Часть вторая. Созыв
Глава 1. Десант
Выдержка из аналитического доклада, представленного Военному Совету отделом стратегического планирования
«…последних операций создал уникальный шанс. Несмотря на серию серьезных поражений в ходе битв за Лунный Колодец и Плеть Острага, флот Конфедерации сохранил способность к активным действиям как в секторе Дакота, так и на границе секторов Фурсан и Фито-12. Более того, мы в состоянии добиться локального превосходства над силами Империи, как в тяжелых кораблях, так и космолетах. В первую очередь, это связано с тем, что захват сектора Фито-12 является для Империи слишком важным стратегическим успехом, чтобы тэш’ша могли позволить себе ослаблять оборону завоеванных позиций.
Вместе с тем нет сомнений, что Империя начинает активную перегруппировку, перебрасывая резервы в Фито-12. Мы оцениваем время, требуемое на достижение угрожающей для флота Конфедерации концентрации сил в два с половиной — три месяца. Поэтому крайне существенной задачей представляется воспользоваться в полной мере временным преимуществом в мобильности.
Анализ данных разведки подтверждает, что командование Империи аналогично оценивает сложившуюся ситуацию. Резко возросшая активность флота Империи в секторах Фито-2 и приграничной территории Дакоты, несомненно, является попыткой связать затяжными боями и контрударами наши войска. По предварительным данным ни в секторе Фито-2, ни в секторе Дакота противник не в состоянии добиться существенных успехов, однако такие действия однозначно свидетельствуют о повышении бдительности со стороны Империи.
Исходя из этого, перспективным представляется проведение операции в секторе Фито-12, нацеленной на одну из систем, овладев которой, можно угрожать эффективной блокадой линий снабжения Империи в секторе Фито-12. Согласно данным разведки на текущий момент практически полностью отвечают такому требованию системы Авалон и Куросао.
Всесторонне взвесив преимущества и недостатки расположения систем, разработано два плана действия войск Конфедерации. В ходе первого наносится массированный удар всеми свободными силами. Флот Империи уничтожается или принуждается к отступлению, после чего следует серия ударов по выявленным разведкой уязвимых позиций, с целью нанесения максимального ущерба. В дальнейшем флот Конфедерации переходит к жесткой обороне, одновременно осуществляя перехват конвоев противника. Существенным недостатком данной схемы является неизбежный бой с превосходящими силами Империи. По расчетам с вероятностью восемьдесят три процента в результате сражения флот Конфедерации будет полностью уничтожен. Прогноз на оставшиеся семнадцать процентов неблагоприятен: при максимально благоприятном исходе боя, понесенные потери лишают флот Конфедерации способности осмысленно действовать как против конвоев, так и против регулярных сил Империи.
Таким образом, прямой массированный удар не приводит ни к какому положительному стратегическому результату. Исходя из этого, оптимальным является вариант, согласно которому операция будет развиваться в несколько этапов. Учитывая крайнюю необходимость успешного завершения первого этапа операции хотя бы на одном направлении, рекомендуется задействовать наиболее опытные и хорошо зарекомендовавшие себя подразделения Вооруженных Сил Конфедерации. Параллельно необходимо развернуть агрессивную отвлекающую атаку, с целью отвлечения некоторых сил Империи от приграничных территорий секторов Фито-12 и Дакота…»
* * * * *
Система Авалон, 2585.27.10. Орбита планеты Изольда — место высадки десанта — юго-запад от базы Империи
«…последних операций создал уникальный шанс. Несмотря на серию серьезных поражений в ходе битв за Лунный Колодец и Плеть Острага, флот Конфедерации сохранил способность к активным действиям как в секторе Дакота, так и на границе секторов Фурсан и Фито-12. Более того, мы в состоянии добиться локального превосходства над силами Империи, как в тяжелых кораблях, так и космолетах. В первую очередь, это связано с тем, что захват сектора Фито-12 является для Империи слишком важным стратегическим успехом, чтобы тэш’ша могли позволить себе ослаблять оборону завоеванных позиций.
Вместе с тем нет сомнений, что Империя начинает активную перегруппировку, перебрасывая резервы в Фито-12. Мы оцениваем время, требуемое на достижение угрожающей для флота Конфедерации концентрации сил в два с половиной — три месяца. Поэтому крайне существенной задачей представляется воспользоваться в полной мере временным преимуществом в мобильности.
Анализ данных разведки подтверждает, что командование Империи аналогично оценивает сложившуюся ситуацию. Резко возросшая активность флота Империи в секторах Фито-2 и приграничной территории Дакоты, несомненно, является попыткой связать затяжными боями и контрударами наши войска. По предварительным данным ни в секторе Фито-2, ни в секторе Дакота противник не в состоянии добиться существенных успехов, однако такие действия однозначно свидетельствуют о повышении бдительности со стороны Империи.
Исходя из этого, перспективным представляется проведение операции в секторе Фито-12, нацеленной на одну из систем, овладев которой, можно угрожать эффективной блокадой линий снабжения Империи в секторе Фито-12. Согласно данным разведки на текущий момент практически полностью отвечают такому требованию системы Авалон и Куросао.
Всесторонне взвесив преимущества и недостатки расположения систем, разработано два плана действия войск Конфедерации. В ходе первого наносится массированный удар всеми свободными силами. Флот Империи уничтожается или принуждается к отступлению, после чего следует серия ударов по выявленным разведкой уязвимых позиций, с целью нанесения максимального ущерба. В дальнейшем флот Конфедерации переходит к жесткой обороне, одновременно осуществляя перехват конвоев противника. Существенным недостатком данной схемы является неизбежный бой с превосходящими силами Империи. По расчетам с вероятностью восемьдесят три процента в результате сражения флот Конфедерации будет полностью уничтожен. Прогноз на оставшиеся семнадцать процентов неблагоприятен: при максимально благоприятном исходе боя, понесенные потери лишают флот Конфедерации способности осмысленно действовать как против конвоев, так и против регулярных сил Империи.
Таким образом, прямой массированный удар не приводит ни к какому положительному стратегическому результату. Исходя из этого, оптимальным является вариант, согласно которому операция будет развиваться в несколько этапов. Учитывая крайнюю необходимость успешного завершения первого этапа операции хотя бы на одном направлении, рекомендуется задействовать наиболее опытные и хорошо зарекомендовавшие себя подразделения Вооруженных Сил Конфедерации. Параллельно необходимо развернуть агрессивную отвлекающую атаку, с целью отвлечения некоторых сил Империи от приграничных территорий секторов Фито-12 и Дакота…»
— ПЕРВАЯ ВОЛНА СБРОШЕНА! — заревели динамики. — ПЕРВАЯ ВОЛНА СБРОШЕНА!
Офицер с высеребренными сединой висками переждал, пока стихнет гудящее эхо. Посмотрел на выстроившихся солдат.
— Мы идем в бой второй волной. Сброс рассчитан на прибрежную зону в квадрате 73 — там предполагается минимальное сопротивление: все силы противника оттянуты к базе. Первая волна берет под контроль зону высадки. Из второй волны: первое, второе, четвертое отделение — ваша цель позиция 5–74. Третье, пятое, седьмое — позиция 4–23. Шестое, восьмое, девятое отделение — после высадки двигаетесь к тэш’шской базе. Десятое отделение — оперативный резерв. Наша задача — взять дельту и прилегающую к ней территорию под полный контроль. «Коты» там засели крепко, но позиция для обороны у них неудачная! Их больше, но мы круче! Высаживаемся, вбиваем гадов в грязь, поднимаем флаг! Все кто выживут, получат по медали. Кто умрет — получит бессрочную увольнительную в рай! — Офицер свирепо осклабился и хлопнул себя по крохотной нашивке: ангел с развернутыми крыльями, воздевший над головой пылающий меч. — Мы «Херувимы»! Мы круче всех! И мы идем давить мохнатых чертей!
Строй одобрительно взревел, да так, что у оказавшихся рядом заложило уши. Несколько секунд офицер смотрел на своих солдат, потом набрал в грудь воздух:
— «Херувимы»! Слушай приказ: по десантным капсулам — РАЗОЙТИСЬ!
— Сэр, да, сэр!!! — почти одновременно прогремел под сводами ангара рев солдат. Помещение мало походило на обычный ангар боевых баз или лайнеров: здесь почти никогда не садились космолеты или транспортные модули. Все свободное пространство занимали толстые, семиметровые цилиндры катапульт с сигарами десантных капсул внутри.
— ГОТОВНОСТЬ ВТОРОЙ ВОЛНЫ ДЕСАНТА! — заревели динамики. — МИНУС ТРИДЦАТЬ СЕКУНД!
— Быстро! Быстро! Быстро! — орали лейтенанты и сержанты. Порядок последнего брифинга мигом взорвался привычным хаосом человеческих ручейков, растекающихся по капсулам. Тысячи часов тренировок, десятки боевых высадок — тут были лучшие, кого могла послать в бой Конфедерация.
Старший лейтенант Моррисон хлопнул по плечу долговязого Бисса и заученным движением нырнул следом во чрево капсулы; сразу за ним опустился люк. Зашипели пневмозахваты.
— Все на месте? — больше по привычке, чем из необходимости спросил он, падая в кресло. На плечи, грудь, ноги опустились фиксаторы; на визор начала поступать дополнительная информация.
— Нету ангела-хранителя, сэр! — хохотнул Сальез. Черный, как эбонит, рослый выходец с Цереры едва помещался в кресло.
— Дурень ты, кто ж ангела к «Херувимам» пустит, — фыркнула Алиса, смуглая брюнетка. Даже в бронекостюме она казалась хрупкой девчонкой, за плечами которой только вчера погасли огни выпускного бала. Но Моррисон лично видел, как эта «девчонка» в одиночку заломала тэш’ша. Правда, потом ей пришлось долго валяться в лазарете, пока медики буквально «сшивали» ее по кусочкам.
Интерком в капсуле щелкнул.
— ГОТОВНОСТЬ ДЕСЯТЬ СЕКкк… — голос автомата прервался протяжным воем. Глухой рокот донесся уже откуда-то снаружи, словно по огромному колоколу кто-то со всей дури врезал тяжелым молотом. Капсула качнулась.
— Твою ма… — приглушенно ругнулся Бисс, подозрительно косясь куда-то вверх. Перед Моррисоном побежали окрашенные алым строки: пробой брони на третьей палубе по левому борту, разгерметизация, взрыв, разрушение перекрытий второй и четвертой палубы…
Капсула еще раз вздрогнула — но это уже была нормальная работа катапульты. Что бы там не случилось, механизм сброса сработал как часы.
Катапульта навела выходное отверстие на заданный участок, сделала упреждение и выплюнула капсулу. Удар, вой за стенами, сводящая зубы дрожь заработавшей гравитационной установки — и миг тишины. Второй толчок — заработали ускорители, бешено сжигая небольшой запас топлива: все во имя того, чтобы пролететь сквозь атмосферу как можно быстрее.
Когда-то десант пытались сбрасывать в больших модулях, по взводу в каждом, к вящей радости развлекавшихся прицельной стрельбой тэш’ша. Потом, посмотрев на статистику потерь, решили перейти к более сложной, менее надежной и дорогой технике сброса десантных капсул. Зато до цели добиралось уже процентов 80 десанта, а не 20–30, как с модулями.
«Вход в атмосферу» — капсулу затрясло, закрутило вокруг оси. За стенами раздался вновь тонкий свист, переходящий с каждой секундой в надрывный, вибрирующий рев. Стабилизаторы и ускорители, переквалифицировавшиеся в двигатели коррекции, выбивались из сил, чтобы удержать капсулу на заданном участке траектории и не дать завалиться на бок.
— Четыре секунды! — перекрывая шум, крикнул лейтенант. Вообще-то, компьютер капсулы и без этого передавал каждому на визор отсчет времени, но ему так было легче. Чувствовался контакт с людьми.
Что происходило на орбите, — Моррисон понятия не имел. Сразу после старта связь прервалась, что наводило на очень нехорошие мысли. Тэш’ша были кем угодно, только не дураками, и десант предпочитали уничтожать до высадки.
На визор пришла информация от компьютера капсулы: как и предполагалось, над местом высадки сплошная облачность, прохладно, но дождя нет. Боковой ветер не очень сильный, зенитный огонь минимальный: тэш’ша действительно сосредоточили основные усилия на отражении десанта на центральную базу, прикрывая эвакуацию. И тем, и другим было ясно, что, во-первых, центральную базу тэш’ша не удержать, а, во-вторых, полностью уничтожить флот Империи на орбите людям не удастся; обратное, впрочем, так же было справедливо.
Капсула отстрелила ловушки, имитаторы — на финальном участке обычно было труднее всего.
На визоре Моррисона цифра «3» сменилась на цифру «2».
Вновь людей охватила противная дрожь: двигатели гасили скорость падения, гравитационная установка работала на полную мощность, чтобы скомпенсировать перегрузки и смягчить удар при посадке. Вокруг шей, шлемов людей вспухла, растеклась податливая, мягкая масса, чем-то похожая на густое желе, но в отличие от желе, совсем не липкая.
Горевший у самого края проекции визора список солдат его взвода сократился на пять имен. Эти имена с идентификационными номерами сместились вниз, меняя цвет с зеленого на красный. «Капсула № 173. Столкновение с неопознанным объектом. Столкновение с неопознанным объектом. Столкновение с неопознанным объектом». Моррисон зарычал про себя, до боли стискивая приклад рейкера. Молчун Вайт, братья Чолеску, красавица Анна… Погибли…
Цифра «1» сменилась на «0».
Сверкающим болидом, с ревом послав вперед струи плотного, свирепого пламени, капсула вонзилась в светло-белый песок Изольды. С громким «кракк-к» капсула раскрылась, уподобившись бутону цветка, выпустившим над собой столб песка, пыли и дыма.
— Сэр! Старший лейтенант! — к капсуле подбежали солдаты. Моррисон спрыгнул с края образовавшегося после падения капсулы кратера, оглянулся. Повсюду был дым, клубился размолотый в тончайшую пудру песок: какое бы там ни было, но прикрытие…
— Вайт? — на визоре по-прежнему пять имен горели красным.
— Сэр, они тэш’шский транспортник ударили, — покачал головой брат Сальеза, Салзар, такой же темнокожий верзила, разве что чуть уже в плечах. — Еще над морем. Они сразу погибли, а транспортник туда ушел, — показал на юго-запад, в сторону сплошной стены местного леса.
Моррисон, засопев, зло глянул на набежавшую волну. Волна равнодушно оставила на песке роскошный плюмаж белой пены — и отхлынула прочь.
— Что с «Котенком»?
— Нет «Котенка»! — десантный сплошной шлем не позволял разглядеть лиц, но визор выдал идентификатор сигнала: командир девятого отделения, сержанта Робертс. Она любила в казармах веселить других нехитрыми шутками — сейчас же в ее голосе звучала сталь. — Сразу после нас взорвался, сэр.
Примерно этого Моррисон ждал, но все же надеялся на чудо. Чуда не случилось — как обычно.
Отодвинув, заперев поглубже сожаления и боль, оглянулся, нашел взглядом Бисса. Пехота растеклась по берегу, прижимаясь к темно-зеленым зарослям, начинающихся метрах в сорока, и к нависшему над усеянной островками дельтой холму. Десантный шлем подключился к сети поля боя высадившейся пехоты — Моррисон на бегу отметил, что карте местности, нигде не отмечено красных точек, обозначавших врага. Только готовящиеся к штурму россыпи и плотные сгустки зеленых.
Моррисон, Бисс и Салзар бежали в обход холма; Сальез и Алиса уже поднялись на вершину, присоединившись к тем, кто уже там обеспечивал прикрытие.
— Сержант Робертс, первая волна встретила сопротивление?
— Нет, сэр. Вражеские база расположена частично на берегу, частично на трех укрепленных островах дельты; самих тэш’ша не замечено. Запускаем «мошек».
— Сэр, — подключилась Алиса, с вершины холма. — Мы не фиксируем приближения противника ни со стороны моря, ни со стороны центральной базы. Вероятно они…
В наушниках клацнуло, и голос Алисы исчез.
«Тревога. Подавление командно-информационной сети поля боя. Тревога. Тревога. Трев…»
Моррисон еще не успел осознать смысл высвеченного шлемом сообщения, как по проецированной на сетчатку картине прошла рябь. Изображение смялось, стерлось и последнее, что успел показать шлем на карте — сотни, если не тысячи, белых огоньков, зажегшихся вдоль берега моря, реки, на отмелях устья.
— Атака с тыла. До двадцати целей. Атака… — голос в наушниках пропал во множестве хлопков, объединившихся в сплошной, грохочущий удар. Заблаговременно размещенные «радушными» хозяевами, и самостоятельно затем укрывшиеся на глубине метра биомеханические устройства разом взорвались, швырнув в воздух сотни килограммов песка и пыли, накрыв огромную площадь вокруг правого берега устья реки удушающей тучей.
Сбитый вырвавшимся в шаге от него смерчем лейтенант только вскочил на ноги, как что-то упало, растеклось по наплечнику бронекостюма. Моррисон вскинул руку, чтобы сорвать, сбросить это нечто, когда с краев серой, студенистой массы, вцепившейся в броню, выстрелили тонкие, гибкие щупальца. Одно из щупалец скользнуло по жесткому воротнику бронекостюма, сплющилось, проникая под шлем…
Касаясь кожи…
Моррисон оцепенел, затылок, шею, виски обожгла ледяная волна, родившаяся где-то у основания черепа. Холод заполонил его, сковав мертвой хваткой все тело, оставив лишь способность смотреть на то, что было у него перед глазами, и слушать то, что доносили наушники шлема.
Биоинженеры Империи в таких простых вещах не ошибались никогда.
Он смотрел. Смотрел, как на работающем визоре гаснут отмеченные зеленым цветом имена солдат его взвода и вспыхивают вновь, словно политые кровью. Смотрел, как вскинувшему рейкер Биссу бьет в грудь светло-сиреневая вспышка, прожигая насквозь, выбивая со спины фонтан буро-красного пара. Смотрел, как появившийся у него из-за спины, и с места прыгнувший метров на пять размытый, прозрачный силуэт сшибается с успевшим единственный раз выстрелить Салзаром. Человек и тэш’ша падают вместе, вскрик, тошнотворный хруст, стон — и окутанная оседающим песком призрачная фигура вскакивает на ноги.
Он слушал. Слушал, как в эфире сталкиваются, сплетаются крики боли, предсмертные вопли, требования помощи, бессмысленные мольбы о пощаде. Слушал, как растет, перекидывается между людьми паника, раскалывает, дробит островки организованного сопротивления. Слушал, как гудят секущие воздух сиреневые вспышки, как плавится броня, как хрустят, трескаются под сокрушительными ударами кости.
Слушал, как наступает тишина.
С того момента, когда взорвались заряды, а из замаскированных слоем песка укрытий выскочили теневики, прошло всего шесть с половиной минут.
«Гад! Сволочь!» — беззвучно закричал Моррисон остановившемуся перед ним силуэту, готовый продать тут, на месте душу дьяволу за один единственный удар, за возможность голыми руками, зубами вцепиться, рвать эту тварь. — «Ну что ждешь, будь ты проклят, кончай, кончай и меня, сука блохатая!»
Прозрачная фигура задрожала, сверху вниз по ней побежала рябь. Как изображение на голофото, вынесенном с темноты на яркий свет, фигура потемнела, обретая плоть и цвет.
Черно-матовая с грязно-серыми разводами броня скрывала тело тэш’ша с головы до ног, за исключением лица, спрятанного за сплошной, гладкой маской, одновременно и похожей, и нет на шлемы десантников. Казалось, рослую, двухметровую фигуру облили сперва ртутью, потом тушью, которые, вместо того чтобы стечь на землю, обтекли, облекли в подобие доспехов. Ни единого шва, сочленения, ничего привычного, на чем мог бы остановиться взгляд; лишь от локтя до кисти на левой руке из брони выступали семь упругих дуг-рессор, на которые опирались параллельно руке круглые толстые стержни, соединявшиеся между собой без всякой, казалось, системы короткими гибкими отростками. Сиреневые искорки пробегали по черным дугам и стержням, иногда сплавляясь в крохотный клубок лиловых молний, облизывающих кисть тэш’ша.
Теневик, преодолевая сопротивление разрыхленного, вязкого песка, шагнул к Моррисону. На ногах, где броня касалась песка, мутно-серые разводы заплясали, меняя цвет, уплотняясь, сгущаясь… Скрип песка под ногами теневика еще не достиг ушей лейтенанта, как мимикрирующее покрытие безупречно скопировало внешний вид окружающей среды. Одновременно вся конструкция на левой руке оплыла, потекла как нагретый воск, всасываясь, вливаясь без остатка в броню.
Тэш’ша протянул руку к плечу Моррисона. Студень вырастил новое щупальце, перебросил его теневику на руку — только сейчас человек, сходящий с ума от собственного бессилия и ярости, заметил, как одна их плавающих в черноте серых полос обернулась вокруг запястья, посветлела, набухла, превращаясь в серебристо-голубое тонкое кольцо. Щупальце оплело своеобразный «браслет», замерло.
Моррисон почувствовал, что летит куда-то. В лицо рванулась, хищным зверем прыгнула земля. Миллионы белых песчинок-искорок закружились вокруг, пожрали вырвавшееся из сердца проклятие…
И потянули за собой.
Кораблю не повезло дважды. Первый раз не повезло, когда, поднимаясь к границе атмосферы, он оказался на пути несущейся к реке десантной капсулы. Десантники погибли в мгновение ока вместе с большей частью тех, кто был на транспортнике. Пилоты тэш’шского остальные прожили еще минуты четыре. Этого им хватило, чтобы, пока транспортник еще был над морем, сбросить в воду свой смертоносный груз. Массивным, полутораметровым капсулам ничего не грозило на дне — рано или поздно их найдут по сигналу маяка на каждой и поднимут на поверхность. Потом прорвавшийся в кабину огонь и ядовитый, едкий дым убил и их — к тому времени транспортник уже несся по пологой, нисходящей дуге к горизонту, оставив позади берег, устье и высаживающийся прямиком в ловушку десант Конфедерации.
Второй раз кораблю не повезло, когда миновала десятая минута от гибели пилотов. Оказавшийся на его пути скалы не были особо высокими или особо протяженными — но никого, кто мог скорректировать курс, в живых уже не осталось. Транспортник совсем чуть-чуть чиркнул брюхом по острому краю одной из скал, и это оказалось последней каплей. Сноп пламени разорвал корабль пополам, второй взрыв уничтожил горящий двигательный отсек. Дождь огненных капель обрушился на скалы, скудную растительность, вихрь прокатился по камням, сметая пыль, мелкие обломки, слабо крепящиеся на каменистой поверхности светло-зеленые ковры чего-то похожего то ли на мхи, то ли на плесень.
В склон с протяжным воем вонзилась горящая металлическая масса: почти треть грузового отсека, уцелевшая после первого взрыва. Камень брызнул в стороны, длинные трещины разбежались от точки удара. Глухой удар метнулся к небесам, отразился от зависших над горами туч и рухнул обратно.
Будь здесь кто-то, может он и заметил бы, как вниз по склону, от места падения катилась, подпрыгивала капсула, точно такая же, как те, что приняло в себя море. Одна из трех, не выброшенных аварийной катапультой, застрявшая в перекрученном, оплавившемся после первого удара металле, с трудом, но выдержавшая как мимолетное соприкосновение с пронзившей корабль десантной капсулой, так и взрыв над скалами. Любопытствующий, заглянувший внутрь, был бы разочарован: в капсуле, казалось, хранился неподвижный, плотный серо-стального цвета туман. Туман — и восемь впаянных с внутренней стороны в прозрачную оболочку пластин — шесть продольных полосок и два диска в противоположных концах капсулы — вот и все, что там можно было рассмотреть.
Сделанная из похожего на обычное стекло, но очень прочного материала, она стремительно катилась вниз, по потемневшему, выщербленному склону, а за ней с треском, рокотом сползала небольшая лавина: выветренная, изъеденная непогодой и ветрами скальная поверхность не выдержала удара обломков корабля. Далеко катиться ей не пришлось: подпрыгнув, капсула перелетела оказавшуюся на пути расселину, врезалась в выступающую на противоположном краю глыбу — и упала вниз. Почти пятьсот метров она, со звоном и лязгом отскакивая от стен, пока не вонзилась в узкую трещину у самого дна, где и застряла.
Нарастающий сверху глухой рокот перерос в скрежет и треск. Стекающий по склону каменный язык свесился над провалом и потек вниз. С гулом мелкие — и не очень — обломки заполонили на дно расселины, накрыв и трещину, и капсулу.
Секундой позже в завал ударили остатки грузового отсека. Со скрежетом масса горячего, кое-где еще раскаленного металла подпрыгнула, осыпая все вокруг снопами искр, осела на камни…
И замерла.
Глава 2. Военные планы
Сиф’та Оариис-с, система Рра’аш
Массивный корабль пересек линию терминатора всего через час после наступления ночи по времени Зорас’стриа. Голубая планета медленно вращалась под ним, от полюсов до экватора покрытая огромным океаном. Ни единого клочка суши, если не считать искусственные острова-базы. И было-то их всего три штуки — по тэш’шским меркам, что днем, что ночью жарковато.
Взамен Руалата Тэш’ша оборудовала с добрую сотню подводных поселений и баз, разбросав их по всей планете — от склонов потухших вулканов и вершин подводных хребтов, всего на считанные десятки метров отстоявших от поверхности, до глубоководных плато.
Как ни странно, такие поселения считались едва ли не самым безопасным местом в зоне конфликта с Конфедерацией. Люди попросту не имели средств выковыривать обосновавшихся глубже трети к’та-ра[14] тэш’ша, равно как и вести боевые действия под водой.
В отличие от Руалата Тэш’ша, освоившей глубины родной планеты задолго до начала экспансии в космос.
Несмотря на поздний час в тактическом центре корабля-лидера кипела работа. Последние новости, в известной мере застали командование секторальным флотом.
Семь фигур, окруженные иллюзией межзвездного пространства, молча рассматривали висящую в воздухе схему секторов Конфедерации и прилегающей к ним территории Руалата Тэш’ша. Наконец, стоящий с краю тэш’ша повел рукой в управляющей матрице, меняя ракурс схемы.
— Откуда последовал удар?
Три области в глубине человеческой части карты оконтурила зеленая линия.
— Предположительно — отсюда, еашш-руал. Мы не смогли вскрыть переброску резервов с тыловых баз к зоне конфликта. Люди воспользовались временной скованностью наших сил и рискнули оставить без защиты второстепенные системы.
Тэш’ша сформировал краткий импульс раздражения.
— Вам известны потери людей. Они никогда не стали бы затевать такую операцию без резервов. Одну систему мы отстояли. Во второй потеряна центральная база, наша са’джета понесла тяжелые потери. Сейчас она занимает блокирующую позицию над планетой. Это тот максимум, что они могли выжать из внезапности своей атаки.
— Еашш-руал Трэддаш, анализ хода сражения в обеих системах свидетельствует о высоком уровне подготовки как войск Конфедерации. Люди послали лучшие войска, имеющиеся в их резерве.
Командующий сердито отмахнулся:
— Я ознакомлен с отчетом. Со сравнительными данными эффективности действий людей в системах Куросао и Авалон и усредненными за последние полтора Оборота — так же. Знаю, каковы наши потери. И все равно — рассчитывать на больше, чем они смогли достичь могли лишь глупцы. Я не настолько самоуверен, чтобы считать командование Конфедерации глупцами.
Еашш-руал обошел схему, понаблюдал за неторопливо кружащими возле одной из звезд зелеными точками.
— При максимально благоприятных обстоятельствах, они могли удержать позиции в системе Куросао. Наши потери могли быть больше… на четверть. Если бы их поддержали боевые базы… — он помедлил. — Первая загадка: почему ни в одной из атак не принимали участия боевые базы?
— Мы знаем, что, по меньшей мере, четыре боевых базы за последние пол-Оборота вернулись в тыловые системы, — заметила Лесста, пожилая тэш’ша в мундире когор’руала. — Кунна’а Хенса, в том числе.
По тактическому центру прокатилась волна импульсов гнева. Раздражало уже то, что пришлось особо выделить именно эту боевую базу, наградить зловещим прозвищем. В истории Руалата Тэш’ша это был первый случай, и каждый из присутствующих в тактическом центре часто просил Ушедших, чтобы этот «первый» случай стал и последним.
С другой стороны, многим приходило в голову, что эта база, невероятно везучая, с отличными, пожри их горропа, пилотами — кара Ушедших за череду поражений, за крах на пороге окончательного триумфа, за ужас и позор Битвы Шести Скорбных Часов.
Что лишний раз заставляло как Руала, так Совет Кланов требовать покончить с Кунна’а Хенса.
Трэддаш послал успокаивающий импульс.
— Тем не менее, ни одной базы не приняло участия в сражении. Выводы?
— Люди послали свои элитные отряды, рассчитывая добиться успеха малыми силами, — быстро ответил стоящий с противоположной стороны схемы тэш’ша. — Резерв будет использован для окончательного вытеснения наших войск из Авалона. Они считают, что все наши са’джета связаны боями и удержанием захваченных систем. Когда же мы сможем подготовить контратаку, они закрепятся, завершат перегруппировку в Дакоте — и нажимом оттуда попытаются сорвать наши планы.
Трэддаш почувствовал озабоченность когор’руала Лессты. Посмотрел на командующую ударной са’джетой, рассеянно разглаживающую поблекшую, поседевшую шерсть-покров на шее. Не так давно она разменяла третью сотню Оборотов, но даже не думала слагать с себя тяжесть командования.
— У нас действительно нет свободных сил для немедленного контрудара. Мы едва ли сможем покрыть потери в системе Куросао. То, что можно послать в Авалон, хватит для стабилизации…
Еашш-руал решительно прервал ее:
— Пока, я считаю, это самый лучший выход. Признаюсь, люди переиграли нас — остается искать шансы в тактических схватках. Когор’руал Лесста, когор’руал Машта — вас я отправлю в систему Авалон: к следующему плановому совещанию я хочу видеть график передислокации и соображения по конфигурации ваших са’джета. Тоа’аноа Архаш, — заместитель подобрался, внимательно слушая. — Займитесь анализом всех текущих операций и планируемых операций — я хочу получить полный отчет. Я…
Закончить помешал короткий, тревожный гудок. Перед еашш-руалом затрепетал, потемнел воздух. Из ниоткуда появилось белесое, плотное облачко, сжалось, еще больше уплотняясь, приобретая форму небольшого тонкого прямоугольника. По нему пробежали волнообразные колебания, он сменил цвет, стал почти прозрачным — и перед еашш-руалом повис информационный экран. Секунду-вторую ничего не было, потом появилось короткое сообщение.
Он прочитал его дважды. Просмотрел приложенный к сообщению отчет. Несколько секунд стоял неподвижно, размышляя, соотнося новую информацию с тем, что уже знал, взвешивая, анализируя, прикидывая варианты развития событий.
Он опустил руку в управляющую матрицу. Схема погасла, следом исчез информационный экран, уступая место голограмме командира флагмана.
— Перешлите сигнал на корабль-лидер тушд-руала Рилл-саррата, — отрывисто скомандовал Трэддаш. — Необходим прямой сеанс связи.
Командир корабля-лидера коротко кивнул. Вокруг его кисти сложился светло-желтый полупрозрачный куб управляющей матрицы, но, прежде чем отдать приказ, он послал вопросительный импульс:
— Что-либо еще, еашш-руал?
— Если нужно — используйте резервный канал сети Руалата Тэш’ша. Связь должна быть установлена как можно быстрее, — не дожидаясь ответа, отключил коммуникатор. Губы Трэддаша дрогнули, обнажив в свирепой гримасе молочно-белые клыки:
— Когор’руал Лесста, когор’руал Машта — после совещания начинайте развертывание ваших са’джета. Задача — перехват отдельных рейдеров или небольших мобильных сил, возможно — отражение локальных ударов в приграничной территории; предполагаемая конфигурация — са’джет-рейли, — отразившемуся в эмпатическом всплеске раздражению не нашлось места в голосе тэш’ша. — К обсуждению переброски в Авалон вернемся, когда я переговорю с тушд-руалом.
Остроносый челнок заложил вираж вокруг лениво поднимающегося в безоблачное небо столба черного, жирного дыма. Для офицера, наблюдавшего с земли за ним, темно-синие полосы на коротких крылышках и хвостовом стабилизаторе слились в сплошные росчерки, когда челнок нырнул вниз, резко сбрасывая скорость.
Челнок выровнялся у самой земли, покачивая крылышками. Проскользнул над оплавленными, спекшимися в грязно-черный шлак краями кратеров, оставшихся после лопнувших «облаков» плазмы, лихо крутанулся над одним из немногих относительно ровных участков, выдвигая опоры.
Стоящий у края площадки капитан покачал головой — зряшного лихачества он не одобрял. Учитывая, что на челноке везли отнюдь не взвод салаг — совсем не одобрял.
Челнок бесшумно и чисто коснулся земли. С шипением отошел в сторону люк, вниз пополз трап.
— Полковник Стэптон?
Смуглая, чуть полноватая женщина средних лет вскинула руку к фуражке, отвечая на салют. Очень светлые, зеленые глаза на миг пристально всмотрелись в капитана, потом в них мелькнула искра узнавания.
— Капитан Лесов. Далеко вы забрались от Индиго 7…
Губы офицера сложились в мимолетную улыбку.
— Повезло с самого начала оказаться на Аршаб’бе и повезло оказаться среди тех, кто убрался оттуда с генералом живыми. С тех пор регулярно попадаем в самое пекло: полезно для карьеры, но очень уж… утомительно.
— Юмор вам там, похоже, капитан не отшибло, — уважительно кивнула полковник: десант на Аршаб’б успел стать легендой Космофлота. Загадочное сооружение, обнаруженное во Внешних Территориях практически одновременно разведчиками Империи и Конфедерации, вызвало огромный интерес у тех и других. Экспедиции людей и тэш’ша столкнулись нос к носу, и отступить не захотел никто. Конфедерации послала на подмогу ученым войска, аналогично поступила и Империя. Почти три месяца стороны активно пускали друг другу кровь, в бесчисленных сражениях в паутине сотен и тысяч туннелей, коридоров и залов. Трудно сказать, сколько бы это все продолжалось, если бы не выводы, к которым пришли исследователи: шансов найти что-либо заслуживающее внимания — практически нет. Дрейфующее в вакууме сооружение было именно тем, чем казалось с самого начала: могильником, склепом, последним пристанищем для пяти с лишним миллиардов существ неведомой расы. С учетом этого, приказ об эвакуации был отдан без особых колебаний.
И тем горше осознавать, что все жертвы, все смерти в эти три месяца были принесены ради столь мизерного результата.
— Да, мадам. Генерал Хазер в оперативном штабе, — капитан показал на выделяющийся среди жавшихся к земле полусфер темно-зеленый блок смонтированных на скорую руку построек. Вокруг них высились узкие башенки, увенчанные жалами орудий. — Мне приказано провести вас к нему.
— Понятно, капитан, — полковник оглянулась на стремительно рванувшийся в небо челнок. «Шалопай!» — буркнула про себя: лихой полет на захваченную базу ей самой не доставил удовольствия. Мастерство — мастерством, но обидно было бы попасть в глупую аварию сейчас.
Элизабет Стэптон сошла с края посадочной площадки, немедленно оккупированного дюжиной мрачных, до предела вымотанных медиков в перепачканных зеленых халатах. Следом подтягивались не менее уставшие солдаты, осторожно направляя парящие над грунтом медкапсулы. Один из медиков хмуро покосился на Элизабет и капитана, потом посмотрел наверх, на снижающиеся сразу три челнока. Полковник прикинула количество медкапсул, прикинула вместимость челнока — что ж, они их в два ряда туда запихивать собрались?
— Что тут происходит, капитан? Куда вы их?
— Наверх, полковник. Генерал распорядился эвакуировать госпиталь, кроме легкораненых, — капитан переступил через растекшуюся и застывшую светло-серым языком часть стены тэш’шского здания-полусферы. Полковник на миг замедлила шаг, пристально вгляделась в оплавившиеся края пролома. Странный материал поразительно легкий, поразительно прочный, поразительно удобный — еще один предмет зависти ученых Конфедерации, так до сих пор и не пришедших к единому мнению: строят тэш’ша свои дома, отливают или выращивают. Некоторые особенности позволяли с одинаковым пылом отстаивать любую из версий.
— Понятн… То есть как, эвакуировать госпиталь? Совсем?
— Да, совсем, полковник, — заученно-нейтральным тоном произнес Лесов. — Это распоряжение генерала…
— И спрашивать его. Ясно. А это что?
Они как раз поднялись по насыпи к оперативному штабу, сопровождаемые подозрительными взглядами часовых у входа. Почти треть базы, очень напоминавшая в этот миг полковнику гроздь распухших после дождя в луже пузырей, оставалась позади и справа, но ее внимание привлекла вспышка у края перепаханного, исковерканного взрывами пологого подъема, переходящего в склон господствующей высоты. Гулкий, ослабленный расстоянием грохот донесся двумя секундами спустя; облако черного дыма, пыли и песка неторопливо расползалось от места вспышки. Капитан всмотрелся в данные своего визора, не замедляя шага:
— Засекли «мошек», полковник. Уже седьмой или десятый рой за сегодня сожгли.
— Обычные разведчики или что похуже? — поднимаясь по насыпи к штабу, Стэптон прищурилась, безуспешно пытаясь что-либо разобрать в почти осевшем облаке. «Мошки», передвигавшиеся обычно компактным роем, вблизи цели рассыпались крохотными группами, сохраняя связь и координацию между собой. В зависимости от поставленных задач и преобладающих в рое типов «мошек», они могли быть как очень эффективными «глазами» в стране врага, так и устраивать пакости, мелкие и не очень.
— Предполагаем, что разведчики. Генерал распорядился выставить три пояса датчиков, и наши «мошки» без дела не сидят: пока мы успеваем жечь рой целиком, не давая развернуться.
— Это пока, — заметила Стэптон, вслед за капитаном минуя часовых у входа в штаб: судя по тому, что их пропустили без вопросов и проверок — Лесова и его спутницу ждали. Темно-зеленая дверь сомкнулась за спинами вошедших в тамбур-перемычку и два ярко-алых луча стремительно оконтурили их фигуры. Лесов провел ладонью по сканирующей панели и быстро набрал на развернувшейся проекционной клавиатуре сигнальный код. — Ночью у вас с «мошками» будут проблемы, капитан.
Дверь раскрылась, выпуская полковника и капитана в деятельную, напряженную атмосферу штаба. Шум раздвинувшихся створок оказался достаточным, чтобы привлечь внимание к входящим, но не достаточным, чтобы заглушить ее слова. По крайней мере, стоящие у голографической карты окрестностей захваченной войсками Конфедерации базы офицеры ее услышали.
— Ночью у нас будет работающий периметр и про «мошек» мы забудем, полковник Стэптон, — шагнул от карты высокий, очень худой и жилистый мужчина, с роскошными, пышными усами и аккуратно подстриженной бородкой, в которой каплями серебра, скатившимися с выбеленной временем шевелюры, сверкала седина. Элизабет вытянулась в струнку и вскинула руку к фуражке, приветствуя генерала Виктора Хазера, под началом которого она начала карьеру еще лейтенантом. Именно он, после представления к званию подполковника, рекомендовал ее секторальному штабу, как подходящую кандидатуру нового командующего ОГФ. Звание полковника она уже получила после самостоятельных операций в Дакоте и Фито-2, а генерал тем временем получил приказ возглавить штаб двадцать четвертой армии.
— Полковник Стэптон явилась по вашему приказу, генерал, — отчеканила Элизабет. Формально, генерал армии отдавать приказы командующему СГФ не мог. Скорее, наоборот, в обычной ситуации его бы вызывали на флагман… Только вот флагман «Вальхалла» не успевший вырваться из фокуса огня тэш’шского флота, изувеченный, потерявший возможность вести огонь и маневрировать, не отступил, не отошел на безопасную позицию, а остался координировать и направлять сражение. И когда флот Конфедерации невероятными усилиями отжал врага от десантных кораблей, когда весь резерв прикрывал высадку, когда рядом не осталось никого — одиночный тэш’шский ударный корабль вышел из боя курсом точно на флагман.
Последним приказом генерал Эндю Бейн, перед этим категорически запретившим отвлекать на перехват «кота» даже космолет, передал командование над СГФ полковнику Элизабет Стэптон, с напутствием «стереть мохнатых сволочей в порошок». А семнадцатью секундами, спустя главные орудия вышедшего на ударную позицию тэш’ша отправили волну Веллера в цель и «Вальхалла» исчезла со всех сканеров, унеся с собой сто восемьдесят четыре жизни.
Секторальный штаб решение покойного генерала пересматривать не стал, но общее командование над операцией, прозванной умниками из штаба «Слепящее пламя», в системе Изольда передали генералу Хазеру. То ли ткнули пальцем в самого старшего по званию в системе, то ли решили, что, учитывая их совместный послужной список, проблем не возникнет — Элизабет это не волновало. Генерал Хазер — хоть на поверхности, хоть на борту «Танненберга» — устраивал ее без всяких оговорок.
— Вольно, полковник. Капитан, вы свободны, — Лесов в свою очередь отсалютовал, развернулся на месте и быстро вышел из штаба. Генерал несколько секунд изучал стоящую перед ним женщину, потом невесело улыбнулся:
— Я с самого начала был уверен, что ты не засидишься во главе опергруппы. А ты спорила…
— Да, сэр. Но я бы предпочла, чтобы ваши слова подтвердились… как-то по-другому.
Тень мелькнула по лицу генерала.
— Я мало был знаком с генералом Бейном, Элизабет, но одно я могу сказать точно: он погиб так, как и подобает офицеру Космофлота. Оставаясь на своем посту, до самого конца. Я не сомневаюсь, он знал, кого назначить вместо себя. И я рад, что именно ты будешь там, наверху.
— Спасибо, сэр, — Элизабет приблизилась к карте, только сейчас заметив змеящуюся под ногами темно-серую, узкую ленту. Лента оббегала стол с проектором, образовывая почти правильное кольцо и оставляя достаточно места, чтобы вокруг карты могло без стеснения стоять четыре-пять человек.
Генерал клацнул переключателем и по ленте пробежали частые, быстрые сполохи; Элизабет показалось, что невидимый зажим на миг сдавил виски — и бесследно исчез.
— Приходится страховаться, — недовольно кашлянул генерал. — В чем-то ты права на счет «мошек» — проблем с ними уже по горло. Элизабет, познакомься с майором Мэттом Регисом, руководителем отдела разведки при штабе.
Доселе молчавший блондин со спокойным, уверенным взглядом серых глаз коротко кивнул, протягивая руку. Элизабет удивило, что, несмотря на скромный рост — едва на пару сантиметров выше ее — и не блещущую атлетизмом фигуру, хватка у разведчика оказалась железной. Впрочем, руфовцы часто за невзрачной внешностью прятали впечатляющие навыки.
— Мы разместили дополнительные сканеры по территории базы, в дополнение к вашим, генерал, — если у Хазера голос почти что «стандартный командирский», как шутили преподаватели на офицерских курсах при вузах, то майор говорил очень размеренно и спокойно. — Процентов на семьдесят мы можем гарантировать, что «мошки» все перехвачены на внешнем поясе обороны; здесь, около штаба — гарантия, думаю, процентов девяносто пять.
— Мне и одного процента хватит, — сверкнул глазами генерал. — Если техслужба до вечера не наладит периметр, они у меня всю ночь будут там бегать, каждую «мошку» отлавливать. Меня они знают!
Служившая с генералом Элизабет более чем хорошо знала, что обещаниями тот не разбрасывается. Наверняка, в курсе был и начальник техслужбы, так что за готовность периметра волноваться не стоило.
— Так, давайте к делу. Элизабет, твой доклад я получил. Есть у тебя что добавить?
Прежде чем ответить, полковник быстро просмотрела данные визора: она хорошо помнила сводку по флоту, но всегда в последний момент что-то могло измениться.
— Почти ничего, генерал. Ремонтные бригады восстановили работу энергетических установок на «Химере» и «Тапире», но раньше чем через десять дней на них рассчитывать не стоит. Корветы «С-341», «С-298» и «В-532» признаны не подлежащими восстановлению — сейчас демонтируется все, что может пригодиться для ремонта других кораблей.
— «В-532» фигурировал в графе «уничтоженные», — подал голос руфовец, глядя сквозь собственный визор на нее.
— Фактически, так оно и есть. «В-532» прошел через зону фокуса — каким чудом он остался в одном куске я не представляю. Сейчас это не более чем груда металла.
— Выжившие были? — это уже спросил генерал, на лице которого играли желваки. Попавший в зону фокуса корвет в девяноста девяти случаях из ста имел столько же шансов уцелеть, сколько у ледышки в пустыне дождаться заката. Наверняка, только потому ударные корабли тэш’ша не стали тратить на него время и энергию, оставив той самой «грудой металла» кувыркаться в пустоте.
— Двое. Скончались в госпитале через три часа после эвакуации с корвета.
— Общие потери?
— Тысяча сто двадцать пять человек. По сравнению с последним рапортом еще восемь человек умерло сегодня утром. Остальные, если судить по докладу с госпитального корабля, вне опасности, но требуют эвакуации из зоны конфликта.
Эти данные она получила еще местной ночью, и все равно Элизабет ощутила горечь. «Танненберг» отделался сравнительно легко, потеряв треть батарей в правой полусфере и с десяток проекторов защитного экрана, но восемь «арок», четыре корвета и один линкор сражение не пережили.
Генерал задумчиво покивал, думая о чем-то своем, потом, будто спохватившись, глянул на бывшую подопечную:
— Госпитальное судно сможет уйти, как только мы отправим всех раненых с планеты. Сейчас главное выгрузить припасы и тяжелое вооружение. Майор?
— Полтора часа, максимум — два, — ответил тот, моментально поняв, что хочет услышать генерал. — У нас немного не хватает челноков.
Элизабет подумала, что здесь он слегка приукрашает действительность. Генерал Бейн проявил дьявольскую проницательность и дальновидность, решив полностью отказаться от кораблей снабжения в броске к Изольде. Каждый АРК и корвет, каждый десантный корабль до предела загрузил трюмы, все доступные хранилища и даже те помещения, куда в норме распихивать боеприпасы, грузы для снабжения десанта, топливо космолетов не полагалось. Дальность прыжка СГФ пришлось пожертвовать, но это уже никого не волновало — точка сбора была выбрана так, чтобы даже перегруженный линкор мог допрыгнуть до Авалона. Правда, их-то перегружать никто не осмелился — слишком мало оставалось линкорам и боевым базам до той максимальной массы, превышение которой превращало прыжок в дорогу на тот свет.
Тэш’ша корабли снабжения людей ждали с нетерпением, твердо решив не пропустить их к планете. Анализ размещения вражеских кораблей однозначно свидетельствовал: как только вблизи планеты появится хоть один человеческий транспортник — тэш’ша приложат все силы, чтобы прорваться к ним и разнести на куски. Элизабет много бы дала, чтобы услышать сказанное командующим флотом Империи, когда от большинства кораблей СГФ отделилось по два-три самых обычных планетарных челнока — и пошли к Изольде.
К сожалению, за все хорошее приходилось платить. Отсутствие кораблей снабжения означало, что флот Конфедерации может рассчитывать только на такие вот челноки, не особенно вместительные, не особенно надежные, мало приспособленные для быстрой переброски больших партий груза.
Так что челноков не «немного не хватало» — челноков не хватало катастрофически. И это касалось не только базы на Изольде: переброска грузов между кораблями, передача раненых — все требовало ставшего крайне дефицитным ресурса.
Мысли о раненых и транспортниках навели Элизабет на вопрос, преследовавший ее с того момента, когда командный состав СГФ ознакомили с директивой Военного совета, приказывающего начать операцию «Слепящее пламя». Вопрос, задать который генералу Бейну не получилось во время подготовки к последнему прыжку, а теперь уже и не получится никогда.
Она посмотрела на разложенную за их спинами ленту, игриво посверкивающую бликами ярко-зеленого света. За ней люди работали напряженно, зло, без показной суеты, спешки, но со спокойствием профессионалов, не позволяющих себе потратить зря ни единой лишней минуты. Генерал подчиненных школил без всякого снисхождения, при необходимости готовый закрыть глаза на многое, но требуя от всех и каждого полной самоотдачи помноженной на умение в каждой, самой простой ситуации находить нетривиальные, необычные решения. Элизабет зачастую ловила себя на том, что в собственном штабе наводит порядки теми же методами, что и ее учитель.
Она повернулась к наблюдавшему за ней Хазеру.
— Генерал, разрешите вопрос?
— Разрешаю, полковник, — она не могла с уверенностью сказать, что за выражение появилось и погасло в глазах генерала — раздражение, недовольство, интерес, — но решила, что останавливаться будет глупо.
— Генерал, зачем все это? — Элизабет невольно понизила голос. — Зачем высажен десант, прежде чем мы установили полный контроль на орбите?
— А зачем вам это, полковник? — сухо осведомился Хазер. — Хотите потешить свое любопытство?
Генерал любил периодически проверять своих на, как он выражался, «прочношкурность», на умение держать удар даже в самой непринужденной обстановке. Конечно, с такими вопросами она нарывалась сама, но последний раз на этот прием ее ловили… да, она и не помнила, собственно, когда это было.
— Я хочу знать, что может ожидать вверенную моему командованию стратегическую группу, генерал. Не подвести своих людей, вас, сэр, и оправдать доверие генерала Бейна. Мне, как командующему стратегической группой, не нравится ситуация на орбите, не нравится ситуация на поверхности и, учитывая информацию, которой располагает мой штаб на данный момент, мне очень не нравятся вырисовывающиеся перед нами перспективы… сэр.
— Не нравятся… — протянул Хазер, заложив руки за спину. — Не нравятся… Майор Регис, что у там вас по «котам»?
Разведчика и этот вопрос не застал врасплох: чувствовалось, что представитель РУФа давно работал с генералом и успел хорошо изучить его манеру беседовать.
— Точных данных нет. Мой отдел полагает, что подготовка к операции — хоть и велась в предельно сжатые сроки и максимально скрытно — встревожила тэш’ша и вынудила их подтянуть резервы. В ходе последних столкновений значительная часть станций наблюдения в секторе Дакота уничтожена; данные, которые поступают с Фурсана и с Фито-2 лишь частично позволяют судить о перемещении вражеских сил. Детали и промежуточные выводы анализа, я полагаю, сейчас излишни, потому остановлюсь на самом существенном, — он перевел дух, а Элизабет подумалось, что выводы, похоже, самому руфовцу не сильно по душе. — В течение ближайших двадцати часов вероятность прибытия подкрепления к флоту тэш’ша мы оцениваем как крайне низкую. В следующие тридцать-сорок часов можно ожидать появления в системе незначительных сил Империи Тэш’ша: караванов снабжения или отряда тяжелых кораблей не превышающего размером ОГФ. Эти шестьдесят часов, по нашим оценкам, потребуются тэш’ша для накопления и развертывания контратакующей группировки. После чего вероятность атаки возрастает до восьмидесяти процентов. Из оставшихся двадцати: полпроцента — что Империя отведет войска с Изольды и не сделает попытки отбить систему. Четыре с половиной — на вероятность удара в Дакоту или Фурсан. И пятнадцать процентов — на случай, если тэш’ша решат произвести полную перегруппировку войск в зоне конфликта и перебросить резервы из центральных областей сектора Оариис-с.
— И каких размеров будет тэш’шская группировка? Которую нам ждать через три дня?
Регис только собрался ответить, как его перебил генерал Хазер:
— В лучшем для нас случае придется иметь дело с эквивалентом полной эскадры. В худшем — в гости пожалует почти две. Не считая тех, пятидесяти с хвостиком кораблей… — он ткнул пальцем в потолок. Пояснять, кого он имеет в виду, не потребовалось. — Все подкрепление, про которое извещен я, — одна оперативная группа из Дакоты. Теперь, полковник, вам ситуация нравится больше?
Шпильку генерала Элизабет пропустила мимо ушей, очень сильно надеясь, что на ее лице не отразилось ничего, кроме естественной озабоченности профессионала, столкнувшегося со сложной и интересной задачей. Понятно, почему майор так неохотно озвучивал сделанный его подчиненными анализ ситуации.
На деле же у нее на душе скреблись кошки. Две эскадры — а пусть бы и всего одна! — имели все шансы выполнить пожелание генерала Бейна, с поправкой на то, что вместо «мохнатых сволочей» окажется ее стратегическая группа. И такая перспектива уж точно не могла ее радовать.
— Вижу — не нравится, — с невеселым вздохом заключил генерал. Очевидно, ему надоело играть роль «высокого начальства» и в голосе больше не звучали иронично-сварливые нотки. — Элизабет, я хочу, чтобы ты ответила на вопрос, как командующий стратегической группой: предположим, мы засекли прыжок тэш’шской эскадры к Изольде. Твои действия?
Она фыркнула про себя: такие задачки на первом курсе академий щелкают.
— Отступление не рассматриваем? — улыбка генерала в ответ. — Тогда все просто: станций наблюдения у нас нет — о прибытии эскадры мы узнаем минут за тридцать. Как только сомнений не останется, я отдам приказ к атаке на силы Империи, оставшиеся над Изольдой.
— Исход боя?
— Мы теряем примерно пятьдесят пять — пятьдесят семь кораблей; почти наверняка гибнут все корветы и линкоры. Группировка тэш’ша над планетой уничтожается практически полностью, но противостоять прибывающей эскадре некому и нечем. Тэш’ша сметают все с орбиты, потом на счет «раз» давят вас, генерал. Все!
— Умница! — Хазер кивнул ей без всякого сарказма или холодной иронии, но доброжелательно, как будто ничего иного он и не ожидал услышать. — А теперь, Элизабет, я прошу подумать над совсем простым вопросом: если, обнаружив скорое прибытие тэш’шских кораблей, ты точно знала, что на Изольде нет ни одного человека…
Незавершенная фраза повисла в воздухе, точно подталкивая Элизабет подхватить и продолжить недоговоренное — она же молча стояла, выдерживая тяжелый и вдруг ставший таким усталым взгляд генерала, и внимательно-изучающий — майора. Генерал не стал говорить «ответь» — он сказал «подумать». Такие вопросы в академиях тоже любили задавать, но уже далеко не на первых курсах. И наставники тоже редко требовали быстрого ответа. Хотя, казалось, все просто и понятно: приказ, боевая задача с одной стороны и жизни подчиненных, корабли и космолеты, без толку и смысла сгорающие в огне битвы — с другой. Но тот, кто рисковал сходу дать напрашивающийся ответ, мигом нарывались на показательный разнос, завершавшийся долгой нотацией на тему того, что офицер Космофлота, не желающий шевелить извилинами, выше лейтенанта не поднимется до конца жизни. «На войне нет шаблонных ситуаций — есть ситуации, похожие на шаблонные!» — фразу, выгравированную над входом в центральный учебный корпус Академии Космофлота в Штутгарте, под разным соусом, но в голову выпускникам вбивали намертво.
Для Военного совета вообще-то было характерным доводить до непосредственных исполнителей их планов ровно столько информации, сколько требуется для достижения требуемых целей, — но думать и делать выводы военное руководство Конфедерации никогда не запрещало. Инициативные, умные, способные быстро и точно решать поставленные задачи, не прячась за формальные строки приказов и директив, офицеры как кровь из носа требовались Конфедерации, изнемогавшей в борьбе с очень опасным, очень непредсказуемым и по-своему очень талантливым на сюрпризы врагом. Ретивые вояки, хорошо умеющие выполнять приказы, но плохо умеющие думать головой, в первые годы войны «докомандовались» до Фурсанской катастрофы, погребшие последние надежды удержать врага в приграничных секторах. После того, как в пламени битвы над Фурсаном сгорело три эскадры, победоносную поступь флота Империи Тэш’ша удалось остановить только у Цереры.
— Тэш’ша не дураки, генерал, — осторожно заметила Элизабет. — Они обязательно поймут, что мы провоцируем их.
— Поймут. Но каждый час, который они проведут, прикидывая варианты, — для нас бесценен.
— Но рассчитывать мы можем только на одну оперативную группу?
Хазер нехорошо усмехнулся.
— Подмога, о которой мы знаем. А то, чего мы не знаем, из нас никак не вырвут, случись что. Сейчас наша главная задача — подбросить песочка в шестеренки им. Чтоб было о чем размышлять. Вот… — генерал повернулся к проектору. На развернувшейся над столом клавиатуре он набрал команду и перед людьми, фактически держащими в своих руках нити операции в системе Изольда, появилась подробная карта местности. Синий овал очертил контролируемую людьми территорию, а разбухшие красные кляксы накрыли резервную тэш’шскую базу, куда отошли их войска после боя, и выявленные на данный момент опорные точки. Светло-голубая имитация воды омывала берег, почти идеально прямо идущий с севера на юг, у самого края карты совершенно неожиданно круто сворачивающий на запад. Как результат: солидный по меркам этого, угнездившегося почти в центре континента — не то маленького моря, не то крупного озера — залив; Элизабет про себя рассмеялась, когда визор высветил название, данное заливу первыми картографами Изольды: «Грудь девы». Там, где дуга берега завершала бег вдогонку уходящему за горизонт солнцу, и начинала неспешно тянуться обратно на северо-восток, в залив впадала солидной ширины река, дробя русло на добрую дюжину рукавов, узких каналов между небольших островков. И красная отметина на всей дельте — больше ни карта, ни визор информации не давали.
Второе, самое крупное алое пятно мерцало южнее — там, где тэш’ша организовали резервную базу, и куда отошли их войска. Третье пятно накрывало вытянутый, узкий остров, расположившийся параллельно берегу и отделенный от него примерно двухкилометровым проливом. И на этом достопримечательности заканчивались: все видимое пространство суши от берега до края карты занимали сплошной зеленый покров, описываемый визором весьма скупо: «лесные массивы».
— Мы достаточно надежно держимся здесь, — позволив Элизабет рассмотреть карту, начал генерал. — Когда закончим оснащение периметра — «коты» кровью умоются, ежели что. Тут проблем нет, проблема в ином — два часа назад пришла директива от секторального штаба, а им ее передали с Земли, от Военного Совета. Мы любой ценой должны сохранить стратегическую группу в целости и сохранности, ни в коем случае не спровоцировать «котов» на атаку до начала второй фазы операции.
— Второй фазы, сэр? — хмурящаяся Элизабет механически постукивала пальцами по пряжке пояса. Генерал в ответ страдальчески взглянул на нее:
— В детали нас никто посвящать не собирается, но я — и разведка, — Хазер кивнул на невозмутимо слушающего их майора, — считаем, что, чем бы эта «вторая фаза» не обернулась, «коты» ей будут совсем не рады. И наверняка постараются выместить свою досаду на нас. И пойдут с трех сторон, — он по очереди указал на дельту реки, остров и вторую базу. — А вот это уже совсем нам не нужно, особенно, если они решат не считаться с потерями, но удавить нас всех тут. Потому я хочу, пока главное веселье не началось, с их обороной в устье реки покончить.
— Насколько серьезно они там укрепились? — она оценивающе смотрела на карту, начиная прикидывать возможные варианты.
— Не то что бы очень сильно, — заговорил Регис. — Раньше там был небольшой контрольный пост — дельту реки и саму реку нельзя было оставлять без присмотра. Когда тэш’ша захватили планету, они укрепили три или четыре острова, частично разместились на левом берегу — стандартная опорная точка, как мы предполагали: минимум войск, отсутствие тяжелого вооружения, комплексного периметра…
— Но вы ошиблись, майор?
— По всей видимости — да, полковник, — с видимым неудовольствием ответил Регис. РУФ вообще очень ревностно относилось к своей работе «глаз и ушей» Космофлота, потому — даже самую мелкую — неудачу воспринимало болезненно.
Продолжил генерал, недобро щурясь:
— Туда было сброшена рота восемьдесят третьего батальона, «Херувимы». Мы не ждали трудностей — по всем прогнозам там не должно было быть ничего угрожающего для них. Мы точно знаем, что высадка прошла успешно и рота заняла позицию для атаки тэш’шской базы. Затем было сообщение, что их атаковали — больше никаких рапортов мы не получили. Послали «мошек» — судя по следам, там действительно шел бой. Каким образом проклятые «коты» перемололи больше полторы сотни первоклассных солдат, да так, что никто не ушел — пока не понимаем. Зато понимаем, что с таким гнойником у себя за спиной надо разобраться и разобраться кардинально.
Она посмотрела на карту и еще раз, но уже гораздо внимательнее изучила расположение сил Империи Тэш’ша. Не оборачиваясь, сказала:
— Бросать в бой крупные силы вы не можете — они нужны для обороны базы. Я так понимаю, у вас есть план, как справиться с «котами» малой кровью с моей помощью?
Вместо генерала ответил майор Регис:
— Да, полковник Стэптон, есть у нас одна мысль…
Я даже не знаю, что думать. Разговор — а точнее спор — с капитаном Констильон… мне все кажется неправильным, не таким, как должно быть. Но нет ничего, что я мог бы возразить.
Дьявол! Меня не учили этому в Академии. Даже на «Альфе-2» обошли стороной. Историю — довоенную и современную — сколько угодно, разбор крупнейших сражений, биографии и послужные списки отличившихся адмиралов и командиров оперативных групп. Нам рассказывали о рейде «Гетмана Хмельницкого», о четырехмесячном периоде, когда даже отъявленные оптимисты в штабах потеряли надежду на возвращение боевой базы, о прорыве.
Но почему никто не рассказывал этого так, как сделала капитан Констильон?
Сейчас, пока она с подполковником Шонтом засели у командира «Тинагры», пока мы с Пилигримом скучаем в кают-компании, я вспоминаю последний прыжок — и что было после. Серигуанин беседовать не намерен: как сказал подполковник отдыхать, так он и уселся на диван у стены. И сидит с закрытыми глазами и забавно скрещенными руками. Может действительно отдыхает, может, думает о чем-то. А я предоставлен самому себе — и записываю воспоминания, пока не стерлись детали.
Те дни, когда я ходил сам не свой после случившегося на Марите, кое-что из пояснений наших спутников я пропустил. Мне казалось, что до самой Небесной Гавани мы будем добираться прыжковыми воротами, дожидаясь на планетах или станциях свободного «окна» в расписании. Как оказалось, так лететь хорошо в тыловых — если их так можно теперь называть — системах. В зоне конфликта же прыжковых ворот гораздо меньше, а те, что уцелели, под завязку загружены как регулярными транспортными перевозками, так и переброской военных кораблей.
Подполковник ждать, пока во всей этой мешанине маршрутов нарисуется свободное «окно» для нас, не собирался. Вместо этого он потратил два часа на согласование деталей с комендантом той системы, носящей зубодробительный набор цифр и букв вместо нормального названия, и выбил разрешение на прыжок напрямую в Небесную Гавань. Мы с большим облегчением распрощались с этой системкой, где кроме бешено вращающегося голубого гиганта, не то что планеты — даже паршивого астероида не сыщешь. Станция наблюдения, прыжковые ворота, пара корветов — вот и все достопримечательности.
«Карлссон» не подвел и выбросил нас точно в цель: мне осталось только молча восхищаться, тому, как подполковник Шонт со Звездой все точно рассчитали. Визор пару секунд сверялся с навигационным компьютером «Карлссона», чтобы подтвердить: отклонение от заданных параметров прыжка в пределах сотой процента, все часы необходимо сдвинуть на полтора дня вперед.
Подполковник быстро проверил системы «Карлссона», связался с навкомами обеих «Стрел» — и только потом запросил для доклада дежурного орбитальной станции, зависшей над экватором Корабельщика. Дань вежливости, не более — навком «Карлссона» выслал идентификатор и код прохода сразу же после выхода из гиперпространства. В противном случае, у нас уже бы были проблемы.
С другой стороны, проблемы у нас нарисовались и без того: обменявшись приветствиями, подполковник запросил маршрут к «Гетману Хмельницкому» — и услышал в ответ, что боевая база два дня назад ушла из системы. А подполковника Шонта дожидается два кодированных сообщения, оставленных командором Джоном Фарбахом.
Пилотов «Гетмана Хмельницкого» такой оборот дел совсем не обрадовал, меня — тем более; один Пилигрим выглядел спокойным. Себе я врать не хочу: именно мысли о боевой базе помогли сбросить апатию и заставить себя не думать о Марите. И тут оказывается, что «Гетман Хмельницкий» отправлен неизвестно куда с боевой миссией, не дождавшись ни своих пилотов, ни пополнения в нашем с Пилигримом лице.
Приблизительно так передал нам смысл полученных приказов подполковник Шонт, заодно сказав, что вместо «Гетмана Хмельницкого» мы летим на «Тиграну».
— Линкор Этвуда, — Звезда негромко хмыкнула. Она занимала место второго пилота рядом со своим напарником, мы с Пилигримом — в креслах сразу за ними. «Карлссонов» проектировали с расчетом на полное звено тяжелых перехватчиков, так что за нами оставалось еще шесть свободных мест. — Все это очень скверно.
Подполковник Шонт выглядел невозмутимым, будто его совсем не взволновали новости.
— Скверно или нет — выбирать не приходится. Этвуд объяснит, куда отправили наших.
— Да, если знает сам. Очень надеюсь, что это не идиотизм, вроде того путешествия к «котам», — сердито ответила капитан Констильон.
Я удивился. Очень сильно. Рейд «Гетмана Хмельницкого» — а ничего иного ее слова не могли означать — называли по-разному. Я лично слышал эпитета четыре… но слова «идиотизм» еще не встречал. Кажется, и Пилигрим обратил внимание на это:
— Удивленный Пилигрим сспрашивает: почему так на’вана ’аменитая операция?
Лица капитана Констильон я в тот момент не видел, но по резкому, сердитому голосу догадывался, что улыбки на нем ждать не стоит.
— Я могу назвать по-другому, если это слово не нравится: безумие, глупость.
Я не выдержал:
— Но почему? Ведь тот рейд…
— Что?! — перебила Звезда. — Геройский, выдающийся, результативный? Этих эпитетов я наслушалась. Но ничто из этого не отменяет факта, что этот рейд был с самого начала идиотизмом.
Подполковник Шонт, закончивший корректировать курс «Карлссона», посмотрел на капитана Констильон, и обернулся к нам. Я поежился — все еще никак не могу приспособиться к его глазам. Никогда бы не подумал, что у человека может быть такой страшный взгляд.
