Рукопись, найденная в парке

Перевод

с новотуранского

кандидата филологических наук

А. КУБАТИЕВА

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ

В ПАРКЕ

Партизан врывается в избу и шёпотом кричит: - Бабка, немцы есть в деревне ? - Что ты, родимый, война-то уж лет двадцать как кончилась! Партизан спрашивает: - Тогда чьи же это я составы двадцать лет под откос пускаю?. Анекдот, слышанный переводчиком1 еще в пионерском возрасте

"...Когда нам на лето новый историк задал сочинение на тему "Мое место в истории Азиопы", я сперва думал, что фигня. Но потом понял, что нет. В первых, он предупредил, что оценка пойдет в четвертную, а во-вторых, я знаю, что у него на меня клык. Он думает, что это я его засадил в порноактуалы с трансвеститами, а это не я, а Казан с кодлой, но ведь не пойдешь же стучать... У меня была надежда на Чуингама, но он, таракан, открутился: положили в такую больницу, куда фиг пролезешь, а то бы он мне все и написал. Но его наконец отрезают от братьев и удаляют ему глаз - Фонд Осириса помог, и раньше зимы он оттуда не выйдет. И когда я начал скрестись сам, то понял, что залип классно. Конечно, историю стыдно не знать, но откуда же её знать, если я в ней не участвовал? Дед, то есть прадед, участвовал, но в какой-то совсем другой, и рассказывать не хочет - наоборот, злится, когда я к нему пристаю, и шипит: "Отстань! Ишь, отдел кадров нашелся!..." А когда я спрашиваю, что такое отдел кадров, он несёт всякую ерунду. Асельке кайф - её дед сидит дома, потому что не любит пользоваться ногами, и всегда рассказывает что ни попросишь, прямо обо всем. Только иногда он берёт их машину, проехаться по местам своей боевой славы, возвращается в настроении, поздоровевший и говорит, что вспомнил много нового. Мне иногда кажется, что он не во всём участвовал, про что рассказывает, но он жутко интересно рассказывает, и просто духу не хватает цепляться или там прикалывать. Очень интересно рассказывал, как они засели в сельсовете и отстреливались от Берии, пока не подоспела подмога. Или как он потом разговаривал с Ленноном и уже почти убедил его принять ислам, но Сталин его, Леннона, за это пристрелил. Ещё он рассказывал, как какой-то Жирновский ему подарил шашку, правда, обманул - оказалось, алюминиевую. Наша учительница истории, когда я про это проговорился, устроила истерику, обозвала меня фальсикатором, или как-то ещё, а господин Намазбеков её потом уволил, потому что мой дядя - ветеринар члена совета попечителей, и он забздел, что я ему пожалуюсь, но только я бы не пожаловался, потому что я не дятел. Даже на Казана историку не стукнул, хотя он гад. А родителей спрашивать неинтересно, потому что они ничего не знают. Нам задали сочинение про Фредди Меркьюри, и я отца стал спрашивать, а он ничего не знает - стал мне про "На-На" заливать, что они потомки или там наследники "Квин", а они накрашенные, старые и отвратные, едва по сцене таскаются и тексты у них дурацкие, только девчонки в подтанцовке бывают клёвые, но редко, а мать вообще ничего исторического не помнит, только про какого-то Сидоркана рассказывала, как она с ним на балу в Репино танцевала. По-моему, хан такой был. Приходил на Русь. В общем, ни у кого ничего не узнаешь, а книги - там же одна брехня и во всёх разная. Лучше спрашивать у тех, кто сам участвовал. Вот Асанкиному деду ноги оторвало на космодроме при старте первой туранской ракеты с нашим, туранским космонавтом - он из шахты не успел уйти, то есть ушёл, но не весь, ноги застряли и ему их оторвало потоком газов. Он успел отползти, и его не придавило, когда ракета упала на президентскую трибуну и всех там поубивала. Правда, потом он как-то раз ещё рассказывал, что отстрелил их себе из гранатомёта при штурме Белого дома, а я спросил, за кого он был, и чей это был Белый дом, а он сказал, что его контузило и он не помнит. Наверное, спутал или про разные ноги рассказывал - сперва про одни, потом про другие. Новые ноги ему выдали как ветерану, но я уже говорил, он ими не любит пользоваться, потому что они сделаны на Нунчакском радиозаводе имени Первого Демократа (бывший Маскары Макаевой) и всё время заедают, особенно при ходьбе - то одна не опускается, то другая, а однажды они как побежали спиной вперёд, а у ног же память, и он бегал всюду, где в этот день побывал, пока не сели аккумуляторы и под конец прибежал домой и застал свою новую четвёртую жену с бурятским культурным атташе, хотел его зарубить, но в протезе лопнуло крепление и он из него выпал, а атташе убежал. Это рассказывал не он, а Аселька, под честное слово и под американку, то есть если я проболтаюсь, она мне чего угодно может приказать. Я думаю, это тоже историческое событие, потому что атташе иностранец, и я его записал в дневник. Потом я сходил в музей восковых фигур, но толку было мало, потому что там ночью сломался кондиционер и начал работать на нагревание и сторож мне сказал, что теперь из них только свечки делать; это уж совсем непонятно, потому что свечи не тают, я видел, как их у отца меняли, у него есть старинный бензиновый автомобиль, а в нём свечи, но они из железа с фарфором и не горят. Короче, никто про историю ничего не знает, и спросить не у кого: правда, Валерка ездил для китайцев за женскими дистанционными презервативами в Штаты и говорит, встретил там одного мужика, который пишет книжки по нашей истории, классно зарабатывает на них и всё про неё знает, и наверное, правду, потому что им на нас наплевать и они нас просто так изучают. Но в Штаты сейчас так легко не протыришься, надо или как Валерка, чтобы тебя китайцы послали, или чтобы словчить, потому что у них там сейчас трудности. С продуктами и вообще. Они всё нам и на Кубу посылают, чтобы мы только их не трогали и к ним не переезжали. Только наших бывших пограничников и ментов принимают и сразу ставят их в погранохрану, к Американской Стене, называется рейнджеры. Говорят, наши самые надежные, потому что к ним идеи интернационализма, расового равенства и гражданских прав совсем не прививаются. Аселькина мать работает в сулейманском посольстве, но они там тоже насчет истории не очень, и вообще она скоро оттуда уйдет, потому что ей женская форма не нравится - очень толстое сукно и ботинки тяжелые. И служебная паранджа неудобная. Когда чай пьют, надо или на женскую половину переходить или стакан под паранджу подсовывать. А больше всего она боится, что ихние моджахеддины узнают, что она в нашем лицее преподает сантабарбароведение. Я с горя потащился в штатовское посольство, а там все американцы где-то прячутся и к нам выпускают опять же наших, которые у них служат, а от них никакого толку, они мне насовали всяких проспектов про гражданские права родителей и про безопасные наркотики и всякую другую фигню. Ну, теперь мне точно шандец, потому что если получишь двойку в четверти, пропадает плата за весь год и отец меня загрызет и из команды тоже вышибут, а я только-только стал играть в нападении, а историк меня доест. Он дяди Тлеубергена не боится, потому что сам дальний родственник подруги жены ошпаза1 акима2 нашего окмота3. И когда я сидел дома и грыз ногти и не знал, что делать, заявился домой отец и сказал матери, что один клиент расплатился с ним путёвками в "Победу", потому что денег после процесса у него не осталось. Он сказал, что хочет поехать сам и отдохнуть и это стыд, что мы, русские, не знаем своей истории. Мама сказала: "О да!..", потому что более или менее русская у нас только прабабушка Стася - она была санитаркой в польской армии, правда, я не знаю, в какой именно. Она и сейчас иногда ругается по-польски, а я у неё учусь и учу пацанов. Дед, то есть прадед, у нас наполовину казах, наполовину кореец и еврей, отец наполовину казах-кореец-еврей, наполовину хакас и украинец. Мама наполовину немка и вроде на четверть полячка, наполовину чеченка, китаянка и гречанка, только не греческая, а какая-то помпейская - она сама точно не знает. Если мне ещё и все эти истории учить, вообще съехать можно. Но отец в тот раз говорил только про русскую историю, а это значит, что он продул процесс. Когда он выигрывает, он говорит про казахскую или иудейскую, поэтому русскую историю я знаю в классе лучше всех. Жалко, что у нас её учат только в первом классе. Он сказал, что если есть такой Парк, созданный с благородной просветительной, воспитательной и духовозродительной целью ( я это все на диктофон записывал, чтобы не переврать, и потом через вокопринт спечатал), то наш долг перед нашей исторической родиной его посетить и вообще он уже три года не был в отпуске. Мама сказала, что тогда уж лучше на Теплозеро, пока оно еще наше и не совсем высохло, или на Арал, пока в нем вода еще свежая, и шашлычников на некоторых пляжах совсем почти нет. Отец сказал, что мы всё равно всегда успеем, а евразийско-азиопейскую границу могут в любой момент закрыть, и уж лучше пусть её закроют, когда мы будем там, чем тогда когда мы будем здесь. Мама спросила, почему ему так хочется быть интернированным, а он ответил, что интернированными занимается Красный Крест, Красный Полумесяц и Красный Могендовид, а гражданами Азиопы никто не занимается, их только никуда не пускают и на каждой границе дезинфицируют, а с путевкой "Победы" мы туда проскочим как миленькие. Ну и просто интересно. Мама сказала, что ей совсем неинтересно развлекаться таким жутким образом и что он может сходить с ума любым привлекающим его образом, а в компанию взять меня или деда. Тут мы все захохотали, потому что дед выходит из дому только в клуб туранских юристов, где сначала выпивает в буфете пару рюмок "Миноса" или "Царя Обезьян", начинает скандалить и размахивать костылем и через час его привозят домой, где он доругивается с нами. Бабушка Стася третий год живет с чабанами на отгонных высокогорных выпасах1, помогает им массировать яков и стричь волков, и снимает многосерийный видеон про их жизнь, а с нами связывается через спутник. Если кому и ехать с отцом, то только мне. Вообще-то я бы не против и решил, может, чего узнаю. И буду вести путевой дневник, а из него получится сочинение. Кайф!..

21 июля. Честно, я собирался вести дневник, но не получилось. Просто исторические события начались сразу. Как только мы переехали границу, я по ошибке назвал Светозара Васильевича Серибаем Валихановичем, и его моментально задержали до выяснения. Папа сказал, что это уже работают затейники, потому что они были в гимнастерках, китайских джинсовых галифе и фуражки наполовину голубые. Еще он сказал, что БИМ в момент пересечения границы определила каждому из нас роль в соответствии с нашими текстами и будет предлагать нам обстоятельства, при которых мы сможем сыграть её наилучшим образом. Ну, тут я не стал удивляться, какой он умный, потому что он просто раньше всех прочитал эту брошюру, которую нам всучили в турбюро вместе с путевками, а я её уже сто раз начинал читать и немедленно засыпал на третьей странице, а потом вообще её потерял нафиг. Правда, Светозар... то есть Саул... то есть Серибай Валиханович сам виноват - мы в его именах уже запутались. Когда у нас был конфликт с Золотой Ордой, он срочно переименовался как-то по-ордынски, потому что опасался, что они нас захватят. Китайское его имя у меня записано, а запомнить никак не получается. Еще у него есть сапармурадское и великобухарское имя, а когда он мылился занять должность в каком-то диване по делам инаковерцев, то принял и наше великотуранское имя. И фамилий у него на самом деле тоже две - Вагинов и Логтман.1 Он приходил к отцу консультироваться, можно ли зелёный паспорт получить так, без обрезания. Оказалось, что нельзя, и теперь у него имя туранское, но паспорт красный, а с ним можно работать на работах, которые не могут уронить достоинство великотуранского народа. Сейчас он служит Главным тамбурмажором в Диване по Защите Права на Неполучение Образования.

