарушение всех инструкций, и тот выжил.

За год пребывания на базе советский солдат пытался бежать три раза, и однажды ему это почти удалось. Отловили его только через четверо суток. Шестеро моджахедов и «зелёный берет» погибли, ещё пятеро моджахедов были ранены, и, если бы не прямой приказ Майкопффа, солдата забили бы прикладами и палками сразу после поимки, но игнорировать приказы старшего советника ЦРУ дураков не нашлось. Мигнёт – и эта база раем покажется, а проштрафившегося моджахеда повесят на перекладину и забудут о его существовании. Один восемь дней провисел, хотя сдох уже на четвёртый.

Фамилию русского Ренделл зачем-то произнёс вслух: Колесникофф. Как и остальные русские фамилии, она что-то означала, но для старшего эксперта Центрального разведывательного управления Соединённых Штатов Америки она не значила ровным счётом ничего, кроме сухих строчек ежедневных отчётов. Равно как и судьба этого забытого всеми солдата.

Уже два года как русские ушли из Афганистана, бросив своих солдат в руках диких и кровожадных дикарей. Иначе Ренделл отряды повстанцев не называл. Бросив своих солдат и забыв про них. Совсем. Навсегда вычеркнув их из жизни некогда великой страны, раздираемой сейчас внутренними распрями.

Ренделл торчал на этой базе уже больше пяти лет, практически не вылезая из неё. Редкие поездки на отдалённые базы повстанцев в поисках советских военнопленных не в счёт. И если раньше, пока русские были в Афганистане, это имело хоть какой-то смысл, то сейчас это было бесполезной тратой времени, средств и сил. Но мнение Ренделла его непосредственного руководителя Дэвида Майкопффа интересовало в самую последнюю очередь, отчего Ренделл просто физически ненавидел русского упрямца.

Ренделл поднял глаза от напечатанного текста, взглянул в монитор камеры и вздрогнул. Солдат осмысленно смотрел прямо на него и что-то говорил. Ренделл протянул руку, увеличил громкость динамиков и тут же принялся вызывать Майкопффа.

Русский монотонно, с небольшими паузами произносил только два слова:

– Я согласен.

Русский сломался. Майкопфф, как всегда, оказался прав.

– Я – Колесников. Старший сержант Колесников. Колесников я. Колесников. Ивановская область, город Фурманов, улица Садовая, дом сорок восемь. Детский дом. Колесников я. Живу на даче в саду. У меня нет родственников. Колесников. Старший сержант разведвзвода. Радист. Александр Колесников. Колесников.

Сашку Колесникова убили первым. Снайпер специально стрелял по радисту и рации. Попал, разумеется. Потом прилетело всем нам. Костя Савушкин, свердловчанин – очередь из пулемёта наискось в грудь. Олег Салуянов – две пули из ДШК в живот. Кровавые ошмётки вылетели из спины. Осколочно-фугасная граната из РПГ взорвалась под ногами у крымчанина Мишки Остапчука. Это всё, что я успел увидеть в самом начале своего последнего боя.

Взрыв рядом со мной. Нас не собирались брать живыми. Знали, что опасны. Знали. Просто знали, что мы будем здесь. Мы были нужны мёртвые, чтобы не смогли рассказать, что «духи» ждали нас в точке эвакуации, а вертушки не прилетели.

Мы уходили из Афганистана. Мы. Страна с насквозь прогнившей верхушкой, но не простые солдаты, вытащившие на своём горбу десять лет кровавых боёв. Перестройка. Гласность. Отрицание всего и вся… и мальчишки, возвращающиеся с кровавой, никому не нужной войны.

Грохотали траками по дорогам танки. Ощупывали наведёнными стволами крупнокалиберных пулемётов склоны гор бэтээры. Пылили грузовики с пехотой и дивизионным имуществом. Проносились стремительные тени вертушек. Армия уходила долго. Целых девять месяцев более ста тысяч человек уходили домой. Армия уходила. Мы оставались.

Все эти девять месяцев группы спецназа и разведгруппы ВДВ работали как проклятые, подчищая дерьмо за армейцами и цорандоевцами. Десять кровавых лет налаживались связи с местными старейшинами и моджахедами, с полевыми командирами и мальчишками беднейших кишлаков. И сейчас надо было рвать эти связи и уничтожать носителей секретной информации. Часто вместе с кишлаками, наводя на них артиллерию и авиацию.

Когда там генерал-лейтенант Громов последним вышел из Афганистана? Пятнадцатого февраля восемьдесят девятого? Тогда какого большого и толстого мы в марте того же года только в рейд ушли? И через три недели погибли.

Как ушли в рейд? А мы, в отличие от армии, никуда не уходили. Мы подчищали армейское дерьмо. Перед уходом какая-то тыловая армейская крыса заныкала в высокогорном кишлаке приличное количество оружия и боеприпасов в обмен на партию наркоты, вывозимой в Союз. Вот мы складик-то и заминировали, а затем при передаче взорвали.

Ушли, затаились на оставленной для нас точке с боеприпасами и продуктами, отлежались и пошли в рейд. И погибли на точке эвакуации. Все. До единого человека.

Тайные склады оставляли в горах и армейская разведка, и спецура, и местные цорандоевцы, и вообще все кому не лень. Или, наоборот, те, кому было лень уничтожать взятое в рейде оружие и боеприпасы и отписываться перед особистами за каждый захваченный ржавый патрон. Сам таких нычек шесть штук оставил, чтобы не сдавать особистам попавшиеся эксклюзивные стволы и кинжалы.

