Роско планета Анджела

К Земле

День Земли угасал. Равнина, уходящая из-под ног Роско, справа и слева постепенно загибалась вверх и смыкалась там в обращенной к нему вышине, за тихо меркнущей линией солнца.

Холмы и реки, рощи и озера и лежащее впереди, в десятке дневных переходов, Срединное море с островами; забытые дороги и Старые Города, еще не полностью поглощенные лесами и сгинувшие в песках; крохотные искры — жилища людей, стоящие строго обособленно друг от друга, и скопления их — места, где люди встречаются и проводят время сообща, — все это располагалось на внутренней поверхности исполинского тоннеля, протянувшегося от Роско к Северному краю Земли, где всю ее опоясывает Хребет Инка и острия снежных пиков смотрят друг на друга сквозь солнце с противоположных сторон.

Море, равноудаленное от Северного и Южного краев, также почти смыкалось в невероятном круге. И солнце — разгорающаяся утром, ослепительная днем и потухающая к ночи продольная ось Земли — проходило по всей ее теряющейся в дымке протяженности.

Не видел и не увидит человеческий глаз замкнутого пространства — если это определение подходит для распахнувшейся необъятности — большего, чем то, что простирается сейчас перед Роско.

Однако Роско не испытывал ни малейшего трепета и благоговения. Такой и должна быть его Земля. Такой она была всегда: светлой, грандиозной и замкнутой.

Вдыхая по-особенному хрустальный, как это бывает на Земле вечерами, мягкий воздух, Роско развалился прямо в изумрудной траве, распустил застежки-ремешки у безрукавки сыромятной кожи. Кучу сброшенной меховой одежды он просто отпихнул пока подальше.

По воде близкой Большой реки поплыли оранжевые вечерние блики. Птицы в роще рядом допевали последние предночные песни. Река мерно несла свои поды, спускалась по вогнутой вдалеке поверхности Земли справа от Роско и поднималась слева.

От Южных скал, под которыми лежал Роско, гораздо более дальнюю даль Северного края было уже не различить. Лишь ясными днями и очень зоркому глазу видно, как с Хребта Инка стекают, рождаясь, облака. Запирающие этот край Земли Южные скалы вздымаются, гладкие, до самой, верно, линии солнца и всегда чистые. Северный край вечно затянут белесой мглой. За исключением курортных склонов, разумеется.

Роско нечего делать глубоко на Севере, но захаживал он и туда. Столько раз и так далеко, сколько и как ему требовалось.

…Роско протянул руку, нащупал за изголовьем пульт сервиса, и захватывающий вид исчез. Осталось широкое ложе под имитирующим муравчатую травку покрывалом. Изнутри нежно-палевый купол «кораблика» казался не таким и тесным.

Взгляд Роско остановился на длинных и узких — на одного — почти зеркальных дверях в перегородке, разделяющей «кораблик» на две неравные половины. Двери, плотно сдвинутые сейчас, доходили до самого верха купола. Зеркало было ребристым и лишь ярко блестело, ничего толком не отражая. Сброшенный ком провонявших потом мехов и кож валялся у противоположной стены, у люка, каким Роско пользовался на Земле.

Воссоздаваемая «корабликом» картина приводилась к настоящему моменту стандарт-земного времени, и Роско видел происходящее на Земле в данный конкретный миг.

«Блудный сын вновь и вновь возвращается домой, — думал Роско. — Блудный ли? Нет — сын-герой, сын-первопроходец, открыватель новых земель и племен. Вот только чуть-чуть обиженный судьбою, но от этого его еще больше любят и ценят».

Что бы там ни было, а эта выдумка затерянных в прошлом создателей с земными пейзажами прямо в «кораблике» в самые первые несколько стандарт-минут встречи постепенно сделалась Роско совершенно необходимой. После планет-месяцев, планет-дней мгновенно переноситься из очередного жаркого, промокшего, сухого, холодного, враждебного, доброжелательного, но всегда чужого мира в свой, родной и близкий, означало, что, несмотря на все пройденное, Земля помнит и ждет.

Роско с упрямством, которое позволял себе только в «кораблике», мысленно пожелал, чтобы стало немного потеплее. Разумеется, из этого ничего не получилось, и пришлось вновь обращаться к сервису. Поиграв его кружками, треугольниками и овалами, Роско установил желаемый режим.

Свет сменил оттенок, запахло разогретым лугом, на фоне звенящей птичьей трели потекла едва уловимая мелодия.

Сервис был устроен в расчете именно на Роско, который сам встраивать вокруг себя микросреду не мог. Невольно вспомнилась укутанная в меха фигурка за порывами метели на краю узкого ледника. Каково Анджелке было карабкаться следом за ним по заледеневшим скалам и каково будет спускаться от проплешины, оставленной теплым «корабликом». Этот их мир, полный льда и снега, как они сумели выжить там…

«Она доберется, ничего. Город-под-Горой. Это ваша Гора… Знали бы вы…»

Роско включил на внешней стене «кораблика» экран. Огромная тень закрывала привычно незнакомый рисунок созвездий. Земля надвигалась и меняла очертания, оставалась угольно-черным провалом на фоне звезд. Роско никогда не обращал внимания на звезды. В крайнем случае, его могло ненадолго заинтересовать местное светило, одно или два, или сколько их там будет. Но и то постольку поскольку. Экран, кстати, тоже был сделан специально для Роско.

Земля надвигалась и меняла очертания. Прямоугольник тьмы рос, стал сперва овалом, затем начал превращаться в круг. «Кораблик» подходил к Земле с торца, единственно безопасным способом.

Только абсолютная чернота земной брони не позволяла догадаться, как стремительно вращается вдоль оси невозможных размеров цилиндр. Но именно благодаря этому вращению — за четыре с малым стандарт-минуты один оборот — реки Земли текли, дождь падал из облаков на почву, растения тянулись к солнечной нити в центре, а люди и звери могли ощущать под собой твердь. Коснись же кто-то Земли снаружи иначе, как с полюса — например, Южного, куда и заходил без всякого вмешательства со стороны Роско умный «кораблик», — его постигнет участь сидящего на плоской бешено крутящейся карусели без ограждения. Напавшего или просто неосторожного отшвырнет прочь с ускорением большим, чем ускорение свободного падения внутри Земли.

Экран почернел. Звезд не осталось. Все они были теперь за спиной. «Кораблик» выбирал точный центр круга, равного по диаметру дневному переходу Роско. Впрочем, попыток выяснить это Роско не предпринял бы, даже имей он такую возможность.

Сейчас заботливое чрево Земли разверзнется, и впустит в себя «кораблик», и захлопнется за ним, отделяя от враждебности космоса драгоценного Роско. Роско, который принес землянам известия еще об одном мире, еще одной населенной разумной планете, которой достиг свет Земли. Принес правильно и без искажений. И без собственных пристрастий. Роско выполнил свою обязанность перед Землей, и она ждет его. Точно та, которую он видел только что, но уже настоящая. Словом, все, как обычно.

Однако теперь было иное. На этой заснеженной планете Роско столкнулся с таким, чего никогда прежде не бывало. Просто осмыслить такое невозможно, и самому Роско потребовалось перешагнуть буквально через свои представления и прежний опыт.

Ему помогла выучка и, конечно же, то, что он видел уже очень многое в своей такой отличающейся от судьбы любого землянина жизни. А еще — вера в непогрешимость Земли и ее силу. Ведь Роско и сам был плоть от плоти ее. Правда, на взгляд обыкновенного человека, каждого из населяющих Землю более чем тридцати, тысяч, — с рядом весьма существенных недостатков.

Если не сказать — уродств.

«Лабиринт»

Коридор сменялся коридором, шахта шахтой, уровень уровнем. Материал стен был все тою же бронею Земли, ее внешней оболочкой, сквозь толщу которой Роско следовало пройти самостоятельно от порта с доставившим его «корабликом» до светлых рощ и озер Юга — глухой, запирающей с торца крышки Земли. Пробираясь по «лабиринту», Роско опять невольно сравнил его с проточенным жучками старым деревом.

Роско очень долго учился ходить по «лабиринту». Мерцающие гладкие стены были абсолютно ровными; коридоры, спуски, подъемы и колодцы-шахты — неотличимыми друг от друга. С самого первого своего шага здесь Роско ощущал при себе нечто, условно названное им «проводничком», либо одобрявшее выбор, либо недовольное избранным Роско направлением. Вверх-вниз, вправо-влево, холодно-горячо… Затем он начал запоминать очередность, и вдруг — непонятно откуда к нему пришло понимание основных принципов устройства «лабиринта» в той его части, которую он проходил. Роско выяснил для себя самый короткий путь и стал придерживаться только его. Затем «проводничок» пропал.

Роско шел очень быстро, задерживаться в «лабиринте» не стоило. По многим основаниям. Потому хотя бы, что путь здесь занимает восемь-девять стандарт-часов, а Роско хотелось поскорее встретиться с Землей.

Налево, направо. Вверх. Прямо. Вперед и вверх… Имелись и другие, более веские причины, отчего ему всякий раз бывало не по себе в «лабиринте».

Рядом раздался легкий шелест. Роско запнулся. Сердце упало, но он сейчас же продолжил идти.

— С прибытием, мой Роско.

Роско шел.

— Ты не рад, что я тебя встречаю? Для тебя это совсем не неожиданность? — Выйдя прямо из мерцающей стены, Нока заступила ему дорогу. Роско шел.

— Я могла бы этого и не делать. Думаешь, было просто? Тебя так долго не было, Роско, мы все успели соскучиться. Роско, эй, я думала, тебе будет приятно.

Роско нырнул в ответвление в крутой шахте, выводящей сразу через два уровня. Ровный свет стен позволял отлично видеть дорогу. Отсюда он мог бы идти уже с закрытыми глазами. К концу «лабиринта» однообразие начинало вызывать глухую злобу, сказывалось напряжение нервов при каждом шаге здесь.

— Как тут интересно, Роско! Почему ты раньше меня сюда не приводил? Настоящие дороги, пещеры…

— Коридоры, — буркнул Роско. — А это называется «колодец». Берись за выступы, поднимайся.

— Долго подниматься?

— Не дальше Земли, могу обещать.

— Ты пробыл там, на планете…

— Очень долго, сама же сказала. Три месяца… три месяца по планет-времени, — поправился он, думая, что для Ноки это пустой звук.

— Вот удивительно, а у нас прошло почти полгода.

— Там дни длиннее.

— Как это?

— Слушай, ты не запыхалась одновременно лезть и разговаривать?

— Ничего, мой Роско, я сильная. И я могу подниматься вот прямо рядом с тобой, место же есть. Под винься только чуточку. Как это — дни длиннее?

— Еще узнаешь.

«Да она-то не узнает, ей Земли не покидать».

— Что там есть еще, Роско?

— Много холода.

— Какая там пища? Что там едят? Там растут деревья пай?

— Отвратительная. Там едят мясо убитых животных. Деревьев пай там нет.

— Какой ужас! Бедненький Роско. Я приготовила тебе целую корзину пай! Отдала ее Папаше Скину.

— Спасибо.

— Славненький Роско…

Они ступили в следующий коридор, и Роско устремился вперед — быстрый, во вновь напяленных шкурах, на голову ниже своей стройной загорелой спутницы. На Ноке были легкие шорты и короткая накидка-распашонка с глубоким вырезом.

— Как все же утомительно идти этими… коридорами, лазать по колодцам! Тебе это приходится делать каждый раз? О, извини, Роско…

— Ты же сильная. Как ты сюда попала? Откуда узнала, что я должен прибыть и где меня ждать?

— Какой ты, Роско! А узнать было проще простого.

Я только навестила Наставника Скина — и все. Ты ведь к нему?

— Да, я иду к Наставнику Скину, и тебе вовсе не нужно быть со мной сейчас.

— Ты будешь говорить им всем словами? Прости, прости.

— Я по-другому не умею.

— Ты злишься?

— Начинаю.

— Роско, ну почему ты всегда такой мрачный? Какая у тебя интересная одежда! — Нока решила, что тонко переводит тему. — Там, на планете, все одеваются так?

— Некоторые еще более так.

— Что? Я не…

— Вот видишь, не все можно сказать словами. Нам сюда.

— Роско, не злись. Я не люблю, когда ты злишься.

А знаешь, Краас построил себе новый дом. Он откололся от открытой семьи и заключил стандарт-годовой брак. Дом, говорит, выстроил для новой жены. У него пятая по счету. Я ее видела — настоящая красавица, ты обязательно влюбишься. Я сама в нее была чуточку влюблена. Хотя мне до нее далеко.

Роско бросил короткий взгляд на щебечущую Ноку. У нее были черные свободные волосы и черные, как агаты с горного озера Кан, продолговатые глаза. Прямой нос и сочные полные губы, открывающие белоснежную улыбку.

— Краас — длинное имя, из Переселенцев. Да я и так помню. Зачем Переселенцу новый дом и новая жена? Накануне…

— О, ну это же было почти сразу, как ты отправился, Роско. А Краас сказал, что хочет оставшееся время на Земле провести с любимой женой и оставить после себя наследника.

— И как, получилось?

— Еще нет. Похоже, она — ее зовут Ива — не особенно горит желанием. А так у нее останется грандиозный дом. — Нока хихикнула.

— Где это?

— На синем побережье. Искристый пляж, помнишь, мы бывали там?

Да-да, кажется, он что-то припоминает. Полеты на досках в длинном прибое. Ровный пассат шевелит твердые постукивающие листья пальм. Над Срединным морем царит климат тропиков. А еще можно отправиться к известному Серпантину на ближайших отрогах Хребта Инка, вот только он сомневается, что после проведенных планет-месяцев под секущим лицо ледяным ветром и в липком поту под шкурами ему скоро захочется видеть снег…

А ведь что-то там было еще. Что рождается в человеке, когда сидишь в относительном тепле и безопасности, а снаружи воет ветер.

Чувство родного очага…

— Я помню, — сказал Роско. — Там хорошо. Рядом, по-моему, роща этих самых древних деревьев… эвкалипты. Угу. — Теперь он окончательно вспомнил. — Как это Краасу разрешили там ставить дом?

— Да уж, видно, разрешили. Краас будет старшиной Переселенцев на этой планете. Ты уже назвал ее как-нибудь?

— Это придумают после.

— А планетники? Как они выглядят? Сильно отличаются от нас? Хотя это, конечно, не имеет значения.

— Почти совсем нет, — сказал Роско чистую правду. — Совсем, можно сказать, не отличаются.

— Ну, тогда Переселенцам будет легко, — сказала Нока с важным видом. Роско, поворачивая вслед за изгибом коридора, оглянулся на нее.

— Ты думаешь, будет легко? Думаешь, никакого значения не имеет?

— Разве бывало иначе? — Продолговатые, из горного озера Кан, агаты безмятежно распахнулись.

Роско не ответил не потому, что ему нечего было сказать. Он просто не успел.

Впереди коридор в невесть какой раз ответвлял боковые ходы. Они были значительно уже, правый вроде бы заканчивался близким тупиком. Свет из тупикового рукава вдруг резко усилился, одновременно становясь из теплого желтого ярко-зеленым, как молодая зелень.

«Собственно, почему — в невесть какой раз? В сорок четвертый на одиннадцатом уровне, если считать от порта с «корабликом» и если я не перепутал нигде повороты».

Роско думал так, а сам уже прижимал Ноку позади себя, распластавшись по правой стене. Быстро оглянулся. Коридор обратно шел, чуть спускаясь, длинный, прямой, бежать не было смысла.

Бежать в любом случае нет смысла. Остается надеяться, что пронесет, как с Роско уже бывало. Свечение, усилилось до ярко-голубого.

Роско постарался, чтобы от него исходили уверенность и сила, которые Нока обязательно воспримет. «Разговаривать словами» в этот момент не стоило.

— Ро…

Он надавил ей на плечо. «Все хорошо, — повторил мысленно, — все в порядке. Ничего не бойся. Это сейчас пройдет».

Девушка послушно замерла. Нужно было только не двигаться и ждать.

«В «лабиринте» наверняка полным-полно загадок, — размышлял Роско, чтобы отвлечься, — я не вижу и малой части. И не хочу. Недаром отыскал и теперь хожу только этим путем покороче. С меня хватает моих высадок, всего, что я имею там. А потом еще и здесь. «Лабиринт» вообще не нормален. От центральной оси, куда меня доставляет «кораблик» и где вообще не должно быть никакого веса, я должен, спускаясь — именно спускаясь, по внутренним ощущениям, — набирать его. А я иду, как просто по твердой дороге. Кто, интересно, кроме меня, понимает это на Земле? Наставники? Вряд ли. Не разобраться мне, видно, никогда».

Сияние сделалось нестерпимо белым. Прибавился гул — ощущение, как будто ты внутри гигантского колокола. Роско испытывал похожее однажды. Плато Кан знаменито не только озером посредине, но и древним огромным колоколом меж трех каменных столбов.

«И сейчас будет запах… вот он. Свежо и резко. И быстро пойдет на убыль… уже пошло. Ну, все».

— Ну, все, можно идти. Пошли, пошли, хватит дрожать.

Нока судорожно вздохнула, приложила руку к груди.

— Что это было?

— Понятия не имею. Было — и прошло, и хорошо, что прошло.

— Это… как будто из стены в стену лился поток пламени. Совсем белого и странно холодного. Он не обжигает, ты почувствовал?

— Ничего я не почувствовал, — Роско снова начи нал испытывать досаду. — Просто в «лабиринте»… бывает.

— Такое?

— И такое тоже. Ну, ты идешь, или остаешься, или еще чего? Лучше — еще чего. Как ты все-таки меня вычислила?

— И ты не знаешь, что это такое… — Нока рассматривала Роско с новым интересом. — Тебе, по твоим же собственным мыслям, «не разобраться никогда». А на счет Папаши Скина — все так, как я говорю.

Роско, окончательно помрачнев, двинулся вперед. Он так и не привык относиться спокойно, когда ему тыкали в нос его собственной неполноценностью перед другими. Для всех он был открытой книгой, которую может читать каждый, сам для нее, книги, оставаясь недоступным. Какое его дело, что между собой-то люди так общаться привыкли, но ведь то на равных! Но такова уж судьба Роско.

Проходя поперечный тоннель, где только что лился молочный огонь, Роско невольно задержал шаг, вытянул шею, заглянув по обе стороны в глубину. Такие же коридоры, только меньшего сечения, вот и все.

— Никакая ты не открытая книга, дорогонький мой Роско. Просто я испугалась. Терпеть не могу, когда пахнет — бр-р! — как в грозу. Ну, с запахом-то мы сейчас…

Роско втянул ноздрями моментально возникший вокруг них букет цветущей лалы, цветущего веретенника и цветущих мелких роз — Нока окружила их своей любимой гаммой.

— Представляешь, как взовьются наши, узнай они, что мы с тобой увидели?

— Ты делиться с ними собираешься? На прогулку сюда приводить? Или так покажешь — в мыслях?

— Нет, сюда нельзя. Папаша Скин разрешил одной мне, и то под большим секретом.

— Ты умеешь хранить секреты дольше одного стандарт-дня, что я — часа? Вообще секреты возможны между вами, нормальными людьми?

— Отыгрываешься, да, мстительненький Роско?

Еще как возможны, душевненький мой. Вот так, как ты сейчас изо всех сил стараешься кое о чем не думать.

Про то, что было. А ведь что-то у тебя есть…

Он остановился перед шахтой, пронизывающей уровни вплоть до последнего, выводящего уже на поверхность.

— Ничего у меня нет. Нока, тебе не пора?

— Куда?

— Ну… куда-нибудь. Не знаю, как ты сумела уговорить Наставника Скина, но, чтобы остальные видели, что ты встречала меня раньше их, не стоит.

— Пфуй! — Длинная тонкая кисть с безупречными пальцами описала презрительный полукруг. — Очень-то я их спрашивала. И ведь они все равно узнают от тебя же, простодушненький Роско. Не для того ли ты и идешь? А мне бы только поточнее про Переселение, когда оно? Сам понимаешь, знать первой после Роско… Краасу, хоть он и старшина, утереть нос.

Роско сдержался.

— Краас, может быть, когда-нибудь и сам узнает.

— Может быть? Когда-нибудь?

Роско очень глубоко внутри проклял свой язык. Но это — очень глубоко.

— Откуда мне знать о начале Переселения, — сказал он беспечно, — Роско этого знать не полагается. — И повторил: — Нока, тебе пора.

— Хм. Ну так и быть. Ты придешь взглянуть на новый дом Крааса?

— Если меня пригласят.

— Я тебя приглашаю. Сиинты, Тосы, Вике, Каабы, Флайк — вся наша обычная компания. Мы будем рады тебе.

— Мне придется говорить словами, — не мог не съехидничать он.

— Ничего, мы потерпим, — отпарировала она.

— Переселенцев ведь и так известят. Есть Настав ники. Будет обычный праздник…

— Мы хотим знать из первых рук.

— Все хотят этого от Роско.

— И потом, Краас желает предъявить тебя Иве. Он, по-моему, ее и покорил своим якобы тесным знаком ством с тобой, едва не дружбой.

— Едва. Никогда мы с ним не дружили.

— Во всяком случае, не к каждому придет Роско.

— Велика радость. То есть я хочу сказать — напоследок, что ли?

— Тебе трудно? Хоть бы и напоследок. А Ива остается одна…

— Перестань.

Нока наклонилась к его щеке.

— Все-таки гадко воняют на твоей холодной планете, славненький Роско. Почти так же гадко, как одеваются. Еще хуже. Уже чтобы только их отмыть и приодеть, Переселение необходимо…

…В доме, приютившем его, как и во всех жилищах тут, было не намного теплее, чем снаружи, только что метель не мела. А ходили здесь почти без одежды, одна Анджелка надевала длинные, до пят, платья с невероятно красивой вышивкой чем-то мелким и блестящим, переливающимся, Роско узнал, что это крохотные раковины моллюсков-паразитов, приживающихся на домашней скотине. Они могли приживаться и на людях. Длинными платьями Анджелка скрывала от гостя свою хромоту…

— …хотя в общей гамме есть что-то экстравагантное. — Нока сморщила нос. — Я, пожалуй, запомню и попробую оттенки добавить.

— Я приду в гости, но не сразу. Сама понимаешь, отнимет время дорога. Мне еще море надо переплыть, — Конечно, конечно, все эти старые дороги — для одного моего обожаемого…

Нока побелела, что при ее цвете кожи выглядело, как — «посерела». Отшатнулась. Взлетели на покатых плечах распущенные волосы, в свободном вырезе прыгнула смуглая грудь.

— Роско, — прошептала она. — На том перекрестке. Это были… Это был кто-то из?.. Да?

Роско, испытывая сумрачное удовлетворение, смотрел, как в длинных агатах закипает ужас. Потом кивнул. Нока закусила палец.

— Ты можешь не бояться, — сказал он. — Я не узнаю, что ты сейчас подумала. У меня же не получится.

И я не скажу никому. А в «лабиринте» бывает всякое, я говорил.

— Но это… это…

— Точно, — подтвердил Роско, — это они.

Нока пропала со слабым шелестом, остался только легонький след цветочных запахов, которые очень быстро рассеялись.

Вот так. В «лабиринте» ходит один Роско. Он уходит отсюда и возвращается сюда в одиночку, и незачем ему этот обычай нарушать. Это его «лабиринт». Должно же хоть что-то пусть не на самой Земле, так в толще ее стен принадлежать одному ему?

«Не верить в это, но думать-то мне так разрешается? А с загадками «лабиринта» я как-нибудь уживусь. И я ничуть не боюсь».

Роско безуспешно пытался обмануть самого себя. Он всегда боялся. Как любой землянин.

То, чем стращают непослушных детей. О чем рассказывают «страшные» истории ребятишки. Что приличные люди не упоминают вслух.

Что находится под негласным запретом. Табу.

Шагая на первую ступеньку лестницы, после которой останется лишь один тоннель, Роско спросил себя, видел ли он и в этот раз в гаснущем молочном огне очертания причудливой фигуры или ему показалось.

Первые два раза, что встречался в «лабиринте» с этим явлением, Роско сумел уверить себя, что — показалось.

«Ну и что вы скажете, Наставник, теперь?»

В этом, последнем, тоннеле Роско всегда пытался решить одну и ту же задачку, именно: в какой момент изгибающийся кверху коридор переводит силу тяжести из горизонтальной (по отношению к поверхности Земли) в вертикальную (по отношению поверхности к «лабиринту»). Пол изгибался, как крутая горка, за низким потолком его не было видно вперед дальше двух десятков шагов, и Роско всегда ошибался.

Широкий и совсем уже низкий проем — щель под нависающим камнем, заросшая высокой травой и кустами, — открылся вновь совершенно неожиданно. Уже утро, Роско шел всю ночь.

Он распахнул меховую одежду на бронзовокожей безволосой груди. Потянулся. Та самая Земля.

Роско поймал ладонью несколько капель теплого ласкового дождика и взглянул налево. Дом был на месте. Приземистый, сложенный из крупного, неровно отесанного камня, с торчащими под крышей концами грубых балок. Роско ждали здесь.

Наставник Скин вышел на крыльцо.

— Я вернулся, Наставник.

— Вижу, — у глаз Наставника Скина собрались обычные морщинки. — Ты в одежде планетников?

— Я хотел дать вам самое полное представление, как они выглядят там. Воочию, так сказать.

— Представление хоть куда. Особенно… ароматы. Это дикари? Как на Горане или Омме?

Наставник Скин сделал едва заметное движение ладонью, и запах шкур пропал.

— Не совсем.

— Впрочем, это неважно. Мы успеем узнать от тебя. Проходи в дом.

Из-под скал с выходом из «лабиринта» к дому не вело ни тропки, зато с другой стороны подходила старая заброшенная дорога через рощу, и отсюда Роско дальше отправлялся по ней. Заросшая высокой травой, дорога была пустынна на всем протяжении, пока не сворачивала вниз к реке. Там Роско оставил плот для переправы.

Через половину стандарт-часа к собравшимся в большой комнате с камином, в котором спокон веку не зажигалось огня, Роско вышел несравненно более чистым и чуть влажным. На продожительный отдых он не рассчитывал. Перед первым выходом Роско с принесенными данными вообще чем меньше пройдет времени, тем лучше. Считалось, что это снижает возможные искажения, возникающие от впечатлений Земли. Так говорили Наставники.

«А зачем, спрашивается, «кораблик» сразу показывает мне свой картинки?»

Роско не спрашивал вслух. Он здесь не для того, чтобы спрашивать.

На столе возле его места стояло блюдо пай, Нока сказала правду. Корзину Роско заметил в углу.

— Ты будешь, по обыкновению, говорить? Как тебе удобнее, мальчик? — Наставник Скин отодвинул для него кресло.

— Да, если можно, не будем ничего менять. Мне так удобнее.

Четыре из семи кресел были уже заняты. Троих Наставников Роско помнил, один незнакомый. Они все чем-то похожи между собой.

Седина густых причесок и загорелая кожа. Атлетические, несмотря на возраст, фигуры. Легкие светлые одежды. У Глооба, Наставника Переселенцев, очень ясные, пронзительные голубые глаза, цвета воды Срединного моря, когда ее пробьет солнечный луч.

— Мик и Сват, конечно, ждут, пока соберутся все, кроме них. А вот и они.

Точно так, как в случае с появлением Ноки в «лабиринте», Наставник Мик и Наставник Сват в сопровождении легкого шелеста появились прямо в своих креслах. У Наставника Свата в крепкой загорелой руке красным отсвечивал бокал.

— Прощения, прощения, друзья! У моей второй правнучки только что родилась двойня! Мы праздновали. Девочки.

— Девочки? Отлично. Мои поздравления, Сват. Новые землянки внесут свою лепту в великое дело Переселения!

— Благодарю, Глооб, благодарю…

Но они сказали это вслух, хотя могли бы обойтись без слов. При этом Наставник Сват мельком оглянулся на Роско. Значит, решил Роско, вид любезности с Наставником Глообом Наставник Сват сделал для него, не более.

С некоторых пор Роско сделалось многое понятно в Наставниках.

— Переселение — великая миссия Земли! — провозгласил Наставник Гом. — Мы все работаем для нее, все служим ей.

«Особенно те, у кого, как у тебя, короткое имя. Посмертные земляне. Даже детей в Переселение отдают не всех».

Но Роско пресек свои мысли. Он научился этому, правда, сейчас не был уверен, что у него получилось вовремя. С Наставниками это редко проходило.

По тому, как мало сказано слов о Земле с ее великой миссией, Роско понял, что что-то из принесенного им Наставники уже уловили. И уже обеспокоены.

— Я говорю, — начал Роско, и все смолкло. — Планетные характеристики следующие. Масса — один двадцать пять стандарт-единицы. Время обращения вокруг центрального светила — один и восемь стандарт-земного года, вокруг собственной оси — два и один, планет-сутки почти равны двум. Удаление от звёзды — один и девять. При классе и светимости местного солнца, которое приближается к единице, среднегодовые температуры почти вдвое ниже…

Роско выдавал цифры и термины монотонным скучным голосом. Они почти ничего не значили для Наставников. Все это, затверженное Роско с экрана в «кораблике», было не более чем ритуальными словами, «молитвой» — как, недобро усмехаясь, назвал ее Наставник, обучавший Роско обращению с «корабликом». Того Наставника, не то погибшего по нелепой случайности, не то ушедшего в какое-то из Переселений, на последних этапах сменил Наставник Сват. Для Наставника Свата слова «молитвы» не означали вообще ничего.

Так же было бы и для Роско, не пойди исчезнувший Наставник гораздо дальше предписанных рамок и не объясни любознательному и пытливому мальчугану многое.

— Крупный материк один. Из-за сильного наклона планетной оси там почти не прекращаются ветры, которыми обмениваются полярные океаны. Материк вытянут по экватору…

— Как наше Срединное море? — спросил тот из Наставников, которого Роско не знал.

Роско вопросу удивился. Во-первых, перебивать Роско, пока идут цифры, не принято. «Во время «молитвы» — да хранят молчание», — вспомнилось. Во-вторых, хотя Наставники, в отличие от практически всех остальных землян, и разбираются несколько в устройстве планет и звездных систем, никому из них не вздумалось бы решиться сравнить что-то там со строением Земли.

Земля превыше любого мира. Земля неприкасаема и несравнима.

Наставник сказал бестактность, почти ересь. Другие взглянули на него с некоторым презрением.

— Это кислородно-азотная планета. Вредных при месей в атмосфере нет, — продолжал Роско, как бы не услышав. — Болезнетворные, опасные человеку, под разумевается, микроорганизмы легко ликвидируемы. Почти нулевая сейсмическая активность. — (Тот На ставник поднял брови. — Он и этого не понимает? Разумеется, на нашей твердой Земле…) — Растительный мир беден. Представлен в основном лишайниками, стелющимися породами хвойных. Исключение составляют довольно крупные и многочисленные колонии мхов, не имеющих постоянной связи с грунтом. Перемещаются с края на край континента под действием ветров. Этакие большие зеленые колеса. — Роско стал говорить свободнее. — Именно они составляют основную пищу кочующих следом стад травоядных. Животные млекопитающие. Теплокровные. Два-три вида хищников и десяток видов птиц без определенных мест гнездований. Скорее всего, именно океаны насыщены жизнью. Такова общая картина. Я сказал.

По Наставникам прошло движение. Они как бы незаметно перевели дух. Однако сейчас же подался вперед Наставник Глооб:

— То есть кислородный комфорт и неограничен ныепищевые ресурсы при легко достижимой стериль ности?

— Так. За исключением вечной метели, там бояться нечего. Я высаживался без дополнительных… сложностей.

Наставники откровенно переглянулись. Что это означает, им было известно.

— Ну, мальчик, — сказал Наставник Скин, — я и не припомню, чтобы для Переселения выпадали на столько удачные условия. Подумать только, кислородный мир, почти нормальная тяжесть, знакомый спектр солнца, отсутствие стойких бактерий и вирусов… Тебе повезло, мой мальчик, Земле повезло. Нам всем.

«Повезло, — подумал Роско. — И не только нам».

— Что ж, мальчик, переходи к главному. Действительно, почти идиллия для следующего шага Земли. Но ведь ты сам понимаешь, мой мальчик, дело не в этом. Расскажи о планетниках. Что они из себя представляют. Я уже продемонстрировал Наставникам их общий вид, как ты показал мне. Все согласны, что Земле приходилось иметь дело со столь примитивными расами. А эти еще и в чем-то определенно схожи. Подробности, будь любезен.

— Прежде всего интересует примерная численность населения, как сам знаешь. — Наставник Глооб продолжал сверлить Роско своим пронзительным взглядом. — То, что прежде всего влияет на количество Переселенцев. Назови хотя бы в самом общем приближении.

Роско собрался. Да, он скажет. Хотя они наверняка уже прочли в нем.

— На всем материке я обнаружил не более десятка, ну, нескольких десятков поселений, очень небольших, по нескольку сотен, по тысяче или две жителей. И один главный город, тысяч на пять-семь. Есть еще разбросанные фермы, одинокие хутора. Большинство из них связаны друг с другом очень слабо.

— Этого не может быть! На такой перспективной планете! — не удержался неизвестный Наставник.

— Подождите! — Наставник Глооб произнес вслух, остальные просто посмотрели.

— Как это понимать, Роско? На огромном материке в каком-то одном-единственном месте живет кучка дикарей, и больше никакой разумной — хотя бы на более низких ступенях — жизни? Ни племен кочевников, ни собирателей подножного корма? Или эти крохи разбросаны по всему материку?

— Нет, они действительно в одном-единственном месте, так.

И Роско представил как можно точнее, чтобы Наставники могли убедиться, как часами смотрел он на однообразие заснеженной равнины, проносящейся под «корабликом». На редкие возвышенности, темные массы кочующих животных и чуть более светлые, отдающие в зелень, движущиеся поля перекати-мхов. Как искал признаки искусственных сооружений на чистых от снега частях побережий. Высматривал в разрывах туч внизу ночные огни. Как уже почти совсем решил, что этот мир лишен разума и Переселение не состоится, когда…

— Да-да, мы видим вместе с тобой, это так, мой мальчик, — сказал Наставник Скин. — Ты проявил на стойчивость, это похвально.

— Чем они там занимаются? — Наставник Сват не выпускал бокала из руки. — Каков их уровень развития?

— На фермах, да и вообще — скотоводством. Они держат в загонах две породы скота, заготавливают им на корм мох. Мясо животных идет в пищу, из жира получают вещества для освещения жилищ, из шкур и кож — одежду. Охотятся. На побережье к океану они не вышли, так что морских промыслов не знают. В двух-трех поселках покрупнее и самом Городе существует подобие ремесленных производств. В основном это оружейные и швейные. У них очень красивые традиции в шитье предметов одежды и изготовлении оружия. И этому посвящены, бывает, целые предания… Да и не этому одному…

Наставники вновь запереглядывались. Роско пришлось рисовать в памяти, как выглядит горн, наковальня, на которой раскаленные добела полосы металла обретают вид ножей, наконечников копий и стрел, как куются штучные вещи, изукрашенные резьбой и насечкой, и для чего в итоге все это предназначено.

— Это немыслимо, — сказал неизвестный Роско Наставник. — Культура, познавшая металл и огонь, просто не могла развиться на столь ограниченном ареале. Как они живут, в смысле, их общественное устройство? Есть у них какие-нибудь старейшины, которым все подчиняются, главы рода? Понимаешь меня, Роско?

— Да, я понимаю. На хуторах и фермах — да, это обычно старшие в семьях. Или наиболее сильные физически среди нескольких семей. В городе существует что-то вроде выборного на срок управителя с помощниками. В его ведении находится организация меновой торговли и создание запасов на случай каких-либо бедствий. А также поддержание порядка между жителями. Недопущение взаимонасилия, — вновь вынужден был он пояснить.

— Ты хочешь сказать, что они применяют свое примитивное оружие и против друг друга тоже?

— Случается. Сам я свидетелем не был, но, судя по рассказам, несколько планет-лет назад случилось крупное столкновение между двумя самыми большими по селками и Городом. Выпало подряд несколько голодных лет… планет-лет, а у горожан еще оставались за пасы…

Роско поймал себя, что говорит, будто оправдываясь. И заодно отметил реакцию Наставников. Не всех, но большинства. Конечно, планетники — дикари, чего от них ожидать, грубых, примитивных, все такое…

— Мне не совсем ясно, — вдруг заявил Наставник Глооб, — что все-таки из себя представляет их раса? Чисто внешне хотя бы. Нет, я имею в виду именно физические признаки, а не предметы одежды этих варваров, так умилившие нашего Роско. Что они двуногие и прямоходящие, мы усвоили. Но — детали? А, мальчик Роско? Что-то я плохо рассмотрел из твоих картин, что ты нам представлял. По-твоему, они получаются слишком уж схожими с нами, землянами. Или только с тобой, красавец Роско?

— Наставник, Наставник…

— Не беспокойтесь, Скин. И вот еще что. Как-то невнятно обозначено его, нашего Роско, общение с планетниками. Он говорит, что обошелся без, как он выразился, сложностей. Это что же — без помощи «кораблика»? Совсем, и в этом смысле тоже? Фантастический случай — чужая планета, иной разум, а наш Роско болтает внизу, словно там родился, и никакие вспомогательные средства ему для этого не требуются.

Поглядите сами, Наставники!..

Словно горячие липкие пальцы зашарили у Роско в затылке. Удушливый компресс, что лежал на мозге с начала беседы, и это повторится не раз, и продлится еще долго. И вообще на Земле ему никуда не уйти от этого. Никогда.

В детстве было проще. Просто тишина, темнота и немота — и все. Роско хотел бы вернуть те времена. Несмотря ни на что, в такие вот минуты — хотел бы.

— Начиналось с языка жестов, Роско? Или вы друг другу просто тихо улыбались? Они тебе поведали свои красивые предания мимикой?

— Не берите крайности, Наставник. Роско нельзя не верить. Он просто неспособен…

— О том я и говорю, Наставник Скин. Говорю вслух, чтобы Роско нас услышал, а вы все… Да вы взгляните сами, что он нам принес! Может ли такое быть? Всмотритесь поглубже, повнимательнее в нашего незаменимого Роско. Во имя Земли, во имя Переселения!

«Вот до них и начало доходить, — думал Роско. — Вот и начали понимать. Кто захотел».

— Континент — пологая равнина с редкими холмами. Лишь в одном месте высится гора. Она невообразимых размеров для того, кто, как я, не видел Землю снаружи. То есть для всех без исключения землян, вместе с вами, Наставники. Под нею и расположен город и основные поселения — гора дает им защиту от ветров на половину их планет-года, когда ураганы особенно свирепы. Так и зовут: Город-под-Горой… Я разговаривал на стандарт-земном языке, Наставник Глооб. Правда, я не сразу узнал его, настолько измененный…

— Если Земля уже подвергала Переселению эту планету, они могли перенять и сохранить языковые основы… — неуверенно начал кто-то.

— В анналах Земли этого нет! — отрезал Наставник Мик. — Земля никогда не является в один и тот же мир дважды!

— Переселенцев языками планетников наделяет сама Земля, — добавил Наставник Глооб. — Стандартязык Земли не подлежит передаче.

Роско продолжил, ни на кого не глядя:

— Их предания действительно интересны, Наставники. Некоторые очень красивы. Об их холодных равнинах и о храбрости охотников на чапанов — есть там такой зверь, сильный и страшный. Предания о любви и верности, о силе и счастье, победе и удаче. Есть предания, — Роско прикрыл глаза, — и о звездном пути, и о доброй далекой матери-Земле… Там просто утратили изначальный смысл образа, да и произносят немного по-иному.

Мозг будто запутался в горячих тяжелых нитях. Роско чувствовал, что Наставники по-настоящему пытаются распознать, что стоит за его словами на самом деле. Он не мешал им. Наставник Глооб… вот этот точно не захочет.

— Наставник Сват, припомните, вы демонстрировали мне одно устройство. В Доме Наставников, что близ Старых Городов. В «кораблике», говорили вы, я найду точную копию. Попробуй уговорить или хитростью взять у какого-нибудь планетника немного крови, влей ее в прибор, и после твоего возвращения Земле будет гораздо проще готовить новое Переселение.

Земля сможет узнать многое (если не все) о планетниках, о строении их тел и подготовить Переселенцев. Там еще появляется в окошечке такое изображение из чередующихся тонких и толстых разноцветных линий.

— Верно, Роско! — Наставник Сват звонко хлопнул себя свободной рукой по лбу. — Как я мог забыть! У тебя получилось? Дикари коварны…

…Анджелка с робкой улыбкой протягивает руку. На тонком сгибе нежная кожа и видна жилка.

«Пожалуйста, Роско, если тебе нужно. Сколько хочешь, хоть всю».

«Это нужно прежде всего для вас, Анджелка. Не бойся, это совсем не больно».

«Я не боюсь»…

— У меня получилось, Наставники. Только ведь до того, как проделать это с тем, кто… в общем, я попробовал поместить туда собственную кровь. Признаюсь, я проделываю так почти на каждой высадке. Если, разумеется, к местным планетникам этот способ применим. Из чистого любопытства, поверьте. Мне бывает интересно увидеть разницу. И она, случается, настоль ковелика… А в этот раз разницы не было. Рисунок линий и цветов совпал абсолютно. Я, конечно, только Роско, хотя все-таки тоже землянин, но, может, стоит попробовать чью-либо еще кровь? Например, вашу, Наставник Глооб.

Задохнувшегося от ярости Наставника Глооба остановил жестом Наставник Гом, и на сей раз Наставник Глооб подчинился. Роско взял из блюда овальный крупный пай, стал жевать, не чувствуя вкуса.

После продолжительной паузы, во время которой, как Роско догадывался, Наставники обменивались мнениями и впечатлениями без слов, к нему обратился Наставник Скин.

— Предположим, все так, мой мальчик, — проговорил он, — поверить трудно, но предположим, хотя ошибаются все, даже Роско. Тем более какие-нибудь древние малонадежные устройства. Наставник Сват, это не в ваш адрес, вы понимаете. Но тогда…

— Слушайте, Глооб, а вам не кажется, что так будет еще легче… — Наставник Гом осекся.

— Но тогда, мой мальчик, — продолжал Наставник Скин вкрадчиво, — какой вывод ты делаешь для себя? Произнеси это. Скажи. Пусть это прозвучит вслух.

Роско набрал в грудь воздуху.

— Тогда, — сказал он твердо, — это может означать лишь одно. Что Земля существует не в единственном числе. Не как убежден каждый землянин с самого рождения. Не как его учат, внушают ему всю его жизнь, и не как он привык считать единственно правильным и возможным. Земля на своем пути — не одна. Или была не одна. В любом случае, там, внизу, наши братья по разуму и расе, и мы обязаны решить, что можем сделать для них.

Так Роско произнес сразу две самые страшные ереси и нарушил одно из самых страшных табу. В запасе он имел еще три и при необходимости нарушил бы и их.

Но сейчас он об этом не думал, он просто сказал и ждал, что будет дальше.

«Иди, Роско, иди…»

Все закончилось, когда за окнами уже стало смеркаться. Роско был послушен, отвечал, еще и еще раз проигрывал в памяти все, что ему велели. Кое-кто из Наставников исчезал и затем появлялся вновь в своем кресле. Роско не особенно интересовало, куда они отлучались и зачем. От прохладного и обычно такого нежного вкуса пай к концу дня ломило скулы. В блюде выросла гора двойных овальных косточек.

На широких ступеньках крыльца, куда он смог наконец выйти из комнаты с креслами, Роско потянулся, сел. Наставник Скин был подле.

— Ну, мальчик, чувствуешь себя выпотрошенным?

Еще бы.

— Наставник, я их убедил?

— Не всех, но некоторых.

— Наставник Глооб…

— Его можно понять. Схема Переселения ломается. Мне самому очень и очень не по себе.

— Переселение может не состояться?

— Переселение состоится во что бы то ни стало.

— Но… — Роско был ошеломлен. — Как и… зачем, если там внизу не обычные планетники, а такие же люди, как мы?.

— Еще не известно наверняка, — вставил Наставник Скин.

— Планета не имеет своего разума, и Переселение теряет смысл, Наставник! Если только я верно понимаю смысл Переселения… Или нет?

Наставник Скин положил ему руку на плечо. На крохотный миг Роско сделался маленьким мальчиком, сиротой. При самой первой встрече Наставник Скин, совершенно точно такой же, как сейчас, положил руку на исцарапанное, почерневшее от дикого загара плечо и улыбнулся. И вся жизнь перевернулась для Роско, который Роско тогда еще не был.

Миг проскользнул очень быстро.

— К чему было, чтобы еще кто-то знал, что мне пора прибыть?

— Еще? — Роско показалось, что Наставник Скин вздрогнул. — Ах, ты имеешь в виду девочку… Роско, возмужав, ты огрубел. Она так молода и так искренне относится к тебе.

— Но указывать ей «лабиринт» было лишним, На ставник.

— «Лабиринт»? Вот как? Погоди, я понял. — Наставник Скин нахмурился. Роско приложил все усилия, чтобы их с Нокой таинственное столкновение в «лабиринте» осталось вне поля зрения Наставника. Но опять не мог в точности поручиться. — Да, пожалуй, Роско, если так. Мне она лишь принесла для тебя фрукты.

Наставник Скин провел по лицу, словно стирая невидимую паутину. Он тоже казался усталым. Всегда переживал за Роско больше остальных. Роско почувствовал прилив истинно сыновней нежности.

Всматриваясь в засиневшую даль сужающейся к Северу перспективы Земли, Наставник Скин задумчиво спросил Роско:

— А все же ты совершенно убежден, что там — такие же люди, больше — такие же земляне, как мы?

Погоди, не отвечай, я понял, мы все поняли, ты уверен совершенно. Сейчас мы с тобой наедине, никто не услышит наших слов и не узнает мыслей. Роско, мальчик, ты сознаешь, что принес нечто, способное разрушить все представления, все верования и надежды землян? Самые основы нашего пути во Вселенной?

— Я дал факты.

— Да. Дал факты. Звучит кощунственно, но иногда я жалею, что мне досталось бремя Наставника. Что не очутиться мне на месте Роско. Взглянуть самому. Что даже окажись я среди Переселенцев, мне это уже ничего бы не дало для следующего раза. Я хочу сказать, что обратной дороги у Переселенцев нет.

— Я знаю, Наставник. И все это знают.

— Ты знаешь многое, кроме того, что знают все.

Возможно, я ошибся, разрешая получать тебе эти знания. Возможно, мы все ошибались, но ты Роско и иначе бы не смог так хорошо справиться со своим делом.

— Иногда мне кажется, что я вообще ничего не знаю.

— А вот это признак зрелого ума — в осознании собственного несовершенства.

— Я еще совсем не так повзрослел, как вы думаете, Наставник.

Наставник Скин потрепал Роско по твердой, как ствол дерева, шее.

— Значит, все впереди, мой мальчик, все впереди.

С Нокой я поговорю. Ей стоит сделать серьезное внушение. Слишком много начала себе позволять. Пользуется, что… впрочем, неважно. А здесь все-таки — один из Домов Наставников, а не Парки Грез и Игр.

С «лабиринтом» твоим — так вообще… Ума не приложу, как ей удалось.

— Да, — Роско ответил коротко, обхватил колени.

К вечеру температура на Земле повсюду снижалась, а он привык к своим меховым доспехам. В шортах и короткой рубашке, как у Ноки, ему стало зябко.

— Ты собираешься…

— Разведу костер за рощей, переправлюсь через реку. Завтра. Или пойду по течению, пока не надоест.

— Там уже будет людно. Владение Наставников здесь кончается, как раз у реки.

— Вы думаете, я забыл, Наставник?

— Все твое имущество в целости, можешь забрать.

Его вещи умещались в двух не слишком объемистых мешках. Вытащив наружу, Роско перепаковал из двух в один и переоделся в более подходящий для ночевок в лесу костюм. Наставник Скин наблюдал, как он укладывает одеяла, посуду, немного сушеных фруктов в мешочках, прочее.

— Мой дом — что несу с собой, — не очень-то весело рассмеялся Роско.

— Мальчик, ты можешь занять любой дом. С прошлого Переселения еще осталось немало.

— Конечно, Наставник.

— У тебя интересный нож.

— Это нож снизу. С этой планеты, мне подарили.

Наставник Глооб верно сказал о стерильности. Иначе бы «кораблик» меня в том виде, что прибыл, даже в «лабиринт» выпускать бы отказался. А уж что-то с собой тащить…

— Ты прав, у них красивые вещи. — Наставник Скин внимательно разглядывал изукрашенное ковкой лезвие, руками, впрочем, не касаясь. — Им там убивали животных?

…Это нож моего прадеда, Роско. Он завещал его младшему мужчине в роду, но сперва были мама мамы с сестрой, потом мама, а потом только я».

«А как же твои братья?»

«Мама была первой женой отца. Его старшей женой Прадед был ее дедом. Кроме меня, она никого не успела родить. Возьми, Роско…»

— Пожалуй, что и животных тоже. Главным образом. Они там живут довольно бурно, я упоминал.

Роско затянул лямки, накинул головной ремень, поднял тюк со ступени, где он был пристроен для удобства. Рядом с приземистым, почти квадратным Роско Наставник Скин казался еще выше, стройнее.

«А я рядом — еще нелепее. Как какое-нибудь норное животное. Рядом с ним и со всеми ними».

— Ты вернулся в смятении духа, мой мальчик, Я еще разобрался не во всем, но мне кажется, твои причины гораздо глубже, чем то, что ты рассказал нам. Не относятся к этой, согласись, всего лишь еще одной из многих планете, которых было бессчетно и будет бессчетно. У тебя что-то глубоко личное. Я не ошибаюсь?

— А обнаруженные мной там внизу люди — не причина? Как бы ни старался, я все равно не передам, каково там. Вы просто не воспримете, Наставники, по сравнению с этим… — Он обвел рукой круг, но указывая уже, не куда смотрел Наставник, не в даль Земли, а по сторонам и вверх, где за темно-малиновой солнечной прямой противоположную сторону Земли над ними было не различить. Поздний вечер был тих и благоухал.

— Когда дело касалось иных рас и разумов, это было одно…

— Не притворяйся. Ты просто не хочешь, чтобы я рассмотрел… да, мальчик, я знаю, ты научился и этому, давно знаю. Хотел обвести Наставника вокруг пальца, Роско, сынок?

Роско кровь бросилась в лицо. Он повернулся, упругим шагом пошел прочь.

— Не забирайся совсем в глушь, Роско, мальчик! Ты понадобишься вскоре. Слышишь меня?

— Хорошо, — отозвался Роско через плечо. — Нока знает, где я буду. Оставьте в покое хоть на несколько стандарт-дней, Наставники.

Он уходил по высокой траве, и росистый след тянулся за ним. Темная роща обступила его. Шелест рядом.

— Последнее, Роско, и ты свободен.

— Давайте. — Роско покорно остановился. Он привык.

— Не вопрос даже, просто тема для размышлений тебе. Не будет большим секретом, что Наставник Глооб намерен подвергнуть твои результаты сомнению. И других к себе склонить. Роско либо заблуждается сам, либо сознательно вводит в заблуждение нас.

— Но я же!..

— Заблуждаться ты не можешь, мне это известно.

А как насчет сознательно обмануть? Ведь ты что-то скрываешь, не так ли? Это почувствовал не один я. Так вот следующий вопрос, на который от тебя потребуют ответа, будет таким: если внизу не планетники, а подлинные земляне, то дай свое объяснение, Роско, как они могли там очутиться? Ответ постарайся придумать заранее.

Сотни слов вертелись у Роско на языке. Да как же так?! Не он ли битый день распинался перед ними? Не он ли позволял лезть в самого себя почти до самого донышка? Они что же, ничего не поняли? Он же назвал им почти впрямую? Он… он показал им!

— Боюсь, это прозвучит слабовато, мой мальчик.

Земля — только одна, и с этим ты ничего не поделаешь. Тебя еще могут выслушать, даже откровенные сумасшествие и ересь, но никто никогда этого не примет, дружок. Это у тебя еще получилось как-то, так на то ты и Роско. Рядовой обычный землянин никогда не согласится с этим.

— Рядовому землянину и не нужно соглашаться. Переселенцы…

— Все мы дети Земли в равной степени, Роско.

И те, кто ушел в прошлые Переселения, и те, кто уйдет в будущие. И кто уйдет в это, потому что оно, безусловно, состоится. Впрочем, в этом, если ты помнишь, никто и не сомневался.

Исчезли уже давно Хребет Инка и померкло сияние Срединного моря. Нить солнца, уходя туда, обрывалась во тьме. Земля засыпала, окончив еще один стандарт-день. Вся природа Земли настроена на чередование равных промежутков дня и ночи. Засыпали пичуги и рыбы, звери и насекомые. Но из убежищ и с дневных лежек появлялись те, кто вел ночной образ жизни. Шуршали мыши, и роились светлячки. И люди, взбудораженные ожиданием нового Переселения, боролись со сном, обсуждали, говорили, готовились, напоследок любили друг друга.

Ничто уже не различимо там, на Северном краю. Но и Роско, и — невольно — Наставник Скин все смотрели туда.

С Северных отрогов, с пещер Хребта Инка, или иначе — Северных Ходов, в чьи гудящие зевы направлялись вереницы Переселенцев, чтобы уже никогда не вернуться, начиналось великое дело Переселения.

Битва, которая всегда была бескровной и незаметной. Могла длиться планет-годы и планет-века, но от этого не становилась менее беспощадной. И с заранее предрешенным концом.

«Но как же будет теперь?» — подумал Роско, отрываясь от зрелища погружающейся в темноту засыпающей Земли.

— Что ж, может, так оно и к лучшему, — сказал он. — Пойду, Наставник.

— Иди, Роско.

Легенда для Анджелки

Дневные дела закончены. Чапы убраны, подоены, с них сняты наползшие за день паразиты. В загон к чапам и ульми наносили на ночь сухих блинов мха, напоили из кожаных ведер согретой на печи водой. Ведра, вновь набитые снегом, выстроились на лавке вдоль разогретой стенки. Сегодня мать не жалела топлива, к утру весь снег превратится в воду, может быть, даже теплую. В доме почти жарко.

Отец еще не вернулся из Управного дома, а старший брат вместе с друзьями-охотниками третью ночь пропадает в степи. Он прихватил тушку павшего детеныша чапы и надеется подманить чапана. Он хочет брать себе первую жену, и ему нужна шкура для сватовства. Мать беспокоится, что его все нет, покрикивает и раздает подзатыльники чаще обычного.

И светильники сегодня горят все, а ужин был сытный. Эта зима принесла достаток в дом — приплод был обильным и сохранился почти весь. Младшая жена отца родила здорового младенчика. Его пока не показывают никому: боятся сглаза.

Анджелка убрала вымытую посуду.

— Я пойду к бабушке, мама? Сегодня рассказный вечер, все уже там.

Обычно суровое, лицо старшей жены отца смягчилось, когда она поглядела на девочку. Анджелка, хоть и не родная дочь, была ее любимицей. Женщине нравилось, когда та называла ее мамой. Она провела грубой ладонью по мягким, пушистым волосам Анджелки. Они окружали голову золотистым ореолом в свете светильни.

— И в кого ты такая солнечная, Анджелка?

Волосы Анджелки были невиданного для Города ярко-рыжего цвета.

— Может быть, в маму?

— Нет, я помню Этиль. Она, как и твой отец, была черной-черной. Будто сажа.

— Мама, ты все время называешь меня солнечной — отчего?

— Уж очень ты яркая. Ах, Анджи, я бы так хотела иметь дочку, но у нас с Картом получились одни мальчишки.

— Может быть, еще…

— Нет, Анджи, у женщины срок короткий, и мой уже прошел. Теперь черед Дэны (так звали младшую жену), хоть и она вот тоже, кажется, собралась выпекать одного охотника за другим. А я — все.

Анджелка украдкой оглядела мать. Больше тридцати ей было, тридцать длинных трудных лет здесь. Как обычно, мать в доме оставалась в одной недлинной юбке из старого материала, который она называла «холст». Он был совсем простой, без вышивок и аппликаций. Груди матери, выкормившие семерых братьев Анджелки и еще троих соседских детей, когда у охотника Тирса погибла жена, а тройню — редкий случай — кормить было поблизости некому, плоские и пустые, висели ниже локтей. Красные распухшие пальцы, и на левой руке двух не хватает. Шрам, белый, давний, поперек запястья, — всего один, как у большинства женщин, выходящих замуж только один раз. У мужчин обычно по два. (У отца Анджелки — три.).

Глядя на раздувшиеся ноги матери в переплетении вен, на морщины и мешки под глазами, пегие от седины волосы, собранные в неаккуратный пучок, Анджелка подумала, что все женщины в Городе становятся такими очень быстро и мать еще долго продержалась. Анджелке стало страшно, ведь ее ожидает то же самое.

— Ты очень красивая, мама, — сказала она, прижимаясь к голому плечу матери. Под дряблой кожей все еще угадывалась твердая круглая мышца.

— Да, я была ничего. Когда-то много парней приносили мне шкуры чапанов. А я добыла свою и принесла Карту. И он женился на мне, хотя всего год, как у него была Этиль, и ты даже еще не родилась. Этиль, вот странно, совсем не ревновала ко мне. Может, по тому что Свану шел третий год, мы родили его с Картом без брака. С твоей матерью мы замечательно уживались, Анджи, и не ссорились ни разу. Не то что с этой дурочкой Дэной.

— Ты ее не любишь?

— Ее слишком любит твой отец. Ну да в его возрасте это бывает частенько. А Дэна просто еще молоденькая. Хочешь посмотреть маленького?

— Да, мама, конечно, но…

— Тебе не терпится к бабушке. Ты боишься пропустить что-нибудь в рассказный вечер. Ах, Анджи, что из тебя получится, какая жена? Тебе ведь пора уже думать об этом.

— Мне?

— Конечно. Тебе скоро восемь лет, самый возраст.

Подожди, Пикор со Второй Подгорной первым принесет тебе шкуру. Недаром он болтается то на нашей улице, то возле Управного дома, когда ты ходишь к отцу.

— Не может быть. Я и… Мне никто никогда не принесет шкуру. Кому я нужна? Я не могу охотиться и не сумею защищать дом, если…

— Глупая девочка. Это всегда может взять на себя один мужчина. Или возьмет еще жену. Таких красивых, как ты, больше нет в Городе, и могу тебя уверить, нет и в Скайле, и в Меринде. И я не слышала, чтобы такие солнечные рождались где-нибудь на фермах. А я знаю много, Анджи. Парни будут драться за тебя, помяни мое слово. Тебе нужно только не спешить, а на губошлепов и оболтусов не обращай внимания.

Словно для того, чтобы подтвердить слова матери, на кухню забежал Эгнус, белобрысый толстячок, обладатель самого скверного характера из всех братьев Анджелки. Он был предмладшим братом.

— Гуляй-нога, хромай-нога, не выйдешь замуж ни фига! — пробурчал он вроде бы себе под нос, проносясь мимо стола, откуда ухватил кусок зеленого хлеба.

Хлеб тоже выпекался из муки растертых сухих перекати-мхов, богатых белком и клейковиной.

Подобные штучки и просто так у матери не пpoходили, а тут она, поймав Эгнуса за хохол на макушке, отходила сынка по круглым бокам и заду подвернувшейся скалкой.

— Ой-ей-йе! Ну, ма!..

Но даже в визге Эгнуса звучало торжество. Анджелка знала причину: Эгнус на нее поспорил. На то, что пробежит и скажет дразнилку при матери. А хлеб — это уж небось его собственная инициатива. От жадности.

Анджелка глубоко вздохнула, силясь не выпускать слезы. Эту ее повышенную чувствительность давно разгадали братья и разнесли по ближним улицам. Поэтому на Анджелку спорили частенько. А еще — чаще просто развлекались таким образом, доводя. Дети Города-под-Горой были детьми суровой жизни, и слезы у них не приветствовались. Тем более им было интересно, что вдруг среди них есть такая…

«Солнечная», — подумала Анджелка и, не удержавшись, всхлипнула.

— Ну-ка прекрати, — велела мать. Она тоже не приветствовала слез. Конечно…

— Мама, так почему я — солнечная? Ведь солнца никто никогда не видел. Откуда же все знают, что оно есть?

— Не видел? С чего ты взяла? Я видела солнце, и не один раз… Два раза, по-моему. Да и ты еще увидишь.

Ты, правда, похожа на него цветом. Вот однажды на время утихнет ветер, и как-нибудь… на рассвете, по весне…

— Я увижу и без того, чтобы утихал ветер! Мне обещали, — Анджелка сознавала, что говорит неправду, но ей так хотелось верить самой себе. Что так и есть.