А утром мы были на параде и шагали мимо трибуны Мавзолея и пели "Три сокола", а на трибуне стоял Сталин, отдавал честь и кричал: "Здгаствуйте, товагищи!.." Отец обозлился и сказал групповоду, что это Леннон кричал "Здгаствуйте", а групповод ответил, что это не Леннон кричал, а Ленин, что это вообще не живой Сталин, потому что живого выпускают только для американцев, японцев и шведов, а нашему просто засунули не ту дискету. Отец спросил, что, значит, мы граждане второго сорта, а групповод сказал, что для второго сорта выпускают актёра Луканейшвили, а мы идём по путёвкам третьей "С" категории. Потом нас возили по городу и показывали памятники. Я вообще-то люблю искусство. И больше всех мне понравился памятник "Жертвам деловых махинаций." Гигантская страшная чугунная бабочка с клыками, как у динозавра, метров десять высоты, а впереди толстенький человечек в очках, и ясно, что она его вот-вот схарчит. В мемориальный центр мы так и не попали, но перед памятником все сголились вместе с гидом. А сделал это всё знаменитый скульптор Муслим Златошер, сам ветеран деловых махинаций - уже сорок два года он добивается возвращения ему его вкладов и вкладов тех, с кем он начинал это движение. Потом нас отвезли в ресторан отеля и мы там обедали - нам давали китайские макароны по-пехотному, синтетические, но с дырками, гуляш по-чукотски и кисель "Натуральный", а отец заказал бутылку китайского "Чинзано" и сказал, что это любимое вино Сталина. Официант ушёл, а из-за соседнего стола пришёл здоровенный дядя в драной тельняшке и сказал, что мой папа жлоб и что любимое вино Сталина - это перцовка. Отец сказал: "Вы что себе позволяете? Как ваша фамилия?" Драный Тельник печально сказал (я записал на вокопринт и потом спечатал, чтобы не ошибиться): "Фамилья?.. Манда кобылья..." Отец подавился и начал синеть. Дядя посмотрел на него и так же печально сказал: "Вот кого мы не добили... Знаешь ли ты, панасоник ёбаный, как умирают моряки? Они умирают, рубаху рванув на груди!.." И он точно дорвал тельняшку до самого пупа и вытащил подол из джинсов, чтобы дорвать совсем, но тельняшка никак дальше не рвалась. Тогда он запел: "Все вымпелы вьются, и с Богом - ура!.." и кулаком звезданул папу в лоб. Потом нам всё объяснили - и что он спас отцу жизнь, выбив у него из горла пучок макарон, и что он по ошибке оказался в этой группе, у него была путёвка в национальный совместный парк "Порт-Артур", и что после принудительного разъяснения его с позором отправят домой и что папу он принял за японца, который берёт его в плен. Но всё равно было обидно, а мне особенно, потому что пока я решал, пробить "чон-кетмень" ногами или врубить "кара-балта" с правой, Драный Тельник сам упал . Отцу дали какие-то пилюльки от сотрясения мозга, а денежное возмещение пообещали выдать сразу же после "Победы". Он обозлился и ушёл в номер, а мне разрешил посидеть ещё немного и посмотреть концерт. Концерт был маленький. Сначала пионеры и пионерки выбежали на сцену и прочитали стихи Джамбула про Ежова, а потом они стали как-то залезать друг на друга и отставлять руки и ноги. Тут я понял, что это не пионеры, а лилипуты, потому что с них всё время сыпалась пудра, а самый здоровый лилипут, который стоял внизу и всех держал, тихо выматерился, когда лилипутка залезала на него и наступила ему на ухо, а я читал в одной жутко старой книжке, что пионеры не пудрятся. Мне стало скучно и я уже собрался пойти в номер, когда вдруг погасили свет, на сцену вышел конферансье и радостно объявил: "А сейчас выступает любимец нашего парка, мастер стариной песни Вилорий Пурккин! Он не поменял своего славного имени ни на какое новое или выгодное, потому что оно означает "Владимир Ильич Ленин Организатор РеволюцИЙ"!.. И гордой фамилии он тоже не поменял - она происходит от слова ПУРККА, что означает Политическое Управление Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Один из его предков был во время Великой Войны Советского Народа сыном ПУРККА! Похлопаем ему, товарищи! Все захлопали, и я тоже. Выскочил Пурккин. Одет он был в салатную парчовую гимнастёрку с оранжевыми петлицами и голубые джинсовые галифе под цвет глаз и чёрные сапоги с красными голенищами. Голос у него был ничего cебе, приятный. Аккомпанировали ему слепой домбрист-китаец и пианистка в монгольском халате. Две песни, которые он пел, я записал, но спечатывать не стал - много места. Одна называлась "Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на опасном пути". А другая - про еврейских подводников-антифашистов, "Подводная лодка "Жёлтая звезда". Классная песня, но слова я не просёк, надо потом будет спечатать и гармонии подобрать - домбра у Асельки есть. Потом Пурккин откланялся и убежал, а на сцену вышел мужик в розовом трико и жилете и женщина в балетной пачке и начали танцевать под фанеру, но очень стучали ногами и я не понял, что они танцевали. Потом вылетел конферансье и очень радостно объявил, что все, кто ещё не получил индивидуальные пакеты, могут зайти в бельевую гостиницы, а теперь выступает любимица Четвёртой воздушно-десантной дивизии "Лебедь" Авдотья Пуркуа! Со знаменитым послевоенным шлягером "Дизайнер, что готовит борщ"! Но тут вышел прокол, потому что это была никакая не Пуркуа. Под неё загримировали какую-то жучку, и пела она тоже под фанеру, но зрители уже все, кроме меня, хорошо укушались и ничего не замечали, а мне стало противно, и я пошёл в номер. Надо было спуститься в холл (здесь его почему-то называли вестибюль), а оттуда лифтом подняться к себе на этаж. Рядом с лифтом были телефонные автоматы с привязанной к ним на леске старинной китайской монетой. А над каждым телефоном висел плакат с отвратным ушастым мужиком и надписью: "ТСС! МЕЖДУ НАС ДВОИХ ВСЕГДА МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ТРЕТИЙ!" Подпись была незнакомая - "А. РАЙКИН". Я переписал плакат в дневник и пошёл к себе устал я сильно и спать хотелось, как зимой. Наш номер был на предпоследнем этаже, на сорок девятом. Я толкнул дверь, она была незаперта, наверное, папа ещё не спал, но всё равно было надо запираться - кому охота остаться без "Аргуса" с голоплатой или вообще без багажа. Я вошёл, зажёг свет и в первый момент сдуру решил, что кто-то повесил объёмный макси-постер из "ПлейБая". Но потом разобрался. У них же модели обалденные, а это была Эмманюэль Акылбековна из нашей группы, а папашу я сразу даже и не узнал - он от смущения засунул голову под подушку. Тут я встал как дурак, потому что решил, что попал в чужой номер, и не знал, что делать, потому что догадался, что номер всё-таки наш. Тогда Эмманюэль Акылбековна повернулась и, не слезая с папаши, рявкнула: "А ну марш вообще! В кино пришёл, да?" Тогда обозлился я и сказал: "В кино таких жирных только в одежде снимают!.." и выскочил в коридор. Там я отдышался, спать совсем расхотелось, и я задумался, что делать. В ресторан возвращаться не тянуло, на улицу переться было опасно - шокер и бронекепка остались в номере, и я пошёл побродить по отелю, то есть по гостинице. Свой этаж я прочесал и решил взглянуть, чего там на пятидесятом, или, может, удастся даже поглядеть на Парк с крыши. На сорок девятом было точно так же, как на нашем; и на пятидесятом, который там тоже нашёлся, всё было такое же, только все надписи на китайском. Но пока я тыкался во все служебные двери и старался найти ход на крышу, я дошёл до лифтового холла. Домой, то есть в номер возвращаться явно не стоило, и я подумал - спущусь в холл и погляжу головизор. И тут я разглядел за лифтом в стене маленькую железную дверь, на которой было написано мелом по-русски: "ПИСТОЛЕРОВА НА КОЛ!!!" и еще что-то. Подойдя, я разглядел, что это, наверное, Пистолеров и нарисован, потому что лысый бородатый мужик в очках сидел на колу, который острым концом торчал у него из черепной макушки. Нарисовано было здорово, я даже засмотрелся. Всё чётко, без дураков. Руки крутятся, ноги болтаются, а рот открыт и проходящий там кол тоже видно. Класс. Как на иллюстрациях к Буркунскому и Лукодьяненко. Надо будет потом взять "Аргус" и сголить в дневник. Скорее всего какое-то историческое лицо, и надпись старинная - сейчас выжгли бы лазером, а не мелом. Затем я, само собой, подёргал дверцу за приваренную скобу и она вдруг открылась, потому что было незаперто. Ну, я, конечно, туда сразу не полез, потому что раз незаперто, может оказаться всякое. Сначала сунул голову и осмотрелся. Конечно, по голове тоже можно было заработать, а без бронекепки это огорчительно, но было интересно, и я всё равно посмотрел. Там был маленький коридор и лампочки в потолке - две не горели, а одна горела, но совсем лажово, и я сперва не разглядел в конце другую дверь, крашеную такой же краской, как и сам коридор, тёмнозелёной, и со всякими рычагами, будто на подводной лодке. Топтался на пороге я долго, но потом всё равно перешагнул, хотя сердце колотилось прямо в ушах, и осторожно двинул вперёд. Весь коридор был шагов десять длиной, и я подошёл прямо к двери и попробовал её открыть, но она была заперта. Наверное, тут и был ход на крышу. И приспичило мне непременно туда вылезти, посмотреть на Парк, а потом сголить его с птичьего полёта. Поэтому я принялся дёргать рычаги и крутить штурвальчики, но я же не знал, какой за каким крутить, и у меня ничего не получалась, и я обозлился и решил открыть во что бы то ни стало, и начал крутить все по очереди. Крутил и дёргал изо всей силы, и вот, когда я дёрнул какой-то, дверь неожиданно открылась. И теперь в лоб получил я, но не кулаком, а всей этой стальной дурой. И после того я ничего не помню. Когда я очнулся, на меня смотрело очень сердитое лицо в очках и со стрижкой "морпех". Я моргнул и застонал - на лбу словно чугунная гиря лежала, да ещё прибитая большим ржавым гвоздём. Лицо покачалось и сердито сказало: "Ты что, больной?" "Да, " - честно признался я. Тогда лицо куда-то делось, а я поднял глаза и увидел потолок с большой лампанелью и хотел посмотреть ниже, но тут снова появилось лицо и положило мне на голову банку ледяной кокчаеколы. Я взвыл, потому что почувствовал, какая там шишка, но от холода стало легче: голова будто онемела. Теперь я видел, что это парень постарше меня. Он сунул мне две таблетки и другую банку кокчаеколы, уже открытую. Таблетки я сжевал и глотнул чаеколы. Парень встал и спросил меня: "Встать можешь?" Я сказал: "Не знаю". Он сказал: "Ну что, мне через тебя теперь скакать?" Я сказал: "Попробую". Когда я снова пришёл в себя, то понял, что пробовать не стоило. Парень стоял на коленках рядом, и лицо у него было озабоченное. Он дал мне отхлебнуть ещё холодной чаеколы и спросил: "Ты откуда, головастик?" "Из Азиопы, - ответил я и сел. - Мы приехали в Парк. С отцом". Наверное, начали действовать таблетки, потому что мне стало полегче, и я сел. Вокруг были всякие вещи, которые я только на картинках видел. Трилибитные блоки, штук десять, вокопринты самой последней модели, лазерный экран с эффекторами и ещё другие дела, в которые я даже не въезжал. На кармане рубашки у него висела карточка с его фотографией и именем "АЛИК И. ВЕЩИЙ. Реализатор". А внизу то же самое по-китайски. Он сказал: "Ну что, скорую вызывать? Как у тебя там?" Я прислушался к чувствам и сказал: "Вроде нормально..." Он сказал: "А то тебя тогда придётся вниз тащить. Здесь, понимаешь, совершенно секретная зона, я и не врублюсь, как ты сюда попал. У нас видка над дверью квакнулась, и когда ты начал ломиться, я смаху и открыл, думал, свои или управляющий припёрся. Ну что, нести?" "Зачем? - удивился я. - У меня почти всё прошло. А чего это у вас, диспетчерская?" Он хмыкнул и сказал: "Нет, кондитерская." Я сказал: "Кончайте шутить. Я же вижу." Он сказал: "Хорошо, пусть будет диспетчерская. Но только всё равно тебе сюда нельзя; если охрана засечёт, будет шум, и мне тоже наваляют." Я спросил: "А чем отсюда можно управлять?" Он сказал: "Всем, чем захочешь. Это БИМ." Вот тут у меня в голове зашумело по-настоящему. Какой тут к хренам вид с крыши! Только приехать и сразу попасть в пультовую Большой Игровой Машины - небывалый кайф!.. В том буклете, который я пытался читать, это как раз было самое интересное. В БИМу запихали много миллионов ситуаций из Войны, которые в принципе развиваются в пределах одной оболочки - Война начинается, продолжается и заканчивается победой Советского Союза и разных там его союзников. Другие варианты запрещаются по ихним евразийским законам. Но внутри этой самой оболочки она может раскручиваться как угодно по куче всяких подпрограмм - можно по всем пятнадцати томам Академической истории Войны, можно по кино, можно по каким-нибудь романам. Есть игра по спецзаказу, называется "Тихие зори", она адаптирована для мужчин отдельно, для женщин отдельно. Есть такая, где старшина женщина, а зенитчики юноши, и соответственно переделывают сцены бани, захвата диверсанток и кое-что прочее. Это мне уже Алик И. Вещий рассказал. Я его спросил, а можно Играть по "Подвигу разведчика" или по Юлиану Семёнову. Он странно посмотрел на меня и спросил, откуда я знаю про Юлиана, а я признался, что у нас дома стоит антикварное полное собрание сочинений, на пергаменте, один клиент с отцом расплатился за развод. А "Подвиг разведчика" нам достался от прапрадедушки на видео, и ещё "Чапаев". Когда отец приходит и сразу ставит одну из этих дискет, значит, его опять где-то обозвали интеллигентом. Алик сказал, что в принципе можно, просто здесь нельзя: у Комитетов и Аквариума свои Парки, и туда попасть очень трудно и стремно - многие один раз попадают и потом всю жизнь не могут отвыкнуть, так заигрываются, что уже везде играют. Вообще фанатов у каждого Парка много, особенно среди тех, кто как-то в Игре поувечился, физически или морально. Кстати, у меня всегда было сильное подозрение, что Асанкин дед тоже просто сыграл по одному роману, про героического лётчика, есть такой, мне Чуингам пересказывал, и получилось уж слишком близко к тексту. Мы ещё поговорили, потом у него в кармане что-то зацокало, он сморщился и сказал: "Чёрт, засекли-таки!" Это у него был такой приборчик, который сигналит, если рядом появляется кто-то с шокером, сеткомётом или с чем-то из военных металлов. А газбаллончики мне по фигу - у меня прививка. Надо такой штукой обзавестись. Пока секьюрити не впёрлась, он меня быстро вывел, а я спросил, можно к нему ещё зайти, и он сказал, что можно, а я спросил, можно ли завтра, а он сказал, что можно, и я обрадовался. Но завтра уже была Война.