— Тигр, — в кабине «Карлссона» его голос звучал гулко, — то, что рассказывают на Земле — далеко не всегда то, что было на самом деле. То… было ошибкой. От начала и до конца. Оно принесла пользу — дав пропаганде повод поднять боевой дух людей. Это хорошо, когда молодежь, воодушевленная такими историями, идет на фронт. Плохо, когда, попав на фронт, продолжает считать эти истории правдой.
Капитан Констильон, собравшая тем временем волосы в тугой узел, искоса посмотрела на своего напарника. Чему-то улыбнулась.
— Знаешь, Тигр, тогда все началось вот так спокойно. Обычный полет, обычный патруль, обычная система. Мы, правда, там одну базу раздолбали — мелочь, но больше почти ничего вдоль границы не осталось. А туда вдруг десяток кораблей прилетело. А там мы — бардак разводим. А у этих гадов с собой их аналог нашей блок-станции, как он…
— Оф’рат, — не оборачиваясь, бросил через плечо тэш’шское слово подполковник, изучая висящий над панелью экран навкома.
— А, да… Оф’рат, — у Звезды так же чисто, как ее напарник, выговорить не получилось. — А когда «коты» поняли, с кем имеют дело… Они нас — в смысле, «Гетман Хмельницкий» — очень не любят. Так не любят, что эти десять кораблей с радостью на нас разменяют, и по всей Империи будут песни петь. Мол, победили.
Она продолжала улыбаться, но это была очень злая улыбка. А в глазах ее улыбки не было совсем.
— Наши тогдашние «арки» — «Сигмунд» и «Барракуда» готовились уйти за нами, мы прыгали первыми. А «коты» свою клятую машинку запустили как раз с нашим прыжком. Повезло нам — специально так не подгадаешь. Наше счастье — она не успела набрать полную мощность. Черта с два мы бы оттуда тогда ушли. Но нам хватило — сбило вектор, сбило опорные координаты. Вот мы и прыгнули… в самый центр нигде.
— А «арки»? — я задал, наверное, глупый вопрос: слово «тогдашние» все объяснило. Капитан Констильон закрыла глаза, немного помолчала.
— Их больше никто не видел, прыжок мы завершили без них, в Конфедерацию они не вернулись. Тэш’ша, как ты понимаешь, отчета о случившемся нам не выслали. А мы, на «Гетмане Хмельницком», поняли, что висим черт-знает-где, до ближайшей звезды полдня прыгать, еще две — в одном- и двухдневном прыжке. И мы понятие не имеем, что это за звезды, где граница, где та система, откуда мы улетели. Что по этому поводу говорит теория? — едко поинтересовалась она.
От того, что говорит теория меня, затрясло, едва я представил ситуацию, в которую они попали. Все-таки я учился в Академии Космонавигации, хоть и на военной специальности. И ту самую теорию в нас вбивали без скидок.
— Умный Пилигрим ’ает: не во’можно ссосставить маршрутную карту для гиперпривода, — блеснул эрудицией серигуанин.
— Именно. К чему привязывать опорные координаты, если все известные звезды и системы непонятно где? Куда вести вектор прыжка, если в твоем распоряжении 360-градусная сфера всевозможных направлений? К чему все звездное великолепие вокруг, если опорные координаты нужны текущие, а не те, которые были… ну, сколько до нас тот свет летел. Мы даже не знали где мы точно: в Империи, во Внешних Территориях, может в каком-то медвежьем углу Конфедерации… Конечно, если посидеть там с пару месяцев, а лучше с годик, забыв про тэш’ша, — с картой мы бы разобрались. Вот только тэш’ша про нас забывать не собирались. Я ведь сказали, Тигр, — они нас очень не любят.
— Мы были там три месяца, — она отвернулась к обзорному экрану, на котором с каждой минутой ближе был крупный, раза в два больше АРК корабль. — К концу второго месяца, все считали себя покойниками. Каждый день ждали появления тэш’ша — никто не верил, что они оставят нас. Почти не вылезали из космолетов — готовились продать свои шкуры подороже.
В голове у меня была каша, честно признаюсь. Все, что она говорила, все, что я слышал… Неужели, все так и будет дальше: темное нутро у каждой, самой невинной вещи? С тех пор, как я ступил на борт «Корнуолла» на около Луны, я сталкиваюсь с тем, что казавшееся неоспоримой правдой… ну, иногда становится просто правдой. А иногда…
— А что было потом? — я решил обдумать все потом. Сейчас хотелось как-то закончить этот разговор.
— Потом? Потом определили-таки, куда нас занесло. Оказалось — Империя, но сильно не там, где мы думали. Рисковать лететь обратно мы не могли — тэш’ша перехватили бы нас. Потому прыгнули во Внешние Территории, благо не так далеко было. И пошли кружным путем домой. Если тэш’ша и поняли, что мы ускользнули, то во Внешних Территориях поймать нас не успели. Вот такая вот, Тигр, это была грустная и печальная история.
Теперь я молчал, уже не рискуя задавать вопросы. Но вдруг второй раз в разговор вмешался подполковник Шонт.
— Тигр, ты задаешь себе вопрос, почему Звезда говорит все именно так, — он не спрашивал меня. — Она сказала правду: все началось обычным пустяковым рейдом. Но за день до отлета на борт «Гетмана Хмельницкого» поднялась одна молодая девочка, которая заменила погибшего пилота. В бою утой небольшой базы ее новый напарник погиб. Погиб на ее глазах, погиб по-глупому… как чаще всего и бывает. Та молодая девочка тогда еще верила в геройские истории. Она захотела отомстить сама — и отмстила, как ни странно. Но при этом отлетела чуть дальше, чем следовало, и возвращалась последней. Возвращалась чуть дольше, чем следует.
— А вел ее на посадку командир эскадрильи, к которой она была приписана, и ставший потом ее постоянным напарником, — с улыбкой, в которой в равной мере смешались печаль и горечь, ввернула Звезда. — Иногда я думаю, может из-за той глупой дуры, Фарбах и промедлил на ту роковую секунду. Ведь мы ушли сразу, как я села…
— Ты спрашивала его не раз, Звезда, и каждый раз он отвечал тебе одно и то же. Фарбах промедлил, потом что он решил так. Он принимал свои решения сам. И сам за них отвечал.
Она согласно кивнула и больше ничего не сказала. Полковник Шонт что-то внимательно читал, видимое только ему через визор, затем убрал экран навкома и повернулся в кресле. Пристально посмотрел на меня. Прямо в глаза.
— Ты все понял, Джеймс?
Я и сейчас не знаю, чем мне больше гордиться: тем, что я смог ответь «да» без дрожи в голосе, или тем, что, кажется, впервые выдержал его взгляд. Хоть мне очень хотелось опустить глаза.
Но я выдержал.
А теперь, пока мы с Пилигримом ждем в кают-компании «Тинагры», я с удивлением понимаю, что не забыл ничего из разговора. Каждое слово, каждая интонация, выражение лиц подполковника и капитана Констильон — я помню все.
А еще я вспоминаю капитана Берга, и, кажется, начинаю понимать, что он хотел мне сказать.
Но почему мне приходится понимать это… вот так?
— Джон! Чудище-страшище, ты наше, как же я рад тебя видеть!.. Ага, и ты, красавица, опять с ним? Не надоело еще?
Все, кто сталкивался с полковником Этвудом в неформальной обстановке, первым делом отмечали, что его всегда слишком много. Коренастый, чуть более плотный, чем следовало бы при его росте, с подвижным, добродушным лицом под коротким ежиком песчаного цвета волос, во всем умудрявшийся находить светлые стороны и заряжать своими чувствами окружающих, он вскочил из-за стола, шагая навстречу входящим в его каюту пилотам.
Жанна весело улыбнулась в ответ на приветствие; Шонт ограничился сухим кивком, что вызвало у командира «Тинагры» очередную ухмылку-сполох.
— Садитесь, летуны, садитесь, — Этвуд широким жестом указал на кресла перед столом. Дождавшись, пока пилоты усядутся, он опустился на свое прежнее место. — Что, не ждали приглашения в гости?
— Говоря откровенно — нет, — Шонт поерзал в едва выдерживающем его вес кресле. — Ты Фарбаха застал?
— А то! Часа четыре болтали. Тезка твой, знаешь, как наше родное начальство костерил? Они тут едва не рехнулись, весь график снабжения сломали…
— Но ведь уложились же, правда?
— А когда Фарбах не успевал, красавица? — хохотнул Этвуд. — Говорю же, всю систему поставил на уши, половине кораблей поломал снабжение, но базу к походу подготовил. Вы на два дня разминулись…
— Мы знаем. Какая муха секторальный штаб укусила?
— Шершень, а не муха. И не штаб, а Военный Совет. Приказ пришел с Земли, Джон. Фарбах обмолвился, что приказ подписан Денисовым.
По пепельно-серому лицу Бабая мелькнула странная гримаса, словно пилот разжевал какую-то гадость и теперь жалеет, что не выплюнул ее минутой назад. Жанна обеспокоенно поджала губы: адмирал Денисов, без малого двадцать лет бессменный глава Военного совета обычно на такие пустяки, как раздача приказов боевым базам не разменивался.
— Что у вас тут происходит, Фред? — с полковником (тогда еще майором) Жанна познакомилась в самом начале карьеры на «Гетмане Хмельницком», когда прихоть военной судьбы и директивы командования свели корабли в оборонительном сражении вблизи границы. Да и потом, уже летая с Шонтом, они не редко пересекались: возглавляемая Этвудом оперативная группа считалась одной из самых удачливых и опытных в зоне конфликта, зачастую оказываясь там же, где рыскала боевая база Фарбаха. Так что ни полковник, ни Шонт и бровью не повели, услышав фамильярное обращение девушки.
Теперь пришла очередь гримасничать Этвуда.
— А то я знаю?! Секторальный штаб то ли не в курсе, то ли им ухорезы глазастые замки на морды нацепили. Но, кабы меня просили угадывать, я бы поставил на Авалон и Куросао.
Шонт сощурился.
— Это системы в Фито-12. Недалеко от границ. Потеряны довольно давно. К чему они тут?
— А вы не слышали? — удивленно моргнул Этвуд. — Каким-то образом наши на пустом месте сколотили две группы и врезали сразу по обеим. В Куросао без особых успехов; на Авалоне повезло больше: частично флот «котов» разбит, с главной базы на планете их вытурили.
— А в чем смысл? Тэш’ша же подтянут резервы…
— Красавица, за смыслом ты не по адресу! Я человек маленький: куда скажут — туда и лечу…
— И тянешь за собой целую оперативную группу. «Маленький» — скажешь ведь… — перебила Жанна, усмехаясь. Правда усмешка вышла вымученной: девушке некстати вспомнился разговор с Джеймсом на летящем к флагману Этвуда «Карлссоне». Вспомнись слова о ставшем знаменитом броске «Гетмана Хмельницкого» по тэш’шской территории, наполняя душу смутной тревогой. Если, ради отвлечения внимания тэш’ша, командование решилось бросить боевую базу в глубокий рейд…
— «Молох» и «Авангард» ушли с Фарбахом? — спросил Шонт, явно подумавший про то же самое. Этвуд проницательно посмотрел на пилотов.
— Да. Думаете, Фарбаха отправили на задворки «котам»?
— Искренне надеюсь, что нет. «Коты» дважды на одну уловку не попадаются.
— Фарбах и не из таких передряг выбирался. Вам ли не знать, что он волк хитрый и удачливый.
— Да знаю я, знаю, — буркнула Жанна. — Просто… нам там надо быть. С ребятами. У нашего старика и так пилотов мало.
Этвуд внимательно посмотрел на девушку, потом на Шонта. Аккуратно сдвинул крышку с вмонтированного в стол хранилища дата-кристаллов и достал оттуда небольшой предмет, полностью уместившийся в его кулаке.
— Джон, я так понимаю, тебе Фарбах оставил отдельный приказ, — закрывая хранилище, поинтересовался полковник. Шонт молча кивнул. — Ее он касается? — второй кивок. Прежде чем Жанна успела задать вопрос, он положил треугольное устройство на коричнево-красную полированную поверхность стола и утопил активирующую кнопку.
Тонкий, пронзительный звук заставил людей на миг поморщиться и исчез так же быстро, как и появился.
— Не доверяешь своим?
— В бою доверяю, — лаконично ответил Этвуд, уверенным движением беря со стола свой визор и прилаживая к виску. — Береженого бог бережет и, потом, Джон, Фарбах просил, чтобы разговор остался между нами. Старая модель, конечно, но надежная. Ладно… — командир «Тинагры» нервно потер руки. — Что вы там на Марите устроили?
Бабай не шевельнулся, зато Жанна весьма недвусмысленно изобразила на лице возмущено-удивленное выражение: «МЫ?!!». Правда, Этвуда это не обмануло:
— Да-да, именно вы. Короче, циркуляр по флоту прошел за день до отлета «Гетмана Хмельницкого». О том, что «коты» разнесли всю систему в клочья, мы знаем. Что там был всего один корабль — тоже. Ребята из РУФа в легкой панике, «безопасники» — в панике большой: что делать, если еще один такой рейдер появится — никто не знает. Солнечная и Церера фактически на осадном положении, подтянуты все свободные корабли к Фурсану, секторальным штабам и базам снабжения; верфи, заводы — везде «желтая тревога». Проблема в том, что свободных кораблей — раз-два и обчелся, а мест, куда эти гады могут прилететь — много. Станции наблюдения работают на полную катушку, вроде принято решение о восстановлении сети зондов, внутрисистемных патрулях… но кто и когда этим сможет заняться? А у Военного совета теперь еще и голова болит: откуда пополнение брать?
— И это все было в циркуляре? — саркастически спросила Жанна. Хотя, если быть совсем честной, то все сказанное полковником логически проистекало из непредвзятого анализа удара по Марите. Тэш’ша творчески подошли к опыту использования людьми боевых баз вообще, и «Гетмана Хмельницкого» — в частности.
— Нет, капитан, в циркуляре был только отчет по Марите. Остальное Фарбаху переслали… друзья.
Шонт вскинул руку, останавливая удивленный возглас Жанны: «Друзья?!».
— Звезда, подожди с вопросами, — пилот «Гетмана Хмельницкого» очень внимательно посмотрел на Этвуда. — С чего такая оперативность, Фред?
К чести полковника взгляд Бабая он выдержал, лишь криво усмехнулся:
— Это я вас спрашивать должен. «Безопасники», чтоб им… — полковник вполголоса выругался, — очень на вас двоих злы. Понятно, все без имен, но других «пилотов „Гетмана Хмельницкого“», как бы на Марите не наблюдалось. Ведь так? Вот, — он вновь покосился на Жанну, — друзья и решили предупредить Фарбаха. Знаете же, как он «любит», когда «безопасники» его людей трогают. Так что вы там натворили, что СБК аж кипятком писает?
Жанна и Шонт посмотрели друг на друга: девушка с показательно-равнодушным выражением, Бабай — с брезгливо-презрительным.
— Были свидетелями, как один сосунок двинулся мозгами после бомбардировки и своего шефа пристрелил, — неохотно сказала Жанна, поняв, что напарник отвечать не намерен. Этвуд, конечно, ситуацию понять должен, но все равно отчитываться она намеревалась только перед командором. Может, Фарбах и устроит им головомойку, но уж точно не позволит лапам СБК дотянуться до его пилотов. — А у шефа по всем углам «глазки» нарисованы.
Брови на широком лице Этвуда сложились в аккуратный «домик».
— И этот «сосунок» сознался, зачем ему потребовалось стрелять в шефа?
— Нет, — скрежетнул голос Бабая. — После бомбардировки осталось много провалов между уровнями. Он упал в один, прежде чем его успели скрутить. Сломал шею.
Полковник издал многозначительное «хммм» и опустил глаза на край столешницы, внезапно чем-то заинтересовавшись там.
— Печально. Выходит, СБК недовольно, что вы оказались нерасторопны и не успели спасти… глазастого шефа?
— Или тем, что увели у «безопасников» двух пилотов.
— Пилоты? У «безопасников»? — Этвуд оторвался от изучения выщерблин на столе. — Пилотов готовят по линии Военного Совета.
— Как оказывается — уже нет.
— Это те младшие лейтенанты, что прибыли с вами? — с каждой минутой серьезного разговора в Этвуде оставалось все меньше и меньше от веселого и добродушного толстяка. Перед пилотами «Гетмана Хмельницкого» сидел матерый, опытный офицер Космофлота, своим потом и кровью заслуживший все до единой награды и нынешний пост. — Где они, кстати?
— Оставили в кают-компании — здесь им делать нечего.
— Хм… Верно, нечего. Так что с ними и СБК?
На то, чтобы ввести Этвуда в курс (предварительно заручившись равнодушным кивком Шонта) у Жанны ушло минут десять. Сжато, без лишних фактов, только по сути дела: странности с обучением Джеймса и Пилигрима, странности с медицинской частью досье, неадекватная реакция офицера СБК на решение Шонта.
Дослушав до конца, полковник откинулся в своем кресле и сумрачно уставился на них.
— Все страньше и страньше. Вы берете их с собой?
Погруженный в свои мысли Шонт отрицательно качнул головой.
— Нет. Они будут обузой. И права брать с собой у меня нет.
— Так! — до Жанны дошло, что здесь она одна не посвящена в приказ командора. И пусть это все больше походило на брифинг, неформальный стиль беседы еще никто не отменил. — Одну минуту. Джон, мы куда-то летим?
— Да, — все так же отстраненно сказал ее напарник. — Во втором сообщении был приказ командора. Нам надлежит отправиться на Порубежье.
— Система, на самой границе: почти стык Дакоты и Фито-12, — пояснил Этвуд, увидел, что название ничего не говорит девушке. — Там старый, заброшенный аванпост.
— Зачем? — девушка повернулась к напарнику.
— Не могу сказать, Звезда. Не имею права. В свое время командор не сказал мне ни слова.
— Ты там уже был?
— Был.
Этвуд подался вперед, облокотившись о стол. Жанну поразил непривычно суровый взгляд полковника.
— И больше ты не полетишь, Джон. Ни ты, ни кто-либо иной с «Гетмана Хмельницкого». Порубежье — и все с ним связанное — переходит под контроль СБК.
Шонт резко выпрямился, заставив кресло жалобно заскрипеть под весом серокожего гиганта.
— Что?! Военный Совет рехнулся?! Фарбах…
— Джон, ни ты, ни я, ни Фарбах тут ничего не решаем! — сердито перебил его Этвуд. — Я даже не уверен, что решение шло от Военного Совета.
— А РУФ? — ярость, звенящая в каждом слове Шонта, наконец, добралась до его лица, испещрив морщинами белесое пятно ожога. Только глаза остались прежними: холодными, пустыми и оттого — еще более пугающими. — Им все равно?
— А что РУФ?! — отпарировал полковник. — Ты не хуже меня знаешь, что флотские с самого начала всеми лапками отбрыкивались от Порубежья. Они постоянно твердили, что этим должно заниматься СБК. И Джон, чтобы мы не думали о «безопасниках», — это действительно в их компетенции. Если бы «Гетман Хмельницкий» не оказался поблизости тогда, если бы наш старик не пробил по своим каналам поддержку в РУФе и Военном Совете — СБК все под себя бы и загребло. Кончай своим басом на меня рычать, Бабай, — Фарбах уже по столу кулаком стучал. Вряд ли ты что-либо новое к тому, что я тут выслушал, добавишь.
Жанну позабавило, что командир «Тинагры» повторил ее же слова про «нашего старика», но девушка не могла не отдать должного полковнику: спокойно спорить с разозленным Шонтом, при этом глядя ему в лицо, умудрялось не так много людей.
Пилот «Гетмана Хмельницкого» после слов Этвуда резко успокоился, будто повернув в себе выключатель. Только сжавшиеся в тонкую ниточку губы выдавали его раздражение.
— Ты прекрасно знаешь отношение «безопасников» к Порубежью, — наконец выдохнул Шонт.
Этвуд скривил губы.
— Знаю. И Фарбах сказал, что боится… эксцессов, но надеется, что Военный Совет совсем уж СБК с поводка не спустит. И добавил, что как только «Гетман Хмельницкий» вернется назад, он костьми ляжет, но поговорит с Денисовым. Они друзья скоро как полвека, вместе начинали служить.
— Я знаю, — смирившись, Шонт вновь откинулся в кресле. Пустой, холодный взгляд пилота скользнул над плечом полковника к выгравированному на стене гербу Конфедерации: длинному, изящному мечу над полумесяцем золотистых звезд. Несколько минут в кабинете командира «Тиграны» царила тишина.
— Как мы доберемся до Порубежья? У нас вторая модификация «Карлссона» — такое расстояние он не вытянет.
— Скажи спасибо Фарбаху. Он оставил «четвертку» и ваш перехватчик, — услышав про «Кобру», Жанна довольно усмехнулась. Одиночные патрули и полеты парами она любила, но гораздо больше ей нравилось летать, пусть даже вторым пилотом, на тяжелом перехватчике, одном из мощнейших космолетов Конфедерации. — Фарбах сказал, что «Кракен» полностью готова к полету, но я заставил своих техников осмотреть ее, так что за свои шкуры можете быть спокойны.
— А потом?
— Вот это вопрос серьезнее, — Этвуд повернул визор на глаз, жестом предложив пилотам «Гетмана Хмельницкого» последовать его примеру. Активация визоров заняла считанные мгновения, после чего Жанна поняла, что видит схему части Фито-12, Дакоты и тэш’шской территории. Одна из звезд, лежащая почти вплотную к условной границе мерцала желтым — визор, как только Жанна задержала на ней взгляд, высветил название «Порубежье». Не так далеко, уже в пределах Фито-12 тревожно светилась алым вторая звезда — «Авалон».
— В Дакоте и здесь вам делать нечего, — деловито заговорил Этвуд, дав им рассмотреть схему. — Джон, если ситуация на Авалоне изменится не в нашу пользу, ко времени вашего прибытия на Порубежье получите предупреждение. Естественно, кодированный сигнал, никакой секретной или подробной информации — просто предостережение. Тогда вы возвращаетесь сюда и докладываете командованию. Если сигнала не будет — летите на Авалон. Там пилоты вашего уровня, боюсь, очень понадобятся.
— Боишься? — Жанна выгнула бровь, всем видом изображая удивление.
— Боюсь, красавица, боюсь, — вновь вернувшийся шутливый тон Этвуда не смог обмануть ни Жанну, ни Шонта. — Я как тот старый пес: грозу костями чувствую раньше барометра. За последний год «коты» здорово нам надрали задницу в Фито-12. Как бы наши сгоряча на рожон не поперли.
Девушка и выходец с Деспера переглянулись, молчаливо признав правоту сказанного.
— За ребятами, что с вами прилетели, — чуть погодя продолжил полковник, — я пригляжу. Выбор у меня, по сравнению с вашей базой, считай что никакой — едва два звена на «Тинагре» наберется, но пару опытных пилотов я к ним приставлю. Так что если у них руки из правильного места растут и в голове что-то есть — не пропадут.
— Опыта у них маловато, а в остальном нормально. Вот только… — Жанна замялась, не зная как закончить.
Этвуд, поняв невысказанную мысль, зло усмехнулся:
— Если «безопасники» попробуют тронуть кого-то в моей оперативной группе, я их тонким слоем размажу по броне «Тиграны», — процедил он. — Может, как Фарбах до Денисова не докричусь, но глазки за двадцать лет выкалывать научился.
— Значит, с этой стороны все в порядке, — Шонт легко хлопнул по подлокотнику, привлекая к себе внимание. Кресло в ответ жалобно скрипнуло. — Фред, Фарбах должен был оставить два дата-кристалла? Их я заберу перед отлетом. Звезда, проверишь «Кобру», и отправляйся отдыхать. Я возьму наших новичков и оформлю временный перевод на «Тиграну». Потом посмотрю сводки по Авалону. Отправляемся через четыре с половиной часа. Все?
— Вы мне забыли дать задание, подполковник Шонт, — ядовитый сарказм в голосе полковника Этвуда не распознал бы разве что глухой. Жанна раскашлялась, отвернувшись к стене. Шонт мельком покосился на напарницу, мазнул взглядом по лицу полковника и посмотрел на стол.
— Выключи «глушилку», Фред, — посоветовал он, вставая. — Аккумулятор сдохнет.
Глава 3. Откровения
…чавкнула грязь. Я ругаюсь про себя, тащу завязшую по щиколотку ногу, с трудом удерживаю одной рукой тело девушки, с каждой минутой, казалось, становившуюся все тяжелее и тяжелее. Мышцы болят, рана на груди вновь открылась и кровоточит. Хочу упасть, лечь прямо тут, около воды, на такой мягкий, прохладный от впитавшейся влаги песчаный берег, выбросить оттягивающую плечо «Бурю», закрыть глаза и заснуть. Выспаться, впервые за черт знает сколько часов нормально отдохнуть, забыть все, что случилось. Забыть все сны, все кошмары, забыть туннели, забыть обрыв над рекой, забыть тэш’ша, забыть, как «Буря» выплюнула смерть, забыть вырытые на безымянной прогалине холмики без крестов и имен.
Я. Хочу. Чтобы. Все. Закончилось!
Ветер, и не думавший стихать, усиливался, задорно посвистывает, лихо швыряя песчинки в глаза. Мокрые, вымазанные в грязи, крови и песке медно-рыжие волосы Жанны хлещут меня по подбородку. Секунду стою, трясу головой — сколько я простоял на одном месте, как сомнамбула смотря в никуда? Минуту? Десять? Не знаю.
Шатаюсь, делаю шаг. Второй. Идти по песку трудно, трудно гнать вперед непослушные, дрожащие ноги. В ушах гудит — сначала, кажется, это просто пульсирует кровь, но потом доходит, что рев доносится сверху. Он раздирает воздух, бьет в барабанные перепонки, отзывается жалящими укусами боли в груди. В окружающей меня мгле пляшут тени, качаются, меняют очертания предметы.
Смотрю наверх, уже зная, что увижу: едва видимый сквозь черную вьюгу пепла и заволокший все смог, расколовший иссиня-черные тучи огнистый росчерк. «Арка»… или линкор? Наш или их? Не знаю. Но я видел уже такое. Там, на обрыве. Потом раскалывающий горизонт удар, нарастающий гул и вздыбившаяся, взбесившаяся земля.
Нужно идти. Я должен. Я хочу спать, хочу забыться, хочу освободиться, — но ее я должен донести. Я не могу позволить ей умереть, не могу и не хочу. Хоть что-то я должен сделать сам, перестать быть щепкой, влекомой потоком, поступить так, чтобы смотреть себе в глаза без стыда.
Хоть что-то.
Туман, мгла, пепел и сажа кружатся перед глазами. Почти ничего не видно, свет фонаря на плече едва позволяет видеть то, что под ногами. Во рту горечь, что-то скрипит на зубах. Дышать трудно, при каждом вдохе точно огонь катится от горла к легким, будто в груди кипит воздух. Как больно на каждом шагу сплевывать эту противную слизь, в которую превращается слюна и собирающаяся во рту кровь. Как мне не хватает шлема — пускай даже не десантного, а простого шлема пилота.
Как тяжело идти!
Шум впереди. Чувствую, что шагаю в гору — как будто мне мало проблем. Обмякшая, безвольно мотающаяся на плече Жанна тихонько стонет — это хорошо. Раз стонет — жива. Значит, есть смысл брести, бороться дальше.
Ветер становится сильнее — уже не шаловливый, игривый бриз, а свирепый, злой, цепкий зверь. «Ураган начинается» — крутятся в голове слова. Они что-то означают, что-то важное, — но сил вспомнить нет. Последние крохи ушли на борьбу с пытающимся опрокинуть, повалить вихрем, с тысячью щупалец песка, цепляющихся за ноги. Я даже не сразу замечаю, что подъем остался позади, а ко мне бегут темные фигуры.
Тэш’ша? Нет, не похожи. Но рисковать нельзя — одной рукой крепче прижимаю к себе Жанну, сбрасываю с плеча «Бурю». Лучи фонарей их шлемов нащупывают нас как раз, когда удлиняющийся, перестроившийся ствол направляется в их сторону.
— Кто такие?! Стоять, оружие на землю!
Справа и слева туман озаряют вспышки включившихся фонарей — этих я не заметил, пока они сами не позволили себя увидеть. Двое спереди, двое — по бокам; усилившийся ветер хоть немного разогнал грязную мглу вокруг и мне хорошо видны направленные на нас «Иволги». Счастье, что на них шлемы, не позволяющие спутать нас с тэш’ша.
«Буря» тяжело падает на песок.
— Пилот «Тинагры» младший лейтенант Ли Твист! — поднимаю освободившуюся от тяжести оружия руку и не узнаю свой голос, превратившийся в сиплое карканье. — Пилот «Гетмана Хмельницкого» капитан Констильон. Совершили аварийную посадку, пробивались вдоль реки. Кто вы?
Одна фигура опускает «Иволгу», осторожно приближается. Остальные держат нас на прицеле, дожидаясь вердикта старшего — все верно, все по уставу… но как же мне в эту секунду хочется орать, кричать на них, чтобы они плюнули на все, пропустили нас.
— Сержант Камский, сорок третий взвод, 67 пехотная дивизия, — фигура в бронекостюме, глухом десантном шлеме останавливается за шаг от нас. Я чувствую на себе его взгляд, потом он поворачивает голову, рассматривая Жанну. — Она жива?
— Да! — выплевываю со свирепой, яростной надеждой. Она жива. Она выживет.
— Хорошо, — наверное, он что-то говорит своим по локальному каналу, поскольку солдаты опускают оружие. Сержант снимает с пояса черный разомкнутый браслет и, не говоря ни слова, цепляет мне на руку. С легким «клац» тяжелая полоса металла без надписей или индикаторов сжимается, плотно прилегая к коже.
— Следяще-сторожевой модуль, сэр, — кричит сержант, даже с помощью динамика шлема с трудом перекрывая вой усиливающегося ветра; двойник моего браслета защелкивается вокруг тонкой руки Жанны. — Он не ограничивает ваши перемещения, но вы обязаны будете явиться к начальнику службы безопасности для подтверждения вашей личности и полного отчета — тогда модуль деактивируют. Гарт, Барсов! — двое пехотинцев подбегают к нам. — Несите капитана на челнок. Сэр, вы за мной — отдан приказ о полной эвакуации. Вы очень вовремя вышли к нам.
Солдаты бережно подхватывают девушку, один ловко закрепляет у нее на свободной руке диагностический блок, уже на ходу прикладывая инъектор к запястью. Я, пошатываясь, стою на месте, смотрю им вслед — и вдруг чувствую холод металла у яремной вены, резкий толчок, шипение. Машинально хватаюсь за шею, смотрю на сержанта. На инъектор в его руке.
— Сэр, у нас нет времени! За мной! Быстрее!
Киваю, неуверенно делаю первый шаг следом. Как ни странно, этот чертов коктейль, который он впрыснул, действительно помогает, разгоняет дурман, очищает мысли. Я даже нахожу в себе силы неуверенно, спотыкаясь, но трусить за ним — все одно быстрее, чем раньше. На ходу оборачиваюсь, вспоминая об оружии — «Буря» сиротливо лежит на песке, прощально помигивая индикаторами готовности.
Плевать! Обойдусь! Хотят — пусть штрафуют!
Два челнока действительно ждут нас. Пехотинцы несут Жанну к крайнему, дергаюсь следом, но сержант хватает меня за плечо и указывает на второй челнок. Что-то кричит — скорее догадываюсь, чем слышу, что нужно идти туда. Единственное, что могу разобрать — слова о времени и какой-то «гвардии».
Взбегаем по аппарели на борт. Не успеваю удивиться тому, сколько же тут людей, как раздается натужный гул, свист. Челнок дрожит, рывком поднимается; хватаюсь за ближайшую страховочную петлю. Высота растет медленно, челнок по спирали валко, неторопливо поднимается — секунду-другую не могу врубиться, потом доходит: что-то с аппарелью. Заклинило механизм или еще что-то, но автоматика не срабатывает. Камский и еще кто-то ругаются у мигающей красными огоньками панели.
Я не мешаюсь, стою в стороне, смотрю в открытый люк. Еще немного, еще пару минут — и все. И эта проклятая планета, все что было — можно будет закрыть глаза, успокоиться, заснуть.
Второй челнок отрывается от земли. На нем Жанна, и, кажется, проблем нет — он ровно и быстро поднимается. А под ним, на песке, где бешеным зверем, потерявшим добычу, отчаянно воет ветер… там… там…
Я бросаюсь к самому краю, до рези в глазах вглядываюсь. Это кажется фантомом, миражем, игрой перенапряженных нервов, но испуганно-гневный вскрик за спиной лишает последних надежд. Почти невидимая, заметная только благодаря оконтуривающей ее пыли, расплывающаяся, нечеткая фигура выходит по нашим следам к месту взлета челноков. Я слышу снова чей-то возглас «гвардия» — и на этот раз я понимаю, что это значит.
Понимаю, кто стоит внизу.
Челнок кренится в сторону взбудораженного, рассерженного моря, вычерненного пеплом и грязью. Пилот пытается увести нас подальше, пока не заработает механизм аппарели, пока не сможем улететь, покинуть атмосферу. Но тэш’ша интересуем не мы — он поднимает руку, направляет ее на второй челнок, уносящий Жанну к звездам.
Звон в ушах — я кричу, захожусь в беспомощном, обреченном стоне, хватая пустоту за плечом. Кто-то швыряет меня назад, останавливая самоубийственный порыв, безумную попытку сделать шаг к убегающей земле. Пронзительно-белая колющая глаза искра срывается с руки окруженного завихрениями песка и пыли призрака, несется вверх, беспощадно и неумолимо догоняя второй челнок.
Медленный. Неуклюжий. Беззащитный.
Я падаю на спину. Сбитый чьим-то ударом крик превращается в клокочущий в горле кашель.
Искра догоняет челнок…
В каюте было темно. Темно и прохладно — климатическая система работала безукоризненно, — но, проведя рукой по лбу, Джеймс не удивился горячим и крупным каплям под ладонью. Повернул голову — и с легким раздражением приподнялся на койке: плотный, узкий валик в изголовье влагу впитывал неохотно и сейчас был весь покрыт потом юноши.
Джеймс уселся на койне, оперся спиной о стену каюты и потряс головой, сбрасывая ощущение дежавю. Так уже было. Два… нет, все же один раз. На «Корнуолле», когда он вскочил с криком, увидев сон с циклопической башней и поднимающейся за ней черной стеной. Ночь, прохлада воздуха, текущий по лицу пот и ощущение чего-то очень страшного. Страшного и непонятного.
Но тогда он помнил сон, весь, до мельчайших деталей. Сейчас… сейчас он даже не мог сказать, что же он видел. Башня, небо с двумя солнцами над несуществующей паутиной дорог… нет, не то. Усталость, опустошение, необходимость идти куда-то, бороться за каждый шаг — и страх, ужас перед чем-то, что должно было случиться. Перед чем-то, что он должен был предотвратить. И от чего не осталось ровным счетом ничего в памяти — только этот липкий, горячий пот, как напоминание об утекшем из памяти, как вода сквозь сито, кошмаре.
«Но был и второй случай!» — напомнил себе Джеймс. На тэш’шском корабле, перед встречей с капитаном Констильон и подполковником Шонтом. Тоже явственное ощущение кошмара, ощущение бесплодной, отчаянной борьбы с чем-то, борьбы за что-то очень важное — и ни одного, хоть самого мелкого, фрагмента самого сна.
«Нервы ни к черту!» — ругнулся про себя Джеймс. Протянул руку, безошибочно нашел визор в креплении на стене. Со слабым щелчком визор встал в разъем на виске. Джеймс криво усмехнулся, собираясь запросить время… и осекся. Активация должна была занять считанные мгновения, но его визор даже и не думал включаться. Не было привычного мимолетного мерцания, дрожи на краю зрения, всегда сопровождавшей включение миниатюрных проекторов на сетчатку, не было фантомной щекотки между глазом и виском, не было появляющегося на полсекунды идентификационного номера вживленной под череп нейросети.
Визор просто не работал.
Джеймс снова потряс головой, осторожно постучал указательным пальцем по бугорку на виске. Сдвинул с глаза визор, выщелкнул его из разъема и не глядя хлопнул ладонью по небольшой, как он помнил, почти квадратной пластине над изголовьем койки.
В каюте зажегся свет — но, первое, что заметил Джеймс, свет был не обычным желто-белым, а аварийным тускло-красным. А второе — в каюте он был один. Один, хотя, когда засыпал, все три оставшихся койки были заняты пилотами «Тинагры».
Уже не на шутку встревоженный юноша вскочил с койки. Быстро осмотрел визор: естественно, ничего необычного не заметил. Визор был таким же, как и несколько часов тому, когда он снял его с глаза и вложил в крепление над головой. Но он работать отказывался, в чем Джеймс повторно убедился, вставив визор в разъем.
Его форма, по меньшей мере, никуда не делась. Джеймс торопливо, но без заминок — сказались казарменные навыки Академии и месячная муштра Мариты — оделся, приладил на пояс кобуру с «Шершнем» и интерком. Проверив обойму и энергоблок пистолета, включил переговорное устройство.
— Младший лейтенант Ли Твист вызывает дежурный пост линкора «Тинагра».
Интерком пискнул, подтверждая совпадение голоса с контрольным слепком и одновременно сигнализируя о передаче запроса. И все — напрасно Джеймс сначала с нетерпением, а затем — с все возрастающей тревогой ждал ответа. Интерком молчал.
— Да что тут… — юноша на всякий случай расстегнул кобуру. Прислушался, хоть и сознавал полную бессмысленность этого: звукоизоляция на «Тинагре», как и на любом военном корабле Космофлота, не оставляла желать лучшего. — Младший лейтенант Ли Твист вызывает командный мостик линкора «Тинагра».
Интерком поддакивающим свистом постарался разрядить тишину, но безуспешно — потому что и второй запрос остался без ответа. Уже не сомневающийся, что происходит нечто очень скверное, Джеймс внимательно осмотрел интерком, убедился, что индикатор приема горит, значок статуса коммуникационной сети подтверждает, что его сообщение исправно передаются… только никто не отвечает.
Джеймс вложил интерком в гнездо на поясе, крепче стискивая рифленую рукоять «Шершня». Он и сам не заметил, когда успел вытащить из кобуры пистолет, но прятать обратно не собирался. На память пришли слова подполковника Шонта: «Ошибешься — будет сюрприз приятный. Не ошибешься — не дашь застать врасплох». Сидеть в каюте дальше смысла не было — надо идти и разбираться, что происходит.
У самой двери Джеймсу вдруг пришла в голову мысль: а что, если это шутка пилотов-старожилов «Тинагры»? Откроет он дверь, вывалится в коридор с «Шершнем» наизготовку, — а там они над ним потешаются… Юноша вновь посмотрел на пистолет, прикидывая варианты. Шутка, в общем-то, объясняла все… кроме визора. Интерком — Бог с ним, все равно важные сообщение дублируются по внутрикорабельной сети, но сделать что-то с визором — это намного серьезнее. Визор в принципе отключить можно было только одним способом: сломав либо его, либо разъем. А за это светил трибунал, и никто скидок на шутку делать не будет. Потому Джеймс «Шершень» прятать не стал, лишь перевел его в режим бесшумной стрельбы одиночными «шипами». Встал справа от входа и коснулся отпирающей пластины.
Дверь артачиться не стала и уползла вверх. Снаружи никто не прыгнул, не ворвался в каюту, не раздалось ни единого подозрительного звука — только стихающее шипение двери. Джеймс осторожно выглянул в коридор.
Никого. И все тоже аварийное освещение. Джеймс принюхался, вдохнул чуть более теплый, чем в каюте воздух — и позволил себе чуть расслабиться. Угрозы — по крайней мере, непосредственной — поблизости не наблюдалось, общей тревоги не объявляли, и не похоже было, что с линкором что-то не так.
— Младший лейтенант Ли Твист вызывает командный мостик линкора «Тинагра», — еще раз сделал попытку достучаться до кого-нибудь Джеймс. Успешной попытка оказалась не более чем две предшествующие.
Из-за спины раздалось приглушенный шелестящий звук. Находящийся на взводе Джеймс крутанулся на месте, отпрыгнул к стене, почти вплотную к двери каюты напротив, вскидывая «Шершень». Но это оказалась лишь опускающаяся дверь каюты, которую он только что покинул. Джеймс чертыхнулся и опустил пистолет. Оглянулся по сторонам, вспоминая, как шел сюда несколько часов назад.
Подполковник Шонт, после того, как вместе с капитаном Констильон разговаривал с командующим ОГФ и капитаном «Тинагры», пришел в кают-компанию и сообщил, что его и Пилигрима временно приписывают к штату пилотов линкора. Сам же подполковник вместе со своей напарницей получили какое-то срочное задание и должны выполнить его без них. Джеймса это немного расстроило — за время полета с Мариты он успел… ну, привыкнуть, наверное, к высоченному серокожему десперианину с жутким ожогом на голове, и к иногда бывавшей раздраженно-язвительной, иногда — иронично-язвительной, а иногда — просто язвительной девушке, со слабым ароматом фиалок от рыжих волос. С другой стороны, как понял юноша, перевод на «Тинагру» завершится, как только они вернутся со своей секретной миссии — то есть, максимум через три-четыре дня.
После оформления документов и визита к интенданту, с подполковником Шонтом Джеймс с Пилигримом расстались: он в тактический центр линкора, они — к каютам, в которых они могут сложить пожитки и отдыхать, когда будет время. Как сейчас — «Тиграна» вместе с оперативной группой полковника Этвуда все еще готовилась к походу, и большая часть экипажа наслаждалась увольнительными. Пилоты, во всяком случае, в эту «большую часть» попадали. Потому, разобравшись с формальностями, Джеймс просто завалился спать — удобства «Карлссона», в том числе и предназначавшиеся для отдыха, были весьма относительными.
Джеймс отлип от стены и посмотрел на дверь. Если он правильно запомнил, Пилигриму досталось место как раз в этой каюте. Серигуанин в своей обычной манере сказал, что — возможно — тоже отдохнет, но, сколько он отдыхал и отдыхал ли вообще — этого Джеймс не знал.
Дверь в каюту поднялась без задержек — неизвестно почему, но то, что заставило работать лампы аварийного света, на механизмы дверей никак не повлияло. Впрочем, Джеймса это мало интересовало в тот момент: все его внимание приковала каюта, с четырьмя аккуратно заправленными койками. Три койки пустовали, а на четвертой кто-то сидел. Освещение в каюте было выключено, и тусклого аварийного света, горевшего в коридоре, хватало только чтобы рассмотреть неясный, смутный абрис фигуры, откинувшейся на стену. Джеймс даже не мог сказать — серигуанин это сидит, человек или… или тэш’ша. Дикая, бредовая, невероятная мысль, но после Мариты Джеймс испытывал к слову «невероятно» некий скепсис.
— Пилигрим? — готовый в любой момент вскинуть руку с пистолетом Джеймс провел рукой по стене. Нащупал сенсорную пластину, провел по ней рукой.
Свет не загорелся. Если в коридоре и его каюте аварийное освещение работало, то здесь не было и этого. И молчал некто, сидящий в шести шагах от него.
— Кто вы?! — разгонно-направляющие рейки «Шершня» уже смотрели не в настил палубы, а сторону неподвижной фигуры, туда, где у сидящего человека должна была бы оказаться голова. Ситуация нравилась юноше все меньше и меньше, и, как он ни старался, голос сорвался. Джеймс и сам не мог сказать, каких усилий ему стоило не нажать немедленно на курок, всадить парочку «шипов» в это непонятно-что-такое. Для профилактики.
Шаг. И пять шагов до койки, до темной фигуры. Войдя в каюту, Джеймс потратил секунду-другую, чтобы убедиться, что никто не прячется по углам, и снова взял на прицел неизвестного, плавно — как ему хотелось надеяться — смещаясь от двери вправо. Теперь, когда он освободил дверной проем, в каюте стало светлее. Ненамного, но достаточно, чтобы определить, что перед ним не тэш’ша, и не серигуанин.
Человек.
Два шага позади. И четыре осталось. Здесь такой же прохладный воздух, как в его каюте, но… но в чем-то другой. Суше и как бы… старее. Почему-то много холоднее, чем он ожидал. Если, входя в каюту, его едва не трясло от напряжения, то сейчас он чувствовал, как кожа покрывается мурашками.
Три шага. И столько же еще сделать. Рдяная полоса света, растянувшаяся по полу каюты, обрела странную, тревожащую резкость, четкость, словно ее обрамлявшая темнота сжалась, уплотнилась по краям, подобрав вуаль полутеней.
Два шага. Вдвое больше за спиной. Атмосфера в каюте так спокойна, так неподвижна, что Джеймсу кажется, будто он наяву слышит легкий шорох молекул воздуха, ударяющихся об его одежду, кожу, волосы. Будто бессчетное множество песчинок, размолотых, растертых в мелкую пудру, пыль текут вокруг него.
Шаг. Последний из шести. Джеймса от коктейля из холода и напряжения колотило, трясло, ломило виски. Спрессованная, сконцентрированная почти до овеществления тишина как бы выдавливала из себя на грани инфразвука вибрирующий тремор десятка туго натянутых струн. Почти все краски, полутона исчезли, оставив в окружающем только два цвета: черный и красный.
Юноша замер у края койки, тщетно пытаясь разглядеть лицо человека. Не было заметно, чтобы его присутствие хоть как-то взволновало, встревожило незнакомца. Все та же расслабленно полулежащая фигура, вроде бы закрытые глаза, спокойно сложенные на животе руки. Больше — ни черт лица, ни деталей одежды, ни цвета волос — ничего нельзя разглядеть.
Джеймс открыл было рот, чтобы выкрикнуть еще одно, очередное предупреждение-требование, но внезапно для самого себя чуть наклонился и, направив «Шершень» в голову человеку на койке, дотронулся до тыльной стороны его ладони.
И не ощутил ничего. Пустоты как будто коснулся он.
Свет вспыхнул сразу и повсюду. Яркий, жгучий, слепящий, всепроникающий свет термоядерного котла бурлящего в недрах звезд, свет рождающихся и умирающих галактик смел черное с красным, затопил каюту, безумным шквалом вонзился в глаза…
В каюте было темно. Темно и прохладно.
Джеймс лежал на койке, взахлеб глотая холодный воздух, смаргивая текущий в глаза пот, и держа, давя рвущийся из глубины души испуганный крик, крик, с точной копией которого он проснулся в каюте «Корнуолла».
Он лежал, чувствуя, как исчезает, уходит странное, по-своему манящее ощущение остановившегося мгновения, мгновения, в котором осталось так и не сбывшееся обещание чего-то нового, неведомого и непонятного.
«Тинагра» начала и завершила гиперпрыжок.
Руку свела судорога. Морщась, никак не в силах отдышаться, он выдернул из захвата визор, и присоединил к разъему.
Визор включился мгновенно, как и положено надежной, отшлифованной десятилетиями повсеместного использования, модели. Джеймс не стал читать выдаваемые сообщения, сведения о необходимости скорректировать дату и время — закрыв глаза, он уронил руку и шепотом выплюнул проклятие.
Сон. Чертов сон, хитро замаскировавшийся под пробуждение от не запомнившегося кошмара. До одури реальный, реальный настолько, что даже теперь, когда все осталось позади, Джеймс не мог избавиться от озноба.
— Что за… что за дерьмо мне сниться!! — прошептал в темноту юноша, облизнув пересохший губы. — Что со мной такое?!
Темнота ничего не ответила ему.
Зато оглушительно, звонко и зло взревели сирены.
Сирены боевой тревоги.
«Карлссон» с висящим под брюхом перехватчиком шел прочь от Корабельщика.
— Мы в зоне свободного прыжка, — Жанна озвучила переданный на визор сигнал гравидетектора.
— Навком «Карлссона» принял маршрут-карту, накопление энергии завершено, — Шонт ввел последнюю команду и скупым, коротким движением перекинул тумблер. — Минутная готовность.
По кабине «Кобры» прошла мерцающая волна. Космос, звезды, оконтуренные синими дугами точки кораблей, неторопливо уплывавшая назад ночная сторона Корабельщика, массивная, по сравнению с перехватчиком, туша «Карлссона» над ними — все исчезло, потонуло в ровном белом свечение. Затем окружавший людей спереди, сверху, по бокам обзорный экран ослепительно полыхнул — и погас, предоставив пилотам любоваться серо-стальным, сплошным куполом кабины с черными выступами проекторов.
Визор Жанны отметил, что двигатели «Карлссона» прекратили работу. Лично ей совершенно не нравилась идея напарника оставаться в перехватчике во время прыжка — даже, если не брать во внимание, более комфортные условия полета, ее не очень прельщала перспектива полностью довериться автоматике «Карлссона». Но Шонт был непреклонен, мотивируя свое распоряжение тем, что времени у них маловато — и вместо того, чтобы тратить время, перебираясь из носителя в перехватчик — лучше сразу после прибытия спокойно отстыковаться и лететь на планету. Куда летят, зачем летят, и кто их ждет — Жанна даже не пыталась узнать. Намеривайся Шонт рассказать — рассказал бы еще во время разговора с Этвудом.
— Тридцать секунд, — Шонт расслабленно полулежал в кресле, отслеживая через визор работу навкома «Карлссона». Эту привычку напарника девушка то же не очень понимала: смысл изучать рапорты системы, вмешаться в работу которой нет возможности? После того, как под пальцами Шонта растаяла клавиатура, и он объявил о «минутной готовности», запуск гипердвигателя «Карлссона» происходил независимо от их желания или нежелания. Девушка рассеянно посмотрела направо, туда, где перед отключением обзорного экрана, прямо над плечом напарника висел готовящийся к прыжку флагман оперативной группы Этвуда. Наткнулась взглядом на стену кабины угрюмого окраса и поморщилась.
— Не нравится мне это, Бабай. Какое-то у меня… неприятное чувство.
— Решила примерить лавры Вещуньи, Звезда?
Жанна невольно хихикнула, вспомнил миниатюрную подругу, заслуженно получившую прозвище за регулярно-пессимистические прогнозы. И это притом, что второго такого жизнерадостного, доброго и легкого в общение человека она не встречала за всю свою жизнь — что, впрочем, совершенно не мешало Вещунье всего на шаг стоять позади Жанны в неформальном рейтинге пилотов «Гетмана Хмельницкого». Но только в том, что касалось боевых достижений и таланта пилота-истребителя; во втором неформальном рейтинге — «самой очаровательной кошкодавки», как однажды, хандрящий по поводу затянувшегося ремонта и простоя боевой базы на верфи, брякнул командор — уже Жанне приходилось дышать в затылок подруги.
— Вещунья каркает постоянно, а я — исключительно по делу, — погасив улыбку, она подумала про себя, что в этом весь ее напарник. Трудно поверить, что с его лицом, обезображенным ожогом, с холодновато-равнодушным голосом он мог одним словом поднять настроение, помочь сконцентрировать на деле или наоборот, расслабиться, чтобы спокойно привести мысли в порядок. Фарбах назначил Шонта комполка не только за феноменальную живучесть и длиннющий послужной список, сколько за умение работать с людьми, добиваться от каждого наилучших результатов.
— Она каркает, а ты накаркиваешь. Десять секунд. Приготовься к прыжку, Звезда.
Жанна сжала подлокотники, чувствуя сквозь перчатки сьютера, как поддается под пальцами пластичный, мягкий материал пилотского кресла. Летать на перехватчике она любила, а прыжки на нем удовольствия ей совсем не доставляли. И тщетно она напоминала себе основы теории гиперперехода, тщетно вспоминала, что в совершающем прыжок корабле время не движется, что самые скрупулезные измерения не смогли зафиксировать того ускользающе малого интервала, который можно было обозначить как «проведенный в гиперпространстве»… — все равно побороть себя не могла.
Тяжелое, давящее предчувствие звука родилось вокруг них, в них — повсюду. Меньше чем на долю секунды, меньше чем на мгновение Жанну охватило чувство, будто нечто невообразимо огромное, невообразимо могучее, невообразимо чужое взглянуло сквозь нее. Точно пылинка, падающая в ночи, окунулась в бьющий в бесконечность луч света, замерла в его пронзительной струе — и продолжила свой путь.
Все кончилось, как и началось — незаметно: звук так и остался тенью чего-то не осуществившегося; бессмысленный, всепроникающий взгляд погас, заинтересовавшись чем-то иным, чем напряженно застывшая в кресле второго пилота «Кобры» рыжеволосая женщина.
Вообще-то такая реакция не была чем-то выдающимся или необычным: примерно каждый сотый человек в той или иной мере болезненно реагировал на гиперпространственные переходы на небольших кораблях. Почему-то такие же прыжки на корвете или АРК, не говоря уж о линкоре или боевой базе, как и переход через прыжковые ворота обходились практически без последствий. Ученые упрямо спорили, было ли это следствием потраченной энергии или зависело от количества людей на борту, однако дальше пары остроумных — и неподтвержденных пока — гипотез дело так и не пошло.
Жанна устало повела головой, сбрасывая напряжение. Полет до Небесной Гавани, к огромной ее радости, большей частью сводился к входу-выходу через ворота и терпеливым ожиданием следующего «окна», и лишь последний прыжок они совершили при помощи «Карлссона». Оказалось, что как серигуанин, так и черноволосый парень, все еще с опасливым интересом поглядывающего на нее (когда ему казалось, что она этих взглядов не замечает), в эту замечательную когорту «один-из-сотни» не входят. Тогда она приложила все силы, чтобы они ничего не заметили; сейчас же с Шонтом по левую руку, знавшим ее как облупленную, маскироваться смысла не было.
«СТАТУС — КОНТРОЛЬНЫЕ ПАРАМЕТРЫ МАРШРУТ-КАРТЫ СОВПАДАЮТ С НАБЛЮДАЕМЫМИ. ПОГРЕШНОСТЬ ТОЧКИ ВЫХОДА — 0,082 ПРОЦЕНТА. РАССИНХРОНИЗАЦИЯ БОРТОВЫХ ХРОНОМЕТРОВ — 14 ЧАСОВ 43 МИНУТЫ 19 СЕКУНД. УГРОЖАЮЩИХ ОБЪЕКТОВ НЕ ЗАФИКСИРОВАНО», — навком, которому дел до самочувствия пассажиров не было, рутинно передавал на их визоры стандартный рапорт о прибытии.
— Удачно мы, — она уважительно посмотрела на напарника, который тем временем отправил команду «Карлссону» отключить захваты. «Кобру» легко встряхнуло, навком и визоры сообщили о разъединение систем управления перехватчика и носителя — и только тогда Шонт, запустивший восстановление обзорного экрана, ответил:
— Семь лет назад, когда я летел сюда второй раз, а Фарбах — третий, маршрут-карту составили небрежно. И мы шесть часов догоняли планету. С тех пор я ввожу дополнительные опорные координаты.
Жанна недоуменно склонила голову, обдумывая услышанное — все равно пока что обзорный экран, сверкающий ярче снега под полуденным солнцем, к любованию панорамой неведомого Порубежья не располагал.
— Этвуд же говорил, что здесь был аванпост, пускай даже заброшенный сейчас. Почему не ориентироваться на маяк ворот?
Укутавшее купол кабины белое сияние померкло. Шонт несколько секунд смотрел на звездное небо, на распухший на пол-экрана под ними мертвенно-красный шар планеты, на поднявшуюся над проектором сферу локатора. Не глядя, набрал на появившейся клавиатуре команду — Жанна не успела рассмотреть, какую именно.
По центру обзорного экрана появился маркер, замерцал и резко сместился вправо и вверх, совсем немного не дойдя до края передней полусферы. Едва Жанна послушно посмотрела на призывно подмигивающий красный огонек, как окружавший его космос и звезды потускнели, подернулись мутной, полупрозрачной дымкой. Маркер исчез, а на его месте, обрамленное пунктирной белой рамкой появилось изображение прыжковых ворот.
Того, что от них осталось.
Возможно, там некогда было и что-то еще — раз Этвуд говорил об аванпосте, воротам могли придать станцию наблюдения, но распознать в той груде обломков без долгого и нудного изучения каждого фрагмента что-либо еще представлялось затруднительным. Изломанные, распотрошенные внутренними взрывами, ударами снарядов и ракет ворота каким-то чудом сохранили хотя бы намек на прежнюю, кольцеобразную форму. Остальные же обломки понемногу растягивались не очень длинным, бесформенным шлейфом, придавая остову погибших ворот сходство с какой-то фантастической кометой. Этот бой закончился очень давно. Возможно, учитывая, как близко к границе находилась система, Жанна смотрела на следы одного из первых сражений войны.
— Здесь был аванпост на планете, ворота и три корвета; планировали потом разместить станцию наблюдения, — глухо заговорил Шонт, хоть Жанна не задала ни единого вопроса, мысленно ругая себя последними словами за так некстати прорезавшееся любопытство. Вовсе незачем было напоминать напарнику о том, что случилось много позже, много ближе к сердцу Конфедерации, — но завершилось точно так же: уничтоженные ворота и корабли, лишенные выхода, загнанные в смертельную ловушку фокуса тэш’шской группировки. Вот только она не могла понять: зачем же он каждый год — если судить по его словам и словам Этвуда — летал сюда? Неужели Фарбах не мог подобрать другого пилота? В конце концов, кроме Джона на «Гетмане Хмельницком» было еще два комполка — не столь опытных и талантливых, но для путешествия на какую-то задрипанную планетку в чертовом углу чертовой зоны конфликта уж сгодились бы! Или же Джон сам настоял на собственной кандидатуре?
— Всего две недели прошло после удара по Дакоте и боя там. Никто еще не понимал ничего, все надеялись на лучшее. Было много хаоса, много паники, — Шонт снова говорил как обычно, и она даже не была уверена — не почудились ли ей странные нотки в его голосе поначалу. — Тэш’ша прислали сюда около двадцати кораблей — один из первых разведывательных рейдов на нашу территорию. Комендант принял решение эвакуировать всех из системы и корветы пошли к воротам, чтобы прикрывать отступление. Тогда концепция фокусного боя крупных группировок не была популярна — «Двухлетняя война» в этом отношении оказала плохую услугу. Все закончилось очень быстро
Жанна отвернулась от укрупненного навкомом изображения произошедшей много лет тому трагедии. Напарник не вдавался в детали, но ей не требовалось объяснять, что могут сделать двадцать кораблей Империи с тремя корветами — вне зависимости от того, будут ли последние маневрировать или ждать около стационарной, неподвижной цели над планетой, до самого конца не понимая, что их ждет.
— Почему же, когда систему отбили, ворота не восстанавливали? — уводя разговор от неприятной для Шонта темы, спросила Жанна. Пока они разговаривали, перехватчик почти вплотную опустился к верхним слоям атмосферы, и теперь она следила, как навком аккуратно корректирует курс «Кобры», готовясь к переходу на планетарные двигатели.
— Никто ее не отбивал. Тут больше не было сражений. Сама система никому не нужна, планета для жизни не из лучших, ресурсов, оправдывающих развертывание колонии, нет.
Это Жанна и сама видела, как раз заканчивая читать выведенный визором отчет о системе. В полтора раза больше Марса, с пригодной — в принципе — для дыхания атмосферой, с весьма скудной биосферой. Очень старый мир, с практически угасшей тектонической активностью — пройдет еще с полмиллиарда лет, последние остатки железа опустятся в ядро, и окончательно иссякнет источник плавящей недра планеты энергии. Неуютное местечко.
«Кракен» мягко качнулся, затем люди почувствовали серию резких, жестких толчков. Навалившаяся на плечи и спину незримая тяжесть давила минуты полторы-две, пока визор не высветил, что скорость перехватчика оптимальна для перехода на планетарные двигатели. Упрашивать себя навком не заставил.
— Зачем же здесь был нужен аванпост и три корвета?
— Ни зачем. Но ГКСК и Военный Совет считали, что по периметру освоенного пространства без них не обойтись. Такие аванпосты были полезны раньше, а инерция мышления — вещь упрямая.
Жанна задумчиво кивнула. Строго говоря, во время войны с Та-Гоном аванпосты спасли Бог весть сколько жизней, — когда засекли рейдеры с термоядерными бомбами, — однако Жанна прекрасно поняла, что имел в виду напарник. Та-Гон по сравнению с тэш’ша был слабым противником. И весь опыт, все уроки, вынесенные человечеством из «Двухлетней войны», оказались совершенно бесполезными, если не сказать — вредными.
— Если здесь никого нет — зачем мы сюда прилетели?
— Здесь есть люди.
— Есть? — Жанна озадачено скосила глаз на последнюю строку все еще висящего перед ней отчета «ПЛАНЕТЕ ПРИСВОЕН СТАТУС „МЕРТВОГО МИРА“, УСЛОВНО-ПРИГОДНОГО ДЛЯ КОЛОНИЗАЦИИ».
— Я сказал, что приказ об эвакуации был отдан. Его не успели выполнить. Тэш’ша вышли слишком близко. Не осталось ни транспортов, ни ворот, ни военных кораблей.
— Но как же они выжили тут? — «Кракен» снизился до одного километра, и обзорный экран демонстрировал во всех деталях плоскую, бескрайнюю каменистую равнину, по которой сильный ветер гнал пыльные смерчи. Красноватый оттенок потрескавшейся почвы и одинокие странные растения, похожие на пожелтевшие скелеты загадочных животных, обросшие длинными ветками-шипами — все это совсем не наводило на мысль, что здесь можно не то что жить, а хотя бы существовать. — И что, «коты» не высаживали десант?
— Выжили они с трудом. Коменданту хватило ума вывести и спрятать людей, заглушить генераторы и сидеть тише воды. А тэш’ша прошлись вокруг экватора и к полюсам, просканировали поверхность в поисках источников энергии — и прекратили поиски. Каких-то пленников взяли на орбите, задания захватывать планету или искать всех у них не было. Корабли Империи оставались в системе еще три дня, потом ушли. А люди почти месяц жили без энергии, экономя каждый грамм продовольствия и не выходя на открытые места. Затем вернулись к аванпосту, попытались наладить связь, а когда не вышло — ждали помощи.
— А помощь запоздала. Сильно запоздала, — прошептала Жанна. После приграничных рейдов Империи, после удара по всем секторам, после рывка тэш’шских флотилий к первым найденным колониям еще была надежда остановить и отбросить назад, не пропустить дальше приграничных секторов.
Потом был Фурсан — и все надежды умерли.
Шонт неопределенно пожал плечами.
— Можно и так сказать. В Конфедерации о них узнали десять лет назад.
Жанна недоверчиво посмотрела на напарника. На мрачную, суровую пустыню, проносящуюся в ста-двухстах метрах под ними. На неторопливо выглядывающие из-за кромки горизонта оплывшие, точно огарки свеч, вершины гор. Снова на напарника.
— Они прожили здесь тринадцать лет? Сами?
— Можно и так сказать, — снова повторил Шонт. Не дав Жанне задать напрашивающийся вопрос, он показал вправо и вниз от себя. — Остатки аванпоста. Мы почти прилетели, Звезда.
Жанна успела заметить с десяток, теряющихся в предрассветных тенях, силуэтов широких и низких зданий, равномерно разбросанных вдоль неглубокого ущелья — или древнего, высохшего русла реки. Эта картина пронеслась мимо них слишком быстро, чтобы она успела рассмотреть детали, но и того, что увидела, хватило: аванпост Конфедерации выглядел заброшенным и совершенно мертвым.
Отвлекшись от панорамы, передаваемой обзорным экраном, Жанна запросила у навкома отчет по планетарным двигателям. Навком подумал с полминуты и передал на визор успокаивающие результаты проверки: все в пределах нормы, посадка-взлет гарантированны.
Перехватчик рывком снизился до пятнадцати метров, столь же быстро гася скорость. Горы, казалось, совсем недавно робко подставлявшие лишь вершины безымянному светилу, катящемуся за спинами Жанны и Шонта к горизонту, как-то вдруг выросли, распухли, нависли над снижающимся космолетом. Ночь, которую «Кракен» почти догнал, попробовала размыть, утопить в бархатисто-черном пологе сумерек склоны и подножья гор, но люди этого даже не заметили: навком моментально подобрал нужный фильтр, настроил режим работы сенсоров — бесшумная, быстрая рябь проскочила по обзорному экрану, сделав изображение светлее и четче.
— Поселок, — услышала Жанна, стоило «Кобре» двумя лихими виражами миновать скопление устремившихся в зенит почти вертикальных, похожих на минареты скал. «Кракен» еще больше сбросил скорость, приживаясь к земле, четко следуя заложенному в навком маршруту, а созвездие огней впереди призывно манило, мерцало, стремительно приближаясь. Их не было очень много, но больше, чем Жанне представлялось по рассказу напарника.
Первые лучи солнца рассыпались широким веером бликов от бездействующих маневровых двигателей, и перехватчик окунулся в густую, вязкую тень. Шонт склонил голову к плечу, как бы изучая что-то в россыпи огней, и вдруг коснулся клавиши отключения автопилота. Легко качнул к себе рукоять управления, одновременно корректируя работу двигателей.
«Кракен» хищно взметнулся над селением, застыл на долю секунды в высшей точке дуги, пока инерция и гравитация боролись друг с другом. Перевернулся, буквально «на кончике крыла», и неторопливо опустился на землю. Жана совсем не удивилась, что сели они на ровную, тщательно очищенную площадку, почти не подняв пыли. Она особо не сомневалась, что во все предыдущие визиты сюда Шонт точно так же сажал «Кобру», возможно — даже точно на то же самое место.
— Зачем художества, Бабай? На базе ты такого никому не спускаешь… — навком не получал задания работать в боевом режиме и потому спокойно выполнял все положенные процедуры, давая пилотом время оглядеться и приготовиться к выходу из космолета.
— Здесь к нам прохладно относятся. Считают, мы бросили их и их родных на произвол судьбы.
Жанна поморщилась и покачала головой:
— Бабай, я не это тебя спрашивала.
— Да? — Шонт снял шлем и дал команду разблокировать захваты кресла. — Художества — для них.
Жанна проследила за жестом: за краем площадки, за каким-то невообразимым то ли высоким бордюром, то ли низким забором из сложенных плоских серо-желтых камней дюжина маленьких фигур заворожено смотрела на них.