Она даже верила почти.

— Что-что? Кто это тебе обещал?

— Роско. Он вернется и заберет меня с собой на небо.

— Замолчи, бесстыдница! — Мать не на шутку рассердилась. — Думать про колдуна этого забудь! Пусть скажет спасибо, что ушел жив-здоров, куда он там ушел.

— А я знаю. Я видела.

— Убирайся, девчонка! — Двойной шрам на щеке матери налился кровью. — Ступай к своей бабке слушать дурные россказни. Глядишь, наберешься от нее, и впрямь замуж возьмут. Какой-нибудь полоумный вроде тебя! Ступай, и чтоб я больше не слышала про твоего небесного дружка! Я с отцом еще поговорю, что они его там привечали…

В доме бабушки Ки-Ту пахло травами и жиром светилен. Пучки сухих веточек, которые Ки-Ту отыскивала на местах, где дикие чапы, разрывая наст, кормились одними им известными целебными побегами, были развешены под потолком и вдоль стен. У Ки-Ту тоже очень тепло, набившиеся ребятишки сидели почти голышом.

Анджелка стряхнула снег с платья. У двери он лежал горкой, а дальше таял, растекался лужей. От дома до бабушки было не очень далеко, Анджелка не взяла накидку. Среди отсвечивающих потных детских спин виднелось несколько взрослых. Молодые охотники, девушки, которым все никак не несли шкуру чапана, иногда подмастерья с Кузнечной улицы, — они также наведывались к Ки-Ту в рассказные вечера.

Опоздавшая Анджелка постаралась проскользнуть на свободное место у задней стены понезаметнее.

— …Может быть, боги спустились с неба в упряжке с шестью по шесть пар огненных зверей. Или они пришли из далеких пещер, выбрались, растревожив дымные горы. Разогрели их докрасна, так что камень потек, как вода. Боги стояли под ливнем жара, и белые доспехи их дымились! Они принесли с собой синий луч и привели страшных огнедышащих зверей с крыльями, чтобы те могли летать с быстротой, не уловимой глазу. Лучом они пробивали лед и камень, а их зверисражались и пожирали снег. Боги сжигали почву там, где она раньше плодоносила. Они сеяли в прах новые травы, а старые заставляли расти иначе. Они переворачивали поля и степи, и где раньше была желтая почва — стала черная, а где была черная — она пожелтела и умерла. Боги устраивали в лесах пожары, а на равнинах наводнения, заставляли ветры дуть вспять, сотрясали твердь и губили животных. Для людей это были злые боги…

Кое-кто из малышей ойкнул. Кто-то пропищал: «А что такое — леса, бабушка?» Бабушка Ки-Ту была очень доброй, но когда она принималась за свои страшные рассказы, у нее выходило очень убедительно и натурально. Анджелку всегда пробирало до самых костей, и она словно наяву видела невероятные и никогда не бывшие события, о которых говорилось.

Ее и сейчас пробил холодок, хотя эту историю она уже слышала.

Бабушка Ки-Ту говорила нараспев, узкие, как щелочки, глаза ее терялись в сети морщин, множество седых мелких косиц скрывало лицо. По обе стороны комнаты потрескивали, горели большие светильни.

— Люди мало знали богов. Люди почти не видели их, ибо боги редко принимали облик человека, а проносились подобно струям белого огня и ослепительным шарам горящего пара. Люди почти не помнили их, только слушали Старейших, которые говорили словами других Старейших — тех, что были до. Некоторые из людей даже пытались противостоять богам, но что они могли? И был день, когда богам надоело заниматься только обителью людей, они решили и человека перекроить по-своему. Они не хотели сделать его лучше. Они не хотели сделать его хуже. Не лучше — потому что лучшего, чем человек, существа даже боги выдумать не могли. Не хуже — потому что хуже существа не бывает. И настала очередь людей.

Анджелка стала слушать очень внимательно. Этого поворота сказки она еще не знала.

— Боги решили: для чего нам самим трудиться, если есть человек? Если он сможет делать за нас то, что до сих пор делали мы? Надо только научить его, ведь он этого достоин, ибо сколько ни странствовали мы, не нашлось никого более подходящего, чем он.

Боги задумали: если уж первый везде и всюду — человек, то он им и останется, и в него надо вложить то, что они хотят в нем видеть. И как знать, когда-нибудь и он сослужит им службу, и он защитит их. Боги тоже нуждаются в защите.

В углу кашлянули, светильня затрещала особенно громко. Вошел и остановился у двери еще кто-то. В словах бабушки было что-то завораживающее.

— Боги работали. Это было трудно — сделать из возомнившего о себе человека послушное и разумное орудие. Против богов были гордость и чванство человеческие. Но боги были хитры — злые боги. Они наслали на род людской беды и болезни, войны и голод и сделали так, что выстроенное и созданное людьми перестало служить им. И стали наблюдать, как люди справятся со свалившимися напастями. Боги действовали с дальней мыслью. Но и тогда не пришли к ним люди, и боги, решившие стать добрыми, но все те же хитрые боги, сами явились к людям и сказали: «Ваше солнце скоро погаснет. Вы погибнете. Вас зальет огонь, а пепел затем обратится в лед. Но мы можем помочь вам, мы сделаем так, что ваш дом, ваша обитель, мир, в котором вы живете, сохранится. Вы будете странствовать всюду, и всюду рассказывать, какие у вас хорошие боги». И люди согласились…

— Бабушка Ки-Ту, а почему мы не странствуем? — спросил тот же писклявый голосок. Тут же прозвучала затрещина нетерпеливому от кого-то из ребят постарше.

— Отправились люди в свое великое странствование. Многое они повидали, и многие повидали их, — продолжала Ки-Ту. — И повсюду, где побывали они, оставался след их богов. Немало новых мест появилось, где славили богов человеческих, забывая иных, собственных, бывших прежде. Хоть люди исправно выполняли возложенное на них, на всякий случай боги отправили с ними своих соглядатаев, чтобы те во время замечали нерадивых. И прекращалось тогда странствование людей. На веки вечные они приковывались к какому-нибудь острову на бесконечном пути, и не было им оттуда выхода. Но таких случаев было мало, и все они произошли в незапамятные времена… Бабушка Ки-Ту приоткрыла черные щелки глаз. История кончалась.

— И так и странствуют добрые люди и несут весть о своих богах. Когда-нибудь, возможно, они принесут эту весть и нам…

Все зашевелились. Послышались приглушенные голоса, возня.

К Ки-Ту вышла Доня, прямая внучка, что жила при бабушке постоянно. Голова Дони, по обыкновению, была повязана черным гладким платком до того плотно, что он казался наклеенным. Она подала чашу, и бабушка отпила душистого горячего настоя.

С замиранием сердца Анджелка решилась на то, чего никогда не делала ни на рассказных вечерах, ни вообще при большом скоплении народа — в основном сверстников, потому что при взрослых ей было как-то свободнее. Она спросила из своего заднего ряда:

— Бабушка, а как они странствуют? Ну, эти люди?

Если боги сохранили им их дом, значит, они странствуют прямо в нем?

— А-а, — глазки Ки-Ту раскрылись пошире, — Солнечная! Ты стала редко навещать свою бабушку. Да, Анджи, им позволено было отправиться прямо в собственном доме, как он есть, с утварью, стадом, запасами воды и пищи. У тех давних людей был хороший, богатый дом. И еще боги научили их многому, чего люди прежде не знали. И назывался их дом чудно и красиво — Земля…

При виде Анджелки, вставшей у стены, многие из повернувшихся к ней ребятишек начали корчить рожи, высовывать языки, преувеличенно раскачиваться, передразнивая ее неровную походку. Пополз ехидный шепот: «Солнечная-дворничная, никуда-не-годнич-ная… Гуляй-нога, хромай-нога… Чапа колченогая…».

— Бабушка, а может, они уже пришли к нам? Может быть, они придут совсем скоро? — Анджелка изо всех сил старалась не замечать рож и не слышать шепота.

— Не-ет, Анджи, навряд ли. Хотя кто знает, когда я слушала свою бабушку, я тоже верила и надеялась, что они вот-вот придут к нам. Но путь их долог, остановок множество, а Земля — только одна… А ну, замолчите, баловники! Сядь на место, а то ничего больше не стану рассказывать! — прикрикнула она на совершенно голого мальчишку, что прыгал, тряся стручком, и показывал, как у колченогой Анджелки вырастают еще и рога.

Анджелка выскочила на снег снаружи под писк, визг и улюлюканье. На ресницах вскипали слезы. За захлопнувшейся дверью послышалось: «Бабушка Ки-Ту, расскажи что-нибудь поинтереснее!» Это просил один из молодых охотников. «А что же тебе рассказать, сынок?» — «Ну, про то, как Великий Охотник Кариб сразился сразу с шестью чапанами и взял шесть шкур, и женился на шести красавицах!» — «Ну хорошо, будь по-твоему, сынок, слушай. Слушайте все. Жил да был знатный охотник, и равного ему не было…»

Анджелка вытерла горящее лицо снегом. Метель разыгралась к ночи, но домой идти не хотелось. Не обращая внимания на секущие порывы, по улицам еще ходили горожане, идя по своему делу или прогуливаясь просто так. Проехала повозка, запряженная парой чап, двое подростков прогнали небольшое стадо ульми. Анджелка поспешно отвернулась, чтобы не началу-дразнить.

Она решила, куда пойдет. Припадая на короткую ногу, заспешила в сторону особенно освещенной Первой Подгорной, упиравшейся в площадь, где находился Управный дом. Возможно, отец ее там.

И вдруг сквозь свист метели и холод ей почудился нестерпимо жаркий огонь. Впереди, по бокам, сзади. В посвист ветра вплелся незнакомый шипящий звук. Анджелка остановилась, тряхнула головой, и все пропало.

Но она как будто слышала. Прямо рядом с собой, сбоку или из-за спины.

Город-под-Горой

Только на отрогах, куда ее водил Роско, Анджелка впервые увидела звезды и узнала о том, что они такое. Она поверила Роско и все сразу поняла. Так получалось, что всякий раз он брал ее с собой под вечер. Его «шарик» прилетал к нему на малое время, и Роско о чем-то советовался с ним. Анджелку Роско внутрь не звал.

Над самим Городом почти никогда не бывало спокойного ясного неба. Серые лохматые тучи ползли с Горы, с самой вехней кромки, также открывавшейся редко, и закручивались вокруг Города снежными спиралями. С окраины увидишь, как они стелются над белой равниной, и в узком пространстве меж снегом и спустившимся к нему небом бегут-бегут вереницы перекати-мхов. Возле рогаток, закрывающих дорогу в Город, горят чаши неочищенного жира, ветер рвет оранжевое пламя и вбивает его в снег тут же, рядом. И только огненные сполохи играют на камне стен, которыми отгородились от степи крайние дворы.

А над Городом, жмущимся к отрогам, высится, простирается в обе стороны Гора, и невозможно охватить ее взглядом всю за раз.

Но Анджелка шла в противоположном от окраины направлении. Она вообще не любила крайние улицы, главным образом потому, что стояли там в основном дома охотников, тех, что постоянно ходили в степь, а их дети отличались особенной вредностью и даже жестокостью по отношению к ней, хромоножке. Там ценилась сила, равно что у мальчиков, что у девочек, и игры там были соответствующие. Даже не все братья Анджелки осмеливались захаживать в Охотничью окраину.

Зато у нее было много знакомых среди оружейников и кузнецов, и она, бывало, часами простаивала на пороге их кузен, наблюдая за жаркой и трудной работой. Ее отсюда не гнали. Металл был редкостью в Городе, его находили далеко у самой Горы и еще дальше очень немногие. Несколько семей, знавшие заветные места и тропы к ним, ревниво хранили свои секреты, а за добытый и перекованный металлл брали недешево. И, однако, у Анджелки уже было блестящее светлое ожерелье из металлических плоских бусин, и монисто в шесть рядов, и согнутая гладкая полоса, которую можно было надевать, как браслет.

Все это ей дарил, отчего-то смущаясь, совсем взрослый, по ее меркам, — уже почти пятнадцать лет — подручный в одной из кузен. Он был большой, и где не курчавилась на щеках борода, у него играл яркий румянец. Кузнец, хозяин кузни, ворчал, когда видел, но не препятствовал подаркам и позволял Анджелке перебирать сваленные в углу звонкие обрезки и куски. А подручный топтался рядом, молчал и тяжело вздыхал, как самец чапы в загоне.

Анджелка подумала, что в словах матери, когда та говорила о близком замужестве, есть резон. Анджелка прошла, не свернув на Кузнечную. В ночной мгле ярко светились окна дома Искусной Мины — в ее семье главным ремеслом было шитье по коже, Анджелка училась у нее вышивке бисером, жилами, а также крою. Матушка Искусная Мина тоже жила хорошо, ее дом в шесть окон всегда ярко освещался и тепло обогревался. Анджелка хоть сейчас могла постучаться, и ее усадили бы к столу, дали теплого молока и пирог. Правда, с дочерьми Мины у Анджелки дружба не получилась. Сами виноваты, только и знают, что хвастать своим умением. Еще бы, если к делу Искусница Мина их приучает, едва научатся ходить и иголку не ронять. Шьют, и верно, лучше всех в Городе, а сами страшней ульми — лбы узкие, волосы, как щетина, рты мокрые, груди черные, ноги жесткой шерстью заросли.

Анджелка показала язык окнам, за которыми, хоть и не видно, но знала, — склонясь над длинным столом, дочери Искусницы Мины работали свое рукоделие. Пошла дальше. На голове наросла корка снега, но Анджелка не стряхивала ее. Так лучше, не то еще сильнее вымокнешь потом.

Ей показалось, что позади мелькнула быстрая тень. Анджелка огляделась, но никого не заметила в окаймляющих улицу оградах. Стало не по себе. Ведь уже поздно. И народ весь куда-то подевался. Она пошла быстрее. А если отца в Управном доме уже нет? Не беда, она попросит кого-нибудь проводить ее. Дочери Большого Карта не откажут Солнечной.

Анджелка про себя усмехнулась. Когда она бывала одна, ей казалось, что она имеет сильный и твердый характер. Чувствовала себя намного умнее большинства взрослых, не говоря уж о сверстниках. Напоминала себе, что способна на кое-что такое, чего никому больше не дано. И это было правдой. Думала, что одно положение ее отца должно заставлять относиться к ней особо. Думала, что… много чего еще она думала, оставаясь наедине с собой.

К сожалению, все эти гордые соображения куда-то девались, стоило Анджелке столкнуться с грубостью и неприкрытыми издевками. Внутри сжималось, губы начинали мелко дрожать, навертывались непрошеные слезы, хотелось убежать и спрятаться. А сталкиваться приходилось. В самых разных видах. Неожиданно и исподтишка. Например…

Например, снежок, метко пущенный в лицо. Или даже два снежка.

Еще ничего не видя, ослепнув от удара, с залепленными глазами, Анджелка услыхала топот двух пар ног, торжествующий вопль. Ей показалось, что голос она узнает. Впрочем, это все равно.

Вопль перешел в отчаянный визг.

— Пусти! Пусти меня! Не смей меня трогать! А-а!

— И меня пусти! Я ничего не делал! Это он! Уй-юй!

Анджелка, всхлипывая, вычищала снег из-за ворота платья. Позади послышались звуки увесистых оплеух.

— Если еще раз возле Анджи я вас увижу! Это тебя тоже касается, Фрай!..

— Погоди, мы еще встретимся…

— Мы с ребятами с тобой еще поговорим…

И в два голоса, отбежав, видно, на порядочное расстояние:

— Анджа — сука одноногая!!! Выродок! Недоделка! Не-до-дел-ка!!!

Ветер сбивал пламя фонаря. Руки были мокрые, волосы были мокрые, мокро за пазухой, и мерзли пальцы ног. Она зря пошла к Управному дому. Или хотя бы следовало взять накидку.

На плечи легла шелковистая шерсть. Руки из-за спины заботливо запахнули на Анджелке шкуру с густым и теплым ворсом. Специфический запах, который ни с чем не спутаешь.

— Это был один из твоих милых братцев. Кажется, Сатти.

— Я поняла.

— А с ним Дылда Фрай с Охотничьей окраины. Я их немножко повозил рожами по стенке.

— С парнями с Охотничьей опасно связываться.

— Мне? Я никого не боюсь.

— Спасибо тебе, Пикор. Это что, шкура чапана?

Пикор со Второй Подгорной смутился. Он был высок и широкоплеч.

— Ну… Не в том смысле. Просто я… я тоже заходил к бабушке Ки-Ту послушать что-нибудь. Потом увидел, что ты пошла, ну и… Думал, ты домой, но потом увидел, что нет, и пошел следом. Мне ведь почти в эту же сторону.

— А шкуру чапана ты брал с собой просто так? Или ты зябнешь, Пикор? — Анджелка на миг ощутила, какую власть имеет над этим парнем. Впервые ощутила. Это было ново и непривычно, но тут же пропало.

— Я не зябну. Я могу шесть дней жить в степи в одной рубашке!

— Я тебе верю. Конечно, можешь, Пикор.

— Это не шкура, это просто накидка.

— Но ты добыл ее сам? — Анджелка не унималась, она ждала, что необычное ощущение вернется. — Для кого, Пикор?

Даже в неверном свете фонаря было видно, как юноша покраснел.

— Мы охотились вместе с отцом, и… А, думай, что хочешь! — Он повернулся, чтобы уходить.

— Погоди! Что, если я оставлю ее себе?.. Нет, не оставлю, Пикор. Но все равно спасибо. Я иду к отцу, в Управный дом. Он еще там, и мама беспокоится. И старший брат в степи. Вот он отправился за чапаном специально. Для Тунии, ты знаешь ее? Она откуда-то с вашей стороны.

Анджелка незаметно двинулась дальше к близкой уже Ярмарочной площади, и Пикор как привязанный пошел рядом.

Они миновали хлебную лавку Гацци, большой дом с башенкой, принадлежащий семейству Рафальдов, Анджелка все говорила. Пикор приноравливался к ее неровному шагу. Он даже покачиваться стал Анджелке в такт, причем совершенно незаметно для себя. Она-то это сразу отметила.

— Ну, вот, — сказала она перед входом в Управный дом, куда вели три высокие ступени. Сняла накидку («Вот как он пахнет вблизи, чапан! Мне будут дарить их еще много-много! Парни будут драться за меня! Они уже готовы, уже дерутся! Мама Сиэна, ты была права!»). Протянула Пикору. — Отец здесь, видишь свет. Спасибо, что проводил. И защитил.

— Я сделаю из них приваду для чапана! — горячо воскликнул парень.

— Мне нужно поговорить с отцом. Не знаю, сколько это продолжится. Домой мы, наверное, пойдем вместе, меня будет кому оберегать.

Пикор переступил на месте. Снег скрипнул. Ночью всегда падал мороз. Накидку Пикор мял в руках.

— А если он… он задержится? Ведь у Большого Карта много дел. С кем ты пойдешь?

— Попрошу кого-нибудь. Скригу или Миса, если они там.

Анджелка чувствовала, как горят щеки. Необыкновенное, опьяняющее ощущение. Если она прикажет, он будет стоять здесь до утра. Она? Хромоногая замарашка? Она! Солнечная!

— Ну, если хочешь, можешь подождать меня. Если хочешь.

— Я подожду. Подожду.

Она поднялась по ступеням, будто летела по воздуху, не касаясь припорошенного снегом камня. Ей казалось, что она совсем не хромает.

— Анджи!

Она повернулась.

— А что, если бы… если бы я добыл этого чапана сам? Один? Для тебя? Ты бы взяла?

Глядя с высоты третьей ступени на Пикора, Анджелка вдруг отчетливо представила совсем другую фигуру и другое место. Свистящая, завивающаяся пороша над ледником. Едва отличимая от черноты неба округлая масса, наполовину утонувшая в таящем под ней льду. Масса излучает тепло и вдруг вспыхивает призывно и часто, и на ее фоне вырисовывается завернутая, как любой охотник, в меха тень. Широкая, мощная и невероятно далекая, хоть находится ближе, чем на расстоянии крика.

«…Нет, нет, ты не вернешься, Роско, я знаю!»

«До свиданья, Анджелка…»

— Оденься, Пикор. Возможно, ждать тебе придется долго.

«Как же было его прогнать?»

Рука Большого Карта Анджела легла на черную от времени поверхность стола. Рука, на которой из всех пальцев остались только большой и указательный. Стол в Управном доме был сделан из очень толстых, почти с предплечье, обтесанных стволов колючего стланика. Такие старые деревья не часто отыщешь. Столу, как и самому Управному дому, тоже было немало лет. За ним пересидело много Управников, отполировавших его своими локтями.

— Жаль, ты не застал его, Ник. Мы ждали тебя. Возможно, ты понял бы о нем гораздо больше нашего.

— Зачем же ты так тянул? Я вышел, как только получил известие. Мис совсем замучился, пока добрался.

— Да, я послал его, хотя он пригодился бы мне и здесь. Я послал его, как только смог.

— Он старался. До Хижины путь неблизкий.

— Что заставляет тебя жить так далеко? Далеко и одиноко? Отчего ты чураешься людей?

— Это долго объяснять, Большой К.

— Одному выжить труднее.

— Мне это известно.

— Давно взял бы себе одну-другую жену. Я знаю места вокруг твоей Хижины, там много дичи, прокормились бы. Заставь — бабы охотятся не хуже. Хочешь, сосватаю пару охотниц?

Собеседник Карта Анджела тихо рассмеялся.

— Ни к чему. Я здесь всего день, и то от гомона устал, а ты предлагаешь все это перенести в мою маленькую Хижину. Одна-то женщина — уже толпа.

А две — война. Они раздерут мне все книги.

— Да уж. — Карт Анджел поскреб черные непокорные кудри с густой сединой. — Мои вот — тоже. Спасибо, Сиэна — баба благоразумная. И все-таки мы очень ждали тебя, Ник, — повторил он.

— И я спешил, мне ведь и самому хотелось бы взглянуть на вашего таинственного пришельца. Не моя вина, что он… убыл раньше. Ты слишком поздно послал за мной.

— Да, наверное.

Сидящий по ту сторону стола был невероятно высок и невероятно худ. Накидка из облезлой шкуры чапы болталась на нем, острые плечи натягивали стершуюся кожу. В нескольких местах накидка была залатана первыми попавшимися кусками. Под накидкой виднелась кожаная рубашка, еще более ветхая.

Но, несмотря на почти голый желтый череп с редкими косицами за ушами, этот человек не производил впечатление старца. Виной тому, должно быть, был ясный взгляд темных, глубоко посаженных глаз. Взгляд юноши, готового в следующий миг разразиться смехом, но в глубине угадывалась острота искушенного ума. И морщины на дубленной ветром и холодом коже были не старческие, а, скорее, приобретенные в трудной борьбе с жизнью.

Вместе с тем Большой Карт Анджел прекрасно знал возраст своего гостя. Карт еще баловался с игрушечными самострелами, а к Нику Чагару тогдашний Управник посылал помощников за добрым советом. Посылал, и сам сходить не гнушался.

Ник Чагар был отшельником и мудрецом.

— Сколько в твоей Хижине книг, Чагар?

— Ты же видел.

— Но я никогда не считал. Сколько?

— Все четыре стены. — Ник засмеялся. — Дело не в числе, Большой К.

— И ты прочел их все?

— Даже не один раз. Вернемся к вопросу. Ты говоришь, что он интересовался буквально всем, обо всем спрашивал, но ни во что не лез, только смотрел и слушал? Ты отвечал ему?

— Да. Он не показался мне врагом. Меринда, Скайла, кто поплоше, те же Шесть Хуторов, что на западных отрогах Горы, — они не стали бы засылать такого странного лазутчика. Скорее, подкупили бы кого-то из Города. В Охотничьей есть недовольные, они, я знаю, якшаются там…

— Он был странный. Чем?

— Ну… Говорил вроде по-нашему, а сразу не понять. Правда, потом выучился. Глядел…

— Быстро выучился?

— Что? Да, быстро. Даже очень. День-другой лопотал, а потом все прислушивался и — заговорил.

— Он жил у тебя в доме?

— Я решил, так будет лучше. Меньше разговоров.

Всем сказал, что это родственник из Дальних Сел.

У меня там есть родственники, это знают.

— И женам так сказал?

— Я же говорю: всем. Он, в общем, был безвредный. Поначалу вроде кривился, а потом ел все, что давали, ни во что не вмешивался. Только по Городу ходил, иногда — в горы. Даже, по-моему, на Гору пытался взобраться, но у него ничего не получилось. Бывало, пропадал весь день, а то и всю ночь.

— Часто бывало?

— С десяток раз. Вообще Сиэна его невзлюбила за что-то. Меня точила, мол, пригрел, а почем знать, может, он на скотину, а то и на детей порчу наведет. К Ки-Ту ходила за травами для зелья, хоть и не любит она ее.

Но у Сиэны при ее благоразумии характер тот еще.

А этот, Роско назвался, — он ничего. У меня в стаде две чапы копыткой болели — вылечил. Старшему, Свану, в драке нос сломали, так он пошептал, поколдовал что-то, пальцами нос помял, и — сросся, как был прямым, да быстро так. Однажды случай был, это уже совсем недавно, перед его уходом, на Холодной два дома болезнь уложила. Мне когда сказали, я сам не свой стал — вдруг, думаю, «черная»? В Скайле было в ту осень, в Дни Льда, так пол-Скайлы осталось.

— Я помню. До наших Снежан чуть не дошло.

— Вот. Этот Роско вместе со мной пошел, поглядел, не сказал ничего, но на ночь исчез. Вернулся под утро и сразу на Холодную, к больным домам — шасть.

Я уж там Скригу с мужиками поставил, чтоб не пускали никого, а он говорит: «Большой разрешил». Ну, Скрига и пустил его, все-таки чужой, не свой, пусть идет, если хочет.

— Дурак твой Скрига. «Черной» все равно — свой, чужой. Или уж не выпускать надо было обратно.

— Я Скриге потом то же самое высказал. Только другими словами. И не словами одними. Но вот штука, к вечеру те семейства подниматься начали, а назавтра совсем как и не хворали. Не знаю уж, что он там и как делал, а они не заметили ничего. Да и кому было замечать, вовсе плохие лежали. Может, впрямь колдун, кто знает, но вреда мы от него не видели.

— Ты и теперь так считаешь, что вреда от него никакого? Что не было и не предвидится?

— Ну, не было — это точно, а вот не предвидится…

Конечно, сомнения есть. Неизвестно же, кто такой, откуда пришел, куда делся? Девчонка моя говорит: на небо. И ее, говорит, звал, да она не согласилась. Выдумывает, конечно. Хотя она за Роско за этим, как чапин хвост, с самого начала таскалась. Это верно.

— Ты не препятствовал?

Большой Карт Анджел закряхтел.

— Тут видишь ли, Ник. Хроменькая она у меня, одна нога меньше другой. Уродка, одним словом. Хотя на лицо — краше в Городе нет, это я тебе не как отец говорю, на нее уж вон взрослые мужики холостые с Кузнечной заглядываются. Ну а ребятня… Вот я и решил — пусть дружатся. Ничего такого от него к ней не замечалось, я ведь тоже не с бухты-барахты отпускать ее начал. Смешно, — Карт Анджел ухмыльнулся в кольца густющей и тоже полуседой бороды, — она его вроде как учила. Ну там — как есть, что одевать. Он же в таком сперва появился, и одеждой-то не назовешь. Мяса не ел напрочь, а на охоту Сван его как-то зазывать стал, так и не понял сперва, о чем речь, а после как от «черной» шарахнулся. Но это все вначале было, после-то пообвык…

— У тебя из вещей его ничего не осталось? В чем он был, когда появился впервые? Откуда он, кстати, пришел, с какой стороны?

— Сиэна для маленького Дэны что-то оставляла, кажется. Вот бабы-то им «колдун! колдун!», а как увидят понравившуюся тряпку, так и про колдуна за будут. А явился он, люди говорили, со стороны Горы.

Прямо на Первую Подгорную и спустился, но не здесь, а там, в конце. Я не видел, сам понимаешь, его потом ко мне привели.

— Все-таки удивляюсь я тебе, Большой К. Неизвестный человек, неизвестно зачем. Управник Скайлы, знаешь, что с ним сразу сделал бы? На всякий случай? Как с чужаком?

Теперь Большой Карт Анджел засопел, и в его сопении чувствовалась свирепость.

— Управник Скайлы, говоришь? В этом ульмином закуте уже появился свой Управник? Уважаю я тебя, Ник Чагар, не то сказал бы. Но поверить все равно не могу. Скайла перегрызется, но не сумеет Управника себе выбрать. Они клок степи под Горой поделить не могут, хоть вокруг — бери не хочу. А там каждому поближе да потише надо. Что там сделали бы с чужаком?

Да узнаю я, Ник, известны мне в Скайле нравы. Но у нас — Город. Как я соберу Ярмарку, если стану вешать чужаков по стенам? Пусть! Пусть приходит всякий, пусть смотрит, пусть торгует, лечит, учит нас, учится сам! Ник Чагар, ты знаешь, как мало людей живет у Горы, для тебя это не тайна, с тобой я могу говорить.

Ты знаешь, как я из сил бьюсь, как стараюсь, чтобы женщины хотели рожать больше, а мужчины не гибли на охоте. Кто знает, что там за степью? Ты знаешь? Может быть, там живут еще люди, а может, и нет, и мы, вокруг нашей Горы, одни-одинешеньки? А если живут, то вдруг они — враги? И их больше? Вот и крутись…

— Я разочарую тебя, Большой К. Но и, как ни странно, в чем-то обнадежу. По всему судя, близких врагов у нас нет. Нет за степью и по ту сторону Горы никого, кто мог бы стать нашим врагом.

— Откуда ты знаешь? Ты был там?

— Книги говорят.

— Книги…

Карт Анджел придвинул кувшин, что стоял на краю стола, костяную миску с кусками холодного мяса.

— Ешь, Ник. Ты ничего не ел. Принести браги?

— Нет. У себя в Хижине я отвыкаю от нее.

— Ты знаешь меня скоро шесть лет, Ник Чагар, — сказал Карт.

— Да, мы познакомились, когда ты стал Управником Города. Ты правильно мыслишь, Большой К., так и нужно вести Город хорошему Управнику. Но ничто не длится бесконечно. Вдруг в течение событий, к которому привыкли, вмешивается что-то новое. Совсем новое, понимаешь? То, чего никогда не было, и что даже представить нельзя. Ты к этому готов?

— Ты знаешь меня шесть лет, — повторил Карт. — Я всегда был миролюбивым человеком и всегда предпочитал искать выход без драк и крови. И даже когда голодные Меринды пошли на Город, я до последнего старался удержать всех. Я понимал, что они просто голодны. Наши не захотели делиться… Я люблю мир, но я сражался как надо. И потом я не ушел из Управников, потому что Город надо было мирить со Скайлой, с тем, что осталось от Меринды, с Хуторами, Селами, Маленьким Городищем, фермами, куда не вернулись многие. И я сделал это. Мне было нелегко, ведь Этиль погибла там… Так что же ты хочешь от меня, Ник Чагар? Чтобы я с невесть какого страху приказал расправиться с человеком только потому, что он не похож на наших и никто его не знает? Чтобы потом говорили: вон он, Управник Большой К., к нему в Город не войди!

Карт Анджел решительно встал, отошел в угол, где стояла укрытая кошмой бочка, откинул толстое покрывало, зачерпнул ковшом.

— Кроме того, Ник, — продолжал он, вытирая усы, — должен тебе признаться, с этим Роско что-то не так…

— Вот-вот.

— Да я не о том! От него исходит такое, понимаешь… Рядом с ним легко. Тепло на душе, как от хорошей браги. Или после удачной охоты. Или когда Ярмарка прошла, и ты знаешь, что и Город не остался внакладе, и разъезжаются все довольные, и было не много драк, и никого не прирезали на темной улице.

Когда он сидел здесь в Управном доме, на том месте, где сидишь ты, Ник, мне было легче разбирать споры и выслушивать жалобы соседей друг на друга. И всегда находилось какое-то решение. Мне бы вот, наверное, было бы так же легко, будь рядом ты…

Карт Анджел вновь сходил к укрытой бочке.

— Ты хороший Управник, Большой К. Урс предпочитал все споры разрешать собственными кулаками. Недаром снова выкрикнули твое имя.

— Урс тоже пробыл Управником долго. Просто ему не повезло.

— Рано или поздно он должен был нарваться. Сила стала уже не та…

— А знаешь, как меня зовут за глаза? Карт — Большой Вол.

Ник Чагар поразмыслил, задрав редкие брови.

— А! Да. Это должно быть немного обидно.

— Главное, за что? Я же хочу, чтобы только было лучше всем.

— Это трудно, — согласился Ник. — Послушай, К., ты говорил, твоя дочь сдружилась с Роско. Я мог бы с ней поговорить? Вдруг ей он открыл больше, чем тебе?

Все-таки — девчонка, что она понимает, то, се, сболтнул. Да и она могла что-то подметить.

— Она очень умная! — Карт Анджел поднял па лец. — Иногда мне кажется, что она даже умнее меня. Ее не было всю ночь, когда Роско исчез. Заявилась под утро — комок снега. Хотел я ее отодрать — рука не поднялась. Где была — молчит, только: «Роско провожала, он, мол, еще вернется».

Ник Чагар метнул быстрый взгляд на Карта. Тот заметно соловел.

— Да, — протянул Ник, — мне бы очень надо побеседовать с твоей девочкой.

— А вот дойдем до меня. Там и увидишь. Хлебнуть только на дорожку…

Завешивающий дверь полог отошел, угрюмый седой бородач в шкурах ввел Анджелку. Ее платье спереди блестело заиндевевшей с мороза вышивкой.

— Получай, Карт. Разгуливает по ночам, да не одна, а с провожатыми. Что хочешь делай с этой девчонкой, я бы выдрал и запер дома. Провожатого я не турнул.

— Анджи! — Большой Карт постарался придать голосу грозность.

— Перестань, отец! Подумаешь, Пикор довел меня к тебе. Не одной же мне было идти? — Анджелика повернулась к Нику Чагару: — Кто ты, я тебя не знаю. Ты наш гость?

Отшельник Чагар глядел, не отрываясь, в небывалые золотые глаза девочки. Он был ошеломлен ее непосредственностью и прямотой. Вольностью, с какой она заговорила — первая! — с незнакомым взрослым.

— Я пришел издалека, девочка.

— Ты… не может быть. Отец, этот человек, он — от Роско?

— Нет, я не от Роско, милая. Но хотел бы встретиться с ним.

По тому, как вспыхнула, как подалась вперед, как дрогнул голосок, произнося «Роско», Ник Чагар понял, что не ошибся, и от дочери будет больше проку, чем от отца.

За годы изучения древних книг у Ника Чагара сформировалось отчетливо двойственное мнение по поводу возможных появлений и исчезновений таинственных незнакомцев. С одной стороны, там указывалась некая надежда на что-то плохо постижимое, с другой — что ничего хорошего от них ждать не приходится. Эта мучительно двойная книжная премудрость, только и надеялся он, в книгах и останется. Вышло не так.

— Я очень спешил встретиться с Роско, но опоздал. Живу слишком далеко. Может быть, ты мне расскажешь?

Анджелка молча переводила взгляд с лысого, но тем не менее отчего-то не противного старика на отца, который тщетно пытался хмурить брови. И конечно, уже налился брагой. Нет, старик не вызывал неприязни. А отцу дома будет.

— Я подумаю, — сказала Анджелка. — В общем, я за этим и пришла, — добавила она не совсем последовательно.

…А Пикора у ступеней, когда они все вышли, направляясь домой к Карту Анджелу и Анджелке, где будет спать новый гость, действительно не было. Должно быть, Скрига и верно его отослал.

— Небо, — чуть слышно проговорил Ник Чагар, поднимая голову к несущимся тучам. — Кто знает, что ждать от тебя и от тех, кто там есть, если там на самом деле кто-то есть.

— Нам туда, — указала Анджелка, и они пошли, поддерживая с двух сторон Большого К. Анджела, Управника.

Охота, охота…

Сван, старший из сыновей Карта Анджела и Сиэны, брат Анджелки по отцу, тоже смотрел в небо. Здесь, в степи, небо было другим, нежели в Городе. Оно не пряталось от пламени чаш на столбах, не прыгало к самому лицу где-нибудь в темном переулке. Здесь оно было рядом, вот, дотянись рукой. Оно было сверху и с боков. Здесь небо царствовало.

Сван лежал навзничь в отрытой еще вчера яме, на двойной шкуре и укрывался шкурой сверху. Вчера они сменили место, потому что к Двум Камням, стало ясно, чапан не придет. Кто его знает, что там чапану не понравилось. Возможно, он был где-то поблизости и видел, как они пришли, как укладывали приманку. Среди чапанов попадаются хитрые, особенно если это старые самки.

«Что заставляет людей так часто и подолгу всматриваться в небо? — думал Сван, угадывая завихрения темных туч; снег почти не шел; хорошее место, не залетает сюда снег. — Разные люди одинаково поднимают вдруг головы, останавливаются, если шли, замолкают, если говорили, и глядят, глядят. Что мы хотим увидеть там? Я видел солнце всего раз в жизни — мутное, маленькое пятно в серой пелене, но помню, как это было здорово. А Анджи еще рассказывала о каких-то звездах… Когда-нибудь подговорю ребят, и мы взаправду слазаем в горы ночью. Но там нет дичи, кого туда заманить?.. Один пойду, Солнечная же смогла!»

Сван — единственный из братьев — относился к Анджелке с нежностью. И Солнечной — как родители — называл ее он один. Остальным часто доставалось от него за издевки. Чем-то Сван походил на Анджелку.

Сван начал думать о чужаке Роско, что прожил у них почти всю осень с ее дождями из ледяных игл и начало зимы. Сван, конечно, не поверил отцу, будто бы Роско — это родственник из Сел. Что, Сван родни в Дальних не знает? Но отцу виднее. Смешно, как тот боялся есть мясо, боялся идти на охоту в первый раз, хотя всего-то загнали отбившихся от большого стада робких ульми. А когда Сван надрезал горло ульменку, стал пить дымящуюся пузыристую кровь, Роско побледнел, и его вывернуло за ближним камнем. Никто не видел, один Сван видел. Но никому не сказал, и Роско впоследствии был явно благодарен ему за это. Сван объяснил ему потом, зачем люди пьют кровь, и Роско понял и, даже согласившись, назвал по-своему мудрено: «В условиях авитаминоза». При Сване Роско не стеснялся говорить свои мудреные слова. При Анджи, наверное — больше. И спрашивать.

«А и правда, что там дальше за степью? — подумал Сван, переворачиваясь, всматриваясь туда, где чуть более светлый снег сливался с угадывающимися клоками туч. — Что далеко на отрогах? Что на вершине, на длинном гребне Горы, и что за самой Горой, по ту сторону? Роско это отчего-то не интересовало. Он спрашивал по-другому: а не ходил ли кто-нибудь туда, и если да, то нельзя ли с ним встретиться, а если нет, то почему вам самим не интересно? И как вы тут живете? К бабушке Ки-Ту ходил на рассказные вечера… Конечно, интересно, и пошли бы за степь, и пойдем, а только попробуй сам проживи, когда то у чап падеж, то нужного ветра нет, и перекати-мхи относит в сторону, то какая-нибудь ерунда с соседями…»

Сван, которому шел десятый год, первый год взрослого жениховства, солидно вздохнул и подполз к тому краю снежной ямы, который был ближе к яме Озрика, караулившего в шести десятках шагов.

«Вот добуду эту шкуру, женюсь на Тунии, отойду своим домом, там видно будет. Туния…» При мысли о крепкой ладной Тунии со Второго Подгородного тупика Сван почувствовал, как заколотилось сердце. И ощутил уже привычное желание. Как им будут петь на свадьбе: «Одно ложе, одна кровь, одна жизнь…» И принесут два маленьких острых ножа драгоценного синего металла. И все будет — уже навсегда.

Туния, хоть он и не признавался, была у него первой, а вот он у нее — нет. Но это было даже хорошо, девушка простила ему первую неловкость. Все случилось во время прошлой Ярмарки, такие дела между парнями и девушками зачастую обделывались под ярмарочные шум и суету, когда слабел родительский надзор. Потом Туния не раз приходила к нему в сенник на мхи. Им не мешал даже снег, что пурга вбивала сквозь щели кладки, они валились прямо в него, и снег таял под их телами. Теперь нужно добывать шкуру во что бы то ни стало. Сыну Управника неуместно становиться причиной скандалов. Может быть, не в первый раз закопошилась мысль, Туния на это и рассчитывала?

Эти важные соображения напрочь отвлекли Свана от неба, от Роско, который, по словам глупехи Анджи, сам был с неба, от того, что там может находиться за степью и за Горой. Настолько отвлекли, что он едва не прозевал тихий переливчатый свист, донесшийся от третьей ямы, занимаемой Разриком, братом Озрика. Разрик свистел, как свистит ночной зверек типи. Такой же свист раздался и слева. Сван ответил. Чапан подходил.

Прежде чем посмотреть туда, где лежала надрубленная и припаленная (для запаха) тушка маленького чапы, Сван зажмурился — но не крепко, чтобы не пошли радужные круги перед глазами — и просчитал до шести. Так учил отец. Теперь темная степь стала для Свана чуть ярче, отчетливее. И он увидел, как по снегу движется сгусток тьмы.

Колеблясь и меняя очертания, сгусток то замирал, то вновь полз туда, откуда несся лакомый запах. Охотники сидели в трех ямах, вырытых на полуокружности с подветренной стороны, и яма Свана была средней. Сван сжал левой рукой короткое копье с заершенным наконечником, на правой у него были «когти». Чапана можно убить, только действуя обеими руками. Сван сегодня играл заглавную роль. Убивать предстояло ему. Он снова почувствовал тот страх и неуверенность, что были в нем с самого начала охоты и пропали, когда чапан не пришел к Двум Камням, а теперь появились снова. Да как!

Сван поднес к лицу руку, сжимавшую копье. Пока еще на ней были все пальцы целы. Конечно, ведь это его первый чапан. Ему захотелось, чтобы ничего не было. Чтобы чапан ушел. Но так не бывает.

Снова переливчатый свист, громче. Можно не опасаться, что зверь услышит, — он уже вплотную занялся привадой. Слышались ворчание и треск костей. Когда Сван, выскочив из ямы, поднялся во весь рост, его опять пробрала дрожь… Но он все-таки поднялся!

Огромный костяной горб, кажется, блестел в неверном ночном свете. Мягкая теплая шелковистая шкура у чапана только на брюхе, со всех остальных сторон зверь прикрыт непробиваемой роговой броней, усаженной шипами и отростками. Но за них, говорят, удобно цепляться, когда задираешь чапану голову. Говорят… Чапан никогда не подставит брюхо, пока жив. Если охотник показался чапану, чапан никогда не даст ему уйти. Поэтому, если ты пошел на чапана, его надо убивать.

Сван пошел. Потом побежал. Потом не оставалось ничего, кроме отчаянного крика и ярости, и мучительно сведенных в напряжении мышц, когда чапан, взревев, стал крутиться, чтобы сбросить прилипшую к панцирю фигурку, а Сван лез и лез, цепляясь «когтями», и роговые выступы действительно пригодились, чтобы удерживаться меж ними и отталкиваться от них… Рядом кричали и прыгали, отвлекая чапана, Разрик и Озрик, но чапан не обращал на них внимания, и Сван не обращал на них внимания. Столбы снега взметались, слежавшийся снег летел ошметками, а свежий окутывал облаком. Чапан ревел и скакал, пригибая голову, а Сван, уцепившись ногами, навалился грудью на бронированный лоб, выбросил вперед «когти» и со второй попытки захватил роговые края ноздрей. Чапан истошно закричал — не назовешь ревом этот почти человеческий звук, — и вдруг голова его поднялась, повинуясь тянущей силе Свана, и было даже странно, как это легко получалось, вот только бы не свалиться под шипастые лапы… И Сван сам закричал, вбивая заершенное копье чапану в глотку, в открытую пасть, между острейших зубов, потому что только в глотку можно поразить чапана сразу и насмерть, а горло его тоже прикрывают толстые пластины, находящие одна на одну. Очень быстро, как мог проворно, Сван отдернул руку, и ничего не случилось, и он понял, что чапан не успел, ведь страшная пасть захлопнулась уже после, захлопнулась со страшным звуком металла, и чапан начал издыхать… А потом Сван увидел, как Озрик вбил короткое древко еще глубже, и, забулькав, чапан опрокинулся набок, открывая меховое брюхо, густое и шелковистое подбрюшье, покрывало для свадебного ложа Свана и Тунии…

— Это ничего, ничего… — Разрик зачем-то суетился возле Свана, что-то делал с его левой рукой. — Я сейчас тебе жгутом, я приготовил…

Все в Сване пело. С чем сравнить эту ликующую дрожь? Человек создан, чтобы охотиться, и для этого созданы те, кого он убивает. Роско этого не понять. Неизвестно, откуда он, но здесь, среди снега и льда, которых он так сперва боялся, поселены те, на кого будет охотиться человек, всегда. Никто не скажет, что борьба была не на равных. Сван победил, и победил так ловко, что даже не понес обычного в схватках с первым чапаном увечья. Но что делает Разрик?

— Вот, вот так. Ты теперь отдыхай, береги руку, а мы с Озом шкуру в два счета снимем.

— Что там? Что ты делаешь?

— Да тебе еще повезло, Сва! Только мизинец и первая фаланга безымянного. Ты ловкий парень, Сва!

Мне бы так. Но теперь со следующими берегись.

Сван поглядел на свою руку, обмотанную тряпицей, которая быстро набухала кровью. Кровь чернела в темноте. Значит, он все-таки не успел. Да, конечно, никто никогда не успевал, поэтому сразу видно, кто брал за всю жизнь хотя бы одного чапана, а кто нет. Успеть убрать крайние пальцы невозможно. Дело не в зубах. Когда охотник выдергивает руку из пасти, за ней по древку копья вылетает язык чапана — мускулистый, усаженный искривленными тончайшими лезвиями. И с какой скоростью движется рука, с тою же настигает ее и язык. Это у чапана рефлекс. Реакция на смерть. Сквозь маленькое отверстие в передних зубах наружу пробивается лишь кончик языка. И всегда успевает достать по меньшей мере два последних пальца. Иногда все три. Один, только мизинец, — очень редко, почти не бывает.

Сван начал чувствовать боль. На этот случай опытные охотники берут у бабушки Ки-Ту тайную травку. Пожуешь — и легче. В крайнем случае, можно прихватить баклажку крепкой браги, но потом трудно идти обратно. Сван не взял ничего. Он отошел, стал есть снег.

Мало-помалу к Свану приходило осознание себя как совсем взрослого мужчины. Приходила гордость. А боль всегда можно перетерпеть. Терпел же отец. Даже мама. Сжимая руку между колен, Сван потихоньку раскачивался взад-вперед. Озрик и Разрик торопливо снимали шкуру. От чапана шел очень сильный запах, но ветер относил его.

Сван начал прикидывать, кого он позовет на свадьбу.

— Эй-эй! Не попортьте вещь, чапы неуклюжие!

Кто ж так снимает!

— Не бойсь, Сва, все будет сделано, как надо. Вам с Туни места хватит.

— С другого бока для второй жены останется!

— Сва, можно я выбью клыки?

— Как рука, Сва?

— Терпимо, — проворчал Сван сквозь зубы. Хотелось застонать, но было нельзя. Он же теперь настоящий охотник. Может, правда податься в охотники?

Отец хотел приучить его к оружейному делу. Хотел, чтоб Сван ходил в дом к деду Миге, с которым отец по родству был не в прямых, а в третьих. Дед Мига знал письмо. Наверное, отец со временем хотел бы видеть старшего сына в Управном доме. Туния тоже против не будет. Управник Большой Сван. Звучит неплохо…

Ох, больно-то как! Чего они копаются?

— Выбей не только клыки, Раз, выбей все передние резцы и вырежь язык. И поотбивайте крупные рога.

Меня ж братья заедят, если не принесу им в игрушки.

— Это будет долго, Сва, тебе бы поскорее в Город.

— Ничего, обожду.

— Язык будешь сушить, Сва?

— Еще не знаю. Может, просто обдеру. Да, и срежьте когти с передних лап.

— На ожерелье? Не слишком для одной Туни?

— Это не ей.

Сван смотрел, как они возятся, ворочают тушу в свете запаленного костра.

«Я думаю, все звери созданы, чтобы на них охотиться. Иначе как испытать то, что испытал я, когда увидел, как чапан валится кверху брюхом? Иначе зачем кровь, которую можно пить, и звон в ушах, и ком в горле, когда загоняешь быстрых ульми? Я буду охотником, потому что никому, кроме охотника, этого не понять. Я сам не понимал. А ожерелье я подарю Солнечной».

Они возвращались, нагруженные шкурой, мешком с зубами и когтями, и Озрик еще вырубил себе две самые большие пластины с горла. Сван нес все оружие как самое легкое. Чапан оказался самкой, а то бы надо было вырезать и семенную железу. Самцы чапана давали ценное снадобье. Но тогда бы вонь вокруг была совершенно невыносимой. У Свана и без того кружилась голова от потери крови.

Они прошли свою первую засаду у Двух Камней, вывернули в балку, что близко выводила их к прямому пути на Город. Степь уже осталась позади. Снег повалил вдруг густо и прямо — это на Горе открылся Выступ. Под Выступом всегда тихо, и от этого снег не сдувается, а накладывается слоем в два и более человеческих роста. И он тут всегда рыхлый. Зачем Озрик свернул на эту дорогу? Хотя так, конечно, ближе…

Сван шел третьим, короткие плетеные «ступы» проваливались гораздо меньше на утоптанной первыми колее. И все-таки очутился по пояс в снегу именно он. Что его и спасло. Вернее, дало отсрочку. Сван провалился внезапно, обеими ногами, и нацепленное сзади копье ершистым концом надвинуло ему капюшон на все лицо. Один из самострелов ударил по зубам, а другой прикладом задел культю. Сван взвыл.

За звуком собственного голоса Сван плохо расслышал какое-то постороннее шипение, как бывает, когда раскаленную полосу студят в лохани с водой. Он подумал, что ему показалось. Заходясь от боли в руке, он барахтался, силясь одновременно убрать капюшон, освободиться от нацепленного оружия и вытащить ноги. «Ступы» зарылись в рассыпчатом снегу.

Шипение повторилось, он слышал отчетливо. Оно нарастало, и в тот миг, когда странный тревожный звук достиг вершины, Свану удалось наконец убрать складки меха с глаз.

Разрика, шедшего впереди, видно нигде не было. Силуэт Озрика казался замершим в неестественной позе с растопыренными руками, и в одной зажат мешок. Что-то еще странное было в нем. Свет! — понял Сван. Из-за темной фигуры словно пробивался не яркий, но отчетливый рассеянный свет. Как будто спереди его освещает узкий направленный луч. Озрик отчего-то не шевелился. Казалось, он вот-вот упадет, так был наклонен набок.

Шипение превратилось в свист, и в горле у Свана застрял крик, как копье чапана в глотке. Контур Озрика озарило слепящее и тонкое белое пламя. Весь он вспыхнул, нелепо дрыгнув руками и ногами, взмахнув рукой наискось. Мешок с добычей излетел вверх… А в следующее мгновение ничего не осталось.

Сван отнял лицо от снега, в который уткнулся. Шипение и свист были у него за спиной. И они удалялись. Стремительно оглянувшись, он смог поймать изглядом только яркую светлую точку, ему даже показалось, что это подобно летящему кому снега. Но точка уменьшилась, вильнула раз-другой и скрылась в ночи. Она летела на уровне груди человека.

Сван не помнил, как он выбрался, как побежал к Городу. На местах, где были Разрик и Озрик, в снегу он видел две проплешины, как от костра. Но ни головешек, ни сажи. Он бежал, не чувствуя ни боли, ни усталости. «Ступы» он потерял. Временами ему приходилось пробираться глубже чем по колено. Он уже видел огни и зарево от больших светилен у городского края.

— Струи белого огня и шары горящего пара. Струи белого огня и шары горящего па… Губы шептали сами собой. Сван тоже часто приходил на рассказные вечера в дом бабушки Ки-Ту.

Ему оставалось пробежать до первого дома на Охотничьей шагов сто, когда за его спиной послышались шипение и свист.

…От Свана нашли половину туловища с ногами и предплечья от локтей. Все это, обнаруженное наутро, снесли в Управный дом. По виду затянутой жгутом изуродованной левой руки догадались, что охота была успешной, и Большой К. отправил три партии охотников искать место, но кроме умело ободранной туши они ничего не нашли. Не удалось также обнаружить ничего и на всех возможных путях возвращения троих удачливых добытчиков. Что со Сваном пошли близнецы Раду, было известно.

Ник Чагар попросил разрешения осмотреть оставшееся от Свана. Долго изучал местами обугленные, оборванные ткани.

— Я говорил, что уйду к Хижине сегодня, Карт. Если ты позволишь, я задержусь.

— Я сам хотел просить тебя об этом. Ты что-нибудь понимаешь? Это не чапан и не сиу, нет следов зубов.

Что это, какая чертовня?!

— Я задержусь, Карт. Иди домой, ободри Сиэну.

И пришли ко мне свою Солнечную.

Земля

Земля существовала всегда. День в ней сменялся ночью, поколение поколением, а Земля продолжала свой путь. У него не было начала и не будет конца.

Люди жили в чреве Земли счастливо и беззаботно, она согревала их, кормила и растила. Никто из населяющих ее созданий, от человека до малых сих, не причинял вреда другому. По всей Земле царил вечный мир. Множество правил своего дома живущие в нем соблюдали, не стремясь разобраться и понять, а лишь следуя инстинкту и вере в доброту к ним Земли. Эта вера никогда не бывала обманута.

Безоговорочно принимало человечество, что раз за разом отправлялась созревшая часть его во вновь открытые миры, неся искру земного разума в разумы иных рас. Переселенцы никогда не отбирались Землей в какую-то особую касту. Наоборот, Земля следила, чтобы каждая семья, каждый род участвовал в деле Земного пути хотя бы через поколение. Переселенцем мог стать почти всякий, осторожная жатва собиралась со всего поля подрастающих посевов. История Земли была историей Переселений.

Внутри Земли все оставалось неизменно, спокойно и счастливо, как и сто стандарт-лет назад, как и тысячу. Кое в чем постепенно менялись, впрочем, сами люди, приобретали новые качества и умения, но и это было заботой о них доброй Земли.

Когда-то давным-давно, никто не помнит когда, люди Земли были гораздо более разобщены, чем теперь. Чтобы встречаться, им приходилось пересекать расстояния, используя всевозможные технические средства, плыть, ехать, лететь. Ныне от тех экипажей не осталось и следа, а немногие сохранившиеся служат для развлечения. Стоит лишь пожелать мысленно — и человек перенесется в любую точку, любой уголок своего дома. Такой подарок сделала людям Земля много-много поколений назад. Наверное, не сразу они научились пользоваться им, как подобает, но те первые неловкие шаги забыты в ровном течении земного стандарт-времени. Нормы приличий и безопасности в своем способе передвижения землян сделались столь же естественными, как дышать и ходить. Не превратившись в ожиревших неповоротливых сидней (о чем также позаботилась безмерно предусмотрительная Земля), люди смогли расселиться по всей ее поверхности, не докучая и не мешая друг другу, а древние места скученных поселений пришли в упадок.

Когда-то давным-давно, никто не помнит когда, люди Земли гораздо хуже понимали друг друга, чем теперь. Земля научила каждого если не прочитывать дословно мысли собеседника, то хотя бы чувствовать его пожелания и симпатии, как свои собственные. Чужую точку зрения можно было не принимать, но получалось ощутить. И тут, должно быть, не обошлось без сложностей вначале, но выгода оказалась несомненно весомей препятствий, люди научились их обходить, и и прошлое, в незапамятное прошлое канули они.

«Иди, Роско, иди…» 2

Рассвет застал его уже далеко от реки.

От Южных скал Роско переправился с последними проблесками гаснущего солнца и, оставив на илистой отмели плот с глубоко вогнанным меж бревен шестом, чтобы не унесло течением, сразу пошел круто вправо, минуя темный лесок, за которым стояло два дома живущих там семейств. Кажется, одно из них было с Переселенцами, и значит, там не спали, готовились, и вообще могло быть шумно. В другом Переселенцы только подрастали, но вряд ли там останутся в стороне от дел соседей.

Роско не хотелось шума. Пусть беседа с Наставниками была лишь предварительной, но сейчас ему необходимо остаться хоть немного одному. Привычное одиночество. Роско — и Земля.

Из всей солнечной линии, ослепительной днем, ярко светилось единственное пятнышко — тонкий серп где-то там, вдали, за Срединным морем. Его, конечно, не хватит, чтоб различить нависающую над Роско обратную сторону Земли, даже когда месяц постепенно доберется сюда, зато блеск полнолуния отразится водами моря по всей земной окружности.

У Южных отрогов серпик будет повернут рогами в другую сторону. Наступят три темные ночи, стандарт-месяц Земли закончится.

Двенадцать ночей новолуний отсчитают стандарт-год. И будет новое Переселение.

Не разводя костра, Роско лежал на одеяле в густой траве, посматривал сквозь смежающиеся веки на дальний месяц, вдыхал влажный терпкий воздух. Засыпал и просыпался, вздрагивал от ночных шорохов по привычке, приобретенной внизу, где сквозь вой ветра надо отличить опасный звук от безопасного.

Конечно, в Городе-под-Горой это было не так уж важно. Но ведь Роско прожил почти планет-месяц в селении под названием Маленькое Городище, и жил у фермеров, угрюмых молчаливых людей, и просто так ночевал в ледяной вьюжной степи, отпуская «кораблик».

Он не мог дать точного ответа самому себе, зачем ему это было нужно. И Наставникам не сказал, а они вроде не уловили у него.

Естественность трудного существования. А Земля — ухоженный цветник с нежными кустиками веретенника…

Роско не впервые подумалось, что было бы с Переселенцами, попади они в новый мир без помощи Северных Ходов, даже если бы смогли в этом мире свободно жить и дышать. Тайна Северных Ходов — еще одна из имеющихся в запасе у Роско тайн Земли, но после долгих одиноких размышлений он пришел к выводу, что самое странное в ней не внешнее, наиболее эффектное, что поражает больше всего. Хотя теперь, думая о безвозвратно утраченной — что уж! — для него Анджелке, он понимает, что имел в виду прежде всего эту сторону происходящего в Пещерах Инка, которые открываются раз в стандарт-год.

Под утро Роско окружила стая волков. Сквозь сон он услышал хруст веточки, шелест раздвигаемой травы. Совсем рядом, у головы, раздалось шумное жаркое дыхание. Перевернувшись, Роско замер.

Зверей было только пятеро, и сперва это ввело его в заблуждение. Шерсть играла в свете далекого месяца. Ближний, самый громадный зверь заворчал, и из травы к нему метнулось еще одно гибкое тело.

Тогда Роско узнал их. Прижав уши, вокруг вожака вертелась шестая, его подруга. Стая старого Ухо-с-Подпалиной, самая большая из живущих в этом краю. Бывая в здешних рощах, Роско встречался с ними в основном по ночам, лишь однажды видел, как днем волки цепочкой промелькнули на какой-то опушке. Взгляда было достаточно, чтобы окрестить бегущего первым — ухо старого волка выделялось яркой, почти желтой окраской.

Роско приподнялся на локте, протянул руку. Пальцы погрузились в густую шерсть на горле зверя. Ухо-с-Подпалиной заворчал, чуть переступил лапами.

Роско чесал ему за ушами, сильно проводил по спине и по бокам, ероша шкуру. Волчица юлила, не решаясь подойти, четверо их подросших детей держались в отдалении.

— Ну, довольно, старик! — Роско прихлопнул Ухо посильней, и волк отступил.

За зверями, удалившимися след в след, осталась темная полоса на седой от росы траве. Сон у Роско окончательно прошел. Он чувствовал, что вот-вот начнет разгораться солнце.

Положил ладони вдоль тела, уперся. Рывком поднял себя в вертикальную свечку. Мыски целятся точно к загоревшую солнечную нить. Пробежка на кулаках. Еще рывок, прыжок, падение в шпагат. Трава в росе хлестнула по голой коже, за бок дернуло острой ветвью. Из шпагата прыжок на высоту роста, выстрел ногами в обе стороны — две березки крякнули, кивнули…

Еще в приземлении он оглянулся. Почему-то заваливалась, скрипя и шумя кроной, только одна. Роско с неодобрением покачал головой. Словно в ответ, вторая сорвалась с раздробленного места удара, соскочила, ухнув, и легла с глубоким вздохом.

