Рубиновая звезда

Глава I ЦАРЬ МИДАС

В большой комнате, стены которой внизу были отделаны панелями из мореного резного дуба, а вверху затянуты обоями из тисненой кожи, в мягких креслах сидели два человека. Один был глубокий старик, другой — отлично одетый пожилой джентльмен. Зеленые шторы затеняли высокие окна, и это создавало в комнате приятный полусвет, а специальные аппараты поддерживали в ней неизменно ровную, тепличную температуру.

Нельзя сказать, чтобы комната эта отличалась роскошной обстановкой. Самым ценным здесь были несколько полотен старых голландских и испанских мастеров на стенах. Впрочем, все, что вдохновляло и волновало великих мастеров кисти, создавших эти картины, оставляло обоих собеседников глубоко безразличными. Картины висели здесь лишь потому, что были баснословно дороги.

У старика было множество комнат, домов и вилл, отделанных куда роскошнее. Желтая пресса, захлебываясь, расписывала его загородный дворец, для которого была ограблена чуть ли не половина Европы, его калифорнийское имение, его зимние сады с тропическими, растениями, собственные пульманы, яхты, самолеты и многое другое, на что старик в свое время растрачивал созданные народом богатства. Но все это теперь было не нужно ему, точнее сказать — бесполезно, ибо Дюран — виднейший представитель династии знаменитых Дюранов, одного из самых богатых семейств в стране, находился в последнем градусе дряхлости. Он не был болен, нет — просто преждевременно сошел на ту ступень человеческой жизни, которая предшествует смерти.

Когда-то это был широкий в кости, хорошо упитанный человек. То, что сидело теперь в кресле, представляло только пародию на прежнего Дюрана, сделанную, казалось, злым карикатуристом. Это было существо дряблое и согбенное, с редкими клочьями седых волос на ссохшемся черепе, мутным взглядам запавших глаз и бесцветными губами. Тело съежилось, мышцы почти утратили способность сокращаться, рост уменьшился на треть, и ни грелки, ни шелковый халат на драгоценном гагачьем пуху уже не в силах были согреть его кровь, все медленнее и медленнее обращавшуюся в жилах. Несмотря на вставные челюсти, он неимоверно шамкал и к тому же часто забывал предмет разговора. Поэтому беседовать с ним было истинным мучением. Тем не менее, этот старик отчаянно цеплялся за жизнь. Операция «омоложения» вызвала лишь кратковременный прилив энергии. Организм затем дорого расплачивался за нее: дряхление прогрессировало с поразительной быстротой. Сейчас он задремал на половине доклада, и отлично одетый джентльмен, грызя черенок потухшей трубки, невозмутимо ждал, когда Дюран снова откроет глаза. Не без злорадства глядел он на собеседника, обложенного подушками. Сам очень богатый человек, он втайне завидовал своему хозяину.

— Да! — думал он, глядя на Дюрана. — Твои миллиарды уже не в силах спасти тебя… царь Мидас!..

Он сравнивал Дюрана с мифологическим царем, который был наделен даром превращать в золото все, до чего бы не прикоснулся. Мидас оказался обреченным на голодную смерть, ибо золотом становились даже подаваемые ему кушанья, даже хлеб. Такая же, примерно, участь ожидала Дюрана с его несметными богатствами. Процесс еды превратился для него из наслаждения в пытку, желудок зачастую не в силах был переварить даже те ничтожные количества пищи, которые требовались для поддержания жизни.

«Человек с обыденной внешностью» — с такой подписью опубликовал как-то иллюстрированный журнал портрет отлично одетого джентльмена. В самом деле, ничего бросающегося в глаза не было в его облике, коротко подстриженных седеющих усах, стандартных очках и трубке, в его костюме. Однако при столь заурядной внешности человек этот был наделен большой, странной и опасной властью: он держал в руках нити огромной разведывательной системы, которая, по подсчетам сведущих людей, насчитывала тысячи тайных сотрудников, рассеянных по всему миру и вооруженных всеми средствами шпионажа — от традиционных кинжала и яда до последних новинок, вроде пластической взрывчатки и микропленки, которую можно скрыть под почтовой маркой на конверте. Человек этот состоял личным консультантом президента по проблемам разведки и, что, пожалуй, важнее, — советником самого Дюрана.

…Дюран, наконец, медленно поднял веки. Губы зашевелились, и он зашамкал без всякой связи с темой прерванного разговора:

— …Угодливые улыбки… деланное участие… но они лгут! Все лгут — наследники, родные… они ждут моей смерти… А я… хочу жить… Слышите, Фрэнк!.. Любой ценой…

Тот, кого Дюран называл просто по имени — Фрэнком, с вежливым безучастием выслушивал эти сетования.

— Старая песня! — говорил он себе.

Жалобы Дюрана были прерваны появлением третьего лица. Вошедший поклонился Дюрану и, пожал руку джентльмену с обыденной внешностью.