22 июля. Накануне я уснул как убитый, только сначала долго укладывал голову, но потом всё-таки уложил. А рано утром подскочил и едва не навернулся с кровати. В номере гремел какой-то тягучий марш, от него раскалывалась голова. Я разобрал только: "... загоним пулю в лоб..." Ага, вот-вот - вчерашняя гиря подтаяла как раз до пули. Тут марш, слава богу, кончился, и заговорил диктор. Он сказал: "БратЪя и состри!.." Потом что-то щёлкнуло и он снова сказал: "БратЪя и состри!.." Потом он повторил это ещё раз двадцать и я наконец врубился, что там наверное, старинный маг, кассету заедает и он всё время возвращает её к началу. Из ванной вышел отец и сказал: "Вот и началось, сынок..." Я тупо спросил: "Что началось?" "Война, сынок." Он явно меня стеснялся и смотрел куда-то вбок. Мне-то было наплевать, я попросил панадолу и воды. Он мне принёс, и я наконец разобрал, что он в каком-то жутком сиреневом костюме с широченными плечами и штанами, а на голове у него кепка из восьми кусочков с пуговицей. Я сказал: "Что за хилый прикид?" Он сразу перестал стесняться и обиделся: "Хоть бы понимал! Это же настоящий костюм того времени! На призывном пункте все от зависти подохнут! У меня ещё и сидор есть антикварный!" "На каком ещё призывном пункте?" - спросил я. Отец посмотрел на меня и свистнул. "Ты что, буклет не читал?" "Почему, - сказал я, - читал, но не до конца и потом он куда-то задевался." Тут диктор перестал повторять и как завизжит! Я не сразу понял, что это просто плёнку перематывают с включённым динамиком. Потом снова включилась речь и сказала: "Нашще дэло правое. Побэда будэт за намы." Опять начался треск и визг, но радио вырубилось на радость и счастье бедной моей голове. "Пойдём, сынок; пора," - задушевно сказал отец. Я решил разбираться по ходу дела, когда голова чуть-чуть пройдёт, встал как робот, оделся и пошёл за ним. Мы шли по улице, а мимо нас всё ездили древние-предревние грузовики. А в них сидели другие группы почти в таких, как у отца, костюмах и с винтовками длинными-длинными и со штыками. На всех грузовиках были красные не узнал, как называются с белыми буквами: "ПЕРЕДОВИК - ЭТО ТОТ, КТО НА ПЕРЕДОВОЙ", "РОДИНА, МАТЬ ЗОВЁТ!", "ПАРТИЗАН - ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО!", "АЛЕЕТ ВОСТОК!", "ВСТАВАЙ, СТРАНА НАША ОГРОМНАЯ!", "А ТЫ ПРОЧИТАЛ ЭРЕНБУРГА?", "ВСТРЕТИШЬ БУДДУ - УБЕЙ БУДДУ!" Хотя голова ещё порядочно ныла, я усомнился, что насчёт Будды тут всё правильно. Отец нашёл указатель и мы вышли наконец к призывному пункту. Наша группа собралась почти вся, кроме Серибая Валихановича. Пришла даже тётка с пацаном, не помню её фамилии. Все были взволнованные. Я тоже помаленьку проникся. Классно БИМа работает, просто жаль, что не удалось с Аликом Вещим подразобраться. Из дверей призывного пункта выкатилась зелёная военная фуражка, покружилась, как крышка от кастрюли, и легла на тротуар. Потом вышел толстый лысый мужик с красной полосой вокруг всей головы. Сперва я решил, что ему там снимали скальп. Но тут он с хрипением нагнулся, поднял фуражку, посмотрел на неё, как на дохлую собаку, вздохнул и надел, и я понял, что эту полосу ему намяло фуражкой. Неужели и нам такие выдадут? Он взглянул на нас и спросил: "Группа "Азиопа?" Мы вразнобой ответили, что да. Он поморщился и сказал: "Никаких да. Теперь будете отвечать "Так точно, товарищ командир!", потому что я ваш командир. Фамилия моя Одолеев. Есть вопросы?" "Есть, - сказал отец. Все посмотрели на него. Он отставил ногу и прокашлялся. - Так как мы теперь люди военные, нам хотелось бы обращаться к вам и по чину." "В Советской Армии чинов нет! - сурово ответил командир Одолеев. - А звание моё младший лейтенант!.." И показал пальцем на какие-то красные штучки на воротнике френча. Тут мальчик, что приехал вместе с женщиной, заплакал. Все обернулись на него и младший лейтенант Одолеев тоже и стали спрашивать, что с ним. Мальчик долго икал и всхлипывал, потом сказал: "Хочу, чтобы командовал генерал саблей и покакать!.." Тогда зарыдали все, а Одолеев побагровел и заорал, что его уже давно повысили в звании, просто факсы никак не проходят и что в строю надо терпеть и что вообще пусть женщина с ребёнком пройдут вон в ту дверь и что у них другая задача. Женщина с ребёнком прошла, и больше мы их не видели. Командир успокоился, откашлялся и сказал: "Стройся!" Мы построились, и он вывел из строя двух самых худых очкастых и сказал: "Вы тоже пройдите вон туда, где табличка висит "НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНИЕ"." Они ушли, и он обратился к нам. "Значит, товарищи, - сказал он, - как вы уже знаете, на нас вероломно напал подлый враг. Он нарушил мирный договор, который мы заставили его подписать, и пошёл на нас войной." Тут из переулка вышла такая же толстая, как он, женщина, тронула его за плечо и молча протянула руку. Он посмотрел на неё, как прежде на фуражку, достал дистанционный дешифратор и сказал: "Машину снова разобьёшь поступлю как с фашистом." Она сказала: "Починишь, куда ты денешься", и весело ушла. Одолеев глубоко вздохнул, посопел с минуту, потом спросил, на чём он остановился. Ему подсказали, и он почесал дальше. "Значит, товарищи, он пошёл на нас войной совершенно неожиданно. Генералиссимусу подсказывали, но он не верил в такую нечестность. Вообще его обманули только два человека- Гитлер, против которого мы воюем в данную минуту, и Хрущёв, против которого воюют в национальном парке "Кремль". Пока мы собираемся с силами, враг нас пытается сломить, и мы будем нынче выходить из окружения. Больные, раненые, аллергические - шаг вперёд!" Я испугался, что он сейчас заметит мой фонарь и тоже отошлёт куда-нибудь, но он сказал: "Они будут жертвовать собой, прикрывая отход и бросаясь под технику. Нету, значит? Жаль. Так, дальше. Сегодня у нас с вами знаменательный день! Впервые в истории нашего Национального Парка против нас выступают настоящие противники! Активисты Европейского Центра Любителей Живой Истории имени Клаузевица попросились принять участие в нашей работе и даже заплатили за это валютой!" Мы тоже платили валютой, но говорить ничего не стали, потому что понимали, что нечего сравнивать кой-чего с кой-чем. "Потому, значит, будет у нас исторически правильный противник! Так что обмундировывайтесь товарищи, и вперёд!" Мы обмундировывались часа полтора. Гимнастёрку мне нашли, хотя и на два размера больше, джинсы пришлось оставить свои, а вот сапоги были почти впору и налезали с носками, чему я порадовался, потому что остальным пришлось навертеть портянки, и ни у кого не получилось. Командир показывал, но только всех запутал. Эмманюэль Акылбековна тоже обошлась без портянок. Ей вообще пришлось голенища сзади распарывать, иначе не налезало. И медицинскую сумку нести в руках, потому что ремень оказался короткий и через грудь никак не надевался. Потом мы построились и сели на грузовик, командир сел в кабину и мы поехали. Из города мы выехали на шоссе, а с него на просёлочную дорогу, пыльную, совсем как у нас. Грузовик страшно скрипел и раскачивался, он был весь скреплён проволокой и скобами, а кое-где даже склеен супрификсом. Я только было собрался поинтересоваться, почему это нам такой сарай дали, когда Одолеев вдруг высунулся из кабины и страшным голосом закричал: "Воздух!.." Сначала я решил, что у него припадок астмы или чего-то вроде, но потом услышал, что над головой ревут моторы самолётов и сразу всё вспомнил. А Одолеев кричал: "Все из машины! Отбежать от шоссе и лечь! Вести огонь по ероплану!" Огонь вести было не из чего, потому что ещё на обмундировании мы его спросили про оружие, а командир сказал, что оружие мы добудем в бою. То есть у врага. Мне очень хотелось шмайсер и пару фаустпатронов и огнемёт. И кинжал. И трофейные швейцарские часы, по возможности с условно убитого мной офицера... Но врага не было видно, самолёты кружились над головой, потом один спикировал и пролетел так низко, что с меня сорвало будённовку, а гимнастёрку вырвало из-под ремня и задрало на голову. А когда он пролетел, на шоссе раздался взрыв и во все стороны полетели обломки грузовика. У меня дух захватило, я закричал: "Ура!..", и тут со мной рядом, едва меня не пришибив, грохнулся горящий труп. Я завизжал и кинулся прочь, забыв сразу про самолёты и про войну и про оружие от врага и про часы. По дороге меня кто-то перехватил, я понял, что надо драться без оружия и дал ему головой в самую развилку. Но он - это был не враг, а командир взвыл и за шиворот поднял меня вверх и сказал: "Ты что, охренел? На своих бросаешься, чьмо зелёное!" Я сказал: "Извините, товарищ командир! Там убитый и он горит!" Одолеев повернулся, не выпуская меня, и заорал: "Санинструктор!" С земли вскочила Эмманюэль Акылбековна, - кто-то, я не разобрал кто, прикрывал её своим телом, - и проворно понеслась к командиру. Он скомандовал: "Затушить и перевязать! Это наш героический шофёр! Он должен жить!" Эмманюэль побегала вокруг горящего и начала хватать горсточками землю и сыпать на огонь. Лёша Гробоедов из нашей группы вытащил китайский нож-универсал, раскрыл в нём лопатку и начал помогать ей. Кое-как они его затушили, и тогда стало видно, что это манекен с рулём в руках. "Товарищ младший лейтенант!" - доложила Эмманюэль, пуча глаза. "Как его перевязывать, да? Он вот совсем неживой!" Одолеев наконец от меня отцепился, подошёл и уставился на манекен, будто первый раз видел. Долго смотрел, потом снял фуражку и вытер обшлагом френча - зуб даю, не вру - настоящие слёзы. "Отставить перевязку, - сказал он хрипло. - Поздно. Товарищи, сегодня мы прощаемся с первым павшим в нашей Войне, с нашим товарищем водителем. Давайте скоренько захороним его и двинемся вперёд, пока враг сзади. Салюта не будет, салютовать будем по врагу. Памятник ставить не будем, чтобы враг не осквернил могилы. Просто запомним и пойдём дальше. Прощайтесь с нашим товарищем, товарищи." Мы стали снимать головные уборы, подходить к манекену и смотреть на него. А я не подошёл, потому что меня всё ещё тошнило. "Назначаю товарища Гробоедова старшим похоронно-трофейной команды", объявил командир и козырнул Лёше. Тот тоже козырнул. - "Хорошо себя проявил. Придаю ему двух бойцов. Похороните героя и присоединяйтесь." Они пошли уносить манекен, а мы побежали к лесу, потому что где-то опять заревели самолёты. Мы уже почти вбежали в лес, когда командир остановился и повернулся к дороге. Я бежал предпоследним и поэтому увидел всё. Он достал из штанов пульт, протянул руку в сторону грузовика и нажал кнопку. А там, на шоссе, обломки грузовика вдруг поднялись, слиплись, и он, громыхая и скрипя, задним ходом покатил ОБРАТНО к призывному пункту. Тогда младший лейтенант спрятал пульт в галифе и побежал за отделением. Я ничего не понял, но мне почему-то стало жутко. Показалось, что манекен тоже сейчас встанет и побежит по дороге. Но тут как раз вернулись похоронники, а потом Эмманюэль с Лёшей - он почему-то был очень смущённый. Им и мне пришлось догонять отделение и командира бегом. На опушке, куда мы прибежали, нас ждали. Настоящую полевую кухню опять не показали, но зато ждал Пурккин в своей концертной форме. А из кустов - он там стоял под маскировочной сеткой выкатили рояль, весь в камуфляжной раскраске и за него уселась та самая пианистка в монгольском халате, но уже в камуфляжном. Домбрист жевал резинку, и я ему позавидовал, я свою так и забыл в номере. Мы расселись на траве. Одолеев достал из планшета и раздал нам листки со словами, и мы вместе с Пурккиным начали петь "Подводную лодку" и "Наш бронепоезд". Слова, правда, оказались на китайском, но у меня были уже свои. Рояль играл так громко, что я побоялся, как бы нас не обнаружил противник, но потом решил, что чем скорее нас обнаружат, тем скорее я обзаведусь шмайссером. И фаустпатроном. Хорошо бы позолоченный. Так и получилось. Когда мы пели, тут на поляну вдруг вылетели мотоциклисты на древних, но хорошо восстановленных мотоциклах и начали по нам палить. 23 июля. Тут был перерыв. И произошло много всего исторического. Теперь я опять записываю. Сижу на поваленном дереве, а командир Одолеев ругается с лесниками и говорит им, что они, твари, не понимают значения момента Война пошла на перелом и нами одержаны важные победы над врагом. (Получились стихи.) А лесники орут, что им на наши победы срать маком (я записал, а потом спечатал вокопринтом) и что у них каждое дерево на учете. Тут Одолеев стал на них орать, что они точно знают, какое дерево им загнать, потому и на учете. Вообще лесники вели себя безобразно, и я уже взялся за машингевер, когда из лесу вышла наша разведпохоронная команда с Эммануэлью. Они её всегда берут для оказания помощи в случае чего. Разведпохи - народ крутой, особенно Гробоедов, никогда не поверишь, что на гражданке он служит в отделе женского белья в суперсаме "Ай-Чурек". Своими глазами видел. Он говорит, что Игра разбудила в нем настоящего мужика и что после Парка он перейдет в отдел скобяных товаров. А я так думаю, что не Игра, а Эмманюэль. Она кого хочешь до чего хочешь доведет. Ну и, конечно, БИМа. И вот когда разведпохи вышли, то лесники сразу примолкли. Повернули коней и уже собрались уезжать, но Гробоедов еще до выхода послал двух бойцов перекрыть им дорогу к лесу, а сам прищурился и спросил: "Так кому это здесь наплевать или даже еще что на наши славные победы?.." Лесники, козлы, не въехали, что дело абдан джаман1. Начали чего-то доказывать. Но Гробоедов дал очередь в воздух, и они замолчали. "Жизь вашу сраную мы оставим вам", - сказал Гробоедов. - "А вот лошадушек реквизируем на нужды. Стасик," - сказал он моему отцу, - "расписку по всей форме." Отец лихо накатал расписку и подписался, я видел: "Начальник штаба полка, майор Игрового времени Стамарлэнд Мастурбаев-Копполун". Папаша растет на глазах - еще вчера он подписывался капитаном. Лесники спешились и начали галдеть, но Гробоедов дал очередь по земле перед ними и задумчиво спросил: "Товарищ младший лейтенант, а как у нас с обмундированием? Сапог вроде не хватало... И бельишка..." Одолеев неодобрительно покачал головой и сказал: "Кончай анархию, Гробоедов. Строго по уставу!" Тут лесники дунули в чащу так, что только ветки затрещали. Расписка осталась у отца, он её аккуратно засунул в кобуру. Тогда, когда мы перебили голыми руками вражеский десант, золотой парабеллум мне все-таки попался. Ихний командир, у которого он и был, все возмущался и говорил, что такого зверства себе даже каскеленские наемники не позволяют и что цивилизованная Игра так не ведется. Оказалось, что это сам эрл Грэй, выдающийся теоретик Игр и Игрового искусства. Он написал знаменитую книгу про влияние количества побед на долголетие военачальников. Одним из самых долголетних был Семен Буденный. Я раньше читал, что он изобрел какую-то популярную у нас в Туране лошадь, и был личным гармонистом генералиссимуса. Оказывается, он еще и воевал. Парабеллум эрл подарил мне добровольно - сказал, что верит, что я научусь Играть в духе великих заветов. Но когда я надевал ремень с парабеллумом на себя, ко мне подошел папаша и ласково так спросил: "Нравится?" Я, как последний лох, говорю: "Спрашиваешь!" Тут он и говорит: "Мне перед Войной звонили из лицея... Не хотелось маму огорчать..." Я ему говорю: "И мне не хочется." Он посмотрел на Эмманюэль, вздохнул и говорит: "МЫ с твоей мамой настоящие друзья. Она верит только прямым доказательствам. Есть у тебя прямые доказательства? То-то. А я попросил домулло1 учителя пока не давать делу хода, сказал, что разберусь и сурово тебя накажу. А сам вместо этого взял тебя в Парк..." И он так посмотрел на клёвую, лакированную кобуру с моим золотым парабеллумом, что она прямо сама отстегнулась и перелетела к нему на живот... Он сказал: "Спасибо, сынище. И не горюй - в твоей жизни будет ещё много золотых парабеллумов!" Я поскрипел зубами, и на этом всё кончилось. Фаустпатронов мне тоже не досталось - пацан, которого я допрашивал, рыдал, но всё же сказал, что фаустпатроны у них запланированы позже, когда мы сядем на танки. Зато кинжал я себе подобрал люксовый, и шмайссер, и машингевер. А вечером пролетел наш сверхзвуковой истребитель и сбросил листок факса, где был приказ о назначении Одолеева старшим лейтенантом. Самолёт мы, правда, не разобравшись, подбили. Но лётчик, старшина Мухосеев, так нас благодарил, что мы даже удивились. Говорит, ЁТМ, так безопаснее: по гороскопу он вообще Кот, ЁТМ, по специальности каллиграф, ЁТМ, работает в Межгосударственной Думе, ЁТМ, расписывается за некоторых депутатов по их поручениям, ЁТМ, но когда-то в детстве опрометчиво, ЁТМ, занимался планеризмом. За это его назначили лётчиком по особым поручениям, ЁТМ, ЁТМ, ЁТМ, и велели доставить приказ. Пока летел, говорит, ЁТМ, страху натерпелся - одной рукой инструкцию перед глазами держишь, ЁТМ, только уронишь, ЁТМ, начнёшь подбирать - глядь, ЁТМ, высоту потерял! Теперь воюет с нами, пока не дойдём до своих. Мотоциклы мы в лесу бросили, всё равно они после поединка уже ни на что не годились - шины прокушены, рамы погнуты, - а пленных решили отправить в тыл. Конвоировать отрядили Бизонова, потому что он в молодости был челноком и ничего в жизни не боится, даже туранских таможенников, а по натуре человек добрый, хотя и бессовестный. И он вернулся подозрительно скоро. Мы его спрашиваем, куда он их девал, а Бизонов ухмыляется и говорит: "Решил этот вопрос". Мы бы его расстреляли самого, да Одолеева не могли разбудить после обмыва. А сейчас мы пробиваемся к своим. Противника мы обнаружили и разгромили, совершенно думорализовав. Дневник урверяет что я неправилиьно ишу пслово, но я думаю, он шибается. НЛОвернло, вирус.

