Романовы

4

Я цеплялась за победу, одержанную при возвращении матрешки, чтобы не думать о будущем. Но в конце концов настоящее настигло меня. Я больше не могла отрицать неизбежное.

Ссылка.

Однажды я себе это позволю. Один день, чтобы оплакать несбывшуюся надежду на спокойную жизнь, или на прощение суда, или на будущее мага.

Я села у окна, подперла рукой подбородок и расстегнула пуговицы на груди. Смазанный пейзаж скользил за окном, заставляя дыхание замедляться. Это было слишком – смотреть, как деревья, пашни и деревни исчезают из поля зрения навсегда. Каждый ствол, каждый лист, каждое оконное стекло – на один вдох дальше от дома. На один вдох ближе к неизвестности.

Вместо этого я почувствовала, что мы сидим неподвижно, и мир закружился, оставив меня позади и бросив на произвол судьбы.

Прощай, великая княжна Анастасия.

Как только солнце село, я снова застегнула пуговицы на груди и задернула шторы. Фокус внимания переместился вперед. Я не буду оплакивать утраченные хорошие воспоминания – стану прикладывать их к своему сердцу, как припарку, каждый раз, когда оно заболит. Вот для чего нужны положительные моменты – чтобы помочь залечить раны будущего. До тех пор, пока мы о них помним.

Через несколько дней мы наконец подъехали к екатеринбургскому вокзалу. Мое душевное состояние теперь было подобно мокрой одежде на провисшей бельевой веревке. Поезд простоял на станции почти двадцать часов. Было морозно и промозгло, и снег покрывал землю. Я промерзла до мозга костей, пока наконец не наступило утро.

Охрана собрала нас, но добрых солдат из Тобольска из поезда не выпустили. Екатеринбургские большевики были одеты в кожаные куртки и вооружены. Я проверила обтянутые тканью пуговицы на пальто, чтобы убедиться, что каждая из них застегнута. Мокрый снег все еще продолжался.

Каждая из нас, девушек, несла свои тяжелые чемоданы по грязной дороге к открытым коляскам-дрожкам. В одной руке Татьяна держала чемодан, а в другой – черного французского бульдога Ортипо. Бедный щенок выглядел наполовину раздавленным, наполовину промокшим. Один из наших слуг – солдат Нагорный – бережно перенес Алексея.

Грязь пропитала мои валенки, несмотря на их кожаные подошвы, но я не жаловалась и не просила о помощи. Несколько человек собрались на станции, чтобы поглазеть на нас. Их холодное любопытство добавляло морозности воздуху, но ничто не могло рассеять наше нетерпение и волнение перед встречей с родителями. Я не могла сдержать улыбку, даже несмотря на отвратительную погоду.

Я поймала взгляд одного из глазеющих – наглого революционера. Но чем дольше он смотрел, тем больше его напускное безразличие растворялось в чем-то другом. Жалость? Чувство вины? Его рука, казалось, была приподнята, как будто он хотел помахать нам или даже дотянуться. Но затем, словно пораженный сильным стыдом, он растворился в тени.

Большевики запихнули нас в дрожки. Большинство экипажей были открытыми, с одним длинным сиденьем для пассажиров, но Алексея, Ольгу, Татьяну и меня посадили в крытый. Заш забрался внутрь вместе с нами. Я не общалась с ним в поезде, так как он был в другом купе.

У него не было с собой ранца. Сохранились ли в нем чернила для заклинаний?

Прежде чем дверь закрылась, я увидела сквозь ливень только доктора Боткина и Харитонова, забиравшихся в свои открытые дрожки. Нагорный сделал два шага из вагона, подняв руку в прощальном жесте, прежде чем большевик вытолкнул его из поля зрения.

– Постойте, а как же другие наши слуги? Наши друзья? – спросила я.

– Они не присоединятся к вам. – Заш не смотрел нам в глаза.

– Что? – Алексей качнулся к окну. – Подождите! Можем мы попрощаться?

Дрожки покатились вперед, и Заш захлопнул дверь.

– Мне очень жаль.

Словно для того чтобы поставить точку, он задернул шторы.

Пять пар легких дыханием выпустили пар, который смешался в крошечном пространстве. Я не могла заставить себя снова вдохнуть. Воздуха не было. Света не было. Я схватилась за ткань занавески, как за спасательный круг, потянула ее, чтобы впустить поток тусклого света, но Заш удержал мою руку.

Он осторожно, почти нежно отрывал от ткани мои пальцы.

– Это для вашей же безопасности.

– С каких пор большевики заботятся о нашей безопасности?

Он поправил занавеску.

– С тех пор как нам приказал комендант. Екатеринбург не рад вам. Будет лучше, если вас не увидят другие местные жители. Это может спровоцировать самосуд.

Я откинулась на старые подушки сиденья и закрыла глаза. В Тобольске люди приносили нам подарки, улыбки и надежду. Но Екатеринбург состоял сплошь из большевиков и революционеров.

