Русалий омут [СИ]

Жаркое солнце топит полуденный воздух. В синем небе носятся стрижи, разрезают лазурь острыми крыльями. Вдоль проселочной дороги тянется широкое поле. Прилетевший из далеких краев ветер гоняет по нему беспорядочные волны, и бескрайнее зеленое пространство вспыхивает золотым отливом. Рожь цветет.

У края межи, переходящей в тонкую тропку, которая, пересекая желтую от цветов одуванчика полянку, терялась в лесу, сидели две мавки[1], играли колосьями. Их изумрудные глазенки проказливо блестели.

— Смотри, смотри внимательней! — поучала одна другую. — Вдруг и забредет кто на поле. Вот уж мы повеселимся! Заласкаем, защекочем и в омут утащим!

— Да смотрю я, смотрю! — отмахивалась вторая и смеялась звонко, выпутывая из колосьев непослушные волосы.

Первая деловито плела венок из васильков и старательно поджимала губы, не желая присоединяться к беззаботному смеху подруги.

— Немного нам осталось! — неожиданно проговорила она, печально вздохнув. — Скоро вечер наступит, соберутся люди и погонят нас с поля, из леса. А что за радость — все время на дне сидеть!

Катится солнце по небу, часы к ночи отсчитывает. Нежатся мавки во ржи.

Вдруг они вздрогнули разом, головками простоволосыми завертели.

Зашумело, загремело на краю поля — вышли ряженные русалок изгонять. Морды на себя звериные напялили, одежды потешные надели, кто чем мог вооружились.

Неуютно стало мавкам, заерзали они. Та, что с венком, дернула подругу за подол.

— Бежим! Бежим скорее! Страшно мне!

А другая, хоть и испугалась, да вида не подает.

— Подожди немного! Давай посмотрим, кто из девок «русалкой» будет!

Первая уши ладошками закрыла, чтобы звуков ужасных на слышать, и знай твердит: — Ой, поймают! Ой, погубят! Бежим! Бежим!

Препираются мавки, а сами с места не двигаются. Любопытство страх пересиливает. Хочется им узнать, так ли девушка-русалка хороша, как полагается.

Идут ряженые по полю, на сопелях играют, палками да метлами размахивают, в деревянные миски стучат, «русалку» хоронить ведут. А та шагает, наряжена, украшена, глаз от земли не отрывает. Рукава распущены, венками из трав и цветов обвешана. «Бух, бух! соломенный дух! меня мати породила, некрещену положила!»[2]

Впереди всех пританцовывает тощий мужичок средних лет. Одет он в старые лохмотья и рваную шапку, лицо его для пущей страсти золой вымазано.

Звали мужика Мухрыга, и известен он был на все село из-за слабости своей неуемной к хмельным напиткам да из-за крутого нрава дородной жены, вечно бестолкового муженька шпыняющей и не стесняющейся время от времени приложиться ухватом к тощей мухрыгиной спине.

Мухрыга жену боялся и при первой же возможности исчезал из дома. А больше всего на свете любил он веселья, гулянья да застолья. Ни один праздник без Мухрыги не обходился. И не зовут его, а он все равно придет, посмотрит на хозяина, слезу умоляющую из глаза выдавит, и прогнать его не посмеешь.

Впустят мужичка в дом, посмеются за спиной: «Ой, Мухрыга! Опять тебе боком выйдет веселье. Будешь завтра по селу от жёниного ухвата бегать!» Но о завтрашнем дне Мухрыга не задумывается. Бог с ним, с завтра, когда такая гульба вокруг! Когда чарку выпрашивать не приходится, сами хозяева подносят!

Скачет Мухрыга по полю, во все горло орет. В голове хмель бродит, ноги заплетает. Даром что две, да и то угораздило Мухрыгу в них запутаться.

Споткнулся мужичок и покатился кубарем с пригорка да по меже, чуть бедных мавок не задавил. Сел в пыли, глазами хлопает.