25 июля. Это был вирус, но наш антивирус его одолел. И тут мы терпим победу! Я начинаю гордиться своей страной. Одолеев ночью потихонечку разговаривал по рации со штабом, а я подслушал. Оказалось, наша азиопейская группировка вырвалась так глубоко, что свои остались далеко позади, и даже Пурккина прислать не могут, а противник так нас испугался, что, по данным разведки, стягивает войска для нашего полного разгрома, и Одолеев запрашивал БИМу, что ему делать, но ответа я не расслышал, слышал только, как он сказал: "Ясно. Жене помогите в случае чего. Она у меня непрактичная..." Потом я уснул, а утром вспомнил этот разговор и похолодел. Чего было гордиться-то? Ой, мамочка, раздолбают нас, как нефиг делать! Хорошо, что атомного оружия в те времена ещё не было - у нас ещё только середина Войны. А идти надо, и мы пошли. По дороге передовой дозор наткнулся на группу каких-то, рваных и очень подозрительных. Мы окружили их и приказали сложить оружие, но у них его и так не было. Они все были в тельняшках и бушлатах, а один тащил легководолазный костюм и никому его не давал. Гробоедов допросил их командира. Тот рассказал, что они заблудились и просят дать им возможность смыть вину кровью. Командир матерился так густо, словно говорил по-иностранному, поэтому понять было трудно, как это они заблудились. Одолеев нашел переводчика - старшину Мухосеева, Оказалось, что они должны были Играть в "Порт-Артуре", и заплатили за это, но японские агенты сделали всё, чтобы они туда не попали, одного он сам видел накануне и пытался задержать и сдать куда надо, но его подручные одолели и когда их везли на вокзал, под ними взорвался грузовик. А когда они очнулись, грузовик встал и укатил. Тут я опознал в командире Драного Тельника и поклялся, что непременно его вырублю. Их накормили и выдали наркомовские сто, а Драному выдали триста, потому что ему многие сочувствовали. С отвычки он совсем закривел. Затем мы пошли дальше и нарвались на дзот противника. Вот тут и началась настоящая Игра. Нас прижали к земле и не давали встать. Пулемёт лупил облегчёнными резино-красящими пулями, но и такой пулей получить приятного очень мало. Снимут с Игры и в "Братскую Могилу" - это сборный пункт такой для проигравших... Потом заработал Ф-миномёт. С одной стороны это было приятно - по правилам такое оружие используется против исключительно опасного противника, набравшего не менее десяти тысяч очков, с другой стороны получить по тыкве Ф-миной - уж тут на любителя... Правда, миномётчики у них были послабже пулемётчиков - шли всё больше перелёты. Растерялись даже Гробоедов с Одолеевым. Мы проигрывали. Но тут кто-то закричал: "Наверх вы, товарищи, все по местам!" Я ничего не понял. По деревьям, что ли? А потом увидал, что Драный Тельник встал, разодрал тельняшку до самого конца и пошёл на амбразуру. Качало его так, что пулемётчик всё время мазал, а когда Рваный Тельник побежал, всем стало страшно - в руке он держал неразорвавшуюся Ф-мину. Он добежал до амбразуры, жахнул по ней фекальной миной и упал, поскользнувшись. Пулемет бил снизу, Драного Тельника подбрасывало, летели брызги всего сразу, но ни одной пули не выходило наружу. Тут и мы опомнились, закричали ура и кинулись в атаку прямо на высоту. Пулеметчика мы трогать не стали, он и так был смертник, прикованный цепочкой к пулемёту, мы его по-солдатски уважали, но он плакал и кричал по-ихнему, что так не воюют даже эскимосы, по-ихнему это чукчи, потому что его контузило разрывом мины и рикошетами собственного пулемёта и он был в шоке. Действительно, неудобно. Все, кого мы за это время победили, тоже говорили, что мы совершенно не так воюем. Только "Внуки Жукова" не стали говорить, но их мы победили по ошибке, при захвате продсклада, и нам сняли сто очков. Наши кавалеристы, Мындызбай и Сансызбай, прорвались в тыл Ф-миномётной батареи и разгромили её до основания, а мины кидали руками, потому что не могли разобраться в прицеле и боялись зацепить своих. Отец при всех попросил у Драного Тельника прощения, но тот, по-моему, не воспринял. Его увезли в тыл на волокуше, запряжённой лесничьими лошадями, а на возницу надели легководолазный скафандр с кислородным аппаратом иначе он не соглашался. Одолеев с Гробоедовым и папашей посовещались и приняли решение закрепиться в этой местности и дожидаться прихода наших. И немного расслабиться. Пленных опять решили отправить в тыл, оставив трёх человек для обеззараживания дзота, а конвоировать их поручили опять же Бизонову, сказав, что если он и этих расстреляет, пойдёт под трибунал. Мы разобрались с трофейными пайками - у нас в группировке был один новый туранский коммерсант, который умел читать упаковки на всех языках и догадывался, что в них, даже когда ничего не было нарисовано. Пленные дезактивировали дзот и мы стали расслабляться. Когда мы расслабились примерно наполовину, явился ухмыляющийся Бизонов. Одолеев с Гробоедовым даже протрезвели. Гробоедов сказал: "Ну всё... Я боевой Игровой офицер, и безоружных расстреливать - это западло!.." Он попросил у отца парабеллум и сказал, что так будет красивее. "Одобряете, товарищ старший лейтенант?" - спросил он и загнал патрон в ствол. "Одобряю", - сказал Одолеев и достал Ф-гранату. "Из-за таких, как он, к нам цивилизованные люди не ездят воевать. Только отведём его подальше, здесь пленные уже всё отчистили... Стасик, пиши протокол и приговор." Бизонов стоял и водил глазами туда-сюда. Потом спросил: "Охренели, что ли? Где бы я столько патронов взял? Лёша, очкнись! Командир!.." "Кому Лёша, " - замогильным голосом сказал Гробоедов, - "а кому и "Смерть садистам"! Насмотрелся я у себя в отделе на извращенцев!.." И он поднял парабеллум. "Погодите! - закричал Бизонов и весь вспотел. - Я сейчас объясню!" Он стал рвать гимнастёрку на груди, как Драный Тельник перед подвигом, и с груди у него посыпалось очень много марок, долларов и фунтов, были даже бакшиши, гешефты и сапары. Мы все онемели. Оказалось, что Бизонов в погоне за наживой отводил пленных подальше и предлагал им или заплатить выкуп за дальнейшее участие в Игре или участвовать уже в качестве военнопленных, восстанавливая Порушенное Войной. Тех, кто не соглашался, он собственноручно расстреливал, и их потом отделяли и доставляли в Братскую Могилу. А все остальные очень не хотели восстанавливать Порушенное Войной, и признавать полное поражение от противника, который даже воевать правильно не умеет. Нам он посулил по семь процентов, а мне, как несовершеннолетнему, три. Отец схватился за кобуру, забыв, что она пустая, и сказал: "Нет, каков мерзавец! Мальчик со всеми наравне переносит тяготы войны, а эта гнида!.." Гробоедов выслушал всё и сказал отцу: "Подбери-ка валютку." Отец подобрал и выволок из-за бизоновской пазухи всё остальное. "Ещё есть?" - спросил Одолеев и гранатой покачал. Бизонов сел, разулся и выгреб из сапог ещё на пару мерседесов. "О'кей, - сказал Гробоедов, - заприходуй, Вася, сдадим как-нибудь народу. А теперь восстановим статус-кво." И тут он высадил по Бизонову всю обойму. Краска у противника была отличная - зелёная. несмываемая, с ароматическими и флуоресцентными добавками; теперь его вычислят в два счёта, даже ночью, и в Братскую... Командир посмотрел на светящегося Бизонова и спрятал гранату. Потом Гробоедов бросил ему не то доллар, не то иену и сказал, что этим можешь откупаться, если нарвёшься на врага, иуда. Бизонов сказал, что Лёша ответит ему дома по возвращении, и убрёл, светясь. А мы стали продолжать расслабляться. 29 июля. На этом месте я перестал писать четверо суток назад и сейчас, когда мне вернули дневник, я прямо чуть не заревел - такой он был знакомый и родной, только аккумуляторы какая-то падла выколупнула. Я как будто две жизни прожил за эти дни и многое испытал, в том числе исторических событий. Сейчас я всё записываю, сидя на ящике с китайскими консервами, которые хотели применить против нас. Итак, вернёмся назад. Мы продолжали расслабляться. Это была наша главная ошибка. Враг подкрался оттуда, откуда мы его и не ждали, и враг пострашнее, чем Клуб Любителей Актуальной Истории имени Клаузевица... Мне тогда расслабляться не разрешили и назначили часовым, и я совершил проступок - когда все уснули, я тоже уснул, а проснулся оттого, что было очень неудобно и понял, отчего - меня связали. Напротив сидел непонятно кто и держал мой шмайссер и кинжал. Машингевер валялся на траве. Непонятно Кто был жутко старый и в непонятной форме. На голове у него была кубанка с красной лентой, а на боку шашка - прямо как в "Чапаеве". И галифе были красные, двойной против наших ширины. А на груди какой-то орден с красным флажком и на такой розочке из красной нейлоновой ленты. Один глаз у него был искусственный, а другой протезный, жутко фиолетового цвета, а поверх них были ещё и старинные очки, но не антикварные, а просто заклеенные зелёным пластилином. Зубы у него были ровные-ровные, сразу видно, что у автодонта ставил. Ну понятно - раз в двадцать, а то и в тридцать дешевле, чем у человека... Когда он просёк, что я его разглядываю, то вынул изо рта самокрутку и сказал, присвистывая из-за челюстей: "Будешь лупать - гляделки портянкой завяжу." Я сказал: "Жестокости по отношению к условно пленным запрещены уставом Игры." Непонятно Кто оскалился и сказал: "Это кто условно? Это ты условно? Вот я тебе сейчас покажу условно..." И тут он, честное слово - я потом так дознавателю и рассказал, но не до конца, потому что меня сразу... ну сами понимаете, даже не тошнило, а... ну понимаете... Нет, не могу про это. Если б он мне рот чем другим заткнул... Сознание я потерял вроде ненадолго. Когда очнулся, то вокруг лежали другие наши. Отца, Эмманюэли и Гробоедова не было видно. Я решил, что их убили, и заплакал. Но потом разглядел, что наши тоже связаны, а потом услышал, как они стонут, и успокоился, потому что услышал слово "сушняк"наверное, Мындызбая на хворост положили... Я стал размышлять логически. Нас явно захватили в плен. Только вот кто? Если логически судить по форме, то это кто-то из "Волочаевских Дней" или из "Каховки". Но ихние Парки от наших далеки по историческим, природным факторам и идейным тоже, там чаще Играют молодые - Ложа Разочаровавшихся Коммерсантов или же Союз Генетических Казаков... Тихонько я посмотрел на Непонятно Кого. Он сидел на пеньке по-прежнему с моим шмайссером, но уже без гимнастёрки. Наверное, решил загорать. На груди у него были вытатуированы расплывшиеся Ленин, Сталин и Говорухин и какие-то ордена и телефоны. А на спине Николай Второй. Ну, это понятно. В Ленина не стреляют ленинисты, в Сталина сталинисты, в царя монархисты, а с Говорухиным никто связываться не хочет, потому что он самый старый и самый вредный из живых сенаторов. Но Непонятно Кто на этом не остановился; когда он повернулся, чтобы заплевать и выкинуть окурок, я разглядел у него на затылке всё то же самое, только на вживлённой американской голограмме. Получалось, что почти все важные жизненные органы были у него защищены. Эти факты сильно мешали логическому движению мыслей, потому что всё перепуталось нафиг. Очевидно, в дело замешалась какая-то неизвестная сила, наподобие Православных Моджахедов или Лесных СестроБратьев, раз она вяжет нас. А есть еще Раббанисты и Русский Транзит... Вот сейчас начнёт сдавать противнику... И тут раздался стон явно иностранного происхождения. Кто-то сказал: "Ой, их штербе!.." Тут я повернул голову и, напрягая зрение, разобрал, что до самого края опушки лежат наши бывшие пленные. которых обирал Бизонов. Значит, и их не пощадили. Тогда логически выходит, что имеется какая-то третья сила, которая дождалась и взялась за дело. Ой, мамочки, неужели БИМа так всё сложно распланировала? Ну и Игра! Сроду про такие не слышал. Недалеко от меня лежал сэр Грэй. На груди у него была клякса от красящей пули. Значит, не поддался на бизоновский шантаж. Во рту у него была классная трубка "данхилл", только вставленная чубуком наружу. Правда, он всё равно был без сознания. Наверно, эти гады его пытали. Потом раздался стон нашего происхождения: "Давно я не пил шампанского..." Непонятно Кто встал и гаркнул: "А ну молчать! Счас всех порешу до единого!.." Голос Гробоедова с ненавистью сказал: "Патронов не хватит, шать простатная!.." Непонятно Кто подавился от злости и долго-долго кашлял, потом присосал обратно челюсть и злорадно сказал: "Ничего. Зато деревьев на всех хватит. Вот трибунал счас соберётся, и хана вам всем!.." Тут раздался родной голос - говорил мой папа: "Какой такой трибунал? Что ты мелешь?.. Я как специалист заявляю - процедура требует времени! Следствие велось? Обвинение предъявлялось? Заседание суда назначалось?.. " Непонятно Кто ласково сказал: "Трибунал у нас хороший, настоящий, быстрый, не как у вас, извращенцев, предателей Памяти Народной... Мы всё по списку и заочно. А тебя, специалист, первого вздёрнем. На рояльной струне... Хочешь, можно на радиомонтажном проводе..." Все замолчали. И тут до меня доехало - наверное, и не до меня одного.

Ух, какой мороз меня продрал по шкуре!... Это же Дикая Дивизия!..