Крайний рейд был тяжёлый, но интересный. Заминированная тропа, по которой первым прошёл небольшой караван с весьма интересным грузом, шестеро застреленных «духов», ждавших связников на высокогорном плато, склад боеприпасов, продуктов и медикаментов в отдалённом, давно заброшенном кишлаке и долгий путь через перевал на точку встречи.

Очнулся я рядом с Сашкой. Остановившийся взгляд его прожигал меня насквозь. Гранитная пыль покрывала лицо и разгрузку моего друга. Кровь из пробитого горла залила всё вокруг. Ему оставалось служить всего три дня, а он напросился со мной в рейд. Я был категорически против, но он настоял, втихую сбегав к моему командиру майору Громову. Когда не надо, Саня был очень настойчив, а отказаться от классного и опытного радиста Громов просто не смог. Майор давно перетягивал Сашку к нам. На рации мой друг был виртуозом и на слух переводил и дари, и пушту, хотя говорил не очень. Саню перевели к нам.

Некому будет доехать до моей мамы и позаботиться о ней и о моём парализованном деде. Сашка детдомовский, и я уже написал маме, что он приедет и будет жить в моей комнате. Мы здорово похожи. Были похожи. Даже возраст почти одинаков. Сашка успел перед армией окончить радиотехнический техникум и лишь затем попал в Афганистан. Как и я, Саня учился только на отлично и легко поступил бы в любой институт.

Голоса ближе. Треснул одиночный выстрел. Добили кого-то из наших. Мы не нужны живые, мы нужны мёртвые. Для отчёта о хорошо проделанной работе и вознаграждении за каждого убитого шурави. Да я и не собирался жить. В плену у «духов» не жизнь, а долгая и мучительная смерть.

«Ближе, суки. Ещё ближе».

Через полуприкрытые веки видна размытая фигура. Ещё одна.

«Руку мою видно? Посмотри, какие часики! Золотые! Сашкин подарок мне на день рождения. Ближе».

Нагнулся? Пора. Нож вошёл в печень рослому моджахеду. Прикрывшись им, достал до второго и полоснул по горлу, сдёргивая с плеча первого автомат.

«Получите и распишитесь».

Патроны кончились неожиданно быстро, но Сашкин автомат рядом. Не нравится? Гранаты мне жалеть уже не надо.

«Опять не нравится? Что же вы такие привередливые-то?»

Взрыв. И темнота.

– Я – Колесников. Старший сержант Колесников. Колесников я. Колесников. Ивановская область, город Фурманов, улица Садовая, дом сорок восемь. Детский дом. Старший сержант разведвзвода. Радист. Александр Колесников. Колесников.

Вода совсем рядом. Бьётся меж камней. Звонко журчит на перекате. Стремительный росчерк горного ручья всего в десятке локтей. Вкусная, ледяная, мокрая. Вода. ВОДА.

– Скажи, кто ты, и будешь пить, купаться и больше никогда не познаешь жажды. Кто ты? Кто ты?

Я не вижу того, кто задаёт вопросы. Они меняются, а глаза открыть больно. Больно говорить, шевелиться, дышать и вообще жить. Есть только одно желание – глоток воды.

– Я – Колесников. Александр Колесников. Пить.

Я бы выпил море, но цепь не пускает. Стальной ошейник рвёт кожу шеи, пальцы скребут по камню, сбитые в кровь ноги давно не чувствуют ничего, кроме боли. Я – Колесников. Колесников я.

– Ну и сдыхай, шакал.

Это да. Скорей бы сдохнуть. Сашке хорошо. Он уже не чувствует боли, жажды, унижений, холода. Ничего. Ему хорошо. Говорят, там вечный покой. Не успел я. Ведь оставалось ещё две гранаты. Не успел.

Плеск близкой воды накрывает меня, и мне опять двенадцать лет. Я бы выпил море.

Я опять приехал на море. На каникулы. К своему деду на Каспийское море. Ласковые волны, мягкий чёрный песок и ослепительное солнце. Азербайджан. Ленкоранский район, село Вель. Семьдесят четвёртый год.

Море. Я бы выпил это море, если бы знал тогда, что такое пытка нестерпимой жаждой.

Беззаботное детство, рыбалка и мой первый мопед. Я мотался по ближайшим деревням, и меня все знали. Ну как же? Ведь я приехал из самой Москвы. Внук директора русской школы!

Знали бы все они, что в Москве мы с матерью ютимся в мизерной комнатушке в коммуналке на шесть комнат и тринадцать соседей. Большинство местных жителей слова «коммуналка» не знает. Все живут в своих двухэтажных домах. Дом моего деда по сравнению с домами наших соседей – это халупа нищего. Всего четыре комнаты, кухня и веранда.

У меня много друзей и родственников. Я бываю на двух заставах, и там у меня полно друзей и среди людей, и среди собак. К огромному, суровому и злобному Карату на Вельской погранзаставе я захожу каждый день по нескольку раз, и он радуется мне как щенок. Мы подружились три года назад, и с каждым летом наша дружба только крепнет. Карат уже старый, его спишут через две недели, и я заберу его в наш с дедом дом. Вольер уже приготовлен, и Карату будет удобно в тени раскидистого инжира. Из посторонних кормлю на заставе его только я.

Проводник Карата Женька Мелихов только и ждал, когда я приеду на каникулы. В прошлом году я кормил Карата вместе с ним, остальные просто боялись подходить, а я не боюсь собак. Уже в прошлом году дед договорился с командиром погранзаставы, что этим летом мы заберём Карата к себе.