«Вот тебе и плоть от плоти всех землян. Вот тебе и трепетная любовь к матери-Земле, — подумал Роско. — Что же я такое все-таки?»

На эти мгновения для него исчезли роща, трава, прозрачный в небесной выси воздух. Он вдруг из просто Роско стал Роско-где-то-там-внизу-на-планете. Вce равно на какой, пускай даже и на этой, и вокруг завывала пурга, и надо было отбиться от стаи завывающих от голода сиу.

Всего на какой-то миг. А на снежной планете Анджелки он все время отчего-то скатывался в самого себя обыкновенного, Роско-со-светлой-Земли, и это каждый раз приносило лишь ненужные осложнения, несмотря на свет во взгляде девочки, который в такие минуты особенно загорался.

Прежде, в других мирах, все бывало совсем по-другому.

Боку, которым он задел о расщепленный ствол, становилось все горячее. Роско обнаружил широкую, обильно кровоточащую рану. Пачкаясь в крови, он свел разрыв и удержал так, слегка морщась.

Постоял. Отнял руки и взглянул на образовавшийся красный шрам. Шрам ему не понравился, и он подержал руки еще. Когда все было кончено, Роско, чему-то усмехаясь, переломил упавшую часть ствола, который был толщиной с его колено.

«Да, это я могу и здесь, на Земле. Могу, но ведь не делаю. Да и вид у меня, прямо скажем, не чета нашим богатырям и чемпионам».

Прежде чем умыться, Роско долго вглядывался в свое отражение в ключевом озерце. Черпнул ладонью — неверное зеркало лопнуло. От воды заломило зубы и темя. К оставленому лагерю он решил вернуться другим путем и почти сразу наткнулся на «зеленую» поляну.

Эта «зеленая» была не совсем свежей. Не менее двух дождей прошло, вымочило и прибило угли широкого кострища. Поднялись вытоптанные по обширному кругу травы, выправились кусты. Но видно было хорошо, где и как их ломали, и куда бросали охапками, чтобы на них сидеть и лежать. Ветки и сейчас валялись там, перепутанные, с пожелтевшими листочками. Листики еще оставались кое-где мягкими, не засохли.

«Стандарт-месяц», — определил Роско.

Он прошел с края до середины круга. Головешки не скрипели под ногами. Были, были дожди.

«Шагов двадцать в диаметре. Маленькая. Странно, что устроили близко к опушке, ведь огонь виден издалека. Впрочем, возможно, здесь смотреть некому. Да, так. Уединенное место. Самое подходящее. «Зеленых» сестричек и братиков было немного. Или подростков».

Роско безразлично поковырял носком кучку углей. Из сердцевины маленького холмика выпала полуобгоревшая кость. Не разберешь, какая и чья.

В лес, где можно без труда набрать фруктов к завтраку, идти уже не хотелось. Он жевал сушеные из мешочка, запивал из фляги и размышлял, что в этих лесах должна во множестве произрастать нава с ее удлиненными мясистыми плодами, а дальше вглубь наверняка попадется колючий тик, прозванный так не за шипы, которых нет, а за мягкие стручки, похожие на колючки дикобраза и такие же густые. Стручки тика очень сытные.

Сливы, которые созревают практически круглый год, и на одном и том же дереве найдешь и обычные синие, и большие круглые зеленые, и мелкие, но очень сладкие желтые. Если повезет, встретишь стройное дерево пай, но на него придется лезть. Заросли крупной малины и ежевики, ягоды тя и сизого и красного крыжовника, россыпи грибов, составляющих, между прочим, основную пищу стаи Уха-с-Подпалиной, да и других волчьих стай окрест, лис и росомах…

Изобилие повсюду. При таком количестве пищи надобности в охоте друг на друга просто нет, даже если бы это не запрещалось напрямую законами Земли. Все вырастит щедрый земной дом, чтобы обойтись без убийства ради пропитания.

«Но «зеленые» поляны все равно существуют, и зачем-то, значит, они нужны людям, — подумал Роско, — самым обычным, любящим и уважающим свой дом землянам. Тем, кто живет здесь».

Роско не таков. Он и теперь отчетливо помнит вкус испеченных в золе двустворчатых раковин, вкус свежепойманного жирного карпа — глупые, они стояли в камышах на заливных лужайках, серыми горбами торча из воды. Азарт, когда вытягиваешь самодельную, сплетенную из гибких прутьев вершу — что там?

Изгой, маленький пария, чахлый заморыш, он жил вольно и одиноко в шалаше из тростников на одном из островков широкой излучины Большой реки. Теперь Роско вспоминает свое детство, разительно не похожее на детство никого из землян, с равной долей восторга и горечи.

Отчего именно он оказался обделен всем, что дает Земля детям своим? Отчего оказался один, лишенный родителей и имени? Ведь не бывает так, чтобы в Переселение уходила вся семья сразу, а уж если уходит, то не бросает ребенка одного?

Наставник Скин заменил ему и отца, и мать, и общение со сверстниками. Из дикого существа, в которое уже почти превратился брошенный мальчуган, Наставники принялись лепить Роско. Вместе с земными правилами ему открывались и начала Земного пути, указывалось его место там.

— Один на много поколений рождается Роско среди землян, нелегко его отыскать, но без него остановится великое дело Переселения. Наставнику Скину необычайно повезло найти тебя. Твой удел — идти впереди первых. Труд твой мало кому будет заметен и еще меньшему числу понятен. Примирись. Благодарность за него лишь в самом труде твоем. А теперь иди.

Потянулись стандарт-годы, потянулись миры, куда вслед за ним уходили Переселенцы, закружилось планет-время, проводимое Роско внизу, и медленно-медленно потянулось стандарт-время Земли, куда он всякий раз так рвался, и с которой его рано или поздно начинало толкать прочь.

Роско подкинул на спине тюк, выбрался на песчаную дорогу, на удивление хорошо сохранившуюся. Она уводила несколько в сторону, если брать за прямую направление на Синее побережье того берега моря. Роско все же решил посмотреть дом Переселенца Крааса. Не так много знакомых у Роско, а с новыми людьми он, по понятным причинам, сходиться не любил.

Становилось душно. В блеске солнца над местностью, которая в данный момент по отношению к Роско была как бы поднимающейся впереди стеной, синели грозовые облака. До них было еще далеко. Там просверкивали искорки молний, отсюда мелкие, а на деле — могучие разряды. Гром еле слышался. Роско смотрел на грозу почти что «сверху», то есть прямо перед собой, сам оставаясь под палящим солнцем. Он ухитрился снять рубашку, не вылезая из лямок.

Кривизна боковой поверхности внутри Земли такова, что где бы вы ни находились — за исключением, понятно, гор Инка — вас будет окружать равнина, и ишь в отдалении начинающая плавно заворачиваться с обеих сторон вместе со всем, что на ней есть. И облачные массы можно видеть и прямо над собой, и в прорехах, как сейчас, когда над головой чисто до самого солнца — впереди и сверху.

Конечно, по главной, продольной оси Земли, от Юга к Северу, она кажется просто безграничной.

Но Роско видел и иное.

Он знает, что такое горизонт, что такое перспектива не в одном, пусть очень продолжительном, но ограниченном все же, а во всех направлениях. Он помнит шок, испытанный им на своей первой высадке, первой планете. Наставники смогли подготовить его лишь в малой мере.

И были миры, где видимость вообще отсутствовала, и были с атмосферами, что будто закукливались, создавая впечатление огромного узкогорлого мешка. А все-таки похожего на Землю — ничего.

Наставник Скин советовал меньше поддаваться впечатлениям, больше думать о деле Земли.

— Земля всегда права, мой мальчик. Запомни и тверди себе каждый раз, когда к тебе подступят сомнения, и ты превозможешь их.

Вновь оставленный наедине с собой, Роско превозмог свои сомнения насчет того, почему Земля устроена так, а многие миры, куда отправятся Переселенцы, она напоминает лишь отдаленно, а многие, будто в насмешку, представляют из себя картину «в точности наоборот». Теперь Роско больше не сомневался. Он, думал и искал.

А с некоторых пор — знал. Перед Роско задрожал воздух, соткалась застывшая фигура — девушка с оливково-шоколадной кожей, хохочущая, нагая. Миг спустя в слабом шелесте Нока шагнула в нагретый песок дороги, по которому вились ползучие растения.

— Роско, сладенький, что же ты никак к нам не до берешься? У нас хорошо, солнышко печет, а у тебя бр-р! — еле греет.

На теле Ноки сверкал бисер водяных капель. От нее волнующе пахло солью и морским ветром, но Роско не сомневался, что тут она прибавила от себя, чтобы усилить впечатление.

Он обошел Ноку. Она вновь возникла перед ним.

— Роско, ну что ты дуешься? Старички обидели!

Роско, слушай, я всем объявила, что Переселение со стоится даже, может, этой ночью. Ты будешь указывать дорогу, а все пойдут с факелами. Здорово я придумала? Все сперва разбежались прощаться с друзьями и родными, а сегодняшний день сговорились провести на Искристом. Мы гоняем на парусах. Я подумала: жаль, что ты не с нами, Роско. Может, успеешь, если поторопишься?

Роско сделал еще попытку обойти ее. Впрочем, это бесполезно. Вытянул руку, указывая.

— Вон где Срединное. А вот где я, — опустил палец, направив себе под ноги. — Летать я не умею. Как и многое другое, если помнишь.

— Вот досада! Придумал бы давно себе чего-нибудь. Правда, Роско, ты только придумай, а Тос и его полоумная компания строителей запросто смастерит. Они же все умеют. Они уже делают что-то такое, да.

— Не будет Переселения ни сегодня, ни завтра, так и передай.

— А когда?

— Никогда! — рявкнул Роско, забыв про остороность. — Наставник Скин сказал, понятно?

— Не выдумывай, лгущенький Роско. Папа Скин сказал тебе… — Нока на мгновение задумалась: высунув кончик языка, — …сказал тебе: «Переселение состоится во что бы то ни стало». Ага, верно?

Роско вдохнул и выдохнул. Поправил головной ремень от тюка.

— Верно. Так он и сказал. А теперь пропусти меня, Нока, пожалуйста. По возвращении Роско полагается отдохнуть. Не веришь, спроси Наставника Скина.

— А я и пришла, чтобы ты мог отдохнуть. Отдохнуть-передохнуть.

Нока вдруг очутилась вплотную к Роско. Его глаза находились на уровне ее подбородка. Он никуда не мог деться от нахально лезущих на него острых сосков. Они были коричневые, очень правильной формы.

— Не думаю, что женщины там были привлекательнее, чем я. Сними свой дурацкий мешок. Ну?

Длинные ладони легли на плечи, пальцы потянули лямки в стороны. Нока склонилась, целуя.

— Как щекотно, когда борода, — проворковала на ухо. Роско ощущал под руками упругую влажную кожу, выгиб спины с ложбинкой, плотное крутое полушарие ягодицы.

— Нока, я устал, я ни на что не гожусь…

— Это тебе кажется.

На обочине рос густой короткий бобрик травы. Роско не смог понять, что очутилось там первым — он сам или его сброшенный мешок. Не отрываясь от губ Роско, Нока мягко накрыла его своим длинным гибким телом.

— Но я не хочу!..

— Сейчас захочешь.

«И вновь она знала, где меня найти, снова появилась точно в нужном месте. А я ведь и сам не знал, что пойду именно здесь, не хотел сворачивать на эту дорогу».

Мысль проскользнула узенькая и холодная, как фуйка сыпучего снега из ладони Анджелки.

Анджелка…

Роско заставил себя отогнать видение, а самую мысль не отбросил совсем, лишь отложил до времени в тайную копилку, где собиралось у него многое. Провел по гладким бедрам Ноки, которыми она его обхватила.

— Ну вот, а говорил: не хочешь, не годишься…

«Ну и что вы скажете, Наставник, теперь?» 2

— То, что якобы открыл там на планете этот мальчишка, — невообразимо. Не имеет права на существование. Земляне на дикой планете, откуда им взяться? И сами на уровне дикарей.

— Скажите просто, что это не укладывается у вас в голове.

— Наставник Мик, вы совершенно уверены, что Земля здесь — впервые?

— Совершенно уверен. Поищите где-нибудь еще разрешение этой загадки.

— Я лично вижу только два выхода. Надо либо еще раз посылать этого мальчишку Роско на планету, еще раз проводить разведку, но уже с гораздо более жесткими требованиями, потому что этим результатам я просто не верю…

— А почему молчит Наставник Скин? Вы же знаете вашего Роско лучше всех. Он действительно не может… заблуждаться?

— Поясню, Наставники. Роско, возможно, способен на неправильные выводы, не его это дело, но все, что он приносит, он приносит в совершенном соответствии с тем, что наблюдал. По сути, он — продолжение тех же приборов, которыми напичкан «кораблик» и о которых я, признаться, не имею ни малейшего представления. Да и не в Роско же главная суть. Его «кораблик» принес Земле все сведения об этом мире с его планетниками, и если Земля остается здесь, следовательно, настаивает на Переселении. На Переселении… или на чем-нибудь другом.»

— Послушайте меня… Послушайте все, мы ведь договорились обмениваться мнениями гласно. Наставник Глооб впадает из одной ереси в другую, сомневаясь в собранных Роско сведениях. Это все равно что сомневаться в самой Земле. Первая Заповедь Наставников: «Ты лишь орудие Земли, призванное выполнять ее волю. Ты доносишь землянам то, что она диктует тебе. Бойся гордыни, Наставник».

— Я помню Заповеди, Наставник Мик. В них же сказано: «Земной путь — единственное средство населить земным разумом Вселенную, не допустить порабощения земного разума разумами иных рас, земную расу — иными. Ты работаешь для будущего».

— Не поспешили ли мы отпускать Роско?

— Как же, Наставник Скин постарался, и о возвращении его Роско известно уже, наверное, всей Земле.

Все ждут грядущего Переселения. А я даже не могу назвать им ни уходящих, ни остающихся.

— Позвольте мне, Наставники. Я действительно не смог найти ни в одном из охваченных Переселениями миров подобного примера. Даже самые близкие по типу к землянам планетники все же отстают от них очень и очень далеко. Здешние же, по всем признакам, — явные чужаки, и все указывает на то, что до по явления этих людей планета вообще была лишена разума!

— Прекратите называть их людьми, Грон! Вторая Заповедь: «Нет человека, кроме землянина!»

— Наставники, прошу внимания! Напоминаю вам, что Северные Ходы закрыты, а это означает, что к Переселению готово не все!

— Как так закрыты?

— Тогда о чем мы спорим?

— Сват, ваше мнение?

— Право, я затрудняюсь.

— Повторяю, Северные Ходы закрыты, Земля остается у планеты, но Переселение не начинается. Единственно верное решение для нас — повторить высадку Роско…

— То, о чем я твердил с самого начала…

— Но такого еще не бывало.

— Не бывало. Однако это не значит, что мы не должны искать решений. Чтобы подтвердить правило, его иной раз следует нарушить. Надеюсь, все со мной согласны?

— Наставник Гом, вы не находите, что начали распоряжаться? Четвертая Заповедь гласит: «Меж Наставниками не может быть высших и низших, первых и вторых. Все Наставники равны в деле служения Земному пути и землянам».

— Я не распоряжаюсь, Сват, а лишь выражаю общее мнение. В конце концов, так ли уж важно, кто и откуда они могут впоследствии угрожать земной расе.

Это решает только Земля.

— Решает только Земля…

— Только Земля…

— Земля…

— Я бы даже уточнил. Они способны угрожать конкретно нам. Нашей Земле, Наставники. Да, я понимаю, что говорю. Но мы обязаны учитывать и не возможное. К этому призывает нас наш долг перед великим делом Переселения.

— Вы думаете, это так просто?

— Все не просто. Предположим, Земля требует от нас некоего третьего решения. Не пассивно ждать и не начинать Переселение в этот мир, но… …

— Что же еще?

— Предположим… уничтожить.

…Оставшись с Глообом и Гомом, Наставник Скин сделал жест, предлагающий обходиться без слов. Все трое одновременно усмехнулись, припомнив, какое впечатление произвели последние слова на остальных Наставников.

Сват поперхнулся своим питьем. Мик, и без того желчный, совсем пожелтел и высох. Простодушный Грон захлопал глазами и открыл рот. Внутренне их реакции выглядели еще более забавно. Успокоить их удалось не сразу.

— Четвертая Заповедь, — не удержавшись, вслух повторил Гом, шевельнув седой бровью. Скин и Глооб понимающе кивнули. Безмолвная беседа продолжалась.

(«Собственно, а имеет ли Земля возможности для осуществления того, о чем вы сказали?» — «Не надо притворяться, будто вам это неизвестно, Наставник». — «Как быть с Переселенцами пока?» — «Да это-то проще простого, с тем же удовольствием, что пойдут в горы Инка, они порезвятся на своих лужайках и пляжах, это же планктон». — «Ай-яй, и это говорит Наставник Переселенцев?» — «Да не лицемерили бы вы хоть сейчас!» — «Отчего же, я полностью полагаюсь на вас, Наставник». — «Что вы хотите этим сказать, Наставник?»— «Наставники, Наставники!.. Подумайте лучше: Земля молчит и чего-то ждет». — «Что ж, можем подождать и мы». — «Стоит ли? Вообще подобные прецеденты когда-либо бывали?» — «По-моему, нет, но я уточню». — «У Мика?» — «Зачем, пусть спит спокойно, у меня собственные возможности». — «Стоит ли тогда посылать Роско вторично — время и риск». — «Совсем маленький риск, Наставники, Роско просто некуда деваться, кроме как обратно на свою любимую Землю». — «Ну-ну». «Если позволите, главный риск, чтобы у него не развился комплекс униженности от явного недоверия». — «Вот и нет, Наставник, Роско с комплексом униженности, если только комплекс возьмет верх, способен натворить много. Не лучше бы, чтобы он вообще… не возвращался?» — «Опомнитесь, Наставник, Роско у Земли — только один». — «Земля у нас до недавнего времени тоже,» была — только одна, а я сейчас просто себе представил…» — «Земля — у нас?» — «То есть?» — «Я говорю, Земля — она только наша, или есть у ней еще какие-нибудь хозяева?» — «Не сходите с ума, Наставник, отправлялись бы лучше к вашим Переселенцам. Да, начните с их старшины. Кажется, он недавно вопреки всем правилам взял участок под дом на границе одного из Владений Наставников?» — «Совершенно верно. Между прочим, Роско направляется сейчас именно туда — зачем же, по-вашему, я «постарался», чтобы его заранее встретили и позвали?..»)

— Счастливо оставаться, Наставники. — Наставник Глооб поднялся и прежде, чем исчезнуть из комнаты, остро взглянул на Наставника Скина и Наставника Гома, как уколол своими быстрыми синими глазами. — Счастливо договориться.

Раздался резкий шелест, Наставника Глооба не стало.

(«Он знает». — «Да, но не многое, так, кое-что, я надеялся, что он уйдет в это Переселение на планету». — «На эту?» — «Да нет, просто — в это Переселение, кто же мог знать, с чем мальчик вернется оттуда». — «Наставник, а все же в случае… предположим, с Роско что-то… ведь как бы ни сложилось, но пока еще будет новый Роско, да и будет ли…» — «Разве вопрос уже стоит так остро, Наставник?» — «И все-таки, предположим». — «Предположим — что?» — «Предположим, в случае, если… есть, кем заменить этого?» — «Наставник, пока я занимаюсь своим делом, бывало ли, чтобы по данной причине сорвалось хоть одно Переселение, чтобы хоть замедлилось?» — «Нет, при вас — нет». — «Ну, вот видите». — «Что ж, если так. Этот Роско у меня уже третий». — «Но, Наставник, вы же знаете, что происходит с Переселенцами в Северных Ходах, и почему ни один из них уже не может вернуться, даже если еще не покинул Землю, а теперь?» — «И теперь, и именно теперь, и тем более теперь». «Земля ожидает — чего?» — «Земля мудра, Наставник». — «Совершенно с вами согласен, Наставник». — «Признаться, эта истина уже навязла у меня в зубах». — «У меня тоже. Ну а Роско в случае… заменить есть кем, и вы это знаете не хуже меня». — «Может быть, Наставник, может быть, беда только, что не мы контролируем…». — «Не мы…»)

Даже в мыслях Наставники не отваживались назвать прямо, о чем шла безмолвная речь. Запреты Земли распространялись и на них.

— Чашечку горячего тя с лепестками лалы, Настав ник? Джем из побегов медоносного дерева.

— С удовольствием, Наставник. Кажется, вы позаботились, чтобы в любой момент можно было добраться до нашего Роско? Там довольно большое общество, а хотелось бы сделать это как-нибудь… конфиденциально, вы меня понимаете?

— Разумеется. Я постараюсь, Наставник.

— Кроме того, одна идея насчет…

— Не здесь. Я перестал доверять этим стенам.

Забавы рая

Как нарочно, дожди пошли за день до его прибытия к дому Крааса. Роско лежал в шезлонге на веранде, опоясывающей первый этаж дома с трех сторон, откуда было видно море.

В руке у Роско был очень высокий тонкий стакан с напитком, собственноручно изготовленным Краасом. За исключением того, что пить из такой посуды чрезвычайно неудобно, Роско в остальном претензий к напитку не имел. Почти черное содержимое стакана одновременно и пьянило, и взбадривало.

Роско было предложено откликнуться на брошенный клич и поучаствовать в конкурсе на лучшее название нового питья. Он ломал голову, старательно не впуская любые посторонние мысли.

— Ну, как успехи?

Роско невольно вздрогнул, оборачиваясь на звук глубокого певучего голоса. Не только внешность, но и голос Ивы Краас могли заворожить кого угодно. В данном случае Роско было не очень-то приятно не чувствовать себя исключением. Да просто разговаривая, сохранять невозмутимость рядом с Ивой трудно.

— Еще две тысячи восемьсот тридцать две попытки, и искомое слово у нас в кармане. — Он опорожнил стакан и поставил его рядом на циновку.

— А сколько уже было?

— Отсчитайте от шести тысяч… м-м, три сто с чем-то. Кое-что я отобрал, но подавляющее большинство шедевров так и не будут востребованы. Умрут вместе со мной.

— Неужели вы помните все эти три сто с чем-то? — в притворном ужасе покачала головой Ива.

— Ну, там есть такие перлы, как «Пена прибоя», «Звезда Искристого», «Пик Тьмы»…

— Вам самому что больше понравилось?

— Лучшее: «Не трогайте меня, я еще не допил своей порции!»

— «Пик Тьмы» — совсем неплохо, — сказала Ива, наливая Роско из стоящего рядом хрустального кувшина.

Роско вдохнул запах ее волос, подобранных в пучок. На удивление, Ива не пользовалась умением наводить вокруг себя ароматы. Может быть, подумалось Роско, она не обладает этой способностью? А может — и она знает об этом — тем головокружительней действует ее собственный запах.

Роско повернулся в шезлонге так, чтобы смотреть только на равноразделенные струйки теплой воды, сбегающие с крыши. Впереди, вдалеке, одна вода лилась в другую — дождь падал в море.

— Что поделывают остальные? Тоже играют в слова?

— Кто что. Большинство удрало туда, где светит солнце, вон они, справа и выше.

Действительно, если всмотреться в далекую высокую стену моря справа, в дымке можно различить яркие пятнышки парусов, разбросанные по одному или держащиеся стайками. Их видно даже сквозь пелену дождя-, и там действительно солнце.

Для Роско, да если двигаться берегом, — более дня пути.

— К обеду обещали прибыть все, кто уже был, и еще с собой захватить, кто подвернется.

— Краас с ними?

— Краас готовит вечернее представление. Возится в саду с Ольми.

— А вы?

— Я просто осталась. Я люблю, когда дождь.

«Сезоны дождей» в тропической зоне над Срединным морем также подчинены строгой обязательности. Вообще говоря, это один-единственный «сезон», облачный массив вдоль всей линии солнца, который, медленно оборачиваясь, делал одну из шести стандарт-недель «мокрой» для тех, кто окажется под ним. В остальные дни солнце прилежно одаривало пляжи, леса, горные пики и склоны своими лучами. Разумеется, погода существенно не влияла на игры, отдых и иные занятия людей. Каждый мог в любой момент переместиться туда, где нет непосредственно над головой поливающих почву и растительность туч. Как это, например, сделали сейчас Нока и другие.

— Простите? — задумавшись, Роско не расслышал.

— Я спрашиваю — почему именно шесть? Ну, шесть тысяч вариантов? Не три тысячи и не десять? Не тысяча сто девяносто девять с половиной?

— Это привычка… снизу. Там почему-то считают с шести. Основное счетное число. Хотя пальцев на руках и ногах у них по пять, как и у нас.

— Вы рассказали так немного…

— Мне не очень хотелось. Кому хочется, пусть по копается у меня в голове, а кому суждено увидеть своими глазами — увидит в свое время.

— А кому нет?

— Не жалейте, Ива. Там особенно не на что смотреть. Наша Земля лучше и разнообразней. А уж приветливей…

— Земля всегда лучше, — холодно произнесла Ива, чуть отодвигаясь.

— Да, конечно, — Роско смешался.

— Выпейте еще. Мне действительно понравилось название «Пик Тьмы», я обязательно отдам за него свой голос.

— «Тьма» — это когда переберешь, так?

— Питья, которое делает Краас, перебрать невоз можно. На каком-то этапе действие затормаживается и прекращается.

— Понял, и ты сидишь, как дурак.

— Я только хотела сказать, что у Крааса все получается в самую меру.

— Ну, нет, — пробормотал Роско, с восхищением глядя на нее. Все-таки не удержался, а давал себе слово не отрываться от сеющейся в воду воды. — Нет, Ива, в одном ему уже повезло без всякой меры.

Ива удивленно повернулась — она тоже смотрела на дождь, — затем расхохоталась.

— Роско, да вы умеете говорить комплименты! Вы мне сперва совсем не таким показались.

Он сам не мог понять, что с ним. Куда подевались его обычная скованность и нелюдимость. С остальными он был прежним, а Переселенца Крааса, упитанного детину с кольцами белых кудрей до плеч и пухлогубой физиономией над торсом гиганта, просто возненавидел. Боясь, что это разглядят в нем, Роско сосредоточился на тех глубинных своих умениях, которые, надеялся, не дадут прочитать его открытую книгу совсем уж насквозь.

Ива была тонкой и гибкой, как деревце с тем же именем. Но ее совершенно не назовешь худой. Потрясающая женщина! — Роско не нашел другого определения. Фигура хрупкая и вместе с тем будто отлитая. Черты лица безукоризненны, и кажется невероятным, как эта шея выдерживает темную тяжелую медь прически. Кожа — как алебастр. Роско никогда еще не видел на Земле такой красавицы.

— Кажется, в дожде промежуток. Идемте наверх. Дом Крааса напоминал два плоских камня, положенных один на другой, причем верхний заметно нависал над нижним, давая тень. Выстроить себе жилье на Земле может каждый, но в случае Крааса явно не обошлось без привлечения дополнительных помощников. У Крааса имеется приятель Тос, который со своими добровольцами-энтузиастами как раз подобными делами и занимался.

Вообще добровольцам, как ни были они искусны, зачастую приходится едва не навязывать свои услуги. С Переселениями высвобождалось какое-то количество домов, и люди с большей охотой занимали готовое, нежели строились наново. Сказывалась дань традиции по уважению каждой пяди свободной площади на их кормилице-Земле. Не более чем обычай, ведь всем всего хватало с избытком.

Также и новый дом построить можно не во всяком месте. Были определенные нормы поведения и морали, были и прямые запреты — от Наставников. Скажем, места выходов из «лабиринта», о котором не обязательно было знать всем. Уникальные уголки природы, как вот здесь. Такие занимать единолично было как-то не принято. Хотя — Роско знал — в глубине эвкалиптовой рощи, среди ее прямых, чуть склоненных в сторону деревьев в белой коре, под ворохами гремучих листьев таится один из Домов Наставников.

Небольшой домик с плетеными стенами и крышей. Его отчего-то особо облюбовал Наставник Мик. Роско приходилось слышать обрывки разговоров, в которых Наставники подтрунивали, говоря, что Наставник Мик проводит тут по стандарт-месяцу и более, и дай ему волю, вообще бы отсюда не вылезал. Видно, у него было здесь какое-то занятие.

— Вам нравится сад, Роско?

Что только не росло в том саду, скрывавшемся за четвертой, обращенной от моря стеной дома. Даже Роско, повидавшему немало самых глухих и буйно заросших закоулков Земли, было удивительно, как умудрился Краас впихнуть сюда такое разнообразие. Банан раскрывал свои листья под секвойей, плоды навы свешивались с пустынного саксаула, а на одной пяди с агавами росли эдельвейсы.

— Удивительный сад. Но…

— Зачем?.. Да?

— Да. Я много ходил по Земле. Конечно, Земля щедра, но такого она все же не допускает. Тут все соседствует со всем. Краас…

— Это не Краас. Это Ольми. Ему нравится экспериментировать. Иногда может показаться, что цветы растут у него прямо из кончиков пальцев. Да если бы только растения были ему послушны. Гека, наша львица…

— У вас есть львица?

— Она просто дружит с нами. Два стандарт-месяца назад она принесла котят. То есть тогда она привела их к нам. Уже довольно самостоятельных. Она их нам показала. У нее двое… то есть двое и… третий. Вот увидите, Роско, что они сегодня станут вытворять. Краас с Ольми готовят… Но, кажется, я выдаю секреты раньше времени.

Роско смотрел на Иву. Здесь, на верхней галерее дома, ее выбившуюся прядь шевелил ветерок. Профилем Ивы можно было только безмолвно любоваться. Позади шумел прибой, в невиданном саду под ними кричали на разные голоса птицы. Роско очень внимательно смотрел на Иву.

— Слышите — гонг?

— Да. — Роско ничего не слышал.

— Сейчас все начнут возвращаться, а Краас все во зится в своем зверинце. Я вынуждена идти играть роль хозяйки.

— Вы и есть хозяйка.

Ива ответила улыбкой. У нее точеное и вместе с тем удивительно живое лицо. Роско впервые заметил едва проступающую россыпь нежных розовых веснушек.

— Я вас покину, Роско, не скучайте.

Она не исчезла прямо с места, как не преминула бы взбалмошная Нока. Ива тактично обошла Роско и мимо вазонов с тигровой расцветки неизвестными листьями, обогнув ограду верхней над террасой площадки, прошла на внутреннюю лестницу.

Иногда Роско задавался желчным вопросом, для чего вообще сохранены разнообразные лестницы, переходы, мостики, ворота и прочее.

«Тогда уж и окна, и двери», — поежась, сказал себе он. Отвратительно это охватывающее время от времени ощущение собственной чужеродности. Но Иву он проводил глазами. Пожалуй, более пристально, чем просто женщину, от которой нельзя не потерять голову.

Интерес к Иве — проявляя его, разумеется, исподволь, уж как это у него получалось — Роско почувствовал в себе два дня назад, через день, когда, переплыв Срединное море в утлой лодочке с одним кормовым веслом, явился к этому новому дому Переселенца Крааса.

Спервоначалу он, на потеху всем остальным, просто уставился на Иву Краас, не в силах отвести глаза, которые будто сами поворачивались за ней. Она реагировала спокойно, уж ей, ясно, было не привыкать. Тем омерзительнее казалась самодовольная ухмылка Крааса, с которым Роско и знаком-то был только через Нокину компанию из двух перекрещивающихся семей открытого типа. При любой возможности Краас стремился демонстрировать всем, будто с Роско они — не разлей вода. Ива молча улыбалась и на это.

Прошли сутки, Роско совладал с первым ошеломлением, и тогда пришло то обостренное внимание, которое он теперь с той или иной степенью успеха прятал. За сегодняшнее утро Ива также обронила несколько слов, которые стоило взять на заметку.

Хохот, громкие голоса послышались от фасада, что смотрел на море, и Роско, не спускаясь, перешел туда. Песок Искристого пляжа, даже влажный от дождя, сверкал мириадами искр, лишь блеск их был приглушен. Накатывающее море казалось чуть сероватым.

— А я его кэ-э-ак!

— И тогда Флайк орет: выбирай парус! выбирай парус!

— Чувствую: лечу! Вот по правде, лечу, и все, и никак не приземлиться… тьфу! не приводниться. Ну, в смысле, длинный такой прыжок получился… Что? Ну тебя, буду я нечестно играть!

— Все равно мы вас обставили. Что — нет? Таарк двое ворот не прошел. Кааб — одни, да еще Аян на своей каракатице застрял в седьмом створе.

— Я не застрял!

— Застрял, застрял, все видели.

— Я притормозил!

— А где твой обещанный приятель, Нока? Почему его не было с нами?

— Ты опять забываешь, дорогая, он не может, как все. До акватории регаты ему пришлось бы в лучшем случае идти морем отсюда.

— Фи, а еще герой!

— Нет, как хотите, а у меня просто раскалывается голова после всех наших подвигов.

— Да? Вот удивительно, у меня то же самое.

— Сиинт, ты не устал?

— Ах, как я проголодалась! Ивочка, скоро обед?

— Кто здесь произнес слово «герой» и «подвиг»?

Вот погодите, будет Переселение, я вам покажу подвиг, девочки. Дайте мне гору, и я ее сдвину! О-го-гого-го!

— Флайк, ты несносный! Неуклюжий, как…

— Зато силен! Где гора? Дайте гору! Или хотя бы камень. Я его…

— Низвергнешь. Ты яхту хорошо на бочке закрепил, низвергатель? Не то, как в прошлый раз — по всему Срединному за пустой гонялись.

— Роско, Роско, где ты? Роско, Ива, мы вас видим!

— Ну, кто был первым, друзья?

— О, Краас! Краас, куда ты девал гостя?

— Дорогие мои, всем новоприбывшим комнаты по правую руку. Располагайтесь. Принимайте душ, обед через полчаса.

— Спасибо, спасибо, Ивочка, дорогая.

— Роско, где ты, ау-у!

— Между прочим, сегодня вечером…

— Краас! Краас! Мы придумали еще название.

Флайк придумал, когда его развернуло, а он как за орет…

Идя на обед, Роско перепутал комнаты. Ему была отведена большая угловая, частью выходящая в сад, частью — на пляж и краешком — к морю. А он, спустившись с крыши, пошел не в тот коридор. Здесь тоже комната была угловой, но с диагонально противоположной стороны. Собственно, ничего особенного…

Мучительно отводя глаза, Роско зашарил позади себя в поисках дверной ручки. Его ведь по инерции занесло прямо внутрь, и он успел немножко пройти по глушащему шаги ковру, прежде чем понял свою ошибку. Наверное, это солнце и азарт парусной гонки так на них повлияли, что они едва успели добежать до своей комнаты, наплевав на обед.

Лица мужчины Роско не видел, все скрывали пышные волосы девушки, в которые свирепо атакующий мужчина зарылся. Девушка выгнулась под ним, лежа лишь на лопатках и упираясь пятками, поднимая себя и его. Со срывающимся дыханием, она, кажется, даже урчала от удовольствия.

Роско смутно припомнил, что ее звали Роса, очень юная, из второй, параллельной семьи, куда до недавнего времени входил и Краас, но и там она пока считалась на новеньких. Еще одна девушка — эту не знал, но встречал в доме — сидела рядом с блаженной улыбкой и полувидящими глазами. Она утирала пот.

Знакомый голос заставил отвернуться от развлекающихся прямо на ковре.

— Сиинт сегодня в ударе. Малышки должны быть довольны, они ему весь день проходу не давали.

— Их можно поздравить, — пробормотал Роско. Да что с этим замком?!

— Роско, ты, кажется, смущаешься? Чему? Что тут такого, Сиинт с малышками празднует свой сегодняшний выигрыш, только и всего. Вот видишь, ты подумал правильно, это все солнце, море, скорое Переселение…

— Ну, присоединяйся к ним тогда. Слушай, отпусти дверь. Выйдем хотя бы в коридор, не могу я вот так стоять прямо над ними и разговаривать, когда они… заняты. Нехорошо.

— Вот не подозревала в тебе ханжу, целомудренненький Роско. А сам ты присоединиться не желаешь? Ява, по-моему, не против.

Отдыхавшая девушка улыбнулась, откинула припотевшую челку, поманила. Но Роско показалось — без особого интереса. Пара — Сиинт и Роса — издали в этот момент одновременный стон.

— С тобой, Роско, за компанию и я бы… Яве я всегда нравилась. Ну, не хочешь, как хочешь.

Очутившись, наконец, в коридоре, Роско хмыкнул. У него получилось как-то особенно мрачно, он почувствовал и сам. Нока протянула прихваченный в баре в комнате стакан.

— Что ж ты? Угрюменький Роско. Ладно. Ты выдумал какое-нибудь имя этому пойлу, или у вас с Ивой нашлись более интересные занятия?

— Выдумал. «Не говори ерунды, а лучше выпей».

Ты бы хоть оделась.

— Половина народу явится к столу, как на пляже были. Если вообще явятся. Солнце светило на всех.

— Посмотрим. Нока, я все путаюсь, в какой стороне моя комната, туда, нет?

— Большой новый дом у Крааса, а, Роско? Не хочешь в компании, так давай вдвоем. Только ты и я. Как влюбленные. Мур-мур, Роско?..

— Нока, знаешь что…

— Знаю.

Нокины зрачки смотрели в его зрачки, губы шептали в губы.

— Знаю, дурачок. Знаю, глупенький. Недотепа. Разиня. Олух. Балбес. Неужели ты не видишь, что я без тебя не могу? Слепой Роско. Глухой Роско. — Нока поцеловала его со всем пылом созревшей страсти.

— Вот именно, — сказал Роско, расцепляя ее руки у себя за спиной. Стакан мешал, Роско не знал, куда его деть. — И верно, солнце там у вас светило на всех. Вообще я не понимаю. Что хотела, ты от меня уже по лучила, неужто я так впечатлил? Тебе не надоело приседать, чтоб заглянуть мне в глаза?

— «Я», «ты», «тебе», «мне», — передразнила Нока. — Не мямли, уж пожалуйста, мой очаровательненький Роско, мой герой, прошу. Роско таким быть не полагается.

— А каким? Вот? — Он сделал свирепое лицо.

— Очень похоже. Что слышно с Переселением? Ничего? Ну, скоро услышишь. И уж не упусти свой шанс, Роско, когда опять пойдешь туда, вниз. Со своей милой маленькой хромоножкой там…

Нока говорила, не меняя насмешливого тона, и до Роско не сразу дошло. А когда дошло…

— Только не подумай, что я ревную, влюбленненький Роско. Как всякая добропорядочная землянка, я лишь думаю о великом деле Переселения. Но всетаки — не стоило при прощании так грубо обманывать девочку. Ты же не знал, что тебе придется возвращаться. Да ты и сейчас еще пока не знаешь. Не позвали пока Роско. Позовут.

— Нока…

— А сейчас иди, иди, беги отсюда, если ты все-таки такой. Вон туда тебе, через холл.

И Роско, повернувшись, пошел. Стакан, к которому не притронулся, сунул на какую-то полочку в какой-то нише. На пороге высокого холла — сквозного, через оба этажа, с фонарем вместо крыши и белыми ослепительными стенами, и мебелью белой, как песок на Искристом в безлунную ночь, его заставил обернуться короткий свисток.

— Эй, Роско, гляди! Она сможет так?

Нока вытянулась, приподнявшись на цыпочки, с прямой спиной. Не меняя улыбки на лице, легко подняла одну ногу в параллель с полом и медленно присела на второй. И так же медленно из глубокого приседания встала. Руки у Ноки при этом были раскинуты, как крылья. Она послала Роско воздушный поцелуй и скрылась за дверью комнаты, откуда только что вышла. Той, что Роско перепутал. Где Сиинт, Ява, Роса, и где Сиинт сегодня в ударе.

«Открытая книга, — повторял про себя Роско, тычась в поисках своей двери. — Проклятая открытая книга».

Забавы рая 2

Он не сразу вспомнил, зачем ему понадобилось сперва заходить к себе. Потом увидел «белый шкаф» в своей комнате. Краас очень гордился, что вот у него новый дом, а — есть «белые шкафы», все как полагается. И был слегка разочарован, что Роско этой его гордости не разделяет. А он просто не знал, в чем тут фокус, и так уже и хотел сказать, но Краас успел понять и без слов. «Ах, ну да, Роско, я все забываю, что ты далек от нашех земных страстишек, делишек и проблемок!..» Роско только стиснул зубы.

Сейчас он переоделся из рубашки, привычной и удобной, в широкое белое одеяние, которое надо застегивать на плече. Тоже, конечно, удобно, но как-то…

Вокруг обширного низкого стола полулежали, не то полусидели. Роско был встречен возгласами. Неудобные стаканы заменены широкими чашами, и они поднялись Роско навстречу. Безымянный пока напиток плеснул через края. Особенно старался Краас, возлежавший чуть выше остальных. Его переброшенная через плечо… тога, вспомнил Роско, как это называется, слегка бирюзового оттенка, съехала, обнажая могучие мышцы под белой кожей.

«Сытная полноценная еда, чистейший воздух Земли, жизнь без забот и тревог, душевное непоколебимое спокойствие и ясное сообственное будущее, — думал Роско, — вот абсолютный залог телесного и духовного здоровья. И при этом — спорт, спорт, спорт каждый день, приятно изнуряющий, так хорошо и славно уносящий прочь посторонние мысли, ужасно мешающие пищеварению. А если от природы умом не обременен, да если рядом, всегда под рукой, красивейшая из женщин…»

Роско даже не было-стыдно за собственные мысли. Он просто ничего не мог с собой поделать. В нем звенела, натягивалась незримая струна, и что-то подсказывало, что сегодня ей суждено лопнуть. Только бы удержаться, не наделать глупостей. Роско знал себя и — чуточку — самого себя боялся.

Он прилег возле Крааса, на возвышении, стараясь не смотреть лишний раз на Иву. Только кивал, отдавая дань любезности, при каждой перемене блюд.

Обеды у Крааса обставлялись согласно выуженной то ли самим, то ли кем-то из знакомых незапамятной традиции, якобы в забытые стандарт-века назад существовавшей. Были «гости», «хозяева» и «прислуга». Дележка мест исполнителей для каждой категории всякий раз проходила по утрам с шутливой перебранкой. Эти дни, Роско ради, Крааса согласились задержаться в «хозяевах».

Вопреки утверждениям Ноки, все «гости» на обед вышли в соответствующих костюмах. И это несмотря на то, что явно «гостей» (и просто — гостей) прибавилось, и вряд ли все новые были специально предупреждены об игре. Но люди умели обходиться только намеком, напомнил себе Роско, чтобы подхватить чужую идею. Особенно, если это игра.

«Тебе, тугодуму, пришлось втолковывать битый час».

Коричневые тела, белые тоги и туники. Горы сладостей и фруктов, дымящиеся горячие блюда. Веселый хмель по чашам.

— Сплеснем во имя Переселения, друзья!

— За старшину Переселенцев!

— Не знаю, говорят, там внизу холодно, как на пиках Хребта Инка, и сплошной снег.

— Там постоянные ветры, огромный океан, то-то повеселимся на просторе!..

— А тот ему и говорит, брось, говорит, ты, Соонк, отчетливо пахнет дыней, или я ничего не понимаю.

— Ну и?

— Ну и съел, не поморщился, а как глаза ему развязали…

— Такое как бы крыло. Мы старый чертеж нашли.

Теперь только подобрать место для испытания. Я знаю обрыв на Большой, в устье…

— Старые Города — это, конечно, интересно, но я все время боюсь, что там что-нибудь обрушится. А мои оба сорванца только там и пропадают. Мы же живем рядом, Аян все не удосужится поменять дом. Дождется, я сама…

— Подумаешь, мы ребятами тоже только там и лазали. На плантации за лалой.

— Рассказывают, в Старых Городах часто видят…

(шепот).

— Тем более. Фу, не будем об этом!

— И вот, когда самое представление начинается, к зрителям под столы ныряют «птенчики» — ну лет по десять-двенадцать, не больше. Розовенькие и голубенькие. К даме, значит, мальчик, к мужчине — девочка.

— Ну и?

— Ну и что там на сцене — уже никому не интерес но. У каждого свое представление! Ха-ха!

— Флайк, несносный, ты опять был в Парке, в Зале Любви!

— Дорогая, я только смотрел, только смотрел…

— Переплыл, между прочим, Срединное туда-обратно шесть раз без отдыха. Без отдыха! Трое стандартсуток, чтоб вы знали!

— А представь такое же море, но сплошь покрытое льдом. Ты на озере Кан лед, который растет со дна, видел когда-нибудь?

— Ну и?

— Если бы только в Старых Городах… (Шепот.)

— А кто говорит?

— Роско говорит.

— Кстати, он здесь сегодня.

— Быть не может, покажите. Всю жизнь мечтала увидеть.

— Вон, по правую руку от Крааса.

— Что?

— Они с ним какие-то друзья, кажется, с детства, что ли.

— Краас — его старший брат.

— Который Роско, это вон тот обросший? Какой-то он мелковатый.

— Брось чепуху нести, какие братья у Роско, не по нимаешь, так молчи.

— Все слышу — Роско, Роско, а кто это вообще такой?

— Сплеснем во имя Переселения, друзья!

— Во имя Переселения!

Роско ел, что ему накладывали. Краас потчевал собственноручно. Роско не поднимал глаз.

Завтра он отсюда уйдет. Хватит, на ближайший стандарт-месяц он обществом себе подобных пресыщен. С него довольно лесов и полей, их ночных обитателей. Лунного света и прозрачной невесомой нити солнца, какое оно бывает, едва разгораясь…

Но Роско тут же вспомнил, что говорила Нока. Где она, интересно, все выгоняет из себя жар полуденных приключений? Человек пятьдесят возлежало по сторонам длинного стола.

Шум нарастал. Ничего не останавливается вовремя. Это Краасово зелье. Роско чувствовал на себе. Мешанина тел и гул голосов вдруг слились. От пряных и липко-сладких духов, наводимых каждым из обедающих по отдельности и в итоге превратившихся в невероятный коктейль, забивший, изгнавший простой свежий воздух, тошнило.

Кто-то попробовал создать подобие музыкального ритма — низкий, почти незаметный басовый стук, удары в несуществующий тамтам, что разбегались понизу, мягко толкались в ноги, колени, заставляли волоски кожи трепетать ознобом, — но Краас эти попытки пресек. «Еще не время для танцев!» — громогласно прозвучало рядом с Роско, и Краасу подчинились. Старшина Переселенцев.

Люди Земли, земляне. Они спустятся вниз, они сольются с планетниками. Эти мужчины, как один похожие на отягощенных излишней мускулатурой младенцев-переростков. Эти горячие женщины, всегда готовые отозваться, с телами гибкими и выносливыми, как у пустынных кошек. Соль Земного пути, его суть. Несущие искру разума. Вот они? Эти?

В доме Переселенца Крааса почти не было картин и совсем не было книг. Да, да, Роско знает, книги на Земле вообще редкость, скорее предмет искусства, чем вещь с утилитарным, прямым назначением, да и мало кто из землян сохранил умение читать и писать рукой, этого не требуется в обществе, где знания и навыки усваиваются напрямую — от учителя ученику, из мозга в мозг, — но считается все же хорошим тоном держать на полке в гостиной несколько потрепанных томиков, пусть и не имея представления об их содержании. Картины же, рисунки, скульптуры и поделки всех видов — это вовсе не что-то необыкновенное, и при желании… Но, видно, желания в эту сторону ни Краас, ни, что обидно, его неслыханная красавица жена не ощущают.

И все-таки что-то должно быть. Ради чего все делается. Ради чего именно Краас, а не его приятель Тос, способный построить все, от дома до искусственного крыла, идет в Переселение. А в следующее, быть может, пойдет сын Тоса.

Роско представился вдруг Краас или кто-нибудь подобный, хватающий за руки Анджелку, тянущий, гогочущий, она безуспешно вырывается, отпихивает рожу с красными налитыми губами, слабая нога подламывается…

— Эй!

— Роско, что с вами? Вам нехорошо?

— Ты посмотри, ты посмотри, что он сделал!

— Роско, дружище, это я, Краас, что с тобой? За чем ты согнул это? Как теперь освободить твою руку?

Ложа вокруг низкого стола были устроены на массивных бронзовых рамах, и по краям изгибались бронзовыми же поднятыми головами змей. Роско основательно приложился вчера коленом, подосадовав, зачем торчат тут «эти железки».

Теперь ближайшая к Роско металлическая змея — толщиной с запястье, надо сказать — оказалась накрученой им самим вокруг кисти. В нескольких местах согнутый металл надломился. Роско заключил себя в капкан.

— Ух ты!

— Погоди, погоди, вот мы сейчас…

— Да сам пускай. Сумел накрутить — сумей освободиться.

— Сплеснем за Роско! Вот кого нам не хватало на прошлых Играх! Он бы вас всех в бараний рог!..

— Ну вот, свободно. Ай да Роско!

— За Роско!

— Краас, у меня есть еще один вариант названия твоего вина! Пусть будет — «Сила Роско»!

— Нет, — сказал Роско, потирая освобожденную совместными усилиями троих, включая Крааса, руку. Ему было неловко. — Нет. Я не согласен. Нужно честное соревнование, и пусть победит достойнейший. У меня, между прочим, тоже имеются предложения.

— О, да, — сказала Ива, — я могу подтвердить.

Роско подумал, что за весь вечер впервые слышит ее.

«А что из того, что мне представилось, они видели? Полный простор для догадок — от «ничего» до «все». Истина, конечно, где-то посредине, вопрос только, к какому краю ближе».

Послышались выкрики. Один вариант сменялся другим. Независимо от оригинальности все они встречались восторженным ревом. Наверное, оттого, что каждый позволял за него выпить.

Преодолев себя, Роско включился в общий гвалт, тоже выкрикивал, пил и за свои и за чужие предложения. Шум, хохот, неразбериха. Кто-то вскочил, поскользнулся и упал в груду мягких сочных тя, поднявшись оттуда весь мокрый от сока и лопнувших оболочек. (Хохот.) Кто-то, взвизгнув, свалился на колючие ананасы. (Хохот.) Кто-то забывшись, что под тогой у него больше ровно ничего не надето, попробовал сделать стойку на руках. (Заходящийся, икающий, выворачивающий хохот.) Краас сполз животом на Роско.

От раздавшегося совсем рядом звучного возгласа, перекрывшего на один момент все остальное, Роско опять невольно вздрогнул.

— «Пик Тьмы»! Я предлагаю выпить за «Пик Тьмы», друзья! Слушайте все и соглашайтесь немедленно, негодяи!

— «Пик Тьмы»! Принято! — заревел Краас, и по тому, что он сделал это, не дожидаясь общей реакции, Роско понял, что они с Ивой успели сговориться заранее. Что ж, хотят сделать приятное гостю…

Роско широко улыбнулся, поднял свою чашу в грохоте аплодисментов. Одобрительный гвалт на мгновение утих — все пили за рожденное имя. В этой относительной тишине кто-то произнес, и Роско не разобрал, кто:

— Тьма, в которой живут Те, Кого Не Называют.

Даже Роско сделалось не по себе. Он чуть не подавился своим новорожденным «Пиком». Что уж говорить о других. И, кажется, не он один не понял, от кого прозвучало запретное.

— А ну-ка, кто это там себе позволяет? — прогрохотал Краас. — Это что за штучки?! В моем доме! При всех! При госте! Такие слова! Выйди, если не трус, кто это сказал!

Ответом ему был только невнятный шум. Все озирались, и выражения лиц, только что веселых и хмельных, несли брезгливость и отвращение. И никто не вышел.

Но Краас поступил мудрее, чем даже ожидал Роско. А может, у него получилось само собой.

— Это просто свинство, ребята, — заявил он притихшим гостям. — Слышите вы, кто устраивает такие грязные шуточки? Свинство и больше ничего. Конечно, никто не собирается никого выискивать. Но пусть, кто сказал, знает. Не дело среди добрых друзей бросаться такими словами и все портить. Но ведь нам не испортить праздник, друзья?

— О!.. — выдохнули нестройно.

— Никакому затесавшемуся шкоднику?

— А! — Больше голосов.

— А поэтому — что?!

— Ну-у?! — Все вместе.

— А поэтому — экзотический номер! Древние танцы, которых еще не видел глаз человека! Стойте, не орите раньше времени. Два слова. По самым достоверным сведениям, один из Старых Городов назывался Рим. Это который с Южной стороны моря, недалеко от Сухих озер. Рим — все точно. Там были приняты вот такие, как у нас сейчас, совместные заседания, то есть залегания… Аян, прекрати ржать, а то я не договорю! Так вот, по тем же достоверным сведениям, мы сумели ценой страшного напряжения воссоздать и другие обычаи древности. В частности — то, что вы сейчас увидите, именно: танец! бешеной! страсти! покажет! наша несравненная!.. Нока!

— У-гу-гу!!

Вот когда загремели тамтамы в ушах зрителей, когда, перекрывая все прежние, потек терпкий будоражащий аромат курящихся смол, которые, понятно, нигде не курились, а просто это Краас, возможно, объединившись с кем-то, создавал необходимую для номера атмосферу — и в прямом, и в переносном смысле.

Погас свет, и те, кто сегодня был «слугами», вынесли факелы. И золотое в их свете тело в золотой пудре закрутилось, забилось, изгибаясь и маня. И наверное, это было очень здорово, очень зажигало и увлекало. Наверное. Роско же от упавшей полутьмы словно протрезвел. Он как будто вынырнул из веселья. Трезвость была звонкой и едкой.

Они воссоздают обычаи древности «ценой страшных напряжений». Что вы скажете о напряжениях необходимых, чтоб просто выжить? Аккуратные факелы — аи правда, из чего смастерили? — так не похожи на чаши с жиром по углам пещер и домов. Примерно так же, как белоснежные тоги разнятся с меховой одеждой из сырых шкур.

«Я никак не могу избавиться от воспоминаний и неизбежных сравнений, хотя сравнивать попросту глупо. Потому что это несравнимо. И все же. Почему я не могу отрешиться, хотя бы чуть отодвинуть от себя? Потому что там такие же люди, а Наставники не поверили? Нет, этого мало. Влюбленненький Роско. Может, признаться себе в этом, наконец?»

Нока упала в изнеможении. У его ног. Вроде бы так и должно быть, по танцу, но она умудрилась это сделать… В общем, только слепой ничего не понял бы. Или Роско. А ведь скольким они обмениваются между собой, чего он действительно не слышит и не чувствует. Сколько проходит мимо него, неспособного.

Гам, крик. Рукоплескания. Роско протянул Ноке чашу «Пика», поданную заботливой Ивой. Все правильно, представление нужно завершить с не меньшей тщательностью, все должно быть соблюдено. Древний танец — так танец, Старый Город под названием Рим, так… Он надеется, от него не потребуют удовлетворить страсть танцовщицы прямо у пиршественного стола?

— В сад! В сад!

Некоторые парочки остались. Значит, Нока и впрямь танцевала превосходно. Как же он все-таки не заметил?

— Друзья! Други! Гости и собратья! По все тем же (смех) неоспоримым сведениям, нам известно, что первым стандарт-языком Земли был древнеримский язык. Древнеримский — все точно. Поэтому вашему вниманию предлагается древняя римская забава. Бой гладиаторов. Для незнакомых с древнеримским (смех и еще смех) поясняю: гладиатор по-древнеримски означает: лев! Захватывающее зрелище! Ольми, ну где они у тебя там?

Переплетение ветвей и листьев сада помигивало неисчислимыми огоньками. Уже упали глубокие сумерки тропиков. Наверное, какие-то из огоньков были живыми светлячками, а какие-то — навешанными и разбросанными фонариками. Но все же большинство, без сомнения, являлось плодом выдумки присутствующих. Для пущей потехи кто-то запустил в небе изображение светящейся рыбы, и тотчас множество шутников последовали примеру. Еще кто-то запустил шутиху — и темно-синий фон прочертили десятки преследователей. Каково же было удивление и смех, когда выяснилось, что с первой публику надули — она оказалась настоящей. Лопнув, осыпала головы пригоршнями конфетти.

Однако происходило все в самом стремительном темпе. Особый шик был лишь в новом, неожиданном, в импровизиции, а не повторении. Поэтому все, едва отвлекшись, вернулись к Краасу и обещаемому зрелищу.

— Бой — это как?

— Да ну что такого, подумаешь — львы!

— Слушайте, где Краас берет львов?

— А вот ты бы лучше заглянул ко мне…

— Да ну что такого — пойди да поймай!

— Что?

— Нет, вот давай заглянем как-нибудь ко мне, их вечно штук пять шатается на краю Среднего Сухого озера…

— И все же, бой — это он драться их заставит или как?

— Как он их заставит?

— На то есть Ольми.

— Давай, говорю, ко мне заглянем, я уж месяц домой попасть не могу! Жены не видел… да, а ты думал, конечно, женат…

— Вы не видели нашего Ольми, дорогая?

— Признавайтесь, мерзавцы, кто запустил первую ракету?

— Что?

— Да это просто львята, они очень потешные, только и всего. Даже обидно, двое таких крепких, а третий…

— (Шепот)…только ты никому. Этот Роско… где выходит…

— Оль! Ми! Оль! Ми! Оль! Ми!

— Что?

Роско видел этого Ольми лишь мельком. Поразило, до чего он оказался под стать собственному имени — если, конечно, как Роско, знать, что так на планете внизу выглядят робкие и туповатые с виду, да и не только с виду, ульми.

Выпуклые в коротких бесцветных ресницах глаза с припухшими веками. Незначительное переносье. Щеки, переходящие в шею, и шея, переходящая в плечи. И мокрая отвислая губа. Приторможенная речь с паузами. Когда задают корм ульми, те тоже сперва долго вглядываются и принюхиваются, будто ища скрытый подвох.

Короче, Ольми Роско не понравился. Они не сказали и нескольких слов. А теперь он — будет устраивать бой зверей? Как это… гладиаторов. Незнакомое слово. И вообще тут, на Земле, и вдруг — бой?

«…Анджи, ты чего здесь делаешь?! Уйди! Уйди, дура!»

«Анджелка!.. Сван, куда она?» «Берегись! Берегись, Роско! Сзади!»

«Уберите девчонку! Что девчонка делает на охоте!..»

И снег, и вой ветра и зверя, и алая кровь на снегу чернеет, и сиу-одиночка, прыгнувший на Роско из-за спины, ползет, хрипя и поливая кровью снег, из-под лопатки у него торчит черенок с оперением, и разряженный самострел выпадает у Анджелки из рук… Единственный раз, когда Роско обнимал ее, и то — лишь подхватив на короткий миг…

Однако номер с львятами оказался просто-таки милейшим. Наряженные в яркие штанишки и воротнички, с привязанными к передним лапам подушками, они встали, будто по неслышной команде, на задние лапы и принялись потешно молотить по воздуху перед собой, иногда попадая друг другу по мордочкам. Удары, впрочем, не были сильными.

Роско глядел на толстые упитанные животики в пятнистой шерстке. Вокруг покатывались. Где-то совсем рядом с львятами мелькнула совершенно оплывшая к плечам бледно-фиолетовая физиономия Ольми.

Недовольно мурлыча, львята упали на передние лапки. Вновь оба сразу. У одного оторвалась подушка. Женщины бросились тормошить и гладить их. Роско разжал стиснутые кулаки. Львица Гека наблюдала, разлегшись с царственным видом, и не вмешивалась.

Роско только сейчас разглядел, что Ольми-то — почти мальчик. Из-за его специфической внешности разобраться было трудно. Роско глядел, как Ольми что-то втолковывает львице Геке, и она вроде бы понимает.

— Ольми — мой сын, — сказали рядом. Роско узнал бы теперь этот голос из скольких угодно, но имен но поэтому едва не подпрыгнул от удивления.

— У вас совсем взрослый сын, Ива.

— О да, — женщина, кажется, была основательно пьяна. — Я старше Крааса на шестнадцать лет. Стандарт-лет, так, Роско, правильно говорится?

— Ну, это все равно, как говорить. Здесь, на Земле, я имею в виду. Как вам удобнее, так и…

— Да ну? А чего ж ты только и следишь за мной? Это заметно? — Ива резко спросила. — То, что я сказала?

— Что? Нет. Абсолютно нет. Я думал, вы не старше Ноки. Ну, на чуть-чуть.