— А! Современный доктор Фауст! — слегка иронически приветствовал его Фрэнк. — Милости просим!

«Современный Фауст» походил скорее на мясника: это был грузный мужчина с лицом, наспех выкроенным из куска сырой ветчины, с тяжелой одышкой и грубыми замашками политического дельца.

Сопя и отдуваясь, он подошел к столику, находившемуся около кресла Дюрана, взял один из пузырьков и, встряхнув, многозначительно посмотрел на свет.

— Принимали?

Миллиардер вяло покачал головой.

— Все это… ерунда… эти сиропы… Дайте, — он умоляюще взглянул на «современного Фауста», — дайте вашего… лекарства, Дан…

— Стоит ли? — поморщился Дан.

— Да… я хочу…

— Смотрите. Я предупреждал вас! Вы потом будете чувствовать себя еще хуже.

— Все равно… я прошу, Дан… полчаса жизни…

Дан достал из кармана плоский футляр, в котором находились шприц и хрустальный флакон с опаловой жидкостью. Состав этого лекарства был известен ему одному. Наполнив шприц, он обнажил дряблую, безжизненную руку пациента и сделал впрыскивание.

Снадобье тотчас произвело магическое действие. Взгляд Дюрана ожил, стан выпрямился, руки перестали трястись. Он отложил слуховой прибор и уже не шамкал.

— Неужели же у вашей науки нет средств вернуть мне не двадцать минут, а двадцать лет жизни? — заговорил Дюран, со злобой глядя на Дана. — Внешне все готовы разбиться в лепешку ради любой моей прихоти. А в мыслях ждут — не дождутся моего конца. Еще бы! Старый Дюран оставит после себя большую кость, будет что погрызть! Кажется, только одна категория людей не жаждет моей смерти: я говорю о врачах, о наших замечательных врачах, которые заинтересованы, чтобы агония длилась подальше. Ведь за каждую глубокомысленную мину, которую они корчат у меня на консилиумах, они получают изрядные куши!..

Дюран, выпалив эту ожесточенную тираду, с трудом перевел дух.

— Да и вас, Дан, я не знаю, за каким чортом держу в своих медицинских советниках. За что плачу я вам бешеные деньги? За ваше дьявольское зелье, двадцать минут действия, которого вырывают два месяца из последних немногих крох бытия, еще отпущенных мне?.. Кому вы можете помочь? Разве только человеку, которому надоело жить…

— Вы попали в цель, шеф! — вставил Фрэнк тоном, в котором звучала едва уловимая издевка. — Если кому — либо понадобится распрощаться с жизнью, то лучше нашего уважаемого профессора никто не сумеет отправить человека на тот свет «большой скоростью».

Профессор Дан Кэссел обладал обширными познаниями в медицине, особенно в области микробиологии, Вместе с тем он претендовал и на славу мыслителя. Недавняя его книга наделала много шуму.

Книга профессора, социально — экономический и философский этюд, называлась крикливо: «Слишком много людей».

Все беды и неурядицы современности автор объяснял слишком большим числом «лишних ртов» (из числа трудящихся, конечно) и взывал к древней троице — голоду, болезням, войне.

Нового, собственно, в этой книге ничего не было: все те же назойливые рассуждения на тему об убывающем плодородии земли, жульнические выкладки, подтверждающие якобы перенаселенность земного шара, винегрет из неомальтузианских[2] бредней и гитлеровской «Майн кампф».

Ученый холоп доллара не только проповедовал. Он уже много лет искал то, что возвел в своей книге в степень мечты. Он искал средство, с помощью которого можно было бы истреблять людей как можно быстрее и дешевле. Словом, «профессор» Кэссел вместе с рычагом «дипломатии плаща и кинжала», каким являлся Фрэнк, и их боссом Дюраном составляли законченный ансамбль.

Дюрану все же хотелось сейчас хоть чем-нибудь уязвить Кэссела.

— Скажите прямо: ваша наука не знает способов помочь мне? — настойчиво повторил он.

— Вы хотите сказать «наша наука»? — хладнокровно отпарировал Кэссел. — Действительно, все усилия нашей науки давно направлены в противоположную сторону. И вам это известно так хорошо, как никому другому.

Но Дюран не унимался. Его бесило самодовольство профессора, которое он расценивал, как равнодушие к своей судьбе.

— Я все же хочу знать, — сварливо сказал Дюран, — куда девались два миллиона, которые, я пожертвовал на ваш бактериологический институт?