Осталось только две недели, и Мелихова переведут на окружную заставу в районном центре Ленкорань инструктором-собаководом дослуживать свои последние месяцы перед дембелем, а Карат переедет в свой новый дом. Он заслужил этот дом и спокойную старость долгой службой на границе. Мы будем вместе ходить на море, и никто нам с ним этого не запретит. Карат, так же, как и я, любит Каспийское море.

Странного мужика я увидел у магазина. И сам мужик необычен, и вел себя он необычайно странно. Все в округе знают, что продавщица сельского магазина в селе Вель приходит на работу на пятнадцать минут позже официального открытия магазина, за несколько минут до прихода рейсового автобуса в город. Мужик вроде одет, как местные, а уже с десяток минут топчется у входа. Дурачок. Я отхлебнул из бутылки местного нарзана, набранного на роднике, на совхозном поле, и принялся разглядывать незнакомца.

Что в нём необычного-то? Блин! Точно! Он бледный. Начало июня. Тридцать градусов в тени. Все местные русские и лицом, и руками на коричневый солдатский ремень похожи. Тот же мой дед почти никогда не ходит на море, но лицо и руки от палящего светила не спрячешь. Я выгляжу точно так же, как этот незнакомец, когда на каникулы приезжаю. Ровно один день, а затем покрываюсь сначала розовым румянцем, а потом и волдырями ожогов. Обгораю очень быстро. Тридцать градусов в тени, а на солнцепёке и до сорока добирается.

Попасть к нам из города можно только на рейсовом автобусе, который идёт из Ленкорани в Астару.

Этот автобус выходит из Ленкорани и, делая огромный круг, идёт сначала вдоль предгорья Талышских гор, потом вдоль границы до Астары, а затем и по берегу Каспия. В центре нашего села автобус поворачивает налево и идёт обратно в Ленкорань. От села Вель до Ленкорани – тридцать два километра. Встречный автобус из Ленкорани придёт только через сорок минут, но он, наоборот, будет двигаться сначала к границе.

Рано утром в Ленкорани останавливается поезд из Баку, через полтора часа он же остановится в Астаре, и это конечная точка маршрута. Уйдёт в Баку он только вечером. Но если этот мужик только приехал, то зачем он едет от границы в райцентр? Когда и к кому он приехал вчера, если уезжает сегодня утром? Как он умудрился за сутки не обгореть на солнце? Я здесь всех русских знаю, и ни к кому родственники не приезжали. Вчера я всех своих местных друзей видел. Никто из них не похвалился гостями.

Приехать с кем-то он тоже не мог. Виталька Сочинский приедет только через две недели. Он в техникуме в Ростове-на-Дону учится и приезжает к своему деду со всей семьёй. У них прямо во дворе растёт целая рощица бамбука. Из него получаются отличные удочки.

Мой приятель Мишка приезжает к бабушке из Баку только в начале июля. Она у самого моря живёт, сразу за железной дорогой и совсем недалеко от погранзаставы. Больше никого не должно быть.

Местные азербайджанцы и талыши не в счёт. Русских у них не бывает. Погранзона – въезд только по пропускам. Меня самого проверяют каждый год. Свидетельство о рождении у меня выдано в местном сельсовете, хотя родился я в Тверской области, где мама училась. Сразу после моего рождения мама тайком забрала меня из роддома и привезла в дом к своему отцу. К моему единственному деду. Мой отец бросил маму ещё до моего рождения, и родственников по отцовской линии у нас нет.

Автобус пришёл в тот самый момент, когда мужик был в магазине. На три минуты раньше положенного времени – и тут же уехал. На этой остановке народ бывает только вечером и после десяти утра, когда в магазин привозят свежий хлеб из Ленкорани, поэтому водитель только притормозил и, не увидев пассажиров, тут же нажал на газ.

Мужик успел выскочить из магазина, но ему удалось только вслед посмотреть. На густой столб пыли. Это тебе не город, хотя в городе пыли не меньше. Иногда ветер заносит из полупустыни целые горы песка и пыли. Следующий автобус только через пять часов.

– Дядь! Подвезти? – Я завёл мопед.

Ровно затарахтел двигатель, выплюнув из погнутой выхлопной трубы облачко сизого дыма. Мужик согласно кивнул головой, покрутив в пальцах юбилейной рублёвой монетой. Точно дурачок. Предлагать деньги? Здесь так не принято. Тем более мне.

Бутылка неожиданно звонко разбилась о голову неудачно отвернувшегося к урне незнакомца. Хорошая была бутылка. Пять копеек стоила. Вторая полупустая пошла следом. Десять копеек.

Целое шоколадное мороженое! То самое мороженое, которое чужак выкинул в урну и за которым я приехал в магазин. Мороженое завезли вчера вечером, но я кормил Карата на заставе и утром поеду кормить опять. Карат, как и я, просто обожает шоколадное мороженое.

И голова хорошая. Тупая в смысле. Прилично натренированный незнакомец рухнул как подкошенный. Висок не натренируешь, а метил второй бутылкой я именно в висок. Кровь окрасила пыль обочины, а я уже вязал мужику руки сзади, отбросив в сторону пистолет, заткнутый за пояс штанов.

Как там меня в прошлом году замполит заставы учил? Руки приторочил к левой ноге, загнув её к спине. На вторую ногу ремня не хватило, а удержать такого здоровяка силёнок у меня маловато, поэтому я мстительно свалил на него свой мопед. Как потом оказалось, подножкой мопеда незнакомцу раздробило правую лодыжку.

Выскочившей на крыльцо продавщице я коротко бросил:

– Звоните на заставу!

