Часть вторая РОЖДЕНИЕ ДЕЛА

Глава четырнадцатая ПРОБЛЕМА ПРОМЕЖУТКА

1

Всякое изобретение начинается с мечты.

Мечтатели мечтают, не считаясь с человеческими силами и возможностями. Им так хочется, вот и все основания.

Мечтают, выдумывают сказки о том, как седые волшебники возвращают молодость старикам, выращивают яблоки в январе или показывают под землей клады. И делают это с помощью заклинания или волшебной палочки — средствами явно непригодными. А люди солидные, пожимая плечами, пишут трактаты о том, что молодость вернуть нельзя, это противно религий и философии и сквозь землю видеть нельзя, потому что земля твердая, плотная и вследствие этого непрозрачная.

Солидные опровергают, а несолидные мечтают. Время между тем, идет, разбиваются наука и техника, люди подчиняют пар, электричество я атомную энергию, и в один прекрасный день какой-нибудь молодой ученый говорит:

— Помилуйте, довольно опровергать! Ведь старую сказку можно осуществись с помощью Х-лучей, У-витамина или Z-процесса.

Мечта превращается в предложение.

От предложения к практике долгий путь лежит через опыты. Химики -смешивают цветные жидкости в пробирках, врачи заражают и вылечивают морских свинок, инженеры строят модели в сотую, десятую и пятую долю натуральной величины, испытывают, улучшают, видоизменяют. Так продолжается вплоть до генеральной репетиции. А после нее, на другой же день, газеты с удивлением сообщают, что мечта стала явью, практическим делом.

2

Глаза человеческие устроены так, что ближайший километр кажется нам самым длинным. Вблизи мы видим все кочки, различаем каждый камень на ухабистой дороге, а даль, подернутая дымкой, манит нас многообещающей неизвестностью. «Только бы добраться до перевала, — думаем мы, — а там и до вершины рукой подать». Выкладывая последние силы, с трудом доползаем до заветной черты — и что же? Вершина стала круче, выросла, даже отошла как будто... и путь к ней преграждает отвесная пропасть. И мы, цепляясь за корни, сползаем вниз, твердя себе в утешение: «Лишь бы спуститься, дальше пойдет легче... ».

Два года Новиковы готовили полет в ионосферу. «Лишь бы доказать, что ток пойдет. Дальше будет легче», — думали они. Ток пошел. И тут выяснилось, что это не главная вершина, так — пригорок на пути. Вроде, никто и не сомневался, что ток пойдет. Как подать его в ионосферу— вот в чем трудность! Стокилометровая непроходимая пропасть отделяет проводник — ионосферу — от земных электростанций. Попробуйте перейти ее. А до той поры идея остается приятной мечтой, увлекательной, но бесполезной.

Как же перекинуть мостик через пропасть?

Новиковы рассуждали примерно так.

Есть у нас Земля и ионосфера — два проводника, не связанные между собой. Требуется их соединить.

Первое, что приходит в голову — протянуть провод от Земли к ионосфере. Не такой уж длинный — километров на сто.

Но вот вопрос: к чему его подвесить? К пустоте?

Вариант с подвешенным проводом отпадает сразу.

А не подскажет ли нам что-нибудь природа? Ведь она так многообразна. Как правило, воздух не проводит электричества, но нет правил без исключений. Иногда ток бежит по воздуху. Это «удивительное» событие называется молнией.

Грозовая туча, подобно ионосфере, насыщена электрическими зарядами. Иногда их собирается столько, что они начинают ионизировать окружающий воздух и стекают с тучи. Слабо светящийся комок зарядов — «лидер» — продвигается толчками со скоростью около ста километров в секунду. Но вот «лидер» коснулся земли. За ним тянется струя разбитых ионизированных молекул. Эта струя — невидимый провод. И встречный поток зарядов мчится из земли в тучу, потом обратно — из тучи в землю. Так повторяется несколько раз, хотя весь этот сложный процесс длится меньше секунды.

Так или иначе, природа подсказывает путь. Нужно сделать острие, накопить заряды и послать искусственный «лидер» в ионосферу. За «лидером» потянется цепочка разбитых атомов, и но ней, как по лестнице, ток пойдет вверх.

Сергей так и предложил записать: «Изучение молний, естественных и искусственных, — основная задача лаборатории».

А Валентин предлагал не заниматься молниями вообще.

3

Новиковым предоставили небольшой спортивный самолет. Каждую неделю друзья летали из Новосибирска в Москву и обратно. В Москве шли административные хлопоты: утверждались расходы и штаты, а в Новосибирске создавалась лаборатория. По мысли Ахтубина, она должна была подчиняться непосредственно ему, а находиться при отделе Дальних передач. Институт отводил Новиковым три комнаты и отдавал часть работников.

Сергей и Валентин получили трех инженеров, шесть лаборанток и секретаршу Таисию Ильиничну —грузную даму в шелковом платье с румянами на щеках. Она вылезала из-за стола с большим трудом, и друзья стеснялись давать ей поручения. Как же так—они, почти мальчишки, будут посылать эту солидную женщину за справками в архив?

Несмотря на строгие приказы Ахтубина, Глебычев — директор, отдела Дальних передач — передал Новиковым работников похуже — неопытных и несамостоятельных. Так пришел к ним недавно принятый в институт инженер Лузгин — пожилой человек с утомленным лицом. Он уверял друзей, что всю жизнь мечтал о больших изобретениях, таких, как ионосферная передача.



Но конструктором он оказался посредственным, без инициативы. Впрочем, в лаборатории и он нашел свое место: с увлечением занимался мелочами — распекал чертежниц и уборщиц, ездил на склады, привозил новейшие чертежные комбайны или письменные столы, именно такие, как у Ахтубина, и настольные лампы точь-в-точь, как в горисполкоме.

У него была страсть к канцелярским выражениям. «Вырвем с корнем», «сосредоточим на одном направлении», «перестроим радикально»— такие фразы он говорил на совещаниях. На каком направлений сосредоточить, что именно вырвать с корнем, — Лузгин никогда не уточнял, а если допытывались, обижался, говорил о подрыве авторитета и присоединялся к мнению, Новиковых. Самостоятельности в нем не было ни на грош. И друзья часто удивлялись, почему Лузгина увлекла дерзкая мысль о покорении ионосферы. Не потому ли, что у него вовсе не было научной дерзости?

Вопрос о первенстве почему-то интересовал Лузгина. Оставшись как-то наедине с Валентином, он спросил:

— А все-таки, Валентин Николаевич, кто первый высказал идею? Чей замысел — ваш или Сергея Федоровича?

— Идея-то моя, — ответил Валентин откровенно. — Но это не имеет значения. Идея — пустяк. Осуществить ее — вот что трудно.

Два дня спустя Лузгин и Сергея спросил о том же.

— Сейчас нелегко припомнить, — ответил Сергей. — Все время жили вместе, обсуждали все, что угодно. Мысль-то высказал Валентин, но я выбрал тему, предложил ее разрабатывать.

— Вот как, выбрали тему, — удивился Лузгин. — А по рассказам Валентина Николаевича, я понял, что вы только разрабатывали.

— Валентин говорил так? —переспросил Сергей с раздражением.

— Я так понял, во всяком случае. А у вас, оказывается, все поровну. Интересно, кого же поставят начальником? Может быть, кого-нибудь третьего.

На что намекал Лузгин? Не хотел ли он сам стать третьей силой, арбитром в спорах Новиковых? Но такое решение не стоило обсуждать всерьез.

Однако в дальнейшем Лузгин не претендовал на руководство. К Новиковым он относился почтительно и за глаза говорил со снисходительной нежностью:

— Мои гении без меня пропали бы совсем. Простой накладной выписать не умеют. Творческие личности!

— Пустослов, — говорил о нем Сергей.

— Просто неудачник, — отзывался Валентин, более терпимый к людям.

Но в общем они были довольны, что Лузгин не лезет в науку, и охотно предоставили ему заботиться о штепселях и пылесосах.

4

А Володю Струнина друзья пригласили по своей инициативе.

Познакомились они в Москве, во время очередной поездки в министерство. Получилось это так.

Не раз, выходя из дому, друзья замечали высокого юношу, без шапки, с черными курчавыми волосами. То он стоял у подъезда, то возле их машины, то шел за Новиковыми по улице, Друзья даже проделали опыт — прошлись от магазина до площади и обратно. Курчавый юноша исправно следовал за ними, не таясь и не приближаясь.

Наконец Валентину надоела эта игра. Резко повернувшись, он подошел к парню:

— Я вам нужен?

— Нет, что вы... — смутился он. — То есть, да. Я хотел спросить только... Вы — Валентин Николаевич, я знаю, я видел вас по телевизору. Меня зовут Струнин, Владимир. Я учусь в Электромеханическом институте.

Сбиваясь и заикаясь от волнения, Володя рассказывал, как он искал Новиковых. С трудом доставал билеты на лекции, но подойти не осмеливался — людно.

Володя разыскал их московские адреса. Однако явиться на дом не решался, ждал на улице. И все стеснялся остановить, — неудобно как-то: «Здрасте, это я».

— Так что вы хотите? —спросил подошедший Сергей.

— Видите ли, у меня идея. То есть, не идея — это сильно сказано. Мысль, или лучше сказать, вопрос. Вот вы летали в ионосферу. Воздух там электропроводен. А нельзя ли по нему пропустить ток... скажем, из Москвы на Дальний Восток? Вы не могли бы попробовать при следующем полете?

Друзья переглянулись.

— Идея носится в воздухе, — шепнул Валентин. — Не мы, так другие...

— Как же вы хотите подать ток в ионосферу? — спросил Сергей.

На этот счет Володя не мог сказать ничего определенного. Он обещал придумать что-нибудь.

Говорил он так чистосердечно и самонадеянно и как-то знакомо. Сергею казалось, что они уже спорили где-то. Где же он видел эти курчавые волосы и выпяченные губы?

— Валька, да это же твой портрет, — шепнул Сергей. — Ты сам, только на шесть лет моложе. Я считаю, что мы должны взять парня к себе. Он не виноват, что родился чуть позже.

А вслух он сказал Володе:

— Не вы первый высказываете эту мысль. Она приходила в голову многим. Но открытие — не бабочка: махнул сачком и поймал. Главное — воплощение. Боюсь, что вы не представляете всех трудностей...

Володя заверил, что не боится трудностей. И совсем не воображает о себе, готов обмотки на реостатах перематывать, даже мешки таскать, лишь бы прикоснуться хотя бы одним пальцем к великому делу.

Решено было, что Струнина вызовут в Новосибирск, как только он окончит институт.

5

Что нужнее — дерево или топор?

Казалось бы, и то и другое. И все же этот вопрос вызвал бесконечные споры между друзьями.

— Люди научились строить деревянные дома, когда появился топор, — говорил Сергей.

— Нет, топор появился потому, что людям понадобились деревянные дома, — утверждал Валентин.

В этом праздном с виду споре был свой смысл. Речь шла о том, как направить работу лаборатории.

Сергей предлагал оборудовать ее электрофорами и заняться изучением молний.

— Так или иначе, молния—мощный топор. Это инструмент. Мы найдем ему применение, — говорил Сергей.

— Нам нужен не какой попало топор. Мы хотим прорубить окно в ионосферу.

— Но, изучая молнии, мы будем делать полезное дело. Разве лучше сидеть на диване и листать журналы?

— Эти журналы — каталог топоров. Я выбираю подходящий, — возражал Валентин.

Спор о топорах и молниях продолжался много дней — в лаборатории и дома, в Новосибирске и в Москве, наедине и в гостях у Ахтубина. И в тот вечер, когда Сергей проверял мотор самолета на темном берегу Куйбышевского моря, между Москвой и Новосибирском, спор шел о том же.

Огни плотины не были видны за мысом. Угрюмое море расстилалось под черным небом. Звездный купол сиял над Новиковыми — не такой сверкающий, как в ионосфере, но по сравнению с мутным московским небом великолепный. Падающие звезды то и дело вспыхивали на черном бархате, словно тонкие штрихи, нанесенные светящимся карандашом.

— А я скажу начистоту: ты просто лентяй, — говорил Сергей. — Давай начнем работать, мысли появятся.

— Слушай, а ведь это топор, — сказал Валентин неожиданно.

— Какой топор?

— Метеоры — топор. Они оставляют за собой ионизированный след — электропроводную ниточку. А в метеорной частице нет ничего особенного. Это простая пылинка. Значит, нам нужно разгонять пылинки, и мы пробьемся к ионосфере.

Скептический ум Сергея тотчас же нашел опровержение.

— Скорость метеорных частиц — десятки километров в секунду. Но даже они не пробивают атмосферу насквозь. Нет у нас ружей и пушек, дающих такую скорость.

— Пусть метеоры не пробивают. Возьмем космические лучи. Да, да, космические! Сережка, танцуй, мы нашли! Нам нужен ускоритель частиц, какой-нибудь новейший космотрон. Надо запросить атомщиков. Вероятно, у них есть что-нибудь подходящее.

Сергей помолчал, потом сказал сердито:

— Пиши, запрашивай, на это времени у тебя хватает. Воображаешь себя гением, а на деле ты иждивенец в науке: там запрашиваешь, тут заимствуешь. Сам ты сделал что-нибудь? Порхаешь, как мотылек, собираешь чужой мед.

Они нередко разговаривали в таком тоне, со школьных времен сохранив мальчишескую грубость. Однако на этот раз Валентин обиделся. В голове у него мелькнуло: «Порочит идеи, свое значение раздувает».

— Я порхаю? —крикнул Валентин. — А ты ползаешь, голову поднять не хочешь. Тащишь, что попало, как муравей, лишь бы схватить и тащить. Ты из тех директоров, которые выполняют план по капиталовложениям. Всегда у тебя второстепенные соображения впереди. То ему малые дела нужны, то собственной головой надо думать. Кто собственной головой думает, тот и чужие уважает.

«На что он намекает? » — подумал Сергей. И в памяти всплыло: «А по рассказам Валентина Николаевича я полагал, что вы только разрабатывали». Да, невысокого мнения о нем Валентин.

Сергей помрачнел:

-— Пожалуй, я подам заявление об уходе. Посмотрим, как ты справишься один.

И тогда Валентин положил на откинутый капот самолета руку с часами.

Молча следили они за секундной стрелкой. Морщины сходили со лба, в углах рта появились улыбки.

— Ты прав, — сказал Сергеи вздохнув. — Мы топим дело. Тебе без меня будет трудно, мне без тебя — тоже.

И самолюбие было изгнано, а дружба осталась.

6

Проблема «воздушного промежутка» потребовала еще двух лет работы.

Новиковы опять захотели установить свой стоический режим: пятнадцать часов в лаборатории, зимой час в день — лыжи, летом — лодка, остальное — сон. Они вошли во вкус целеустремленной жизни, им понравилось трудиться самоотреченно. Сергей развесил в своем кабинете цитаты: слова Маяковского о том, что тринадцать часов в сутки он ищет рифмы; норма Джека Лондона — шестнадцать часов за столом, тридцать пять тысяч знаков в день; изречение Жюля Ренара: «Талант — это труд. Гении — волы, способные работать по восемнадцать часов в сутки»; и строки Брюсова: «Вперед мечта, мой верный вол! ».

Но на этот раз Новиковы были не одни. Себя можно было так нагружать, но не подчиненных. Двое инженеров из трех их покинули, менялись все время лаборантки и техники, ушла пышная секретарша. Из первоначального состава лаборатории остались только беззаветный энтузиаст — вызванный из Москвы Володя Струнин, хлопотливый Лузгин и еще Люся Вершкова — тихонькая чертежница с большими, как бы удивленными глазами. Валентин дразнил Сергея, что Люся влюблена в него; Сергей же предполагал, что Люся влюблена в Валентина и только поэтому не покидает лабораторию.

Тайна открылась несколько лет спустя, когда Люся вышла замуж за Володю Струнина.

После того,. как пришлось заменить десятого сотрудника, Новиковых вызвал к себе Ахтубин.

— Друзья, не зарывайтесь! — сказал он. — У нас существует кодекс законов о труде, шестичасовой рабочий день. Будьте добры, укладывайтесь!

— А как же иначе? — спросил Сергей. — Ведь опередить всех на свете можно только, работая больше всех.

— Открытие не бабочка, — добавил Валентин, — Взмахнул сачком и поймал.

Ахтубин засмеялся, услышав собственные слова:

— Вам я не препятствую. Трудитесь сколько влезет. Но запрещаю переутомлять сотрудников. Вводите двухсменную работу, если справитесь.

7

Источник искусственных метеоров — ускоритель частиц — они получили в готовом виде в одном из атомных институтов. Но больше года ушло на «доводку». То не хватало дальнобойности, то мощности, то поток рассеивался слишком рано. Проектировали, пробовали, опять проектировали...

А потом пришла победа. После удачной генеральной репетиции Новиковы делали доклад в министерстве. Сидели за одним столом с академиками, краснея, слушали аплодисменты, по очереди отвечали на вопросы.

Вопросы сыпались, как из рога изобилия. Шутка сказать — впервые удалось передать ток через ионосферу на две тысячи километров — из Новосибирска на Урал! Какие были помехи? Какие потери в цепи? Какие затраты на выпрямление? Как регулировалась передача?

Первым взял слово иностранный гость, смуглый человек в тюрбане. Старательно выговаривая русские слова, он сказал, что его родина — Джанджаристан и сам президент Дасья с особенным интересом относятся к передаче без проводов. Они просят, чтобы самая первая, опытная передача была направлена из Советского Союза в Джанджаристан.

— Может быть, не первая, лучше вторая, для верности, — улыбнулся председатель.

Нет, гость настоятельно просил, чтобы первый ток пошел в Джанджаристан. Их страна хочет принять участие в исследовательской работе. Сколько же раз проверять? Опытная передача уже состоялась.

И дальше пошел деловой разговор: откуда выгоднее взять ток, где имеется свободная энергия, где ставить вышки, когда успеет изготовить космотроны наша промышленность. И, подводя итоги довольно короткому обсуждению, председатель сказал Новиковым:

— Итак, энергию вы получите в Мезени, на новой электростанции, пока еще не загруженной. Там идет ледяная стройка. За одну зиму обещают соорудить плотину, к весне пустить турбины. Валентин Николаевич пусть едет туда, готовится принимать ток. А Сергею Федоровичу придется отправиться на юг, к нашим гостям, в Джанджаристан.

Стояла зима. Пухлый снежок падал на выскобленные тротуары. Новиковых поджидала машина у подъезда, но они отпустили ее, пошли пешком, подавленные радостью и ответственностью. Шутка сказать, передача энергии за границу — государственное дело! И это поручено им, Сережке и Валентину, вчерашним школьникам с московской окраины... Впрочем, школа была не вчера — давным-давно, десять лет назад.

Сергей шагал молча, солидно, как бы боялся расплескать торжество. А Валентина распирала радость. Он снял шапку, подставил снежинкам разгоряченный лоб, потом разбежался и вслед за мальчишками прокатился по замерзшей луже.

— Сережка, мне хочется что-нибудь выкинуть. Давай играть в снежки!

— Стыдись, ты же солидный ученый, деятель международного масштаба.

— А все-таки молодцы мы с тобой!

— Только не смей зазнаваться.

— Все равно, я зазнаюсь. Я обязательно зазнаюсь!

Глава пятнадцатая СПОР О НАСИЛИИ

1

Поутру была зима. Сергей простился с другом на снежной равнине подмосковного аэродрома, садясь в самолет — ярко-белую остроносую птицу с узкими крыльями, отогнутыми назад, и приподнятым хвостом. Со старта она не тронулась, а рванулась, как бы прыгнула в небо, разом выскочила за облака и понеслась над пышными клубами, похожими на взбитые сливки. За облаками тоже была зима. Но обедал Сергей уже на юге. Снега там не было, зима, холод остались позади. Южане в узорчатых тюбетейках ели жирные наперченные блюда в привокзальном ресторане. На голубом небе сияло ласковое солнце, оно заметно грело лицо.

Снова в пути. Под крыльями — горы с полосками тумана на голых склонах, с молочными струйками пенных потоков, с голубой дымкой над долинами. Мелькнула серебристая лента реки. Сергей знал, что это граница. Внизу еще теснились неровные глыбы гор, словно обломки взорванного дома, но это были уже чужие, княжеские горы. Под самолетом плыли скалы и воды князя Гористани — обездоленная страна, где владельцам электрических лампочек отрезают носы и уши, а монтеров вешают за ноги на проводах.

И горы ушли назад, потянулась просторная степь. Сергей все ждал, что начнутся тропики, непроходимые джунгли с тиграми и слонами. Джунглей не было. Внизу лежала плоская равнина с разграфленными прямыми линиями дорог и каналов. Там и сям мелькали группы деревьев. Но это были не рощи, а селения. Мы на севере привыкли к тому, что деревня выгрызает в лесах поляну. Здесь деревни были зелеными островами в степи, только возле домов, возле колодцев и каналов могли расти деревья.

И, когда впереди показался большой лес, Сергей догадался, что это город. Так и было. Самолет камнем ринулся вниз. Улицы, дома, сады завертелись, как на колесе смеха. Давление заметно повысилось. Казалось, «на уши нажали пальцами. И Сергей очутился на аэродроме в столице Джанджаристана. Ему пожимали руку, приветствовали на непонятном языке, и какой-то проворный юноша накинул ему на шею тяжелый венок из роз. Розы были обильно смочены водой, за шиворот потекли теплые струйки. Это было непривычно, но приятно, потому что вечер был душный, а Сергей имел неосторожность выехать в зимнем костюме.

2

На другой день Сергей проснулся с радостным нетерпением: с таким чувством когда-то он шел заниматься с Зиной. И сегодня ему предстояло! свидание с южной красавицей — столицей Джанджаристана, о которой он так много читал и слышал.

«Нарядно! — думал Сергей, глядя из окна на пальмовую аллею. — Вот бы Валентин разахался!»

Валентина рядом не было, роль восторженного зрителя выполнял Володя Струнин. Он был благодарным спутником, всю дорогу находил объекты для восхищения, удивлялся, всплескивал руками и так радовался, что Сергей чувствовал себя польщенным, как будто он для Володиного удовольствия создал горы, города и тропические сады.

— Пальмы похожи на стройных девушек в длинных узких юбках, — оказал Володя. — А листья, словно руки, выгнутые для танца..

По всей вероятности он подбирал сравнения для письменного отчета Люсе Вершковой.

Пока Сергей завтракал, за ним зашли провожатые: техник Рамия с красивыми застенчивыми глазами и переводчик Бха — тот расторопный молодой человек, который накинул на Сергея мокрый венок на аэродроме. Бха изъяснился по-русски и еще на шести языках прескверно, но с отчаянной храбростью. Рамия, видимо, знал русский язык не хуже, но не решался сам обращаться к Сергею.

— У меня только один день в распоряжении. Покажите все самое замечательное, — попросил Сергей.

— Уже составлен план, — объявил Бха. — Мы поведем вас в центр города, вы увидите дворец президента, Джарскую крепость и храм Солнца, элеватор, автосборочный завод...

— И родильный дом, — добавил техник.

Сергей предложил поправку. Элеватор и родильный дом можно отменить, но обязательно он хочет пойти в Старый город.

— На базар? Это же уходящее... не характерное, — запротестовал переводчик.

Сергей понимал, что Бха и Рамия хотят показать свой город с самой лучшей стороны. Пожалуй, и сам он в Москве не водил бы приезжих по задним дворам и церквушкам. Но Ахтубин так красочно описывал Старый город!

Они осмотрели дворец, храм Солнца и Джарскую крепость, переходя от здания к зданию по пустынным аллеям тропического сада. В саду цвели розовые олеандры, лопоухие бананы шевелили листьями, похожими на зеленые простыни, чернели тени под многоствольными баньянами.

— А где купить орехов? — осведомился Сергей. — У вас тут принято кормить мартышек.

И тут же он понял, что сделал промах. Переводчик откровенно рассмеялся, в глазах техника отразилась обида.

— Вы не найдете мартышек в нашем прекрасном городе, — сказал Бха. — Вот Рамия может вам рассказать... Говори, Рамия, я переведу.

Да, Рамии было, что рассказать. Прошлое лето — три месяца подряд — они, студенты техникума, провели в истребительных отрядах. Очищали рощу за рощей, продирались сквозь колючие заросли, вязли в гнилых болотах. В лесах еще было проще, труднее приходилось в садах. Не все жрецы согласились отпустить мартышек к богу Солнца. В иных деревнях студентов встречали камнями и палками. Рамия просил пистолеты для защиты, ему отказали, велели воевать убедительными словами.

— И как же вы убеждали?

— Мы показывали фотокарточки. «Вот ребенок Ахмад, семилетний мальчик, джарис. Засуха сожгла поле его отца. Кого пощадить, кого накормить — ребенка или мартышку? Ахмад не умрет с голода, если мартышка не будет дергать колосья на вашем поле. И отец Ахмада накормит вас, когда случится неурожай на севере».

— Пожалуй, всякий согласится.

Техник, мягко улыбнувшись, показал на свой лоб, рассеченный шрамом:

— Не всякий.

— Им не даром давали девятку, — переводчик ткнул пальцем в грудь Рамии. В петлице у техника белел эмалевый значок с цифрой «9»,

— Что значит — девять?

— Девять предрассудков, — объяснил Бха. — Предрассудок первый: кормить мартышку раньше, чем ребенка. Когда отряды молодых победили его, Дасья сказал: «Рано расходиться. Продолжайте борьбу. На очереди второй предрассудок: начинать жизнь в самревло и кончать в Долине Костей. Потом есть еще третий, четвертый... Президент назвал девять...

О Долине Костей Сергей слыхал. Еще в 20-х годах в центральной Азии немощных стариков или больных, которые не выздоравливали недели две, относили умирать в уединенные долины. Собаки и волки были там могильщиками, а иногда и палачами. Видимо, и в Джанджаристане существует такой обычай. А что такое начать жизнь в самревло?

— Глупое суеверие глупых людей! — сердито фыркнул Бха. — Деревенские думают, что первые сорок дней мать и ребенок — во власти злого духа. Поэтому женщина идет рожать в самревло — такой сарайчик возле дома — и сорок дней никто не может к ней подойти, только воду и рис ставят ей на окошко.

— Моя мама умерла в самревло, — грустно сказал Рамия. — Но больше так не будет. Вот мы уже открыли первый родильный дом.

И Сергей отказался от Старого города, не пошел смотреть пестрый базар, ковровщиц и резчиков по слоновой кости. Вместе с Рамией он восхищался черненькими младенцами в белых пеленках, таких же чистых, свежевыстиранных, стерильных, как в любом родильном доме Советского Союза.

3

Утро — в Москве, вечер — в чужом государстве! Вокруг света в 88 минут! Техника двадцатого века резко сократила расстояния, земной шар съежился, стал крошечным. Путешествия вымирают, превращаются в командировки. Бери чемоданчик, и в тот же день ты в любой части света.

Но, избавив путешественников от хлопотливого пути, самолет избавил их и от путешествия. Непроходимые горы, знойные пустыни, тенистые леса, шумные города, бурные моря — все превратилось в немой узорный ковер под сугробами облаков.

В свое время Сергей облетел вокруг света за полтора часа. Он пронесся над Тибетом, Индонезией, Австралией, Перу... Увидел множество стран и не побывал ни в одной. Что он узнал о них? В Тибете темно, над Южной Америкой — облака, между Англией и Францией виден пролив. Не путешествовал, а перелистывал географический атлас.

От столицы Джанджаристана до строящейся электростанции было километров четыреста — полчаса полета. Но Сергей предпочел потратить на путь целый день, чтобы ближе увидеть страну, где ему предстояло работать. Он должен был лететь самолетом, но в последнюю минуту передумал. Вместо себя послал Володю Струнина, а сам поехал на автомашине, взяв с собой Бха в качестве переводчика и шофера.

Страна была бедной и голодной. Сергей увидел это на первых же километрах пути. Выезжать пришлось через Старый город. Рядом с Новым он выглядел совсем ветхим. Но и шумные лавчонки Старого города были роскошными покоями по сравнению с лачугами пригорода, слепленными из фанерных ящиков, ржавого железа, циновок и тряпья, или с глинобитными домишками деревень, крытыми соломой.

Дорога шла степью. От ветра ее ограждали бамбуковые заросли — «соломинки» высотой в десять метров и больше. У полувысохших речек ютились хижины. Женщины с кувшинами на голове толпились у колодца. В пыли возились голые ребятишки. Костлявые, черные от солнца старики дремали в тени. Мужчины ковыряли сухую землю какими-то корягами. Сергей с трудом догадался, что перед ним соха.

У каждого колодца, где Бха останавливал машину, народ сбегался посмотреть на живого «русью». Сергею совали в руки фрукты и цветы, низко кланялись, рассматривали каждый шов на одежде.

После третьей остановки Сергей оказал Бха:

— Говорите им, что я швед или немец. К чему эти приветствия? Ведь я лично ничем не заслужил их.

На перекрестках, у колодцев, при въезде в села, как и на всех дорогах мира, стояли плакаты. Были среди них и рекламные, но чаще попадались с цифрами: «1 000 000 и 1 000 000».

Встретив их в десятый раз, Сергей' осведомился у Бха, что это за миллионы. «Миллион тонн стали и миллион орошенных наделов будет у нас в конце десятилетия! » — с гордостью отчеканил Бха.

Сергей приехал из страны, где производилось около ста миллионов тонн стали, не считая заменяющей металл пластмассы. Миллион наделов в Джанджаристане — это примерно полтора миллиона гектаров. На родине Сергея было орошено уже десять миллионов гектаров в Заволжье, десять миллионов гектаров в Средней Азии. На очереди стоял проект переброски сибирских рек на юг — еще девяносто миллионов гектаров орошенных земель. Но Сергей сдержал снисходительную улыбку. Не годится смеяться над начинающим ходить ребенком, упавшим на гладком полу. Все мы были детыми когда-то, потом выросли.

Чем дальше на запад, тем пустыннее становилась земля. Посевы встречались все реже, выделялись только яично-желтые квадраты горчицы. По горным отрогам ползали овцы. На голых скалах, как утесы, возвышались замки. Когда-то здесь проходила граница страны, эти замки охраняли ее от кочевников, принимая первый удар, как Великая Китайская стена.

— Кто живет сейчас в замках? —поинтересовался Сергей.

— Как и прежде — князья, свита, прислуга, — ответил Бха. — Мы против насилия. Пусть каждый хранит достояние своих отцов. Когда у нас будет миллион наделов, желающие смогут уйти от князей, переселиться на государственные земли. До той поры надо потерпеть.

«Князья-то потерпят, им не к спеху», — подумал Сергей. Но вслух не сказал ничего. Он приехал сюда как инженер — поставщик электричества, не для того, чтобы рассуждать о политике.

Впрочем, нельзя было не спорить с Бха. Переводчик настойчиво расспрашивал Сергея о советской жизни, расспрашивал подробно, пристрастно и все пытался уличить Сергея в противоречиях:

— Вы оказали, что у вас все могут учиться, а в институтах конкурсные испытания. Значит, не все?

— Вы сказали, что у вас изобилие машин, а за пятилетку увеличиваете производство вдвое. Значит, нет изобилия?

— Вы сказали...

Сергей наконец возмутился.

— В чем дело, Бха? Почему вы так упорно ищете у нас недостатки?

— Мы ищем недостатки у всех, — объявил Бха, — сравниваем американский путь и ваш, чтобы найти свой собственный. Когда я учился, мы в студенческих спальнях спорили до утра. Мы еще не выбрали...

— Понимаю, —сказал Сергей. — Ваша страна на распутье. Февраль уже прошел у вас, Октябрь задержался.

— У нас никогда не будет Октября, — заявил Бха. — Мы против насилия...

Тут уж Сергей не выдержал.

— Уважайте Октябрь, Бха! Может быть, ваши угнетатели оказались сговорчивее именно потому, что они помнили об Октябре. Может быть, в Октябре у Зимнего дворца русские рабочие проливали кровь и за вашу свободу...

4

Спор кончился неожиданно. Заглох мотор... Машина стала.

Мотор капризничал давно, почти от самой столицы. И Бха последними словами клял механика, который вчера осматривал машину. Впрочем, Сергей подозревал, что Бха виноват сам. Он был хорошим шофером в столице, где на каждом перекрестке мастерские обслуживания.

День кончался. Заходящее солнце раскрашивало небо роскошными тонами. Над равниной повисла златотканая парча, такая же яркая, как в лавках Старого города: с багровыми, огненными, оранжевыми полосами. Темнело по-южному быстро. Краски меркли, парна выцветала, тени ползли поперек дороги...

И вдруг совсем близко, в зарослях, раздался истошный крик... Казалось, вопил схваченный зверем ребенок.

Сергей рванулся к зарослям. Переводчик крикнул:

— Осторожнее, там, наверное, змеи...

— Но надо же помочь...

— Не надо. Это шакал кричит...

Ночь. Змеи. Шакалы. А львы? Бывают и львы. Недаром все деревни, все скотные дворы окружены непроходимыми колючими зарослями. Оружия нет... Еды с собой не взяли, надеялись к ужину добраться до стройки... Людей нет, встречных машин нет... Пустая безлюдная дорога. Ночевать придется в машине. А завтра? Идти пешком? Сколько? Километров сто тридцать, кажется, осталось. Идти в жару, по пустыне... без воды...

Наступила ночь. Над головой повисла серебряной лодочкой лежачая луна. Млечный путь поднялся мостом через весь небосвод от горизонта до горизонта. По сравнению с искрящимся звездным небом притихшая земля казалась мрачной и угрожающей. Все еще истерически вопили шакалы. Но их вой уже не пугал Сергея. Страшнее были непонятные шорохи, какие-то бормотания...

Вдруг за горизонтом вспыхнула мигающая зарница и, отрезая небо от земли, осветила черные силуэты кустов. Потом на шоссе показались две яркие точки. Фары! Люди! Помощь!

Сергей и Бха выскочили наперерез и замахали руками. Через несколько минут возле них остановилась широкая, приземистая, как бы припавшая к земле, машина.

В ней сидели двое — пассажир-европеец и шофер-джанг с пестрым тюрбаном на голове и черной бородой, заплетенной в косицы. Сергей знал уже, что на севере близ Гористана живут племена, которые считают стрижку и бритье смертным грехом. Но именно эти бритвоненавистники проявляли интерес к технике, из их числа вербовались шоферы, механики, мотористы, танкисты...

Европеец держался сдержанно, но с полной готовностью помочь. Он приказал шоферу осмотреть заглохший мотор, тот вылез и, прихрамывая, поспешил к машине Бха. Сам же европеец предложил Сергею рюмку коньяку. Он назвался Тукером, сказал, что закупает шерсть по поручению торговой фирмы, объезжая местных скотоводов. '

— А вы кто? Немец, датчанин, голландец?

— Русский я, — сказал Сергей.

Владелец машины заулыбался.

— Русски карашо, — выговорил он. — Русские славные парни, я знал ваших в Иране еще в ту большую войну. Вы молодцы! Умеете работать, умеете строить. Дряхлеющая Европа отстала от вас. Мы вынуждены снять шляпу перед младшим, более энергичным братом. И сюда вы приехали строить? Вероятно, электростанцию в пустыне?

У Сергея не было оснований скрывать цель поездки.

— Вам придется тяжко, — продолжал европеец, доверительно понижая голос. — Верьте честному слову, я прожил двадцать лет в этой стране. Здешних людей трудно понять. Голова у них устроена совсем не так, как у нас с вами. «Запад есть Запад, Восток есть Восток, — как сказал Киплинг, — и с места они не сойдут... » Они дремали тысячу лет и хотят дремать еще. Превыше всего на Востоке — лень. Вспомните их религию: идеал ее — неподвижный полусон. Жара гасит мысли, а природа щедра — одна пальма может прокормить семью. Как в раю — протяни руку и клади в рот. Работать идут только голодные и то — на время. На Западе, чтобы удержать рабочего, платят ему побольше, здесь надо платить, поменьше. После хорошей получки они разбегаются. Убегают, чтобы полежать в тени несколько дней. Электростанция? Блажь правительства, оно хочет подражать вам. Народу нужны пальмы, а не динамо-машины.

Сергей слушал даже с некоторым любопытством. Впервые он разговаривал с, откровенным убежденным колонизатором. Да, да — именно так должны рассуждать завоеватели: «Запад есть Запад, Восток есть Восток! Люди Востока ленивы, нужно обобрать их,, чтобы заставить работать. Техника — наша привилегия, их дело — собирать для нас орехи. Мы завоевали их, чтобы облагодетельствовать, а они, злодеи, уклоняются. Запад есть Запад, Восток есть Восток... »

Между тем сын востока привел машину в порядок. Бха сел за руль, включил зажигание, мотор завелся. Бородатый шофер прислушался, что-то подкрутил еще и с удовлетворением захлопнул капот. Сергей поблагодарил Тукера. Хоть и колонизатор, а все же остановился помочь. Приземистая машина, рванувшись с места, исчезла за поворотом. Бха выехал с обочины на шоссе; свет упал на дорожное полотно. Словно кусок веревки лежала на нем раздавленная змея. Насекомые ринулись навстречу, они мчались на свет и сотнями разбивались о стекло, усеивая его желтыми и красными брызгами.