— Ух, ты!

Опомнились мавки, завизжали, вскочили и помчались к лесу. Быстрые, проворные, пролетели они по полянке легким ветерком и скрылись среди деревьев. Им тропинка не нужна, они в лесу — как дома, а к речке ноги их сами вынесут. А там уж из-под воды можно будет посмотреть, как «русалку» хоронят, да венками душистыми поиграть.

Идут ряженые по лесу, туда, где река, перегороженная естественной запрудой, замедляет свой бег и разливается в небольшое тихое озерцо. Где еще «русалку» хоронить, как не в Русальем омуте!

Подвели девушки «русалку» к воде, запели песни прощальные, стали венки с подруги снимать и в озеро бросать.

Побежала по гладкой поверхности рябь, разошлись легкие круги от падавших в воду цветов. Изломалось четкое отражение, исказилось, рисуя узоры неведомые, необыкновенные. Смотрит на них Русана и глаз отвести не может. Даже не заметила, как, сняв с нее последний венок, кинулись девушки врассыпную, ожидая, что «русалка» ловить их броситься. А Русана стоит, с места не двигаясь. Притягивает ее вода, манит, зовет. Будто и правда она — дева водяная, и похоронят ее не в шутку, а на самом деле. Столкнут в воду, и потянет ее на дно, в русалочье царство.

Плывут венки, расплетаются, и не замечает никто, что из прохладной глубины следят за ними зеленые глаза.

Закончились беззаботные русалочьи дни. Теперь осторожней быть придется: не побегаешь в полях, не поиграешь, хороводов веселых не поводишь. Но уж если придет кто купаться на Русалий омут, не вернутся ему домой. Вечным пристанищем станет для него черная вода.

Зашуршали камыши, зашумели, дрогнули отраженные в озере звезды, пошли по воде круги, кроша серебро соединяющей берега лунной дорожки. Появились над водой две светловолосые головки. Это наши знакомые мавки-подружки выплыли из глубины: на берегу сидеть, песни петь, волосы чудесные расчесывать.

— Опять мы последние! — сердится первая, завидев на ближайшей к озеру березе одну из старших сестриц. — Самые красивые гребни уже разобрали.

Второй уныние незнакомо.

— Тогда поплывем, новых водяных цветов нарвем, — предлагает она. — Подумаешь — гребни нехороши! Зато цветы будут самые лучшие!

И только они нырнуть собрались, хрустнула в лесу ветка, мелькнул среди деревьев светлый силуэт.

Укрылись подружки в камышах и наблюдают.

Выбежала на берег озера девушка, застыла у кромки воды, не решаясь сделать следующий шаг.

— Это же та, та… — зашептала вторая мавка первой, — которая «русалкой» была.

«Вода, ты вода, ключевая вода! Как смываешь ты, вода, круты берега, пенья, коренья, так смывай тоску-кручинушку с белого лица, с ретивого сердца».[3]

Прощай, прощай, Вельша! Друг милый, любимый!

Обещал ты жениться, да не сдержал слово, не пошел против родительской воли.

«Ну и что с того, что Русана краше всех на селе? Какой с красоты толк, коль за душой ни гроша? Старостина дочка Умила тоже собой не дурна. И приданное за ней богатое. А с беднотой породниться — невелика радость. Да того меньше — корысть. Не престало нашему сыну нищую за себя брать. А с лица воду не пить! Мы уже и сватов к старосте посылали, и согласием заручились. Осенью свадьбу сыграем!»

Не посмел Вельша ослушаться. А как Русане о родительском решении рассказывал, глаз не поднимал, в лицо не смотрел.

Не стала Русана плакать и причитать, молча приняла недобрую весть.

Что ж, Вельша, послушный сын, поступай как знаешь. А она не упрекнет, не попросит. И ничего, что сердце рвется из груди, ничего, что слезы горькие глаза разъедают. Остудит жар, смоет боль холодная речная вода.