Странно, но она меня послушалась.

От магазина до почты, где стоял телефон, всего с десяток шагов. Вроде щенок малолетний, но всё же внук Фёдора Силантьевича, директора единственной сельской русской школы во всём приграничном районе. Бывшего председателя совхоза, фронтовика и орденоносца в районе уважали, а в деревне меня знали все от мала до велика. До шести лет я жил с дедом, а потом мама увезла меня в Москву. И хотя у продавщицы сын был старше меня на три года, отзвонилась на заставу она молниеносно: здесь такими вещами не шутят.

Дежурная группа с заставы приехала очень быстро. От заставы до магазина – минут семь на «уазике», а солдаты дежурной группы сидят в ленинской комнате постоянно. Вызвать их могут в любой момент. Пограничники здесь и пока ещё несуществующий ОМОН, и спецназ, и «Вихрь» с антитеррором, и пожарная команда при случае. Когда ещё пожарная машина из города доберётся? А погранцы всегда под руками. Бывало, и рожениц в город отвозили.

Карат погиб на рассвете в восемнадцати километрах от места, где я отоварил его убийцу бутылкой по голове. Его проводник Женька Мелихов отделался сотрясением и так невеликих мозгов и выбитыми зубами, ещё двоим из наряда нарушитель переломал ноги, руки и рёбра.

Разобранные автоматы наряда незнакомец выкинул в заросли куги и ежевики, рацию раздолбал в хлам, а пистолет Женьки прихватил с собой. Тот самый пистолет, который я углядел за поясом у незнакомца, когда он повернулся ко мне спиной, выкидывая шоколадное мороженое, так любимое моим первым настоящим другом.

Мужика этого я больше никогда не видел. С заставы его увезли на вертолёте, а к вертолёту тащили на носилках.

Через полтора месяца мне вручили медаль «За отличие в охране государственной границы СССР». Такая же медаль была у моего деда ещё с пятьдесят восьмого года. Вручали прямо в актовом зале Ленкоранского погранотряда.

В свою школу я больше не вернулся, а в качестве исключения в этом же году был принят в Суворовское училище в Москве. Рекомендательное письмо в Суворовское подписали все офицеры Ленкоранского погранотряда – за такой косяк звёздочки с погон слетели бы не только у командира и замполита заставы.

Только через два года я случайно узнал, что нарушитель был выпускником Ленинградской спецшколы КГБ, который сдавал экзамены на прохождение нашей государственной границы. Рассказал мне об этом заместитель командира заставы, уходящий на повышение. Пограничников проверяльщик прошёл, а на мне прокололся, но погранцов тогда не наказали.

Командир Ленкоранского погранотряда полковник Ткаченко на награждении назвал меня талисманом Вельской пограничной заставы. Кликуха прижилась, а собаку я так больше никогда и не завёл, хотя мне предлагали щенка – так и не смог забыть Карата.

Карат был полностью моим от кончика хвоста до вечно мокрого чёрного носа, который он так любил засовывать мне в шею, с шумом вдыхая воздух. Я был для него больше, чем другом. Карат принял меня в свою стаю вместе со своим проводником, а щенка пришлось бы воспитывать и так постоянно занятому деду.

Больше на всё лето я к деду не приезжал. Учиться в Суворовском оказалось интересно, но значительно труднее, чем в простой московской школе.

Можно было бы снять русского сразу, но это, как те же русские говорят, «хрен по деревне». Ренделл нашёл босса моментально в комнате спецсвязи, однако тот был занят, и русского сняли, уже когда он потерял сознание. И тут Майкопфф удивил Ренделла снова. Они не стали ломать и вербовать солдата, как делали это обычно, а отдали его «Наташкам».

Шесть советских проституток из Украины появились на секретной базе всего три месяца назад, но с их появлением результативность вербовки советских солдат повысилась в несколько раз, хотя удостаивался посещения девочек далеко не каждый. Из постоянных посетителей неутомимых хохлушек были сам Майкопфф, а также Ренделл, старший узла связи и радиолокационного контроля, ну и тридцать «зелёных беретов», охранявших специальный сектор базы и самих агентов ЦРУ. «Наташек» хватало на всех с запасом. Покойных «Наташек».

Девчонки были гарантированными трупами. Как только в них отпадёт нужда, их убьют. Нельзя попасть в место, которого не существует ни на одной карте мира, и остаться в живых. Предыдущих троих, испанку, немку и шведку, неведомыми путями занесённых в это преддверие ада, сначала отдали местным, а потом то, что от них осталось, скинули с обрыва в узкий провал дальнего ущелья.

Семнадцать наивных украинских девчонок прилетели в столицу Пакистана Исламабад прямо из Киева четыре месяца назад. Работать танцовщицами. Танцевать с несколькими партнёрами одновременно их научили сразу же, как только отобрали у них паспорта. К тому времени, когда шестеро из них попали к Майкопффу, помимо всего остального они научились, стоя на коленях и склонив голову, подобострастно лепетать на четырёх языках слова «мой господин» и «хозяин».

Сначала русского помыли во дворе, но в сознание он так и не пришёл, а затем отдали врачу базы и двум из шестерых «Наташек», по неведомому принципу отобранных Майкопффом и выряженных по такому случаю в белоснежные медицинские халаты. В тот день у врача базы был праздник.

