Рожденный с мертвецами

8

— Израильское вино, — говорит Мик Донган. — Один раз в жизни я могу попробовать что угодно, особенно если это остроумно или иронично. Например, было дело в Египте: нас пригласили на ту знаменитую вечеринку на холмах близ Луксора. Хозяином оказался не кто иной, как саудовский принц в национальных шмотках с ног до головы, вплоть до солнечных очков. Выносят жареного ягненка, он ухмыляется эдак и говорит: «Разумеется, мы можем пить „Мутон Ротшильд“ когда угодно, но вышло так, что в погребе у меня большой выбор лучших израильских вин. А поскольку мы оба, насколько я понял, любители пикантных контрастов, стюарду приказано открыть бутылку-другую…» Кляйн? — обрывает себя Мик. — Видел девушку? Только что вошла.

За окном моросит; на улице вторая половина дня, тысяча девятьсот восемьдесят первый год, январь. Вместе с шестью коллегами с кафедры истории Кляйн обедает в «Висячих садах» на крыше «Вествуд-плаза». Отель представляет собой чудовищный зиккурат на сваях, «Висячие сады» — ресторан в «неовавилонском» стиле на последнем, девяностом этаже. Все честь по чести: голубые и желтые изразцы, крылатые быки и фыркающие драконы, официанты в курчавых бородах, с кривыми саблями на боку. Вечером это ночной клуб, днем — факультетская забегаловка.

Посмотрев налево, Кляйн видит: действительно, красивая женщина лет двадцати пяти, с виду серьезная, сидит за столиком одна, поставив перед собой стопку книг и кассет. С незнакомыми девушками Кляйн не заговаривает из этических соображений, а также’ от врожденной стеснительности. Донган, однако, подзуживает:

— Чего ты сидишь, подойди! Девушка твоего типа, я точно знаю! И глаза такие, как тебе нравится!

Кляйн последнее время жаловался на то, что в Южной Калифорнии слишком много голубоглазых девушек. В голубых глазах ему чудилось беспокойство, даже угроза. У самого Кляйна глаза карие. У той девушки тоже: темные, ласковые, ясные. Кажется, он уже видел ее в библиотеке. Даже встречался взглядом, наверное.

— Иди! — требует Донган. — Не сиди столбом, Хорхе! Да иди же…

Кляйн молчит и свирепо упирается. Как можно вторгаться в частную жизнь женщины? Навязывать себя — почти изнасилование. Донган самодовольно скалит зубы, явно провоцируя, но Кляйн не уступает.

Тем временем, пока он колеблется, девушка улыбается сама. Так робко и мимолетно, что Кляйн не уверен, не померещилось ли? Ноги, однако, сами начинают действовать. Он уже идет по светлому плиточному полу, останавливается у ее столика, ищет подходящие слова, не находит — но им хватает обмена взглядами. Старая добрая магия. Кляйна поражает, как много они успели сказать друг другу глазами в этот невероятный первый момент.

— Вы кого-то ждете? — мямлит Кляйн.

— Нет. — Еще одна улыбка, уже не такая робкая. — Почему бы вам не сесть за мой столик?

Очень скоро Кляйн узнает, что она недавно получила диплом и уже поступила в аспирантуру. «Работорговля в Восточной Африке. XIX век». Особое внимание уделяется Занзибару.

— Как романтично! — хвалит Кляйн. — Занзибар — а вы там бывали?

— Никогда. Но очень надеюсь. А вы?

— Тоже нет. Но всегда интересовался им, с тех пор как мальчишкой начал собирать марки. Самая последняя страна в моем альбоме.

— А в моем самая последняя — Зулуленд.

Оказывается, она знает Кляйна по имени. Думала даже записаться на его курс лекций «Нацизм и его наследие».

— Вы из Южной Америки? — спрашивает девушка.

— Родился там, а вырос здесь. Дедушка с бабушкой бежали в Буэнос-Айрес в тридцать седьмом.

— Почему именно в Аргентину? Я всегда думала, там рассадник национал-социализма.