— Вот. Не врешь. А все потому, что видишь только то, что снаружи. Но как бы женщина ни выглядела, своих лет ей не скрыть. Ни от кого. Ты не задумывался, что это тоже может быть… неприятно, а, Роско? Единственный честный человек в этом свинарнике. И то потому лишь, что тебе не доступна изнанка. Радуйся, малыш. Если бы ты мог видеть, как все мы, тебе бы здесь сильно не понравилось, и ты ни за что бы не вернулся. Не стал бы возвращаться, понимаешь?

— Ива, вам надо отдохнуть.

— Ты думаешь, это все «Пик Тьмы» твой? Х-ха. У меня имеются штучки похлеще, чем Краасова сахарная водичка. Они не п… не прекращают своего действия.

Ее постоянно расширенные зрачки, подумалось Роско. Огромные, будто вынырнувшие из темноты. В любой час, каждый день, с самого утра до вечера, когда Роско встречался с Ивой на общих обедах, да и после. Лишь движения Ивы к концу дня делались плавнее, замедленнее.

— Ну-у, Роско, с тобой тоже палец в рот не клади.

Мигом цепляешь, только краешек ухватишь. Одного, глупыш наивный, не знаешь ты — среди землян половина такие, как я. Я — это еще так, цветики, немножко. Можно сказать, не считается… Да ведь и незаметно! — Ива коротко засмеялась грудным смехом. — Для тех, кто не знает, для тебя то есть одного, Роско! Для одного большого Роско на всю маленькую Землю.

Женщина вдруг раздула ноздри, повернулась в ту сторону, куда ее странный сын Ольми увел упирающихся, громко выражающих свое недовольство львят.

— Незаметно, если не допускать ошибок.

В ее голосе Роско почудилось странное ожесточение.

— Ступай, Роско, погуляй. Смотри, все разбредаются тоже. Надоели им львятки-ребятки. Слушай: бедная Гека, ты бы что-нибудь сделал там с ее третьим… а то ведь наши мужики не в состоянии…

— Что сделать?

— Они — на племя только и годны. Да от них ничего другого и не требуется, верно? Что здесь, на Земле, что там, в Переселении, а? А мы бесимся. Твоя Нока отчего, думаешь, бесится?

— У нее, может, тоже, — неприязненно сказал Роско, — какие-нибудь штучки непрерывного действия. В одном определенном направлении.

— Не-а. Нока — нет, она девочка чистая. А вот если ты с ней дурака валять не перестанешь, это может очень скоро кончиться. — Ива зевнула. — Ладно, привет. Иве пора баиньки, она сегодня устала быть хозяйкой.

Пошатывающийся силуэт уплыл за стволы — слоновьи ноги — мохнатых пальм.

— Спроси Ольми про третьего малыша Геки и реши там. Жаль его, мучается. Иди, куда все потянулись, за мной не ходи.

«Я и не собирался», — подумал Роско сердито.

Увиденное не было ему в новость. На щедрой плодоносной Земле произрастало, помимо средств для пропитания, еще множество трав и злаков, из которых люди спокон веку изготовляли себе разнообразные дурманы. Он никогда не понимал употребляющих их, но в конце концов это дело каждого. Было лишь удивительно и немножко неприятно узнать об Иве, но ее откровения о собственном возрасте и почти взрослом сыне подействовали на Роско гораздо сильнее, надо признать.

«Но, в конце концов, и это меня не касается. Что, Ива говорила, спросить у Ольми? И куда, действительно, убрались все?

Он нашел сильно поредевшую толпу перед искусственным гротом. Его стены, снаружи и внутри, были увиты густыми переплетенными стеблями винограда и хмеля. Свешивались гроздья, сбегали водопады чешуйчатых шишечек. Горящая метель из светлячков — живых и наведенных — освещала почти как днем.

— Краас, Краас, они здесь и живут?

— Когда приходят в гости. Они — тоже мои гости, как и вы, дорогая.

— Хочу фанфары! Хочу праздника, Краас!

— Сплеснем за!..

— Что?

— А вот у нас почему-то никто не приживается. Мальчуганы как-то принесли детеныша коалы…

— Нет, ты мне скажи, чего вот она сейчас хочет? Что говорит? Ольми, переведи нам.

— Ну?

— Она… она устала. Развлечения утомили маленьких.

— Фан! Фа! Ры! Не хотите? Ну, я сама сейчас сделаю.

Роско услышал длинную визгливую ноту, она повисла в ночном душном воздухе и нестройно оборвалась.

— Дураки все.

— А может, правда, пошли в дом? Я проголодался.

— Когда ты не был голодным, скажи.

— На тебя я всегда голодный, киска.

— Пошли, негодник… Краас! Эй, все! Двигаем в дом.

— Пусть Роско расскажет еще что-нибудь, а то я так и не понял ничего.

— Ольми, ты приглядишь за Гекой?

— Ольми!

— Она говорит: доброй ночи. Доброй и спокойной ночи всем. Я останусь и пригляжу, Краас.

— Ха-ха-ха, ну ты уморил нас, Ольми! Спокойной ночи! Вот уж чего-чего, а спокойствия нам не на…

— Нет, все-таки желаю праздника!

— Что?

— Сплеснем за!..

— Сплеснем!

— О! Услышал наконец!..

В глубине грота лежала львица Гека, и оба малыша — один в так и не снятом изжеванном воротничке — свернулись у нее под животом. Гека часто дышала и недовольно жмурилась на роящийся хоровод огоньков перед мордой. Роско подошел поближе. Львята сопели. Меньше половины присутствовавших остались на песчаной площадке перед гротом. Ольми возился там, оглаживая Геку и что-то под нос бормоча. Львица отвечала короткими взрыкиваниями. Теперь Роско окончательно убедился, что у них происходит самый настоящий разговор.

— Да, друг Роско, Ольми понимает животных и растения, как никто. — Краас (этот-то чего задержал ся, шел бы себе, его жена заждалась) положил тяжелую, как бревно, руку на плечи Роско. Наверное, это должно было означать теплоту и искренность.

— А вон там кто?

— О, это очень печально…

Третий львенок лежал в углу прямо на песке, хотя под Гекой набросана свежая трава. Этот был раза в полтора меньше своих братьев. Очень худой, с грязной шкуркой. Присев на корточки, Роско увидел коросту на голове и залепленные гноем, не открывающиеся глаза. Львенок крупно дрожал.

— Что с ним?

— Не знаю точно, какая-то болезнь. Спросим у Ольми. Ольми!

— Ольми, что с этим?

Выпуклый взгляд, долгая пауза.

— Третий, последыш. Они всегда слабее и почти не выживают. Этот тоже не выживет. — Ольми отвернулся.

— М-да, очень печально, печально, — сказал Краас как-то слишком поспешно. — Ну что, Роско, дружище, пошли за всеми? Мы еще жаждем твоего рассказа.

— Подожди. Ольми, что же, ничего нельзя сделать? Как-то полечить? Жалко зверя-то.

— Ольми, ну!

— Бесполезно лечить. Он… не жизнеспособен. Это самочка. Жалко, конечно.

— Но если так, то… чтоб не мучилась.

— Что — чтоб не мучилась? (Краас.) Она безнадежна.

— Я… делаю. Видите, она в стороне. Без питания она… угаснет быстро. А самой ей не найти.

— Да, да, это верно, Роско, это гуманно. (Краас.)

Роско протянул с корточек руку, коснулся треугольного носа. Он был воспален и горяч. Маленькая пасть приоткрылась, выпуская едва слышный сип. Язык и десны были сухими, словно шерстяными. Роско встал перед Краасом, Ольми и — кто там еще оставался. Натянутая струна в нем гудела и звенела, и он точно знал, что вот теперь она оборвется.

— Без питания… Без пищи и воды… Ты убиваешь ее жаждой, Ольми? Это гуманнее, чем лечить безнадежных, Краас? Вы не можете протянуть руку и убить, верно? Вы добрые на доброй Земле. Хотел бы я посмотреть на вас там, внизу, Переселенцы.

— Погоди, погоди, друг Роско, зачем это ты сразу так — убиваешь? Разве можно убивать? Да и все-таки, это же только животное. Ольми делает все, чтобы мучения бедненькой прекратились скорее… И причем здесь Переселение?

— Да, действительно, при чем?

Роско уже почти ничего не видел от застилающей глаза ярости. Он отвернулся, подхватил умирающего-звереныша. Машинально провел пальцем за ушами. Крохотная львица сделала попытку замурлыкать, но получился жалкий стон. Одно движение, позвонки хрупнули. Нечистое тельце с выпирающими костями дернулось и вытянулось, задние лапы повисли неестественно длинно. Те, кто обступал Роско, Крааса и Ольми, попятились. Сам Краас отшатнулся.

— Роско, как ты мог?

— … — Ольми всхлипнул вдруг. — …Это же Рос ко! — прорвалось у него. — Убийца! Убийца. Дикарь, убийца! — Взвизг, шелест, Ольми, с залитым слезами лицом, исчез.

— Да, Краас, мы не думали, что у тебя такой друг.

— Незачем было звать его, Краас.

— Мы бы отлично провели время без этих ужасов.

— А ведь какой был хороший день!

— Ты как хочешь, а мы уходим, Краас.

Резкий шелест, шелест, шелест. Фигуры вокруг стремительно убывают. Вместе с ними гаснут и запущенные их воображением светляки.

— Ты совсем напрасно сделал это, Роско, — укоризненно сказал ему Краас перед тем, как последовать за всеми. — Вот уж не ожидал от тебя, К чему демонстрировать свои… грубые привычки среди нормальных людей? Не стоило тащить на Землю все, чем ты занимался внизу. И хотя я сам скоро окажусь там, уверен, уж я сумею без подобного обойтись. И все Переселенцы Земли тоже.

У Крааса даже голос, кажется, дрожал от обиды. Самой настоящей. Гнев Роско улетучился, и он вместо того, чтобы отвечать что-то, вдруг захохотал, длинно, нервно, истерически.

…С тихим рыком львица подошла к нему, сидящему, обнюхала сперва маленький трупик, который он уложил на песок перед собой, затем его самого. Роско ожидал чего угодно, вплоть до нападения, но не шевелился. Гека шумно вздохнула, совсем по-человечески, ушла в темноту грота и, повозившись, улеглась. Два желтых огня вспыхнули и погасли там — Гека закрыла глаза.

«Чтобы меня не видеть. И мертвую маленькую. Надо ее похоронить. Сейчас…»

Шелест рядом. Запах цветущей лалы, цветущего веретенника, цветущего дерева пай.

— Не переживай так, Роско любимый. У зверей, наверное, все по-другому, и она с самого начала для Геки была… как это, отрезанный ломоть.

— Не думаю.

— Нет, нет, это так, Роско. Ты сделал все правильно, хороший.

— «Лев возляжет рядом с ягненком, и младенец поведет их». Знаешь, Нока, в процессе обучения мне попадались всякие древние тексты. Сейчас вспомнилось… Зачем ты снова здесь? — спросил он жестко.

— Я… так.

— Так. Помоги-ка.

Они отнесли львенка и закопали под раскидистой шелковицей. Причем Нока, исчезнув на минуту, вернулась с короткой лопаткой. «Из инвентаря Ольми», — пояснила. «А сам он где?» — «Откуда я знаю. Забился куда-нибудь, плачет. Ольми любит поплакать». — «Ты хоть сама понимаешь, как чудовищно то, что он делал?» — «Чудовищно — это если поступаешь против совести. А он против своей совести как раз не поступал. Это ты сделал чудовищное, с его точки зрения». — «Ты тоже так думаешь?» — «Я — нет, тебе легче?»

— Вот и меня в свое время надо было так же, — сказал Роско, обравнивая маленький холмик. — А не учить всякому…

— Нет, Роско. Нет, любимый, нет, нет.

— Что это ты? Любимый да хороший, а не любименький или хорошенький, или еще чего соответствующее. Чувства взыграли? Перемена формы общения?

Нока старательно водила лопаткой.

— Будь любезна, объясни словами, что ты имела в виду, говоря, что меня должны позвать? Наставники? Зачем? Да, я сказал там, внизу, что вернусь, но этого же не бывает.

— А ты сказал.

— Ну и что?! — взорвался Роско. Как смеет она лезть?! — Что мне там было говорить, если на меня смотрели, как на… Да я и сам тоже…

— Да ведь я знаю, Роско, не кипятись.

— Тем более.

— А все-таки ты сказал. Обманул девочку, а, Роско? Теперь мучаешься. Ну, ничего, ничего, не ты первый, не ты последний. Только вниз-то тебе так и так, придется идти. Сядешь снова в «кораблик», и…

— Тебя Наставники прислали? — Роско, показалось, начал понимать.

— Вот и нет. Пришлют… не меня. Я, говорю же, так просто. Надо же тебе наконец сказать хорошие слова, если ты не слышишь их сам, мой милый Роско. Смотри, ночь какая. Морем пахнет. Хочешь, искупаемся?

Из-за деревьев от дома пронесся отзвук многоголосого хохота. Взлетели и опали призрачные и настоящие фейерверки.

— Веселятся…

— Не жадничай, Роско. Пусть радуются, как могут. Пошли?

А на белом в слабых лунных лучах песке, куда они выбрались из теплого моря («Вот и луна показалась, прошел сезон дождей над Искристым»), зарываясь руками в хранящую солнце рассыпчатую глубину, Роско поймал себя на том, что в нем внезапно родилось давнее, основательно забытое, но вместе с тем очень знакомое ощущение. Оно было мучительно известным и одновременно просто не могло появиться здесь, на Земле, посреди напоенной спокойствием ночи с прибоем и чуть слышно смеющейся женщиной рядом. В нем была тревога… Через секунду Роско уже знал, что это.

— Нока, ты можешь принести мои вещи из дома? Я не хочу идти туда, а мне надо переодеться. И прихвати весь мешок, если не трудно.

— Ты собираешься уйти? Вот сейчас?

— Да. Я еще днем решил.

— Ну, Роско…

Она принесла его вещи, его обычную одежду, заплечный мешок, который он тут и не распаковывал, в общем. Смотрела, как Роско одевается, стряхивая прилипший песок. Тело Ноки, облитое светом почти полной луны, казалось голубоватым. На прощание Роско погладил ее по щеке.

— Не сердись, Нока. Ты очень красивая, и…

— Ты всем это говоришь? — Она отбросила его Руку.

— Я сказал, что есть.

— Ты… ах, вот что. Тебя позвали, обязательненький Роско? Тебе пора к Наставникам? Вот видишь, я же предупреждала.

— Хотел бы я знать, каким образом ты смогла…

— А как тебя позвали? Ну-ка, мне интересно… нет, не пытайся закрыться, я все равно увижу… Роско сжал виски.

— Нока, уйди! Исчезни, пропади! Прекрати копаться в моих мозгах!

— Я не только в мозгах, я в самую душу к тебе влезу, единственненький мой Роско. Не знаешь ты, на кого напал. Ну, и всего-то. Чего стеснялся сейчас, подумаешь, я узнала, что у тебя снова появился, как ты называешь, «проводничок». Как когда-то в твоем «лабиринте», так, Роско?

— Так, — Роско влезал в лямки.

Минутная вспышка прошла, ему снова стало наплевать. Вот и обычное состояние. Наплевать. Гляди в него, кто хочет, выворачивай наизнанку…

— Всего хорошего, Нока. Извинись за меня перед Ивой и Краасом. Ну и всеми остальными тоже. Если нетрудно.

«Проводничок» незримо подталкивал Роско к роще эвкалиптов. Понятно, свидание назначено неподалеку. Хорошо хоть, что сама роща — это все же Владение Наставников, и никто из Краасовых гостей туда сунуться не должен. Но неужели ему придется отправляться на планету вновь?

— Придется, Роско, придется. Ты не забудь там, что я тебе посоветовала. Не теряйся. Она согласится с радостью, и ей это останется на всю жизнь.

— Вот что, Нока. Я, конечно, не могу выведать, почему и для чего, но ты совсем не такая простушка, какой хочешь подчас прикинуться. И знаешь ты гораз до больше. Зачем тебе, Нока? И откуда тебе все становится известно? Даже то, что еще не случилось? Откуда?

Нока кокетливо склонила голову к плечу. В темноте видно плохо, и Роско не сумел разобрать выражение ее лица.

— Ну, например, от Тех, Кого Не Называют. Или думаешь, я на самом деле прямо так напугалась в твоем «лабиринте». Да ты сам трусил куда больше моего. Вот именно — от Тех, Кого Не Называют.

Роско узнал. Этот голос произнес непристойное, грязное слово посреди всеобщего веселья на обеде. И сейчас Нока повторила. С видимым удовольствием.

Будет много смертей

Чтобы похоронить Свана, как охотника, по всем правилам, настояла Сиэна. Сохранившиеся останки обрядили в лучшие кожаные доспехи и лучшие меха. Укрыли вышитым полотном набитые сухим мхом подушки, заменившие отсутствующую голову и плечи, обрубки рук сложили на груди, обнимая короткое копье. Левая, с отхваченным чапаном мизинцем — поверх. Пусть все видят, что ее сын перед смертью стал настоящим мужчиной. Закрепили все в металлической погребальной ванне, предназначенной для этой цели, и залили растопленным снегом со специальными настойками, придающими запах, который отгоняет чапанов и сиу — собирателей падали в степи. За ночь ванна промерзла насквозь, и наутро вынутый брус льда с телом охотника Свана можно было грузить на широкие сани с впряженными чапами угольно-черной масти.

Но пришлось задержаться на двое суток. Без передышки гудел стоголосый буран над степью, и трудно было отличить день от ночи. Сиэна просидела безмолвно над телом сына, закованным в последний его вечный лед, а когда буран утих, встала совсем седой. Анджелка сменила блестящее платье на черное глухое и старалась все время держаться рядом.

Кладбище Города-под-Горой располагалось в ущелье возле одного из отрогов. Пока расчищали площадку, снимали с саней и устанавливали глыбу льда со Сваном, Анджелка смотрела вверх, на крутой, теряющийся в рваных бегущих облаках бок Горы. Она вновь, в который раз поразилась, как неестественно выглядит Гора вблизи. Будто была она в незапамятные времена брошена со страшной силой на равнину, вспахала, исполинская, неохватная взглядом, снег до земли и землю до камня, вздыбила пласты, погрузилась в них шершавым черным телом, да так и застыла, обрастая затем ледниками, сглаживая неровности оползнями и снеговыми лавинами. А на самом деле — лишь затаилась, ожидая своего часа, и по тайному зову способна опять подняться и покинуть временное пристанище возле людей.

Анджелка зажмурилась, пытаясь представить, как оно будет, но у нее ничего не вышло. Это было бы ужасно. Если вдруг не станет Горы, то как укроются от ветров, от зимних ураганов люди? И что останется на ее месте — яма, такая же огромная, как сама Гора? Мы же туда провалимся — все, от Дальних Сел до последней фермы за Маленьким Городищем, которое далеко-далеко, у самого Долгого Края длинной, как степь, Горы… Ах, о чем она! Разве можно сейчас! Ведь Сван умер, погиб странно и ужасно. Маму Сиэну жалко еще больше, чем брата, хотя, конечно, это нехорошо. И не заплакать никак. Где эти слезы, когда не надо, они тут как тут. И смотри-ка, никто не плачет…

Провожающих набралось много. Пришли родственники — прямые, и вторых, и третьих колен. Пришли знакомые с Кузнечной и с Охотничьей. В самый разгар вчерашнего бурана, среди ночи, добрались двое дядьев, братьев мамы Сиэны, из самой Скайлы — непонятным образом весть докатилась уже и туда. Конечно, были мать, отец и вторая жена отца, мать близнецов Разрика и Озрика, родственники и друзья с их стороны.

— Туни! — услышала Анджелка маму Сиэну. — Подойди сюда.

С откинутым капюшоном, небольшого роста плотная Туния со Второго Подгорного скользнула среди обступивших, встала рядом. Туния, как ее помнила Анджелка, была очень смуглой. Сейчас ее лицо и открытая шея казались белее снега. Сиэна что-то шепнула, склонясь, и девушка медленно кивнула. Трехпалая рука женщины приобняла плечи Тунии. Поземка, сменившая буран, заметала Свана, одетого льдом. Недолго он пробудет холмиком под отвесной стеной Горы, уже завтра ветер сровняет и утрамбует снег, и Сван останется здесь, в череде укрытых белым пологом невидимых холмиков, — навсегда.

Застучало металлом о камень. Это над изголовьем Свана выбивалось его имя в черном ноздреватом теле Горы. Никто не произнес ни слова — говорить над мертвыми было не в обычае. Многие разошлись, отыскивая в ряду зарубок на стене родные могилы.

— Проведай и ты мать, Анджи, — сказала мама Сиэна, и Анджелка послушно отошла. Она знала, в какую сторону идти. Здесь где-то… «Парк, сын Уго, оружейник». «Атойя, дочь Асты». «Маленький Сим». «Веста…» Вот надпись. Анджелка, не в пример братьям, умеет читать и писать, и очень хорошо. Отец, и тот пишет хуже. И мама Сиэна. А молодая Дэна так и вовсе не умеет. «Этиль, дочь Эта, славная охотница». И знак, из которого видно, что покоящаяся здесь погибла в бою.

Анджелка осторожно вынула из-за пазухи чистую сложенную конвертом тряпицу. Развернула. Большой степной гребешок она сорвала и засушила еще летом, когда на редких проталинах появлялись их пурпурные соцветия. Все никак не могла собраться донести цветок сюда. От детства оставшаяся боязнь кладбища и всего, что с ним связано. Ждала случая, чтобы положить маме цветок. Кто же знал, что случай окажется таким? Немного таясь и оглядываясь на могилу Свана вдалеке, укрепила гребешок под надписью. Он ярко горел на снегу.

Вот удивительно, она подумала сейчас о себе — «осталось с детства». Выходит, детство кончилось. Выходит, так. Возле Свана остались стоять только Сиэна и Туния, которую женщина все обнимала за плечо. Анджелка застыла, остановив взгляд на ровном снегу под стеной, как будто можно было сквозь снег и лед различить черты лежащей там уже седьмой год матери. Некоторые разгребают окошечки в снегу, добираясь до ледяных блоков, чтобы посмотреть на лица, которые не трогает тление. Анджелка никогда так не делала. Тоже, наверное, из какого-то суеверного страха.

— Молодец, что не забываешь мать, Анджи, — шершавая ладонь Большого Карта провела по ее щеке. Анджелка потерлась и хотела ответить, но Большой К. уже повернулся к мужчинам, что подошли вместе с ним. Он продолжал начатый разговор.

— Да, Викас, охотники погибают часто, кто же с этим поспорит. Я скажу больше — охотники должны погибать, они созданы для этого. Потому я и не хотел, чтобы мои сыновья становились охотниками. Хотя бы старший… Но судьба распорядилась по-своему. И вот…

— К., мы сочувствуем твоему горю. Твое и Сиэны горе — это наше горе. Но мы пробивались через степь от Скайлы потому, что Мак, один из тех, кого ты посылал на поиски, пришел к нам и рассказывал странное.

— А, Мак Силач. Каменный дом, четверо детей — все девочки, пара верховых чап, оружие и сбруя с на бором из белого металла. Жены от него стонут — говорят, он с ними крут…

— Это его дело, как держать своих баб. Тебе твои вон совсем на голову сели. Отходил бы Сиэнку кнутовищем, хоть она и сестра мне.

— А ну-ка осади, Викас! Не тебе лезть. Чего сам-то холостой?

— Мужики, не о том речь. Большой К., мы шли, чтобы увидеть твоего мертвого сына. Мак говорил, это ни на что не похоже — что с ним произошло.

Анджелка почти не помнила их, дядю Викаса и дядю Нора. Она собралась уже отойти, чтобы не мешать старшим, но четвертый, очень высокий, перехватил ее и мягко поставил рядом с собой. Это был Ник Чагар. Он хранил молчание в беседе. Анджелка доверчиво встала с ним чуть поодаль отца и дядьев.

— Мы не хотим бередить тебе рану лишний раз, пойми, — продолжал дядя Нор. — Но мы действитель но хотели убедиться. Видишь ли, судя по тому, что говорил Мак… В общем, у нас тоже двое охотников по гибли примерно при таких обстоятельствах. То есть, я говорю, то, что от них осталось, было похоже.

— Если Мак не врет, — вставил Викас.

— Да, если Мак все правильно сказал. Не зверь и не лавина, а… непонятно что.

— Двое охотников осенью и буквально на прошлой неделе мать с дочерью. Понесло их среди ночи к брату на Хутора.

— Среди ночи? Так может — чапан?

— Карт, ты сам охотник. Разве чапан нападет без привады?

— Если голодный — нападет.

— Это был не чапан, — сказал дядя Викас, и Анджелке показалось, что он произнес это как-то странно.

— Мать и дочь, говоришь. Девочка маленькая?

— Взрослая, — сказал дядя Викас с тем же странным выражением и отвернулся.

— Там было так же, словно их опалило огнем, — сказал дядя Нор.

— Не знаю, — нахмурился отец. — Я описал вам все, как было. От мальчишек Раду вообще ничего не нашли. Даже обрывка тряпки.

— А что говорят дальше, — вдруг вмешался Ник Чагар, — в Меринде, в Хуторах, на дальних фермах? Там с таким не сталкивались?

— В том-то и дело, что поговаривают, будто и там… Но ты же знаешь фермеров, Чагар, из них слова клещами не вытянуть.

— Я не знаю фермеров. Я живу совсем в другой стороне.

— Тогда чего ты…

— Но слышать приходилось и мне. Это то, о чем я тебе говорил, Большой Карт, — повернулся Чагар к отцу.

— Не знаю, Ник, не знаю. Трудно все это понять, что ты говорил, но одно я знаю твердо: еще новой напасти нам только и не хватало.

— О чем вы?

— Да это так…

Анджелка оглянулась. Все покидали кладбище. Люди тянулись цепочкой к выходу из ущелья, куда уехали сани. Кажется, мама Сиэна села в них. Братья Анджелки, держащиеся плотной кучкой, спешили следом. Анджелка тоже не прочь была бы уйти, но ей очень интересен этот страшноватый разговор. После долгих расспросов Ника Чагара Анджелка отчетливо ощутила, что помимо простой и в общем-то ясной жизни, какую она знала прежде, рядом существует жизнь иная, неявная и не всякому известная. И она, Анджелка, в эту неявную и тревожную жизнь оказалась вовлечена. Случилось это с появлением, а потом уходом Роско.

«…Что же во мне такого особенного, Анджелка? Только то, что я прибыл с неба?»

«Даже если бы ты пришел из соседней деревни, в тебе и то было бы особенное, Роско. Ты не подумай, я сейчас правду говорю, не преувеличиваю. Понимаешь, я так просто чувствую про тебя».

«Самое удивительное, что и я про тебя, Анджелка, тоже»…

— Послушай, К., — дядя Викас обращался к отцу подчеркнуто неуважительно, — а что это за колдуна ты приветил в Городе? У нас только о нем и разговоров. Он вроде даже жил у тебя?

— Я смотрю, вы там в Скайле одни разговоры разговариваете. О том, о сем, соседям кости перемываете. Занялись бы своими делами. Снова вместо того, чтобы поставить стадо побольше на откорм, понадеялись на охоту. А если уйдут дикие под весну? У вас же по домам на десять дней запасов не наберется.

— Откуда ты знаешь? Откуда можешь знать?

— Да уж знаю, — хмуро буркнул отец. — Поменьше бы искали колдунов, побольше бы работали. Опять с протянутой рукой придете, так Город вам ничего не даст. Вас предупреждали в прошлом году.

— Большой Вол — еще не весь Город.

— Вол? Кто такой, я не знаю. О ком ты так сказал, Викас? Карт Анджел проговорил это очень смиренно и тихо, и Анджелка взглянула на него с неподдельной тревогой.

— Отец…

Но ее опередил Нил Чагар.

— Карт, Сиэна с сыновьями уже ушли. Думаю, поторопимся и мы. Смотри, Солнечная совсем замерзла.

— А, Анджи… — Отец словно впервые заметил ее тут. — Да, да, конечно.

— Так что передать Управнику Киннигетту?

— Управнику, говоришь… — Отец как будто не видел вызывающей позы Викаса, с руками поверх свисающего самострела. Анджелка понимала в оружии и видела, что самострел не охотничий, а боевой. И что он заряжен и взведен. — Передай Управнику, — отец нажал на слово, — Кинни, что К. из Города-под-Горой понимает его озабоченность. А также скажи Управнику, — всхрапнул, сплюнул, — Гетти, что К. и сам не перестает тревожиться не только о Городе, но и о Скайле, и о Меринде, и обо всех остальных даже в день похорон своего сына. Так и скажи. И поблагодари за соболезнования, которые ты мне, Викас, от Управника Самми так и не передал. И вот что, шурин, пошел-ка вон с глаз моих.

Сказав все это, Большой Карт Анджел спокойно повернулся и зашагал прямо по рыхлому снегу к набитой санями и людьми дороге. Анджелка старалась не отставать. Под стиснувшей рукой отца плечо ее немело, но постепенно хватка Большого К. распускалась. На санном пути, уже приглаженном поземкой, он совсем опомнился.

— Ох, Анджи, Анджи… Прости, детка.

— Ничего, отец.

— Ох, бедный наш Сван.

— Да.

— В мешке нашли обрубленные когти чапана. Нес на ожерелье тебе.

— Это, наверное, Туни.

— Я, пожалуй, попробую догнать маму. Ты проберешься одна?

— Конечно, отец, смотри, дорогу набили хорошо.

— Хорошо… Век бы этой дорогой не ходить. Ты молодец, не плакала.

— Я почему-то не могу. Прости.

— Нет, нет. Так и надо. Так я пойду вперед к маме. А где Ник?

— Они о чем-то говорят с дядей Нором. Иди, отец.

Анджелка медленно шла, спотыкаясь на разбитом множеством ног и копытами чап плотном снегу. То и дело подворачивались неровные куски, но по целине, если принять в сторону, идти было еще труднее — наст не держал. Процессия возвращающихся растянулась. Вход в ущелье уже был пройден, вперед и сквозь метель чернели вдалеке крайние дома и стены Города. Гора, как всегда, возвышалась справа. Сзади быстро догоняли.

«Ты уж как-нибудь объясни Большому Карту, Чагар. Насчет Викаса. Понимаешь, те две женщины, что погибли на прошлой неделе, это была жена Вика и ее мать. Он как раз женился в эту осень. Поэтому он сейчас такой. Понимаешь?» — «Понимаю. Объясню». — «В Городе, правда, жил какой-то то ли знахарь, то ли просто чужой бродяга? У нас, конечно, одни слухи, но…» — «Я его не застал». — «Что, уже смылся? Куда, неизвестно?»— «Вот-вот, смылся. А куда — кто ж его знает. Пришел, ушел… Нор, ну-ка расскажи мне поподробней о ваших случаях. Покойники все были как бы обожжены?» — «Обуглены. То, что оставалось…»

Анджелка проводила их спины взглядом. Ник Чагар, проходя, обернулся, кивнул ей — держись, мол, Солнечная. Она его так поняла. Да, Анджелке есть о чем вспомнить из их долгих бесед. И главное, Ник Чагар как будто и сам знал о Роско гораздо больше, чем Анджелка, а, расспрашивая ее, лишь проверял себя самого. И обещал говорить еще.

Нехорошо, нехорошо, что она совсем не думает о брате, о маме Сиэне даже! Но Анджелка ничего не может с собой поделать. И метели не чувствует, что режет ей левую щеку. А тучи вроде разогнало. Город рядом уже. Как ни медленно двигалась она, две маленькие фигурки впереди шли еще медленнее. Они часто останавливались, передыхая. Анджелка поравнялась.

— Бабушка! Я не видела тебя там.

— Солнечная… Мы подошли позже. Твоя старая бабушка уже не может быстро ходить. Ах, Анджи, Солнечная наша, какое горе Сиэне, какое горе Тиму с Ольгой, ведь близнецы были у них единственными сыновьями. А у меня есть кое-что тебе. Подай…

Черноглазая Доня, повинуясь жесту бабушки Ки-Ту, протянула расшитый особыми узорами мешок из тонко выделанной замши. В своем особом мешке Ки-Ту хранила целебные травы, снадобья и амулеты. Доня всегда носила его за ней, куда бы Ки-Ту ни направлялась. Хотя последнее время бабушка редко выходила из своего дома.

— Настают дурные времена, Солнечная. Возьми это, тебе пригодится.

Смешной остроухий зверек с симпатичной мордочкой был вырезан из цельного полупрозрачного камня желто-рыжего цвета. Анджелка не видала ни таких животных, ни таких камней.

— Какая красота. За что мне, бабушка?

— Она похожа на тебя, Солнечная. У тебя такие же глаза.

— Но кто это? И из чего?

— Не знаю. Этого зверя теперь нет. И камней таких нет. Видишь, какой он легкий? И учти, он горит, береги его от огня.

— Ох, бабушка…

— А вот еще. Я ведь давно хотела тебе подарить, но ты забываешь бабушку…

— Бабушка! — Анджелка смущенно приняла розовый флакон. Она слыхала о таких вещах. Щелочки глаз Ки-Ту довольно смеялись.

— Твой брат умер, Анджи, ну а ты думай о жизни. Это тебе подарок вперед. Эти капли сделают из любого мужчины податливый мягкий мех. Он превратится в глупого сосунка ульми и пойдет за тобой, куда ты велишь. А велишь — так пойдет и прочь. Не отказывайся и не красней, Солнечная. Женщины всегда брали такие вещи в помощники своим чарам. А у тебя чары сильны и будут еще сильнее. Но когда-нибудь, может случиться, их все же будет недостаточно. Сохрани это пока и не говори ничего.

— Спасибо, бабушка, — пробормотала Анджелка, пряча подарки в карман изнутри мехового плаща. Она покраснела и боялась встретиться взглядом с Доней. Та была невозмутима.

— Ай, Солнечная, — вновь запричитала Ки-Ту, — какие идут времена… Я вижу много, много смертей…

Все-таки бабушку Ки-Ту иногда бывало нелегко понять. Сделалось совсем-совсем светло и даже ярко. Снег вдруг заблестел, заискрился, а поземка над ним порозовела.

— Солнце, смотрите, солнце!

Анджелка вскинула голову вверх, куда указывала, позабыв, что держит мешок, Доня. Тучи были уже не серые, а прозрачные, только чуть голубоватые, и в прорехах меж ними светилась небывалая синева, какой Анджелке еще не приходилось видеть. И яркая, колющая глаза точка горела в этой синеве.

«Солнце? Оно такое?» — Анджелка зажмурилась.

На точку невозможно было смотреть. От людей, от неровностей наметенных сугробов, от городских крыш и стен на близком краю пролегли, упали тени. Воздух с летящими кристаллами снега и льда вдруг стал таким, что хоть глотай его, как свежую воду. Теплое прикосновение солнечных лучей — мягкая ласковая ладонь по щеке.

А Анджелка вдруг отчего-то безудержно, навзрыд и на крик, разразилась слезами. Наверное, наконец прорвались.

Гора

Да, никто бы не смог охватить Гору одним взглядом от края до края. Слишком далеко в степь пришлось бы уходить, но и оттуда оконечности Горы просто будут скрыты за горизонтом, а вся она представится уходящей в облака черной стеной.

Пикор не думал об этом. Он поднимался по одному из вздыбленных гребней, стараясь лишь не терять из виду почти неприметную, едва местами угадывающуюся тропу. Лицо до глаз заматывала тряпка с отверстием для дыхания. Пикор помогал себе длинным шестом с крюком на конце. В спину бил пока еще пустой мешок.

Когда той ночью, что он провожал Анджелку, его от ступеней Управного дома прогнал один из помощников Управника К. Колотун Скрига, Пикор не сразу попал домой, хоть до Второй Подгорной было рукой подать. Половину ночи он прошатался по улицам сам не свой. Он не замечал снега, набившегося за шиворот и в отвороты меховых сапог. Не обратил внимания на шарахнувшиеся вдоль какого-то забора мохнатые тени — это могли быть дикие сиу, они иной раз пробирались ночами в Город, проскальзывая под рогатками, в надежде поживиться на помойках и свальных ямах. От полуприрученных домашних сиу, которых многие охотники приносят детенышами на забаву своим ребятишкам, по ночам тоже добра не жди.

Но Пйкор не видел перед собой ничего, кроме глаз и лица Солнечной. Она смотрела на него, и все внутри переворачивалось. Он бы… он бы, не знает, ну просто все для нее сделал, только она скажи! Пикор вспомнил, как Анджелку подло обкидали снежками, и кулаки его сжимались. Он даже хотел в какой-то момент идти на Охотничью, вызвать Фрая и добавить ему. Уж теперь — от души. Он не замечал ничего, и мороза тоже. Дома мать с ворчанием открыла дверь, удивленно, а потом с испугом вгляделась в сына. «Пик, да ты обморозил щеку!» По щеке, там, где кончался поднятый воротник, багровела тонкая полоса, как шрам. «В степь выходил, что ли?» — проворчал отец. Пикор не помнил. Может быть. Он долго не мог уснуть, потому что щеку начало дергать и ломить, и с закрытыми глазами продолжал разговаривать со своей Солнечной. Он уже почти считал ее своей — ведь она же не отказалась сразу от шкуры чапана. Если он принесет. Анджелка и приснилась ему, и сон был таким, о которых не рассказывают.

Как все, Пикор узнал о несчастье со Сваном и Разриком с Озриком на следующий день. По Городу поползли самые невероятные слухи, но он в них не особо верил. Солнечную удалось повидать лишь издали, и кажется, она его не заметила. Очень плохо было то, что даже охотники перестали выходить в степь. Не говоря уж о не достигших возраста юнцах.

«Что-о? — угрожающе протянул отец, когда Пикор попробовал заикнуться. — И думать забудь! Возьму вон материн валек, с самого всю шкуру спущу!» — «Пик, ну о чем ты говоришь, тут не знаем, как за мхами идти, ведь не сегодня-завтра прикатит Большое Мшиное поле, ветер же, видишь, какой, так страшно подумать — в степь с ночевкой, — поддержала мать по-своему. — Хоть вроде и народу-то много. А ты — на охоту…» Пикора задело, и он заявил, что в таком случае пойдет один. Мать, конечно, перепугалась, отец же усмехнулся в бороду. На чапана в одиночку не ходят, это знают малыши.

«Брось-ка дурить, сынок. И вообще… Выбросил бы ты из головы всякое такое». — «Какое — такое?» — вскинулся Пикор. «Да вроде того, почему ты по ночам места себе не находишь. Сыну сапожника дочь Управника не пара. Остынь, Пикор». И отец вновь принялся прошивать подошву надетого на «ногу» сапога жилой ульми. Заказ булочника Гацци.

Пикор закусил губу. Отец был прав — они жили бедно. Совсем маленькое стадо ульми и всего одна дойная чапа. Крохотный покосившийся дом, наполовину вырытый в земле, занесенный снегом по крышу. Еще пятеро братьев и сестер, мал мала меньше. Мать все время болеет. Отец даже не мог взять второй жены, а тот плащ из старой шкуры чапана, которым Пикор укутывал Анджелку, был перешит из свадебного покрывала отца с матерью.

А за Анджелкой ходит Флип-кузнец, и хотя пока он в подмастерьях, все знают, что кузница принадлежит его отцу, и рано или поздно Флип будет владеть ею. И заглядывается Ромик с соседней улицы. И красавчик сынок богатея Рафальда, и на Охотничьей парни, что постарше обалдуя Фрая, уже не кричат ей вслед, а провожают взглядами и при этом пыжатся, как петухи грай по весне…

Зажмурившись от особенно сильной горсти ледяных осколков, брошенных ветром в лицо, Пикор встал передохнуть. Он прочно упирался в обнаженный камень обеими ногами, а крюк на конце посоха зацепил в глубокой щели.

Давно скрылся внизу и Город, и само подножие Горы. Белая мгла окутывала Пикора отовсюду. Видимость не превышала сотни шагов. Но чуть заметную тропку он пока видел, и она, Пикор надеялся, приведет его куда надо. Там, правда, придется искать дорогу самому.

Пикор примерно знал, куда он идет. Летом, еще когда тут и там в подтаявшем снегу степи пробивались травы и лужи замерзали не в каждую ночь, Пикор подслушал очень интересный разговор. Так вышло, что он сидел на том пустом сеновале, под которым остановились Леду-кузнец и Пак-оружейник. Они спорили. Пак требовал, Леду отказывался. Потом Пак напомнил про какой-то долг большой давности, и Леду согласился. У расчухавшего, что к чему, только под самый конец Пикора задрожали поджилки.

Ни много ни мало, Леду обещал показать Паку дорогу к одному заветному месту в горах. Там, где семейство Леду испокон веку добывало металл для своих нужд. Пикор был достаточно сообразительным в свои годы парнем, чтобы понять: просто так этими секретами не делятся. Он дрожал недаром — узнай любой из участников сделки о невольном свидетеле, ходить ему живым до ближайшей ночи, не дольше.

Однако смелости Пикору не занимать, и он проследил-таки, в какую сторону кузнец повел оружейника через пару дней. Пикор видел тропу, поднялся за двумя бредущими фигурами, таясь в камнях и под снежными козырьками ступая след в след. И, в общем, не удивился, когда Пак вернулся один, а о кузнеце Леду с той поры в Городе не слыхали. И ничего никому не сказал.

Пикор очень хорошо запомнил надтреснутый смех Леду-кузнеца, когда он говорил Паку, что путь открыт только летом, а зимой на ту тропу лучше не соваться. По дороге в горы Леду часто оглядывался на Пака, повторял это и все посмеивался. Пикор нырял в камни и каждый раз слышал смех. Нехорошо Леду смеялся, будто предчувствовал. А может, действительно.

И вот теперь Пикор пошел по этой тропе зимой. Что главное, путь-то он знал лишь до половины. Ну ничего…

«Ничего. Зато я принесу Солнечной монисто не в шесть, а в шесть десятков по шесть рядов. Настоящее богатое свадебное монисто. Мне сделают, я знаю кто. Пусть-ка Флип подавится своими подачками из негодных остатков. Только бы отыскать металл. В каком он тут находится виде?..»

На перевале ветер бил в грудь, валил с ног. Приходилось отталкиваться посохом, гнуться навстречу горизонтально летящему снегу. Пикор спустился на несколько шагов, стало потише. Теперь нужно искать Провал, о котором говорил Леду. Может быть, это?

Черная стена Горы высилась рядом. От гребня, что миновал сейчас Пикор, ее отделял тонкий и узкий, как прожилка на ее теле, ледник. Ветры сдули снег с его иссеченной трещинами поверхности, но, к удивлению, в нескольких местах, почти посредине, сохранились ровные и одинаковые круглые пятна. Шагов сорока в диаметре, вблизи они производили еще более странное впечатление, а вдавленные его следы потом замело снегом вровень с краями. И шаг у него был неровный.

Пикор ступил на одно такое ровное пятно снега и вдруг провалился по самую грудь. И ноги, встретив, наконец, твердое, заскользили, словно лед там был гладким, как зеркало, и понижался от краев к более глубокой середине. Он еле выбрался. Нет, это, конечно, не Провал, зато очень напоминает ямы-ловушки, какие делают на звериных тропах. Но здесь ходить некому, тогда — зачем они? Уходя, несколько раз оглянулся. Ям было несколько.

Тропа кончилась. Пикор больше не мог отыскать своих обозначающих замет. Кончился и ледник. Он сползал по крутому склону, уходящему все ниже и ниже. Пикор заскользил. Крюк на посохе, которым он пытался цепляться, треснул и обломился в какой-то трещине. Черная стена мелькает у самого лица. Свело живот от ощущения свободного падения. Удар в бок. Удар в плечо. Его переворачивает… Последний, завершающий удар, совпавший с отчаянным криком, который некому услышать среди этих мертвых скал…

Справа, слева, сверху и снизу плотный снег. Темнота. Нечем дышать. Но он еще жив и, кажется, способен двигаться.

Разевая со всхлипами рот, Пикор пробил изнутри прочную снежно-ледяную стенку. Длинный вертикальный «язык» намело на выступ, и он угодил, сорвавшись, как раз сюда. Полети он чуть в сторону… Пикор открыл глаза и заставил себя посмотреть вниз. И увидел разверзшийся под ним Провал.

И увидел, что в Провале творится.

Ник Чагар

На улице под окнами Управного дома Скрига пробил первую стражу. Из разных концов темного Города были принесены ответные сигналы. Пятую ночь с вечера до утра в Городе ходят недоброй памяти группы ночных сторожей — вооруженные, по трое или по шестеро, и не позволяют никому носа высовывать из дому с наступлением темноты.

— Может, не стоило так-то сурово сразу?

— А как еще? Пусть люди видят, что их есть кому оберечь. И ведь добровольцы вызвались сами. А сопляков пусть-ка родители удержат!

Ник Чагар услышал, как позади Большой Карт Анджел впечатал свой кулак в охнувший стол.

— И только боюсь, как бы не показалось кое-кому слишком похоже, что Город готовится к войне, — сказал Ник. — Знаешь, нехорошие воспоминания… Извини, Карт.

— Еще бы. Кому, как не мне… Ничего. Воспоминания — воспоминаниями, а защита — защитой.

— Собственно, я имел в виду не в Городе, а помимо. В той же Скайле. Кроме того, ты полагаешь, что это горожан защитит?

— Ты забыл, с какими словами явился сюда этот мой родственничек проходимец Вик? И при каком оружии? Они там в Скайле спят и видят… А для Города — горожане должны верить, что их защитят. И моя как Управника задача, чтобы они в это верить не прекращали. Потом, Ник, твои предупреждения, к чему они тогда? Хотя я все-таки как-то с трудом представляю себе…

— Я тоже, Большой Карт, я — тоже.

Чагар отвернулся от окна, затянутого пузырем чапы. Мало что в нем можно рассмотреть. Опустил меховую занавесь.

Время первой стражи — это час, когда сумерки окончательно густеют, когда ничего уж не увидать, кроме пятен пылающих чаш-фонарей. Карт Анджел приказал теперь зажигать фонари все до единого. Жир для них должны давать дворы, возле которых столб с чашей установлен.

— На Охотничьей, я заметил, всего два или три огня, — сказал Ник.

— Жадятся. Им, нашим смелым охотникам, и Управник не указ.

Ник Чагар вздохнул. Совсем не прочь он был бы очутиться в своей Хижине. Чтобы ночной ветер за двойного камня стенами выл бессильно, в очаге потрескивал огонь, а обтянутое дубленой кожей кресло поскрипывало так уютно. На его залоснившихся от времени подушках особенно хорошо думается. А окружали бы Ника ряды переплетов, ветхих и не очень, и любовно, по новой, отреставрированных, знакомые до каждой шероховатости, каждой трещинки кожи. Пара громадных сиу на цепи перед входом даст знать о любом подозрительном звуке, проскользнувшем в вое ветра, не подпустит к дому никого постороннего…

Непроизвольно Ник усмехнулся. Эта цепь, на которой он держал от года к году своих свирепых сторожей, сама по себе являлась целым состоянием. О Нике Чагаре в тех местах, где слышали про него, а значит, практически во всех малых и больших поселениях вдоль Горы и дальше в степь, ходило много легенд. Цепь была одной из них. Кто бы за каким делом ни появлялся у него в Хижине, рано или поздно начинал уговаривать уступить вещь. Предлагали от богатых доспехов и оружия до жен и дочерей. Предлагали стада ульми и верховых обученных для охоты чап. Ник только усмехался. Ему было не надо. А предлагающий, если только Ник приглашал его внутрь и позволял увидеть достаточно много, умолкал со своими предложениями сам.

Хижина отшельника Ника. Чагара была богата не одними книгами, которые, в общем, кому-либо, кроме него, мало что сказали бы и вряд ли были нужны.

— Ник, все хотел спросить. Как ты там у себя, соседи не беспокоят? В Снежанах и то народец всякий, а уж с ферм, случается, такие повыползут… Под Маленьким Городищем привычку взяли всем семейством в набег ходить. Сам да сынов-лбов сколько-то, налетят ночью, награбят, разорят, да с добром — к себе, за стены, за ворота. И со своими стадами горбатиться не нужно, так добудут, чего захотят. А у тебя поживиться найдется чем.

— Не слыхал. Но смешно, я сам сейчас думал при мерно о том же. Только ведь возьми у меня что — и как после с этим? Все знают: такое-то есть лишь у Чагара, и больше ни у кого. Живу я сам по себе скромно, но с тем, что имею, просто так не расстанусь. Меня придется убивать, Большой К., а это хлопотно. И не очень просто.

— Сейчас-то тебя нет.

— У меня хорошие псы.

— Помню. Лохмач еще жив?

— Что ему сделается. Но постарел, пришлось взять нового из выводка в лощине.

— Как ты ухитряешься их приручать? Они же с виду совсем дикие.

— Они и остаются дикими. А я слово знаю.

— Ты серьезно?

— Почти.

— Ник, — сказал Управник Карт Анджел, положив кулаки на стол перед собой и внимательно всматриваясь в лицо Чагара, — ты не хочешь сказать мне что-нибудь? О чем ты там секретничал с Нором? Почему моя дочь теперь ходит с таким видом, будто спит на ходу, а позовешь — как еще не очнулась, сразу и слова впопад не скажет? Ты не опоил ее, Ник Чагар? И ведь это я, тебя наслушавшись, принял решение о ночных дозорах.

— Этого я тебе не советовал.

— Ты ничего не советовал. Ты говорил… странное. И ничего не объяснял.

— Раньше ты мне верил без объяснений, Большой К., впрочем… Наверное, ты прав. Пришло время поговорить. Только начать придется очень издалека.

…Ник Чагар не был первым хозяином Хижины. Не он ее строил, и не его семейство жило в ней до его рождения. Сколько он помнил из давнего времени, когда сам еще был юн и ходил в степь с охотниками, такими же юнцами из Маленького Городища и близких Снежан и Ойлы, про Хижину шла нехорошая молва. Мол, живет там всегда один и тот же старик, может, колдун, может, и похуже. Как теперь говорят про него, Ника Чагара. Как-то отставшего от охотничьей ватаги молодого Ника занесло к Хижине, и он нашел в ней приют. В степи одному ночевать нельзя.

Ник был поражен. Он никогда не видел столько диковинных вещей из металла, о назначении которых и догадываться не пытался. И он никогда не представлял себе, что на свете существует столько книг. Столько покрытой неправдоподобно ровными строчками бумаги.

Хозяин — тот самый старик, Вент Чагар — не препятствовал любознательному юнцу и даже объяснил, что ровные строчки на листах написаны каким-то особенным способом, позволяющим каждую букву делать абсолютно похожей на ее сестричек. Ник так и не понял. Он, конечно, знал грамоту, но — в те молодые годы — не совсем хорошо. Вент Чагар пригласил парня захаживать. Так началась дружба. Ник все больше отдалялся от родных, пропадая в Хижине под их попреки и насмешки приятелей.

Вент Чагар покинул Хижину только один раз — и с того дня Ника, за которым он приехал на упряжке невиданных седой масти чап, перестали видеть в Маленьком Городище. Зато вместо Ника, сына Луду, в Хижине объявился молодой Ник Чагар.

Прошел еще год с небольшим, и Ник свез к Горе ледяную глыбу с вмороженным приемным отцом Вентом. Теперь можно сказать, что было это очень давно.

Перед кончиной Вент дал Нику советы на будущее. Назвал тех, кто обеспечит хозяину Хижины спокойное и безбедное существование, не отвлекаясь на фермерство или добывание пищи охотой. Семейство из Снежан и семейство из Ойлы, оказывается, из поколения в поколение снабжали сменяющих друг друга обитателей Хижины всем необходимым. Взамен каждую весну в Дни Гроз и каждую осень в Дни Льда хозяин Хижины уходил по известной ему одному тропе в сторону Горы, и у семейства в Снежанах и семейства в Ойле не переводился самый диковинный и прочный металл.

— То-то я смотрю, они в каждую Ярмарку чего-нибудь этакое привозят, — сказал Карт Анджел. — Меж ду прочим, так и думал — от тебя.

Не в металле было дело. Основная обязанность у нового из Чагаров была осмыслить и овладеть мудростью, хранящейся в книгах, что перешли к нему по наследству, и по мере сил и разумения делиться ею со всяким, кто придет с просьбой о совете. А также ограждать от опрометчивых поступков тех, кого люди поставят во главе себя.

— Например, Управника Города-под-Горой, — не довольно пробурчал Карт Анджел.

— Например, Управника Города-под-Горой, — согласился Ник Чагар, кивнув блестящей лысиной. — И управника Скайлы, и старшину Меринды, и маразматика Гора в Маленьком Городище, который все никак не умрет и совсем уж стал безмозглым пнем, и что хотят его двенадцать сыновей, то и творят, — не ты один, Карт, в курсе того, что где происходит… Но и не в этом самое главное.

Мудрость книг Хижины простиралась гораздо дальше, чем просто в «завтра», и брала истоки гораздо раньше, чем «вчера». Она предостерегала и учила, из ее намеков и иносказаний следовало ждать и быть готовыми… к чему? Ник Чагар размышлял над этим немало.

И не первым он бился среди то и дело проскальзывающих упоминаний, будто живущие близ Горы люди, все, а ведь их немало по поселкам, хуторам и фермам, — лишь крупинка чего-то большего. Часть рассеянного в бесконечных, не постижимых умом пространствах целого. Что здесь сделана лишь маленькая остановка, а впереди их ждет возвращение на бесконечный и величественный путь… куда?

Тут и там встречались на листах пометы, сделанные разными руками явно в разные времена. Ничего Вент Чагар не поведал Нику о том, но эти знаки чьих-то таких же одиноких поисков ответа были как рука дружеская, протянутая через метели и через годы, сотни лет, ведь многие листы были очень древние. Не только думать, не только советовать, но и пополнять мудрость, собранную за прочными стенами Хижины, должен был Ник Чагар…

— Сам не знаю, зачем я тебе это говорю. Наверное, впервые, потому что могу вот так, прямо, кому-то.

— Не знаю, как насчет мудрости, а вот металла ты бы мог мне подкинуть. Сам знаешь, Город никого не хочет завоевать, но…

— Вот-вот. Этого я и боялся. Что ты из всех моих слов вынесешь только это и попросишь. По старой дружбе.

— Да нет, Ник, как знаешь… Я понимаю, это — твое…

— Ты не обращал внимания, Карт, что во все наши встречи я всегда первым делом интересовался, не объявлялись ли в Городе необычные чужаки? Как я прибежал к тебе сейчас, а?

— Опять ты о нем. Какое отношение…

— Думаю, самое прямое. Я вовсе ничем не опаивал твою дочь, Карт. Просто так получилось, что она стала первой, кто вблизи узнал одного из тех, о ком говори ли книги. Мы дождались, Карт, и думаю, их, похожих на твоего гостя Роско, вскорости прибудет еще немало. На счастье или на беду — не знаю. Однако несчастье с твоим Сваном, и то, что вдруг стало происходить повсюду, эти странные случаи смертей… Боюсь, они тоже связаны с ними.

— Вот! — Кулак грохнул, на столе подпрыгнули кружка, тарелки и лежащий поверх бумаг заряженный самострел. — Ты еще сомневаешься! Ник, ты просто обязан поделиться металлом. Я заставлю всех кузнецов и оружейников Города работать без передышки. Я договорюсь с подонком Киннигеттом, с Мериндой — кто у них там, — со старым пердуном Гором! Мы подготовимся и отразим!.. Где ты его берешь, скажи! Не место, нет, но — вообще? Я из своих выжать ни из кого не могу. Главное же, понимают, не пойду я никуда, но знать-то на всякий случай Управник должен! В отрогах? В оползнях? Под ледниками? В ущельях? В каких-нибудь пещерах?

— Примерно так, Большой К.

— Э-эх! И ты туда же. Ну, берегите свои тайны, от дедов и отцов доставшиеся. Потом поздно будет, когда против Роско и кто придет с ним, петлями да аркана ми воевать станете.

Ник Чагар раскладывал на дальнем конце стола странную желто-блестящую ткань, почти белую, но с неожиданными густыми переливами. Похоже, это была какая-то вещь. Отдельно лежал еще небольшой кусок той же ткани.

— А… да, видишь, я забрал у Сиэны. Они еще не успели порезать на пеленки. Тоже — на что годится такая одежда?

Длинное одеяние с рукавами Ник Чагар держал перед собой на вытянутых руках.

— И как это носить, а, Чагар?

— Мне кажется…

Гул голосов перебил его. Он рос на улице, загремело в прихожей внизу, по лестнице затопало множество ног.

— Сюда-то вы его зачем? — Чагар узнал голос Миса, остававшегося эти ночи в Управном доме. Да и Большой Карт Анджел ночевал тут же.

В комнату ввалились сразу много, сильных, крупных. Охотники из сторожей, понял Чагар, но ошибся. Они несли длинный сверток.

— Кладите на лавку, — распорядился шедший пер вым, самый высокий, в густой бороде.

— Что еще? — Управник Анджел поднял светильню, чтобы рассмотреть. — Мак, что случилось? Кто это? Что с ним?

— Это продолжаются подарки от твоего гостенька-колдуна, Управник. Тебе мало собственного сына? Это Пик, мальчишка Пэкора-башмачника. Мы нашли его за Стрельчатым отрогом.

— Что вы делали за Стрельчатым отрогом, Мак? Я же категорически запретил выходить в степь! — Большой Карт Анджел налился кровью. Уперев кулаки в стол, он не сводил тяжелого взгляда с бородача. Тот засунул большие пальцы за пояс, встал перед Управником К. вольно.

— Ну а нам захотелось поохотиться. Не у всех такое стадо, как у К. Говорят, ты держишь даже волов? Мои девчонки просили свежего мяса, и мне пришлось идти, чтобы добыть им. Короче, Управник, вся эта свистопляска началась, когда ты оставил у себя колдуна. Тебе ведь говорили… Посмотри, что с парнем. Что от него осталось. Не знаю, зачем его понесло на Гору, но когда мы его нашли, он был еще жив. Он кое-что успел рассказать. Зарт запомнил, он перескажет. (Один из сгрудившихся у стены охотников торопливо кивнул.) Посмотри, посмотри, Управник К., но предуп реждаю, зрелище не из приятных.

Карт Анджел молча бросился к вытянутому свертку на длинной лавке под светильнями. Откинул шкуры, в которые было завернуто тело. Некоторое время смотрел. На лице Управника не дрогнуло ни единой черточки.

— А как вы вообще его опознали? Ничего же не понять.

— По сапогам. Пэкор шьет на семейство особо.

— Где, вы говорите, нашли? Под Стрельчатой?

— Да, и похоже, он туда долго полз. Может, с самой Горы, может, ближе. Следов, сам понимаешь, никаких.

— И больше ничего?

— Почти ничего. Вот мешок. Сдается, парень ходил в одиночку добывать металл.

Карт Анджел вертел в руке ржавое помятое блюдо. Обыкновенное блюдо, на котором подают еду. Посуда, предмет обихода. То, на что и в Городе, и в любом другом месте идут костяные пластины чап, реже, как изысканная роскошь — куски дерева, выточенные и отшлифованные, покрытые резьбой. И ни один дурак, будь он хоть какой богатей, не станет употреблять для такого дела металл. Ник Чагар, разве что.

Карт Анджел повернулся к охотнику Зарту.

— Ты расскажешь нам очень подробно, Зарт. Буквально слово в слово. Ты понял?

— Да. Да, Управник, конечно. Я и нашел его. Бедный парень еще шевелился, но продвинуться уже не мог.

— С такими ожогами, — проговорил кто-то. — Да у него кожи не осталось.

— Так что ты решил, Управник? — спросил Мак.

Он все стоял посредине, не меняя позы. — А то смотри, ребята давно советуют крикнуть Управника потолковей. Чтобы не пускал в Город кого ни попадя. Чтобы не разводил вокруг Города всякую нечисть. Чтобы своих слушал, а не всяких там… — Мак впервые покосился туда, где в сторонке тихо стоял Ник Чагар. — Если, говорят, среди городских не отыщем, можно и со стороны позвать. Из Скайлы, еще откуда.

— Я еще ничего не решил, Мак, — сказал Большой К. — А когда решу, сообщу тебе персонально. Ты по нял? — И отвернувшись: — Так, кто-нибудь сообщил Пэкору? Пойдемте к нему. Мис, пойди ты. Тело пока можно оставить здесь. Еще и еще раз прошу: никаких походов в степь! Сами видите. Зарт, ты сейчас будешь говорить, а остальные идите. Завтра, наверное, придется крикнуть собрание на Ярмарочной. Кто-нибудь, зайдите ко мне, попросите от моего имени Сиэну, чтобы немедля шла в дом Пэкоров, посидела с Гутой. Кто хочет, может присоединиться к сторожам на улицах. Все.