Врачом здесь был недоучившийся пакистанец. Что-то он там натворил на последнем году обучения, и Майкопфф забрал его к себе. Обычно «Наташки» ему не достаются. Русский пришёл в сознание только через двое суток, зато врач оторвался за все долгие месяцы вынужденного воздержания, имея новоявленных медсестёр во все мыслимые и немыслимые места. Впрочем, ни в коем случае не забывая о пациенте, ибо Майкопфф предупредил эскулапа, что если хоть что-то пойдёт не так, то врач заменит обеих «Наташек», а клиентов ему найдут персонально. В мусульманской стране за подобные шалости предполагается жутчайшая средневековая казнь, и врач проникся по самое не могу. Оскопление тупым кинжалом – это самый минимум, который Майкопфф мог устроить любому сотруднику базы. У него было двое преданных лично ему местных головорезов, выполнявших любой его приказ. Причём головорезы – это не метафора, отрезать голову они могут за малейшую провинность кому угодно и в любое время дня и ночи.

Плеск воды и прохладная мазь, покрывающая моё измученное тело. Чистые простыни и тонкий запах потрясающе красивой девушки, склонившейся надо мной. Живительная влага, проникающая сквозь потрескавшиеся губы и скатывающаяся в горло и по подбородку. Мне больно даже глотать. Мягкий свет тонированного окна, прикрытого лёгкой занавеской, и прохлада кондиционера.

«Это всё сон? Так выглядит рай?»

Измученный мозг отказывался верить, и я ушёл в спасительное беспамятство до утра.

Мне опять снился сон. Море. Родное Каспийское море. Я приехал сюда, как думал тогда, в последний раз, с отличием окончив Суворовское училище. Мне шестнадцать. За эти четыре года я вырос и окреп. Английский и испанский, азербайджанский и немного талышский, самбо и вождение машины и мотоцикла. Стреляю из любого оружия.

В училище очень хорошие преподаватели и прекрасно сбалансированная система обучения, а на заставе я стрелял сколько влезет. Патронов для меня никогда не жалели. Как отличнику боевой и политической подготовки, комсоргу и награждённому правительственной наградой, мне были открыты все двери всех военных училищ без экзаменов, но я уже принял решение. Документы ушли в Новосибирское высшее военное командное училище на факультет подразделений специальной разведки, а я приехал прощаться с детством. Правда, тогда я об этом ещё не знал.

Громадная волна вынесла меня прямо под ноги наставившего на меня ствол автомата сержанта. Ну как же? Нарушителя государственной границы поймал! Уже, наверное, медальку примеряет и домой на две недели собирается. Чёрный комбинезон из крепкой эластичной резины, ласты, маска, трубка, штык-нож на широком поясе с грузами-утяжелителями, небольшой баллон акваланга на спине.

Нет, это не моё. В погранзоне такое запрещено. Нельзя даже заплывать далеко на лодках или надутых камерах. Сразу выскакивает «шишига» с заставы или мощный катер – и привет. Отберут плавсредство, влепят нехилый штраф, пришлого гостя отправят за границу стокилометровой зоны и никогда больше сюда не пустят, а местному вставят такую клизму, что…

В общем, местные даже сети не ставят. До границы с Ираном – пятнадцать километров, хотя рыбы здесь полно – субтропики, редкие в нашей стране. Пограничники сетки ставят далеко в море, в местах, где на глубоководных песчаных банках кормятся огромные осетры и мощные сазаны. Иногда попадаются и сомы.

На рыбнадзор пограничники кладут с прибором, но иногда делятся осетрами. Мелких сеток у них нет, а крюками, калечащими рыбу, они не пользуются. Я сам не видел сомов, дед рассказывал. В его детстве они не были редкостью, но в последние годы пропали и водятся только у старого пирса в Астаре. Там речка в море впадает. Хотя море и соленое, но тех же сазанов полно. Сам ловлю каждый год. Не на глубине, нет, с берега на поплавочную удочку и на донку.

Этот костюм с аквалангом подарил мне в прошлом году начальник Ленкоранского погранотряда полковник Ткаченко. Было там одно мелкое происшествие, да и просьбу я выполнил. Неважно. Вот и получил подарок, который лежит у полковника, а когда я приезжаю, забираю и плаваю в своё удовольствие. В том году вышла половина месяца, а в этом целый месяц получится.

Стал подниматься на руки и воткнулся спиной в ствол автомата, но продавил, не обращая внимания на железку, уткнувшуюся между лопаток, продолжил движение. Боевых патронов в автомате нет. Это я точно знаю.

– Стоять. Руки вверх. Кто такой? – Голос сержанта был звонок, и в конце фразы он сбился на фальцет.

– Пошёл на хрен! – с трудом выдавил я из себя, выплюнув загубник трубки и едва сдерживая дрожь, сотрясавшую всё моё тело.

«Салабон! Интересно, откуда он взялся? В том году его не было».

Не обращая внимания на опешившего пограничника, я поднялся на ноги, неуклюже шлёпая ластами, прошёл несколько шагов, боком упал на раскаленный песок и, перевернувшись на живот, засунул в него руки по локоть.

«Каааайф! Почти шесть часов в воде, да ещё и после шторма. Чуть дуба не дал».

Полежал немного, потом сел на пятую точку, стащил маску, стянул капюшон костюма и оглядел стоящих вокруг меня людей. Мальчишки и девчонки всех возрастов, насупленные пионервожатые и подтянувшийся бравый сержант с автоматом без патронов. Что-то их много. Купаться пионерам в такую погоду не разрешают, только ж…, извините, ладони намочить позволяют. Обратная волна может утащить за собой и утопить. Это я с морем на ты, меня мама так плавать учила, что никому из них не снилось.