— Вы не правы, шеф, — вмешался Фрэнк. — Эти миллионы не пропали даром, — Последние достижения Кэссела оценены нашими авторитетами очень высоко. Еще немного — и он сделает смерть быстрой, легкой и доступной для самых широких масс. Его «Летамин К» будет настигать свои жертвы молниеносно… Рабочих — за их станками, пахарей — за их плугами, студентов — за их учебниками, старух — за их молитвами, детей — в их колыбелях… Это будет подлинное благодеяние для человечества…

— Хватит, Фрэнк! — прохрипел взбешенный Дюран. — Поймите, что речь идет не о человечестве, провались оно в преисподнюю, а обо мне лично. А это — две совершенно разные вещи!

Кэссел понял, что дальше перегибать палку рискованно. Он даже сделал в сторону Фрэнка укоризненный жест.

— Недавно, — сказал он, — в печати появились кое — какие намеки на нужное вам средство. Возможно, что оно существует.

— Где?

— В Советском Союзе.

— О чем вы говорите?

— О «Рубиновой звезде».

— Что это такое?

— Пока имеются только отрывочные сведения. Несомненно одно — это открытие первостепенной важности.

— Кому принадлежит это открытие?

— Некоему академику Любушко.

— Можно это купить?

Задав этот вопрос, Дюран тут же осекся. Последовала продолжительная пауза. Он смотрел на Кэссела, Кэссел и Фрэнк переглядывались. Сам Дюран, видимо, чувствовал неуместность и нелепость такой постановки вопроса. Он знал, что его имя, как символ кровавых подлостей и безмерной алчности, ненавистно всем честным труженикам мира. Даже реакционный журналист сравнил однажды Дюрана со свирепым троглодитом, наделенным огромной мощью, но совершенно лишенным общественного сознания.

С другой стороны, Дюрану и его советникам претила сама мысль вступить в отношения с миром, который они ненавидели всеми фибрами души.

Наступила короткая, неловкая пауза. Фрэнк раздумывал, почесывая мундштуком трубки переносицу. Дан, развалившись в кресле, потирал одна о другую мясистые, красные кисти рук.

— М-да — вымолвил, наконец, Кэссел. — Здесь, пожалуй, деньги будут бессильны…

Но у Фрэнка уже, видимо, сложились иные соображения на этот счет.

— Вы говорите пустяки, Дан! — резко сказал он. — Деньги вовсе не бессильны и в данном случае. Если нельзя купить, то можно взять иным путем!

— Отлично, Фрэнк, отлично! — сказал Дюран. — Я всегда был уверен, что у вас правильно поставлены мозги. Что ж, я не буду ограничивать вас в расходах.

— На днях я посылаю в Россию человека, на которого можно будет возложить это поручение.

— Это — надежный человек? — спросил Дюран.

— Вполне. К тому же он хорошо знает местность, где ему придется действовать.

— Кто он? Как его зовут?

— У него было так много имен, что настоящее стерлось, как чеканка на старой монете. Его называют просто «Безымянный». Для меня он, если угодно, — «Б — 317».

— Расскажите мне о нем.

— Он отлично владеет русским и еще несколькими славянскими языками. Он обладает удивительным даром перевоплощения. Это человек, который ни перед чем не остановится для достижения цели. Ему легче убить собственного отца, чем Кэсселу разгрызть орех.

— Это его бизнес? — спросил Дюран.

— Не только бизнес. Тут еще мания. При всех своих, если можно так выразиться, талантах, он одержим манией убивать. Мне известны случаи, когда он убивал походя, из удовольствия.

— Он, должно быть, наделен большим мужеством?

— Парадокс: вовсе нет. Но он — наркоман. Наркотик дает ему недостающие качества, точнее — их суррогаты вместо мужества — нахальство, вместо сообразительности — отчаянность. Тогда он действует стремительно и ошеломляюще дерзко. По существу, место этому субъекту — в хорошей, крепкой железной клетке. Я, признаться, остерегаюсь оставаться с ним наедине.

— Да это сам дьявол! — воскликнул Дюран.

— Нет. И у него есть свой бог доллар.

— Тогда, — и здесь Дюран изобразил на лице неописуемое подобие улыбки, — тогда, значит, мы молимся одному богу! Дайте понять этому субъекту, что я озолочу его, если он хорошо справится с поручением. Но задачу нужно поставить шире…

Дюран сжал кулаки, мутный огонек вспыхнул в запавших глазницах. Это все еще был воинствующий представитель своего мира.

— Повторяю: не жалейте денег, Фрэнк. Я даю вам открытый лист. Но я ставлю непременным условием: секрет должен быть изъят целиком, чтобы никто там не мог уже воспользоваться плодами открытия. Нужно отрезать для русских все пути к этой возможности.

Фрэнк и Кэссел понимающе и одобрительно закивали головами.

— Любой ценой… слышите, Фрэнк! — закончил Дюран уже замедленно, коснеющим языком. Голова его опускалась на грудь. Действие снадобья закончилось. Собеседники встали и направились к двери. «Царь Мидас» дремал, отвалив нижнюю челюсть, уронив руки на колени; из уголка рта на лацкан шелкового халата сбегала бесцветная струйка слюны.