Охотники затолпились, выходя. Молодой Зарт присел к краю стола. Он немного робел перед Управником Большим К. Ник Чагар продолжал возиться у дальнего края, словно происшествие его не касалось. Карт Анджел подумал, что изуродованного мальчика надо все-таки куда-нибудь перенести.

— Ты все еще здесь, Мак? — сказал он как бы не взначай. — Что тебе не ясно? Я ведь сказал, завтра Управник разговаривает с Городом. За то, что отыскал Пикора, от лица Города тебя благодарю. А теперь у нас много дел. До завтра, охотник Мак Силач, до утра.

Видя, что остался в одиночестве, Мак покачался еще, подпирая лохматой макушкой потолок, и вышел, презрительно буркнув напоследок: «Толку от сторожей твоих…»

Ник Чагар достал из-под стола упрятанный им в самом начале разговора самострел и снова положил поверх листов, где значились росписи городских запасов. Этим они с Картом занимались весь вечер. Большой Карт Анджел взглянул на Ника Чагара и остолбенел. Молодой Зарт давно уже сидел с выпученными глазами.

— Ник, что это ты вздумал?.. — прохрипел Карт, и тотчас с порога его перебил пронзительный возглас:

— Роско! Ты здесь, Роско? Это ты?!

Запыхавшаяся, обсыпанная снегом от метели Анджелка замерла в дверях. Но лишь одно мгновение ее устремленный на Ника Чагара взгляд горел. Потом она увидела, кто перед ней на самом деле.

Ник Чагар облачился в бледно-желтый переливающийся плащ-накидку и глубокий берет из той же ткани. Одежда, в какой Роско впервые появился в Городе и которую оставил на пеленки младенцу Дэны в доме Управника Карта.

Ни Карт Анджел, ни Анджелка, ни молодой Зарт не видели Роско в этом. И уж тем более не мог видеть его Ник Чагар. Тогда откуда же это внезапное и сильное чувство, что вот он — снова тут этот странный Роско? И все будет хорошо, все обойдется. Ведь Управник уже испытывал нечто похожее в его присутствии. Но Ник Чагар? Одежду Роско, кстати, после его ухода так никто и не примеривал. Было какое-то внутреннее сопротивление перед тем, чтобы это сделать. Останавливало что-то.

Ник Чагар свернул плащ и положил на него берет. Всем понадобилось время, чтобы прийти в себя. Анджелка увидела тело на лавке. Выглядывал край чего-то невозможного, черно-красного… Карт Анджел быстро поправил шкуру.

— Ты зачем пришла, Анджи? Тебе нечего тут делать, отправляйся домой немедленно!

— Я… — Анджелка переводила свой солнечный взгляд с отца на Чагара и на страшный сверток. — Я услышала… говорят…

— Тебе нечего тут делать! — рявкнул Управник Большой К. — Отправляйся сию минуту!

— Я говорил тебе кое-что, Карт, — сказал Ник Чагар, — и еще скажу. Ты просил меня. По-дружески поделиться, помнишь?

— Что? Ну да. Теперь тем более прошу. Ты готов показать?

— Это очень далеко, Большой Карт. Так далеко, что я ни разу в жизни не доходил до конца. Ни разу, а ведь я проникал настолько…

— Ты имеешь в виду… За Долгий край, там у себя в степи, так? — не понимая, нахмурился Карт Анджел.

— Нет, Большой Карт. Не в степь. Внутрь. Но мы сперва послушаем и отпустим Зарта. А Солнечную не гони, пусть пока посидит внизу, ее мнение нам понадобится.

«Будет много смертей…» 2

Он сползал, сползал, сползал… Этот едва намеченный спуск в Провал, который он заметил все-таки. На стыке ноздреватой Горы и застывшего каскада ледника можно было удерживаться. Хотя ему очень бы пригодился посох.

Временами Пикор поворачивал голову, чтобы удостовериться, что эти загадочные сгустки света ведут себя по-прежнему спокойно.

Они были первое, что он увидел в Провале, на его противоположной стене. Чуть синеватые, они кружились там, медленно текли то вниз, то вверх по изломанной черной поверхности, рассеивались по одиночке, собирались группами. Иногда казалось, что из них вот-вот готов сложиться замысловатый узор, но картина тотчас менялась.

Пикор наблюдал за ними, лежа в снегу своего спасительного «языка», очень долго, пока мышцы не занемели. Прикинув расстояние до той стены, он понял, что огоньки вовсе не такие уж маленькие. Осмотрелся в непосредственной близости от себя. Надо было решать, как выбираться.

Внизу Провал уходил в непроглядную темноту, но он же и вел — рассмотрел Пикор — в глубь тела Горы. Черная Гора словно расступалась в этом месте. Это было похоже на щель или гигантскую трещину. Вот туда, кажется, перебраться можно…

Рука в очередной раз сорвалась. Пикор, тяжело дыша, висел на одной, нащупывал ногами опору. Спасибо отцу за сапоги, в них держишься на любом крохотном краешке, пройдешь по самым острым камням, не стопчешь ног в дальнем походе… уф! Ну вот и зацепился. Можно передохнуть. Как там огонечки?

Если бы не их свет, Пикору уже давно ничего не было бы видно. Гора обступала отовсюду, и лишь смутно серел оставленный позади колодец Провала. Да, можно с уверенностью понять, что он движется сейчас в самое чрево Горы. Пикор еще висел, прилипнув, как ракушка-паразит к шкуре ульми, на стене, но трещина, по которой он пробирался, сужалась. Наверное, спустившись еще, он достигнет дна, и можно будет просто идти.

В хороводах огней на той стороне ничего не изменилось. Они только тоже приблизились. Они передвигались вплотную к камню своей стены. Но к камню ли?

Пикор ощупывал выступы и карнизы, за которые цеплялся, и все больше был склонен полагать, что если это и камень, то камень странный. Он был очень скользким, а на сколах не режущим, как можно было ожидать, а странно сглаженным. Пикору хотелось бы рассмотреть лучше, но света огней не хватало, а факелы, которые у него были в мешке, ему было не удержать. Ничего, скоро он доберется до низа.

Пикор возобновил спуск. Нет, он не шел наобум. Уже трижды встречал характерные зарубки на пути. С острыми краями, они попадались под руки на зализанной поверзности, убеждая, что он тут не первый. Кто их сделал? Пак? Леду? Кто-то еще раньше? Но люди тут проходили, и это придавало Пикору уверенность.

На дне пришлось зажечь факел. Вообще-то было страшновато. Полная тьма впереди, почти невидимый Провал за спиной, и тьма, тьма, тьма над головой, тем более пугающая, что про нее-то Пикор знал, как там высоко. И еще эти огни.

До самого дна танец огней не спускался. Они словно боялись какой-то преграды, пересечь которую не могли. Устремлялись вниз — и вдруг отскакивали от нее, невидимой; здесь, вблизи, они казались еще более странными, и видно было, как их много. Каждый — как клубок неслепящего белого пламени с синеватым оттенком.

Конечно, Пикор думал о судьбе Свана и ребят Раду, не мог не думать. С Радриками, как их звали, он не очень дружил. Но пока эти огни не приближаются…

Вот и еще знак на стене. Треугольники остриями в обе стороны. Так у охотников принято обозначать тропу, по которой можно пройти и туда, и обратно. Проход узкий, стена подходит к стене вплотную, ногу часто некуда поставить. И верно, как трещина. Или разрыв на древесной коре. Или порез на руке. Солнечная, я все-таки принесу тебе монисто… Огоньки позади остались, выше поднялись. Или просто за светом факела не видно. Сколько он уже прошел? И под ногами никаких обломков.

В стене слева открылось ровно обрезанное отверстие на высоте примерно двух его ростов. И дыра такая, что не надо нагибаться. Справа… гляди-ка, и справа — точное повторение. Как будто проходил в камне ход, и его разорвало вместе со скалой в этом месте. Но нет, нет, это точно — не камень…

Пикор подумал, не залезть ли глянуть, что там в неизвестном ходе и куда он ведет, но точно под ним снова увидел соединенные треугольники. Ага, туда не надо. Пикор приободрился. Вот факелов у него маловато.

Дальше он встречал еще похожие разорванные… переходы? проходы? норы? Они шли группами сперва по два, потом по три, потом еще по скольку-то… по шесть, вот. И расстояние между группами было одинаковым. Так сколько он все-таки уже идет? А огоньки отстали совсем.

Тьма разверзлась. Последнюю сотню шагов вид стен совершенно поменялся. Вместо чуть искрящегося в свете факела гладкого зализанного камня — не камня, похожего на черный лед, пошла самая обыкновенная земля. Почва. Песок, глина, крупные булыжники и мелкий щебень. Пробираться стало трудно, вместо тонкого разреза громоздились завалы. И вот с последним шагом Пикор встал на самом краю тьмы.

Факел затрещал. Он поджег от догорающего другой, а этот, широко размахнувшись, кинул вперед. Роняя искры, прочертила огненная дорожка и, не встречая препятствий, полетела вниз, вниз, и дальше, и где-то там потухла, так ни во что и не попав. Но Пикор успел рассмотреть узкую тропку, уступы, вырубленные в обрыве, ведущие вниз и в сторону.

Он закрепил факел за спиной, стал спускаться, как спускался в Провале — по еще одной, теперь совершенно невидимой, но огромной стене.

Счет времени был давно потерян. Прах осыпался под руками и твердыми квадратными мысами сапог на тройной подошве. Пикор сменил уже два факела, в запасе оставалось только четыре — в обрез на обратный путь до Провала.

Но склон стал изгибаться. Пикор вдруг почувствовал, что может просто повернуться и идти вниз, как по крутой горке. В колышущемся свете он видел пар от собственного дыхания. Он слышал, как дышит сам и как скрипит и шуршит почва под его шагами. Как трещит факел и, шипя, тихонько сгорает пропитанный жиром очесок длинного волоса, обмотавший палку.

И все. Тут больше не было звуков. А выхваченный факелом кусочек пространства с испуганным Пикором посредине представился такой малостью по сравнению с окружающей тьмой. Пикор будто каждой своей частичкой чувствовал, как эта тьма громадна. Самое удивительное, что на пути стали попадаться не то бревна, не то сваленные деревья, толстые окаменевшие стволы толщины невероятной. Стланик в степи никогда не бывал толще руки, ну — ноги, а тут… Или это не бревна вовсе? И — что это? — сухая трава? Пикор прыжками спускался все ниже и ниже. А когда уткнулся в развалины, когда-то явно бывшие жильем, почти и не удивился даже.

… Дом стоял на земле прямо, как и положено обычным домам, а когда земля, перекособочившись, встала вертикально, дом просто развалился, тоже как и положено. Распался и осыпался куда-то туда, во тьму, ставшую пропастью.

Пикор посветил под ноги, повел факелом в одну сторону, в другую. Есть! Блеснуло в осыпи камня, сгнившего дерева, каких-то еще неопределимых обломков. Пикор прыгнул, не рассчитал, съехал, пришлось карабкаться обратно.

Что-то из утвари. Странная вещь из странного металла. Витой из ребристых полос стержень в полулокоть длины, с обоих концов ответвления — как рога на башке старого чапана. На конце, что потолще, — три, наподобие лапы раскорякой. С другого — целых шесть, одинаковых, все увенчаны круглыми чашечками с острым штырьком в центре. К чему бы это применялось? Металл тусклый, сероватый, с неприятным налетом.

Пикор взвесил вещь на руке. Неудобно будет тащить. Но это металл, и он, Пикор, нашел его. Нашел все-таки! Теперь — только не зевай…

Пикор набил свой мешок. Он рылся, царапался, раскидывал обломки. Нелегко было удерживаться на крутой стене. Он боялся за факел и укрепил его повыше, а потом несколько раз переставлял. Весь вымазался пылью и грязью, яростно тер глаза и чихал. Здесь было очень сухо. Как эти развалины только держатся. Пикор то и дело соскальзывал. Пот прорубал дорожки на лице, осевший прах, смешавшийся с потом, превратил его в каменную маску.

Пикор набил мешок. Он понятия не имел, что это за вещи. Он собирал металл. Он отправился за металлом, он нашел его, и он его собрал, сколько может унести. Судя по всему, тут металла еще много. Семья Пэкоров теперь богата. Вот только бы не погас предпоследний факел…

Он погас, громко зашипев, когда Пикор достиг расселины с гладкими стенами, ведущей к Провалу и наружу. Проклятый мешок прорвался, его приходилось нести в охапке, зажимая, и Пикор факел уронил. А последний, свою надежду, упустил, еще когда поднимался сюда, на ступенях, вырубленных в замерзшей почве с мертвой травой. Все же — откуда тут быть травам? Ведь он побывал внутри Горы? И тут когда-то жили люди? Совсем нет снега… Потом обо всем этом.

Пикор лежал грудью на последней перед скользкими стенами глыбе шершавого камня и дышал. Тут он увидел сквозь полузакрытые веки — свет. До огоньков еще далеко, что это? Свет и шипение. Краткие, резкие. И краткий свист. Повторилось ближе, слышно, что это несколько сливающихся шипений и свистов сразу.

Из стены в стену перед Пикором мгновенно пронеслись струи белого огня. Три их было, как три параллельных хода здесь перебивала трещина. А дальше вперед пронеслись, так же мгновенно возникнув и пропав, — шесть. Пикор поднял глаза и обомлел.

Сверкающие мосты, встающие и исчезающие дороги света протянулись от одной к другой расходящейся стене. Он видел, как из групп отверстий, которые, оказывается, проходили здесь с точной повторяемостью все вверх и вверх, бьют струи бело-голубого пламени. Из левой стены в правую, из правой в левую. Где расстояние было еще небольшим, разорванные тоннели принимали потоки без остатка. Выше, на дальнем расхождении, от стен летели искры, медленно кружились, падая, и вдруг начинали жить собственной жизнью. Так рождались огни, толпившиеся у входа в Провал.

Отделившиеся огоньки, как снежинки в метели, уплывали к выходу, чтобы включиться в общий танец. И шипение, и свист, и пар неизвестно откуда. Пикор втянул голову в плечи. Мешок он прижимал к себе мертвой хваткой..

Два треугольника на блестящей стене основаниями друг к другу, остриями наружу. Отсюда выходили, видишь? Ничего.

— Ничего… — бормотал он, пригибаясь, когда над головой коротко свистело и шипело — огонь пролетал по своим неведомым путям в толще Горы. — Ничего, зато дорогу видно… Я принесу тебе монисто, Солнечная.

Перед самым подъемом на стену Провала Пикор снял с себя пояс, затянул им нижнюю часть прорвавшегося мешка. Он уже много оттуда потерял. Пальцы с сорванными ногтями кровоточили. Лоб пересекал ожог. Теперь огоньки обжигали. Они были совсем не тихими и мирными. Они словно взбесились. Невидимой преграды либо вовсе не существовало более, либо она стала задерживать не всех. Благополучно миновав участок щели с огненными дорогами над головой, Пикор попал в пляску огней, которые теперь доставали до самого дня. До бредущего там человека.

Когда один такой «клубочек» пролетал со свистом рядом, волосы у Пикора вставали дыбом, а кожу будто прокалывали тысячи жалящих игл. От нескольких совсем близких куртка Пикора задымилась, а один сжег волосы на правой стороне головы почти до корней. И гул, добавился тошнотворный, изматывающий, почти неслышный басовый гул. Пикору казалось, что он вот-вот выплюнет собственные внутренности.

В Провале огни покинули стену, вдоль которой не спеша перетекали. Они наполнили собой все пространство Провала. Вверху было черно, значит, ночь. Ослепительный огненный шар метнулся в лицо. Пикор отпрянул, стукнулся затылком. Зазвенел вниз просыпанный металл. Пошатываясь, он укрепил на спине мешок со всем, что в нем осталось, и упрямо, слепо, хватаясь потерявшими чувствительность руками, полез на стену…

…Идти нельзя. Зато можно ползти. Он еще видит, и поэтому знает: осталось не так уж много. Он уже миновал ледник и гребень и спускается вниз по тропе. В некоторых местах он, перекувыркиваясь, скатывался по нескольку десятков шагов. Очень удобно, не надо тратить силы.

Какой прекрасный, прохладный снег! Замечательный ветер, обсыпающий восхитительными кристаллами снега и льда! Как это не похоже на то, что было там, в Провале.

Но он понял. Он, Пикор, понял. Они играли с ним, как маленький сиу с петушком грай. Петушка привязывают за ногу, чтобы не мог убежать, когда натаскивают щенка. Иначе не объяснишь.

Один огонь легким касанием спалил ему куртку на спине. Все спалил: и рубашку, и вторую рубашку, и вязаный нательник. Один медленно, почти ласково, коснулся оголившихся плеч — и запахло сгоревшим мясом. Его, Пикора, живым горящим телом. Петушок грай не мог убежать. Ему надо было лезть вверх. Очень зачем-то надо было, он что-то нес, сейчас не помнит.

Он рычал, визжал, плакал и лез. Зря. Нужно было падать. Лежал бы себе, разбившись, спокойно…

Последний огонек провел ему по рукам. По пальцам, которые вцепились в спасительный верхний край. И он увидел — тогда еще были целы оба глаза, — как кожа тыльных сторон кистей вздулась и лопнула, и как вспыхнули, затрещав, почернели и свернулись мгновенно остатки ногтей вместе с коркой засохшей крови.

— Сван счастливый, его быстро! — Он твердил это примерно с середины, когда за него принялись все рьез.

— Радрики счастливые! — рычал сквозь зубы, когда стая огней, в точности, как стая сиу, чуя, что добыча уходит, вылетела из Провала и набросилась на него, уже, казалось, выбравшегося.

Они оставили игры и били напрямую. Или это тоже были их игры, ведь один такой огонек запросто мог в мгновение ока испепелить Пикора без остатка. Он уже не думал. Он корчился в шипящем снегу и еле успел ткнуться в него как можно глубже. Так он спас один глаз.

Поэтому он еще видит, он знает, что осталось немного, вот только очень мешается привязанный…

— Петушок грай! — кричит (думает, что кричит) заживо сожженный Пикор. …привязанный к ноге мешок с чем-то тяжелым, и нет силы отвязать и бросить.

Бабушкины рассказы о струях белого огня и шарах горящего пара Пикор так и не вспомнил. Он шептал другое и даже успел внятно сказать людям, склонившимся над ним:

— Будет много, много смертей…

История Земли — Переселения Горан

Масса — три двадцать стандарт-единицы, время обращения вокруг светила (солнца А в бело-голубой паре) — восемь с половиной стандарт-земных лет, вокруг собственной оси — один и девять, планет-сутки — два, удаление от звезды — одиннадцать, температура у поверхности превышает стандарт-норму на порядок, сила тяжести — три и три…

Здесь нужно было быть сильным. Чтобы двигаться, дышать, жить. Чтобы добывать пищу и строить себе убежище от убийственных метеоритных дождей, обрушивавшихся на этот мир с завидным постоянством, но без всякой периодичности. Хотя периодичность, конечно, была, ведь небесные законы исполняются гораздо точнее, чем законы меж теми, кто полагает себя разумными, просто здешний разум еще не научился видеть в камнях, падающих с неба и убивающих, большее, чем просто стихийное бедствие. И кочуя, племена строили себе убежища. Темные от жгучего солнца, перевитые мышцами от непомерной тяжести, ворочали камни и ороговевшие по краям кроны повсеместно распространенных деревьев… нет, каких-то полурастений-полуживотных-полугрибов, Роско так и не понял, но они давали гарантированную защиту, если только метеорит не попадал точно в центр перевернутой чаши. Способная выдержать чиркающие касания, от удара в макушку чаша-купол на тонкой, твердой, как камень, ноге, сама будто взрывалась, хороня среди осколков тех, кто искал под ней спасения.

Планетников на Горане можно было без большой натяжки назвать людьми. Привычный набор конечностей, прямохождение; знакомое по большинству случаев общинное устройство… И никакой техники, никаких искусственных приспособлений для улучшения условий жизни, полное отсутствие самих представлений об искусстве инженерии. Зато сверх вообразимого развитое восприятие во внечувственных областях.

Ведуны предупреждали об опасностях, матери разыскивали потерявшихся детей — буквально — с закрытыми глазами, предсказатели «небесных камней» указывали срок прихода нового потока с точностью до половины дня, а вожаки выводили охотников точно на места затаившейся добычи.

И Земля пришла сюда, и решила, что этому миру не хватает ее детей, что настал срок оплодотворить этот разум, еще младенческий, древним разумом землян. И Переселение совершилось.

Роско не видел этого, как не видел ни одного Переселения въявь. Он просто не знал, как они происходят, потому что к этому сроку уже вновь находился на своей любимой Земле. Он — и что новый мир был назван землянами по имени одного из Переселенцев, узнал здесь же, от Наставника, кажется, Свата. Роско было все равно. Он не вылезал из прохладных ручьев и озер и мечтал добраться до гор Инка или хотя бы Плато Кан, где тоже временами лежал снег.

Чисто психологическая причина. Ведь его тело там, внизу, не было этим телом Роско, телом землянина. Низкий, обожженный солнцем, с четырехпалыми ручищами, свободно достающими до земли, Роско ничем не отличался от других в своем племени. И гребень щетины по хребту у него был точно такой же. Роско был даже красив — на местный лад, на него засматривались планетницы, и их партнеры косились недобро.

Но Роско выполнил свое дело на новой планете и отдыхал. И не задавался вопросом, что в местном нарождающемся разуме самого первого возраста могло привлечь к нему мудрую Землю. Это решала только Земля.

Так думал он тогда.

Сивия

Солнце класса желтый карлик, планета-двойняшка, убегающая-догоняющая пара по обе стороны светила на идентичной орбите, и они никогда не встре ятся, своего рода феномен. Одинаковые массы — ноль девять, планет-сутки — двенадцать, удаление — полтора, тяжесть — почти единица, температура — тоже.

Обе — миры преимущественно жидкостные. То есть и ту, и другую покрывают океаны с редкими островками суши, но Землю заинтересовала только одна из них — Сивия-Вторая.

Здесь планетники-амфибии достигли определенного уровня разумности, а на сестричке Сивии-Первой еще оставались колонии икромечущих в теплых лагунах и заливчиках по берегам островов в океане. И Роско «кораблик» спустил на Сивию-Два.

Масса, удаленность, сила тяжести, температура… Как вспыхивает радуга пенной волны, сорванной ветром, вы знаете? Как летит, подобно переливающейся небывалыми цветами волшебной птице? Не десятком, а сотнями сотен оттенков, и нет им наименования в стандарт-языке землян, и каждый — видимый, самостоятельный, почти осязаемый… Знаете радость спуска в желтоватые мутные глубины, где так тепло, вязко и уютно? Радость, поднявшись, глотнуть бурого, но удивительно прозрачного воздуха с поверхности застывшего океана?

Чем определяется уровень разума? Умением строить ажурные — половина в воде, половина на суше — города? Выведением особо быстрых пород «плавцов-летунов», используемых как живой транспорт? Нестихающими войнами между островами, принесением культовых жертв, для которых выбираются, по обычаю, самые красивые и самые достойные? Или когда лучшее украшение дома — коллекция особым способом законсервированных вырезанных половых органов врагов?

Уровень разума. Это умение безо всяких технических приспособлений установить погоду под сезон икрометания. Управлять мысленно стадами «пищевых туч», которые специальные пастухи перегоняют через экваториальные воды, где «тучи» растут, густеют, а затем, делясь на рукава, сами идут к гигантским пищеза-борникам городов…

Роско не думал и об этом. Он прожил, сколько Земля посчитала нужным, в облике быстрого энергичного планетника, крупного и статного по всем здешним меркам. Подчиняясь обычаю, совершал каждый определенный промежуток планет-времени публичное торжественное соитие с новой подругой. А потом ушел. И ни разу не вспоминал, наслаждаясь после вязкой грязи скрипом на зубах ветра Сухих Озер, что все отложенные под него, Роско, икринки так и остались без зародышей. Это ничего. Переселение совершилось, и теперь там есть кому улучшать и совершенствован, расу разумных амфибий.

Помыслы планетников на Сивии-Второй устремились уже и к небесному своду, ночь от ночи расстилающему над океаном невероятно яркую сеть созвездий. Разумные Сивии-Два еще не постигли подлинного устройства Вселенной и думали не столько о том, чтобы отправиться туда, к звездам, сколько-чтобы придвинуть манящее и неведомое оттуда ближе к своему дому-океану. Неизвестно, что из этого получилось бы со временем и не было бы ли это подлинным несчастьем для них, да и для всего космоса, ведь свой естественный спутник сивийцы одним только объединенным напряжением мысли на орбите сдвинуть сумели. То был один из периодов всеобщего замирения, и население всей планеты сумело договориться провести такую масштабную единовременную акцию. Хотя ни заметить резальтата, ни понять, даже если бы заметили, к чему привело их сосредоточенное созерцание всей планетой одной долгой полнолунной ночью, они не смогли.

А ведь результатом может стать встреча когда-нибудь Сивий-сестричек из-за нарушенного баланса сил притяжения-отталкивания. От этой опасности вместе с планетниками придется оберегаться и Переселенцам-землянам, которые пришли туда. Впрочем, к той поре Переселенцев как таковых уже не останется. Они сольются с местной расой, и бескровная битва за еще один разум будет выиграна.

Что с того, что океаны Сивии состоят из сернистой кислоты, а воздух — преимущественно из сероводорода?

Что с того, что основной элемент на Горане — кремний, почвы — мельчайший белый песок, и никакая, кроме кремнийорганической, жизнь не развилась под тем убийственным ультрафиолетом, испепелившим бы в мгновение ока естественную оболочку землянина?

Что с того?

На то и нужна Земля с ее хитроумными средствами и устройствами, которые позволяют не только отыскать нужный разум во Вселенной, но и приспособить Переселенцев под любые внешние условия.

Не оболочка разума главное.

Разум остается разумом всюду, и лишь уровень и сущность его влияют на решение Земли. Так думал Роско и на Сивии. Между прочим, он так и не узнал, откуда возникло это название.

Тобао

«Молитву» опустим. Она не столь важна. Да Роско и не знает этих цифр.

Очень сложная трехполая система воспроизведения у планетников Тобао. Первый пол может заменить второй, второй может обойтись без третьего, и первый и третий, начав формирование будущей особи, на определенной стадии вынуждены использовать второго, который принимает зародыш и донашивает до родов, и в них опять-таки участвуют все трое. Соответственно чрезвычайно громоздкие и запутанные межличностные связи и обычаи, отягощенные кучей пережитков.

Наверное, если трудно договориться друг с другом существам одной расы и всего лишь двух полов, то трем равноправным продолжателям рода сделать это труднее как минимум втрое. Но этот разум быстро прошел стадию техники. Здесь почти сразу научились обходиться без машин, приборов и производств, этих костыльков калеки, которые в иных местах почитаются вершиной цивилизации. Здесь уже сделаны были первые шаги по преобразованию энергии в вещество, а вещества в энергию, управляя напрямую из следующей над материальным миром сферы, первой из тонких сфер, — ментальной, пространства чистого разума.

Для планетников Тобао исчезли расстояния — по крайней мере, в пределах их собственной системы из трех звезд: оранжевой, переменной красной и близкого белого карлика. Опыты с энергиями, превосходящими те, что обеспечивали перенос материи в этих пределах, не удавались, не приветствовались и не особенно ставились.

На удаленной тройной системе проживала самодовлеющая раса.

Рудименты техники сохранены лишь в виде систем жизнеобеспечения, с помощью которых повсюду воссоздавались для планетников условия их первичного мира. Дань традициям, нежели необходимости. Косность религии трехполого мира не позволяла ни приступить к изменениям климата обжитых планет и крупных спутников, ни тем более к приспособлению собственных тел для чужеродных условий.

Однако Земля пришла и сюда. И здесь, рассудила она, требуется присутствие человеческого разума. И Роско очутился на материнской планете и перебывал поочередно во всех трех полах планетников, имевших вид светящихся, многослойных, один в другом, полупрозрачных пузырей. Испытал на себе все, что хотела выяснить мудрая дальновидная Земля, и вернулся.

А потом, конечно, было Переселение, и Роско, конечно, так и остался в неведении, сколькие из Переселенцев стали там внизу одним, сколькие другим, а сколькие третьим. И одна ли только материнская планета подверглась Переселению, а может, и те планеты и спутники двух солнц с близким карликом, где жили под своими куполами планетники, научившиеся уже мысленно управлять энергией, но оказавшиеся не в силах преступить собственные предрассудки.

Роско делами планетников не интересовался. По обыкновению. Да и был это совсем другой Роско, даже не предшественник, а допредшественник нынешнего. Вероятно, он тоже считал, что Земля в своем бесконечном пути руководствуется лишь уровнем разума новых миров.

Лаланда

Звезда светимостью в шесть сотен стандарт-единиц. Планета без атмосферы, без свободной жидкости, без органических соединений. Но жизнь, а с нею и разум, развились и на ней. Этот разум также определен Землей как потенциально угрожающий…

— Достаточно! Довольно! — Роско сделал попытку слезть с очень неудобного жесткого сиденья. Наставник Мик тотчас прервал сеанс.

— Напрасно, Роско… вот сюда пересаживайся… я говорю, напрасно не посмотрел дальше. Лаланда, согласен, неэффектно. Что такое, в конце концов, эти разумные металлические кристаллы. Хотя их скорость, с которой они образовываются… А вот на Фогеле — это да! Я частенько проглядываю повторно. Они там вплотную подошли к перемещению на большие расстояния. Их грандиозная техника…

— А, ящеры. Помню. Мне самому было любопытно у них.

Роско растирал горящие веки. Ощущение от сеанса — будто песок в глаза.

Наставник Мик сухим тонким пальцем выколупнул из гнезда в крышке плоского черного ящика кубик величиной с ноготь. Повертел перед собой, а затем уложил в свободную ячейку выдвижной полочки. Большинство ячеек было занято точно такими же кубиками. Убрал полочку в стену, где она тотчас потерялась среди других, одинаковых.

— Как вы их отличаете, Наставник Мик? — спросил Роско, не переставая тереть глаза.

— Что? Ах, как различаю. Сноровка, мой мальчик. Сноровка и… память. По стандарт-времени, я уже две твоих жизни перебираю и храню вот это, — Наставник Мик кивнул на стену сплошь из полочек. — Это ведь тоже память. Память Земли и Земного пути. «Кораблик» доставляет Роско на Землю, и все, что Роско принес, остается здесь.

— А как? — вырвался еще один неуместный вопрос.

— Наставник Мик пожал плечами.

— Да так же, наверное, как и все происходит на нашей Земле. Ей виднее. Земля мудра, Роско.

— Земля мудра. — Роско наконец покинул вертящийся стул, пересел в одно из кресел вокруг плетеного столика с напитками и фруктами. — А если вы перепутаете?

— Что за беда. Стоит вложить кубик вот сюда и сесть на вот это место, где ты сидел, посмотреть и убедиться… К сожалению, несовершенной памяти Наставника только и хватает, чтобы запомнить более или менее точно, где тут что лежит.

Плетеное кресло. Все в этом Доме Наставника было сделано из плетеных веревочек, плетеных гибких прутьев в коре и без коры, плетеных ветвей потолще. Циновки на полу, мебель, стены. Впечатление такое, будто попадаешь в огромную корзину.

И тут же, по одной длинной стене — гладкая до потолка металлическая поверхность с выдвижными полками-ячейками, и консоль с плоским прибором-ящиком, и металлический вертящийся стул, сидя на котором можно погрузиться в воспоминания о любом из миров, пройденных Роско и Землей.

— Наставник, кто присваивает им названия? В большинстве случаев местное название непроизносимо либо его вовсе нет.

— Ну, ты же видел. Иногда по имени чем-то отличившегося Переселенца. Иногда еще как-то. Подчас, — Наставник показался слегка смущенным, — я придумываю сам. Лаланда — разве плохо звучит?

— Отлично. Те металлические перья, что растут на ней вдоль трещин в горах, по крайней мере, знают, где они живут.

Роско напряженно думал, о чем бы его еще спросить. А, вот!

— Не знаю, — Наставник Мик, дружески улыбаясь, предварил вопрос. — Понятия не имею, каким образом получается так, чтобы Земля оказывалась невидимкой для тех планетников, кто уже научился наблюдать окружающее пространство. Как незаметно проносит тебя твой «кораблик». На то она и наша могучая Земля, Роско, не так ли? У тебя ведь в твоих высадках тоже есть что-то такое… приспособление, какой-то защитный предмет. Чтобы тебя не замечали, если ты не хочешь. Так?

— Так, — кивнул Роско. Ему расхотелось спрашивать. — Был такой. Я оставил его внизу на память. Как сувенир.

— Роско, Роско… — Наставник Мик укоризненно покачал головой.

Кроме напитков, на столе стояло несколько вазочек с конфетами, мармеладом, вываренными в меду орехами. Наставник Мик придвинул к себе сразу две. Он был сладкоежкой. В это время в комнату, мягко ступая, вошла одна из кошек Наставника Мика. Он держал их добрый десяток. Роско не очень любил животных, что привыкли вечно крутиться возле человека, к тому же кошка сейчас напоминала маленького львенка, а Роско до сих пор было неприятно думать о том, что произошло в доме Крааса. Но эта кошка была великолепна. Она вошла и остановилась у самого порога. Потом села, обвив хвостом лапы и не сводя с Роско желтых, светящихся изнутри глаз. Она вся была цвета темного золота с прожилками и переливами. Роско с удивившим его самого усилием оторвался от немигающего взгляда зверька.

— Итак, Наставник?

— Итак, Роско, — Наставник Мик нагнулся к кошке, пощекотал ей под горлом. Раздалось звучное мурлыканье. — Это Сима, — пробормотал он, — известная лентяйка и попрошайка. Итак, Роско, нужно, чтобы Переселение состоялось.

— Вы хотите, чтобы я снова отправился вниз и привез более точные сведения о планетниках. Для того, чтобы сообщить мне о вашем решении, Наставники, вы и послали «проводничка» к дому Крааса. Благо, неподалеку. Как вам удалось задействовать «проводничка» вне «лабиринта»? Я думал, он только там может проявляться.

— «Проводничок», гм, занятно… Да, я позвал тебя именно посредством него, Роско. Я, видишь ли, не много научился использовать кое-какие вещи. Кое-какие маленькие секреты нашей Земли. Ты ведь тоже кое-чему научился, Роско, не так ли? Например, умению скрывать свои мысли. Казалось бы, вот удивительно — все земляне открыты друг перед другом, и лишь у бедного Роско этот процесс носит до обидного односторонний характер, все его — да, а он никого — нет. Но на то он и Роско, чтобы найти выход и из такого неравноправного положения. И теперь он умеет за крываться от всех. Ни один землянин этого не может. Читая в других, он равно доступен и сам, а вот Роско — может. Таков его ответ на несправедливость, что постигла его при рождении.

Роско настороженно слушал.

— И теперь с Роско очень даже можно посекретничать. Он не выдаст, если ему станет известна какая-нибудь сокровенная тайна. Так, Роско? Особенно если та тайна совпадает с его собственными интересами. То есть просто жизненно касается. Я сообщу тебе, Роско, некоторые новости. Относительно тебя. А потом обращусь с предложением. Как ты, согласен? При условии, что все это сохранится лишь между нами.

Он медленно кивнул. Он все пытался понять, куда Наставник клонит.

— Сейчас скажу. Нет-нет, Роско, ты не думай, я не прочел в тебе ничего. Твоя духовная броня крепнет прямо на глазах. Просто несложно было догадаться. Кстати, Наставник Скин весьма озабочен этим твоим умением. Я к слову, чтоб ты знал.

— Я знаю. Он сказал мне сам.

— Вот как. Ну, тем лучше. Итак, Роско, мы договорились. Тогда первое. Наставники Гом, Скин и в особенности Глооб пришли к выводу, что ты больше не нужен ни Земле, ни, что главное, им. Этот Роско исчерпал себя, обзавелся вредными привычками, вроде своей скрытности, и потому ему готова замена. Как тебе это нравится?

— Что значит замена?.

— Не будет этого Роско, будет другой. Земле все равно. И уж тем более все равно всем без исключения землянам. Они-то ведь если знают, то только пона лышке, да и не о тебе лично, мальчик, а о Роско вообще. Тот ли, другой ли — всем без разницы, верно?

— Предположим. Хотя я не понимаю, как это может быть. Мне все твердили, что Роско — редкость и незаменимый, уникальный, счастливая находка и так далее. Сколько учили меня. Да вы же, Наставник, тоже учили.

— Подумаешь. Если редкость и незаменимый, тем более следует иметь запасной вариант. Скин — это такая бестия…

— Я попрошу, не надо так говорить о Наставнике Скине.

— Ты просто не знаешь его совсем. Но не буду. Нас сейчас интересует, как тебе подобного исхода избежать. Поэтому перехожу ко второму. К моему предложению. Роско, это Переселение должно состояться.

— Вы повторяетесь.

— Думаешь, зачем я показывал тебе прошлые дела — твои собственные и других Роско?

— Ни малейшего понятия. Зачем?

— Уж, во всяком случае, не для развлечения. Наставник Мик прожевал конфету и вдруг спросил:

— Что ты думаешь о Земном пути, Роско? В чем его суть?

— Нет начала Земному пути, и нет ему конца! — сразу же, не задумываясь, отчеканил Роско. И стал ждать, что Наставник скажет еще.

— Не знаю, посвящал ли тебя Скин или кто-то другой, — неторопливо проговорил Наставник Мик, копаясь в конфетах, ища какую-нибудь особенную, — но у нас, Наставников, существуют свои правила. Свое образный кодекс. Заповеди, называем их мы. В одной из них говорится, что все мы работаем для будущего. И это действительно так, Роско. Но в сем утверждении лежит и логическое несообразие. Какое будущее у бесконечности? Ты согласен?

— Разве что сама бесконечность.

Наставник кивнул.

— Вот-вот. Однако какова бы ни была, работа бессмысленной быть не может, и следует все же предполагать в ней определенную цель. Ответ содержится в той же Заповеди: не допустить в будущем порабощения земной расы другими.

— Разве не так?

— Так, так. Более того, это краеугольный камень самого существования Земли. Ее альфа и омега. Старинное выражение, не знаю его корней, но мне нравится. Означает — высший смысл. Ты следишь за ходом рассуждения?

— Наставник, это известно каждому землянину. С этим уходят Переселенцы. Сохранить будущее Земли, предотвратить угрозу потенциально агрессивных, которые, кроме своих миров, захотят подчинить другие. Землю. Вот смысл.

— Абсолютная ерунда, мальчик. То есть совершеннейшая, — заявил Наставник Мик, воздев тонкий палец. — Подумай, ну что для населения целой планеты, а то и освоенной звездной системы — вспомни Фогель — наши тысячи? Они раздавили бы нас не заметив, мимоходом. И, с другой стороны, что агрессия каких-то планетников для Земли? Она уйдет на недоступное агрессору расстояние, исчезнет, чтобы появиться в новом месте, как делает это, выбирая новые миры для Переселений. Чего бояться могущественной неуязвимой Земле?

Роско на всякий случай промолчал.

— Нет во Вселенной ничего более значительного, чем разумы, населяющие ее, но нет и ничего более недоступного пониманию. Переселенцы, отправляясь в новый мир, прокрадываются в каждую рассу исподволь, незаметно. Вобравший в себя крупицу человеческого, новый разум уже никогда не будет нам чужд. Может быть, он не сделается дружеским, но и не сможет стать врагом. Он уже будет чуточку наш, понимаешь это, Роско? Есть, значит, в нас, людях Земли, что-то такое, сильнее всех иных разумных, которые встречаются нам на нашем Земном пути. Иначе бы не было у нас нашей Земли, не странствовали бы мы, а прозябали прикованными к своим системам жалкими планетниками. Мы создаем, Роско, всюду свое. Таков, — Наставник Мик проникновенно посмотрел, — истинный смысл. Земляне — творцы и возделыватели разумов. Мы стимулируем рост, но иногда нам приходится и полоть…

У Наставника был такой вид, будто он ожидал, что Роско, в снизошедшем на него откровении, сию же минуту изменится к лучшему. Роско неопределенно повел плечом.

— Ну, хорошо, Наставник. Хотя разницы особой… Наставник! — Ему вдруг пришла одна мысль. — Но ведь если вы все это пересмотрели, — указал на стену с полками-ячейками, — то видели и самые первые Переселения? С чего и откуда начинался Земной путь.? Если он не бесконечен?

— Увы. Ничего подобного я не нашел. Потому, Роско, что и не искал. К чему?

— Ну, не скажите. История Земли…

— История Земли — это история Переселения, а решает, где Переселение необходимо, сама Земля. Она выбрала эту планету с этими планетниками, значит, они нуждаются в силе земного разума, кто бы там внизу ни был. Разве не так, Роско? В мудрости — простота, а в простоте — мудрость, иное же — от сомнения, которое всегда чревато…

— Вот и пусть решает, — буркнул Роско. — Что смог, я привез. Пошлете еще раз — привезу то же самое, потому что другого там нет.

— Ты должен привезти такое, чтобы Переселение началось немедленно! Хватит сентиментальной болтовни про очутившихся неведомо как на планете братьев-землян! — Наставник Мик прихлопнул по плетеной поверхности стола. — Тебе это Переселение просто необходимо, чтобы остаться тем, кто ты есть, я объяснил.

— Не вижу связи. Ну — будет Переселение, обо мне-то Наставники мнения не изменят. Если у них оно такое, как вы сказали.

— Можешь не сомневаться — такое. А изменится вот что. С этим Переселением уйдет Наставник Глооб. Он здесь тоже много кому надоел.

— И?

— И изменится соотношение сил. Гом и Скин останутся вдвоем против нас троих. Да Скин и сам не прочь избавиться от слишком прыткого Глооба. А кроме того, я знаю, кто должен занять его место. Впрочем, это уже Роско не касается….

— Нет, почему, мне интересно. Добрые Наставники. Внимательные Наставники. Пекущиеся прежде всего о благе землян и Земном пути…

— Говорю же, тебе не понять, Роско, мальчик. Ты и от жизни просто землян далек, где уж тебе разбираться в тонкостях отношений между Наставниками. Есть вещи, которые… — Наставник Мик умолк, словно перебив самого себя. — Ты ошибаешься, если думаешь, что «проводничок» послан за тобой с общего ведома Наставников. Я вызвал тебя сам. Переселение и уход Глооба нужны лично мне. Видишь, я откровенен. Думай, Роско. Я не говорю — решай, я говорю — думай. Все уже решено, и вниз ты пойдешь обязательно. Думай, как лучше сделать то, о чем я тебе сказал.

Роско спросил, помолчав:

— Наставник, если вы знаете, кто придет на место Глооба, то, может, вам известно, кого Наставники приготовили и вместо меня? Кто будет новым Роско? И что станется со мной? Тоже — в Переселение?

«А может, и так? — подумалось одновременно с тем, пока говорил. — Вниз, на планету, где я нашел что-то, чего не знал прежде. Снег, лед, вечная пурга, смрадные шкуры. Анджелка…»

— В лучшем случае, — жестко подтвердил Наставник Мик. — А вообще-то, Роско, я и на это бы не рассчитывал. Тут у меня имеются примеры того, что стало с некоторыми из Роско в разные времена. Показать?

— Позже. Вы не сказали…

— Нет, Роско, я не знаю, кого они прочат тебе на смену. На этот раз Скин обошелся без меня. Да и не безразлично ли тебе, ты же его наверняка не знаешь тоже, твой круг общения на Земле не широк. Нет, нет, право, не знаю.

Наставник Мик для убедительности развел руками, поднял плечи и покачал головой.

— Между прочим, Роско, ты помнишь Наставника Гаарта? (Так звали Наставника, который учил Роско первым. Кто исчез из его жизни, когда начал объяснять и показывать многое слишком подробно. Роско помнил.) Сдается, что и он не просто так пошел в Переселение, а с легкой руки Наставника Скина. А то и не в Переселение ни в какое даже, точно не скажу.

— Вы поступаете опрометчиво, Наставник. Допустим, я действительно… что у меня на самом деле получается некоторые вещи удерживать в себе. Не отрицаю. Ну, а вы-то? Соберетесь вы вместе, Наставники, и все тайное сделается более чем явным.

— Не глупи, Роско. Кто тебе сказал, что я собираюсь встречаться с кем-то из Наставников до твоего следующего возвращения? А ты уж там постарайся. И прекрати разводить розовые слюни об этой своей планетнице! — неожиданно прикрикнул Наставник. — От тебя так и несет ею, с того края Земли видно! Возьми, в конце концов, и привези ее на Землю. И никакое Переселение ее не коснется. Если так она тебе необходима.

Роско хлопал глазами.

— Но ведь «кораблик»… — только и сумел выдавить он.

— Ну что? Что — «кораблик»?

— Он не пропустит… планетника… никогда, ни за что.

— Кто тебе сказал эту глупость? Скин? Сват? Гаарт еще? А ты поверил? Какой же ты после этого Роско? И послушай, не ты ли тут тщился доказать нам, будто внизу такие же земляне, как мы? При таком положении вещей, если ты, конечно, достаточно убежден, и для «кораблика» тоже разницы не будет. Что с того, что ни один землянин не спускается вместе с Роско на планету? Почему он не может подняться с ним оттуда? Отчего «кораблик» должен не пустить, а Земля не принять его, как принимает Роско? Оттого только, что не было прецедента?

«Да… да. Как же это я. А ведь и верно. Но в этом случае можно же попытаться и…» А вот это соображение он от Наставника Мика спрячет. Спасибо ему за то уже, что надоумил.

— Я не думал об этом. Спасибо вам, Наставник.

— Выходит, и Роско не может сразу преступить законы Земли? Как это ты, помнится, доказывал… хорошо ведь сказал… м-м, вот — «как учат, внушают всю жизнь, как привыкаешь считать правильным и единственно возможным». А ведь преступать — надо, Роско. Иначе никогда ничего не добьешься. Не так ли, мальчик?

«Анджелка, — никак не мог расстаться с открывшимся простым и таким, казалось бы, очевидным решением Роско. — Нет, я думал, конечно… мечтал. Хотя нет, и этого не было. Бессмысленно искать то, чего не может быть. Наставник Мик? А вот может».

…Просто взять и забрать. И привезти на Землю планетницу…

— Мне идти к «лабиринту» уже сегодня?

— Пока просто возвратись в тот дом. Глооб найдет тебя там. Его послали за тобой, из-за чего он страшно злится… — Бесцветные губы Наставника Мика растянулись в кривой усмешке. — И думай, Роско, думай, как нам подтолкнуть нашу неповоротливую Землю!

— Вы все-таки ни на мгновение не верите, что Земля могла быть не одна? — Роско и сам не ожидал, что у него вырвется это.

— Почему не верю, — легко и просто сказал Наставник Мик. — Очень даже верю. И даже в то, что там, внизу, она и осталась. Наставник принялся сосредоточенно выбирать в вазочке с мармеладом. Его желтая кошка мурлыкала на весь дом и щурила янтарные глазищи. Роско опять; чувствовал, что рот у него сейчас раскроется от изумления.

— Ну что, есть какие-нибудь идеи? — осведомился Наставник Мик, жуя.

— Какие же идеи… — Роско безнадежно поковырял угол плоского прибора для демонстрации истории Переселений. — Да я просто не знаю, как это сделать. Как выдать вам то, чего нет, Наставник. Чего я невидел, о чем не имею понятия. Я приношу только то, что есть, а так, как вы требуете, не делал никогда. Я не представляю…

— Чепуфа, 'оско, — не особенно внятно проговорил Наставник Мик. У него сильно оттопыривалась щека, и он продолжал жевать. — Чепуфа, мальчик. Я в тебя верю. Сдевай, как смофефь. Как ты это умеефь, 'оско, дуфок. — И подхватил нитку побежавшей тягучей сладкой слюны.

«Лабиринт» 2

Без людей «лабиринт». Никто из землян не нарушит шагами его безмолвия, ничья тень не пересечет мерцание гладких, будто зализанных стен. Лишь Роско в одиночестве быстро проскальзывает здесь до своего «кораблика» и обратно. Но редко появляется он в «лабиринте». И сейчас нет его здесь.

Безлюден «лабиринт», но не пуст…

«Лабиринт» огромен. Роско правильно думает, что ему известна малая часть, и правильно делает, что не пытается узнать большего. Если бы не верный «проводничок», он наверняка бы заблудился. Да так, что никогда больше не увидел бы своей светлой Земли, не отыскал бы округлый зал порта со светящимся цоколем, куда опускается «кораблик». Даже идя по своему затверженному маршруту, Роско рискует. Один неверный поворот, и… Но о Роско заботятся. Следят, чтоб не сделал он ошибки, а если все же случается — помогают.

Кто?

Не в одном основании цилиндра Земли, в Южном краю, расположен «лабиринт». Вся ее броня — толстая защитная шкура — пронизана отверстиями и тоннелями. Броня закрывает хрупкую жизнь от всех, какие есть, враждебных сил, проносящихся вокруг в бескрайнем пространстве. Но она же и питает, собирая и храня в себе его энергию. И энергию для своего движения, вечного Земного пути, накапливает она на каждой остановке, черпая у каждой звезды, пока происходит Переселение.

Гул стоит в пустом «лабиринте». Гудят стены и коридоры, сквозные шахты и тупики. Вдруг пролетит по его пустынным переходам клубок сине-белого или зеленого огня. Вдруг наполнится молочным светом какой-то коридор, и сияние будет гореть долго, а потом померкнет. Может светящийся туман начать путешествовать из тоннеля в тоннель. Потащит за собой неведомые вздохи и свисты, щелчки и бормотание, хрипы и неясные звоны металла о металл, и много всевозможных, не поддающихся описанию звуков.

Чьих?

Кружится Земля над новой, укутанной в непроницаемые облака планетой, и все живее движение наблюдается в «лабиринте»… Могло бы наблюдаться, если бы было в нем кому наблюдать. Струи огня пролетают. Шипение раздается, словно тысячи рассерженных змей выпустили в мерцающие ходы. То тут, то там видятся в холодном свете неясные силуэты, не похожие на человеческие… могли бы видеться, если б было кому смотреть.

И растет по «лабиринту», наплывает волнами грозное гудение, как от чудовищного колокола. И запах грозовой, свежий наполняет овальные коридоры…

И если б было кому — мог бы подумать, будто таящиеся в «лабиринте» силы пришли вдруг в возбуждение по одной какой-то неясной и, быть может, лежащей вовне причине. Почуяв нечто им, таинственным, небезразличное когда-то и встреченное вновь. Может быть, что-то еще, что и представить себе невозможно.

Не всюду внутри оболочки Земли ходы перепутаны, как в «лабиринте», который знает Роско. В гладких циклопических боках ее они ровные, строго сонаправленные и на первый взгляд абсолютно прямые, охватывающие Землю сотнями и сотнями колец, тоньше, чем игольный след в сравнении с глыбой.

Однако — опять-таки, если б было кому со стороны проникнуть взглядом под верхний слой — то увидел бы, что все эти кольцевые проколы собраны не и группы: есть одна спираль, состоящая из множества отдельных ходов-нитей.

Некому взглянуть и проникнуть. Не знает никто, не догадывается и не ощущает, что происходит в на дежной броне несокрушимой Земли. Не знает? Совершенно верно.

Не догадывается? Как сказать.

Не ощущает? А вот это вряд ли.

Завиваются в теле Земли струи огня и шары пара, и брызжет от них каскад огненных капель помельче. Летят, наращивают темп. Чуют. Тревожатся. Тесен стал им «лабиринт».

По двое рядом. По трое. По шесть.

Кто они, зачем и откуда?

Их Не Называют.

Ива

Тогда, значит, он и ушел. Ночью. Пока все идиотики, кто не расползся по комнатам и углам, играли в «пьяную бочку». А она спала.

— Спала, спала, Ивушка, что ж теперь поделаешь, — промурлыкала Нока. — Упустила своего Роско. Но не огорчайся, у меня тоже номер не прошел. Я уж к нему так и этак, купаться с собой увела, а Роско ну ни и какую… Нока вытянула длинные гладкие ноги почти до середины ковра, покрывающего пол в маленькой гостиной. Здесь, в части дома, принадлежащей исключительно Иве, повсюду были ковры, тяжелые портьеры и много-много мягких пуфиков и подушечек.

— Он так боится тебя? Или, может быть, вообще женщин? — спросила Ива Краас, не поворачиваясь. — он все-таки немножечко диковатый…

— Да, у меня не получилось, — мурлыкала Нока, разглядывая свой стакан на просвет. — В этот раз. Но недавно я подстерегла его на одной заброшенной дороге… Как по-твоему, это имело значение? Что вокруг ни души? Вот твой Краас как больше любит?

Ива испытывала раздражение, тем более досадное, что не понятна была его причина. Уж во всяком случае, не из-за проникнутых сладеньким ядом откровений девчонки. Она ведь явно затеяла этот разговор, чтобы вставить шпильку-другую насчет упущенного Роско. А между прочим, не очень-то и хотелось.

— Как тебе сказать, дорогая. Ты же знаешь Крааса. В определенных вопросах он — тупое животное. Где ему приспичит, там и любит. Но я умею держать его на расстоянии, если нужно.

— Всегда по-хорошему завидовала тебе. Конечно, такое приходит только с возрастом. То есть я хочу сказать, твой опыт…

Вот же дрянь! Ива улыбнулась. Пройдя к шкафчику в углу, достала резную коробочку с замысловатой крышкой. В коробочке был сероватый порошок. Его поверхность на свету переливалась перламутровым блеском. Кончиком языка Ива захватила самую чуточку. Рот наполнился жарким вкусом, где-то в затылке или еще дальше зазвенели колокольчики.

— Ивочка, дорогуша, я очень хочу попробовать. Если разрешишь, а?

— Нет, милая. — Ива отерла выступившую слезу. Колокольчики звенели. Все сразу отодвинулось. Нет, дорогая Нока, и не проси. Тебе еще рано, слишком молода для этого. — И Ива улыбнулась еще раз.

— Я могу сама легко достать, если тебе жалко.

— Пожалуйста. Сколько угодно. Только не от меня.

— На это нет запретов.

— Кто спорит.

— Так нечестно, Ива. Почему вы мне не даете? Что за чушь — слишком молода! Вон твой Ольми…

Ива выпрямилась. Но проговорила ровно:

— «Мы»? Кто же еще?

— Ну… Я просила у Крааса, например.

— Девочка! — Ива рассмеялась. — Нашла у кого просить. Да Краасу и невдомек, он весь погружен в выдумывание новых напитков и свои глупости о каких-то там канувших в Лету традициях и обычаях. Что он тебе ответил, интересно?

— Он сказал, что как раз глупостями не занимается. И мне не советует.

— Вот видишь. Даже Краас. Защелкнув, Ива убрала коробочку на место. Перед этим мелькнула мысль, не добавить ли, пока так хорошо, но решила — позже. Без Ноки. Еще будет время, день длинный. К звону колокольчиков прибавились мягкие сладкие толчки изнутри темени. Ох, какой длинный впереди день!.. Ива налила себе, села против Ноки. Гадкая девчонка. Гадкая, бесстыжая, смазливая девчонка.

— Так что же о Роско? Нам его больше не увидеть?

— Не могу сказать, дорогая. Все случилось так не ожиданно. Мы купались… Он вдруг попросил меня принести его вещи… Попрощался со всеми через меня. И ушел.

— Отчего так поспешно, не говорил?

— Нет. Ровным счетом ничего.

— А ты сама не…

— Ох, тоже нет. В нем бывает подчас трудно что-то угадать. Он такой загадочный, наш Роско. Взять хотя бы его последнюю историю… Нока сделала мину под названием «ну, тебе же самой хорошо известно». И тут же спохватилась — ах, да! Притворщица.

— Что за история? — Ива отхлебнула. Нет, она говорила ровно-ровно. Вслух. А на большее вы все не расчитывайте. Она вам не обязана всех вас любить. И что за история действительно. Роско… Он показался ей интересен, что уж скрывать. Да и не скроешь. Да она и не собирается. — Какая история, — повторила Ива, — будь так добра, просвети меня, дорогая.

— У Роско увлечение. И представь себе — там, внизу, маленькой планетницей. Из головы у него не выходит. По-моему, заметили все. Лина Кааб шепталась об этом с Аяной в самый первый день, когда он тут появился. Бедный Роско, он совсем не может себя контролировать, едва начинает вспоминать о ней.

— Никогда бы не подумала, что такое возможно. Землянин — и планетница… У них что-то было? Что в таком варианте вообще может быть?

— Тайна. Вот сюда Роско никого не допускает. Даже меня.

— Даже тебя… — Ива прихлебнула еще глоток. Странно, раздражение не проходило. Его не удалось загнать внутрь. Первый обманчивый толчок дал ощущение отстраненности, а теперь вновь навалилось. Как будто поблизости дверь, за которой страшное. Она вот-вот откроется. Уже чуточку приотворилась, и по ногам бежит очень неприятный сквознячок. Леденящий какой-то.

— Кто знает, что там бывает, внизу? Нам с тобой, Ивочка, спасибо Земле, в этом не участвовать.

— Да. Пусть уж Краас и иже с ним.

— Между прочим, тоже не совсем ясно. Роско намекал, что этого может и не случиться. Но ничего точно, конечно, не известно. Ах, Ивочка, я что-то ужасно нехорошо себя чувствую. А у тебя — нет?

— Нет, — сказала Ива. — Ничего такого. Я чувствую себя отлично. Может быть, тебе стоит отдохнуть? «Нет, — отчетливо подумала она, — необходимо добавить. Спроважу девчонку, и… История с планетницей у Роско. Глупости какие-то».

— Пожалуй, ты права, Ивушка. Но я хочу, наоборот, развеяться. Где Краас, где остальные?

— Ну, если не пыхтят в своем «каменном кружке», то — на том берегу моря. Сегодня хороший ветер.

— «Каменный кружок» — это?..

Вместо ответа Ива представила Крааса, Флайка и Тоса за их любимым упражнением — подбрасывать и ловить шары из песчаника все увеличивающегося размера. Ей надоела Нока, хотелось, чтобы она поскорее ушла.

— Ах, вот оно что. Еще не видела, надо посмотреть. — Нока в белых своих шортах и распашонке, встав, лениво потянулась. — Я сейчас уйду, дорогая, не волнуйся. А ты спокойненько себе добавишь. И не надо называть меня всеми этими нехорошими словами. Я совсем не такая, как ты, Ивочка… — Она выдержала нарочитую паузу, — …как ты, Ивочка, думаешь.

Ива следила за Нокой тяжелым взглядом.

— Ивочка, признайся, сколько у тебя уже ничего не было с твоим Краасом? Страндарт-месяц? Два? Больше? И ни с кем, да, дорогая? Я тебе сочувствую. Конечно, Ява — отзывчивая девушка, но ведь она не заменит того, чего хочется тебе. К тому же Сиинт… Попробуй его, он ничего. Молод, полон задора. И не разделяет дурацких предубеждений против чересчур увлекающихся… — Нока выразительно поглядела на шкафчик в углу. — Краас сейчас беседует с Наставником. Будет интересно узнать, о чем там у них речь. Остальные совсем даже не на той стороне моря и не за нимаются обычными играми, а каждый сам по себе готовится к Переселению. Вот видишь, как полезно знать больше того, что тебе просто говорят. Бедная Ивочка… Да, твой сынок снова переусердствовал и слишком, как ты выразилась, много «добавил». Бродит по саду, разговаривает с птичками и зверьками. Ты бы не меня, а его как-то ограничивала, что ли. Совсем ведь по-человечески разучится.

«Да уберешься ты когда-нибудь? Гадина этакая!»

— Уже, уже. Поделюсь только напоследок, как с подругой. Сиинт, при всех его достоинствах, тоже не очень. Мужчины у нас все-таки скучноваты. Потому что однообразны, все как один — напор, сила, скорость. Никакого воображения. Вот Роско — это да. Что же ты не использовала свой шанс, когда вы с ним вдвоем оставались?

Ива коротким движением без замаха швырнула стаканом в Ноку. Та без труда увернулась, но на белой ткани расплылись вишневые пятна. Стакан не разбился, угодив в портьеру и на ковер.

— Эй, Ивочка, — мурлыкнула Нока от двери, — а у тебя эта штука, — и длинный палец протянулся в сторону шкафчика с коробочкой, — не самого лучшего качества. По старинке приготовлено. Сейчас делают куда лучше. Но уж ты, видно, к чему привыкла. Я могу помочь, если хочешь, а то ведь остаточное действие накапливается незаметно. Такие, как Ольми, рождаются. Да и самой…

— Проваливай, мерзавка, или я!..