Сергей не удержался и пересказал беседу с европейцем. Негодованию переводчика не было предела.

— Зачем же вы терпите этих людей? — спросил Сергей.

Бха снова завел свою пластинку:

— Мы против насилия... Предпринимателей тоже не надо обижать. Пусть каждый хранит достояние своих отцов. Не следует отнимать то, что заработано честно.

Дорога между тем пошла под уклон. В ложбине переводчик остановил машину.

— Кажется, журчит, — сказал он прислушавшись. — Надо долить воды в радиатор. А то впереди пустыня.

Он взял ведерко и двинулся в темноту, светя под ноги фонарем, чтобы не наступить на змею. Сергей тоже вылез из машины. Почему он вылез? Кажется, у него затекли ноги, хотелось потянуться. Или в кабине было душно, пахло бензином. Так или иначе он вылез и только это спасло его.

Что-то плотное и могучее с силой толкнуло Сергея в спину. Грохот слился с ослепительной вспышкой. Сергей перелетел через канаву и лбом ударился оземь.

— Господин Новиков, вы живы? Господин Новиков, где вы? — кричал испуганный Бха.

Голова трещала, болела вывихнутая шея. Сергей ощупал себя. Как будто все на месте. Огонь с треском метался по кабине автомобиля. Пузырилась, лопалась краска. Мотор был расколот, капот скручен.

— Подумайте, бензин взорвался! Боги против нас. Это предостережение свыше! — причитал Бха.

«Предостережение? — подумал Сергей. — Пожалуй, да. Но не свыше. Очевидно, в Джанджаристане не все против насилия».

Ночь. Кромешная тьма. Змеи, львы, пустыня. До электростанции свыше ста километров!

Тому, кто хочет познакомиться с чужой страной, не следует летать на самолете...

Глава шестнадцатая ПИСЬМА ИЗ МЕЗЕНИ

1

Сергей, дружище, здравствуй!

Ты удивлен, конечно, получив от меня письмо на неделю раньше условленного срока. Ведь только утром мы расстались. Но я должен поделиться с тобой, и меня не устраивает узкий бланк фототелеграммы.

Началось с того, что я заблудился. Скорость ветра я не учел что ли, но железная дорога осталась левее, Двина — левее, уже давно мы должны были прилететь, а внизу все тянулся невеселый зимний пейзаж — белые поля да черная тайга. Когда <на поля набежали синие вечерние тени, Геннадий Васильевич заволновался. Пришлось сознаться, что мы попали в магнитную бурю, радиосвязь отказала, компас бунтует. И поскольку встречный ветер снижает нашу скорость, мы, возможно, не долетим до аэродрома и сядем где-нибудь па таежной речушке, потому что без радио и без компаса трудно ориентироваться.

А тьма наступала быстро. Ведь мы летели на север, в страну многомесячных ночей. На небе одна за другой зажигались звезды. Снега и леса внизу, под крыльями, смешались в нечто единое, темно-серое, бесформенное. Потом мы увидели свет, но не на юге, где зашло солнце, а на севере, как будто там, за горизонтом, уже начинался новый день. Геннадий Васильевич засуетился и передал мне записку: «Слева свет, вероятно, Северострой».

Минуты через две свет стал ярче, словно над горизонтом поднялось освещенное солнцем облако. Потом из облака потянулся широкий луч соломенного цвета. Мгновение — и по всему небу заходили лучи, вспыхивая и угасая, расходясь и собираясь в пучок, как прожекторы в день салюта. Это продолжалось минут пять. Потом появился занавес, сотканный из прозрачных лучей, бледно-желтых и зеленых, с багрово-красной бахромой. Складки его волновались, как будто наверху дул сильный ветер, желто-зеленые и малиновые полосы пробегали по сугробам. А впрочем, что тебе рассказывать о полярном сиянии.

Пока я любовался небесным пожаром, впереди показались и огни стройки. Сели мы не на аэродроме, а прямо на знаменитую ледяную плотину, о которой мы слышали еще в Москве.

Почувствовав твердую почву под ногами, Геннадий Васильевич накинулся на меня. «Как вы смели, — кричал он, — так легкомысленно лететь во время магнитной бури? Как вы смели так легкомысленно относиться к самому себе? Да понимаете ли вы, кто вы есть? Вы незаменимый человек, ученый всемирного масштаба. (Это я-то! ). Да если бы с вами что случилось, меня расстреляли бы... Да-да! Или я сам на себя наложил бы руки!»

Неправда ли, у нашего Геннадия Васильевича есть какая-то старомодная чудаковатость? Подобных типов видишь в старых пьесах. В наши дни так не относятся к начальству, верно?

Мы попали в самое сердце стройки и, выйдя из самолета, сразу увидели, как работает конвейер, сооружающий ледяную плотину.

Впереди шли тяжелые ледоколы — они давили лед, раздвигали его, расширяли полынью. Далее, опустив чугунные хоботы в воду, двигались землесосные снаряды — по-видимому, они готовили основание для плотины, выбирая со дна илистый грунт. Смешанная с водой земля с шумом выливалась из труб прямо на плотину и, стекая, замерзала, превращаясь в мерзлый монолит. Ближе ко мне этот монолит наращивали чистым льдом. По свободным ото льда каналам пыхтящие буксиры подтягивали к плотине огромные ледяные поля. Здесь на них накидывали крюки и втаскивали на специальные баржи со срезанной кормой. Затем на палубе производилась разделка льда, она напоминала разделку туши на китобойном судне. Специальными скребками со льдины счищали снег и тут же распиливали ее круглыми, раскаленными докрасна пилами. Пилы с громким шипением погружались в льдины, нарезая ровные кубы и плиты. Ледяные блоки не задерживались ни на миг. Очередные укладывались на скользкий лед, обильно политый водой, и вскоре смерзались с нижним рядом. На многие километры по обеим сторонам плотины стояли краны, вытянув над водой железные руки. И повсюду колыхались в воздухе ледяные кубы, плиты и балки, окрашенные полярным сиянием в зеленый и красный цвет.

А цветной занавес еще трепетал над нашей головой, зеленые и красные отсветы соперничали с желтыми электрическими огнями, и отдаленный треск ломающихся торосов покрывался стуком моторов, шипением пил, рокотом кранов, гудками буксиров.

Если бы я был художником, я запечатлел бы это на полотне и назвал картину «Атака на Арктику».

2

Дорогой Сережа!

Посылаю тебе полный отчет за истекшие десять дней.

Мы подыскали место для вышки на Абрамовском берегу. Абрамовским берегом называется все побережье от горла Белого моря до Мезени. За Мезенью идет уже Конушинский берег, а еще дальше Канинский. На нашем участке есть прочный холм, а рядом осушная котловина. «Осушная» — это значит обнажающаяся во время отлива. Мы ее загородим, засыплем солью и превратим в лиман. У нас получится очень хорошее заземление площадью в два квадратных километра. Вышка будет стандартная — девяносто метров высотой, из сборных керамических плит. Кабель прокладываем по воздуху, чтобы не долбить мерзлый грунт. В связи с этим меняем изоляцию... (Далее следуют на трех страницах технические подробности и расчеты).

Дело движется медленно, потому что начальник стройки не дает рабочих. Сейчас сильные морозы, вода замерзает быстро, производительность наивысшая, и каждый рабочий на счету. А к весне, когда закончится ледяное строительство, мне дадут комсомольскую бригаду монтажниц — самую знаменитую на стройке. Она состоит из одних девушек. Я уже ходил знакомиться, и угадай: кого я встретил? Ни за что не угадаешь, а может, и не припомнишь. Речь идет о Зине с Ветростроя, о Зине, из-за которой мы с тобой чуть не поссорились. Сейчас она здесь, работает также крановщицей, ничуть не изменилась, такая же краснощекая, с блестящими глазами, так же сыплет словами и так же жестока со своими поклонниками. Меня она вспомнила с некоторым трудом, а тебя — представь себе — сразу. Оказывается, ты сказал ей что-то очень мудрое. Как будто так: «В нашей стране человек получает все, чего он достоин, и, если он предпочитает танцульки и наряды умным книгам, никто в этом не виноват». Одним словом, твое изречение записано в сердце девушки, и каждый день, садясь за письменный стол (Зина учится заочно в институте), она доказывает себе, что ты ее напрасно обидел. Впрочем, она взяла у меня твой адрес и, вероятно, сама напишет. Вот таким путем, Сережа, производят впечатление на девушку. Ты ее разозлил, и она не может тебя забыть. А я и развлекал ее, и смешил, и в вальсе крутил, и в кино приглашал, а в результате я только однофамилец того Новикова, о котором она думает каждый день.

3

Здравствуй, Сережа! Шлю тебе пламенный полярный привет! (Может ли полярный привет быть пламенным? )

Первого числа, наконец, нам дали рабочих и монтаж идет полным ходом. Вышка для ускорителя уже готова. Вчера мы установили на верхушке аппарат. Послезавтра опробование.

Зина кланяется тебе. По-прежнему провожу у них в общежитии все вечера и возвращаюсь оттуда, как будто из дому. Какая-то хорошая атмосфера у них, дружная, легкая и веселая. Кажется, что это одна семья, сорок две сестры. Когда ни придешь — страстные дебаты. Вчера распределяли роли в драмкружке, сегодня с таким же азартом обсуждают ремонт моторов, завтра выдают замуж электрика Клаву — и все принимают горячее участие. А Зина — главный заводила и самый авторитетный советчик.

Я спросил, почему все девушки обращаются к ней. Она говорит: «Я комсорг. А другого выберут — к нему пойдут».

Но, конечно, Зина скромничает. Как говорит она сама: «Сорок две проволочки — это еще не канат, сорок два камня — не стенка, сорок две девушки — не бригада». Немало труда надо потратить, чтобы из сорока двух характеров создать коллектив. Возможно, Зина сама не замечает своей организационной работы. У нее это получается естественно, между прочим. Вот примеры.

Прорабом на монтаже работает Полина Дмитриевна — очень дельный инженер. Она знаток механизмов и на работе, не стесняясь, засучив рукава, берется за гаечный ключ, чтобы показать, как надо работать. Девушки ее уважают, но не любят, может быть, потому, что она всегда сурова. Вероятно, боится, что иначе не будут слушаться. Вчера Зина притащила ее на вечер самодеятельности, и оказалось, что суровый инженер ноет смешные песенки под гитару.

Сменный инженер Валя Полякова — в другом роде. Это скромная белокурая девушка — избалованная единственная дочь. Дома она даже не стелила своей постели. Она относится к числу тех девушек, которые так трогают нашего брата своей беспомощностью, так нуждаются в сильной мужской руке. Валю слушают плохо, потому что у нее есть знания, но нет уверенности в себе. И Зина специально договорилась с прорабом, чтобы Вале чаще давали самостоятельные задания.

Лучшая подруга Зины — Клава. Клава грубовата на язык, нам всем щедро достаются колкости. У нее смуглые щеки, черные брови и длинные ресницы. Клаву считают красавицей, она знает это и кичится, смотрит на подруг свысока.

В минуту раздражения она может больно оскорбить. Зина постоянно напоминает, чтобы Клава «не гордилась», и та дала торжественное обещание сдерживать себя.

Есть еще Маша, Маруся и Маня, Римма, Галя Беленькая и Галя Черная, Лена, Леля, Люда и три Люси. В общем, сорок два человека, все разные, со своими достоинствами и недостатками. И из этих сорока двух человек наша Зина создает образцовый комсомольский коллектив. Я хожу к ней учиться и наблюдать. Ты не подумай чего-нибудь, я хожу только наблюдать.

4

А о встрече, которая, произошла на следующей неделе, Валентин постеснялся написать даже закадычному другу.

Произошло это в субботу вечером. Не застав Зину в клубе, Валентин отправился разыскивать ее и нашел в общежитии в обществе Клавы. Красивая и самоуверенная Клава как-то сразу невзлюбила Валентина. Всякий раз они пикировались и дразнили друг друга. Но на этот раз Клава даже не ответила на приветственную шутку, сразу встала и вышла за дверь.

— А я говорю тебе — не бойся! — громко сказала Зина, провожая подругу.

— Кто испугал нашу воинственную Клаву? — спросил Валентин, когда Зина вернулась к столу. Зина промолчала.

... -— Неужели жестокая Клава влюблена и боится сказать ему?



— А ты не смейся, — сказала Зина наставительно. — Дело серьезное. Решать надо не как-нибудь, а на всю жизнь. Человек он хороший, инженер, и любит ее. А все-таки боязно. Вот она и плачет, потому что не решается.

Валентин вздохнул. Последнее время он часто думал о любви. Его растрогала насмешница Клава, которая, оказывается, так серьезно относится к браку.

— Конечно, нелегко решиться, — сказал он. — Помню, я читал где-то или слыхал древнюю индийскую легенду, будто люди когда-то были двойниками. А потом злые боги разрубили их и разбросали по белу свету. И вот разрозненные половинки ищут друг друга, иногда отыскивают, иногда проходят мимо, иногда ошибаются. Из-за этих ошибок происходят ссоры, несчастья и разочарования. Интересно, сумела ли Клава найти свою настоящую половину? А еще интереснее, где твоя половина, Зина? Ты уже знаешь это?

Но Зина не поняла намека или пропустила мимо ушей.

— Мне совсем не нравится эта сказка. Получается, что люди вроде лотерейных билетов. На счастливый номер выигрываешь сто тысяч, а на прочие — двести рублей. Если ты всерьез так думаешь, никудышный ты начальник, прямо в глаза тебе скажу. Как ты полагаешь, почему наша бригада третий месяц держит Красное знамя? Может быть, люди у нас необыкновенные? Нет, девушки как девушки. Но учились, старались и выучились, стали мастерами своего дела. Хорошую семью тоже можно сделать, я так и сказала Клаве.

— А если муж виноват?

— Я про то и говорю, что муж не облигация с номером, а живой человек. Марусю знаешь? Та же Клава учила Марусю и сделала из нее дельного электрика. Неужели она своего инженера не сможет сделать хорошим мужем?

Валентин усмехнулся.

— Хотел бы я посмотреть, как ты будешь воспитывать своего мужа.

— Зависит, кто он будет, каков из себя.

— Ну, например, если такой, как я.

— Такого, как ты, я бы пилила, — объявила Зина решительно. — Я бы пилила тебя с утра до вечера, потому что ты лентяй и тратишь время на глупые разговоры с девушками.

Так шутками кончился этот серьезный разговор. Но в этот вечер Валентин ушел с радостным сердцем, как будто его очень расхвалили.

К ночи мороз стал крепче, и в ночной тишине далеко разносились ухающие удары — это громоздились торосы и сталкивались льдины в открытом море. В ответ раздавалась пальба. Торосы угрожали зданию электростанции, и, не дожидаясь их приближения, специальные команды взрывали их. Люди против льда — артиллерийская дуэль грохотала над заливом. Когда в воз-

дух взлетали звенящие осколки, Валентину хотелось смеяться и хлопать в ладоши, хотелось кричать по-мальчишески: «Ура, наша берет! »

— А что я радуюсь, собственно? — спросил он себя. — Зина сказала, что будет пилить меня. Что же тут хорошего — пилить?

Но это говорил язык, а в душе все пело и смеялось: «Пилить она намерена, пилить с утра до вечера, всю жизнь пилить тебя, тебя, Валентин, тебя одного!.. »

Воображение тотчас нарисовало ему вечер в уютной комнате, лампу под зеленым абажуром, круг света на чертежной доске. На диване, обложенном вышитыми подушками, Зина с учебником на коленях. На ее круглом румяном лице выражение преувеличенной серьезности.

— Сядь, Валентин! —говорит она. — Думать надо с карандашом в руке.

— Но мне пришло в голову...

— Опять новая идея? А старую ты довел до конца?

Тут же — Сергей. Он пришел в гости... со своей супругой... нет, вероятно, один. Сергей сухарь и закоренелый холостяк. Вряд ли он когда-нибудь женится. Впрочем, если Зина возьмется за дело, вероятно, и для Сергея найдется какая-нибудь девчушка, которая будет его водить на цепочке, как ручного медведя. Любопытное зрелище!

Развеселившись, Валентин поставил валенки в третью позицию, как учили его когда-то в танцевальном кружке и сделал два-три круга вальса в тени забора.

— Кто идет? —крикнул сторож. — Пропуск...

Глава семнадцатая ЖЕЛТЫЙ УГОЛЬ

1

Природный атомный котел, который мы называем Солнцем, находится на расстоянии ста пятидесяти миллионов километров от нас.

Где-то в недрах его, в глубине, идут атомные реакции. Там невероятная, невообразимая для нас температура — около двадцати миллионов градусов. Жара достаточная, чтобы «испарить» громадное небесное тело, превратить его в сплошной ком ослепительного «огня».

Снаружи Солнце остывает, теряя энергию. Ее уносят лучи. Они летят в пространство во все стороны, в частности на Землю. Наша планета подбирает одну двухмиллиардную долю солнечных потерь. Эти крохи имеют мощность сто семьдесят триллионов киловатт. Физики говорят, что энергия имеет массу. Можно подсчитать, что Куйбышевская электростанция дает меньше десятой доли грамма в час, вся Земля получает от Солнца примерно семь тонн, а излучает оно пятнадцать миллиардов тонн в час. Капля из большого озера — вот что такое Куйбышевская ГЭС по сравнению с Солнцем.

Большая часть солнечной энергии уходит на отопление нашей планеты — согревание воздуха, океанов и морей. Примерно треть тратится на водоснабжение суши.. Солнце испаряет воду в океанах, поднимает влагу ввысь, там она сгущается, образуя облака. Из облаков выпадает дождь, дающий воду рекам. И малую, совсем малую долю энергии, затраченную на испарение, превращаем мы в ток на гидростанциях.

Из-за неравномерного нагревания воздуха возникает ветер. На это уходит приблизительно два процента энергии Солнца.

Гораздо меньше — около одной тысячной доли лучей — потребляют растения, чтобы изготовить свои стебли, листья и плоды. И одну сотую долю от этой тысячной поедаем мы, люди, за завтраком, обедом и ужином.

Каждое дерево — аккумулятор солнечных лучей. Пища и дрова — солнечные консервы. Каменный уголь, торф, сланцы — тоже солнечные консервы, но заготовленные много миллионов лет тому назад. Мы едим Солнце, одеваемся Солнцем, Солнцем приводим в движение машины. Поистине, «человек вправе величать себя сыном Солнца», — сказал Тимирязев.

Сто семьдесят триллионов киловатт! Конечно, не может быть и речи, чтобы всю энергию превращать в электричество, лишая Землю тепла и света. Можно подбирать только излишки, безрассудные растраты нерасчетливой природы, — например, ту энергию, которую Солнце теряет в жарких пустынях, накаляя голый песок.

В полдень на юге на квадратный километр поступает около миллиона киловатт — это мощность крупной гидростанции. Правда, есть еще вечерние и утренние часы, когда Солнце светит скупо. Есть облачные дни и есть темные ночи. Нужно также учесть неизбежные потери в машинах, так сказать, «утечку и усушку» лучей. Пожалуй, собрать больше ста тысяч киловатт с квадратного километра трудно.

Не чересчур щедро, но и не так мало.

Бесплодные и бесполезные пустыни имеются и о наших городах. Это крыши домов — обыкновенные железные кровли. Ведь на них ничего не растет. И летом они только накаляются зря, создавая лишнюю духоту... Подсчитано, что на крыши домов Москвы падает достаточно лучей, чтобы обеспечить бытовые нужды столицы — электрические лампы, утюги, кухни, телевизоры, холодильники. Кое-что останется на трамвай и троллейбус. Заводам, конечно, не хватит.

Итак, каждый песчаный бархан в пустыне — это будущая турбина. Небольшая пустыня способна удвоить производство электроэнергии в Советском Союзе. А большая пустыня Каракум может выдать нам раз в двадцать больше энергии, чем мы получаем сейчас. Я уже не говорю о всех прочих пустынях — о гибельных песках Кызылкум, о просторах китайского Синьцзяна, об африканской Сахаре, индо-пакистанской пустыне Тар, о монгольской Гоби, джанджаристанской Дхат и многих других.

Энергия есть. Вопрос в том, как поймать лучи и как превратить их в электричество.

2

Почти два века размышляли ученые над этой проблемой и наметили четыре направления.

Путь первый — «горячий ящик» — стеклянная ловушка. Дело в том, что обыкновенное оконное стекло прозрачно не для всех лучей. Видимый свет оно пропускает беспрепятственно, невидимые инфракрасные лучи задерживает. Среди солнечных лучей значительная часть — видимые. Проникая сквозь стекло, они нагревают дно ящика. Нагретое дно излучает невидимый инфракрасный свет, который уже сквозь стекло выйти не может.

«Горячий ящик» находит применение для подогрева воды, в солнечных банях например. Для высоких температур он не годится, ибо разогретое стекло само начинает излучать. Ловушка превращается в сито, лучи ускользают.

Путь второй — зажигательное стекло. Линзами или зеркалами мы собираем свет с большой площади и направляем его в одно место, где плавится металл, кипит вода для опреснителя или для парового котла.

Здесь тепла больше, температура выше. Зато система эта громоздка. Много тяжелых зеркал, и все их надо поворачивать вслед за Солнцем, например возить на поезде по круговым рельсам, как на Армянской солнечной электростанции. А помимо того, зеркала ловят только прямой свет, идущий от Солнца. Рассеянный свет неба они не собирают и в пасмурный день работать совсем, не могут.

Третий путь — подражание растениям. Улавливая солнечный свет, растения создают различные вещества, которые можно сжечь и использовать захваченную энергию. Путь многообещающий, но сложный и с неизбежными потерями. При поглощении лучей — потери, во время преобразования — потери, при сжигании материала — потери, в паровом двигателе — потери.

И наконец четвертый путь — непосредственное превращение энергии света в электрическую. Для этого нужны вещества, в которых под влиянием света и тепла начиналось бы движение электронов. Такие вещества есть — они называются полупроводниками. К их числу принадлежат селен, германий, а также кремний, один из самых распространенных на Земле элементов.

Окись кремния — кварц — входит почти во все горные породы. Песок в основном состоит из кварца.

Итак, вся задача в том, чтобы взять песок в пустыне, освободить его от кислорода, уложить на солнце кристаллы кремния и собирать возникающий ток. На этот путь и встали строители солнечной электростанции Дхат, куда с такими приключениями добирался Сергей Новиков.

3

Два цвета господствовали на станции: желтый и синий — цвет песка и цвет неба. Южные краски были ярки и откровенны, как на детском рисунке: небо густо-синее, песок яично-желтый. Северянину Сергею они казались крикливыми и аляповатыми.

Но желтого цвета с каждым днем становилось все меньше. Его вытесняла стеклянная голубизна солнцеуловителей. Квадратные ячеистые щиты с полупроводниками укладывались рядами. Длинные параллельные полосы их взбирались на холмы, уходили за горизонта Между полос, осторожно неся спесивые головы, шествовали верблюды с двуколками — они везли очередной щит.

Обычно на электростанциях порядок такой: сначала годы труда, потом уже продукция.

Мощность нарастает рывками: три-четыре года — ничего, а там сразу — сто тысяч киловатт, через месяц — еще сто тысяч, и еще, и еще. На солнечной станции дело шло иначе. Сегодня вы привозили стандартный щит, укладывали на песок, к вечеру включали в сеть, а утром всходило солнце — и сто ватт поступали в провода. Уложен щит — зажглись сотни две лампочек, десять щитов — освещена деревня, покрыт щитами гектар— включается цех, еще гектар — начинает работать насос, и мутная вода бежит по канавкам; нежная зелень вторгается в желтое и синее.

Укладывать щиты было нетрудно — четыре человека за день включали четыре щита. Сколько прибывало щитов, столько и вступало в строй. Темп строительства диктовал завод-поставщик. А заводу для плавки песка и изготовления кристаллов требовался ток. Ток для получения тока.

И с первых же дней Сергею задавали вопрос: скоро ли придет русское электричество?

Южнее станции, у окраины пустыни, протекала река. Из будущего миллиона наделов орошались первые тысячи. В министерстве земледелия Джанджаристана лежали толстые пачки заявлений с оттисками больших пальцев вместо подписей — просьбы безработных, безземельных, малоземельных, арендаторов, уставших от произвола. Самые грамотные и пронырливые толкались в коридорах учреждений, писали прошения и давали взятки, мелкие чиновники шли к большим, большие к министру, хлопотали за чьих-то родственников, просили надел в первую очередь и вне очереди. Земли-то хватало, но не было тока, чтобы подать воду на поля. И полз слух из кабинета в кабинет, из уст в уста: «Наделы дадут, когда придет русское электричество».

— А когда придет русское электричество? — спрашивали ежедневно Сергея. И он отвечал терпеливо:

— Ничего нельзя сказать с уверенностью. Первый опыт мы проведем 1 мая, когда вступит в строй Мезень.

... Дорожные приключения Сергея кончились благополучно. Он отделался испугом и насморком. Ночь в пустыне оказалась неожиданно холодной. И до утра, дрожа от холода у сгоревшего автомобиля, Сергей и Бха раздумывали, как же они без воды будут добираться по пустыне до станции — километров сто с лишним — пешком.

Но взошло солнце, и положение оказалось не таким страшным. Днем по оживленному шоссе то и дело проходили грузовики. Без труда удалось найти попутный; за два джана шофер посадил их в кабину, и через несколько часов Сергей отдыхал в новеньком бамбуковом домике, отведенном для советских инженеров...

Приемная вышка уже строилась. Из окна своей комнаты Сергей видел ее огромный силуэт. Ноги вышки стояли в воде — в небольшом соленом озере, которое должно было служить заземлением. Тяжелые низкие волны заплескивали на фундамент, оставляя белый налет соли. Говорили, что в этом озере нельзя утонуть: слишком плотна соленая вода. Сергей хотел проверить, но не нашел подходящего места. Озеро было ему по колено, не глубже.

Вышка строилась неторопливо, но за сутки все же подрастала метра на два. И каждый день поутру Сергей отправлялся на стройку, чтобы проверить, правильно ли идет работа, ибо переводчик Бха, это случалось с ним не однажды, мог перепутать, дать Рамии неверные, даже прямо противоположные указания.

Обычно на полдороге к озеру Сергея встречал и сам Рамия с книгой подмышкой. Техник любил и знал стихи, часто цитировал целые строфы из старинных сказочных поэм.

— Стихи —это засушенные цветы из темных ущелий прошлого, — говорил он. — Сидящий над книгой вдыхает их аромат, он любит и мыслит во всех эпохах. Счастлив понимающий мой родной язык. Он читает поэмы, писанные в ту пору, когда предки англичан и французов каменными топорами убивали диких быков. Все философские системы, все откровения вы найдете в наших книгах, но на тысячу лет раньше, чем в Европе.

Бха подсмеивался над техником. Впрочем, он на всех людей смотрел свысока.

— Почему ты не стал поэтом, Рамия? — спросил он как-то. — Ты типичный книжный червяк.

И техник ответил с убеждением:

—Не время, господин Бха. Увы, наши деды слишком усидчиво корпели над древними текстами, заложив уши хлопковой ватой. А жизнь шла вперед. И не так просто догнать ее сейчас. Нашей стране нужен металл и свет. Когда в каждой хижине сытые поселяне зажгут электрические лампы, придет час стихов.

Сам Рамия не закладывал уши ватой. Жадными, широко раскрытыми глазами смотрел он на мир, вопрошая по-детски наивно и глубокомысленно. И на многие его вопросы Сергею хотелось ответить, как ребенку: «Вырастешь — узнаешь». А на иные он и не мог ответить сразу, не заглянув в справочник.

— Не изменит ли солнечная станция климат пустыни? — спрашивал Рамия.

— В первое время, конечно, не изменит, — говорил Сергей. — Только через много лет, когда тысячи квадратных километров будут покрыты щитами, влияние их скажется. Здесь станет несколько прохладнее. Но незначительно. Ведь коэффициент полезного действия солнечной электростанции — всего лишь десять процентов. Значит, она поглощает десять процентов солнечного тепла. Все остальное возвращается в воздух.

— А где взять ток, когда вся пустыня будет застроена?

— Это случится очень нескоро. Одна эта пустыня может дать Джанджаристану раз в десять больше, чем производят все электростанции Советского Союза. Десятки лет, возможно, целые столетия уйдут на то, чтобы освоить такие мощности. Наконец в крайнем случае можно устраивать плавучие станции в океане.

— А не стоит ли выйти в межпланетное пространство?

«Вот еще второй Валентин на. мою голову! »— думал Сергей, но терпеливо отвечал:

— Да, Циолковский писал об этом. В межпланетном пространстве очень много солнечной энергии — два миллиарда раз больше, чем подучает Земля. Но практически рано ставить этот вопрос.

Слушая объяснения Сергея, рабочие тоже стали задавать вопросы, правда не научные, а житейские: «Сколько лет Сергею? Когда он стал ученым? Кто его отец? Неужели рабочий на заводе? И за обучение не надо было платить совсем-совсем ничего? Вот как, даже стипендия каждому? Ну, так не может быть, наверное, не каждому. И пенсия старикам? Не чиновникам, не офицерам, простым землекопам, таким, как они? Откуда же берутся деньги на это? И еще важный вопрос: верит ли он в богов и переселение душ? Совсем не верит? А если ему захочется убивать и грабить, что же его остановит? Или пьянствовать с утра до вечера? Ведь деньги у него есть и он сам себе господин».

Вопросы удивляли Сергея. И сами рабочие казались такими чужими — загорелые до синевы, с грязным тюрбаном на голове и повязкой, накрученной на бедра. Тощие тела, медлительная походка, несмелые речи, уклончивые взгляды. «Запад есть Запад, Восток есть Восток». Сначала Сергею казалось, что этих людей ему никогда не понять. Так было сначала. Потом в каждом рабочем Сергей начал подмечать что-то знакомое, уже виденное. Тот, кто спросил о пьянстве, — болтливый старик, пустой хвастунишка, вроде мастера Данилушкина с Ветростроя. Ученьем интересовался молодой паренек, бойкий, даже отчаянный, лучший из верхолазов — вылитый Вася-монтажник. А про переселение душ спрашивал десятник, человек молчаливый и настойчивый. Ни дать ни взять —отец Сергея со своими рассуждениями о сути вещей. Сергей отвечал им по-разному: как Данилушкину — с насмешкой, как Васе—с дружелюбным задором, как отцу — вдумчиво, всерьез.

А похожих на Зину не находилось. Здесь, на юге, работницы; были молчаливо-послушны, глаз не Поднимали, прятали лицо за покрывалом. Рассказы Сергея они слушали жадно, но сами не раскрывали рта. Только один раз самая юная решилась задать вопрос.

Бха захохотал.

— Глупая девчонка спрашивает, как вы нашли жену.

Но Сергей ответил вежливо и подробно. Не о своей любви — о товарищах-ровесниках. Он понимал, что не сам по себе Сергей Новиков интересует рабочих. Для них он не Сергей, не электрик, не изобретатель — он представитель нового мира. Черты нового мира ищут в нем — Бха с недоверием, Рамия с восторгом, рабочие с надеждой. «Как вы женились? » — спрашивает девушка. Это означает: «Расскажите, как любят, как находят счастье, как строят личную жизнь люди нового мира. Мы хотим быть похожими на них».

В тот вечер Сергей долго сидел у окна и глядел на звезды, придирчиво допрашивая себя: достойный ли он представитель нового мира? Приехал он как инженер, а оказался на трибуне. Его ощупывают десятки глаз — любопытных, недоверчивых и доверчивых, дружеских и враждебных. По его жестам, словам и поступкам судят о новом человеке. А как должен выглядеть новый человек, как должен он держаться, одеваться, высказываться? Подобно Сергею или как-нибудь иначе — тоньше, умнее, благороднее?

4

«Меня она вспомнила с величайшим трудом, а тебя, представь себе, сразу. Оказывается ты сказал ей что-то очень мудрое... Одним словом,

твое изречение записано в сердце девушки, и каждый день... она доказывает себе, что ты ее напрасно обидел. Впрочем, она взяла у меня твой адрес и, вероятно, напишет сама», — сообщал Валентин из далекой Мезени.

А что сделает представитель нового мира, узнав, что девушка помнит о нем, собирается написать? Подождет письма, посмотрит, что будет в нем? Но ведь девушка не заговорит о чувствах первая. Она пришлет письмо вопросительное, сдержанное, вежливое, только чтобы возобновить знакомство. Так чего же ждать? Представитель нового мира должен быть решительным и честным. Если не. любит, не будет смущать девушку, а любит, не станет играть в прятки. Итак:

«Дорогая, Зина! »

Нет, «дорогая» надо зачеркнуть. Он не имеет права назвать ее «дорогой». С какой стати сразу лезть с чувствами? Может, Зине и не нужны его чувства, она хочет просто по-товарищески рассказать о своем учении. Ведь и тогда, на Ветрострое, никакого разговора о любви не было.

Надо подождать ее письма.

Подождать? Но сколько? Зина взяла адрес давно, ее письмо могло бы прийти одновременно с письмом Валентина. Может быть, она передумала? Решила: зачем писать этому человеку, который уехал, не простившись, и не пытался разыскать?

Стук в ставни, настойчивый, тревожный...

И нет севера. Растаял, как иней на окне. Снова Сергей на юге. Душная ночь, густая тьма...

За окном — Бха и Рамия. Техник говорит что-то взволнованно и многословно, забывая, что Сергей не понимает его. Перебивая Рамию, Бха кричит:

— Ушли... все... рабочих нет!

Куда ушли? Зачем?

— Совсем ушли... с вещами, с детьми... Говорят: «Не хотим строить эту вышку».

Не хотят строить? Те самые рабочие, которые с таким интересом внимали Сергею. Бросили все и ушли! Вот и пойми людей после этого! Где логика? Неужели прав тот высокомерный европеец: «Запад есть Запад, Восток есть Восток».

— А вы не обижали рабочих, Рамия? Вы им вовремя платили? И жилье было, как полагается, и еда?

— Надо догнать рабочих и поговорить с ними, — убеждает Рамия. — Но пусть русья едет с нами. Русью они послушают.

— Дураки! Темный народ! — ругается Бха.

«Отказались строить вышку! — думает Сергей. —Как удержишь? Люди вольные, не хотят — уходят. Конечно, можно искать других, обучать новых монтеров и строителей. А вдруг и те уйдут? Надо разобраться сначала».

Рамия бежит за машиной, машина в гараже, ключ у старшего шофера, надо еще найти его и разбудить.

Столько времени потеряно, скоро рассвет! Но рабочие плетутся со скарбом и детишками. Пешком они не могли далеко уйти. Километров двадцать для них — целая ночь утомительной ходьбы, а для машины — полчаса.

Фары освещают отпечатки босых ног в теплой пыли. Сергей сидит рядом с Бха и спрашивает себя: «О чем думали беглецы? Что сказать им убедительного? Как можно удержать уходящих рабочих? Советские инженеры не сталкиваются с такой проблемой».

Да, рабочие не ушли далеко. Вот из сумрака выплывает колодец, возле него — табор: узлы, мешки, ручные тележки. Люди вскочили на ноги. Смотрят на машину выжидательно, готовые бежать.

Бха так долго сдерживал возмущение, слова фонтаном вылетают из его рта. Судя но интонации, по отдельным знакомым Сергею выражениям, Бха угрожает и ругается. Толпа молчит. И Сергей не узнает знакомых лиц. Нет «Данилушкина», нет задумчивого «Новикова-отца». Все лица одинаково тупы и бессмысленны.

— Дураки, идиоты! — кричит Бха.

Нет, Бха ничего не понял. Эта тупость — маска хитрого раба, человека, который спорить боится, а слушаться не хочет. К крику они привыкли. На них кричали князья, купцы и колонизаторы. Кричали и били. Теперь кричит этот грамотей. Беглецы боятся возражать, прикидываются дурачками.

Сергей хватает за руку ретивого переводчика.

— Успокойтесь, Бха. Спросите десятника, почему они ушли.

Вдумчивый десятник отвечает уклончиво:

— Мы хотим вернуться в деревню, на землю наших предков. Разве нельзя? Разве в вашей стране рабочих держат силой?

Лицо его неподвижно, голос глуховат, а в глазах насмешка. Дескать, поддел я тебя. Нечего возразить.

Ропот прокатывается по толпе. И кто-то незнакомый, со злыми глазами, кричит, воздевая руки к небу. В потоке чужих слов Сергей улавливает имена богов. Боги против строительства? Вот как!

В толпе Сергей находит глазами своего любимца, того расторопного парня, которого он мысленно называл «Васей-монтажником».

А ты куда уходишь, юноша? Ты же горожанин. У тебя нет земли предков.

Оглядываясь по сторонам в поисках поддержки, «Вася» кричит что-то. Бха переводит, запинаясь:

— Парень говорит: «У него нет предков и нет земли. Он пришел на стройку, потому что ему обещали надел. Он видел своими глазами, как ток движет насосы и вода превращает пустыню в поле. Но, оказывается, их обманули. Весь ток возьмет русский, чтобы стрелять молнией в небо, в жилище богов».