— Здесь есть дети? — ее захваты раскрылись, но вставать с кресла она не спешила. — Почему их не забрали отсюда? Почему людей не отвезли в Конфедерацию?
— Потому что они отказались, — Шонт зачем-то пожал плечами и добавил, — кроме всего прочего. А для детей… почти все они здесь родились. Здесь их дом, — навком наконец-то просигнализировал, что люк разблокирован и Шонт погасил экран над панелью. — Звезда, бери только «Шершень».
Жанна только собравшая достать оружие, настороженно покосилась на неприветливую панораму на обзорном экране, но спорить не стала. «Иволга» опустился обратно в гнездо рядом с креслом, а Жанна проверила обойму пистолета. Годы совместных полетов с одним из лучших пилотов «Гетмана Хмельницкого» научили ее тому, что Джону следует доверять. Раз он сказал, что «Иволга» здесь лишняя — значит, так оно и есть. В конце концов, сюда он летает седьмой год, а она здесь впервые — ему виднее, какие тут у местных заморочки.
Снаружи холодный предрассветный ветер заставил девушку вздрогнуть. Анализаторы навкома не нашли в атмосфере планеты чего-то угрожающего для людей — да и Джон бы предупредил, — но поначалу ей пришлось делать скупые и редкие вдохи. И если зуд в горле прошел достаточно быстро, то обонянию пришлось хуже. Резкий, сильный и странный запах, вызывающий ассоциации с металлом, долго лежащим на солнце, и нечто еще, неуловимое, слабое, похожее на затхлый, застоявшийся воздух давно запертых помещений — эта смесь ароматов царствовала здесь безраздельно. Нельзя сказать, что Жанне они не нравились, но и удовольствия особого не вызвали.
Пока напарник выносил из «Кобры» и складывал ровными рядами бело-красные кубы контейнеров, Жанна обходила по периметру площадку, куда сел перехватчик. Возбужденно галдевших детей она старательно «не замечала», внимательно изучая видимую ей часть поселка.
Селений на планетах, неприветливых к людям, она повидала немало. Каждая такая планета налагала свой отпечаток на возводимые здания и планировку застройки, иногда приводя в конечном виде к любопытным с точки зрения архитектуры или общего вида поселка результатам, но нигде она не видела такого полного пренебрежения соображениями удобства или красоты, как здесь. Поселок на Порубежье вырос из лагеря беженцев, единственной и главной задачей которого было укрытие, защита от обнаружения. Жанна провела рукой по шероховатой, зернистой поверхности верхней плиты ограды, попробовала сколупнуть небольшой выступ, окинула взглядом три ближайших дома и недоверчиво вздохнула. В голове не укладывалось, как они жили здесь, в этой пустыне, у подножия мертвых, мрачных гор, жили — и выжили.
У края ограждения, где горел один из двух шаров-фонарей, освещавших посадочную площадку, начиналась бегущую в центр селения дорожку. Как и повсюду здесь не видно было ни плиток защитного покрытия, ни самой обычной «пешеходной» травы — просто утоптанная, ограниченная с двух сторон бордюром серо-бурых брусков тропа, на которой едва ли смогли идти в ряд три человека.
Рядом кто-то громко и вызывающе вздохнул. Задумавшаяся Жанна не забывала об местных детишках и краем глаза следила, как сперва их стайка устроила оживленную дискуссию, а затем назначила добровольца устанавливать первый контакт. Добровольцем оказалась девочка лет восьми — десяти в бежевой накидке, под которой пилот «Гетмана Хмельницкого» разглядела вполне практичную одежду: плотный, потертый комбинезон темно-синего цвета, и некрасивые, но прочные и удобные в гористой местности ботинки. Интерком на поясе, небольшой нож, парализатор и мешочек из выкрашенной в черный цвет кожи размером с два кулака довершали экипировку девочки.
— Привет, — Жанна опустилась на колено, чтобы не заставлять девочку смотреть на нее снизу вверх. — Ты здесь самая главная?
— Нее-а, — девочка мотнула головой, без всякого страха или смущения смотря на нее. Жанна неожиданно для себя залюбовалась очаровательной мордашкой девчушки, на которой озорно поблескивали серые глаза. Нет сомнений — очень скоро она начнет превращаться в очень красивую девушку, но и сейчас ее лицо еще сохраняло то странное сочетание невинности, неуемного любопытства и кипящей, рвущейся через край энергии детства, сочетание, от которого у Жанны перехватило дух. — Я самая умная. И я знаю, что с незнакомками разговаривать нельзя. Но ты прилетела с дядей Бабаем. Значит, с тобой можно познакомиться.
«Дядя Бабай!» Жанна героическими усилиями заставила себя не смеяться, лишь вежливо улыбнуться девочке. «Фарбах пошутил или детишки сами придумали?»
— Значит, ты знаешь дядю… — девочка демонстративно изобразила всем своим видом «ничего-не-слышу-не-понимаю-не-скажу». — Ах да, прости. Меня зовут Жанна.
Девочка важно кивнула.
— Красивое имя. А я Сеф. На самом деле, Серафима, но Серафима долго и неинтересно. И когда зовешь, проще крикнуть Сеф, чем выговаривать Серафима. Так что все меня зовут Сеф, только мама и папа зовут Серафимой. И они еще зовут меня Серафимой, но они всех называют полностью. А дядю Бабая мы знаем давно. Он прилетает сюда каждый год… кажется, — девочка наморщила лоб. — С ним еще такой смешной старик прилетал два раза: низкий, весь в морщинах и совсем седой. Он говорил, он самый главный, но мне кажется — он врет. Я когда их увидела в первый раз, я поняла, что самый главный — дядя Бабай. Он только кажется страшным, но на самом деле он умный и храбрый.
Жанна улыбалась в открытую, даже не пытаясь вставить хоть слово в бурный монолог девочки. Лишь когда та остановилась, чтобы перевести дух, поинтересовалась:
— А откуда ты знаешь, что он храбрый, Сеф?
— А он не испугался каменного червяка, — засмеялась Серафима, вызывающе глядя ей в глаза. Ну, тут у Жанны большого выбора не оставалось:
— И что такое каменный червяк?
Секундой спустя она пожалела, что спросила. Сеф хитро улыбнулась, быстро засунула руку в небольшой мешочек на поясе и с торжествующим возгласом вытянула почти вплотную к лицу Жанны. Вместе с черным, извивающимся клубком, уютно разместившимся на ее ладошке.
К чести Жанны, она не отпрыгнула, не вскочила и не вскрикнула — или что там ожидала от нее мелкая проказница. Но гримасу отвращения сдержать не удалось, и вместе с ней девушка чуть подалась назад. Где у этой твари голова или хвост, и есть ли они вообще — в мешанине постоянно двигающегося сегментного нечто понять она не смогла.
Стайка детей разразилась радостными воплями, Серафима с видом победительницы спрятала червя вновь в мешочек.
— Ты тоже смелая. А ваш старик испугался. А дядя Бабай не испугался — он даже червяка себе на руку брал. Правда?
Сперва Жанна решила, что этот вопрос адресован ей, но низкий, гулкий голос Шонта из-за спины развеял сомнения.
— Правда, Сеф. Уже познакомилась с моей напарницей?
Серафима быстро-быстро закивала головой. Капюшон накидки от резких движений слетел ей на спину и по плечам девочки рассыпались светло-каштановые вьющиеся волосы. Жанна на мгновение позавидовала ей, снова представив, в какую красавицу превратится Сеф. Девушка поднялась на ноги, стряхнула с ткани сьютера пыль, пока дети здоровались с Джоном, и еще раз поразилась угрюмой мертвенности окружающего поселок пейзажа. «Почему они не улетают отсюда? Неужели это место стало так много значить для них?»
— …ходили к Красным скалам и нашли десять червей, — Серафима рассказывала Шонту об их утренней прогулке: Жанна не прислушивалась, но уловила, что дети поднялись задолго до рассвета (до которого оставалось не так уж и много) и отправились за червяками. — Мы думали, что найдем больше, но потом начался ветер, и мы решили вернуться. Когда ветер — червяки прячутся.
Джон, в точности скопировав недавний жест Сеф, как будто девочка сообщила ему нечто очень важное.
— Умница. Но мы должны идти. А вы возвращайтесь к родителям. Если разрешат — приходите провожать нас.
Серафима улыбнулась, набросила на голову капюшон. Покопалась в кармане комбинезона, выудила светло-зеленую широкую и толстую пластину чего-то похожего на высохший корж, и резким движением разломала на две части. Протянула по куску Жанне и Шонту.
— Мама всегда гостей угощает. А вы прилетели, наверное, даже не позавтракав. Может, я приду вас провожать. А если нет, вы прилетайте к нам, я покажу вам Красные скалы и научу ловить червей.
Жанна рассмеялась:
— Сеф, но мы ведь и так к вам прилетели.
— Нее-а, — как в начале их знакомства девочка мотнула головой. — Вы прилетели не к нам, а к ним.
Дети, дружно помахав на прощанье пилотам «Гетмана Хмельницкого», убежали по тропе вглубь поселка. Жанна, с лица которой сползла улыбка, отметила подпирающую спиной стену одного из местных уродливых домов фигуру в серой накидке, очень похожей на ту, что носила Серафима. Все время, пока она разговаривала с детьми, с них не сводили глаз — и почему-то Жанне казалось, что в случае чего у местных нашлись бы не только парализаторы.
Девушка опустила взгляд на подаренный Сеф пищевой концентрат. Осторожно принюхалась — так и есть, острый, непривычный запах, будто составленный из сотен, тысяч всевозможных ароматов. Но секунда, другая — и все это богатство исчезло, оставив только запах свежих, только что взятых из улья сот, сочащихся густым, ароматным вересковым медом. Лизнула краешек доставшегося ей куска — и вновь странный ощущение калейдоскопа самых разных блюд, деликатесов, фруктов на языке, пока мозг не вытащил из памяти все тот же вкус верескового меда. Иллюзия, разумеется, игра с подсознанием — приятная и, в общем-то, безвредная.
Жанна подбросила на ладони концентрат, покрутила и спрятала в карман, чувствуя на себе взгляд стоящего за плечом Шонта. Качнула головой в сторону, куда убежали дети:
— Зачем им эти черви? Они их, надеюсь, не едят?
— Нет, — если Джон и ждал другого вопроса, то ничем этого не выдал. — Эти черви выделяют бесцветную слизь — хороший коагулянт и антисептик. Здесь с ними все ходят — случись что, есть чем остановить кровь и обработать рану. Перед восходом черви выползают из трещин в скалах — дети их ловят и несут в селение.
Жанна молча выслушала Джона и, запрокинув голову, посмотрела вверх. Солнце Порубежья, от которого они успешно «убежали», летя на «Кобре» к поселку, уже залило горизонт бледно-розовым пламенем зари, с каждой минутой опуская полосу рассвета все ниже и ниже по склону горы.
— Идем, Звезда, — позвал ее Шонт.
— Идем, — согласилась девушка.
В центре поселка они оказались минут через десять быстрой ходьбы. Зданий здесь было больше, их неказистые, угловатые формы теряли свою уникальность, странность, незаметно превращаясь в естественную здесь деталь пейзажа. Девушка с легким удивлением поняла, что ей первоначально-негативное мнение потихоньку меняется: да, поселок строили, постоянно помня про угрозу вторжения, — и вместе с этим людям удалось вписать практически все постройки в ландшафт подножья горы. Поселок казался хамелеоном, спрятавшимся среди скал и маскирующимся под их прихотливые, ломаные узоры. И при этом поселок совсем не походил на убежище отчаявшихся, оторванных от цивилизации беженцев. Гаснущие с надвигающимся рассветом фонари, почти что безупречная чистота повсюду, камуфлирующая пленка на узких и высоких окнах, дети, выглядящие вполне здоровыми и ухоженными. И веселыми, даже если им приходилось вставать спозаранку, чтобы наловить каменных червей — Жанна улыбнулась про себя.
Чем ближе они подходили к горе, тем больше им попадалось жителей Порубежья. Все, кого заметила Жанна, одевались почти одинаково: прочная, хорошо защищающая от пыли и ветра верхняя одежда, поверх которой носили плащ-накидку. Расцветки накидок разнообразием не отличались: серый, темно-коричневый и бежевый, как у Сеф.
Ее напарника здесь, похоже, знали, и удивление от встречи с человеком не самой ординарной внешности заметно не было. Периодически Жанна ловила на себе внимательные взгляды, но никто не рассматривал ее дольше пары секунд, равно как и не пытался завязать с ними разговор или поинтересоваться, что они тут забыли. То ли это было проявлением вежливости в местном понимании, то ли того холодка, который, по словам Джона, испытывали местные к военным Конфедерации — определиться Жанна не успела: Шонт свернул к стоявшему чуть на отшибе зданию, над входом которого наливался багровым светом в лучах восходящей звезды крест Единой Церкви.
Внутри храма никого не было: ни у алтаря, ни на скамейках, ни в исповедальнях. Самая обычная церковь, двойников которой можно без труда отыскать на многих колонизированных людьми мирах. Тишина, покой и безмятежность — вот что витало под сводами, между скамеек, вокруг алтаря. Неторопливо, будто смакуя эту тишину, девушка прошла к алтарю и подняла взгляд на распятие. Ее напарник же остался позади, и Жанне не требовалось оборачиваться, чтобы увидеть, как он крутит тонкую, в его пальцах выглядящую совсем хрупкой свечу, бережно подносит к пламени, смотрит, как весело пляшет огонек на фитиле. Как аккуратно отламывает с треть горящей свечи, как подносит получившуюся новую, маленькую свечку к фитилю старой, как шипит, отекает воск, как с потрескиванием разгорается второй огонек. Как ставит на предназначенное место обе свечи, ставит совсем рядом друг с другом, и смотрит долгим, неподвижным взглядом на ровное, высокое пламя обеих. Смотрит, как оплывающий белый воск постепенно соединяет обе свечи в единое целое.
Сама Жанна просто стояла перед алтарем. Молча наслаждалась тем, как безраздельно царствующее в храме умиротворение успокаивает, помогает хоть на миг отодвинуть заботы, тревогу, догадки и мысли о будущем. Если чему жизнь на борту «Гетмана Хмельницкого» и учила — так это тому, что каждый день, каждый час может оказаться последним. Иногда Жанна с горечью ловила себя на том, что не может вспомнить имена тех пилотов, с которыми познакомилась, впервые ступив на борт боевой базы, и которые погибли еще до того, как она провела на ней первые полгода. В памяти оставались иногда смутные воспоминания, где мелькали кажущиеся сейчас незнакомцами люди, иногда оставались только голоса, иногда — всего лишь сосущая, холодная пустота.
«Пусть они вернуться!» — неожиданно попросила про себя Жанна, глядя во всепонимающие, всепрощающие глаза Спасителя. — «Командор, все наши… Что бы они там ни делали, с чем бы там они столкнулись — пусть вернутся!»
— Звезда? — голос Джона прямо над ухом вернул ее к реальности: до девушки дошло, что на какое-то время — полминуты, минуту, десять? — она совершенно перестала обращаться внимание на окружающее.
— Да, я в порядке, — она резко тряхнула головой. — Теперь куда?
Шонт показал налево, в сторону исповедален. Там, у самой стены огороженная невысокой каменной балюстрадой начиналась лестница, ведущая вниз. От входа в церковь ее заметить было почти невозможно, но от алтаря она просматривалась великолепно, и Жанна мысленно влепила себе затрещину. Покой — покоем, церковь — церковью, но это не повод расслабляться.
— Спуск в подземелья, начинающийся в церкви? — она прошлась вдоль ограждения, наклонилась, посмотрела вниз. — Как оригинально. Знаешь, если так и будет продолжаться, я начну себя чувствовать героиней какой-то глупой истории.
На иронию Шонт отреагировал как обычно — то есть, никак.
— Есть другие входы, но этот — ближе всего к месту посадки.
— И кто сюда может войти?
— Кто угодно. Они позволяют прийти всем.
— «Они», — Жанна покивала головой, как будто напарник сообщил ей нечто, что она давным-давно знала. — Серафима говорила о «них», ты говоришь «они». Девочка носит с собой пищевой концентрат, как две капли воды похожий на те, что производят в Империи. Если я поменяю «они» на «тэш’ша»… — чувствуя за спиной присутствие Джона, Жанна отстучала незамысловатый ритм на верхушке балюстрады, — я сильно ошибусь?
— Совсем не ошибешься.
— Просто замечательно! — какая-то хмельная злость нахлынула, снесла все спокойствие, всю умиротворенность. Жанна даже не могла однозначно сказать, говорит ли в ней раздражение на Шонта, молчавшего чуть ли не до последнего, на само присутствия на одной с ней планете «котов», которых — как ей казалось — пристрелить вряд ли позволят, или просто так, по факту. — Кто еще в курсе?
— Все местные, ГКСК, Военный Совет, руководство РУФа и безопасников, верхушка всех секторальных штабов, командор, наш шеф безопасности, я, Этвуд. Теперь ты, — монотонно перечислил он.
— И Фред тоже?
— Год назад он летел с Фарбахом.
— Просто замечательно! — повторила она. Ей страшно хотелось со всего размаха, от души ударить по балюстраде, но мысль, что они находятся в церкви, остановила девушку. — Объяснения будут?
— По пути. Но прежде, чем мы спустимся, — клацающий звук привлек ее внимание: она обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как Шонт разъединил обойму «Шершня» с энергоблоком. Пистолет вернулся в кобуру, а энергоблок он вложил в гнездо на поясе, — ты разрядишь оружие.
Жанна изобразила намек на улыбку.
— Ты хочешь, чтобы я шла к «котам» без оружия?
— Я хочу, чтобы мне не пришлось отдавать тебе приказ, Звезда. Если тебе будет легче, без оружия шел и Фарбах, и Этвуд.
— Не сильно мне от этого легче… — она спрятала свой энергоблок, скептически осмотрела «Шершень» и убрала в кобуру.
— Когда люди поняли, что помощь не придет, им пришлось как-то налаживать жизнь. Первый год они надеялись, что вот-вот прилетят спасатели, потом — думали только о выживании. Среди них большей частью были военные, но были и инженеры, техники — готовились к развертыванию станции наблюдения, достраивали аванпост. Некоторые были с семьями.
Лестница осталась позади, выведя пилотов в узкий, чуть наклонный коридор. По расчетам Жанны, им оставалось пройти еще метров двести, чтобы окончательно покинуть пределы поселка и оказаться под толщей горы. Вопреки опасениям идти было легко — чем бы ни было устройство, пробившее этот проход, оно со своей задачей справилось выше всяческих похвал. Через каждые двадцать шагов по обе стороны коридора висели лампы, почти не оставляя места теням.
— Припасов хватило ненадолго, — Шонт шел нарочито неспешно, рассказывая. — Им очень повезло, что еще до постройки аванпоста удалось найти внизу большое озеро — вода плохая, но после очистки пить можно. Второй раз повезло, когда они смогли развернуть гидропонику. Наконец, в озере растет нечто вроде водорослей — после тщательной обработки вполне съедобных. Так себе еда, но к концу первого года люди могли уже не опасаться голодной смерти. Хуже было то, что заканчивались медикаменты, выдыхались энергоблоки — и никаких перспектив впереди. Второй год и половина третьего стали самыми тяжелыми — они все лучше понимали, что этот мир может стать их домом навсегда.
Жанна припомнила проносившуюся под «Коброй» бесплодную, потрескавшуюся землю, редкие, уродливые растения — и поежилась.
— На исходе третьего года около поселения упало с полсотни грузовых контейнеров — все тэш’шские. В контейнерах оказалось продовольствие, медикаменты, адаптированные к нашим машинам и приборам энергоблоки, одежда. Большей частью все трофейное.
— Как щедро с тэш’шской стороны, — не удержалась от шпильки Жанна. — И они стали это все использовать?
— Не сразу. Но когда болеют и недоедают дети — вопросы преданности зачастую отходят на второй план. Те, кто жил на Порубежье из всей войны видели только бой над планетой. Они даже понятия не имели, с кем мы столкнулись, не знали, закончилась война или еще идет. Они вообще ничего не знали. Да, они стали использовать то, что им сбросили с орбиты. Не осуждай их, Звезда.
Жанна только дернула щекой в ответ. Логика в словах Шонта была — неприятная, спорная… но была.
— А добренькие тэш’ша раньше подсуетиться не могли? Чтобы людям не мучиться три года?
С десять шагов Шонт прошел молча.
— Здесь все, на что можем полагаться — слова самих тэш’ша. Они сказали, что узнали о людях на поверхности спустя два года. У них оказалось очень много пленных, и в первую очередь они искали военную, навигационную информацию, сведения о жизненно важных центрах Конфедерации. До мелких поселений, аванпостов дело дошло не сразу. А когда дошло — дело в свои руки взяли зовущие себя Стражами Небес. Ты знаешь о них?
— Их священники, те, кто занимаются в Империи Внешними Территориями, дальней разведкой, — нехотя ответила девушка. Шонт согласно кивнул.
— Знаешь о директиве для кораблей, оказавшихся во Внешних Территориях, на случай встречи с тэш’ша? Директиве ГКСК и Военного Совета?
— Слышала. Если будут хоть малейшие подозрения в том, что встречные корабли могут принадлежать Стражам Небес — ни в коем случае не начинать бой. Разрешается только отвечать на нападение, — она сердито вдохнула-выдохнула сухой, холодный воздух. Прекрасно понимая, каким будет следующий вопрос, добавила: — Потому что это единственный клан, который не воюет с Конфедерацией.
— Правильно. Тэш’ша регулярно сбрасывали свои контейнеры, не пытаясь вступить в контакт, или же забрать людей с планеты. Но однажды на поверхность отправили капсулу с дата-кристаллами. С информацией о войне и основных сражениях, краткий обзор Империи, о самих тэш’ша: совсем бегло по всей расе — и чуть подробнее о Стражах Небес. Упоминалось, что Стражи Небес не принимают участие в войне, что контейнеры — от них, что людям на планете ничего не грозит. И было предложение встретить их эмиссара.
Жанна недоверчиво покрутила головой. Не то, чтобы она сомневалась в словах напарника…
— Тэш’ша, идущие на контакт — это что-то очень интересное. Почему?
— Церера.
— Вот как, — зло рассмеялась девушка. — Как «котам» подпалили шерстку, так они сразу заинтересовались…
Шонт равнодушно пожал плечами.
— Они этого не скрывали. Если верить тэш’ша — Церера первый случай в их истории, когда они не просто потерпели поражение, а были разгромлены.
«Наголову!» — про себя добавила Жанна. Каждый год дату завершения Церерианской битвы отмечали едва ли не наравне с Днем Создания Конфедерации. Битвы на грани бездны, битвы, на кону в которой стояла судьба Конфедерации — либо люди выигрывали, либо следующим ударом тэш’шский флот выходил к беззащитной Земле. На Цереру было брошено все: собранные повсюду резервы, корабли, которые смог выделить Серигуан, самые несчастные лоханки, способные летать и стрелять — все до последнего.
— Было много споров. Кто-то не знал, чему верить, кто-то не хотел никаких контактов. В конце концов, на встречу согласились, но дали понять, что контейнеры — контейнерами, а ничего делать во вред Конфедерации они не будут. Тэш’ша прилетели, по своему обыкновению ответили только на вопросы, на которые хотели ответить. Сообщили, что собираются создать в пещерах под хребтом небольшую базу, сказали, что Стражи Небес в своих действиях вне пределов Империи не подотчетны никому, кроме лидера своего клана, что их действия на Порубежье никак не направлены против людей. В общем, проинформировали о своих намерениях.
— Большой выбор, ничего не скажешь! — коридор начал постепенно загибаться влево и вместе с тем стало ощутимо холоднее, а струящийся из ламп свет все отчетливее приобретал алый оттенок.
— Выбора действительно у них не было, но комендант все равно выдвинул ряд требований. Запчасти, дата-кристаллы с художественной и научно-образовательной информацией: в поселке уже родились дети, не считая тех, кто был там до начала войны — приходилось думать, чему и как их учить. Потребовал, чтобы без разрешения ни один тэш’ша не заходил на обжитую людьми территорию, чтобы в случае появления в системе кораблей Конфедерации была предоставлена возможность связаться с ними. Как ни странно, тэш’ша согласились. Разве что предупредили: в случае агрессивных действий отвечать будут все. Вкратце, это и есть вся история появления здесь тэш’ша.
Когда освещение окончательно стало из бело-желтого алым, когда дыхание людей начало вычерчивать в воздухе белые завитушки, коридор неожиданно повернул влево. Там, где еще пару секунд тому был лишь плавный изгиб серых стен, вдруг образовался крутой поворот. А за ним в сотне шагов Жанна увидела выход, закрытый свободно спадающей, слегка колеблющейся движением воздуха завесой из черной ткани.
Шонт ничего не говорил, пока они не подошли вплотную к выходу. Здесь Жанна заметила, что всю поверхность завесы покрывают идущие сверху вниз завитки тэш’шских надписей. Как обычно — крупные, перетекающие друг в друга без промежутков знаки центрального ряда, и две полосы мелкой сплошной вязи по обе стороны от него. Девушка попыталась прочесть — и спустя две минуты бесплодных попыток сдалась. Что-то знакомое, что-то почти угадываемое было в них, но в осмысленную фразу упрямо не складывалось. И удивляться не приходилось: язык тэш’ша слишком отличался как от человеческого, так и от предельно логичного, сухо-утилитарного языка Серигуана. В чон-саа важным было не столько умение прочитать сообразно правилам слово, сколько интуитивно понять вложенное в него значение.
— Это на диалекте Стражей Небес, — поняв затруднения Жанны, подсказал Шонт. — На нем написана их священная книга, на нем же ведутся их религиозные церемонии. Один из самых сложных и меньше всего изменившихся диалектов.
— Снова они рассказали?
— Читал исследования.
— Ясно. Так что там с окончанием истории?
Прежде чем ответить, Джон отвернул визор и потер уголок глаза.
— Десять лет назад во Внешних Территориях тэш’ша перехватили корабль дальней разведки. Тэш’ша назвались Стражами Небес и вызвали капитана. Дали координаты Порубежья, потребовали, чтобы туда прибыл кто-либо, имеющий полномочия вести переговоры от имени ГКСК. Оговорили, что это инициатива исключительно Стражей Небес и ни о мире, ни о прекращении огня речь вестись не будет.
— Тогда ГКСК с Военным Советом решили, что это дело должно идти по линии РУФа, и принялись искать ближайший корабль, где есть их ребята. По случайности, ближе всех к Порубежью оказались мы. С нами связались, Фарбах увел базу от границы, взял шефа безопасности, и они полетели на встречу. Суть тэш’шского предложения сводилась к следующему: у них скопилось много наших пленных, с которыми они не знали что делать; у нас скопилось много их пленных, от которых тоже было мало толку. Тэш’ша предложили согласовать списки и обменять всех на всех, а затем повторять эту процедуру каждый земной год. Предложили ограниченный обмен культурно-исторической информацией. Гарантировала безопасность любому кораблю, вошедшему в систему. Потребовали, чтобы местные не подверглись никаким преследованиям за вынужденное сосуществование с тэш’ша под боком. И пригрозили, что в случае любой враждебной акции нейтралитет Стражей Небес будет пересмотрен.
Жанна раздраженно прошлась от стены к стене, потом обратно. Выплюнула злую смешинку:
— Просто замечательно! Тэш’ша требуют, потом снова требуют и еще чуть-чуть требуют… в конце концов, еще и угрожают. И мы что, вот так берем и соглашаемся, да?!
Массивная рука Шонта сжала ее плечо, останавливая в полушаге от стены. Не больно, не грубо, но так, что одним движением освободиться у Жанны не вышло бы.
— Звезда, они требуют, потому что нужны нам больше, чем мы им. Стражи Небес не воюют с нами — это мы знаем совершенно точно. Другой возможности вернуть наших людей из плена — нет. Эти тэш’ша — единственный канал, которым мы можем получить информацию, и единственная наша возможность передать хоть что-то на тот уровень, где принимают действительно важные решения. Их клан — второй по влиянию в Империи, их слово значит очень много для всех тэш’ша. Ты считаешь, Звезда, мы могли все это выбросить на помойку? Ты считаешь, Фарбах был неправ, когда согласился на их условия? Ты считаешь, Военный Совет и ГКСК были неправы, утвердив все сделанное Фарбахом?
Девушка развернулась, в свою очередь вцепилась в ткань сьютера Шонта, и рывком заставила его чуть склониться, чтобы между пепельно-серым лицом десперианина и ее лицом едва ли можно было просунуть ладонь — и уставилась прямо ему в глаза. Ее-то взгляд напарника давно уже не пугал — в каком бы состоянии он не был.
— А ты считаешь, — звеняще выдохнула она, — все это нормальным?!
— Я считаю все это тем, что нужно пока принять! — тяжело лязгнул голос Шонта в ответ. — И еще я считаю, нам стоит идти дальше и делать то, ради чего мы прилетели.
Его рука на плече девушки разжалась. Жанна проглотила рвущееся на язык непечатное слово и выпустила ткань сьютера напарника. Мысленно проделала ряд упражнений, чтобы восстановить равновесие и привести в порядок мысли. Резко сдвинув в сторону завесу, она нырнула в проем, ведущий из туннеля наружу.
Привыкшим к слабому освещению глазам потребовалось несколько мгновений, чтобы адаптироваться к почти полному отсутствию света. Жанна поймала себя на том, что машинально держит руку в сантиметре от разряженного «Шершня», с досадой скривилась и решительно прошагала к самому краю моря сизой, текучей дымки — как ей показалось, заинтересованно дрогнувшей, всколыхнувшейся, стоило ей остановиться перед плывущими на уровне ее колена лоскутами мглы.
Посмотрела вперед, откуда лился слабый, чуть подсвечивающий туман свет, и не удержалась от удивленно-саркастичного «кхм».
— Это что?
Протуберанцы тумана поднялись и отхлынули от установленной хозяевами этого места невидимой черты.
— Храм Ушедших, Звезда, — тихо ответил напарнице Шонт.
Глава 4. Звезды падают с небес
Пилот «Гетмана Хмельницкого» без опаски опустил руку, зачерпнул горсть тумана и поднял над пеленой мглы, выжидающе смотря, как дымчатые струи текут с его пальцев вниз. Раздельно, не повышая голоса, сказал на чон-саа:
— Мы пришли для переговоров, как было условлено, — Всеобщий диалект Жанна, как и большинство на боевой базе, умела разбирать, особенно если говорилось без спешки и четко. Сама так правильно она сказать не могла, но объясниться с «котом», в случае чего, получилось бы.
Туманное море задрожало, вскипело. Сизые облачка, бурлящие перед людьми, подались в стороны, в холодновато-влажном воздухе гулко отозвался тягучий посвист, и Жанне почудилось, точно незримый плуг вспорол туман, проложив прямую, узкую тропу к Храму.
— Нам сюда, — Шонт невозмутимо шагнул вперед. — Иди за мной, Звезда.
Девушка недоверчиво посмотрела на поднявшиеся почти до уровня ее глаз бесформенные, полупрозрачные стены по обе стороны от дороги. Почему-то тэш’ша не позволили отброшенным в стороны клубам странного не то пара, не то тумана растечься, разойтись — и ей не очень нравилось идти между этими стенами. Как только она откинула в сторону занавесь с надписями на чон-саа, в окружающем не осталось ничего человеческого. И строгая, безупречно-холодная игла Храма перед ними лишь подчеркивала: здесь ничего не было для людей.
И еще ей не нравилось, как туманная дымка тянулась к ней и к Джону, едва они вышли в пещеру. Слишком целеустремленно, слишком явно.
— Звезда?
Стоять дальше было глупо. Жанна в последний раз оценивающе присмотрелось к вроде бы присмиревшему туману и быстро пошла следом.
Света от Храма хватало только чтобы не потерять фигуру ее напарника и следить за дорогой. Что бы там ни было под ногами — оно слегка подавалось, мягко пружинило, и звук шагов стал другим: глухим и очень слабым. Визор чуть помогал, но совсем «чуть»: пробиться сквозь туман, разглядеть в подробностях Храм и то, что его окружало — уже не получалось. Зато настораживало то, что он не смог обнаружить оградивших тропу силовых барьеров — иначе, что же удерживало в неподвижности этот туман? Жанна легонько дунула в сторону едва заметно взгорбившегося лоскута — и озадачено хмыкнула, когда он послушно отплыл назад. На ходу провела ладонью в сантиметре-другом от туманной стены — и вновь ничего, если не считать легкого, бережного касания, как будто легенькое перышко тополиного пуха прошлось по ее ладони: тонкий, почти невидимый глазом жгут лизнул кисть девушки.
Жанна одернула руку и с подозрением посмотрела на приближающийся шпиль. Про религию «котов» она знала немного, про их Храмы — еще меньше. На фронте мало кого интересовали такие вещи: сражаться с тэш’ша они не помогали, понять их — тоже. Скорее сбивали с толку, подсовывая легкие и простые ответы, которые при тщательном изучении оказывались совсем не такими простыми и не такими легкими.
Тэш’ша поклоняются своим мертвым — и так просто было бы объяснить этим войну, их агрессивность, готовность при необходимости жертвовать собой. Если бы не то, что во фразе «тэш’ша поклоняются своими мертвым» три слова из четырех были ложью. Или грубым приближением, в лучшем случае.
Иногда даже спорили, была ли вера тэш’ша религией в земном смысле слова или же философской доктриной. Жанну подобные споры обходили стороной — это командор интересовался такими вещами, а не она. Наверняка, что-то знал Джон, но лекции по «тэш’шаведению» ее слишком утомили, чтобы окликнуть и спросить у напарника.
Жанна провела снова рукой по гибкой, текучей стене, оставив короткие, сразу же исчезнувшие бороздки. Сопротивления почти не чувствовалось, не осталось ни капли влаги: туман просто слегка холодил руку, облизывая, обтекая пальцы. Совсем не так, как в предрассветную пору, когда сгустившаяся над землей дымка заставляет зябко потирать руки, ища глазами почти угасший костер. Девушка встряхнула кистью и принюхалась: ей показалось, от тумана дохнуло вереском… не вересковым медом, а именно душистым, сладковатым ароматом вереска, за день впитавшего в себя жар неторопливо катящегося по небу желто-горячего солнца.
Девушка зажмурилась, моргнула… и с удивлением отметила, что башня Храма стала ближе. Задумавшись, она и не заметила, как прошла почти пятьдесят метров. Теперь уже приходилось запрокидывать голову, чтобы увидеть вершину этого образчика тэш’шской архитектуры.
Пещера сама по себе могла поразить воображение — от входа они прошли около четырех сотен шагов, и еще с сотню осталось до Храма. На глаз от подножия до вершины башни было метров сорок или все пятьдесят, а это значит, что и высота пещеры не меньше этой полусотни метров. Учитывая же, что над ними нависали не меньше двух-трех километров скальных пород, — смелости тэш’ша стоило позавидовать. С другой стороны, обвались все это на этот презрительно выпяченный вверх перст Храма — Жанна последней бы сокрушалась.
Хотя с обвалом все же стоило подождать, пока они отсюда не выйдут…
Туман влажно-холодно покусывал пальцы, в такт глухим ударам каблуков о странную поверхность дороги. Жанна с некоторым опозданием подметила, что ее первоначальное мнение о подсвеченной мгле идущим от башни светом — слегка неправильно. Бледно-молочное свечение пронизывало туман на метра два от идущих по черной тропе людей, оставляя все остальное надежно укрытым. Было странно — и чуть тревожно — смотреть, как в трех-четырех шагах начинается скорее угадываемая, чем различимая, вздымающаяся и опускающаяся темная, смутная волна. Странно смотреть, как уменьшающееся с каждым шагом расстояние до Храма не ни на каплю не улучшает видимость — будто свету была положена четкая граница, которую он не мог пересечь.
Так бывало, когда предрассветная мгла сжималась вокруг почти угасшего костра, смешиваясь с едва вившимся над золой дымком. Жанна поежилась, охваченная тревожным, непонятным самой себе предчувствием: слабый ветерок щекотал спину, локти, неровно обкорнанные сзади волосы. Мама клятвенно обещала, как только дождется возвращение своей упрямой дочери из похода, первым делом исправить последствия ее… самостоятельности. Жанна зябко повела плечами, потирая ладони — ей было холодно и неуютно.
Надо было взять куртку или попробовать разжечь заново костер.
Она сделала шаг к черному пятну, где должны были быть остывающие угли — запоздало удивляясь, почему никто не проследил за этим. Но до костра не дошла — на первом же шаге ей показалось, будто откуда-то со стороны доносятся невнятные, приглушенные голоса. А заодно поняла, что можно обойтись и без света: мрак медленно, но верно сменялся серыми, зыбкими сумерками.
Голоса стали тише…
— Звезда!!! — резкий окрик из-за спины…
…падает…
Жанна вскинулась — и с невольным вскриком отшатнулась назад: она на целый шаг сошла с дорожки, в объятия забурлившего, поднимающегося к плечам, шее тумана. Она выскочила на черную дорогу, но мгла, словно упустивший добычу зверь, не хотела оставлять ее в покое — и белесые хлопья выплеснулись вместе с ней и теперь медленно оседали, падали…
…над нами…
На долгий, страшный миг Жанна словно застыла между двумя совершенно реальными, отчетливыми, правдоподобными мирами. Прошлое и настоящее переплелись в борьбе, отчаянно пытаясь утянуть ее — каждое в свою сторону. Не давая пошевелиться, не давая даже вдохнуть…
…увести детей…
Холод пещеры и ледяной свет Храма — утренний холодок и усиливающиеся из-за спины мертвенно-белые отсветы. Туман тэш’ша и предрассветная мгла. Почти полное отсутствие запахов — и дым, и вереск и терпкий, слабый аромат влажной земли. Тихий, встревоженный шелест голосов перед ней — и резкие, глухие шаги за спиной…
…подожди… остановись…
— Звезда! — Шонт схватил ее за плечи и легко встряхнул, разрывая нить между прошлым и настоящим. Напряжение в мышцах прошло, и поддержка Шонта оказалась как нельзя кстати — в противном случае она наверняка не удержалась бы на ногах. — Звезда, успокойся! Это только воспоминания. Что бы ты ни видела — это твоя память, не более.
— Я… — Жанна резко и глубоко вздохнула, успокаиваясь. Сводящее с ума раздвоение окончательно исчезло, туман, признав свое поражение, успокоился. Отстранила руку напарника, шагнула к краю дорожки. — Все в порядке!
Она даже не могла точно сказать, на кого больше злиться: на тэш’ша, устроивших на принадлежащей Конфедерации планете черт знает что, или на саму себя. Расслабилась, забыла, что с «котами» никогда нельзя терять бдительности — и поплатилась.
Туман никак не отреагировал на нее, словно ему не было никакого дела до рассерженной девушки, — но теперь Жанна ни на йоту не доверяла этому обманчивому равнодушию. Посмотрела через плечо на шпиль Храма — и на этот раз ей показалось, что величавое сооружение смотрит на нее со снисходительной усмешкой. Огромных усилий ей стоило не плюнуть в сторону белой башни — один раз она уже сглупила. Второй раз меньше чем за пять минут наступать на те же грабли ей совершенно не хотело.
— Теперь я понимаю, почему ты просил разрядить пистолет, Бабай, — пар ее дыхания вплелся в хаотичное движение прозрачных клубов. — Мог бы предупредить.
— Забыл, — прогудел Шонт. Постороннему человеку наверняка показалось бы, что пилот «Гетмана Хмельницкого» скупо роняет слова с циничным безразличием; постороннему — но не Жанне. Она-то слышала, что Шонт и сам недоволен, что не сказал ей о том, что это место может сделать. — Забыл, что со мной не Фарбах.
Жанна понимающе кивнула.
— Туман вызывает галлюцинации?
— Туман? Нет. Он катализатор. Средство нарушить концентрацию на окружающих тебя вещах, потерять ориентировку. И, Звезда, это не галлюцинации — только твои воспоминания.
Пожалуй, в этом был смысл. Она не сходила поначалу с дорожки, но вспомнила о предрассветном сумраке девятилетней давности. Туман пах вереском — запахом, преследовавший ее, стоило попробовать пищевой концентрат Серафимы. Вереском, покрывавшим поле до горизонта и холм, у подножья которого, на самой опушке леса они разбили лагерь. Последний лагерь в их тогдашнем походе, последний перед возвращением домой.
Жанна медленно, осторожно сдвинула с глаза визор — все равно в пещере он почти не помогал. Подняла глаза на Храм — и теперь ей почудилась уже не снисходительная, а заинтересованная усмешка. За спиной негромко стукнули каблуки — Шонт сделал один шаг к ней, но не сказал ни слова.
Туман аккуратно, бережно обволок ее руку. Жанна повторила жест напарника, зачерпнув полную горсть «вроде-как-тумана», и отступила от края.
Запах вереска вернулся… — и все. Она смотрела на стремительно тающую пенку в руке, вспоминая быт на боевой базе, вспоминая учебу, друзей, корабль Этвуда. Собранный в ладони туман таял, утекал сквозь пальцы, но так и не заставил ее — пусть и ненадолго — потерять контроль над собой.
— Удивлена? — мимолетная усмешка чуть оживила голос Шонта. Прежде чем ответить, Жанна вытерла ладонь о сьютер и встала рядом с напарником.
— Все дело в контроле, ведь так? В контроле и концентрации. Зачем же тогда дорога к Храму? Она же наоборот помогает концентрироваться…
— Тем, кто пришел на переговоры. Все остальным — дорога через туман.
Жанна помолчала, обдумывая слова Шонта. В груди лениво плеснуло глухое раздражение.
— То есть, это испытание? Игра? Эксперимент?
— Зеркало.
Подобно тому, как невидимое лезвие полосовало море тумана, голос вспорол стылый воздух. И почти секунда ушла у Жанны, чтобы понять, что ответил ей совсем не напарник.
Тэш’ша стоял в пяти метрах от них по направлению к Храму на самом краю освещенной области вокруг черной дороги. Высокая фигура сливалась с бархатисто-аспидным пологом, в котором Жанне немногим ранее почудилось мерное движение потревоженного моря. Темный силуэт выделялся только благодаря тому, что казался уплотнением, сгущением черноты, вокруг которого вихрилась мгла.
Шонт плавным, текучим движением отшагнул от Жанны вправо и вперед; девушка, не задумываясь, повторила его движение в противоположную сторону. Тэш’ша не шевелился, никак не угрожал, но черта с два она станет в присутствии «кота» расслабляться. На миг проснулось сожаление о разряженном пистолете, быстро забытое. Здесь и сейчас оружие им помочь не могло: захоти тэш’ша что-то с ними сделать — они и двух шагов сделать не успеют. В общем-то, они с Джоном могли спокойно стоять на месте, а не пытаться впечатлить «котов» слаженностью реакции.
«Идиотка!» — теперь она была определенно зла на себя. «Насмешка Храма», как же! Тэш’ша — конкретно этот, или еще парочка за компанию — все время шли рядом с ними, умудрившись ничем себя не выдать до самого конца. И — наверняка — от души повеселился, наблюдая за ней.
Тусклый свет и беспрерывные, бессистемные движения тумана сыграли злую шутку: Жанна не отрывала глаз от «кота», но пропустила миг, когда он двинулся ей навстречу. Темное пятно оторвалось от границы мрака и сделало два широких шага к дороге — почти беззвучно: чертово покрытие под ногами совершенно гасило звуки.
Случайно или нет, но тэш’ша остановился напротив Жанны, которой самой оставалось сделать шаг до границы дороги и тумана. Массивная, круглая голова повернулась в сторону Шонта, затем тяжелый, будто впитавший стылое, давящее дыхание пещеры, взгляд уперся в Жанну, неторопливо пройдясь по фигуре девушки от ног к голове.
Взгляды человека и тэш’ша скрестились.
Жанна давно уже не была сопливой курсанткой, трясущейся от страха рядом с «котом», доводилось ей пару раз смотреть им в глаза, как в записи, так и вживую, но привыкнуть к чуждости тэш’шского взгляда она не смогла и по сей день. Те, кто никогда не видел вблизи тэш’ша, могли сравнить их глаза с глазами кошек или змей: вертикальный, почти рассекший пополам белок вторичный зрачок, окаймленный тончайшей полоской радужной оболочки, действительно мог вызвать подобные ассоциации. Если не присматриваться, радужку легко было и вовсе не заметить, и тогда казалось, что в пронизанном тончайшей паутинкой кровеносных сосудов белке плавает небольшой изумруд, на сотнях граней которого весело играют злые, жалящие искорки. И только абсолютно черная бусинка основного зрачка, застывшая точно посреди ярко-зеленого «изумруда» мигом вышибала из головы все сравнения, вызывая исключительно сильное желание отвернуться, а еще лучше — оказаться как можно дальше от обладателя этих глаз.
Жанна выдержала. Ей лишь страстно хотелось, чтобы проклятый тэш’ша прочел в ее взгляде все, что она думает про него, его расу, их чертов Храм, этот туман… Про то, что тэш’ша совсем нет надобности смотреть ей в глаза, чтобы считать эмоции, она вспомнила, только вновь ощутив снисходительную иронию. Странное чувство — будто тебя окатило внезапно поднявшимся над берегом гребнем упругой, теплой воды, игриво облепившей с ног до головы густой пеной и на прощанье оставившей в тебе какую-то крохотную часть себя.
Огонек раздражения в груди девушки с готовностью вцепился в подброшенный хворост иронии, мигом разрастаясь до гудящего костра гнева. И, словно это прорвало некую преграду, бурлящая ярость затопила ее сознание, приятной, хмельной волной жара прокатилась по телу. Ярость влилась в нее вместе с обжигающе-холодным воздухом, сквозь стиснутые до хруста зубы. На неразличимо краткий миг ярость стала смыслом всего для нее. Краткий, но достаточный, чтобы обнаружить себя опять замершей перед туманной стеной, готовой очертя голову броситься вперед, к массивной фигуре в свободно ниспадающей шафранной мантии-балахоне.
Ярость ревела, давила изнутри, рвалась на свободу, как пар из перегретого котла. Всего пара метров, один хороший бросок, один рывок — и она достанет эту мохнатую, проклятую тварь! Прыгнуть, стремительным движением разметать в стороны этот фальшивый туман, врезаться в «кота», сбить его, вколотить в него каждую насмешку, заставить его ответить за каждую минуту горечи, отчаяния, боли, испытанных на этой войне! Достать его, доказать, что они тут не всесильны, что это мир людей! Всего один бросок! Так близко! Так легко! Один бросок вперед! Впередвпередвперед…
— НЕТ!!!
В самый последний момент, когда, казалось, уже ничто не могло помешать сдаться такому притягательному зову гнева, ей удалось нащупать в глубине себя опору. Вцепиться в нее, собрать в кулак до последней капли волю, не позволить вновь ускользнуть контролю. Самообладание и дисциплина — особенно, дисциплина в собственной голове — этому учили ее сперва наставники, а затем война. Пилот, теряющий над собой контроль, дающий волю чувствам — не плохой, а мертвый пилот.
Но то, что ревело раненым зверем в ней, все равно требовало выхода. И Жанна выбрала самый простой путь — выплеснула всю ярость, ненависть, боль в исступленном, звенящем, опустошающем крике прямо в лицо тэш’ша.
И вместе с затихающим, вибрирующим под далекими сводами пещеры эхом, Жанна почувствовала, как эмпатическая волна снова ударила в нее, смела насмешку, смела ярость и злость — и, уже откатываясь, на миг подарила крохотную каплю одобрительного уважения. Все это время тэш’ша стоял совершенно неподвижно, ни один мускул не дрогнул под шерстью на его лице, но отчетливо представила себе, что будь на его месте человек, он наверняка медленно, задумчиво кивнул бы, потирая подбородок.
Только тогда Жанна поняла, что же, собственно говоря, произошло.
Чертов эмпат воспринял направленные на него эмоции, отобрал принадлежащие Жанне, и направил обратно, разжигая, усиливая ее же собственные чувства.
Зеркало.
Или тэш’ша умел разбираться в выражении человеческих лиц, или вновь просто прочитал эмоции девушки. Широкий шаг, вздыбившийся серо-белыми хоботами туман бессильно тянется вслед — и тэш’ша оказывается на черной дороге.
Жанна настороженно смотрела на «кота». Оставаться вплотную с тэш’ша ей не хотелось совершенно, потому она отодвинулась ближе к противоположному краю дороги. Разницу между трусостью и осторожностью девушка понимала, и здесь ей не составляло ни малейшего труда найти между ними грань.
— Живем, терзаясь неопределенностью. О будущем — мечтаем, о прошлом — забываем, — голос тэш’ша оказался обычным для его расы: низким, гортанным… и сильным. Сильным в звучании, сильным в осознании мощи, стоящей за ним — как в переносном, так и в буквальном, рвущем пополам мрак пещеры, смысле. Как бы ни хотелось Жанне, как бы она не твердила себе о «человеческом мире» — здесь, в свете Храма, под двухкилометровой толщей камня хозяевами были отнюдь не люди. — В настоящем — пребываем.
Выговаривал слова тэш’ша совершенно свободно и очень правильно. Настолько правильно, что именно подчеркнутая корректность произношения свидетельствовала, что для него лингвос был чужим языком, языком, который он хорошо выучил, но редко использовал. Лишь если очень-очень внимательно прислушаться, можно было почувствовать почти неуловимую странность в произношении шипящих согласных.
— Сполох мгновения, определяющий нас, теряется в сиянии последствий или в череде Оборотов, и с ним теряем понимание своей сути, — покрытое мягкой шерстью лицо тэш’ша оставалось бесстрастной, окаменевшей маской, на которой жили лишь серые губы и жутковатые глаза — расе эмпатов для общения более чем хватало очень сложного языка и способности обмениваться эмоциями. — То, что нарушает цельность, трудно увидеть. Нужно зеркало, в котором отразятся мысли, воспоминания; сон и явь сойдутся воедино, память станет дорогой к истоку, — нечто едва ощутимое коснулось разума Жанны. У нее вновь появилась твердая уверенность, что будь на его месте человек, он обязательно свел бы руки вместе, иллюстрируя соединение несоединимого. Тэш’ша не проецировал на нее свои эмоции, но и не блокировал, разговаривая с ней, как стал бы говорить со своим сородичем; другое дело, что воспринять без помощи самого тэш’ша она почти ничего не могла, кроме таких вот спорадических всплесков. — Грань реальности стирается, прошлое становится настоящим, и в зеркале отражается суть. С ней обретаем себя, а иллюзия неизвестности отступает.
Будь Жанна хоть наполовину меньше раздражена, непременно потребовала бы толковый словарь тэш’шского варианта лингвоса. «Кот» явно ответил на ее вопрос, но ответил так, что лучше бы молчал. Зато кое-кто другой понял гораздо больше:
— Ты говоришь о выборе, — сухо отчеканил за ее спиной Шонт. Сухо, да достаточно для Жанны, чтобы понять: ее напарник очень недоволен. И недоволен он в первую — и главную — очередь «котом». Что, впрочем, вряд ли хоть на мгновение являлось для того секретом.
— Выбор — иллюзия, — «кот» оторвал взгляд от Жанны — и оказалось, что и тэш’ша умеет говорить так, будто каждое слово весит не меньше тонны. — Наша суть определяет наши поступки. Не выбираем то, кем являемся, но можем терять понимание. Понимание, не саму сущность. Раздвоенность вызывает сомнение. Сомнение — неопределенность. В неопределенности является иллюзия выбора.
Слова падали тяжело. Ровно. Бесстрастно. Сила никуда не делась из голоса чужака, наоборот — еще больше окрепла, буквально источая уверенность, совсем не похожую на слепую истеричность фанатика, а скорее — на терпеливую умудренность много повидавшего старика. При том, что «кот» — уж это Жанна за годы службы различать научилась — вовсе не выглядел «стариком». Сравнивать тэш’ша, живущих по двести пятьдесят земных лет, с так и не побитым человеческим рекордом в сто семьдесят три года было трудновато, но для себя Жанна решила, что «кот» старше ее раза в полтора. Ну, максимум в два.
Взгляд тэш’ша вернулся к девушке — оказалось, выдержать его в упор вторично ничуть не проще, чем было в первый раз.
— Ваш язык конкретен и точен, но плох для оттенков. Полутонов, — тэш’ша сделал паузу, как бы подчеркивая сказанное. — Одно слово называет разные вещи. Выбор — такое слово. Когда суть отчетливо видна, когда приходит понимание пути, остается место… — теперь в паузе не было ничего особенного: тэш’ша взвешивал в уме слова, подбирая подходящее. — Т’са-ль. Осознанности.
Слово на чон-саа резануло слух. Была в нем некая странность, непривычность, если для, понимавшей с пятого на десятое Всеобщий, девушки подходило это выражение. Жанне не потребовались пояснения Джона, чтобы сообразить: тэш’ша произнес слово на своем родном диалекте.
— Рождаемся свободными. Живем свободными. Свободными идем на Последнюю Черту. Но каждый раз, когда познаем себя, приходиться решать: готовы ли к осознанию сути того, что есть мы, — Жанна механически отметила, что «кот», при всей отточенности произношения, странно строил фразы, по минимуму используя местоимения. — С иллюзией просто жить. Принять реальность, ответственность, неизбежность того, что требуется сделать — трудно. И, как ни парадоксально, осознавая отсутствие выбора в том, кем являемся, приходим к неизбежности выбора в том, принимать ли понимание своей сути или нет.
Тэш’ша обошел напряженно следящую за ним девушку. Зачерпнул горсть тумана из послушно подавшейся к нему сизой стены. И, как сперва Шонт, а совсем недавно и сама Жанна, пропустил текучую субстанцию между пальцев.
— Здесь видится то, что хочется видеть. Что рвется из глубин памяти. Момент радости или горя, миг, проскользнувший незаметно, или оставшийся в воспоминаниях, но понятый неправильно. Частично. Или непонятый вовсе — из-за чувств, которые осознание может принести. Каждый, кто отбрасывает тень в свете Храма Ушедших, приходит за помощью. Каждый получает помощь. И в миг осознания каждый решает, смириться ли с неизбежностью того, что должно быть сделано, или отречься от своей сути в пользу иллюзий.
Последние клочья тумана соскользнули с выпущенных когтей тэш’ша. Жанне стоило немалых сил подавить желание выхватить оружие, когда из бугристых наростов на концах пальцев тэш’ша выползли серповидные полуторасантиметровые «коготки» — рудименты, доставшиеся им в наследство от их предков. Такие же рудименты, как и пара клыков, молочно-белые кончики которых чуть выступали из-под верхней губы стоящего перед ней «кота»; рудименты, невесть зачем сохраненные имперскими генетиками. Жанна вспомнила изуродованное застарелой пятеркой шрамов лицо шефа службы безопасности «Гетмана Хмельницкого» — «рудименты» там или не «рудименты», а еще один довод не доводить дело до рукопашных с «котами». Как правило, заканчивалось это плохо.
— Один раз было сказано, тэш’ша, — когда Джон заговорил, у девушки возник образ беззвучно выходящего из ножен клинка — и здесь уж «кот»-эмпат был совершенно ни при чем. — Мы не нуждаемся в вашей помощи!
— Не нуждаетесь, — отвернувшийся от Жанны тэш’ша предпочел истолковать фразу по-своему. — И постоянно… почти постоянно приходите. Меняются спутники, по-разному реагируют на Зал Памяти, по-разному общаются — неизменны вы. Вошли в аирит-та’ашая и увидели то, что должны были увидеть, — слова на чон-саа Жанна не поняла, но сообразила, что имел в виду «кот». А вот что напарник побывал в этой белой дряни — удивило… немного. Все же Джона она знала, как облупленного. — И остались… безучастным.
Эмпатический импульс коснулся людей — странная смесь равнодушного любопытства и совершенно дикого в теперешней ситуации сожаления.
— Думали. Изучали. Следили. Наш долг понять тех, кто приходит к Стражам Небес — понять и помочь в осознании себя. Слова и мудрость Ушедших дарованы народу тэш’ша, но так же сказано, что мы первые. Не единственные, — неожиданно тэш’ша совсем по-человечески вздохнул. — Но вы вне помощи, которую Стражи Небес могут оказать. Есть только помощь, что окажут Ушедшие, когда осознаете и примете то, что должны были осознать и принять давным-давно.
Он замолчал и в наступившей тишине даже приглушенный стук шагов показался громче выстрела рейкера. Ее напарник спокойно выдержал взгляд Стража Небес; разве что серая кожа десперианина чуть посветлела, — но это могло быть игрой тутошнего освещения.
Если тэш’ша и рассчитывал на ответ Шонта, то молчание ее напарника не смутило «кота». Или счел, что сказанного достаточно, или вспомнил, зачем здесь вообще они появились сегодня — опустив руку к поясу, он коснулся чего-то, спрятанного под одеждой.
Родившийся под сводом пещеры звук напомнил Жанне свист, с которым им проложили дорогу к Храму… до которого они, к слову сказать, так и не дошли. Видать тэш’ша это место для переговоров вполне устраивало, и, судя по тому, как спокойно наблюдал за происходящим Шонт, — похожие случаи были в прошлом.
Впереди и позади волны тумана хлынули на дорогу, в мгновение ока скрыв даже намек, что там четвертью часа раннее шли люди. Что-то невидимое гулко ухнуло — и серо-белые стены рывком раздвинулись метров на десять-пятнадцать, образовав почти правильный круг, в центре которого стояли люди и священник тэш’ша.
Стало значительно светлее: теперь Жанне не приходилось напрягать зрение в попытках рассмотреть «кота». Кроме естественной тревоги от присутствия на расстоянии всего пары шагов врага, подстегиваемой уязвленным самолюбием, была еще крохотная капля любопытства. На фронте Стражи Небес появлялись очень редко и в число тех, кто повидал их не через прицельный маркер визора или боевого шлема, Жанна не входила.
Сейчас, когда они стояли почти вплотную, девушка с небольшим удивлением поняла, что «кот» не так высок, как ей казалось раньше. На Шонта, во всяком случае, у него не вышло бы смотреть сверху вниз, зато размахом плеч тэш’ша сантиметров на двадцать превосходил пилота «Гетмана Хмельницкого». Массивные наплечники — пусть даже короче тех, что были неотъемлемой частью военных мундиров Империи — только придавали некую завершенность массивной фигуре «кота».
Вышитый на мантии с левой стороны груди тэш’ша герб Клана — черная узкая вертикальная полоска, венчаемая столь же узким белым кольцом, — и непонятные знаки по обе стороны герба она едва удостоила вниманием, подняв глаза к неподвижному лицу тэш’ша.
Когда о тэш’ша говорят «коты», пришло Жанне в голову, редко кто задумывается, что нет ничего более далекого от истины. Лишь при первом, торопливо брошенном взгляде можно было найти нечто общее между ним и любым представителем кошачьих. Даже тигриная морда, чаще всего называемая, как ближайший аналог лица тэш’ша среди земных животных, так же мало подходила на эту роль, как морда какого-то бабуина подходила для сравнения с человеческим лицом. Много ближе к истине были те, кто находил в нем сплав отчасти человеческих, отчасти звериных черт, но сейчас, стоя на расстоянии вытянутой руки от него, Жанна мысленно согласилась с как-то высказанным командором мнением, что это «чушь собачья». В лице тэш’ша не было ничего человеческого, и ничего тигриного — и про это нельзя было никогда забывать. Стоящее перед ней существо не имело ничего общего ни с человеком, ни с любым земным животным, а было опасным, хитрым и умным врагом. Как бы оно не выглядело, чтобы не делало или говорило.
И все же… и все же Жанна была достаточно честна с собой, чтобы ни признать своеобразную красоту лица тэш’ша. Девушка хорошо знала, что если срезать всю шерсть до самой черной, плотно облегающей кости черепа кожи, то зрелище будет… неприятным. Но у данного тэш’ша шерсть была на месте, сглаживая угловатость двойной дуги скул, скрывая как маленькие, круглые ороговелые ушные раковины почти у самого основания черепа, так и квадратный, мощный подбородок. Шерсть прятала чуть выступавшую над кожей пару костяных гребней, начинающихся по обе стороны головы у затылка и «V»-образно сходящихся к переносице, откуда вниз росла бело-серая стреловидная пластина, защищавшая носовую впадину. Шерсть укутывала почти все «неприятности» лица, позволяя Жанне, скрепя сердце, признать его завораживающим — и в то же время жутким. Потому что она ни на секунду не позволяла себе забыть, на кого она смотрит.
Тягучий свист вновь повторился, обрывая ее размышления. Черная поверхность под ногами дрогнула — и начала вспучиваться в двух местах: слева от Джона и перед Стражем Небес. Шонт равнодушно посторонился, ничуть не удивляясь происходящему, но девушка на всякий случай подошла ближе к напарнику: ей совершенно не хотелось на себе опробовать какой-то побочный эффект технологий Империи.
Тем временем конусообразные бугорки одновременно выпустили вверх округлые, толстые не то стебли, не то щупальца. Они не проломили, не прорвали выросшие за считанные секунды «нарывы» под ногами у людей и тэш’ша, а именно вытянулись из их верхушек. Жанна не могла найти ни малейшего различия между тем странным веществом, из которого состояло покрытие под ее ботинками, и этими щупальцами-стеблями; она даже не сомневалась, что если дотронется до них, что ощутит ту же мягкую, упругую податливость, что сопровождала каждый ее шаг. И впервые, с момента, как она ступила вслед за Джоном дорогу между туманными стенами, ей в голову пришла мысль: а не было ли… «нечто» под ногами одним огромным живым существом, благодаря кому держался у земли чертов туман и пробуждались у неосторожных путников воспоминания?
На вершине стебля, замершей на уровне груди Шонта, появилось утолщение, незаметно для глаза превратившееся в шар идеальной формы сантиметров двадцати диаметром; посмотрев в сторону тэш’ша, Жанна увидела, что такой же шар набух и на его стебле. С тихим треском вершина шара раскрылась, как бутон цветка, наклоняясь к пилоту «Гетмана Хмельницкого». Уже не сомневаясь в предназначении устройства, Жанна заглянула внутрь и увидела там четыре фиксатора из того же материала, что и щупальце-стебель. «Как раз, чтобы закрепить стандартный дата-кристалл… вроде того, что аккуратно вытащил из футляра на поясе Джон», — улыбнулась своей догадке Жанна.
Восемь лепестков сомкнулись, едва Шонт вложил внутрь кристалл, и стебель выпрямился.
Голос тэш’ша, в котором одновременно звучал и вопрос и приказ, ударом хлыста рассек тишину:
— Начнем?!
— …приблизительное количество: 41 корабль. Время прибытия: восемь часов. Предполагаемое количество собранных сил для атаки: более 250 — менее 270 кораблей. Время атаки: минус 17 — минус 21 час. Время прибытия в систему Авалон: 3.1 часа.
На схеме, заполонившей большую часть зала стратегического контроля, белые искры одна за другой слетались к системе, помеченной как «Баска». Затем искры слиплись в одну жирную белую точку; рядом с Марраша’атахом появился информационный экран с копией выкладок логико-аналитического Ядра. Точка, помедлив, прыгнула к поочередно вспыхивающему то белым, то красным цветом Авалону.
— Концентрация са’джета Руалата Тэш’ша в точке сбора будет завершена через 11 часов, — теперь на поместившейся на схеме территории сиф’та Оариис-с зажглось десятки алых огоньков. Больше всего их было возле Рра’ша, но спустя мгновение множество из них начали перемещаться к безымянной системе неподалеку от границы. — Общая численность са’джета: 391 корабль. Предполагаемое время завершения развертывания: минус 16 часов. Время ухода на отражение: немедленно, после подтверждения выбора целью атаки «флотом» Конфедерации системы Авалон. Время прибытия в систему Авалон: 2.5 часа.
Едва голос центрального Ядра Тагар Дусит завершил первую часть доклада, как вся схема, мигнув, погасла. На ее месте тут же появился детальный образ системы Авалон.
Марраша’атах вычертил в управляющей матрице символ, отступая в сторону, чтобы одновременно видеть как центральную область образа, так и потрескивающий, гудящий столб ионизированного воздуха у противоположного края зала. Его собеседник не создал достаточно мощного канала для передачи визуального образа, ограничившись только голосовой связью. Впрочем, если вспомнить, что почти процент мощности Тагар Дусит в данный момент шел на поддержание прямого канала и трансляцию всего происходившего в зале стратегического контроля — бережливый подход тушд-руала вызывал у Марраша’атаха полное понимание.
Символ-код полыхнул алым в желтом кубе управляющей матрице и рассыпался горстью блесток. Дождавшееся приказа логико-аналитическое Ядро продолжило:
— После сражения в системе Авалон баланс сил следующий. Руалата Тэш’ша: 26 полностью боеспособных кораблей, 31 — частично боеспособных. Выведено из системы, как небоеспособных — 12 кораблей, уничтожено в сражении — 17 кораблей.
Конфедерация: предположительно полностью боеспособных 15 кораблей; частично боеспособных — 40 кораблей. Предположительно полностью небоеспособных — 6 кораблей, уничтожено в сражении — 13 кораблей.
— Са’джета когор’руала Аддара и «флот» Конфедерации заняли взаимно-блокирующие позиции над планетой Изольда, — иллюстрируя сказанное, белые и красные точки брызнули от атмосферы вверх, и застыли двумя неровными, широкими «веерами» напротив друг друга. Основная масса человеческих кораблей тяготела к нижней части «веера»; когор’руал Аддар же более-менее равномерно разместил несколько групп по «вееру». — Попытки блокировать коммуникации Конфедерации с войсками на поверхности завершились неудачей, после чего ситуация стабилизировалась.
Образ системы вновь изменился. Звезда, три планеты, корабли — все уменьшилось, сжалось в центр зала. Перед феннаиром Тагар Дусит появился кометный пояс — на удивление плотный и насыщенный для такой звезды, как Авалон. Внутри пояса, у самой границы системы с противоположной стороны звезды от Изольды быстро-быстро замерцало бледно-красное пятно; такое же пятно появилось у самой Изольды.
— Минус 12 часов от текущего момента. Передислокация части сил Конфедерации в систему. Атака станции наблюдения в кометном поясе системы. Общее количество сил Конфедерации: 75–80 кораблей; для атаки станции наблюдения выделено 25 кораблей. Для перехвата и отражения атаки задействована са’джет-рейли когор’руала Лессты. Станция наблюдения и силы прикрытия уничтожены, потери са’джет-рейли когор’руала Лессты — 5 кораблей. Потери Конфедерации — 12 кораблей. Уцелевшие корабли Конфедерации ушли на отражение к Изольде; когор’руал Лесста, подобрав уцелевших и пленных, последовала за ними. Когор’руал Лесста приняла командование над са’джета в системе Изольда согласно приказу еашш-руала Трэддаша. На данный момент ситуация стабильна.