Правда, их всех объявили вне закона, когда они семь лет назад уничтожили сразу четыре Парка в разных районах Евразии. Но они, говорят, ушли в подполье и вербовали сторонников среди отбросов общества и разжалованных толкиенистов... Настоящих Ветеранов там очень мало, говорят, уже и нет совсем, а вот всякого дерьма, которое себя зовёт ихними наследниками, очень много. Вот они нам сейчас и покажут... Я уже давно слышал топот и гул мотора, потому что лежал ухом в землю. Пока я размышлял и старался мужаться, чтобы не было хуже, стало именно хуже. На поляну выехали два верховых першерона и один КАГАЗ-88 под зелёно-чёрным флагом. Першероны везли по семь человек, но они были такие здоровые, что не замечали. Неужели они, палачи, будут нас першеронами топтать?.. Первыми на першеронах сидели всадники с волчьими хвостами на папахах, за ними сидели веселые эльфы и мрачные гномы. Вообще неясно. Эти же вообще из Казанской Группировки. Неужели у них Антанта?.. Непонятно Кто подскочил на пеньке, засуетился, но гимнастёрку надевать было уже поздно, тогда он вытянул руки по швам и втянул бледный обтатуированный живот. КАГАЗ остановился. Сначала мне было видно, что там едут два человека. Но потом машина развернулась, опустилась на землю, и я видел только багажник, габаритные огни и заляпанный какой-то очень знакомой грязью номер. Непонятно Кто стоял, словно лом проглотил, и на лице у него была преданность и вера. Зашипела дверь. Из машины кто-то вылез, почему-то жужжа. А за ним, развратно извиваясь, вылезли две галадриэли. Непонятно Кто выпрямился ещё сильнее и закричал: "Боевой друг Вождь! Извратители Народной Памяти для кары приготовлены! Докладывает боевой друг носитель Почётного Меча Обушков!.." Я через землю услышал, как зашевелились и застонали мои друзья. И никто ну может, быть, кто-то - не застонал от трусости. Все стонали от того, что не могут броситься на этих подлецов и задавить их голыми руками или же валежником... Очень было горько слышать этот стон через землю - будто сама наша планета стонала, что ей пришлось нести на себе таких подлецов. Но почему они жужжат?.. Вождя мне видно не было - машина скрывала всё, кроме сапог со шпорами. И сапоги мне тоже показались знакомыми... "Спасибо, дорогой боевой друг Обушков, - сказал голос Вождя, тоже настолько знакомый, что я наконец понял, откуда я знаю и это жужжание, и эту грязь, и эти шпоры, и этот голос!.. - За Извратителей Народной Памяти спасибо. Мы их показательно казним. Награждаю тебя, понимаешь, за проявленное, понимаешь, вторым Почетным Мечом!.." Один гном и две галадрэли подбежали к Обушкову и проворно опоясали его перевязью с мечом, Обушков закричал: "Служу Великой Мысли!.." и прослезился. Галадриэли его целовали и развратно массировали, томно мыча. "А за то, что ты упустил ихнего командира," - ласково продолжал Вождь, "будешь повешен рядом с ними. Но в Мечах - это я тебе обещаю..." Обушков постоял, пуча глаза, и попробовал что-то сказать, но вдруг рухнул на траву. Только мечи сбрякали. Галадриэли мерзко захихикали. "Зря," - сказал Вождь. "Мог бы и харакири сделать для, понимаешь, укрепления боевого духа. Ну ладно. Другой кто-нибудь, да?" Он прошелся перед машиной, жужжа и сверкая иридиевыми шпорами. Потом закричал: "Эй, салдатики! Вам осталось жить десят минут! Но я верю, что вы можете стать настоящими боевыми другами! Вот кто сейчас вступит в наш ряд и выразит защащ... защущ.. воевать за Великую Идею, тот будет жить и бороться дальше! Остальные - бютту!..1 Жужжа, он замолчал. Шумели сосны, гнусно посмеивались его приспешники, а наши лежали и молчали. Потом кто-то из клаузевицких заговорил. Очень горячо и страстно, и чувствовалось, что с чем-то не соглашался, но на языке, которого никто не знал, ни наши, ни ихние. Поэтому он скоро умолк. Тогда вдруг наш Мындызбай громко запел: "По дорогам знакомым за любимым наркомом мы коней юоевых поведем!..." Это была песня Пурккина, и все наши, даже те, кто не знал слов и мотива и имел во рту кляп, подхватили и допели до самого конца. А когда смолкли, то Гробоедов прохрипел: "Вот тебе наш ответ, палач и провокатор!..." Вождь еще немного пожужжал. Потом сказал: "Это я палач? За мной президенты всех Парков гоняются, и я палач? Знаешь, ты, бок-мурун,2какие деньги они за мою голову дают? Меня на всех битвах ранило, и я палач, да?.. Нет! Я Последний Настоящий Салдат на этом планете! А ваш любимый нарком сбежал, как последняя джаляб3!.... Идите со мной, когда вы мужчины!.." Вот тут я напряг ВСЕ свои силы, и то, что покойный Обушков засунул мне вместо кляпа, гулко вылетело, и я завопил: "Не верьте ему! Он всё врёт!.." Меня спасло то, что сначала никто не понял, откуда я кричу. Эльфы и гномы вертели головами, а те, что с волчьими хвостами на папахах, подняли першеронов на дыбы, отчего остальные седоки все попадали. "Он врёт! - кричал я носом в землю. - Ему ноги отдавило в Парке! Он нигде не воевал! Он в лётчика Играл без ног! Он с Игрой посчитаться хочет! Он даже не Ветеран! Он возле нас живёт! У него четыре жены, и все дуры!.." Молчание было такое, что, казалось, все уснули. Потом заговорил Вождь. "Враг, - сказал он, - клевещет! Хочет расколоть наши ряды! Я ваш знамя?" "Знамя..." - неохотно сказал кто-то из гномов. "А можно в бой идти, если знамя запачканный, да?.. Все молчали. "Кто, - неумолимо сказал Вождь, жужжа сервомоторами ног, - кто отомстит за честь знамени, да?.." Все молчали. Мне стало ясно, что я добился серьёзного успеха - морально разложил противника. Портило дело одно - ужасно хотелось в туалет. Ой, ну скорее бы они сдавались... И тут произошло то, чего я совсем не ожидал. По-моему, и вообще никто. Мёртвый Обушков поднялся. " Боевой друг Вождь, - сквозь слёзы сказал он, - позволь искупить вину." "Позволяю, боевой друг дважды носитель Почётного Меча, " - сурово отвечал Вождь. Обушков подошел ко мне, всмотрелся в мое лицо своим жутко фиолетовым глазом и вдруг с лязгом выдернул из ножен Почётный Меч. Он был сделан под самурайский. Цуба в форме ордена Дружбы Народов, клинок был из алюминия, но на один удар его явно должно было хватить. "Ты, пацан," - угрюмо процедил он. "Ты на нашего вождя катил... За это знаешь чего полагается?.." Тут раздался рёв. Это ревел мой папа. "С-сскатина!" - ревел он. "Дешевка! Падло бацильное! Зомби навозная! Петушатина трепаная! Дай мне шашку и отойдем на десять шагов, если ты мужчина!.. Щидзег!4" И почти всё, что он слышал в изоляторах от своих и чужих подзащитных. Потом мне было жутко интересно, какая это кровь заговорила в нём. Казахская, хакасская или украинская? Потом. Но не тогда. Тогда я смотрел, как Обушков заносит меч, и думал, что может, он и не козёл, но кэндо явно никогда не занимался. А вот дрова явно рубил. Грудь моя, беззащитная... Вот меч поднялся до высшего апогея, и я зажмурился. Поэтому что было дальше, я сначала не видел. Раздался глухой стук, удивлённый всхлип, и на меня рухнуло что-то потное и тощее. Потом что-то металлическое. Потное и тощее был Обушков. Металлическое - вздутая консервная банка, которая угодила ему в затылок. Извернувшись, я сбросил с себя тощее и потное, и страшным усилием воли сел. Катана попала мне между коленок и я бессознательно рассёк об неё веревку на ногах. Вскочил, хотя ноги были, как пластилиновые и, прежде чем упасть, увидал!.. С пригорка из-за сосен, грязный, рваный и небритый, шёл старший лейтенант Одолеев. Был он свиреп и страшен настолько, что никто из врагов поначалу не тронулся с места. В одной руке у него была вторая бомбажированная ( следователь мне объяснил, что это так называется, а я записал на диктофон, а потом спечатал через вокопринт) банка китайской тушёнки "Великий Корм". В другой руке - целая молодая сосна без веток, но с корнями. Потом выписанные из Америки индейские следопыты разгадали по следам, что он спрятался в овраге, решив, что это Игра. Но когда он всё понял и увидел, как будут убивать меня, то вышел. Один против всех. И тогда все накинулись на него. Гномы, эльфы, волчьи хвосты и прочие. Первого он бомбажировал, а потом уже в дело пошла сосна. Через несколько минут все лежали - кто без сознания, а кто и так... Одолеев утёр с лица пот и глянул в сторону КАГАЗа. Вождь всё это время стоял и с любопытством смотрел на побоище. Одолеев бросил размочаленную и заляпанную сосну и сказал: "А вот тебя, фюрерок, я щас голыми руками задавлю..." И он медленно и страшно стал на него надвигаться. Когда он уже почти совсем надвинулся, Вождь выдернул руку из-за отворота чапана, и все ахнули. В ней был огромный стариный маузер с золотой насечкой. "Тихо, Маша, я Дубровский..."- хрипло сказал Одолеев и продолжал надвигаться. Раздался грохочущий треск. Одолеев дрогнул и пошатнулся. Я видел, как у него на спине вылетел клок гимнастёрки и лопнула портупея. Но он не остановился. Второй треск. Ещё клок гимнастёрки. Но он надвигался. Третий треск. Но он не замедлил движения. Потом я перестал считать трески и клочья и только вздрагивал. Когда патроны кончились, Вождь швырнул в Одолеева маузером. Старший лейтенант поймал его и осмотрел. Потом хрипло прочёл: "ЗА ОТВАГУ В БОР-Р-РЬБЕ С МАНКУРТИЗМОМ..." Последним усилием отломил ему раскалённый ствол и только тогда рухнул. Но уже насовсем. Вождь тоже попятился только теперь. Он медленно пятился к машине, где сидел шофёр-орк, и всё время хлопал себя по бедру. Тут я понял. На бедре был пульт! Опять, опять их заело, и он не может включить скорость и убежать к машине, а тупой орк не догадывается её подогнать! "Держите его!.." - завопил я и вскочил. Но все были связаны. Тогда я упал спиной на катану и начал пилить верёвки на руках, а Вождь всё лупил себя по бедру, и когда я допилил последнюю верёвку, ноги вдруг включились. Они резво подскочили и помчались к лесу. "Куда, падлы!" - завопил, удаляясь, Вождь. "К бункеру, с-ссгейн!5К бункеру, говорю!.." "Уйдёт!.." - закричал я. "Не уйдёт," - мрачно сказал Гробоедов, подползая спиной к катане. "Тут болото..."

Лёша ошибся. До болота Вождь не добежал. До болота добежали ноги. Аккумуляторы были свежие. Траектория путаная и длинная. То, что было сверху, кусты и ветки из-за бешеной скорости изорвали в клочья. Следствию достался хорошо очищенный скелет, который стоит сейчас в хрустальном блоке у входа в музей Парка "Победа", и ничего больше. А тогда сверху вдруг донеслись слабые звуки какой-то знакомой мелодии. Я задрал голову и увидел какие-то пятнышки, которые быстро росли вместе с музыкой и вдруг стали звеном вертолётов "Майкл Стоунволл Джексон FYZ 23", заходящих на боевой разворот над нашей поляной. Музыка оказалась "Колыбельной" Гершвина в исполнении вечнозелёного дуэта Карины и Рузаны Лисициан - у нас тоже есть такой диск. Теперь она страшно гремела, потому что динамики на вертолётах мегаваттные. И под эту могучую классическую музыку из повисших вертолётов выскакивали силы Срочного Умиротворения Кризисных Игр в жилетах, на которых любая краска обесцвечивается, с пулемётами и в касках, молча и серьёзно перекувыркивались через голову, чтобы противник не успел прицелиться, разворачивались в боевой порядок и шли в атаку... А сзади разворачивался и перекувыркивался полевой госпиталь и полевая кухня, и армейский рок-ансамбль под управлением знаменитого армейского гитариста Боба Шекли, уже перекувыркнувшись, расставлял микрофоны, и армейское казино натягивало тент и с помощью прецизионной ( это мне потом объяснил следователь, а я ... etc) аппаратуры проверяло точность установки столов с рулеткой, и попутавшая регион армейская сборная по сёрфингу и национальной лапте уже выскакивала, кувыркаясь, из своего вертолета, а "Колыбельная" гремела так ушераздирающе, что её одной хватило бы для полной победы... Последним, весь в камуфле, жилете и десантном рюкзаке, весь гордый и злорадно ухмыляющийся, выскочил Бизонов, кувыркаться не стал и побежал прямо к нам. А за ним с топорами наперевес бежали двое лесников. "Ну что, зар-р-разы, моралисты вонючие!... " - закричал он, поднимая автомат и осекся, увидев спокойное и небритое лицо старшего лейтенанта Одолеева.

Потом нам сказали, что Игра у нас получилась суперуникальная, что её запишут и будут распространять по всей Евразии и даже продавать за валюту... А так как мы все в ней играли, то мы вроде как соавторы и будем получать отчисления... Тут все захлопали, кроме нас с Лёшей и Эмманюэлью она рыдала, а мы молчали. Потом нас отвезли в гостинцу, чтобы мы отмылись, переоделись и отдохнули до знаменитого Бала "Победы", на котором вручают боевые награды и дипломы. Мы с отцом посидели в креслах. Потом он вздохнул и сказал: "Да... Вот уж не думал... Ну ладно. Мыться будешь?" Я сказал: "Потом. Отвык. Пойду пройдусь." "Ладно, - сказал отец. "Шокер и бронекепку возьми. И стучись, когда входишь!.." Я посмеялся над всем сразу и ушёл. Без шокера и бронекепки. Дверцу, маленькую, железную, в стене, я нашёл сразу. Она была не заперта. И вторая тоже была не заперта - я её сразу открыл. Алик И. Вещий сидел у пульта и хмуро в нём ковырялся молекулярным паяльником. "Привет, " - сумрачно бормотнул он мне. "Ты чего?.." Это было, наверное, невежливо, но я не поздоровался и сразу спросил: "Скажи, а зачем БИМА такую Игру сделала? Ведь Одолеев по-настоящему погиб?" Алик И. молча кивнул, продолжая орудовать паяльником. "И Сухорёбров тоже?" Алик И. опять кивнул. "И Аселькин дед?" Снова кивок. "Ну зачем? Ведь это игра, так?" Алик И. отложил паяльник, поскрёб в "морпехе" и угрюмо спросил: "Ты что, ничего не знаешь?" "А чего?" - не понял я. "БИМА поломалась, как только вы вышли на маршрут, " - ответил он."Вы играли Совершенно Самостоятельно. Всё, что было, была ваша Игра. Всё это было в вас самих. А Машина здесь абсолютно ни при чём. Как что, так сразу БИМа, компьютерократия, контрагуманизм... Вот с себя и спрашивайте ..." И снова, не глядя на меня, взял тестер. Наверное, это было невежливо. Но я постоял немного. А потом взял и плюнул в средний голоэкран БИМы и попал - в самую середину. А потом вышел и ушёл оттуда. Ну, а теперь совсем нечего записывать. Надо только дописать, что женщина с мальчиком оказались на оборонном заводе и всю Игру собирали Ф-мины. Мальчик перевыполнял все нормы, стал Героем Игрового Труда и не хочет уходить с завода. Серибай Валиханович попал в игру "Беломорканал", всё ещё играет, и говорят, опять сменил имя. Только теперь у него кличка - Серый-Лютый. Он в большом авторитете - стал выдающимся специалистом по пересказам компьютерных игр, и пахан тамошней игры держит его возле себя на особой пайке. Бизонов сперва раскаялся и собрался не то в мунисты, не то в бахаисты, но потом натура победила: открыл тир, где стреляют по головизорам, передающим рекламу. Надо попасть очень точно, потому что иначе специальное устройство со страшной силой мечет в тебя рекламируемым продуктом. Очень опасный тир и жутко дорогой, но очередь туда такая, что Парки задумались. Бизонов сейчас делает метатели помощнее, потому что есть такие деятели, что наловчились продукцию ловить. Правда, одного уже убило нафиг - коробкой стирального порошка "Чингизхан". Эрл Грэй, теперь Президент Европейского клуба имени Клаузевица, пригласил нас всех в полном составе на свою Игру за полный их счёт. Сказал, что опыт Крымской войны требует обновления - нельзя же жить законами, данными Адамой и Евой. Многие сэры после этого вышли из клуба в знак протеста, но многие из любопытства остались. Отцу прислали письмо какие-то любители из Саратоги, одного зовут Арбат ибн Рахман и другой, зовут Корлеон Уйгурский. Пишут, что всю жизнь мечтали Играть за Азиопу и спрашивают, какие у нас призы и играет ли национальность роль при их вручении и как можно получить наш зелёный паспорт. Отец написал ему всю правду; ответа пока нет. Прислали приглашение на ветке цветущей хурмы из клуба "Самурай", пергаментный свиток из клуба "Мальборо" и написанное на мраморных скрижалях совершенно непонятным языком приглашение - наверное, из Голландии: клуб вроде называется "Голландские высоты". Но мы, наверное, не поедем - неохота. Асельке я ничего не сказал, и отец тоже. Сама она думает, что деда из-за его смелых рассказов забрали в санаторий, и очень по нему скучает. Каникулы скоро кончаются, и я не знаю, как быть с сочинением. Никто не может сказать, какие события тут исторические, какие нет, тем более для Азиопы. Завтра пойду к Чуингаму - вдруг его уже отрезали."

Франфурт-на-Майне, 1995

Примечание для всевозможного читателя. Этот рассказ я написал на аж на 50-летие Победы. Что делать - это мой способ участвовать во всенародных ликованиях. Еще несколько рассказов я написал на другие юбилеи, например, на юбилей Пушкина - они такие же непатриотичные, хотя против юбиляров я ничего не имею. Меня это сокрушает. Ну что я за урод такой?.. Актом патриотизма можно счесть то, что я до сих пор их не публиковал.

АЛАН КУБАТИЕВ

ВЫ ЛЕТИТЕ КАК ХОТИТЕ!... Фантастический рассказ

Посвящается моим коллегам по работе в "Overseas Strategic Consulting, Ltd"

- Мне нужно было настоящее чудовище. И тогда я сделал его птицей. - Почему? - А с птицей договориться невозможно. Юрай Херц. Из разговора.