— Отчасти так и было. Но беженцы, для которых немецкий язык — родной, тоже стекались туда в огромных количествах. Не только бабушка с дедушкой, но и все их друзья оказались там. Из-за политической нестабильности пришлось уехать. В пятьдесят пятом, как раз накануне очередной большой революции. Так мы оказались в Калифорнии. А вы откуда?

— Моя семья британского происхождения. Я родилась в Сиэттле, папа на дипломатической службе. Он…

Появляется официант. Бутерброды заказаны торопливо и небрежно: обед отошел на второй план. Таинственный контакт держится…

Кляйн замечает в стопке книг «Ностромо» Джозефа Конрада; выяснилось, что она уже дошла до середины, а Кляйн на днях дочитал до конца. Совпадение позабавило. Девушка сообщает, что Конрад — один из ее любимых писателей. Кляйн соглашается: здесь их вкусы совпадают. Скоро становится известно, что оба любят Фолкнера, Манна, Вирджинию Вулф, даже Германа Броха, а вот Гессе недолюбливают. Даже странно. Как насчет оперы? «Вольный стрелок», «Летучий голландец», «Фиделио» — да!

— У нас тевтонский вкус, — замечает она.

— Мы любим одно и то же, — соглашается Кляйн.

Они уже держатся за руки.

— Удивительно.

Мик Донган улыбается глумливо из противоположного угла; Кляйн бросает на него свирепые взгляды. Донган подмигивает.

— Пойдемте отсюда, — предлагает Кляйн.

Она уже открыла рот, чтобы сказать то же самое.

Он и говорят до глубокой ночи, а потом занимаются любовью до утра.

— Тебе следует знать, — торжественно объявил Кляйн за завтраком, — что давным-давно я решил никогда не жениться, а в особенности не иметь детей.

— Я тоже, — кивнула она. — Когда мне исполнилось пятнадцать лет.

Поженились они четыре месяца спустя. Шафером на свадьбе был Мик Донган.

— Значит, подумаешь? — спросил Гракх еще раз, когда они выходили из ресторана.

— Подумаю, — кивнул Кляйн. — Я уже пообещал.

Вернувшись в номер, Кляйн собрал чемодан, отдал ключи и расплатился. Он взял такси и прибыл в аэропорт задолго до отлета дневного рейса на Занзибар. На острове, в аэропорту назначения, его встретил все тот же невысокий и печальный человек — санитарный инспектор Барвани.

— Вы вернулись, сэр? Знаете, я так и думал, что вы вернетесь. Те, другие, уже несколько дней как здесь.

— Другие?

— В последний раз, сэр, вы предложили мне аванс на случай, если в моих силах будет предупредить вас о прибытии некой персоны. Эта персона, сэр, вместе с двумя известными вам компаньонами в данный момент находится здесь.

Кляйн аккуратно положил на стол санитарного инспектора банкноту в двадцать шиллингов.

— Что за отель?

Барвани поджал губы: двадцать шиллингов явно не оправдали его ожиданий. Не дождавшись реакции Кляйна, он сказал:

— «Занзибар-Хаус», как раньше, А вы, сэр?

— «Ширази». Как и в прошлый приезд.

Когда сообщили, что звонит Дауд Барвани, Сибилла работала во внутреннем дворике отеля, разбирая черновики, накопленные за день.

— Проследи за бумагами, чтоб их не сдуло, — предупредила она Захариаса, исчезая в вестибюле «Занзибар-Хауса».

Вернулась Сибилла недовольная.

— Неприятности? — спросил Захариас.

— Хорхе. Уже едет в отель. Пока в свой.

— Вот ведь зануда, — скривился Мортимер. — Я до последнего надеялся, что Гракх приведет его в чувство.

— Видимо, зря, — отозвалась Сибилла, — Что будем делать?

— У самой идей нет?

— Так больше продолжаться не может. — Сибилла покачала головой. — Это, по крайней мере, ясно.