Марраша’атах остановил доклад Ядра, полностью убирая образ Авалона, и выжидающе посмотрел в сторону гудящей призрачной колонны. Ждать пришлось недолго.
— Любопытно, — на памяти феннаира не было случая, чтобы его собеседник говорил иначе, чем сейчас: сухо, негромко и чуть монотонно, но никогда еще Марраша’атах не слышал в его голосе такой страшной усталости и опустошенности, отчего он казался едва слышным шепотом ветра, гонящего снежинки по льду. — Это и есть причина, по которой еашш-руал настойчиво пытался добиться разговора со мною?
— Да, но все попытки были безуспешны.
— Я приложил немало усилий, чтобы они были безуспешны, — эмпатический модуль на корабле-лидере не работал, и Марраша’атаху оставалось лишь гадать, какие эмоции сопроводили реплику брата Руала. — Вы обсудили ситуацию?
— Да, тушд-руал, — на самом деле, Трэддаш не столько нуждался в совете, сколько в оценке ситуации со стороны — и оперативной информации со всей зоны конфликта. Но и мнением феннаира крепости он ни в коем случае не пренебрег, даже если оно почти полностью совпало с его собственным.
— И пришли к выводу, что ситуация странная, — тушд-руал не спрашивал, а лишь озвучил свои мысли. — Решение Ядра? — это уже был вопрос.
— Бой после завершения накопления и развертывания сил. Исход сражения…
— Взаимное истребление, — ровно произнес тушд-руал Рилл-саррат. Марраша’атах ничего не ответил, отправив на эмпатический модуль импульс согласия, окрашенный горечью. С тех пор, как было получено подтверждение о сборе сил Конфедерации, с тех пор, как еашш-руал начал стягивать в один кулак все доступные корабли — сражение становилось неизбежным. Возможно, люди рассчитывали застать врасплох Руалата Тэш’ша и выиграть достаточно времени на концентрацию своего «флота» — если и так, то их надежды не оправдались. Даже учитывая, что после безуспешной атаки на Куросао вдоль всей границы сиф’та Оариис-с и человеческих секторов Дакота и Фито-12 осталась одна единственная станция наблюдения (а теперь, после боя в кометном поясе Авалона не осталось ни одной), учитывая, что никто, в том числе и сам Марраша’атах, не ожидали в ближайшие полтора-два Оборота такого агрессивного поведения от людей…
Голос тушд-руала нарушил мысли феннаира:
— Вы и еашш-руал считаете целью людей систему Авалон. Но в пределах досягаемости от точки сбора их сил есть, как минимум, две важных для нас системы. Захват и удержание любой из них может обесценить достижения Руалата Тэш’ша за последние три Оборота.
— Но только в системе Авалон собрано уже свыше ста кораблей Конфедерации. Это слишком много для простой имитации активности — и слишком много люди уже потеряли на планете, и над нею. Все доступные источники говорят, что на Авалоне задействованы самые боеспособные войска Конфедерации. Их военная элита.
— Люди склонны переоценивать свои силы… и склонны к авантюрам, — нечто в голосе Рилл-саррата подсказало феннаиру, что ответа тушд-руал не ждет, опять размышляя вслух. Но последним словам Марраша’атах про себя улыбнулся: кто-то, а Рилл-саррат толк в авантюрах знал. И почти все они заканчивались весьма печально для тех, кто попадал под каток са’джета, возглавляемой тушд-руалом. А потому его слова вовсе не означали, будто возможную авантюру людей он считает ошибкой: брат Руала никогда не позволял себе ни на миг проявить неуважение или недооценку противника. Как и кто-либо в зоне конфликта с Конфедерацией: люди убедительно доказали, что относиться к ним стоит со всей серьезностью.
— Вы ничего не сказали о боевых базах, феннаир. Люди не задействовали их?
Марраша’атах послал отрицательный импульс.
— Пять боевых баз были выведены из зоны конфликта. Последний раз мы сталкивались с боевыми базами во время сражения за систему Плеть Острага, как ее зовут люди. В сражении принимало участие две боевых базы; одна уничтожена, одна отступила. Мы полагаем, что несколько боевых баз уже прибыли — или в ближайшее время прибудут — в систему Баска, — про единственную боевую базу, чье внезапное появление три дня назад заставило многих на время позабыть о Фито-12, феннаир не стал ничего говорить, небезосновательно полагая, что тушд-руал гораздо лучше его осведомлен. И, как бы услышав его мысли, тушд-руал произнес:
— О Кунна’а Хенса можете не говорить, феннаир. На Ан-атра-ша большие потери.
Марраша’атах ответил согласием, смешанным с долей беспокойства.
— Люди пошли на очень большой риск, отправив Кунна’а Хенса в наше пространство. И это еще одно свидетельство, как серьезно они готовятся к сражению. Еашш-руал Трэддаш был… обеспокоен необходимостью выделить ресурсы для…
— Ловящего в одиночку горропу стоит уважать, феннаир, — вновь перебил его Рилл-саррат — и вновь Марраша’атах даже с отключенным на корабле-лидере эмпатическим модулем ощутил страшную усталость тушд-руала. — Люди отправили Кунна’а Хенса, чтобы отвлечь наши корабли для ее поиска и перехвата, заставить все оставшиеся здесь станции наблюдения отслеживать не сбор сил Конфедерации, а ее возможный уход на отражение… Они получили то, что хотели, — в алом сумраке зала стратегического контроля раздался скрипучий, холодный смешок Рилл-саррата. — Теперь они за это заплатят.
Марраша’атах стоял неподвижно, осторожно спрашивая себя: правильно ли он понял…
— Кунна’а Хенса моя проблема. Я искал ее. Я нашел ее. Я знаю, где она. Я разберусь с ней, — тушд-руал снова размеренно ронял слова. Потом передатчик принес в зал Тагар Дусит усталый, короткий вздох. — Феннаир, все, что я услышал — любопытно, но не стоит ни тех усилий, что вы потратили на установление прямого канала с моим кораблем, ни моего времени. Еашш-руал Трэддаш более чем компетентен, чтобы решить вопросы планирования предстоящего сражения, что он и продемонстрировал. В его распоряжении достаточно сил, чтобы адекватно противостоять действиям людей. Вы, феннаир, обладаете огромным опытом и умеете разбираться в сложных ситуациях, а потому должны были понимать, что в этой беседе нет никакой необходимости. И все же вы вызвали меня.
Невысказанный вопрос повис в наступившей тишине, лишь прерываемой гудением и треском, когда по вихрю воздуха напротив Марраша’атаха пробегали волны светло-синего света. Вопрос, который Марраша’атах ждал с самого начала разговора, на который он хотел как можно быстрее ответить, но вместе с тем какая-то часть тэш’ша надеялась, что этого не придется делать как можно дольше.
Он боялся. Себе он не мог лгать — иногда так сильно, что его начинал пугать сам страх. Его качества, отмеченные Рилл-сарратом — что было очень высокой оценкой из уст тушд-руала, — его опыт, его интуиция, способность быстро решать сложные задачи в сложной обстановке — все это лишь подстегивало тревогу феннаира.
Он не боялся за себя. Он боялся вновь совершить ошибку, которая унесет тысячи жизней, и боялся, что кто-то другой ошибется, если он будет бездействовать.
Он боялся, что уже слишком поздно бояться.
— Феннаир? — по-прежнему сухо напомнил о себе невидимый собеседник. Марраша’атах усилием воли заставил себя успокоиться, сконцентрироваться на предстоящем. Впервые с начала разговора он пожалел, что не может видеть лица Рилл-саррата и не чувствует ментального фона.
— Рунай Вентдарр летит на Изольду, — четко, спокойно и предельно отстраненно произнес феннаир.
В груди ритмичный пульс те’зорр-клаи отсчитывал секунды. Марраша’атах не сказал больше ни слова, не стал ничего объяснять. Молчание Рилл-саррата лучше всяких слов говорило, что он не нуждается в пояснениях, и Марраша’атах был уверен, что тушд-руал прекрасно понял значение, кроющееся за пятью простыми словами.
— Любопытно, — медленно, как бы пробуя на вкус каждый звук, проговорил Рилл-саррат. Внезапно феннаир почувствовал, будто нечто изменилось в темном зале стратегического контроля. Несмотря на выключенный на корабле-лидере эмпатический модуль, Марраша’атах чувствовал, что услышанное вырвало Рилл-саррата из тисков непонятной усталости и заставило сконцентрировать все, без остатка, внимание на феннаире. Откуда-то пришло не самое приятное ощущение пронзительного взгляда, идущего из миллионов к’та-ра разделявшей их пустоты.
— Значит, надежда, что мы опасаемся зря, не оправдалась, — все так же неторопливо продолжил Рилл-саррат, но Марраша’атах не обманывался этой неспешность: бешеная, напряженная работа, возможно, самого изощренного и острого ума Руалата Тэш’ша стояла за ней. — Прошло двадцать Оборотов… Вы нашли человека?
— Да. Он был снят с остатков корабля, разбитого в самом конце боя в кометном поясе системы Авалон. Доставлен на Изольду — там его опознали и немедленно сообщили на Тагар Дусит и рунай Вентдарру.
— Рунай Вентдарр был не на Тагар Дусит?
— Я настаивал, чтобы рунай остался… он игнорировал все мои соображения. Он был на носителе в пределах полусуток полета от Изольды; после сообщения с поверхности он ушел на отражение.
— Рунай Вентдарр всегда был упрям. Я помню его доклад Руалу и Артх’хдеа Каш’шшоду, когда он вернулся с Кедат’стриа… — что-то неуловимое появилось и тут же исчезло из голоса тушд-руала. — Артх’хдеа и Руал сочли его действия чрезмерно рискованными, хоть он и имел право принимать любые решения. Это я помню… но не помню, что им удалось склонить Вентдарра к своей точке зрения. — Связь донесла до Марраша’атаха очередной вздох Рилл-саррата. — Почему он остался так близко от Изольды? Человека могли обнаружить где угодно в зоне конфликта. И ничто из случившегося на Кедат’стриа не говорило, что он попадет к нам. Или что попадет именно сейчас.
Марраша’атах постарался тщательно заблокировать собственный эмпатический фон, чтобы собеседник не почувствовал его раздражения от последнего разговора… нет, яростного спора с Вентдарром, когда он безуспешно пытался донести свои соображения, опасения до рассудка руная. Рилл-саррат был прав: прошедшие Обороты ни на каплю не смягчили упрямства молодого руная Стражей Небес.
— Рунай Вентдарр считал, что больше всего шансов там, где Конфедерации приступила к активным действиям.
— Или он знал что-то, чего не знаем мы. Что-то, что он вынес с Кедат’стриа, что-то, чем не поделился с Руалом и Артх’хдеа. Мы ведь до сих пор не понимаем, что в действительности случилось на Кедат’стриа.
— Вы знаете об этом больше меня, тушд-руал, — спокойно — хоть и далось это нелегко — признал феннаир.
— Значительно больше, — согласился тушд-руал. — Но и вы должны понимать достаточно, чтобы предположить: может ли рунай Вентдарр знать больше, что мы полагаем?
— Я не делаю предположений без фактов, которых у меня сейчас нет, — с легким всплеском недовольства ответил Марраша’атах. — В поведении или словах руная ничего не дало мне повода так полагать. Но такую вероятность я не стал бы оставлять без внимания.
— И такая вероятность беспокоит вас, феннаир, — резюмировал Рилл-саррат. Марраша’атах на миг прикрыл глаза:
— Мне страшно. Мне страшно от стремительности… всего.
Рилл-саррат молчал, и в этом молчании феннаир Тагар Дусит услышал безмолвный вопрос.
— Как все началось, как происходит… — Марраша’атах запнулся, в очередной раз жалея, что не может ни ощутить ментального поля Рилл-саррата, ни увидеть его образ. — Мы встречаем в общих информационных сводках Конфедерации имя человека, о котором узнали двадцать Оборотов назад. Мы сообщаем на Шенарот и Стражи Небес посылают рунай Вентдарра. Не проходит и нескольких дней, после его появления в зоне конфликта, как человек оказывается на борту полуразрушенного корабля, пережив, по воле Ушедших, и сам бой, и прямой удар ха’граш. Этого человека вместе с пленными доставляют на планету, которая в любой момент может оказаться в центре, возможно, самого крупного сражения за последние пять Оборотов. И, вместо того, чтобы дождаться, пока его перевезут на Тагар Дусит, рунай, выбравший окрестности именно этой системы, решает лететь на нее и самому забрать человека, чтобы доставить его на Шенарот. Вы отметили мой опыт, тушд-руал, и весь мой опыт говорит, что подобная цепь событий может быть чем угодно, но не совпадением. Если это тень Кедат’стриа, напомнившая о себе из прошлого, то мы по-прежнему не понимаем, что происходит. И мне страшно… страшно, что рунай Вентдарр не справится с потоком, в который позволил себя втянуть. Что рунай Вентдарр из-за того, что ему довелось пережить, не сможет объективно оценить ситуацию. Что рунай Вентдарр…
— …совершит ошибку, подобно совершенной вами тридцать четыре Оборота назад, феннаир? — холодно закончил фразу Рилл-саррат.
Марраша’атах вздрогнул, на секунду теряя контроль над своими эмоциями. Вспышка боли из глубины души, мимолетный шок от проснувшегося чувства вины, горечь от брошенного ему в лицо упрека, который, тем не менее, был более чем справедлив, — все выплеснулось вслед за тем, что он пытался передать тушд-руалу: убежденность в своей правоте, тревогу за будущее, тревогу за настоящее. Тяжело павшие слова лишний раз явили редкое даже по меркам Руалата Тэш’ша качество тушд-руала: Рилл-саррата никогда не был жестоким, но всегда был беспощадным. Как к себе, так и к другим.
— Вы говорите словами руная, тушд-руал, — загоняя обратно боль, пряча эмоции под щит спокойствия, тихо ответил Марраша’атах…
…
— Вы командовали разведкой в Яррее Хенсаба, феннаир, тридцать с половиной Оборотов тому! Вы встретили чужой корабль, опознанный как дракаш’ш-та Друма! Вы отдали приказ к атаке! — Глаза Вентдарра горели яростным, нетерпеливым огнем: казавшийся бесконечным спор изрядно утомил очевидной бессмысленностью Стража Небес.
Феннаир усилием воли сдавил в кулаге вспыхнувший гнев, одновременно гася порыв выпустить на всю длину когти. Шагнул вплотную к образу посреди зала.
— Ядро моего корабля-лидера подтвердило опознание. Никто не мог знать, что это случайность, нелепое совпадение! Вы бы поступили так же, рунай!
— Поступил бы, — сопровождавший слова ментальный фон стал чуть мягче, чего нельзя было сказать о звеневшем голосе. — Но, вернувшись с подкреплением, вы не стали искать подтверждения. Вы подошли к планете и вновь отдали приказ к атаке. И только после этого запустили зонды. Когда вы получили с них данные и поняли свою ошибку, семь ваших кораблей уже нанесли удар! Вы забрали двадцать восемь тысяч жизней, феннаир! Так что говорит в вас сейчас? Ваш опыт? Ваш талант феннаира Тагар Дусит? Или жгущая вас память о прошлом?..
…отбрасывая некстати всплывшее воспоминание. Воспоминание о словах, в которых было слишком много горькой правды, и которое сейчас могло лишь помешать.
Несколько секунд царила тишина.
— Я помню доклад рунай Вентдарра, — заговорил Рилл-саррат. — Я помню его самого. Вы говорите о собственном страхе, но я помню его страх. Страх перед тем, к чему он едва прикоснулся, попытался осознать, но не смог. Страх из-за того решения, что ему пришлось дважды принять. Страх перед ответственностью за грядущее, что Ушедшие возложили на него. Он достойно перенес случившееся, не колебался, принимая тяжелые решения, не позволял страху управлять его поступками. Артх’хдеа Каш’шшод очень высоко ценит и ценил рунай Вентдарра все эти двадцать Оборотов. То, что Стражи Небес послали его одного — лишь говорит, что они верят в его способности, в его необходимость быть здесь. Верят ему. Я не вижу причины, почему должны сомневаться мы.
— Феннаир, — устало, будто теряя всякий интерес к Изольде, Марраша’атаху, Вентдарру, продолжил Рилл-саррат. — Никто не знает, что произошло на Кедат’стриа. Это сказал я, это повторили вы. Все что у нас есть — слова человеческой женщины и ее последняя просьба. В конце ее слышал только рунай Вентдарр — и, можно полагать, знает, что делает. Возможно, вы правы, и рунай совершает ошибку. Возможно, прав он, и его решения — единственно верные. Все это не имеет никакого значения, поскольку что правильно, что нет, мы будем знать, когда все закончится. Вы, феннаир, не строите предположений без фактов — так не стройте и опасений.
Марраша’атах боролся с собой несколько мгновений, пока здравый смысл не победил. Здесь снова начиналась область, в которой равных Рилл-саррату почти не было: принимать странные, рискованные, подчас безумные решения, которые, в конце концов, оказывались правильными. Принимать — и идти до конца.
— Я понимаю вас, тушд-руал, — феннаир прижал кулак к груди, отдавая дань уважения брату Руала. — Я буду ждать известий с Изольды.
— Как и все, — голос Рилл-саррата причудливо задрожал, предвещая скорое исчезновение канала связи. — И не беспокойте меня больше, феннаир. По меньшей мере, пока я не решу проблему с Кунна’а Хенса.
По вихрю пробежала последняя, слепящая волна света, и, чуть опередив сигнал отключения передатчика, он развалился на резкие порывы ветра, унесшие с собой последние слова Рилл-саррата.
Феннаир Тагар Дусит остался один.
Ей никогда не приходило в голову, что их может быть так много. Там, где ей приходилось сражаться, синонимом поражения была смерть. Иногда быстрая: в огненной агонии сбитого космолета, в молниеносном шторме распада, после удара волной Веллера; иногда неторопливая: от безжалостно стискивающей горло и легкие хватки удушья до отказывающего работать после запредельных доз радиации тела. Там, где она сражалась, было два врага — тэш’ша и вакуум — и ни тот, ни другой милосердием не отличался. Каждый раз, садясь в кресло пилота, она знала, что либо останется в живых и благополучно вернется назад, либо умрет. Как знал каждый пилот на борту «Гетмана Хмельницкого». Никто не верил в иной исход, не рассчитывал на него. Она никогда не спрашивала ни командора, ни друзей из техслужбы или навигаторов, но всегда ей казалось, что они ответят так же.
Плен — не для них. Никто не будет брать их в плен.
Жанна редко думала о тех, кто попадал в руки тэш’ша живым. Бывает — на войне случается всякое. В любом случае, такого человека можно считать почти что мертвым: тэш’ша не ведут переговоров, не вступают в контакт, не отвечают, не говорят, не слушают… И вот сегодня она совершенно неожиданно поняла две вещи: во-первых, на кое-какие переговоры тэш’ша идут. А во-вторых, пленных гораздо больше, чем она ожидала. Много больше.
Соткавшиеся из ничего экраны окружали их, плавали перед глазами. И на каждом были десятки строк, где коротких, где длинных. Иногда рядом с именем было название корабля или части, к которой был приписан бедолага, но гораздо чаще только имя, фамилия и звание. Единственное, что встречалось у всех без исключения — дата пленения.
Воздух густел, шел волнами, превращаясь в светло-желтые плоскости, плавно дрейфующие над землей, быстро заполняемые информацией о пленных. Каждая из них существовала не более пары секунд, а после ее исчезновения имена перекочевывали на огромный, отделивший людей от тэш’ша, полупрозрачный экран. Единственное, что менялось — цвет: если на малых экранах все надписи были черными росчерками в золотистом свете, то на главном часть их окрашивалась серым, а одно-два, иногда три имени становились белыми.
— Почему так много?
Ее напарник впервые заговорил, после того, как тэш’шские системы начали анализировать данные с кристаллов. Тэш’ша напротив них по очереди посмотрел на Джона, на экран, снова на Джона.
— Возникла потребность в информации, — едва ощутимое, похожее на воспоминание об ускользнувшем сне, дуновение чужого чувства коснулось людей: ирония, сарказм, удивление — все вместе, будто тэш’ша озадачила необходимость пояснять такие простые — на его взгляд — вещи.
Жанна, стараясь сохранить невозмутимое выражение, повернулась к напарнику. Услышав вопрос, она думала, что Джон так же озадачен количеством пленных, но, судя по всему, его интересовало что-то другое.
— Много чего? — не особо беспокоясь, чтобы тэш’ша не услышал — все равно ведь услышит, даже если шептать на ухо, — спросила девушка. — Пленных?
— Нет, — Джон в свою очередь ответил в обычной манере. — Тех, кому сканировали память. Они отмечены серым цветом.
— А белым?
— Те, кто умер в плену.
Жанна кивнула, обдумывая сказанное. Повернула голову обратно к экрану. Теперь ей стало понятно удивление Джона: список сортировался по дате пленения, и большая часть была черной, лишь изредка разбавляемой серым или — еще реже — белым цветом. Но когда шли имена плененных немногим больше месяца назад, ситуация менялась на противоположную: все строки были серыми. Ни одной черной строки и только две белых.
Жанна постаралась вспомнить, что она слышала о тэш’шской методике сканирования. Это не было чтением мыслей, как иногда представляла пропаганда в тылу, а что-то вроде поиска в громадном массиве неструктурированной информации. И занимались этим, только четко представляя, что хотят найти — в противном случае, попытка разобраться в содержимом сканированной памяти стало бы пыткой уже для самих тэш’ша. Что косвенно и подтверждало малое число сканированных среди тех, кого взяли в плен больше полутора месяцев тому. Тэш’ша шли на это, когда подозревали, что человек знает нечто полезное для них, и, что самое важное, знали, что именно они хотят от этого человека добиться. Но где-то с полтора месяца назад они начали сканировать всех подряд.
Что-то случилось в это время, поняла Жанна. Что-то очень сильно заинтересовало тэш’ша, заставив их копаться в памяти каждого попавшего им в лапы. Она постаралась вспомнить все, что ей было известно о происходящем в зоне конфликта в то время, но ничего полезного в голову не приходило. Особо крупных сражений не было, ничего не было слышно о подготовке масштабных операций, «Гетман Хмельницкий» завершал очередной патруль и в скором времени готовился прыгать к Небесной Гавани. В самой Конфедерации вроде ничего странного или необычного не случалось — по меньшей мере, ничего такого, что могло бы, по мнению Жанны, заинтересовать «котов».
Но что-то их таки заинтересовало. Сильно заинтересовало. И она почему-то была уверена, что единственный тэш’ша поблизости не снизойдет до объяснений по сему поводу. Значит, будет лишний повод аналитикам секторального штаба — и Военного Совета — поломать голову.
Последний раз малый экран появился и погас, перебросив порцию серых строк в конец занявшего почти всю плоскость между ними списка. Как заметила девушка, перед тэш’ша новых экранов не появлялось уже пару минут: очевидно, по количеству пленных люди проигрывали. Что мало удивляло, учитывая, как шли дела последний год.
Рябь прошла по экрану, стирая все, что было написано. Он посветлел, стал совершенно прозрачным — и пропал.
— Вопрос с пленными решен, — не глядя на людей сказал тэш’ша, меняя кристалл в черном шаре перед ним. — Транспорты с охраной прибудут через тридцать планетарных оборотов от текущего момента.
— Тоже со стороны Конфедерации, — Шонт взял свой кристалл и спрятал в футляр на поясе. — Процедура обмена?..
— Прежняя, — Жанна думала, что на этом все, но ее напарник не сдвинулся с места, продолжая смотреть на тэш’ша. Тот сделал странное вращающее движение кистью перед собой. Ярко-золотистые искры появились вокруг его пальцев, сначала пара десятков, потом вспыхнул целый рой: много сотен, если не тысяч. Искры сложились в полуметровый прозрачный охряный куб, внутри которого свободно плавали стекловидные фигуры, сверкающие расплавленным золотом. Круги, несколько многогранников, волнистые линии, что-то похожее на разлохмаченный картофельный клубень… Тэш’ша быстрым отточенным движением коснулся одного из многогранников, прокручивая его вокруг невидимой оси, одновременно вычерчивая указательным пальцем символы, подобных которым Жанна никогда раньше не видела.
— Два Оборота назад Стражам Небес было передано предложение от лидеров Конфедерации, — два символа повисли в центре куба, медленно меняя цвет с темно-желтого до насыщенного пурпура. — Знаете суть предложения?
Слова тэш’ша мигом отвлекли Жанну от наблюдения за действием имперских технологий. Холодок неприятного предчувствия пробежал по позвоночнику, когда она поняла, что сказал «кот». «Предложение»? Какое еще к черту «предложение»? «Два Оборота…» — то есть год по земному времени, когда, по словам Джона, сюда летели Фарбах и Этвуд. Что они могли предложить?
— Нет, — если Шонт и удивился, как Жанна, то этого ничем не показал. — Но знаем, что вы должны дать ответ.
«Ну, кто знает, а кто нет!» — чуть раздосадовано подумала девушка. Кажется, Джон забыл ей рассказать немало интересного по пути сюда.
Тэш’ша коснулся указательным пальцем крайнего символа. Тот мигнул, раз, другой — и пропал.
Метрах в семи от людей появилось мерцание. Воздух задрожал, искривляясь, расступаясь перед двумя тенями, в которые сжалось мерцание. Тени обрели объем, мерцание исчезло, в последний момент за долю секунды проскочив все цвета радуги, и Жанна удивленно моргнула, рассматривая неподвижные, будто окаменевшие фигуры командора «Гетмана Хмельницкого» и полковника Этвуда. Больше всего поразило девушку, что они были облачены не в сьютеры, а парадные мундиры Конфедерации: темно-синий у Этвуда и слепяще-белый у Фарбаха.
Тэш’ша коснулся второго символа. Прозвучал сухой треск, похожий на звук ломающейся ветки. Не успел он стихнуть, как раздался так хорошо знакомый девушке голос командора самой знаменитой в Конфедерации боевой базы.
— Мы говорим от имени Главного Координационного Совета Конфедерации и от имени Военного Совета, от имени всего населения Конфедерации. Нам поручено передать следующее…
Фарбах глубоко вздохнул, собираясь с силами — явно то, что ему предстояло сказать, требовало от командора всей его выдержки.
— Война между нашими расами не имеет, и не имела с самого начала смысла. Нет ничего, что Конфедерация могла бы требовать от Руалата Тэш’ша, нет ничего, что могло бы заинтересовать Конфедерацию в продолжение войны. Конфедерация неоднократно пыталась донести свою точку зрения, Конфедерация неоднократно пыталась заключить перемирие, чтобы попытаться мирным путем решить все возможные противоречия и претензии, что могут быть между нашими расами. Все наши попытки оказались бессмысленными. Конфедерация вынуждена продолжать вести войну, которая уносит тысячи жизней, несет страдания и горе обеим сторонам конфликта, вынуждена тратить огромные ресурсы, которые могли бы быть использованы для строительства мирной жизни. Конфедерация считает, что ответственность за начало войны, ее продолжение, всех погибших и искалеченных, за причиненные разрушения несет Руалата Тэш’ша, и не видит ничего, что могло бы оправдать подобное. Конфедерация хочет заявить следующее: мы не позволим, чтобы нашим будущим, нашей свободой, нашим правом решать свою судьбу распоряжалась чуждая нам раса! Это та черта, за которую мы будем сражаться до конца, которую мы не отдадим, пока будем способны поднять оружие в ее защиту! И если народ тэш’ша хочет дойти до конца, если народ тэш’ша видит завершение войны только таким, то мы говорим: вы получите это, лишь уничтожив нас всех! И вам придется заплатить это самую высокую цену!
Фарбах перевел дух. Жанна обнаружила, что слушает, так сильно сжав кулаки, что ногти до крови впились в ладони. Она очень хорошо знала командора и сейчас видела, как ему было тяжело. Видела бледное, без единой кровинки, лицо Этвуда, смотрящего в никуда. Услышанное должно бы было наполнить ее гордостью за силу человеческого духа, за отвагу, как командора, так и лидеров Конфедерации, но вместо этого лишь подстегивало тревогу и предчувствие чего-то очень плохого.
— Но Конфедерация хочет верить, что народ тэш’ша не ставит перед собой подобных целей. Конфедерация хочет верить, что понимание может быть достигнуто. Конфедерация знает, что Руалата Тэш’ша ни в какой форме не примет идею мирного договора между нашими народами, не пойдет на перемирие. Потому Конфедерация, во имя того, чтобы остановить колесо войны, забирающее тысячи жизней как людей и серигуан, так и тэш’ша, приносящее боль и страдание миллионам, готова поступиться гордостью, пожертвовать ей во имя мира, во имя будущего. Конфедерация хочет знать, на каких условиях Руалата Тэш’ша… — на миг голос подвел командор, чье лицо стало таким же белым, как его парадный мундир; лицо Этвуда напоминало каменную маску. Фарбах собрался с силами и медленно, очень четко и громко закончил. — На каких условиях Руалата Тэш’ша согласится принять капитуляцию Конфедерации?
Звуки исчезли. Исчезло мрачное, давящее ощущение пещеры с тэш’шским Храмом. Исчез холодивший ладони и лицо ветерок. Исчез окруживший их туман. Исчез тэш’ша. Исчез Джон. Исчезло все, кроме отчаянно бьющегося в груди сердца, наполнявшего все, что осталось от ее мира, громовым стуком.
Она не могла поверить… Не могла понять… Воздух стал жестким и неподатливым, застревая тяжелым, грубым комом в горле, превращая каждый вздох в мучительную борьбу. Ужас, гнев, отчаяние — пронеслись по ней свирепым палом, оставив после себя звенящую, жуткую пустоту, от которой в голове, в груди… везде растеклись и холодная дрожь, и лихорадочный жар. Секунда осознания, растянувшаяся в вечность, оставила ее покинутой, обнаженной, распятой на исполинской наковальне, по которой в ритм рокочущим спазмам сердца бил лязгающий молот одного слова.
Капитуляция!
Затем все вернулось. Звуки, запахи, туман, пещера, Джон, Храм, тэш’ша, земля, темнота, холодный воздух — все вернулось в одно мгновение, буквально оглушив девушку. Она пошатнулась, шагнула назад, борясь со ставшими ватными ногами, борясь с навалившейся слабостью.
«Нет! Не может быть!» — все в ней смыло волной неверия, отрицания. Как это могло быть? Как могло им прийти такое в голову? Как они могли?!! Она стремительно двинулась вперед, словно собираясь броситься к тэш’ша, схватить его за глотку, вытрясти из него признание, что все это подлый трюк, обманка… На полушаге замерла, обернулась к застывшему на месте Джону, чуть наклонившемуся вперед, тяжело уставившемуся на равнодушно наблюдавшего за людьми тэш’ша — и весь ее запал исчез. Некуда бежать, не у кого требовать ответа — здесь нет ни командора, ни Этвуда, уже пропали даже их голограммы… хоть и какой с них спрос? Они выполняли приказ, выполняли через силу, выдавливая ненавистные им самим слова, чувствуя себя так же, как она сейчас: преданными, брошенными на произвол судьбы, обманутыми. Все жертвы, все потери и победы — все было растерто в пыль один коротким и страшным словом.
На ее плечо легла рука Джона, сжимая, как тогда, в коридоре перед завесой с тэш’шскими письменами. Тепло его руки, его молчаливого прикосновения, ее друга, единственного, кроме нее человека в безразличном свете Храма Ушедших помогло разжать леденящей душу тиски.
— Теперь знаете, — зачем-то подытожил тэш’ша, приближаясь к ним. Из-под свободно ниспадавшей мантии тэш’ша достал небольшую трубку серо-стального цвета, оба конца которой запечатывала густая, плотная масса, немного похожая на застывшую смолу. Красная, в палец шириной лента, испещренная тройной вязью букв чон-саа, была аккуратно обмотана вокруг трубки, начинаясь и заканчиваясь в смолоподобной массе — печати… или чем-оно-там-было — с обеих сторон.
Шонт изучающе посмотрел на Стража Небес, на протянутый ему предмет, прежде чем принять ее из рук тэш’ша.
— Слово Конфедерации было услышано и рассмотрено, — тэш’ша отступил на шаг, прежде чем заговорить. — Руалата Тэш’ша не примет предложение о перемирии, не примет предложения о мире. Руалата Тэш’ша ведет войну — и будет вести — до победы. Победы, которая устранит саму возможность угрозы в будущем со стороны Конфедерации. Никакой другой исход не может быть приемлем, никакой другой исход не может быть — и не будет — рассмотрен.
Мощь, звенящая в словах Стража Небес, стала еще ощутимее. Бессильно сжимавшая кулаки Жанна не могла не задуматься: что испытывает сейчас «кот»? Гордость? Торжество? Презрение? Или лишь отрешенное спокойствие, струящееся с каждой его чертовой шерстинки?
— Однако победа и поражение могут иметь разные формы. Проявленная людьми доблесть, мужество, готовность бороться до конца, отчаянно сражаться за свою родину — завоевали уважение Руалата Тэш’ша. Завоевали уважение каждого Клана. Завоевали уважение Стражей Небес. И потому слово Стражей Небес, слово Артх’хдеа Мезуту’а Холл таково:
Конфедерация капитулирует. Все корабли, боевые базы, военные станции будут уничтожены или переданы под контроль Стражей Небес. Все верфи, все средства производства вооружений и вся военная инфраструктура будут уничтожены или переданы под контроль Стражей Небес. Все силы, используемые Конфедерацией для ведения боевых действий на поверхности планет, будут расформированы под контролем Стражей Небес. Все вооруженные силы Конфедерации и поддерживающая инфраструктура прекратят свое существование, и тем самым угроза со стороны Конфедерации для Руалата Тэш’ша будет полностью ликвидирована.
В ответ Стражи Небес гарантируют безопасность Конфедерации. Стражи Небес имеют право и обязанность самостоятельно устанавливать взаимоотношения с развивающимися мирами, не представляющими угрозы для Руалата Тэш’ша. Конфедерация будет взята под защиту Стражей Небес, Конфедерации будет возвращено все контролируемое са’джета Руалата Тэш’ша пространство. Конфедерация сохранит существующие как транспортные корабли, так и возможность создавать новые. Вмешательство Стражей Небес и Руалата Тэш’ша будет ограничено контролем соблюдения условий капитуляции; все существующие структуры Конфедерации, исключая военную, сохранят свою независимость и право самостоятельно распоряжаться будущим. В пространстве Конфедерации не будет создано военных баз или колоний Руалата Тэш’ша; доступ иных Кланов Руалата Тэш’ша в пространство Конфедерации будет требовать согласия ее лидеров.
Тэш’ша не моргая смотрел в глаза Шонту, лицо которого теперь мало отличалось от безжизненной маски, нацепленной Этвудом, когда Фарбах заставил себя произнести слова о капитуляции. Как она выглядела со стороны — Жанна не знала; что-то подсказывало ей, что не многим лучше.
— Это слово Стражей Небес. Оно не будет изменено. Оно не будет обсуждено! — бесстрастность ушла из голоса тэш’ша, сменившись жестким напором. — Есть две дороги. На одной ждет безоговорочная капитуляция, когда са’джета Руалата Тэш’ша сокрушат Конфедерацию. На второй — капитуляция на условиях, позволяющая жить и развиваться по своей воле.
Струи пара растеклись в сторону тэш’ша, безнадежно отстав от сердито выдохнутых слов.
— Вы, тэш’ша, забываете о третьем варианте, — может, ей и стоило молчать, не встревать в разговор, но эта непоколебимая, наглая уверенность «кота» была невыносима… особенно, после того, что она сегодня услышала из уст ее командора. — Мы победим, и капитулируете вы!
Взгляд тэш’ша сместился к ней.
— Вы не победите, — просто сказал Страж Небес. Без насмешки, без презрения или сарказма — так же просто, как если бы он сообщил людям, что завтра утром взойдет солнце.
Между тэш’ша и пилотами «Гетмана Хмельницкого» зажглась жирная красная точка. Рядом повис непонятный девушке знак, потом еще одна точка появился чуть выше и правее, затем еще одна, и еще, и еще… Точки вспыхивали повсюду, сверху, снизу, по бокам, между людьми, за их спинами; две точки появились у ее шеи, почти касаясь воротника сьютера. Не прошло и минуты, как они оказались в центре занявшей почти все свободное пространство схемы… или же звездной карты, сообразила Жанна. Тэш’ша шагнул к самой первой точке и с неожиданной деликатностью дотронулся сперва нее, а затем до странного символа.
— Зорас’стриа.
Объяснений не потребовалось: Жанна прекрасно знала, что означает это слово. Родной мир тэш’ша, «Родина», если перевести с чон-саа. Символ погас, и вся карта стремительно уменьшилась. Теперь, чтобы рассмотреть ее всю целиком не приходилось крутить головой, достаточно было только отойти назад на шаг-другой.
Рядом с картой начали загораться новые точки — на этот раз малахитового цвета. Их было меньше, гораздо меньше, чем красных, и, когда цвет новых точек изменился на темно-зеленый, Жанна окончательно утвердилась в своей догадке.
— Руалата Тэш’ша, — словно услышав ее мысли, «кот» указал на скопление алых точек, со стороны напоминавшее неправильную, исковерканную пирамиду с криво отсеченной вершиной. Потом повел рукой в сторону зеленого овала, примерно под 15–20 градусным углом наклоненного к несуществующей «вершине» тэш’шского государства. — Конфедерация. Масштаб соблюден.
Жанне вспомнились ее мысли, когда она смотрела на список пленных. Все на фронте знали, что Империя больше Конфедерации, как по населению, так и по освоенным мирам… но никогда раньше она не думала, что настолько больше. Карты Империи всегда относились к разряду секретных документов, не демонстрировались широкой публике… черт, они даже не демонстрировались тем, кто ежедневно рисковал головой и лил кровь в зоне конфликта! Раньше она думала, что все из-за вечной привычки безопасников и — в меньшей степени — руфовцев прятать под замок все, до чего дотянутся их загребущие руки. Теперь ей казалось, что Военный Совет не афишировал добытые сведения по самой простой и банальной причине: поддерживать моральный дух солдат и пилотов, не позволять им забивать себе голову мыслями об истинной мощи противостоящего им врага.
У нее за спиной шевельнулся Шонт; к немалому облегчению девушки «кот» перестал смотреть ей в глаза и решил поиграть в гляделки с ее напарником.
— Если Конфедерация отвергнет предложение Стражей Небес?
— Будет сокрушена. Военная угроза будет устранена. Все колонии будут уничтожены. Все корабли, верфи, средства производства, расположенные за пределами материнского мира будут уничтожены. Все население будет перемещено на материнский мир. Уровень технологий вашей расы будет понижен. Материнский мир подвергнется полной блокаде. Человечеству будет воспрещен выход к звездам.
Голос тэш’ша звучал спокойно. Сухо. Монотонно. Дыхание Жанны перехватило, когда она заставила себя поверить, что тэш’ша не шутит, не пугает, не грозит… А просто произносит приговор целой расе, так же легко и буднично, как если бы сообщал людям распорядок дел на остаток дня. Девушка не была экспертом по экономике Конфедерации, почти не интересовалась достижениями генетиков, отчаянно пытавшихся если не догнать, то хоть чуть-чуть сократить разрыв с Империей, но прекрасно понимала простую вещь: Земля не способна прокормить двадцать семь миллиардов человек. Если тэш’ша, не приведи Господи, воплотят свою угрозу в жизнь, как минимум треть из этих двадцати семи миллиардов ждет голодная смерть. А остальным предстоит прозябать в нищете, поскольку и произвести все необходимое для нормальной жизни стольких людей Земля не сможет.
Карта Конфедерации и Империи погасла. Одновременно стало темнеть, бывший ярко-белым свет от Храма становился тусклым, как поздним вечером в пасмурный день на переломе зимы; ранее четкая фигура «кота» расплывалась, вновь превращаясь в смутный темный абрис.
— То, что увидите, до сих пор не видел ни один человек, — из сумерек пришел голос Стража Небес. — Вы первые. Лидеры Конфедерации будут вторыми. Артх’хдеа Мезуту’а Холл пришел к выводу, что Конфедерация недооценивает решимость Руалата Тэш’ша, упускает из вида нюансы войны, и не поймет, что предложенные условия капитуляции — необычайно щедрый дар, равный которому не будет предложен ни одной из рас, оказавшейся на пути Руалата Тэш’ша. То, что считаете пренебрежением и гордыней, — Жанна уже не видела глаз тэш’ша, но всем телом ощутила, что эмпат пристально смотрит на нее, — есть уважение и милосердие.
Ни Жанна, ни Шонт не успели сказать в ответ ни слова. Тени ожили вокруг них, тени зыбкого сумрака, грациозно скользящие между людьми и тэш’ша, сходящиеся к центру круга, где они стояли. Потом беззвучная волна, в которую превратились тени, прошла по ним, сквозь них, ударилась о туманные стены и отразилась обратно. Жанна дважды моргнула, стряхивая с ресниц неожиданно выступившие слезы, закрыла глаза… а когда открыла, вокруг были звезды.
Миллионы звезд, сверкающих бриллиантов разбросанных по черному бархату космоса — она не узнавала ни единого созвездия, ничего, что могло бы подсказать ей, где она. Светло-коричневый шар планеты впереди окруженный дымчатым слоем атмосферы — так же был незнаком. Он казался слишком большим для планеты земного типа: либо это была действительно большая планета, либо они висели слишком близко от нее.
Что-то мелькнула на краю зрения: повернув голову, она заметила появившийся корабль. Овальная помесь картофелины со сплюснутой раковиной и оконтурившая ее алая нить с гроздью символов сняли все вопросы о принадлежности корабля… кораблей. Один за другим они появлялись из пустоты, завершая прыжок: десяток, другой, третий… сотня…
Челюсть девушки отвисла, пока она в оцепенении смотрела на выходящую из гиперпространства армаду. Казалось, ей не будет конца: все новые и новые группы кораблей присоединялись, затмевая звезды. Это было невозможно, невероятно… но Жанна своими глазами видела висящие в вакууме тысячи кораблей и новые сотни, выходящие из гиперпространства.
Когда-то ее интересовало, сколько кораблей сможет выставить Конфедерация, если соберет все силы в один кулак… как было на Церере. ГКСК и Военный Совет тщательно хранили в секрете точные данные о численности Космофлота Конфедерации, но приблизительно оценить проблем не составляло для любого, кто имел голову на плечах. В зоне конфликта действовало от десяти до тринадцати ЭФ, штук пять прикрывали жизненно важные центры Конфедерации, еще с пару держали в резерве. В любом случае, если на минуту стать оптимистом, то в подобном «кулаке» едва ли оказалось больше двадцати ЭФ, а скорее всего — пятнадцать-семнадцать. От трех до четырех с половиной тысяч кораблей… ну, если собрать еще всю мелочь, все корабли с Серигуана, то, может, и удалось бы дотянуть до пяти тысяч. Ровно в два раза больше, чем флот, начавший Церерианское сражение, и почти в шесть — завершивший.
Здесь же уже на глаз прибыло раза в полтора больше кораблей, и новые продолжали появляться. Разум отказывался верить тому, что видели глаза… и Жанну бросало в дрожь при одной мысли о том, чем может закончиться удар такой армады.
Тень, о которой девушка чуть не позабыла, чуть шевельнулась:
— Семнадцать Оборотов назад («одиннадцать или двенадцать лет, — быстро прикинула Жанна») — под командованием тушд-руала и Х’хиара Руалата Тэш’ша Тахарансья-рантья была сокрушена оборона Альянса, открывая дорогу к материнскому миру Вианта. Третьей расы по численности и второй — по боеспособности в Альянсе. Цель, которую Альянс не мог оставить без защиты. Четвертая часть всех сил Руалата Тэш’ша, что сражались с Альянсом, была собрана для атаки. Три са’джета, двенадцать тысяч кораблей прибыли в систему — и Х’хиар вел нас. Вел к Сиоа, — тэш’ша взмахнул рукой — едва видимый в звездной темноте жест, — указывая на висящий перед ними мир.
Шумно вздохнул Шонт. У Жанны же только хватило сил в немом ужасе смотреть на Стража Небес. Двенадцать тысяч кораблей, пятьдесят Эскадр Флота… и эта колоссальная армада — всего лишь четверть флота Империи в зоне конфликта с этим Альянсом?! Она едва могла себе представить хотя бы пятьдесят полных Эскадр, даже не обязательно в одном месте, но представить двести… Представить почти пятьдесят тысяч кораблей — этого она не могла. Она оглянулась на растянувшийся в пространстве исполинский флот, потом снова уставилась на высокую тень перед ней. Сейчас она ощущала всеми фибрами двухкилометровую толщу над головой — словно она дамокловым мечом висела над ней, Джоном, этим черноволосым пареньком, оставшимся с Этвудом, командором, всеми ее друзьями, всей Конфедерацией, каждым человеком. Сейчас она страстно жалела, что Джон взял ее с собой, что не оставил на орбите с «Карлссоном», не оставил рядом с «Кракеном», жалела, что узнала все это.
«Вы не победите!» — ответил ей тэш’ша. Знал ли все это Фарбах, Военный Совет, ГКСК? Должны были. Только так можно объяснить слова об условиях капитуляции. Отчаянной попыткой уклониться, уйти с пути всесокрушающей лавины, в любой момент готовой ринуться на человечество и серигуан.
Отвлекшись на миг, Жанна не заметила, как «кот» сделал быстрый жест рукой. Все опять пошло волнами, резь в глазах повторилась и пропала. Вернулись звезды, планета, вернулись корабли. Не было только прежнего угрожающего спокойствия готовящейся к битве армады.
Теперь вокруг пылала бездна.
Бог знает, сколько кораблей собрали защитники планеты. Сколько длился бой. Сколько погибло, сколько уцелело… Происходящее казалось самим Рагнареком, и мертвая тишина, сопровождавшая развернувшийся перед глазами Жанны кошмар, лишь подчеркивала это впечатление.
Прямо перед ней десяток тэш’шских групп, выстроив фокусы огня, методично и неумолимо сжимали тиски вокруг огромного скопления чужих, совершенно не похожих ни на что знакомое Жанне кораблей. То, как отчаянно командующие обороной пытались разделить еще не до конца утратившее форму выгнутого зеркала скопление на две части, и перестроить каждую для отражения удара сказало все: противники тэш’ша допустили при маневрировании силами над планетой какую-то роковую ошибку и теперь расплачивались за нее. Шансов у них почти не было: тэш’ша явственно стремились свести все фокусы в один над самой планетой, загнав туда обремененные необходимостью маневрировать в гравитационном колодце корабли врага, и устроить показательную бойню. Силам Альянса предстояло либо бесславно потерять большую часть кораблей, либо пытать прорываться через десяток зон фокуса огня, чтобы встретиться со вторым эшелоном тэш’ша, как раз поджидающего подобного шага.
И вспышки. Вспышки повсюду. Белые, ослепляющие в одно мгновение превращающие корабль в пыль; огнисто-багровые, стремительно выплескивающиеся в вакуум и так же быстро исчезающие, не находя живительного для огня кислорода. Прямо на глазах Жанны смерч огня разорвал на куски тэш’шский корабль, а в следующую секунду его победитель, одним своим — чужим — видом вызывающий спазмы в животе, получил сразу две волны Веллера в борт. Просто и быстро: много десятков метров брони, перекрытий, механизмов, коммуникаций, живых существ — все исчезает в сиреневой вспышке. А то, что уцелело, начинает гореть, плавиться, превращаться в пар, плазму в шквале энергии, не поглощенной волной после распада. Потом звездный блеск рвется из центра того, что полторы-три секунды тому было кораблем.
Жанна зажмурилась, отчасти от яростной вспышки, отчасти — чтобы не видеть безжалостную бойню. Пускай она была всего лишь пилотом, но это не мешало ей понять, что судьба сражения решена. Ошибка защитников или талант и хитрость тушд-руала, возглавлявшего флот Империи, позволили разорвать всю оборону напополам, попутно уничтожив едва ли не пару тысяч кораблей над планетой. До конца сражения было далеко, но исход его сомнений не вызывал.
Подняв веки, она увидела только полумрак.
— Двенадцать тысяч кораблей пришло на Сиоа, — напомнил о себе тэш’ша. — Только три тысячи пережили битву. Эта цена, которую Руалата Тэш’ша заплатила за победу. Конфедерация вправе гордиться Церерианской битвой, Битвой Шести Скорбных Часов, но они лишь слабая тень битвы за Сиоа. Равного не было ни до, ни после.
Трудностей — и без дотянувшейся до людей эмпатической волны — в понимании испытываемых тэш’ша чувствах не оказалось.
— Это то послание, что вы хотели передать Конфедерации?
— Большая часть, — ответил Шонту Страж Небес. — Сейчас увидите окончание.
Они снова смотрели на планету. Больше не было битвы, не было вспыхивающих и гаснущих зарниц. Только поредевшие остатки армады, пришедшей на Сиоа, и оказавшийся совсем близко беззащитный мир.
На планете под ними преобладали коричневые, светло-желтые цвета. С расстояния пары тысяч километров над верхним краем атмосферы очень хорошо было заметно, что соотношение суши и воды отличалось от привычного для людей. Если на Земле большую часть поверхности планеты занимал океан, то здесь пропорции были почти равны, может даже с небольшим преобладанием суши.
Движение привлекло внимание девушки, оторвав от разглядывания незнакомого мира. Сначала она подумала, что это Страж Небес, но моментально осознала ошибку: этот «кот» носил не просторную мантию, и даже не военный мундир Империи. Мягко мерцающая пепельным блеском пончоподобная верхняя одежда, плотно прижатая к талии чем-то невидимым — и далее свободно спускающаяся к ногам. Длинные наплечники из странного материала, похожего на черное непрозрачное стекло; простроченные алыми нитями широкие темно-синие рукава до локтей; черные штаны из плотной ткани, покрытой россыпью багровых спиралей. На груди, примерно там же, где Страж Небес носил герб своего Клана, у этого тэш’ша белыми нитями был вышит сложный узор: сплетение завитушек, дуг и коротких росчерков. А над узором белое кольцо, в центре которого то ли ящерица с по-змеиному длинной шеей, то ли бескрылый дракон, замахивался одной из шести когтистых лап.
В отличие от Стража Небес его шерсть густо покрывали черные пятна и полосы — одно из главных различий между двумя существующими тэш’шскими расами. Остальные различия можно было найти, только вооружившись микроскопом.
— Х’хиар Тахарансья-рантья, — услышала Жанна наполовину понятное пояснение. «Наполовину» — потому что имени она никогда раньше не слышала, а вот титул встречала в справочниках. И если справочник не врал, то она смотрела на изображение того, кто в далеком (или не очень) будущем встанет во главе всей Империи Тэш’ша. Смотрела на ее следующего правителя.
Качественная, создающая полную иллюзию присутствия, голограмма командующего пришедшим на Сиоа флотом замерла перед планетой. Х’хиар протянул руку, указывая на что-то невидимое Жанне, и перед ним в воздухе развернулось изображение поверхности с высоты птичьего полета. В центре появившегося фрагмента Сиоа — гладкой как стол равнины — стояло странное сооружение: множество шпилей, поднимающихся из огромного, облицованного отполированными до блеска красными пластинами, куба. Каждую из его граней, кроме верхней, скрытой под основаниями шпилей, хаотически усеивали круглые отверстия, из которых то и дело выпрыгивали маленькие фигурки, раскрывающие широкие крылья, переводя падение в плавный полет. Другие наоборот подлетали к отверстиям, плавно гасили скорость, складывали крылья и исчезали внутри. С высоты, откуда они смотрели на жителей планеты, почти невозможно было сказать — это индивидуальные летательные устройства, позволявшие уподобляться птицам, или населявшая планету раса на самом деле обладала крыльями.
Но внимание Жанны привлекло не загадочное сооружение, и не аборигены планеты. Едва она увидела поверхность Сиоа, как ей показалось, что вся равнина пульсирует, шевелится, движется. Сперва она решила, что это ошибка проекционной аппаратуры тэш’ша, но приглядевшись, поняла, что причина не в аппаратуре. Поверхность действительно двигалась, перемещалась… потому что по равнине к шпилям и кубу двигались сотни тысяч, если не миллионов существ. Их было так много, что они все вместе казались одной огромной живой тварью, текущей к центру равнины, спешащей, стремящейся укрыться от заполонивших ночные небеса рукотворных звезд. Как и летунов, Жанна не могла разглядеть подробно этих существ, чему, пожалуй, была даже рада: само сооружение, как и раннее вид кораблей Альянса вызывал у девушки ничем, вроде бы, необъяснимое отвращение. И ей совсем не хотелось вблизи рассматривать тех, чьи творения так повлияли на нее.
Тэш’ша на записи двенадцатилетней давности что-то негромко сказал. Жанна не поняла ни слова — это был не Всеобщий диалект, и даже не диалект Стражей Небес, — но от одного звука этого голоса вздрогнула. Обычный гортанный, рыкающий голос тэш’ша, звучащий даже мягче, чем у Стража Небес… но почему ей после первого же слова вспомнилась любимая поговорка Вещуньи: «чувство, как будто кто-то прошелся по моей могиле»?
Х’хиар выпустил коготь и вычертил поверх «окна на Сиоа» два символа, загоревшиеся злым багровым светом. Потом оба погасли, оставив после себя правильный шестиугольник лазурного цвета. Тэш’ша обхватил шестиугольник и сдвинул его так, чтобы центр фигуры оказался точно на скоплении шпилей.
Жанна нервно сглотнула. Действия тэш’ша казались безобидными, но отчего-то ее все сильнее и сильнее била дрожь. Нехорошее предчувствие, вроде испытанного во время речи Фарбаха, не отпускало девушку. Совсем рядом был Джон, но и присутствие напарника не успокаивало. Совсем.
Шестиугольник из лазурного стал белым. Потом поочередно каждая из шести линий загорелась красным. В углах фигуры набрякли жирные алые точки, седьмая точка появилась в ее центре.
Х’хиар несколько секунд наблюдал за происходящим, затем быстро дотронулся до каждой из точек в углах шестиугольника. Занес палец над последней точкой в центре, на мгновение замер — и бережно чиркнул когтем по ней. Вся фигура замерцала: сначала точки в углах, потом соединяющие их линии, потом искра в центре.
Повинуясь неясному предчувствию, Жанна оглянулась — и кровь в венах застыла. Шесть кораблей, окружавших их, мерцали таким же алым цветом, все быстрее и быстрее, подчиняясь ритму фигуры перед Х’хиаром. Она посмотрела на тэш’ша, на едва видимого Джона, на тень Стража Небес, на готовящиеся выполнить приказ корабли, на планету — в отчаянной надежде, что остановить, помешать тому, что должно произойти. В самом конце ее взгляд остановился на равнине, на сплошной реке живых существ, бегущих к цитадели и шпилям, к парящим вокруг на широких крыльях летунам… «Господи, нет!» — она попыталась закричать, остановить это, но побелевшие губы не шелохнулись, и бессмысленный вскрик прозвучал только в ее собственной голове.
Шестиугольник вспыхнул в последний раз и погас.
С кораблей сорвалось нечто маленькое и быстрее, чем разум смог осознать случившееся, рванулось к планете. Затем еще по одному снаряду понеслось вдогонку, но если первые были видны благодаря сопроводившим их отметкам, то вторые сверкали так, словно были кусочками солнца, осколками брошенных с небес звезд. И только после того, как шесть кинетических снарядов вонзились в атмосферу, окружив себя облаком плазмы, флагман тушд-руала в свою очередь открыл огонь.
«Нет!»
В огненном ореоле кинетические снаряды вошли в поверхность Сиоа, разметав все, что имело несчастье очутиться в месте удара, вывесив грязный, густой плюмаж пыли и дыма. Почва вздрогнула, приподнялась, опустилась — и будто разбуженный гостинцами с неба титан со всей силы ударил в ответ из глубин.
Это было похоже на взрыв, на извержение вулкана. Кипящий, беззвучно ревущий ураган подхватил и швырнул в небо все, что окружало точки удара на много сотен метров. Страшные судороги пошли волнами во все стороны от колоссального выброса, как вовне, так и внутрь, сходясь к центру, к колеблющемуся, трясущемуся, разваливающемуся как карточный домик сооружению. Следом бежали трещины, каждая из которых с легкостью заглотнула бы перехватчик Жанны и Джона, земля ходила ходуном, вздымаясь, опадая, как море в шторм.
Но это все было не более чем прелюдией, увертюрой. Осколки солнца, осколки звезд пали с небес. Снаряды с антиматерией вонзились в сердце поднимающимся им навстречу тучам пыли и грязи — и ночь стала днем.
Все исчезло, утонуло в океане истребительного света. Еще не сокрушительная ударная волна, еще не сошедший из недр звезд жар — только шесть одновременных вспышек испарили, истребили все, что умудрилось уцелеть вблизи истоков вырвавшегося из-под земли шторма. Даже ослабленный передачей на борт флагмана безумный блеск отшвырнул сумерки, осветив и равнодушно следящего за людьми «кота», и обратившегося в статую Шонта, и мелкими шажками пятящуюся Жанну.
Изображение ада на Сиоа померкло, когда седьмой снаряд обратил в пыль остатки цитадели, вернув общий план планеты. Единственным отличием было расходящееся бело-желтое пятно, быстро темнеющее, наливающееся багрянцем, расталкивающее, раздвигающее прочь облака. Х’хиар что-то сказал, скорее всего, самому себе — и мрачное удовлетворение в его голосе услышали и люди, — и коротко выплюнул приказ в пустоту.
Шар Сиоа перед ними потемнел, а когда вернулся к прежнему виду — от полюса до полюса его усеяли лазурные шестиугольники, снимая все вопросы о судьбе планеты.
Планетарная стерилизация. Полное истребление всего живого на поверхности. То, к чему за время войны с Империей, ни люди, ни тэш’ша в зоне конфликта не прибегали ни разу.
Десятки шестиугольных фигур стали белыми, затем красными, начав мерцать…
— ХВАТИТ!!! — ее крик оглушил ее саму. Она и не подозревала, что может крикнуть так громко. Не подозревала, что может чувствовать такую ярость к тому, чьи сородичи учинили подобный кошмар. Не подозревала, что, всегда гордящаяся умением владеть собой, она не сможет унять колотящую ее лихорадочную дрожь.
Запись замерла, а тэш’ша, с которым ее разделяло уже метров десять, повернулся. Стало чуть светлее, так что она могла более-менее нормально видеть «кота», и видеть, как он совсем по-человечески склонил голову к плечу.
— Вы монстры! — издевательски-изучающий жест тэш’ша окончательно разъярил девушку. — Вы, ваша Империя, ваши Кланы… вы все. Монстры!.. Раз делаете такое! Вы… вы…
— Вы смеете осуждать? — тэш’ша не приближался, но Жанна не могла избавиться от ощущения, будто он стоит буквально в шаге от нее, холодно уставившись сверху вниз. — Вы, люди? Смеете судить?
— Мы не бомбили населенных миров, тэш’ша! Мы не устраивали геноцид…
— Не бомбили! — бросил Страж Небес. Нечто незримое, тонкая нить эмоций протянулась между человеком и тэш’ша, и потому Жанна почувствовала глухое раздражение, вздымающееся в тэш’ша. — Но позволили!
— Никогда мы… — почти закричала в запале девушка… и осеклась, когда поняла, что имеет в виду тэш’ша. В ошеломлении тряхнула головой, собираясь с силами. — Нет… мы… мы не…
— Разве не вступили на сторону тех, кого вы зовете Серигуаном, рак’караш-та, в войне против расы Та-Гон? Разве не обеспечили превосходство в силах, не обеспечили окончательную победу? Разве не сокрушили остатки обороны над родным миром Та-Гона? Разве не наблюдали, как союзник опустошает с орбиты материнский — и все прочие миры Та-Гона? Разве не перехватили корабли с беженцами, пытающиеся спастись, разве не позволили союзнику уничтожить их? Разве не были молчаливыми, деятельными помощниками в истреблении целой расы? И смеете после этого. Нас. Судить!?
Раздражение тэш’ша переросло в гнев, похожий на трепещущую в груди Жанны ярость. Она задыхалась, чувствуя, что теряет над собой контроль, что последние капли спокойствия утекают — и уже не приходится надеяться на раз выручившую опору в глубине души. Задыхалась, ужасаясь тому, что сделали тэш’ша двенадцать лет назад. Задыхалась, бессильно ища и не находя слов, чтобы возразить на ответный выпад Стража Небес.
— Это… другое! — все, на что хватило ее.
— Разумеется!
— Та-Гон уничтожил одну из наших колоний! — резко вмешался Шонт, бросил на Жанну предостерегающий взгляд.
— А Виант молчал, когда должен был говорить! — рявкнул тэш’ша, впервые повысив голос. — Когда Друм пришел на Блефс’сиор, когда убивал нас, истреблял без пощады, без разбора, сметая как пыль с камней — почему молчал Виант? Почему не вступился? Почему не остановил Друм? Почему не услышал мольбы тех, кто умирал в пространстве Блефс’сиор?
Шонт молчал. Молчала и Жанна. Ярость тэш’ша стала огнем, выжигающим все эмоции, все чувства, кроме нее самой.
— Три тысячи Оборотов сражались с горропами за право жить на Зорас’стриа, за само право существовать. Мы победили, закалились, выстояли — в беспрерывной борьбе стали теми, кто есть, воздвигли Руалата Тэш’ша, осознали себя целым, единым. Шагнули к звездам, желая покоя, шанса мирно строить будущее, желая мира и безопасности. Затем встретили Друм — чтобы вновь увидеть угрозу полного истребления! Друм пришел в пространство Блефс’сиор — и две трети населения Руалата Тэш’ша умерло. Семьдесят миллиардов было истреблено дракаш’ш-та Друма, опустошавшими каждый мир, убивавшими всех, не щадя никого. Взывали к милосердию — милосердия не было, молили о пощаде — мольбы остались без ответа. Гибель всей расы ждала нас, когда бежавшие на Шен’ат-а’Кар отдали свои жизни, чтобы остановить Друм. Когда Ушедшие приняли жертву и закрыли остатки Руалата Тэш’ша Великим Безмолвием, спася нас от уничтожения.
— Триста Оборотов Великое Безмолвие отделяло нас от Друма. Триста Оборотов создавали новые корабли, са’джета, развивались, осваивали новые миры, делая все, чтобы защитить себя, быть готовыми к возвращению Друма. И когда Безмолвие исчезло, мы пришли к Друму, — воздух клокотал в горле тэш’ша, не сводящего глаз с Жанны. — Мы не хотели войны! Пришли, чтобы потребовать справедливости! Пришли, чтобы спросить: «за что?»! Но вместо справедливости вновь встретили смерть. И тогда сами принесли смерть Друму!
Ярость тэш’ша рвалась с каждым словом к людям, не давая осмыслить сказанное, найти слова для ответа. Жанну трясло не от того, что она услышала — сейчас она не могла трезво мыслить, прилагая все силы, чтобы не потоку чужих чувств захлестнуть с головой. Ее трясло от того, как быстро и легко тэш’ша, все это время бывший образцом спокойствия и самоконтроля, выпустил на свободу эту черную, исходящую ненавистью и болью, ярость — и это было гораздо страшнее всего, что он говорил.
— Но когда пришли к Друму… когда принесли ему войну, другие вступились за него. Это был наш спор! Наша война! Это было между Руалата Тэш’ша и Друмом! Почему Туур, Б’блоб, Илраш и Виант вступились за Друм? Почему защищали?! Почему не услышали моливших о пощаде на Блефс’сиоре?! Почему не защити их? Почему не остановили Друм? Почему позволили семидесяти миллиардам умереть? Почему встали на нашем пути?! — выплюнул в одном порыве тэш’ша и на миг замолчал. Жанна, ни кровинки в лице которой не осталось, приготовилась к последнему, бешеному всплеску ярости, но вместо этого тэш’ша сделал шаг к ним и очень тихо, очень спокойно спросил:
— Что мы им сделали?
И тогда людей ударила боль.
Не физическая, но боль отчаявшейся, потерявшей надежду души, боль ребенка, беспричинно и неимоверно жестоко наказанного, боль, сохранившаяся в поколениях, боль целой расы, с отблеском которой в каждой мысли, каждом вздохе, каждом слове рождались, жили, умирали. Боль, ищущая выхода, ищущая — и не находящая утешения, бьющаяся в незримых, но несокрушимых стенах, — и переплавлявшаяся в безрассудную, безжалостную ненависть к тем, кто причинил столько страданий, кто стал причиной такой страшной боли. Боль и ненависть стали кровью целой расы, сутью ее существования, целью и миссией, устремленной в грядущее.
Жанна пришла в себя у самой стены тумана, согнувшейся, обхватившей плечи руками, словно пытаясь стать как можно незаметнее. Никакая гордость, никакая дисциплина — ничто не могло помочь против тарана боли целой расы, ненависти целой расы. Между девушкой и тэш’ша стоял Джон, который, как обычно, лучше держал себя в руках, тяжелым, цепким взглядом сверля «кота».
Секунду-другую Страж Небес разглядывал людей. Ни Жанна, ни Шонт больше не чувствовали его эмоций: тэш’ша полностью заблокировал ментальное поле.
— Однажды мы придем к родному миру Друма, — пугающе спокойным тоном сказал тэш’ша. — Соберем все корабли, что сможем собрать. Сметем с поверхности все. Обрушим горы, испарим океаны. Вгоним каждый клочок в планетарное ядро, будем бить, пока не расколем планету на части, а потом размелем, разотрем эти куски в пыль. И сделаем это с каждой планетой, с каждым астероидом, кометой, с каждым обломком, пока не оставим в системе ничего, кроме праха. А потом найдем способ превратить звезду в сверхновую, чтобы очищающее пламя взрыва выжгло прах, саму память о Друме, стерло все следы его существования. И тогда — и только тогда — закончим эту войну.
— Это был ответ Стражей Небес. Другого — не будет. Две дороги открыты перед Конфедерацией. Но лидеры Конфедерации не должны забывать, что чем дольше будет тянуться война, чем дольше Конфедерация будет мешать Руалата Тэш’ша — тем больше шансов, что появится третий путь. И судьба Вианта, судьба Сиоа станет вашей судьбой.