Птичий был единственной причиной того, что он всё-таки получил эту работу. Иначе ему не видать бы этой зарплаты, как своих ушей без зеркала. Резюме, которое он оставил три недели назад в Птичьем Дворе, было составлено довольно осторожно. Кассету он записал на воробьином, который все они более или менее понимали. Пятый пункт дался ему особенно трудно. Птицы фантастически чувствительны к мельчайшим изменениям тональности - детектор лжи по сравнению с ними кусок железа, а нормальные человеческие уши - кусок мяса. А когда врёшь, тон, увы, повышается - усилие перенапрягает мышцы гортани... "Чирр-чюррип-фьюирр-чак". "Фьюирр" - не выходило, хоть плачь. Получалось "фюирр" - "очень люблю", а за такую ошибочку в произношении можно было очень легко потрохами заплатить. Вронский промучился два вечера, пока ему удалось добиться убедительного звука. Теперь он сидел на своём насесте в вольере напротив начальницыного и снова мучился, переводя ответ начальнику птицефабрики, умолявшему смягчить приговор. Случай был безнадёжный. Все директора птицефабрик были приговорены к незамедлительной утилизации на кормокомбинатах, а персонал к пожизненному заключению там же, но с утилизацией посмертно. Начальницы, слава богу, не было на месте. Сквозь приоткрытую дверь вольера виднелся стол, заваленный кассетами, несколько исклёванных яблок. Насест был самую чуточку загажен. Ровно настолько, чтобы показать, что Начальница помнит о своей исконной сущности. Из соседних вольеров доносились неразборчивые писки и вскрики. Вронский понимал далеко не всё. Тогда, в незапамятные времена, он попёрся на факультет зоолингвистики по очень простой причине, вернее, сразу по трём очень простым причинам. Третья была - жестокий недобор, отчего брали всех, кто пришёл на экзамен. Вторая - до университета от дома можно было дойти пешком за семь минут. А первая - туда поступала Ледка. Она училась в школе с орнитологическим уклоном и была помешана на всех этих делах. Сама выучила какаду, безо всяких учебников и курсов, просто с голоса. У неё было два какаду, здешнего выводка, по ночам она регулярно слушала "Крик Какаду", а братец, мореман дальнего плавания, контрабандой возил ей из загранок покетбуки и записи на какаду. Два курса Вронский таскался за нею, несколько раз под настроение они вусмерть целовались в подъездах. Потом Вронский уже совсем решил на ней жениться и уехал в стройотряд - "подрубить капусты" на свадьбу. Кстати, строили они ту самую птицефабрику, ответ директору которой он сейчас переводил. Вронского познобило: по теперешним временам это солидной темноты пятно в биографии. Не дай бог, Дятлы достучатся...

Вичч-чьючи-чир-чир-чи-фирр. Вам отказано окончательно.

Вронский отложил микрофон и снял наушники. Намятые хрящи горели, в голове, как воробьи под церковным куполом, метались звенящие крики. За сегодняшний день это был восемнадцатый перевод, не говоря уже о письменных: губы сводило, язык дрожал от утомления, горло саднило. Он знал, что на своих слётах они всё равно посмеиваются над ним и остальными переводчиками, а Ара виртуозно передразнивают их ошибки и оговорки... Ну и чёрт с ними. Главное, что не надо идти наниматься на кормокомбинаты. Фью-ирр-чип. А замуж за него Ледка не вышла. Пока он горбил в стройотряде, она безмятежно "выскакнула", как поведала ему её бабушка. За морского лётчика. Мгновенно и впечатляюще забеременела, родила близнецов, назвала Кастор и Поллукс, и выпала из обращения. Вронский крайне редко вспоминал о ней, и почти всегда с похмелья. Особенно с тяжёлого, с классического Katzenjammer'a. Года два он не мог смотреть на женщин. Его тошнило даже от безобидных фотомоделей на журнальных обложках. Это вовсе не значило, что его не тошнило от мужчин - тошнило, и ещё как. Его тошнило от всего. Кроме птичьего языка. Диплом он защитил даже с некоторым блеском. Профессор Зимородков предлагал ему оставаться на кафедре, но он уехал на Куршскую косу и проторчал там почти четыре года. Всё это казалось чисто академическими забавами, не имеющими почти никакого практического смысла. Но было приятно.

А потом изменилось всё. Настал Птичий Базар. Охоту запретили, из библиотек вычистили абсолютно всё, что имело к ней отношение, начиная от Тургенева и Бианки до "Устава соколиной охоты". По слухам, его автор сейчас скрывался где-то под Москвой - то есть буквально под Москвой. Политическое убежище у крыс - штука ненадёжная, но всё же... Всё лучше, чем то, что ждало обвинённого в "разжигании межвидовой вражды"... Они летели из-за моря. Вронский сам видел, как начался Перелёт - сначала поодиночке, затем небольшими стайками, и потом уже пошли целые караваны, крикливые, хохочущие, всё время что-то клюющие...

Дверь скрипнула, отворилась на три пальца, и в щель блеснули запотевшие очки, потом мокрая лысина. Потом брюхо, по которому изгибался галстук. - Ук-хуу!.. - сказал Совчук вместо приветствия. - Чай чью?.. Заварка у него вечно кончалась раньше всех. Нехотя слезая с насеста, Вронский сказал: - Ты что, жуёшь его, что ли? - Нет, суп варю, - ответил Совчук, пристраиваясь в углу. Он тоже попал сюда почти случайно. Первый набор ФЗЛ, первый выпуск, первый диплом в выпуске, легендарная группа Петуниной, экспериментальный перелёт по маршруту канадских серых гусей - во времена Вронского об этом уже рассказывали разные сказки. Всё это очень быстро кончилось, и даже плохо обернулось для некоторых особенно выдающихся личностей. Однако Совчуку пофартило - во время последней смены паспортов на именные кольца ему неправильно заложили второй пуансон, когда перечеканивали фамилию. Из САвчука он стал СОвчуком. Отдел Сов - самый престижный и уважаемый. Совиный язык - язык высшей документации. Его приняли именно туда. Иначе бы - ку-ку! Птицы не любят старых. Он работал в отделе всего-навсего переводчиком, но несколько раз выручал Вронского информацией и своевременными предупреждениями о чистке перьев. Это было странно, потому что на Куршской косе, где Совчук делал свою тему, у них были серьёзные трения из-за Гули Синицыной, на которой Вронский потом целый год был женат. А тогда дошло даже до рукопашной. Но на Птичьем Дворе Совчук встретил его как родного... Ну ясно млекопитающие должны держаться друг друга. Наскребя пару десятков ложек, Вронский пересыпал их в маленький жёлтый череп и отдал Совчуку. - Нет слов, - сказал Совчук, принимая ёмкость. - А ты сам что ж, совсем не пьёшь, что ли? - Не успеваю... - тускло ответил Вронский, потянулся и с хрустом зевнул. - Неразумно, - заметил Совчук. - Вот уж для чаю время должно быть. Это последнее, что нам осталось из наших свобод. Кстати, что-то я твоей Страусихи не слышу. Вронский отмахнулся. - Бегает где-то, - сказал он и плюнул в угол. - Достала она меня не поверишь до чего. С одного на другое перескакивает, всё ей не так, всё ей срочно, через минуту уже тащи. - Так ёжику понятно, - сказал Совчук, сосредоточено нюхая чай. - У них обмен веществ ускоренный, отчего и температура тела высоченная. А сие неизбежно отражается на мозгах. - Это у людей отражается, - мрачно ответил Вронский, - А у этих ... Знаешь, какая у моей дежурная трель? Фичи-чьюирр-чи-чи-чирр! -"Совершенно по-человечески!" - без труда перевёл Совчук и ухмыльнулся. Он знал практически все диалекты: в своё время его работа по резервам дружелюбия серых ворон наделала немало шуму. - Вот стерва!.. - Точно! - горько подтвердил Вронский. - И никакой радости, что брачный период начинается. У них ведь самцы на яйцах сидят... - Ой, да какая хрен разница! Ну сидел бы тут самец, долбил бы тебя. У них самцы агрессивные, особенно во время этого самого дела. Валю Котова один так клювом цокнул - до сотрясения! А потом ещё и уволил по седьмому пункту, за фамилию... - То есть это как? - удивился Вронский. - Это ж Орляка уволили! - Да, всё верно, - подтвердил Совчук, устраиваясь на насесте. - Он же, дурак, фамилию когда менял, кому надо не сунул, чтобы Арам старую не продиктовали. Фамилийка-то жены! Да ещё выдавалась за птичью. Орляк - это же разновидность папоротника. Съедобного. Закусон, кстати, бесподобный. Дятлы достучались, и привет... - Твари, - безнадежно сказал Вронский. - Эт-то всё пустяки, - изрёк Совчук. - Вот когда летишь по пятому, тогда уж шандец. У тебя как, нормально?.. Вронский уже открыл было рот, чтобы сказать "Конечно, нет", но вдруг шумно сглотнул. Что-то любопытен стал дедушка нашей орнитолингвистики. Ведь знает, кажется, что таких вопросов не задают. - Вполне, - сказал он. - Ты же помнишь, я рыбок разводил. - А-аа, точно, - обрадовался Совчук, начиная спускаться с насеста. - Ты ж был краса и гордость нашей аквариумистики! Гулька тогда вроде тоже на рыб перешла? - Нет, - сказал Вронский. - Птичница, как мы. Тебе ли не знать. И вообще ты извини, у меня тут ещё куча всякого свиста, а Страусиха вот-вот прискачет... - Не смею, не смею, - пропыхтел Совчук, направляясь к двери. На пороге он обернулся и прищуренным глазом смерил вольер. - Ты бы насест хоть белилами побрызгал, что ли. Вот увидишь, она к тебе сразу меньше придираться станет! Хочешь, сведу тебя с декоратором, он тебе его под натуральное гуано распишет? - Кайф, - сказал Вронский. - А духов таких нет, чтоб и запах был натуральный?