— Кто вам сказал эту глупость?

К общему удивлению рабочий указывает на Бха.

Переводчик смущенно оправдывается... Его неправильно поняли. Он только говорил, что электростанция будет работать на Сергея два месяца, а потом...

— Опомнитесь, Бха! Не два месяца, а через два месяца. И ток придет тут же, сразу, в мгновение ока.

Сергей подыскивает самые простые слова, пытается объяснить рабочим, почему нужно пробиваться к ионосфере. «Я сам был там, за облаками, и спустился благополучно, — уверяет он. — Богов и духов там нет. Никто не сердился, не обижался на нас. У меня есть фотографии и кинофильм, я покажу вам хоть сегодня вечером».

Непроницаемые глаза... Недоверчивое молчание... Десятник говорит упрямо...

— Мы хотим в деревню. Разве у вас рабочих удерживают насильно?

На слова надо возражать не словами, как-ни-будь более убедительно. Но Сергей не может показать, что такое ионосферная передача. В его распоряжении только обещания.

— Уходите, — говорит он наконец. — Никто вас не держит. Наоборот, это даже хорошо. Вы разойдетесь по всей стране и всюду расскажете

о нашей электростанции, как она строится и для чего. Но только говорите чистую правду. Скажите: «На станции работает русский, он хочет доставить нам много-много электричества из своей богатой страны, чтобы перекачивать на поля целые реки. Но мы ему не поверили. А почему не поверили, сами не знаем. Никогда этот русский не обманывал нас. » Идите, но только говорите правду, а не повторяйте слухи.

Толпа молчит. Десятник напряженно думает: ему нужно неторопливо взвесить новые слова. И вдруг из рядов выходит «Вася-монтажник». Задрав подбородок, гордый своей смелостью и всеобщим вниманием, не оборачиваясь, он шагает по дороге... назад... на стройку.

— Держите его! Предатель!

Протягиваются руки, чтобы схватить парня.

Но вот еще двое молодых, вскинув узелки на плечи, выходят на дорогу. И пожилой рабочий с женой и усталыми детьми. И еще... и еще....

Крикун, растопырив руки, выскакивает вперед. Но теперь уже нечего стесняться с ним.

— Ты кто такой? На каком участке работаешь? — кричит ему Сергей. — Десятник, скажи, разве это рабочий?

И, втянув голову в плечи, представитель богов, прихрамывая, обращается в бегство. Где видел Сергей эту прихрамывающую походку? Припоминать некогда... Ловить? «Не надо насилия», — шепчет Бха. Пусть так. Подстрекатель сам себя разоблачил бегством.

— Едем назад, Рамия. Теперь они все вернутся.

И только на обратном пути Сергей вспомнил, где видел он эти узкие глаза и неровную походку. Так прихрамывал шофер Тукера — тот, который чинил им мотор на дороге. Но тогда у него была густая черная борода и нестриженая грива.

5

Волнующий день передачи приближался.

В конце марта из Советского Союза прибыл ускоритель, источник могучих лучей, которые должны были пронзить воздушную броню вплоть до ионосферы. Оставалось достроить вышку и поднять аппарат наверх. А до той поры он хранился на складе запасных частей, под охраной. Сергей настоял, чтобы охрана была вооруженной.

В марте в пустыне началась жара. Обжигающий ветер вздымал тучи мелкого песка. Даже пальмы поникли от зноя, бессильно свесили громадные листья. А прошлогодняя трава и колючие кусты высохли так, что при малейшем прикосновении рассыпались пылью. Сергей изнывал от зноя днем, не отдыхал и ночью. Ночная прохлада исчезла. Накаленный песок обдавал жаром, как натопленная печь. Трескались и кровоточили губы, высыхал язык. Сергей пил непрестанно, даже ночью.

И в ту ночь он проснулся не от шума. Просто ему захотелось пить. Не зажигая света, он протянул руку к графину. За окном полыхали зарницы. В голове мелькнуло: «Гроза? Хорошо бы! Но какая же гроза в пустыне? » — И тут он услышал лязг гонга, крики, разобрал знакомое слово «горит».

Где горит? Одним прыжком Сергей оказался у окна. Снаружи метались тени, стучали ведра и багры. К окну подбежал Володя Струнин в трусах, с топором.

— Сергей Фёдорович! Пожар у складов!

— У складов!? А там — ускоритель!

Подхватив висевшую у двери лопату, Сергей побежал по пыльной дороге, соревнуясь с самыми легконогими. Даже Володя Струнин отстал от него.

Горели заросли в пойме высохшей реки. Сухие кусты вспыхивали, как бумага, огонь метался с гулом, опаленные листья вылетали, словно из трубы, по спирали взбираясь к звездам. Дождем падали искры и тлеющие сучья. И если они попадали на сухой дерн, тотчас же появлялся дымок, обугленное пятнышко расползалось кляксой, а там уже вспыхивали огоньки на отдельных травинках, только успевай затаптывать.

Мечущиеся языки пламени создавали тревожное, мигающее освещение. Лица то меркли, тонули во тьме, то выделялись кроваво-красными отчетливыми пятнами. Сергей не вглядывался, не искал знакомых, он торопливо топтал тлеющий дерн. Ему удобнее было делать это, чем босым рабочим.

Рядом послышалось тяжелое дыхание. Сергей услышал голос Бха.

— Я здесь. С трудом нашел вас. Командуйте, буду переводить!

— Не надо командовать. Гасите огонь.

Рабочие забрасывали пламя землей, копали канавы на его пути, засыпали траву песком. Воды не хватало. Ведь сюда, в пустыню, ее привозили за десятки километров только для питья и приготовления цемента... Стало так жарко, что сухие листья загорались сами собой, даже без искр... Люди сражались с огненным фронтом, а язычки пламени возникали за спиной, словно вражеские автоматчики, просочившиеся в тылы.

Занялась крыша цементного склада. Искры сыпались на нее дождем, и некому было гасить их. Здесь для огня немного пищи, но рядом — склад лесоматериалов, а за ним та пристройка, где хранится ускоритель! Сергей выхватил у кого-то багор, вонзил в угловую стойку. Пламя опалило брови, запахло горелой шерстью. Верный Бха уцепился за черенок багра, рядом легли еще чьи-то руки. Отворачиваясь от огня, Сергей налег,... Раз-два, взя-ли! Непрочная стойка накренилась, и подгоревший навес рухнул, вздымая клубы цементной пыли... Огонь притих на мгновение, как будто удивился... Потом, собравшись с новыми силами, гудя, полез наверх, по наклонным доскам... При вспыхнувшем свете Сергей увидел «Васю-монтажника».

Почти голый, с блестящим, мокрым от пота телом, он прыгал по рухнувшей крыше, отдирая

доски. На закопченном лице сверкали белки и зубы. Он радостно кричал, захваченный азартом борьбы, смеясь над опасностью, прыгал среди огня. Озаренный малиновым цветом, верткий и гибкий, он сам казался языком пламени.

Эта ночь была похожа на сон: набор отрывочных картинок без всякой связи. Вот десятник, схватив за горло «Данилушкина», трясет его что есть силы. «Лодырь несчастный, как ты смеешь отдыхать в такой час? » Двое рабочих несут Володю Струнина. Рука у него свесилась и чертит по песку, кудрявые волосы сгорели: огонь остриг техника под машинку; его красивое лицо стало маленьким и детским. Катается по земле женщина в загоревшейся одежде, кажется та, которая спрашивала, как женятся советские люди. Десять рабочих тянут за багор... Э-эх! И склад заваливается... Вулкан искр вздымается над ним.

Неожиданно загорается пристройка, где стоит ускоритель. Склад леса удалось отстоять, а пристройка позади него так и полыхает. Непонятно, как это произошло. Но выяснять некогда. Сергей в ужасе. Он уже представляет себе, как умнейшая машина превращается в груду покоробленного железа, как чадит горящая резина, каплями стекает расплавленная медь. Он видит, как сам он, поникнув головой, стоит у телефона, а с того конца провода, за пять тысяч километров, кричат: «Вы понимаете, что вы наделали? Вы представляете, что значит изготовить второй такой аппарат?! »

— Скорее, скорее, Бха! Зовите людей побольше! Водой пусть обливаются, водой... На головы — мокрые тряпки! Скорее!

Двери выломаны, но наличник горит, надо нырять под огненную арку. Аппарат весит тонны две, его не вынесешь в одиночку. Внутри нестерпимая жара; люди прикрывают лица руками. Молодцы рабочие, они не боятся! Вот и десятник рядом, и Рамия, и «Вася-монтажник». А колеблющихся Бха бесцеремонно толкает коленкой. Набралось человек тридцать. Пожалуй, хватит. Взяли! Дружно! Пошли! От тяжести шатает, заплетаются ноги. Только бы не уронили, а то сами себя искалечат. Искры колют спину и плечи. Руки заняты, лицо нечем прикрывать. Сергей сзади, там, где труднее и опаснее всего. Скорее, скорее бы! Хорошо еще, что железо не успело накалиться. Рабочие держатся, никто не отпускает рук. Еще шаг, еще... Пылающий наличник навис над ними... Что-то горячее падает на волосы, Сергей стряхивает угольки головой, руки заняты. Еще чуть... Кажется, нет уже опасности. Все! Опустите! Опустите! Осторожно! Все одновременно!

И в ту же минуту горящий склад рушится, как будто держался до той поры, пока там были люди.

Все-таки ускоритель слишком близко стоит к огню, и головешки падают вокруг. Аппарат прикрыт чехлом, надо набросать на него землю. Земли! Земли! Лопатами! Сергей кричит, но его никто не понимает. Где Бха? Когда нужно, его, конечно, нет на месте. Бха, сюда!



Сергей оглядывается. Вот он, переводчик. С искаженным от ярости лицом Бха бьет какого-то связанного человека. Бьет не кулаком, а растопыренной ладонью, по-женски, взвизгивая, чуть не плача от злости.

— Бха, перестаньте! Господин Бха, что это значит?

И убежденный противник насилия, задыхаясь от ярости, кричит:

— Что с ним нянчиться? Этот поджигатель, эта падаль, этот навоз, червь сует мне деньги, чтобы я его отпустил. За кого он принимает меня?

Поджигатель весь трясется, озирается, втянув голову в плечи. Сергей узнает старого знакомого. Это опять тот бородатый шофер, который хотел взорвать его с автомашиной, он же и безбородый проповедник, пытавшийся увести рабочих со стройки.

— Спасите меня, — шепчет диверсант Сергею по-европейски. — Вы же цивилизованный человек. Прикажите дать стражу, а то эти дикари устроят самосуд.

... И после всего этого приходит письмо про Маню, Марусю и Машу, про гордую Клаву и прораба с гитарой. Сергей читает со снисходительной улыбкой и, пожимая плечами, думает: «Как дети! Легко им живется у себя дома».

Глава восемнадцатая НЕБО СОПРОТИВЛЯЕТСЯ

1

Все решилось в один день — 11 апреля.

Накануне Валентин получил вызов к начальнику строительства на совещание в 11. 00. Он еще обратил внимание на сочетание цифр — 11-го в 11 часов — четыре единицы подряд.

В это утро он проснулся рано. Светало. Из полутьмы доносился монотонный шум волн. Над морем висела латунная луна. Валентин поглядел на нее и улыбнулся: «Гуляешь, голубушка? Погоди, запрягут тебя, будешь крутить роторы, освещать полярную ночь, обогревать арктические города».

Эти слова должны были сбыться через двадцать дней — 1 мая, когда приливная станция обязалась дать ток. Ведь приливы, как известно, зависят от влияния Луны.

Потом Валентин вспомнил о вчерашнем визите к Зине. Зине поручили сделать доклад о приливных электростанциях, она просила подобрать литературу. Валентин достал с полки несколько книжек, гораздо больше, чем нужно, но подумал, что прочесть их Зина не успеет — слишком долго и трудно. И по собственному почину решил составить тезисы для доклада. Он взял чистый лист бумаги и написал:

1. Прежде всего рассказать о всемирном тяготении. Все тела притягивают друг друга: Солнце — Землю, Земля— г Луну, а Луна со своей стороны — Землю.

Чем ближе тела, тем сильнее притяжение. Против Луны надо нарисовать земной шар. Естественно, сильнее всего, Луна притягивает ближайшую, обращенную к ней поверхность, несколько слабее — центр земного шара, еще слабее — противоположную поверхность. Суша прочно связана с центром планеты, океанская вода самостоятельней. И там, где Луна ближе всего, вода стремится приподняться; там, где от Луны дальше всего, вода отстает, она притягивается слабее, чем дно. В результате и там и тут образуются водяные бугры — приливы.

2. Так, регулярно, дважды в сутки Луна подымает воду во всех океанах, в среднем на полметра. Работа эта колоссальна. Чтобы подсчитать ее, нужно помножить на полметра количество воды в океане. В поднятой воде таится огромный запас энергии, который мы называем «синим углем», энергией прилива.

3. Если бы вся Земля была покрыта океаном, приливные бугры равномерно двигались бы вокруг земного шара с востока на запад. По океанам катилась бы широченная плоская волна полуметровой высоты. Но материки, острова и заливы видоизменяют движение приливной волны. Она задевает за дно и за берега, застревает в узких проливах и особенно возрастает в постепенно суживающихся заливах, глубоко вдающихся в сушу. В некоторых заливах вода поднимается метров на десять — пятнадцать.

4. Приливы совсем незаметны в таких морях, как Черное и Балтийское. Моря эти связаны с океаном узкими проливами, через которые проникает слишком мало воды. Своеобразно получается в Белом море. Подходя с севера, приливная волна попадает здесь в коридор между Кольским полуостровом и полуостровом Канин.

Чем дальше на юг, тем уже коридор. Приливной волне становится тесно, она растет в вышину и в узкое горло Белого моря входит огромным валом четырехметровой высоты. Однако, пройдя горло, вал попадает на просторы Белого моря.

И здесь приливная волна растекается в разные стороны. Бугор рассасывается, приливы почти незаметны.

5. Принцип приливной электростанции очень прост. Нужно отгородить бассейн в конце узкого залива, проделать в плотине водоспуски, поставить в них турбины и пропускать через турбины воду четыре раза в сутки: во время прилива из океана в бассейн, во время отлива — из бассейна в океан. Количество энергии, которую можно получить, равно площади бассейна, умноженной на высоту прилива. Мезенская электростанция будет давать до сорока миллиардов киловатт-часов в год.

6. Затем на очереди у нас еще более мощная станция в горле Белого моря. Но здесь свои трудности. Поставив плотину в горле, мы превратим Белое море в закрытый бассейн. Однако бассейн этот слишком велик — один прилив не успеет его заполнить. Даже к концу прилива уровень воды в море гораздо ниже, чем в горле. Поэтому Беломорская станция может сработать с пользой только во время прилива, а во время отлива — вхолостую. Возможно стоит вообще не спускать прилив в Белое море, поставить в горле вторую плотину, наполнять приливной водой не все море, а только горло. Но две плотины — это вдвое больше работы.

2

Валентин исписал несколько больших листов, приготовив материал, по крайней мере, на два доклада. Но времени до одиннадцати часов оставалось еще много, и Валентин решил, как легко догадаться, навестить по дороге Зину, благо она работала сегодня в вечерней смене. Да и предлог был подходящий — привез книжки и тезисы.

Валентин внимательно оглядел себя в зеркало, решил, что брюки помялись и подправил складку электрическим утюгом, выпрошенным у соседки.

Он сдал ключ от комнаты и зашел к Геннадию Васильевичу сказать, чтобы тот подъехал на машине к общежитию девушек к половине одиннадцатого.

Лузгин сидел в полосатой пижаме у стола, что-то писал. В комнате его было по-холостяцки не прибрано, пахло табаком и спиртом, постель была скомкана, на столе среди бумаг стоял открытый патефон и полупустая бутылка коньяку.

Увидев входящего Валентина, Лузгин сложил недописанный лист бумаги и сунул в ящик стола.

— Что это вы прячете? Письмо к любимой? — пошутил Валентин.

На лице Геннадия Васильевича мелькнуло смущение, потом появилась усмешка и снова смущение, на этот раз какое-то нарочитое, наигранное. Но Валентин ничего не заметил. Он был слишком занят мыслями о Зине и настроения странноватого помощника мало интересовали его.

— Развлекаюсь в неслужебное время, — сказал Лузгин. — Захотелось вспомнить молодость, кое-что написать. Когда-то я питал слабость к литературе. Нет, не просите, это лирика — не для постороннего глаза. Вам будет неинтересно.

— Почему лирика неинтересна? Наоборот,

мне приятно узнать, что и у вас были лирические переживания, Геннадий Васильевич.

Глаза Лузгина сузились. На лице появилось что-то злое.



— Ничто человеческое мне не чуждо, — сказал он. — В десять лет я болел корью, в двадцать— любовью. А когда выздоровел — увидел рядом с собой обыкновенного человека, чуть пониже ростом, чуть поменьше весом, чуть глупее меня, чуть хитрее и гораздо беспомощнее, слишком беспомощного, чтобы стоять на своих ногах и потому желавшего ездить на мне верхом... К счастью, я вовремя заметил это и успел убежать.

Валентин был оскорблен до глубины души. А он-то приготовился выслушать исповедь, посочувствовать неудачливому влюбленному.

— И больше вы не болели, небось?

— Ничто человеческое мне не чуждо, — высокопарно повторил Лузгин. — В тридцать лёт я болел честолюбием. Мне хотелось стать великим человеком, например видным изобретателем. Потом я узнал, что слава предпочитает преждевременно умерших, а умирать меня не тянуло. Сейчас мне далеко за сорок. Я научился ценить коньяк, музыку и покой. И я совершенно здоров.

Валентин больше не мог сдерживаться.

— Это дешевая поза! — крикнул он. — Поза людей равнодушных и никчемных. Вы презираете любовь, потому что не умеете любить, презираете славу, потому что не умеете заслужить ее. Так можно докатиться черт знает до чего — до равнодушия к Родине даже. Покой, коньяк и патефон! А какой вы научный работник, если наука вас не волнует? Не нужны такие люди в институте.

Лузгин испугался. Он залепетал какие-то извинения, начал оправдываться, ругать слишком крепкий, коньяк, уверять, что Валентин не так его понял. Валентину стало неловко, даже стыдно. Зачем он смешивает личную неприязнь и служебные отношения, показывает власть, чуть ли не угрожает выгнать человека? Лузгин — хронический неудачник. Пусть утешает себя, «что виноград зелен». Конечно, он не ученый... Но человек старательный, исполнительный.

— Вы заезжайте за мной в десять тридцать. Я буду у монтажниц, — сказал Валентин и вышел за дверь. Он вышел с неприятным осадком, но тут же подумал о Зине, и на душе у него опять стало солнечно.

3

День был ясный, морозный, и комнатка Зины вся была залита солнцем; золотым огнем сияли рамы и медно-красные кудри Зины. Казалось, что и девушка светится — так ярко пылали ее щеки, так блестели глаза. Она шумно обрадовалась Валентину, кинулась расспрашивать, звонка хохотала при каждой шутке.

— Ты что такая... праздничная сегодня? Весна действует?

Зина почему-то смутилась.

— Не знаю, с самого утра так. Проснулась — солнце в глаза, на стене зайчики. Радостно, так душа и поет! Лежу и распеваю, девчонки надо мною смеются. А почему радостно, не знаю. А впрочем, может, и знаю. Мы с тобой друзья, и я расскажу честно. Много лет назад у меня была одна встреча... знаешь, бывают такие люди, которые запоминаются на всю жизнь. Вот и этот человек, я с ним говорила всерьез один раз, потом он уехал, не простившись. А разговор я запомнила, и все годы тот человек жил рядом со мной. Прочту что-нибудь и ему рассказываю. Не знаю, как поступить, спрашиваю себя, что он сделал бы на моем месте. Если похвалят меня — хвастаюсь: «Видишь, — говорю, — какая я, а ты не понял, — уехал не простившись». Конечно, сама себе говорю, потому что я даже не знала, где он живет. И вот представь, вчера я получила письмо. Оказывается, все время он тоже думал обо мне и так же со мной мысленно разговаривал. Как ты думаешь, хорошо это? Можно так дружить на расстоянии, или мы выдумали оба?

Валентин мрачно смотрел на свои брюки со складками, прямыми и острыми, как нос парохода;

— Так, — вымолвил он, — стало быть, так. Ну, я пошел, пожалуй.

— Куда же ты, посиди, — сказала Зина гостеприимно и вместе с тем равнодушно. — Ах да — у тебя работа с утра.

Уже выходя в коридор, Валентин обернулся и сказал непонятно зачем то, что не выговаривалось так долго:

— В общем я пришел сказать, что люблю тебя. Но сейчас это не имеет значения... никакого значения.

На лице Зины появилась болезненная гримаса. Ей неприятно было сделать несчастным человека в такой праздничный день ее жизни. Разочарование Валентина бросало тень на ее радость. Получается, как будто она виновата, как будто счастлива за чужой счет. И угораздило же его влюбиться!

— Да нет, это неправда, — произнесла Зина с убеждением, — это тебе показалось. Просто ты скучаешь здесь. Вечные морозы, тьма и тоска. И живешь ты в гостинице третий месяц, а у нас всегда весело и по-домашнему. Нет, я уверена, что тебе показалось. Про любовь ты все выдумал. У тебя с Клавой и Валей Поляковой такие же отношения. И знаешь, ты очень нравишься Вале. Ты не смотри, что она неумелая, робкая. На самом деле она замечательный человек. Очень добрая и душевная. Ты приглядись к ней внимательно.

— Хорошо, пригляжусь, — процедил Валентин и вышел за дверь.

4

Геннадий Васильевич заехал за им на машине. После утреннего разговора он чувствовал себя виноватым, суетился, заглядывал в глаза. А Валентин терпеть не мог угодничества. И он нарочно сел за руль, чтобы не разговаривать с Лузгиным. Он был очень зол на Зину и еще больше на самого себя:

«Нет, каков! Брюки утюжил, тезисы писал, чтобы предлог был поехать в гости в десять утра. Сергея жалел: «Сергей — сухарь и закоренелый холостяк, как он будет жить бобылём, бедняжка! » Все будет в точности, исполнители те же, только роли иные: Зина на диване, Сергей без пиджака ходит по комнате, а Валентин у стола чинно пьет чай. Ему сочувствуют — он одинокий, несчастный, не нашел себе подруги. Зина из жалости сватает ему Валю Полякову.

Затем, когда он уйдет, получив чайную ложечку чужого счастья, Зина скажет мужу: «Ты знаешь, он был влюблен в меня». И на лице у Сергея появится самодовольная усмешка».

И Валентин, скрипя зубами, нажимал на газ, словно хотел убежать, умчаться от боли.

Но подъехав к управлению строительства, Валентин взял себя в руки. Прочь любовные бредни! Он инженер, хозяин большого дела, и, кроме дела, его ничто не интересует.

Начальником строительства был знаменитый изобретатель профессор Чернов, впервые применивший лед для постройки набережных, плотин, для перевозки грузов и для подъема затонувших судов. Профессор был многосторонним ученым, занятым и деятельным, он дорожил временем, своим и чужим, и принял Валентина ровно в одиннадцать часов, минута в минуту.

— Говорят, скучаешь, жалуешься, что нет работы? — сказал он, протягивая руку.

— Работы, действительно, нет. Сижу у моря и жду тока, — ответил Валентин.

— Когда можешь принять ток?

— Да хоть сейчас!

— Это для красного словца сказано или всерьез?

Валентин вопросительно взглянул на профессора.

— Обстановка такова, — сказал Чернов. — Мы перекрыли плотиной почти весь залив. Остался проран — ворота около пятисот метров шириной. Весь прилив и отлив идет сейчас через ворота. Течение там бешеное, вода грозит подняться выше проектной отметки, а в море, как ты знаешь, плавающий лед, и мы не хотим, чтобы льдины елозили взад и вперед по плотине. Требуется срочно сомкнуть плотину, запереть эти ворота, — Чернов сложил указательные пальцы. — Чтобы сделать это, следует утихомирить течение, чтобы утихомирить его, надо открыть готовые водоспуски. Но во многих уже стоят турбины. Зачем же им крутиться вхолостую, если они могут давать ток? Поэтому я и спрашиваю: действительно ты можешь принять ток сейчас же?

Валентин подумал.

— Передаточная станция готова. Мне нужно два часа на последнюю проверку, нужно, кроме того, предупредить юг, чтобы там приготовились к приему. Вышка там тоже закончена, ускоритель установлен. Я запрошу Сергея Фёдоровича

по радио. Если у него все в порядке, мы можем принять ток сегодня в четырнадцать часов.

— Для верности, скажем, — в шестнадцать часов, —решил профессор. — Значит, так и договорились. Отсюда ты едешь на радиостанцию, и через час я жду окончательный ответ.

В этот день Валентин был сух, деятелен и . точен. Хотя вся работа по передаче энергии была продумана до мельчайших деталей и передаточная станция проверена три дня тому назад, Валентин, получив от Сергея согласие на прием тока, еще раз осмотрел вышку, заземление, всю аппаратуру.

Он работал энергично, но без радости. Ему казалось, что над ним нависли черные тучи. А на небе были светлые облака, и даже изредка проглядывало солнце. То и дело пробивались неуместные мысли о Зине, и тогда Валентин сжимал кулаки, напрягая мышцы, как будто хотел раздавить ненужную любовь.

В стороне от передаточной станции, примерно за километр от вышки, был построен бетонный блиндаж, где одну стену занимал мраморный щит с приборами и рубильниками. В блиндаже было тесно сегодня — здесь собрались научные сотрудники, инженеры из штаба строительства, корреспонденты из Москвы, Архангельска и Мезенской многотиражки. Войдя, Валентин поздоровался и взглянул на часы. Все сразу вздернули левые рукава. Было без двенадцати минут четыре.

— Геннадий Васильевич, позвоните на обсерваторию. Спросите, не появляются ли хромосферные вспышки, — распорядился Валентин.

— Я звонил только что. Пасмурно. Не видно, что творится на Солнце.

— Пусть еще раз измерят количество ионов. Результаты доложите мне.

Когда заместитель вышел, Валентин обратился к присутствующим.

— Товарищи, —сказал он, — сейчас будет проведен важный опыт. Мы хотим передать ток на пять тысяч четыреста километров. До сих пор на такое расстояние передавать энергию не удавалось ни по проводам, ни тем более по воздуху. Ровно в шестнадцать часов я нажму кнопку и введу в действие ускоритель — генератор искусственных космических лучей. Мы создадим ионизированный мостик от Земли до ионосферы. Наши друзья на юге создадут такой же мостик и тем самым замкнут цепь: Мезень — ионосфера — потребитель — Земля — Мезень. По этой цепи ток пойдет (Валентин взглянул на часы) через семь минут.

Корреспонденты окружили его, засыпали вопросами. Валентин отстранил их жестом.

— Товарищи, я рассказал вам, сколько успел. Подробные объяснения — после шестнадцати часов.

Вошел Геннадий Васильевич, шепнул что-то Валентину. Тот кивнул головой и записал цифру.

— Сидите у телефона и держите связь до последней минуты, — сказал он. — Пусть продолжают измерения.

Семенили стрелки; несогласно тикали полтора десятка часов. Ровно в шестнадцать ноль-ноль, секунда в секунду, на мраморном щите медленно стала краснеть контрольная лампочка. Потом донесся гул выстрелов. Это береговые батареи салютовали первому мезенскому току. Луна послушно выполняла заданный урок.

Когда лампочка засветилась полным накалом, Валентин повернул рукоятку реостата, нащупал пальцем кнопку, вздохнул и нажал ее.

В первую минуту ничего не произошло, только дрогнули стрелки приборов на мраморной доске. В блиндаже, для безопасности, не было окон, вышку приходилось наблюдать с помощью коленчатой трубы, вроде перископа.

— В темноте мы видели бы светящийся столб над вышкой, — сказал Валентин корреспондентам. — Впрочем, это от вас не уйдёт. Вечером полюбуетесь.

И вдруг...

Позже очевидцы вспоминали, что они вздрогнули от яркого света. Свет был так силен, что даже через перископ он сумел озарить весь блиндаж. Затем возникла молния... но какая! Столб ослепительного огня сошел с неба на Землю. Не искра, не зарница, а целый водопад электричества! Как шапочка, с вышки слетела обитая целиком верхушка. Она была еще в воздухе, когда до блиндажа долетел звук невиданной силы: гром, гул и рев взрыва, грохот рухнувшей горы, рычанье разбуженного вулкана. За первой молнией последовала вторая, третья, потом несколько десятков вторичных обыкновенных молний. Но раскаты обычного грома уже не казались страшными после первого удара.



— Что это, почему? — послышались голоса, похожие на шепот. Потрясенные свидетели жались к стенкам. Геннадий Васильевич забился за щит. И только один из корреспондентов, со смелостью неведения, взялся за дверь.

— Запрещаю выходить из блиндажа! — отчетливо сказал Валентин. Он был ответственным здесь и первым должен был опомниться.

— Диспетчера мне! — крикнул он в телефонную трубку. — Говорит Новиков. Срочно отключите электропередачу. Опыт сорвался. Катастрофа. Доложите начальнику строительства. Алло! Станция? Дайте мне телеграф. Посылайте молнию, срочную, правительственную. Кто говорит? — Я, Новиков. Диктую: «Джанджаристан. Пустыня Дхат. Новикову». Текст: «Опыт кончился неудачей. Выключайте ионосферу до выяснения». Чья подпись? Моя. Новиков Валентин.

Придерживая телефонную трубку плечом, Валентин одновременно застегивал на себе защитный металлический комбинезон. Если взорвался ускоритель, воздух мог быть насыщен радиацией. Еще раз повторив запрещение покидать блиндаж,

Валентин один, без провожатых, вышел наружу.



Вышки не существовало. На месте озера вздулся холм с рваными краями, как будто земля лопнула изнутри. Чадя, догорал кабель. Дымились горячие пузыри, оставшиеся от расплавленных стоек. Мачты электропередачи были скручены винтом и согнуты.

Так небо отбило первую попытку людей подчинить его силы.

6

«Дорогой Сережа!

Плохо, очень плохо, хуже быть не может. И две беды сразу — личная тоже. Не знаю, с каким лицом я приеду теперь в Москву и к нашим — в Новосибирск. Все надо начинать заново, это хуже, чем сначала. Надо с репутацией неудачников искать оправдания, бороться с предубеждением. Опять мы услышим: преждевременно, неубедительно, ненадежно. Придется сдавать позиции, пятиться, возвращаться от практики в лабораторию. А что если и лабораторию закроют? Как жить тогда? Для чего жить?»

Брошенная ручка катилась по столу. Нет, Валентин не отправит письмо, такое не стоит посылать. Просто хотелось высказать горечь, хоть на бумаге отвести душу. Но мысли были тяжелее слов. Когда потеря легка, раздумье приносит утешение. При тяжелой утрате, наоборот, не сразу понимаешь всю глубину несчастья. Взять себя в руки, продолжать работу? Как продолжать? Готовить повторный опыт? А дадут ли разрешение? Валентин уже видел перед собой сконфуженного Ахтубина, растерянного иностранца-заказчика, укоризненного Коренева и многозначительную усмешку в глазах важного Глебычева. «Я с самого начала предсказывал неудачу», — будет уверять он. Новиковых спросят, конечно, есть ли гарантия, что дело опять не кончится взрывом? А что ответит Валентин? Он и сам не знает, почему опыт привел к катастрофе. Произошло короткое замыкание ионосферы. Она разрядилась, сопротивление воздуха оказалось меньше, чем думали. Почему? Кто ошибся: атомщики, сделавшие слишком мощный аппарат, или метеорологи, неправильно подсчитавшие проводимость воздуха? Так или иначе, за все отвечает он.

— Геннадий Васильевич, самолет готов?

— Путевка не оформлена, Валентин Николаевич.

— Дайте, я подпишу... Кто там звонит?

— Вас спрашивает какая-то Зина,

— Скажите, что я вышел... что я улетел.

Ох, как давно это было — солнечное утро, рыженькая девушка со своей маленькой радостью! Валентин самонадеянно мечтал завоевать любовь и небо. И любовь и небо надсмеялись над ним. Но все-таки почему же? Хорошо бы слетать к Сергею, только далековато. Интересно, когда он получит телеграмму. Лучше бы поговорить по радио, но почему-то радио не работает. Почему? Вряд ли из-за молнии. Обычно радио отказывает, если в ионосфере непорядки.

— Геннадий Васильевич, почему радиосвязь нарушена?

— Не знаю, Валентин Николаевич. В этом проклятом крае всегда помехи.

— А северное сияние есть?

— Нет, не было как будто.

— Похоже на хромосферную вспышку. Что вам ответила обсерватория, Геннадий Васильевич? Покажите мне журнал. Вы не записали телефонограмму? Почему? Вы же обязаны были записать? Ну, хорошо, идите на аэродром, я сам позвоню им.

7

Десять минут спустя запыхавшаяся Зина прибежала в гостиницу. Она еще не знала, что скажет Валентину, но понимала, что нужна ему именно сейчас, когда случилось такое несчастье и рядом нет друзей, никого, кроме нее.

— Да вы не тревожьтесь, они не уехали еще, — сказал усатый дежурный. — Ключ не сдавали мне. Вот его дверь, в самом конце коридора.

Зина на цыпочках пробежала по коридору и робко постучала. Но, хотя из щели пробивался свет, никто не ответил. Зина подождала и постучала громче, потом еще решительнее — кулаком. Под ударами дверь тихонько приоткрылась, и Зина увидела Валентина, который спал, положив голову на стол.


Но почему он заснул в такой неудобной позе? Что это он писал?.. «Две беды — личная тоже... все надо начинать заново... для чего тогда жить? » И что это красное, похожее на канцелярские чернила, течет по столу на неоконченное письмо? И что это лежит на полу под свесившейся рукой — черное, металлическое.

Зина схватилась за голову:

— Что ты наделал, Валентин, что ты наделал!

Глава девятнадцатая ХИРУРГ КУДИНОВА

1

Заканчивалось последнее действие. Сраженная деревянным кинжалом тучная певица умело упала на доски. Ревнивец заломил в отчаянии руки и горестно запел: «Арестуйте меня, пред вами ее убийца... ». Прозвучали последние аккорды, и тяжелый тканый занавес скрыл пеструю толпу хористов. «Какое все-таки дикое отношение к женщине! —подумала Кудинова. — Не хотел отдать игрушку, разбил ее и плачет».

Загремели аплодисменты. Ожившая певица, держа за руку убийцу, вышла кланяться. Кудинова закрыла глаза, ей не хотелось портить впечатление. Она предпочла бы посидеть молча, вспоминая музыку. Но вокруг кричали и хлопали зрители —благодарили за пережитое волнение. Кудинова захлопала тоже. И тут же всплыло профессиональное: «Вряд ли удар был смертелен. Вероятно, в нашем институте Кармен вернули бы к жизни. Тогда не умели делать таких операций, как сейчас».

— Товарищи зрители, минуточку внимания! Кудинову Марию Васильевну просят пройти в дирекцию.

Что такое? Почему ее зовут на сцену? Кудинова не ожидала услышать здесь свою фамилию, даже не поняла сначала, что это относится к ней. Но худенький человек с рупором, выбежавший к рампе, выкрикивал снова и снова:

— Товарищ Кудинова из хирургической клиники, Мария Васильевна Кудинова, вас просят срочно в дирекцию. Товарищи, пропустите доктора Кудинову!

Зрители расступились. Она прошла по проходу, ни на кого не глядя, — красивая, самоуверенная женщина, привыкшая к тому, чтобы на неё оборачивались, научившаяся не замечать любопытных и восхищенных взглядов. Человек с рупором подал ей руку на лесенке, сказал скороговоркой: «Вас вызывают к телефону, срочно, очень важно, пройдите сюда, за кулисы. И дайте мне ваш номерок, я принесу пальто».

— Что случилось? Кто заболел?, Неужели профессору Бокову хуже? Но утром он чувствовал себя совсем хорошо.

Пересиливая волнение, она приложила трубку к уху.

— Кудинова слушает.

— Это ты, Маруся? —Кудинова с облегчением узнала голос профессора Бокова, своего учителя, знаменитого хирурга, основателя и директора клиники, где она работала.

— Маруся, —сказал он, — предстоит трудная операция. Сейчас же выходи из театра, бери такси и поезжай на Внуковский аэродром. Там тебя встретят и посадят в самолет. Полетишь на Северострой, Дежурный врач со всеми аппаратами уже выехал во Внуково.

— Но я в вечернем платье, — возразила Кудинова. — Мне нужно заехать домой- переодеться.

— Ни в коем случае! Положение тяжелое. Молодой человек стрелял в себя, пуля осталась где-то около сердца. На Северострое очень беспокоятся о нем. Это талантливый конструктор, изобретатель. Может быть, помнишь — Новиковы, Валентин и Сергей, В газетах о них писали. Участники кругосветного полета на ракетах. Не помнишь? Впрочем, не в том дело. Поезжай, Маруся. Жизнь человека в твоих руках.

