Рожденный с мертвецами

1

Предположительно, его покойная жена Сибилла направлялась в Занзибар. По крайней мере, так ему сказали, и он поверил. Поиски довели Хорхе Кляйна до такого состояния, что он готов был поверить чему угодно, лишь бы найти Сибиллу. Да и мысль насчет Занзибара была не лишена смысла: Сибилла всегда хотела там побывать. Занзибар непостижимым образом завладел ее мыслями давным-давно. При жизни Сибилла туда не добралась, но сейчас ее ничто не сковывало. Она полетит туда, как птица в родное гнездо, как Одиссей в Итаку, как мотылек на огонь.

Самолет «Хевиленд ФП-803» компании «Эйр Занзибар» оторвался от полосы аэропорта Дар-эс-Салама ясным утром в девять пятнадцать. Развернувшись над густыми зарослями манговых деревьев, цезальпиний и рослых кокосовых пальм, почти пустой самолет направился к северу. Под крылом засверкали синие воды Индийского океана; порт назначения недалеко, на том берегу Занзибарского пролива. В этот день, во вторник, девятого марта тысяча девятьсот девяносто третьего года, с борта самолета впервые сойдут на благоуханную землю острова Занзибар пятеро мертвецов.

Дауда Махмуда Барвани, дежурного санитарного инспектора занзибарского аэропорта Карум, об этом событии предупредила иммиграционная служба на материке. Санитарный офицер понятия не имел, что предпринять по этому случаю, и сильно нервничал: в Занзибаре было неспокойно. Как всегда.

Следует ли остановить их? Представляют ли мертвецы угрозу политической стабильности Занзибара? А как насчет скрытых рисков? Мертвецы могут занести инфекцию в мир духов. Содержит ли новый административный кодекс какие-либо основания для отказа в выдаче визы по причине эпидемической опасности для мира духов?

Дауд Махмуд Барвани неохотно вернулся к остывшему завтраку: чапати и горка картофеля, приправленного карри. Прибытие мертвецов хоть кому испортит аппетит.

Последний раз Хорхе Кляйн видел Сибиллу почти два с половиной года назад, тринадцатого октября тысяча девятьсот девяностого года, в субботу. В день ее похорон. Она лежала в гробу безмятежно, будто спала: красота ее совершенно не пострадала от смертных мук. Бледная кожа, темные блестящие волосы, изящные ноздри, полные губы; ткань платья блестела золотыми и сиреневыми искрами; сияла электростатическая дымка, ароматизированная жасмином и предохранявшая застывшее тело от разложения.

Церемония прощания продолжалась пять часов: заупокойная служба, приглушенные соболезнования — исподтишка, будто смерть так чудовищна, что выражение чувств неуместно.

Когда остались только самые близкие друзья, Кляйн поцеловал Сибиллу в губы, прежде чем передать немногословному человеку в черном, присланному из «ледяного города». В завещании Сибилла указала, что желает получить вторую жизнь. Потому-то ее и увезли в черном фургоне — туда, где над трупом совершают обряд воскрешения.

Кляйну казалось, что гроб, уплывающий на широких плечах носильщиков, исчезает в сером водовороте, куда ему самому дороги нет. Едва ли ему суждено увидеть Сибиллу еще раз: в те времена мертвецы держались среди себе подобных и не выходили за пределы гетто, куда они заключали себя добровольно. За пределами «ледяных городов» увидеть мертвеца удавалось нечасто.

Ему пришлось смириться с тем, что их отношения остались в прошлом. Целых девять лет были Хорхе и Сибилла, Сибилла и Хорхе: я плюс ты равно «мы». Мы прежде и превыше всего. Хорхе любил ее очень сильно, мучительно; в этой жизни они ходили вместе, путешествовали вместе, делали все вместе. Вместе занимались научной работой, вместе преподавали, думали вместе. Не только мысли, но и вкусы у них стали почти одинаковыми, до такой степени Хорхе и Сибилла растворились друг в друге. Один сделался частью другого, и до внезапной смерти Сибиллы Хорхе думал, так будет вечно. Ему тридцать восем ь, ей тридцать четыре, впереди десятилетия блестящего будущего. Но она ушла, и остались два чужака: мертвая Сибилла и живой Хорхе. Где-то в Северной Америке она ходит, читает, разговаривает, ест — а Хорхе потерял ее навсегда. С виду он смирился, как и положено в таких обстоятельствах, но в глубине души, наедине с собой, не оставлял робкой надежды вернуть Сибиллу. Хотя знал, что прошлого не вернешь.