За его спиной ожила запись последних минут родного мира Вианта. Корабли, застлавшие небеса Сиоа, почти одновременно открыли огонь, и тысячи осколков звезд рухнули на обреченный мир.
Жанна отвернулась, заставляя непослушные ноги сделать первый шаг. Ее сердце колотилось так быстро, что она испугалась, что оно вырвется из груди. В висках разливалась тупая, ноющая боль, глаза жгло.
Шонт, стоявший к ней спиной, не заметил — или сделал вид — ее ухода. Сейчас ей было плевать на то, что он мог потом сказать, плевать на тэш’ша… да почти на все плевать. Она чувствовала себя очень усталой и очень больной — все силы вымотала эта проклятая пещера, этот проклятый «кот», эти… откровения. Раздраженно отмахнувшись от чего-то холодного, почти невесомого, коснувшегося ее лица — и пошла, сначала медленно, потом с каждым шагом все быстрее и быстрее прочь от освещенного круга.
Она и не заметила, как с быстрого шага перешла на бег, прижимая руку к боку, жадно вдыхая стылый воздух, наполненный запахами предрассветного леса. Стелящаяся по земле дымка расступалась перед ней, ботинки жалобно поскрипывали, чуть проскальзывая по мокрой траве. Опустившиеся ветви больно хлестали по лицу, но она не тратила время, чтобы отталкивать, уклоняться от ударов. Все до последней капли, она вкладывала в бег, гонку со временем, гонку с огненным шаром, мчавшимся по небу так близко, что, когда в просветах над головой виднелся серый, предрассветный небосвод, рассеченный черной, расплывающейся полосой, казалось, его можно потрогать рукой.
— Жанна! Жанна, стой! Остановись! — крики из-за спины не прекращающиеся, назойливые — с того мига, как она у погасшего костра услышала о падающей «Звезде». Кто-то ломился следом за ней, быстрый, настойчивый, — но она была быстрее. Она всегда была быстрее.
Лес кончился неожиданно — секунду назад она, проворная и гибкая, проскальзывает между двух склонившихся друг к другу деревцев, а затем листва исчезает, ветви отходят назад и вверх — и перед ней не остается ничего, кроме крутого склона холма, чья вершина закрывает пылающий, несущийся к далекому горизонту шар. К дому, где ее ждала мама. Где ее ждал младший брат, игравший с мячом на лужайке перед домом. Где неказистый гномик, которого они, отбирая друг у друга кисточки, месяц назад раскрашивали вместе, стоит у ведущей к двери дорожке, приветственно помахивая рукой, на которой уже не хватает двух пальцев.
Глухой, стонущий вой нагнал ее, вместе со склонившим верхушки деревьев вихрем. Листья, обломки веток, пыль — швырнуло ей в спину, подталкивая, словно говоря: «Быстрее! Вперед! Торопись!». Она спешила, спотыкаясь, скользя на усыпанной каплями утренней росы траве, слыша только собственное дыхание, чувствуя вездесущий, забивающий все запах вереска, укоренившегося на чужой земле повсюду.
Трудно бежать. Леденящий покрытый испариной лоб воздух неожиданно становится обжигающе-горячим, жидким огнем вливаясь в легкие. Мышцы, привыкшие к физическим упражнениям в школе, стонут, пока лишь слабым тремором напоминая о себе, как бы прося: «прекрати, хватит…». Ревущий, окруженный пламенеющей вуалью шар исчез за вершиной, до которой осталось совсем немного, совсем чуть-чуть, и вокруг лежат зыбкие сумерки рассвета, укрывая крутой склон густой тенью. Топот за спиной все ближе, знакомый голос наставника, пытающегося на бегу звать ее, просить остановиться.
Но она не слушает. Она не хочет слушать. Она большими, резкими скачками стремится вперед, к вершине. Последние метры, последние шаги. Проклятие и звук падения за спиной, слабый ветерок от не дотянувшейся до ее спины на считанные сантиметры руки. В лицо ей бьет сердитый ветер, в ушах звенит от затихающего гула, всколыхнувшего, заставившего вибрировать все кругом. Горизонт купается в бледно-розовом пламени рассвета, а над ним горит успевший улететь так далеко, ставший таким маленьким огнистый болид. Он почти касается незримой черты, где небо сходится с землей, где с минуты на минуту должен выступить край светила, там, где глубокой ночью можно увидеть призывно мерцающие далекие огни города, огни дома.
Алая звезда коснулась горизонта, взлохмаченным, злым оком смотря на задыхающуюся, упавшую на колени девочку.
«Загадай желание, если увидишь падающую звезду», — давным-давно говорила ей мама.
Нестерпимым, жестоким холодом повеяло от дыры в небе, прорехи, в которую, казалось, утекала жизнь.
Шум за спиной. Кто-то зовет ее по имени…
…загадай желание…
— Лети прочь! — закричала она, все силы, всю душу вкладывая в крик. — УЛЕТАЙ!
Белый сполох смял горизонт.
И небо взорвалось огнем.
Глава 5. Причины и следствия
Порубежье
Женщина с рыжими волосами стояла на краю уходящей, казалось, в бесконечность сухой, бесплодной равнины. Светило системы, дотянувшееся до зенита, едва-едва согревало воздух и каменистую, растрескавшуюся буро-красную почву.
Стылый, зябкий ветер гнал пыль, песок в ущелье за ее спиной. Изредка крохотные пылевые смерчи поднимались над землей, и тогда она прикрывала лицо рукой, но не прекращала смотреть до рези в глазах в почти неразличимую в желтоватом небе линию горизонта.
Очередной смерч надвинулся на женщину, но в последний момент, точно испугавшись ее окаменевшего, напряженного лица, вильнул в сторону, протанцевал по краю высохшего многие тысячи лет тому русла, осыпав песком маленькую фигуру в белой накидке. Возмущенно пискнув, она попыталась уклониться от песка, громко и звонко чихнув.
— Тебе не нужно было идти со мной, Сеф, — сказала, не оборачиваясь, Жанна. — Твоя мама будет волноваться за тебя.
Серафима, закончив оттряхивать накидку, подошла и встала рядом, с любопытством смотря на мертвый пейзаж.
— Мама знает, что со мною все в порядке, — она покрутила головой по сторонам, как будто ища что-то, потом посмотрела на Жанну снизу вверх. — Мне нравится здесь быть. Я люблю смотреть. Здесь красиво.
— Красиво? — Жанна, не отводя глаз от горизонта, переспросила. — Тебе здесь нравится.
Девочка смущенно кашлянула.
— Ну… когда-то здесь все было красиво. Мама показывала мне голофото из той жизни… с Земли… — она помолчала и вытянула руку в сторону русла. — Здесь текла река — много воды. Мама говорит — эта река самая большая здесь. И все берега в траве. И много травы вокруг. Все зеленое и яркое. А за тем большим камнем, — девочка показала на огромный валун, на треть ушедший в землю шагах в ста от них, — растет дерево. Большое и пышное. И много-много листьев, так много, что не видно даже веток. И трава вокруг густая-густая, такая, что можно идти по ней босиком — и не чувствовать земли. Только траву, будто под ногами мягкий ковер. И если забраться на камень — то листья будут накрывать тебя, защищать от солнца. И оттуда будет видна река и равнина — вся в цветах. Желтых и белых.
Жанна посмотрела на мечтательно уставившуюся вдаль девочку. Потом на мертвую пустошь, чей покой уже многие столетия нарушал только ветер, гонящий пыль и песок. На миг ее охватила острая зависть к девочке, никогда не видевшей того, что пришлось увидеть в своей жизни ей. Не видевшей войны, не видевшей смерти друзей, не садящейся каждый раз в кабину космолета с мыслью, что это последний вылет. Для которой «коты» были странными, загадочными чужаками, жившими глубоко под скалами.
У которой была и мать.
Жанна почти ничего не помнила, после того, как смявшие ее волю воспоминания отступили, оставив ее наедине с морем тумана. После того, как снежная белизна огня, испепелившего горизонт в ее прошлом, сменилась серым свечением из-за спины. Светом Храма Ушедших. Липкой паутиной мглы, забивающей рот, плескающейся в глаза. Больше ни видений, ни обескураживающих шуток с памятью — она увидела все, что полагалось.
На этот раз.
В себя она пришла, когда ее нашел Джон. Сколько времени прошло — она не спросила: не очень-то и хотелось знать. Наверное, он прошел следом за ней, сквозь туманное море — или тэш’ша открыли проход точно к ней — она не спрашивала. Лишь, чувствуя, как промозглое дыхание пещеры холодит вспотевшее лицо, пытаясь сбросить назад слипшиеся пряди, поинтересовалась: «мы закончили?».
И только получив утвердительный ответ, почувствовала чье-то испуганно-любопытное присутствие рядом, так отличающееся от растекавшихся повсюду волн тэш’шских эмоций. Она посмотрела вокруг — почти без удивления обнаружив, что они стоят у того входа, через который прошли сегодня. А из-под сдвинутой вбок ткани, с обратной стороны покрытой вязью чон-саа, на нее смотрела знакомое детское лицо, обрамленное каштановыми кудрями.
Теперь Жанна поняла, что не зря из всей ватаги детей к ней подошла именно Серафима.
Обратно путь она помнила лучше, чем дорогу сквозь туман, но главное памяти удержала: следующий на шаг позади Шонт, готовый в любой момент помочь, дать руку — и теплая маленькая ладошка девочки, ведущей за собой. Стараясь не привлекать внимания — и не мешать — прошли церковь и тем же путем вернулись к перехватчику, вокруг которого крутилась детвора, что-то оживленно обсуждавшая.
Джон, решивший переговорить с местными руководителями, предложил ей отдохнуть в «Кракене», но Жанна отказалась — сидеть одной в кабине совсем не хотелось. Тогда Серафима и потянула ее «показать равнину»; к вящему недовольству остальных сверстников девочки, Сеф все попытки навязаться в число «показывающих» решительно пресекла. И что удивительно — ее послушались. С ворчанием и завистливыми взглядами, но послушались. Правда, из всех детей она была самой старшей — или одной из самых старших, так что вполне возможно, что они давно приучились слушать ее, как «главную».
И теперь она рассказывала Жанне о красоте, которая была видна ей вокруг. А Жанна завидовала девочке. Ее безудержной энергии, детскому оптимизму, стремлению видеть повсюду только хорошее. Она завидовала, потому что сама видела вокруг только мертвую пустошь, жестокую и беспощадную к людям.
Новый порыв ветра вцепился в их одежды: сьютер девушки, накидку ребенка. С глубоким урчанием «Кракен» вынырнул из-за группы скалистых шпилей, будто выросших из засеянных там зубов дракона. Скользя метрах в двадцати над землей, перехватчик дважды облетел Жанну и Серафиму: Шонт подбирал место для посадки.
По земле, следом за космолетом бежал столб пыли: нижние дуги маневровых двигателей работали на всю катушку. Будь она с девочкой ближе — их бы накрыло с головой, но ее напарник не стал приближаться — «Кракен» завершил второй круг и направился к равнине, замедляя ход. Перед космолетом взметнулась красно-серая стена пыли, в которой Жанна едва его не потеряла.
— Почему ты плакала? — голос Серафимы напомнил Жанне, что она здесь не одна. Она посмотрела на девочку:
— Что?
— В пещере. Я видела: ты вышла из тумана и плакала. Постояла на краю, а туман стекал с тебя. Потом подошла к стене и села у нее — на корточки, — с серьезным видом старательно перечислила действия Жанны Сеф. — У тебя было такое лицо… — она замешкалась, морща лоб. — … потерянное. И ты плакала. А меня не видела, хоть я стояла рядом. Совсем-совсем рядом, — словно это было очень важно, рукой показала девочка, как близко это «рядом» было.
Жанна смотрела на Серафиму в замешательстве. Она сама не помнила слез, как не помнила того, что ей рассказала девочка. Белое пламя взорвавшейся «Звезды» словно выжгло не только все в прошлом, но и стерло воспоминания в настоящем.
Девочка, с детской непосредственностью дожидавшаяся ответа, шмыгнула носом и снова посмотрела на опустившийся перехватчик.
— А я не плакала, — сообщила она Жанне со странной смесью гордости и смущения. Вдруг покраснела и отвернулась, не желая, чтобы ее лицо было видно. — Ну… я плакала раньше. Но потом — не плакала. Мама говорит, что девочкам можно плакать, но мне не нравиться плакать. Когда я плачу, я становлюсь похожа на глупую — а я не глупая. Все говорят — я умная…
Жанна положила ладонь на плечо девочки, поворачивая ее к себе лицом.
— Подожди, Сер… Сеф, — она присела, так чтобы их глаза находились на одном уровне. — Ты что — была в этом тумане? Ты ходила к башне?
Копна каштановых кудрей всколыхнулась, когда девочка часто закивала.
— Зачем, Сеф? Зачем ты туда ходила? — отчасти недоуменно, отчасти встревожено спросила Жанна. Ее мутило от одной только мысли о пещере Храма, а когда пыталась представить там эту маленькую девочку…
Серафима посмотрела ей в глаза, поджав губы: кажется, упрек, прозвучавший в голосе пилота «Гетмана Хмельницкого», был ей очень хорошо знаком.
— У меня младший брат заболел. Ему был почти годик — и он заболел. Мама сказала, что он поправится, что я тоже болела. Мама сказала, чтобы я не волновалась, что все дети болеют… — девочка закусила губу; в этот миг ее лицо неожиданно стало замкнутым и… взрослым. — А я не хотела.
Жанна склонила голову, начиная кое-что понимать.
— Не хотела? Не хотела волноваться или не хотела… — девушка помедлила, аккуратно подбирая слова, — …чтобы он выздоравливал?
Вопреки ожиданиям Серафима не отвернулась. Девочка лишь внимательнее всматривалась в лицо Жанны, точно пытаясь отыскать то, что, как ей казалось, должно было появиться в ответ на ее слова. Искала — и не находила, и Жанна ощущала, как в серых глазах девчушки нечто непреклонное, упрямое отступает, поддается.
— Мама с папой всегда заботились обо мне, — тихо и быстро заговорила Серафима. — А когда родился Вали — они больше заботились о нем. Мама почти не гуляла со мной. Папа не читал мне сказки. Я хотела, чтобы все было прежним. И когда Вали заболел, я подумала… подумала, что…
Жанна осторожно выдохнула и бережно, будто касаясь хрупкого фарфора, взяла Серафиму за подбородок, не позволяя ей отвести взгляд.
— Они все равно любили тебя. Просто… просто так всегда бывает, когда рождаются дети. Кажется, что родители забывают о старших, но на самом деле, они всегда помнят о них.
Серафима сморщила носик, часто моргая.
— Они мне сказали, что я боялась посмотреть вперед.
Жанна почувствовала, как вдоль позвоночника пробежала ледяная змейка. Уточнять, о каких именно «они» говорит девочка, она не стала — и так все понятно.
— Зачем ты пошла к ним? Как тебя к ним пустили?
Серафима поджала губы — но это уже была только попытка казаться взрослой.
— К ним можно всем. Они сердятся, если кто-то хочет к ним попасть — и не пускают. Когда Вали стало очень плохо — мама и папа забрали его. Меня оставили — я уже была взрослая, — Жанна приложила титанические усилия, чтобы не рассмеяться — так забавно в этот момент выглядела девочка. — А я ушла. Я не хотела быть одна.
— К ним? — уточнила Жанна.
Серафима замотала головой.
— В церковь. Я нравлюсь отцу Джозефу, — с этим Жанна спорить не стала бы: наверняка этот живой, неуемный ребенок нравился всем вокруг. Ей — точно нравился. — Он рассказывает разные истории… только его сын — забияка. Меня дразнит.
Серафима насупилась, опять шмыгнула носом. Краем глаза Жанна отметила, что «Кракен» окончательно приземлился, окружив место посадки пылевым облаком.
— Но в церкви его не было. Я посидела там, а потом вспомнила про туннель. Про него все знают, но не любят говорить. Со мной про него даже мама не разговаривает. Я подумала: может отец Джозеф там, внизу?
— И ты спустилась?
— Я не хотела быть одна, — снова повторила девочка. Она повернулась и посмотрела на громаду горы, в недрах которой скрывался шпиль Храма Ушедших. — Отец Джозеф говорил — в церкви никто не остается один, но я была одна. Я спустилась — и прошла до выхода. По туннелю. А отца Джозефа не было. И я вошла внутрь. В пещеру.
Жанна молча смотрела на девочку. Нетрудно понять, что детей предупреждали о пещере Храма, о тэш’ша, о тумане. Но так же нетрудно понять, что рассерженная и напуганная девочка тогда просто делала все наоборот, не особо задумываясь о последствиях. «Здесь о тэш’ша не считают врагами», — опять напомнила себе Жанна. Как бы ее такая мысль не коробила.
— Я думала постоять с краю, посмотреть, — девочка оправдывалась — или повторяла уже сказанные давно оправдания. — Я зачерпывала туман — и выпускала его. Я не хотела заходить.
И это Жанна — теперь — прекрасно понимала. Тэш’ша все-таки хитрые твари — хитрые и умные. Она задумалась: что же могло заставить Серафиму войти в туман, что «оно» показало ей? Вспомнила «я не хотела быть одна» — и поняла:
— Тебя позвали из тумана? Твоя мама? Твой папа?
Серафима снова быстро закивала. Вздохнула, будто скидывая с себя тяжелую ношу.
— Это было как сон. Все было зеленым — и голубое небо, — в голосе девочки появилась знакомые Жанне нотки — как чуть раньше, когда она рассказывала про траву до горизонта и цветы повсюду. — Мама и папа сидели под деревом, смеялись. А я была с братом. Только он был уже старше. Он сплел мне венок и надел мне на голову. А потом мы вместе бежали по лугу, по траве, а мама с папой махали нам. Мы бежали все дальше и дальше. Просто бежали. И вокруг были цветы. А над ними были бабочки. Большие и красивые.
— И ты не чувствовала себя одинокой, — Жанна не спрашивала, но Серафима кивнула. — Что было потом?
— Не помню, — грусть уходила из голоса девочки. — Я стояла на краю тумана — и смотрела на башню. А тэш… тэш’ша, — Сеф запнулась, но упрямо — чуть ли не по буквам — выговорила слово, — смотрел на меня. Я немного испугалась сначала, но поняла, что на меня не сердятся. Он спросил: зачем я здесь? Я сказала, что не хотела заходить… просто так случилось. Тогда он улыбнулся… правда, на самом деле он не улыбался, — Серафима опять наморщилась, передать словами то, что сама плохо понимала. — Он сказал, что никто не приходит сюда просто так. Он сказал, что туман дает ответ, но самое главное — понять вопрос. И открыл в тумане дорогу обратно. И сказал, что я могу вернуться… ну, то есть, прийти в пещеру снова, только если пойму свой вопрос. А мама дома мне сказала…
— А мама сказала, что тебе не надо было ходить туда вообще, — высокий резкий голос, донесшийся из-за спины Жанны, остановил девочку на полуслове. Жанна, чертыхнувшись про себя, развернулась на месте, автоматически опуская руку на рукоять — уже заряженного — «Шершня» и увидела в паре метров своего напарника, рядом с которым стояла незнакомая женщина в практичном, поношенном светло-сером костюме, поверх которого — как и все здесь — носила мышиного цвета накидку с откинутым назад капюшоном. — И сегодня не надо было.
Серафима, в свою очередь обернувшись, ойкнула — и отступила назад, за спину Жанны. Ее мать — а в этом, глядя на ее, пускай отмеченное морщинами прожитых годов на Порубежье, лицо, не оставалось сомнений, — покачала головой и вздохнула.
— Вы произвели впечатление на мою дочь, — она сухо заметила, протягивая руку Жанне. Рукопожатие у матери Серафимы оказалось крепким и уверенным, а взгляд, которым она смерила с ног до головы пилота «Гетмана Хмельницкого», — одновременно цепким и оценивающим, не упускающим ни единой детали. — Анна Джешко, мать этой сорвиголовы, как вы поняли.
Серафима сердито засопела, но гордо промолчала.
— Очень приятно. Я…
— Жанна. Знаю. Серафима рассказала, как вы прилетели, — Анна несколько секунд пристально смотрела Жанне в глаза, словно пытаясь найти там что-то понятное только ей одной. Потом перевела взгляд на дочь. — Серафима, прощайся с гостями — и иди домой. Прямо домой — а не до ближайшего укрытия, — многозначительно добавила она.
— Мама-аа…
— Серафима! — Анна не повышала голос, но протест со стороны девочки умер в зародыше. Потом улыбнулась. — Прощайся.
Девочка тяжело вздохнула, изо всех сил стараясь показать «вот-видите-как-мне-трудно». Посмотрела на Жанну, потом на ее напарника.
— Прилетайте к нам еще. Я вас научу ловить каменных червяков.
Жанна рассмеялась, борясь с желанием взъерошить шевелюру Сеф — вот неугомонный ребенок.
Джон выступил вперед, двигаясь с привычной для него грацией крадущегося тигра. Обошел Жанну, мать девочки и опустился на одно колено перед Серафимой.
— Сеф, прежде чем уйдешь, я хочу, чтобы ты внимательно выслушала. Тебе понравилась моя напарница?
Девочка бросила хитрый взгляд на Жанну, потом быстро кивнула.
— А помнишь, кто прилетал в прошлый раз, когда меня не было?
— Старик в белом и смешной толстяк, — хихикнула своим воспоминаниям Серафима. Жанна закашляла, давя смех — интересно, что бы сказали командор с Этвудом, услышь они слова ребенка?
— Молодец. Но следующий раз мы можем не прилететь. Могут прилететь другие люди. И я прошу тебя, Сеф, если с ними не будет меня, Жанны или, — в голосе Шонта мелькнула тень усмешки, — тех, кто был в прошлый раз — не подходи к ним. Не говори с ними. Не пытайся знакомиться с ними. А если увидишь у них знак, похожий на глаз в руке — ни в коем случае не оставайся с ними одна. И, раз ты самая умная среди своих друзей, — не пускай их знакомиться с этими людьми. Понимаешь меня, Сеф?
На лице девочки уже не было улыбки: озабоченность, непонимание — и легкий испуг. Она посмотрела на мать, но Анна просто наблюдала за беседой Шонта со своей дочерью, не вмешиваясь.
— Эти люди плохие?
«Хороший вопрос», — про себя подумала Жанна. — «Смотрит в корень…»
— Плохие? — Шонт не позволял себе ни на миг проявить снисходительность или поучать девочку — он говорил, не делая скидок на возраст, как с взрослой. — Они не думают о тебе, Сеф. Они не заботятся о тебе. Они не заботятся о твоей маме. О твоих друзьях. Они заботятся только о себе. Они могут улыбаться тебе… и если увидишь их улыбку — беги от них. А самое лучшее — не попадайся им на глаза и не говори с ними. Ты обещаешь мне, Сеф? Мне и Жанне — обещаешь?
Помедлив, она кивнула — немного неуверенно, но кивнула.
— Беги домой, Серафима, — сказала ей Анна. — Я скоро приду.
Девочка снова кивнула, посмотрела по очереди на Жанну и Шонта — и сперва быстро пошла, а затем и побежала в сторону заслонившей небо горы. Трое людей молча смотрели ей вслед, пока крохотная фигурка не скрылась среди вырастающих из потрескавшейся сухой земли бурых скал.
— Значит — СБК? — нарушила тишину Анна.
— Вероятно, — Шонт отряхнул пыль с ткани сьютера. — Хоть и не решено. Когда вернемся — командор приложит все силы, чтобы оставить все по-прежнему. Но вам стоит быть готовыми, что у нас не получится.
Анна сухо ответила:
— Мы будем готовы. Эти стервятники — не лучшая новость, но мы справимся, — она оглянулась, окидывая взглядом бесплодную равнину. — Мы привыкли справляться.
— Вы можете вернуться… — осторожно начала Жанна, но осеклась, увидев гримасу на лице Анны.
— Вернуться? Куда? — горечь и раздражение сплелись в голосе матери Серафимы. — Там был дом — когда-то… Кто хотел — вернулся, едва появилась возможность. А остальные… Что там их ждет? Трибунал, может, как меня? Или им, как всем с Фурсана всю жизнь слышать «подстилка кошачья»?
Жанна открыла рот — и не нашла, что сказать. Шонт молчал.
Анна покачала головой, с кривой усмешкой наблюдая за пилотами.
— Я ведь давно привыкла к причудам дочери — сама такая. Меня еще в Академии прозвали «бабой со стальными яйцами». Потом — «неугомонная стерва». Потом — еще как-то… уже и не припомню. Спихивали с рук на руки — нигде не могла с начальством ужиться. Была бы паинькой, лизала б задницы штабным крысам — может, получила на звездочку больше… или даже на пару. В итоге — перед самой войной налепили мне погоны старлея и выпихнули сюда — руководить аванпостом, — Жанна удивленно вздохнула, покосилась на Шонта — и по его лицу поняла, что для напарника это — не новость. — В саму глушь законопатили — дальше некуда.
— А потом там, вверху, зажглись и погасли две новые звезды, когда раздолбали ворота. И мы остались одни. О нас все забыли. Нас бросили здесь умирать! — с нажимом сказала она.
Жанна облизнула пересохшие губы, удивляясь, что Джон ничего не возражает — видно, похожую беседу он уже вел в прошлом.
— Мы не знали. Не осталось сил… ничего не осталось, чтобы помочь вам. Мы…
— Отступали! Бежали! Давали сдачи! — словно вколачивая гвозди, процедила Анна. — Но у вас хоть была надежда. Что было у нас?
Девушка ничего не ответила на это — повторять «мы не знали» явно было плохой идеей.
— Забавно… Раз в жизни «баба со стальными яйцами» оказалась там, где больше всего была нужна. Знаете, на что тут все было похоже в первые дни после? Не знаете — я скажу: на психушку с психами в роли санитаров. Их всех мне пришлось взять за глотку. Всех. До последнего нытика. А кому-то пришлось эту глотку вырвать — чтобы спасти других. А из остальных выбить все дерьмо. Заставить пахать. Грызть землю по двадцать часов в сутки. Не терять надежды. Верить. Мы два года ждали. Два года надеялись. Два года верили. А потом — в один прекрасный день — перестали верить. И начали завидовать тем, кто умер за эти два года. Потому что они умерли с надеждой. Потому что они умерли, веря в вас.
Она провела рукой по лицу. Оглянулась в сторону, куда ушла ее дочь, и вновь посмотрела на пилотов «Гетмана Хмельницкого». Создалось впечатление, она хочет что-то еще сказать, но лишь глубоко вздохнула.
Было бы проще, брось она все это в лицо с той же яростью и гневом, что тэш’ша в пещере, подумала Жанна. Проще понять, проще ответить. Но что ответить на горькую усталость, отпечатавшуюся в каждом слове? Жанна нашла бы, что ответить на ее упреки. Но что ответить на горечь и разочарование — этого она не знала.
В очередной раз за сегодня она пожалела о своем прилете на эту забытую Богом планету. И в очередной раз за сегодня она просто промолчала.
— Формально, я до сих пор на службе, — от смешинки Анны девушка вздрогнула. — Никто-то меня в отставку не отправлял. И я должна бы вернуться. Но старшего лейтенанта Джешко давно нет. Есть дезертир. И немного врач. Немного биолог. Немного фермер. Немного мэр или староста или… или черт-знает-еще-что. Но в основном — жена и мать. Это все, что у меня есть. А там, — она сделала неопределенный жест куда-то в сторону горизонта, — боюсь, меня, в конце концов, ждет расстрельная команда. Или прозябание среди сотен тысяч безработных. Клеймо «подстилки», ха… Новости сюда доходят поздно. И не все. Но доходят. Так что… кое о чем мы в курсе.
— А дочь? — негромко спросил Шонт. — Если она захочет улететь? Уже ведь слишком поздно для имплантаций нейросети. Она никогда не сможет пользоваться визором. Если она попадет туда, — Джон скопировал жест Анны, — ей тяжело придется.
Мать Серафимы выдержала взгляд Бабая, причем Жанна ничего не смогла прочесть по ее лицу — в миг оно стало бесстрастным, непроницаемым. Точь-в-точь как у Стража Небес — с той разницей, что тэш’ша мог все эмоции передать собеседнику.
— Я знаю. Иногда я спрашиваю себя о том же.
— И? — Жанна постаралась, чтобы в ее вопросе не звучало ни малейшего намека на сарказм.
Улыбка Анны походила на оскал.
— И тогда я радуюсь, что в ней так много от меня. У нее хватит упрямства и сил выдержать все. Как выдержала я. И верю, что у нее будет лучшая жизнь, чем у меня.
Затихший было ветер с удвоенной яростью взвыл, заметался над равниной. Жанна и Шонт переглянулись, потом по очереди пожали Анне руку. Никто ничего не говорил — как будто решив по взаимному согласию, что и так сказали слишком много.
Анна смотрела вслед идущим к перехватчику пилотам боевой базы. Смотрела, как «Кракен» тяжело, как бы через силу, поднялся в облаке пыли на метров двадцать над землей. Из нижних дуг маневровых двигателей ударили иглы светло-синего пламени, перехватчик торжествующе взревел, бросая вызов тяготению планеты — и ушел вверх, в зенит, теряясь в сиянии светила Порубежья.
Анна следила за ним, пока не заслезились глаза. Сморгнув выступившие слезы, прошлась вдоль русла высохшей реки, посмотрела на массивный валун. Усмехнулась про себя, подошла к камню, прислонилась спиной к теплой шершавой поверхности.
— Вы всегда смотрите. Всегда наблюдаете. За всем, — негромко сказала она, хотя рядом, казалось, не было никого. — Вы ведь все слышали. Они сказали вам?
Ветер тоскливо рыдал над валуном, а ответившей ей говорил тихо — но она хорошо расслышала знакомый, гортанно-рыкающий голос.
— Нет. Кто говорит — мало значит. Важно послание — не вестник.
Женщина посмотрела направо, откуда доносился голос — где дрожал, колебался воздух. Только если хорошо приглядеться — и знать, что искать — можно было в этой «дрожи» различить призрачный силуэт на целую голову выше бывшего старшего лейтенанта Джешко. И гораздо массивнее.
Чужие эмоции коснулись ее: невыразимая словами смесь ожидания, интереса, понимания. Анна, как всегда, встречаясь с тэш’ша, не могла не задуматься — чем бы все закончилось, очутись на ее месте какой-нибудь принципиальный идиот? Как бы поступили тэш’ша?
И как всегда она вознесла благодарность Богу, удаче, себе — да кому угодно! — что ей не представилось случая выяснить все это на своей шкуре. И на шкуре людей, за которых она несла ответственность с того мига, как впервые ступила на землю Порубежья.
Мысль о СБК заставила ее посмотреть в сторону поселка… в сторону, куда ушла ее дочь. Она всегда была стервой — и жизнь ей давала возможность за возможностью стервой оставаться, но она никогда не была дурой.
У нее не было права быть дурой. Как не было права быть слабой — как бы ей иногда не хотелось этого.
— Если они узнают… — голос женщины надломился. Она вздохнула, сплевывая скрипевший на зубах песок, и повторила. — Если они узнают — они придут и убьют нас. Убьют всех. И заберут их. Чтобы разрезать на части. На кусочки — и засунуть под микроскоп. Они убьют их.
Понимание и уверенность в своих силах обволокли ее.
— Не узнают. И не придут. Не сюда. Здесь важно только слово Стражей Небес.
Анна зло мотнула головой.
— Пускай. А там? Когда они вырастут? Когда решат увидеть другие миры? Мы не сможем держать их вечно здесь.
Тэш’ша молчал.
— А однажды, когда нам придется им все рассказать… Когда они узнают, что мы сделали с ними…
— Сделали мы, — сухо поправил ее тэш’ша, но она не собиралась делиться ответственностью. Она никогда ей не делилась. Она всегда отвечала за то, что считала своей ответственностью.
Как сейчас.
— Мы сделали, — по слогам произнесла она. — Что они скажут? Простят ли они нас? Или проклянут?!
Тэш’ша издал звук, чем-то похожий на саркастический смешок, подкрепленный уколом переброшенных женщине эмоций.
— Простят ли дети за то, что живы? Простят ли за то, что уже двадцать Оборотов видят восходы и закаты — вместо того, чтобы шагнуть на Последнюю Черту на втором Обороте жизни? Простят ли за то, что будут жить еще долго? Можете узнать прямо сейчас. Спросите — простят ли за то, что рождены? За то, что принесены в этот мир? Простят ли за жизнь? Спросите — и узнаете ответ.
— А что вам отвечают на такие вопросы ваши дети, тэш’ша?
— Детям не задаем таких вопросов. Для тэш’ша таких вопросов нет. Самой мысли о таких вопросах нет. Дети придают смысл жизни. Дети наследники творимого. Наследники будущего. Детьми оставляем следы в вечности. Детям передаем мечты и надежды.
Анна не сводила глаз с громады горы, нависающей над ними. Обдумывая слова тэш’ша.
— Вы обещали нам безопасность здесь. Защиту тем, кто решит жить здесь. Это не измениться?
Если бы слова Стража Небес стали камнями — каждое бы придавило Анну к земле.
— Обещание было дано. Обещание будет выполнено.
Над ними, высоко в небе, будто скрепляя сказанное, зажглась и погасла белая точка.
«Карлссон», неся под брюхом перехватчик, ушел в гиперпространство.
Дерево росло здесь много лет. Толстый ствол, покрытый темно-коричневой выщербленной, потрескавшейся корой — укоренившийся у края крохотной заводи великан величаво посматривал на два притока, сливающихся здесь в полноводную реку почти километровой ширины. Дереву не было дела до реки, до островков в месте слияния притоков, до построек, выросших там по воде двуногих существ, — дерево из года в год просто росло, пуская корни все глубже и вширь.
И, несомненно, росло бы себе и дальше, если не явившиеся в этот мир двуногие. Точнее — их враги, пришедшие следом.
Шелестящий звук отразился от серебряной глади реки, всколыхнул зеркало заводи. У основания дерева вспучился шар огня, сокрушительный удар сломал ствол как тонкую спичку; рядом упали еще три снаряда, разрывая на части берег заводи, выбрасывая в воздух облака грязи и пара. Дерево только начало падать, как с протяжным воем в сторону островов ушли ракеты под аккомпанемент перестука «АРПов»[15].
И будто это стало знаком остальным — со всех сторон ударил вой и грохот. Залпы орудий, взрывы ракет и тэш’шских «обелисков», валящиеся десятками с небес и оставляющие за собой черные дымные следы дроны. Сперва на правом берегу, затем и с противоположной стороны реки отдельные стычки превратились в ожесточенную схватку, быстрые, скоротечные — и кровавые.
Середина реки вдруг взорвалась водяным горбом, из вершины которого растекся гриб оранжево-белого огня; горб, не успев опасть обратно, таял, исходя паром. От места взрыва побежали волны кипятка, разрываемые начавшими падать повсюду снарядами — тэш’ша решили перестраховываться. Большая часть выстрелов пропала втуне, но один из последних залпов накрыл что-то — второй горб, хоть и меньших размеров, знаменовал конец попыток прорваться под водой к тэш’шской базе.
Грохот, до сего мига бывший просто оглушительным, стал просто непереносимым — люди будто решили арт-огнем и ракетами стереть в порошок занятые тэш’ша острова; те не оставались в долгу. В какой-то момент свыше полутысячи дронов поднялись у берегов, присоединяясь к обороне. Острова будто опоясали огненные кольца, а спустя пару секунд — песчаные отмели и пенящаяся вода скрылись в смерчах пламени, грязи и пара.
Транслируемое изображение померкло. Перед генералом Хазером и майором Регисом осталась висеть карта реки и местности вокруг нее — от устья до начала плато. Красные точки отмечали места столкновений людей и тэш’ша — и сейчас от реки на полсотни километров в обе стороны практически все горело россыпями алых огней. Место же слияния притоков было целиком накрыто красным пятном — там шел самый ожесточенный бой.
— Как же вы все это проморгали? — устало спросил генерал, обеими руками опираясь о край стола перед спроецированным изображением. Майор Регис ничего не ответил на это — да и генерал не особо интересовался ответом. Все что можно было сказать — было сказано еще ночью, когда группа, разбиравшая завалы и обследующая оставленные «котами» здания, нашла вход в незамеченное ранее хранилище.
Генералу — как и майору — до сих пор было не по себе. А при мысли, что они штурмовали эту базу, понятия не имея, что на ней храниться, не особо утруждая себя выбором целей для ударов «АРПами» — волосы вставали дыбом. Ведь были же мысли запросить удар кинетическими снарядами — и возможность была, особенно под конец боя на орбите.
Майор поежился, вспоминая освещенное красным светом помещение, где в однотипных коконах-контейнерах хранились полутораметровые капсулы с впаянными в прозрачную обшивку пластинами. Хранилище было рассчитано на несколько сотен таких контейнеров, но тут их осталось только тридцать штук — немного на первый взгляд, если не вспомнить о том, что внутри каждой капсулы хранился почти килограмм антиматерии. Попади в это хранилище хоть один снаряд с орбиты — и они бы все отправились на небеса. Люди, тэш’ша… да и вся планета за компанию.
«Какого черта эти твари хранили все это здесь?» — эта мысль посетила каждого, как только прошел первый шок. Майор и сейчас периодически задавал себе тот же вопрос — не столько интересуясь ответом, сколько проклиная про себя мохнатых выродков подкинувших им такую свинью. Ответ-то он уже знал — как знал его и генерал. Оттого и устало задавал риторический вопрос, глядя на карту, где все шло совсем не так, как они ожидали.
Первые сюрпризы обнаружились, когда разведчики нашли покинутыми ближайшие к захваченной людьми базе укрепления тэш’ша. В особенности — место гибели «Херувимов», в устье реки, куда собирались наносить самый сильный удар. Тэш’ша просто отошли, забрав почти все ценное, ничего не минируя, не оставляя никаких «неожиданностей» — все говорило о том, что «коты» так или иначе планировали все вернуть себе в скором времени и не видели смысла уничтожать инфраструктуру.
Потом разведка, отправленная вдоль реки, наткнулась на мощнейший оборонительный район в месте слияния притоков — а спустя еще час подтвердила, что между людьми и плато расположен целый пояс обороны. И никто не может гарантировать, что за ним нет второго, а то и третьего. Посланные к плато зонды ничего не передали и не вернулись — что быстро отрезвило некоторые горячие головы, предложившие атаковать космолетами.
Штабные аналитики к исходу ночи выдали на-гора вывод, слово в слово повторивший то, что начали подозревать генерал с майором сразу после увиденного в хранилище — тэш’ша планировали использовать Изольду в качестве одной из баз снабжения в Фито-12. А то и вообще — как центр управления флотом в секторе.
А это означало две простых вещи: во-первых, просто так систему тэш’ша не отдадут. И, во-вторых, теперь никто не мог предположить, что может оказаться в закромах у тэш’ша. И какие козыри они предъявят людям, когда сочтут, что время пришло. Найденная антиматерия наводила на худшие мысли — и оттого у генерала, и у майора настроение не поднималось выше отметки «предельно отвратное».
— В двадцатом и двадцать третьем квадрате — мощный заградительный огонь, — один из тактиков, поджарый беловолосый десперианин, привлек внимание Хазера. — Свыше трехсот «обелисков» — они не успевают их уничтожать; примерно треть активировалась. Подтверждено триста сорок две единицы безвозвратными, две семьсот — санитарными. Запрашивают поддержку и эвакуацию раненых.
Карта мигнула, меняя ракурс и укрупняя изображение. Место, о котором говорил тактик, ничем особым не отличалось — гряда холмов и две петли правого притока, похожих вместе на вытянутую «S». И Регис, и Хазер сразу увидели, что командующие на участках прорыва не рискнули биться лбом об оборону тэш’ша, а пытались прорваться у начала — и, соответственно, конца изгибов притока, чтобы затем с тыла ударить по засевшим на холмам котам. К сожалению, пока у них не выходило ровным счетом ничего.
— В подкреплении отказано, — продолжал тактик, быстрыми, отточенными движениями делая пометки на планшете перед собой — и одновременно работая на проекционной клавиатуре. — Продолжать атаку, задействовать оперативный резерв двадцать второго и двадцать пятого участка.
У генерала дернулась жилка на виске, но он не сказал ни слова — ни тактику, ни Регису. Майор не обольщался по поводу его молчания и не искал себе оправданий — разведка облажалась по полной программе, не смогла выполнить свою работу. И никого уже не волнует, что шансы узнать все это до высадки были практически нулевые. Да и не должно волновать: разведка ошиблась — и, как обычно, ценой ее ошибок будут жизни солдат.
Главный удар наносился в сердце тэш’шской обороны — по островам, по раскинувшейся у слияния притоков базе. Туда шли все резервы, вся поддержка — все, что можно было выделить, не ослабляя оборону центральной базы Конфедерации. На остальных участках людям предстояла незавидная участь — атаковать почти без поддержки, истечь кровью, но не допустить маневра тэш’шскими резервами.
Генерал вернул карту к прежнему виду, доставая из кармана небольшой предмет. На первый взгляд — обычный камень, легко помещавшийся в руке. Но именно этот, найденный в одном из подземных комплексов захваченной базы, камень, наряду с антиматерией не давал ни мгновения покоя никому: ни генералу, ни разведке, ни аналитикам штаба.
— Есть что-то новое, майор? — в свете ламп по сколам камня бежали разноцветные искорки. — Есть предположения, сколько тут может оказаться этих штук.
— Нет, сэр, — Регис был бы безумно рад сказать «ни одной», снять как с генерала, так и с себя груз ожидания худшего… но не мог. Опять разведка не могла ничем помочь — и опять их ошибка, их беспомощность может иметь страшную цену. — У нет данных о наличии или отсутствии у тэш’ша «титанов». Это, — он кивнул на камень — или, точнее, на осколок, оставшийся от «титана», проходивший в том комплексе ремонт. Или осмотр — не так уж и важно. — Это может быть уловкой.
— Но вы так не думаете, верно, майор? — генерал бросил обломок на стол. Подпрыгнув, он перекатился, сверкая радужными сполохами. Хазер наклонился над столом, в упор посмотрев на шефа разведуправления. — Ладно, Мэтт. Твои парни могут еще неделю головы ломать. Нет у нас недели, — негромко сказал он. — Давай без протокола — сколько их тут? Твое мнение?
— Пять, — не задумываясь, ответил майор. — Пять «титанов».
Генерал хмыкнул. Он прекрасно знал, что никаких данных у Региса не было. Что с тем же успехом он и сам мог назвать любое число, и попробовать угадать. И все же он понял, почему тот сказал именно «пять». Майор не предполагал, что у «котов» пять «титанов». Он надеялся, что их только пять.
Потому что в противном случае — а генерал это знал не хуже своего шефа разведки, — для большей части двадцать четвертой армии Изольда станет братской могилой.
Тревожный звон зуммера оборвал мысли генерала. Карта перед ним рванулась вперед, увеличивая новый участок.
— Потеряна визуальная и голосовая связь с тринадцатым квадратом, — все тот же пепельноликий тактик быстро проговаривал поступающие к нему сведения. — Оперативная группа капитана Стахенсвена не выходит на связь; командная сеть в районе тринадцатого квадрата нарушена. Последнее сообщение от капитана Стахенсвена — контратака тэш’ша, до ста пятидесяти целей, тяжелой техники не замечено.
«Началось!» — подобравшись, майор переключил визор, вполголоса отдавая распоряжения: вряд ли у его группы будет информация, которой нет здесь, но сейчас только самоубийца будет выпендриваться и тянуть одеяло на себя.
— Потеряна связь с высланными зондами; полученные данные подтверждают продвижение тэш’ша вглубь тринадцатого квадрата. С первого по восьмой квадраты продвижение войск Конфедерации приостановлено; атакованы девятый, десятый и одиннадцатый квадраты — с десятого по пятнадцатый квадрат мощный ракетно-артиллерийский огонь. С одиннадцатого по пятнадцатый квадрат подтверждены удары «обелисками».
На карте тринадцатый квадрат накрыло алое пятно, неторопливо трансформируясь в три стрелки, расходившиеся трилистником. Самая толстая сворачивала к реке, нацеливаясь на позиции артиллерии, поддерживающей войска, штурмующие острова. Центральная тянулась с квадрата вглубь занятой людьми территории, а правая неторопливо разворачивалась в линию, готовая принять ответный удар.
Генерал и майор одновременно проследили взглядом вдоль центральной стрелки — к оконтуренному пунктиром синему овалу.
— Третий оперативный штаб под ударом, — на лице генерала заходили желваки. В штабе резко возросло напряжение, но особой тревоги пока не ощущалось — выпад тэш’ша был неприятным сюрпризом, но скорее, все бы тревожились, если бы подобного не произошло. Давление на центр давало свои результаты — медленно и кроваво, как подумал про себя Регис, — но давало.
Теперь оставалось держаться — и молиться, чтобы у тэш’ша не нашлось туза в рукаве.
Пятерка дронов пронеслась над головами людей навстречу поднимающимся над верхушками деревьев черным точкам. Следом рванулось еще с три десятка, оставив две дюжины барражировать по периметру обороны.
— Они рассредоточиваются, — лейтенант повернул глухой, закрывавший лицо боевой шлем в сторону Лесова. Капитан молча кивнул, видя тоже сообщение, продублированное визором и шлемом — первую атаку тэш’ша они отбили, но сдаваться «коты» не собирались. Их счастье, что тэш’ша львиную долю прорвавшихся бросили в тыл тем, кто атаковал острова, а по их душу отправили все, что осталось.
Впереди дроны закружились в бешеной карусели, жаля друг друга огнем — и если получалось, еще кого-то на земле. Тэш’шские беспилотники не столько пытались прорваться, сколько уничтожить как можно больше дронов Конфедерации. Или просто связать боем.
Где-то рядом глухо бухнуло — как будто великан с размаха ударил молотом по наковальне. Шелестящий звук приближался, распадаясь на резкий треск и балансирующий на грани инфразвука гул.
— «Обелиски»! — крикнул Лесов, поудобнее перехватывая свою «Бурю». — Не давайте им зары…
Серий ударов оборвала его: обгоняя звуковую волну, веретенообразные «обелиски» рухнули на позиции людей, почти на две трети уйдя в почву. В этот раз тэш’ша не могли себя упрекнуть ни в чем: наведение оказалось идеальным, как на полигоне.
Отовсюду загрохотали выстрелы рейкеров. Командно-информационная сеть распределяла цели, координируя атаку — со стороны штаба рявкнули орудия «Скорпионов»[16]. Вокруг черных как смоль «обелисков» земля плавилась, превращаясь в раскаленную жидкую массу, в которую довольно быстро погружались черные веретена. Один из «обелисков», глубже всех вонзившийся, уже скрылся в желто-белой лужице лавы; сержант из пятнадцатого взвода, как сообщил Лесову визор, подбежал почти вплотную, опустошая обойму рейкера.
— НАЗАД, СЕРЖАНТ! — закричал Лесов, прекратив всаживать «шипы» в ближайший «обелиск».
Земля хрупнула, спекаясь в плотную, черную корку и тут же разламываясь. От исчезнувшего «обелиска» побежали тонкие трещины, из которых выстреливали султаны пара. Сообразивший, что происходит, сержант бросился назад, но земля под ним лопнула, и вверх хлестнул фонтан огня — «обелиск» зафиксировал движение и безошибочно ударил.
Жуткий вопль длился едва ли пару секунд — в извергаемом огне плавилась даже пласталь. Черные остатки того, что только что было человеком, повалились на спекшуюся землю, идентификатор на экране боевого шлема Лесова мигнул, из зеленого становясь красным. В верхнем правом углу экрана, где постоянно обновлялись данные по полку, погасли и вновь появились два числа, разделенные косой чертой: 1710/215; верхнее — зеленое, нижнее — красное.
Еще пять минут назад под чертой было 208.
К счастью, только один «обелиск» здесь ушел под землю — остальные вовремя расстреляли; семь штук записали на свой счет «Скорпионы». Но задачу свою «обелиски» выполнили — пускай пару минут, но людям было не до «котов».
«АТАКА С ТРЕХ НАПРАВЛЕНИЙ. ВЫСОКИЙ УРОВЕНЬ УГРОЗЫ. МАССИРОВАННЫЙ ВОЗДУШНЫЙ УДАР», — визор и боевой шлем исправно передавали информацию командной сети.
Лазурные сгустки понеслись в сторону людей от рванувшихся из-под прикрытия местного леса платформ. Воздух наполнился жужжанием и воем, звоном и рокотом. Потом орудия людей ответили — и мир будто раскололся на части.
Шары тэш’шских выстрелов ударили по позициям «Скорпионов», меньше чем за удар сердца уничтожив семь из восьми платформ. Не успели люди прийти в себя, как столбы пламени рванули к небу там, где ждали момента вступить в бой замаскированные доты — тэш’ша били с безупречной точностью, уничтожая ключевые точки обороны.
— Какая сволочь наводит их? — в ярости взвыл лейтенант, бывший рядом с Лесовым. Капитан не ответил, трижды выстрелив плазмоидами в вынырнувшую из-за стены дыма и пыли покалеченную платформу. Звукофильтры шлема приглушили грохот, как только огнистые шары пробили скругленный борт парящей над землей платформы, и все исчезло в вихре взрыва.
«АТАКА! ФИКСИРУЕТСЯ СВЫШЕ СЕМИСОТ ЦЕЛЕЙ!», — визор передал очередную новость, а шлем спроецировал на сетчатку карту местности, с последними данными об атакующих. Над ними небо чернело от схлестнувшихся машин: вариант с массированным ударом с воздуха люди ждали, и в свою очередь придержали дронов. Один за другим дроны падали, сбитые зенитным огнем «Скорпионов» или уничтоженные вражескими беспилотниками; черно-оранжевые полосы то и дело рассекали небо, иногда завершаясь взрывами или роем горящих обломков, падающих вниз.
Лесов перевел «Бурю» на стрельбу «шипами» — кажется, техника со стороны тэш’ша кончилась. Теперь в атаку шли «коты», а у оборонявшихся людей почти половина уже была убита или ранена. Капитан мельком глянул на числа в углу — 1317/608 — и вызвал штаб.
— Говорит Лесов. Внутри периметра обороны теневики. Повторяю, внутри периметра — теневики, — ларингофон визора кольнул горло. Лейтенант, услышав слова капитана, вполголоса выругался. Сам Лесов не был до конца уверен в своем предположении, но интуиция и кое-что из прошлого подсказывали, что лучше быть пессимистом. — Точное число неизвестно.
— Принято, капитан, — передал ответ визор. Закрыв канал связи, Лесов сменил энергоблок «Бури». Лейтенант рядом вскинул свой штурмовой рейкер и дважды выпустил тройку «шипов»; сзади их поддержали огнем солдаты тридцать второго взвода.
В бою время летело незаметно. Короткие стычки, как правило, заканчивающиеся, едва успев начаться, сменяли друг друга так быстро, что все вокруг казалось мозаикой в калейдоскопе спятившего мира. Доведенная до предела война технологий, война орудий и машин, почти что идеальных средств уничтожения, не давала времени на передышку, на паузу, на осмысление происходящего. Не было место позиционным играм, не было возможности до бесконечности парировать удары атакующего врага — бой превращался в танец, зачастую бессмысленную карусель, дробясь на столкновения групп, когда не то что рота, а всего взвод, сражающийся в одном месте, мог считаться «крупным» отрядом.
Сиреневые и лазурные выстрелы тэш’шских дента-ша летели навстречу очередям «шипов» или взлохмаченным шарам плазмоидов. Земля дрожала, когда среда хаоса находила свой конец одна из чудом уцелевших платформ. Над головами рвали друг друга дроны, поливая землю каплями огня и чадящими обломками.
А в углу шлема все меньше становилось зеленое число, и все больше — красное.
И все заволакивали облака пыли и дыма, иногда снижая видимость до пяти-десяти метров.
Лесов — и вместе с ним десять человек — отходили к холму, следуя переданным указаниям из штаба. Лейтенант погиб тремя — или четырьмя — скоротечными перестрелками ранее. Выскочивший из воронки «кот» в упор выстрелил ему в грудь — и попытался, прикрывшись падающим телом лейтенанта, застрелить Лесова. И надо признать — у него почти получилось: сиреневая вспышка разминулась с головой бросившегося на землю капитана на считанные сантиметры. Третий раз «коту» выстрелить не дали, нашпиговав десятком «шипов».
Капитан вогнал в гнездо предпоследнюю обойму «шипов»; последняя обойма плазмоидов давно уже стояла на своем месте — и если верить индикатору, в ней был всего один заряд. Мертвые отдавали свои запасы живым, но все равно этого едва-едва хватало. Адский по напряжению бой затихал, с каждой минутой становилось все тише и спокойнее кругом. Прорыв тэш’ша закончился ничем — пытавшихся дотянуться к позициям артиллеристов сжали с двух сторон и стерли в порошок; потом перегруппировавшиеся резервы вновь заняли тринадцатый квадрат. Атаковавшие штаб записали в свой актив только гибель большей части защитников, но полегли практически все. Небо осталось за Конфедерацией — опять же, ценой потери процентов семидесяти дронов.
«И это мы называем победой!» — отчасти с болью, отчасти с удовлетворением подумал капитан.
Символ связи с оперативным штабом на экране боевого шлема мигнул, задрожал — и пропал.
«ПОТЕРЯ ОБЩЕЙ КОМАНДНО-ИНФОРМАЦИОННОЙ СЕТИ ПОЛЯ БОЯ!» — сухо сообщил визор. — «ПЕРЕХОД В РЕЖИМ „МОЗАИКИ“. ВОССТАНОВЛЕНИЕ СЕТИ ЧЕРЕЗ ВОСЕМЬ СЕКУНД!»
— Тарк?.. — Лесов подобрался, поворачиваясь к кряжистому ветерану, с которым он служил уже который год — чуть ли не самого Аршаб’ба. Но тот и сам встревожено вскинулся:
— Сэр, пропала связь со штабом…
Лесов жестом остановил его.
— Да, сержант, у меня тож… — договорить ему опять не дали. За холмом громыхнуло — раз, другой; столбы дыма и огня завились спиралью. Рокот взрыва рванулся к посеревшему небу, отразился от свинцовых облаков — и рухнул обратно; земля под ногами затряслась, сбивая людей с ног.
Упав на спину, капитан перекатился на бок, умудрившись не потерять ни «Бури», ни выхваченного из обоймы на поясе «Шершня». Отблески трех взрывов, пускай и заслоненных холмом, причудливо на миг исказили пасмурный свет подступающего вечера Изольды — и, наверное, только это и спасло ему жизнь. Потому что, когда он поднял взгляд к вершине холма — то в меняющемся, неверном освещении от догорающих неподалеку остатков двух «Скорпионов», едва пробивающегося сквозь тучи Авалона и сполохов взрывов смог разглядеть несущуюся на них по склону громадными скачками призрачную, мерцающую фигуру.
— ТЕНЕВИК! — закричал Лесов; визор и боевой шлем вмиг отметили абрис тэш’ша алым контуром, прогнозируя траектория, определяя степень угрозы, передавая данные на визоры и шлемы всех, кто был рядом, планируя скоординированную атаку. Но для нее людям требовалось минимум две-три секунды, чтобы хоть подняться на ноги и понять, что происходит.
Теневик этих секунд им давать не стал.
Лесов в последний миг заметил движение тэш’ша в его сторону. Будь на его месте кто-то другой, не имевший опыта Аршаб’ба, не сталкивавшийся в тесных, беспросветных туннелях с такими же гадами в маскировочной броне — лежать бы ему тут с дымящейся дырой в груди. В долю секунды лазурные молнии пробежали от локтя к кисти, собрались в гудящий комок, метнувшийся к человеку — отчаянным, неуклюжим прыжком вбок Лесов едва уклонился от искрящейся смерти.
На время исключив капитана из числа угроз, теневик последним прыжком очутился среди людей. Второй среди них сержант увидел только размытую тень и бегущие ломаные разряды к его лицу. Потом его голова разлетелась на куски, окропив на полдюжины метров позади землю кровавой росой и каплями оплавленного металла.
С руки, свободной от боевой конструкции, выстрелила вперед на полметра гибкая тонкая лента, вырастающая прямо из брони. Тэш’ша развернулся на месте, взмахивая рукой — лента уплотнилась, сжалась, превращаясь в чуть изогнутое хрупкое на вид лезвие. Рядовой, чьего имени Лесов не знал, не успел даже повернуть голову к «коту», как лезвие рассекло ткань бронекостюма, словно гнилую тряпку, а заодно — и человеческую плоть от бедра до шеи. С левой руки тэш’ша сорвался очередной комок молний в спину спотыкающегося, бегущего к остовам «Скорпионов» солдата, пробив человека насквозь. Сам же теневик, продолжая движение, ударил в грудь бросившегося на него рядового Лайма. Окровавленный клинок выступил между лопаток человека, а от места удара разбежались злые, игривые разряды — Лайм весь затрясся, будто окаменев. Лезвие всосалось в скрытую камуфлирующим экраном броню, а из локтя вытянулась его точная копия — и теневик не глядя ударил назад, в горло Анны-Марии, всего два месяца назад получившей чин лейтенанта, и за это время успевшая стать одной из самых ценных помощников капитана по полку. Вот и сейчас она даже не подумала бежать, пытаясь в упор расстрелять тэш’ша, — и умерла, застыв на месте, опутанная сковавшими мышцы разрядами энергии.
С момента, когда Лесов чудом увернулся от выстрела теневика, прошло три с половиной секунды.
Перед теневиком остался только сержант Тарк — остальных в этот миг заслонили умирающие Лайм и Анна-Мария. Он даже успел выстрелить — тройка «шипов» пролетела над плечом тэш’ша, одним плавным движением оказавшимся рядом с сержантом. На руках теневика выросли боевые конструкции, кольца молний побежали к кистям тэш’ша. Поднырнув под руку Тарка, теневик проскользнул ему за спину, раскидывая руки. Тени заплясали, когда лазурные сгустки понеслись к своим целям. Лесов не видел, в кого они попали, но слышал короткие вскрики, громкий треск и шипение. А тэш’ша все с той же грацией текучей воды повернулся обратно — и капитан успел заметить, как черно-серое лезвие втягивается, всасывается в левое плечо.
А сержант Тарк падает на колени и затем валиться на бок, как сломанная кукла с разрубленной грудью.
Пять секунд.
Лесов не знал, каким богам молиться, что меж рейками «Бури» своего часа ждал плазмоид, а не обычный «шип». Он не успевал поднять с песка рейкер, не успевал прицелиться, не успевал схватить лежащий у бедра «Шершень». Он успевал только приподнять «Бурю» и выстрелить в землю между Лаймом и Анной-Марией — туда, куда прыгнул тэш’ша.
Бело-оранжевый болид ударил в вычерненную боем и сажей землю, лопнул, растекаясь облаком белого огня. Тела рядового и лейтенанта швырнуло в стороны, теневик, в последний миг понявший, что происходит, умудрился среагировать — и среагировать правильно: еще не восстановив равновесие после прыжка, одним мощным толчком бросил себя вперед, сквозь край плазменного смерча.
Семь секунд.
Время замирало, останавливалось. Звуки доходили искаженными, неестественно громкими и медленными. Стрелять приходилось из предельно неудобной позиции, но сейчас главным было то, что увернувшийся от облака плазмы «кот» не успевал прицелиться вообще. Маркер боевого шлема, отмечавший движение руки с «Шершнем», сомкнулся с трехлучевым прицелом, поверх него легла контрольная отметка визора — и все это замерло на голове теневика.
У локтя тэш’ша плясали молнии, собираясь для выстрела. Теневик начал поднимать руку, медленно, очень медленно, как будто все происходило во сне — и от бедра, держа в левой руке «Шершень» Лесов выстрелил.
Восемь секунд.
«Шип» пробил маску-шлем теневика, прошил насквозь голову тэш’ша, раскрывая чешуйки, как бутон цветка. Затылок тэш’ша лопнул, подобно перезрелому плоду, голова дернулась назад — и остановленный в прыжке теневик тяжело рухнул на землю, перевернулся и застыл.
«Кракен» поднимался над красным шаром Порубежья. Шонт не тратил время и от самой поверхности врубил маршевые двигатели, за считанные минуты поднявшие перехватчик из гравитационного колодца планеты. Звезды заострялись холодными колючими иглами; в углу обзорного экрана навком вывесил белую рамку с точкой в центре — «Карлссон» менял орбиту, идя на сближение с «Кракеном».
Люди с момента старта не сказали ни слова. Шонт погрузился в управление космолетом, Жанна взялась за прокладку траектории для «Карлссона» и просчет маршрут-карты в систему Авалон. Запрос ее напарника навкому носителя о сообщениях для пилотов «Гетмана Хмельницкого» остался без ответа — за все время, что они провели внизу, от Этвуда не пришло ничего.
Перехватчик и «Карлссон» сблизились, уравнивая скорости; Шонт взял на себя контроль маневровыми двигателями — и аккуратно подвел «Кракен» к захватам. Со стороны его поведение могло показаться выпендрежем, но Жанна и сама нередко предпочитала сажать или стыковывать космолеты вручную. Во-первых, неплохая тренировка рефлексов и мастерства пилотажа, а во-вторых, все, кто служил на боевой базе, больше привыкли полагаться на себя, свое чутье, чем на технику — сколь бы совершенной она не казалась.
Пока что послужной список, как пилотов, так и «Гетмана Хмельницкого», скорее говорил в пользу такого подхода.
— У нас будут проблемы с синхронизацией импульса, — Жанна перепроверила данные, выданные навкомом. — Фред не оставлял тебе ничего свежее?
— Нет, — Шонт бросил один взгляд на ее результаты, и вернулся к рапорту навкома «Карлссона». — Погрешность если и будет, то небольшой.
Жанна ничего не стоило заметить, что «небольшая погрешность» могла бы привести их прямо в центр тэш’шского флота, но говорить банальности ей сейчас не хотелось — Джон все прекрасно понимал и сам. Навком рассчитал приблизительную маршрут-карту, определил максимальную величину возможной ошибки — и предложил несколько вариантов, позволяющих эту погрешность минимизировать.
— Гиперпривод «Карлссона» даст максимальную мощность, — сказал Шонт, краем глаза посматривая на результаты. — Не хочу терять время — и не хочу попасть в середину сражения.
— Может оно уже началось, — Жанна приняла поправку напарника, корректируя маршрут-карту. Они оба помнили, что отсутствие сигнала с «Тинагры» могло объясняться предельно просто — линкор, как и все, кто был на его борту, уже много раз имели шансы погибнуть.
— Могло, — просто сказал напарник. — Фред полагал, что у нас будет еще часов двенадцать в запасе минимум. Он редко ошибается.
— Знаю! — Жанна закончила маршрут-карту, передавая ее навкому. Навком четверть минуты изучал карту, потом выдал успокоительное резюме. — У меня все.
Шонт развернул проекционную клавиатуру, передавая данные навкому «Карлссона». Не поворачивая головы, негромко спросил:
— Жалеешь, что прилетела?
Девушка только хмыкнула с горечью. Жалеть о выполнении приказа — самое меньшее, глупо, но жалеть о том, что боевая база ушла из Небесной Гавани так рано — это, пожалуй, да. Успей они до отлета «Гетмана Хмельницкого» — и на Порубежье наверняка полетел бы Шонт с командором. А то и лишь командор с Этвудом — справляться о результатах прошлогоднего «посольства».
Вот уж они порадовались бы!
— Тебя не сильно удивили слова тэш’ша, — бросила она в ответ. Требовалось так же, как она хорошо знать Джона, чтобы увидеть за его словами, произнесенными обычным для Бабая гулким басом, беспокойство за ее состояние. Девушка почувствовала на себе взгляд напарника, но продолжала смотреть в звездное небо.
— Мы сдадимся? — ровно поинтересовалась Жанна, сама удивляясь тому, что не ощущает ничего: ни гнева, ни отчаяния.
— Не знаю, — что ж, Шонт всегда был честен с ней и сейчас он не изменил этой привычке. — Я не знаю, что решит Военный Совет. Все может быть.
В другое время ее позабавило бы, что Джон, упомянув роль Военного Совета в решении такого вопроса, ни словом не обмолвился о ГКСК. Председатели всех пятнадцати Советов входивших в состав ГКСК, имели равный голос, и никто не мог игнорировать чужие интересы.
Формально, разумеется.
— Что бы ты решил? Если бы решал за Военный Совет, а? Что бы ты решил? — теперь она смотрела на Шонта, но, в отличие от нее, он не прятал глаза, повторяя:
— Не знаю. Я не Военный Совет. В ближайшие пару лет никакой и никому сдачи не будет. С такими условиями… — он покачал головой. — Лет пять про это можно не беспокоиться. Или думаешь, достаточно Денисову выступить с такой новостью — и все закончится? Скорее начнется — и мы будем считать себя везунчиками, если «все» не выльется в гражданскую войну.
Резким движением он убрал клавиатуру, перебросил пару тумблеров.
— Пятнадцать секунд, Звезда, — едва заметной сменой тона Шонт дал понять, что разговор продолжать не стоит. — Четырнадцать секунд до сброса захватов «Карлссона».
Жанна кивнула, в последний раз проверив работу двигателей «Кракена» и носителя. Визор начал отсчет секунд, обзорный экран погас.
Она глубоко вздохнула, задерживая дыхание, — и дурнота прыжка навалилась с цифрой «ноль» на визоре. От сердца в голове прошла волна холода, необъяснимая паника вновь попробовала на зуб нервы девушки. Миг между секундами, показавшийся годом, ушел — и ушло мерзкое давление глядящей в нее бесконечности.
«СТАТУС — КОНТРОЛЬНЫЕ ПАРАМЕТРЫ МАРШРУТ-КАРТЫ СОВПАДАЮТ С НАБЛЮДАЕМЫМИ. ПОГРЕШНОСТЬ ТОЧКИ ВЫХОДА — 0,47 ПРОЦЕНТА. РАССИНХРОНИЗАЦИЯ БОРТОВЫХ ХРОНОМЕТРОВ — 21 ЧАС 11 МИНУТ 59 СЕКУНД. ЗАФИКСИРОВАНЫ НЕИДЕНТИФИЦИРОВАННЫЕ ОБЪЕКТЫ, УРОВЕНЬ УГРОЗЫ НЕИЗВЕСТЕН…» — навком поспешил обрадовать их.