— Александр Иванович, но я не смогу одна. Я оперировала только под вашим наблюдением. Нет, я не решусь.

В голосе профессора послышались сердитые нотки.

— Маруся, не говори глупостей! Я сам поехал бы, но меня не выпускают из комнаты. Доктор Севастьянов сейчас в поезде, едет в Сочи отдыхать, а мой заместитель нужен в клинике.

Кудинова молчала. Боков добавил уже не сердито, а ласково:



— На всякий случай я буду сидеть у телефона. Но лучше не звони По телефону все равно ничего не поправишь. Действуй! Я в тебя верю, как в самого себя. Ты настоящий хирург!

На улице шел весенний дождь. Мутные ручейки бежали вдоль тротуаров. На мокром асфальте дрожали желтые и голубые огни. Деревья еще не распустились, стояли голые, но в теплом воздухе по-весеннему пахло набухшей землей. Кудинова с удовольствием подставила ветру горящие щеки, глубоко вздохнула всей грудью.

Какой чудак захотел покинуть этот замечательный мир?

2

«Что ты наделал, Валентин, что ты наделал? »

Стремительный самолет с отогнутыми назад крыльями несся над казахской степью с ее причудливыми каменистыми холмами, над сибирской равниной, усеянной бесчисленными озерками, над мохнатым Уралом с колючими вершинами, поросшими тайгой, с частоколом заводских труб, цепью выстроившихся вдоль хребта. Сергей рассеянно глядел вниз. Земля бежала под ним, как пестрый ковер. Он видел краски, но не понимал, что они означают. Голова была занята одной единственной мыслью: «Что же ты наделал, Валентин! »

Сергей получил телеграмму через полтора часа после катастрофы, по местному времени— поздно вечером. Он отключил вышку немедленно и тотчас же вылетел на Северострой. С промежуточного аэродрома попробовал связаться по телефону, узнать, что, собственно, произошло. Ему неожиданно ответили: «Состояние Новикова тяжелое, жизнь в опасности». Что значит «жизнь в опасности? » Обычно, на запросы родных и знакомых принято отвечать, смягчая правду. Если говорят «в опасности» — значит, жизнь висит на волоске. Валентин может умереть завтра, сегодня... может быть, его нет уже...

Сергей твердил слово «смерть», но никак не мог представить себе, что Валентин может не существовать. Валентин был другом, Валентин был соратником, он был частью самого Сергея. Нельзя жить с половиной головы и половиной сердца, чудовищно представить себе, что ты потерял половину самого себя.

Слабые люди умеют плакать; горе выходит у них со слезами. Люди болтливые умеют жаловаться — они разменивают тоску на слова. Поэты рифмуют «печаль» и «даль», им становится легче, когда несчастье зарифмовано. Сергей не умел жаловаться ни в стихах, ни в прозе. Он был сильным и скупым на слова человеком. Сергей смотрел правде в глаза, видел ее во всей неприглядности, боролся с горем один на один и не мог совладать с ним сразу.

Сергей был цельным человеком — человеком одной дружбы, одной любви, одной идеи. А Валентин — нет. Он дружил со всеми, всем интересовался. Сергей говорил, что Валентин скользит по поверхности, разбрасывается. Потом понял, что разбросанность — от богатства мыслей. У Валентина было много предложений, поэтому он не цеплялся за каждое в отдельности, легко отказывался, принимал чужие советы, придумывал новое. Он всегда готов был придумать новое, потому и вносил так много в общую работу. Сейчас Сергею казалось — большую часть.

Потерянные минуты — самые драгоценные, утраченная любовь для нас самая лучшая, погибший друг — лучший из наших друзей. Сейчас Сергей не помнил о недостатках друга. Он думал только о его таланте, доброте, о быстром уме, об изобретательности.

Как же ты смел, Валентин, поднять руку на такого человека? Как ты омел покинуть нас в самую трудную минуту, убежать с работы, как трус, как дезертир? Как ты смел лишить нас своих способностей, своих идей, как ты смел отнять у нас Валентина Новикова?

3

Сергей и Зина встретились в больнице.

Они сидели рядышком в приемном покое, поджидая дежурного врача. В комнате было много света — от высоких окон, от голубовато-серых стен, еще пахнущих масляной краской, от ярко освещенного снега за окнами. По углам сидели коротко остриженные пациенты в голубовато-серых, под цвет стен, халатах. Они разговаривали шепотом с посетителями, а те смотрели на больных серьезно и жалостливо.

Зина показалась Сергею очень красивой, красивее, чем он представлял ее. Но сейчас обоим казалось неуместным говорить о своих отношениях. И они сидели молча, стесняясь, даже несколько тяготились встречей. Сидели рядом и думали о Валентине.

— Скажите, Валентин Николаевич писал вам про наши встречи, о том, как он относился ко мне? — спросила Зина, набравшись храбрости.

— Да, писал, я все знаю.

— Как вы думаете, не могло это повлиять?

Очевидно, Зина строго допрашивала себя: не виновата ли она в чем-нибудь? Оттолкнула человека; в такой тяжелый момент он оказался один. Никто не поддержал, не утешил, не отговорил.

Наконец, пришел дежурный врач — небольшого роста старичок, в очках, с острой бородкой. Он долго присматривался из-под очков к Зине и пытливо выспрашивал, кем она приходится больному — сестра, жена, невеста?..

— Нет, просто знакомая, — сказала Зина краснея...

Из этого допроса Сергей понял, что дела Валентина совсем плохи.

— Да не тяните же, — сказал он с раздражением. — Что с ним, он умирает?

— Нет, нет, мы не теряем надежды, — поспешил уверить доктор. — Организм молодой и может оправиться. Конечно, общий характер ранения не слишком... не совсем благоприятный. Пробита нижняя доля левого легкого, внутреннее кровоизлияние, возможно, задето сердце. Мы обратились в Институт сердечной хирургии, к профессору Бокову. Вы, конечно, знаете Бокова? Это тот, что делал опыты по пересадке сердец. К сожалению, сам профессор нездоров, но его ассистент, доктор Кудинова, уже прилетела. Сейчас идет консилиум. Решается вопрос относительно операции.

— А больной дал согласие?

— Больной, к сожалению, без сознания... и поскольку родственников тут нет — только знакомые, нам придется взять ответственность на себя... тем более, что общее положение настолько серьезное, что тут... (он замялся, подыскивая слова) тут риска нет никакого.

— А вы подумайте, -— сказал Сергей строго. — Валентин Новиков — выдающийся ученый. Его необходимо спасти. Это ценный человек,

— Каждый гражданин у нас ценный, — возразил доктор сердито. — А для вашего друга мы вызвали доктора Кудинову. Вам эта фамилия ничего не говорит? Напрасно.

Но в это время к Сергею подошел какой-то человек и отозвал его в сторону.

4

Это был высокий юноша в белом больничном халате и сапогах, свежий, румяный, со светлым хохолком. Сергей никогда не видел его и удивился, что незнакомый обратился к нему по имени и отчеству.

— Разрешите вас на минутку, Сергеи Федорович.

— По какому делу?

— Я заехал за вами на машине.

В раздевалке незнакомец снял халат, на плечах у него оказались погоны лейтенанта. Машина стояла тут же, у подъезда, но, в сущности, можно было идти и пешком, потому что проехали они не больше нескольких сот шагов — от больницы до штаба строительства.

В жарко натопленном кабинете, на втором этаже стандартного бревенчатого дома, их ожидал пожилой рослый генерал. Не без удивления Сергей узнал Рокотова, того, который организовывал их полет в ионосферу. В отличие от юноши-лейтенанта, державшегося с подчеркнутой строгостью, генерал обратился к Сергею приветливо.

— Извините, что беспокою, — сказал он. — Я возглавляю комиссию по расследованию этого... несчастного случая. Нам хотелось бы знать ваше мнение, какие могли быть причины?

— Но я ни с кем не разговаривал. Прямо с аэродрома проехал в больницу.

— Пусть это будет предварительное мнение, — сказал генерал мягко, но настойчиво.

— Что же я могу сказать предварительно? Дело новое, могут быть всякие каверзы со стороны природы. Вероятнее всего, произошло короткое замыкание ионосферы. Ведь воздух — не идеальный изолятор. Иногда электропроводность его может быть очень велика. По-видимому, и на этот раз она неожиданно повысилась; произошел пробой, как на проводах, когда изоляция испорчена и весь заряд ионосферы ушел в землю. Остальное сделал атомный ускоритель, когда свалился с вышки и разбился.

— А почему электропроводность могла повыситься? Какое-нибудь загрязнение, примеси?

— Нет, дым, пыль, даже самая сильная гроза не могли нам повредить. Большей частью наши неприятности связаны с Солнцем. Электризация воздуха повышается, когда на Солнце крупные пятна, факелы и особенно вспышки в хромосфере. По-видимому, вчера была вспышка. В такой день ставить опыт трудно, почти рискованно.

— Почему же вы назначили опыт на этот день?

— О вспышках нельзя знать заранее. Известно только, что в этом году их много. Приходится опасаться. Года через два пятен будет меньше, тогда вспышки исчезнут.

— Но почему вы не отложили все-таки опыт, когда вспышка появилась?

— Лично я не знал об этом. У нас солнце уже зашло, и атмосфера была благоприятная.

— А Валентин Николаевич?

— По всей вероятности, знал. Это основа. Начиная работу, мы запрашиваем обсерваторию о состоянии Солнца и земной атмосферы.

— Может быть, он волновался, и поэтому упустил?

— Нет, это просто невозможно.

— Почему же? Бывают ошибки по рассеянности. У Валентина Николаевича было много обязанностей. Его могли отвлечь, он мог забыть...

— Нельзя забыть, как тебя зовут, — сказал Сергей сердито. — Если я бегу на поезд, тороплюсь и волнуюсь, я могу забыть пальто, бумажник, даже билет... но я никогда не забуду, что еду на вокзал. Прежде чем включать ток, мы обязательно поворачиваем рукоятку реостата. Перед рукояткой цифры. Поворот делается в зависимости от проводимости воздуха. Чтобы повернуть рукоятку, нужно вычислить сопротивление. Без этого мы не начнем.

— Значит, по-вашему, Валентин Николаевич знал, что день неудобный, трудный, рискованный, как вы говорите... и все-таки рискнул. Почему же он пошел на это?

Сергей молчал.

— Кажется, вы давно знаете Валентина Николаевича, расскажите нам, что он за человек.

Естественно, Сергей только хвалил. Недостатки друга казались ему такими ничтожными сейчас.

— Мы таким и представляли его, — сказал генерал. — Но все-таки, были у него какие-нибудь слабости? Может быть, он любил выпить?

— Никогда. Он ненавидел пьянство. Говорил, что уважает свою голову и не хочет затемнять ее вином.

— Может быть, он нуждался в деньгах, любил дорогие вещи?

— Да что вы, нас поставили в исключительные условия.

— А кем водил знакомство ваш друг? (Сергей назвал несколько десятков имен). Не было ли среди его знакомых людей, которые не вызывали у вас доверия?..

Сергей вспылил.

— Послушайте! — крикнул он. — Я вижу, куда вы гнете. Это бессмыслица. Валентин не мог испортить нарочно. Вся жизнь его была в этой работе. Испортить работу! Это было бы самоубийством.

— Но ведь он пришел потом к самоубийству. Значит, были на то причины.

— Причины! Провал работы — достаточная причина? Человек он впечатлительный, преувеличил неудачу. В конце концов бывают в жизни ошибки. Помните, Маяковский написал, что «в этой жизни умереть не трудно», а потом кончил так же, как тот, кого он упрекал.

— Маяковский жил и умер раньше, чем родился Валентин Николаевич Новиков. Его травили враги советской литературы. Кто травил Валентина Николаевича? Провал, неудача! Разве вы, я, разве любой по-настоящему советский человек уйдет из жизни из-за того, что провалилась работа?

— Не знаю, все сложилось вместе: Валентин очень нервничал, у него была неудачная любовь...

— Разве вы, я, разве любой по-настоящему советский человек уйдет из жизни из-за неудачной любви?

Сергей замялся.

— Я не знаю, товарищ генерал. Валентин чист и честен, в этом я уверен. Он мог ошибиться, все мы ошибаемся. Вот все, что я могу оказать. Может быть, я сумею выяснить еще что-нибудь, когда поговорю с людьми, работавшими здесь, в Мезени, прежде всего с заместителем Валентина — Геннадием Васильевичем.

— Вы еще не говорили с ним?

— Нет, не говорил. На аэродроме он не встречал меня почему-то.

— А что за человек, этот Геннадий Васильевич?

5

Сергей недолюбливал Лузгина. Но здесь, на комиссии, не считал возможным руководствоваться симпатиями.

— Геннадий Васильевич — хороший работник, — сказал он, — деловой, исполнительный, точный, превосходный администратор. Вне службы я с ним не встречался. Кажется, он холостяк, живет один, ни с кем не дружит особенно, любит балет... ну, вот и все, что мне известно.

— Он был заместителем Валентина Николаевича? Может быть, переговоры с обсерваторией вел он?

— Это могло быть, но лучше спросить у него.

А он мог допустить ошибку? Забыть, перепутать?

Сергей улыбнулся.

— Совершенно исключается. Забывают люди, у которых голова забита идеями. У Геннадия Васильевича вообще не бывало идей. Он образец точности, ходячая пунктуальность.

— А как он поступил в ваш институт?

— Это было в самом начале нашей работы. Он служил в Новосибирском энергоинституте, узнал о создании нашей лаборатории, попросил, чтобы его перевели к нам. Говорил, что его увлекает борьба с ионосферой. Мы даже удивлялись, как в его прозаической душе могла жить такая романтика.

— Значит, он казался вам странноватым?

— Да нет, не очень. — Сергей мысленно представил себе Лузгина и придирчиво оценил все его поступки. — Откровенно говоря, я считал, что он работает без души. Возможно, я несправедлив. По мнению Валентина, он просто не очень способный человек.

— Стало быть, Геннадий Васильевич вне подозрений?

— Нет, подозрений у нас не было. Мы бывали недовольны, делали замечания, он старался исправить...

— Вы не знаете, где он в данное время?

— Здесь, в Мезени. Вероятно, где-нибудь около вышки. Прямо от вас я поеду разыскивать его.

Генерал пытливо смотрел на Сергея.

— Вам не стоит тратить времени на розыски, — сказал он негромко. — Вчера поздно вечером Геннадий Васильевич вылетел в Москву.

Путевку подписал Валентин Николаевич, очевидно, это было его распоряжение. Самолет стартовал минут за двадцать до того, как нас известили о самоубийстве. Позвонила одна девушка из гостиницы. В Москву самолет не прибыл до сих пор. Но вот пограничники сообщили, что ночью, часов в десять, какой-то самолет пролетал возле мыса Канин Нос. Это в стороне от трассы, и тут же морская граница. Пришлось снарядить погоню.

— Догнали... посадили? — спросил Сергей, задыхаясь.

Генерал развел руками.

— Догнали... но посадить было некуда. Наши пограничники открыли огонь. Самолет был подбит, загорелся и упал в воду. Очевидно, Геннадий Васильевич хотел улететь за границу. Возможно, он был иностранным агентом.

Сергей широко раскрыл глаза. Вся работа Лузгина предстала перед ним в новом свете. Странное стало подозрительным, подозрительное получило объяснение.

— Слушайте! — вскричал Сергей. — Но может быть, это он стрелял в Валентина. И никакого самоубийства не было!

— Мы тоже так думаем, — сказал генерал. — И врачи говорят, что выстрел произведен с расстояния в два-три метра. Пистолет был бесшумный, не нашего образца. К сожалению, Валентин Николаевич сейчас без сознания и не может ничего рассказать. Я вынужден просить вас изложить письменно ваше мнение о возможных причинах катастрофы. Это поможет выяснить обстоятельства дела.

Глава двадцатая ВТОРОЕ СЕРДЦЕ

1

Сидя в номере гостиницы, Сергей писал заявление для комиссии. С виду он был спокоен. Рука его двигалась неторопливо, но безостановочно, как будто Сергей писал под диктовку, и чистые ровные строки с закругленными буквами ложились на широкий лист служебного блокнота. Кто бы мог подумать, что в этих аккуратных строчках столько горечи!

«... на основании предварительных данных, причиной катастрофы послужила повышенная электропроводность воздуха, вызванная хромо-хромосферойвспышкой на Солнце. Вспышка наблюдалась в Западной Европе, но в Мезени ввиду пасмурной погоды не была видна. Однако метеорологическая станция отметила повышенную ионизацию воздуха, о чем было сообщено по телефону в 15 часов 52 минуты, за восемь минут до начала опыта.

Допускаю, что иностранный агент, известный нам под именем Лузгина, скрыл эту телефонограмму от Валентина Николаевича Новикова, желая вызвать катастрофу, подорвать доверие к нашему изобретению, сорвать снабжение дружественной страны и международную торговлю электричеством.

В первые часы после катастрофы Валентин Новиков был занят ликвидацией ее последствий. Прежде всего необходимо было обезопасить местность от излучений ускорителя, свалившегося с разбитой вышки. Возможно, что в дальнейшем В. Новиков занялся расследованием причин катастрофы. Боясь разоблачения, агент стрелял в него и пытался скрыться на самолете.

Агент не мог увезти ценное оборудование — оно осталось на месте катастрофы. Чертежи деталей, возможно, были в его распоряжении, но они не представляют особого интереса, а принцип дальних передач без проводов опубликован и известен физикам всех стран...

По-видимому, диверсант хотел дискредитировать ионосферную передачу, показать ее ненадежность. Вероятно, он с самого начала рассчитывал использовать хромосферную вспышку, но так как вспышки появляются неожиданно, заранее знать время диверсии он не мог. Только случайно вспышка совпала с началом опыта. Она могла появиться через неделю или две, и тогда диверсия принесла бы ещё больше вреда, оставив без тока уже работающие станки... »

Как случилось, что шпион пролез в их лабораторию? Сергей отложил перо и, сжав голову руками, в десятый раз вспоминал тот несчастливый день. Они упивались победой, молодые инженеры, неожиданно поставленные во главе большого дела, были счастливы и великодушны. И тут пришел, к ним хмурый, болезненный человек, неудачник, которого Глебычев чуть не уволил как не справившегося с порученной работой. Лузгин уверял, что он увлечен и заинтересован их идеей. Теперь понятно, что его интересовало! Он за все годы не предложил ничего ценного. Естественно, ведь он пришел не помогать, а портить. Друзья ценили его за старательность и терпение. Терпение! Шпион должен быть терпелив, как кошка, подстерегающая мышь.

— Подстерег-таки!

«... Будучи руководителем отдельной лаборатории, я отвечаю за подбор кадров, виноват я, и я несу ответственность за проникновение агента в лабораторию. Никаких доводов в свое оправдание привести не могу, готов к суровому наказанию».

Ах, как хотелось Сергею прожить жизнь безупречно! Как хотелось бы за каждый час своей работы отчитываться с гордостью, никогда не краснеть за себя, ничего не скрывать от детей и внуков, с высоко поднятой головой говорить: «Я всегда поступал так, как нужно».

Сергей был честен, не гонялся ни за личной славой, ни за деньгами. Он очень хотел быть по-настоящему полезным человеком. И вот не вышло. С виду пустяк — неуместное великодушие, ошибка, небрежность. Можно сказать: «Со всяким бывает». Но Сергей знает: ему нет оправдания. Человек не всегда имеет право ошибаться. Если вы толкнули прохожего на улице — это неловкость. Извинитесь и идите дальше. Но когда шофер сбивает машиной прохожего, его судят. Тут извинениями не отделаешься. Если вы уронили пепел и прожгли себе рукав, обругайте себя растяпой и идите в комбинат бытового обслуживания штопать дырку. Но когда вы курите и роняете пепел возле бочки с бензином, вы не растяпа, а преступник.

Сергей ошибся, допустил оплошность, не разгадал чужого человека. Но из-за этого сорвана передача энергии из Мезени, под угрозой жизнь Валентина. Никому, и Сергею в том числе, не нужны жалкие слова о нечаянной небрежности. Не к чему искать оправдания, напоминать, что не он один виноват, что и другие, специально занимавшиеся проверкой людей, не нашли ничего подозрительного в личности и бумагах Лузгина. Виноваты многие. Но Валентину это не поможет. И твердой рукой Сергей пишет на служебном блокноте:

«Я несу ответственность... я готов к суровому наказанию».

Одно смущает Сергея. Его накажут и, вероятно, отстранят от работы. Валентин при смерти. В лучшем случае он будет долго лечиться. А теперь, как никогда, работа требует не только руководителя, но энтузиаста, горячего защитника, готового жизнь отдать за успех! Если бы только Валентин выздоровел...

И в десятый раз за этот день Сергей снимает телефонную трубку.

— Справочная? Как здоровье больного Новикова? Что? Кудинова будет оперировать? Сейчас я приеду, я хочу с ней поговорить.

2

Сергей приехал в больницу утром и несколько часов провел в приемной. В одном углу комнаты висел плакат: «Мухи — источник заразы», в другом — «Берегите детей от кори». И шагая из угла в угол, от плаката к плакату, Сергей выучил наизусть каждый волосок на спине мухи, каждое пятнышко на коже ребенка.

По настоятельной просьбе Сергея дежурный врач — знакомый уже нам старик с острой бородкой — вызвал в приемную Кудинову. Поджидая ее, Сергей представлял себе полную высокую седую женщину с большими сильными руками и озабоченным лицом. Так выглядела женщина-хирург в районной поликлинике в Москве, когда Сергей последний раз лечился там, лет десять назад.

И когда Кудинова вошла, Сергей был разочарован, даже возмущен. Оказалось, что ассистентка профессора Бокова совсем молода (ей было не больше двадцати восьми лет) и даже красива. У нее был высокий белый лоб, черные волосы, соболиные блестящие брови. Чернота волос подчеркивала нежный румянец.

Сергей заметил также, что Кудинова очень хорошо одета. Из-под белоснежного халата виднелось глухое темно-зеленое шелковое платье с кружевным воротничком, в ушах висели малахитовые серьги. Разочарование Сергея переросло в беспокойство. Можно ли доверять жизнь Валентина этой холеной женщине, которая так много думает о своей внешности.

Дежурный врач познакомил их. Кудинова спросила: «Больной — ваш брат? » Этот привычный вопрос Сергей воспринял сегодня как оскорбление. У Валентина есть в Москве двоюродные сестры — Галя, Валя и Нина. Формально Валентин им брат, а на самом деле Сергей ему ближе, чем все сестры, вместе взятые.

Узнав, что Сергей и Валентин — не братья, Кудинова оставила не свойственную ей мягкость, сказала четко и коротко:

— Положение больного угрожающее. Операция начнется через десять минут. Возможно, мы пойдем на самые решительные и даже рискованные методы.

— Пожалуйста, не рискуйте, — возразил Сергей. — Не забывайте, что Новиков крупный ученый. Недаром враги хотели отнять его у нас. Подумайте, прежде чем рисковать.

— Боюсь, мне некогда будет советоваться, — холодно ответила Кудинова и ушла, не подавая руки.

Сергей задержал дежурного врача и шепнул ему на ухо:

— Слушайте, доктор, неужели необходимо, чтобы оперировала эта особа? Какой это врач — ни внимания, ни жалости. На операцию надела серьги! Это же артистка какая-то, кинозвезда, а не хирург. Может быть, вы сами будете оперировать? Пусть она консультирует.

Врач осторожно похлопал Сергея по плечу.

— Друг мой, — ласково сказал он, — не волнуйтесь. Серьги Кудинова не надевала, она просто не сняла их, потому что из театра ее привезли на аэродром. Я тоже могу делать операции, но я рядовой хирург, на все руки мастер, а Кудинова — специалист, артистка, как вы справедливо заметили, когда дело касается полостных операций. Вы же мужчина и крепкий человек. Как мужчине, я вам говорю откровенно: у вашего друга только один шанс на жизнь, и шанс этот — Мария Васильевна Кудинова. Сейчас без четверти двенадцать. Позвоните часа через три и все будете знать.

3

«Ты настоящий хирург, Маруся, я верю в тебя, как в самого себя», — так сказал Боков по телефону.

«Как в самого себя! » — приятно слышать похвалы, но Кудинова знает: далеко ей до учителя.

Все годы после окончания института старый профессор был для нее идеалом врача и человека. Кудинова мечтала с такой же точностью оперировать сосуды и нервы, с такой же уверенностью вести больного по грани жизни и смерти, как Боков, без колебания идти на риск, побеждать смерть мастерством и хладнокровием.

Но хладнокровный профессор совсем не был равнодушным человеком. Он отзывчиво выполнял все просьбы, иные злоупотребляли этим. Перед получкой Боков, как правило, сидел без денег; в его кабинете постоянно ночевали чьи-то родственники, а сам профессор писал свои труды в библиотеке. О больных нечего и говорить. Ночью, зимой, в любую погоду, Александр Иванович отправлялся на окраину, или даже за город, по просьбе знакомого врача, лаборантки, уборщицы, бывшего студента, всякого человека, позвонившего по телефону. Боков любил художественную литературу, но пропускал страницы, где описывалась смерть. «Зачем смаковать страдание? » — говорил он. Боязнь страданий у хирурга! Это противоречие удивляло Кудинову... Потом она поняла, что Александр Иванович страстно ненавидит боль и смерть. И поэтому он сражается с болью там, где она сильнее, со смертью, где она ближе всего.

Кудинова не обольщает себя — ей далеко до Бокова и как хирургу, и как человеку. Она бывает нетерпелива, равнодушна, даже высокомерна, особенно с мужчинами. Ее раздражает, что все они видят прежде всего ее брови, губы, щеки. Поверхностный народ! Любуются внешностью, не думают, что перед ними хирург. И какой — настоящий!

Нет, все-таки Боков перехвалил ее, видимо, хотел подбодрить. Настоящий хирург в дороге спал бы всю ночь, чтобы прийти на операцию свежим, отдохнувшим, полным сил. А она, как студентка перед экзаменом, припоминает детали виденных операций, листает свои заметки, как будто в каких-нибудь конспектах описан тот больной, которого ей предстоит спасать.

Рана в сердце! Не так давно это считалось верной смертью.

«Раненные в сердце выживают только чудом», — говорили доктора.

«Врач, который возьмется лечить такую рану, недостоин своего звания», — это было написано в прошлом веке. И все-таки, нашлись смелые люди, которые пытались лечить поврежденные сердца. Хирург Джанелидзе насчитал свыше пятисот таких опытов за два десятилетия. Кудинова хорошо помнит его книгу — лаконичные истории болезни так часто кончались словами: «Больной умер на восемнадцатый день», или же «на восьмой день», или «на операционном столе... » Все же смерть отступала. Оказалось, что даже остановка сердца — не конец. Профессору Неговскому удавалось вернуть к жизни больных, у которых перестало биться сердце в результате шока, потери крови, удушья, электрического разряда. Было доказано, что умершего еще можно оживить через пять-шесть минут после смерти, если снова привести в движение сердце. А потом появилась новая медицинская техника, и профессор Боков начал свои операции. Кудинова помогала ему несколько раз, но самостоятельно не оперировала ни разу. И вот пришел час испытания, а она, как школьница перед экзаменом, шепчет: «Аорта, венечные сосуды, блуждающий нерв... »

Пусть не изменит ей память, не спутает и не собьет ее. Пусть не захватит у нее дыхание, пусть не дрогнет рука! От этих рук зависят жизнь Валентина...

4

«Позвоните часа в три», — сказал дежурный врач. Нелегко дались. Сергею эти три часа. Он не ушел из больницы и три часа провел в приемной, шагая из угла в угол, от плаката «с корью» к плакату «с мухой», в то время, как наверху шла борьба за жизнь Валентина, и каждая минута могла окончиться трагически.

В просторной, светлой операционной собрались почти все медики Мезенского строительства — пришли посмотреть редкую операцию. Пока готовились инструменты, врачи с интересом рассматривали аппаратуру Кудиновой: портативные электроножи и электроотсосы с крошечными моторчиками, помещающимися в кармане халата, сверкающий никелем насос с двумя поршнями — большим и маленьким — и стеклянные банки с физиологическим раствором и кровью. В одной из них пульсировало человеческое сердце. Это сердце, пережившее своего прежнего владельца и без него прилетевшее из Москвы в Мезень, больше всего привлекало внимание врачей.

Валентина принесли около двенадцати часов; и вслед за ним в операционную вошла Кудинова, держа на весу руки с растопыренными пальцами. Лицо у нее было закрыто марлей, лоб туго затянут белоснежной косынкой, в промежутке между косынкой и марлей виднелись черные брови и черные глаза.



Она вошла неторопливо и уверенно, как будто все опасения оставила за дверью операционной. Возможно, она играла в спокойствие, как многие врачи, — немножко для больного, немножко для окружающих, а больше всего — для самой себя. Врач и генерал должны выглядеть уверенными, чтобы их распоряжения не вызвали ни тени сомнения.

Зрители отступили, очистив полукруг у стола для Кудиновой, ее ассистента и сестры. Валентин был без сознания, лежал вялый, с полузакрытыми глазами. Нос у него обострился, глаза ввалились, кожа туго натянулась на скулах. Пожалуй, он не узнал бы себя, если бы мог увидеть свое отражение на металлическом колпаке рефлекторной лампы.

Ему прикрыли лицо наклонной занавеской, обложили грудь и живот простынями и салфетками, оставив только небольшой квадрат на груди, густо смазанный йодом. Кудинова взяла в руки нож и, нахмурив брови, прикоснулась к желтой от йода коже. Врачи затаили дыхание. В наступившей тишине слышен был только один звук — мертвящее жужжание электрических моторчиков.

Кудинова, казалось, работала неторопливо, но на самом деле очень проворно. Ее гибкие кисти все время находились в движении. Правая рука еще работала, а левая уже тянулась за следующим инструментом. Кудинова порывисто произносила: «Нож... расширитель... тампон... салфетку... зажимы! ». И не оглядывалась, когда сестры вкладывали ей в руку нужный инструмент, резала, расширяла, перекусывала ребра, закрывала сосуды блестящими серебряными зажимами...

Она вырезала в груди довольно большой квадрат, откинула лоскут с прилегающими мышцами, словно отворила окошко в грудную полость. Внутри все было затоплено кровью. Сердце билось очень часто, то показывая свою глянцевитую поверхность, то скрываясь в крови. Кудинова осушила кровь и очень ловким, точным движением вывела сердце из грудной клетки. Теперь оно билось у нее на ладони — единственный живой кусок в неподвижном теле Валентина, как бы последнее средоточие жизни...

И вдруг сердце остановилось. Оно перестало трепетать, словно не захотело жить у всех на виду. Жизнь ушла...

5

Это произошло в 12 часов 26 минут. Кудинова взглянула на часы. Она потратила одну секунду на это именно потому, что секунды сейчас решали все. Остановка сердца, прекращение дыхания носит название клинической смерти. Человек уже мертв. Но, жизнь вернется к нему, если дыхание и работу сердца врач сумеет восстановить. На все это отведено пять-шесть минут. Через пять-шесть минут после остановки сердца начинает умирать мозг. Тогда уже окончательная смерть -— неотвратимая.

Все врачи видели, что сердце остановилось. Единый вздох нарушил тишину.

— Адреналин! — потребовала Кудинова.

Адреналин — гормон надпочечной железы — возбуждает сердце. Когда мы волнуемся, в нашей крови избыток адреналина. Иногда он помогает при остановке сердца: дает нужный толчок.

Не очень твердыми руками, молоденькая сестра вручила Кудиновой заранее заготовленный шприц. Кудинова повторила впрыскивание несколько раз, но адреналин не помогал. На это ушла одна минута.

В некоторых случаях полезно вливать кровь небольшими порциями. Повторные толчки пробуждают сердце, как бы напоминают: «надо работать». Вливания заняли полторы минуты. Напрасно!

Иногда помогает массаж сердца: легкое сжатие или поглаживание. Смысл тот же: возбудить сердце, ввести его в привычный темп.

На массаж ушла третья минута и начало четвертой.

Никто не проронил ни слова. Медики молча следили за этой роковой борьбой: Кудинова против смерти — один на один. Все лица застыли. Только глаза двигались: взгляд на часы, на руки хирурга, опять на часы. Дежурный врач, стоявший у стены, вздохнул и опустил голову. Он знал, как часто раненные в сердце кончают жизнь на операционном столе. Неужели ему придется идти сейчас вниз в приемную, сообщать грустную правду Сергею.

— Еще раз адреналин! — сказала Кудинова хрипловато.

А четверть минуты спустя, когда и это впрыскивание не помогло, она метнула быстрый взгляд на часы, на неподвижное сердце и сказала громко:

— Осталось полторы минуты. Откладывать нельзя! Включайте насос, сестра!

Никелированный насос пришел в движение. Большой поршень с чавканьем потянул из сосуда консервированную кровь. Кудинова соединила один шланг с артерией, другой с веной, и кровь пенистой струей побежала в стеклянную банку — искусственное легкое. Банка наполнилась ярко-алыми пузырьками.

И все увидели, как начали розоветь неестественно бледное лицо и синеватый кончик носа. А еще через минуту вздрогнули губы, напряглись мышцы шеи, словно Валентин хотел глотнуть. Приоткрытым ртом он втягивал воздух.

... Странные вещи творятся с Валентином: он лежит на столе без дыхания, но живой, и жизнью его заведует никелированный аппарат с двумя поршнями, большим и маленьким, механическое электросердце системы профессора Бокова.

В организме человека сердце занимает особое место. Это единственный из внутренних органов, у которого ткани такие же, как у мускулов. Подобно мускулам, сердце выполняет главным образом механическую работу — сжимается и разжимается. Именно поэтому создать искусственное сердце заметно легче, чем искусственный желудок или печень.

По существу сердце — насос, даже двойной насос. Одна половина гонит испорченную кровь в легкие для очистки, другая — чистую кровь в организм для питания клеток и тканей.

Электросердце профессора Бокова представляло собой тоже двойной насос, который черпал кровь и глюкозу из специального резервуара.

Но, хотя многие машины сложнее сердца, сердце превосходит любую машину своей прочностью и работоспособностью. Ни одна металлическая машина не способна работать беспрерывно десятки лет без чистки, смазки, без остановки для ремонта, делая зимой и летом, днем и ночью около восьмидесяти движений в минуту. Поэтому блестящее, красивое на взгляд, металлическое электросердце осуществляло вспомогательную задачу — поддерживать жизнь, прежде всего, жизнь мозга, пока не возьмется за работу отдохнувшее, починенное сердце Валентина.

В помощь искусственному сердцу работали и искусственные легкие. Они были устроены очень просто. В большую стеклянную банку сверху поступала отработанная кровь, а снизу вдувался кислород. Стекая по кислородной пене, темная кровь очищалась, становилась светло-красной, обогащалась кислородом, а потом металлическое сердце всасывало ее из стеклянных легких и направляло в аорту.

Аппараты вернули жизнь Валентину, и Кудинова получила передышку. Она могла, не торопясь, починить сердце, зашить его и вложить в грудную клетку.

Но зашитое сердце не шевелилось, хотя сквозь него беспрерывно текла свежая кровь. Можно было подумать, что оно нарочно дожидалось, пока явится Кудинова, и, истратив последние силы, остановилось, сложило с себя ответственность за жизнь Валентина, передало ее врачу.

А в распоряжении Кудиновой были те же самые противоречивые средства: либо возбуждение сердца — нагнетание крови, массаж, адреналин, либо полный покой в надежде на то, что предоставленное самому себе сердце, отдохнув, начнет сокращаться.

Но через сколько минут начнет? Кудинова знала: это может случиться не скоро. Бывали операции, когда сердце оживало через час. В опытах с животными — еще позже.

«Неужели целый час я буду с тревогой глядеть на сердце и гадать: оживет или не оживет? » — подумала Кудинова.

И все же она начала с лечения покоем. Всегда лучше, если организм справляется с бедой самостоятельно. Пятнадцать минут она ожидала,

держа на весу руки в окровавленных перчатках и поглядывая то на часы, то на сердце. Но сердце бездействовало.

Кудинова применила массаж... Без успеха... Адреналин — впустую...

Крайнее средство — электрический разряд... Никакого результата.

Еще двадцать минут полного покоя... Сердце лежало неподвижно...

Все чаще слышались сдержанные вздохи врачей. Они понимали Кудинову, сочувствовали ей. Больной, очевидно, безнадежен, но, несмотря ни на что, врач обязан снова и снова пытаться спасти его теми же не оправдавшими себя средствами. И все ниже опускал голову добродушный дежурный врач, которому предстояло утешать Сергея..

Кудинова выглядела деловито-спокойной, но в душе ее все кипело. Какая нелепая беспомощность! Упрямое сердце отказывается жить, а она не может заставить его работать, не умеет пустить в ход.

... Уже прошел час, начинается второй... Валентин дышит, лицо его порозовело. Но все это держится на механическом насосе. А в насосе кровь разрушается постепенно, все время нужно добавлять новые и новые порции. Чтобы поддерживать жизнь Валентина в течение суток, надо влить в насос полсотни стаканов — кровь пятидесяти доноров. И кроме того, насос — это машина, не столь безупречная, как сердце. Вот и сейчас в нем слышится какой-то присвист. Надо бы остановить, показать технику. Но это значит остановить жизнь Валентина...