Ой, недаром на русальной неделе[4] она в омут безотрывно смотрела. Видно вместе с венками уплыло, утонуло ее девичье счастье. Вот и сама она отправиться вослед. Нечего ей больше в этом мире искать.

— Смотри, смотри — плачет! — теребит первая мавка подружку. Та грустно вздыхает, утирает лицо прозрачным рукавом.

— Жалко ее.

Не заметили мавки, как заплескалась позади них вода. Вышла из озера сама водяница[5], шагнула к Русане. Девушка поначалу испугалась, отпрянула, но разглядела милое лицо, добрую улыбку и не стала убегать.

— Что с тобой случилось, красавица? — ласково обратилась водяница к Русане, а голос у нее — певучий, нежный, такой, что без конца слушать хочется. — Расскажи, милая. Не бойся.

Тут не сдержалась Русана, слезы хлынули из глаз пуще прежнего.

Обо всем поведала девушка речной хозяйке: и о любви своей, и о печали, об обещанном да не исполненном.

— Все пройдет, забудется! — утешает водяница, по голове Русану гладит, и это получается у нее ласковее, чем у родной матери.

Недаром называют русалок «берегинями»[6]. Не оставят они человека в беде, помогут. Да только по-своему, по-русалочьи. Кого, утопающего, из воды вытащат, а кого и на дно уведут, коли не любо больше человеку по земле ходить.

Уговаривает водяница, увещевает. Русана слушает ее, каждое слово ловит, и уходит боль, отступает печаль, и сердце девичье бьется все спокойней, все медленней.

Появились из-за деревьев остальные русалки. Идут неторопливо, словно по земле плывут, и поют. Рты закрыты, а песня слышится, расстилается над озером туманом, обволакивает, околдовывает. Приблизились русалки к девушке, окружили ее, стали косу расплетать, волосы гребнями своими драгоценными расчесывать. Заблестели русанины волосы, заиграли серебряными да изумрудными искрами. Тут и мавки подоспели с венком из водяного цвета.

Высохли у Русаны слезы, смотрит она на озеро просветленным взглядом. Не знает она русалочьих песен, а подпевает. Слова будто сами рождаются, просятся на простор.

Взяла водяница девушку за руку, потянула за собой в озеро, в прохладную тихую глубину.

Уплыли в свои волшебные чертоги русалки и мавки, последние следы волнения стерлись с темной поверхности воды. Затихло все вокруг, лишь медленно таяли вдали подхваченные лесом слова русалочьей песни. Скрылась за деревьями луна, исчезла призрачная дорожка, соединяющая берега. На черном небе — бриллиантовая россыпь звезд, а на воде — свои звезды — белые лучистые цветки одолень-травы[7].

Осенью сыграли свадьбу Вельши с Умилой. Все село на той свадьбе веселилось, только жених печален был. Каждый знал, что за камень грузом давит на его сердце, гасит счастливую улыбку, но о том не говорил. Да и зачем пустые слова на ветер бросать? Все правильно сделал Вельша: и волю родительскую уважил, и жену приобрел всем на зависть — красивую, работящую.

Совет молодым да любовь!

Но недолго у Вельши жизнь семейная длилась. На будущее лето ушел он со двора, как раз в середину русальной недели, и не вернулся. Напрасно ждала его Умила, больше никогда не видела она мужа. И никто не видел. Лишь Мухрыга беспутный рассказывал, как однажды встретил Вельшу в лесу, да не одного, а с девушкой красоты необыкновенной. Волосы ее густой волной вдоль спины спускались, глаза словно звезды в небе блестели, одежды белые серебром отливали, как река в лунную ночь, а голову ее украшал венок из водяного цвета. И глядел Вельша на ту девушку, не отрываясь.

Клялся-божился Мухрыга, что правду чистую рассказывает. Да кто ж ему, пьянчужке, поверит!