Осень всегда приносила ему что-то вроде умиротворения. Некоторые классики утверждали, что с каждой осенью они расцветают вновь. Расцветать Вронскому пока не особенно требовалось; но яркое холодное небо, сладковатая прель осыпавшегося листа, замедленный шаг дня как-то утешали. Далёкие тоскливые вопли долетели из синевы. Он задрал голову, силясь высмотреть колеблющийся пунктир за редкими облаками. Перелетали на юг теперь всё больше натуралы; Птицы летали когда им вздумается и даже начинали втихую пользоваться самолётами - но именно втихую. Совы этого не одобряли. Ничего не разглядев, он потёр глаза и свернул с Журавлёвской на ГолубьМира. По дороге стояли лотки с книгами, но он и смотреть не стал: и без того было известно, что там выставлено - "Песнь о Буревестнике", "Чайка по имени Джонатан Ливингстон", "Соловей", "Великое яйцо", "Суд птиц" и так далее... На личные библиотеки покушений не было, хотя явно шло к тому. Он едва не столкнулся с парой пьяных девок, тащившихся куда-то со здоровенным и тоже пьяным Страусом. Клюв и лицевые перья у него был в помаде - лиловой и оранжевой. Любопытно, как это у них осуществляются межвидовые контакты... Хотя если Страуса засекут свои, ему ой как не поздоровится. Подмораживало. Но все окна был приоткрыты. Зимой позволялось закрывать рамы, но форточки неумолимо предписывалось держать отворёнными, чтобы малые натуралы могли беспрепятственно влетать и вылетать. Если подлетала Птица, окно должно быть сразу же распахнуто на всю ширину проёма. А дать Птице в клюв, мысленно добавил Вронский, можно только мечтать... Их двор, слава богу, был на редкость неудобным для гнездовий. Крыша слишком поката, деревья слишком тонкие, чердак слишком тесный, антенн нет. Да и на соседних крышах была всего пара гнёзд, но и те явно брошенные. Входя в подъезд, Вронский, как обычно, усмехнулся и помотал головой. Несмотря ни на что, кошками воняло - мощно, живо и победоносно, от подлестницы первого этажа до площадки третьего, где он теперь жил. И это было хорошо весьма - по крайней мере для него. Невозможно было точно засечь, где они водятся. Ему едва удалось умыться и поесть: когда он собрался выйти и пересечь двор, в дверь постучали - резко, коротко и чётко. Сердце заколотилось. Но он тут же сообразил, что брали бы его через окно. Вронский остановился и горестно развёл руками. Сделал глубокий вдох и на выдохе произнёс все тридцать семь слов "Малого загиба Николы Морского", выученного с голоса у боцмана Кулькова ещё до Перелёта. Потом обречёно пошёл открывать. В проёме распахнутой двери Вронский прежде всего увидал немыслимую, роскошную даже по теперешним временам широкополую "федору" чёрного фетра. Словно бы прямо от неё спускался чёрный плащ, запылёнными полами стелившийся по жёлтому кафелю. - Барэв дзэсс!.. - скрипуче раздалось из-под полей "федоры". - Здравствуйте, Рейвен, - устало проронил Вронский и отступил, пропуская гостя. Под волочащимся плащом не было видно, как он сегодня обут. Однако мучительное шарканье безошибочно выдавало напяленные с адским трудом туфли. Рейвен дотащился до гостиной, остановился, тяжело дыша, затем направился к креслу и долго-долго, кряхтя совсем по-человечески, примащивался в нём. Вронский в очередной раз представил себе тот пластический выверт, который гостю пришлось совершить, и привычно, хотя и не слишком горячо, пожалел его. - Извините, дорогой Рейвен, - сказал он, - задремал я тут после работы, а вы стучите, а вы стучите всегда так деликатно, вот я и отворил не сразу... Кстати, почему вы не пользуетесь звонком? - Потому что он у вас не рра-ботает, - хрипло ответил гость. Из-под шляпы блеснул круглый насмешливый глаз. Вронский покивал. - С электричеством я не дружил никогда, - признался он. - Хотя кто это прошлый раз мне клювом провод перебил?.. - Вашего безделья это не опрр... - ответил Рейвен и сложил рукава. - Я бы с удовольствием покле... сьел бы чего-нибудь... Вронский пошёл в кухню, произнося про себя "Большой Шлюпочный загиб" сорок четыре слова на одном дыхании. На последнем он внёс тарелку с котлетой и собрался раскрошить её вилкой, но тут мелькнуло чёрно-серое острие - мощный клюв подхватил котлету, подкинул её в воздух, разинувшись, снова поймал, и тремя спазматическими толчками котлета была отправлена в зоб. - Недуррно, - сказал Рейвен, откидываясь в кресле. - Очень недуррно. - Неужели вы чувствуете вкус? - удивлённо спросил Вронский, глянув на пустую тарелку. - Рразве я дегустаторр? - каркнул Рейвен. - Мы рразличаем арроматы... - Вернее будет сказать "запахи", - поправил Вронский. - Благодаррю, зап-пахи. Дуррная прривычка прроглатывать срразу. Остаётся с птенцовой порры. Матеррь прриносит, а ты спешишь прроглотитть!.. Вронский уселся в кресло напротив. - Как подвигается ваша работа? - учтиво осведомился он. - Благодаррю, успешно, хотя и медленно, - гортанно отвечал Рейвен. Прроклятые бюррократы не дают рразвернуться. Aberr перрвая глава пррактически готова. Я обосновал, pourquоis великий Эдгарр вывел именно воррона и никого дрругого. Agrrree, согласитесь, никто другой не смог так точно отрразить воплощение неумолимого ррока для человека.... Рейвену жилось непросто: Птицы относились к нему настороженно - признавая его необходимость, они презирали его за тягу к очеловечению... Он явно платил им тем же: презирал за тупость и старческий идиотизм, к чему примешивалась ещё и вечная вражда ночных и дневных Птиц... В тот раз Рейвен первым подошёл к нему и без предисловий прокаркал, что они однородцы и что он читал работу Вронского по диалектам малых врановых натуралов. Сергей так растерялся, что не сумел сначала толком ответить. Птицы никогда ничего не читали. Они только слушали и только в переводе. Рейвен же не только читал. Он ещё и очень сносно писал и говорил на трёх человеческих языках. Матерился же он почти свободно - явно не совсем понимая, что именно он произносит. Кстати, он терпеть не мог Совчука. У Птиц никогда не понять, насколько хорошо они к вам относятся и относятся ли вообще. Но вот насколько плохо это видно сразу. Когда на том же приёме к нему подлетел Совчук и заговорил было на чистейшем поли-врановом со всеми переливами, Рейвен искоса глянул на него и вдруг долбанул клювом в переносицу - снайперски: расколол перемычку очков, не тронув кожи... - Отчего вы не пользуетесь окном? - спросил Вронский. - Чтоб стучать в дверрь, - сообщил Рейвен, сбивая шляпу на стёсаный затылок. - Обожаю, когда мне откррывают. - Вы начитались любимого автора, - сказал Вронский. - Ничуть, - заявил Рейвен. - Прросто люблю. А как ваша рработа? - Это не работа, - Вронский потянулся за сигаретами, но вовремя вспомнил, что Птицы не выносят дыма. - Веррно, - сказал Рейвен. - Вы называете это "служба". Rrright? - Почти, - уклончиво ответил Вронский. - Можете звать это "халтура". - Не обнарружил... - недоуменно произнёс Рейвен. - Стрранное вырражение . Нет в словарре. По кррайней мерре в моём... Что означает? Вронский объяснил, ухмыляясь. Рейвен встопорщился совсем по-птичьи и завертел головой. - Очень, очень человеческое вырражение, - сказал он. - И весьма ворронье... Запоминаю в память. Что вы мне говоррили в пррошлый рраз о ворронизме Пушкина?.. В затруднении Вронский наморщил лоб, и Рейвен подсказал: - Ну как же! .. Обворрожительные стихи, очень веррное видение... - А!... - вспомнил Вронский. - "Ворон к ворону летит!..." - "Воррон воррону крричит: "Воррон, где б нам пообедать? Как бы нам о том проведать?" Воррон воррону в ответ..." Рarrdon, как ттам дальше?.. Вронский хотел ответить, но у него неожиданно перехватило горло. С трудом сглотнув, он хрипло выговорил: - "Верю, будет нам обед..." Но горло перехватило ещё туже. Даже Рейвен почувствовал неладное: хотя он промолчал, круглый глаз уставился на Сергея с некоторой тревогой. Справившись с собой, Вронский продолжал: - "В чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый... Кем убит и отчего, знает сокол лишь его, да кобылка вороная, да хозяйка удалая... нет, молодая..." Рейвен вдруг вздрогнул совершенно по-человечески и поджал лапы. Не хватало только прочувствованной слезы. Но вместо этого Рейвен заговорил: - "Сокол в ррощу улетел, на кобылку недрруг сел... А хозяйка ждёт милого, неубитого, живого..." Он умолк. Молчал и поражённый Вронский. Потом сказал: - У вас превосходная память... - Прросто ворронья... - ответил Рейвен. - Это стихи прревосходные... Передана приррода... Только прро соколов зррря... Тут они снова умолкли. Оба. Действительно, Соколов, да ещё к ночи, поминать не стоило. Мощные, беспощадные, полу-ночные, полу-дневные, они были вроде тайной и явной полиции. Когти и клювы были у всех Птиц. Но Соколы, да ещё при чудовищно зорком глазе, пользовались ими особенно умело - и жестоко. Дальше они говорили как люди, спаянные общей бедой. Вронский знал, что Рейвен безошибочно почувствует напряжение и тревогу в его голосе, как бы далеко он её не загонял: но объяснить её причину Рейвену, слава богу, было явно не под силу. Однако что-то было неладно и с самим Рейвеном. Проработав с Птицами полтора года, Сергей наловчился хотя бы грубо различать их основные душевные состояния. Он мог ошибиться в степени напряжения, но характер его он почти не путал. Рейвену было не по себе. Через силу, хотя медленно и учтиво, он вёл свои обожаемые литературоведческие диалоги, перескакивая с языка на язык - на армянском он говорил с особенным удовольствием, хотя Вронский его совершенно не знал. Рейвену это было известно; и то, что он всё время сбивался на "хайк", означало предельную отягощённость какой-то другой мыслью... Наконец Рейвен смолк. Изо всех сил стараясь не пользоваться клювом, он вытащил концом махового пера золотые часы на цепочке, но открыть их без помощи клюва нечего было и мечтать. Наконец крышка отщёлкнулась. - Прраво, я засиделся... - со вздохом сказал он. - Что ж, доррогой дрруг, мне порра... На бюст Пандорры... Он повторил это несколько раз, но уходить отчего-то медлил. Тогда решился Вронский. - С вами что-то неладно?.. - спросил он тихо. - Нет, - спустя длинную паузу ответил Рейвен. - С вами. - То есть как?.. - непонимающе взглянул на него Вронский. Рейвен потопал по ковру пыльными штиблетами. Ковёр немедленно отозвался равным количеством пыли, замерцавшей в косом луче настольной лампы. - В-вы знаете, - нехотя сказал он, - ведь мне не доверряют... Даже свои... Дурраки... Тысячи лет пррожить ррядом с человеком и даже не старраться его понять!.. А человек старрался... Вот Эдгарр или Горрький... или Александрр... Та пррелестная легенда, что вы мне ррасказали, об оррле и ворроне... Ведь в ней есть прравда... Падаль прриятнее на вкус, падаль легче усваивается, падальщиком быть благорродно, и всё же иногда хочется перременить судьбу... На моё несчастье, я ещё и научился рразбирать ваши буквы и слова... Черрез это я стал слишком близко к вам и отдалился от наррода Ворронов... - Не переживайте, Рейвен, - сказал Вронский, - в истории это не первый случай... - Настолько-то я гррамотен, - сухо отрезал Рейвен. - Однако не во мне дело... Сегодня днём я был прриглашён по служебной надобности в Депарртамент Сов. Они мне тоже не доверряют, но обойтись без меня не могут. В кабинете белобррысой Сипухи, которрая вылетала пообедать мышами в виваррии... Там кррутился магнитофон. Звук вык-ключили, но не до конца мой слух вы карр... знаете... Говоррил человек... но с пррекрасным совьим выговорром... Он нервно клюнул пуговицу собственного плаща. Пуговица брызнула чёрными осколками. - Это была инфоррмация на вас, дрруг мой, - брюзгливо сказал Рейвен. - Там говоррилось, что вы злостно и не перрвый месяц наррушаете пятый пункт... а-арркрр... Вронский медленно встал из кресла. - И какие доказательства? - тихо спросил он. - Кррутые... Кошачья шеррсть на вашей курртке... - И всё, что ли?.. Рейвен сожалеюще покачал головой. - Этого вполне достаточно, ддрруг мой... Совы не шутят... К тому же из-за океана пррилетел Белый Оррлан, и всё кррайне осложнилось ... - Что же теперь делать?.. - тоскливо пробормотал Вронский. - Вот ведь ерунда какая... - Дрруг мой, эт-то не еррунда! - рокотнул Рейвен. - Даже если вас просто firre... туррнут... уже стррашновато. А уж с пятым пунктом всё прроисходит много серрьёзнее... Его передёрнуло. - Какая еррунда! - злобно каркнул он. - Сам террпеть не могу этих ворровок и разбойниц!... Рразорряют гнёзда, жррут птенцов!... Но люббой взррослый воррон может прробить ей черреп! В конце концов это лич-чное крронк... дело людей, кого они прредпочитают. Они сами м-млекопитающие и плотоядные... Нет, непрременно нужно лезть, дирректировать, рразводить кк-кампании... Вронский только кивал, не слишком хорошо улавливая, что говорит Рейвен. Время утекало. Единственное, что можно было сделать - это немедленно смыться. С каждой секундой шансов оставалось всё меньше, а Рейвен тянул и тянул с уходом. И вдруг Сергея прокололо, как горячей иглой, жалостью к этому чудаку... Ни человек, ни Птица... Впрочем, нет. Птица бы и не подумала сделать подобное. Для них чем больше сырья поступит на кормокомбинат, тем лучше. В местах исторического гнездования им такой лафы нет и не предвидится. Там борьба за существование свирепее с каждым днём... Большой Перелёт... Птичий Базар... Конечно, куда от истории денешься... И всё-таки горько. Привыкли мы, чёрт возьми, звучать гордо... Повернувшись к креслу, он хотел участливо потрепать гостя по торчащим лопаткам, но Рейвен уже барахтался в кресле, пытаясь встать. Вот он встал, отдышался и, не оглядываясь, зашаркал к двери. Вот дверь хлопнула. Вронский остался один. - Что ж, - прокомментировал он вслух, - долгие проводы - лишние слёзы... Погасив свет, наощупь, вбил ноги в тяжёлые ботинки, сдёрнул с вешалки куртку и вязаную шапку. Другой рукой нашарил давно заготовленный рюкзак. Донёсся трескучий визг подъездной двери. Вронский метнулся к полуоткрытому окну. Во дворе, в полосе жёлтого света, стоял Рейвен. Ссутулившись, он смотрел себе под ноги, и во всей его чёрной фигурке была такая тоска и безнадега, большая, чем просто вечерняя, осенняя ennui, что у Вронского опять заледенило сердце. Он собрался окликнуть его, но в этот миг полосу света пересекли две стремительных, бесшумных бурых молнии. Два жестоких скользящих удара обрушили Рейвена на асфальт. Из распоротого горла хлестнула алая кровь, смешиваясь с грязью и на глазах темнея. У Вронского ослабели колени. Жестокая рвота обожгла гортань. Соколы сделали круг над двором. Затем по одному приземлились возле Рейвена прямо в багровую грязь и настороженно огляделись. Осмотрев труп, они едва слышно проклекотали что-то друг другу. Вронский не разобрал ни слога. Это был знаменитый квиррр - боевой язык Соколов, которого не знали даже сокольничьи. Но когда они оба одновременно глянули вверх, на его окно круглыми, свирепыми, жёлтыми глазами, Вронского прошил озноб. Он дёрнулся, чтобы бежать. И тут грохнул выстрел. ... Когда осели кружившиеся перья и пух, он разглядел два неподвижных тела, вповалку лежавших на Рейвене. Кровь забрызгала пол-двора. Судя по тому, как их изодрало, это была картечь. Откуда она ударила, кто уберёг оружие и боеприпасы после жестокой "охоты на охотников" - вряд ли сейчас было время разбираться. Он лихорадочно оделся, взвалил на плечи рюкзак и кинулся вниз по лестнице. Надо было пересечь двор. Если с Соколами прилетел кто-нибудь из Ночных, то ему всё равно оставалось жить не слишком долго. Стараясь держаться в тени, Вронский побежал, но вдруг уловил слабый звук из кучи кровавых перьев. Непонятно почему - он не собирался никого спасать - Сергей остановился и подошёл к ней. Он не ошибся. Рейвен был ещё жив. Слабое булькающее сипение шло из рваной раны на горле. Но круглый золотисто-чёрный глаз вдруг уставился на него и подмигнул. Отвалив туши Соколов в сторону, Вронский наклонился над ним и разобрал тихий-тихий шелест: - Знаю... х-ххх... будет нам ... обед... Потом шелест умолк. Глаз остановился и стремительно потускнел - как высыхающий камень. Вронский погладил мокрую мёртвую голову и встал. До уходящих под землю ступенек он добежал без помехи. Стальную тяжёлую дверь он несколько раз смазывал, поэтому и замок и и петли сработали в полной тишине. В бомбоубежище стояла сырая холодная тьма. Луч фонаря выхватил штурвал запора второй двери. От комингса в разные стороны брызнули серые комки. Крысам не терпелось попасть внутрь. Но железобетон плохо поддавался даже их зубам. Когда Вронский подбежал к двери, из-за неё донёсся тихий и очень жалобный звук. - Сейчас, малыш, - прошептал он, - сейчас, потерпи...

Северные ворота были в двух с лишним часах пешего хода. Глубокой ночью он подошёл к титаническому сооружению из бетона и некогда крашеного кровельного железа. На фоне звёздного неба едва различались чёрные фигуры Беркутов из внешней охраны, сидевших на гребне. Вронский подошёл ближе, молясь только об одном - чтобы котёнок не подал голос... Но тот, после трёх суток взаперти, накормленный и обласканный, спал, угревшись за пазухой у Сергея. Двойное дыхание с такой высоты они вряд ли расслышат... Его окликнули на воробьином, он ответил и прошёл дальше, потому что ему разрешили. Надо было идти, пока получалось. Птицы летают везде. А люди везде проходят. Задул сырой удушливый ветер. Звёзды гасли одна за другой - надвигались тучи, клубящиеся ледяным дождём. Удача - Птицы не летают под ливнем. А я могу идти, когда угодно. Говорят, всё больше людей не хочет жить под Птицами. Я уже один из них. Есть ещё тот, который стрелял в Соколов, хотя его не найти. Пусть я даже буду один такой, но я больше не могу. А птицы пусть летают, как хотят и где хотят. Как летали всегда. Бишкек 14 октября 1997

АЛАН КУБАТИЕВ ВЕТЕР И СМЕРТЬ Фантастический рассказ

1

Японцы, родившиеся в такой стране, как наша, неотделимы от японской земли: японская земля и есть Япония, есть сами японцы. Что бы ни случилось, японцы не могут ни на одну пядь отступить со своей японской земли. И в то же мгновение не могут отдалиться от императорского дома. Это потому, что существует верность, свойственная одним японцам. Генерал Араки.

Он уже принадлежал богам, а не Земле, когда взлетал с секретной базы курсом наперерез авианосцу ВМС США "Коннектикут". Почему же боги допустили, чтобы его самолёт вдруг потерял управление, загорелся и врезался в океан близ острова Хаэда? Он ещё помнил смутно, как лопнули ремни и его, ослеплённого, пылающего, как факел, вышвырнуло из кабины в ледяной ветер над скалами. Но того, как стал грохочущим столбом огня и пенистой воды его самолёт, как страшным ударом его самого расплеснуло по базальтовому клыку, и каким образом он оказался в этой комнате, лейтенант Акира не помнил по очень простой причине. Он был мёртв тогда. Разбит о камни, как черепаха, брошенная орлом. Обуглен, как головёшка в хибати.6 А сейчас он чувствовал, что спит. Но пора проснуться, встать, размять затёкшие мышцы. Он медленно выплывал из тёмных вод сна и, ещё не проснувшись, уже чувствовал что-то неясное и тревожное, как дым невидимого пожара. Очень осторожно лейтенант приоткрыл слипшиеся веки. Потолок над его лицом светился тёплым, солнечным светом. Так же, но чуть слабее, сияли стены небольшого помещения, похожего не пароходную каюту второго класса, только без окон. Акира глянул вниз. Он лежал в каком-то подобии гигантской раковины огромной, полукруглой, смыкающейся краями над его распластанным телом. Затылком он ощущал мягкий овальный край. Всё, что он мог себе сказать, - что эта комната не похожа на общежитие лётного состава особого отряда "Ямадзакура"7. Палатой военного госпиталя она быть не могла. В плен и лазареты камикадзе8 не попадают. Плечи затекли, спину ломило. В мозгу царил чудовищный сумбур, недостойный офицера армии Его Величества, сына небоблистающей Аматэрасу9. ...Неужели плен? Ну нет. Во-первых, это просто невозможно. Во-вторых, стали бы проклятые "амэ" так с ним нянчиться... Лейтенант Акира снова тайком огляделся. В комнате не было даже двери. Пустые сияющие стены. Никакой другой мебели, кроме ложа, да и это разве мебель... Он глубоко вздохнул и вдруг, неожиданно для себя самого, сел. Ничего не случилось. Только закружилась голова; но скоро это прошло. Тогда лейтенант Акира встал. Совершенно голый, он стоял посреди комнаты, обхватив руками плечи. Воздух был тёплый, но его била дрожь. Сердце колотилось. Позади что-то тихо щёлкнуло. Акира резко обернулся, едва не упав. Прямо из стены торчала полукруглая полочка-выступ. На ней стоял круглый белый сосуд. Лейтенант протянул руку и дотронулся до него. И на этот раз ничего не произошло. Осмелев, он взял сосуд, налитый до половины прозрачной жидкостью. Понюхал. И выпил всё до дна. Ему сразу стало лучше. Исчезла сонливость, голова стала ясной, ноги налились лёгкой силой. Благословенный напиток. Но он всё ещё не понимал, где он и что с ним. Сев на край ложа, он попытался собраться с мыслями. И только сейчас разглядел своё тело. Бёдра, живот, плечи - всё было покрыто молодой смуглой кожей. Как слепой, он ощупал своё лицо. Гладкое, чистое, юношески свежее. Короткие жёсткие волосы. Лейтенант Акира задыхался. С его тела исчезли все рубцы от фурункулов, все оспенные шрамы. На левой кисти, где ещё в детстве мизинец бы обрублен на пол-фаланги, теперь послушно сгибался и разгибался крепкий палец с розовым ногтём. Лётчик, горевший в самолёте, до самой кабины набитом взрывчаткой, жив и невредим. "Ожившие мертвецы, лисы-оборотни, духи и призраки!.." Ему удалось ненадолго успокоиться. Но сидеть он не мог. Кружил по каюте, как тигр в ротанговой клетке, однажды он видел в Нагасаки, как зверя выгружали с индийского парохода. Наверное, для какого-нибудь зверинца. За спиной раздался новый щелчок. На выступе, появившемся рядом с первым, лежал тёмно-синий шарик величиной со сливу. Акира повертел его в пальцах. Шарик вдруг лопнул со слабым треском: внутри оказался тёмный комок. Лейтенант помял его. Он развернулся неожиданно широко костюмом из какой-то очень лёгкой ткани тёмно-синего цвета с чёрными застёжками вроде молний. Сперва он оказался ему просторен, и вдруг Акира с суеверным ужасом ощутил, что ткань шевелится, будто живая, и медленно обтягивает его худощавое тело. Третий щелчок, и на глазах уставшего удивляться Акиры ложе свернулось. Сдвинув створки, будто живой моллюск, оно втянулось в пол. В каюте не осталось ничего, кроме белого сосуда. Было очень тихо. Внезапно - Акира даже присел - каюту наполнил густой мягкий звон, словно ударили в большой китайский гонг. Он стих, и громкий отчётливый голос сказал: - Здравствуйте. По-японски! Акира не сказал - прошептал: - Здравствуйте... И медленно поклонился неизвестно кому.