Адреналин! Массаж! Повысить давление!

При повышенном давлении проступает кровь. Значит хирургия не помогла, остались разрывы внутри тканей.

Но тогда не остается ничего, кроме...

Кудинова берет в руки стеклянную банку, где бьется чужое сердце — единственное сердце, которое бьется спокойно и бесстрастно в этой комнате...

— В сердце больного необратимые изменения, — говорит Кудинова вслух. — Оно нежизнеспособно. В таких случаях показан радикальный метод профессора Бокова — замена испорченного сердца чужим, здоровым. Я считаю, что это единственный выход.

Единственный и, к сожалению, самый опасный. Ведь Валентин был ранен в грудь, рана еще должна зажить. Оперируя, Кудинова вскрыла грудную клетку — нанесла еще несколько ран. Перерезаны сосуды — это травма, вливание чужой крови — тоже травма. Чтобы спасти человека, врач вынужден добавлять все новые и новые повреждения. Пересаживая чужое сердце, Кудинова нанесет еще несколько ран, и самое главное: сердце должно еще прижиться. Именно это не получалось у всех хирургов до Бокова. Организм воспринимал чужое сердце, как комок бактерий, и, собравшись с силами, рассасывал его. Значит, после операции предстоит большая работа по сближению белков. Организм Валентина должен перестроить чужое сердце, понемногу заменить в нем чужеродные белки своими. Это связано с кропотливым лечением, с ежедневными уколами в сердце, с новыми ранами.

Но прежнее сердце Валентина не хочет работать. Иного выхода нет.

Много путей связывают сердце с организмом: аорта, которая несет кровь из сердца; полые вены, несущие кровь к сердцу; легочные вены и артерии, связывающие сердце с легкими; вены и артерии, снабжающие кровью сердечные мышцы, и наконец два главных нерва, не считая второстепенных. Один — ускоряющий работу сердца при волнении, другой — замедляющий. Все эти важные пути Кудинова должна была восстановить, чтобы связать организм Валентина с его новым сердцем. В сущности надо было сделать несколько сложных операций. Из них самой опасной была первая — сращивание аорты.

... Чужое сердце хорошо улеглось в груди Валентина; лишь когда Кудинова брала его в руки, оно на секунду замерло, как бы испугалось. Но, чтобы соединить это сердце с аортой Валентина, нужно было на полминуты прекратить движение крови — лишить питания и сердце и мозг. Кудинова уложилась в срок, применив аппарат для сшивания сосудов. Ей не нужно было работать иголкой и ниткой, а только вложить кончики сосудов в аппарат, нажать рукоятку — и металлические скобки прочно соединяли разрезанные сосуды.

Так, один за другим, прошли все этапы операции, в том числе самый сложный — соединение нервов. Впрочем, в отличие от сосудов, которые включались в работу сразу, нервы должны были еще срастаться много недель.

Все это заняло около трех часов. Уже в начале четвертого, бросив последний взгляд на ровно бьющееся сердце, Кудинова закрыла грудь тем же лоскутом кожи. Самое страшное позади. Она чувствовала себя неимоверно усталой. У нее дрожали руки и колени. Очень хотелось присесть, хотя бы на минутку...

Но вот, наконец, шов наложен. Сестра прикладывает марлевую наклейку на желтую кожу.

Валентин лежит с полузакрытыми глазами, дышит еле-еле, но лицо у него розовое, потому что его второе сердце работает отлично, усердно гонит кровь по сшитым венам и артериям.

Кудинова в изнеможении садится на стул.

— Будет жить, — говорит она усталым голосом. — Теперь главное — сон. Пусть спит двадцать часов в сутки. Старайтесь не давать снотворных. Темнота, тишина, черные занавески, ковер на полу. Никаких впечатлений, никаких разговоров — сон, сон, сон...

Говоря о сне, она прикрывает веки. У нее слипаются глаза. Врачи жмут ей руку, но она не слышит поздравлений. Больше всего ей хочется спать.

Сестра бережно и почтительно ведет ее под руку в комнату дежурного. А вокруг толпятся мезенские медики:

— Мария Васильевна, вы должны сделать доклад об этой операции!

— Каким образом вы сохраняете сердца?

— Можно ли выписывать их от вас?

— Сколько лет можно прожить со вторым сердцем?

И Кудинова отвечает всем сразу:

— Доклад я прочту. О сохранении сердец расскажу. Жить можно сколько угодно, как с нормальным сердцем. Выписывать от нас нельзя, мы сами получаем из клиник. Правда, один изобретатель обещает изготовлять заводские сердца — металлические или пластмассовые с гарантией на два года. Такие сердца были бы доступны всем. Но мы не знаем, сумеет ли он связать свои аппараты с живыми нервами. Пока это только проект, мечта.

— Еще один вопрос, Мария Васильевна. Шесть минут — по-прежнему предел? Для нас, практиков, это неудобно. Мы не всегда успеваем приехать за шесть минут. По существу, ваш метод пригоден только для умерших на операционном столе.

— К сожалению, пока еще шесть минут — предел, — терпеливо отвечает Кудинова.

— Скажите, Мария Васильевна, а можно все-таки...

— Товарищи, дайте же отдохнуть нашему гостю.

Дежурный врач старается оттеснить своих коллег.

Все возбуждены удачной операцией. Стоя в коридоре, врачи аплодируют. Победа Кудиновой — это их победа, победа медицинского искусства!

Наконец Кудинова остается одна в пустой палате. Сестра постелила чистую простыню на диван, принесла чаю, можно отдохнуть. Но Кудинова медлит. Она выходит в коридор и заглядывает в соседнюю палату, где окна занавешены черными шторами. В палате только один больной. Он дышит неровно. Лицо его, как маска, руки лежат недвижно.

Но Кудинова смотрит на окаменевшее лицо Валентина почти с нежностью. Этому человеку она подарила жизнь. Он все начинает сначала. Сейчас он беспомощнее ребенка — умеет только дышать. Потом у него Появятся робкие движения, он начнет шевелиться, позже научится слышать, видеть, понимать, говорить. Все это произойдет постепенно, как у растущего ребенка, только гораздо быстрее... и в заключение с постели встанет живой и сильный человек, изобретатель Валентин Новиков, творец какой-то сложной, непонятной для Кудиновой техники... Интересно будет следить за его успехами...

И Кудинова с теплотой и гордостью думает о своих больных: ученых, колхозниках, мужчинах и женщинах — обо всех, которым она, как мать, подарит жизнь.

6

«Виноват я, и я несу ответственность. Никаких доводов в свое оправдание привести не могу, готов к суровому наказанию»...

Вернувшись в гостиницу, Сергей подписал свое заявление. Но строки, написанные с такой душевной болью несколько часов назад, сейчас не казались безнадежными. Да, он будет отвечать... но операция прошла благополучно. Он понесет суровое наказание... но Валентин будет жить. Дело не заглохнет, есть на кого оставить труд, есть кому исправлять ошибки и вносить новые предложения. Валентин будет жить. Сколько прекрасного он откроет и предложит!

Он, Сергей, будет наказан. Возможно, его отстранят от должности, передадут работу другому. Но и Сергей будет жить и трудиться. Как бы сурово его ни наказали, никогда не лишат его чудесного права быть полезным. Он всегда будет сдавать работу в срок, с него будут требовать качество, спрашивать, почему он медлит, будут стоять над душой, возмущаться недоделками. Где бы он ни работал, ему поручат нужное дело. И от него уже зависит, выполнять задания, как следует.



— Чему же вы улыбаетесь? —спросил Рокотов, внимательно прочитав заявление Сергея.

— Операция прошла благополучно.

— Вы очень любите вашего друга?

— Да, пожалуй, люблю, если это слово означает мужскую дружбу. И еще одно: Валентин не оставит дела...

Генерал внимательно посмотрел на Сергея и, сложив заявление пополам, провел несколько раз пальцем по сгибу.

— Вы написали: «Готов к суровому наказанию», — сказал он после длительной паузы. — Правильно, вас нужно наказать безжалостно. Какой вы руководитель? Вы шляпа, разиня, слепец! Столько работали рядом с врагом, советовались с ним, беседовали, пожимали ему руку и не могли понять, что перед вами не наш человек! У вас есть заслуги, достижения, но эти достижения вы своими же руками вручили врагу: «Нате, пользуйтесь, крадите и вредите! » Конечно, вас надо снять с работы.

Сергей крепко сжал кулаки, чтобы подавить волнение. Что поделаешь? Действительно, виноват!

— Я совершенно согласен с вами, товарищ генерал. Кому я должен сдать дела?

— Новый руководитель лаборатории еще не назначен. Но есть более срочный вопрос. Прежде всего надо выполнить задание. Мы обещали ток. В Джанджаристане ждут потребители, они подготовили электрическую сеть. Не хотелось бы обманывать наших друзей на юге. До первого мая есть еще время. Сможете вы организовать передачу?

Сергей не поверил своим ушам.

— Значит, продолжать... мне?

— Тут есть особые обстоятельства, и Москва учла их, — сказал генерал. Теперь он уже не казался таким суровым. — Когда ваш друг выздоровеет, можно будет разобраться во всех подробностях. Возможно, что Валентин Николаевич сам разоблачил врага. Все это будет взвешено. Но самое главное — вовремя доставить ток. Даже есть такое предположение: поскольку вышка в Мезени все равно разрушена и новую построить в одну неделю не удастся, не стоит ли передавать ток не отсюда, а с Камчатки? Там, кстати, вступает в строй новая электростанция на сопке Горелой... А вышкой может служить сама сопка. Одним словом, приступайте! Цените доверие и не потеряйте его окончательно.

Выйдя от генерала, Сергей еще раз позвонил в больницу.

— Больной Новиков спит, — ответили ему. — Температура тридцать пять и четыре. Дыхание слабое. Но сердце бьется.

Сергей с облегчением вздохнул полной грудью... Сердце бьется!.. Впереди долгие годы, еще можно работать, думать, еще можно исправить ошибку, принести пользу родной стране.

Сердце бьется! Жизнь продолжается!

Глава двадцать первая ВУЛКАН В УПРЯЖИ

1

Первый Международный конгресс энергетиков, собравшийся в 1913 году, накануне мировой войны, поставил перед собой задачу — подсчитать энергетические запасы Земли.

Результаты получились неутешительные. Выходило, что нефти на земном шаре хватит лет на сто-двести, угля — примерно на тысячу лет.

А что дальше? Затихшие заводы, ржавеющие котлы, брошенные паровозы, мороз, запустение, одичание?..

Теперь мы знаем, что расчеты эти были близоруки, а, может быть, и недобросовестны. Они оправдывали империалистическую войну за сырье. На самом деле запасы угля и нефти гораздо богаче. С тех пор открыто множество новых месторождений и с каждым годом открываются все новые. Атомную энергию в 1913 году вообще не учитывали. О ее существовании тогда только подозревали... Но другие источники были известны. И право же, смешно говорить о топливном голоде нам, живущим на тонкой земной коре, между жаром солнечным и жаром подземным.

С солнечной энергией Сергей имел дело в пустыне. На Камчатке ему пришлась познакомить- ся с подземной.

Давным-давно известно, что в шахтах температура повышается с глубиной, в разных местах по-разному, а в среднем градусов на тридцать на каждый километр. Оказывается, под землей не бывает зимы, там всегда тепло, и чем глубже, тем теплее. Тридцать градусов на километр, на десять километров — триста градусов, на сорок километров — тысяча двести градусов. Там даже камни плавятся, текут, как растопившееся масло...

Какая же температура в центре Земли, на глубине 6300 километров? Сотни тысяч, миллионы градусов? Нет, на этот раз мы не угадали. На больших глубинах температура растет медленнее, нигде не превосходя двух-трех тысяч градусов.

Итак, земной шар —это громадный раскаленный камень, остывший только снаружи. Раскаленный камень дает меньше тепла, чем уголь, примерно раз в десять. Но зато каков размер нашего камня! Тепловых запасов планеты человечеству хватит не на тысячу, не на две, а на многие миллионы лет.

Однако близок локоть, да не укусишь. Чтобы извлечь тепло из-под земли, нужно прежде всего построить глубокую шахту. Пока что трехкилометровые шахты и семикилометровые буровые скважины — рекорд для нас. Допустим, с этой трудностью мы справимся, шахту выстроим. Но что делать дальше? Еще в конце прошлого века ученым пришло в голову лить в шахту воду. Падая, вода будет крутить турбины и давать энергию. В глубине вода нагреется, закипит.

Пар, поднимаясь вверх, будет крутить паровые турбины и тоже даст энергию. Но ведь раскаленный камень остывает, когда на него льют воду. Остынет и подземный паровой котел, а нагреваться он будет медленно, потому что горные породы слабо проводят тепло, как и всякая каменная стена. Выходит, что шахта, построенная с таким трудом, через короткий срок перестанет давать энергию.

Поэтому решено было первую большую подземно-тепловую электростанцию строить на Камчатке, там, где природа помогла нам, пробив в земной коре шахту, как бы проделала ворота в недра, где сами собой подавались наверх горячие газы и расплавленный камень — источники подземного тепла.

Эта даровая, природой сооруженная шахта называется вулканом.

2

Шахта! Ворота! Даже неудобно такими обыденными словами называть могучий гневный вулкан. К этим «воротам» и близко подойти страшновато.

Вот, например, рассказ очевидца о рядовом извержении:

«Слышался глухой шум, точно рев водопада, низвергающегося в глубокую долину. Гора, не переставая, колебалась. Люди не чувствовали под собой твердой почвы, воздух был охвачен пламенем... Пораженный ужасом народ бросился в церкви, к ногам святых, хватался за образа и кресты, многие в диком смятении метались по городу, оглашая воздух воплями. Но природа не внимала мольбам: новые отверстия появлялись в вулкане, и со страшной силой и ревом вырывались новые потоки лавы. Огненный поток с яростью несется по крутым склонам и достигает цветущего города в виде реки в две тысячу футов шириной. Из лавы, над крышами залитых ею домов, поднимались столбы черного дыма и огромные огненные языки, точно молнии. С шумом падали дворцы и церкви, и страшно гремела гора».

Нет, не похоже все это на шахту. Подальше от таких шахт!

И все же ученые, народ пытливый и любознательный, настойчиво наблюдали грозные вулканы, искали закономерности их капризного настроения. Откуда берется расплавленная лава? Сколько ее вытекает при каждом извержении? Сколько вылетает жгучего пепла? В какие сроки, как и почему начинаются извержения?

Нельзя ли их (предсказывать, предупреждая людей заранее?

Иногда удавалось найти закономерность. Например, извержения Горелой сопки, одной из крупнейших на Камчатке, повторялись через каждые семь лет. Раз в семь лет гора прорывалась с грохотом, из пролома вылетали горячие газы, пепел и камни, затем лилась лава. Огненная река текла месяцами, иногда больше года, наконец иссякала, начинался период затишья. И вот у инженеров возникла мысль: нельзя ли отрегулировать вулкан, как мы регулируем реки. Извержение — это огненное подобие наводнения, затишье — как бы засуха. На реках копят воду паводка, чтобы постепенно спускать ее жарким летом. Нельзя ли из вулкана выпускать лаву постепенно, чтобы не было затишья, но не было и огненного половодья. «Прочистим вулкан, — сказали инженеры. — Устроим лавопровод к подножью, как бы кран для выпуска лишней лавы, устроим в кратере паропроводы — это будут газовые клапаны. Пусть горячие газы выходят беспрерывно и полегоньку, а не раз в семь лет со взрывом. Успокоим извержения, введем их в часовой график, снимем «пики» и «простои» вулкана, тогда можно будет и запрячь его. Пусть газы отдают свою энергию турбинам, а лава греет воду для теплоцентрали. И остывшую лаву можно использовать, получится каменное литье — строительные детали, плиты для мостовых, кубы для химических заводов».

Таков был замысел покорения вулкана. К огненному сердцу горы пробивались скважины от вершины — для паропроводов и штольня от подножья, чтобы лава стекала вниз. Паропроводы бурились электрическими бурами, лавопровод прокладывал подземный комбайн [1].

3

Знойная пустыня Джанджаристана — Мезень — Камчатка. Такие концы приходилось проделывать тому, кто задумал рассылать энергию по всему свету. Вчера Сергей изнывал под слепящим солнцем в желто-синей пустыне, сегодня он мчится над тундрой в мутной мгле. А потом, за кипами облаков, встают перед ним сахарные головы камчатских вулканов.

Таких гор Сергей еще не видал. Он знал зубчатые цепи Вейтау и ступень Крыма — гигантское крылечко Русской равнины. Вулканы напоминали терриконы, правильные холмы пустой породы, которые высятся возле каждой шахты в Донбассе. И на самом деле, вулкан и есть террикон. Ведь он вырастает возле естественной шахты. Вулкан — это громадная куча отвалов, поднявшаяся выше облаков. Для Новиковых она была особенно удобна. Сама природа воздвигла для них постамент в четыре с лишним километра высотой, избавила от необходимости пробивать быстролетящими частицами нижний, наиболее плотный слой воздуха.




... Сергей со своими помощниками расположился в городке бурильщиков, на высоте более четырех километров. Здесь лежали вечные снега, даже в июле ртуть не поднималась выше нуля. Вода в кастрюлях кипела при восьмидесяти градусах, и повар жаловался, что приходится варить пищу вдвое дольше, чем полагается по инструкции, и все-таки она полусырая...

Конечно, можно было бы создать для повара нормальные условия — построить герметическую кухню и поддерживать в ней привычное давление, температуру и влажность. Можно было создать нормальные условия и в домах бурильщиков. Но ведь должен кто-то, работая снаружи, собирать из бетонных блоков дома, электростанции, устанавливать мачты, монтировать паропроводы, турбины, генераторы. Должен же кто-то доставлять и блоки, и мачты, и лопасти турбин но снежным склонам, вести тракторы-тягачи с прицепами, выгружать, перемещать, сваривать, укладывать... ,

Герметические домики были запроектированы, но оказалось, что резкие переходы от привычного давления к пониженному, и наоборот, действуют неприятно. Предлагалось также проводить рабочий день в высокогорном воздухе,

а вечер и ночь в нормальных условиях. Но допустим, нужно во время работы зайти в контору. И как быть инженеру, который выходит из конторы по десять раз в день? А вечером сидеть взаперти? А если тебе хочется навестить друга в соседнем домике, если нужно провести комсомольское собрание, собрать кружок, устроить шахматный турнир? Жители высотного городка распахнули настежь герметические окна и двери... решили приучить себя жить и работать в условиях пониженного давления и привыкли в конце концов.

4

В кабинете начальника строительства — инженера Кашина висела схема. На ней был изображен вулкан в разрезе. Пласты пород были отмыты бледно-серыми и коричневыми тонами, их пересекали жирные линии готовых паропроводов. Когда Сергей приехал, черные линии уже сближались. Словно копья, нацеливались они на огненное сердце вулкана.

Рано утром 30 апреля на вершину горы прилетел на вертолете инженер Кашин. Он долго ходил по строительной площадке, прикладывая руку к сердцу, потому что был уже немолод и неважно чувствовал себя здесь, на высоте. Бурильщики доложили, что до проектной глубины осталось пятнадцать метров. Бур работал на дне трехкилометровой скважины, но трубы хорошо проводили звук, и на поверхности слышен был гул и рев запертых в подземелье горячих газов. Кашин наклонился над скважиной — резкий запах сернистого газа ударил в ноздри... Инженер закашлялся и сказал:

— Немедленно прекращайте работу и эвакуируйте людей. Нельзя играть с опасностью. Взрывать надо!

Ломать — не строить, — говорят строители. То, что сооружалось неделями, было снято за несколько часов. Домики разобрали, буры извлекли на поверхность, буровые вышки положили наземь, развинтили и погрузили на тракторные прицепы. На место вышек лебедки подтянули целые пакеты широкогорлых труб, которые должны были подводить пар к турбинам.

Затем приступили к работе подрывники. Они уложили в ящики похожую на серую муку взрывчатку, вставили радиовзрыватели и осторожно спустили заряды в скважины. Не так просто было благополучно доставить ящики на трехкилометровую глубину.

Подготовка заняла весь день. Наконец, наступила долгожданная секунда, завершающая труд нескольких тысяч строителей, инженеров, ученых...

В укрытии, предназначенном для наблюдателей, собрались руководители стройки. И Сергей тоже был здесь — главный потребитель тока. Кашин, краснея от волнения, нажал сигнальную кнопку и, забывая о правилах безопасности, первый выбежал из землянки.

На фоне темнеющего неба смутно синела вершина. Трубы нельзя было различить. Как это обычно бывает, первые секунды показались томительно длинными, и Сергей успел удивиться: «Почему нет взрыва? Не оборвались ли шнуры? » А взрыв уже произошел, но газы и пепел еще неслись вверх по скважине.

Но вот блеснул огонь. Косой язык оранжевого пламени взвился над одной трубой. За ним — второй, третий... Густой черный пепел заклубился, набирая высоту. Это летели из пробитого вулкана кусочки раздробленной породы.

— Первое в мире искусственное извержение! — произнес кто-то.

До укрытия донесся рев вырвавшихся на волю подземных газов. Разбуженный вулкан рычал свирепым, гневным басом.

Через несколько минут оранжевые языки стали короче. Огонь как бы уходил в землю. При его меркнущем свете клубы пепла казались ржавыми. Только они и светились над темно-голубой горой.

Тогда Кашин решительным движением включил заслонки турбин. Ржавый свет исчез, словно его отрезали ножом. Горячие газы ринулись на лопатки. Зрители ждали минуту, другую, сдерживая дыхание, затем кто-то тихонько ахнул. Гора внезапно осветилась.

Вдоль и поперек по темному массиву возникли цепочки огней, как бы светящаяся схема дорог, идущих по склонам к кратеру. Близкие фонари сияли спокойным желтым светом, дальние рассыпались мерцающим бисером, мелкой звездной пылью. Укрощенный вулкан прилежно трудился, накаляя нити электрических ламп.

С минуту Кашин любовался этой картиной, затем взялся за телефонную трубку.

— Коммутатор, дайте мне лавопровод. Кто в лавопроводе?.. Кашин говорит. Наверху полный порядок. А вы готовы? Ка-ак? Почему не работает комбайн? — В голосе начальника послышались угрожающие нотки. — Сейчас прилечу, посмотрю в чем дело!

5

Вулкан не пожелал подчиниться людям, стать рядовым работником Единой Электрической Сети, терпеливо крутить турбины, превращая в киловатт-часы свое жаркое дыхание. Вулкан капризничал, стряхивал хомут, и Сергею Новикову не давали тока.

Строители улетели на вертолете исправлять аварию. Сергей остался в землянке один. Электрическое ожерелье дорог погасло. Буровые скважины пришлось закрыть заслонками. Не следовало выпускать газы из вулкана, пока не начнет работать лавопровод, потому что с выходом газов давление внутри вулкана упало бы и поднявшаяся лава могла закупорить каменными пробками с таким трудом пробуренные скважины.

Темнело. Голубые тени на снегу стали синими, затем лиловыми. Громада горы, заслонявшая половину небосвода, казалась угрюмой, мрачной, таила таинственную угрозу. Сергей, волнуясь, шагал по землянке. Несколько раз он пытался дозвониться в контору к Кашину, Секретарша с раздражением отвечала: «Начальник сам позвонит. Ждите!»

Что мог предпринять Сергей? Терпеливо ждать — и только. Его судьбу решали другие люди где-то далеко внизу, в толще горы, у него под ногами.

Захрипел телефон. Сергей схватил трубку.

Нет, это был не Кашин. В трубке слышался далекий голос Бха. От имени директора Солнечной электростанции переводчик справлялся, почему задерживается ток. «Уже три часа дня, скоро вечер», — сказал он.

— Ждите! — распорядился Сергей.

Всю ночь, если понадобится. Скажите нашим инженерам, чтобы не уходили, были готовы к приемке. А Струнин пусть сидит на радиостанции. У нас тут небольшие неполадки.

Бха был настолько нетактичен, что выразил неудовольствие.

— Постарайтесь не задерживаться, — сказал он. — Тут все спрашивают, когда придет с севера ток. Собрались в праздничных костюмах, с трубами и барабанами. Неудобно отменять праздник. Это произведет плохое впечатление...

— Зачем же вы растрезвонили? — рассердился Сергей. — Вы же знаете, что мы производим опыт. Могут быть неудачи. Ждите, я сам позвоню.

Лиловые тени стали непроглядно черными. Черная гора слилась с черным небом. Тьма и тишина надвинулись на землянку. А Сергей все ждал, вышагивая из угла в угол; ждал у подножья горы и Кашин, давя и ломая папиросы; в далекой южной пустыне ждал, суетясь и нервничая, Бха. Изнывая под знойным небом, ждали наши друзья — рабочие... и недруги ждали, поглядывая с удовольствием на часы...

Опять не вышло с током без проводов!

Сергей сердился. Зря послал его Рокотов на этот ненадежный вулкан. Соблазнились высотой — вышку не надо строить, можно успеть к намеченному сроку! А на деле получилось хуже, подвели сами себя. Ток надо было взять от старой, давно работающей станции, Куйбышевской например. Новатор Сергей, сам того не замечая, непоследовательно возражал против новаторства. Ему хотелось свою новую идею обеспечить старыми, давно проведенными тылами.

Мысленно он уже сочинял записку в Министерство— не то жалобу на Рокотова, не то просьбу о надежных тылах:

«После неудачи первого опыта недопустимо было ставить ионосферную передачу в зависимость от капризов вулкана. Кажущееся преимущество высокогорного района, которое позволило удовлетвориться низкой вышкой и ускорителем неполной мощности, сведено на нет... »

— Контора? Контора, алло! Дайте же мне Кашина.

На узком экранчике телевидефона показалось надменное лицо секретарши с ярко-черными губами.

— Товарищ Кашин ничего не сообщит вам нового. Сейчас в лавопроводе аварийная команда. Я подключу вас, смотрите сами.

6

Щелкнул рычажок, и лицо секретарши исчезло. На экране появилась бесконечная, уходящая вдаль труба. Где-то у рамки она превращалась в точку. Цепочка фигур в белых жаронепроницаемых костюмах колыхалась в трубе, не приближаясь и не удаляясь. Очевидно, один из этих людей, шагающих гуськом, нес на спине телепередатчик. Кто именно, нельзя было узнать. Скафандры обезличивали людей, по лавопроводу шли круглоголовые существа высокого, среднего и малого роста. Навстречу им наплывали гладкие, везде одинаковые, стены. Казалось, что стены плывут, а люди топчутся на месте.

В лавопроводе было жарко. Кое-где висели предупреждающие плакаты: «Берегись, стены обжигают!», «Берегись, не отстегивай шлема!», «Не снимай рукавицы, обваришься!» Возле плакатов прикреплены были термометры, и каждый показывал больше предыдущего — 150, 170, 200 градусов! А люди все шли и шли, понурив головы, — прямо в сердце страшного вулкана.

Но вот впереди замелькали огни, стала видна массивная машина. Перед ней копошились такие же круглоголовые фигуры, задевающие шлемами за кровлю. Одна из них кинулась навстречу прибывшим.

— Отчего так долго? Лава уже в трубе! К комбайну нельзя подойти!

Сергей слышал каждое слово. Очевидно, в костюмах людей были и небольшие радиопередатчики.

Теперь было видно, что произошло в лавопроводе. Неожиданно лава проплавила стенку забоя и проникла в комбайн. Машина была затоплена наполовину, как бы вросла в камень. Станина, рычаги, зубчатые колеса, валы и тяги тонули в твердеющем базальте. Комбайн напоминал начатую скульптуру, очертания которой еще спрятаны в камне и угадываются с трудом.

Темная лава казалась прочной и безвредной. Но когда один из рабочих с силой воткнул в нее ломик, пробитая дырка засветилась раскаленным угольком. Температура «под тонкой корочкой была около тысячи градусов.

— Надо срочно взрывать. Через час будет поздно, — сказал старший подрывник. — Разрешите приступить, товарищ инженер?

— Приступайте!

— А как добраться до машины?

— Свяжем шесты, подсунем заряд поближе.

— Шесты коротки... Здесь метров десять, не меньше!

Трудность состояла в том, что нужно было не только взорвать комбайн, но и очистить дорогу лаве. Сильный взрыв мог принести только вред — обрушить свод и закупорить лавопровод. Следовало произвести множество небольших взрывов, раздробить комбайн на мелкие куски, чтобы прорвавшаяся лава без труда вынесла их. Но как сделать это, если к машине и подступиться нельзя?

Инженер был в явном затруднении. Десять метров лавы, пышущей нестерпимым жаром, отделяли людей от механизмов. Положить заряд перед лавой на расстоянии десяти метров от комбайна? Получится ли нужный эффект? Связать заряд и бросить его вперед, как бомбу? Но при броске могут выскочить взрыватели или, еще хуже, взрыв произойдет прежде, чем успеют отойти люди.

Внезапно один из рабочих, тот у которого на спине был телепередатчик, вскочил на застывшую лаву. Бросок! Короткая перебежка. Вплотную к экрану приблизилась дверца комбайна. Видимо, смелый прыжок удался. Лишь в одном месте лава была продавлена, на ней виднелся огненный, медленно затухающий след. Если бы не асбестовый костюм, смельчак остался бы без ноги.

Только одному рабочему удался такой бросок. Старший подрывник пытался последовать за ним, но провалился по щиколотку. Неудачника подхватили под мышки и вытащили из лавы.

— Не надо! —крикнул первый. — Справлюсь один.

Волей-неволей все остальные вынуждены были только помогать. Подрывники с помощью шестов подталкивали к смельчаку пакеты жароустойчивой взрывчатки, похожей на безобидные бруски мыла, а он перелезал через рычаги, распределял их, привязывал к валам, шкивам, стойкам, щитам...

Инженер велел всем молчать и один отдавал приказания.

— Возле наличника две шашки! Пусть лопнет по диагонали. В углы по четыре шашки! Углы — самое прочное место. На рычаги одну шашку, тут и одна разнесет все вдребезги.

— Шнур отрезай ровно! Не оставляй лохматых концов! Вставляй в капсюль осторожно! Тяни на станину. Подложи асбеста, чтобы шнуры не загорелись, — добавлял старший подрывник, тот, которого вытащили из лавы.

На тесном экране едва умещались громоздкие детали машины. Ползая по комбайну, рабочий, естественно, не думал о телепередатчике, и Сергей видел то пол, то, потолок, то стальные ребра машины, то продавленное лавой слюдяное оконце.

Наконец взрывчатка была распределена. Инженер распорядился: «Ставь стрелку на сто пятьдесят и заводи». Сто пятьдесят минут — два с половиной часа было дано подрывникам, чтобы выбраться из лавопровода. Надолго задерживать взрыв не стоило. Лава могла сжечь проводку.

Опять на экране появилась дверца комбайна. Детали резко уменьшились, как бы отпрыгнули.

Сергей понял, что смелый подрывник вторично форсировал лаву. Все обошлось благополучно, он занял свое место в ряду белых фигур. Цепочка их заколебалась, удаляясь от комбайна.

7

Несколько часов подряд, почти не отрываясь, глядел Сергей на экран, волнуясь сначала за судьбу вулканоэлектрической станции, потом за жизнь людей в лавопроводе. Но все кончилось благополучно: препятствие устранили, люди вышли вовремя. А тока все не было. Когда же дадут ток? И снова Сергей начал сочинять мысленно жалобу — не то генералу Рокотову, не то на генерала Рокотова.

Вдруг в непроглядной тьме затеплились красноватые огоньки... Постепенно они желтели, набирали яркость и силу. Вновь черная громада вулкана опоясалась электрическими гирляндами.

Телефонный звонок. На этот раз и звук у него приятнее, не хриплый, а чистый, звонкий, торжествующий. На проводе начальник строительства: «Давайте, товарищ Новиков. У нас полный порядок».

Программа действий давно разработана. Сергей звонит на обсерваторию сам. Трижды проверенные люди следят за состоянием атмосферы...

И вот наступает долгожданный момент. Дрожащим пальцем Сергей нажимает заветную кнопку.

Что произойдет на этот раз? Грянет ли с неба молния, искорежит приборы, разрушит надежды?..

Или ионизирующие частицы не пробьются сквозь толщу воздуха, не достигнут ионосферы?

Сергей бросается к окошку. Гигантский светящийся столб вырос над горой, ушел в темное небо.

С ионосферой соединились! Но пойдет ли ток?

— Бха, Володя, кто там на проводе? Передайте, чтобы включали...

Пойдет ли ток? Сергей напряженно смотрит на стрелку магнитного прибора. Дрогнула, кажется?

А нужно смотреть не на стрелку, на небо следует смотреть, потому что невооруженным глазом видно, как на звездном фоне бегут, переливаясь, травянисто-зеленые, оранжевые, соломенно-желтые, перламутровые струи искусственного полярного сияния.

Ток идет! Горит многоцветная лента над Охотским морем, над Даурской тайгой, над пустынями и горами... В далеком Джанджаристане краснеют спирали плиток и лампочек; гудят моторы; в электрических ваннах плавится руда, растекаясь, как тающий воск; хлопают насосы, толчками выливая воду на иссохшую почву. Получайте наделы, безземельные, безработные, многосемейные, изголодавшиеся, обиженные!

Пришел русский ток!

Глава двадцать вторая НЕ РАСПРЯМЯТСЯ СПИНЫ!

1

В первые годы своего существования независимый Джанджаристан жил на суровом лимите.

Был лимит на электричество. Из-за нехватки энергии покойный Унгра не разрешил строить Атомный институт. В городах выключали свет с девяти до десяти вечера — это был час экономии. В каждой квартире на счетчике стоял ограничитель. Если зажигаешь лампы слишком часто— щелк! —и сиди в темноте до первого числа. Профессора университета писали просьбы: «Ввиду государственной важности проводимого мною исследования прошу сверх лимита отпустить мне 5 (пять) киловатт-часов в месяц».

Из-за лимита электрического сохранялся и лимит на воду. Механических насосов не было. Скрипучие деревянные колеса поднимали воду из мутных рек на поля. Крестьяне ревниво следили за робкими струйками, спорили, плакали, дрались, калечили друг друга из-за воды. Земли и солнца хватало в Джанджаристане. Урожай зависел только от воды.

Из-за водяного лимита держался и лимит продовольственный. Цены были такие, что ремесленник и даже служащий никогда не наедались вволю. Только люди зажиточные могли позволить себе роскошь быть сытыми каждый день.

И вот электрический лимит исчез. С севера хлынул поток энергии — широкая электромагнитная река. Столько времени потратил президент Дасья, разрешая тяжбы между городом и фабриками, трамвайной компанией и компанией «Свет на дому» — яростные споры из-за скудного электрического пайка. И только теперь впервые Дасья почувствовал себя щедрым хозяином богатой страны. Просьба о постройке трамвайной линии? Пожалуйста, тока хватит. Электрометаллургический завод? И завод обеспечим. Атомные лаборатории? Обсудим, за энергией дело не станет. Лампочки в деревню? Да, это важное государственное дело, готовьте проект. Установка такая: через десять лет лучина должна быть забыта. Насосы? Насосы — в первую очередь!

Большое удовольствие получил Дасья, принимая Тутсхолда. Европейцу не сиделось, он ерзал на подушках; попросив разрешения закурить, ломал спички и давил сигареты. Президент ждал, глядя на неуверенные движения рук Тутсхолда с набухшими венами и толстыми пальцами сердечно больного. Эти стариковские пальцы столько лет держали за горло страну. Все начинания наталкивались на эти загребущие руки. «Тутсхолду надо платить за уголь, Тутсхолду надо платить за нефть, Тутсхолду надо платить проценты». И железные дороги не строились, орошение задерживалось, не открывались школы и лаборатории. Страна сидела на лимите, чтобы не переплачивать Тутсхолду за топливо, чтобы расплатиться с тем же Тутсхолдом за топливо.

Европеец начал издалека. Он говорил о своих дружеских чувствах к народам Джанджаристана, о честности и принципиальности в торговле и о том, наконец, что из чистой дружбы, не желая наживаться на старинных клиентах, компания Тутсхолду и Сайкла, не дожидаясь договорного срока, предлагает снизить цены... скажем, на пятнадцать процентов.

Дасье захотелось расхохотаться. Попалась, старая лиса! Прижали тебя ионосферным током. Ишь ты, «не дожидаясь договорного срока!» Понимает хитрец, что договор не будет возобновлен...

Но долг вежливости — прежде всего. Нельзя смеяться в лицо гостю. Дасья ответил такой же высокопарной речью. К сожалению, страна испытывает большие затруднения. Всюду строительство, оно поглощает такие огромные средства. Он лично рад бы... Тутсхолд и Сайкл — постоянные поставщики... традиционные связи— глубокое уважение. Но договор может быть продлен только в том случае, если цены будут решительно пересмотрены, скажем... уменьшены вдвое...

И Дасья испытующе посмотрел в лицо старому коммерсанту. Неужели согласится? Едва ли. Простится, встанет, хлопнет дверью. Ну, скатертью дорога! Теперь обойдутся без него.