Алексей вложил свою руку в мою. Мне хотелось прижать ее к сердцу, но он нуждался в уверенности так же, как и я.

– Сколько еще до нашего нового приюта? – Сколько еще до папы? Марии? Мамы?

– Полагаю, до Ипатьевского дома полчаса езды.

– Кто такой Ипатьев?

Заш пожал плечами.

– Человек, который владел этим домом, пока Совет Екатеринбурга не потребовал его для вас на время ссылки.

Как типично для большевиков захватить дом человека в своих целях.

Эти полчаса оказались самыми длинными в моей жизни. Без света и свежего воздуха я чувствовала себя погребенной. Дыхание Алексея участилось, как у птенца. Он плохо переносил это путешествие физически. Эмоционально, однако, сохранял солдатскую решимость. Мама была бы убита горем, увидев его в настолько ослабленном состоянии. Но скоро он будет в постели и в спокойном месте… на тот срок, на который большевики позволят нам остаться.

Пожить.

Я прижала руку к матрешке, все еще лежащей в корсете с драгоценными камнями. Мы выживем. У меня есть ключ.

Заш выглянул из-за занавесок и открыл одну из них. Лучи света, пробивавшиеся сквозь тучи, отражались от снега; на секунду меня ослепило, но я не отвернулась, наслаждаясь солнцем.

– Вот оно, – показал солдат пальцем.

Экипаж миновал частокол из напиленных бревен и телеграфных столбов высотой около трех с половиной метров. Ипатьевский дом, с белыми оштукатуренными стенами, резными дверями и оконными рамами, был выдержан в классическом русском стиле. Он оказался значительно меньше губернаторского дома в Тобольске. Липы затеняли часть дома и улицы, но вышагивающие вдоль стен караулы портили его естественную красоту.

Мы подкатили к подъезду дома 49 по Вознесенскому проспекту. Тяжелые деревянные ворота внутреннего двора захлопнулись позади. Мы оказались в крепости.

Никто не выбежал из дома, чтобы поприветствовать нас. Вместо этого Заш начал выводить нас по одному. Сначала пошла Ольга, потом Татьяна, только затем настала моя очередь. Заш распахнул дверь и взял меня за руку, чтобы «повести» в дом, хочу я того или нет. Будь у меня силы, я бы сама потащила его за собой.

Мы прошли пост охраны, а затем вошли в дверь. Несмотря на холод снаружи, в доме было душно и темно. Сначала я не понимала причины, но, попытавшись выглянуть наружу, увидела, что все окна закрашены.

Солдат-большевик обыскал меня. Он был чрезвычайно тщателен, но избегал области груди, что я сочла уместным. Ах, сила быть женщиной.

Он выпрямился и посмотрел мне в глаза.

– Мы получили телеграмму, что вы украли магический предмет у коменданта Юровского в Тобольске.

Я упала духом, а мой усталый и холодный разум начал лихорадочно искать ответ.

– Украла? Магический предмет? Я не понимаю, о чем он говорит. Я нашла одну из игрушек моей бабушки в его вещах. Для меня это память… сентиментальное воспоминание.

– Что с ней произошло?

Я постаралась ответить эмоционально.

– Охранники забрали, когда я ехала в поезде.

– Кто из охранников?

– Откуда мне знать? Один из них был одет как большевик.

Его губы сжались.

– Ваши вещи будут тщательно обысканы.

У меня перехватило горло. Я покорно кивнула.

– Конечно. Исполняйте свой долг. – Они будут обыскивать солдатские ранцы? И у Заша?

Он подтолкнул меня вперед, и облегчение разлилось по моим ноющим костям. Юровский телеграфировал. Он знал. Но знал ли он, что заключено в матрешке? Даже я понятия не имела.

Мне не следовало ему подмигивать.

Спотыкаясь, я поднялась по узкой лестнице, пересекла лестничную площадку, где сильно пахло потом, и наконец вошла в гостиную, наполненную голосами. Сначала я увидела побеленные окна и поразилась тому, как запотел от них дом. Затем пианино из красного дерева, письменный стол и пейзажи на оклеенных обоями стенах.

Наконец я увидела папу.

Он высвободился из рук Татьяны и выпрямился при виде меня. Я, спотыкаясь, подошла к нему и бросилась в сильные объятия. Он держал меня так крепко, так надежно, что казалось, я никогда больше не испытаю отчаяния одиночества.

– Мой маленький Швыбзик, – пробормотал он. Я покрывала поцелуями все его лицо – лоб, щеки, колючие усы. Мой милый, милый папа.

Другая пара рук обняла меня, и я прильнула к маме. Едва успела поцеловать ее в щеку, когда пронзительный визг пронесся по комнате, погружая в бурю восторга.

– Мария! – воскликнула я.

Она выглядела тоньше, чем три недели назад, но лицо ее сияло от радости. Она схватила меня за обе руки и затрясла их вверх-вниз.