Насыщенный влагой и пряными ароматами воздух напоминал о долгом сезоне дождей, который только закончился. За дождями пришел сезон лихорадочного плодородия: толстая лиана за окном номера выбросила чудовищные желтые цветы, похожие на медные трубы, вся растительность вокруг отеля цвела, пахла и одевалась свежими, полными влаги листьями. Кляйну не надо было выглядывать в окно, чтобы ощутить единый порыв всего живого к обновлению. Его самого распирала энергия: он расхаживал по номеру, перебирая в уме разные военные хитрости. Немедленно идти к Сибилле в отель? Ворваться силой, наплевать на крики и возможные последствия, потребовать объяснений: зачем она выдумала фантастическую историю о воображаемых султанах? Нет, конечно. Больше никаких споров, никакого нытья. Он найдет Сибиллу, не поднимая шума; говорить будет тихо и убедительно; оживит воспоминания о любви; напомнит о Рильке, Вирджинии Вулф и Германе Брохе, о солнечных днях в Пуэр-то-Валларта и темных ночах в Санта-Фе, о музыке и нежности. Он не воскресит их брака, ибо это невозможно, но воскресит память о незабвенном союзе. Сибилла не сможет опровергнуть существование прошлого, и они вместе изгонят его, как изгоняют дьявола. Они освободятся, негромким голосом обсуждая перемены, вторгшиеся в их жизнь, и тогда — через три, четыре или пять часов — он, Кляйн, с помощью Сибиллы примет неприемлемое. Вот и все. Он не будет требовать, не будет умолять; не будет просить ни о чем, кроме помощи на один вечер. Помощи в деле избавления его души от бесполезной, разрушительной одержимости. Несмотря на капризность, своенравие, легкомыслие и непостоянство, присущие мертвецам, Сибилла не найдет причины отказать. Она сама поймет, насколько это желательно. И тогда — домой. Слишком долго он откладывал начало новой жизни.

Когда Кляйн собрался выходить, в дверь постучал коридорный.

— Сэр? К вам гости,

— Кто? — спросил Кляйн, предвидя ответ.

— Ледиидваджентльмена. Приехали на такси из «Занзибар-Хауса». Ждут в баре.

— Скажи, что я сейчас буду.

Подойдя к трюмо, Кляйн налил стакан воды из кувшина, набитого льдом. Выпил, механически налил еще. Такого он не предвидел. И почему она не одна? Зачем ей свита? Некоторое время Кляйн боролся, возвращая себе чувство равновесия и разумной целеустремленности, разрушенное стуком в дверь.

Несмотря на вечернюю сырость, выглядели они безупречно: Захариас в светло-коричневом смокинге и бледно-зеленых брюках, Мортимер в богатом белом кафтане, отделанном золотым шитьем, Сибилла в простом бледно-лиловом платье. На лицах ни робости, ни беспокойства, ни испарины. Какое самообладание. Столики рядом с ними были пусты.

Кляйна они приветствовали стоя, но улыбки их выглядели зловеще. Никакого дружелюбия не чувствовалось.

— Ваш визит для меня — большая честь, — сказал Кляйн, опираясь на весь накопленный запас благоразумия. — Выпьете что-нибудь с дороги?

— Мы уже заказали. Разреши нам угощать тебя сегодня, — предложил Захариас. — Что предпочитаешь?

— «Пим» номер шесть. — Кляйн попытался улыбнуться в ответ такой же ледяной улыбкой. — Ты великолепна в этом платье, Сибилла. Восхитительно! Вы все так стильно выглядите, что мне неловко за себя.

— Ты никогда не следил за одеждой, — согласилась Сибилла.

Захариас вернулся от стойки бара. Взяв у него напиток, Кляйн торжественно отсалютовал бокалом.

— Не мог бы я поговорить с тобой наедине, Сибилла? — спросил он через некоторое время.

— Между нами нет ничего такого, что не годилось бы для ушей Кента и Лоренса.

— И все же…

— Нет, Хорхе.

— Как скажешь, Сибилла.

Кляйн отчаянно искал какую-нибудь тень надежды в ее глазах, но не находил. Там вообще ничего не было. Он не выдержал и опустил взгляд. От речи, подготовленной заранее, остались одни обрывки: Рильке, Брох, Пуэрто-Валларта. Он вспомнил о бокале и сделал большой глоток.