— Страшно! — безмятежно сказала Нока. Она не стала выходить в двери. Представила себе заветный уголок Искристого и неуловимый миг спустя очути ласьтам. Среди бархатных занавесей в гостиной Ивы недолго еще плавал смешанный букет запахов роз, лалы и веретенника, и еще чего-то немножечко острого, мускусного.

Нока тоже чувствовала беспричинные раздражение и злость. Сорвавшись на Иве, доведя ту до белого каления, Нока получила удовольствие и почувствовала легкость. Но ненадолго. Хотя к числу несомненных удобств при общении с Ивой Краас, безусловно, относилось то, что тебя не изобличат, например, в прямой лжи. Со всеми остальными людьми, по крайней мере с подавляющим большинством, это было бы затруднительно, почти невозможно.

«Почти, — нежась, думала Нока. Вздохнула про себя и рассмеялась собственному притворству. — Бедная Ивочка, как многого ты лишена. В определенном смысле вы с Роско друг другу даже подходите». Нока сбросила одежду, растянулась под палящим солнцем на искристом песке. После недели дождей облака уползли в сторону. Поднимающаяся стена моря просматривалась до солнца и выше. Оно блестело нестерпимо, Нока прикрыла глаза рукой.

«Не видать тебе Роско, Ивочка. Не дам, и не меч тай.»

Прошелестело. На Ноку пала тень. Искрящийся песок удивительного пляжа скрипнул. Запах свежей хвои и полынная горечь.

— О, Флайк! — сказала Нока, не поднимая век. — Ты кстати. Крааса все еще наставляют? Окунемся?

— Все еще. Что-то нет у меня желания окунаться.

— Да уж я чувствую, какие желания у тебя есть.

— Ты лучше взгляни…

— Нет, Флайк, нет, иди в море. Остынь. И не заставляй меня убегать, я только-только разнежилась, и мне здесь нравится. Возможно, позже…

…Оставшись одна, Ива посидела, сжимая подлокотники и настраивая себя на необходимость успокоиться. Ей, конечно, не удалось. Тогда, собравшись с силами, она поднялась и прошла до шкафчика в углу.

Вторая порция произвела обычное целительное действие. Из тела пропала вата, в глазах прояснилось. Никаких колокольцев, звенящая упругая бодрость. Ива спустилась в большой нижний холл, с минуту постояла, размышляя. В сад идти не хотелось. Там Ольми, а к сыну Ива испытывала стойкое отвращение. Ей казалось зачастую, что она просто не могла быть матерью этого омерзительного существа. Мужчина, бывший отцом Ольми, ушел в Переселение за два стандарт-месяца до того, как Ольми должен был появиться на свет. Ива почти не помнила его.

Нет, в сад она не пойдет. Помимо того, что там имеется возможность наткнуться на Ольми, беседующего со своим вечным идиотским выражением с каким-нибудь цветком, в саду еще и не пройдешь мимо Краасова флигеля, где производятся его зелья. Не набредешь прямо, так достанет запах. Против этого Ива тоже была бессильна.

На столике для напитков, стоящем на веранде, Ива приметила незнакомый кувшин с фиолетовым содержимым. Опять новое. Она плеснула на пробу. Недурно. И крепко. Надо прихватить с собой.

«Уйдет Краас, и кто будет готовить всевозможное питье? Ну да там у него, кажется, запасы. Или найдется еще кто-нибудь. Скорее бы. До чего он надоел. Он и все они, помешанные на культе здоровья и силы. В Парк Грез не сходить. Ближайший Парк — возле Сухих озер Юга. Для них-то всех значения не имеет…»

Для Ивы Краас расстояния на Земле значение имели.

В той стороне, где на сверкающем песке пляжа были сложены яркие доски для катания на волнах, возникла компания из десятка мужчин и девушек. Ива, кажется, ни с кем не была знакома. Помахав издали, ушла обратно в дом. Снова гости. Гости Крааса. Гомоня, они прошли на противоположную сторону веранды и устроились там. Иве были слышны голоса.

— Дурацкий день какой-то сегодня. Ничего не получается. Попробовал пораньше сделать комплекс — выдохся на половине, да и половины не сделал. По пробовал покрутиться просто так, для разминки — запястье растянул.

— А я третьи сутки злой хожу неизвестно на кого. На тебя вот сейчас — и то злюсь.

— Ну, на меня-то, положим, не за что.

— Я и говорю, не за что. А я злюсь.

— Фиира вообще неделю не спит.

— Что это он?

— Не может — и все.

— Нервничает перед Переселением. А чего, спрашивается, нервничать?

— Ты, что ли, не нервничаешь?

— Абсолютно спокоен.

— Ну-ну. Горнист.

— Мальчики, давайте о чем-нибудь повеселее. Если и мы к вам присоединимся, вместе начнем свои настроения рассказывать…

— Нет, погодите, это что-то действительно странное. За последние дни с кем ни повстречаюсь — все жалуются.

— На что?

— Да неважно, на что. Всяк на свое. Я говорю в общем.

— Фиира новую картину никак не закончит. Боится не успеть.

— Он художник?

— Не сказала бы я, что такой тип похож на художника. Вечно пьяный.

— Зато у Крааса всегда весело.

— Думаешь, зачем я вас притащил? А то вы и вправду последние дни кислые какие-то.

— Нас не прогонят? Что за дама нас встретила? Кажется, красивая.

— Краас — добрый малый. Слушай-ка, Горнист, Краас — у вас старшина.

— Да ну? Что ж ты сразу не сказал?

— Я давал понять, да ты все вокруг Поли вьешься. Поли, он вокруг тебя вьется?

— Конечно. Это единственный шанс чего-то до биться от меня.

— А знаете, я слышала, в Старых Городах происходит странное. Будто бы подземный гул и свет по ночам. Я от Сайды узнала. Они уж какую ночь дома спать боятся.

— Вот видите! И в Старых Городах тоже.

— А где еще?

— Да нет, я просто хочу сказать, что что-то происходит… ..

— Происходит, происходит! Ничего не происходит! Вон Переселения — и того нет как нет.

— Тирас, ты опять зол неизвестно на что?

— Все-таки, конечно, пора бы Переселению быть. Все сразу станет на свои места.

— Мы так веселились на прошлом празднике! Фог упал в озеро.

— Но где же Краас? Может, пойти его поискать?

— Да вон он! Смотрите, он с Наставником… Ива почти не встречалась с Наставниками в своей жизни. Этот был высок и строен. Густая седина, худое резкое лицо. Краас рядом казался огромным увальнем. Они прошли через маленький уголок холла, отгороженный полукруглым диваном, где сидела Ива. Наставник приостановился, бросил на нее цепкий взгляд. Ива почувствовала, что ее просвечивают этим взглядом всю насквозь.

— Это моя жена, — сказал Краас с какой-то неопределенной интонацией. Обычно он представлял ее, лучась самодовольством. Сейчас этого не было.

— Вот как? — Наставник поднял брови. — Ну, все равно, очень приятно. Здравствуйте, здравствуйте, друзья! — послышался с веранды его голос.

— Здравствуйте, Наставник!

— Здравствуйте, Наставник!

— Здравствуйте…

— Наставник…

— …вник…

Краас укоризненно смотрел.

— Ты опять?

— Ох, Краас, оставь меня. Да! Хочу тебя поблагодарить. За это. Ива подняла вновь наполненный ею стакан с фиолетовым содержимым.

— Ну, вот видишь. Неужели тебе мало, что я готовлю? Я ведь для тебя стараюсь. Ива, от этого хотя бы никакого вреда.

— Ты ничего не понимаешь.

Краас последовал за Наставником, а Ива, чуть спотыкаясь, двинулась к внутренней лестнице. Пора добавить, а разговоры Наставника с Переселенцами ей были не интересны.

— Крошечку добавить. Маленькую щепоточку, — приговаривала она, поднимаясь. Ей снова пришло сравнение самой себя с запертой в клетке птицей. Не даром Краас выстроил этот дом в уединенном месте.

«Так оно и есть. И ты никуда отсюда не денешься. Это они все могут… А ты не способна даже, как Роско, собраться и уйти по старым дорогам».

Крышечка отскочила, Ива с наслаждением погрузила язык в горячую рассыпчатую силу. Медленно со стоном выдохнула. У нее за спиной в гостиной раздался двойной шелест.

— Просим прощения, Ива.

— Извините, что врываемся.

Парня с густыми сросшимися бровями в доме Крааса раньше не бывало. Стройный. Кажется, вообще неплохо сложен. Переселенец, понятно. Ива скользнула глазами по его телу. Жаль, что одет. А девушка? Где-то она ее видела.

— Я Слава, сестра Явы, помните?

— Ах, да.

— Ива, нам говорили, у вас есть… что вы можете… Мы хотим попробовать.

— Переселение на носу, — поддержал Славу парень, — когда, как не теперь. Вкусить, так сказать, от всех плодов. Мы вернем двукратно. А если не успеем, то Ява вернет. Она говорила, так можно

— Что же вы от Наставника сбежали, птенчики? — В голове плыло, Ива была щедрой и доброй. — Берите, берите, не стесняйтесь.

Они по очереди лизнули порошок из коробочки. Глаза сейчас же сделались отсутствующими. У Ивы хороший порошок, пусть эта девка не врет. М-мерзав-ка!.. Ноздри тонкого носа Ивы раздулись. Пришлось добавить, чтобы успокоиться. Самую капельку. Добрая щедрая Ива отсыпала им с собой по два наперстка-черпачка.

— Навестите нас, Ива. В ближайшие дни. Мы живем под плато Кан, где Холодный ручей. Там все знают. Слава и Соонк Горнист. Это у меня такое прозвище. Навестите. А то мы уйдем.

— Я подумаю, птенчики, подумаю. Ну как, хорошо забирает?

— Не то слово. Спасибо вам, Ивочка, дорогая…

— Ну теперь ступайте, наслаждайтесь. А Ива поспит чуть-чуть. Она устала…

Как же, плато Кан. Она там и не бывала никогда. Это, кажется, близ гор Инка, да еще едва ли не с противоположной стороны от солнца. Нет, Иве-старушке туда не добраться. Если уж только очень ей захочется. Но ей не захочется. Ей и тут хорошо. То есть достаточно паршиво.

Можно заказать портрет девчонки. Скажем, известному Фиире. Если он сможет наконец протрезветь и поймет, чего она от него хочет… Ох, нет, он же уходит в это Переселение. Ну, все равно, кому-нибудь еще. Портрет в полный рост, и проткнуть потом иглами глаза. Располосовать лицо. Пожелать все известные и неизвестные болячки. Искромсать и плюнуть в то, что останется. Мужчины — глупцы. Думают, при умении кое-как залезать друг другу в мозги сейчас вам будет все и всяческое взаимопонимание. Да ни одному, самому обиженному, и в голову не придет, что подчас составляет предметы разговоров и пересудов, когда женщины собираются одни без мужчин. Вообще «тихих девичьих бесед». И не догадаются даже. Глупцы и скоты. Ерзающие, пыхтящие, обливающиеся потом скоты. Щетиной своей обдерут всю кожу. От мерзких лап их мурашки. Особенно если навалится туша вроде Крааса… Зато после, когда он уже в тебе, и нет больше смысла царапаться и кусаться, и вся ты как желе, и сладко, и тела как бы нет, а только летишь, летишь…

Застонав, Ива перевернулась на ложе. Ломота не проходила. Знакомый обруч сжал виски. Позвать Яву? Она где-то там, с этим… Сиинтом. Пойти к ним самой? Ах, это нужно будет спускаться, ходить, искать, они, может быть, вообще не в доме. От подушки пахло Краасом. Ива опрокинула на нее флакончик с благовониями, взяв с прикроватной тумбочки, где их, разнообразных, теснилось во впадинах и углублениях множество. Ну почему она не может, как все, укрыться за ароматической завесой! Благовония для Ивы специально делал также Краас. Тоже будет проблема, когда он уйдет.

Дался ей этот Роско! Что в нем? И что ей от того, что он, оказывается, с наглющей этой Нокой? Да она могла и солгать, а Ива как проверит? Можно долго, раз за разом представлять, как наглая девка оступается и ломает ногу. Падает и ломает руку. Сверзивается откуда-нибудь и ломает шею. Должно же это вывести ее из равновесия! Сейчас, судя по ее поведению, все ей — как вода.

Судя по виду. По виду и только по виду, и ничего больше ты не можешь. Да и чтобы кто-то откуда-нибудь сверзился — тоже не пройдет, не получится. В принципе не выйдет. Даже если кто из них сорвется вдруг, полетит со скалы, потянет под волну, другая какая опасность, — мигнет, и уже за солнцем, за морем, на другом краю Земли, дома в удобном кресле или в Парке Игр среди веселой толпы. Да и какие опасности на мудрой, заботливой Земле? Она только дарит…

На Иву Краас дары Земли не распространились. Она не видела, как все, не чувствовала, как все, не могла того, что могут все. Она была почти как Роско, но и этого не знала. И, в отличие от него, не слишком своим положением тяготилась.

Вместо еще одного флакона Ива нащупала резную коробочку. Хихикнув, окунула в нее палец, сунула в рот. Блаженно обвела языком… Должно быть, она все-таки задремала, потому что в какую-то минуту, открыв глаза, увидела перед собой Наставника. Того, что был с Краасом.

— Ну что, Ива, ты в состоянии нормально понимать? С тобой можно говорить? Давно хотел встретиться, поговорить по душам, Ива Краас. Называй меня Наставник Глооб.

Наставник глядел на нее в упор. У него были очень яркие синие глаза, как это она сразу не заметила. Он задумчиво почесывал нос.

«Иди, Роско, иди…» 3

На Срединном море не бывает сильного волнения. Вот и сейчас ветер лишь запенивает белые гребешки мерно бегущих волн. Роско направил ялик в неширокую бухту с поросшими соснами красными берегами.

От шестичасовой гребли горели ладони. Привязав ялик к валуну на узком пляжике под берегом, Роско вскарабкался наверх. Отсюда поверхность моря казалась пестрой. В компании заядлых любителей парусного спорта у Крааса волнение как-то делили по виду гребней, присваивая волнам и ветру определенный балл. Роско в этом не разбирался. Северный край Земли был от него очень далеко, Роско вновь стоял на Южной половине. Полоску Искристого уж нельзя в дымке разобрать. Она сместилась, ветер отнес ялик с Роско значительно левее, и часть северного побережья, где остался дом Переселенца Крааса, его сад, роща эвкалиптов с Владением Наставников и Наставником Миком, и вообще весь Искристый пляж, теперь завернулись много выше, почти скрывшись за выгнутой облачной кисеей, что сегодня появилась над морем.

Вечерело. Неумолкаемый шум сосен сливался с шумом прибоя внизу, а потом, по мере удаления Роско от берега, остались только важно шумящие сосны над головой.

Теперь Роско направлялся к другому выходу из «лабиринта», не тому, которым пользовался обычно. Перспектива идти в «лабиринте» иным, непривычным и долгим путем не воодушевляла. Однако Наставник Глооб был совершенно категоричен.

— …Как можно скорее, — говорил он. — У Земли нет времени ждать лишней стандарт-минуты. Переселенцы волнуются. Ты отправишься немедля. Тебе больше не придется там, внизу, выдавать себя за бродягу. Информация, которую ты можешь собрать в этом качестве, оказалась недостаточна для Земли. Ты будешь появляться со своим «корабликом» в самой гуще планетников, в их поселениях, в местах событий, если они там вообще происходят, какие-нибудь события.

— Происходят, Наставник. Можете не сомневаться. Как в любой нормальной жизни.

— Можешь сказаться кем угодно. Имеют же они свои суеверия, эти планетники. Да, ты ведь знаток по части их легенд и преданий…

— Это будет нетрудно, Наставник. Я говорил…

— Меня не волнует, что ты там говорил. Отправляйся и принеси нам истинную картину. «Кораблик» будет всегда с тобой, запомни это.

— Запомнил. Наставник, Роско нет больше веры?

— Не твое дело, что есть, а чего нет. Может быть, и не было никогда. И учти, Роско, Земля посылает тебя не затем, чтобы ты там прохлаждался в свое удовольствие. Любился с планетницами и развлекался дикарскими обычаями. Переселение не может задерживаться так долго, и последствия могут быть невообразимы. Для Земли, землян и Земного пути. Это я тебе говорю. Иди.

Оставалось лишь принять наставления и поспешно уйти. Ялик Роско взял без спроса, взамен, потому что лодочку, на которой он приплыл сюда, кто-то из шумных Краасовых гостей успел утопить.

Похоже, к ночи над этой частью Земли собиралась гроза. Роско видел черную стену туч, сползающих к нему с правой руки. Завывал ветер в кронах, сколько уж там в нем было баллов! Роско поспешно выбрал несколько стоящих близко кряжистых деревьев, растянул между ними непромокаемое полотнище. Собрал, натаскал ворох сучьев для костра. Таща последние, увидел в соснах выжженную площадку. Несколько почерневших стволов торчало среди углей. Это была вновь «зеленая» поляна. Просто огромная.

«И надо же, совсем недавняя, — подумал Роско, — вот там едва не дымок еще идет. Не был ли тут кто-нибудь из Краасовой компании? Нока, например? Сам Краас? Или же кто там шарахнулся от Роско из-за того только, что он облегчил муки маленького несчастного зверя?»

Но не было времени на этом долго останавливаться, ливень обещал разразиться нешуточный. Роско успел, и когда ударили первые капли, костер уже трещал, разгоревшись как следует, и натянутый экран отбрасывал тепло вниз.

«Если забрать еще наискось, я выйду к дороге, что идет к Сухим озерам. Прямо — будет край плантации вокруг здешних Старых Городов. Есть несколько Старых Городов, по-моему, с десяток или чуть меньше. На Юге я знаю четыре… Как Наставники надеются договориться с «корабликом», чтобы в отдаленных местечках и не уносился тотчас, стоит мне перейти порог на ружу? Правда, он всегда является на мой вызов, только я подумаю о нем. Разумеется — на том самом месте, где мы расстались. Но ведь я по-другому и не пытался никогда. Только как научили, ни шагу в сторону. Вот и попробуй. «Кораблик» тоже читает тебя, Роско, и него не спросишь, все он прочел до самого донышка, или удалось тебе что-то утаить… Пойду к Южным скалам напрямик. У «лабиринта» есть выход где-то здесь, в верховьях Большой. Я им давно не пользовался, но буду надеяться на «проводничок»… Нет, приказ «кораблику» отдает сама Земля, но каким образом Наставники говорят с ней? Может быть, это знал какой-нибудь другой, из прежних Роско?.. Нет, мне не до «прохлаждений», Наставник Глооб. И вам внизу будет не до шуток… Анджелка, я не обманул тебя, я возвращаюсь, хотя и сам не предполагал, что так получится… Надо же, снова «зеленая» поляна, что-то они часто…»

Кошка в плетеной комнате Наставника Мика была уже ростом со шкаф. Она сидела и оглушительно мурлыкала, и занимала все свободное место. Плошки глаз широко раскрылись, и почему-то зрачки в них были не кошачьи, узкие, а — человеческие. Как у Анджелки. Глаза заслонили собой костер, где шипели, пробиваясь к огню, дождевые струи, и ярко освещенную траву рядом, и тьму дальше.

…«Ну, Роско, не пора ли дать ей какое-нибудь имя?»

«Почему — какое-нибудь? Право выбора принадлежит вам. Вам всем. Я могу лишь высказать пожелания. Собственно, их у меня всего одно».

«Какое же?»

«Ну неужели вы не догадались? Анджелка. Ты не против, Солнечная?»

«Нет, Роско, я не против. Я… я даже горжусь…»

Роско вскинулся, вздрогнул и понял, что просто заснул у костра. Заливаемые дождем головешки шипели. Что ему снилось? Анджелка и еще кто-то. Разговор…

Роско решительно закутался в одеяло и лег головой на подушку из набитой сосновыми ветками куртки. Перед рассветом под Роско пробралась струйка скопившейся в углублении воды, и он, не просыпаясь, дважды отодвигался, недовольно что-то пробурчав. Больше ему не снилось ничего.

Вещи он оставил в незаметной расселине близ входа в «лабиринт». Этот вход был сделан когда-то в виде сводчатой дверцы. За стандарт-десятилетия, а то и века камень большей частью обвалился, и вход выглядел неряшливой пастью с обломанными клыками.

Роско оглянулся на пороге. Его никто не провожал, кроме умытой ночным дождем Земли. Прищурившись на полет стайки стрижей на ослепительном фоне убегающего вдаль солнца, Роско шагнул в «лабиринт».

Первое, что встретило его, был глубокий, из недр доносящийся гул.

«Как будто говорили за спиной…»

Потом еще было в ущелье, по дороге с кладбища. 'Не знаю, как сказать… Ну вот словно идешь и разговариваешь, только с кем разговариваешь, идет сзади, и не оборачиваешься, а слышишь только. Когда говорят за спиной — особенно слышно, нет? По-моему, это все из того времени, что он был здесь. Я помню, да. Только вот я-то вспоминала и отвечала мысленно, а его голос был живым, настоящим. Я слышала его ну вот как тебя, отца или кого-нибудь другого. Голос не раздавался у меня внутри, в голове, я слышала ушами. Правда. А оглядывалась — никого нет.

— Это все? Или еще что-нибудь?

— Не знаю… Было, но уж этому ты точно не поверишь. Я и сама думаю теперь, что привиделось. Только откуда мне все выдумать? Я такого и не видела никогда. Нет, ты не поверишь…

— И все-таки. Я попробую, Анджелка.

— Ну вот комната. Не такая, как у нас в домах. Большая, высокая, светлая. Окна очень большие и прозрачные. И за окнами очень светло, ярко даже. Как будто в каждом по солнцу… Я видела солнце тогда, мы сначала вместе шли, а потом…

— Да-да, я помню тот день. Дальше.

— И много людей. Красивые. Мужчины. Седые. Красивая такая седина. Сидят вокруг большого стола и смотрят на меня. То есть не на меня, а на него. Но я как будто была им, смотрела его глазами, говорила с ним вместе. А вот что говорила — не вспомнить. Да и тогда, кажется, не понимала. В чем-то мне — нам — надо было тех красивых седых мужчин убедить. А они не верят. Знаешь, они мне теперь представляются чем-то похожими на тебя. Или ты на них. Но, в общем, какое-то сходство, даже не совсем по внешности, а…

— Это было как сон? Наяву? Нет?

— Нет… или было… Нет, не так, я прекрасно понимала, где я и что делаю. Один раз случилось, когда я была дома, помогала маме и Дэне купать маленького. И потом еще раз, и тоже дома. А раз — на улице, я шла к Искуснице Мие за вышивкой, так что нет, не сон. Но был и сон. Как будто. Только я это не хочу рассказывать… нет, расскажу. Другой. Тут я совсем ничего не понимаю. Понимаешь, дядя Ник, — вода. Так много, сколько и вообразить нельзя. Всюду вода, вокруг и да же где-то сверху. Там не видно, но я знаю. Мы знаем — потому что я снова была с ним как бы одним целым. Мы в такой… таком… ну, вроде саней, только они сделаны для того, чтобы можно было двигаться по воде…

— Плыть. Челнок. Лодка.

— Что?

— Ничего. Ты говори, говори.

— И опять так светло, так ярко вокруг. И ветер… Не наш ветер, а — теплый, ласковый, мягкий, хотя и довольно сильный. Нас несет по этой воде, и мы думаем, что впереди снова какой-то путь и надо идти и идти. Потом высокий открытый обрыв, земля совсем без снега, и такие там стоят громадные деревья, которых на самом деле и быть не может. Шумят под ветром… Нет, это точно был просто сон.

Анджелка сложила руки на коленях. На лавку, откуда тело Пикора унесли, когда прибежал его отец, Пэкор-башмачник, белее снега, мокрый, потому что выскочил без накидки и шапки, Анджелка старалась не смотреть. Ей было страшно, разговор, затеянный Ником Чагаром, развеял этот страх лишь отчасти. В Управном доме остались она, Ник Чагар и отец, Управник Большой К. Где-то внизу сидели Мис и вернувшийся Скрига. Недавно он пробил третью стражу. Середина ночи.

— И что, по-твоему, все это должно означать, Ник? — подал свой голос Карт Анджел. Он сидел насупившись, положив подбородок на кулаки.

— Только, разумеется, не то, что твою дочку чем-то опоили. Или околдовали, или сглазили. Забудь эти бабушкины сказки, Карт. Тут все посложнее.

— Бабушкины сказки? — сказала Анджелка. — Я не слышала у бабушки Ки-Ту сказок, в которых бывало что-нибудь похожее.

— Я помню Ки-Ту совсем молоденькой девушкой, вроде тебя, Анджи. Она была шалуньей и проказницей. Но уже тогда не отходила от Ки-Аны, такой же старой рассказчицы, как она сама сейчас.

— Доня от Ки-Ту не отходит…

— Ник, какое нам дело до сказок! Чего ты добиваешься от моей дочери, можешь объяснить?

— Сказки сказками, а легендами пренебрегать нельзя, Управник. В них мудрость и истина. Книг же ведь ты не читаешь, так хотя бы слушай. Ищи скрытую правду. Я сейчас тоже пытаюсь найти и понять.

— Если бы у тебя было столько же забот, сколько каждый день сваливается на Управника…

— Послушай, Анджела, а ты не пробовала специально думать о Роско, представлять, откуда он и как там? Может, смогла бы увидеть?

Бледное личико Анджелки тронула печальная улыбка. Всего на миг.

— Он сказал, там — рай.

— Рай?

— Рай. Так он сказал. Что это такое, дядя Ник?

Ник Чагар хотел что-то ответить, но не дал Большой Карт Анджел.

— Нет, вы только послушайте! Сиэны тут нет на вас! Один колдун девку с пути сбил, другой добавляет! Как ты хочешь, но мне это не нравится, Ник Чагар! Я не понимаю, какое отношение имеет ко всему чужак-бродяга. Что нам пересказал Зарт — только бред бедного мальчика? Или — правда? Что ты там себе на думал, Ник Чагар? При чем тут моя дочь?

— Перестань, отец! — сказала Анджелка. — Никто меня с пути не сбивал. Дядя Ник имеет в виду совсем другое. Вспомни, в прошлую зиму три чапы не пришли из степи — кто сказал, где их искать? А сколько вы меня про погоду спрашиваете? И когда я была совсем маленькой — кто мне рассказывал, что иной раз бывало?

— Это точно, — подтвердил Карт Анджел, — тут я ничего не говорю. Что у тебя есть, Анджи, то есть. Это так, Ник. Она как-то умеет узнавать… угадывать… Нам с Этиль о ней давно… Только ведь все это другое. При чем тут Роско приблудный, чтоб ему в степи замерзнуть? Честное слово, я уже жалею, что…

— Повторяю тебе, Большой Карт, все связано. И всему ты получишь объяснение, дай мне только разобраться.

— Объяснение! Я сыт по горло объяснениями! Кого ни спроси — у каждого найдется свое объяснение! Самое что ни на есть правильное и верное. Тому Управник не тот, у этого — в соседях-подлецах все дело, еще кого дурная примета напугала. Завтра на площади еще не то скажут. Только я в это все не верю. Не верю! Настоящая причина всегда тут, рядом, ее можно ухватить руками, попробовать на вес и на вкус. А если надо — и глотку перегрызть! Или, по-твоему, Роско, пригретый Управником, который и копья-то в руках держать не умел, — и есть эта причина?

— Я не это сказал.

— Ничего, и того довольно, что сказано.

— Успокойся, Большой К., я не собираюсь кричать на Ярмарочной. У меня и права такого нет, я ведь не из Города.

Карт Анджел тяжело вздохнул. Тоскливо посмотрел на закрытую кошмой бочку. Нет, не время сейчас для браги. А хорошо было бы.

— Ну так что, Анджи, — сказал Ник Чагар, поворачиваясь к ней, — получалось у тебя вызвать Роско самостоятельно, по желанию? Ведь ты думаешь, ты вспоминаешь его, так?

— Да, — ответила Анджелка. — Да, я не могу забыть его. И не надо на меня смотреть, отец! — сейчас же вспылила она. — Я уже не ребенок! И Роско мне… понравился. Я бы ушла с ним, если бы он позвал. Но он не позвал… — Анджелка все-таки покраснела.

— Этиль, — глядя на дочь, пробормотал Карт Анджел. — Материн норов, узнаю.

— У меня ничего не получалось, дядя Ник. Ну, может, совсем чуть-чуть. Вот я позавчера разглядывала одну вещь, мне бабушка подарила, и вдруг показалось, что этот смешной зверек — живой. И тоже глядит на меня и жмурится. И как будто даже разговаривает. Посвоему. А я его почти понимаю. Он симпатичный. По казать?

— Снова штучки Ки-Ту, — буркнул Большой К. — Дрянь какая-нибудь.

— Принеси потом, я взгляну, — сказал Ник Чагар.

— А она вот, я ношу с собой. Бабушка не велела расставаться.

В вырезанном из желтого камня изображении, и верхней части, была неприметная дырочка, чтобы продевать ремешок. Камень и вправду очень легкий, носить его совсем необременительно. И он был теплым, иной раз Анджелка чувствовала, как он греет грудь под платьем.

— Занятный зверь. Никогда не встречал. На типи немного похож.

— Ни на кого он не похож, — ревниво сказала Анджелка, забирая вещицу из рук отца.

— А как это относится к Роско? — спросил Чагар.

— Не знаю. Я… я просто так почему-то подумала. Не знаю, дядя Ник. — Анджелка смутилась. — А ты тоже такого зверя не встречал?

— Я встречал. Но только на рисунках.

— В книгах, — съязвил Большой К.

— Я бы хотела прочитать твои книги, дядя Ник.

— Там много непонятного, Анджелка, будет для тебя. Карт Анджел прислушался к звукам с улицы.

— Что там?

— Нет, ничего. Я уж думал, не приведи, еще что-то случилось. Просто бьют четвертую стражу. Ты выяснил, что хотел, Ник? Анджи пора спать. Да и нам с тобой не мешает. Перед завтрашним днем надо выспаться. Мне, по крайней мере.

— «Общение умов» — так называлось древнее и тайное искусство, Карт. Когда-то им владели люди. В книгах впрямую не сказано, но понять можно. Повидимому, Роско сохранил его. Да ты и сам признавал, что от одного его присутствия ощущался необычный подъем, обострялись мысли, силы появлялись. С твоей Солнечной бывало так же. И даже сильнее, потому что она пробыла в его обществе дольше, чем все вы тут.

— Откуда ты знаешь?

— Она мне сама сказала.

— Это так, Анджи?

— Да, отец. И еще… Роско вылечил Свана, Балу и семейство Арафы-бедняка с Холодной, так? Мне он Тоже однажды помог, отец. Мы ходили в отроги, к Горе, и я поскользнулась… вот, — Анджелка распахнула ворот, высвобождая плечо. Розовый шрам с неровными краями уходил под ключицу. — Он стянул края пальцами, и я почти сразу же смогла двинуть рукой. Было очень много крови, я упала на россыпь осколков-лепестков, из каких делают наконечники, если нет металла. Я видела, как Роско меня лечил. Он сказал, что, если я подожду еще немного, то и шрама не останется, а я сказала нет, пусть будет на память. Ты понимаешь, отец? Роско не может быть злым. Он только смотрел и, если мог, помогал. Разве у нас умеют так лечить, скажи? Даже «черную»…

— Какую «черную», отмерзни твой язык.

— Карт, в тех двух домах на Холодной была «черная», — сказал Ник Чагар. — Я тут разузнал. Ее перебросили нарочно. За Шестью Хуторами вымерли четыре крайние фермы. Кто-то из Скайлы сходил, взял какую-нибудь мелочь, а в Городе нашелся предатель…

Глаза Управника Карта Анджела налились кровью.

— Кто?! — проревел он.

— Не кричи. Я еще не знаю. Но узнаю.

— Принести в Город «черную»!.. Это… это…

— Главное, как сам не побоялся. А может быть, не понимал, что-делает и чего надо бояться.

— Да я! Его! Из-под Горы!..

— Роско тогда помог Городу. Может быть, он сделал это из одной благодарности. Может быть, у него были еще какие-то свои мотивы. Но он поступил, как горожанин.

— Что ты этим хочешь сказать, Ник Чагар?

Чагар не отвечал Управнику, разглаживая складки на удивительном плаще Роско, что лежал рядом.

— К Роско прилетал огромный круглый «шарик». С неба, я видела. Большой, как Управный дом. Он поэтому так часто уходил по ночам к Горе. И когда случилось на Холодной, Роско звал свой «шарик», что-то брал из него. Мы были там вместе.

— Карт, ты знаешь, что я думаю о неизвестных, которые приходят неизвестно откуда. Которые обладают умениями, не известными ни в Городе, ни где-либо еще. У которых такие странные вещи. Ты знаешь, Карт.

Ник Чагар и Анджелка смотрели в упор на Управ ника Большого К.

— Сговорились? Что это еще за «шарик» такой? Почему мне, Управнику Города, все становится из вестно в последнюю очередь? Анджи, я твой отец к тому же, не забывай. Чего вы от меня хотите сейчас?

— Мы сговорились совсем немного, Большой К.

Необходимо, чтобы Управник Города понял, что одному ему с новой бедой не справиться. И вообще никому не справиться. Нам нужна помощь, Большой К.

— Не хочешь же ты…

— Вот именно. Еще и еще раз повторяю тебе, Карт, «связан» — не означает «повинен». Будет ли хорошо, если в Город опять придет Роско и, возможно, многие с ним, — неизвестно. Но, быть может, они станут нашими союзниками и мы вместе сумеем одолеть эти… этот огонь? Потому что это — по-настоящему страшно, Карт! Прислушайся к старому другу. Просто поверь, не требуя объяснить пока.

Карт Анджел хмыкнул, хотел сказать ядовито, но, взглянув на Чагара, лишь усмехнулся.

Он никогда не видел Ника таким. Губы Чагара побелели, все морщины обозначились резко и глубоко. Большой лоб покрыт каплями пота. Ник Чагар словно пытается донести своему другу Карту Анджелу что-то такое, чего не передашь никакими увещеваниями.

«И Анджи с ним заодно, — подумал Карт Анджел с не свойственной ему растерянностью. — «Я уже не ребенок, отец!» Гляди-ка!»

— На небо ты за ним отправишься, — буркнул он. — Подожди, может, вон он прав, и скоро они сами явятся. В довесок к огням.

— Может, и явятся, — согласился Ник Чагар, не меняя взгляда. — А может, и нет. Тогда она, — кивнул на Анджелку, — своего Роско позовет.

Карт Анджел таки поднялся к бочке под кошмой. А Анджелка обернулась к Нику Чагару, и на ее лице были испуг и тревога.

…Ночевать остались в Управном доме. Да сколько там спать — пятую стражу уж били. Шесть дозоров сменяется в одну ночь, ведь ночи под Горой такие длинные. Как и дни.

Анджелка задержалась возле сидящего неподвижно Ника Чагара, когда отец ходил вниз, а потом возился в углу у бочки.

— Последний раз я услыхала его вчера, дядя Ник. Наутро после сна про большую воду и деревья, каких не бывает. Разговаривали двое, Роско и кто-то с ним. И я. Так отчетливо, рядом прямо, коснись их рукой. Я в хлеву была у чап, больше — никого, мама Сиэна в доме, Дэна кормила маленького. И замолкло все как-то… Будто оборвалось на полуслове.

— Помнишь, о чем был разговор?

— Помню. Но главное — тот второй голос. Я его узнала.

— Ну и чей он был?

— Твой, дядя Ник, я не могла перепутать. Ник Чагар задумался с видом крайнего удивления.

Охота, охота… 2

Сначала их было восемь. Потом двое лишних отделились, повернули обратно, и их осталось шестеро. Шестерка — вот самое стабильное, самое подходящее и рациональное число. Они двигались цепочкой, друг за другом, и лишь время от времени то один из них, то другой рыскал в сторону, проскакивал зигзагом в коротком поиске и вновь возвращался на свое место в общем построении. А когда кто-то взлетал повыше и скатывался обратно, словно с невидимой горки, идущие следом повторяли его маневр, и вся цепочка изгибалась, как живая огненная змея.

Снег и тьма неслись им навстречу, но снега они не замечали, а тьмы не существовало для них. Равно как и света. Им было безразлично, день вокруг или ночь.

Зато они прекрасно ориентировались в состояниях окружающей среды. Предпочтительнее всего была газообразная, в ней они чувствовали себя привычно. В жидкой их движение замедлилось бы ненамного, и энергию им пришлось расходовать лишь чуть больше. Но они пока не встречались со значительными объемами жидкой среды и потому не могли сделать своих выводов. Твердую среду преодолеть было для них труднее всего, почти невозможно в случае, если это касалось стен Дома. Опрометчивый, решившийся на такое, терял всю энергию, обессиливал и умирал. И никто не помогал ему.

Однако вне Дома попадалось множество тел, не твердых и не жидких, проникать сквозь которые было не только легко, но и приятно. Именно для этого они, звавшиеся Новыми, Здесь Рожденными, и покинули сегодня Дом. И ни один из них, Здесь Рожденных, не знал свободы чистого пространства, где так редко попадаются скопления газа, жидкости и тверди. Справедливости ради надо сказать, что и предки их, называемые Старшими, и предки их предков не знали свободы и счастья полета в чистом пространстве. Такова была их жизнь.

Шестеро летящих во мгле (начинался рассвет, до которого им не было никакого дела) руководствовались ощущениями, полученными от органов чувств, абсолютно не соотносимых с теми, какие присущи созданиям из плоти и крови. Ощущения рождали эмоции, на эмоциях основывались устремления, из устремлений следовало поведение. Сегодня они вырвались из-под опеки Старших. Они нарезвятся вволю в открытой степи, про которую и знать не знают, что она — степь, и вернутся в Дом. Каждый из шестерых поддерживает постоянную связь с остальными пятью, не теряя при этом из внимания окружающий мир. А те, в свою очередь, при необходимости способны объединить свою энергию и переслать ее одному, где бы он ни находился. Все в шестерке равны и взаимозаменяемы, таково правило и естественное условие их существования.

Летящий впереди почувствовал преграду и за долю мгновения сообщил остальным. Цепочка огней развернулась, огибая вставшую на пути каменную остроконечную колонну. Это был как будто осколок, залетевший от общего нагромождения далеко на равнину. За иззубренной неровной гранью, утопая в снегу, шли те, кого шестерка так искала.

…Выступали вечером. Безумием было идти в ночь, в темную степь, в неблизкую дорогу. Нор так и сказал брату: «Не сходи с ума, не береди людей!» Но ведь и Сам Киннигетт ходил по дворам, заводил разговоры, призывал вспомнить обиды, нанесенные Городом, и притеснения, чинимые на Ярмарках жителям Скайлы, и несправедливости Города, захватившего лучшие охотничьи угодья, и, главное, говорил о погибших, которые требуют отмщения. Или хотя бы достойного возмещения, какого от Города Скайла не видела по сей день. И кричал всей Скайле:

— Смотри, Сай, смотрите, Гудис и Бета, смотри, старая Кво, смотрите, Раггаци! Не ваши сыновья, не ваши мужья и жены лежат там под снегом столько лет и ждут? Ждут, чтобы тот, кто убил их, пришел и повинился перед вами! Чтобы склонил голову и приставил к своему затылку ваш нож! Кво, у тебя был только один внук, прошли годы, но мы помним Вадиса-стрелка, никто не мог сравниться с ним в меткости. Помог тебе Управник К., когда не стало у тебя внука? Вадис с другими достойными искал у Города лишь малой подмоги, а чем ответил Город? Город убил Вадиса-стрелка, и теперь старая Кво ходит по чужим людям, живет и кормится из милости.

Город захватывает тропы, по которым проходят те стада, на кого охотились искони люди Скайлы. Город не пропускает к Скайле Большие Мхи, хотя раз от разу подтверждает со Скайлой договор, что каждое четвертое Поле — ее. Кузнечники и оружейники дерут вдвое, если видят человека из Скайлы. Так больше не может продолжаться!..

Его поддержали криками, в основном те, кто той короткой войны не знал. Передохнув, Сам Киннигетт продолжил:

— Мне скажут: все это было и прежде. А я скажу: ну и пора положить этому конец! Хватит охотникам Скайлы отбивать друг у друга добычу потому, что обиль ных мест больше не осталось. Хватит, чтобы наши женщины замерзали в степи потому, что не собрать мхов из тех обрывков, что докатятся до Скайлы после Города. Хватит, что людям Скайлы не появиться в Городе кроме как на Ярмарку, по милостивому разрешению Большого К.!

— Вол! — крикнули. — Ему и башку пора открутить!

— Я скажу вам, люди Скайлы, дурную весть. Весенней Ярмарки в этом году в Городе не будет. У меня точные сведения, они там решили ее не устраивать. Город сидит на своих запасах, как сиу на чужой добыче, и делиться не собирается. Он закрывает путь даже для честного обмена. Что делать людям Скайлы, спрашиваю я вас?

— Пойти и взять самим! И разделить между всеми по справедливости! — крикнули в ответ. И закричали все разом.

— Безумие, — сказал Нор стоящему рядом охотнику Донасу, — он хочет снова войны. Дон, ты же должен помнить, Город помогал Скайле во все времена.

— А! — махнул рукой Донас. — Времена! Какие еще времена, если у меня пятеро малых за штаны держатся, а дикие чапы ушли! И не куда-нибудь ушли, а вон, по большому кругу, и обратно возвращаются мимо Города, и что от тех стад останется на нашу долю?.. Пускай делятся! — заорал он вместе с остальными.

— И еще дурная весть, люди Скайлы. Управник Большой Вол окончательно снюхался с колдовским отребьем! То в Городе вольно проживают неизвестно какие чужаки. Подозрительные. А сейчас у них в Управном доме сидит Чагар — кто не знает, спроси у соседа, тебе объяснят, кто таков… Беда стала выходить в степь, люди Скайлы, и назвал к нам эту беду Вол Анджел! Но не все ему управничать в Городе! Охотники Города с нами! Завтра они ждут нас и присоединятся к нам. Нужно идти в Город и показать этому выхолощенному быку, чей голос звучит в Скайле и в самом Городе! В Город! Все, кто может носить оружие! В Город!..

— В Город! В Город!.. — отозвалась толпа.

Нор тихо выбрался и пошел домой и, встретив брата, так и сказал ему: «Сам Киннигетт обезумел, и ты вместе с ним будоражишь понапрасну людей, а ведь это приведет лишь к новым смертям, неужели тебе этого хочется?» — «А мне все равно, брат», — ответил Викас таким голосом, что Нор не нашелся, что ему сказать. Он был на два года старше Викаса и даже теперь, зрелым мужчиной, помнил, как в детстве всегда оберегал и защищал брата. Но все-таки выходить в ночь было безумием.

…Шестерка разделилась на три двойки и разошлась по равным горизонтальным углам прежде, чем их успели заметить те, кого шестерка искала. Впрочем, нет, не специально искала. Просто надеялась повстречать или выследить, или настигнуть, или подстеречь. Ловчая удача улыбнулась шестерке. Немало приятных вещей могли Новые, Здесь Рожденные отыскать для себя вне стен Дома. Но ни с чем не сравним был гончий азарт, охватывающий каждого и всех их вместе, когда удавалось найти этих, не твердых и не жидких, примитивно замедленных и совершенно беспомощных перед Новыми.

В окрестностях Дома встречалось множество похожих, не твердых и не жидких, но только эти обладали неким неуловимым своеобразным оттенком, придававшим особенную привлекательность для Новых, Здесь Рожденных. Каждый из этих представлялся в восприятии Новых небольшой, но отчетливой пульсирующей точкой на общем фоне. Новых влекло к ним. Казалось, с Новыми их связывают незримые и необъяснимые нити, о сути которых догадаться никто бы не сумел, да никто и не брался. Может быть, это нечто сродни древнему инстинкту. Отзвуку того, что забыли теперь даже Старшие, а Новые и не знали никогда. Их век в Доме был еще весьма и весьма короток.

С недавних пор в Доме стало тесно. Прежде, по свидетельствам Старших, каждое Рождение становилось событием на долгие времена, а сейчас вдруг Новые начали появляться один за другим. По двое, по трое, по шестеро сразу. Им не хватало древних дорог Старших, где события текли так медленно, что их как будто не было совсем. Новые рванулись из Дома, и Старшие не сумели их задержать. У Дома, к счастью, нашлось множество выходов. Старшие относились к свободе за стенами Дома безразлично, никогда его не покидая. Ни желания такого у них не возникло за всю теряющуюся в смутной дали прошлого жизнь Дома, ни потребности.

Весть о том, что вне стен можно отыскать этих, не твердых и не жидких, обладателей ярких точек, облетела Дом вмиг, едва только пара Новых, рискнувших выйти первыми, наткнулась на них. В Доме все становится известно всем сразу. Старшие повели невнятную речь о каком-то старом долге перед тем, что неизмеримо выше всех, в Доме Живущих, о каком-то вечном указанном пути, Новые же увидели для себя прежде всего источник неизведанных эмоций и ощущений.

Все дело оказалось в том, что яркие уникальные точки этих, не твердых и не жидких, чрезвычайно приятно гасить. Причем чем сильнее удавалось растянуть этот процесс, тем более глубокое оставалось впечатление. Первые Новые, Здесь Рожденные, не поняли этого, но с каждым случаем каждый столкнувшийся с этими Новый получал опыт и учился. А значит, его опыт получали все Новые, сколько их есть.

…До Наконечника Копья добрались без происшествий, и Сам Киннигетт обернулся на ходу, чтобы подбодрить людей. За ним шло не менее чем дважды по шесть десятков. Лучшие охотники, лучшие стрелки. В рассветном сумраке Сам угадал группу женщин. Охотницы несли боевые самострелы в открытую, напоказ. Киннигетт хотел сделать замечание… но воздержался. Охотницами верховодила Смуга. В памятной войне с Городом у нее погибли родители и все четверо братьев. Мужа пырнули ножом в пьяной стычке на городской Ярмарке. Старших дочерей унесла «черная». С тех Дней Льда со Смугой сделалось страшновато спорить.

— Не теря-а-айсь! — полетел над головами поход ный крик.

— Не теря-а-аа… — вернулось от хвоста колонны.

Колонна стала огибать чуть склоненную вбок громаду Наконечника Копья. Острая вершина уже различалась в порывах метели. Как будто узкие живые полотнища развевались над ней. Наконечник Копья отмечал ровно половину пути до Города. Сам Киннигетт испытал удовлетворение.

Нор, идя рядом с Викасом, никакого удовлетворения не испытывал. Зачем он ввязался? Зачем оставил жен, семью, хозяйство? Он вам не охотник, вольный добытчик. И не бобыль, и не вдовец, как Викас. Ему есть о ком думать, есть что терять. Сосед Вага, как заломились Ваге в ворота, высунулся сверху, сказал со своей обычной растяжечкой: «Идите, ребят-та, дело-та, конешно, святое, нужное дело-та. Вы, ребят-та, себе ступайте, я вас тут подожду-т-та..» И как бы невзначай махнул рукой вдоль кромки высокого забора, ощетинившейся самострелами. У Ваги сыны — макушка под дверной косяк, чапана вдвоем берут, ему в сторону отойти — раз плюнуть. А тут как войдешь? Да и Ваге припомнится во благовремении…

Нор не увидел, как началось. И никто не увидел. Просто впереди, во главе колонны, где шел Сам Киннигетт с группой самых ярых, вдруг вспыхнуло на короткое мгновение желтое пламя и взвился крик. И то же — сзади, среди плетущихся отстающих. Движение затормозилось, задние наступали на отпрянувших передних. Быстрые росчерки мелькнули — не уловить глазом, не понять, что такое. Закричали снова, и снова — огонь. Жирные коптящие языки совсем близко. Пронзительный, заходящийся визг впереди.

«Женщина кричала», — отметилось краешком сознания. Как и все, Нор ничего не понимал, не успевая вертеть головой. Но руки уже оттягивал самострел. Куда стрелять? В кого стрелять?

Шшш-ш-ших! Слепящий шар пронесся во всей колонне вдоль, как удар копья, пробивающий насквозь податливое тело. Разделил надвое отхлынувших людей. Хлопки самострелов. Крики. Кричат те, кто стрелял, кричат те, в кого попали в общей неразберихе.

— В степь! В степь! Спасайтесь!..

Нор в последний раз увидел Сама Киннигетта. Обугленно-черного, без бороды и без волос. И кажется, одежды на нем тоже не было. Черный, дымящийся, Сам размахивал руками, повалился. Его захлестнули бросившиеся бежать.

— Вик! — не помня себя, закричал Нор, завертевшись на месте, и его крик, почудилось ему, перекрыл остальные. Вик же был здесь!

Шшш-ш-ших! Шшш-ш-ших! Два, или три, или больше?… Но два — он видел отчетливо — бело-синих огня кружились среди обезумевших, мечущихся людей, то огибая, то прикасаясь, отчего вспыхивала одежда и волосы.

— Вик!!!

И тут он понял, что ближний к нему черный лохматый тюк, объятый пламенем, который уже упал, уже не мечется, и воет на одной ноте, затихая, — это и есть Вик. И только снег шипит вокруг тела…

Нор бежал, бежал, дыхание рвалось. Кто-то еще бежал вместе с ним. Их было несколько. Позади остались жуткие вопли и запах горелого мяса. Они бежали, проваливаясь, по снежной целине, а когда не стало сил, они пошли.

«Вырвались! Вырвались! Спасены!..» Так, наверное, думал каждый. Но перед ними вдруг прямо из девственной снежной равнины в столбе пара поднялся, всплыл бело-синий шар. Он был величиной с человеческую голову. Висел, плавно покачиваясь, и был каким-то даже на вид неплотным. Как капля, дрожащая, вот-вот готовая сорваться.

Нор и другие шарахнулись, повернули назад. Позади, над их следами, взбороздившими степь, нагло покачиваясь, висели два точно таких же огненных сгустка.

«Они загоняют нас, — обреченно понял Нор. — Загоняют, как безмозглых, ополоумевших от страха ульми. Все, конец. Мирна, Зоз, доченьки мои… дом… все, кто остались… Скайла пустая, а ведь это — оно может прийти и туда! Зачем, зачем я ввязался…»

Ужас перед огненной смертью затопил Нора, вытеснив все остальное. Но и породил ярость. Нор прыгнул, выставив перед собой скрюченные, как когти, пальцы, на ближний покачивающийся примерно на уровне груди огненный шар.

Шар отпрянул.

— «Ага! Боишься!» Я убью тебя!

Шар как бы нырнул, отплыл по-над самым снегом и остановился. Нор шагнул еще вперед. Сзади что-то кричали.

— Убью!

Нор наступал. Убить! убить! убить! Разорвать, растерзать, разметать, вдавить в снег, в мерзлую землю под ним. За Вика, за оставшихся дома девочек, которых он больше уже не увидит, за…

«И снег не плавится, гляди-ка. Может, они не всегда обжигают? Может, сейчас — нет?»

Два других огня медленно подбирались со спины к подманенному человеку.

…Все шестеро были переполнены удовольствием. Оно ярко пылало в них, брызгало маленькими шариками Новых, Новыми Рожденных, недолговечными, которые тут же распадались с негромким треском. Больше удовольствия никто из шестерых уже не в состоянии был в себя вместить, и они нехотя оставили этих, с немногими непогашенными их точками. Уцелевшие эти, в меру своих силенок и, на взгляд шестерки, до отвращения медленно, разбегались по открытому пространству, не видя и не помня друг друга. Удовольствие, счастье, радость, блаженство! Эти, не твердые и не жидкие, содержащие в себе свои яркие точки, — да они просто созданы, чтобы приносить наслаждение Новым, Здесь Рожденным. Иначе зачем они существуют вообще? О чем бы ни скрипели там себе Старшие.

Настоящая роль и предназначение этих, не твердых и не жидких, выяснена и определена. Все Новые теперь поймут, каково это — медленно, растягивая ощущения, ходить вокруг щекочущей пульсирующей точки, касаясь бережно и осторожно. И наслаждаться их реакцией на каждое прикосновение. И вдруг разом наброситься! Как они вспыхивают пронзительно и сладко в последний миг перед тем, как погаснуть! Эта непередаваемая дрожь, высшая, пронзающая всего Нового насквозь…

Шестерке встретилось очень много этих, не твердых и не жидких, сразу. Прежние вылазки никому еще из Новых, Здесь Рожденных, такого везения не приносили. Просто удача, или это связано с какими-то особенностями поведения этих, еще не известных Новым? Повадки этих пока изучены недостаточно. Однако у одного из них Новый, погасивший его точку, смог уловить нечто небесполезное.

Где-то должны существовать большие скопления этих, не твердых и не жидких. Не на открытых пространствах в основном проводят свою жизнь они, а как раз в тех своих скоплениях. Может быть, такие места даже не очень далеки от Дома, куда шестерка, в довольстве и умиротворенности, возвращается.

Новые, Здесь Рожденные, отыщут такие места скоро. Тем более что в Доме, пока шестеро уходили на свою охоту, Новых наверняка прибавилось.

Легенда для Анджелки 2

— У Кариба, Солнечная, было шестеро братьев, и все они тоже были знатными охотниками, хотя, конечно, с Великим Охотником сравниться не могли. Каждый из братьев-Карибов охотился на своем клине степи, каждый приносил в дом обильную добычу. Брал жен и родил детей. И все они жили счастливо, в дружбе и согласии. Но был у них еще один брат, младший…

Из Управного дома Анджелка вышла ранним утром. За остаток ночи она едва смежила веки, а под самый рассвет и вовсе не могла спать. Нехорошо было на душе, Анджелка решила, что это из-за несчастного Пикора. Вот же беда за бедой. Постаравшись не потревожить отца и дядю Ника Чагара, Анджелка проскользнула в утренние сумерки. Домой не пошла, а постучалась, пробежав знакомыми переулками, где играла поземка, к бабушке Ки-Ту. Очень, очень нехорошо было на душе. Тяжесть. Пикор. Предчувствие… И бабушка сказала тогда… Анджелка запомнила.

— Младший из Карибов был совсем не похож на своих честных и достойных братьев. Охотился в чужих угодьях. Крал добычу из ям и ловушек. А жены его норовили выдоить чап на чужом выгоне, по весне обрывали самые нежные и маленькие побеги съедобного «гребешка», которые брать нельзя, а то загубишь весь куст. Перехватывали чужие мхи, а то просто рассеивали и портили поля, что шли стороной, — лишь бы устроить подлость. Нрав у семейства младшего Кариба был сварливый и злобный. И никак не могли его поймать, подстеречь на чужих землях. А некоторые из братьев прощали своего непутевого младшего. «У степи нет края, — говорили они, — добычи хватит всем». И встретились как-то Великий Охотник и младший из Карибов на узкой тропе…

То, что бабушка взялась рассказывать, слегка удивило Анджелку. Утро не вечер, да и не говорила Ки-Ту никогда для кого-нибудь одного. Для Анджелки, во всяком случае, не говорила. Но сейчас это было кстати. Анджелка рада отвлечься. Похоже, проницательная Ки-Ту именно этого и добивалась, увидя свою Солнечную в такую рань, с темными полукружьями под глазами. Бабушка усадила Анджелку, за стол, дала теплого молока и хлеба. Сама вернулась на лежанку под многими меховыми покрывалами, но не легла, а позвала Доню, и та стала переплетать тоненькие косички бабушки.

Доня вышла без платка, чего Анджелка раньше никогда не видела. Огонь ближайшей светильни отбрасывал на гладко выбритой, словно полированной голове девочки двойной блик. Бабушка неспешно вела сказку, и Анджелка была ей благодарна, что она ни о чем не расспрашивает ее.

— «Младший брат, — сказал Великий Охотник, — отчего ты не поступаешь, как подобает охотнику и одному из Карибов? Отчего дела твои низки, а сердце закрыто, как заперты ворота дома твоего для брата и для проходящего гостя? И зачем сейчас ты крадешься тайной тропой, а на плечах у тебя туша молодого чапы, которого ты снял с моей западни там, за поворотом?» А младший Кариб, которого впоследствии стали называть не иначе, как Кариб-отступник, так отвечал: «Ты не брат мне, Кариб-охотник, кого люди по глупости посчитали Великим Охотником. И все вы мне не братья. Моя жизнь — только моя, и не тебе судить, что в ней низко, а что — нет. Я единственный среди всех вас, который волен поступать только так, как я сам сочту подобающим, потому что так мне сказали боги, вам неизвестные. Мои боги в шесть и в шесть по шесть раз могущественнее ваших. Я всегда буду опережать вас на охотничьей тропе, и ваша добыча будет моей добычей, а ваши жены будут подбирать то, что докатится до вас после моих жен. И никогда вам не подловить меня, потому что боги передали мне тайные заклинания, чтобы я мог предвидеть каждый ваш шаг и знать, что происходит там, где меня нет. И даже то, что сегодня мы столкнемся с тобой лицом к лицу, жалкий ловец типи, — и это было мне известно заранее. Потому что так научили меня мои боги». Старший Кариб, Великий Охотник, разгневался за такие речи, и схватились они на тропе. И убил подлым ударом Кариб-отступник своего старшего брата, Великого Охотника.

Анджелка и слушала, и не слушала. Предчувствие беды, еще одной, новой громадной беды, стало в ней нестерпимым. Пламя светилен помутнело, заколебалось и вдруг бросилось в глаза. Анджелка судорожно ухватилась за край стола. Голос Ки-Ту звучал где-то далеко, за краем надвинувшегося мрака, который странным образом был одновременно и огненным.

— Братья Карибы узнали о смерти Великого Охотника и захотели наказать своего младшего брата. Но уже не нашли его. Пустой дом встретил их. Ни жен, ни скота, ни утвари не взял отступник. Чап с перерезан ными горлами увидели братья в хлеву. А в самом даль нем углу лежали обе жены Кариба-отступника, которых он задушил без жалости. И когда стояли братья, потрясенные, в доме, где осталась только смерть, услышали они смех Кариба-отступника, показавшийся им подобным снежному обвалу. «Никогда не найти вам меня, — говорил Кариб, которого здесь не было, — и никогда не избавиться от глаза моего, и ваша добыча станет моей добычей!» И сами собой вспыхнули стены, и бежали тогда Карибы в страхе.

Доня переплела последнюю косичку, и бабушка Ки-Ту бросила в светильню ароматический порошок.

— Ушел навсегда Кариб-младший из тех мест, и стали его звать Карибом-отступником. Ни к кому больше не приходили какие-то особенные боги, кото рые помогают видеть там, где тебя нет, и знать о том, что еще не случилось. Но частенько ямы и ловушки Карибов оказывались пусты, хотя следов вокруг бывало множество, и все они указывали, что добыча попалась. А никаких иных следов рядом не было. И разбивались неизвестно кем мшиные поля, и снеговые бураны проносились над степью в самые теплые летние Дни Дождей, и охотники стали пропадать в степи, а уцелевшие рассказывали странное и говорили, будто слышали голос и смех, подобный обвалу, — совсем близко, за спиной, хотя никого вокруг они не видели.

Ки-Ту тяжело перебралась на край лежанки.

— Но все это происходило давно, очень давно, Солнечная. И далеко отсюда. По ту сторону Горы, а может, еще дальше.

— Страшную сказку ты рассказала, бабушка. — Анджелка постаралась успокоиться. Прихлебнула остывшего молока.

— Разве это сказка, Солнечная. Это быль.

— В рассказные вечера у тебя все сказки заканчивались хорошо. Даже страшные.

— Детям надо верить в хорошее, Анджи. У них еще будет время узнать, что в жизни не всегда все кончается хорошо. Будет время для потерь и горя, обид и слез.

Дети быстро взрослеют.

— Конечно. — Анджелка подумала, что вот сегодняшней ночью она-то как раз и не плакала. Наверное, потрясение было слишком велико. — Конечно, бабушка, — повторила она. — А мне вот, видно, никогда не повзрослеть.

— Я не о возрасте говорю. Многие седые не разумнее детей. Многие занесшиеся не смышленей ульми. Наделенные одной только силой поплетутся, как чапан к хитроумному охотнику, лишь подобрать нужную приваду. Мужчинам кажется, что они знают жизнь, потому что научились отнимать ее, и что они видели многое, потому что бывали далеко. Женщинам кажется, что они управляют мужчинами, потому что не хуже мужчин умеют отнимать жизнь, но они же и дают ее, рожая. Но жизнь тем интереснее, чем с большей высоты за ней наблюдаешь, люди же живут в степи… Если ты поняла это, то уже достаточно взрослая, Анджи, и не важно, много тебе лет или мало. Но ты начала уже входить и в возраст… И много раз поднималась на Гору, и высоко…

— Ты знаешь? Откуда?