– Они сообщили нам о вашем приезде всего пару часов назад! Ох, Настя, сколько же времени прошло…

За несколько секунд ее лицо из радостного превратилось в залитое слезами. Наверное, для нее это было кошмаром: оказаться запертой в этом доме с закрашенными стеклами и высокими потолками, не зная, что мы приедем. Почему большевики не сказали им раньше? Разве она не получила мое письмо?

Алексей вошел последним, самостоятельно, неуверенной походкой. Казалось, он вот-вот упадет. Папа пересек комнату и заключил сына в объятия. Он нежно прижал к себе Алексея.

Мама поспешила к ним, бормоча:

– О, мой милый мальчик…

Ни один из них не упомянул, насколько слабее он стал с тех пор, как они видели его в последний раз.

– Я хотел войти сам, – пробормотал Алексей.

– Конечно, – сказал папа.

И вот мы снова вместе. Семья, готовая встретить все, что бы большевики ни имели в виду под «изгнанием».

В комнату вошел светловолосый мужчина средних лет с крошечными усиками. Он слегка покачивался на ногах и носил на боку кавалерийскую саблю.

– Комендант Авдеев, – представился он, определенно будучи навеселе.

Итак, это была наша новая власть… и новая мишень для моих проделок.

Он показал нам покои. Смотреть было особенно не на что. Наша группа состояла только из моей семьи, доктора Боткина, горничной Анны, слуги Труппа и повара Харитонова. Друзья, отправленные в изгнание вместе с нами. Трупп привел спаниеля Алексея и двух собак Татьяны. После его прихода дом был закрыт, но ничто не могло остановить радость воссоединения.

Наша маленькая компания людей и животных была ограничена пятью смежными комнатами с ванной на лестничной площадке и маленькой кухней в дальнем конце коридора. Лестница была перекрыта запертой дверью. Нас еще никогда не запирали в настолько небольших помещениях. Надеюсь, они не думают, что мы станем сидеть в этих комнатах целыми днями.

Авдеев оставил нас устраиваться, но вскоре мы услышали, что он отослал всех добрых, верных солдат, оставшихся в поезде. Обратно в Тобольск? В тюрьму? Мы этого не знали.

Большевики из Тобольска остались, присоединившись к тем, кто уже был в Ипатьевском доме. Они все, казалось, сердились на нас.

Комендант и его помощники имели доступ в наши комнаты в любое время. Войди в эту минуту Авдеев, он застал бы нас всех собравшимися в гостиной, стоящими на коленях под электрической итальянской стеклянной люстрой, с главой семьи, читавшим молитву. Из наших глаз текло больше слез, чем слов из наших уст. Папа всегда говорил, что слезы – это самые горячие молитвы, поэтому я позволила им струиться.

– Мы должны проявить доброту к солдатам, – умолял он нас. – Каждый день демонстрируйте им прощение. Мы – отражение образа Иисуса, сына Божьего, и Он был отвергнут собственным народом так же, как и мы. Любите. Прощайте. – Он поцеловал каждого из нас в лоб.

Я преисполнилась решимости выполнить его просьбу. Быть скромной. Быть всепрощающей.

Всегда держаться за надежду. Мы пожелали друг другу спокойной ночи.

Папа помог Алексею дойти в отведенную ему маленькую комнатку в задней части дома. Роскошно для столь тесного пространства. Но я подозревала, что Алексей не хотел спать один, как и я. Через открытую дверь он оглянулся на меня. Я заставила себя храбро улыбнуться.

– Я сам переоденусь, – объявил Алексей папе.

Тот кивнул и поставил его на ноги, чтобы сын мог облачиться в пижаму. Алексей был полон решимости доказать, что силен и выздоравливает. Но когда забирался в постель, его нога соскользнула, и он тяжело приземлился коленом на деревянный пол. Он задохнулся от боли. Я уже была рядом с ним.

– О, Алексей…

У него, конечно, появится синяк, и из-за гемофилии кровь задержится в суставах, вызывая приступы боли несколько недель. Нога распухнет и не позволит ему ходить.

Мы с папой положили его на кровать. Алексей поморщился, а через несколько секунд в комнату вошла мама, чтобы взбить ему подушку. Она чуть отстранила меня, и Алексей схватил ее за руку. Я оставила их одних, позволив заботиться о нем.

Нам с сестрами предстояло жить в одной комнате. Пространство заполняли немногочисленная мебель – простой стол, несколько стульев и зеркало на подставке. Мне больше всего понравились светлые обои с цветочным узором. Можно было представить, что мы в саду.

Большую часть линолеума покрывал восточный ковер, на котором Ольга, Татьяна и Мария сложили в кучу пальто и одеяла, так как наши походные кровати еще не прибыли из Тобольска. Я забралась в это импровизированное гнездо, сильно желая ощутить прикосновение их тел и чувство безопасности.

Всю ночь я слышала болезненные стоны Алексея.

Всю ночь мама не спала и держала его за руку.

Всю ночь я плакала.

Я знала, что Господь Бог слышит меня. И была уверена, что мои орошенные слезами молитвы наверняка будут услышаны Им.