Но Тутсхолд не уходит, мысленно подсчитывает расходы. Кое-что ему все-таки останется. Обидно получать кое-что там, где твой отец загребал золото лопатой. Ничего не поделаешь, времена не те.

— Мы с компаньоном обдумаем ваши условия, — говорит он. — С кем я должен вести переговоры о деталях?

Проводив гостя, Дасья усаживается поудобнее и, улыбаясь, потирает руки. Государственный человек должен быть сдержан, ему не пристало ликовать. Но как же приятно быть сильным и щедрым! В два раза больше энергии за ту же цену. В два раза больше!

И, придвинув к себе папку, на которой написано: «План орошения пустыни Дхат», Дасья исправляет цифру: не сто тысяч, а двести тысяч наделов в текущем году.

2

Хорошо быть сильным и щедрым!

Как было раньше? Существовал план государственного орошения, план наделения землей безземельных — миллион семей за десятилетие. В кабинете министров, в парламенте, на площадях висели красиво раскрашенные карты. Их вывешивали на торжественных митингах. Слушатели мечтательно смотрели на карты и вздыхали. Когда еще будет? И будет ли когда-нибудь?

Министерство земледелия раздавало около десяти тысяч наделов в год. Десять тысяч наделов это капля в море народной нищеты. Вокруг желанных наделов бурлила борьба — сильные отталкивали слабых, богатые давали взятки, влиятельные просили за родичей, хитрые выдвигали подставных лиц. Дасья сам утверждал список счастливчиков, но не мог же он лично обследовать десять тысяч семей. Списки составляли чиновники, у чиновников были друзья, знакомые, друзья знакомых. То и дело вспыхивали процессы о взятках, незаконной перепродаже, спекуляции наделами.

Но все это — в прошлом. Сейчас на площадях и перекрестках стоят плакаты: «Переселяйтесь на новые земли! » На базарах повсюду вербовщики. Сидя на корточках, они водят указкой по планам, разложенным на земле. «Люди, выбирайте любой! Кто хочет у самой реки — к воде ближе, кто хочет — поодаль, где берег не подмывает». Князья приказывают челяди ловить на дорогах незнакомых людей с бумагами, гнать палками прочь. Но ведь слуги — тоже крестьяне и тоже безземельные. Поймав вербовщика, они выспрашивают шепотом: «Правда ли, что воду дают даром? А налоги какие? И на сколько лет рассрочка? »

... У подножья достроенной ионосферной вышки собрался митинг. Техник Рамия читает вслух указ: «Желающим дается земля и вода. Каждый может получить надел при условии, что через месяц он засеет его».

Рамия читает торопливо, он думает, что ему не дадут кончить, бросятся расхватывать наделы. Но он дочитывает в глубоком молчании. Потом рождаются вопросы: «Будут ли давать участки женщинам? Какие назначат подати? Как расплачиваться за семена? Где взять орудия и буйвола? » И кто-то, так ничего и не поняв, спрашивает тоненьким голоском:

— Кто будет князем той воды?

Еще не бывало в Джанджаристане воды без владельца.

Никто не подходит к столу, никто не спорит из-за участков. Сказываются века угнетения. Неграмотный крестьянин недоверчив. Подпишешь, наденешь ярмо, как потом выкрутиться? Неужели вода даром? Наверное, какая-нибудь хитрость.

— А подати не увеличат через год?

— Я сам поеду с вами, — говорит Рамия.

Ему не нужна земля. Он техник-электрик и

на орошенных землях будет электриком. Работа там однообразная — насосы и насосы. Но так надо. Недаром на груди у Рамии цифра девять. Он борется с девятью предрассудками и с десятым, не вошедшим в описок: считать, что джанджаристанцы — отсталый, беспомощный, навеки нищий народ.

— Если ты будешь князем той воды, Рамия, пожалуй, мы пойдем за тобой.

Никак не возьмут в толк, что можно жить без князей.

Ночью в бараках никто не спит.

Блестят возбужденные глаза, мелькают жестикулирующие руки. Спорят, надсаживаются, перекрикивая друг друга. Среди своих джанги и джарисы не стесняются, на нарах нет молчаливых. А утром приходит к Рамии усталый землекоп с женой и тремя детьми, тот, кто из первых поверил Сергею и возвратился на стройку.

— Скажи по-честному, кто нас зовет на землю? — допытывается он. — Дасья зовет? Этому я верю. Пиши меня, авось, голоднее не будет.

Потом подходят другие, толпа все гуще и гуще. Просит надел одинокий старик, которого Сергей назвал «Данилушкиным». Нельзя сказать, что его тянет к земле. Он просто лентяй. Лентяй всегда надеется, что на другой работе легче.

Приходит вдумчивый десятник, за ним народ валит валом. Среди последних бойкий Джаниджа («Васей-монтажником» называл его Сергей). Всегда такой расторопный, сегодня он медлителен и растерян. Ведь он горожанин, работа на земле ему чужда. Но другие уговаривают Джаниджу: свое поле, свой дом, свой погреб. В погребе молоко и вино, свои лепешки от жатвы до жатвы. И крыша над головой. Нет нужды платить за каждую ночевку. Молодую жену приведешь в собственный дом...

Джаниджа несмело улыбается. Есть у него девушка на примете. А жить было негде. У самого место на нарах — две доски, пол-одеяла.

Вновь орошенные земли не так далеки от электростанции — километров полтораста. Строительство дает грузовик. В кузов набивается человек тридцать — делегаты, которые будут выбирать участки. Зной, скрипучая пыль на зубах, Рамия стоит в кузове, держится за плечи соседей, трясется и подскакивает на ухабах со всеми вместе.

— А жить будем, как русские, или по старым обычаям? — спрашивает Джаниджа.

Рамия объясняет: «До русских нам далеко. У них все общее — земля и вода, на полях большущие машины, на всякое дело — своя. Пахать — машина, полоть — машина, убирать — машина. Но и по старым обычаям жить незачем. Дома новые, чистые. Никаких самревло! Построим родильный дом, как в столице, пригласим грамотную акушерку. Как-нибудь прокормим сообща. Мы же дружный народ, все свои — со стройки. От электрических насосов можно взять ток. Лампочки зажжем в каждом доме. Построим клуб. Кино будет два раза в неделю, как в городе».

— Сначала молитвенный дом, — вставляет почтенный десятник.

Машина высаживает их на обрывистом берегу. Быстрая река пропилила глубокую долину, катит внизу мутные воды, подрезает и рушит глинистые берега. Наверху гладь, ровная-ровная, с тощими кустиками, с пучками пожелтевшей травы. Где же наделы? Вот они — эта самая голая пустыня...



Рамия видит, как тускнеет взор Джаниджи, вытягивается лицо у ленивого старика. И у самого техника на сердце кошки скребут. Сразу видно, как далек его электрический мираж с клубом, школой и родильным домом.

Десятник придирчиво рассматривает нумерованные колышки — границы ничьих наделов; трет в рукаве сухие комья земли, нюхает, лижет пыль языком.

— А вода? —требует он.

Внизу, у самой реки, бамбуковая будка насосной станции. По просьбе Рамии машинист включает насос. Из горловины широкой трубы на мягкую пыль льется пенистый поток. Рождается мутный ручеек, он пробирается между кочками назад, к реке. На вкус вода препротивная, пахнет грязью и гнилью.

«Побольше лекарств захватить, — думает Рамия, — тут и холера и дизентерия».

Десятник тоже наливает кружку, отпивает, смакует, дает отстояться, потом тычет пальцем в осадок.

— Очень грязная вода, — говорит он с удовлетворением. — Стоит селиться. Будет урожай.

3

Нежный зеленый клюв пробил скорлупу земли.

Росток увидел два неба— внизу и наверху.

Кто опрокинул на землю небесную голубизну,

Пыльную пустыню отодвинул за горизонт?

Спины с налетом соли от высохшего пота.

Обугленные солнцем руки, черные до синевы.

Они поймали молнию, как буйволу одели ярмо,

Пыльную пустыню отодвинули за горизонт,

Наземь опрокинули небесную голубизну.

Ростку показали два неба — внизу и наверху.

Пусть же наполнятся руки, пустые с начала времен!

Пусть распрямятся спины, горбатые с начала времен!

Рамия хочется добавить еще про электрические лампочки, про будущую школу и кино. Технические термины с трудом укладываются в традиционную форму джарийского стиха. Но как мечтать без стихов? Рамия пишет на пороге своей землянки в лучах заходящего солнца. На юге сумерки коротки. И вот уже темно, придется кончать завтра.

Мечты далеки, но жизнь все-таки налаживается. Тогда, в первый день, Рамия растерялся. Самому не верилось, что можно освоить такую пустыню. Выручил десятник, он первый сказал: «Вода очень грязная. Будет урожай». И крикнул загрустившему Джанидже: «Эй, малый! Ты хотел работать по-русски? Бери корзину, тащи ил с реки. Будем строить дома сообща, всем по очереди».

Из грязи лепили плоские кирпичи, обжигали на солнце, без огня. Сложили стены, соорудили крыши из камыша, грязью замазали щели... Издали не заметишь деревню. Пыльные бугры на пыльной равнине.

Потом огородили поля валами, проложили арыки и ответвления от арыков. Заработал насос... и пустыня исчезла.

На ее месте возникли ряды квадратных прудов. Словно какой-то великан разложил по берегу зеркала, и небо отразилось в них.

«Кто опрокинул на землю небесную голубизну? »

Переселенцы посеяли рис. Прошло не так много времени, и пруды превратились в болота, заросли светло-зеленой травой. Щуря от блеска глаза, с радостной усмешкой смотрели новые землевладельцы на свежую зелень. Не надоедало подсчитывать урожай: если будет хотя бы сам-десять, значит, сразу же можно отдать долг за семена, засыпать фонд для следующего посева, расплатиться за воду, обеспечить семью. Помещиков нет, обезьян нет, налоги государство пока не берет. А южная природа щедра: в Джаристане снимают три урожая в год. Второй можно уже везти на рынок. Буйвола купить? В одиночку, пожалуй, не купишь. Джаниджа подбивает сложиться, приобрести на всю деревню трактор. «Давайте помогать друг другу, — твердит он. — Будем жить по-новому».

А Рамия мечтает об электричестве. Не так трудно сделать проводку от насоса. Женщины просят, настоящие дома — с бамбуковой верандой. О молельне упорно твердит бывший десятник. Нет, молельня подождет! А вот школа уже есть. Небо в пустыне безоблачно, дождя можно не опасаться, и школьники не рискуют промокнуть. Ребята нашли черную базальтовую плиту. На ней пишут известняком «вызванные к доске». Прочие за неимением тетрадей чертят палочками в пыли. Главное, есть учитель — Рамия. А учеников хоть отбавляй: и мальчики, и девочки, и взрослые, и седобородые. Все чертят замысловатые джангийскйе слоговые знаки, повторяют хором: джа, джан, джей, джар...

Был бы урожай! Школу выстроят.

А урожай обеспечивают насосы...

«... поймали молнию, как буйволу одели ярмо».

— Господин Рамия, разреши потревожить твое раздумье.

Вот как раз пришел погонщик молний, машинист насоса.

— Что тебе нужно, голубчик?

— Господин Рамия, не тянет Не сосет!

— Что же ты наделал, ленивая собака! Два месяца было, чтобы починить насос. Загубил урожай! Под суд, ленивый червь! Червяк и сын червяка! ;

В первый раз в жизни так кричит и ругается мягкосердечный Рамия. Но нет прощения машинисту. Испортить насос в такой важный момент, оставить рис без полива, погубить первый, самый нужный урожай, растоптать надежду переселенцев!

— Они же все бросят, уйдут прочь. Многие с голода умрут!

— Я не виноват, господин Рамия, не кричите. По всей реке так. Моторы не тянут. Тока нет.

— Тока нет?!

... Не наполнятся руки, пустые с начала времен.

Не разогнутся спины, горбатые сначала времен.

Глава двадцать третья УТЕЧКА В ЦЕПИ

1

Весна в тот год была дружной. Снега держались до конца апреля, а потом как хлынули на поля озерами желто-коричневой воды! И работа Новиковых, которая столько лет неторопливым ручейком просачивалась через кабинеты и лаборатории, хлынула на простор, словно в распахнутые ворота шлюза.

30 апреля пошел ток с Камчатки в Джанджаристан. В конце месяца восстановили вышку в Мезени, начали снабжать энергией приливов Москву и Ленинград. В июле решено было включить в ионосферу Уральскую термоядерную станцию и часть ее энергии передавать в Ташкент. Затем добавили Иркутский энергетический узел, чтобы Восточная Сибирь поддерживала в часы пик Москву и сама получала ток от Москвы в свой часы пик.

Итак, шесть новых вышек. На каждую нужно послать инженеров, инструктировать их и проверять. Возникает четыре потребителя и четыре передатчика —шестнадцать направлений тока в ионосфере. Ток надо регулировать, иначе близкие потребители получат много электричества, а дальние — мало.

Рассчитать все подробности взаимосвязанных движений невозможно даже математику-специалисту — не то что Сергею. Нужно поручить это вычислительной машине и составить для нее программу. Нужно изучить, как влияют токи на компасные стрелки, и вычислить новые таблицы для самолетовождения. И выяснить, как отражается на животных и растениях постоянная ионизация воздуха над вышками. Один ученый-медик уверял, что Сергей — преступник, а ионосферные вышки — опаснейший очаг лучевой болезни. Другой считал, что вышки благодетельны. Они создают горный воздух, ионизированный, обеззараженный, способствующий усиленному росту деревьев, урожайности и долголетию.

Дело росло. В него вовлекались, все новые люди — не лаборантки и чертежницы, а солидные инженеры, математики, метеорологи, агрономы и врачи. Любой из них был старше Сергея, казался опытнее и умнее, но все были его подчиненными. Человек нескромный на месте Сергея загордился бы, сказал: «Я перевернул науку». Сергей же только удивлялся: «За что? » И чувство у него было такое, как будто могучая волна подхватила его и возносит на головокружительную высоту.

Сергей считал себя инженером, конструктором, отнюдь не руководителем. В Новосибирске он слушался Ахтубина, беспрекословно выполнял все указания академика. Но сейчас Ахтубин был тяжело болен. Его оберегали от волнений, даже любимых учеников не допускали. И Сергею стало легче, когда у него появился другой солидный начальник — генерал Рокотов, бывалый человек, к которому можно было обратиться за советом и помощью.

Сергей не знал, что Рокотова поднимает та же волна. Когда-то в молодости тот был просто летчиком. Потом он стал пожилым, здоровье не разрешало летать. Ему поручили подготовку опытных полетов в ионосферу. Не всякий образцовый солдат способен стать офицером. Лихо скакать, махая шашкой, — одно дело, командовать ротой — совсем другое. Рокотав сумел перейти этот рубеж. Боевой летчик сделался полезным распорядителем. Его выбрали членом Ионосферного комитета, потом председателем. Комитет снаряжал экспедиции в ионосферу. Для Рокотова это было понятное дело — он-то знал, что необходимо летчику в небе. Но потом появились Новиковы, и комитет вынужден был заняться хозяйственной деятельностью — передачей и распределением электроэнергии. Не всякий образцовый офицер способен стать полководцем. Жизнь потребовала от Рокотова перехода на новую ступень. Пожилой генерал учился, как никогда в молодости. Ночами он сидел над книгами по энергетике, электротехнике, экономике. И все больше уважал Новиковых, которые сумели сделать открытие в таких сложных науках.

— Наделали вы хлопот государству, — говорил он порой Сергею.

2

— Наделали вы хлопот! — сказал он однажды в середине июля. — Были у нас границы морские, воздушные, сухопутные. Теперь из-за вас появится электрическая граница. Ведь в ионосфере нет преград. Как вы собираетесь охранять наше электрическое богатство?

Сергей высказался в том смысле, что охранять, собственно, не приходится. Ионосферными передачами занимаемся только мы, другие страны не интересовались этим делом, кроме Джанджаристана, который у нас же покупает энергию.

— И намного за границей отстали от нас?

— Мы работали года четыре, им надо начать и кончить. Значит, года на четыре отстали.

— Наивно! — усмехнулся Рокотов. — Вы плыли четыре года, потому что никто не знал, куда вы плывете. Теперь «Америка» открыта, и это всем известно. Вопрос в том, чтобы доплыл второй корабль. Он будет снаряжен не позже чем через год. За границей есть ускорители и есть физики. Не следует считать их беспомощными только потому, что вы опередили их. Да и мнимый Лузгин, вероятно, успел сообщить кое-что своим хозяевам. Ждите соперников не позже чем через год. И наверху... — Рокотов сделал выразительную паузу... — Наверху решили созвать Всемирную конференцию по использованию ионосферы. В организационный комитет войду я. Бумагами вас загружать не будем. Но основной доклад подготовьте. Подумайте, набросайте тезисы. Вот так...

Сергей ушел, улыбаясь, с радостным удивлением. Несет волна, несет! Вот уже подняла над всем миром. А началось так буднично — с кропотливой работы над грандиозной идеей. Но ведь каждый молодой инженер может высказать грандиозную идею и кропотливо работать над ней. Ионосфера электропроводна, не передавать ли по ней электрический ток? — простейшая мысль. Все остальное пришло извне — специальная ракета для полета в ионосферу, ускоритель, ионизирующий воздушный промежуток... чьи-то трансформаторы, изоляторы, реле... Когда Новиковы сложили чужие изобретения и чужие наблюдения, образовалась гора до самой ионосферы. Чем выше они поднимались, тем больше рук поддерживало их... И вот они уже не сами карабкаются, а руки поднимают их... так подняли, что весь мир увидит Новиковых.

Не рассказать ли эту историю на конференции: о том, как во всяком изобретении сливаются труды тысяч и тысяч?

Нет, не стоит! Пожалуй, это будет нескромно — на весь мир говорить о себе, даже если хочешь сказать, что твои заслуги не так уж велики.

Может быть, сделать простой технический доклад об ионосфере, ее строении, свойствах и использовании? Начать, как водится, с определения: «О чем мы говорим? Ионосферой называется та часть атмосферы... »

Но ведь на конференцию приедут крупнейшие знатоки. Что такое ионосфера, знают все. Значит, первую часть доклада будут слушать скучая или вылавливая ошибки. Лучше сразу заговорить о цели конференции: «Товарищи»... — скажет он.

Опять не точно. Там будут не только товарищи, но и господа — капиталисты. Ну, что ж, можно так и начать, с полной откровенностью:

— Товарищи и господа, друзья и гости! Все мы собрались, чтобы обсудить общее дело. Мы с вами жители одной планеты, так сказать жильцы одного дома, и, нравится нам или не нравится, наши квартиры расположены по соседству. Мы можем ссориться, сделать существование друг другу невыносимым, можем договориться — жить в тесноте, но не в обиде. В тесноте — оказал я. Да, благодаря технике планета наша, наш общий дом, становится все более тесной. Мы живем в отдельных квартирах — странах, но у нас общий коридор — океан, где всякий может плавать, выполняя правила судоходства. У нас есть коммунальные реки — Дунай например, коммунальные земли у Южного полюса, общее межпланетное пространство, общее Солнце, общий воздух и общая Служба погоды. Все знают, что погоду в Западной Европе нельзя предсказывать без сведений из Советского Союза.

И вот возникло еще одно общее дело. Четыре общих океана было у нас: Атлантический, Индийский, Тихий и Ледовитый. Пятым океаном называют воздух летчики. Теперь есть возможность создать вокруг планеты всемирный электрический океан, шестой по счету. Мы будем питать его электрическими притоками всех цветов радуги — голубым углем, белым углем, желтым углем, черным углем, красным углем — можем питать изо всех частей света и поить все части света. Так как же, договоримся... или похороним в спорах полезное дело?

3

Подготовка к конференции шла полным ходом. Красивые конверты с приглашениями рассылались во все страны по алфавиту — в Австралию, Австрию, Албанию, Алжир, Англию, Андорру... А почему не пригласить Андорру? Потому что она мала? Но разве над Андоррой нет ионосферы? Разве жители Андорры не нуждаются в электричестве?

Многие страны отозвались охотно, сообщили списки делегатов. Другие задерживали ответ, нельзя было понять, почему. Присылали запросы: уверены ли советские ученые, что пришло время созывать конференцию? Не стоит ли отложить на два-три года? Надежна ли ионосферная передача, обеспечена ли от случайностей? Имеет ли она практическое значение или только лабораторное?

— Вот тебе на, с Луны свалились! — сердился Сергей. — Имеет ли практическое значение! Передача работает уже третий месяц безукоризненно...

Рокотов покачивал головой:

— Не спешите, неспроста это написано: «Обеспечена ли от случайностей? » Передача работает совсем не безукоризненно. В последние недели поступают жалобы из Джанджаристана. И трамваи у них не берут с места, и моторы не запускаются в вечернюю смену. Вы бы проверили, в чем дело.

Рокотов, к сожалению, оказался прав. На следующий день, не успел Сергей подняться в свой кабинет, на лестнице его встретила взволнованная секретарша:

— Сергей Федорович, вам надо пройти в экспедицию, прослушать радиописьмо.

Радиописьмо — записанная на магнитную пленку радиопередача — было уже вставлено в магнитофон. Вслед за позывными Сергей услышал срывающийся от волнения мальчишёский голос Володи Струнина:

— Товарищи, так же нельзя! —возмущался Володя. — Начинается второй полив на рисовых полях. Момент критический, а мы не додаем ток. Нужда крайняя! Урожай может погибнуть. В стране на три дня остановлены заводы, не ходят трамваи, в городах выключен свет. Брошен лозунг: «Горожане, терпите, надо спасать урожай! » В столице темнотища. Вечером люди ходят с карманными фонариками, как будто светлячки летают по улицам. И все потому, что энергия поступает неравномерно. Иногда получаем не более тридцати процентов. Проверьте, что там на Камчатке с этим недисциплинированным вулканом.

Сергей запросил «недисциплинированный» вулкан. Камчатка ответила: «Даем полную мощность».

Камчатка дает полную мощность, а в Джанджаристан поступает меньше трети. Семьдесят процентов теряется в пути.

Теряется! Где, как, почему? Семьдесят процентов, в данном случае семьсот тысяч киловатт — примерно Днепровская гидростанция развеивается в ионосфере, просачивается между пальцами! На мгновение Сергей ощутил непрочность своей заоблачной электропередачи. Неужели иностранцы, писавшие о непредвиденных случайностях, намекали на какое-то препятствие? Или «предвидели» только непредвиденные помехи? И вот помехи возникли. Но какие именно?

В пути потерялся Днепрогэс! Куда ушла такая прорва энергии? Проще всего предположить, что сопротивление ионосферы в эти дни было больше обычного. Но почему именно сейчас, в сентябре, оно больше, чем в мае, июне, июле и августе? Обычно нарушения в ионосфере вызываются возмущениями на Солнце. Но Служба Солнца не сообщает о хромосферных вспышках. Притом вспышки, наоборот, усиливают ионизацию, они должны уменьшать сопротивление, а не увеличивать.

Можно предположить другое: ионизация воздуха выше нормы, и где-то в пути ток из ионосферы стекает на Землю. Но шутка сказать — «стекает»! Если ток стекает, должны быть невиданные грозы, необычайные молнии. Однако никаких сообщений о молниях и грозах нет.

А, может быть, почему-либо ток пошел узким пучком, и от этого возросло сопротивление?

А, может быть, ток просачивается на Землю незаметно, малыми порциями? Невиданных гроз нет, а на большом пути — крупные потери.

А, может быть, сильные токи вызывают в ионосфере какие-то новые, неведомые процессы, с которыми мы не в силах бороться?

Но Сергей тотчас же подавил трусливую мысль о бессилии. Неведомое можно понять, понятое — исправить. Вот первый шаг: все догадки распадаются на две группы. Недостача тока объясняется или потерями в ионосфере или утечкой. При потерях в цепи падает, напряжение, при утечке — сила тока. Но ведь напряжение и силу тока мы в состоянии измерить.

Сергей приказал запросить данные. Оказалось, что на приемной станции напряжение близко к расчетной норме, а сила тока заметно меньше.

Итак, нужно искать утечку. В таких случаях монтеры внимательно осматривают провода и ищут, где испорчена изоляция. Значит, и Сергею следует осмотреть весь «провод», от Камчатки до чужеземной пустыни; чтобы найти, в каком месте пробита изоляция ионосферы.

Не откладывая дела, Сергей вызвал секретаршу, чтобы заказать самолет для полета на Камчатку. А секретарша уже стояла в дверях:

— Сергей Федорович, вас вызывает к себе Рокотов.

— Как дела, товарищ Новиков? Все ли в порядке у вас? —встретил Сергея генерал. Голос у него сегодня был начальственный, не отеческий.

— Нет, к сожалению, не все. Обнаружена большая утечка тока.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Вылетаю сегодня на трассу. Буду искать причину.

— Хорошо, организуйте экспедицию. Если нужны новые вышки, новые сооружения, можете рассчитывать на поддержку.

— Нет, пока ничего не понадобится. Это довольно просто, товарищ генерал. Я полечу по трассе один, возьму с собой магнитный прибор. Помните, по физике правило правой руки? Если положить пальцы на проводник по направлению движений тока, оттопыренный большой палец покажет, куда отклоняется магнитная стрелка. Я буду лететь вдоль трассы и следить за магнитной стрелкой. Таким образом я измерю силу тока по всей линии и найду место утечки.

— Хорошо. Действуйте! —оказал генерал. В голосе его послышалась ласковая нотка. — О результатах немедленно сообщите мне. И если понадобится — вы сами поймете, понадобится ли, —немедленно прилетайте в Москву для личного разговора.

4

Сергей вылетел из Москвы в девять часов вечера и, пробыв в воздухе двадцать два часа, приземлился в Москве же. Сам он не сел к рулям, взял с собой летчиков, чтобы иметь возможность следить за приборами. Два летчика, сменяясь, вели самолет во тьме и при свете, над тайгой и над бушующим морем, на бреющем полете и высоко в стратосфере, повинуясь указаниям прихотливого пассажира, который все эти часы сидел в кабине, неотрывно глядя на колеблющийся кончик магнитной стрелки. Но хотя он глядел только на магнитную стрелку, каждый час для него был наполнен переживаниями, сомнениями, разочарованиями, недоумениями и радостными открытиями. И все эти чувства были связаны только с дрожащей стрелкой.

Поднявшись над аэродромом, самолет нырнул в густую тьму, словно повис в пространстве между звездным небом и электрическими созвездиями Земли. Земные созвездия были не ярче, но прихотливее по узорам. Звездными мережками тянулись дороги и цепочки бакенов на судоходных каналах. Села были похожи на кучки звезд, наподобие Плеяд; крупные города выглядели, как обширные звездные скопления.

... Москва, Камчатка и Джанджаристан образуют громадный неравносторонний треугольник. Сергей находился в вершине этого треугольника (если считать Москву вершиной), а изучать ему нужно было основание. Откуда начинать— с юга или а Камчатки? Сергей решил лететь по медиане (читатель помнит, что так называют линию, которая делит пополам противолежащую сторону) и выйти на трассу тока примерно на полпути между Камчаткой и Джанджаристаном, чтобы сразу узнать, где утечка — в южной части или над Камчаткой. Благодаря этому в первые часы полета Сергей мог мирно дремать. Он должен был терпеливо ждать, пока самолет не окажется под трассой тока...

Это случилось в середине ночи, неподалеку от Байкала. В черном небе показались нежно-зеленые струйки. Один взгляд на компас, несложный расчет... и Сергей уже знал, что утечку надо искать на северной половине.

Следующие два часа доставили много волнений. Несколько раз магнитная стрелка начинала метаться. Вот она, утечка! Но магнитная стрелка вела себя нелепо — показывала и увеличение тока, и уменьшение, и даже движение в обратную сторону на небольших участках. Очевидно, самолет встречал на своем пути магнитные аномалии.

Самолет летел на восток со скоростью около восьмисот километров в час. Он спешил навстречу утру, и ночь эта получилась короткой, короче, чем хотелось Сергею. В сереющем небе померкли перламутровые переливы. Уже нельзя было ориентироваться по цветным струйкам ионосферного сияния. Зато черная бездна под крыльями расцветилась — стали видны шерстистая тайга, пропиленная глубокими долинами рек, и дымчатые гряды сопок впереди — Дальневосточный хребет Джугджур. А утечки все не было.



И вот уже самолет над морем. Внизу темная гладь с подвижными кружевами.

Море бушует. Но неустанный говор моторов заглушает грозный рокот валов. Самолет часто проваливается в воздушные ямы, и тогда комок подкатывается к горлу, а магнитная стрелка мечется, как будто над аномалией. Но проходит минута, другая, стрелка успокаивается, и снова Сергей видит: все-таки утечки нет.

Позади — семь тысяч километров. Половину ночи и утро Сергей следит за синеватым острием. От беспрерывного напряжения воспалены веки, трещит голова после бессонной ночи. Но сейчас не до сна. Беспокойство забивает усталость. Сергей приперт к стенке, не знает, что предпринять. Маршрут почти пройден, впереди за свинцовым морем уже белеют низменные тундры Западной Камчатки. До вулкана не более четырехсот километров. Где же утечка? Сергей был так уверен, что без труда найдет ее на трассе. Неужели ток теряется на коротком пути от вулкана к ионосфере? Но ведь это рядом с электростанцией, и специалисты-электрики не могли прозевать таких потерь.

Ничего не поделаешь, приходится признать поражение, искать новые методы проверки. Какие? Даже в голову ничего не приходит.

Но тут Сергей заметил, что синяя стрелка передвинулась на четверть деления.

5

В этом районе не было ничего необычайного: ни огненных столбов, ни смерчей, ни сверкающих молний. Под самолетом тянулась однообразная тундра, постепенно переходящая в ряды снежных сопок на горизонте. Тундра была пустынна: ни дорог, ни селений, не на чем глазу остановиться. Но стрелка упорно утверждала, что ток теряется именно здесь.

— А ты не путаешь меня, голубушка? — спросил Сергей стрелку, довольный, что утечка все-таки обнаружена...

Стрелка ответила на своем языке: за две минуты она продвинулась еще на два деления.

Тогда Сергей постучал в кабину пилота и передал записку: «Держи на юг».

Летчик сделал вираж и направил самолет вдоль гор. Он был не очень доволен. До аэродрома у Вулканограда оставалось не больше тридцати летных минут, и вдруг — поворачивай на юг!

Сергей хотел прежде всего очертить границы района утечки. Затаив дыхание, немигающими глазами он следил за движениями стрелки. Синенькое острие сообщало удивительные вещи:

обычно электрический поток в ионосфере суживался, подходя к питающей электростанции, но на западном берегу Камчатки он почему-то расширялся;

обычно в ионосфере ток растекался, потому что вся она — сплошной проводник. Но плотнее всего ток шел по кратчайшему направлению — в середине потока. Здесь же намечалось два уплотнения — от вулкана на Джанджаристан и еще второе — гораздо восточнее.

Какие же физические, климатические, электромагнитные явления в Охотском море отвлекли семь десятых тока? Сергей запретил себе, делать догадки и все повторял: «Подождем, посмотрим, сначала очертим контур».

Он приказал пилоту вести самолет вдоль второго электрического потока. Минут через двадцать стало ясно: ток широкой струей уходит по направлению к Курильским островам. Почему к Курилам? Неужели там стоит какая-нибудь не известная Сергею вышка? Но кто же мог поставить вышку без его ведома? И снова Сергей твердил себе: «Посмотрим, подождем, не надо гадать».

Пустынный берег Камчатки остался позади. Слева выросли вулканы Курильской гряды. Они возвышались над гладким морем, словно стога сена на ровном поле. Потом вулканическая гряда отодвинулась за горизонт, растаяла в океане. Самолет несся между морем и небом. Он летел, как пуля, но Сергею представлялось, что самолет повис между небом и водой. Неизменный бледно-серый купол над головой, неизменная вогнутая водная чаша внизу. Небо и море были одинаковы на всем пути, поэтому казались неподвижными. И магнитная стрелка застыла. Она утверждала, что ток с Горелой сопки идет в Тихий океан, идет уверенно, как по проводам, без всяких потерь и утечек.

Так продолжалось свыше двух часов. Затем впереди, над морем, возникли голубоватые очертания гор, очень бледные, чуть намеченные акварелью. Летчик прислал записку: «Куда сворачивать? »

— Разве это Япония? — написал ему Сергей. Летчик ответил: «Нет, Япония в стороне. Это Лагнэг. Все равно чужая земля».

Почему же ток идет над чужими островами? И куда он направляется? У Сергея мелькнуло новое предположение: где-нибудь на юге, в Меланезии например, произошло извержение, вулканическая пыль поднялась до ионосферы и получился проводящий электричество столб. Но извержение должно быть небывалое, такое не могло пройти незамеченным.

Сергей приложил к карте линейку и прочертил прямую линию: Вулканоград — остров Лагнэг. Линия эта, пересекая остров, выходила вновь в океан, западнее американской базы. Сергей отметил направление стрелкой и написал летчику: «Обходите остров стороной, а затем—на прежний курс».

Повернули на запад. Стремительная серебряная стрелка неслась над морем, то ныряя в облака, то вспыхивая на солнце. Гористый берег разворачивался сбоку, демонстрируя виды один красивее другого. Но Сергеи, как и прежде, смотрел только на синенькое острие, только на деления. Самолет обогнул двойной мыс, крайнюю оконечность острова. За мысом стоял густой туман, южный берег скрылся в молочной мгле. Опасаясь заблудиться в тумане и попасть на чужую территорию, летчик прислал записку Сергею: «Разрешите взять западнее».

— Хватит ли у вас горючего до Москвы? неожиданно ответил Сергей.

6

На другой день в кабинет к генералу Рокотову пришел посетитель в меховой куртке. В ожидании своей очереди он задремал, и секретарю пришлось его будить, потому что генерал приказал принять этого человека вне очереди.

— Не ждал вас так быстро, товарищ Новиков, — сказал генерал здороваясь. — Вы же собирались лететь ка Камчатку.

— Я там был вчера утром. Есть результаты, товарищ генерал.

— Слушаю вас.

— На Камчатке обнаружено ответвление электрического потока. Оно идет на юго-запад. И заканчивается над островом Лагнэг.

— Заканчивается там? Вы уверены в этом?

— Да, уверен. Вокруг наших приемных станций всегда бывают радиальные токи, текущие к центру со всех сторон. Обходя Лагнэг, я обнаружил эти радиальные токи. На острове есть приемная станция. Я думаю, что у нас воруют энергию, товарищ генерал.

— Я тоже так думаю, — сказал Рокотов просто.

Он порылся в ящике стола и вынул из папки иностранный журнал большого формата с иллюстрациями, напечатанными коричневой краской. В глаза бросились крикливые заголовки:

«Громовержец нашего века!

Он держит молнию в своем кулаке!

Открыт неисчерпаемый источник энергии за облаками! »

— Открыли источник! — проворчал генерал. — Советские электростанции — действительно неисчерпаемый источник. Залезли в карман и хвастают на весь свет: вот какие мы ловкачи! Что же теперь делать, товарищ Новиков? Значит, не зря я ставил перед вами вопрос, как охранять наши энергетические границы? Жду вашего слова.

Сергей молчал. Он не был готов к ответу.

— Тогда подумайте! — сказал генерал.

Глава двадцать четвертая РАЗГНЕВАННОЕ НЕБО

1

Сайкл уехал из Джанджаристана, как только русский ток пришел туда. Вести переговоры он предоставил Тутсхолду.

— Валяйте, Тутти, кланяйтесь, — сказал он. — Вы сумеете, у вас гибкая спина.

Сам он еще не научился извлекать выгоду из поражения, побеждать отступая. У него тактика была проще: заплатить подороже, скупить по любой цене, стать единственным хозяином и тогда диктовать условия. Сейчас Джанджаристану нельзя было диктовать, требовалось уговаривать и договариваться. Сайкл предпочел свалить эту неприятную миссию на компаньона.

Впрочем, он не был удручен. В его душе жила уверенность, что сайклы в конце концов победят. Все в мире в руках божьих, а бог, конечно, за Сайкла, не за безбожников же! Значит, нужно ждать терпеливо и сохранять бодрость.

Главное—режим. Вставать в шесть утра; стакан молока натощак; кросс или перчатки. Ничто не поднимает так настроения, как хороший удар в челюсть. Когда ты ударишь, конечно, а не тебя ударят. Раз-раз-раз! Жалко, что этот Дасья не рискнет выйти на ринг. Он получил бы хороший хук левой...

Пословицы наши гласят: «В чужой монастырь со своим уставом не суйся», и еще «С волками жить, по-волчьи выть». Сайкл оставался Сайклом во всех странах. Всюду он возил свой сайкловский мирок: ботинки с шипами, перчатки, тренера и даже корову. Корова, впрочем, не вынесла путешествий в самолете, перестала давать молоко. Тренер оказался выносливее: он не отказывался драться на Аляске зимой и в Джанджаристане в разгаре лета. Это был призовой боксер, сошедший с ринга на склоне лет. Держась за выгодное место, он умело разыгрывал пантомимы — падал от мнимого нокаута, чтобы потешить самолюбие хозяина. Но делал это не слишком часто: три раза поддавался, два раза бил в полную силу. Так что «победы» доставались Сайклу не даром, и, потирая шишки, он говорил тренеру:

— Бокс — это нелегкий бизнес. Но если мне не повезет на бирже, я составлю себе состояние перчатками, не правда ли?