— Нам нужно обсудить серьезную проблему, Кляйн, — сказал Захариас.

— Пожалуйста.

— Проблема — это ты. Сибилла страдает от твоих бессмысленных действий. Второй раз ты летишь за ней в Занзибар. От тебя не спрятаться и на краю земли. Ты сделал несколько попыток проникнуть в закрытое поселение, используя подложные документы, а это прямое покушение на ее свободу. Твое поведение невозможно и нетерпимо.

— Мертвецы в самом деле мертвы, — добавил Мортимер. — Мы понимаем глубину твоих чувств, но маниакальному преследованию необходимо положить конец.

— Безусловно, — согласился Кляйн, глядя на дефект штукатурки где-то между Сибиллой и Захариасом. — Для этого много не нужно. Час или два разговора наедине с моей… с Сибиллой, и я обещаю: больше никогда…

— Никогда не прилетишь в Занзибар? — поинтересовался Мортимер. — Как уже пообещал Энтони Гракху?

— Я хотел…

— У нас тоже есть права, — объяснил Захариас. — Мы прошли сквозь настоящий ад, в самом буквальном смысле, чтобы существовать достойно. Ты нарушаешь наше право на покой. Ты нам надоедаешь. Ты нас утомляешь. Ты нас раздражаешь. Мы очень не любим, когда нас раздражают. — Он глянул на Сибиллу.

Та кивнула в ответ.

Рука Захариаса исчезла во внутреннем кармане смокинга, и Мортимер тут же с неожиданной силой дернул Кляйна за запястье. В громоздком кулаке Захариаса блеснула металлическая трубка — вчера Кляйн видел такую же у Гракха.

— Нет! — задохнулся Кляйн. — Я не верю, нет!

Игла вонзилась Кляйну в предплечье.

— Модуль глубокой заморозки уже в пути, — сказал Мортимер, — Будет через пять минут, а то и быстрее.

— А вдруг опоздает? — забеспокоилась Сибилла. — Вдруг наступят необратимые изменения в мозгу?

— Он пока не умер по-настоящему, — напомнил Захариас. — Времени более чем достаточно. Я сам говорил с доктором: очень неглупый китаец, безупречно говорит по-английски. Отнесся с большим пониманием. Его заморозят за пару минут до фактической смерти. Место для модуля зафрахтуем на утреннем рейсе в Дар-эс-Салам. В Соединенные Штаты он попадет через сутки или даже скорее, Сан-Диего мы предупредим. Все будет хорошо, Сибилла!

Хорхе Кляйн лежал щекой на столике. Бар опустел, когда Кляйн закричал, теряя равновесие: полдюжины клиентов исчезли, не желая осквернять выходные присутствием смерти. Испуганные официанты и бармены теснились в коридоре, не зная, что делать. Сердечный приступ, объяснил Захариас. Возможно, инсульт. Где у вас телефон? Маленькую металлическую трубку никто не заметил.

— Почему они не едут? — не успокаивалась Сибилла.

— Я уже слышу сирены, — улыбнулся Захариас.

Сидя за рабочим столом в аэропорту, Дауд Махмуд Барвани смотрел на кряхтящих от натуги грузчиков, поднимавших модуль глубокой заморозки на борт утреннего рейса в Дар-эс-Салам. Теперь они отправят покойника на другой конец земли, в Америку. Там в него вдохнут новую жизнь, и будет мертвец ходить среди людей. Барвани покачал головой. Человек вчера жил, а сегодня умер; и кто знает, чего ждать от мертвых? Кто знает? Мертвым лучше оставаться в могилах, как предполагалось от начала времен. Кто мог предсказать времена, когда мертвые начнут восставать из могил? Уж точно не я. А кто предвидит, что с нами будет через сто лет? Тоже не я. Через сто лет я буду спать вечным сном, подумал Барвани. Буду спать, и мне будет все равно, какие создания населят Землю.