— Приехали! — прошептала девушка, глядя на всплывшую между пилотами сферу радара. Обзорный экран только начинал пробуждаться, когда в сфере зажглись красные точки, а навком исправил свой отчет: «ФИКСИРУЮТСЯ ВРАЖЕСКИЕ ОБЪЕКТЫ. ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО — ДО ТРЕХ КОСМОЛЕТОВ И ТРАНСПОРТНЫЙ КОРАБЛЬ». Рядом с радаром появился узкий экран со столбцами данных. — Бабай…
— «Хрусталик» — вижу. И что-то еще рядом, — Шонту ту же информацию навком передал на визор. — Судя по мощности сигнала — носитель.
Купол кабины с проекторами исчез за включившимся обзорным экраном.
Изольда была под ними, в нижней полусфере перехватчика — расчет курса оказался точным, и они вышли практически над границей атмосферы. А вот синхронизировать импульс — как и побаивалась Жанна — полностью не вышло: «Кракен» стремительно нагонял планету, слишком быстро, чтобы рисковать переходом на планетарные двигатели без предварительного торможения.
Перехватчик вышел над дневной стороной планеты, и как раз пересекал линию местного полдня. Точных данных о продолжительности дня, климатических условиях, характеристики планеты — Жанна заставила навком убрать всю эту бессмысленную в их ситуации информацию.
Потом, все потом!
— Я не вижу наших! — на обзорном экране появились три красные: две совсем рядом, одна чуть жирнее. Тэш’шский перехватчик, двойник того, с которым им довелось пересечься на Марите, и нечто, определенное Джоном как носитель. Жанна задержала взгляд на толстой рамке — и обзорный экран открыл рядом небольшой окно с реконструированным изображением. Жанна несколько мгновений смотрела на кольцо с двойным рядом «лепестков», после чего вернула экран в обычный режим. Проверила каналы связи — и присвистнула про себя:
— На всех каналах глушение — кажется, всю гиперсвязь в системе отрубило.
— Значит, связаться ни с кем мы не сможем, — Шонт продолжал вести «Кракен» к Изольде, словно не замечая идущего под небольшим углом к плоскости их движения «Хрусталик». Пока космолеты ничего друг другу сделать не могли, кроме как следовать прежним курсом. Навком быстро проверил траектории и текущие скорости космолетов — и пришел к выводу, что особо опасаться тэш’ша стоило у самой атмосферы. Выйти на дистанцию атаки своими орудиями он не успевал, но запустить ракету по «Кракену», которому предстояло гасить скорость перед посадкой — вполне.
Радар передал данные о трех целях вперед.
— Транспортник и «Бабочки», — одновременно с сообщением навкома сказала Жанна. Одна из точек на радаре начала замедлять ход, меняя плоскость и траекторию движения. — А это по нашу душу.
— Просчитай траекторию транспортника, — почти не разжимая губ, произнес Шонт. Девушка вызвала из памяти навкома карту Изольды, задала параметры с радара.
— Готово, — на карте, спроецировавшейся в маленьком окне перед ней и Шонтом, протянулась красная линия. — Я не вижу ничего подходящего до побережья.
Ее напарник пару долгих секунд смотрел на карту, что-то взвешивая про себя. Навком тем временем начал педантично выплевывать предупреждение за предупреждением о слишком высокой скорости для входа в атмосферу; догонявший их Сунк’х чуть скорректировал курс. Тем временем «Бабочка», оставшаяся над планетой, сменила курс, стремительно разгоняясь: не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять — тэш’ша занимали позицию не столько для того, чтобы уничтожить перехватчик Конфедерации, сколько закрыть от возможной атаки транспортник.
Шонт, все еще глядя на экран, не глядя один за другим переключил тумблеры на пульте под рукой.
«НАЧАТА РАЗГЕРМЕТИЗАЦИЯ КАБИНЫ» — сообщил навком. — «ВСЕ СИСТЕМЫ ПЕРЕВЕДЕНЫ В РЕЖИМ АВАРИЙНОЙ ПОСАДКИ».
Жанна посмотрела на напарника, на отмеченную красным точку транспортника внизу, на очередное воззвание навкома к рассудку пилотов — и улыбнулась. Проверила герметичность шлема, про себя думаю, что желание надрать задницу «котам», после визита на Порубежье, не только у нее одной проклюнулось.
«ФИКСИРУЕТСЯ НАВЕДЕНИЕ. ПОДТВЕРЖДЕН ПУСК РАКЕТЫ. ПОДТВЕРЖДЕН ПУСК РАКЕТЫ», — в кабине уже почти не осталось воздуха, потому нервного зуммера они не услышали. Лишь тревожное сообщение на экране навкома, сдублированное их визорами. На радаре от «Хрусталика» отделились две крохотных точки — и понеслись догонять «Кракен», которому полагалось как раз включать двигатели, гасить скорость, замедляться, терять возможность увернуться от удара — или же стать добычей мчащейся «Бабочки».
Вместо этого дуги маневровых двигателей в верхней полусфере сработали одновременно, отклоняя перехватчик еще больше вниз, к планете.
Жанна досчитала про себя до пяти, как вдоль бронепластин «Кракена» потекли оранжево-желтые, местами желто-белые, змейки пламени, быстро сливаясь в один огненный шлейф. Выпущенные Сунк’хом ракеты, как и «Бабочка» отставали.
«Кракен» несся к поверхности планеты, спускаясь навстречу последней оставшейся «Бабочке» и транспортному кораблю, держащему курс к встающим на горизонте горам.
Напряжение схватки схлынуло, оставив после себя сложную гамму чувств: радость от того, что остался в живых, законную гордость — так как уцелел там, где большая часть бывших с ним людей сложила головы. И пощипывающий сердце страх, щедро подпитываемый то и дело всплывающими воспоминаниями.
Но самым сильным чувством было опустошение и бессильная ярость. Теневик прошел сквозь них, как будто они только вчера, впервые в жизни взяв рейкеры в руки, напялили форму Конфедерации и отправились воевать. Меньше десяти секунд — и в живых осталось лишь двое: сам капитан и рядовой из восьмого взвода, сейчас стоявший перед трупом тэш’ша, держа рейкер наизготовку. Лица рядового, скрытого боевым шлемом, капитан не видел, зато видел, как он держит оружие, как вздрагивает при малейшем шорохе, как нервно крутит головой.
Лесов положил «Бурю» рядом с Тарком, пристроил шлем на груди сержанта. Он видел рану, видел, как падал сержант, видел сообщение, полученное собственным боевым шлемом, когда медсканер бронекостюма Тарка сигнализировал о смерти человека. И все равно — пока не снял шлем и не увидел собственными глазами бледное, спокойное, застывшее лицо сержанта, до самого последнего момента он наделся на лучшее. А потом… потом ему остались только вот такие простые и привычные на этой войне действия: сложить руки на груди, положить рядом оружие, закрыть мертвецу глаза.
Лесов посмотрел на лежащие на земле тела людей. Перевел взгляд на труп теневика — после смерти «кота» маскировка перестала работать, и массивную фигуру в сплошной гладкой броне, похожей на черную ртуть, теперь можно было разглядеть без помощи боевого шлема. Лесов вспомнил, как оставшийся с ним рядовой, вернувшись с докладом о состоянии дел возле оперативного штаба — паршивом состоянии дел, откровенно говоря — хотел снять шлем-маску с головы тэш’ша. И как он, остановив солдата, едва сдерживаясь, чтобы не наорать на подчиненного, коротко и не особо выбирая выражения, объяснил, что из себя представляет эта гладкая, похожая на жидкий металл, «броня» — и что случится с любопытными, рискнувшими поверить, что это всего лишь металл. Кажется, рядовой проникся — потому что трупа тэш’ша он боялся едва ли не больше, чем возможного появления второго теневика. Лесов мог бы сказать, что этого бояться не стоит. Теневики наверняка уже убрались к чертям: штаб уничтожили, устроили мясорубку вокруг, прорвались — незачем возвращаться.
Равно, как мог сказать, что если здесь появится еще один такой теневик — капитан с рядовым долго не протянут. Он и первого-то завалил на чистом везении и щепотке опыта, вынесенного с Аршаб’ба, куда под самый конец Империя прислала этих тварей. Но сержанту Тарку тот же самый опыт Аршаб’ба не помог ничем — тэш’ша убил его так же просто, как человек мог бы прихлопнуть досаждающую муху.
Хлоп — и все!
Лесов вытянул нож, поднимаясь на ноги. В том, что он собирался делать, особого смысла не было — длившийся считанные секунды бой сказал ему все, что он хотел знать. Спроси кто его, он честно бы признался, что предпочел бы как можно дольше сохранить надежду, что им просто попался очень ловкий-везучий-тренерованный тэш’шский сукин сын. Но переложить ответственность на других он не мог. Не сейчас, когда все на Изольде начало идти наперекосяк.
Жестом приказав солдату отойти и следить больше за местностью, чем за трупом «кота», Лесов присел около мертвого теневика. Мельком глянул на дыру в шлеме, в которой было видно что-то красное и взлохмаченное, потом быстро осмотрел броню с ног до головы. Ни стыка, ни шва, ни единой детали, за которую мог бы уцепиться взгляд — ничего, кроме плотно облегавшей тело тэш’ша черной субстанции.
Аккуратно, стараясь не касаться руками брони теневика, капитан провел кончиком ножа по груди тэш’ша, вспоминая похожую сцену в узком, извилистом туннеле, погруженном в вечный мрак Аршаб’ба. Тогда он — еще лейтенант — смотрел, как командир их батальона, на глаз найдя нужную точку на теле «кота», медленно вводит лезвие в броню.
Лесов почувствовал, как поддается материал брони теневика. Он не рвался, не разрезался — скорее, расступался, чтобы тут же сомкнуться за лезвием, вновь являя гладкую, неповрежденную поверхность. Медленно, медленно, преодолевая вязкое сопротивление, Лесов вел лезвие наискосок через грудь тэш’ша, пока не почувствовал, как нож зацепил что-то в пластичной массе брони.
— Рядовой, — шлем быстро выплюнул на экран имя и идентификационный номер, — рядовой Ташин, дайте ваш нож.
— Да, сэр, — по крайней мере, голос у солдата не дрожал — уже не дрожал. Лесов взял нож и ввел в броню, рядом с собственным клинком. Пара секунд ушла, чтобы подцепить небольшой предмет, оказавшийся там, где он и предполагал его найти.
Тянуть его наружу было много труднее, чем просто вести лезвие через броню. Так и хотелось плюнуть, протянуть руку — и достать эту штуковину… и умереть, как только броня теневика опознает чужака. Не спасут ни перчатки бронекостюма, ни сам бронекостюм — Лесов хорошо помнил, чем закончилось на Аршаб’бе для одного идиота подобная глупость.
Сенсоры боевого шлема донесли легкий чавкающий звук, с которым сверкающий белизной горного снега, знак появился под лучи поднимающегося в зенит Авалона. Секунду Лесов держал перед глазами, внимательно изучая — и чувствуя, как внутри него все леденеет, а потом с брезгливостью и растущей яростью швырнул на землю подле руки тэш’ша.
На первый взгляд это казалось безобидной фигуркой, вырезанной из чего-то похожего на слоновью кость — если бы только можно было придать ей такой режущий глаз, яркий белый цвет. Два кольца, в центре внутреннего шестипалая зверюга, занесшая для удара одну из передних лап. А внешнее кольцо, соединенное с внутренним четырьмя перемычками, щерилось шестью лучевыми короткими иглами.
— …! — Лесов не удержался, вслух послав проклятие «котам», судьбе, да и этой планете за компанию. Удивленный рядовой не успел задать вопрос, как на экране шлема появился знак установившейся связи с главным штабом.
— Капитан Лесов, — голос генерала звучал так, как ему и следовало бы в подобной ситуации. Казалось, ему очень хочется устроить разнос… кому-то, но воли эмоциям он не давал. — Докладывайте!
Окончание: «что за дерьмо у вас там твориться!» — не прозвучало, но Лесов его прекрасно понимал, что стой он перед генералом — все услышал бы без купюр.
— Третий оперативный штаб уничтожен. Под прикрытием атаки прорвавшихся через тринадцатый квадрат сил группа теневиков проникла в глубину наших позиций. Один из теневиков перехвачен после диверсии и уничтожен в бою. Во втором полку боеспособно 1024 человек.
В эфире повисла тишина — добавить больше капитану было нечего: да, они отбили неожиданную и сильную атаку тэш’ша, но что с того, если противник смог дотянуться до своей цели? Конечно, после уничтожения третьего оперативного штаба ситуация фатальной не становилась — второй и первый штабы примут на себя части, раннее координировавшиеся с этих холмов, — но у них сейчас и своих забот хватало.
— Это все, капитан? — голос генерала звучал сердито и устало, но Лесов понимал, что его вины в нотках раздражения мало. И, к сожалению, то, что он должен был сообщить, лишь прибавляло генералу — и всему штабу — проблем.
— Нет, сэр, — капитан посмотрел на знак, белым пятном выделявшийся на вычерненной, опаленной земле. — Теневики, атаковавшие оперативный штаб… Сэр, это кедат а-нэррбэ! — он четко выговорил слово на чон-саа, как и привык с тех страшных дней Аршаб’ба. Хоть в Конфедерации их предпочитали называть проще — и малость приятнее для слуха.
Пауза длилась чуть дольше, чем предыдущая. Наконец неестественно спокойно Хазер спросил:
— Вы уверены, капитан?
— Абсолютно, сэр. Я видел его в бою — и достал герб, знак-регистратор. Это кедат а-нэррбэ, — уверенно повторил Лесов.
Вздох.
— Обеспечьте охрану тела теневика — им займется разведка, — отрывисто распорядился генерал. — Подготовьте раненых для транспортировки на базу. К вам будет переброшен первый полк шестьдесят восьмой дивизии под командованием полковника Ропашина — до их прибытия вы отвечаете за оборону.
— Да, сэр! — сигнал связи мигнул и пропал.
«Вот они там забегают!» — мелькнула дурацкая мысль и пропала: сейчас Лесову меньше всего хотелось бы очутиться на месте генерала. Изольда, которую перед началом операции все считали — для пехоты — за «готовый упасть в руки плод», все больше напоминала разворошенное гнездо ос.
И жалили те осы больно, и спуску давать никому не собирались.
На вершине холма появились фигуры в бронекостюмах; на экране шлема быстро вспыхнули идентификаторы — дюжина из третьего полка, семь оставшихся — из второго.
Лесов подтолкнул герб теневика ближе к телу и ножом передвинул его руку, чтобы закрыть белый кругляш.
— Рядовой Ташин — вы остаетесь здесь, обеспечиваете сохранность тела тэш’ша, — Лесов скопировал резкие, рваные интонации генерала, протягивая второй нож солдату, а свой — пряча в ножны. — Прикасаться к телу запрещаю, до прибытия эвакуационной команды с центральной базы — ни с кем происшедшее не обсуждать. Вам ясно, рядовой?
Но солдат не ответил. Он даже не взял нож. Шлем скрывал его лицо, но если всего парой минут раннее в движениях, в поведении читалась боязливо-настороженное внимание, то теперь вся поза солдата буквально выражала ошеломление. И вовсе не трупом «кота» — а, судя по тому, куда он смотрел, перед чем-то за спиной капитана.
— С… сэр-р…
Вокруг изменилось странным образом освещение. Все цвета поблекли, словно выцвели — словно боевой шлем по какой-то прихоти включил один из светофильтров. И в то же время очертания предметов стали необычайно четкими, тени налились густой чернотой, вытягиваясь, удлиняясь.
Лесов стремительно повернулся на месте, перехватывая удобнее «Бурю», готовясь стрелять… и уставился на набухший на горизонте белый, слепящий нарыв, как будто там всходило второе солнце.
Генерал Хазер стукнул костяшками пальцев по столу. Оперся о край, неторопливо сосчитав про себя до десяти.
Майор, понявший, что взрыва со стороны генерала не будет — сейчас, по крайне мере, — мрачно бросил:
— Полагаю, вопрос о том, как тэш’ша прорвали оборону тринадцатого участка, можно закрывать.
— Можно, майор, — Хазер посмотрел на дежурного офицера. — Усилить оборону периметра базы; развернуть второй пояс наблюдения вне периметра. Дополнительные посты к арсеналу, хранилищам и посадочной площадке — и генераторам. Вызвать ко мне полковника Ропашина — и подготовьте транспорт для переброски второго полка к третьему оперативному штабу.
— Да, сэр! — отрапортовал офицер, а генерал уже поворачивался к шефу разведки.
— Майор, отправляйте своих за телом, — Хазер сжал губы в тонкую линию и покачал головой. — Только Имперской гвардии нам для полного счастья…
Сигнал тревоги без предупреждения ввинтился в напряженный гул штаба. На многочисленных экранах, возникших перед людьми, побежали строки текста; почти отовсюду пропали голограммы хода сражений, схемы периметра базы, детальные и не очень карты рек — все сменило изображение Изольды. Совсем недалеко — в масштабах планеты — от островов в месте слияния рукавов, где продолжался бой, появился белая рамка. Изображение укрупнилось, показывая карту региона. Ближе к восточной стороне плато в центре невысокого хребта, являющегося отрогом колоссального горного массива занимающего дальше к западу всю центральную область единственного континента Изольды, бешено пульсировала красная точка.
— Всплески в эмиссионном спектре! Два… три импульса, датчики зашкаливают! — выкрикнул, перекрывая вой сирены, десперианин. На висевшем рядом с ним экране из ломано-волнистой диаграммы вытянулись три пика: сперва самый высокий, потом, почти сливаясь друг с другом, два оставшихся. — Семьдесят восьмой квадрат, координаты двадцать-девяносто пять. Суммарный импульс — 11,2 единицы, ориентировочная мощность — 90–140 мегатонн. Сэр, — он повернул «посеревшее» лицо к генералу, — у нас…
— Аннигиляция! — одновременно с десперианином выдохнул Регис, сжавший кулаки так, что ногти до крови впились в ладони.
— …! — так же тихо ответил генерал, сам того не подозревая, в точности повторив непечатную реплику в адрес «котов» капитана Лесова.
На радаре точка «Бабочка» отошла от уходящего все ниже транспортника, начав набирать высоту. Вторая «Бабочка» поднималась над планетой, летя обратно к тэш’шскому носителю, а Сунк’х, разогнавшийся до предела, явно собирался повторить трюк Шонта. С той разницей, что перехватчик Империи гораздо лучше мог перенести вход в атмосферу на такой скорости — и, значит, у них оставалось немного меньше времени на разборки с пытающимися ускользнуть «котами». Если, конечно, они до того не развалятся на куски.
Вокруг «Кракена» билось, утробно ревело пламя. Перехватчик трясло, раскачивало, швыряло из стороны в сторону. Захваты надежно держали девушку в кресле второго пилота, амортизаторы работали на износ, стараясь смягчить особо сильные рывки, но все равно ей казалось, что она попала внутрь какой-то гигантской погремушки.
«ПРЕВЫШЕНА КРИТИЧЕСКАЯ СКОРОСТЬ! ПРЕВЫШЕНА КРИТИЧЕСКАЯ СКОРОСТЬ!» — вещал навком, упрямо пытаясь вразумить пилотов. — «УГРОЗА ПОВРЕЖДЕНИЕ МАНЕВРОВЫХ ДВИГАТЕЛЕЙ. ПОВРЕЖДЕНИЕ ВНЕШНИХ СЕНСОРОВ. ТЕМПЕРАТУРА БРОНИ НА КРИТИЧЕСКОМ УРОВНЕ. УГРОЗА РАЗРУШЕНИЯ НЕСУЩИХ КОНСТРУКЦИЙ».
— Приготовься, Звезда, — по лбу Шонта, по краю белесого пятна ожога стекала крупная капля пота.
— Энергоблоки экрана готовы, — Жанна раньше не думала, что быть в самом сердце перехватчика с дикой скоростью несущегося к поверхности, готовясь выполнить то, что командор в свое время емко обозвал «маневром самоубийц» может так ее увлечь. В вакууме скорость почти не ощущалась, как и вся мощь выкладывающегося на полную катушку космолета. Но сейчас, когда «Кракен» с ревом преодолевал сопротивление воздуха, когда корпус перехватчика дрожал, ходил ходуном — она чувствовала себя оседлавшей ураган.
Страха не было. Слишком много забрало Порубежье, пещера тэш’ша, чтобы бояться еще здесь. Был восторг. Было упоение. И больше всего она жалела, что навком отключил обзорный экран — правда, все равно сейчас ничего кроме танца пламени за броней она бы не увидела.
— Я готова, — добавила Жанна, в последний раз проверяя синхронизацию энергоблоков. Розовой, голубой — да вообще, просто, мечтой инженеров и конструкторов кораблей Конфедерации было найти способ, чтобы экран мог отражать — или уничтожать — объекты с плотностью выше предела Веллера. Но пока все эксперименты заканчивались ничем — при превышении мощности экрана у корабля оставалась выбор между мгновенной гибелью и уходом в гиперпространство. Точнее, в гиперпространство корабль попадал в любом случае — просто, во втором случае он из него выходил.
В их же случае — самым главным было то, что экран мог на пару секунд изолировать «Кракен» от атмосферы и огненного шторма за броней. Всего на пару — дольше четыре энергоблока такое напряжение не могли выдержать, но им должно было хватить. В крайнем случае, оставалась еще пара резервных энергоблоков, до которых, как Жанна надеялась, дело не дойдет.
Шонт скупо кивнул, едва заметными движениями корректируя курс «Кракена». В такие моменты напарник казался Жанне ожившей статуей, с безупречной точностью заставляющий космолет выполнять самый сложный или вычурный маневр.
«ЗАДЕЙСТВОВАНЫ МАНЕВРОВЫЕ ДВИГАТЕЛИ. УГРОЗА РАЗРУШЕНИЕ МАНЕВРОВЫХ ДВИГАТЕЛЕЙ».
«Кракен» накренился влево-вниз. Дуги маневровых двигателей поочередно плюнули огнем, разворачивая космолет; перехватчик затрясло так, что девушка испугалась за прочность обшивки.
— Держись! — сквозь стиснутые зубы процедил пилот «Гетмана Хмельницкого».
«ЭКРАН АКТИВИРОВАН. РАСХОД МОЩНОСТИ ВЫШЕ РАСЧЕТНОГО».
«Кракен» свирепо тряхнуло — Жанне даже показалось, что купол кабины немного искривился, но то был лишь обман зрения — и наступила тишина. Окруженный эллипсовидным коконом экрана перехватчик развернулся — и Шонт, выждав секунду-другую, на треть передвинул распределитель мощности маршевого двигателя. Выполнивший свою задачу — и опустошивший до дна все четыре основных энергоблока — экран погас, а людей вдавило в кресла перегрузка.
Багровая пелена смазала, размыла все перед девушкой; страшная тяжесть навалилась на грудь, не давая вдохнуть. В красном тумане мелькнули цифры, переданные навкомом и визором, но Жанне было не до них — все силы уходили на то, чтобы не потерять сознание, держаться, дышать. Краем сознания едва воспринимался вернувшийся захлебывающийся рев за броней «Кракена», звон системы жизнеобеспечения сьютера под шлемом, ощущаемые всем телом судороги перехватчика, борющегося с тяготением Изольды и собственной скоростью.
Наверное, она таки отключилась на пару секунд, потому что, когда темнота перед глазами отступила — беспощадного пресса перегрузки уже не было, а рев за броней перехватчика переходил в протяжный вой. Не отстававшая с самого входа в атмосферу вибрация стихала, напоминая о себе лишь мелкой, почти незаметной дрожью.
Они выдержали.
«ПОВРЕЖДЕНЫ МАНЕВРОВЫЕ ДВИГАТЕЛИ — СНИЖЕНИЕ МОЩНОСТИ 13 %. ПОВРЕЖДЕНА БРОНЯ — РАЗРУШЕНО 3.4 %. ПОВРЕЖДЕНИЕ ТЫЛОВЫХ СЕНСОРОВ. ПОВРЕЖДЕНИЕ МАРШЕВОГО ДВИГАТЕЛЯ — СНИЖЕНИЕ МОЩНОСТИ 8 %», — сообщениям вторила трехмерная схема перехватчика, где красными пятнами навком отметил некритичные повреждения, а желтым — куда просто следовало обратить внимание. Ничего невосстановимого, ничего, что помешало бы им закончить начатое.
— Звезда? — Шонт перегрузку перенес легче, что мало удивило девушку — ей бы его выносливость.
— В порядке. Жаль нас, Бабай, командор не видит…
Шонт не ответил, поглощенный управлением, и лица его Жанна не видела — но наверняка ее напарник тоже вспомнил слова Фарбаха.
Включился обзорный экран, вновь всплыла сфера радара. Что бы там себе «коты» не думали, но такого они не ожидали. «Бабочка», готовая перехватить «Кракен», как только перехватчик попытается сбросить скорость обычным способом, теперь безнадежно опаздывала. Тэш’шский истребитель, при всех своих положительных качествах, эффективностью маневрирования в атмосфере похвастаться не мог. Единственный, кого им стоило опасаться — «Хрусталик» — был слишком далеко позади и сверху.
Тэш’ша в истребителе все это оценил правильно и быстро — «Бабочка», прекратив набор высоты, перешла в горизонтальный полет, догоняя транспортник, идущий к краю плато над которым они как раз летели. Несомненно, «кот» рассчитывал на секунды, что потребовало бы переключение на планетарные двигатели, вырваться вперед — и встречать «Кракен» уже у транспортника. Но Шонт не стал оправдывать его ожидания: двигатель «Кракена» умолк, выхлоп верхних дуг вновь наклонили его вниз — и почти отвесно, устремившись к пересекающим плато горам, перехватчик понесся навстречу Фухт-фухтаха. И на сей раз расстояние и скорость сближения времени тэш’ша на раздумья не оставляли.
В последнюю секунду «Бабочка» попыталась в немыслимом в нынешних условиях пируэте перестроиться, захватить в прицел падающий на нее «Кракен». Навком четко отметил ее попытки, спрогнозировал траекторию, рассчитал упреждение — Шонту осталось только чуть довернуть космолет и выстрелить. Почти не пострадавшие орудия «Кракена» выпустили две очереди шипов, вся левая сторона «Бабочки» взорвалась роем ошметков, распоротом, пронизанном изнутри короткими стрелами пламени. Неровно покачнувшись, истребитель завалился на правый бок, по спирали начав последний короткий путь вниз, оставляя за собой жирный шлейф черного дыма.
— Один готов, — сухо резюмировал Шонт, выводя «Кракен» из пикирования и закладывая широкую дугу. Планетарные двигатели включились, выравнивая космолет. — Идем за главным.
Транспортник тем временем продолжал лететь прежним курсом, будто ничуть не обеспокоенный гибелью последнего защитника.
— Или он ведет нас на зенитные орудия — или он почти прилетел, куда собирался, — озвучила пришедшие ей в голову мысли Жанна. От самого подножья хребта и до края плато все скрывал изумрудный ковер леса — ни единого просвета. Посмотрев вперед, Жанна про себя отметила, что и за плато местной растительности меньше не становится — казалось, они летят над огромным зеленым океаном.
— По данным Этвуда — тэш’шские базы к востоку от этого плато; наши — там же. Он же идет на северо-северо-восток, — Шонт уверенно вел «Кракен» за врагом, с каждой секундой сокращая разрыв. Напарник Жанны помолчал, потом добавил. — Скорее — второе.
«Что орудия совсем не исключает», — про себя закончила Жанна, глядя на висящий у ее руки экран, где «Бабочка» встретила свой конец, врезавшись в разорванный огромным ущельем склон.
— Отлетал мотылек, — без тени усмешки проговорил Шонт. Жанна улыбнулась напарнику, и снова посмотрела на обзорный экран.
Но гор больше не было. Не было серых мрачных гигантов, выпирающих из зеленого моря. Не было неба, на треть заполненного изломанным хребтом. Не было облаков, пугливо зависших над заснеженными вершинами. Не было вершин.
Только затопивший весь мир, ослепительно-яркий, выжегший все цвета кроме белого, свет.
Она вынесла многое…
Скользящий удар десантной капсулы, пробивший насквозь грузовой отсек. Взрыв корабля. Падение. Удары об скалы. Падение в ущелье. Накрывшую дно ущелья лавину. Непрекращающееся ни на миг давление массы камней. Она все выдержала, не развалившись, сохранив в неприкосновенности содержимое, стиснутое оковами силового поля. Но микроскопические трещины, полученные первого, самого страшного удара десантной капсулой, медленно, неспешно расширялись, расползались по прозрачной оболочке. Сливались друг с другом, росли, раскидывая ветвистые узоры — под завалом никто не видел, как микрон за микроном, миллиметр за миллиметром даже это прочнейшая оболочка поддавалась…
Она держалась долго…
…пока длинная и широкая трещинка не прошила оболочку почти насквозь.
…пока после небольшой лавины спустившейся в ущелье, давление на капсулу чуть-чуть не усилилось.
…пока…
…капсула лопнула.
Глава 6. Реконструкция реальности
Ночь всегда разная. Иногда — бесконечная пустошь космоса. Иногда — звездное полотно над пахнущей полынью и пылью степью. Иногда — теплая и уютная тишина детской в родном доме.
А иногда — вот такая, беспросветно черная, подобно окружавшей меня в этот миг. Ночь, шепчущая мне нечто утешительное без слов, обнимающая так плотно, что не могу пошевелиться. Странные образы, в которых я не могу ничего понять, приходят и тут же исчезают, оставляя за собой безмолвные просьбы уснуть, не бороться, ждать.
Ночь говорит, шепчет о времени. Пять дней. Пять ночей. Пять суток — не словами, но вспыхивающими образами она твердит мне. Пять суток жизни — если не усну. Пять суток жизни — если не исцелюсь.
«Спи!» — беззвучная мольба. — «Исцеление не завершено!»
Я не могу.
Я не понимаю, что со мною.
Я не понимаю, кто я.
Ночь окружает меня. Ночь наполняет меня. Нет тела, нет памяти, нет ничего, кроме ночи и скользящих в ее объятиях мыслей.
Можно смириться. Заснуть. Надеяться, что, пробудившись, я все буду помнить. Ночь не пугает, не давит, ласково убаюкивая, уговаривая. Но я боюсь довериться одной надежде. Я боюсь, что закрыв глаза, я погружусь в вечный сон. Что ночь останется со мною навсегда. Я боюсь остаться в ночи потерянным, забывшим все и всех. Мыслям не может быть больно, — но моя жизнь, отсеченная, утраченная суть — все это причиняет почти физические муки.
И потому я борюсь. Не сдаюсь. Не отступаю. Упрямо раз за разом отвечаю «нет».
Я не знаю, что нужно делать. Не могу даже полагаться на интуицию: нет ни ощущения ошибки, ни уверенности в правильности поступков. Есть лишь я и ночь. И я делаю, единственное, что мне остается: стягиваю, собираю все мысли, дрейфующие в ночи, сжимая в плотный комок. Я гашу все, кроме одного страстного желания: раздвинуть окружающую меня завесу.
Увидеть. Вспомнить. Обрести себя.
«Спи!!!» — в образах звенит отчаяние. — «Спи! Спи!»
Ночи страшно, — что бы это не значило. Ее долг, ее миссия не выполнена. Она не пытается остановить меня — возможно, не может, — но просит не лишать ее смысла существования.
Ее страх, ее боль почти заставляют меня подчиниться.
Почти.
Комок замирает. Не остается иных мыслей, не остается ничего… и вдруг приходит осознание, что этот сгусток — это и есть моя суть. Это и есть я, разбитый, расколотый на сотни, тысячи осколков.
Я пытаюсь собрать осколки в одно целое, соединить их — и не могу. Не могу понять, как. Не могу понять, не могу увидеть, что на осколках.
Я пытаюсь дотянуться до скрытого в них, но везде мои касания будто натыкаются на сплошную стену. Мне становится все труднее держать их вместе, труднее заставлять концентрировать на желании освободиться, вспомнить. Труднее отгораживаться от панического зова ночи.
Я делаю последнее, кажущееся самому себе запредельным, усилие — и вдруг один из осколков поддается, раскрывается навстречу. Мне даже кажется, что он только и ждал подходящего момента, чтобы принять меня.
Потом приходит свет.
Потом приходит боль.
Я падаю в многоцветный вихрь, рвущий на части с таким трудом собранную мою сердцевину, мою суть. Я пытаюсь кричать — и не могу: мне нечем кричать, нечем говорить. Я пытаюсь остановить распад, удержать себя — и вдруг я становлюсь вихрем. Ураган вокруг меня. Ураган во мне.
Я — ураган.
Я впервые слышу нечто отличное от цепочки образов-посланий ночи. Тихий, многоголосый шепот со всех сторон. Он пытается сказать мне что-то очень важное, что я обязательно должен услышать… но я не слышу слов. Только шепот.
Я раздвигаю границы себя, границы урагана, захватывая все больше и больше пространства. Смерч сверкает, переливается всеми цветами радуги, в нем мелькают лица, множество лиц, предметов, мест. Я не узнаю их, по-прежнему, не могу коснуться воспоминаний — есть лишь миг, в котором я, ставший ураганом, падаю в бесконечность.
«Миг» — пришедшее на ум слово почему-то остается со мною, заполоняя собой все. Я не могу избавиться от него, не могу сосредоточиться ни на чем другом — есть лишь миг. Мгновение. Секунда. Миг.
Шепот меняется. Он становится звуком текущего по стеклу песка, перетертого в пыль, в мелкую пудру. Приходит гул урагана, стремительно падая к неслышимой ухом вибрации, дрожанию на грани слышимости, на грани сна миллиона струн.
Вокруг меня остается только одно лицо. В завитках смерча, вокруг, сверху и снизу — я знаю его. Не помню — но знаю!
Я сжимаю обратно себя-ураган. Ближе, ближе! Чтобы рассмотреть, чтобы принять единственное, что знакомо мне. Кружится, мчится в беснующемся вихре сонм лиц… нет, не лиц, вдруг понимаю я.
Отражений.
Я не успеваю подумать, почти инстинктивно тяну к себе ураган. Его стены схлопываются. Ураган втискивается в меня, в сосредоточие, падающее в ночи, — но то совсем не та, ласковая, что кричала мне «спи». Бесконечно голодная, смотрящая мириадами глаз в меня, наполняющая ужасом одним присутствием. Я сжимаюсь, подобно ребенку в утробе матери, пытаюсь стать маленьким, незаметным. Зажмуриваю глаза — и с опозданием понимаю, что у меня появились и глаза, и веки. Что я обрел тело, живое, дышащее, чувствующее. Но даже восторг от осознания этого не может перебить леденящий ужас перед глядящей в меня бездной.
Шелест песка, неслышно-вибрирующий гул становятся оглушительными. Чувство полета в бесконечность сменяется неожиданным покоем — и ощущением чего-то прочного подо мною. Прочного, прохладного и самое главное — реального. Сквозь заглушивший все тандем гула и шелеста неожиданно отчетливо пробивается тонкое пение ветерка, кажущееся прекраснейшей мелодией.
Мириады взглядов голодной черноты исчезают, как туман с первыми лучами солнца, уходят вместе с дрожью бесчисленных струн и струящейся песчаной пылью.
Я открываю…
…глаза.
Горячий, обжигающий даже сквозь ткань сьютера, металл давит со всех сторон. В ушах звенит отчаянный вой систем жизнеобеспечения сьютера, что-то липкое, теплое стекает по виску, щеке, шее; пульсирующие надписи появляются и исчезают перед глазами, никак не складываясь в осмысленную фразу. Единственное, за что успевает ухватиться затуманенный двумя страшными ударами разум, так это слова: «ПРЕВЫШЕН ПРЕДЕЛЬНЫЙ УРОВЕНЬ…». Чего — он не успевает понять: сообщения ломаются, идут рябью искажений — странное, никогда не виденное поведение визора.
Все дрожит вокруг, все колеблется, словно он смотрит на мир из-под слоя воды. В груди проклевывается тупая боль, пока лишь лениво напоминая о себе, разминаясь, готовясь вскоре лютым зверем вцепиться, вгрызться в тело. Во рту странный металлический привкус и сухость. К горлу подступает тошнота, желудок выворачивает наизнанку. Но блевать в шлеме — совсем плохая идея. Надо снять. Стереть розовую пену с прозрачной пласталевой пластины перед глазами, очистить разъем визора, по которому постоянно что-то течет. Что-то горячее и липкое…
Почему так ломит висок возле разъема? Почему у затылка поселился раскалывающий череп комок боли, будто посылающий короткие, жгучие разряды к глазам и шее? Почему вокруг так темно, что даже визор не помогает… Надо снять шлем… Проверить…
Левая рука сдавлена. Как и все тело. Полоски света выхватывают искореженный, смятый как тонкая фольга металл повсюду; обломок кольца маневровых двигателей, насквозь пронзив почерневший, разорванный фонарь «Стрелы», почти касается шлема. Рукоять управления сломана у основания, приборная панель мертва, вскрыта, как брюхо распотрошенной рыбы, обнажая оплавленные внутренности, разбитые, раздробленные в крошево кристалаты[17].
Жар медленно спадает, напоминая о себе только теплыми объятиями раздавленной ударом кабины космолета. Он с натугой тянет правую руку, молясь про себя, чтобы не подвел уже дважды спасший его сьютер: сначала от высокой температуры, следы которой окружали его, а потом от вакуума. Очерченное жирной красной рамкой предостережение регулярно вспыхивало перед глазами, с какого-то раза доходя до раздираемого выстрела боли сознания и отметая безумную идею снять шлем. К сожалению, унять позывы к рвоте, как и избавиться от сухого привкуса разогретой пластали во рту, это совсем не помогает.
Он извивается ужом, пытаясь развернуться в узком, тесном пространстве изувеченной кабины. Он чувствует себя заживо похороненным, закрытым в металлическом гробу, обреченным сходить с ума в оставшиеся часы жизни. Ужас придает сил и, позабыв о своих опасениях, он рывком вытягивает левую руку из тисков того, что совсем недавно было панелью гиперсвязи и выступом проектора обзорного экрана. Зазубренные, взлохмаченные челюсти остатков пласталевого покрытия фонаря с неохотой выпускают запястье. С запозданием приходит испуг, что ткань сьютера не выдержит, но все обошлось — только острая боль в локте и ладони напоминает о случившемся.
Привычно сосредоточившись, он вызывает коммуникационное меню визора. Минута, другая, пока визор посылает запросы в коммуникационную сеть корабля, ищет контакты поблизости… и ничего. Нет сети, связи, нет никого. Он один, запертый в мертвом корпусе «Стрелы».
Приходит жуткая мысль: что, если он уже не на корабле? Что, если его вместе со всяким мусором вышвырнуло из ангаров? Последнее, что он помнил — пробирающий до костей низкий, басовитый гул, гаснущий и загорающий вновь свет… Стремительно опускающееся перекрытие ангара, слишком быстро, слишком внезапно. Он только успевает схватиться за рукоять управления, как все гаснет перед глазами.
Потом… потом он очнулся от проникающего сквозь сьютер жара медленно остывающего металла.
Кровь не останавливается, пульсирующий под черепом огонь не ослабевает. Визор по-прежнему работает с перебоями. Шипя от боли в руках и груди, он хватает край пробившего фонарь обломка двигателя. Вопреки опасениям, обломок, раскроивший металл не намертво застрял: усилие, другое — и он вываливается наружу, оставляя широкую трещину. Широкую, но едва достаточную, чтобы просунуть наружу руку. И надеяться не стоит, что сквозь нее можно выбраться.
Рычаг аварийного сброса фонаря на месте нет — там вообще нет ничего, что должно было бы быть. Жуткая мешанина пластали, обрывков кабелей, перекрученных, изломанных деталей. И нет совсем места, чтобы вытащить из-под остатков приборной панели ноги — мысль о гробе все чаще приходит ему на ум. Мысль, от которой хочется выть от ужаса, биться о покореженный металл, пытаться руками расширить трещину. Мысль, которую он гонит, стискивая до боли зубы. Зная: если поддастся панике — он покойник. И легкой или быстрой та смерть не будет.
Быстрый, мимолетный, как удар молнии, отблеск света. Отразившегося от обломка маневровых двигателей, поднимающегося над остатками «Стрелы». Отразившийся и ударивший сквозь трещину прямо ему в глаза.
«Помощь! Кто-то идет на помощь!» — радостная мысль не успевает оформиться, как набухающий у затылка сгусток боли беззвучно лопается, заполоняя все чистым белым пламенем. Стирая мысли, чувства, гася нарождающееся удивление: если это помощь, почему в коммуникационной сети визора по-прежнему нет ни одного обнаруженного контакта?
Все исчезает, оставляя наедине с хрустально-кипенным светом, каждым квантом заставляющим корчиться в адовых муках. Сквозь белоснежную пелену прорывается страстный, обжигающий порыв: «катапультироваться! Спастись! Должен…».
— КАТАПУЛЬТИРОВАТЬСЯ!!! — кричит он, не столько выражая этот порыв, сколько облекая в слова сжигающую каждую клетку его тела боль. Рука вслепую тянется к рычагу катапульты, сжимая пустоту на том месте, где он должен быть.
Он издает бессильный…
…стон и переворачиваюсь на спину. Глаза болят, точно в них насыпали песка. Все вокруг красное и черное.
Я в туннеле. Идеально круглом, словно кто-то не поленился выверить каждый сантиметр, не допустить нигде перекоса. Красный камень с прожилками черного. Непонятно откуда берущийся мягкий свет. Теплый, ровно дующий, не ослабевающий ни на секунду ветер.
Где я?
«В месте начала».
Тихий голос, чуть сильнее жалобного плача ветерка. Но для меня он звучит подобно раскатам грома. Рывком поднимаюсь… чтобы немедля упасть на спину, соскользнув по стене туннеля на полметра вниз. Страшная слабость едва позволяет поднять руку. Я чувствую себя словно после долгой и тяжелой болезни, высосавшей почте все силы. А того что осталось, едва хватает на лихорадочную, неровную работу легких и сердца.
— Кто… кто здесь?! — моему голосу полагалось быть громким и требовательным, а на деле выходит хриплое, задыхающееся карканье. С какой-то попытки переворачиваюсь на живот, нахожу опору на отполированной закругляющейся поверхности и поднимаюсь на колени. Озираюсь, сам не представляя, кого готов увидеть.
Темная, смутно различимая фигура слева от меня. Разворачиваюсь, проклиная про себя непослушное тело — и изумлением смотрю на пустой туннель, идущий вниз. А та самая фигура, все так же нечетко, неясно маячащая на краю зрения, каким-то образом оказывается уже по правую руку, там, куда я миг тому смотрел. Поворачиваюсь обратно — и вновь передо мною никого нет.
«Не пытайся!» — тихо, равнодушно вползает в уши шепот, едва различимый сквозь бешеный гул крови в висках. Я не слушаюсь, в третий раз разворачиваясь на месте, — чтобы выдохнуть одно за другим пару проклятий: сперва от разочарования, никого не увидев перед собой, потом от испуга и растерянности, когда от резкого движения нога скользит, и я опять падаю на черно-красный камень, больно ударившись грудью и рукой. От локтя к кисти пробегает змейка боли, на мгновение отняв руку от плеча до кончиков пальцев.
— Кто ты? — упрямо спрашиваю, едва отдышавшись и избавившись от разноцветных кругов перед глазами.
«Здесь не место для ответов. Ты не готов».
— Кто ты?! — рычу сквозь стиснутые зубы, аккуратно вставая и стараясь не делать резких или необдуманных движений; поняв бесплодность прошлых попыток, краем глаза слежу за странной фигурой, но больше не пытаюсь смотреть на нее прямо.
«А кто ты?»
Вопрос застает меня врасплох. Злость меркнет, отступает прочь, давая дорогу растерянности и тревоге. Я… я…
— …не помню, — все-таки приходится опереться о стену. Не только потому что дрожат, подгибаются ноги, но и потому что зияющая, черная дыра в памяти словно стремится затянуть в себя.
«Ты помнишь свое имя?» — странно, но сквозь все равнодушие и мертвенную спокойность сквозит не столько слышимое, сколько угадываемое желание помочь. Почему-то я не чувствую опасности от… этого… что говорит со мною. Меня тревожит моя память, тревожит происходящее со мною, тревожит вопрос «кто я?» — но не эта тень.
— Я… я помню космолет! — ужас зажатого в изувеченной кабине пилота, ужас, с которым тот успешно боролся, но от которого не мог избавиться, обжег меня как удар хлыста. — Я был там… Я был ранен… — рука мимо воли касается виска, нащупывая бугорок и разъем. Потом осторожно дотрагиваюсь до ресниц, век, брови — самого визора нет, как и нет крови. Или ран. — Я был… Я был в космолете.
«Ты был пилотом. Ты помнишь, как тебя зовут?»
Я стою, отчаянно пытаясь найти ответ. Кажется глупым, но отсутствие имени бьет больнее всего. Я чувствую твердость, основательность камня вокруг, чувствую ветер, чувствую, как работают мышцы моего тела, как бежит кровь по венам, как стучит сердце… Но без имени, без возможности назвать себя, сказать, кто я — все это кажется призрачным, неверным, могущим исчезнуть в любой миг. Как мираж. Как сон.
— Я не помню! — в моем голосе отчаяние, и гордость даже не думает просыпаться. Мне слишком страшно. — Я не помню, кто я!
«А что ты помнишь?»
Миг — я стою задумавшись. Обрывки воспоминаний… или бреда сплывают и гаснут, прежде чем я успеваю ухватить их. Кроме одного.
— Сирены. Я помню сирены…
…выли. Красные огни тревожно мерцали у каждого прохода, над каждой дверью. Подстегивали бегущих, будили спящих. Пронизывающий, раскалывающий голову вой несся по громадному кораблю, повторяемый сообщениями визоров, информационных экранов.
«ВСЕМУ ПЕРСОНАЛУ ЗАНЯТЬ БОЕВЫЕ ПОСТЫ СОГЛАСНО РАСПИСАНИЮ. ЛОКАЛЬНЫЙ ИНТЕРВАЛ БЕЗОПАСНОСТИ — ДВЕНАДЦАТЬ МИНУТ СОРОК ОДНА СЕКУНДА», — настойчиво рыкало в спины торопящимся людям. — «ВРЕМЯ ДО ПРЫЖКА — ТРИНАДЦАТЬ МИНУТ ДВАДЦАТЬ СЕМЬ СЕКУНД».
Он так и не сумел понять, зачем все еще во флоте пользовались этим анахронизмом. Все прекрасно — причем адресно — передавалось-принималось визорами; в любом случае, задачу надрывающимся динамикам доставляла все та же коммуникационная сеть корабля, что использовалась визорами и интеркомами. Им говорили преподаватели о создании надлежащего психологического настроения, но сводящий с ума вой и грохочущий металлический голос, если и создавал настроение, так только побыстрее сесть в кабину пилота и улететь подальше от этой какофонии. «Что ж, может в этом и весь смысл», — про себя подумал он, вбегая в ангар и на ходу застегивая предохранительную ленту-манжету вокруг воротника сьютера.
Едва он спустился по пандусу в ангар, как визор сформировал перед ним зеленую стрелку-указатель, помогая сориентироваться и без промедления отыскать его «Стрелу». Но как он не спешил, все же чуть помедлил возле ряда сползающих с подъемников космолетов, оглядываясь.
Внутри ангара «Тинагры» вой сирен и рев динамиком мигом отступили, задавленные лязгом, шипением, гулом — сперва служебных механизмов, заканчивающих обслуживание космолетов, потом пробуждающихся от сна в хранилищах истребителей и бомбардировщиков линкора. Перехватчиков он не заметил: ни стремительных, узконосых «Фаэтонов», ни обманчиво неуклюжих «Кракенов», действительно напоминающих обрубок тела кальмара, забросившего от одного конца к другому четыре щупальца. С той разницей, что вместо щупалец были дуги маневровых двигателей, образовывавших, если смотреть сзади или спереди, букву «Х», а в стреловидном «плавнике» находилась кабина пилотов.
Удивляться этому не стоило — линкоры могли нести больше любого другого корабля (не считая, понятно дело, боевой базы) космолетов, но «больше» означало, в данном случае, всего лишь «больше на одно звено». Три звена в штатном составе: бомбардировщик — громоздкий, здоровенный «Бармаглот» — и четыре истребителя. Все, как и полагалось, разве что он не ждал, что из всех двенадцати истребителей «Стрел» будет всего три. Его, Пилигрима и еще чья-то, уже стоящая в туннеле одной из двух разгонных шахт.
Серигуанина он увидел уже сидящего в кабине: серый фонарь медленно опускался, пока техники и служебные платформы перебирались к соседнему «Ворону». Пилигрим что-то деловито настраивал, напомнив в этот миг поглощенного игрой музыканта.
Поднырнув под край заднего кольца маневровых двигателей, он быстро кивнул в ответ на нетерпеливый жест старшего техника в группе, обслуживающий его космолет. Упал в кресло, пластично изогнувшееся под его весом, подхватывая шлем, протянутый усатым техником с очень усталыми глазами. Захваты обжали воротник, со щелчком встали на место фиксаторы. Визор проконтролировал состояние сьютера и выдал успокоительное резюме, переключаясь на обработку рапортов от систем космолета.
Фонарь плавно опустился, отсекая кабину от предстартового гама. Едва трапецевидная «крышка» встала на свое место, ожили проекторы обзорного экрана. В ангаре техники и их техника спешили к пандусам на верхнюю палубу; подгонявший его начальник группы в последний раз оглядел веретено «Стрелы» в кольцах маневровых двигателей и на прощанье хлопнул ладонью по фонарю — изнутри казалось, что его рука ударила по чему-то невидимому.
Визор привлек внимание, формируя упрощенную схему какой-то системы. Впрочем, «какой-то» она была не долго: под ней появилась надпись «Авалон», затем краткая информация о последних операциях флота Конфедерации в системе. Изображение несколько уменьшилось, вокруг системы появилась мерцающая линия внешней границы[18].
Визор начал выдавать информацию о задании, одновременно сообщая о подключении «Стрелы» и ее навкома к тактической сети — пока что только «Тинагры», но как только они совершат прыжок и окажутся в открытом космосе, взаимодействовать в этой сети будут в основном космолеты.
Он смотрел на мерцающие перед глазами строки и вспыхивающие схемы: последняя станция наблюдения тэш’ша плюс какая-то охрана — разведка предполагала от пяти до восьми тяжелых кораблей. Количество космолетов неизвестно, возможность прибытия подкрепления — «весьма высокая». Он удивленно покрутил головой, прочитав сводку по выделенным для атаки силам: целая ОГФ, двадцать пять кораблей, в том числе и флагман.
«45 СЕКУНД ДО ПРЫЖКА!» — проинформировал визор, считав данные с навкома. В ангаре уже практически никого не осталось. Гравизахваты подхватили «Стрелу», приподняв на метр над палубой. Повсюду таким же образом взмывали «Вороны» и «Бармаглоты» — последние из-за размеров и массы поднялись последними.
Навком удовлетворенно пискнул, завершив тест систем истребителя. Одновременно с ним визор выдал короткое сообщение о подключении энергоблоков экрана; посмотрев через плечо, он увидел две черные цилиндрические формы под задним маневровым кольцом. Два других были снизу и из кабины видеть их он не мог.
«30 CЕКУНД ДО ПРЫЖКА. ПРИСВОЕН ИДЕНТИФИКАТОР „ЗЕЛЕНЫЙ-18“, ТРЕТЬЯ „ЗЕЛЕНАЯ“ ЭСКАДРИЛЬЯ». Он сверился с планом развертывания космолетов после прыжка, чтобы не тратить на это время потом. О кличке придется пока забыть — в такой сборной солянке может «Тигров» встретиться и пять, и десять. Но вот «Зеленая эскадрилья» — это значит, если он не успел позабыть после Мариты цветовые кода, что их пока решили держать во второй линии. Самые многочисленные «Красные» пойдут первыми в бой, «Синяя» — прикрывать бомбардировщики, пока не расчистят дорогу или пока ОГФ не сформирует фокус огня, и встречать тех, кто прорвется сквозь «Красных». Им же — «Зеленым» — предстоит латать дыры или встречать неожиданные сюрпризы. Или же «сурпрызы» — вдруг он вспомнил день атаки на Мариту и нервно сглотнул. Сейчас вновь пришло острое сожаление, что пилоты «Гетмана Хмельницкого» улетели по каким-то своим делам… обещая, правда, вернуться не позже трех-четырех дней.
«ДВАДЦАТЬ СЕКУНД ДО ПРЫЖКА». Повинуясь команде навкома, сьютер впрыснул под шлем порцию бесцветного газа: коктейль разной химической дряни, стимулирующий внимание, работу нервной системы, реакцию. Как раз вовремя: раньше он уже проходил все эти процедуры на тренировках или симуляторах, но тогда в голову не лезли мысли о возможном присутствии в месте выхода из гиперпространства вражеских кораблей. Вечная игра в «орлянку» с судьбой, которой занимался каждый корабль, прыгающий куда-либо в зоне конфликта: одна минута и сорок пять секунд на восстановление защитного экрана после прыжка оставляли достаточно времени любому желающему отправить пять-шесть кораблей на тот свет. Это не говоря об обычных торпедах с термоядерными боеголовками или снарядов РкОдов[19]: от последних экран не защищал, а первые можно было успеть посбивать до их выхода на двухкилометровую дистанцию. Но волна Веллера, делящая первое место по скорости со светом, шансов практически не оставляла. Если в радиусе двух-четырех тысяч километров от точки их выхода окажутся враги, все, на что остается надеяться, что целью изберут какой-то другой корабль.
«1 °CЕКУНД ДО ПРЫЖКА… 9… 8… 7… 6… 5…», — визор вел непрерывный отсчет секунд. — «4… 3… 2… 1…». Привычное ощущение остановившегося и вновь возобновившего свой бег времени накатилось…
… спазмами, перекрутившими внутренности.
Я останавливаюсь. Голова кружится, на каждом шагу приходится касаться стены, чтобы удержаться на ногах — чему немало способствует отсутствие нормальной ровной дороги.
Позади — два или три витка, которые я прошел в полузабытьи, погрузившись в воспоминания. Что-то в голове спускает крючок, и из-за серой пелены, закрывшей все в моей памяти, выныривают лоскуты прошлого, сами по себе сшиваясь в видения случившегося.
Очень хочется пить — но здесь нет ни капли воды. Только красно-черный камень, дрожащая на краю зрения тень и теплый ветер, дующий по туннелю, легко подталкивающий вперед, зовущий за собой.
Тень останавливается вместе со мною. Я же не пытаюсь увидеть ее — предыдущие попытки все как одна доказали полную бессмысленность. Она молчит, пока я перебираю воспоминания о «Стреле», узкой, тесной кабине, опасения и напряжение, державшие перед прыжком. Прыжком в бой!
«Война!» — наконец я слышу голос. Киваю, соглашаясь. Я был пилотом-истребителем и готовился сражаться. Но с кем?
«С кем вы воюете? Ты помнишь?»
Враги… Сосущая дыра в памяти упрямо не хочет отдавать свою добычу, но и я не собираюсь сдаваться без борьбы. Я, как раньше, тяну к себе разрозненные фрагменты, отстраняясь от туннеля, ветра, тени…
«Коты» — слово само появляется. И следом, подхваченный осколок моей памяти, вспыхивают очередным воспоминанием.
Коты…
— …занимаются позиционной перестановкой своих сил, аккуратно наращивают давление и смотрят, как мы на это отреагируем. Тэш’ша может и нелюдь, но уважать себя они заставят любого — хочешь ты этого или нет, — седой как лунь Берг договорил, допивая свой чай.
Неожиданное раздражение, едва не переросшее в лютую ярость, вдруг вспыхивает в нем после слов капитана Берга. Оно жжет изнутри, затрудняет дыхание, затуманивает все перед глазами красноватой дымкой ненависти и боли, заставляющей забыть о приличиях. Ненадолго, но достаточно, чтобы процедить в ответ:
— Что-то не слишком сильно я хочу «котов» уважать! Плазмой накормить, вместе со щенками, чтобы не плодились, — и хватит с них!
Капитан «Корнуолла» поднимает глаза и смотрит на него со странным выражением. Не удивление и не гнев из-за резких слов, а что-то… похожее на жалость… Нет, даже не жалость, а разочарованное сожаление. Как будто его лучший ученик на экзамене оконфузился на совершенно простом вопросе, выставив себя дураком.
Капитана «Корнуолла» отвлекает что-то пришедшее на его визор — взгляд Берга стекленеет, на пару секунд его подвижное лицо становится отстраненным, сосредоточенным на чем-то постороннем. Потом он отставляет пустую чашку с такой осторожностью, словно она от малейшего дуновения может рассыпаться на куски.
— Вам пора собираться, — спокойно говорит он. — Скоро старт пассажирского челнока.
Не требуется быть семи пядей во лбу, чтобы ощутить недовольство и разочарование, облеченное в холодноватый тон. Немного сказавший за все время Пилигрим послушно встает, он повторяет движение серигуанина, лишь на долю секунды проведя в борьбе с желанием извиниться и пониманием, что никто его извинений не ждет. У открывшейся двери его догоняют жесткие и сухие слова капитана:
— Ли Твист? — ответное «сэр» Дитрих Берг пропускает мимо ушей, размеренно вколачивая слова, глядя прямо в глаза. — Просто на будущее: у тэш’ша нет щенков. У них есть дети!
Взгляд капитана лайнера пронзает…
…насквозь, подобно раскаленному клинку. Фамилия обтекает меня, обволакивает. Я, сам не до конца понимая почему, всем своим естеством — или тем, что уцелело — сродняюсь с ней, принимаю ее.
Она моя. Это часть меня.
Сразу становится легче. Легче дышать, легче думать. Серый туман в памяти всколыхивается, тает — не до конца, но достаточно, чтобы наполнить меня торжеством. Верой в успех. Раз я вспомнил это — я вспомню и все остальное. Я снова буду собой.
«Теперь ты помнишь свое имя? Ты помнишь, с кем вы воюете?»
Я почти забыл о тени. Вопрос чуть приглушает радость, заставляя собраться. Но вместо ответа я спрашиваю сам:
— Это ты делаешь? Ты показываешь мне это?
«Ты делаешь все сам. Я лишь помогаю тебе сделать первый шаг».
— Кто ты? — уже оставленный раз без ответа вопрос, но сейчас кажется нужным и естественным.
«Еще не время. Ты не готов. Твой разум расколот».
Точно подтверждение этому подкрадывается знакомая слабость, и от оставленных в памяти прорех буквально хочется выть. Так омерзительно чувствовать в себе пустоту, ранее заполненную мыслями, событиями, людьми. Заполненную эмоциями, неважно хорошими или плохими.
Я сглатываю подкативший к горлу ком. Радость отступает на задний план, а на передний выходит то, на что следовало обратить внимание давно.
Если бы я мог тогда обращать на что-то, кроме изнуряющей слабости и отчаяния от потерянности, внимание.
— Как я пришел сюда? Где это место?
«Сюда нельзя прийти. Это место начала. У каждого свой путь».
— Начала чего? — я морщусь, привалившись к стене — теплой, как все вокруг. В затылке начинает постукивать крохотный молоточек, ритмично выбивая свои «тук-тук-тук», как бы каждым ударом говоря: «помнишь меня?».
…сгусток чудовищной боли лопается у затылка и все сметает шквал белого огня…
«Место начала», — не обращая внимания на меня, повторяет тень. — «Ты должен идти. Ты не можешь остановиться».
— А если я хочу спуститься? — постукивание становится все назойливее, и первые уколы — пока еще слабой — боли начинают свой путь через всю голову к шее, к глазам, к вискам.
«Ты не можешь спуститься. Ты не можешь остановиться. Можно только упасть. И можно подняться. Другого — нет».
Я отлипаю от стены, тратя секунду, чтобы удержаться на ногах. Первый шаг дается с трудом, но затем втягиваюсь — и как по волшебству предостерегающее биение в голове замирает. Только слабый зуд под волосами — чтобы не забыл окончательно.
— Это все не настоящее. Это какой-то бред… — наверное, больше для того, чтобы хоть что-то сказать, бросаю красно-черному зеву туннеля.
«Реальность — это миг, когда ты осознаешь себя. Когда говоришь: „Я есть“. Когда вычленяешь из мира свою самость и даешь ей свое имя», — тень спокойна и невозмутима, двигаясь вместе со мною, не отставая, не становясь четче. Или понятнее.
— Я не помню своего имени…
Если бы мог посмотреть на тень прямо, то наверняка бы увидел, как она кивает.
«Твой разум расколот. С ним твоя сущность расколота и заперта среди осколков тебя. Вместе с тем расколота и твоя реальность. Ты должен вспомнить себя. Обрести себя — и тогда ты вернешь свою реальность. Важен только миг. Все остальное — это сон».
— Сон…
…кажется, воцарился здесь.
Буря пронеслась вчера, вывалив, на первый взгляд, годовой запас снега, завалив все белой толстой, пышной шубой. Буря ушла, но угрюмые тучи остались, низко нависнув над долиной, холмами, над укрывшимися под шапками снега яблонями и вишнями. Еще только полтора часа назад был полдень, но всюду уже лежат густые сумерки, а свет становится серым и тусклым, будто проходя по пути к земле через потрескавшееся, потемневшее от времени стекло.
Ветра нет — вся ярость воздушной стихии выплеснулась во вчерашнем зимнем шторме.
Он прошел за ограду — в доме давно уже никого нет, никто не убирал снег ни у входа, ни тем более в яблоневом саду, где затесалось с десяток вишневых деревьев. Проваливаясь по колено в белые сугробы, он сошел с едва угадываемой дорожки к старой высокой яблоне, чья верхушка на добрых десять метров была выше флюгера на крыше дома.
Здесь всегда было спокойно. Тихо и уютно. Но сегодня эта тишина, пришедшая вместе остановившемся, выдохшемся после целых суток безумия небом, вместе с умершим ветром, тишина глухая и тяжелая была покоем склепа. Он шел, под скрип вминаемого сапогами снега, потрескивание ветвей, опустившихся почти до самой земли, лишь недовольно отряхиваясь, когда с задетой ветки на плечо или спину ссыпались белые лавины. Перед старой яблоней он остановился и несколько долгих минут смотрел на такое знакомое некогда, а сейчас, нацепившее белую вуаль, ставшее немного чужим дерево.
Снега намело много, но он не собирался отступать. Первым делом очистив стоявшую у самого края скамейку, положил на нее цветы и серо-стального цвета портфель. Затем усердно начал очищать все вокруг прячущейся в тени яблони могилы. Белый мрамор, соперничающий с блеском в погожий день свежевыпавшего снега, покрытый защищающей от непогоды и времени прозрачной — и вблизи едва различимой — пленкой. Вырастающий с края могилы куст роз и тюльпанов, даже в такой пасмурный день ярко сверкающий серебром — могила была едва ли ни единственным ярким пятном в сумеречном, сером дне.
Или она лишь такой казалась.
Раскрытая посредине книга, сделанная из бежевого камня, опиралась на куст так, что с того места, где он стоял, без труда можно было прочитать выгравированные черным с серебристой каймой надписи.
«Майкл Ли Твист. 2550–2575». «Марта Ли Твист. 2553–2575».
На каждой половине книге легкими, едва заметными штрихами был нанесен герб Дальней Разведки: плывущий к горизонту по неспокойному морю парусник, а снизу по три слова: «Помним. Любим. Скорбим». И крест Единой Церкви на мраморе от книги до края плиты.
Он смел последние крупицы снега с пленки на мраморе, отступил на шаг. Глаза кольнуло, и нечто чуть подзабытое дрогнуло, пробуждаясь, в груди. Три года он не приезжал сюда, словно надеясь, что время сможет приглушить, ослабить боль утраты.
Как оказалось, засевшие в сердце шипы все эти время исправно делали вид, что их зазубренные края сгладились, а острие сломано и затупилось — чтобы сейчас разом пробудиться и вонзиться еще глубже в старые раны.
Некоторая боль не утихает никогда. И время не лечит, а просто позволяет дожить до того мига, когда ты наберешься сил вновь взглянуть прошлому в глаза. Мало — но иногда и такая малость оказывается ценнее всех благ мира.
Он сморгнул, чтобы вновь видеть все четко, а не расплывшимися контурами. Взял со скамейки цветы, встал сбоку от мраморной плиты и опустился на колени прямо в оставшийся, примятый снег.
Бутоны алыми кляксами растеклись по пленке над мрамором. Во всем, что было в саду — цветы оказались единственной яркой краской, кроме черного, белого и серого, будто подчеркивая контрастом всю горечь пасмурного дня.
Горячие капли побежали по гладко выбритой щеке, оставили на губах соленый привкус и сорвались, одна за другой, падая на…
…изгиб туннеля под ногами.
Я стоял, держась одной рукой за стену, другой — за грудь, изо всех сил пытаясь унять неровно бьющееся сердце. Это воспоминание вернуло утраченную частицу меня, но, Господи, как же больно от всего этого
Как же больно.
«Они умерли», — тень говорит.
— Они убили их! — цежу сквозь стиснутые зубы, стоя с зажмуренными глазами. Молоточки в затылке с радостью принимаются за свое дело, но пока я не обращаю на них внимания — они ничто по сравнению с тем, что пытается проломиться на свободу сквозь ребра. — Тэш’ша убили их!
Я не могу сказать, откуда и как, но знаю, что каждое слово — правда. Мои родители погибли и убили их наши враги. Забрали у меня самых близких людей, заставили мучиться от одиночества, горя, боли утраты.
Испытанная в прошлом, в каюте капитана лайнера ненависть приходит на смену боли.
«Ты ненавидишь тэш’ша?» — тень словно читает мои мысли.
— ДА! — бессмысленный ответ на бессмысленный вопрос, но мне нужно хоть как-то сбросить напряжение, взять под контроль душащий гнев.
«Почему? Зачем они это сделали?»
Я открываю глаза, смаргиваю слезы, машинально пытаясь посмотреть на фата-моргану, следующую за мной. Тень ускользает, как и прежде, оставляя по себе чувство, будто я опоздал на долю секунды.
— Это что, шутка?
«Нет. Все имеет причину. Всякая причина имеет следствие. Постигая причину, ты постигаешь следствие. С ними постигаешь нити, связавшие их воедино. Цепь причин и следствий образует новые нити, по которым мы скользим от мига к мигу. Почему они убили твоих родителей?»