По четным числам — бокс, по нечетным — кросс. Согнув руки в локтях, Сайкл пробегал свои полмили в Лондоне, Джанджаристане и Лагнэге. За ним бежали розовощекие английские дети в башмаках, черноспинные джанги босиком, смуглые лагнэжские мальчишки в сандалиях из акульей кожи. Кричали, передразнивали, издеваясь над чудаком по-английски, по-джангийски или по-лагнэжски. Не замечая или не понимая насмешек, Сайкл бежал по стриженным английским лужайкам, мимо древних кирпичных стен Джарской крепости, заросших змееподобными лианами, по коралловым пляжам и кокосовым рощам Лагнэга, бежал, дыша размеренно через нос, чтобы набраться сил и твердости для своей работы. Работа эта заключалась, как известно, в том, чтобы перекладывать в свой карман местные деньги — фунты, джаны и лаги, а потом превращать их в доллары.

Сайкл полагал, что волки обязаны выть по-английски, и для всех монастырей хорош один устав — биржевой.

2

Лето кончалось, небо было по-осеннему прозрачное, акварельно-зеленого цвета. При солнечном свете такими сирыми и грустными казались голые горы Лагнэга, крошечные поля, с трудом отвоеванные у скал, одноцветные синие халаты крестьян.

По-видимому, в тот августовский день было четное число. Сайкл не бегал, а занимался боксом. И к раннему посетителю он вышел, придерживая у распухшего носа платок, запятнанный еще не побуревшей кровью.

«Тронутый этот богач, — подумал посетитель насмешливо. — Платит деньги, чтобы его били по носу. Я бы выбрал другое, более приятное развлечение».

Вслух он ничего не сказал, конечно. Наоборот, поклонился с подчеркнутой почтительностью.

Это был светловолосый человек с длинном носом и тусклыми глазами. Лицо его выражало беспросветное уныние. Пожалуй, Сергей Новиков узнал бы этого человека. Полгода назад он называл себя Геннадием Васильевичем Лузгиным. В день мезенской катастрофы он исчез, и вместе с ним — самолет Новиковых — премия за первый полет в ионосферу. Но Сергею говорили, что самолет был сбит, загорелся и упал на лед... Как же спасся Лузгин? Впрочем, здесь его, вероятно, называют иначе.

— Алло, Вильсон! — приветствовал посетителя Сайкл, рассматривая окровавленный платок. — Подождите меня. Сейчас я приму душ и позавтракаю. Хотите стакан холодного молока? Не пьете? Напрасно! Мой дед пил только молоко, он прожил девяносто лет и нажил девяносто миллионов. Я доживу до ста лет и буду стоить в сто раз больше. Режим! Рано ложиться, рано вставать... Утром кросс или перчатки. Вам нужен режим, Вильсон, у вас мешки под глазами.

Слушая эту болтовню, Вильсон прикидывал про себя, как ему держаться. Что он знает об этом долговязом в клетчатой рубахе? Это босс, деньги, сила. Силе покоряются, деньгам кланяются, перед боссом стоят навытяжку— получают приказы, отвечают «есть». Стоит навытяжку он — барон с тысячелетней родословной, потомок рыцарей, отнявших у славян земли за Одером, бывший гитлеровский офицер, опытный разведчик и лазутчик, знаток русского, джангийского, джарийского и других языков. Стоит и слушает терпеливо какие-то глупости о молоке и боксе. Что такое этот Сайкл? Сила или мешок с деньгами? Простак он или прикидывается простаком?

Деньги-то он не сам нажил — получил от деда. Тот был действительно фигурой — биржевая акула, горилла. Из его загребущих лап никто не выходил живым. Говорили, что он промышлял контрабандой, держал игорные дома, дружил с гангстерами, ворующими детей у миллионеров. Говорили, но доказать не доказали, а деньги не пахнут. Девяносто миллионов ничем не пахнущих долларов старый Грант Сайкл оставил Сайклу — сыну, а тот передал нынешнему Сайклу уже сто девяносто. А внук — вот он — носит рубашку без галстука, позволяет какому-то нищему бить себя перчаткой по носу, пьет молоко и уверяет, что из молока делает миллионы. Миллионы-то он делает, это верно. Да еще столько, что старому Сайклу и не снилось. Нет не простак он, только прикидывается.

Это Тутсхолд познакомил барона с Сайклом. Тутсхолд — старая лиса. Он двадцать лет выжимал соки из Джанджаристана, знал все приводные ремни и ниточки в этой стране. Произошла революция, Джанджаристан объявил независимость, но Тутсхолд остался, пил соки, как и прежде. После казни убийцы Унгры выяснилось, что в преступлении замешан банк Чарии. Чарию изгнали из правительства, чуть не отдали под суд. А Тутсхолд все равно остался. И новый президент принимал его, возобновляя контракт на поставки угля.

Когда Тутсхолд взял Сайкла в компаньоны, все сказали: «Это овечка. Старик острижет ее и выбросит вон». Тутсхолд сосал Джанджаристан, Сайкл присосался рядом. Доходы шли обоим, но почему-то вышло, что у Сайкла оказалась четверть акций, потом треть, потом половина, потом пятьдесят один процент. И Сайкл стал распорядителем, а Тутсхолд—компаньоном, хотя у него вся душа была в Джанджаристане, а Сайкл владел еще шахтами в Пенсильвании, плантациями в Таиланде и бойнями в Аргентине, железными дорогами в Конго. Пастухи арканили быков, шахтеры глотали пыль в забоях, крестьяне дергали рис, стоя по колено в воде, — и все это для того, чтобы золотым ручейком бежали монеты в сейфы Сайкла. Нет, это опасный человек.

С ним надо держать ухо востро.

— Так вот, в беге самое главное—дыхание — рассуждал между тем опасный человек. — Вы дышите носом, но должны наполнить легкие кислородом. Начинать надо с дыхательных упражнений. Основное — растянуть легкие. Я пришлю вам книжку, где все это описано.

— Я прочту ее обязательно, сэр, — сдержанно кивнул Вильсон, как бы приглашая перейти к делу.

— В самом деле, о беге мы поговорим еще. Слушайте, Вильсон, я не доволен вами. Что это за глупые шутки насчет молний в кулаке? Теперь секретности конец. Весь мир знает, чем мы занимаемся здесь.

Вильсон поморщился. Ох, уж этот газетчик! Говорилось же ему, чтобы не писал ничего конкретного... Что-то вынюхал, что-то подслушал... Отвечай теперь за болтуна. Как вывернуться?

И в голове ловкого шпиона мгновенно возник план защиты. Надо представить так, как будто все делалось в интересах и даже по прямым указаниям миллионера.

— Сэр, — начал он. — Вы мне дали приказ сорвать электропередачу любыми средствами. Пусть русские знают, что мы держим их за горло, — говорили вы (на самом деле Сайкл этого не говорил), — тогда мы продиктуем свои условия... Пускай передают ток в своей стране. Но Джанджаристан — наша сфера влияния, и мы имеем возможность не допускать туда посторонних... Весь мир должен чувствовать нашу силу, — так вы сказали мне.

— Я сказал так? Не припомню. Но стиль мой — толково и ясно: «Весь мир должен чувствовать нашу силу! ». Именно так. Но время еще не пришло, Вильсон. Кто вам разрешил самовольно выступать в печати?

«Смягчился, но хорохорится, — подумал шпион. — Надо поступиться частью денег».

— Сэр, следовало действовать энергично, — сказал он. — Перехватив русский ток, мы направили его в море... Но вода разлагается, залив кипит, выделяется водород и кислород, происходят взрывы гремучего газа... Левая печать подняла шум, взывала к полиции и санитарной инспекции. Я хотел построить газгольдеры. Но газа неимоверно много... хранить его незачем, а продавать некому, нет такого большого спроса на кислород и водород... И тогда подвернулось предложение поставлять электричество местным заводам. Однако владельцы хотели знать, откуда мы берем ток. Пришлось позвать корреспондентов и рассказать им популярно: тут Земля, тут ионосфера, разница потенциалов миллион вольт. Соединяем, идет ток. А что он идет главным образом с Камчатки — это уже деталь. И заводчики пошли на контракт. В настоящий момент, сэр, вы зарабатываете больше тридцати тысяч долларов в сутки, продавая русский ток. Почти миллион долларов в месяц, двенадцать миллионов в год.

Сайкл отставил стакан с молоком.

— О! — сказал он. — Вы, оказывается, делец, Вильсон. Ну, а если русские разоблачат нас?

— Да нет, русские не станут разоблачать. Перед конференцией они ни за что не признаются, что у них пропадает ток. Предпочтут молчать и снабжать нас.

— И делец и дипломат. Молодец, Вильсон!

Шпион горделиво приосанился. И тогда миллионер произнес сокрушительное:

— А сколько зарабатываете вы?

«Надо прибедняться», — подумал Вильсон.

— О, сэр, совсем немного. Я полагал, что мне достаточно сорока процентов.

— Шесть!

— Сорок шесть, сэр?

— Не прикидывайтесь дурачком, Вильсон. Просто шесть. Шесть процентов от чистой прибыли.

Помилуйте, сэр, я дал идею, я организовал, я директор, я конструктор..!

— Вы конструктор? Скажите еще, что вы изобретатель?

— А кто же изобретатель? —спросил Вильсон нагло.

— Насколько я знаю, какой-то русский с фамилией, оканчивающейся на «ов». А вы, уважаемый, просто стащили идею, как вытаскивают кошелек из кармана.

— Нет, это было не так просто, я заработал кровью и потом мои сорок процентов, — возразил шпион. — Идея досталась мне тяжелее, чем двум Новиковым вместе взятым. Я жил в России почти три года, три года ходил по лезвию ножа. Я научился думать на русском языке. Один, без всякой помощи, я подстроил катастрофу. Валентин Новиков чуть не разоблачил меня, но я его подстрелил. Я обезглавил лабораторию, я вывел из строя главного зачинателя. Без него они будут топтаться на месте, ничего не придумают нового. Я увел самолет, пограничные истребители гнались за мной, подожгли мотор. В темноте я спрыгнул с парашютом на лед. У меня не было ничего съестного. Я восемь дней грыз кожаные рукавицы и шлем. Вот как досталось мне изобретение. И вы говорите, что я не имею права на несчастные тридцать процентов.

— Вы растрогали меня до слез, Вильсон, — с насмешкой сказал миллионер. — Запишите свою историю, в Голливуде ее купят для кинобоевика. Но я не покупаю тем. Меня интересует другое: договор на поставку топлива в Джанджаристан. У меня был конкурент, сбивавший цену, и некий Вильсон взялся за солидную плату устранить конкурента. Я не скупился, оплачивал все расходы, но некий Вильсон задачи не выполнил, он только задержал моих соперников на две недели. По существу, надо было выставить за дверь неудачника Вильсона, но он обещал поправить дело, предложил новый план, требующий новых расходов... передал мне в возмещение кое-какие производственные секреты... А теперь тот же Вильсон хочет продать те же секреты вторично? Не выйдет! Шесть процентов, и скажите спасибо!

— Сэр, это нищенская оплата. Двадцать процентов, или я отказываюсь работать.

— Отказываетесь? Не получите ничего.

— Пятнадцать процентов. А не то я разоблачу вас.

— Валяйте! Русские должны знать, что это я держу их за горло. Иначе они не отступятся от Джанджаристана. Я-то получу поставки на уголь, а вы что? Шесть процентов...

И Вильсон ушел, сжимая кулаки. Шесть процентов, только шесть процентов за собачью работу шпиона, за риск, изворотливость и предприимчивость. А все остальное — этому любителю молока и бокса. За что? За то, что у него много денег. Много денег — вот и весь его ум. Много денег, и условия диктует он.

3

Станция, ворующая ток, станция-паразит была в точности скопирована с мезенской. Здесь была такая же вышка и такой же заливчик с соленой водой для заземления. Только на вышке стояло восемь аппаратов для ионизации воздушного промежутка, а не один, как в Мезени, потому что в Америке не производили таких мощных ускорителей.

Вильсон проводил на станции дни и ночи, хотя делать ему было почти нечего. Он просто сидел в кресле и следил за секундной стрелкой. Ток шел, деньги поступали. Его шесть процентов составляли три тысячи долларов в сутки, около ста двадцати долларов в час, примерно три цента в секунду. Электрический поток, текущий с неба, был для Вильсона золотым дождем. Тикающие часы отбивали его прибыли: три цента, три цента и три цента. Каждую секунду— три цента. Прошла минута—он пообедал, прошел час — купил костюм, еще час — радиоприемник, прошли сутки — купил автомобиль. Но в действительности Вильсон ничего не покупал, ел кое-как, не отлучался в ресторан развлечься. Он сидел перед часами и с упоением следил, как деньги бегут к нему в кошелек, каждую секунду три цента.

Вильсон очень гордился своей хитростью. Он не изобретатель, даже не инженер, что он стоит по сравнению с Новиковыми? Но все-таки он заставил работать на себя талантливого Валентина, упорного Сергея и сотни и тысячи этих ненавистных ему советских рабочих. Он перехитрил всех. Они думают, что работают на себя, а на самом деле катят монеты ему. Три цента, три цента, три цента!

Сто двадцать долларов в час, в день —три тысячи. Через месяц он будет обеспеченным человеком, через год — миллионером. Тогда он оставит волшебную кубышку, в ней уже не будет необходимости... Деньги идут к деньгам — таков закон всемирно-денежного притяжения. К миллиону текут миллионы — именно в этом секрет Сайкла. Если у человека миллион — он богатеет без хлопот и живет в свое удовольствие. А Вильсон не стар еще, может путешествовать или жениться, или купить поместье, восстановить блеск родового имени. Впрочем, нет... он уже убедился, что не родовое имя ценится в нынешнем мире. Лучше он останется в стране, где доллары притягивают доллары. Миллионеров охотно выдвигают в сенаторы. Кто знает, может быть, он станет еще и президентом! Был уже в истории президент Вудро Вильсон, будет еще один Вильсон— Генри. Вудро был болтуном и притворщиком: произносил речи против войны и объявил войну кайзеру. Генри Вильсон не станет зря болтать. Он завладеет всем миром. Сделает то, что не удалось Гитлеру — поставит на колени планету. Построит на Таити дворец в километр высотой, наверху прохлада, внизу тропики. В вестибюле, изнывая от жары, ждут его приказов наместники Англии, Италии, Бразилии, Китая и России. Да-да, и России тоже!. Пусть поклонится ему эта непокорная страна, которая обещает осчастливить всех своих граждан — не богачей, не чистокровных, не власть имущих, а рабочих и крестьян.

Первые дни Вильсон воровал энергию с опаской, но как будто все сходило с рук. Он приободрился и обнаглел. И Сайкл, возлагая большие надежды на ворованное электричество, затеял крупную спекуляцию: продавал энергию по дешевке, за четверть цены, надеясь разорить конкурентов и захватить в свои руки все электростанции острова. Тепловые станции, работающие на угле, стали закрываться одна за другой.

Гидростанций еще держались, но дела их были шатки. Владельцы вступили, в переговоры с Сайклом, предложили организовать трест. Шла торговля, сколько акций достанется Сайклу — сорок девять или пятьдесят один процент.

Будущие совладельцы треста должны были посетить, вышку 23 сентября вечером. Надо было показать товар лицом, убедить предпринимателей, что вышка — золотое дно. Сайкл велел Вильсону стараться вовсю, даже обещал акции будущего треста — надежный, верный капитал, не зависящий от жульничества.

Но как раз в этот день с утра начались неполадки. Обычно поток энергии нарастал к полудню, потому что солнечные лучи увеличивали проводимость ионосферы. Но в этот день сила тока не поднималась с утра, а к двенадцати часам начала падать.

У Вильсона в руках было только одно средство: он мог расширить ионизированный столб и уменьшить таким образом сопротивление. Поколебавшись, Вильсон применил это средство. Помогло лишь на полчаса. И опять поступление тока уменьшилось. Вильсон еще раз расширил столб, и еще раз... Ему с трудом удавалось обеспечить потребителей.

Что случилось? Неужели русские догадались? И что же они предприняли? Уменьшили подачу тока? Поставили станцию-перехватчик? Но тогда и Джанджаристан получает меньше тока. Это значит — Сайкл победил, его соперники сдались, ликвидировали электропередачу на юг. Жаль все-таки, что их спугнули. Может, лучше было бы воровать скромнее — брать не три цента в секунду, а только два или один цент.

Но как отказать заводам, ведь они потребуют неустойку? И что сказать представителям, которые прибудут сегодня? Прощай, электрический трест! Владельцы гидростанций не покорятся Сайклу, у Вильсона не будет надежных акций. Мечте конец, конец властителю мира, президенту Генри Вильсону. Завтра Сайкл выгонит его на улицу за ненадобностью. Нет пути назад, все поставлено на карту. Не надо трусить! Едва ли русские сократили подачу тока, вероятнее, появились какие-нибудь помехи.

— Ва-банк! — сказал себе Вильсон и взялся за рубильник последнего, восьмого аппарата.

Это было 23 сентября в шесть часов вечера по времени Лагнэга и в одиннадцать утра по московскому.

4

Самолет прибыл на Северострой в 6. 20 утра.

Спускаясь по трапу, Сергей увидел среди встречающих Зину. В груди у него потеплело. «Какая славная девушка. Не поленилась встать так рано». Он долго тряс ее руки, все собирался поцеловать, но так и не решился, хотя еще в Москве думал, что при встрече это приличнее всего сделать. Однако момент был упущен, а потом было уже неудобно.

Над стройкой занималось позднее утро. Ели были темно-синими, а снег — голубым. Снежинки кружились в воздухе, пуховым ковром устилали мостовую. Изящные звездчатые кристаллы таяли на рдеющих щеках Зины, на ее длинных ресницах. Сергею захотелось взять девушку под руку и идти с ней куда глаза глядят, вперед и вперед, глотая холодный, как ключевая вода, воздух, ловя губами тающие снежники. Но дело прежде всего.



— Мне придется поехать на электростанцию, Зинуша. Ты не сможешь проводить меня?

Зина согласилась, подавив в душе недовольство. Она выпросила среди недели выходной, чтобы побыть с Сергеем, а он приехал и сразу — за дела. Не догадался отложить хотя бы на полдня. Не следует ли обидеться, сказать, что она торопится на работу? Нет, слишком дороги их редкие свидания, чтобы тратить часы на кокетливую игру.

— До вышки сорок минут езды, и мы все. время будем вместе, — сказал Сергей, усаживая Зину в автомашину.

— А обратно вы скоро поедете?

— Почти сразу. Только не называй меня на «вы».

— Я тоже хочу, только не получается.

Сергей захлопнул дверь и сел рядом с Зиной. «Целых сорок минут рядом с ней! » — подумал он улыбаясь. И все-таки счастье было неполным. Сергея мучила совесть. «Ты блаженствуешь, сидя рядом с этой чудесной девушкой, — твердила совесть, — а больной друг тоже любит ее. Выходит, ты блаженствуешь за его счет».

— Ты навещаешь Валентина? —спросил Сергей. В его голосе совсем не осталось теплоты.

— Валентин Николаевич поправляется, — ответила Зина. — Он уже встает, даже гуляет. Доктор Кудинова говорит, что его скоро можно будет везти в Москву. А сама я не видела его уже месяц с лишним, — добросовестно созналась девушка.

— Почему так давно? Много работала?

— Нет, я приходила в больницу, но Мария Васильевна не пускала меня. Ей не нравится, что я часто навещаю Валентина Николаевича.

— Его нельзя беспокоить?

— Отчего же, беспокоить можно. Но, по-моему, она ревнует.

— Да, она властная дама.

— Конечно, властная. Но, кроме того, она любит его.

— Как любит? Кто тебе сказал?

Зина снисходительно улыбнулась.

— Я женщина, Сережа. Женщину нельзя обмануть.

— Но это превосходно. Он просто счастливчик!

— Он обязательно полюбит ее. Она такая красавица, — вздохнула Зина.

В душе Зина совсем не считала Кудинову красавицей. И Клава сказала, что у московской докторши нездоровая бледность, а брови неестественно черные, вероятно, накрашенные. Но Зина, как и Сергей, готова была покривить душой, потому что любовь Валентина тяготила ее. Но если Валентин полюбит другую...

И здесь Сергей поцеловал ее. Это вышло нечаянно. Машину встряхнуло на ухабе, они стукнулись лбом и... поцеловались. И еще... и еще раз, хотя дальше дорога была гладкая.

Несколько минут спустя Зина сказала, без труда переходя на «ты»:

— Сережа, строительство почти закончено. Вообще зимой легко дают отпуск. Ты не можешь задержаться на несколько дней?

— Я придумал еще лучше. Возьми отпуск через две недели, приезжай в Москву, и мы там поженимся,

— Прямо сразу?

— А зачем откладывать?

— Нет, я не согласна так скоро. Я хочу побыть невестой немножечко. Наверное, это очень приятно.

— К чему тянуть? Мы могли бы пожениться и поехать на юг в свадебное путешествие.

— Успеется в путешествие. Мне надо сначала поговорить спокойно. Ведь я почти ничего не знаю о тебе. Ты должен рассказать все-все.

— Я обязательно расскажу. Всю биографию с самого детства. Буду говорить две недели подряд.

— Давай начнем сейчас.

— Ну, слушай: я родился в Москве...

— Хотела бы я посмотреть, каким ты был маленьким.

— У матери есть фотография. Да, нужно еще рассказать про родителей. Родословной у меня нет. Мой дед погиб в 1920 году, под Перекопом. Отец вырос в деревне, от Москвы сто двадцать километров.

— А наша деревня на Днепре, пониже Запорожья.

— Дед был столяром-краснодеревцем. Отец тоже стал столяром, потом модельщиком... Тебе неинтересно, наверное.

— Нет, интересно. Но про отца ты расскажешь потом. А сейчас я хочу знать, как ты полюбил девушку Зину.

— Это было летом, на практике. Я встретил ее в кузове грузовика и полюбил с первого взгляда.

— А за что?

— За то, что она самая необыкновенная.

— Неправда, самая обыкновенная...

— Нет, необыкновенная. Погляди в зеркало, увидишь сама.

— Обязательно погляжу и девочек спрошу тоже...

5

Сергею пришлось побывать на электростанции, на плотине и за плотиной, там, где возле разрушенной вышки уже стояла новая. Ожидая его, Зина терпеливо сидела в машине. Сидела в одиночестве, но не скучала, вспоминала олова Сергея, его взгляды и тихонько улыбалась, удивляясь своему счастью. Часов в десять Сергей заехал в больницу. Зина не пошла с ним. «Не могу, — сказала она. — Вдруг Валентин Николаевич заговорит о прошлом, а я сегодня безжалостная».

Из вестибюля Сергей позвонил Кудиновой. Когда она спустилась в приемную, темноглазая, чернобровая, в белоснежном халате, который подчеркивал яркие краски ее лица, Сергей вновь, как при первом знакомстве, удивился ее красоте, но теперь без неудовольствия.

«Хорошая пара для Валентина», — подумал он.

— Больной Новиков очень ждет вас, — сказала Кудинова Сергею. — Он хочет что-то сказать вам по секрету, не знаю, что именно. Почему-то мне он не может объяснить, в чем дело.

Она подчеркнула слово «мне», Сергей заметил это, хотя обычно не обращал никакого внимания на интонацию. Но сегодня он придирчиво искал намеки на любовь. Ему так хотелось, чтобы догадка Зины подтвердилась.

«Вот как! —подумал он. —Докторша забыла, что мы и друзья детства, и товарищи по работе. Ей кажется, что у Валентина не может быть секретов от нее, даже служебных».

— Постарайтесь успокоить больного, — продолжала Кудинова. — Сердце работает у него хорошо, но нервы еще не срослись, как следует, даже при небольшом волнении могут быть обмороки. Не спорьте с ним, говорите размеренно, не повышая голоса. Если он будет возбужден, успокойте его.

Сергей был растроган.

— Спасибо, доктор, — сказал он. — Не знаю, как благодарить вас за все, что вы сделали для Валентина.

— А почему же вы должны благодарить меня? —обидчиво спросила Кудинова и, не прощаясь, вышла из комнаты. И снова Сергей подумал, что, пожалуй, Зина права. Если друг больного благодарит врача — это понятно и естественно. Но если друг благодарит любящую, женщину— это действительно обидно.

Валентин сильно изменился за время болезни, пополнел, лицо стало у него рыхлым и бледным, как у людей, не бывающих на свежем воздухе. Исчезла порывистость и живость, появилась скованность в движениях. Видимо, Валентин приучился беречь силы и обдумывать каждый жест — стоит ли двинуть рукой или можно обойтись?

— Я давно жду тебя. Есть очень важный разговор, — сказал он Сергею.

— Прежде всего, как твое здоровье?

Но Валентин не дал вовлечь себя в беседу о процедурах и лекарствах, такую заманчивую для каждого больного.

— О здоровье не буду говорить. Надоело. Поправляюсь. Хочу работать. Мария Васильевна считает, что к праздникам можно будет приехать в Москву.

— Я вижу, Мария Васильевна очень заботится о тебе... больше, чем о других больных.

— В ее практике я исключительный случай, живая диссертация. Понятно, что она уделяет мне много внимания. А кроме того, она в самом деле замечательный врач и прекрасный человек— заботливый, мягкий, очень добрый...

— И красавица, кроме того. Она нравится тебе?

— Как она может не нравиться?

— А ты заметил, что она любит тебя?

— Какие глупости! Кто тебе сказал?

— Но это заметно с первого взгляда. Она страшно ревнует тебя. Зину не пускает в палату, обиделась, что у нас с тобой секреты.

Валентин криво усмехнулся:

— Ладно, брось разыгрывать. Как же, полюбит такая женщина калеку. Все понимаю: вы с Зиной решили, что меня надо утешать. А я не нуждаюсь. Обойдусь без сватов. И вообще, — ты мне зубы не заговаривай, Сережка. Я звал тебя, чтобы поговорить по делу. Вопрос очень серьезный. Посмотри, хорошо ли закрыта дверь?

Лицо у Валентина стало озабоченным, на лбу появились морщины.

— Слушай, Сережа. Мне тут делать нечего, я лежу и читаю с утра до ночи. И вот недавно в одном иностранном журнале, притом отметь в популярном журнале, не в специальном, я наткнулся на широковещательную статью под заголовком «Громовержец нашего века». И если отбросить треск, восклицательные знаки и рекламные выкрики, из статьи все-таки можно понять, что за границей есть опытная установка, извлекающая электричество из ионосферы.

Сергей молча кивнул головой.

— По-моему, это очень важно, Сережа. А самое главное вот что: в том же номере — портрет изобретателя. Открой тумбочку, возьми журнал на нижней, полке. Прикрой пальцем усики и прическу. Узнаешь? Это же Лузгин, собственной персоной! Мерзавец, украл нашу идею и выдает себя за изобретателя. А если он построит вышку, что получится? Ведь в ионосфере нет границ. Когда он подключится, часть нашего тока потечет к нему. Я не хотел писать об этом в письме, но ты немедленно обратись в Министерство. Вероятно, можно действовать дипломатическим путем. Ведь он же—вор и убийца! Кажется, есть какие-то соглашения о выдаче уголовных преступников.

Сергей покачал головой.

— Дипломатическим путем ничего не выйдет, найдут отговорки.

— Но надо же принимать какие-нибудь меры.

И тогда Сергей сказал после минутного колебания:

— Думаю, что ты имеешь право знать, Валя. Это все не новость для нас. Действительно, шпион сумел сбежать за границу и около месяца тому назад соорудил в Лагнэге вышку специально для того, чтобы воровать электричество. И так как Лагнэг ближе к Камчатке, чем наши потребители, ток течет туда.

— Тут ничего не поделаешь, это закон Ома.

— Нет, кое-что можно поделать. Ведь между Камчаткой и Лагнэгом лежат советские земли— в том числе цепь Курильских островов. Если мы поставим там, на. самой границе, вышки мы закоротим ионосферную цепь. Ток примут наши пограничные станции, он не дойдет до Лагнэга.

— Нет, Сережа, все-таки некоторая часть будет обтекать стороной.

— Небольшая часть, процентов пять-десять, вероятно. А у жуликов сидят на проводе потребители. И вдруг сила тока падает раз в десять. Ведь это же банкротство!

—- Они могут увеличить ионизацию в столбе. Тогда сопротивление в их цепи упадёт, их доля увеличится.

— Но ионизацию можно увеличивать только до известного предела. Иначе ионосфера разрядится сама. Шпион знает это. Ведь он подстроил такой же разряд в Мезени.

— Верно, Сережа, он будет опасаться. На этом его не поймаешь.

— А если мы увеличим напряжение в ионосфере, Валя?

— То есть включим станцию с повышенным напряжением?

— Да, несколько станций с повышенным напряжением.

Валентин в волнении присел на кровати.

— Это надо сделать, не откладывая. И тогда электрическая лавина рухнет на голову мерзавцу.

— Все подготовлено, — сказал Сергей торжественно. — Вышки на Курильских островах уже работают. Камчатская энергия почти отрезана. Шпиону пришлось увеличить ионизацию. Он снизил сопротивление до опасной границы. Мы следим за ним, измеряя силу тока на границе. Теперь остается включить высокое напряжение. Это будет сделано...

— Когда? — Спросил Валентин, задыхаясь.

Сергей посмотрел на часы:

— Через четыре минуты, —сказал он отчетливо.

6

Шесть станций повышенного напряжения включились одновременно. Один миг — тридцатая доля секунды понадобилась для того, чтобы напряжение возросло над Лагнэгом.

Генри Вильсон находился в это время на вышке с посетителями. Гости оказались не в меру любопытны, даже назойливы. Вильсон побаивался, что по приборам можно догадаться, как неровно поступает ток, как велики затраты на ионизацию столба и ничтожен выход полезной мощности. И загораживая спиной циферблаты, он скалил зубы в предупредительной улыбке, расхваливая свое воровское предприятие:

— Мы открыли практически неисчерпаемый источник тока, — уверял он. —

Затраты ничтожны — только на сооружение и оборудование приемника. Цену за ток можно назначить сколь угодно низкую. Нам важно объединить усилия, со временем мы подчиним все электростанции страны, потом Азии, Южной Америки, всего мира. Электричество — это сила, это жизнь, движение! Мы создадим Всемирный Электрический трест. Планета будет в наших руках...

Гости слушали, радостно улыбаясь. Власть и золото манили их. Подчиним электростанции всего мира — какая чудная музыка!



— Планета будет в наших ру... — произнес Вильсон.

Он не договорил, последнего слова. Вообще, он не сказал в жизни больше ничего. Волна высокого напряжения дошла до Лагнэга... Ионосфера разрядилась, электрическая дуга высотой в сто километров встала над вышкой. И Вильсон сгорел, испарился в одно мгновение. Исчез с лица земли будущий миллионер. Горстка золы, облачко угарного газа—вот все, что осталось от него.

... Впрочем день или два Вильсон служил еще пищей для искателей сенсаций. Один из них приехал вместе с промышленниками, час или полтора ходил за Вильсоном по вышке, но потом сообразил, что о подчинении планеты все равно писать нельзя, а красивые фразы о свободе, инициативе и таланте он и сам сочинит в буфете. Катастрофа застала журналиста у стойки. Он был ослеплен, оглушен, сбит с ног. Разряд получился еще страшнее, чем в Мезени. Дуга, ударившая в землю, вырвала целый пласт. Вокруг нее возник сноп молний. Навстречу взвился вихрь огненных брызг — это летели куски расплавленных балок, стоек и раскаленные детали машин.

Только минут через десять потрясенный журналист решился ощупать свои руки и ноги. «Кажется, я жив», — подумал он без большой уверенности. Затем возникла следующая мысль: «Удирать скорее, пока цел! » Но тут же ее догнала третья: «На этом можно заработать».

Теперь он боялся только одного: лишь бы его не опередили! Он рысцой побежал к своей машине, на ходу придумывая первые слова: «Молния вырвалась из его кулака! » Начало как будто броское. Следует добавить какой-нибудь мистики. На радио любят мистическое. Или завернуть насчет происков красных? Нет, лучше не стоит. Скажут, что я преувеличиваю их мощь.

Текст выступления был составлен по дороге на радиостанцию. Сообщение вышло короткое, но повторялось целый час беспрерывно. Во все уголки земного шара радиоволны доносили хриплый голос журналиста: «Сегодня на моих глазах погиб громовержец нашего века, повелитель молний! Молния вырвалась из его кулака. Есть грань, у которой человек должен остановиться, обнажив голову. Смертный не смеет поднимать руку на небеса. Разгневанное небо покарало безумца... »

В Москве, в своем кабинете, генерал Рокотов выключил радиоприемник.

— Разгневанное небо? — пробормотал он с усмешкой. — Ну ладно, пусть будет «разгневанное небо».

Глава двадцать пятая МИР ЛУЧШЕ

1

За окном бежали телеграфные провода. Они обросли инеем и походили на толстые белые канаты. На каждый телеграфный столб надеты были снежные шапочки. Но больше всего мороз

потрудился в лесу. С удивительной тщательностью он украсил в белый цвет каждую веточку в отдельности. Нарядные белые гирлянды висели над пухлыми сугробами.

Валентин лежал на верхней полке и, уткнувшись подбородком в подушку, глядел в окно. Наволочка была чистая, как снега снаружи, немножко жестковатая от крахмала. Колеса стучали деловито и бодро, они охотно подтверждали каждую мысль Валентина. «Повернули на юг», — думал Валентин, вспоминая карту. «До-ро-га пря-мая», — соглашались колеса. «В Москву приедем к празднику», — думал Валентин, а колеса твердили: «Та-кая у-дача, та-кая у-дача». И добавляли на каждом стыке: «То-ро-пись, то-ро-пись! »

Валентин наслаждался возвращенной жизнью. Привычные пустяки умиляли и радовали его. Как хорошо, что опять он слышит стук колес, видит провода, похожие на толстые канаты! Как хорошо, что подбородком он ощущает суровую наволочку! И может вдохнуть, а потом выдохнуть, дышать, сколько хочется, дышать, как все люди, дышать и дышать — какое прекрасное времяпровождение!

Вагон между тем жил своей жизнью. Пассажиры знакомились, играли в домино, раскладывали на салфетках крутые яйца, пирожки и соль в спичечных коробках, рассказывали друг другу о своих делах и заботах. А колеса поддакивали: «Ра-бо-тай-те! Ра-бо-тайте»!

В коридоре кто-то говорил громко и убежденно:

— И напрасно вы думаете, что цветы— забава. Цветы — это мед, цветы — это лекарство, цветы, наконец, школа, где растут садоводы-мичуринцы. Ребятишки посадят семена — у тебя вышел красненький цветок, у меня — синенький. Почему? Задумаются... и возьмутся за книги. А воспитание вкуса, порядка, аккуратности? Нет, уважаемый, цветы — это целая академия. Обязательно нужен специальный закон о цветопосадках.

Валентин узнал голос соседа по купе. Только что любитель цветов сидел напротив, внимательно наблюдая, как Кудинова помогала Валентину забраться на полку и заботливо укрывала его одеялом. А когда молодая женщина вышла за дверь, он весело подмигнул Валентину: «Добрая у тебя хозяюшка! С такой не пропадешь! »

Валентин покраснел и смолчал. Нужно ли объяснять посторонним, что Кудинова не «хозяюшка»? Кудиновой это будет неприятно. Ведь догадливая Зина не ошиблась.

И выяснилось это тоже благодаря Зине. Неделю тому назад, перед отъездом в Москву, она зашла проститься. Мария Васильевна, по обыкновению, не пустила ее к, «впечатлительному» больному, но прощальную записку отнесла.

— Томится девушка, — сказала Кудинова, передавая сложенный листок.

— Увы, нет, — вздохнул Валентин не без горечи. —Мы с ней только товарищи.

— Только товарищи? С такой хорошенькой? Что-то не верится. Как же вы устояли?

— Я немножко любил ее прежним сердцем. Но она предпочла другого. А мое второе — новое— сердце принадлежит только вам, — галантно сказал Валентин.

Сдвинув тонкие брови, Кудинова пытливо заглянула в глаза Валентину.

— Если не ошибаюсь, это шутка? — спросила она. И, не дожидаясь ответа, сказала хладнокровно и отчетливо, тем же голосом, каким отдавала приказания медицинским сестрам: — С незапамятных времен в жизни и в танцах существует обычай, в силу которого мужчины выбирают, а девушки стоят у стенки и ждут, чтобы их пригласили. Лично я не понимаю и не одобряю такого разделения ролей. И так как я скоро выпишу вас из больницы и мы распростимся — имейте в виду, что я вас люблю.