В солнечном небе появился темный силуэт «хевиленда», крошечный и почти неподвижный. Глаза Дауда Барвани заслезились. Можно подумать, это не самолет, а соринка в глазу. Зажмурившись, санитарный инспектор чихнул. Он так и не сумел подготовиться к встрече.

— Предупредите пилота, что никто не имеет права покинуть самолет, пока я не дам разрешения, — распорядился Барвани, приняв сообщение диспетчера Амери Комбо о предстоящей посадке. — Мне понадобится время, чтобы оценить обстановку в соответствии с инструкциями. Возможна угроза эпидемии.

В течение двадцати минут машина стояла на пустой рулевой дорожке с задраенными люками. Любопытные козы бросили объедать кустарник по краям летного поля и собрались вокруг самолета.

Дауд Барвани не стал читать никаких инструкций. Завершив скромную трапезу, он сложил руки на груди и постарался достичь состояния ясности мысли, которого требовала ситуация.

Мертвецы безвредны, сказал он себе. Это обычные люди, подвергнутые необыкновенной медицинской процедуре. Суеверный страх неуместен: он, Дауд Барвани, не темный крестьянин, а Занзибар — не родина дикарей. Он разрешит им выйти из самолета, раздаст таблетки от малярии, как всем туристам, и пусть идут, куда хотят. Очень хорошо.

— Никакой опасности нет, — объявил он диспетчеру, сняв телефонную трубку. — Пассажиров можно выпустить.

Девять человек, совсем немного. Первыми появились четверо живых. Они глядели сумрачно и держались скованно, будто всю дорогу летели в одной клетке с живыми кобрами. Санитарный инспектор знал каждого из них: жена немецкого консула, сын купца Чаудари и два инженера-китайца — все отдыхали в Дар-эс-Саламе и возвращаются вместе. Дауд Барвани пропустил их, не обременяя формальностями. Примерно через полминуты вышли мертвецы. Наверное, сидели маленькой группой в другом конце салона. Двое мужчин и три женщины, рослые и на удивление здоровые с виду. Они не шатались, не хромали, не спотыкались, как можно было бы подумать. Напротив, двигались решительно, ступали твердо. На вид здоровее живых.

— Санитарная инспекция, — сказал Барвани миролюбиво, шагнув им навстречу. — Сюда, пожалуйста.

Без сомнения, они дышали: от крепкого рыжего мужчины отчетливо несло спиртным, от темноволосой женщины пахло сладко и загадочно, вроде как анисом. Кожа чересчур гладкая, будто у восковой фигуры, или ему показалось? Европейцы всегда немного ненастоящие.

Но глаза… Тут никаких сомнений: неподвижный взгляд, застревающий в бесконечности на томительные секунды. Так бывает с теми, на кого пустота уже посмотрела, но не забрала к себе, решил Дауд Барвани.

Как вы себя чувствуете? Что помните? Разумеется, санитарный инспектор не стал задавать таких вопросов. Вместо этого он вежливо сказал:

— Добро пожаловать на остров пряностей! Мы проделали большую работу, и в настоящее время малярия у нас полностью ликвидирована. Для профилактики и во избежание опасной болезни предлагаю вам принять эти таблетки, после чего можете идти, куда захотите. Таково официальное требование.

Обычные туристы нередко выражали недовольство, но эти проглотили таблетки, не сказав ни слова.

Дауду Барвани мучительно захотелось как-то сблизиться с особенным народом. Вдруг душевный контакт поможет одолеть свинцовую тягость бытия? Но этих пятерых окружала особая аура, непроницаемая оболочка чужеродности. Дауду не помогли его обычное дружелюбие и природная разговорчивость. Он молча передал мертвецов Мпонде, иммиграционному чиновнику.

Высокий лоб Мпонды блестел от пота; не замечая этого, он жевал нижнюю губу. Уронив бумаги, Мпонда поставил визу не на ту страницу паспорта; заикаясь, объяснил мертвецам, что документы будут задержаны до завтра.

— Утром паспорта будут доставлены в гостиницу курьером, — пообещал он, с излишней торопливостью отправляя гостей получать багаж.

Свою проблему Кляйн рискнул обсудить с одним-единственным человеком: социологом Фрамджи Джиджибоем, невысоким парсом из Бомбея. Джиджибой разбирался в непростой субкультуре мертвецов, насколько возможно для живого.

— Мне говорят, я должен это принять, — горячился Кляйн. — Как? Я не могу! Никак не могу. Она где-то там, жива и…

— Нет, мой друг, — оборвал его Джиджибой скупым жестом. — Не жива никоим образом. Ее просто вернули. Тебе нужно прочувствовать разницу.