2 Это были враги, и всё же они прониклись к нему уважением и с этого дня помышляли только о том, чтобы как-нибудь выразить ему свою благодарность... Тайхэйки", глава XXV

Музыка играла так тихо, что лейтенант почти не слышал её. Только лёгкие ритмичные перезвоны доносились временами. Сначала Акира пытался разобрать мелодию, напоминавшую "Сумиэ"10. Но в конце концов оставил это - сейчас было не до песен. Он сидел на поджатых пятках в углу каюты. Руки на коленях, лицо деревянная маска. Он обманул доверие Его Величества. Он предал память погибших товарищей. Саяма, Хасэгава, Тоси-тян... Американские зенитки разнесли их самолёты прежде, чем они успели вонзиться в тушу линкора. Но они погибли в бою. А он? Что ему теперь жизнь? Вот он, позор воина... Музыка смолкла. Акира поднял голову. - Акира-сан, я вас потревожил? Голос звучал так, словно говорящий невидимо стоял прямо перед ним. - О, нисколько, - безо всякого выражения, но учтиво ответил Акира. - Я только немного размышлял... сэнсэй11, - добавил он с некоторым усилием. - Мне хотелось бы побеседовать, Акира-сан. - Располагайте вашим покорным слугой, - так же тускло ответил Акира. - Хорошо, - произнёс голос. - Я сейчас приду, Акира-сан. Акира поднялся и вышел на середину каюты, опустив руки по швам. Что изменило бы его "нет"? Конечно, Урод не стал бы настаивать. Но ведь рано или поздно это должно было случиться. Пусть его хозяин гостеприимен и ненавязчив. От этого Акире ещё яснее, что он пленный... Только в плену всё вокруг такое чужое. Осточертевшее питьё вместо риса, рыбы, сакэ. Каюта, из которой не выйти. Стены, на которой нельзя даже царапать ногтём, потому что она не поддаётся, и потому что времени тут не существует... Сколько он здесь просидел? О том, что происходит на фронте, заключённым знать не полагается. И спрашивать не стоит - они всегда лгут. Стена, на которую он уставился, вздулась, зарябила, словно пруд под дождём. Хозяин появился из неё быстро и бесшумно. - Здравствуйте, Акира-сан. - Здравствуйте, сэнсэй. Урод сморщился. Акира уже знал, что это улыбка. - Мне не очень подходит это звание... Акира совершил вежливый поклон, со свистом втягивая воздух сквозь зубы: - Великая мудрость сэнсэя спасла меня от смерти. Несказанная доброта даёт мне, ничтожному, кров и пищу... Челов... Существу, наделённому столь высокими и прекрасными добродетелями, никакое титулование не будет слишком высоким. Но такое замечание сэнсэя говорит ещё об одном достоинстве безграничной скромности... - Акира ещё раз поклонился, стараясь всё же не глядеть на Урода. Тот выслушал его несколько озадаченно. Потом холодно сказал: - Я сделал то, чего не мог сделать. За это нельзя благодарить, Акира-сан. Однако мы ещё успеем обсудить это. Сегодня мне хотелось бы поговорить с вами о другом... Лейтенант уже почти перестал бояться его и даже чувствовал какое-то брезгливое любопытство, обострявшееся тем, что Урод был так похож на человека. Если бы не серое лицо, матовая кожа, угольно-чёрные, без белков и зрачков глаза... Вдобавок ходил и жестикулировал Урод совсем иначе, чем люди - очень быстро. И появлялся он из стены, как будто вырастал из неё, а не проходил в дверь. А говорил... Собственно, он не говорил. Рот его всегда был неподвижен, но голос был слышен даже тогда, когда, по мнению Акиры, Урод был далеко от каюты. Как это делалось, лейтенант не знал. Радио здесь было явно ни при чём. Первым нарушил молчание Урод. - Акира-сан, - сказал он. - Меня встревожило узнанное от вас. На вашей планете идёт война, причины которой мне непонятны. "Наконец-то..." Ладони Акиры взмокли. Урод, верно, и сам не понял своей оговорки. "Я же ему ничего не говорил, кроме имени!.." Однако лицо Акиры сохраняло вежливую улыбку. Урод продолжал: - Волею случая вы стали моим гостем. Не следует считать, что вы совершили нечто особенное. Я только вылечил вас, хотя мне пришлось пойти на некоторое нарушение законов, определяющих мою деятельность... Акира смиренно наклонил голову: - Поверьте, сэнсэй, я скорблю всем сердцем... Урод легко отмахнулся. - Тут нет вашей вины, Акира-сан. А мою смягчает необходимость исполнения долга разумных! - Он опять улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. - К тому же вы, сами того не подозревая, помогли мне почти решить мою главную задачу! Лейтенант давно решил, что пойдёт на любые условия, лишь бы получить свободу передвижения. Побег без подготовки - самоубийство. Сперва надо выяснить, что это за место, какая охрана и как часто меняется. Позже - кто такой Урод и остальные. В штабе это может пригодиться. Додумать он не успел. Стена, возле которой стоял Урод, знакомо зарябила, но на этот раз исчезла совсем. Урод вполоборота повернулся к лейтенанту и произнёс: - Прошу вас, Акира-сан. Я постараюсь вам кое-что показать и объяснить. В коридоре со светящимися стенами их никто не ждал - конвоя не было. Урод остановил Акиру и прилепил к его одежде круглую бляху, которую вынул из стены. Бляха слегка пульсировала, словно живая, и тихонько гудела. По пути им никто не встретился. Коридор был пуст и светел. Не было слышно шума, лязга оружия, команд. Лейтенант вдруг понял, что слышит одно дыхание - своё. Урод будто не дышал или дышал странно тихо. Пятьдесят восемь шагов. Акира всё время считал. Коридор изогнулся и они свернули направо. Теперь стены горели холодным сиреневым светом. Тёмно-серое лицо Урода в нём стало почти фиолетовым. Семьдесят семь шагов. Урод остановил Акиру перед стеной там, где свечение был ярче всего. - Входите, Акира-сан, - пригласил Урод, увидев, что Акира застыл в нерешительности. - Да простит сёнсэй мою глупость... - заговорил было Акира. - Ах да, - мягко перебил Урод, - забыл вас предупредить. На вашей одежде пропуск. На его голос настроены стены. Не бойтесь, прошу вас, шагайте! Помертвев, Акира шагнул вперёд. Яма? Выстрел в лицо? Удар штыком? Но тело обдало тугим ветром. И только. Он оказался в большом полукруглом зале с низким потолком. Стены и здесь светились сиреневым. В дальнем углу возвышалось что-то непонятное. Массивная громадная раковина, покрытая странными ребристыми выступами, пульсировала и гудела так же, как и "пропуск" Акиры. Урод коснулся плеча лейтенанта. Акира едва не отшатнулся, но успел сдержаться. - Акира-сан, - начал Урод, - то, что я хочу вам предложить, важно, не только для вас одного... "Ну вот... Не тяни, говори скорее!.." - Мой Корабль прибыл сюда... - тут Акира почувствовал, что глохнет, и отчаянно затряс головой. Но это не помогло. Урод сморщился, и лейтенант с облегчением услышал: - Акира-сан, не беспокойтесь, ваш слух в порядке. Просто в вашей памяти нет ничего похожего на то, что я хотел сказать. Другими словами, я - разведчик добра издалека... Всё, кроме слова "разведчик", Акира пропустил мимо ушей. Он давно ждал этой минуты и теперь был предельно собран и зорок. - ...мы летим от звезды к звезде в поисках Разума, стремясь сплотить все миры Вселенной в великую и добрую силу. Это нелегко... На одних планетах жизнь ещё не зародилась. На других она только начала свой путь, не успев стать мыслящей. Есть и такие... - Урод помолчал, потом взглянул на Акиру, - -...где она погибла... по вине самих обитателей планеты... Акира сидел и молча слушал. "Зачем он порет ерунду? Что ему нужно? Наверное, пытается сбить меня с толку. Думает, я легче сдамся, если он заморочит мне голову..." -... и не может быть большего счастья для таких, как мы, чем отыскать планету, где Разум уже созрел, обретя силу. Если его носители старше и мудрее нас, они поделятся с нами своим знанием. Если они младше и слабее, мы поможем им. Это и есть долг разумных, долг братства, наш с вами долг, Акира-сан... Урод замолчал. Акира немного подождал, а потом, почтительно кланяясь, осторожно спросил: - Не позволит ли сэнсэй своему худородному слуге задать несколько вопросов, ответа на которые мой слабый мозг не может найти?... - Не слуге, Акира-сан, не слуге, - сказал Урод. - Спрашивайте о чём хотите. Акира собрался с духом. - Сэнсэй, я рад помочь вам. Но ведь я простой солдат, и всё, что я умею это воевать... Сэнсэй изволил говорить о разных планетах... Я - сын Японии и служу ей и только ей!... - выкрикнул он, но тут же осёкся и взглянул на Урода. Тот молчал. Обругав себя за несдержанность, которая едва не погубила всё, Акира продолжал, на этот раз монотонно и бесстрастно, будто произнося сказанное в тысячный раз: - Да, я воин, сэнсэй, и я сын своей страны. Я должен быть уверен, что великие и благородные деяния, в которых сэнсэй предлагает участвовать и мне, слабому и ничтожному, пойдут моей родине на пользу или хотя бы не принесут ей нового вреда... Урод вытянул к нему длинную руку. - Но разве то, что будет благом для всей планеты, может обернуться чем-то иным для вашей родины, Акира-сан? - Сейчас только одно может стать для неё благом, - глухо ответил лейтенант. - Моя земля меньше лепестка горной вишни, унесённой в океан свирепым ветром... Каждый цунами, каждое землетрясение делают её ещё меньше. Они рушат наши города, уродуют наши поля и дороги. Так было много веков подряд. И сейчас всё так же... Разве что к этому добавилось новое бедствие - война... Мы сопротивляемся давно и упорно. Но ведь против нас огромные страны. Множество хорошо вооружённых солдат, новейшие бомбардировщики, боевые корабли - всё это брошено на нас. Сколько стран готово растерзать нас, как только мы окончательно ослабеем! Гибнут лучшие сыны моего немногочисленного народа. Гибнут с радостью, потому что нет счастья выше, чем пасть за императора, за священную землю Ямато!.. - Акира задохнулся и смолк. Потом заговорил снова, отчеканивая каждый слог: - Нас осталось мало. Но мы воюем. И когда японцев останется меньше, чем колосьев на осеннем поле, и враг сможет ступить на нашу землю, мы последуем древнему обычаю самураев. Каждый из нас предпочтёт смерть плену... Урод слушал его не шевелясь. Потом спросил: - Неужели нет никого, кто был бы на вашей стороне? Акира отвёл глаза. - Нам помогала одна могучая держава, - наконец ответил он, - но из-за той же войны она сейчас в таком тяжком положении, что нам остаётся уповать только на милость богов... Они так и стояли друг против друга. Теперь Урод отвернулся и сделал несколько шагов к той гигантской раковине, которую Акира заметил ещё в начале допроса. Подняв руку с таким же, как у Акиры, "пропуском", он прижал к нему палец. Над волнистым гребнем раковины засветился маленький голубоватый шарик. Повинуясь движениям Урода, он разросся, расплющился, превратился в огромный цилиндр и поплыл к Уроду. Застыв в пяти шагах от него, цилиндр мгновенно, будто скатанная циновка, развернулся и обрёл молочно опаловую непрозрачность. На нём замелькали клубящиеся пятна, струи, завихрения и вдруг, внезапно и радостно, словно из распахнувшегося окна, хлынул густой ярко-синий цвет. Это был океан - почти такой же, каким Акира видел его много раз во время тренировочных полётов. Но высота была много больше предельной: отражение солнца было величиной с десятииеновую монетку. Редкие облака тянулись внизу, как перья ковыля. Вся панорама медленно плыла поперёк удивительного экрана, как под крылом бомбардировщика. Акира забыл всё, о чём хотел сказать, и всё что собирался утаить. Замерев, он смотрел на экран. Кулаки сжались перед грудью, словно в них был штурвал боевой машины. Урод повернулся к нему и сказал тем же громким невыразительным голосом: - Насколько я понял, Акира-сан, вы совершали полёт на аппарате, использующем свойства газовой оболочки вашей планеты. Аппарат, в котором мы сейчас находимся, способен двигаться в любой среде - плотной, жидкой, газообразной, безвоздушном пространстве... Радиус действия практически неограничен. Есть ли на вашей планете такие устройства? Лейтенант, дернувшись, поспешно вытер лицо и хрипло ответил: - Нет, сэнсэй... - Война отшвырнёт вашу науку далеко назад, заставив её совершенствовать только технику смерти, - продолжал Урод. От него исходило физически ощутимое напряжение. - В нашей истории войн не меньше. Они всегда стоили дорого моему народу. Каждая сторона проигрывает. Победители - оттого, что победа слишком многого потребовала. Побеждённые... Побеждённые - оттого, что учатся оправдывать своё поражение. Так почему же вы считаете, что если мы сможем убедить народ всей планеты прекратить убийство, это ничего не даст вашей стране?.. Акира слушал с каменным лицом. Он глядел на экран. Облака стали гуще, тяжелее. На выгнутой, словно бок чаши, поверхности океана появились мелкие серо-жёлтые крупинки - острова. Когда лейтенант наконец ответил, в голосе его звучала только всегдашняя почтительность: - Умоляю сэнсэя простить мою неучтивость, но я, видимо, очень скверно пояснил, какую войну ведёт моя страна... - О нет, главное я понял, - перебил его Урод. - Пусть вы одни против всех, но борьба за свободу - вот единственная мера. На стороне насилия может быть только сила, но хвала всегда будет на стороне справедливости. Собрав всю свою волю, лейтенант выдержал его взгляд. Наконец Урод отвернулся, взмахнул рукой, и панорама океана потухла. Только сейчас лейтенант почувствовал, что вымотан не меньше, чем после хорошего воздушного боя. Колени тряслись, в горле першило, ладони были мокрые и холодные. С чего это он вдруг заговорил с Уродом, как с человеком? "Что ему до Японии, что ему император? Он просто вызывал меня на откровенность. Ну и пусть. Ничего такого я ему не выболтал..." И тут у Акиры мелькнула мысль, поначалу испугавшая его. А Урод застегнул ворот своей одежды и сказал, совсем по-человечески потерев лоб: - Суточный цикл подходит к концу. Пойдёмте, Акира-сан. Я провожу вас в каюту.