— Они враги, — выплевываю в пустоту слово, объясняющее все.
«И это единственная причина? Они убили их просто потому, что враги?»
Я с трудом слежу за смыслом сказанного. Сердце немного успокоилось, и я продолжаю брести вверх по очередному витку.
— Этого мало?
«Очевидно, достаточно для твоей ненависти».
— Какая разница? Какая тебе разница?!
«Все имеет причину. Всякая причина имеет следствие. Если ненависть самоценна, то причина действительно не имеет значения. Но если нет — то глупо расходовать такое сильное чувство без понимания истоков».
Я запинаюсь на ходу, очумело тряся головой. Что это… эта пытается сказать?
— Они убили их! Они забрали их у меня! Это ли не причина?!
«Это помогает тебе сражаться? Помогает убивать их?»
— Да!
«Ты помнишь, что было после прыжка?»
Я закрываю глаза, концентрируясь на вопросе. Не самый плохой способ, чтобы унять кипящие в душе чувства.
— Был бой. Мы сражались, атаковали станцию наблюдения…
«Ты помнишь бой?»
Я медленно иду вслепую, кончиками пальцев ведя по стене, чтобы не потерять ориентацию. Бой…
…шел уже вторую половину часа — и приятного в происходившем было мало.
Совсем мало.
«ТРЕТЬЯ „ЗЕЛЕНАЯ“ ЭСКАДРИЛЬЯ: ПРИГОТОВИТЬСЯ К ПЕРЕХВАТУ КОСМОЛЕТОВ ПРОТИВНИКА; РАЗВЕРНУТЬСЯ КУРСОМ „+альфа.45“[20]», — сообщил визор. Маркеры отметили курс и предполагаемые места появления носителей тэш’ша с космолетами.
Два с половиной десятка космолетов оторвались от поредевшего строя «Зеленых» эскадрилий над колонной тяжелых кораблей. Все казалось простым и понятным, когда план атаки на станцию наблюдения пришли на визор в ангаре.
В реальности все оказалось сложнее и страшнее.
Тэш’ша не собирались сдаваться или дарить легкую победу людям.
«Красные» эскадрильи увязли в подтягивающихся из-за станции наблюдения космолетах — и, хоть разведке удалось точно установить ее местонахождение, в угадывании количества сил прикрытия руфовцы полностью облажались. Точнее, тяжелых кораблей оказалось даже на два меньше, чем ожидалось — восемь штук, но вот космолеты все прибывали и прибывали, почти сравнявшись числом со всеми «Красными». А командовавшие обороной тэш’ша не стали бросаться в бессмысленную атаку, начав расходиться от станции наблюдения. Не очень далеко, но достаточно, чтобы даже у пилотов, занятых прикрытием ждущих своего часа «Бармаглотов», не осталось сомнения — стоит только ОГФ сунуться к станции, как тэш’шские корабли пойдут в атаку. Никто не сомневался, что их уничтожат — и станцию за компанию, — но также никто не сомневался, что цена такой победы будет велика.
И все же, выстроившись стандартным «цилиндром» — в центре линкоры, вокруг них «арки» и корветы, — ОГФ двигалась к станции наблюдения. Время уходило, и с каждой минутой росла вероятность прибытия подкрепления к «котам». Переданный на каждый космолет перед вылетом приказ Военного Совета не оставлял места для раздумий или сомнений: последняя станция наблюдения Империи вблизи Авалона должна быть уничтожена любой ценой.
И по самым оптимистическим оценкам «любой ценой» начнется минут через десять, как только колонна ОГФ приблизится к бешеной карусели «Красных» и тэш’ша.
Визор вывел очередное сообщение: Тактический Центр ОГФ корректировал курс их эскадрильи. Еще две «Зеленых». Линкор «Касабланка», две «арки» — «Северный Хаталь», «Мартин Хайнгрем» и пять корветов — все это им на подмогу. Сообщение мигнуло, погасло, сменившись общим предупреждением: уровень угрозы силам Конфедерации со «среднего» стал «высоким».
Ему не требовалась помощь визора или навкома, или специальные разъяснения ТЦ, чтобы понять смысл последних директив: гравидетекторы зафиксировали идущие к ним силы Империи. Будто читая его мысли, навком передал на визор приблизительные координаты зон выхода из гиперпространства врага — все, к сожалению, еще вне досягаемости что «арок», что линкора.
Время, отпущенное им на раскачку, вышло.
Сферу радара перечеркнули две-три дюжины точек — линкор и «арки» выпустили зонды к ожидаемому месту прибытия врага. Строй эскадрильи окончательно распался — космолеты разошлись, активируя энергоблоки защитных экранов. С тэш’ша станется первым делом запустить навстречу им торпеды с термоядерными боеголовками… как и будут — бесспорно — запущены торпеды с кораблей ОГФ.
Он коснулся кнопки на панели перед ним. Навком спроецировал изображение «Стрелы» оконтуренной пульсирующей линией; один из четырех энергоблоков у заднего маневрового кольца мигал в такт пульсации линии — защитный экран обволок космолет.
Юноша подумал, что экран, как и бронекостюму у пехоты, лишь средство чуть увеличить шансы на выживание. Взрыв «Т-10» менее чем в пяти-семи километрах от космолета мигом исчерпает до дна потенциал сразу двух энергоблоков, а затем излучение убьет пилота и превратит космолет в груду лома. Экран давал шанс, если зацепит краем, но от прямого удара не спасал. Только у тяжелых кораблей хватало мощности, чтобы пережить подобное — или одиночный удар волной Веллера, но ни в коем случае не у космолета.
Правда, ради космолетов редко тратили ценный боезапас. Разве что пилоты дружно хотели покончить с жизнью, и шли плотный строем.
Визор и навком одновременно выдали предостережение, транслируемое с «Касабланки». Одно слово, повторяемое раз за разом: «выход», «выход», «выход»… На радаре, минутах в восьми, появилось окрашенное алым пятно — определенное гравидетекторами место выхода из гиперпространства тэш’ша. Дополнительная информация об ожидаемом количестве кораблей противника была весьма приблизительной и малополезной.
— Всей эскадрильи, «Касабланка» запустила торпеды по сфере выхода, — внезапно напомнил о себе комэск — второй или третий раз с момента вылета. Что, в общем-то, правильно — основная и самая важная информация шла по командной сети с Тактического Центра, но и совсем о подчиненных толковый командир забывать не должен. Неплохое разнообразие после Мариты, где во время учений ему все попадались такие, что трещали в эфире как сороки.
Визор продублировал слова комэска; навком начала показывать траекторию пронесшихся сквозь разреженный строй космолетов торпед, точки взрыва, область максимального поражения, рекомендованные ТЦ курсы… он не смотрел. Все внимание — как и, наверняка, всей эскадрильи — приковала к себе жирная красная точка у края алого пятна.
Линкор не успевал. Не успевали «арки». Не успевали никто из «Зеленых» — корабль тэш’ша был слишком далеко, чтобы ударить по нему волной Веллера или выпустить снаряды РкОдов, запустить… да хотя бы, «Вольты»[21], что висели у каждого космолета на подвесках.
Успевал только рой «Т-10», навстречу которому уже рвались залпы заградительного огня тэш’ша. Успевал… но не до конца.
«Фиксируется залп торпед с корабля противника», — с изображения корабля Империи сорвались несколько десятков искорок и понеслись в сторону людей; навком мигом отметил самые угрожающие направления. Шесть «Воронов» начали смещаться навстречу выпущенным тэш’ша торпедам, бешено стреляя. На встречных курсах, с такими мелкими и, вдобавок, согласованно маневрирующими мишенями это могло принести мало пользы, но любая сбитая торпеда означала больше шансов для их главной надежды — тяжелых кораблей. Два огонька зажглись посреди выявленной полосы траекторий торпед, две торпеды вспыхнули и разлетелись в клочья. Сидя в кабине «Стрелы», он радостно улыбнулся… и улыбка умерла, когда почти там же, где остались обломки, появилась нестерпимо яркая точка.
Стая торпед сочла угрозу со стороны космолетов достойной внимания — и один из последних снарядов, неожиданно погасив скорость, активировал боеголовку.
«ПОПАДАНИЕ!» — визор и навком одновременно послали сигнал. Один — об ударившем в экран излучении. Второй — об пяти торпедах, прошедших сквозь заградительный огонь тэш’ша на дистанцию подрыва.
Термоядерный взрыв в вакууме выглядит совсем не так впечатляюще, как на поверхности. Нет ударной волны, нет бело-желтого шара огня, нет протыкающего макушкой «шляпки» стратосферу ядерного гриба. Только невероятно ярко сияющая доли секунды точка. Яркая настолько, что стоит глянуть на нее без защиты светофильтров обзорного экрана, как мир минуту-другую выворачивает наизнанку, меняя местами свет и тьму, превращая в искаженный, неверный негатив себя.
А потом, когда точка исчезает, расходящаяся от нее во все стороны невидимая смерть начинает собирать свой урожай.
Обзорный экран потемнел, защищая глаза пилота, но даже сквозь дымчатый слой, застлавший тэш’шский корабль, он видел, как тот вздрагивает, будто получив удар сокрушительной силы. Секунда, другая — и все до единой иглы сошедшего с недр звезд пламени гаснут, а на броне корабля то тут, то там появляются участки, наливающиеся сперва багровым, потом белым свечением. Потом изнутри пятна выплескивается гейзер искр и капель расплавившегося металла, брызжет факел мгновенно гаснущего в вакууме огня. Небольшие участки брони вспучиваются, другие «вдавливаются» вглубь корабля, окружая себя патиной трещин; некоторые бронепластины откалываются, сверкая снежной белизной раскаленного металла.
И все же корабль Империи жил — удар пяти «Т-10» мгновенно перевел его в разряд частично боеспособных, но даже в таком состоянии он представлял собой немалую угрозу. К тому же все торпеды взорвались с право-верхней стороны, если смотреть с его «Стрелы» — и вся противоположная полусфера тэш’шского корабля почти не получила повреждений. А те, что были… главным образом оказались более эффектными, чем эффективными. Да, все РкОды, датчики, проекторы защитного поля, батареи, даже главные орудия — все, что попало под удар торпед, вышло из строя или оказалось серьезно повреждено, но второй, внутренний, слой брони наверняка почти не пострадал. Как перенес экипаж свирепый шторм излучения — сказать не мог никто, но судя по тому, что корабль двигался и не собирался превращаться в дрейфующую груду лома — рассчитывать на их массовое упокоение не стоило.
Навком отметил заработавшие проекторы защитного экрана с неповрежденной полусферы; тэш’ша разворачивался так, чтобы подставить прикрытую экраном сторону людям.
«ПЕРЕГРУППИРОВКА, СМЕНА ЦЕЛИ», — деловито сообщил визор. Эскадрилья меняла курс, поднимаясь над плоскостью атаки тяжелых кораблей. Двадцать космолетов выполнили маневр, может не так красиво, как на параде, но без огрехов, занимая свои места.
«Стрела» уровняла скорость со скоростью эскадрильи, навком, воспользовавшись передышкой, переключил питание защитного экрана на второй энергоблок. Он же сидел в кресле, читая выделенные красным позывные в списке третьей «Зеленой» эскадрильи: «Зеленый-12», «Зеленый-11», «Зеленый-7», «Зеленый-5». Они оказались рядом с тэш’шской торпедой — и не имели и крохотного шанса на спасение. Пять человек умерли в долю секунды, когда звездный огонь смел их защиту.
«Хорошо, хоть Пилигрим уцелел», — мелькнула мысль, находя взглядом на радаре точку с отметкой «Зеленый-22».
Три красные точки появились на радаре в зоне выхода; обзорный экран среагировал моментально, передавая сигналы с зондов. Вопреки ожиданиям, только один из новоприбывших был двойником изувеченного залпом торпед с «Касабланки». Остальные представляли собой две соединенных основаниями восьмигранных пирамиды, массивными стометровыми ромбами повисшие чуть поодаль от кораблей.
«Носители!» — выдохнув воздух, зло подумал про себя он. Тэш’ша не любили размещать космолеты на кораблях, и не захотели повторять путь Конфедерации, не стали создавать боевые базы. По своему обыкновению, «коты» придумали оригинальное решение.
Грани «ромбов» раскрылись. Если раньше носители походили на соединенные пирамиды, то теперь в космосе плыли огромные хризантемы с дырой в центре венчика. Только не толстые шмели с жужжанием поднимались с этих «венчиков», а два с лишним десятка космолетов в угрожающей тишине разворачивались навстречу людям. В отличие от «Карлссонов» единственным ограничением тэш’шских носителей был объем внутри сомкнувшихся «лепестков». На Марите им рассказывали, как «коты» иногда умудрялись запихнуть в носитель чуть ли не целый полк космолетов.
Еще один корабль и носитель выскочили из гиперпространства. Радар тихонько пискнул, навком отрапортовал о выходе на дистанцию, где их — теоретически — могли достать орудия первого корабля. Вряд ли он, имел такое намерение, больше занимаясь прикрытием появляющегося из гиперпространства подкрепления и борьбой за жизнь, но расслабляться или относится снисходительно к «котам» сейчас мог бы только самоубийца.
Уже далеко позади основные силы ОГФ начали прорываться сквозь охрану станции наблюдения — если верить радару. Там тоже начали выходить из гиперпространства поодиночке и небольшими группами враги, но с ними уже придется разбираться другим. Как «Синим», чуть ли не в полном составе отряженным на перехват рванувшихся к бомбардировщикам трех-пяти десятков чего-то очень быстрого и верткого. «Даркхи», наверное. Предыдущее поколение перехватчиков Империи значительно уступало пришедшим им на смену «хрусталикам» — а кто им не уступал по обе стороны фронта? — но по-прежнему оставались весьма неприятным противником.
Последние спокойные секунды истекали. «Касабланка», «арки» и корветы неслись на врага, две присоединившихся к ним «Зеленых» эскадрильи не отставали, взяв на себя роль подвижного щита от вражеских космолетов — и по возможности ракет. Им же — третьей «Зеленой» — досталась задача разобраться с выброшенными первыми носителями космолетами, чтобы заняться затем привычной — для «Зеленых» — работой: помогать, где надо, затыкать дыры, служить оперативным резервом.
Юноша крепче сжал рукоять управления, опустив вторую руку на панель контроля маневровых двигателей. Облако космолетов Империи приближалось, на первый взгляд бесформенное, никак не могущее собраться и выстроить правильный и красивый боевой порядок. Как правило, тому, кто позволял себе так думать, редко выпадала возможность «второго» взгляда — такие «облака» тэш’ша умели очень быстро и неожиданно перестраиваться, принимать наиболее эффективную в данный момент форму, копируя тактику фокусного боя тяжелых кораблей.
«ДИСТАНЦИЯ АТАКИ — ПЯТНАДЦАТЬ СЕКУНД», — навком работал как проклятый, просеивая через себя лавину информации, отбирая жизненно необходимую для пилота «Стрелы», анализируя непрерывно поступающие данные. Под ними, под плоскостью атаки эскадрильи космолеты Империи атаковали первую и вторую «Зеленую» эскадрильи, пытаясь резким ударом прорваться к корветам и «аркам»; «Касабланка», как и положено, держалась позади.
— Эскадрилья! — комэск вновь появился в эфире, а юноша с неожиданным раскаянием подумал, что так и не узнал его имени. Он даже не видел его в лицо: может, это был один из тех, кто спал в каюте «Тинагры»? Или кто-то из тех, с кем он бежал по коридору к пандусу в ангар? Голос у комэска был молодым и сильным, полным предбоевого напряжения и тревоги. — Готовность к бою. Вторым номерам — держаться лидеров крыльев, не теряться. Не забывать о других, действовать аккуратно, но давить «котов». Сделайте то, что от вас требует долг — и мы вернемся домой. Во имя тех, кто погиб, и тех, кто жив.
«ДИСТАНЦИЯ АТАКИ ДОСТИГНУТА», — навкому до слов комэска дела не было, и сообщение появилось перед пилотом «Стрелы» одновременно с последними словами командира «Зеленой-3».
Спустя секунду всем все слова стали безразличны.
Мир спокойного полета разлетелся хрустальными осколками — и сложился вновь водоворотом хаоса, огня и смерти. «Зеленая-3» сменила плоскость атаки, примерно на 60 градусов наклонившись к плоскости начавших свой бой тяжелых кораблей. Тэш’шские космолеты поднимались им навстречу, выстраиваясь тремя пятилучевыми звездами.
К счастью людей, здесь не было не одного Сунк’ха, всего пара «Бабочек» — в основном «Даркхи» и «Салати», что, впрочем, не делало ситуацию намного лучше. Будь у него время, он наверняка бы задумался бы о том, что, несмотря на сбитый на Марите «хрусталик», его совсем не греет мысль еще раз столкнуться с такой тварью в бою. Задумался бы, что победой над тэш’ша можно — и нужно — гордиться, но ни в коем случае нельзя позволять себе переоценивать ее. Будь здесь, сейчас хоть пяток Сунк’хов — один Бог знает, уцелел бы хоть кто-то из третьей «Зеленой».
Если бы было время…
Кабину залило багрянцем аварийной сигнализации, космолет от души тряхнуло. Идущие в лоб тэш’ша открыли огонь, выпуская ракеты, люди в долгу не остались. Очередь какого-то «Салати» вскользь прошлась по броне «Стрелы», чудом разминувшись с энергоблоком и креплением заднего маневрового кольца; его же ответный выстрел оказался малость удачнее, но так же не причинил «коту» существенных повреждений.
Космолеты столкнулись, закручиваясь тугой спиралью вокруг друг друга, падая к плоскости боя тяжелых кораблей. Меньше чем за дюжину секунд четыре «Ворона» распались на куски, разорванные очередями «Бабочек» и «Даркхов»; ответным огнем люди отправили на встречу с их Ушедшими шесть тэш’ша. «Внизу» новые и новые термоядерные огни загорались между сближающимися кораблями; вышедший первым тэш’ша, изувеченный до неузнаваемости, окончательно лишившийся защитных экранов, как раз в этот момент получил удар волной Веллера с «Касабланки». Досмотреть — и порадоваться — гибель «кота» он не успел, сосредотачиваясь на бое.
«Зеленый-17», его ведущий, ловко увильнул от очереди сначала одного «Даркха», потом от пары «Салати» — его «Ворон» мчался за пытающейся вырваться из огненного кольца рвущих друг друга космолетов «Бабочкой». «Стрела» юноши следовала за ним: ему приходилось раз за разом вспоминать слова комэска, когда навком показывал подходящие цели для атаки поблизости. Личный счет — не важен. Важно сделать дело и остаться в живых.
Тэш’ша на Фухт-фухтаха, отчаявшись оторваться от крыла космолетов Конфедерации, обернулся вокруг оси, резко меняя вектор движения. Радар «Стрелы» взвыл, сигнализируя о приближающихся с «альфы» задней полусферы ракетах — к «Бабочке» шло подкрепление.
Маневровые кольца плюнули снопами сияния, швырнув «Стрелу» вверх, разворачивая в вертикальной и горизонтальной оси — ведущий не сказал ни слова, лишь отправив утвердительный сигнал, продолжая гоняться за «Бабочкой». Не дожидаясь, пока навком откалибрует рыскание «Стрелы», юноша сдвинул рычаг ускорения, подавая трехкратную мощность на ходовые двигатели. Системы наведения ракет отреагировали на маневр космолета, но слишком поздно: «Стрела» пронеслась мимо всех четырех тэш’шских «гостинцев», безуспешно пытавшихся достать ее на контркурсе. Юноша тут же забыл о ракетах — запаса их хода едва хватит, чтобы погасить скорость, но уж никак не догнать его снова, больше беспокоясь о сразу двух «Салати», заходящих на него с нижней части передней полусферы.
Затылок сжал обруч тупой, дергающей боли. Но для боли места не было.
Реальность начала размываться, тонуть в бешеном темпе боя. Мир сужался до данных навкома, обзорного экрана, шкалы наведения и прицела — все остальное было бессмысленным и бесполезным. То, что еще полминуты тому было целостным, единым — распадалось на рваные фрагменты, соединенные заполненными зыбкой хмарью забвения провалами.
Огненная нить, отображенная визором и навкомом, прочеркивает обзорный экран… Сплюснутый сверху и снизу яйцеподобный «Салати» вертится в прицеле, уклоняется от коротких выстрелов, чередующих по два плазмоида с одиночным пакетом «шипов»… Визор отслеживает, по движениям глаза, цель, передавая данные навкому — тот в долю секунды рассчитывает дистанцию, корректирует время подрыва пакета, чтобы добиться максимального накрытия врага… Летящий мимо «Ворон», у которого не осталось одного крыла и сорван фонарь — в краткий миг относительного покоя, когда ни одна из сторон не может достать противника, он видит, как пилот истребителя скупыми очередями добивает потерявших ход, похожий на неправильную трапецию с бугристыми вздутиями «Даркх»… Вторая «Стрела» эскадрильи и два «Ворона» отстреливаются от насевших на них пары «Бабочек» — и как раз в этот миг залпы строенных орудий тэш’ша превращают запоздавшего с маневром «Ворона» в облако раскаленных осколков… Оставшаяся «Стрела» и «Ворон», будто и не заметили гибель напарника, берут в клещи чуть вырвавшуюся «Бабочку», кромсая ее слаженными залпами… Пилот-тэш’ша катапультируется из обреченной машины, секундой спустя взрывающейся бело-оранжевым шаром…
А затылок точно поселился крохотный осьминог, выбрасывающий и втягивающий обратно обжигающие щупальца — к вискам, глазам, шее.
Но для боли места не было. Был враг. Была его «Стрела». Была смерть.
Больше не было ничего.
«Стрела» сманеврировала, уворачиваясь от роя мелких обломков. Кресло-катапульта тэш’ша задрожала в прицеле. Навком определил тип цели, отсекая подачу плазмоидов на орудия. Визор рассчитал дистанцию, коррекцию траектории, передавая данный для подрыва пакетов «шипов». Ходовые и маневровые двигатели сработали ровно, выровняв истребитель курсом на цель, и отключились, предоставив «Стреле» мчаться по инерции. Предгрозовая тишина в эфире пришла неожиданно, и ничто не нарушало ее, даже собственное дыхание доносилось, как бы издали.
Был один из тех редких моментов в бою, когда он очутился в своеобразном «окне» шторма: один, без врагов, идущих на него. Как в холодный, зимний безлунный вечер, когда весь мир погружен в тишину, сковавшую все вокруг не хуже льда, когда есть только ты и звезды, смотрящие с неба. Был момент, который может длиться не больше пары секунд, но казаться, что прошли года.
Чувства, эмоции ушли. Холодноватая смесь кислорода со стимулирующим внимание газом легко щипала горло, глаза, неотрывно следящие за беспомощно вращающимся креслом-катапультой с «котом», слезились от напряжения. Не было ненависти, не было ярости. Были отточенные, сухие мысли, решения; мозг работал как компьютер, точно слившись со «Стрелой», оставив за кормой, в пустоте все человеческое, все живое.
Он нажал на гашетку — и осьминог в голове в очередной раз…
…ужалил виски, глаза, позвоночник. Боль вернулась, несмотря на то, что я, не останавливаясь, бреду вверх и вверх.
Воспоминания ушли, вернув в красно-черный туннель, вернув в компанию зыбкой тени, неотступно следующей за мной.
«Ты убил его», — спокойная констатация факта. Бесстрастная констатация, но почему-то я уверен, что за этим равнодушием кроется неодобрение.
— Он враг! — хрипло бросаю через плечо, сплевываю на овальное дно туннеля. Я не собираюсь оправдываться, не собираюсь сожалеть. — Это не запрещается…
«Но не приветствуется», — тень безупречно-логична.
— Он враг. Он мертв. Больше он не убьет ни одного человека!
«А те, кто видел твой поступок, собьют катапультировавшегося человека. И оправдают себя так же. Или не собьют — и твои оправдания станут пустым шепотом ветра, гонящего пыль».
— Мне наплевать… — я шагаю, балансируя на чертовом дне туннеля. — Мне наплевать на то, что думают «коты».
«Возможно. И мы возвращаемся к вопросу, на котором остановились. Причина и следствие».
— При чем… — я осекаюсь: в затылке бьют уже не молоточки, а кувалды.
«Ты убил его. У тебя была возможность. У тебя была причина. У тебя было желание. И ты убил. Причина — и следствие», — тень делает паузу, словно давая мне время осознать сказанное. — «Почему убили твоих родителей?».
Жгущий огонь разрывает голову, но он лишь слабое эхо того, что кромсает сердце. Опять этот вопрос, опять мучительная память о потере, о том, чего я был лишен.
О том, что отобрали у меня тэш’ша.
— Они убили их! — я почти кричу, борясь с бессмысленным желанием повернуться и броситься на проклятый, не замолкающий ни на секунду фантом. — Почему ты не хочешь этого понять?! Почему не хочешь понять, что важно только это! Их забрали у меня!
Я останавливаюсь-таки, поворачиваюсь, смотря в пустоту позади. Тень, как и раньше, оказывается за плечом, но почему-то мне кажется, что я смотрю прямо на нее.
— У меня не осталось ничего! Только голофото и записи. Пустые могилы, потому что даже их тел не осталось, чтобы похоронить дома. Пустой дом…
…встретил его молчанием. За дверью в серых сумерках лежал снег, выпавший вчера, а внутри все покрывали пласты пыли. Кто знает, когда здесь убирали в последний раз. Сколько лет сюда никто не заходил.
Затхлый, сухой запах, всегда появляющийся в заброшенных домах, заставил морщиться. Он знал, что здесь все будет… гнетуще и одиноко, но от знания легче не становилось.
Он посмотрел кругом, тщетно пытаясь найти место, где пыли было бы меньше, чертыхнулся и поставил портфель на столик с зеркалом у входа. Старинная темно-коричневая вешалка на трех вычурных ножках, потрескавшихся от времени и давних детских шалостей, украсилась его черным пальто с эмблемой ВАК на рукавах.
Ковровая дорожка, как и все остальное в дому, прятала орнаментный узор ромбов, трилистников и зигзагов под грязным покрывалом пыли. Дымные облачка взмывали к коленям при каждом шаге, иные поднимаются до пояса; вездесущий запах пыли усилился, окончательно забивая все остальное. И он был рад этому — пыль заставляла морщиться от отвращения, но не от застарелых укусов памяти прямо в сердце.
Ему хватило часа, пролетевшего как миг, у двух пустых могил, наполненного запахом лежащих на мраморе тюльпанов.
У начала лестницы на второй этаж он помедлил. Коридор поворачивал, ведя к кабинету деда, где он — давным-давно — играл со старым Яношем в шахматы или читал мемуары адмиралов, воевавших на Земле до Серого Времени. Или писал от руки письма оставшимся в живых сослуживцам, бывшим подчиненным, друзьям. Или сидел, укрывшись полосатым, красно-белым, подаренным Яношем, ворсистым пледом в кресле-качалке, смотрел на дождь за окном или кружащиеся снежинки и, редко-редко, поднося к губам стального цвета трубку, выдыхал ровные пушистые кольца дыма.
Коридор вел к кухне, где всегда раньше пахло корицей и яблоками, где любил спать под столом черно-серый Хаусгист, пушистый и наглый, ласково и выжидающе мурлыкающий, стоило кому-то войти на кухню. Жизнь кошек пошла вкривь и вкось после начала войны, но ни у кого не поднималась рука (что там, даже мыслей не было) выгнать старого, важного цап-царапыча.
Коридор вел к кладовкам, пыльным и темным, царству загадочных и увлекательных вещей для ребенка, любящего искать там приключений и волнующий открытий. Чаще находившего грязь, паутину, ссадины и ушибы, но иногда упорство вознаграждалось воистину прекрасными находками. А не только наполовину усталыми, наполовину веселыми вздохами бабушки и мамы.
Коридор, погруженный в полумрак, шел мимо пузатых вазонов, в которых еще была растрескавшаяся земля — растения давно погибли и только желто-белые остатки стебля, едва выступавшие из сухого грунта, напоминали об их существовании. Мимо двери, около которой стояли пустые кадки, в которых когда-то росли диффенбахия и кариота.
Ступеньки скрипнули, протяжно и визгливо. Каждая звучала похоже — и вместе с тем немного по-другому: точно старая лестница радовалась ему, на свой лад приветствуя последнего хозяина вернувшегося омой.
На последней ступеньке он помедлил. Две ближайших к лестнице двери, друг напротив друга, красно-коричневые, со стилизованными под старину деревянными ручками над электронным замком. Сейчас ни один индикатор на замках не горел, как не горели ни ночники, ни лампы в коридоре. Ничто, кроме тусклого света, проникающего сквозь окно в конце короткого коридора, света дня, умирающего в объятиях оставшихся после бури туч.
Он подошел к правой двери. Ручка тонко скрипнула, дверь беззвучно отошла в сторону.
Иногда сделать шаг так трудно. Он не заходил в эту комнату — точнее, две комнаты, соединенные между собой арочным проходом с тяжелыми, красными занавесками — больше девяти лет. Он часто стоял на пороге, смотря в — рассеченную серебрящейся лунной дорожкой — комнату. Или утонувшую в бархатистой темноте безлунной ночи. Или освещенную алебастровой, зависшей над горизонтом огромной луной. Всегда ночью. Когда все спали. Когда никто не мог видеть его здесь, не мог увидеть, как он стоит на пороге, борясь с собой, пытаясь заставить себя шагнуть за оббитый красной кожей порог…
Сегодня, впервые за годы, он смотрел на комнату матери днем. И все равно — не делал последнего, самого важного шага. Не шел к столику на трех ножках, покрытому некогда белой, а сейчас грязно-желтой скатертью. К рабочему столу, где лежали в кажущемся беспорядке дюжина дата-кристаллов. К запылившемуся зеркалу рядом с черным приоткрытым шкафом. К так не прибранной после отлета в последнюю экспедицию кровати, на подушке которой лежали остатки пышного букета тюльпанов, любимых цветов мамы.
Когда-то они были повсюду в доме, почти в каждой комнате. Росли на десятках клумб в саду. И каждое утро, когда они были дома, отец приносил ей новый букет.
Сейчас запах тюльпанов напоминал о двух пустых могилах под яблоней.
Он ненавидел эти цветы. С той ночи. С того лета. Их запах, их хрупкие бутоны, норовящие рассыпаться скарлатными лепестками, их мягкая шелковистость на ощупь.
Дверь закрылась, сухо клацнув фиксатором. Он развернулся на месте, двумя широкими шагами пересекая коридор. Вторая дверь, внешне ничем не отличающаяся от двери в комнату матери, послушно открылась.
Здесь так же мало что изменилось. Комната мальчишки, увлеченного космосом, войной, кораблями. Аккуратно прибранная кровать. Квадратный ковер в центре комнаты. Стол у окна, заваленный всякой всячиной. Полки с книгами рядом со столом. Запертый шкаф, в отличие от стоящего в комнате матери, не черный, а жженого кофе — в тон паркету и ворсистому ковру. Стулья у стены со стопками старой одежды, выкинуть которую ни у кого не нашлось времени. Кресло у стола, со следами царапин когтей на подлокотниках и спинке.
Он прошел через комнату, оглядываясь по сторонам. Каждая деталь, каждый предмет, каждый шаг рождал воспоминания, выпускал на волю каскад образов, событий. Здесь прошло его детство, здесь он вырос — эта комната была олицетворением дома, больше чем что-либо еще в этом здании.
У стола он застыл на… он и сам не мог сказать на сколько. Десять минут… Полчаса… Час… Время было подобно пыли, оживающей при каждом шаге, но затем опускающейся обратно и замирающей, возвращающейся к своему долгому сну. Дом заснул, вырвался из потока времени, очутившись в странном миге между «вчера» и «завтра», миге, так и не набравшемся сил назваться «сегодня».
Юноша опустил взгляд на стол. Аккуратно отодвинул хрустальный шар с домиком и снегом. Книга в сиреневом кожаном переплете лежала на своем месте; на покрывшей ее пыли еще сохранился отпечаток подставки с голофото — сейчас стоявшего у его кровати в комнате общежития ВАК.
Он взял книгу, резкими, нервными движениями сметя пыль. Томик стихов — любимых стихов мамы, стихов, которые она читала ему на ночь, когда он был совсем маленьким и не мог заснуть: почему-то испытанные временем и поколениями бабушек-мам «сказки на ночь» ему совсем не помогали. Помогал прочитанные мягким, спокойным голосом мамы стихи, не всегда понятные, не всегда радостные, чаще грустные и тревожные — но помогали.
Книга сама раскрылась на странице, заложенной серебристой лентой-закладкой. Плотные листы, не поддавшиеся времени, сохранили сверкающую белизну, подчеркивая черные завитки стилизованного под рукопись текста.
Он пробежал глазами первые строки сонета, чувствуя, как в горле…
…встает комок, а осознание утраченного рвет душу, сердце на части.
Я опять теряю равновесие и падаю на колени, ударившись коленом о теплый камень.
— Они забрали у меня все! — я повторяю то, что сказал тени перед видением. Хочу добавить что-то еще, но едва могу вздохнуть: в затылок раскалывается, жжет, будто там течет расплавленный металл. Мене трясет, не могу сосредоточиться, не могу связно думать.
— Что… что со мн… мной?..
«Ты обретаешь себя. Расколотое становится целым. Единым. Но брешь в твоем разуме с каждым шагом тоже становится сильнее. То, что разорвало твое сознание, что раскололо тебя — оно вновь может сокрушить тебя».
Я пытаюсь встать… и вновь падаю на колени, поскуливая от боли. Это невыносимо! Мне больно… как никогда раньше не было! Осьминог под черепом превратился в яростного монстра, терзающего меня огненными щупальцами.
— Чч-что это?!! Как… как остановить…
«Я не могу сказать».
— ПОЧЕМУ?!! — я кричу уже не от ярости, а от боли.
Тень равнодушна и бесстрастна. Как всегда.
«Я говорю твоими словами. Твоими мыслями. Твоими образами. Я не могу сказать ничего, что ты не знаешь, я не могу облечь суть в слова, которых нет у тебя».
Сквозь боль прорывается какой-то приказ. Требование. Что-то, чему я должен подчиниться. Что должен сделать. Беспрекословно. Без размышлений. Оно горит во мне, кричит мне без слов — я не понимаю, что оно хочет, что я должен делать. Я только чувствую непреклонность… этого.
«Ты можешь или подняться, или упасть», — говорит тень. — «Остановиться нельзя. Ты должен вспомнить себя. Обрести целостность. Брешь, дыра в тебе вернется, но тогда у тебя будет возможность бороться. У тебя будет опора, о которую ты сможешь держаться».
Я хочу ответить, хочу что-то сказать — и не могу. Меня трясет, я падаю, сжимаясь, как в самом начале, под взглядом голодной ночи. Даже кричать не могу — боль забирает все, не оставляя места ничему иному. Как вспомнить с этим? Как сосредоточиться? Как?!
КАК?!
Тень колеблется у противоположной стены.
«Ты помнишь свое имя?»
Осьминог тянет щупальца через всю голову, к глазам, к вискам. Неумолимая, безжалостная тварь во мне не знает снисхождения, не собирается давать покоя.
Имя.
Имя. ИМЯ…
«Вспомни стихи. Вспомни, что читала тебе твоя мать. Вспомни себя», — в шепоте тени приказ.
ИМЯ… СТИХИ… ИМЯ… ИМЯ… СТИХИ… ИМЯ… ИМЯ… СТИХИ…
— …почитай еще. Пожалуйста! — он смотрит на маму, погасившую свет.
— Мы же договорились! — укоризненно говорит она. Мальчик не видит ее лица, но знает, что она смотрит на него с улыбкой, чуть склонив к плечу голову. — Один стих — и ты спишь.
— Ну, мам… Пожалуйста, — так жалобно, как только может, просит. — Еще немного.
Она смеется, но берет со стола книгу.
— Ладно, но немного, — подходит к кровати, клацая выключателем ночника у изголовья. Тусклый синеватый свет отбрасывает темноту на пять-семь шагов. Сперва поправляет одеяло, только потом присаживается на край кровати, раскрывая книгу на закладке. Света едва хватает, чтобы рассмотреть рассыпавшиеся по плечам волосы, сиреневый, расшитый драконами халат с кружевным воротником. Как всегда слегка откашливается, прежде чем начать тихо, но выразительно читать:
«Чего еще желать? Я с юных дней
Раздаривал любовь, но не всегда ли
Мне злобой и презреньем отвечали?
А вот и смерть — что требовать у ней?
Жизнь хочет жить — нет правила верней.
Страданья никого не убивали,
А там, превыше всей земной печали,
Прибежище нам есть от всех скорбей.
Но смерть не спросит о моем желанье:
Ни слез, ни горя нет в ее стране.
Все потерял я в горьком ожиданье,
Зато враждой пресытился вполне.
До смерти мне осталось лишь страданье.
Для этого ль пришлось родиться мне?»[22]
Голос мамы неторопливо журчал, свиваясь вокруг него. Ласковое, доброе тепло будто снисходило на него от каждого ее слова, убаюкивая, лучше всякой колыбельной, лучше всякой сказки. Невыразимо приятно слушать ее, приятно уплывать в сон под звуки ее голоса.
Уже почти заснув, он услышал, как она остановилась на полуслове. Наклонилась над ним, коснулась губами лба.
— Спи, малыш, — прошептала мама. — Спи, Джеймс.
Он заснул.
«Джеймс».
Если бы вокруг ударил гром — он и то меньше поразил бы меня. В одно мгновение все застыло, замерло: осьминог в голове, боль, страх, растущая в глубине души паника…
«Джеймс».
Я.
Джеймс
Я.
«Ты — Джеймс», — скрипуче, ровно резюмирует из-за плеча тень.
Дрожь, вибрация проходит по окружающему миру, по мне и сквозь меня. Туннель, вместо размеренной спирали вдруг оказывается резко идущим вверх, а прямо передо мною его преграждает серая, будто только что возведенная стена. Она выглядит хрупкой, точно сложенной из песка, но что-то во мне подсказывает, что она прочнее и несокрушимее гранита.
«Ты не можешь остановиться!» — без нужды подсказывает тень. — «Или поднимаешься — или падаешь».
Я не хочу!
Я не буду!
Я не паду!
Ярость, замешанная на боли, на горечи, на ненависти взрывается во мне. Мой гневный бессвязный вопль отражается от черно-красных стен, от серой преграды у меня под носом. Я ударяюсь в очередной раз коленями об закругленный «пол», приваливаясь к стене на пути — но сдаваться не собираюсь. Не собираюсь подчиняться твари в голове, не собираюсь подчиняться вздымающемуся в сознании приказу.
Обхватываю голову, нащупывая пальцами место, где под черепом укоренился источник боли. Не понимаю, откуда это пришло, зачем делаю и почему уверен, что так правильно — просто понимаю, что мое время истекает. Что у меня только одна попытка.
И я не потрачу ее зря.
Волосы, кожа под пальцами горячая, сухая, точно там, глубоко под ними горит нестерпимый, жадный огонь, жрущий все, что попадает ему. От боли я зажмуриваюсь, вновь стискиваю зубы, да так, что крошится эмаль. Слезы текут сквозь веки, прочерчивая дорожки на щеках, подбородке, губах.
Я не сдамся.
Я — Джеймс. Я есть.
Как во сне пальцы вдруг погружаются в череп, сквозь кожу, сквозь волосы, сквозь кость. Под ними дрожит нечто, пульсирует, бьется, как муха в паутине, плюется огненными сполохами в глаза, виски, позвоночник — тварь не хочет уходить без боя.
Но я заставляю глупое тело забыть о боли. Забыть о муках. Забыть обо всем — есть только я.
Джеймс.
Я рву тварь, выдергивая, выкручивая, тяня прочь. В голове взрывается слепящий шар, я кричу, надрываясь, захлебываясь воплем — меня будто ввергает в чан с кислотой, медленно, по сантиметру сжигающей кожу, плоть. Бросить все, забыться, упасть — все кажется лучшим, чем эта медленная, страшная пытка…
Но я не позволяю себе и доли сомнений.
Я есть.
Тварь в руке рвется на свободу, рвется обратно — странная, постоянно меняющаяся сущность, окруженная гиацинтовым ореолом. Миг — она кажется механизмом, устройством, набором кристалатов и проводов, другой миг — и в ладони бьется бесформенный клубок чего-то омерзительного, но живого. Я давлю его, давлю изо всех сил — и не могу уничтожить. А по руке — от ладони к локтю, к плечу — тянется все та же жгучая, обжигающая боль.
Я размахиваюсь, продолжая попытки удавить в кулаке тварь, и бью в стену. Не чувствую ударов, не чувствую ссадин — бью и бью, снова и снова, в бешенстве, в ярости, выплескивая с каждым ударом ненависть, ярость. На тварь, на тэш’ша, на судьбу, на все, что этого заслуживает.
А тень наблюдает… нет, тень неторопливо, почти как моя мама в том, далеком-далеком детстве, глухо проговаривает стоки стиха. Того самого, что я прочитал, вернувшись последний раз в опустевший дом. Того самого, заложенного серебристой закладкой:
Меняются и время, и мечты;
Меняются, как время, представленья.
Удар, новый, новый… Я бью в стену, которая и не думает поддаваться. И тварь не думает умирать. И ползущая по руке боль не думает останавливаться…
Изменчивы под солнцем все явленья,
И мир всечасно видишь новым ты…
Каждый удар — рождает воспоминания. Те, что уже были. Те, что уже видел здесь. И те, на которые не осталось времени. Воспоминания, моя жизнь, мое прошлое — они приходили, расцветали зарницами Сверхновых в памяти, занимая свое место, откуда были изгнаны, поглощены прожорливой, сосущей дырой.
Тварью.
Во всем и всюду новые черты,
Но для надежды нет осуществленья.
«Умри!» — кричу. — «Умри! Умри! Умри!». Всаживаю полусжатый кулак в стену, во влажную, холодную, неровную преграду, гоня навстречу подбирающемуся к сердцу огненному жалу твари все самые светлые, самые яркие, самые добрые воспоминанья. Все тепло, всю любовь, все, что было радостного в жизни — все бросая навстречу.
От счастья остаются сожаленья,
От горя — только чувство пустоты.
«Я есть» — каждый удар.
«Я есть» — каждый всхлип-стон, с которым размахиваюсь.
«Я есть» — каждая капля соленых, горячих слез, падающих с моих губ, подбородка.
Уйдет зима, уйдут снега и холод,
И мир весной, как прежде, станет молод,
Но есть закон…
Голос тени вдруг замирает, обрываясь на полуслове — и я, по какому-то наитию, замахнувшись в очередной раз, подхватываю, хрипло, через силу, выплевывая, выговаривая отпечатавшиеся в памяти строки:
…все обратится в тлен.
Само веселье слез не уничтожит,
И страшно то, что час пробьет, быть может,
Когда не станет в мире перемен.
Мой кулак сжимается, давя, кроша, наконец, тварь. Она кричит странным, свистяще-металлическим воплем.
Горящий в моих жилах, в крови яд твари выплескивается наружу, в кулак, вбираясь в гиацинтовый ореол, оставляя за собой только тепло и радость воспоминаний. Даже горьких. Даже печальных.
— Я — Джеймс! — кричу стене, как злейшему врагу. И бью в самый центр объятым ореолом кулаком, в котором зажаты останки твари.
Стена покрывается трещинами, крошится — и вдруг взрывается мне в лицо.
Исчезает туннель, исчезает тень.
Вихрь, ураган вокруг. Голодная, жадная ночь оплетает вихрь.
Начало и конец. Мы падаем вместе. Единые и разделенные.
«Пустота идет…» — равнодушным беззвучным пастиччо голосов кричит ночь.
И вместе с вихрем врывается в меня…
Я открыл глаза — и увидел перед собой желтый, растрескавшийся камень.
Нельзя сказать, что я чувствовал. Нельзя передать радость от того, что я сознавал себя целым, обретшим единение с самим собой.
Я ощутил себя живым.
Осторожно поднявшись, — с некоторым удивлением поняв, что совершенно не чувствую усталости, — я оглянулся, пытаясь понять, где нахожусь. Как я попал сюда — и что здесь происходит — эти вопросы решил оставить на потом.
Я ждал многого, даже подсознательно был готов увидеть направленное на меня дуло тэш’шского дэнта-ша… но обнаружил только плоскую, идеально ровную площадку, с которой открывался воистину потрясающий вид.
Каньоны… Ущелья… Меня окружала настоящий скалистый лабиринт, простирающийся во все стороны, насколько хватало глаз. А над ним, едва заметное, теряющееся в золотистой дымке нависало каменное небо, окончательно утверждая в мысли, что я в колоссальной, непредставимо огромной пещере. На вершине тонкого высокого шпиля, зиккурата, взметнувшегося над лабиринтом ущелий, точно гигантская стрела, собирающаяся пронзить небо.
— Это место начала, — раздается за моей спиной знакомый голос.
Я разворачиваюсь — и сперва не осознаю, что тень, которая раньше усердно пряталась от прямого взгляда, теперь неподвижно стоит в паре шагов от меня.
А потом и вовсе не остается времени на удивление… по крайней мере, на удивление такой мелочи.
Я смотрю на самого себя, будто мое собственное отражение ожило и вышло из зеркала, чтобы стать в двух метрах. Ни в фигуре, ни в одежде не могу найти ни малейшего отличия: моя точная копия, кроме… кроме…
Я судорожно вдыхаю теплый воздух, пахнущий чем-то сухим и древним, когда вижу то, что у моего двойника вместо глаз. Ищу слова, чтобы назвать это — и разум, отчасти парализованный ужасом, в бессилии сдается. Нечто — иного слова и не подберешь — текучее, точно вязкая жидкость, струящееся, точно дымка над озером ранним холодным утром. Черное, чернее китайской туши, чернее тьмы космоса, чернее беззвездной и безлунной ночи — течет, струиться, дрожит, пляшет в глазницах. Нет ни белков, ни зрачков, ни даже намека на глазные яблоки — только два бесформенных сгустка живого, нетерпеливого мрака.
И этот мрак смотрит на меня, изучает, оценивает.
Пугает до смерти.
— Ч…что… — мой голос дрожит, едва не срываясь в панический вскрик.
— Это миг, Джеймс, — говорит «оно». — Миг, когда вероятность становится неизбежностью. Миг выбора. Единственное, что имеет значение.
Делает ко мне шаг. Уголки губ вздрагивают в намеке на улыбку, когда я отшатываюсь назад.
— Есть вероятности, Джеймс. Невоплощенные, несуществующие… пока. Их иногда много, иногда мало, но они есть всегда. У каждого свои. И каждый приходит к моменту, когда все вероятности сходятся, становятся реальными. Когда приходится выбрать одну их вероятностей — и она станет неизбежностью. Той, что определит дальнейший путь, нить к следующему мигу. Что отбросит тень на новые вероятности, станет их частью, зерном в каждой. Но остальные вероятности — те, которые не стали неизбежностью — не исчезают. Они остаются тенью, отражением той единственной, выбранной неизбежности. Их нет в реальности, они не воплощены, но самой возможностью своего существования, отражения они влияют на нить событий, которые ведут к следующему мигу.
Я облизываю пересохшие губы. Страшно слушать свой собственный голос, когда эта жуть смотрит неотрывно мне в глаза.
— Я не понимаю…
Мой двойник кивает:
— Не понимаешь — и это печально. Я говорю твоими словами, твоими мыслями, твоими образами. Если бы понимал — я бы сказал тебе всю суть, все, что ты должен знать… но ты не понимаешь. Потому я говорю так, образно, самым близким, что ты можешь понять. Следующий шаг тебе придется сделать самому.
— Почему? — помимо воли спрашиваю я. Кажется, «это» ничего со мной делать не собирается… сейчас, по крайней мере.
— Каждая неизбежность отбрасывает тень на грядущие вероятности. Редко бывает, что зерно избранной неизбежности вплетается во множество вероятностей, которые никак не принадлежат неизбежности. В твоем случае, Джеймс, была выбрана неизбежность — и ее тень накрыла все вероятности, что есть у тебя. Куда бы ты ни шел, чтобы ты не делал — ее зерно будет в каждой вероятности: как в той, что ты изберешь, так и в тех, что будут невоплощенными тенями.
— Это место начала, — «оно» указывает на окружающее нас под каменным небом. — Его больше нет, осталось только память, отражение, следующее за нитями событий, ведущих к мигу выбора. Здесь была сокрушена твоя судьба, стерта, смята — и переписана заново. Ты идешь к своему мигу, к моменту, когда тебе предстоит сделать выбор, выбрать вероятность. Это мало бы значило, будь все по иному, но так случилось, что твой выбор определит слишком многое. Твоя неизбежность отбросит тень не просто на многие вероятности. Ее тень накроет все вероятности, все что есть. Под каждой звездой, под каждым небом. Вероятность, которую ты выберешь, станет осью, сердцевиной мира, что повернется вокруг.
Несмотря на теплый воздух над шпилем меня пробирает дрожь. Я чувствую, как мой рассудок дрожит над тонкой гранью, за которой безумие.
— Какой выбор? Вероятность чего?
— Ты не знаешь, — это не вопрос. — Не знаю и я. Если бы ты знал — то в этом разговоре не было бы смысла. Но ты должен понять так много, сколько сможешь. Иначе…
— Что? Что будет, если я не выберу?! — мне хочется, чтобы в голосе звучал твердый, уверенный вызов, насмешка — но себе я врать не хочу.
Мой двойник качает головой.
— Ты не понимаешь: ты выберешь. Ты придешь в миг, сойдутся вероятности — и одна из них станет неизбежностью. Остальные — зыбкими, смутными тенями. Нет пути, чтобы изменить это. Нет дороги назад.
«Оно» замолкает, смотрит на меня, словно раздумывая, что еще сказать.
— Представь, Джеймс, огромное море. Океан. Океан без дна. Безграничный, у которого есть только один берег. На берегу скалы. За скалами — холмы и равнина до горизонта. На горизонте — горы. Над горами — небо и звезды. Вы же — все, кто есть — муравьи на берегу, строящие замки из песка.
Что-то меняется в голосе двойника: я сам не могу сказать почему, но твердо знаю, что нужно слушать очень внимательно. Что это очень-очень важно.
И — как в туннеле — что время, отпущенное мне, истекает.
— Океан бьется в берег, накатывается волнами и отступает. В вечном, беспрерывном ритме. Иногда он смывает часть берега, а в другом месте насыпает гряду песка. Так было и так должно было быть. Но однажды поднялся ветер. Ветер гонит… по сути, только одну волну. Вода отхлынула от берега, к горизонту, где волна вздымается, растет, тянется к небу. И ветер гонит ее, подталкивает; волна несется, набирает с каждым мигом скорость. Она несется, чтобы стереть в пыль берег и скалы, смести холмы, разорваться равнину, раздробить горы и обрушить небо. Волна несется, чтобы уничтожить все, оставив только себя, единственную и бесконечную, оставить только свой безумный бег, в слепой ярости, порожденной ветром.
Но, ты должен понять, волне не хочется — если эти слова могут быть вообще применимы тут — этого бега. Ей не хочется крушить все, не хочется нестись вечно — ее устраивал ровный ритм приливов и отливов, рокот прибоя в скалах, шелест песка, на котором она оставляет шапку пены, накатываясь на берег. Но у волны нет выбора. Ветер поднялся и гонит ее. Вода отхлынула от берега.
Я слушаю, завороженный серьезным голосом двойника. Внезапно вспоминаю последнее, что запомнил, после рухнувшей стены в туннеле. «Пустота идет…»
Снова тень улыбки пробегает по губам двойника.
— Волна сминает вероятности, крушит неизбежности — чтобы в конечном итоге оставить одну единственную: вечную и неизбывную неизбежность пребывания себя. Ее мощь чудовищна — но пока не беспредельна. Еще можно остановить ее.
Мой двойник оказывается совсем близко, черная жуть под веками смотрит мне в глаза буквально в упор.
— Остановите ветер, Джеймс! Не дайте волне взметнуться выше звезд! Не дайте набрать мощи, больше мощь мириада светил! Иначе волна станет концом — и начала не будет! Остановите ветер!
Я заставляю себя стоять прямо, не отступить ни на сантиметр перед его напором, перед своим страхом. Не только из-за того, что дрожит в глазницах, но и что веет от его слов. И неожиданно спрашиваю совсем не то, что собирался:
— Кто ты? — я не могу заставить себя смотреть в эти глазницы, туда, где кольцами свивается чернильная субстанция — не жидкость, не газ — нечто непостижимое, нечто за пределами понимания, за пределами рассудка — и в тоже время я не могу не смотреть на нее. Она манит, тянет к себе, тянет в себя.
Двойник выжидает мгновение, потом чуть наклоняет голову.
— Представь волну, Джеймс. Волну в бесконечном океане, бездонном и бескрайнем. Представь волну, поднимающуюся к звездам, несущуюся вперед. Представь мельчайшую каплю этой волны, крохотный атом в ее, стремящейся к бесконечности, мощи… Представь луч света, ослепительно яркого, что бьет в эту каплю и отражается в тебя…
Я смотрю на своего двойника.
— Ты — этот луч?
— Нет, Джеймс. Я тень, отброшенная тобой.
Тишина между нами звенит. Я смотрю на двойника, вспоминаю туннель…
— Значит, все…
— Волна не знает тебя. Не знает вас. Вас нет для нее. Ты слышишь вибрацию воздуха — и называешь ее словами. Ты слышишь ритмичный шум — и называешь его музыкой. Ты слышишь свист ветра — и называешь его песней. Ты один из тех, чьих вероятностей коснулась волна, — кто слышит ее рокот, кто слышит рев ветра. Ты слышишь то, что ты можешь услышать, можешь понять, для чего у тебя есть нужные слова.
Мне кажется, мои губы сами шевелятся:
— Если мы остановим ветер… волна…
Мой двойник неподвижен. Только черная жуть в глазницах живет своей жизнью. Его голос беспощаден и холоден.
— Вода отхлынула от берега. Волна уже пришла в движение. Волна уже тянется к небу. Волна уже поднимается над горизонтом. Волна сокрушит берег, разотрет скалы в пыль, разорвет в клочья равнину… Но если вы остановите ветер, если волна не взметнется выше звезд, если волна не наберет мощь мириада светил — то, быть может, она пощадит горы и не обрушит небо. Будущее падет, но восстанет из пепла.
Я едва могу дышать. Едва хватает сил, чтобы выдавливать из себя слова, точно воздух, ставший плотным и липким, задался целью лишить меня речи.
— А мы…
— …муравьи на берегу. Волна сметет берег.
Я молчу, ощущая страшную усталость. Усталость безнадежности, усталость страха, ставшего настолько большим, что просто перестаешь воспринимать его. Перестаешь бояться, потому что это больше того, что можешь вынести.
— Значит, мы обречены… — слышу сиплое карканье, в котором с трудом узнаю свой голос. Живой, голодный мрак в глазницах дрожит.
— Вы были обречены всегда, — сколами крошащегося льда — крошащейся надежды — слова царапают мою душу.
— Тогда зачем все? Зачем я? Почему… — последним усилием спрашиваю.
Двойник изучает меня, изучает сквозь черную сущность, живущую в глазницах.
— Обернись! — приказ, противиться которому нет сил.
Я оборачиваюсь…
Ночь обнимала Джеймса.
Ласково, нежно, и в то же время не давая шевельнуться, не давая освободиться.
Что-то мягкое, упругое заполняло рот, спускалось в горло. Тошнота скрутила юношу, прокатившись судорогой от живота к груди. Бесплодная попытка избавиться от «этого» ни к чему не привела, даже прокусить не получалось — безвкусная поверхность только слегка поддается, но не более того.
Осознание, что нормально дышать оно не мешает — приходит не сразу.
Он не чувствовал ни холода, ни тепла — то, что окружало его поддерживало температуру человеческого тела.
«Исцеление не завершено!» — мысль-образ вплыл в сознание, мигом напомнив то, с чего началось все. Но если тот был испуганно-умоляющим, обращенным к нему, просящим не противиться и спать, то этот образ был соткан из паники, порожденный бессилием пред чем-то извне. — «Внешняя угроза».
Снаружи послышался мощный грохот. Даже через эту черноту, оградившую Джеймса от мира, он оглушал. Давил.
Грохот налетел, стал невыносимым, распадаясь на треск, звук ломающегося камня, металла, звон, вой, визг — будто снаружи лопнула оболочка планеты, и сотни вулканов ожили, выплевывая столбы лавы до небес.
«Исцеление не завершено!!!» — отчаянная мысль-образ прорезалась сквозь нарастающее крещендо адской какофонии, одновременно с уплотняющимся, сжимающимся вокруг него пружинящим… чем-то. — «Ресурс на защиту! Максимальная защита! Угроза! Угроза! Угроза!..»
Грохот достиг своего пика. А потом играючи превысил, став чем-то непостижимым. Ревом Судного Дня. Маршем Апокалипсиса.
Его — вместе с тем, что держало, защищало, пыталось спасти — подхватило, мотнуло вперед-назад, будто щепку, сорванную с берега прибоем…
«Ресурс защиты исчерпан! Угроза!».
А потом Джеймсу показалось, что там, снаружи на него рухнул целый мир.
Интерлюдия. Тьма теней (окончание)
Сиф’та Оариис-с, система безымянной звезды. АРК «Молох»
Восемь клинков света вспарывали темноту, с каждым шагом выхватывая новые и новые участки стен, поручни, ступеньки трапов, иногда закованные в толстую черную оболочку жгуты кабелей — Вещунье они напоминали перекормленную анаконду, растянувшейся по перекрытиям над головой. Казалось, четыре пары фонарей должно хватить, чтобы не освещать дорогу, но на деле лучше всего они освещали только то, на что были направлены. В остальном за пределами прыгающих световых полос темнота словно сгущалась, становилась непроницаемой для взгляда черной завесой, и кто знает, что могло прятаться за ней.
Сразу за транспортным узлом Мурена предложила использовать один из осветительных стержней, но Вещунья с сожалением отказалась: они немало потратили на узел, а впереди еще неизвестно сколько придется использовать, чтобы обеспечить себе нормальные условия для работы. Стрежней же у них оставалось не так много, как хотелось: кроме своего оружия, они тащили по несколько комплектов энергоблоков, а Везунчик — еще и продолговатый контейнер с оборудованием и инструментами. Он, как и остальные, не без основания полагал, что и в зале управления реактором придется немного «повандальничать».
С момента, когда они покинули транспортный узел, прошло почти двадцать минут — темнота и неопределенность происходящего на «Молохе» вынуждали двигаться медленно, стараться не шуметь, иногда замирать и чутко вслушиваться в передаваемую микрофонами сьютера тишину, да изучать данные дронов. Вещунью этот черепаший темп, отсутствие света и постоянное напряжение в ожидании неприятностей буквально доводили до бешенства. Во мраке, в глубине отсеков, переходов с уровня на уровень, узких коридорчиков с постоянными поворотами и дугами, за которыми могло поджидать их что угодно — она казалась самой себе мушкой, ползущей по придуманной ненормальным ученым головоломке. И в такие минуты она опасалась, что в конце лабиринта будет не награда за старание, а большая мухобойка.
Плохо было то, что пилоты не часто оказывались в реакторном отсеке или его окрестностях. Ничего интересного там не встречалось, зато хватало мест, где присутствие посторонних было просто опасным, как для самих посторонних, так и для безопасности корабля. И ТехСлужба крайне негативно относилась к появлению шатающихся там без повода — что обычно заканчивалось немедленным выдворением попавшихся с последующими разборками между старшими офицерами корабля.
Лучи света остановились на решетчатом трапе, теряющемся во мраке внизу. Низкий и тесный коридор последние пятьдесят метров шел по прямой, не петляя, не прерываясь опущенными перегородками, не раздваиваясь, не вынуждая постоянно сверяться со схемой корабля. Здесь ничего не стоило заплутать на ровном месте: ни карта, ни изредка встречающиеся маркеры на стенах перекрытию над головой не могли заменить умения ориентироваться в переплетениях коридоров, служебных туннелей, переходов.
И никакого злого умысла: слишком много вспомогательных систем требовалось для нормальной работы реграва, слишком много приходилось размещать не там, где хотелось, а там, где получалось. Техники сами бы дорого дали за простую и понятную планировку, как было сделано над ангарами и в передней части «арки». Но необходимость обеспечить реграву с двигателями максимальной защиты в итоге требовала жертвовать удобствами персонала, обслуживающего жизненно важные «органы» корабля.
Кроме того, напомнила себе Вещунья, к реграву или контрольному залу двигателей обычно добирались с помощью транспортной системы «арки», а путь, которым они пробирались к цели, использовали либо для плановых инспекций, или для ремонтных работ. По правде говоря, мелькала у нее мысль попробовать оживить транспортный узел, но Везунчик идею зарубил на корню. Мало того, что придется тратить энергию на ВСЮ транспортную систему — что сожрет запасы энергоблоков за минут десять-пятнадцать, так еще и ничего не сделаешь с перегородившими шахты аварийными щитами. А эти — в отличие от перегородок в коридорах — в принципе не предусматривали ручного управления. Что заставило отказаться и от идеи топать пешком по горизонтальной шахте, оставив единственный вариант — кружным путем, медленно, опасаясь каждого поворота, каждой двери или ответвляющегося от их пути тоннеля.
Спускаясь по неудобной, узкой лестнице они дважды миновали коридоры, как две капли воды похожие на только что оставленный позади. Здесь понятие палуб было весьма относительным: техники обычно оперировали «секциями», причем понять логику разделения хозяйства ТехСлужбы на секции постороннему человеку не сразу удавалось. Впрочем, Вещунью ни логика, ни порядки ТехСлужбы не заботили: на схеме «арки», в очередной раз показанной визором, путеводная линия подсказывала, что они практически достигли цели. Третий по счету коридор, пройти метров сорок по нему, никуда не сворачивая — и все. На словах просто, но уже на пятом-шестом шаге от лестницы Вещунья вскинула руку, останавливая остальных.
— Погасите фонари, — бросила она, вслепую набирая сигнальный код на управляющем браслете на запястье правой руки.
Плотная темнота надвинулась на людей, едва последний луч света исчез, заставляя сердце биться чаще, пробуя на излом силу воли, способность обуздывать страх от мысли о полном одиночестве в чернильной мгле. Но стоило глазам немного привыкнуть к исчезновению освещения, как приходит понимание, что темнота далеко не так непроницаема и густа. Впереди, где схема визора указывала на вход в контрольный зал реграва, слабая, едва-едва различимая бежевая полоса лежала на металлическом настиле коридора. И пускай падающий из зала реграва свет был слаб, но он разрушал гнетущую однородность темноты, впервые за прошедшее время после транспортного узла подарив людям что-то вроде надежды.
Неотступно следовавшие за людьми «паучки» уползли вперед: одну пару дронов контролировала Жеска, вторую — Мурена. Вещунья оставила за собой ориентирование в хитросплетении секций ТехСлужбы, а Везунчик терзал переносной детектор, пытаясь найти хоть малейший намек, который даст ответы на тревожащие всех вопросы.
Визор вывесил знак соединения и следом кличку: сначала синюю, потом — когда коммуникатор проверил идентификационный код — густо-зеленого цвета.
— Вещунья, вы у реграва? — Черныш подстраховывал обе группы, отслеживая местоположение «паучков» — и получая от них периодически скудные сводки: обстановка, температура, состав воздуха, радиационный фон. Вот, увидев, где находятся «дроны», решил узнать обстановку… не считая того, что и так подошло время вызова: перед уходом с транспортного узла Вещунья распорядилась о сеансах связи каждые двадцать минут.
— У входа. Внутри есть освещение. Слабое, но все же… Что у Психа?
— Вышли к транспортному узлу, заблокировали все входы, теперь думают, как спускаться на третью палубу. Псих сказал, что в офисе шефа Медслужбы беспорядок: перевернуто кресло, дата-кристаллы разбросаны по всему офису. На драку не похоже — Псих и Танцор уверены, что кто-то куда-то очень сильно спешил. У меня все спокойно — дроны молчат, ничего подозрительного.
Девушка без особого интереса выслушало о «беспорядке» — это могло случиться и во время боя над красным миром, перед последним прыжком. А вот сказанное Чернышем прежде…
— Зачем им третья палуба? Придется обходить тоннель главных орудий…
— Они не смогли поднять переборку на первой палубе. Или поврежден механизм, или кто-то заблокировал с той стороны. Умник бился минут пять, но и он не сдюжил.
Вещунья вздохнула про себя, но промолчала. Хорошо хоть Психу хватило ума не лезть в служебную зону боевых постов.
— Ясно. Мы идем в зал реграва. Связь по расписанию.
Символ коммуникатора исчез. Жеска, как и остальные, слышавшая весь разговор, тут же переслала выжимку из отчетов «паучков»: все спокойно, ни врагов, ни друзей. За дверью контрольного зала реграва никого нет, освещение на самом деле отключено — маслянистый бледно-желтый свет идет от голограммы в центре помещения. Движение не отмечено, в электромагнитном спектре ничего нового.
Вещунья, прочитав куцее сообщение, ничего не сказала. Голограмма — это хорошо, это значит, что связь с регравом не утеряна, и можно надеяться на способность Везунчика наладить подачу энергии. А все остальное — плохо, но уже привычно.
Следовало бы двигаться дальше, но девушка не сразу заставила себя подать жестом команду остальным. Добрую дюжину секунд она смотрела вперед, борясь с желанием обхватить себя руками и включить на полную мощность обогрев сьютера: странный, непонятный холод, накатившийся на нее около транспортного узла, не отступал. Тогда она думала, что шалят нервы, но чем дальше они заходили в реакторный отсек, тем сильнее становился ощущение пронизывающей каждую клетку тела стужи. Дважды запущенная диагностика сьютера дважды дала отрицательный результат: никаких признаков неисправности, медицинские датчики молчали, даже визор не реагировал. Единственное, что изменилось — в груди словно поселился плотный комок, рассылающий оттуда ледяные волны. Больше никого подобная напасть не беспокоила: сьютеры поддерживали температуру человеческого тела, так что ни Жеска, ни Везунчик даже намека на холод не чувствовали. Мурена только призналась, что сразу после высадки ее будто обдало стылым ветерком, но ничего подобного больше не повторилось.