Валентин растерялся. Неужели великолепная Кудинова полюбила его? Он был польщен. Только ли польщен? Ему радостно, когда Кудинова входит в палату. Но это естественная благодарность. Или начало любви? Просто он не думал о любви, еле дышал, не до того было. А Зина? О Зине так или иначе надо забыть. Нет, все это сложно, надо подумать наедине, не торопясь. А как же быть сейчас? Не будет ли он раскаиваться, если скажет: «Я не люблю». Девушки в таких случаях говорят: «Не знаю». Но он же не девушка...

А Кудинова смотрела на него выжидательно. Но на лице ее не было волнения, видимо, она совершенно убеждена была в том, что Валентин и любой другой на его месте будет неизмеримо счастлив.

— Имейте это в виду, — повторила она с некоторым нетерпением.

Валентин открыл рот, чувствуя, что скажет какую-нибудь глупость. Как всегда после операции, он начал бледнеть от волнения, перед глазами у него все поплыло и затуманилось. Он протянул пальцы в туман, но не нашел руки Кудиновой. И возлюбленная немедленно уступила место врачу.

— Больной Новиков, не волнуйтесь. Выкиньте из головы то, что я вам сказала. Дышите глубже... спокойнее. Сестра, — камфору и шприц.

Так завершилось это необычайное объяснение.

Вот и сейчас, стоит Валентину закрыть глаза, перед ним встает твердое, словно высеченное из камня, лицо, сдвинутые брови, требовательные глаза, и в ушах звучит, как вызов: «Имейте это в виду».

На всю жизнь это останется самым дорогим воспоминанием.

Сколько раз впоследствии Валентин будет повторять: «Маша, скажи мне: «Имейте это в виду». Нет, не таким тоном. Скажи, как в Мезени!»

2

В соседнем купе ехали большие любители радио. С семи часов утра до полуночи там не выключали репродуктора. Кудинова несколько раз в день стучала в стенку, просила «сделать потише». Соседи выполняли просьбу, но через полчаса, забывшись, снова усиливали звук.

Под вечер Валентин задремал и ему приснился Ахтубин. Будто бы стоит рядом и говорит: «Довольно отсыпаться. В сутках не так много часов. Думаешь, открытие — это бабочка? »

Валентин устыдился и открыл глаза. Знакомый бархатистый чуть хрипловатый голос доносился из соседнего купе. Что такое? Ахтубин в поезде? Но ведь он же болен, лежит в кровати— так говорил Сергей.

Кудинова осторожно приоткрыла Дверь, сказала в щель:

— Вы не спите, Валентин Николаевич? Там по радио передают выступление вашего Ахтубина.

Валентин проснулся окончательно, даже на локте приподнялся, чтобы слышать лучше.

«Еще на XXI съезде нашей партии, — говорил Ахтубин, — была выдвинута программа сокращения рабочего дня. Программа эта, как вы знаете, выполнена и даже перевыполнена. Уже сейчас у нас два выходных дня в неделю. Успехи строителей, успехи энергетиков, в частности новые электростанции — приливная, вулканическая, атомные, — новая передача без проводов, создали в стране такое изобилие энергии, так подняли производительность труда, что вновь поставлен вопрос о дальнейшем сокращении рабочего дня. Вот в связи с этим я и хотел поделиться с вами, дорогие сограждане, некоторыми мыслями о досуге.

Именно о досуге, не об отдыхе. И при восьмичасовом рабочем дне вы отдыхали достаточно. Затем, сверх отдыха, мы получили и досуг. Что же такое досуг? Это не безделье, не ленивое полеживание на кушетке, не болтовня с гостями и даже не хозяйственные заботы. Забот хозяйственных и семейных у нас становится все меньше. Их берут на себя ясли, детские сады, школы-интернаты, столовые, прачечные и т. д. Мы понимаем досуг как заботу о здоровье и культуре.

Забота о здоровье! Это прежде всего спорт. Спортивные общества обещают нам, что в каждом городском квартале и в каждом селе будет свой стадион. Каждый человек ежедневно час-полтора должен проводить на стадионе.

Итак, часов в семь вечера, побыв на свежем воздухе, отдохнувшие, полные сил, энергичные люди возвращаются домой. На что они употребят вечер?

Многие —на учение. Для них организована сеть вечерних, заочных и телевизионных школ, техникумов и институтов.

Многие — на искусство. Для них организованы самодеятельные кружки — литературные, драматические, художественные с любительскими выставками, театрами, киностудиями, журналами. Берегитесь, профессионалы! Вам угрожают могучие соперники, сильные числом и знающие жизнь. Ведь они будут не только изображать работу, но и работать ежедневно. Им не понадобятся командировки для изучения жизни.

И наконец пришла пора позаботиться о «болельщика» науки, о тех, кто прилежно читает научно-популярные журналы и собирает вырезки о последних достижениях, кто сам не сумел стать специалистом, но сохранил интересы своей юности или заинтересовался, будучи зрелым, новой отраслью; о тех, кого волнуют чужие дела и чужие проблемы; о «сверчках», не усидевших на своем шестке.

Для них создается Добровольное общество содействия науке... »

Какая-то женщина за стенкой захлопала:

— Как хорошо! Я так мечтала стать микробиологом, и не получилось — по конкурсу не прошла.

— Пустая затея! — возразил ворчливый старческий голос. —Ничего не сделают дилетанты без знаний, без сложного оборудования. Прошли времена Коперника и Гершеля, когда любитель мог что-нибудь открыть стоящее.

А энтузиаст цветоводства заявил с горячностью:

— Нет, не говорите, мы всегда привлекали любителей. На цветы надо глядеть миллионами глаз. А теперь каждый может посадить клумбу у себя под окошком. У соседа растут хорошо, у меня хуже. Почему? Так и познаются законы природы.

А потом вновь в щелку заглянула Кудинова:

— Вы слышали, что говорилось о передаче без проводов? Но почему не упомянули вашу фамилию? Даже некрасиво.

Любящая женщина замечала только то, что относилось к ее избраннику.

3

Открытие конференции было назначено на 10 декабря.

Изо всех стран мира съезжались в Москву делегаты. Летели на самолетах, плыли на пароходах, ехали в поездах и на своих машинах по автострадам. Ехали австрийцы, австралийцы и албанцы, арабы и аргентинцы, англичане, американцы, представители Андорры...

На белоснежном пароходе прибыли в Одессу наши знакомые — Бха и Рамия. Бха в качестве переводчика при делегации Джанджаристана, Рамия для ознакомления с советскими электростанциями. В кармане у него лежал блокнот, на ремешке висел фотоаппарат. Рамия ежеминутно прицеливался. Он хотел запомнить и запечатлеть все.

— Это нужно ввести у нас, — говорил он то и дело.

— Нет, нам это не подойдет, — возражал Бха. — Мы идем самостоятельным, оригинальным путем.

Выступление Ахтубина они услышали в поезде, как и Валентин.

— Какое счастье быть русским! — сказал Рамия. — Так хорошо: пришел с работы свежий, можешь писать стихи...

Бха держался противоположного мнения:

— Сопьются! Разве можно простому народу давать так много свободного времени!

Впрочем, тут же добавил непоследовательно:

— Когда еще мы дождемся? У них столько пятилеток прошло, а мы только начали первую. — Они нам помогут, — сказал Рамия уверенно. — И дело пойдет быстрее. Помогли же они с током.

В комфортабельном железнодорожном вагоне пересекли советскую границу представители деловых кругов — Тутсхолд и Сайкл. Впервые вступили они на территорию страны, которая была у них, как бельмо на глазу, которую они ненавидели, и боялись, и охаивали, называя бессильной, а втайне считая слишком мощной.

Пограничная станция разочаровала их. Вокзал как вокзал, люди как люди, деревни как деревни, деревья как деревья. Видимо, им представлялось, что в Советском Союзе и люди и природа должны быть особенными.

Потом они начали брюзжать, как больные барыни-старухи. Никак им не угодить — и хлеб режут толстыми ломтями, и суп соленый, и кресло жесткое, и ложка не так положена, и чашка не так вымыта...

Сайклу не понравился станционный ресторан: буфетчица не знает по-английски, нет кровавого ростбифа и хлеб не поджаривают.

Тутсхолду не понравились солдаты-пограничники. Лица у них неприветливые — воплощенный железный занавес.

Им не понравились старые заводы с дымными трубами—чересчур коптят.

Им не понравились новые заводы с дымоуловителями — («И на завод не похоже»).

Им не понравились старые строения у рельсов, закопченные еще во времена паровозов — («Это же типичные трущобы! Такие же, как у нас»).

И не понравились керамические дома на окраинах— («Слишком нарядно. Много претензий для рабочего поселка»).

Им не понравились детишки в шубках, гулявшие в привокзальном сквере—(«Ишь вырядили! Наверное, со всего города собирают напоказ»).

И не понравились удалые школьники, которые с криком «ура» штурмовали ледяную горку... Пальто расстегнуты, залеплены снежками, уши на шапках торчком—(«Маленькие сорванцы! С такого возраста готовятся к войне! »).

И девушки им не понравились — («Захолустье. Отстали на полвека. В Европе давным-давно ходят в шароварах с белыми пуговицами.

Покажите мне хоть одну белую пуговицу здесь! »).

Подъезжая к Москве, они заметили возбуждение в вагоне. Кто-то из соседей объяснил: по радио говорят о новом сокращении рабочего дня. Академик Ахтубин предлагает привлекать всех желающих в науку.

— Безобразие какое! —сказал Тутсхолд. — Говорят о сосуществовании, а думают только о себе. И так у них ученых больше, чем во всем мире. А теперь еще любители прибавятся. У них бюджет позволяет, а в Джанджаристане — нет. Пойди объясни. А дурной пример заразителен, наши черные голодранцы тоже захотят подражать!

— Нет, это к лучшему, к лучшему, — отозвался Сайкл. — Тут они зарвались и сломают себе шею. Разбазарят науку, раздадут оборудование кому попало, а в результате — нуль. Кто же захочет работать даром?

4

В Москве гостям показали Электрическую выставку. Она была устроена специально для делегатов конференции; здесь демонстрировались и все способы получения энергии (этот раздел оборудовал Новосибирский институт), и все способы применения, накопившиеся за сто с лишним лет, начиная с электрического телеграфа.

На выставке был отдел освещения: обычные лампочки накаливания, лампы дневного света, цветные газосветные трубки реклам, громадные дуговые лампы маяков, прожекторы кинематографические, прожекторы авиационные, прожекторы межпланетные для сигнализации на Луну и на Марс,

Был отдел «Электричество в быту». Электрические кухни — белые, чистые, гигиеничные, электрические холодильники, электрическое отопление, почти не занимающее места, легко регулирующееся, вентиляторы, установки для кондиционирования воздуха.

Был отдел связи: телеграф и фототелеграф, телефон и телевизофон, радио, телевидение, черное и цветное, телевизионные картины для украшения стен (по воскресеньям у вас над столом — Рембрандт, по понедельникам — Герасимов), карманные радиотелевизофоны («Сынок, ты где пропадаешь? » — «Я, мама, в лесу, собираю землянику в самой чаще». «А что это у тебя с рубахой? Опять разорвал, мучитель! »).

Были еще отделы — «Электричество на „ транспорте», «Электрометаллургия», «Электромоторы», «Электричество в сельском хозяйстве» — электропахота, электроуборка, электроборонование (рыхление с помощью ультразвука), оранжереи с искусственным освещением и отоплением, электродойка, электрострижка.

Представлено было и электромышление — машины, управляющие самолетами, автомобилями или же поездами, машины-бухгалтеры, машины-переводчики, машины-экономисты, машины-энциклопедии, машины-библиографы, машины-астрономы, машины-директора заводов и машины-конструкторы машин.

До сих пор мы перечисляли вещи, известные уже в середине XX века. Но был здесь и отдел перспективных проектов орошение пустынь опресненной водой из океанов, строительство дорог и тоннелей проплавлением грунта, получение кремния из песка и золота из морской воды...

Демонстрировалось и новое, не известное в середине века производство, так называемое электросозидание—изготовление любых веществ и тел из электронов и протонов. Это производство только что зарождалось в лабораториях; оно было громоздко, требовало очень много энергии. Только редкие или же радиоактивные элементы и крупные драгоценные камни, алмазы например, выгодно было изготовлять таким способом. Впрочем, электросозидание заслуживает отдельной книги.

Гости воспринимали экспонаты по-разному. Рамия уже устал восхищаться. Он лихорадочно фотографировал и записывал, старался не пропустить ни единой мелочи. Сайкл бурчал: «Старо! Прошлый век. Это у нас давным-давно есть». Если же демонстрировалось что-нибудь новое, необычное, Тутсхолд пожимал плечами: «Трюкачество! Ненужная игрушка!»

5

С таким же настроением компаньоны пришли на конференцию. И когда Сергей вышел на трибуну, он заметил прямо перед собой усмехающиеся физиономии — одну румяную, худощавую, другую толстую, с багровыми жилками на носу.

— Это тот, которого продырявил Вилли? — спрашивал Сайкл шепотом.

— Нет, другой, — ответил Тутсхолд. — Тот сидит в президиуме. Бледный такой — ни кровинки в лице.

Насмешливые улыбки на секунду сбили Сергея. Он нахмурился, стараясь взять себя в руки. Обвел глазами ряды. Белели таблички с названиями стран — Австралия, Австрия, Албания, Алжир, Англия, Андорра...

Белые, желтые, черные лица с очками и без очков внимательно следили за ним, прижимая наушники радиоперевода. Только двое почему-то ухмыляются. Ну, ладно, не следует думать о них.

— Господа! — начал Сергей. — Мне предоставлена честь доложить вам о новом крупном открытии, совершенном советскими людьми...

Он говорил. Где-то за сценой, в путаных лабиринтах электропереводчика метались электроны, накалялись и гасли лампы... И десятки голосов журчали в наушниках: «Gentelmen, Неrrеn, Messieurs, Panove... »

Тутсхолд и Сайкл слушали невнимательно. Впрочем, они давно знали принципы, историю и технические подробности ионосферной передачи от собственного, так сказать, корреспондента, ныне покойного Лузгина-Вильсона. Тутсхолд передразнивал произношение электропереводчика, его стилистические ошибки.

Под конец Сергей сказал:

— Товарищи и господа, друзья и гости!

Мы с вами жители одной планеты, жильцы одного дома, и нравится нам или не нравится, наши семьи живут по соседству. Мы можем ссориться, сделать жизнь друг другу невыносимой, можем договориться — жить в тесноте, но не в обиде. У нас уже немало общего имущества: коммунальные реки —Дунай например, коммунальные земли у Южного полюса, общее межпланетное пространство, общая Луна, общее Солнце, общий воздух и общая Служба погоды. Четыре общественных океана есть у нас, где каждый может плавать, выполняя международные правила уличного движения. Пятым океаном называют воздух летчики. Теперь мы предлагаем создать еще всемирный электрический океан, шестой по счету. Есть возможность питать его электрическими притоками всех цветов радуги и поить все части света. Так как же, договоримся, или похороним в спорах нужное дело? Ни себе, ни другим, как собака на сене...

6

Когда председатель объявил перерыв, Тутсхолд проворно вскочил:

— Пойдемте, Сайкл, в буфет! Пропаганда у них тоскливо-однообразная, но водка превосходная. Ах, да, вы не пьете водки! Тогда спешите к бутербродам с икрой. Я лично намерен есть только икру и ни в коем случае не красную. Настоящий деликатес — черная. У нее вкус тоньше, проникновеннее.

И за столиком Тутсхолд распоряжался и болтал с видом радушного хозяина. Набивая рот, он сказал мимоходом:

— Вся эта конференция — признак их слабости. Они идут к нам на поклон: «Пожалуйста, ради бога, договоримся». Мы сорвем их электрическую агрессию, Сайкл, положитесь на меня.

Но что-то произошло сегодня с младшим главным компаньоном. Икра ли подействовала на него, или он водки попробовал вместо молока.

— Тутти! — сказал он. — Я полагаюсь на вас много лет. А почему, собственно, вы беретесь учить меня? Вы разоряетесь, беднеете, если бы не я, вы пошли бы по миру. Пока вы пустословите, я наблюдаю вас. Вы недостаточно гибки, Тутти. У вас есть принципы, симпатии и антипатии —недопустимая роскошь для дельца. Мой дед...

— У него тоже был принцип. Он пил молоко, — прервал Тутсхолд, прикрывая усмешкой обиду.

— Мой дед, который пил молоко и в отличие от вас богател, говорил мне: «Дельцу нельзя быть упрямым. Спеши туда, где можно заработать, а если ты теряешь деньги, удирай! Везде, где я ссорился с русскими, я терял. Я потерял деньги в Лагнэге с этой вышкой, я чуть не потерял жизнь в Джанджаристане. Вчера, пока вы зубоскалили на выставке, я делал подсчеты. Русские придумали много электрических игрушек, им понадобится целое море тока. Для нас это выгодно. Покупатель налицо, можно крупно заработать. Я закупил по дешевке кучу бесполезной энергии — водопады Ориноко и Игуассу, приливы и отливы Канадского побережья, пустыни Гран-Чако и Атакаму. Лично я вступаю в компанию «Большевики, Сайкл и ионосфера». Долой дорогостоящие интриги, да здравствуют прибыльные дела!

— Не возьмете ли в компанию меня с водопадом Замбези и солнцем Сахары?

Сайкл задохнулся от удивления.

— Старая лисица! Что же вы болтаете о борьбе с электрической агрессией? Вы просто хотели надуть меня!

Глава двадцать шестая У КНИГИ ЕСТЬ КОНЕЦ

1

Кровать стояла далеко от окна, и, лежа на ней, можно было видеть только небо. При свете ночника оно казалось лиловато-синим, как морская даль, и выглядело очень красиво рядом с желтыми от электричества кружевными занавесками. Но под утро мрачная синева выцвела, как будто краску смыли водой. На водянисто-голубом фоне появились пухлые и розовые, как младенцы, облака. А затем луч солнца брызнул из-"за угла, и на стене, над кроватью, уселся радужный зайчик.

Человек усмехнулся и погрозил ему костлявым пальцем.

— Ладно, прыгай пока что. Все равно поймают тебя.

Академик Ахтубин был давно и серьезно болен. Его положение не улучшалось: боли в боку не проходили, мучила одышка. Доктора качали головой все многозначительнее, и жена, провожая их, все дольше шепталась за дверьми. На днях вице-президент Академии спросил Ахтубина, не хочет ли он взять годичный отпуск. По видимому, ему уже подыскали заместителя. Ахтубин вспылил и наговорил грубостей. Но заявление об отпуске все-таки подал.

В комнате было душно, пахло одеколоном, йодом и валерианкой. На мятой подушке не удавалось найти прохладного места. За радиатором что-то потрескивало — вероятно, коробились обои... Даже размышлять было утомительно. Время от времени приходилось давать голове отдых, несколько минут лежать с закрытыми глазами, просто лежать, не думая ни о чем. Но вот на глаза попадал солнечный зайчик, возникала цепь мыслей: солнечный луч — Солнце — потоки энергии. И, опрокидывая бутылочки с лекарствами, профессор шарил на столике в поисках авторучки, спешил записать мысль:

«Отрегулировать солнечное тепло — очередная задача. Жару нужно регулировать так же, как мы регулируем реки. Летний зной — это наводнение тепла, зима подобна обмелению реки... »

А мысли, обгоняя перо, уже уходили вперед. «Отрегулировать Солнце — это точное выражение, — думал Ахтубин. —Интересно, почему люди склонны регулировать? Откуда эта чуждая природе прямолинейность? Пожалуй, от разума. Стихии бушуют стихийно. Их ярость слепа и не имеет цели. Природа расточительна. Она тратит слишком много энергии, коэффициент полезного действия стихий ничтожен. На отопление и орошение планеты можно тратить меньше тепла, если взяться разумно, по-человечески. И сразу же освобождаются лишние силы, их можно использовать с толком. Все стихии должны планироваться. Календарный план воды в реках, всемирный план погоды, план дождей и ветров, календарный план пасмурности и солнечности будет у наших потомков».

Рука проворно бегала по бумаге, стараясь поспеть за мыслями, глаза у профессора блестели, на скулах появился румянец. Уже не было больного, немощного старика, прикованного к постели. Его место занял Человек-Великан, не сын, а повелитель Солнца. Он знал, куда нужно направить реки, что приказать ветру и как распорядиться солнечными лучами. Он диктовал свою волю природе, потому что он разумное существо, а она слепая, безрукая и бестолковая.

2

Ровно в восемь утра дверь отворилась, и в комнату вошла жена Ахтубина с завтраком на подносе.

Она участливо посмотрела мужу в лицо и с тревогой в голосе спросила: «Плохо спал сегодня? А как температура? » Глядя на поднос, академик поморщился. «Опять вареная капуста! » Жена с терпеливым вздохом присела на край кровати, держа тарелку в руках. Она готовилась к настойчивому спору.

— Дай тарелку, я сам, — сказал Ахтубин. — Только подсунь под спину подушку...

Жена следила за ним с грустью и жалостью, эта жалость больше всего раздражала старика, Он привык быть сильным и умным, привык побеждать в споре, подавлять противников знаниями и красноречием, привык к тому, что у него избыток энергии, он может всю ночь напролет писать статью, а утром после этого с блеском читать свои знаменитые лекции, на которые приходили студенты даже с других факультетов. Жена его была скромным сотрудником, терпеливой исполнительницей, первым слушателем и секретарем. У нее не было воображения, размах Ахтубина пугал ее. Ей все казалось, что он сорвется или надорвется. Они прожили вместе больше тридцати лет, и все время он был в глазах жены героем. И вот он стал немощным, не может позавтракать без ее помощи; его вылинявшее лицо вызывает тревогу и жалость. Стыдно и унизительно вызывать жалость у жены!

— С кем ты говорила по телефону вчера? — спросил он недовольным тоном.

— Звонили из Совета Министров, насчет Устава. Я сказала, что ты задержишь. Как они сами не понимают?

— Напрасно сказала. Не настолько я болен. Обязательно передай, что Устав я представлю к сроку. — Недовольство профессора прошло. При мысли о работе он опять оживился. — Обожаю, когда торопят, люблю, чтобы напоминали, звонили по телефону, теребили. Когда торопят, чувствуешь, что ты еще нужен. Сейчас же немедленно займемся Уставом. Только письма посмотрю. Письма есть сегодня?

— В почтовый ящик не вмещаются. И все насчет твоего выступления по радио. Я думаю отослать в Радиокомитет, в редакцию.

— Но только напиши им, чтобы читали внимательно. Пусть посадят специальных людей. И отвечать надо на каждое письмо, даже на самое неграмотное. Ведь если человек пишет, значит, у него душа горит. А теперь принеси три-четыре письма на выбор.

3

«Уважаемый Юлий Леонидович! Пишу вам по поручению коллектива работников газеты «Труд». Мы все заинтересовались вашим предложением о Добровольном обществе. Правда, мы в большинстве люди с гуманитарным образованием и не представляем, где могли бы мы принести пользу. Но, возможно, обществу понадобятся многочисленные популярные издания. Мы могли бы взять на себя редактирование и печатание... »

«Многоуважаемый академик!

Я слышал по радио насчет любителей науки. Сам я столяр шестого разряда, работаю на заводе «Динамо». С бытом у нас все организовано, как полагается: дети в яслях, обеды носят на дом из столовой. Времени свободного хоть отбавляй. «Козла» забивать надоело. Куда приложить силы, ещё не разобрался. Надо издать понятные книжечки по каждой науке, объяснить, где человек без специального образования с толком может поработать. Космические дела меня особенно интересуют. Я понимаю, в первую очередь лететь должны ученые. Но, может быть, и мы, столяры, пригодимся пособить.

Остаюсь уважающий Вас С. Никаноров».

«Дорогой Юлий Леонидович!

Мы, группа девушек, студенток 2-го Медицинского института, обсудили ваше выступление. Правда, мы любим нашу специальность и не хотим никакой другой. Но когда мы кончим институт, у нас тоже будет много свободного времени. И мы хотим отдать его борьбе за красоту. Мы думаем, что жизнь должна быть не только здоровой, не только обеспеченной, но и красивой. Хотим, чтобы цветы были в комнатах летом и зимой, чтобы все дома выглядели нарядно и все красиво одевались бы и больше было красивых картин и хорошей музыки. Мы просим Вас, чтобы в Уставе общества было сказано о борьбе за красивую жизнь».

Четвертое письмо жена передала Ахтубину с легкой улыбкой.

«Юлий Леонидович, знаю, что ты болен, не должен волноваться и всякое такое прочее. Но извини меня, твоя статья вызывает справедлив вые нарекания. Как же ты упустил, даже словом не помянул самое важное—ветротехнику, комплексную станцию в горах Вейтау и Арктику, и Яйлу? Ведь ветер — самая дешевая, самая массовая, самая доступная, поистине народная энергия. Именно мы нуждаемся в помощи народа, нам нужны миллионы глаз и рук — не атомщикам с их заумными расчетами, не вулканоэнергетикам с их сложнейшими шахтами. В твоем народном обществе секция ветроэнергетики должна быть первой, самой деятельной и самой многолюдной... »

— «Дядя Ветер» в своей обычной роли, — улыбнулся Ахтубин.

Он почувствовал прилив бодрости. Так приятно быть нужным. И, вернув письма жене, сказал:

— Видишь, как срочно нужен проект Устава.

Работа над Уставом особенно привлекала Ахтубина. Обширная программа Добровольного общества содействия науке представлялась ему завещанием, обращенным к потомкам. Он собирался приложить к Уставу перечень проблем, стоящих перед наукой, список головоломок, не решенных самыми мудрыми, самыми талантливыми людьми. Предстояла заманчивая работа: обозреть различные науки, посоветоваться со многими учеными, расспросить об их делах и затруднениях. Но прежде всего нужно было написать введение об общих задачах и структуре общества. И внимательна взвешивая слова, Ахтубин неторопливо диктовал жене:

«Внутри общества будет несколько десятков секций, не очень много. Каждая из них должна ставить широкие задачи, охватывать несколько смежных наук, чтобы добровольные помощники науки чувствовали себя участниками большого дела, чтобы кругозор их рос, не ограничивался узкими специальными задачами.

Первой и самой важной секцией должна быть секция борьбы за долголетие. Задача ее — совершенствовать медицину, развивать спорт, улучшать быт, бороться с шумом и пылью, следить за чистотой и красотой... ».

Здесь Ахтубин прервал себя. «Девушки-медички выразили это лучше, — сказал он. — Как они написали? Бороться за красивую жизнь».

Он заглянул в лицо жене, как бы спрашивая ее мнение. Та выжидательно молчала, держа ручку на весу над блокнотом. И старику показалось, будто в глазах у верной спутницы— снисходительная жалость.

— В чем дело? — спросил он ворчливо. — Ага, понимаю. Ты думаешь: он болен и здоровье кажется ему всего важнее на свете. Неверно. Улучшение жизни человека — единственная и самая важная цель нашей страны. Можешь писать смело: первая задача Добровольного общества — добиваться продления жизни до ста пятидесяти — двухсот лет всеми средствами...

Но здесь Ахтубина прервали посетители.

4

Их было четверо — двое мужчин и две молодые женщины: одна статная, величавая, другая подвижная, как ртуть. Последняя принесла с улицы задорную улыбку и никак не могла согнать ее, придать лицу грустно-серьезное выражение, приличествующее больничной обстановке.

— Вот молодцы! —обрадовался Ахтубин. — Пришли навестить хворого старика. И с девушками. Которая тут невеста Сергея? Нет, подождите, я сам угадаю. Наверное, вот эта, с челом мыслителя. А та веселенькая, похожая на солнышко, конечно, твоя подруга, Валентин...

Зина прыснула. Все сразу пришли в хорошее настроение.

— Не угадали, Юлий Леонидович, — сказал Валентин, — веселенькая, с железобетонным сердцем — долговременная любовь Сергея. А эта, как вы выразились, «с челом мыслителя»— доктор Кудинова, моя спасительница. Единственная в мире женщина, которая имеет обыкновение, прежде чем познакомиться с человеком, подержать в руках и хорошенько осмотреть его сердце.

— А кстати, как твое сердце? Не болит?

— Гораздо лучше первого. Я отдохнул, соскучился, рвусь к делу. А вы как, Юлий Леонидович? Скоро собираетесь встать?

На лице Ахтубина появилась брезгливая гримаса.

— Противно рассказывать.

— Юлий Леонидович, надо чтобы Маша вас посмотрела. Ведь она настоящая волшебница, может вынуть сердце и вставить молодое.



На мгновение в тусклых глазах Ахтубина вспыхнула надежда. Он пытливо взглянул на Кудинову и, уловив смущенно-виноватое выражение, опустил веки.

— Боюсь, что юные волшебницы не интересуются стариками. Увы, можно сменить сердце у молодого, ветхий организм не заменишь целиком. Люди умирают. С этим приходится мириться.

— Да что вы, Юлий Леонидович! Оставьте эти мысли.

— Не надо тратить слова на утешения, голубчик. Стариков должны замещать молодые. Это закон природы. Иначе нельзя идти вперед. И оставим этот бесполезный разговор. Давайте о деле. Читали вы мою статью насчет досуга?

Валентин с облегчением ушел от грустной темы:

— Читали, конечно. И еще по радио слушали, в поезде. Но для общества нужно строго отобрать подходящие науки. В цветоводстве, видимо, любители очень полезны, а у нас, в ионосфере, едва ли...

Ахтубин строго взглянул на него:

— Я вынужден напомнить вам, Валентин Николаевич, — сказал он недовольно, — что ионосфера открыта любителями... Кроме того, насколько я помню, ионосферную передачу предложили два молодых к ветротехника. Если бы я рассуждал, как вы, я запретил бы им работать. Могу добавить, что такая же идея пришла в голову совсем постороннему человеку — мальцу... как его звали? Струнин, кажется? Вообще, товарищи, любитель становится специалистом, если работает долго и упорно.

Валентин молчал смущенный.

— Я и сам думал, как вы сначала, — продолжал Ахтубин смягчаясь. — Но потом разобрались мы с учеными и оказалось, что во всяком деле есть простые вещи, которые выполняют помощники, лаборанты, расчетчики. Даже в атомной физике, оказывается, ряд открытий сделали жены и сестры физиков. Они делали открытия, изучая фотопластинки. Для этого нужно не очень много знаний и бесконечное женское терпение. Но только на терпение мы рассчитывать не можем. Ведь общество у нас будет добровольное, удержать народ можно только захватывающе интересной работой. Там нужны своеобразные руководители-учителя и агитаторы. Но не так легко найти подходящих людей. Меня просили наметить кандидатуры. Вот в секцию регулирования стихий я предложил Новикова Валентина и Новикова Сергея.

— Нас?!

— Да, вас. И Академия поддержала мое предложение...

— А ионосфера?

— А в ионосфере, друзья, ваша работа завершена. Вы еще не понимаете? Но это так естественно. Пока корабль строится, хозяин на нем инженер; когда построен, приходит другой хозяин — капитан. Вы, ребята, творцы идей, вы кораблестроители, и не надо вам лезть в капитаны.

— Может быть, в общество имеет смысл перейти Валентину, а Сергею Федоровичу довести до конца прежнее дело? — вмешалась Кудинова.

Ахтубин посмотрел на нее, нахмурившись,

но с улыбкой.

— Волшебница, я вижу вас насквозь, — сказал он. — Вы не хотите делить Валентина даже с мужчиной, даже с другом детства. Но я убеждаю и умоляю вас не быть жадной Если вы желаете счастья Валёнтину, не старайтесь разлучать его с Сережей. Их сила в дружбе. Только вдвоем они умеют и затевать и доводить. Порознь они — два приличных конструктора, вдвоем— выдающийся ученый. А представляете, какой это будет ученый, когда вокруг них сплотится еще тысяча таких же талантливых?

5

Заботливый врач, она же любящая женщина, ежедневно по минутам расписывала время Валентина: работать не больше... лежать не меньше... гулять не дольше...

— Машенька, а как же закалка? — протестовал выздоравливающий. — Как же упражнение мускулатуры? Как же сопротивляемость организма?

— Терпеть не могу слишком грамотных больных! — сердилась Кудинова. — Если не верите врачу, подчиняйтесь даме, хотя бы из вежливости.

Только в конце декабря Валентин получил разрешение осмотреть свой кабинет в будущем-здании Общества содействия науке.

Провожал его Володя Струнин. Как-то мало пришлось говорить нам о нем, может быть, потому, что Володя все время работал с Новиковыми. Когда у них было десять помощников, он был одним из десяти, когда стала тысяча помощников, Володя был одним из тысячи. Он сопровождал Сергея в Джанджаристан, остался там после отъезда Сергея, вместе с Бха и Рамией принял ток с Камчатки, строил вышку на Сахалине, когда готовился разгром похитителей тока; во время конференции принимал гостей, водил их по электрической выставке...

В здании общества велись отделочные работы. Полы были закапаны мелом, пахло известью и олифой, на мраморной лестнице стояли дощатые козлы, всюду висели бумажки: «Осторожно, окрашено».

Володя распахнул одну дверь. «Вот ваш кабинет, Валентин Николаевич... »

Комната как комната.. Два высоких окна. Пол еще не закончен. Подгоняется паркет. Пахнет стружкой и столярным клеем.

Валентин уселся на подоконник. Все-таки Кудинова приучила его беречь силы.



— Ты передай прорабу, Володя, чтобы мне не делали парадного кабинета. Это должна быть комната, где обсуждаются технические предложения. Ни приборов из яшмы, ни зеленого сукна, ни стекла на столе. Полки мне нужны со справочниками и энциклопедиями. Ящики для картотек. Доска, чтобы накалывать чертежи. Шкафчик с угощением. Да-да, с угощением. «Садитесь, товарищ, вот чай, вот варенье, выкладывайте, что у вас на душе». Интересно, кто первый придет ко мне на прием?

Володя встал посередине комнаты, вытянул зачем-то руки по швам.

— Разрешите, я буду первым, Валентин Николаевич?

— Ты?

— Валентин Николаевич, только вы не сердитесь. Ваша ионосферная передача замечательная и очень талантливая вещь! Но все-таки у нее есть недостатки. И эта история с кражей тока показала их. Когда Сергей Федорович искал, как оградить ток от воров, я тоже ломал голову, и я нашел не такой простой, но, в конечном итоге, более надежный путь. Я бы предложил передавать энергию не током, а короткими волнами. Нет, погодите, не смейтесь, у меня уже все продумано. Я знаю, что короткие волны идут прямолинейно и не могут огибать земной шар. Но ведь сейчас есть спутники. Я уже разобрался: нужно подвесить над экватором 24-часовой «неподвижный» спутник, поставить на нем зеркало и отражать волны к потребителю. Люди на спутнике не нужны, зеркалом можно управлять по радио. Теперь главная трудность — какие посылать волны? Волны нужно подобрать такие, чтобы они не терялись в пути: ультрафиолетовые лучи в воздухе поглощаются, обычный свет — рассеивается. Инфракрасные лучи были бы очень хороши, но они поглощаются водяным паром и углекислым газом. Лучше всего пойдут метровые радиоволны. Но вы не слушаете, Валентин Николаевич?

Нет, Валентин слушал внимательно, но с обидой и недоумением. Володя — их первый ученик, перебежал в лагерь противников. И самое странное, что он перебежал, когда дела идут хорошо: ионосферная передача работает, распространяется на весь мир, иностранные недоброжелатели смирились — с ними удалось договориться. К чему сейчас возрождать неудавшийся вариант одного из их соперников? И каким способом Володя победит давно известные трудности, как преобразует в радиоволны миллионы киловатт, как добьется такого узкого пучка, чтобы весь он попал на спутник? Как зашлет в пространство громадные радиозеркала? Разбить Володю ничего не стоит.

— Вы не слушаете, Валентин Николаевич?

Курчавый толстогубый юноша ждет ответа.

Лицо его выражает надежду и упрямство. — Он похож... на Валентина в кабинете Ахтубина, юного Валентина, мечтающего о признании, готового драться за признание.

И зрелый Валентин повторяет слова, которые он услыхал от Ахтубина тогда:

— Ты, братец, просто наглец, вообразивший себя гением. Единственное оправдание, что наглость твоя — от наивности. Ты думаешь, открытие это — бабочка, махнул сачком и поймал. На самом деле уже тысячи ученых задумывались о передаче энергии короткими волнами. Чем ты можешь превзойти всех? Трудом, дружок! Условия такие: ты запираешься на два года. Лиде сообщаешь, что отправился в Антарктику. Рабочий день — пятнадцать часов в сутки — шестичасовой введен не для изобретателей. Два года не ходишь в кино и не читаешь романов. На размышление даю три минуты. Колебание считаю отказом.

Толстые брови сошлись на переносице. Володя напряженно думает, глядя на засыпанный опилками паркет.

Решится он?

И даже если решится, добьется ли успеха?

Впрочем, о Володе нам не придется рассказывать. У Володи своя судьба, свои трудности, свои мечты. А эта книга о Новиковых — творцах электрического океана. Океан создан. Новиковы победили, и книге конец.

Книге конец. А у жизни нет конца, и нет конца мечтам.

1951—59.

Загрузка...