К сожалению, в том, что касалось смерти Сибиллы, Кляйн ничего прочувствовать не мог. Мысль о Сибилле, навсегда ушедшей в другую плоскость существования, куда ему дороги нет, преследовала Кляйна. Найти ее, поговорить с ней, разделить непостижимый опыт ухода и того, что за смертью, — другой цели у него не осталось. Узы брака для него не распались, как будто Хорхе-и-Сибилла существовали по-прежнему.

Хорхе ждал писем от нее, но не дождался. Через несколько месяцев он стал разыскивать Сибиллу, тяготясь своей одержимостью. Хорхе нарушал предписанный этикет вдовства с каждым разом все грубее, мучаясь от стыда. Он метался от одного «ледяного города» к другому: Сакраменто, Бойс, Анн-Арбор, Луис-вилль — его нигде не приняли. С ним даже не захотели разговаривать. Друзья пересказывали слухи, будто ее надо искать среди мертвых Таксона, Роанока, Рочестера, Сан-Диего. Пустые разговоры, как выяснилось. В конце концов Джиджибой, имевший связи в мире вернувшихся, сообщил, что Сибилла живет в «ледяном городе» Сион на юго-востоке Юты. Не одобряя цели поисков, Д жиджибой не отказывал ему в помощи. В Сион Хорхе тоже не пустили, хотя и не проявили обычного бессердечия. Похоже, она и правда здесь.

Летом девяносто второго года Джиджибой сказал, что Сибилла покинула пределы «ледяного города». Ее видели в Ньюарке, Огайо, на городской площадке для гольфа «Мемориал Октагон» в компании хамоватого рыжего археолога по имени Кент Захариас. При жизни Захариас специализировался на строителях курганов — культуре Хоупвелл в долине реки Огайо.

— Новый поворот, — объяснил Джиджибой. — Не слишком неожиданный. Философия полного отделения от живых дает трещину. Мертвые появляются в большом мире как туристы: исследуют «пространство пересечения жизни и смерти», как они любят говорить. Очень, очень интересная перспектива, мой друг!

Кляйн немедленно вылетел в Огайо. Следуя за Сибиллой, он переезжал из Ньюарка в Чилликот, из Чилликота в Мариетту, из Мариетты в Западную Вирджинию, не попадаясь ей на глаза. След потерялся где-то между Маундсвиллем и Вилингом. Хорхе Кляйн ни разу не увидел Сибиллу.

Два месяца спустя ее встречали в Лондоне, позднее — в Каире, потом — в Аддис-Абебе…

В начале девяносто третьего года старый знакомый по Калифорнийскому университету, теперь работавший в университете Ньерере, Аруша, сообщил, что Сибилла отправилась на сафари в Танзанию, а через несколько недель собирается лететь в Занзибар.

Конечно. Целых десять лет она трудилась над докторской диссертацией о становлении арабского султаната Занзибара в начале девятнадцатого века. Работе все время что-то мешало: преподавательская деятельность, любовь, замужество, финансовые трудности, смерть и другие обязанности. У Сибиллы так и не нашлось времени посетить остров, которому она отдала столько сил. Теперь ей ничто не мешает, и почему бы наконец не побывать на Занзибаре? Разумеется, Сибилла летит на Занзибар. Там Кляйн ее и дождется, отправившись заблаговременно.

Проводив глазами такси, которыми воспользовались пятеро вновь прибывших, Барвани попросил Мпонду показать паспорта. Странные имена: Кент Захариас, Нерита Трейси, Сибилла Кляйн, Энтони Гракхус, Лоренс Мортимер. Махмуд Барвани так и не смог привыкнуть: без фотографий он бы и не понял, где мужчина, а где женщина. Захариас, Трейси, Кляйн… Да, Кляйн. Сверившись с запиской, прикрепленной к столу две недели назад, Махмуд Барвани потянулся ктелефону. Через несколько минут ему удалось дозвониться до отеля «Ширази». Барвани попросил позвать того американца.

Американец прилетел дней десять назад: худой, с плотно сжатыми губами и глазами, запавшими от усталости. Он весьма кстати предложил Барвани аванс в сто шиллингов и попросил о небольшой услуге.

Портье искал гостя бесконечно долго. Наверное, пришлось заглянуть в бар, комнату отдыха, сад, даже втуалет… Наконец в трубке раздался голос.

— Человек, которым вы интересовались, только что был, — сказал Махмуд Барвани.