Бабушка рассмеялась тонким квохчущим смехом.

— Ты не одна, Анджи. У Солнечной есть младшие братья, а у них языки не только острые, но и длинные. О том, как ты пропадаешь ночами, сплетничают даже у меня в рассказные вечера. Дети умеют это не хуже взрослых. Ты просто не водишь компании, и шушукаются у тебя за спиной. Они завидуют, Анджи. Даже те, кто никогда особенно не дразнил тебя, не решаются подойти и заговорить, хоть им просто невтерпеж от любопытства. Ты гордая, и они не смеют. Боюсь, такой гордой тебе придется оставаться всю жизнь.

— Придется?

— Красота, Анджи. Она не только притягивает, она может и оттолкнуть. Тот, кому она достается, должен заранее привыкнуть к одиночеству среди людей. А если к красоте приложен светлый ум, как у тебя, тогда это одиночество вдвойне. Хорошо, если найдется друг… — Бабушка Ки-Ту не договорила.

«Роско», — подумала Анджелка. И сейчас же услышала его:

…«Ты самая умная и красивая девочка вашего Города, Анджи. Я верю, все у тебя поправится, и те, кто тебя дразнит, будут счастливы дружить с тобою. Так будет, Анджелка...»

Она удержалась, чтобы не посмотреть назад. Все равно там никого нет. Анджелка смотрела вниз, на свои ноги. В меховых сапожках ступни казались почти одного размера, и если чуть-чуть повернуться вбок, то нога, что короче, опустится, сравняется, пятка коснется пятки. Анджелка мало ощущала неудобства от своего увечья. Не участвуя в общих играх, она тем не менее вполне могла и бегать, и прыгать. Не так быстро, но по-своему ловко. Карабкалась на скалы и ходила на лыжах и «ступах» по любому снегу. Ее походка только со стороны выглядела неуклюжей, а самой была привычна и даже удобна. Наверное, стань у нее действительно вдруг, по какому-нибудь волшебству, все, как у других, это доставило бы ей гораздо больше хлопот, пришлось бы привыкать ходить по-новому, двигаться. Но она, конечно же, отдала бы все на свете, чтобы только…

Что за мысли! Давным-давно Анджелка прекратила воображать себе, наслушавшись на рассказных вечерах, что вот явится добрый волшебник, и лишь протянет руку и скажет слова… Но волшебник пришел, и протянул руку, и сказал слова. И ушел. А теперь она не может избавиться от его голоса за спиной. Смеха, подобного обвалу, правда, еще не слыхала.

— И неизвестно, как дальше было с Карибом-отступником, бабушка? Обязательно только плохому человеку открывается умение видеть там, где его нет? О каких богах он говорил, неужели они больше никому-никому не показывались?

— Кариб-отступник пропал, Анджи. Сгинул, и сгинули его черные дела. Ты неверно поняла, Анджи. — Бабушка Ки-Ту жестом отослала Доню, и та ушла за полог, разделяющий половины дома. — Это рассказ о гордыне. О том, что можно любое открывшееся тебе знание или умение обратить и на благо, и на зло. Остаться с людьми или-пропасть неведомо где и неведомо как, и сохраниться в одних только назиданиях, похожих на несчастливые сказки.

Бабушка Ки-Ту вгляделась в Анджелку так пристально, что та не выдержала и отвела глаза. Ки-Ту опустила руку, и вновь морщинистое лицо ее закрыли косички, как спрятали.

— Сегодня, наверное, крикнут собрание на Ярмарочной, — пробормотала Анджелка. — Отец говорил… ночью… — И она, сбиваясь, рассказала про беду с Пикором, и как его принесли, и как охотники разговаривали с Управником Города. О своих беседах с отцом и Ником Чагаром не упомянула.

— Вот и еще один дом без старшего сына, — чуть слышно шепнула Ки-Ту. Старческие пальцы дрожали, и постукивали камушки, нанизанные на тонкую ульмину жилу, которые бабушка перебирала.

— Ник Чагар — ты видела его? — вдруг спросила она.

— Да. — Анджелка была в недоумении.

— Ник Чагар, Ник Чагар… О нем тоже никто толком ничего не знает, и сам он вовсе не то, что говорит о себе. Ты это учти, Анджи. Твой отец, он, конечно, крикнет сегодня собрание, но не потому, что ему этого очень хочется. Может ведь повернуться и так, и этак… Ник Чагар. Всякий раз, когда он появляется в Городе или где-нибудь еще, это означает, что надо ждать большой беды. Но беда уже ходит среди людей…

— Он давно в Городе. Он пришел, когда случилось со Сваном.

— Он был в Городе и перед войной с Мериндой и Скайлой — той, в которой погибла моя племянница, а твоя мать, Анджи. Поговаривали, что видели его в ту пору и на их стороне. Он приходил в Город накануне того, как большая лавина сошла с Горы и докатилась, и накрыла весеннюю Ярмарку, и многие погибли. Твой отец еще не был Управником. И когда я еще не была бабушкой Ки-Ту, а просто девчонкой Тунией с Охотничьей окраины, о нем шло много разговоров. Говорили, что немало охотников не вернулось в тот год из степи…

— Он тоже помнит тебя, бабушка. Стукнув, камушки выпали из рук Ки-Ту, завалились под стол. Анджелка бросилась поднимать.

— Ты разговаривала с ним, Солнечная?

— Да. Он живет у нас. Я говорила с ним. Много. Каждый день. Он и сейчас с отцом в Управном доме, — выпалила Анджелка.

— Ну что ж…

Бабушка умолкла, о чем-то размышляя. Камушки продолжали свой бесконечный счет. Анджелке не понравилось сказанное бабушкой. Она не хотела думать плохое про дядю Ника. Небольшое окошко совсем посветлело, с улицы доносились голоса людей, всхрапывание запряженных чап, взвизги ребятишек, выпущенных после ночи на воздух. Город проснулся.

— Я пойду, бабушка?

— Ты не расстаешься с моим подарком, это хорошо, — сказала бабушка Ки-Ту, словно не услышав. Погладила желтый амулет на груди Анджелки. — Надеюсь, помнишь и о других. Твоя старая бабушка боится за свою Солнечную. Погоди, не возражай. Сегодня у твоего отца будет трудный день, Анджи. Я нарочно отослала Доню, чтобы сказать то, что хочу сказать. Трудный день у твоего отца и… и у тебя.

— Но…

— Люди в общем не особенно-то разумны, Солнечная. И, к сожалению, не умнеют. Поверь своей бабушке. Во времена моей молодости никто бы не стал обвинять твоего отца в том, в чем его обвинят сегодня… Да, я примерно представляю, что станут кричать на Ярмарочной. Во времена моей молодости ни один не по смел бы бросить Управнику обвинение в потворстве колдовству или измене Городу. Чего только не придет в глупые мозги. И что колдуны причиняют бесплодие людям и животным, и что поражают руки и сердца сильнейшей дрожью и затуманивают глаза. И вызыва ют преждевременные роды, и убивают детей в чреве матери. Насылают бури и дурную погоду. Да, Солнечная, о том частенько говорится и в моих сказках, но ведь это только сказки, и главное в них — иное. Я объяснила тебе. А эти люди будут кричать всерьез. Осо бенно женщины, попомни…

— Чего же бояться мне… и отцу?

— Еще ни один Управник не был по сердцу всем и каждому, это самая простая истина, Анджи. Карт понимал, когда соглашался, и, наверное, знает, что ему делать. Другое дело — ты. У тебя был друг, этот чужой…

— Да что вы все к нему привязались! — не выдержала Анджелка. — Он никому не сделал ничего плохого! Он людей лечил… — В носу предательски защипало. Вот, кажется, сейчас она разревется.

— Анджи, Анджи, глупцы поставят в вину и это. А тебе — что зналась с ним. Что и прежде бывало за тобой такое, что впрямую колдовством назвать никто не решался, но теперь… Анджи, тебе лучше не ходить сегодня на Ярмарочную. Послушайся бабушку, останься. Кто знает, только ли городские будут там. Твои дядья приходили из Скайлы, могут прийти еще.

Едва бабушка произнесла это, давешнее тяжелое предчувствие с невероятной силой охватило Анджелку. Померкло в глазах. Прервалось дыхание. Сквозь возникший оглушительный звон донеслись далекие крики. Свист… вопли… шипение кипятка… опять огонь, горящие какие-то клубки, они словно размахивают руками… И, перекрывая все, — почему-то невыразимый восторг. И полет…

— И Анджи, Анджи, ведь что-то все равно есть. Это не высказать, не ухватить, но что-то бывает дано людям, редким людям, и чаще — злым и глупым людям. Может быть, это было раньше у всех, а теперь осталось лишь у некоторых, которых все меньше и меньше… Чагар, конечно, лучше объяснит, чем твоя старая бабушка, куда старухе Ки-Ту до него. Но и мое имя не даром начинается с «Ки», как и он недаром стал Чагаром когда-то. Этого не понимают они, те, которые сегодня будут кричать. К ним пришла беда, к нам ко всем пришла беда, но Чагар не только просто появляется, когда беда приходит, он и помогает тоже… Бабушкин шепот почти не доходил до нее. Анджелка застонала.

— Солнечная! Что ты?!

Она пришла в себя на мохнатом покрывале. Бабушка держала ладонь на ее лбу. Рядом была и Доня, почему-то полностью одетая, как для улицы. Снаружи слышался частый дробный стук. Знакомый хриплый голос Колотуна Скриги ни с каким не спутаешь:

— …щадь! А ну давай все на площадь! Собрание, все на площадь!..

— Анджи, все хорошо, ты заболела, а я за тобой ухаживаю. Тебе нельзя никуда идти. Доня скажет за нас обеих, если там спросят. А мы сейчас перейдем к Нилу-шорнику, он мне племянник в-третьих, это рядом…

Доня сразу вышла.

— Зачем нам куда-то переходить?

— Ах, Солнечная, я же тебе говорила…

— Ничего не будет. Сейчас… сегодня, утром… далеко от Города, огромное несчастье. Я еще не знаю, где… Бабушка остановилась с накидкой в руках. Но Анджелка не успела закончить. Входной полог откинули, и в дом Ки-Ту вошли сразу несколько. Впереди взрослых встал мальчишка. Анджелка узнала братца Эгнуса.

— Я же говорил, вот она где! — торжествующе за вопил он. — Я ее полночи караулил, так и знал, что снова домой не явится! А ну, Гуляй-нога, шевелись!..

— Утихни, малец, — один из вошедших прихлопнул Эгнуса по капюшону, и братец сразу поперхнулся. — Почему не на площади, старая? Велено быть всем до единого, кроме сопливой ребятни. Тебе, — по вернулся к Анджелке, — особое приглашение.

— Ты что тут раскомандовался, Тит-охотник!

Я тебя в свой дом не звала, но раз уж пришел, скажу тебе и всем, кого ты привел. Старая Ки-Ту не забыла, как ты бегал к ней на рассказные вечера и был едва старше этой самой сопливой ребятни. И прозвище у тебя было Тит — Мокрый нос, потому что у тебя-то из носу как раз текло без перерыва. А ну, уходи поздорову! Все за порог! Ну, кому сказано?!

Остальные вошедшие затоптались, кое-кто, взглянув на Тита, осклабился. Эгнус хихикнул из-под капюшона. А у Тита на груди самострел. Хотя и охотничий, но все же.

Анджелка поднялась.

— Я пойду.

— Никуда ты не пойдешь, Анджи. Тебе нельзя. Я запрещаю!

— Не беспокойся, бабушка. Все так, как я сказала. Им будет не до меня. — Сказала: — Меня зовет отец?

— И Управник тоже, — буркнул Тит.

— Тебя не он один хочет видеть, — добавили у него из-за спины. — Всем охота потолковать с колдуновой подружкой.

— Велено, — пискнул Эгнус и спрятался.

— Анджи, Солнечная моя! Ты слышишь? Слышишь?

— Не бойся, бабушка, — твердо сказала Анджелка, беря из ее рук накидку. — Ничего дурного не случится.

Все, что могло, уже случилось, — повторила она. — Но ты права, бабушка Ки-Ту, смертей еще будет много.

Выходя, она остановилась на пороге, обернулась. Кто-то захотел подтолкнуть ее, но Анджелка одарила таким взглядом, что намерения нахала тут же испарились.

— Ты говорила, бабушка, ну вот, что бывает дано… редким людям. Ведь тебе — тоже, бабушка Ки-Ту, верно?

Ки-Ту вытерла заслезившиеся глаза. Ах, какая у нее Солнечная! Держится с таким холодом и достоинством, ни один и приблизиться не смеет. Повзрослела. Да, совсем повзрослела Анджелка за эти дни. Точно так.

— Совсем мало, Анджи. Гораздо меньше, чем Солнечной.

Анджелка лишь кивнула гордой головкой в золотом ореоле волос. И ушла, не сказав более ни слова. Все ушли. Последним Тит бросил через плечо:

— Можешь остаться, если хочешь, старая. И впрямь, мало ли что там случится вдруг.

Город-под-Горой 2

И еще многое, кроме того, о чем предупреждала бабушка, Анджелке довелось услышать.

Народу набилось густо. Уже при выходе со Швейной, где жила бабушка, провожатым Анджелки приходилось прокладывать дорогу, распихивая людей. Вслед огрызались. Ветер немного стих. Все смотрели на середину, на Громкий камень, с которого всегда на площади кричали. Пахло отрыжкой от браги.

— Нет, как хотите, а с ночнымм дозорами Большой Карт перегнул. Что это? Кому это надо? Я теперь — что, до соседа ночью дойти не имею права?

— До соседа? Точно? Не до соседки?

— Да погодите вы, дело-то нешуточное. Видали, в каком виде нынче ночью башмачникова мальчонку принесли? То-то. А я видел.

— А чего? Чего?

— Вот сходи да посмотри, будет тебе — чего…

— Вам хорошо, а у меня баба к сестре ушла, в Дальние. Как вот ей теперь?

— Да, в степь теперь не сунься.

— Охотники же ходят.

— Чокнутые или баламуты, вроде Силача. Тому все едино, лишь бы наперекор. Он и сегодня баламутить станет, вот посмотришь.

— А что случилось-то, что случилось?

— Управник нас Меринде продал, вот что. Не се годня-завтра придут оттуда три обоза. Или все шесть. Загрузятся из городских амбаров под Горой — и к себе. Меринда-то в эту зиму голодует. Ты меня слушай, я знаю, у меня там кум.

— Ох, да это как же? Да я ж не позволю!

— Спросят тебя. Сам и грузить будешь. У Управника теперь сила. Он, значит, колдуна-то того — помнишь? — отпустил, и за это ему такая сила в подчиненье дана, что кто его против — сразу огнем сгорает. Сына своего не пожалел…

— Ты, понимаешь, снег не вороши, понимаешь!

Я с Картом на одной стене, понимаешь! Против Меринды отражал плечом, понимаешь, к плечу! Тебя, вонючки подхвостной, там не было!..

— А что сам-то Управник говорит, когда это кончится, с дозорами по ночам? Будто опять, не приведи, ждем напасти какой.

— Вы бы работу не языкам, ушам давали, то-то бы услышали, что Управник говорит. Он вон — кричит-надрывается.

— Эй, ты, куда прешь с самострелом? Не пихайся, а то у меня тоже имеется!

— Ох, времена дурные…

Анджелка не успевала поворачиваться на каждые слова. Как будто настоящими остриями кололо от них. Тит с самострелом впереди и идущие по бокам выводили ее к центру. К кольцу, плотно окружившему Громкий камень. Если бы не провожатые, одной ей ни за что не пробиться. Но эти разговоры, разговоры вокруг!

— …давно пора. Хватит, науправлялся. Что ни год — все хуже и хуже, а сам живет — брюхо лопается.

— Я вам скажу. Я вам скажу прямо, я крутить не люблю…

— В мастерской Коббинна знаете, что вчера-то случилось? Крюк оборвался, на каком они горячую заготовку из горна вытягивают. А под крюком-то сам Коббинн и стоял!

— Ну?

— А то, что висел-висел крюк, ничего ему не делалось, а вчера взял да и свалился. И прямо Коббинну в темя.

— Ну? У Коббинна в кузне скоро типи гнездо совьют, он туда незнамо с каких пор не заходил.

— И я о том! Не заходил — не заходил, а вот зашел, крюком-то его и того. Проломило, говорю, темечко-то.

— Ну и что…

— На Второй Подгорной, слышь, девки, снова Две Тени видели. Шли Две Тени от самого края, где Под горная к дороге на кладбище выходит. Длинные, качаются и стонут, стонут.

— Жуть!

— Мне мой Артик сказал, они в дозоре были, под самое утро видели… Да, и Две Тени, когда идут, они не как люди идут, а проплывают как бы невысоко, дороги не касаясь. А потом совсем раздирающе так застонали и сгинули.

— Ужас!..

— Мне и говорить нечего, а Управник Карт — справедливый, хороший мужик! И Управник хороший…

— В Дни Гроз трижды дожди проливенные шли, весеннюю Ярмарку из-за них передвигать пришлось, помнишь? Так, это будет раз. Два — летом, когда положено, хоть капля упала? Тучи по крышам ходили. А три — почему посередь зимы вдруг солнце выглянуло? Подумать! Солнце! В самые Дни Буранов! Да где это видано, когда было? Неспроста, неспроста…

— Девчонка его, которая с тем чужим хороводилась… И ведь надо же, все тишком-тишком, мимо да мимо, чтоб с ребятами подойти поиграть, так ни-ни, а чем мы управниковых хуже? А тут стервец мой старший и заявляет, мол, пойдет в степь, возьмет для нее чапана. Уши я ему оборвала. И глядит зверенышем, а все про свое — посватаюсь и посватаюсь, как возраст выйдет, представляешь?

— Я только издали замечу, что она на нашу улицу свернула, шаг-то у ней приметный, так своих балбесов от ворот подзатыльниками в дом загоняю, а то же вылупятся, смотреть стыдно! Раньше хоть задразнивали ее, убегала, калека проклятая. И чего в ней особенного?

— А мне каково? Я же с ними, считай, через двор. Сиэна, бывало, иной раз зайдет… А нынче — как отрезала. Зажились сытым домом, забогатели, носы воротят.

— Малых я своих тоже от греха убираю. От желтой этой. Мало ли, научит чему, да и поглядит просто косо. Масти-то, масти-то она какой, не бывает такой масти! Ни в мать, ни в отца… Ой, да не хихикай, не смейся, тут без плохого глаза не обошлось…

— Да вон, вон она стоит.

Вышло так, что Анджелка очутилась не совсем рядом с камнем, на плоской стесанной верхушке которого стоял Управник Большой Карт и несколько с ним. Или толпа так вынесла, или Тит нарочно направлял ее. Здесь было плотнее всего. Понятно, Первая Подгорная, которая выходит на площадь как раз к этому месту, — самая длинная и широкая улица Города. Больше всего народу на ней, и все стеклись сюда. Но, с другой стороны, и до Охотничьей окраины кривым переулком, который и не назывался никак, отсюда ближе.

Теперь Анджелку окружали сплошь одни охотники. Бородатые, угрюмые, стояли, заложив руки за пояса. Жевали, сплевывали, помалкивали, ни на гомон над толпой, ни на слова, что от Громкого камня неслись, особенного внимания не обращая. Как будто ждали чего-то. И самострел с боевым клинком у бедра почти у каждого. На Ярмарочную площадь, если из Управного дома собрание крикнули, положено даже без ножей простых приходить.

Тит грубо повернул ее, поставил между двух тяжело сопящих. На Анджелку покосились. От бражной вони пополам с жевательной смолой замутило. Анджелка видела Громкий камень и стоящего на нем отца с откинутым капюшоном. Вокруг камня громоздился снег, который с него сгребли нынче утром. А дальше, за поднятыми лицами толпы, за крышами; черная, где не была укрыта ледниками, подпирала тучи Гора. Они скрывали ее верх до половины.

Отец, несмотря на то что снизу различалось плохо, но Анджелка видела, был, как всегда, на голову выше всех. Почему-то она совсем не разбирала, что Управник Большой Карт кричит народу. Снова этот звон, шум… Ей показалось, что сейчас она упадет. Анджелка ухватилась невольно за ремень ближнего сопящего.

— Э, мужики, щусенка-то сомлела.

— Ты смотри, смотри, Мак сказал, если с ней что — голову оторвет…

…Карт Анджел, стоя на Громком камне, повернулся к Чагару, которого Анджелка не видела со своего места.

— Не знаю, что еще говорить им. Что покидать Город опасно? Что ночами вылавливают и разгоняют по домам дурней для их же блага? Что Город на своих запасах свободно проживет до весны, надо только чуть поджаться…

— Ты все уже сказал, Карт.

— Что никто ни с кем не собирается воевать, а если придется отложить Ярмарку, ничего страшного в этом нет? Что если будет надо, с малоимущими поделятся?

— Ты уверен, поделятся? Впрочем, ты все это уже сказал, Карт, — повторил Ник Чагар.

— Эй! — заорали из толпы. — Карт! Почем ты знаешь, может, и в Городе нам не удержаться? Может, и тут достанет? Что это такое, ты вообще знаешь? Людям-то разъясни, Управник! А то же ведь так толком мы и не поняли!

— Рано! — рявкнул Карт Анджел. — Рано еще что-либо понимать, говорю я вам! Чтоб меня самого разорвало, если я понимаю больше вашего! Может, кто-то думает, будто его собираются держать в Городе силой? Идите! Идите, куда хотите, но после пеняйте на себя! Кто хочет потерять голову — пусть отправляется хоть на Долгий Край! Кто хочет потерять сына, как потерял я, как потеряли Раду и Пэкоры, — пусть разрешает им идти за рогатки! Но тогда не спрашивайте с меня, как с вашего Управника: куда ты глядел, Карт Анджел, где была твоя голова?!

— Большой Вол, говори дело! — с ленцой прозвучал хриплый бас через несколько голов от Анджелки. — Ты знаешь толком, что творится в степи? Управный дом может сказать, от чего и как людям Города предстоит защищаться? Нет? Тогда уйти с Громкого камня, и Город крикнет нового Управника. Который знает получше тебя. Чего примолк, Вол? Язык проглотил?

Лицо Большого Карта Анджела под седеющей шапкой волос побагровело. Оттого что волосы были присыпаны снегом и казались еще белее, это выглядело особенно страшно. Первые ряды под камнем даже попятились.

— Ты хлещешь брагу в Управном доме, занимаешь ся со своими дружками непотребством, но мы, простые люди, волей-неволей должны выходить в степь, потому что нам надо кормить детей, а ты прижал общественные склады, сам от них кормишься! — продол жал невозмутимый бас. — Да не ты один. Кто там у тебя за спиной? Одного отправил, другого позвал? Люди! — крикнул бас громче. — Вы поглядите, что делается! Горожанам, значит, никуда нельзя, а Управник пускает в Город всякого, кого ему вздумается! Дружков-колдунов! Не оттого ли несчастья начались, а, Большой Карт?

— Если Городу не подходит Управник, Город скажет свое слово! — загремел с плоского камня над толпой Карт Анджел. — Вы можете сказать это прямо сей час, люди! И я сойду отсюда, где стою, и встану среди вас! Как всегда делал это, когда Городу грозили беды. Никто не скажет, что Управник Карт прятался за чужими спинами! Но кого вы поставите сюда, люди Города? Вот таких, — палец Карта Анджела уперся в кого-то, по-видимому, в обладателя хриплого баса, — крикунов?! Вот, — Управник вскинул над собой искалеченную левую руку, — я взял чапанов не меньше, чем Мак с Охотничьей, и я знаю тех, кто взял больше, и вы знаете тоже. Хороший охотник — это еще не хороший Управник Города! Что ты можешь сейчас предложить Городу, Мак Силач? Ты и все вы, которые явились на мирное собрание, а вооружены, как будто пришли воевать? С кем? Ну?! Вы же, говоришь, лучше всех знаете, что творится в степи, вот и скажите людям. Вот сюда, сюда поднимайся и скажи, Мак Силач! Или ты только оттуда такой смелый и умный?!

Площадь затихла. Известно, что означало выкрикнутое Управником предложение. На вызов Большой Карт ответил вызовом, но слово Управника весомей слова простого горожанина. Пусть даже такого известного забияки, как Мак Силач. Теперь он либо поднимется на Громкий камень и оттуда скажет, что намеревался, Городу, либо до самой смерти будет лишен всякого права голоса на Ярмарочной площади. Никто не купит у него, никто ему не продаст, никто не пойдет с ним ватагой в степь. Ну, да нынче не все старые законы соблюдаются, как тому положено было бы.

Об этом Ник Чагар и шепнул Карту Анджелу на ухо. Распаленный оскорблением Управник только дернул своей крупной головой. Ник Чагар шепнул: «А ты глянь, сколько оружия в Городе. Оружия и, значит, металла. А ты сомневался». Карт осклабился зло.

Еще — сказанное означало поединок. Не сейчас. Позже. Сейчас не время для личных счетов. «Похоже, Мак так не думает», — вновь негромко сказал Ник Чагар, глядя, как шеренга охотников расступается, давая дорогу своему верзиле предводителю. Мак вразвалку вышел на свободное место под самым камнем. Посмотрел на Управника снизу вверх, прищурился, длинно сплюнул. И неожиданно повернулся к камню спиной.

— Управник К. очень любит мирную жизнь. Все бы ему тишь да гладь, и бабы свои под боком. Я тоже так люблю. Кто откажется, а?

Кое-кто захохотал, в разных сторонах одобрительно свистнули. Мак поднял руку, на которой целым оставался лишь указательный палец.

— Видишь, Карт, я не хвастаюсь своими чапанами. Я их просто убиваю, когда встречаю в степи, а я бываю там часто. Гораздо чаще тебя. И я могу сказать Городу, что нужно делать. Не отсиживаться и ждать, когда огонь придет в Город! Выйти и встретить его! Добраться до логова врага и уничтожить его там, а не допускать к нашим домам и семьям! Я правильно говорю, люди Города?

Охотники, как один, заревели, затрясли оружием. Остальные, даже те, кто хотел их перекричать, невольно влились в общий шум.

— Каждый мужчина Города, каждый охотник и охотница не побоится встретить врага лицом к лицу! Если нас будет мало, мы попросим подмоги у соседей. Да! Да, я сказал! У Меринды, у Скайлы, у Маленького Городища, потому что все оказались в одинаковом положении! Мы сумеем договориться, забыть прежние распри и победим, какая бы нечисть ни завелась в степи! А Большой Вол пускай себе заботится о своей собственной семье, у него там прибавление, я слышал, и рисковать молодому папаше не стоит. Мы победим, люди Города! Люди всех селений под Горой! Победим, объединившись!

Карта Аджела душил гнев пополам с недоумением, — Что он несет?! Кого хочет побеждать? Ведь ничего же не ясно!

— Он просто тебя обошел, Карт. Сказал то, что должен был сказать ты. Теперь Управник Анджел — это тот, кто трусливо отсиживается в Городе, а храбрый охотник Силач бесстрашно идет навстречу опасности. Попутно и старые распри помогает забыть.

— В степь идти нельзя! Он погубит всех!.. Чагар, скажи им. Скажи ты, если не хотят слушать Управника!

— Меня они не захотят слушать тем более. Карт, у тебя есть своя охрана? Ну, кто-нибудь?

— Мис… Скригу считать не стоит. Никого. Надобности не было. Я никогда не думал…

— Напрасно. Видишь ли, мне показалось, там, в толпе охотников, — твоя Солнечная.

— Не может быть!

— Мне показалось… Погоди, я скажу все-таки. Именно Маку.

— Помощь уже идет к нам! — выкрикивал тем вре менем Мак Силач. — Охотники Скайлы согласны соединиться с охотниками Города. Всякому, кто станет на нашем пути, не поздоровится! Любому зверю! Любому врагу!

— И Управнику, Мак? — донеслось откуда-то из середины, из множества голов.

— А чего нам Управник? — крикнули совсем с дру гой стороны, но уж больно в лад. — Что он может? Вол!

Ник Чагар услышал, как у Карта Анджела захрустели зубы. С разных концов площади закричали разное. Не понять сразу, возмущенно или с одобрением. Мак Силач по-прежнему стоял демонстративно спиной к камню.

Чагар нашел глазами одного из кричавших. Плюгавенький мужичонка, встретившись взглядом, поспешно спрятался. «Он не из охотников», — подумал Ник. Попробовал снова рассмотреть среди их массивных, одетых в особенно мохнатые шкуры фигур яркое пятно желтых волос Анджелки.

— Пр-рибью мерзавцев! — прорычал Карт Анджел.

— Пусть откроет амбары под Горой! Пусть сразу раздаст людям! — визгливо крикнула какая-то женщина в потертой накидке.

— Kaрa Сивая, — загудел позади Скрига, до тех пор молчавший, — все ее знают, за большой сволокой в землянке живет. Ни кола, ни двора.

— Скрига, как смекаешь, Город пойдет за Маком? — быстро, сквозь зубы, сказал Чагар, продолжая придерживать локоть Карта Анджела.

— Люди смотрят… — неопределенно ответил тот. — Особенно, если придут из Скайлы и Мак договорится… — Скрига через плечо оглянулся на ступеньки, что вели с Громкого камня.

Чагар шагнул вперед, одновременно отодвигая за себя Управника Большого Карта. Высокий, стройный, он странным образом полностью заслонил собой грузную фигуру Управника, так показалось всем на площади.

— Мак! — хлестнул, подобно свитому из жил бичу, его окрик. — Мак Силач, тебе говорю я, оглянись! По смотри мне в глаза! Мне, Чагару, который не вправе кричать на площади Города! Посмотри в глаза своему Управнику, которого ты предал!.. Люди Города! — Он тоже поднял руку, повторяя жест Управника Карта и Силача. — Мак Силач не только хороший охотник, он еще умеет складно говорить, оказывается. У него полно добрых знакомых в Скайле! И на западе, в Шести Хуторах, да? Они передают в Город подарки, только почему-то с теми подарками приходит «черная»! Ответь Городу, Мак, от каких-таких родственников ты приносил Арифе-бедняку тюк с мехами? У Арифы никого в Шести Хуторах сроду не было. Помните, люди, кто спас Арифу и Балу, это было у вас в Городе не так давно, вы должны помнить. И он же спас весь ваш Город, не то было бы, как в Скайле. То-то Скайла расщедрилась, у них была «черная», пусть-ка и в Городе будет! Кто тебя просил передать, Сам Киннигетт, а, Мак Силач?

Ник говорил в макушку Силача, но его слышали и по краям площади. Охотников тоже старался из поля зрения не выпускать. Карт Анджел заворчал было позади, Ник поспешно задвинул Управника за себя вновь.

— Э! э! — В одном месте возникло в общей гуще волнение. Нескладный худой мужик в драном треухе махал руками во все стороны. На него наседали человек пять. — Э! Чего такого? Ну, взял я! Мало ли, может, и правда от родни какой, мне-то почем знать? А ты, это, Чагар, ты же обещал, что — никому! Э?! — орал он.

— Хочешь, я скажу, где вы встречались с Киннигеттом, Мак? В последний из Дней Льда, в двух переходах от Наконечника Копья. Ты был один, Сам Киннигетт пришел с Фиком Вонючкой. Что же ты молчишь, Мак? Ты так смело грозился сбросить Управника, который ничего не может сделать для Города. Ты едва не сделал для Города очень много, Мак Силач! Если бы не вмешательство Роско, чужака, для которого и сам-то Город не особенно был важен… Может, мне сказать, что Киннигетт пообещал тебе за услугу? Почему ты его сейчас так нетерпеливо поджидаешь?..

— Ложь! Ты лжешь, Чагар!

Одновременно с выкриком Мак развернулся, резко крутанувшись, на пятке, и Карт Анджел увидал прямо перед глазами брызнувший сноп искр, услышал короткий лязг металла о металл. Над ухом просвистело.

Ник Чагар сделал короткий шаг вбок, не давая Управнику выдвинуться. Боевой налокотник, которым он отбил брошенный Маком нож, сверкал на правой руке. На левой был такой же. Толпа на площади на несколько мгновений замерла, потом взревела и качнулась. Со стороны охотников звонко хлопнули два или три самострела, но, кажется, никого не задело, что, в общем, странно, — расстояние-то никакое. Ни Скриги, ни Миса на Громком камне уже не было. Мак внизу тоже куда-то пропал.

Еще — Карт Анджел отчетливо услышал и сосчитал — три выстрела. Крики. Народ бурлит, кто-то устремился прочь, кто-то лезет ближе, все столкнулись, перемешались. Ник загораживает видимость.

— Ник, прочь!

— Иди назад, Карт! Спускайся и уходи, я прикрою тебя! Давай, ну, они обегут камень!

И верно, несколько охотников бросились с обеих сторон, отрезая Управнику путь к отступлению. Карт Анджел оглянулся. И ничего, ничего с собой. Вот каково подавать пример соблюдения обычаев Города и собрания.

Выстрел снизу. Особенно громкий вскрик оттуда же. Вроде как изумление слышится. Чем?

— Гляди, гляди, ловит, ловит!

Выстрел, и Ник Чагар сжимает, остановив в воздухе, толстую самострельную стрелу с головкой из цельного металла и очень маленьким оперением. Хруст — две части стрелы падают под ноги. Потертой накидки из шкуры чапы на Нике Чагаре уже нет. До самых сапог ниспадает бледно-желтый плащ. Одежда Роско. Под плащом виднеется нагрудник из металла от горла до паха, ноги также защищены металлическими пластинами. Понятно, почему с утра сегодня Ник казался таким неуклюжим.

— Да он глаза отводит! Я ж, как хотите, но я ж верно целил! В упор, ну!!

Наверное, там метнули сразу два ножа, потому что оба локтя Чагара подпрыгнули почти неуловимо для глаза, и с каждого сорвалось по искристому просверку и лязгу.

— Ты все еще стоишь?

Карт Анджел как очнулся. Бегом ссыпался с каменной площадки. Внизу нос к носу столкнулся с первым из огибавших Громкий камень. Он выскочил из-за снежного вала. Карт Анджел с разворота ударил его в зубы, и охотник свалился. Кажется, Тарк из крайнего, последнего на Охотничьей у входа в степь дома, богатые ворота с коваными засовами, лучший среди охотников стрелок. Большой Карт затряс головой, зарычал; сквозь зубы.

— Ник!

Из-за поворота слышался топот подбегавших.

— Ник!

— Здесь, Карт!

Управнику показалось, что у него рябит в глазах. Фигура стоящего на краю Громкого камня Чагара то бледнела и расплывалась, то делалась неправдоподобно отчетливой. Желтый плащ взбило порывом внезапного ветра, он вспыхнул на фоне туч. Странно как-то тучи выглядят, мельком заметил Карт Анджел. Что-то в них не так. Что-то лишнее.

— Здесь! — И Ник Чагар уже стоит бок о бок. Выстрел сбоку. Хруст. Обломки стрелы под ногой Чагара. Высота Громкого камня — добрые два человеческих роста. Высокого, большого мужчины. Ник спрыгнул так стремительно, что Карт едва успел по сторониться.

— Ник, как ты?

— Потом! Куда сейчас?

— Вон!

Они развернулись туда, где толпа успела отхлынуть в улицы. Людей как будто разгоняло с Ярмарочной неведомой силой. Или общим безотчетным страхом.

«Но перед чем?» — задавал себе вопрос Карт Анджел, сбивая с ног еще одного из преследователей. Больше их с Ником никто не трогал. Сам Управник чувствовал только ярость. Попадись ему сейчас Мак! От Силача кучка тряпок осталась бы. На Кузнечной почти уже никого не было. Издали слышались звуки последних запирающихся ставень и ворот. Не только из прохожей части, но и вдоль заборов снег был истоптан и изрыт.

— Как они побежали! Ник, с чего бы это?

Ник Чагар был занят тщательным свертыванием удивительного плаща.

— Но я это Городу припомню, Ник! Ни один — ты заметил? — ни один не осадил наглеца! Или они заодно с ним? Согласны? В любом случае — все! Больше они Карта Анджела в Управниках не получат! Пусть ставят, кого хотят! Миса, Скригу, деда Мугу, Кагу Сивую, кого угодно!

— Нам, наверное, стоит идти к тебе. Проведать на всякий случай.

— А мы куда! Вот за домом Флипов есть короткий проход. Ник, ты сражаешься как никто. Где ты обучился таким приемам? Кто научил?

— Представь себе, сам. По книгам. Я не шучу.

— Н-ну…

— Давно. Там, у себя в Хижине.

— Доспехи у тебя богатые. С собой из Хижины тайком притащил?

— Я и сам не беден. А схроны с добром кое-каким повсюду есть.

— Ну да, ну да.

Они прошли улицу и короткий переулок. Никого, как вымер Город. В одном месте из щели в заборе высунулась морда облезлого сиу.

— Ник, это плащ Роско? Я хочу сказать, ты в нем как будто наполовину невидим был. То ты есть, то тебя нет. Плащ всех разогнал? Так?

— Вот как? Я подозревал, что-то такое должно быть.

— Это… колдовство, Ник?

Ник Чагар коротко рассмеялся. У него никак не восстанавливалось дыхание после схватки и после бега с Ярмарочной площади, и сейчас от быстрого шага по взрыхленному снегу.

— Я не молод, Большой К. В мои годы колдовством заниматься как-то несерьезно.

— Совсем необязательно было меня закрывать собственным телом, — пробурчал Управник. — Не мальчик тоже, уж как-нибудь бы справился. Хотя я тебе, конечно, благодарен.

— Справился он… А ну бы зацепило? По Управнику уж промахов они бы не дали, у него колдовского плаща нет.

— До смерти бы не убили. И не такое видели. Подумаешь, пара лишних дырок в шкуре…

— Вот этого Управнику К. сейчас совершенно не надо. У Управника Города, Карт, будет сейчас очень много дел.

— Да? И каких же? Сворачивай, видишь, вон уже и пришли. Ну ты только глянь, а у нас никого на улице!

Мой приказ бы так выполняли. Слушай, Чагар, верниплащ, я им народ распугивать стану. Эй, Ник, а что ты там говорил насчет Анджи? Где ты ее видел? Что ей делать среди охотников?

Ник Чагар второй раз вытер высокий лоб и лысину, на которых проступили крупные капли пота; на щеках и ниже они замерзали. Его ответ прозвучал неуверенно:

— Понимаешь, я только краем рассмотрел. Мне показалось, что это она. А потом там все задвигалось, и уже было ни до чего. Спроси-ка у своей ребятни, — вдруг посоветовал он.

Карт Анджел взялся за дверную колотушку из берцовой кости чапана.

— У моих? Ладно, спрошу. Но как все-таки разбежались с площади! До единого! Как хочешь, Чагар, а ты все же колдун! Или Роско этот с его плащом… Да что они там, уснули! — Последнее относилось к домашним. — Ведь слышат же, что я стучу, не кто-то! — И он снова повторил удары — два, один и еще два.

Ник Чагар повернулся, взглянул на Карта Анджела с удивлением и недоверием.

— Карт, ты ничего не увидел, когда началось там, на площади? И сейчас ничего не видишь? Не услышал, что кричали люди?

— О чем ты, Ник?

Ник Чагар, все еще недоверчиво поглядывая на Карта Анджела, ничего не ответил, а лишь поднял руку, указав прямо над собой. Управник отчего-то не сразу смог оторвать глаза от блестящего налокотника, вывернувшегося углом. На металле отчетливо выделялись ямки и борозды более яркие, свежие. Потом посмотрел в небо.

Над Городом висел посторонний предмет. Он был белым, ослепительно белым. От него шло сияние, или так просто казалось на фоне туч, которые продолжали свой нескончаемый бег. Без теней, как плоский, белее снега круг, наложенный на колеблющиеся серые полосы, он был страшен до непонятности. Не определить, далеко он или близко. Какова его величина. Мозг отказывался верить и осмысливать видимое.

— Ник… — прохрипел враз севшим голосом Карт Анджел. Он вспомнил крики, и как люди падали на снег, вцепившись в волосы, пряча лица в ладонях.

Сами собой подогнулись ноги.

— Это они, Ник, слышишь, они! Клубки огня и пара…

— Нет, — деловито сказал Ник Чагар, раздергивая какие-то застежки на своем панцире. — Это еще нет… Успокойся, Карт, это всего-навсего «шарик», на котором прилетал Роско. По-моему. Твоя Солнечная описала мне его именно так. Роско снова здесь, и можно сказать, нам повезло. Хотя бы в этом.

Дверь, заскрипев, приотворилась.

— Отец! Отец!

Карт Анджел крупно сглотнул.

— Да! Открывай, Юмти, не бойся, это только мы с дядей Ником.

Один из сыновей Управника, Юмат Анджел, старший после Свана, отвел тяжелую створку. Мгновение помедлив, Большой К. шагнул в проем. Оттуда уже донеслось:

— А не может он нас сверху чем-нибудь таким… а, Чагар?

— Отец, там мама…

— Что еще?

— Ломились охотники. Пьяные все. Мама их прогнала, но они… нет, нет, она жива, только ей сильно попало по голове. Вскользь, но…

— Час от часу! Что это тут валяется?

— Один из них. За ним придут, сказали. Пришлют кого-нибудь из его дома. А что на улице?

— На площадь нужно было ходить. Анджи вернулась?

Ник Чагар не услышал ответа. Он стоял у входа в дом Управника Анджела. Снег вокруг был грязен и рыхл. Выходящая из-под запертых ворот набитая санная дорога — темная от чапиной мочи и навоза. И над прижавшимся к земле, утонувшим в метели, упертым с одного боку в стену Горы испуганным Городом с испуганными людьми замер посланник от неведомого неба. Пальцы Чагара теребили застежку. Губы шептали беззвучно.

«Ну же. Я столько ждал кого-нибудь из вас. Я верил. Не я один, каждый Чагар до меня, — мы все верили и знали, что когда-нибудь вы появитесь. Придете снова. Мы сохранили память о вас и готовы вас принять. Идите. Иди сюда, иди, Роско, слышишь? Иди ко мне!»

Круглое белое пятно, такое правильное, какого быть не может и не бывает, слегка качнулось. Ник заметил не сразу, потому что не было ориентиров.

«Шарик» двинулся…

Теперь видно, что он относительно близко, невысоко. Должно быть, выбрался из облаков и завис прямо над самой площадью.

А теперь идет к нему.

«Ну, ну! Давай! Иди, Роско, иди!..»

Совершив неясный полуповорот, полунырок, белый круг дернулся, застыл на мгновение и внезапно устремился все быстрее и быстрее отвесно вверх. Спрятался в тучи, и они поглотили его. Как будто ничего не было.

Ник Чгтар разжал стиснутый кулак и некоторое время тупо смотрел на оторванную застежку. Значит, Роско — если это был он — отчего-то не захотел, уже показавшись, остановиться в Городе-под-Горой.

«Где же Солнечная?» — с удивившим самого себя спокойствием подумал Чагар. И понял, что не ошибся, заметив Анджелку среди охотников. И еще понял, что стояла она там не по своей воле.

…Ее тащили, уложили на мягкое. Это было уже в каком-то помещении, скорее всего просто в доме. Пахло тут мужчинами. Брага, жвачка, пот, нечистые шкуры на ложе.

— Чего она бормочет?

— Я не слушал. Как эта штука появилась…

— А ты послушай. Мак спросит. Велел все слушать.

— А, твой Мак!..

— Не акай, а слушай да запоминай, тебе говорят.

— Ладно… Э, брага тут есть?..

Она бормотала об обжигающих и убивающих, о Старших и Новых, и о том, что никто не придет в Город. Потом за сомкнутыми веками она увидела, как вокруг Города из темноты и бурлящей метели собираются целые рои бело-синих огней и бросаются, и гонятся за людьми. И было это снова пропитано высшим блаженством пополам с болью и ужасом. Потом Город горел, и ничего уже не оставалось…

…Чагар слишком поспешно ушел с безлюдной улицы, поэтому не видел, как пригрезившееся унесенной в чужой дом Анджелке начинается наяву.

Первые шары огня всплыли по всей окружности Города, разметав сугробы. Пар ударил вверх к тучам, и его закрутило ветром в живые спирали и полотнища. Ближе всех оказалась Охотничья окраина, и огненные сгустки неспешно потянулись по ней.

Забавы рая 3

Сейчас выйдет Человек Огня, — тихо проговорил кустами мужской голос.

— Откуда ты знаешь? — отвечала женщина.

— Так всегда бывает. Он начнет, за ним остальные.

— И нам тоже надо?

— Не бойся. В этом нет ничего страшного. Наоборот, после наступает такое облегчение… подъем… я объяснял тебе…

— Я боюсь, дай мне еще…

— Смотри, надобавляешься, все самое интересное пропустишь.

— Дай!

— Тс-с! Вот он. Тише, тише. Вот, на. Только тихонько… — Их и без того было едва слышно в темноте. Как и шепот, и шорохи всех остальных, притаившихся вокруг, среди согнутых, смятых, грубо обломанных трав и ветвей.

Сразу шесть огненных столбов, тяжко ухнув, поднялись по границе поляны. Капли жидкого пламени стекали по ним, трещали и шипели в траве. Обыкновенно использовалось пальмовое масло особого вида пальм, которые еще можно встретить на плантациях тех Старых Городов, что выходили к морю на Южном побережье.

Дым и чад, и душная вонь наполнили свежий воздух ночи, но никто не вмешался. Смрад вдыхали упоенно и страстно. Он входил в программу.

Огромный черный человек начал пригоршнями бросать на середину поляны, где было еще относительно темно, густую жидкость. В промежутках меж горящими столбами — это были шесть могучих дубов, лишенных крон и с полностью обрубленными боковыми суками, — появлялись из темноты еще мужчины и женщины и тоже плескали в центр. Они набирали жидкость в широких открытых ваннах позади огня. Бледно-синие тени ложились на лица в желтых огненных отсветах и, смешиваясь, покрывали их зеленью. Все было мертвенно-зеленым — и лица, и тела.

Наблюдающий за происходящим сместился так, чтобы ствол, за которым он стоял, полностью прикрывал его. Справа в нескольких шагах мелькнуло обнаженное тело. Женщина выплеснула из своей чаши и снова скрылась. Наблюдающий не повернул головы. Его интересовали те, кто находился слева. В центр поляны он вообще не смотрел.

Там с самого начала что-то шевелилось, копошилось, дергалось, вертелось и билось на одном месте. Какая-то неопределенная, но явно живая груда из многих, больших и малых, тел. Смутно различалась шерсть. Мелькали и пропадали более светлые пятна, лишенные волос. Может быть, сверкнули подернутые пеленой ужаса глаза.

И ни звука. Ни одного достаточно громкого звука. Сопение, кряхтение, непонятный стон, очень тихий.

— Великий Огонь очистит все! — вскричал черный человек. Он был голый и волосатый. — Дадим Великий Огонь тем, кто посвящен ему!

С этими словами он опустил обе руки в ванну, что стояла подле, и заблестевшими в сполохах руками обнял ближайший горящий ствол.

Всего на короткое мгновение.

Жидкость в ваннах — то же масло. Оно вспыхнуло моментально. Черный человек вскинул полыхающие кисти. С разных сторон поляны донеслось два или три сдавленных крика.

Слева в кустах охнули. Женщина. Она не выбегала плескать масло на поляну. Кажется, мужчина на нее шикнул.

— Дайте Огня! — закричал человек с горящими руками, и кусты по периметру круга словно взорвались.

«Огня! Огня!» — завывали те, кто до сего момента сохранял полное молчание. Первые факелы прочертили небо, взлетая позади, в темноте. Подготовленные заранее палки с обмотанными паклей концами окунали в масло, прижимали к запальным столбам и, загоревшиеся, бросали в центр, в копошащееся живое.

Загорелись лужицы масла на устилающем всю поляну толстом слое валежника. Загорелось сухое дерево. Загорелись те, кто со связанными лапами и перетянутыми наглухо мордами был свален сюда. Волки и лисы из лесов Южного края, которые не охотятся для пропитания, и барсуки, еноты и зайцы, которые не спасаются от них бегством. Обезьяны джунглей Севера. Пятнистый гепард из саванны, что по соседству с Сухими озерами. Зверье помельче. Привыкшие за долгую жизнь их предков на мудрой и доброй Земле относиться к человеку без страха, даже если в незапамятные времена он у них и был.

— У-у-у!.. — голосили выскочившие на край огня. Их изломанные силуэты плясали. Слюна текла по под бородкам. Стоящий за дубом не столько смотрел по сторонам, сколько прислушивался к мыслям и эмоциям собравшихся на свой странный обряд людей Земли.

Ярость. Наслаждение смертью. Прочь оковы сочувствия, сострадания и милосердия. Водоворот инстинктов, о каких едва можно догадываться в себе.

Убей, или тебя убьют!

Отзвуки охот и битв, отблески костров в пещерах, никогда не гремевших и не горевших на Земле… На этой Земле.

Убей своего врага и пожри его печень!

Похоть и смерть. Акт совокупления, кончающийся разорванным горлом.

Я возьму тебя, и мы сгорим вместе! Огонь! Больше огня!

— А-а-а!

И пусть горит все, пусть сгорает заживо, потому что только Огню подвластно все в мире. Огнем началась Вселенная, и кончится Огнем она. Огню служат, поклоняются и принадлежат!

Тряпки, затыкавшие пасти, сгорели. Распались перегоревшие путы. Из столба пламени полетел отчаянный визг и вой. То тут, то там вырывались из горнила полыхающие клубки, крича, безнадежно пытались спастись. Их отбрасывали обратно в костер.

— Отдайте Огню всех! — перекрыл голосом треск костра Человек Огня. Откинувшись далеко назад, он вдруг резко наклонился, будто отпуская земной поклон. Его горящие кисти отделились от воздетых рук, взлетели и, кувыркаясь, исчезли в пламени.

Жар уже нельзя было терпеть, но безумие людей помогало не замечать этого. Всеми овладело плотское желание невероятной мощи. Женщины мяли в исступлении груди, истошно вопили, выгибаясь в опасной близости к огню. Некоторые пропустили между ног ветви с листьями, терлись, наседая на них. Мужчины со вздетыми к животам орудиями хватали первых попавшихся, валили, перекатываясь в сторону от углей.

А через их головы из темноты в топку летели еще звери со связанными лапами и еще птицы с подрезанными крыльями, вспыхивавшие уже в воздухе… Визг, вой, стон, треск, гул стояли над поляной, что уж и поляной быть перестала, превратившись в жуткую раскаленную сковородку.

Наблюдатель не покидал пока своего убежища, но теперь его точно никто бы не заметил. О его присутствии не догадывались, впрочем, и прежде, до наивысшего накала оргии. Даже мысленно не могли уловить. Он обладал таким умением.

Все шло нормально. Черный Человек Огня куда-то исчез. Насытившиеся друг другом и чужой смертью и мукой люди приходили в себя. Возвращались в частицы земного братства. Большинство вообще не сохранит четких воспоминаний о происходившем, которое останется для них чем-то вроде ночного кошмара, о каком не хочется думать, проснувшись. Все нормально. Рассвет близился. Зашелестел воздух — отзвуки исчезновений участников.

— М-м-м, — промычали из кустов слева, — где это я?

— Окончена мистерия. Видишь, ничего страшного, как я и обещал.

— У меня все тело разламывается. Что ты со мной делал?

— Вообще-то нас под конец было четверо. Ты по очереди хватала каждого, а потом не захотела отпускать, и мы были трое с тобой одной одновременно.

Я тоже плохо помню.

— Как отвратительно несет оттуда, с углей. Сделай что-нибудь, чтобы не так пахло… спасибо.

— Хвоя и полынь — тебе нравится?

— Да. Слушай, у меня такое свежее чувство, прямо хочется всех любить. Каждую травку-былинку. На душе легко, будто сбросила двадцать страндарт-лет. И горы Инка в придачу. А что тут?..

— Не стоит об этом. Когда нам бывает так плохо, как было тебе, Земля проявляет заботу о нас сама. Хвала Земле.

— Хвала Земле. Слушай, я хочу домой. И одеться. Ты не бросишь меня одну? Я не найду дороги, и я… ох!

— Что такое?

— У меня совсем не осталось… Дома есть, в спальне, в такой резной коробочке. Может быть, ты?.. Не представляю, как мне идти отсюда. Снова тащиться больше суток?

— Тебе не надо никуда идти. У меня есть немножко, вот.

— О, ты настоящий кавалер! М-м-м, как приятно! Но где же наша одежда? Будем нагими, как…

— Как Адам и Ева. Это очень давняя притча, Краасу неизвестная. Ива, ты — восхитительна. А здесь — рай…

— Нет, Флайк, нет. Я должна идти. Не представляю, как буду объясняться с Краасом. Ты коварный похититель. И я хочу сказать, что я тебе благодарна. Но идти все же необходимо.

Пользуясь тем, что от их движения зашумели склоненные ветви, наблюдатель и сам отошел на несколько шагов. Разгоралась нить солнца. Дымилась выжженная дотла черная поляна. Очень скоро на благодатной, удобренной жирным пеплом почве взойдут пышные растения, и поляна станет оправдывать свое название.

Высокий стройный человек в белой одежде сделал еще только один маленький шаг и исчез с легким шелестом. Первый солнечный луч успел высветить загорелую кожу и седую шапку волос. Все прошло хорошо, и Наставник был доволен.

В Старых Городах

Роско, знающий свою Землю гораздо лучше обычного землянина, все-таки ошибался, полагая, что Старых Городов сохранилось не более дестяка. Число эти оставшихся с давних времен человеческих поселений переваливало за сотню. И это — не принимая в расчет рассыпавшиеся от старости, поглощенные жадными джунглями под плато Кан и вокруг Северных гор вообще, а также полузатопленных беспокойными водами… Срединного моря в местах, где оно, играя, то подступало, то отходило, меняя линию берега.

Теперь, конечно, даже в самых сохранившихся люди не жили. Дома и башни ветшали, глядели пустыми окнами. Улицы загромождали осыпавшиеся фронтоны зданий и сгнившие стволы, потому что со времени, когда человечество расселилось из Городов, на месте упавшего в трещину семечка успевало проклюнуться, вырасти, упасть и сгнить огромное дерево, и из него уже росло следующее. Площади с фонтанами превратились в мягкие лужайки, и обязательное украшение каждого фонтана — огромные клепсидры, водяные часы, лишь в одном или двух из всех Городов торчали опутанными травой и лианами металлическими ребрами.

Люди не любили бывать в Старых Городах, и нелюбовь эту трудно объяснить, так как и в памяти поколений уже должно было стереться все, относившееся к жизни тут.

Наставник, глядевший из единственного целого окна на пышную растительность былой центральной площади, размышлял о причинах, по которым некоторые из Городов все же сохранили — или получили уже в последующих легендах? — свои имена. Этот, например, с облюбованным Владением Наставников, назывался странным именем Париж. Что оно могло означать — неизвестно. Наставник в последний раз посмотрел на знакомые очертания завалившейся когда-то решетчатой башни. Пожалуй, останься она стоять, это было бы самое высокое сооружение на Земле, выстроенное человеческими руками.

«Впрочем, человеческими ли — это спорно», — подумал Наставник и тут же, по привычке, одернул себя. Хотя здесь он мог слегка расслабиться. Большие и малые, хорошо сохранившиеся или нет, все Старые Города были теми местами на Земле, где человек мог чувствовать себя наиболее защищенным от проникновения в его мысли и настроения. В конце концов, иногда безусловно приятные и полезные дары Земли начинали утомлять. Хорошо, что такое свойство Старых Городов было практически неизвестно большинству.

«Не просто большинству, а — всем, — поправил себя Наставник. — Наставники — и… и больше никто. Кроме Роско, но и тут можно сомневаться. А вот интересно, на самом деле Роско — знает? И ведь не выудишь теперь из него. Научился, мальчишка, стервец…».

Размышления Наставника были прерваны двойным шелестом. В комнате с одним уцелевшим окном появилось еще двое Наставников, Грона пригласили в это Владение впервые, он с любопытством озирался.

— Это что у вас, такая мебель? Стол, стулья? Они выдержат, если на них сидеть? Однако не заметно, чтобы этим помещением часто пользовались. Вон там в углу, кажется, грибница на стене? О, и тут старый камин…

От Грона исходили недоверие и растерянность. Наставник у окна попытался передать ему немного спокойствия, которого не ощущал сам; ему, кажется, удалось. Грон обратился к напиткам, представленным в изобилии на этой встрече. Об этом позаботились особо.

— Слушайте, Наставник, что это за компания мальчишек мелькала тут на окраине? — спросил второй из новоприбывших вслух. — Так они скоро сюда явятся заниматься своими играми. Парков Грез им мало?

— Не брюзжите, Наставник. Дети забавляются — пускай. Ребятишки всегда забирались к Старым Городам, как медом им намазано. Приключения, тайны, страхи, «кто просидит целую ночь над Склепом Древних»… Повзрослеют — сами ходить бросят. Кто, повашему, ну хотя бы на стол собирал?

— Ах, эти ваши юные помощники. Нектар полей и плоды лесов?

— Не только, Наставник, не только…

— Где Сват и Мик?

— Будут с минуты на минуту.

— Глооб? Небось, снова… Скин, вы бы ему…

Наставник Скин — это он поджидал здесь всех остальных — послал Наставнику Гому беззвучное предупреждение. Негоже так распускаться, как это себе позволяет Гом. Всем им сейчас несладко, но надо же и помнить, зачем делается то, что затеяно.

«Да и Земной путь… — позволил Скин себе мысленно улыбнуться. Нет, положительно, в Старых Городах чувствуешь себя не в пример вольнее. — Здесь я Роско даже начинаю сочувствовать. Как-то точнее его понимаешь…»

От Гома пришло: «Вы только сейчас разобрались в Роско?» Скин: «И сейчас еще не до конца». — «Поздновато, как бы нам всем ваше копание не вышло боком». — «Оно уже вышло; подождем Глооба и надо решать. Поверьте, Гом, на меня остановка Земли действует ничем не легче вашего. И если бы только на нас, Наставников…»

Оборачиваясь на шелест, с которым появился Наставник Глооб, Скин принял вдогонку от Гома: «Плевать я хотел на других».

Гом указывал с улыбкой Наставнику Грону одну из затемненных бутылей, перед какими тот явно затруднялся.

— Вы думаете, Наставник? — спрашивал Грон.

— Безусловно, Наставник, только эта лоза. Она знакома мне лично. К тому же за тем маленьким перевалом в Зеленой долине живут лучшие виноградари и виноделы Земли. К Переселению они выпускают очень ограниченный тираж. А это оставьте Свату…

— Приветствую, Наставники!

Наставник Скин был подготовлен к тому, что увидит, у других же вытянулись лица.

— Глооб, а переодеться вы не могли?

— Ничего так на меня смотреть, Гом! — Наставник Глооб, разумеется, ни мгновения не оставался в долгу. — Если брезгуете заниматься грязной работой сами, извольте уважать тех, кому приходится.

Сердито бормоча, он принялся стаскивать черный облегающий комбинезон. Это была имитация волосатого голого тела. Во многих местах комбинезон был прожжен, толстая ткань махрилась. На скуле у Наставника Глооба багровел ожог, висок и бровь были опалены.

Рукава комбинезона заканчивались ровными срезами на уровне середины предплечий. В нужный момент пылающие перчатки отделились и полетели в самую середину «зеленой» поляны. По комнате, большому залу с обшарпанными стенами, разлился прогорклый масляный запах. Кто-то его снял.

— Как же вы так неосторожно, Наставник, — сказал Скин, рассматривая его ожоги. — Надеюсь, в главном там все прошло удачно?

Глооб оскалился, ничего не ответив, ни мысленно, ни вслух.

«Он делается совершенно невыносимым», — подумал Скин и радушно произнес:

— Вам приготовлено в той комнате. Смотрите, не сгорите в следующий раз.

— А хоть бы и так! — с вызовом сказал Глооб. — Зря беспокоитесь, Наставник, мне все равно скоро уходить. Или уж всем нам… — Он сделал выразительный жест. Засмеявшись коротко, прошел через высокий порог в соседнее помещение. Наставник Скин демонстративно развел руками — мол, надо извинить. (Дорогой Наставник Переселенцев немного утомлен.)

Совпало, что с этим, направленным ко всем сразу отчетливым обращением, явился и Наставник Сват. С непременным бокалом, разумеется.

— Глооба тоже не… ик! не будет? — вопросил он куда-то в середину между Скином и Троном. Нашел взглядом стол с угощением и сосредоточился. — По… чему? Да хранит его Земля, он тоже в депрессии? Вы знаете, Наставники, Наставник Мик — в депрессии. Удалился в какой-то свой совершенно потайной дом, в нору какую-то, в берлогу, где и предается унынию! Должен сообщить, я тоже чувствую себя на редкость отвратительно, Наставники. Вчера даже не смог принести поздравления правнучатому зятю. Вы, разумеется, помните… Впрочем… ик! Наставники, я вас приветствую! О, Наставник Глооб! А нам сказали, что вас не ожидать! Друзья мои, меня чрезвычайно мучит жажда. Скин, где тут у вас?..