В пять лет мама затащила меня на своих плечах за третий меляк и бросила. Так плавать и научился. Жить захочешь – и не так вывернешься. Хотя сначала я поплыл в море, а не к берегу. Смеялась потом надо мной вся округа. Когда научился долго держаться на воде, и в осенний шторм сам плавал, но только если ветер от Ирана, а то за границу снесёт.

В шторм вообще плавать очень сложно, может и в море унести, и волной закрутить. Пришлые в такую погоду тонут на раз. Особенно когда попадают на камни и глиняные ямы. На пляже напротив пионерлагеря чёрный песок, но между меляками есть вкрапления глины и небольших, максимум в два кулака, камней, обросших мелкими ракушками. Кожу ног эти ракушки режут моментально. Заживают потом любые ранки и порезы очень долго – Каспий жутко солёное море.

Приехать чёрт знает откуда и не купаться в такую жару – это пытка для любого нормального человека. Хотя некоторые пограничные пункты на границе стокилометровой зоны стоят в полупустыне. Вот там настоящий ад, даже вода привозная.

– Талисман! Ты, что ли?

Голос явно знакомый. Ну, точно.

– Здорово, Залётчик! Тебя бросили детишек охранять, чтобы не разбежались, или сержанта сторожишь, чтобы не поранился? Обычный эпический подвиг. Для тебя самое то.

Кликуху Залётчик этот пограничник получил от меня. Вместе с ударом бутылкой по голове. Я всегда так реагирую на издевательский вопрос, как мне удалось задержать нарушителя. Первым на разъярённого меня нарвался молодой, но борзый лейтенант-вэвэшник два года назад. Прямо у ворот окружной заставы. Бутылка бутылкой, но кулаки и ноги никто не отменял. Меня тогда еле оттащили от этого лейтенанта. Мне было уже далеко не двенадцать лет.

Лейтенант в госпиталь на две недели переселился. Превентивно, конечно же. Я умудрился его ещё и камнем по голове отоварить. Скандал был тогда страшенный! Ткаченко еле замял, но лейтенант не настаивал на продолжении удивительной для него истории. До меня он успел получить по роже ещё и от моей мамы, а потом и мы с бутылкой и булыжником подключились. Нашел кого клеить, клоун. Да ещё и у окружной заставы, где нас все знают.

Правда, я так реагировал только в том случае, если доставали мою маму и собеседник был в головном уборе. Залётчик был в панаме, а лейтенант вообще в фасонистой фуражке.

Чуть позже я освоил удар кулаком по яйцам. На окружной заставе служил хороший рукопашник, капитан Семёнов. Приёмы он мне ставил с учётом моего возраста, да и с моей мамой капитан подружился. Вернее, она с ним. Курортный роман. Что поделать? Я маму не осуждал: отца у меня никогда не было, поэтому довольны были все трое.

– Ты давно приехал? – Залётчик решил не заострять.

Ну и правильно, а то может опять кулаком по яйцам получить. Это мой любимый приём после удара бутылкой по голове.

– Четыре дня уже. А это что за салага?

И, взявшись за так и наставленный мне в лицо ствол автомата, громко, как в микрофон сказал сержанту:

– Убери автомат, ишак! Я же знаю, что у тебя патроны только холостые и две сигнальные ракеты красного цвета. Вы здесь с Залётчиком вместо пугала, чтобы местные к детям не лезли. Надо сказать замполиту, чтобы вам с Залётчиком ещё и деревянные штык-ножи выдали для полного комплекта к двум деревянным солдатикам.

Отпустил ствол я только после того, как договорил всю фразу. Сержант отшатнулся назад, торопливо отступая и вешая автомат на плечо.

– Да ладно тебе, Талисман. Ты чего злобный такой сегодня? Из училища выгнали, что ли? – Подколол так подколол.

Ответил честно, не обращая внимания на так и не уходящих пионеров:

– Замёрз, как лысая собака на морозе. За термоклином у шестого меляка вода холодная, как в декабре. Плавал туда зря. Думал, на глубине успокоилось уже, а вода всё равно мутная.

Четыре дня здесь, а шторм всё не утихает. Никогда такого не было. Шторм в несколько дней в июле – несусветная редкость. Даже дед такого не помнит.

Меня опять передёрнуло от холода. Солнце печёт, а согреться всё никак не могу. Ветер. Надо в песок закапываться.

– Так отогрелся бы на меляке, ноги размял. Ты вон как лихо на волнах катаешься. Там согреться не мог?

Смешной этот Залётчик. Я что, Дядя Стёпа? Хотя да. Они же там никогда не были. Солдаты – самые невезучие люди на заставах. Море под боком, а даже маскхалат расстегнуть нельзя. Всё время об этом забываю.

– Размялся… Отогрелся… Были бы ноги четыре с половиной метра, отогрелся бы влёгкую. Шестая песчаная банка только называется меляком. Там глубина – четыре с половиной метра, а не как здесь, по колено. Мелко только по сравнению с глубинами в шесть, восемь и девять метров. Там как раз отрядные сетки стоят. В тех местах кормятся крупный сазан и осётр.

Разделся быстро, сложив снаряжение и костюм на ласты. Закапываясь в песок, поймал оценивающий взгляд сержанта. Вот то-то. Понятно тебе теперь, почему ты у меня ствол автомата вырвать не смог? Побегай с нами на зарядку с утяжелителями в любое время года, да походи со мной на тренировки по самбо. Сам так будешь выглядеть.