Наставник Глооб был уже в своей белой тоге, обычной одежде Наставников. И под мышкой держал большой том, переплетенный в рыжую кожу.

Вот это Наставнику Скину очень не понравилось. Он сделал выводы о расторопности Глооба. Ведь тома при нем, когда он появился только что, пропахший гарью, не было. Выходит, он либо отправлялся куда-то на буквально одну стандарт-минуту, выйдя для переодевания, либо, что неприятнее, заранее заложил сюда книгу. А ведь какое помещение ему укажет прибывший в это Владение Наставников для организации встречи Скин, Наставник Глооб знать не мог. Скин прибыл ранним утром. Где Наставник Глооб пробыл все эти стандарт-часы, что даже привести себя в порядок после «зеленой» не успел? Хотя ответ на последний вопрос, кажется, очевиден…

Пока рассаживались, Наставник Сват заменил свой бокал на кружку. Не глядя на Гома, Скин поднял бровь. Да, тот тоже заметил.

— Итак, — сказал Наставник Глооб, — за прошедший стандарт-месяц это уже третья «зеленая» поляна. И не то десятая, не то двенадцатая, как Земля торчит возле этой планеты. Я уже обращал внимание Наставников…

— Полагаю, нет смысла вновь возвращаться к этой теме, — перебил Гом. — Ваше отношение известно, но обычай «зеленых» полян существует, сколь существует сама Земля, и не людям, даже Наставникам, обсуждать его. Всегда дело «зеленых» было делом Наставника Переселенцев, так решила Земля.

— Я все-таки хотел подчеркнуть, что все чаще…

— Закончили с этим, — Наставник Гом приплюснул к столу ладонь. Глообу стоило огромных усилий сдержаться. Это все заметили.

Наставник Гом во внутреннем восприятии окружающих Наставников оставался несокрушимым, как Южные скалы. Внешне же он выглядел неважно. Скину на минуту стало жаль старика. Особенно учитывая то, что ему вскоре предстоит. Наставник Скин сказал вслух:

— Что делать, человек от рождения несовершенен. Превыше всех иных его разум во Вселенной, но и он нуждается в помощи и направлении. Обычай… способ «зеленых» полян, безусловно, избран Землей не случайно, и я верю, что при всей своей… тяжелой для нормального земного глаза внешней форме, именно он наименее жесток в своей сути. Скрытой и от нас, Наставников, но мудрой, как все обычаи Земли. Мне вспоминаются слова: «Противоположность ночи есть день, противоположность злу — благо, противоположность человеку грешному — святой, противоположность любви всеобщей — всеобщая ненависть. Взгляни на деяния Земли, все они по двое стоят друг против друга, и не бывает другого без одного». Мне даже страшно подумать, Наставники, что могло бы твориться на Земле, не подари она людям такой вот способ. Всех нас необходимость «зеленых» ночей и полян тяготит, но так люди остаются верны любви друг к другу и своей Земле… Хвала Земле, лишь Наставникам в полной мере понятно это. Понесем же долг свой, как подобает…

Над склонившимися седыми макушками повисла благопристойная пауза. Наставник Глооб быстро исподлобья оглядел всех, стараясь прочувствовать, что у каждого внутри. Он ненавидел елейный тон Скина. И не особенно это скрывал.

— Вы совершенно уверены, что провели работы как должно, уважаемый Наставник? — пропел Скин.

— Д-да, — протянул он машинально и тут же окрысился: — А то вы не пронаблюдали! Вы же подсматривали, я знаю, Скин!

— Я просто смотрел. Будем надеяться, что, кроме вас, меня никто не запятнал. Но я спросил о вашем впечатлении. Впечатлении…

Все Наставники вперили свои взгляды в Глооба.

— Да, сегодня утром я навестил кое-кого, кто был там…

Вот теперь начиналось самое главное для Наставников, собирающихся сразу же после каждой «зеленой» поляны. Земля определяла, когда кому-то из ее детей потребность в сбросе напряжений становилась необходима. Земля доносила свое решение Наставнику, а он — обустраивал поляну и собирал туда, и проводил все. Но ведь всем другим Наставникам, которые тоже люди, и у которых тоже была необходимость в «зеленом» освобождении, добиться его, даже придя на поляну, отчего-то не удается.

Почему? — и это, наверное, знает и решает только Земля. Земля всегда права. Даже в том, что потребность «зеленого» освобождения вообще возникает. Зато опосредованно, через третье участвовавшее лицо и — опять-таки почему-то — при том лишь, чтобы это принес им устроивший очередную «зеленую» Наставник Переселенцев, Наставникам «зеленый» эффект достижим.

— Я навестил шестерых. Как всегда, Наставники…

Сосредоточившись, Наставник Глооб стал переносить на остальных благотворное действие, что получили те некоторые из многих, кто кричал и жег сегодняшней ночью. Он сделался как бы проводником для их присоединения к целебной силе Земли. Каждый из Наставников увидел и окунулся в чужое, на миг сделавшееся и его, Наставника, тоже. Одна душа совместилась с другой.

…Угрюмый, озабоченный неудачами человек вернулся с «зеленой» в дом свой внимательным мужем и добрым отцом. Женщина со скопившейся неудовлетворенностью в мгновение ока стала ласковой подругой. Художник написал недающуюся картину светлыми красками Земли. К снедаемым бессмысленной тоской друг с другом внезапно, как по волшебству, вернулись прежние чувства и вновь превратили их в пылких и нежных любовников. Долгожданное решение пришло к искусному изобретателю..

(Впрочем, нет, стоп. Последнее — нет. Ведь Наставников сегодня только пять, Мик отсутствует. Все, он, Наставник Глооб, выполнил свой долг не только перед простыми землянами, но и перед Наставниками. Все.)

Сидящие пребывали в блаженном оцепенении. Все-таки Земля умеет благодарить. Она сама и есть волшебство, наша светлая, мудрая, могучая Земля. Неважно, через кого, но Наставники теперь тоже получили свое. Количество озабоченных сегодня на Земле уменьшилось. Количество беспечных возросло. Не исказится хрупкость человеческого разума, такого ценного для Земного пути. Ради этого стоило жить так, как решает только она.

— Только она… — пробормотал Наставник Скин, пробуждаясь от моментального сна.

Остальные еще не очнулись. Его внимание вновь обратилось к книге Глооба. Старая книга в Старых Городах…

— Поздравляю, Наставник, — улыбнулся Скин: Вы, как всегда, правы. Все выполнено превосходно. С таким Наставником Земля может быть спокойна за Переселенцев и Переселение. Я искренне сожалею, что вы никак не можете найти верного взгляда — у Наставников, дорогой Глооб, не бывает грязной работы. Заповеди гласят… Грон, дружище, будьте добры, разожгите камин, — вдруг перебил он сам себя. Зябко повел плечами-. — Я как-то не успел, а тут действительно сыровато…

Наставник Переселенцев тряхнул головой. Подтянул к себе свою книгу, вопросительно взглянул на Гома и Скина. Его слышали и отвечали ему вновь только они.

«Тут кое-что о возможном третьем решении, что мы обсуждали в последний раз». — «Какое такое третье? Вы что-нибудь помните, Гом?» — «Нет». — «Ну, это касается Земли в нынешней ситуации, третье решение, Наставники». — «Решительно ничего не помню». — «И я — не помню». — «Наставники, перестаньте морочить мне голову, вы же сами произнесли это слово, Скин!» — «Послушайте, Наставник, ничего я не произносил, ни о каких решениях, и будьте любезны вслух, здесь же все свои». — «Все свои, вот как, ну хорошо же!»

Видно было, что Наставник Глооб сильно разозлился.

«Ну да, это обычное его состояние», — подумал втайне от всех Наставник Скин. А может, и не совсем втайне, подливая тем самым масла в огонь. И чуть было не засмеялся получившемуся каламбуру. Еще раз, заметно только для Гома, поднял бровь.

— Хорошо, — Наставник Переселенцев решительно положил ладонь на переплет. — Я прошу у Наставников внимания для своего сообщения. Оно важно… Благодарю вас, Наставники. Итак, все мы озабочены нынешним состоянием Земли. Мы встревожены. Все чаще появляется необходимость в «зеленых» полянах, что («Он все-таки сказал, что хотел, Скин!» — «Не обращайте внимания, Гом») лишь подтверждает неестественность и нестабильность ситуации. В моих руках документ. Вот он. Я обнаружил его в свое последнее посещение окрестностей Колокола Древних. Он («Лжет!» — «Ну и что такого, перестаньте., Гом, все идет, как нужно») относится к истории Земли, но не совсем в том ключе, который присущ нашему уважаемому Наставнику Мику.

— Наш дорогой Наставник Мик, к сожалению, здесь отсутствующий, — пробудился Наставник Сват, — он, как бы это сказать, Наставники…

Сват припал к кружке и умолк. Глооб холодно выслушал гулкие глотки.

— Я продолжу, с вашего позволения. У Наставника Мика своя точка зрения, у меня своя. Перед нами слова простого землянина, даже, кажется, не Переселенца. Насколько я понял, нечто среднее между дневником и завещанием. Я хотел бы, чтобы Наставники ознакомились с несколькими начальными страницами. Они обращены к будущим читателям. К нам.

— Простите, Наставник, — к нам? — подал голос робкий Наставник Грон.

— К тем, кому рукопись попадет через множество стандарт-лет. Это очень древняя книга, видите ли. Наставник Глооб выглядел непривычно — и почти неприлично для Наставника — взволнованным. Он откинул крышку рыжей кожи, очень толстую. На старой бумаге расплывались сизые пятна — вероятно, плесень.

Наставник Грон вытянул шею, чтобы увидеть строки. Скину со своего места они были достаточно видны. Сват старательно прислушивался, чтобы определить, с какой стороны до него доносятся слова. Гом оставался насуплен. Строчки в книге были неровные.

(«Вот видите, Гом, он принимает к сердцу дело» Земли, говорит, как настоящий землянин». — «Но не как Наставник!» — «Я пошутил». — «Что это за плесень, вы знаете?» — «Что вы, Наставник, сюрприз, как и для вас». — «Но вы уверены, что это приведет именно к тому, чего вы добива…» — «Тс-с, не стоит его прерывать, пока он достаточно разозлен и сам не останавливается».)

Наставнику Глообу, верно, удалось принять какой-то отголосок. Он презрительно сощурился. Скин вновь улыбнулся ему:

— Древние документы, увы, редки. Наставники уже привыкли обходиться без них. Но всякий новый, безусловно, ценен, так как проливает свет… Вы, конечно, позже расскажете подробней, как он попал к вам?

— Я хочу предварительно кое-что еще. Наставники должны помнить, как я отнесся к сведениям нашего Роско. Не могу сказать, будто теперь я думаю иначе, но я заколебался. Вы сейчас поймете, почему.

Наставник Скин, единственный из всех, изобразил вежливое удивление.

— Я стану читать вслух, так как не хочу… впрочем, это лишнее.

— Мы все внимание, дорогой Наставник!

Скин оглянулся на разожженный услужливым Гроном камин. Камин горел ровно, не дымя. Еще бы — не далее как вчера Скин собственноручно протапливал его. Он привык загодя готовить такие важные встречи. Для него важные. А сегодня… Что ж, сегодня утром он действительно прибыл сюда. Так что не так уж и сыро было в этом Владении Наставников.

— Мы все внимание!

Разожженный камин пригодится для другой цели.

Свидетельство

«Два обстоятельства заставляют меня браться за мой труд, и оба они сугубо личного характера. Но сперва о том, чего вы здесь не найдете.

Я не ставлю себе задачей оставить и сохранить некое откровение о Земле — той, какая она была и которая утрачена людьми безвозвратно. Я не видел ее сам, как и всякий рожденный здесь, в убежище, данном сохранившемуся осколку человечества. Другим осколкам, если только они действительно еще где-то есть, даны другие убежища, и наверное, они так же повторят в миниатюре наш прежний мир, бело-голубую планету, дом, который мы потеряли.

И наверное, так же выполняют они условие, служат поставленной им цели, устремляя к ней все усилия свои и помыслы. Считать ли эту цель расплатой, пришедшей за спасение извне? Думаю, да. Но это сугубо мое мнение, а точно вряд ли кто-то ответит теперь на этот вопрос.

Свой осколок мы назвали Земля, а цель — Земной путь. Это прозвучало красиво и не без ностальгии. Но и не без гордости, как будто наш назначенный странствовать крохотный мирок, жалкое подобие колыбели рода человеческого направляется нашим собственным разумением. А чьим? — ответа у меня нет. Только предположения.

Следующее «не» — это то, что я не собираюсь дать какое-либо объяснение тому, что случилось с Землей, с той, настоящей Землей. Кто пришел гибнущему миру на помощь, какие силы, не сумев спасти людей в их доме, смогли уберечь хотя бы часть их, пусть для этого пришлось их разделить и отправить в скитания, похоже, вечные. Я могу только попытаться дать несколько картинок смерти человечества как единого населения единой планеты. Вообще, по-моему, все попытки понять, что происходило там, обречены на бесплодие. На старой Земле существовало множество религий, и краеугольным камнем каждой из них, древнейших и более новых, являлась вера в нечто недоказуемое. Постепенно что-то похожее начинается и у нас.

Забыл сказать: я очень старый, даже по нынешним, с продлившимся сроком жизни и здоровья, меркам человек. Не буду даже называть, сколько исполнилось мне стандарт-земных лет. Стандарт-земной год не слишком отличается от того, который люди знали еще на своей планете. Я могу судить, потому что… но об этом потом.

Однако свежести ума я, кажется, пока не утратил, чтобы назвать свое третье «не», а затем перейти к причинам, по которым корплю над листом. Подаренные нам технические средства и способы хранения информации соответствуют уровню тех, что существовали к моменту катастрофы на Земле, но постепенно они приходят во все больший упадок и забвение. Со сменой поколений люди новой Земли перестают испытывать нужду в передаче знаний прежними способами. Я лишь надеюсь, что если не многие, то найдется кто-то один, кто прочтет мои каракули, выводимые дрожащей старческой рукой, на пока не совсем привычном земном стандарт-языке… Как единый язык Земли — этой Земли — вдруг, взрывом, в одночасье, сделался ведом всем и каждому, — отдельная история.

Третье «не» — это нежелание мое выдвигать свои либо повторять за другими гипотезы и версии относительно так называемого Переселения. Вот это название тоже появилось у всех сразу, что доказывает его явную направленность извне. Нам неизвестна суть, нам непонятна цель, нам непостижим механизм. Нам ясна лишь его безусловная необходимость, которой мы подчинены, и лишь очень немногие, да и то по самому первому времени пытались если не прямо противиться, то настойчиво требовать разъяснений. Глупцы — у кого?

Все «не» названы. О чем я не хочу говорить, определено. Теперь — о чем хочу… Мне сейчас подумалось: что, если когда-то тревожащие — все слабее, надо сказать — землян вопросы онепонятном в их новом доме станут не пройденным этапом даже, а прахом времен? То-то я со своими размышлениями доставлю много веселых минут… Старость — это очень плохо, становишься до отвращения унылым. Постарайтесь уйти в свое Переселение раньше, мой неведомый читатель, если только оно вас касается… Меня утешает мысль, что до того предполагаемого времени, когда мои записки станут никому не нужными, они просто не доживут. И это — хорошо…

Вернемся.

Первая из моих побудительных причин та, что вот уже пятое поколение моего рода относится к так называемым «посмертным землянам», то есть ни один из моих прямых предков в Переселение не уходил. Явная оплошность со стороны тех, кто (или что) этой Землей управляет. Но таким образом сложилась ситуация, когда семейные предания перешли в ряд подлинных исторических справок, летописи, которая не прерывалась вот уже почти двести пятьдесят стандарт-лет. Согласитесь, уникально. Насколько я знаю, больше таких случаев нет.

О преданиях. Просто соображение в скобках. Не кажется ли вам, неизвестный потомок, что лишь на них и стоит рассчитывать, если новых книг вы не пишете, довольствуетесь сиюминутными мудростями сегодняшнего дня, да и то в большинстве — подсказанными, теряете знания по крупицам и целыми фрагментами, а самой далекой перспективой делается для вас ближайшее Переселение?..

Я говорил, что могу судить и сравнивать. Почему? Это очень просто. Первый из незатронутой Переселениями череды моих предков еще помнил покинутую Землю. Он был тогда ребенком, и ему в основном рассказывал отец. А потом ушел в Переселение, как почти все вывезенные с Земли. И осталась легенда…

Теперь причина вторая.

Так выпало, что долгие годы — стандарт-годы, и будь они прокляты! — моим ближайшим другом был человек, волею опять-таки неизвестно кем устроенного порядка назначенный первым ступать на поверхность нового мира, который Земля, этот космический ковчег, избирала на своем космическом пути. Я поясню ниже всю глубину понятий «ковчег»…

Этот человек мало говорил о себе и о подробностях своих перемещений между Землей и избранной планетой. Он просто исчезал и появлялся.

Мы дружили… пожалуй, вам, неизвестному читателю, я могу признаться, что это было ближе, чем дружбой. Мужчины всегда привлекали меня гораздо больше, чем женщины, а он в своих всегда недолгих пребываниях здесь бывал настолько одинок, что ему, похоже, было все равно, лишь бы иметь кого-то рядом. Я не обижался. Я даже чувствовал себя счастливым… Важно ли это? Да нет. Во всяком случае, он был, мне кажется, откровенен со мною более, чем с кем-либо другим. Хотя по некоторым намекам — он никогда не говорил об этом прямо — я понял, что существовала группа людей, перед которыми он держал отчет.

Вам, конечно, известно, как происходит Переселение. Толпы опьяненных, размахивая факелами, вымпелами, запуская фейерверки и змеев, собираются со всех сторон от Юга к Северу, как по звуку чарующей дудочки, и уходят, приплясывая, безумным карнавалом в черные зевы пещер, и никогда ни один не возвращается, и все идут, смеясь и хохоча. Право, на трезвый взгляд — ужасное, дикое зрелище. И то ли, чувствую, будет впереди у тебя, читатель, в твоей жизни…

Да. Так вот Роско Андуэлл, так звали моего друга, много и охотно рассказывал мне о том, какие миры и какие существа, их населяющие, ожидают Переселенцев. Я недоумевал, так как, по рассказам Роско, выходило, будто и сами миры, куда земля выбрасывала очередную порцию расходуемого материала, попросту непригодны для жизни человека. Как же это могло быть? Неужели всего лишь такой изощренный способ уничтожения наших внутренних излишков, нарушающих баланс жизни остальных? Не могу поверить. Роско тоже смеялся, но никогда ничего на эту тему не объяснял.

Мне самому Переселение не грозило, это как-то определяется прямо при рождении. Роско настаивал, чтобы я непременно все за ним записывал, но взял с меня слово, что возьмусь я за это лишь после его смерти. «Я оставлю после себя имя, и твои записи понадобятся тем, кто последует за мной», — утверждал он. Тайком я, конечно, кое-что помечал себе уже тогда, и он, по-моему, догадался, но рассержен не был.

Стандарт-год, как Роско исчез с Земли. Переселения в этот раз отчего-то не случилось, Земля, покинув новую планету, идет своим путем дальше, а Переселенцы ожидают какого-то им одним ведомого знака. Быть может, он будет исходить от тех таинственных людей, с которыми встречался Роско. Быть может, происходит и нечто вовсе иное.

Я знаю одно: Роско со мной больше нет, и я могу наконец привести в порядок все, что сохранилось у меня о нем за долгие стандарт-годы.

Кстати — и это тоже одна из трагедии, для меня одного, собственно, но все же, — Роско удивительнейшим образом совершенно не старился, в отличие от меня и всех остальных землян. В начале нашей дружбы он был немногим старше, а затем словно остановился в своем возрасте, тогда как на меня каждое десятилетие продолжало накладывать свой отпечаток. Близкие отношения, разумеется, прекратились, но друзьями мы были по-прежнему…

Где он? Остался на той планете, дезертировал, не вернувшись, и оттого-то ушла Земля? Не будет ответа. Поэтому я перехожу к собственно рассказу и начну со случая, когда какой-то мир был не просто оставлен, а — уничтожен. Я начну с того, что происходило здесь, на Земле, потому что о факте уничтожения узнал от Роско, как можно понять, лишь когда он вернулся оттуда.

Узнал — и не мог не провести параллелей с известной только мне картиной гибели Земли-прародительницы…»

В Старых Городах 2

Последняя, заключительная Заповедь Наставников гласит: «Никто не обратится к Земле в седьмой раз».

Наставник Гом медленно осмотрелся. Почти не различить уже каменных гладких плит мостовой под вспученными наслоениями изумрудного мха. Остовы зданий превратились в рыхлые холмы бесформенных зарослей, перевитых лианами и плющом.

Берегом болотистой протоки Наставник стал пробираться вперед. Лишь строгая прямизна канала говорила, что перед ним не просто река в джунглях, а искусственное сооружение. Отвесные стены растительности скрывали гнилые фасады. То и дело из них выпархивали стайки пестрых птиц — попугаев и других, которых Наставник не знал. Оглушительно треща, они поднимались из шевелящейся зелени и садились, когда он проходил. Птичий крик сопровождал его.

До цели на окраине этого Старого Города было не близко, но Наставник предпочел двигаться пешком от самого центра. Или того места, где центр когда-то находился. Или Наставник считал, что он находился там.

«Да и цель моя не та, которой хочется достичь поскорее, — подумал Наставник Гом, — и долгая дорога к ней стоит того, чтобы ею не пренебрегать. Да и не идти мне здесь больше. Что ж, всякому свое время, принимать это следует с благодарностью».

Старый Наставник тяжело вздохнул и вдруг с ненавистью оборвал пересекшую путь лиану. Цветки на ней были такими свежими…

Канал пересекался с другим каналом под прямым углом. Чистой воды почти не было. На этих берегах в гладком камне ходили толпы празднично одетых землян, шутили, смеялись, а по каналам, тогда не затянутым лотосом и не захваченным подступившими манграми, двигались большие и малые суденышки, и в них сидели, а может быть, стояли люди. Резные каменные мосты еще не обрушились и не превратились в торчащие лишь кое-где в неотступной зелени и плесени обломки. И, может быть, песня лилась над розовой тихой водой.

«И все-таки, как бы там ни было, решает только Земля, — подумал Наставник. — Хвала Земле».

Он уже справился с собой. Мысли Наставника Гома вернулись к происходившему в том Старом Городе, что находился от него сейчас по ту сторону солнца и на другой стороне моря.

…Глооб закрыл страницу, оборвав себя на полуслове.

— Ну, там дальше довольно нудные бытовые по дробности, я сам еще до конца не прочитал. Но документ интересный, не правда ли, Наставники? Я теперь готов допустить, что в нашем сегодняшнем случае Земля встретилась не просто с еще одной расой, а, скажем, с потомками землян с такого же, как наш… э-э, ковчега, по каким-то причинам в незапамятные времена очутившимися на этой планете.

— Да? И каким же образом? — проскрипел Скин без всякого любопытства.

— Э-э… ну, мало ли. Скажем, та Земля вдруг остановилась не у заселенной, а у свободной планеты. Какая-нибудь непредусмотренная трудность, опасность, катастрофа, наконец. Тем объясняется выбор типичного мира — кислород, вода, прочие условия. Население той Земли полностью, так сказать, переселилось…

Все Наставники (кроме Скина) потеряли дар речи. Гом, во всяком случае, потерял. Наставник Переселенцев не просто проговаривал одну ересь за другой. Он убежденно, с несколько даже бесшабашным видом отстаивал именно то, против чего так восстал буквально стандрат-дни назад. Едва оправившись от первого изумления, Гом попытался проникнуть за барьер слов Наставника Глооба, но не уловил там ни малейшей фальши, будто тот действительно думал, что говорил. Невольно покосился на Наставника Скина. Скин сохранял маску безразличия, а под ней Гом обнаружил непонятное торжество. Удовлетворение игрока, который расставил ловушку и с удовольствием наблюдает, как противник сам охотно лезет в нее. Провалиться бы Скину с его вечными комбинациями!.. Но Глооб-то, Глооб!

— Я обязательно изучу этот труд, — воодушевленно продолжал Глооб, — но уже сейчас можно сказать…

— Можно сказать только, Наставник, — Скин даже не смотрел в его сторону, — можно сказать, что пагуба сомнения поселилась и в вас. Это тем более странно, что вы казались самым яростным защитником… Хотя известно, червь сомнения поражает лучших. И к чему это может привести! — Скин воздел сухую коричневую руку. — Не единственная вечная и непостижимая Земля, а — всего лишь один из осколков всего лишь одного из множества миров, да к тому же погибшего! Не посланцы величайшего разума во Вселенной, а те же жалкие планетники, из милости отправленные скитаться, ища угла! Одни из многих. И даже хуже, ниже — беженцы, бездомные бродяги!.. Что понесут с собой Переселенцы, если уверенности их в своем праве на Земной путь будет нанесен удар еще здесь, на Земле? Решает только Земля, и ведет нас только Земля, но что может дать землянам Наставник усомнившийся? Наставник, который, по вашему же, Глооб, признанию, колеблется?! Которому изменил даже обычный здравый смысл — зачем Земле какой-то там типичный мир с водой и пригодным воздухом… Для Земли и Земного пути это не имеет ровно никакого значения, вы что, это забыли? Земля сама заботится, чтобы Переселенцы, которых она шлет на новые планеты, могли жить именно в тех условиях, которые там есть?!

Наставник Гом, встревожась, что Скин чересчур увлекается, послал ему молчаливый намек, и тот вроде бы был воспринят. Некоторые вещи не стоит упоминать даже при условии, что всем присутствующим они известны.

— Неужели стойкость и верность Земле у Наставника Переселенцев сломили записки какого-то сумасшедшего древнего землянина, да к тому же… — и На ставник Скин, мало когда себе подобное позволявший, скривился, скабрезно и без слов выдал дошедший до всех донельзя непристойный образ, так что Сват про будился и забулькал, все, и Глооб, непроизвольно усмехнулись, а Грон смутился.

В словах Наставника Скина тем временем прорезался металл:

— Недаром Заповеди предостерегают: «Любая ересь начнется со слов «подвергай сомнению»! Бойтесь их, Наставники, искореняйте без жалости из своего сердца! Бойтесь забыть свой долг!» Впрочем, и такой случай предусмотрен нашей всевидящей Землей. Она сама знает, как ей быть с оступившимся. Вспомните пример Гаарта. Он тоже возомнил себе… Земля нашла способ обуздать тлетворные сомнения… А сейчас… На ставник Грон!

Грон, младший из Наставников, поднялся за плечом Глооба. Тот, казалось, враз утратил свое обычное высокомерие.

— Вам известно, как выносят свое порицание Наставники. Решает только Земля, и действует только Земля, но мы обязаны дать ей понять, что отступников среди нас нет…

— Здесь присутствуют не все, — выдавил из себя Глооб.

— Ничего. Это допускается. Пятеро из шести на месте, и если оступившийся будет искренен в своем раскаянии, мудрая Земля простит. Итак, вы сделаете сами?

Наставник Переселенцев перебегал взглядом с одного лица на другое. И голубые глаза его будто потухли. Гом чувствовал, как он пытается пробиться в глубину мыслей каждого и как никто не впускает его.

— Ересь! — сказал Гом.

— Ересь! — испуганно проговорил Грон, впервые участвующий в Порицании Наставников.

— Ересь! — просипел Сват, глядя налитыми глазами.

— Ересь! — подытожил Наставник Скин и обратился к Глообу мягко, почти просительно. — Сделайте сами, Наставник.

Криво улыбаясь, Наставник Глооб вынул том в кожаном переплете из широкого запаха тоги, куда уже почти успел его убрать. Взвесил на ладони.

— Я отчего-то решил, что вам будет хотя бы любопытно. Вы сами говорили, Скин…

— Но не э т о, Наставник. Ну, мы ждем.

— Ересь! — решительно повторил за всеми Глооб, Наставник Переселенцев, и, повернувшись, швырнул книгу в уголья камина. Взметнулась туча искр, страницы, исписанные неровными строчками, вспыхнули и посерели. Наставник Гом подумал, что, наверное, этой ночью Глооб в обличье Человека Огня примерно так же бросал факелы, или что они бросают там. А Наставник Грон, мигнув добрыми ресницами, сказал, явно от всей души:

— Вот и хорошо, Наставники, что все так быстро и спокойно уладилось, вот и славно.

…Ступив на зеленую заросшую дорожку, Наставник Гом вдруг провалился по пояс. Внизу была хлюпающая слизь и какие-то обломки. Нет, не пробраться ему. Слишком давно он последний раз здесь проходил.

Он закрыл глаза, испытал знакомую тошноту, вызываемую перемещением на короткое расстояние (это у каждого индивидуально, ничего не поделаешь), открыл глаза. Вокруг, перед ним и по сторонам, было довольно обширное пространство, укрытое сплошным ковром перепутанных плетей с цветами-чашечками и тут и там торчащих из этой массы колючих кустов. Город, каналы и сырость остались за спиной. За спиной, по гораздо ближе, была и ржавая ограда, когда-то окружавшая это место.

Наставник стоял на плотной песчаной площадке. От нее вела уже заметная тропа. Собравшись с духом, он пошел вперед. Ему показалось, что тропа стала чуть уже и влажней. Вокруг под зеленью на примерно равных расстояниях выпирали одинаковые возвышения, кое-где в разорванной путанице стеблей проглядывал старый камень.

Тяжело дыша, Наставник добрался до развилки. Тут одна ясная тропка делилась на несколько. Они, петляя, разбегались в разные стороны. Плоская гранитная глыба, которую Гом хорошо помнил, с того бока, где была отшлифована, показывала часть женского лица и верх выбитой строчки. Гом так никогда за пять предыдущих своих посещений этого места и не удосужился подойти, смахнуть зелень, посмотреть…

«Каждый из Наставников занимался своим, и нет в служении Земному пути дел главных и второстепенных, а тем более дел грязных. Вот я и пришел сюда, чтобы продолжался Земной путь. Он проляжет вперед и вперед, а где-нибудь на одном из новых кладбищ, маленьком и неприметном, как все кладбища на Земле, потому что хоронить на них почти некого, встанет круглый камень. На нем не будет ни изображения, ни надписи. Он даже не будет полирован. Всем и так ясно, что здесь среди посмертных землян покоится бывший Наставник… Сколько она мне даст? Стандарт-год или, может быть, месяц? Кто на Земле ходит на кладбища — новые и заброшенные?..»

Какую бы тропу он ни выбрал, то, зачем он пришел сюда, ожидает его где-то по пути. Всякий раз неизвестно где. Всегда случалось в самом неожиданном месте. Но он выбрал крайнюю правую, потому что она была длиннее других. Ноги сами повернули. Впереди на поднимающейся вверх поверхности четко выделялись тени облаков. Сами облака показывали еще выше рыхлые спины, а потом все сливалось в дымке. Хребет Инка справа был отчетливо виден, отдельные отроги подползали к самым морским заливам, Наставник медленно передвигал ноги и не смотрел туда. Он старательно отвлекал самого себя. Итак, что там было дальше?

…Пока Сват и Грон прощались и исчезали, Глооб сидел, не поднимая головы. Наставника Свата пришлось крепко держать под локоть. Грон всем видом выказывал Наставнику, подвергшемуся Порицанию, сочувствие.

Камин догорел, от злополучной книги осталась кипа невесомых седых волокон. Глооб протянул руку за кочергой, размешал пепел.

Наставник Гом вдруг услышал его отрывистый смех, и — о чудо! — к нему присоединился тоненький дребезжащий смешок Скина. Спустя секунду Тому уже было ясно, что и он попался, как те двое, что исчезли из Владения Наставников только что. Наставник Гом вздохнул с облегчением. Однако Скин с Глообом превзошли сами себя. «И один из них обязательно подсидит другого», — подумал он, тотчас пряча мысль.

«Мои поздравления, Наставники, но объясните теперь смысл, а то я окончательно запутался». — «Благодарим, Наставник, но ведь это так просто». — «Должно быть эта простота не для меня». — «Грону и Свату просто пришлось напомнить кое о чем». — «О чем же?» — «Ну, например, что с «подвергай сомнению» действительно начинается всяческая ересь, а они эту Заповедь стали забывать». — «Вот как?» — «Еще как! Гом, где, по-вашему, сейчас спрятал свои кости Мик, наш хранитель Земной памяти?» — «У него депрессия как будто…» — «Вот-вот, как будто». — «А где он?» — «У Наставника Мика Владение под Южным отрогом, личное». — «Я думал, с него хватает Дома в эвкалиптовой роще». — «Нет, в Заповеднике он лишь имел беседу один на один с нашим Роско». — «Мне ничего не известно об этом». — «Мик полагает, что никому не известно, они там какие-то свои игры начали, вот он и прячется на Юге, ждет возвращения Роско, чтобы истретить его первым». — «Зачем?» — «Если бы кто-то знал — зачем!..» — «Грона со Сватом вы, затевая представление, думали припугнуть?» — «Просто поставить на место, чтобы не забывали, что они такие же Наставники, как все мы». — «Как все мы?» — «Конечно». — «Вот именно». — «Ну разумеется». — «Да». — «Порицание висит над каждым из Наставников». — «Но сейчас оно было недействительно, конечно?» — «Конечно, конечно. Глооб, не хмурьтесь, конечно, недействительно». — «Я не хмурюсь, с чего вы взяли?» — «Разве мы можем обойтись без Наставника Переселенцев, особенно сейчас, когда обстановка готова накалиться». — «Что ж, Наставник Гом, в вашей…» — «Э, бросьте, Скин, просто каждый действительно должен заниматься своим делом». — «Пора обратиться к Земле напрямую, вы это понимаете, Наставник?» — «Повторяю, я готов». — «Мы отдаем должное вашему мужеству, Наставник». — «Не надо высоких слов… слушайте, Глооб, а все же — что там было дальше в вашей древней рукописи?» — «Ровным счетом ничего, Наставник, чистые листы. Чтобы представить Наставника Глооба впавшим в ересь и заставить их вспомнить о близком к каждому из нас Порицании, прочитанного было достаточно, Гом. Теперь они поостерегутся, если что-то затевают». — «Станут осторожнее — и только». — «Это недолго, до Переселения». — «Вы верите в него?» — «А вы, Наставник, нет?»

К удивлению Гома, первым покинул зал с камином Наставник Скин. Просто коротко кивнул и исчез. Что было говорить? Но Гом все же надеялся на несколько слов напутствия наедине. Со Скином они знались более шестидесяти Переселений.

Гом налил себе вина из той бутылки, которую последней откупорил Наставник Сват. Наставник Глооб все еще ворошил кочергой в камине.

— Вы разочарованы, Наставник? — вдруг спросил он.

— С чего? На хитрости Скин всегда был падок, я только не думал, что Свата можно так легко провести. Грона — еще туда-сюда.

— Сват был хорош. Что-то он много пьет в послед нее время, вы не обратили внимания?

Гому сейчас было совсем не до кого бы то ни было, но он все же пробурчал:

— Он там в своих семейных делах запутался, не знаю…

— Н-да. Иметь семью Наставнику… Я так полагаю, что сегодня задумывалось всего лишь продемонстрировать, что Заповеди сильны и Наставники в основе своей едины, хотя бы, — Глооб хохотнул, — на словах.

— Вам виднее, Глооб, но слова — они слова и есть.

— Те, по-видимому, с этим все-таки считаются…

Гому почудилась некая двусмысленность. «Те…»

Он налил себе еще вина. Крепкого и терпкого. Сейчас Наставнику это было в самый раз. Хотелось дурмана. Глооб… Он же Наставник Переселенцев. У них есть всякие снадобья, он должен знать. Спросить? Нет, обойдется; Наставника, назначенного говорить с Землей, не так легко испугать. Его слабости вам не увидеть. В Южном Владении Скин заявлял, что не доверяет там стенам. А здесь?

— Я отправлюсь сейчас же, вот только вино допью.

— Я был резок с вами, Гом, прошу меня извинить.

— Пустяки, все забыто. Просто мы все немножко нервны сейчас.

— Все равно, это, мне не оправдание. Удачи, На ставник, я верю, что все пройдет хорошо.

— Что в разговоре с Землей может пройти плохо? А потом я сделаюсь всего лишь обычным землянином, одним из доживающих век старцев. Ничего страшного.

— «Наставник всегда остается Наставником».

— Спасибо… помню эту Заповедь.

— И все же — счастливо вам.

— Да. Безусловно. Благодарю вас, Наставник.

Глооб придерживал край своей тоги. Повесил кочергу на крюк в стене.

— Не вешайте носа, старина, — услышал Наставник Гом прежнего резкого и насмешливого Глооба, — все еще может повернуться по-всякому. Вы, кажется, сошлись со Скином на том, что я кое-что знаю, верно? Так вот, я, к вашему сведению, знаю гораздо больше. Гораздо!

И когда Наставник Гом с некоторым запозданием кинул взгляд на то место, где только что стоял со своей кривоватой улыбкой Наставник Переселенцев, его там уже не было. Только легкий шелест пронесся по комнате. Да камин вдруг выстрелил последним угольком.

Наставнику Гому и самому тут нечего было делать. За всем проговоренным и продуманным явно стояло какое-то неуловимое нечто, но Гом ничего конкретного выудить так и не смог. Да и не до того ему было. И вино так и не допил.

— Стойте, Наставник, не двигайтесь!

Порыв ветра, неизвестно откуда взявшийся, пригнул колючие кусты. Терновая ветвь сорвала мох с ближайшего надгробья. На Гома сверху вниз глянуло каменное лицо истукана. Изуродованное временем, оно застыло в гримасе вечного гнева. Откуда такое могло появиться на светлой Земле? Кого хранит эта могила?

— Стойте и ждите!

Гом послушно приставил ногу. Земля сказала ему. А могла бы промолчать. Сейчас он целиком находился в ее власти. Он сам пришел к ней. На это самое место.

Очень низкая туча наползла, закрыла солнечную нить над Наставником.

«Всякий раз бывало по-разному. Совсем непохоже на обычные перемещения, потому что понятия не имеешь, где окажешься. Было, когда я попер напрямик, и вдруг — как падение в бесконечную пропасть, и сразу — зной, раскаленный песок, ящерица прошмыгнула. Сухое озеро, и я говорил с Землей оттуда. Кажется… Да, это был самый первый раз. Второй — когда я, как сейчас, услышал голос Земли — снова падение, за ним — снег, лед, Колокол Древних, плато Кан. Колокол Древних — чушь, и сами Древние — чушь, земляне всегда были одними и теми же, а колокол подвесили сотню стандарт-лет назад для очередной церемонии Переселения, но традиция не привилась. Какой-нибудь не в меру ретивый умелец. Я был тогда совсем молодым Наставником… Еще было — шаг, пропасть, полет и — мой собственный дом. Кто тогда у меня был? Беана? Рона? Не помню. Но после того моего разговора с Землей я впервые отчетливо ощутил, как мне прибавилось стандарт-лет… Было — шаг, полет в никуда и… что-то еще.

Всякий раз, когда на Земле возникают затруднения, Наставник, назначенный для того, идет говорить с нею. Когда потускнело и стало меньше тепла давать солнце. Когда плантации лалы погибли вокруг всех Старых Городов. Когда начали болеть дети. Когда вдруг начала расти тяжесть… И все выправлялось. Надо было только попросить. Выправится и сейчас, когда мы отчего-то застряли возле планеты… Скин прав, не лучше ли, чтобы Земля… Раз уж Переселение невозможно… или ненужно… Но для чего же тогда Те?.. Почему — Наставник? Почему — я? Сегодня я пришел в шестой раз, и никто не обратится к Земле в седьмой… Но сколько-то она мне даст… Об этом я уже думал…»

Мысли путались. На этом месте всегда так. Из тучи капнули, будто заплакали, частые-частые мелкие дождинки…

— Ну, Наставник…

Глухой подземный гул прокатился по заброшенному старому кладбищу. У Наставника Гома пересохло но рту. Вспомнился недопитый бокал вина.

— Наставник…

Земле приходится еще и торопить его. Подталкивать. Да-да, он сейчас, он уже. Не только одному Роско из тех, кто назначен служить Земле, доводится слышать в своей жизни: «Иди!»

— Иди, Наставник.

Седой Наставник Гом, старший из Наставников Земли, едва качнулся вперед и, не успев сделать шага, пропал с дорожки, сжатой буйными зарослями. Он не увидел, как колыхнулись под зеленым ковром памятники и склепы, как зашевелилась почва. Не услышал, как заскрипел камень и глухо затрещало вековое дерево, наполовину сгнившее. Скрытые под вьюнком и мхом, разошлись трещины. Разверзлись могилы, в которых прах давным-давно истлел. По долгим извилистым лазейкам просочились наверх из глубины тела Земли капли горящей голубой ртути, как ртуть, блестящие. Повисли над травами и листьями, над изъязвленным камнем памятников.

Более всего они походили на маленькие шаровые молнии или на наведенных чьим-нибудь воображением крупных светляков, как научила Земля развлекаться людей. Капли повисели, подрожали и внезапно, как по неслышному сигналу, сорвались с мест. Их быстроту невозможно было проследить. Вот только что они переливались спокойно над зеленью, и вот — пропали. Только сверкающие зигзаги мгновение держались в воздухе.

Кое-где неведомые огни оставили после себя свернувшиеся обожженные стебельки. А некоторые из памятников треснули, как от большого жара, хотя совсем рядом с ними все осталось, как было.

Останься Наставник Гом, и он наконец увидел бы лицо женщины на полированном граните. Трещина прошла сбоку, и камень, осев, открылся.

Лицо было печальным и прекрасным.

Земля 2

Земля существовала всегда.

Ни у одного из землян не может возникнуть и тени колебаний, с молоком матери впитывают они эту истину. Она проникает в умы даже прежде принятия обязательности Переселений. Во многие обязанности Наставников входит оберегать детей Земли от пагубных сомнений и в этом.

Не выше обычных людей, посмертных землян и Переселенцев, стоят Наставники. Просто чуть в стороне. Забавы Земли не для них. Отдельно заботятся о собственных преемниках, продолжателях, и Земля помогает им, давая подсказки, указывая подходящих. Ищут и находят тех редких, кто в силу редчайшего совмещения случайности, а то и в силу совершенно непостижимых даже Наставниками причин годен выполнить для Земли и Земного пути то, что никому иному не удастся. И тут Земля подсказывает почти всегда.

Наставники следуют своему долгу, хотя слабости, присущие людям вообще, также не минуют их. Но Земля снисходительна и вмешивается, только если без нее уже не обойтись. Только если ошибка зашла слишком далеко. Земля снисходительна и добра, поэтому Наставники, вынужденно лишенные многих земных радостей, имеют и награду, которой, дорожат, поскольку именно она отличает их от всех остальных землян. Но и другие, посмертные земляне и Переселенцы, имеют свою награду. Земля справедлива.

За то, что следуют люди Земному пути, Переселения для них выглядят всего только продолжением их земных забав или, быть может, совсем особой, гораздо более увлекательной забавой. За то, что не многим открыто больше, и на них возложены большие обязанности, — эти редкие дольше черпают из родника богатств и даров Земли, чтобы и на их долю пришлась достойная часть удовольствий земного бытия.

Если, конечно, все будет хорошо и не прервется цепь Переселений… Но все всегда бывает хорошо на Земле. И еще есть один на Земле рожденный, кому даруются долгие стандарт-годы… Земля справедлива, но строга, и некоторые из своих законов не нарушит ни ради чего, потому что просто не умеет этого. И беспощадна к тем, кто пытается нарушить или хотя бы встал на дорогу, что ведет к разрушению основ и снятию запретов.

Любое человеческое намерение для Земли прозрачно, а поступок известен еще до его совершения. Не оттого ли дано было людям проникать в мысли друг друга, чтобы стали они более открыты и для своей заботливой и осторожной Земли? Не оттого ли избавлены земляне от походов и расстояний, чтобы свыклись с доступностью им каждого уголка, а равно — исподволь — с доступностью самих себя для своей Земли? Не оттого ли все новые и новые свойства открывает в детях своих Земля, чтобы…

Не оттого? Возможно, и не оттого. Не только оттого. Очень может быть, имеется еще какая-нибудь причина, но никто не знает ее.

Земля добра, снисходительна, справедлива и строга. Она может не только награждать, но и наказывать! Неведомые и скрытые от глаз человеческих инструменты ее — тоже часть сложной природы Земли. Как запертый в ее гигантском теле воздух, как обогревающее солнце, как подвластные раскрученной центробежной силе взамен естественного тяготения ее Срединное море и реки, леса и горы, облака и ветры. Ну и люди, разумеется. Обожающие свой дом земляне.

Незримые помощники просуществуют с Землей вовеки, и рождены они были вместе с нею, а значит, пребывали всегда.

Или даже раньше.

«Ну и что вы скажете, Наставник, теперь?» 3

…И опять то же бесконечное и краткое падение в ослепительный свет. Он хотел крикнуть, но не мог. Хотел закрыть глаза и не мог. Колючие копья света пробивали его мозг, вязкий огонь окутал тело, холодный белый туман сковал. Свет, и звон, и вздохи, и скрипы, щелчки, бормотание, звонкая живая капель, отражающаяся многократным эхом, свист, шипенье и гул — повсюду, непрерывный, то громче, то тише. И запах, как после грозы… Потом под ногами оказалось гладкое и твердое. Он обрел способность владеть собой и зажмурился — уже вдогонку пропавшему режущему свету. Постоял, унимая бешеное сердце, и осторожно взглянул вокруг, чтобы понять, куда Земля выбросила его. Да. Он, конечно, не ожидал такого, но для последнего в жизни обращения к Земле и сам не выбрал бы лучшего. Дорога, широкая, как площадь, и площадь, длинная, как дорога, и сверкающая стена в конце.

Свод в бесчисленных подвесках сталактитов. Мягкий свет ниоткуда, от которого нет теней. Пещеры Инка. Северные Ходы. Шестиугольные плитки вымостили их, блестящие, чуть выпуклые, идешь, как по бесконечной живой чешуе. Отзвук от стен и свода даже не прилетает, так они далеко. Вот здесь и в самом деле собирается праздничная толпа Переселенцев со всей Земли. Идут, и камень под их шагами незаметно становится сверкающей дорогой. Шесть Ходов примут всех сразу. И закроются полированные створки, за которыми их тела будут превращены в тела планетников, а разум останется человеческим. Сохранив главное, что отличает его от любого другого… Наставник Гом погладил блестящую, как зеркало, дверь. Она была негладкой, слегка переливчатой, отражение расплывалось. Верх двери терялся в высоте свода. Все шесть двустворчатых дверей были совершенно одинаковыми, огромными. И все шесть — закрыты. Наставнику подумалось, что теперь ему тревожиться и гадать о собственной судьбе просто бессмысленно. Решительный шаг сделан, шестое обращение к Земле ему уже засчитано, назад не отыграешь. «Следующий будет — кто? Сват, Грон? Мик? Глооб, предположим, уйдет… Скин? Хорошо бы Скин, да и черед вроде бы его… До самой последней попытки мы всеми способами таимся друг от друга, как застенчивые девы, право…» Сюда придут сотни новых Переселенцев. Отсюда будет поставлена веха, новая веха на Земном пути. Если Переселение состоится…

Наставник Гом отвернулся от сверкающей стены с дверями Ходов. Сжал руки в кулаки и глубоко вдохнул, сосредоточиваясь. Земля перенесла его сюда, чтобы он мог к ней обратиться, и осталось лишь сказать все то, с чем он к ней пришел. И снова Наставник подумал, что сейчас он мало отличается от Роско, когда тот, вернувшись на Землю, сидит перед Наставниками. Зачем ему вспомнился Роско?..

…Наставник Грон возвратился из Владения Наставников в Старом Городе прямо к себе домой. Его жилище было скромным. Двухэтажный каменный дом на ослепительном снежном склоне с темными свечками вековых елей. По другую сторону отрога находился знаменитый Серпантин. Наставник любил появляться там. Его радовали яркие краски, веселые лица, смех. Некоторое огорчение приносило лишь то, что многие слишком усердно предавались спорту. Катались в любую погоду, любой буран, как заведенные. Хотя иногда Наставник и сам вставал на склон… Внизу на планете есть какая-то довольно высокая гора, есть снег, почему бы Переселенцам, когда обживутся, не ввести что-то вроде горных лыж? Неужто планетники впрямь все силы тратят только на выживание? Роско показал, что на конфликты друг с другом сил у них хватает. Нет, нет, Переселение для планетников будет благом, то есть оно всегда бывает благом, но тут — особенно. Тем более, если они так похожи на землян. Роско упирал на суровый климат. Чепуха, если они знают огонь, если возводят постройки… А много снега — это вовсе не так плохо. Наставник Грон любил снег. Еще он с удовольствием бы занялся сравнительной историей планет, затрагиваемых Переселениями, но Наставник Мик совершенно не подпускает его к своим кладезям. Вот бы завладеть Роско один на один! Уж Наставник Грон бы постарался. Он и постарается. Вот дайте только Роско вернуться, и они будут говорить. Только он и Роско. Ну их всех остальных с вечной перепалкой и цитированием Заповедей к месту и не к месту! А он будет, говорить с Роско. Роско должен сказать… Роско, Роско…

— Отец, вставайте, все готово, только вас ждем.

Наставник Сват, еще не открывая глаз, сложил губы в улыбку. Добрую, мудрую, отеческую. И чуточку заискивающую. Сквозь сон он чувствовал неприязнь и раздражение правнучки, которые она не слишком старательно маскировала притворной заботой.

— Сета, маленькая моя. Дай я тебя поцелую, моя крошка…

— Ах, отец, право, не стоит. Там все собрались, спускайтесь скорее, вот и все.

— Нет, нет, иди-ка сюда, лапочка.

Из всех Наставников один Сват имел полноценную, не прерывающуюся ни в одном поколении семью, хотя род его исправно отдавал отпрысков Переселениям. Просто так к сложилось. Остающиеся на Земле вступали во временные стандарт-браки или рожали детей в скрещенных семьях, новые внуки и правнуки гордились, что в их жилах течет кровь одного из Наставников Земли. Независимо от колена родства обращение к нему было одно: «Отец». Это было приятно. Сегодня назначено какое-то семейное торжество. Он забыл, какое. После совещания во Владении Наставников он немного прилег отдохнуть. Просто почувствовал себя уставшим. Слегка. Чтоб им пусто было, этим совещаниям. Что Скин голову морочит, ясно же, что все там было липовое — и Порицание это, и якобы письменное свидетельство через тысячу стандарт-веков… или сколько там… Ах, Сета, девочка, какая же у тебя кругленькая попка и вся твоя соблазнительная ладненькая фигурка, роды ее не испортили… Вспомнил, сегодня представление двойняшек всей родне. И он должен быть. Как отец. Как патриарх.

— Мы вас с нетерпением ждем, отец, — сияя, повторила Сета, поспешив исчезнуть. Она задержала дыхание, когда Наставник целовал ее, чтобы не так чувствовался перегар. А он еще отрыгнул… Ничего, потерпит. Вот Сета с совершенным правом называет его отцом. Он и отец ей, и одновременно прадед. Кария, ее мать и его внучка, была хороша. Наставник Сват приблизил ее, надеясь на следующее Переселение, так и вышло. Кария отправилась в Пещеры Инка. Крошка Сета осталась трех недель от роду. Ее он препоручил заботам родни особенно пристрастно. А что они там себе думали — это их дело. Он Наставник, и этим сказано все. Очаровательная выросла девчоночка, он не прочь повторить то же, что и с ее матерью. Впрочем, эти двойняшки — не от него… Ну вот, вылетела, как ошпаренная, да еще в последнюю секунду не сдержалась — выперло из нее все, что она о прадедушке-папе думает. И сияние ее поддельное на мордочке не удержалось. Перетерпит. Все они перетерпят. Но настроение испортила…

Наставник придвинул к себе сосуд замысловатой формы, не спеша наполнил бокал, выпил вино, посмаковал вкус. Только у него такая лоза. Редкость. Бокал он возьмет с собой. А все-таки иной раз многочисленные родственники тяготят. Позавидуешь остальным. Братьям-Наставникам. Сват хмыкнул и выпил второй бокал. Или мальчишке Роско, например…

Вечерело, из небольшого оконца света уже не хватало, и Наставник Мик зажег свечи в шестисвечном массивном канделябре на витой ноге. В их колеблющихся язычках Наставник видел что-то притягивающее. На столе, рядом с любимыми засахаренными дольками пай в конфетнице лежали россыпью черные кубики. Плоский прибор стоял рядом, приемное гнездо на верхней панели раскрыто. В привычном занятии легче коротать время. Он прихватил сюда, на Южный отрог, все необходимое.

Роско. Как все-таки отвратительно, что Земной путь зависит от одного-единственного… Великое дело Переселений. Судьбы всех Наставников на Земле. Персонально его, Наставника Мика, судьба. Не Скину, а ему в случае необходимости идти говорить с Землей после Гома. Мика на мгновение охватил озноб. Чтобы справиться, он прожевал целую пригоршню долек. Был в засахаренном пай какой-то фокус, в свежем такого нет — взбадривало, прочищало мозги. Наставник выбрал из кубиков наугад. Наставников удар хватит, узнай они, что содержится в Историях Переселений, кроме сведений, приносимых Роско. Вот уж хором завопят про ересь. Но ведь это не его, Мика, вина. Или заслуга. Не его. Это делается само по себе, по воле Земли, ее непостижимым могуществом. Тоже лучше не пробовать объяснять себе — как. Просто делается — и все. Каждый кубик не мертвая, единожды сделанная и отложенная запись. Он живет вместе с тем миром, которому посвящен. Следит из дальних далей, куда уже ушла Земля, фиксирует все, с тою расой происходящее. И после Переселения тоже. Да. Помнится, когда Наставник Мик окончательно уверился в этом, сразу же, одновременно, встала жгучая проблема: как скрыть? Как сделать, чтобы при всей взаимной прозрачности остальным Наставникам это знание оставалось неизвестным? Да и рядовым землянам тоже, хотя с ними Наставник Мик старался общаться мало. Он нашел способ, он скрыл. Он умеет не хуже Скина, который дока в таких штучках… Вообще затея с прозрачностью мыслей и настроений — чепуха. Если вдуматься, больше половины усилий Наставники кладут, чтобы землянам, Переселенцы они или посмертные, не сделалось известно то, что им знать не надлежит. Да чтобы, упаси, не догадались братья-Наставники, что у самого тебя за душой. Вот весь наш долг пред Земным путем, Наставник Скин, о чем бы вы там ни говорили. Да и говорите-то притворяясь, это ж всем видно… Что вот вы задумали теперь с дружком своим Гомом? Одно хорошо, он сейчас в струнку вытянулся перед Землей, где уж она его пытает. У каждого из нас свое место встреч с ней, и об этом мы тоже молчим, таимся… Роско, должно быть, не отказался бы взглянуть, к чему приходят те, кого он открывает для Земли. Наставник Мик вдавил кубик в гнездо, и в неверном освещении шестисвечника прямо в воздухе комнаты повисли слова: «Амира. Тридцать планет-лет спустя». Роско, как ты там сейчас среди снегов, Роско?

Камень лег прочно, сверху Наставник Глооб навалил сухой трухи. Все, как было. Как в тот день, когда он, следуя указаниям на полуистлевшем листке, нашел этот Старый Город, а в нем — дом, а в доме со странным залом, длинными скамьями и возвышением у дальней стены в каменной нише эту книгу. Теперь он возвратил ее сюда. Жесткие губы тронула улыбка. Они не хотят добираться до истины, это их дело. В конце концов, он только Наставник Переселенцев. Его прямые обязанности не включают просвещение Наставников Земли. Изготовить дубликат было просто предусмотрительностью, а кинуть в огонь его вместо упрятанной за пазуху настоящей — ловкостью рук, не более. Все прошло гладко, ни один из Наставников ничего не заметил. Но удалось ли Глообу то, чего ради он пошел на это, — заронить сомнение в кого-то из них? Не в Скина и Гома, об этих речи нет, Глооб им лишь подыгрывает, но в Свата и — особенно — Грона? Глообу самому глубоко плевать как на Заповеди, так и на истинную историю Земли, но вот что ему, Наставнику Переселенцев, не улыбается совершенно, так это отправляться со стадом тупоумного мяса в Северные Ходы, а потом — вниз, в этот ли гроб, набитый льдом и снегом, в другой ли, где будут царить зной и пыль, или в какую-нибудь горячую грязь, чьи обитатели не придумали ничего умнее, как заделаться разумной расой, да еще такой, чтобы на них обратила свое высокое внимание сама Земля… Чтобы нарушить ход вещей — а ведь он, Глооб, хочет именно этого, — ему необходим хотя бы один настоящий союзник среди Наставников. А для начала расшатать их изнутри. Тошно же глядеть, как чуть что твердят: «Решает только Земля!» И твердить с ними самому. Конечно, ситуация с этой планетой дает определенный шанс. Почем знать, вдруг там и вправду сбившиеся с Земного пути земляне? Вдруг книга не лжет, а Роско прав? Что это он подумал о Роско? Роско — Роско и есть, пускай знает свое место. Понадобится — и его найдем кем заменить. Вот, кстати, сейчас у Наставника Глооба намечена встреча с неким Краасом, старшиной Переселенцев. Наставник продолжит внушать старшине, что, становясь во главе Переселения лично, без Наставника рядом, он, старшина, выигрывает больше, чем можно себе представить. Наставник занимается внушениями весь последний стандарт-месяц. Экая безмозглая скотина этот Краас! Зато при нем — красавица его Ива… Это перспективно. Если Наставник Глооб остается на Земле — а он остается, будьте уверены! — то об этом стоит подумать. Не Скину одному… Впрочем, об этом и здесь не надо, какой бы он ни был Старый Город, глушь. Да, так вот Ива. Как женщина — безусловно привлекательна и даже более того. Но ведь не в этом главное… За спиной Глооба, возникнув из ниоткуда, повисли сверкающие, как капли ртути, бело-голубые шарики. Их было несколько, они чуть дрожали. Изнутри пола, оставив за собой отверстия в гнилом дереве с кое-где обугленными краями, поднялись точно такие же. И плавно, не торопясь, через заросшие проемы окон вплыли еще. Наставник вдруг застыл с напряженной спиной. Медленно повернулся всем телом к висящим шарам, которые непрерывно чуть-чуть меняли форму, словно живые. Рот Наставника исказился, но крикнуть он не успел… Краас, старшина Переселенцев, прибывший, согласно договоренности, в этот Старый Город, увидел беззвучную вспышку, рванувшую из окон, щелей в стенах и крыше назначенного дома. Когда, собравшись с духом, он все же заглянул, то не обнаружил внутри ничего примечательного. Стены в лохматых от лишайника панелях, комья и завесы паутины, по плюшевому моху пробежала какая-то юркая зверюшка. Пахло, вопреки всей картине, хорошо и ясно, как в грозу, в поле или в море открытом…

Чьи-то руки небрежно смахнули мусор, пальцы уверенно сдвинули и сняли каменную плиту. На рыжий кожаный переплет просыпалась сверху струйка-пыли и была сдута. Бумага местами трескалась: ее следовало переворачивать бережно. К концу книги строчки налезали друг на друга, делались все более угловатыми и неразборчивыми. Книга была исписана до последнего листа. Наставник Скин усмехнулся И совсем не к месту отчего-то подумал о Роско…

Наставник Гом вышел на самую середину огромной пещеры. Ему показалось, что так будет лучше. Блестящий пол чуточку вибрировал, Наставнику снова вспомнился Колокол Древних и Роско. Да что с ним такое, он же пришел, чтобы говорить вовсе о другом! Вот, он уже начинает:

— Земля, я говорю с тобой. Те, Кого Не Называют, я обращаюсь к вам…

Но это было не нужно. Земля и так уже все знала. За миг перенесения Наставника с заброшенного кладбища в Пещеру Инка она успела узнать от него все, что хотел он сказать ей, что сказать мог, и даже то, чего сказать не мог и не хотел. Он говорил сейчас просто-напросто для одного себя. Он был не нужен здесь, но Земля в его последний раз позволила ему говорить. Временами голос Наставника Гома вздрагивал от волнения, а прямо за ним в сверкающей стене медленно и беззвучно раскрывались шесть зеркальных дверей от пола до теряющегося в выси потолка.