Долбодон ушастый! Вплотную ко мне подошёл, автомат к спине приставил. Был бы я нарушителем, ты бы уже с прадедушкой на том свете разговаривал. Залётчик это только после удара по яйцам понял. В том году он у меня макиварой работал, пока не поумнел. Башкой бутылку забодал, потом яйцами – кулак. Ну и что, что мне было пятнадцать лет, а ему – восемнадцать? Так и в школу я с шести лет пошел, а всем по семь было. Пара фингалов, синее ухо да прикушенный язык – и всем скучно стало до меня докапываться. Меня дед учил сначала бить, а потом спрашивать, чего им всем от меня надо.

– Зачем тебя туда носило-то? – все никак не мог угомониться Залётчик.

Скучно ему. С сержантом не поговоришь. Он только из учебки, что располагается в Сумгаите, а уже сержант. Прыщ на ровном месте!

Залётчик – рядовой, но он всё здесь знает, а сержанта ещё учить и учить. Именно поэтому сержант пляж при пионерлагере охраняет. От него что на заставе, что на маршрутах, что в секретах толку чуть, от Залётчика и то больше.

– Да ракушки там красивые. Они только за шестым меляком водятся, а сюда их не приносит. Пока их до берега волнами догонит, они в песок превращаются – хрупкие.

В это время сержант вспомнил, что он «командир на лихом коне», и отозвал моего собеседника. Вот и ладушки, нашим проще. Я пока погреюсь. Закопался в песок и отключился, как оказалось, на пару часов. Даже поспал немного, пригревшись.

Ракушки я пообещал полковнику Ткаченко. У него жена и две девочки-погодки, а ракушки действительно необычайно красивые. На диковинных бабочек похожи, когда раскрыты. Их ещё и раскрывать надо уметь.

Пока моллюски, в них обитающие, живы, ракушку раскрыть невозможно, только створки поломаешь. Ракушку с ещё живым моллюском надо положить на солнцепёк и ждать, когда они сами раскроются. Умирая, моллюск раскрывает створки раковины на сто восемьдесят градусов, и раковина становится похожа на диковинную бабочку.

На Каспии вообще очень мало красивых ракушек. Мне попадались только два вида, и водятся они далеко не везде, а только на глубине пять и семь метров. Одна из колоний этих моллюсков расположилась на камнях как раз напротив заставы, чуть левее сеток, стоящих на глубине восемь метров. Я потому-то туда и плавал. Так ракушки проще найти.

Кстати, в сетке сидит пара приличных осетров. Надо сказать на заставе, чтобы сняли, пока они не протухли. В отличие от той же кефали и сазанов, осетры долго живут в сетях, но не неделями же.

Сеть стоит на глубине, и этот шторм её не тронул, хотя и затащил в сетку здоровое бревно. Просмоленное. На шпалу похожее, только короче и гвозди там какие-то. Похоже, его штормом со старого пирса в Астаре оторвало. Давно его таскает, раз на такую глубину занесло. Заколебутся погранцы это бревно вытаскивать. Помогу, конечно же. В первый раз, что ли?

На заставу мне всё равно идти. Баллон акваланга я там заряжаю, там же и скину всё остальное снаряжение, а домой меня на «уазике» забросят. Тоже не в первый раз, заодно и нарзана наберут – родник прямо у нас за огородом.

Смешно. В Москве такой нарзан в бутылках продают, а здесь им коров совхозных поят. Питьевая вода только на очень большой глубине, и не у всех колодцы дают чистую воду. На заставе понятно – скважина, но простая вода – это не лечебный, воняющий тухлыми яйцами нарзан.

Старший прапорщик Анатолий Синёнько на всю заставу наберёт. На пару дней хватит с запасом, а потом я опять акваланг заряжать заскочу. Или Синень-кб? А! Разница какая? Всё равно этого степенного украинца все за глаза только Синим зовут. Только я по имени-отчеству или «товарищ старший прапорщик» – патронами-то на складе заставы он ведает.

Пока я грелся на солнышке, ветер почти прекратился и поменял направление. Теперь он дул вдоль линии прибоя. Шторм утихал, и хотя волны ещё грохотали на меляках, до берега добегали лишь редкие обессиленные валы, утратившие свою силу и былое величие. Уже завтра пионеры смогут купаться, а послезавтра установится полный штиль.

Громкий плач привлёк моё внимание. Стоя у самой кромки прибоя, рыдала невысокая худенькая девчонка с длинными чёрными волосами, но на неё никто не обращал внимания.

Вот за это я не люблю пионервожатых: у них детёныш надрывается, а им весь остальной выводок бы не растерять. Пришлось выбираться из тёплого кокона и подходить к девочке.

– Чего ревёшь, ребёнок? – спросил грубовато. Ну не умею я с ними разговаривать. С маленькими такими.

– Тапочек потеря-я-ла. Мне мама подари-и-ла, а волна утащи-и-ла-а… – проканючил детеныш, опять срываясь в безнадёжный плач.

«Блин. И что теперь делать? Да ладно! В первый раз, что ли?»

– Не реви. А то мы с тобой тапочек не найдём. Помогай давай. Ты где стояла?

Времени вроде прошло немного. Шанс ещё есть.

– Зде-е-есь! – даже притопнула ногой девочка, моментально перестав рыдать и с поразительной детской надеждой уставившись на меня.

Сориентировался я мгновенно. Минута прошла? Полторы? Две? Метра полтора, наверное. Сместившись влево на два метра, я шагнул прямо в прибой и опустился на корточки, засунув руки в воду по плечи. Пару раз меня накрывало с головой, но я всё шарил ладонями под наметённым обратной волной валом песка.

«Неужели ошибся в расстоянии? Но нет. Вот он».

Шлёпанец нашёлся там, где я его искал, но показывать всем свою находку было рано. Прокачал легкие, глядя на набегающую большую волну, и, поднырнув под нее, опустился на дно, неспешно смещаясь вдоль берега и перебирая одной рукой мелкие камешки и обломки различных ракушек.

Волна отхлынула обратно, но я всё сидел под водой. Меня качнула вторая волна и ещё одна. Они значительно слабее.

«Ага. Вроде что-то стоящее!»

Но в это время пошла ещё одна волна.

«Выныривать сейчас нельзя, эта сильная. Утопить меня не утопит, но потрепать может. Вернулась. Пора. Воздух кончается».

И резко выскочил из воды прямо напротив девчонки.

– Держи свой тапочек. И вот тебе «куриный бог». Мы с морем извиняемся. Не плачь больше, а если что, сразу зови меня.

Действительно, «куриного бога» нашёл. Здесь это не всегда камень. Очень часто окаменевшая глина, спрессованная с песком и обкатанная штормом. Форма камешка может быть самая разнообразная, но всегда зализанно округлая и с небольшой дырочкой посередине.

– Ну ты, Талисман, даёшь! Ихтиандр московский! – тут же выдал Залётчик. Оказалось, что на нас смотрит весь пляж. – Прямо человек-амфибия. Как ты его нашёл-то? Вода же мутная!

Я сел на песок у ног девочки, счастливо обнимающей оба тапочка, как будто они могли убежать, и принялся объяснять Залётчику прописные для меня истины:

– Ветер вдоль берега. Прошло полторы-две минуты. Соответственно, приблизительно от одной до трёх волн. Тапочек утащила самая сильная возвратная волна. Считаем её за первую. Шторм уже утих. Так, брызги остались. Под прибоем наметён небольшой валик песка. Была бы волна сильная, она тапочек утащила бы дальше, а так она его только скинула за этот валик. Тапочек плоский и лёгкий. Остальные волны его только перемещали вдоль валика, не выкидывая на берег, а так как ветер слабый, то и протащили недалеко. Сама волна сильная только поверху. В бурун попадать нельзя, закрутит и ударит о дно, и хорошо если спиной о песок, а не затылком о камень. А вот внизу волна слабенькая. Ты сам видел, что я всегда под волну ныряю, а когда катаюсь на волнах, держусь возле самого гребня. Прикидываем направление ветра, его силу и количество возвратных волн и получаем приблизительное расстояние перемещённого предмета. Сейчас получилось полтора метра. Вот и вся наука. Поверь мне на слово, это уже далеко не первый предмет обуви, который покинул хозяина подобным образом. И далеко не первый, который был найден. Правда, везёт далеко не всем и не всегда. Главное было успеть до следующей сильной волны. Она могла либо выкинуть тапочек на берег, что вряд ли, либо утащить в море, что скорее всего.

Так я познакомился и подружился с Котёнком. Это не было никакой любовью. Сначала не было. Узнав в первый же день, что у нее, как и у меня, нет отца, я взял над девчонкой шефство, во всеуслышание заявив, что у неё появился старший брат. У нас оказалась небольшая разница в возрасте, всего четыре года, просто Кристинка маленькая росточком и очень худенькая. По сравнению с моим тогдашним ростом и телосложением почти взрослого парня совсем кроха.

У меня никогда не было ни брата, ни сестры, у неё, как оказалось, тоже, и мы как-то очень быстро привязались друг к другу. Это было странное для меня чувство. Я впервые осознал себя не просто сильным, а нужным, что ли? Необходимым не просто маме и деду, но и вот этой маленькой девочке. Каждый день с робкой детской надеждой ждущей меня в огороженном трёхметровым забором пионерском лагере.

Этот пионерлагерь был для детей пограничников нескольких погранокругов, так что обо мне не слышал только глухой, и Котёнку сразу начали завидовать. Правда, притаскивал фрукты, овощи и ракушки я не только Кристине, но и всему её немаленькому отряду. Совхозных виноградников вокруг полно, и они у меня все объедались виноградом. Да и наш виноградник был полностью в моём распоряжении. Виноград во всей округе выращивали винный, но сладкий, сорт «Изабелла». Дед каждый год из него делал просто потрясающее домашнее вино.

Учил плавать этот непоседливый детский сад тоже я, да и вообще возился с Котёнком как никто другой. Они жили в Ленкорани. Мать моей названой сестрёнки работала на окружной заставе, а отец Котенка, заделав ребенка провинциальной простушке, растворился в неведомой дали громадного Советского Союза.

Неполный месяц пролетел стремительно, но я успел поговорить по поводу Котёнка и на заставе своей, и на заставе окружной, завалив дочек Ткаченко ракушками и познакомив их с Кристиной-Котёнком.

Мы переписывались каждую неделю. Я рассказывал о своих новостях и присылал фото, она же делилась со мной своими детскими радостями и печалями.

За эти годы мы виделись только три раза. В восемьдесят третьем я так же провёл у деда почти целый месяц, влюбив подрастающую Кристинку в себя и влюбившись в неё сам. В восемьдесят четвёртом, когда я с мамой забирал заболевшего деда в Москву, мы провели с Котёнком три самые счастливые недели моей жизни. И в восемьдесят шестом в Баку, куда я прилетел всего на одну неделю, чтобы встретиться с ней.

В восемьдесят девятом Кристина вышла замуж, а я через два месяца погиб при выполнении интернационального долга. Или пропал без вести? Интересно, что написали в похоронке?