«У меня очень нехорошее предчувствие!» — словно смакуя каждое слово, медленно произнесла про себя Вещунья, решив, что с шалящими нервами она разберется позже — держать рейкер и думать не мешает, а остальное как-нибудь перетерпит. Визор получил команду тщательнее отслеживать психологическое состояние хозяйки, она же махнула рукой, указывая на дверь.
Порядок движения не меняли: Жеска сразу за ней, потом Везунчик и замыкающая Мурена. Пара «паучков» за спиной Мурены — не в счет.
Несмотря на заверения дронов, к двери подошли со всей осторожностью, не сводя реек «Бурь» с все четче проступающего в полумраке входа. Вещунья и Жеска получили изображение от «паучков», быстро переглянулись и одна за другой нырнули в проем — каждая к противоположному от себя углу, одновременно проверяя все, что может послужить укрытием. По хорошему, перед собой стоило бы бросить пару гранат — и Вещунья не преминула бы так и сделать, не будь это залом управления реграва. Здесь подобные шутки могли закончиться крайне печально — и потому пришлось положиться на удачу и реакцию.
На схемах комната управления напоминала скарабея, которому кто-то обкусил все лапки, кроме правой передней. По крайней мере, так предпочитали считать в ТехСлужбе. Вещунья, как и многие пилоты, находила больше сходства с насосавшимся крови клещом. Вход, через который они проникли, находился в самой широкой части, а большая часть оборудования, панелей дежурной смены, проекторов информационных экранов — на противоположной от них стороне, заслоненной сейчас громадной голограммой. Похожий на шляпку гриба невысокий пульт на передвижной платформе стоял метрах трех от ограждения голограммы — к нему бросился Везунчик, едва они с Муреной ворвались в зал. Мурена хлопнула по переключателю замка — и впервые за все время, проведенное ими на борту «Молоха», хоть что-то заработала само, без «вандализма». Дверь плавно закрылась, подмигнув людям алыми огоньками над замком, а Мурена, проскочив пустое пространство до ограждения голограммы, присела за невысокий бело-синий щит. Вещунья и Жеска пробежали вдоль стен, поравнялись с укрывшимся за платформой Везунчиком — и обе остановились, держа маркеры прицелов на шести силуэтах в креслах за главными пультами. Везунчик, сбросивший опостылевший ему груз на платформу передвижного пульта оператора стабилизирующего контура, контролировал тылы, вход, через который они только что прошли в зал. Мурена, краем глаза поглядывая на центральный пульт, основное внимание уделяла темному провалу «передней ножки» — небольшого тупикового коридора, который вел к комнате отдыха, санузлу и маленькой столовой.
— Майор Далиш?! — позвала Вещунья, переходя на внешний микрофон. Голос девушки гулко отозвался в пустоте контрольного зала, но ответа не последовало. Ни одна из фигур за пультами не шелохнулась, не издала и звука — только слабое потрескивание от вращающейся вокруг своей оси голограммы нарушало тишину.
Вещунья скрипнула зубами: ну почему, чем дальше — тем все сложнее и сложнее?
— Везунчик, можешь включить здесь нормальное освещение?
Тот приподнялся, бросил быстрый взгляд на панель.
— Пульт работает. Дай две минуты.
— Даю, — буркнула девушка, пройдя вперед немного, чтобы отчетливо видеть вход в тупичок.
Назначенный себе срок он опередил где-то на полминуты: сначала неспешно, потом все сильнее и сильнее световые панели по периметру помещения разгорелись ровным, теплым светом, показавшимся привыкшим к тьме переходов «Молоха» глазам болезненно-ярким. Панели в коридоре загорелись с небольшой задержкой и не так ярко как в зале: Везунчик не стал мудрствовать и включил последний установленный дежурной сменой режим.
Четверка пилотов «Гетмана Хмельницкого» настороженно осматривалась, стараясь не пропустить даже самой маленькой детали. Появившееся освещение ничего не изменило: никто не появился из коридорчика, ни один из дежурной смены не оглянулся — разве что ощущение стремительно убегающего времени становилось все сильнее и сильнее.
Осторожно ступая, точно под каждой рифленой плиткой покрытия скрывалась мина, Вещунья подошла к изогнувшимся дугой пультам. Позади Мурена оставалась у голограммы, а Жеска подобралась к входу в тупичок.
Пятерых из сидевших за пультами Вещунья не знала, что было в порядке вещей: она и с доброй половиной ТехСлужбы боевой базы хорошо, если один-два раза встречалась. Зато знала осанистого мужчину с чуть тронутыми сединой каштановыми волосами в центральном кресле Иоганн Далиш, заместитель шефа ТехСлужбы и одновременно глава энергетиков «Молоха». Лично они виделись несколько раз, после возвращения базы из рейдов домой, но перед вылетом всем дали досье на старших офицеров пропавшей «арки». Так что она сразу узнала замершего в своем кресле, откинувшегося на спинку с закрытыми глазами майора.
— Майор Далиш? — еще раз негромко произнесла Вещунья, не ожидая уже ответа.
Ответа они и не дождались.
Осветительные стержни не помогали. Совсем. Трудно светить сквозь плавающую в воздухе взвесь пепла и сажи, пускай даже большая часть уже осела на покореженную черную основу палубы.
Псих пошевелил плотный слой пепла и вполголоса выругался. Хотели найти какие-то следы экипажа? Пожалуйста, вот вам — кушайте до отвала!
Одна мысль об еде после увиденного вызвала мимолетный спазм тошноты: напарник Вещуньи стиснул зубы и выпрямился, аккуратно провел кончиками пальцев по змеящейся трещине в стене: нечто разорвало пласталевую плиту, вывернув края разрыва наружу. Не осталось и следов декоративных накладок на стены, ни настила палубы, ни осветительных панелей, ни проводов и кристалатовых трубок — бушевавшее в коридоре адское пламя сожрало все без остатка.
— Что думаешь, Псих? — Цыган снизу вверх посмотрел на напарника Вещуньи. — Чертовщина какая-то выходит. С кем тут дрались-то они, а?
И Псих, и Цыган старались не смотреть на бесформенную кучу шагах в двадцати от них, лишь отчасти прикрытую осевшим пеплом. Они даже толком не могли сказать, сколько обугленных, разорванных на части тел лежит в этой кучи: Псих категорически запретил копаться в останках, да и не сильно кто-либо рвался.
На их несчастье, на трапе со второй палубы лежало еще одно тело, опознать которое они не смогли: одежда и все предметы, что были у погибшего, либо сгорели без остатка, либо деформировались до неузнаваемости. И обойти этого несчастного у них возможности не осталось: на второй палубу, как и на первой, аварийные перегородки оказались невосприимчивы к талантам Умника. Пришлось топать на третью… и сходу наткнуться на обезображенный огнем труп: неизвестного, похоже, со страшной силой швырнуло об лестницу, да так, что край одной ступеньки почти отделил ему правую руку у локтя — и уже потом мертвец сгорел вместе со всем, что окружало его.
На третьей палубе было еще хуже. Псих — да и его группа — доками в десантном деле не являлись, но у каждого создалось впечатление, что некто задался целью залить плазмой весь коридор, каждую щель, каждую дырку. И нельзя сказать, что этому «некто» — первым на ум, естественно, приходил экипаж «Молоха» — не удалось осуществить задуманное.
— Зачем они стреляли-то в них? — Цыган недоумевающе смотрел на Психа: не требовалось спрашивать, кого он имел в виду. Оба пилота старались даже не смотреть лишний раз в сторону страшной груды, но ни у того, ни другого это не очень хорошо получалось. — Зачем они вообще стреляли-то плазмой?
— Может здесь теневики побывали? — Умник с Танцором остались на второй палубе: держать всю группу в этом черно-сером царстве опустошения было бессмысленно, да и Умник не хотел сдаваться и копался в пульте управления перегородки.
— Теневики не боги, и не бесплотные духи! — непонятно почему Психа охватила странная, беспричинная злость: на этот корабль, на чертову темноту, на нервничающего Цыгана, на Вещунью, которая оставила его командовать второй группой, вместо того, чтобы взять с собой, где он мог бы приглядывать за своей напарницей. Очевидно, эта злость отразилась в голосе, потому что Цыган с удивлением глянул на него. Псих успокаивающе поднял руку, показывая, что все в порядке, и уже спокойнее продолжил:
— Здесь кто-то устроил филиал ада — а «коты» чертям братья, но, к счастью, совсем не черти. Тут никто не мог выжить, Умник, — Псих дотронулся до плеча Цыгана, показал на лестницу наверх. Один за другим они поднялись на вторую палубу — и в этот момент визор сообщил о пришедшем сигнале от Черныша.
На целых пять минут раньше планового обмена новостями.
Охваченный нехорошими предчувствиями — хотя казалось куда дальше — Псих сконцентрировался на меню коммуникатора, машинально потерев грудь: будто ледяная игла ужалила в сердце, растеклась холодными змейками вдоль позвоночника к шее и ногам — и бесследно исчезла. «Нервничаю», — недовольно подумал пилот.
— Псих, у нас проблемы, — торопливо заговорил Черныш: от волнения акцент в его речи слышался еще отчетливее, чем обычно. — Пропала связь с Вещуньей.
— Подожди, Черныш, до связи…
— Да, я знаю, рано! — не дал закончить Черныш. — Они вошли в контрольный зал, потом пропали сигналы от дронов. Перестали приходить. Я пробовал связаться с Вещуньей — ничего. Она не отвечает, ее коммуникаторы не реагируют.
— Ч-черт! — зло прошипел пилот. — Куда она дошла, когда ты с ней говорил?
— Перед регравом, собирались внутрь.
Псих задумался, быстро взвешивая варианты. Хотя, какие к чертям варианты…
— Умник, ты слышал? В зале реграва может что-то экранировать сигнал?
Пара секунд тишины — потом Умник сухо пробасил «нет». Псих не переспрашивал — Умник крайне редко ошибался. Раз говорит «нет» — значит «нет».
— Черныш, мы возвращаемся. Держи канал связи открытым, вызывай Вещунью, — не дожидаясь ответа пилота Жнеца, бросил уже своим:
— Умник, Танцор — бросайте все, кроме оружия. Мы…
Он не договорил. Световые панели замерцали и почти сразу же вспыхнули ослепительным светом. Везде. Повсюду. Еще минуту назад властвовавшей повсюду темноте совершенно не осталось места: сразу заработавшее на полную катушку освещение не оставило ей и крохотного закоулка.
Индикаторные огни зажглись над замками и информационными терминалами. Стрекочущий звук пронесся по коридору, и следом за ним раздалось громкое «пх-х-хх…» — тонкий слой пепла и сажи, слежавшийся у щелей воздуховодов, мощным порывом воздуха смело прочь. В одну секунду «Молох», бывший грудой мертвого металла, вернулся к жизни.
И людей, вставших спина к спине, не думающих опускать оружие, готовых стрелять по первой команде, это преображение совсем не радовало.
— Информационная сеть «Молоха» восстановлена, — чуть нервно сказал Цыган. — Вещунья-то разобралась с регравом?
— Не знаю. Не думаю. Черныш! — до боли в руках сжимая «Бурю», Псих неожиданно понял, что сигнал открытого канала с их опорным пунктом исчез. Чертыхаясь про себя, он снова вызвал меню коммуникатора, дал команду открыть канал… и увидел ответ: «СВЯЗЬ НЕ УСТАНОВЛЕНА».
«…!» — про себя взвыл напарник Вещуньи, с огромным трудом удержавшись, чтобы не выругаться вслух.
Звук родился где-то в глубине «Молоха». Странный, ни на что привычное пилотам не похожий: низкое, басовитое гудение, будто миллионы пчел вылетели из ульев. Звук заполонил корабль, заставил вздрогнуть воздух в коридорах, стены и перекрытия, встряхнул кружащуюся у настила палубы сажу. Заполонил — и исчез, оставив за собой почти неощутимую человеческим слухом низкую, тяжелую вибрацию.
— Это что за дерьмо-то, а? — потрясенно спросил из-за спины Цыган.
«Хотел бы я знать!» — подумал Псих, бросаясь к трапу на первую палубу.
Трое спутников Вещуньи стояли над аккуратно положенными в ряд мертвецами. Девушка же, закончив собирать идентификационные пластины, молча присоединилась к ним. Как бы не торопились, как бы мало времени не оставалось — не отдать дань уважения погибшим на боевом посту они не могли.
— Почему они умерли? Ни ран, ни следов борьбы, ни радиации… — Жеска, как бы не в силах поверить в то, что видела, потрясла головой. — Ничего. Они просто взяли и… умерли.
Хороший вопрос, подумала Вещунья. К несчастью, возможностей найти ответ на него у пилотов боевой базы почти не было.
— Газ? — не то спрашивая, не то утверждая произнес Везунчик. — Ул’к «котов» или что-то такое, а? Похоже ведь: мгновенная потеря сознания, потом смерть. И распадается быстро.
— Похоже, да не совсем, — ответила Жеска. — Почернели бы губы, выделялись бы набухшие вены — тоже черные.
— Тогда, может, Псих был прав…
— Хватит гадать, — оборвала их Вещунья. — Если будет возможность — старик пошлет сюда наших медиков. Давайте заканчивать: Везунчик — займись системой, Мурена, Жеска — проверьте коридор и зону отдыха.
Она посмотрела в последний раз на спокойные лица членов экипажа «Молоха». В груди поднималась волна глухой ярости: из-за того, что погибли хорошие люди, из-за постоянно грызущей ее тревоги. Отчасти гнев смягчал пульсирующий ледяной осколок у сердца, не давая думать о нем, заставляя еще усерднее концентрироваться на задаче. Вещунья прошлась за спиной Везунчика, колдующего над панелью, за которой пару минут тому сидел майор Далиш: он пока пытался обойтись без захваченных с собой инструментов. Взятые с «Гетмана Хмельницкого» кода позволяли получить полный доступ к любой системе «Молоха» — главное, чтобы нашлось куда эти кода вводить.
Она успела всего два раза пройти от одного края дуги пультов к другому, как пришел вызов от Мурены:
— Вещунья, Везунчик — идите сюда. Вы должны это видеть.
Везунчик оторвался от панели, вопросительно посмотрел на девушку. Вещунья поджала губы, но кивнула: оставаться одному сейчас — плохая идея. Даже на пару минут.
В тупиковом коридоре свет горел тускло — у Везунчика руки не дошли настроить освещение, но его более чем хватало, чтобы не напрягать лишний раз глаза. Всего тут было пять отсеков: по два до изгиба прохода, еще два сразу после — и небольшой санузел в самом конце. В первых двух, судя по включенной блокировке замков, Мурена и Жеска ничего интересного не обнаружили, но вот в третьем…
Изуродованную стену она увидела, едва подошла к изгибу, где их поджидала Жеска; Мурена караулила вход в столовую. Вся в дырах, оспинах, трещинах — будто безумный скульптор прошелся по ней долотом. Настил палубы густо усыпали остатки накладных панелей — пробившие стену «шипы» превратили их в мелкое крошево. Две пробоины зияли в световой панели на полметра левее двери в столовую — в мутном белом прямоугольнике окруженные паутиной трещин черные дырки казались чьими-то хмурыми злыми глазами.
Не только противоположная стена пострадала — сквозные пробоины с вывернутыми в коридор краями во множестве виднелись вокруг дверного проема столовой. На месте. где обычно крепился электронный замок, зияла здоровенная дыра — «шип» снес сам замок, всю электронно-кристалатовую начинку механизма, выворотил внешнюю панель. Остатки замка лежали среди фрагментов декоративной панели, так же разбитые на мелкие куски.
— Ничего себе, — не удержалась Вещунья.
— Это еще не все, — Мурена повела рейками «Бури» в сторону двери. — Мы не заходили — только заглянули и послали «паучка». Там… неприятное зрелище, — добавила она, стоило Вещунье двинуться к столовой.
Лидер звена внимательно смерила Мурену взглядом. Та старалась держаться спокойно и уверенно, но то, как отводила взгляд в сторону, яснее ясного говорило, что всегда сдержанной и собранной молодой женщине очень сильно не по себе. Жеска — та выглядела, будто проглотила по ошибке что-то малоаппетитное, и теперь не знает, что с этим делать.
Свет внутри горел как в зале реграва — на полную мощность, и видно было превосходно. Скромная обстановка таких вот мелких столовых: три круглых стола с сине-белым пластиковым покрытием, по три стула около каждого. Напротив второго стола из левой стены выдавался шкафчик для посуды, сразу за ним стоял почти с человека высотой пищевой процессор. Над каждым столом вместо декоративных панелей на серо-стальной стене висели крупные, не меньше метра в диаметре, спокойные, умиротворяющие репродукции — все в основном на маринистическую тему. Стандартная столовая, стандартная обстановка, все стандартное… кроме крови.
Кровь было много. Очень много. Буро-ржавые кляксы на столах, стульях, огромное пятно на полпути от входа. Извилистый смазанный след тянулся от пятна к дальней стене — смертельно раненый человек зачем-то тратил последние мгновения жизни, чтобы отползти подальше от входа.
Вещунья шагнула внутрь, беря рейкер наизготовку. Глупо, по правде говоря: кроме выхода, в данный момент охраняемого Жеской и Муреной, других путей в столовую не было, равно как и не было укромных мест, чтобы прятаться. Но сейчас Вещунья совсем не боялась показаться глупой: шестое чувство, ее ангел-хранитель, интуиция или бог-знает-что-еще — все вместе и по отдельности буквально вопили ей «БЕГИ! БЕГИ ОТСЮДА!». Она не собиралась бежать, но и не собиралась ни на секунду терять бдительность.
Она — и тенью следовавший за ней Везунчик — обошли два валявшихся перед кровавым пятном стула, но само пятно обойти не получалось — если не лезть по столам. Пришлось предельно аккуратно пройтись по краю пятна — и занятая этим Вещунья едва не наступила на сиротливо лежащие между столов обломки «Иволги».
— Ничего себе… — с изумлением пробормотала девушка. Она и не знала, что можно чем-то рассечь рейку да еще так чисто. Сломать — это да, это можно. Трудно, правда — ходили байки, что на рейку можно до тонны подвесить. Она не сильно такому верила, но про их огромную прочность знала. Но здесь нечто наискось разрубило «Иволгу» от приклада до четырех реек, попутно зацепив две из них. Вещунья присела, подобрала ребристый обломок: срез блестел, гладкий как зеркало. Приложила отсеченную часть к торчащему из «Иволги» обрубку и совсем не удивилась: место разреза едва можно разглядеть — тоньше волосинки оказалась щель.
Везунчик, увидевший сломанную «Иволгу», буркнул что-то неразборчивое. От двери их окликнула Мурена, обеспокоенная вырвавшимися у Вещуньи словами. Вместо ответа она показала той, что осталось от «Иволги», выщелкивая из гнезда магазин. Пусто. Лежащий у стены человек израсходовал все до последнего шестьдесят зарядов, изрешетил дверь, стену с противоположной стороной коридора — и только тогда нечто смертельно ранило его, разрушив заодно рейкер. Вопрос: что или кто мог уклониться от очередей «Иволги» на таком расстоянии? Ответ: никто. Погибший стрелял не наугад во все стороны: он бил очередями в дверной проем и вокруг него, пытался не дать чему-то войти — и все оказалось бессмысленным. «Что-то» вошло и убило его.
— Он прятался за этим столом, — тихо сказала Вещунья, вновь, как в первый раз, обводя взглядом столовую. — Отсюда начал стрелять. Когда понял, что это не помогает — выскочил в проход между столами, сбросив стулья. Здесь, — она кивнула на кровавое пятно, — он стоял, пока не выпустил всю обойму. Он стрелял практически в упор — и все равно не попал. Когда «шипы» кончились — его достали… чем-то.
— Чем-то? — Мурена не оспаривала выводы лидера, лишь уточняла.
— Чем-то. Очень острым и тонким. Очень тонким — может, в десяток атомов толщиной, — Вещунья швырнула ей срезанную часть рейки, закрывая все возможные вопросы. Подняла руку, указывая на перекрытие над головой: — Ударили снизу вверх, наискось — вот на потолке капли крови — по пути зацепило «Иволгу». От удара он развернулся на месте, выпустил оружие — оно развалилось, только ударившись о палубу, — а сам упал там же где стоял.
Вещунья обернулась, посмотрела на скорчившегося у стены человека. Прищурилась, заметив нечто, пропущенное при первом осмотре.
— А когда его убийца ушел — он пополз сюда, — Вещунья вновь осторожно прошла по краю высохшего пятна крови, прошла вдоль короткого следа, оставленного ползущим человеком. Опустилась на одно колено, приподняла закрывающую грудь руку — бережно, но с определенным трудом, преодолевая сопротивление коченеющих мышц. Глубокая и длинная рана от бедра до ключицы несомненно была смертельной, хотя трудно сейчас сказать, от чего именно он умер: от раны или от потери крови.
— Пытался спрятаться? — Мурена оставалась у двери, не сильно стремясь присоединиться к ним; легкое постукивание доносилось с коридора — Жеска более чем нервничала. Впрочем, как и все они.
— Нет, — свет в помещении хватало, но Вещунья все же включила фонари сьютера на полную мощность, направляя их на неровно, криво написанное слово, дрожащей, немеющей от потери крови рукой. — Пытался предупредить нас.
Заинтересованный Везунчик подошел ближе, наклонился. Озадаченно хмыкнул.
— «Нихилис»? Это еще что такое?
— Что там такое? — Мурена все же сделала шаг-другой внутрь.
— Здесь надпись на стене. Его кровью, видать, — Вещунья молчала, внимательно по сантиметру изучая стену и слово на ней, потому ответил Везунчик. — Написано на лингвосе, но я такого в жизни не слышал. Одно слово: «нихилис».
Краткая пауза последовала за этим: все пытались осмыслить услышанное.
— Не очень похоже на язык «котов», — постукивание прекратилось, и Жеска появилась в дверном проеме, чтобы не терять из виду Мурену. — Что-то похожее я слышала… что-то из Писания…
— Нет, — решительно возразила Вещунья, выпрямляясь. — Там другое слово. Похожее — ты права, — но другое.
— Думаешь, есть связь?
Вместе с Везунчиком она подошла к выходу.
— Не знаю, Мурена, и не собираюсь это выяснять. Сейчас, во всяком случае. Надо заканчивать и убираться отсюда: что-то убило всех в зале, что-то убило его — и я не вижу здесь трупа этого «чего-то». Значит, оно бродит где-то по «Молоху» и Бог его знает, где оно может выскочить. Значит, времени у нас еще меньше, чем мы полагали.
— Мурена, вы с Жеской остаетесь здесь. Гоняйте «паучков» в хвост и гриву, используйте камеры шлемов — я хочу, чтобы наш старик мог каждый метр этой столовой увидеть. У вас десять минут — только десять. Затем сворачивайтесь. Везунчик, идем к пультам… и про десять минут тебя тоже касается. Не придумаешь ничего — уходим.
Пропустив перед собой Везунчика, она посмотрела на Мурену. Ни она, ни Жеска не выглядели слишком довольными полученным заданием, но и не возражали.
В контрольном зале никаких изменений не произошло. Везунчик торопливо добрался до пульта и принялся с удвоенным пылом работать. Она несколько секунд наблюдала за своим пилотом, окружившим рабочее место доброй полудюжиной экранов, — и уже собралась вызвать меню коммуникатора, — как с изумленным возгласом он с силой опустил ладони на край пульта. Резкий звук удара прогремел в пустом зале как выстрел. Пилот вскочил с кресла, от души приложив массивную опору консоли ботинком, и с чувством выругался.
— Ты рехнулся!? — зло окликнула его девушка: она уж решила, что тут какая-то опасность. — У нас совсем нет…
Везунчик повернул к ней отчасти разъяренное, отчасти изумленное лицо: кажется, он даже не слышал ее:
— Вещунья, либо эта система вообще не работает, либо какая-то сволочь с нами играет! Она полный бред гонит… не может такого быть…
Девушка в два шага оказалась рядом с ним, схватила за плечо и резко встряхнула, почти вплотную приблизив свой шлем к его:
— Везунчик, быстро и ясно объясни мне, про что ты бормочешь — или тебе никакое везение не поможет!
— Я говорю про реграв! Про данные из рабочей зоны! Про эту чушь… — он ткнул пальцем в плавающие над пультом экраны. Но затем, видно прочитав что-то в глазах лидера звена, повернулся и показал на голограмму в центре зала:
— Смотри: рабочая зона. Вокруг нее два плазменных вихря — экранирующий и энергосбора. В норме вся система работает как единое целое: часть энергии питает вихри, обеспечивает их стабильность. Потом львиная доля теряется в области Веллера. И, наконец, остаток преобразуется через вихрь энергосбора и попадает в бортовую сеть. Это основа основ. Базис всего. Реграв не может работать иначе, — казалось, он пытается не столько объяснить происходящее, сколько убедить себя.
— Везунчик! — тише, но все еще сердито прикрикнула Вещунья: не хватало еще тратить время на приведение его в чувство. — Что значит «не может работать»? Как он работает?
Секунду-другую он смотрел на нее, словно не понимая, что она говорит. Потом выдохнул через стиснутые зубы:
— Сейчас потенциал рабочей зоны на пределе допустимого. Или даже немного за пределом — там постоянные возмущения, трудно точно измерить. Распад рабочего тела идет с предельной скоростью — значит, должна выделяться ну… просто чертова прорва энергии. Но те же приборы говорят, что на обоих вихрях по нулям — ни капли той энергии на них не попадает. Но этого быть не может, Вещунья. Этого не может быть, потому что такого просто не может быть!
— Так, успокойся, — она выпустила его плечо и бросила быстрый взгляд на пульт с экранами. Цифры, схемы, таблицы — они ровным счетом ничего не говорили ей: в звене только двое прилично разбирались во всей этой кухне. Умник действительно был опытнее, но и компетентность Везунчика у нее не было повода оспаривать. — Ты говоришь, что вырабатывается запредельное количество энергии, но корабль она не питает, так? Куда же она идет?
— Она никуда не идет, Вещунья. Она не может не идти в бортовую сеть. Реграв не может работать так, как показывают нам здесь. Нельзя никак перенастроить рабочую зону, чтобы была вот такая картина. Тем более за те часы, что мы летели сюда.
— Хочешь сказать, показания приборов — обман?
— Лучше надеяться, что обман. Иначе… иначе я понятия не имею, с чем мы имеем дело.
Она поочередно посмотрела на голограмму, на Везунчика, на пульт, на лежащих в ряд мертвецов. Что ж, теперь у нее есть один неоспоримый факт: боевая база не должна приближаться к «Молоху». Каким образом и куда лететь, если их окружала черт-знает-что-за-аномалия — она не имела представления, но командор должен получить все собранные сведения как можно раньше, чтобы найти решение. «Молох» был или хитрой ловушкой, или… Или… чем-то еще. И лучше бы им не выяснять, чем именно.
— Записывая все, — хрипло сказала Вещунья. — Все что сможешь — архивы последней смены, все показания, все, понял?! Я свяжусь с Чернышем — потом уходим. Работай!
Проследив, как он вернулся за пульт, Вещунья вызвала меню связи… и сначала даже не поняла, что случилось: обычный запрос коммуникатору послать вызов, но вместо, как правило, мгновенного ответа от мощного передатчика, оставшегося у Черныша, — визор сформировал извиняющуюся табличку: «СВЯЗЬ НЕ УСТАНОВЛЕНА!».
Девушка недоуменно тряхнула головой, моргнула — но сообщение никуда не делось. Посмотрела было на Везунчика, но сперва решила отойти от голограммы и повторить вызов.
По какой-то причине контрольный зал реграва обходился без декоративных панелей: стены и перекрытие над головой покрывала матово-черная краска, отчего, если подойти близко, возникало смутное, размытое отражение. Вещунья прошлась взад-вперед в шаге от стены, дважды повторив вызов — и дважды получив обескураживающий ответ. Она никогда не слышала, чтоб в районе реграва что-то могло блокировать связь, но сегодня готова была поверить во что угодно. «Придется попробовать снаружи,» — решила девушка, гася меню визора. Мельком посмотрела на свое отражение, собираясь вызвать Мурену с Жеской, — отпущенные десять минут подходили к концу — но, не сделав и шага, вдруг остановилась и вновь повернулась к стене.
Она сама не поняла, что привлекло ее внимание. Из темной глубины, как будто заслоненная полупрозрачным стеклом, на нее смотрела усталая девушка с платиновыми, почти белыми короткими вихрами. Она столько раз видела свое отражение, что не могла взять в голову, что же заставило ее забыть намерение вызвать Мурену, о пропаже связи — и пристально, внимательно вглядываться в своеобразное черное зеркало. И лишь почти минуту спустя до нее дошло то, что следовало бы понять с самого начала.
В отличие от нее, на ее двойнике не было ни сьютера, ни шлема, ни визора.
Будто все это время ждав проблеска понимания, ее двойник обрел пугающую, невозможную четкость, став почти неотличим от отражения в обычном зеркале. Оно подняло руку и приложило со своей стороны ладонь к разделявшей их черной грани. Стена заколебалась, пошла кольцами волн — и от ладони побежали ветвистые и белые как сверкающий под солнцем снег узоры трещин, похожие на застывшие в грозовом небе молнии.
Все заняло не более секунды — но Вещунье показалось, что прошли часы. Она отшатнулась, ударилась об платформу с пультом, едва удержавшись на ногах. Завитки расчертили почти весь участок стены перед ней, точно невидимый паук, от рождения лишенный чувства симметрии, заткал все белоснежной паутиной. Сквозь которую за Вещуньей неотрывно следили большие, подтянутые к вискам глаза ее двойника. Когда она выпрямилась, оттолкнув прочь платформу, эти глаза затопила черная хмарь, в глубине которой бились мертвые искорки в такт пульсирующему сосредоточию холода в ее груди.
И отражение улыбалось — холодным, расчетливым оскалом голодного зверя.
Оглушительный грохот «Бури» оборвал растянувшееся мгновение. Рефлексы сделали все за шокированную иррациональностью происходящего хозяйку: рейкер привычно повело после первого выпущенного «шипа», но так же привычно она удержала оружие направленным точно на центр растекающейся по стене паутины. «Шипы» кромсали, рвали стену, выбивали кусочки металла, сбивали целыми пластами слои краски — и больше на черных лоскутах, падающих на палубу, не было ни трещин, ни ожившего отражения.
Вещунья слышала чей-то яростный крик, с трудом пробивающийся сквозь сплошной рокот опустошавшей обойму «Бури», — и не сразу поняла, что слышит саму себя.
— Странно!
Жеска отвернулась от двери и взглянула на Мурену. Та стояла у края пятна между столиками, задумчиво вертя отрезанный кусок разгонно-направляющей рейки.
— «Странно» что?
Ее старшая коллега передернула плечами, точно не желая развивать эту тему — скорее всего, Мурена просто размышляла вслух. Гладкий до невозможности срез дважды пустил блики по стене и картине над крайним столиком, прежде чем она ответила.
— «Иволга» — вот что странно.
— Ну… Вещунья про это и говорила: очень острое…
— Да не про то я! — в голосе Мурены звякнуло раздражение. — На базе ты, пилот-истребитель, а не техник, как он, — молодая женщина рейкером указала на тело у стены, — часто с «Иволгой» или «Вихрем» разгуливаешь?
— Да я и с «Шершнем» не часто разгуливаю, — теперь она поняла намек: на боевых базах часто пилотам дозволялись вольности, немыслимые на большинстве кораблей Космофлота, но уж точно просто так взять из арсенала ту же «Иволгу» им бы никто не позволил. Что уж говорить о технике из персонала ангаров?
— Служба безопасности могла открыть арсенал — если решили, что сами не справятся…
Выстрел из центрального зала здесь прозвучал как раскатистый звонкий хлопок — точно огромный хлыст щелкнул. И дальше загрохотало — безостановочно, быстро, вперемешку с металлическим скрежетом и звоном.
Обе женщины оцепенели на долю секунды, синхронно вскинув рейкеры, затем Жеска, крикнув «Вещунья!», устремилась к изгибу коридорчика и далее — залу контроля. Мурена в два прыжка оказалась около дверного проема, на ходу переводя «Бурю» в режим стрельбы очередями, но сделать последний шаг не смогла.
Помещение сдвинулось.
Это невозможно было описать словами. Молодая женщина, обстановка, следы крови, труп и надпись у стены — все осталось на месте… и в то же время изменилось. Заколебалось, словно два почти одинаковых рисунка на прозрачной пленке кто-то пытался свести воедино, накладывая друг на друга. Льющийся свет из коридора стал ослепительно-ярким, а осветительные панели в столовой потускнели, часто-часто заморгали, наполнив все вокруг пляской обезумевших теней. Странная слабость охватила Мурену, выпила все силы, окутала серей пеленой мысли — она не смогла удержаться на неожиданно ставших ватными, непослушными ногах, упала на колени, едва удержавшись, чтобы не распластаться ничком.
Все прекратилось, как и началось — вдруг и сразу. Освещение вернулся к норме, слабость как будто бесследно пропала, но прежде, чем она облегченно вздохнула — привычно держащиеся на краю зрения значки рабочего статуса визора исчезли.
— Что… — хрипло начала Мурена, но и закончить ей не было позволено. Фонари шлема, прощально мигнув, погасли, браслет сьютера отключился, превратившись в мертвый груз на руке, исчезло тихонькое шипение подаваемой в шлем дыхательной смеси.
— Жеска… — попыталась крикнуть она, но не смогла произнести и звука. Губы, глаза — будто окатило холодной водой, во рту мгновенно пересохло. Все звуки снаружи ослабли, отодвинулись, будто испугавшись окружившей ее мертвой тишины.
Тупая давящая боль растеклась в груди, вместе с вернувшейся слабостью. Мурена попробовала подняться на ноги, потянулась к краю проема, — и в результате повалилась на настил палубы, точно куль с песком. Перекатилась на спину, хватаясь трясущимися руками за грудь, шею, пытаясь вдохнуть хоть глоток воздуха — но лишь бесплодно разевала рот, как выброшенная на берег рыба.
Резь в пересохших глазах стала нестерпимой, в ушах звенело, неровно, безумно быстро билось сердце. Девушка схватилась за фиксаторы шлема, выщелкнула скобы безопасности, отчаянно, изо всех оставшихся сил рванула шлем. Обычно хватало самого малого усилия, чтобы всего на четверть провернуть и снять шлем… Мурена беззвучно застонала от ужаса и неверия: шлем сдвинулся на сантиметр-другой и замер, не продвигаясь дальше ни на миллиметр. Она дернула его еще и еще раз, растрачивая последние силы, но с тем же результатом.
«Вещунья… Жеска… помогите!!!» — сама не осознавая того, она рвала, царапала прочнейшую ткань сьютера на груди — бессмысленная в своей обреченности попытка. Звон в ушах превратился в громовой гул колоколов, легкие, казалось, лопались, выворачивались наизнанку.
Белый свет бил ей в глаза, становясь с каждой секундой все сильнее и сильнее — к чему уже осветительные панели «Молоха» не имели никакого отношения. Сознание путалось, ускользало, как дрожащая на ветру свеча. Бьющаяся в агонии женщина выгнулась дугой, в последнем усилии пытаясь сорвать неприступный шлем, или разорвать сьютер, или…
Свет стал еще ярче, накрыл ее, заполнил ее разум.
Убрал боль, убрал страх. Успокоил и утешил.
И вместе с ним свеча погасла.
«ОСНОВНОЙ БОЕЗАПАС ИЗРАСХОДОВАН! ЗАМЕНИТЬ ОБОЙМУ! ОСНОВНОЙ БОЕЗАПАС ИЗРАСХОДОВАН! ЗАМЕНИТЬ ОБОЙМУ!..» — надпись визора вспыхивала и гасла перед тяжело дышащей девушкой. В контрольном зале еще металось эхо шестидесяти выпущенных практически в упор выстрелом, металлического грохота, с которым стену покрывали дырки и трещины.
Опустевшая обойма, выпавшая их «Бури» в последний раз перевернулась через ребро, покачалась в неустойчивом равновесии и плашмя упала.
Гудение реек смолкло, когда она отпустила гашетку, чувствуя, как уходит липкое ощущение чего-то невообразимо жуткого и чуждого, менее минуты тому подступившее к ней.
— Вещунья!!! — оглушительно рявкнул обозленный Везунчик — только теперь она поняла, что это не первый раз, когда он пытается дозваться до нее. — Черт, ты меня слышишь?!
Она вздрогнула, окончательно вырываясь из оцепенения, охватившего ее, едва последний «шип» покинул разгонную камеру «Бури». Сорвала с пояса обойму, отступив под прикрытие платформы с пультом — хотя на участке стены перед ней почти не осталось крупных фрагментов черно-зеркального покрытия.
— Вещунья!.. — Жеска оббежала ограждение голограммы, ища врага — и не находя ничего стоящего внимания. — Что случ…
— Тихо! — теперь она крикнула, вгоняя обойму в гнездо рейкера. Зря, конечно, — глупо так срываться, но еще более глупо сейчас терять время. Подняла руку и повторила:
— Тихо… тихо…
Они подчинились, чутко вслушиваясь в наступившую тишину. Потрескивала голограмма, чуть слышно скрипели сорванные ударами «шипов» пласты краски — в остальном же люди слышали только биение собственных сердец.
Вещунья медленно, замирая и прислушиваясь на каждом шаге, вышла из-за платформы. Готовая в любой момент открыть огонь, наклонилась, дотронулась рейками «Бури» до самого большого черного треугольного куска покрытия, похожего на акулий зуб. Подтянула ближе и осторожно приподняла за край, с легким трепетом всмотрелась…
Ничего.
Мутное, едва различимое отражение, словно отгороженное потоком текучей черной воды — она с отвращением отшвырнула эту мерзость в сторону и выпрямилась. Ничего нет… и все же Вещунья не нашла в себе достаточно уверенности, чтобы повернуться к расстрелянной стене спиной — попятилась, отходя к ограждению.
— В кого ты стреляла? — Везунчик говорил спокойнее, убедившись, что с ней все в порядке. Жеска по другую сторону голограммы тяжело дышала, держа под прицелом выход из зала. — Что случилось?
— Не знаю, — по меньшей мере, голос не дрожал, когда она ответила. — Я что-то… что-то увидела.
— Увидела? Где?
— В отражении… там, — она показала на стену. — Я пыталась связаться с Чернышем…
Вещунья остановилась, не договорив. Что-то было не так. Что-то было неправильно, теребило ее, тревожило. Не размолотые «шипами» пласталевые лохмотья, не пропавшая связь. Что-то здесь, в этом зале…
Вещунья через плечо посмотрела на Везунчика: пилот не сводил «Бури» с усеянной пробоинами стены — в звене привыкли доверять друг другу, интуиции коллег. Иногда даже больше чем приборам — и раз Вещунья сказала, что она там что-то увидела, Везунчик считал это «там» основной угрозой. Потом повернулась к Жеске — и ей будто за шиворот засыпали горсть свежевыпавшего снега.
— Жеска… — сдавленно прошептала Вещунья, стискивая мертвой хваткой рейкер. — Где Мурена?
Жеска сначала недоуменно смотрела на нее, затем бросила вокруг быстрый взгляд. Вскочила на ноги, озираясь, пытаясь в пустом зале найти пропавшую подругу. С другой стороны голограммы тем же занимался Везунчик — и с тем же результатом.
— Она бежала за мной… — девушка осеклась. — Она была в этой столовой, когда мы услышали выстрелы… она должна была…
Будто по команде они сорвались к коридору: Вещунья впереди, Жеска и Везунчик следом.
— Мурена! — Вещунья послала запрос на коммуникатор, одновременно открывая общий канал. Не успев пробежать и полпути, она получила ответ: два контакта в пределах досягаемости коммуникатора. Кодовые идентификаторы и клички Везунчика с Жеской горели перед глазами — контакта Мурены не было.
— Мурена, отвечай! — холодея от предчувствия беды, она остановилась перед изгибом коридора, быстро глянула дальше — и метнулась к противоположной стене, держа маркер прицела на открытой двери столовой. И первое, что увидела — безвольно откинувшуюся на щель, в которой скользила дверь, раскрытую ладонью вверх руку Мурены.
Точно так же притормозившие перед поворотом, ее пилоты выскочили и замерли, увидев то же самое.
— Мурена… — неверяще выдохнула она, приспуская оружие. Опомнившись, одним движением оказалась у двери, не останавливаясь, проскочила мимо входа, успев заметить, что внутри все как раньше.
Кроме Мурены.
Вещунья опустилась на колено, схватила руку Мурены с управляющим браслетом — и не поверила глазам, увидев погасшие индикаторы, не реагирующие на команды сенсоры. Подоспевшая Жеска попыталась снять шлем — две попытки, ничего кроме разочарованно-сердитого вздоха не принесшие. Коммуникатор на поясе, индикаторы «Бури», фонари шлема, резервное управление дыхательным аппаратом, спрятанное под предохранительной панелью на его торце, — не работало ничего.
Как если бы нечто выпило до капли все запасы энергии, превратив надежные приборы и устройства в бесполезный груз. И, не удовлетворившись этим, забрало жизнь их хорошей подруги. Ее пилота. Которую она привела на борт «Молоха».
Вещунья посветила фонарями через обзорную пластину шлема: в горле встал комок, когда увидела искаженное мучительной борьбой лицо Мурены, налившиеся алым белки глаз, кожу, приобретшую страшный синеватый оттенок. Рядом Жеска, отчаявшись сорвать шлем Мурены, дышала так, будто только что пробежала весь корабль от двигателей к волноводам главных орудий.
— Она… она была за мной… ведь все было в порядке…
Вещунья не ответила: внутри нее все словно заледенело, порывом стылого ветра выдуло все мысли, все желания. Иррациональность, быстрота случившегося, ужасающая в своей простоте смерть Мурены — как, КАК она могла задохнуться в собственном сьютере? Почему все отключилось? Почему не снимается шлем? Почему-почему-почему…
— Ве…Вещунья… — тихо, как-то странно произнес Везунчик, стоящий за их спинами. И заорал, когда она не откликнулась. — ВЕЩУНЬЯ!
Как ужаленные они с Жеской подскочили, вырываясь из вызванного смерть Мурены шока. Вещунья вскинула «Бурю», целясь в сторону контрольного зала, но, как оказалось, смотреть стоило не туда.
В столовой что-то двигалось. Что-то менялось. Точно блеснувшая далеко-далеко зарница на миг заставила тени людей, предметов сдвинуться и вернуться на место.
Кровь черной, черно-красной лужей растеклась между столами, на потолке кровавые брызги неторопливо пузырились, набухали каплями… но не падали. Вместо этого в багряном озерце по ровной поверхности пробежала волна, собралась в кольцо, стянулось к центру — и вопреки притяжению, вопреки здравому смыслу капля оторвалась от натекшей крови и прыгнула вверх.
Тихий, тихий скрип отвлек их. Человек в форме техника, с разрубленной грудью, ранее коченевший у стены теперь лежал, приподнявшись на локте, и трясущейся рукой выводил надпись. Или, вернее, вел окрашенные алым, собранные щепотью пальцы в обратном направлении — и линии букв исчезали, будто стертые невидимой губкой.
Троица пилотов инстинктивно сделали шаг назад, когда человек пополз к луже. Задом наперед, опять же повторяя в наоборот все движения — и размазанный след крови «стирался» с каждым метром. Движения казались странными, неправильными: все было похоже на пущенную задом наперед запись. С той лишь разницей, что это не была записью, не было сном — все было слишком реальным, слишком правдоподобным, чтобы усомниться в происходящем. Потерявшие дар речи люди смотрели, как «отматывались» последние минуты жизни неизвестного им техника, все быстрее и быстрее — словно некто задался целью показать им все случившееся без траты лишнего времени.
В центре лужи человек замер на несколько секунд — в реальности, наверное, он лежал не одну минуту. Сейчас же натекшая кровь стягивалась к нему — Вещунья и пилоты не видели отсюда, но могли представить, как она возвращается через рассеченную грудь в вены, артерии, как бежит назад по телу, заполняет капилляры.
Он поднялся, разворачиваясь к ним лицом; оба куска «Иволги» прыгнули ему в руки, соединяясь на лету. Выражение ужаса, неверия и обреченности мелькнуло только на один удар сердца — миг, когда нечто, презревшее ураганный огонь «Иволги», нанесло свой удар.
Это походило на ленту, черную, узкую: не ткань, не металл и не жидкость. В то, сжатое мгновение, за которое «нечто» мелькнула перед глазами, Вещунье показалось, что оно собрано из мелкой, текучей пыли, сквозь которую бежали сполохи белого сияния. Лента вытянулась атакующей змеей, прошлась по груди человека — и вот теперь они отчетливо видели, как исчезает разрез на теле, как соединяется в одно целое его серая рубашка, поднимаются на свое место отсеченные края рабочего жилета.
Лента изогнулась, закрутилась спиралью и быстрее молнии втянулась в дверной проем, «возвращаясь» к источнику. Все случилось так неожиданно и стремительно, что никто не успел вовремя повернуться, посмотреть на того, кто убил человека в столовой. Лишь смутный абрис, темный, смазанный контур — вот и все, что отпечаталось на сетчатке обернувшихся следом за лентой людей. Они были одни в коридоре, как по волшебству, возвращавшемуся к норме: исчезали дыры, склеивались трещины, поднимались и занимали свое место отбитые панели и куски металла.
«Все сон…» — мелькнула мысль в голове Вещуньи. Мелькнула и пропала, потому что она знала, что это не сон.
Везунчик первым услышал звук. Вернее, звук за спиной они услышали одновременно, но он первым среагировал на тонкое, басовитое гудение: звук выходящих в боевой режим разгонно-направляющих реек. Ему часто улыбалась удача — в картах, в бою, и просто так — и сейчас она улыбнулась ему в последний раз, подарив драгоценную долю секунды.
— ААААААААААааа! — Дикий, обезумевший, надрывный вопль перекрыл гул реек, уходящий в недоступную человеческому слуху область. Пилоты «Гетмана Хмельницкого» развернулись; девушки инстинктивно дернулись в сторону, прочь от открытой двери… Но первым успел Везунчик, плечом толкнувший Вещунью на Жеску, отбрасывая их в сторону, и одновременно поднимая «Бурю». Та самая доля секунды позволила ему вышвырнуть их с линии огня… но не спастись самому.
Первый «шип» вспорол стену, пересек коридор, врезался в только что восстановившуюся панель. Никто из пилотов не смог бы промахнуться с такого расстояния, в такой ситуации, но техник или забыл, или не знал о «раскачке» рейкера, когда первый «шип» тянет за собой, выталкивает оторвавшийся фронт воздуха в канале между рейками. Потому Везунчик успел поднять «Бурю» и вдавить гашетку, прежде чем сразу три «шипа» ударили ему в грудь.
Время замедлялось, все становилось неспешным, тягучим. Резкие, звенящие хлопки выстрелов «Иволги» превращались в гулкие, вибрирующие удары, словно огромный молот бил в массивный колокол. Вещунья, падая, видела, как со спины Везунчика выбило сгустки крови, ошметков плоти, осколки костей, и эту тошнотворную массу бросило на стену, где пробившие его тело «шипы» оставили зияющие отверстия.
Сверкающий теплым бело-оранжевым светом плазмоид вырвался из реек «Бури» и нырнул в столовую, в то время как «шипы» «Иволги» продолжали разносить в клочья все вокруг двери, механизм замка, осветительные панели над головой, тело заваливающего назад Везунчика. Один из «шипов» пробил его шлем, еще два почти одновременно предплечье и локоть руки, держащей рейкер, с которого один за другим срывались огнистые плазмоиды. Пилот спиной врезался в осыпающиеся декоративные панели, медленно начал сползать по ней, а внутри столовой громыхнуло так, что мигом прочие звуки стали едва различимы.
Вещунья и Жеска упали, перекатились, начали подниматься как раз вовремя, чтобы увидеть, как из двери выплескивает волна кипящего пламени, выкручивая, выворачивая лохмотья металла из изрешеченной выстрелами стены. Волна подхватила тело Везунчика, еще раз швырнула его об противоположную сторону коридора. Эта же волна подхватила «Бурю», раскрутила, повернула, срывая с нее все еще сжимающую рукоять и гашетку обрубок руки Везунчика… но слишком медленно, слишком поздно — и последний плазмоид разбился об настил палубы прямо по центру коридора.
Обзорная пластина шлема помутнела, щадя глаза хозяйки от полыхнувшего в считанных метрах слепяще-белого шара огня. Следующее, что почувствовала девушка — сокрушительный удар, будто в грудь и живот кто-то врезал со всей дури, и следом — мимолетное ощущение полета. Ударная волна швырнула их с Жеской, потащила по содрогающемуся настилу палубы, пока не приложила об стену, да так, что Вещунье почудился хруст ломаемых ребер. Коротко, резко вскрикнула Жеска — и вдруг крик оборвался, точно обрезанный ножом.
Перекатывающееся от стены к стене пламя накрыло их, пронеслось дальше, в контрольный зал. Сьютер выдержал, хоть Вещунья успела испугаться, что огонь вот-вот найдет себе путь — так жарко стало. И тут же поток холода от дремлющего сгустка в груди растекся по телу, заставив на миг задохнуться от боли — только на сей раз не от жара.
Рев пламени, грохочущее эхо взрывов, визг рикошетящего металла стихли. Осветительные панели коридора — те, что уцелели, — мигнули на прощание, угасая. Со стоном Вещунья перевернулась, заставляя себя забыть о боли — и прямо перед собой увидела лежащую Жеску, неподвижным, застывшим взглядом смотрящую куда-то вверх.
Взглядом, из которого ушла даже тень жизни.
— Жеска! Жеска, нет!!! Жеска… — закричала Вещунья, приподнимая подругу за плечи — и тогда она увидела это. Длинный, узкий как стилет обломок, сначала вывернутый из стены «шипами», затем сорванный взрывами плазмоидов — он на две трети погрузился в грудь Жески. Наверное, сьютер смог бы остановить осколок сам по себе, если бы не палуба, на которую ударная волна бросила Жеску. И тогда вес ее тела помноженный на силу удара превозмог сопротивление ткани сьютера — зазубренное «лезвие» дотянулось до сердца, не оставив ей ни единого шанса.
Красный треугольник с белой окантовкой мигал на браслете Жески: три вспышки — пауза — три вспышки, подтверждая смерть хозяйки.
— Нет… — вскочила, вцепившись в «Бурю», словно верное оружие осталось последним свидетельством реальности, последней опорой в сходящем с ума мире, вновь и вновь, как заведенная, спрашивая себя тоже самое, что и над телом Мурены. Как? Как за считанные минуты три ее друга, ее пилоты погибли? Что произошло в столовой? Что случилось с Муреной? Почему…
— Почему, Господи!.. ПОЧЕМУ!!! — рискуя надорвать связки, в отчаянии и ярости закричала она, отступая к выходу в зал.
И «Молох» ответил.
Звуки возникли сразу, повсюду, донеслись до нее не через микрофоны сьютера, а будто возникая сразу в ушах, в голове. Шипение… нет, только вначале оно казалось шипением — быстрый, стремительный шелест тысяч и тысяч жуков, расправляющих крылышки, лавины мелкой пыли, текущей по бесконечной трубе. Гудение — низкое, замершее на грани с инфразвуком, похожее на дрожь туго натянутых толстых тросов на сильном ветру. Два звука, два потока схлестнулись вокруг, заставляя одну часть девушки кричать от блаженства, и в то же время внушая другой части беспросветный ужас, страстное, опаляющее желание сделать что угодно, но избавиться от.
Тихий, призрачный шепот прорезался сквозь торжествующую симфонию шелеста и тремора. Она даже не могла сказать с уверенностью, что действительно слышит что-то: так слабо и тихо оно прозвучало, так быстро возникло и так быстро пропало. Сотни голосов, где-то знакомых, где-то вызывающих лишь тень узнавания, но ей показалось, что среде этих сотен голосов звучал шепот трех самых важных сейчас для нее людей: Жески, Везунчика и Мурены. И все они шептали ей одно:
«Беги».
Черныш, давая выход гневу, с проклятием ударил по штабелю опустевших контейнеров, сложенных у щита по правую руку от прожженного модулем прохода. Связь исчезла — не только с Вещуньей и ее группой, но и с Психом. И вновь — без малейших намеков на неполадки, без причин. Все выглядело так, словно непроницаемая преграда опустилась между ними.
Киборг с беспокойством смотрел вдоль уходящего коридора, освещенного цепочкой выложенных группой Психа осветительных стержней. Услышав сердитый рык Черныша и звук удара, глянул на пилота «Жнеца»:
— Связь?
— Теперь и с Психом, — Черныш наклонился над аналитическим блоком и соединенным с ним передатчиком. Один за другим три экрана всплыли над проектором блока, все как один сигнализируя про нормальную работу приборов. — Черт знает, что творится…
— Вещунья должна восстановить подачу энергии. Может, в этом причина?
— Умник говорит… говорил, пока была связь — «нет». Да я и не слышал о чем-то подобном.
— А если через «личинку»?
Черныш и Киборг одновременно посмотрели на сидящую с черной полусферой на лицевой стороне шлема Тихоню. Модуль управления турелью не мешал ей слушать их разговор, в связке с визором показывая происходящее вокруг.
— «Личинка» — та, в ангарах… Если через нее бросить сигнал?
Киборг скептически хмыкнул:
— Сколько до нее? Километров сорок, а, Черныш?
— Где-то так… — Черныш, прикидывая варианты, послал запрос: чтобы не отвлекаться на подобные мелочи, он сразу после ухода Вещуньи и Психа повесил на аналитический блок прием и обработку сигналов от «личинок». Вряд ли из идеи Тихони выйдет толк, но проверить недолго.
Новый экран появился над черным корпусом блока. Большую часть заполнила обычная техническая информация, идентификационные данные «личинки» — и снизу, у самого края искомое число: «372 метра».
— Не понял… — озадаченно уставился на экран Киборг, пока Черныш торопливо проверял заданные для отслеживания «личинки» параметры.
372 сменилось на 368. Затем — на 364… 360… 356…
— Черныш… — Тихоня, получившая тот же отчет, с растущей тревогой вскочила на ноги.
В коридоре на полную мощность зажглись осветительные панели. Разбитые терминал зашипел, плюнул искрами и с громким хлопком взорвался, соединив на мгновение стороны коридора ломаной бело-синей змеей разряда энергии. Отовсюду раздалось шипение открывающихся дверей, уходящих на свои места аварийных перегородок — и звонкий, яростный вой расставленных «сигналок».
Черныш и Киборг нырнули под прикрытия брони. Тихоня пригнулась, а рейкеры развернулись по ее команде и приподнялись над краем щитов, готовые в любой миг стрелять.
— У Вещуньи все же получилось… — пробормотал Киборг.
— Не знаю, что и у кого получилось… — Черныш второпях рухнул около передатчика и аналитического блока, бросая через плечо: — Следите за коридором и спуском к узлу… Вещунья, Псих — если вы слышите меня: немедленно возвращайтесь! Бросайте все и возвращайтесь! Красная тревога, повторяю, красная тревога. Немедленно возвращайтесь.
Несмотря на все усилия, передатчик продолжал слать однообразные неутешительные ответы: нет связи, нет контактов в пробудившейся информационной сети «Молоха», нет ответа. В эфире кроме напряженного дыхания самого Черныша царило молчание.
Очередной экран всплыл над проектором с отрывистыми черными строками на оранжево-желтом фоне: «ПРОВЕРКА ЗАВЕРШЕНА. НЕИСПРАВНОСТЕЙ НЕ ОБНАРУЖЕНО. НЕСООТВЕТСТВИЙ В РАБОТЕ ПРОТОКОЛОВ НЕ ОБНАРУЖЕНО. ДОСТОВЕРНОСТЬ РЕЗУЛЬТАТА ВЫСОКАЯ».
«РАССТОЯНИЕ: 296 метров».
«Беги».
Донесшийся из ниоткуда беззвучный совет не отступал, вновь и вновь напоминая о себе. Она бежала, выжимая все, на что была способна в сьютере, с неудобной для такого забега «Бурей», под аккомпанемент пробуждающегося «Молоха».
Она бежала, потому что иного не оставалось.
Два страшных и чарующих звука пропали, но тишины, с которой она, Жеска, Везунчик и Мурена шли к реакторному отсеку, не было. Из недр корабля доносился мерное и гулкое урчание работающих в холостом режиме двигателей, попискивали изредка попадающиеся терминалы и пульты, где-то сопело и ухало нечто, прокачиваемое по скрытым от глаз трубам. Свет горел везде, не оставив места темноте, но Вещунья уже не была рада этому. Темнота пугала неизвестностью, но в то же время в темноте не было места отражениям. Она с трудом заставляла себя не шарахаться, каждый раз видя смутный, неразборчивый образ на гладкой, полированной поверхности поручней трапов между отсеками, лишь стараясь бежать еще быстрее. Она помнила, что чувствовала, что испытала, когда ее отражение улыбнулось ей в контрольном зале.
Она помнила, что с этого началось безумие, в считанные мгновения забравшее жизни ее друзей.
Очередная лестница окончилась раскинувшимся над горизонтальной шахтой транспортной сети мостиком — переводя дыхание, она позволила себе вымученную улыбку. Это место она запомнила хорошо — сюда они вышли из длинной дуги коридора, ведущего от транспортного узла. Оставалось совсем немного.
Свист и лязгающие удары донеслись из транспортной шахты, пока она бежала по мостику. Поднимались аварийные щиты, сообразила она — транспортная система включалась в работу систем «арки». Вещунья не понимала ничего в происходящем, не понимала, как может выглядевший совсем мертвым корабль, вот так, в мгновение ока вернуться к почти нормальной работе.
И, что самое главное, она не понимала, кто мог заставить его делать все это. И зачем.
Девушка мчалась дугой, ведущей к транспортному узлу, прижимая к себе «Бурю», жадно глотая смесь воздуха со стимулирующим газом. Двадцать минут потребовалось им, чтобы дойти до реакторного отсека, озираясь на каждом шагу, всматриваясь за каждый угол, в каждый не нужный им туннель. Она же управилась раз в восемь-девять быстрее, не позволяя себе думать, вспоминать о случившемся, о погибших, полностью уйдя в нехитрый ритм бега, прыжков через пролеты трапов, стараясь не сбиться с дыхания.
Когда она вернется к своим людям, когда увидит Психа и других — тогда она сможет осмыслить все. Позволить себе окончательно и бесповоротно принять бессмысленную, неправильную смерть Жески, Мурены, Везунчика.
Впереди показался прямоугольник двери, за которой сходились шахты подъемника. Усилием воли она подавила желание бежать еще быстрее, а наоборот — чуть замедлила бег, концентрируясь на меню визора, посылая запрос коммуникатору.
«СВЯЗЬ НЕ УСТАНОВЛЕНА!» — отрапортовал визор, пока она преодолевала последние метры коридора.
— Черныш! Псих! — закричала Вещунья, огромным прыжком выбираясь на пандус.
Весь корабля содрогнулся, покачнулся, застонали переборки, перекрытия палуб. Помещение внезапно закружилось перед глазами Вещуньи — и не сразу до нее дошло, что отброшенная страшным ударом она летит через весь узел к ожидающей пассажиров кабине подъемника. Необычная тишина наступила — и вновь ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять: не звуки исчезли, и не микрофоны сьютера вышли из строя, а она сама едва не оглохла от грохота невероятной мощи.
Свет успел погаснуть, вспыхнуть, снова погаснуть пока она летела к створкам подъемника. Перекрытие под ногами выгнуло дугой, с яростным воем лопнуло с треть осветительных панелей. Девушку ударило об закрытую кабину, едва не выбив дух, и в этот самый момент стена вокруг дверей на первую палубу смялась, выгнулась, трескаясь и раскалываясь; сами двери с ужасающей легкостью сложились гармошкой — и точно от пинка великана их выбило в помещение транспортного узла.
А следом хлынул огонь.
Со стороны это даже выглядело… скучно.
Секция ангаров поднималась относительно медленно — метры в секунду для космоса не скорость. Но масса, помноженная на эти метры, преобразовывалась в совсем не относительную мощь.
В последние мгновения перед ударом секция, попав под влияние гравитационной установки «Молоха», почти незаметно начала вибрировать, качнувшись из стороны в сторону. Ни одному инженеру и в страшном сне не могло привидеться такое «возвращение» сброшенной секции, а потому никто и никогда не оборудовал корабли чем-то, что могло стабилизировать вибрацию.
Секция ударила «Молох» с незначительным смещением, пару метров от пазов и фиксирующих захватов. Беззвучно для стороннего наблюдателя, неторопливо и величаво.
Сила удара оказалась настолько велика, что закрепившиеся на внутренней броне «Молоха» космолеты буквально растерло в пыль, вдавливая, вминая в разрушающуюся под ними поверхность. По всей «арке» пробежала мимолетная судорога, секция ангаров немного скользнула в сторону, выбросив в пространство каскад почти мгновенно погасших искр. Броневые пластины над первой и второй палубами смялись, где-то треснули, где-то вспучились; сам «Молох» после удара сменил ориентацию в пространстве, начав неторопливо поворачиваться в вертикальной плоскости.
Так все выглядело снаружи.
Внутри же скучным не выглядело ничего.
Черныш так и не успел понять, что же происходит. Но дурнота, звон в ушах, то неожиданно тяжелеющее, то становящееся почти невесомым тело — этого хватило, чтобы отключить гравитатор на поясе: когда начинаются шутки с гравитационной установкой лучше обойтись без них. Еще он успел крикнуть Киборгу и Тихоне, чтобы они отключали свои гравитаторы, но выполнить приказ они не успели.
Звук был похож на тресканье скорлупы яйца — но усиленное в миллионы раз. Пускай микрофоны сьютеров не в полной мере передали страшный грохот, но и того, что они услышали, хватило, чтобы барабанные перепонки чуть не лопнули.
Людей бросило вверх, как тряпичных кукол. Черныш в миг краткого полета к перекрытию над головой видел, как ходуном ходит весь коридор, как лопается и рвется металл, будто обветшалая ткань, как корежатся стены, искрят оборванные кабели, мелким крошевом рассыпающиеся выбитые из стен кристалаты.
Потом их ударило об перекрытие, и желание смотреть куда-либо мигом пропало из Черныша. Под лопаткой лопнул шар боли, хрустнул шлем за затылком — благо еще амортизаторы не позволили голове как следует приложиться об металл. Как мячики они отскочили от потолка коридора — и в этот миг на первой и второй палубе вернулась нормальная гравитация.
Острая боль пронзила руку Черныша, одновременно с треском в запястье — он не успел сгруппироваться и очень неудачно упал. Но это были цветочки, по сравнению с Тихоней и Киборгом, которых швырнуло об лопающийся на глазах настил палубы почти с два раза большей силой.
Жалобно и коротко вскрикнула Тихоня, захрипел Киборг — Черныш даже сквозь рокочущий рев откуда-то снизу, звон и скрежет вообще отовсюду, услышал звук ломающихся костей. Превозмогая простреливающую руку боль, Черныш приподнялся и посмотрел на напарников: посреди разбросанных контейнеров скорчилась Тихоня, а над ней рейкеры поднимались над покосившимися щитами; Киборг неподвижно лежал в полуметре от нее со странно вывернутой левой рукой: он тоже упал не самым лучшим образом. Имплантат оказался прочнее человеческих костей, но Черныш не удивился бы, если его вообще вырвало из сустава — таким сильным был удар. И, точно этого мало, ногой Киборг напоролся на зазубренный край распоротого настила, и теперь темная струйка стекала сперва по ткани сьютера, затем и по ставшему на дыбы металлу в трещину.
Ощущая на губах соленый привкус крови, Черныш перекатился на бок — и услышал, как рев снизу стал ближе, к нему добавился лязг разрываемых перекрытий.
Сводящая зубы дрожь охватила палубу, крошево кристалатов, декоративных панелей, осколков металла и осветительных панелей подпрыгнули, затанцевали. Черныш успел привстать на колено, успел услышать, как оглушительно загрохотали рейкеры над ним, перейдя в автоматический режим после смерти оператора, посылая сокрушительный смерч «шипов» вдоль коридора. Он успел увидеть, как вспучивается палуба в полусотне метров впереди, как бегут сперва тонкие, а затем стремительно расширяющиеся змеи трещин, как настил вместе со всем, что под ним выворачивает наружу…
Бушующее, ревущее пламя вырвалось из проломов в палубе, неудержимым потоком расплескалось во все стороны, выплеснулось из воздуховодов шипящими факелами. Сквозь сьютер Черныш почувствовал обжигающий жар, опередивший на считанные метры стену огня, с умопомрачительно скоростью несущуюся на него.
Огонь и жар — было последним, что он увидел и ощутил.
В транспортном узле Вещунья инстинктивно закрыла обзорную пластину шлема руками, когда огненный поток с воем вырвался из дыры, после выбитой двери; очередная судорога палубы под ногами поставила точку в попытке хотя бы поднять на колени. Тугой кулак раскаленного воздуха ударил ее, опять потащило по настилу назад — девушка ждала нового удара о кабину подъемника. Но то ли она случайно задела отпирающую платину, то от всего кошмара вокруг сам замок вышел из строя — створки разошлись в стороны, и она вкатилась прямиком в кабину. Вдобавок, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее воздух потек вниз, в мгновение ока превратившись в настоящий ураган.
Створки подъемника закрывали обычно быстро, но Вещунье показалось, что они сходились целую вечность. В последний миг сквозь тонкую щель пробился пышущий жаром отблеск затопившего все в транспортном узле пламени, оранжево-красные султаны лизнули противоположную стену. Кабина покачнулась, осела, отовсюду раздался скрип и тягучий, надрывный скрежет. Освещение, мигнув на прощание, погасло, свист где-то рвущегося в вакуум воздуха превратился в оглушающий вой.
Кабину тряхнуло еще раз, бросив девушку от стены к стене: «как лягушка в жестянке» — мелькнула глупая мысль. Подъемник просел еще на метр-другой, замер, заскрежетал — и сорвался.
Стремительный полет. Легкость в теле. Включившиеся фонари сьютера.
Неописуемый холод в груди.
Удар.
Тьма…
«ЗЕЛЕНОЕ СЕМЬ ЗАПУЩЕНО. КРАСНОЕ ДЕСЯТЬ ЗАПУЩЕНО. СИНЕЕ СЕМЬ ЗАПУЩЕНО.» — на экране над командорским пультом один за другим появлялись рапорты с ангаров, но на них почти никто не смотрел. Сейчас все внимание на мостике приковывали два корабля: один, послуживший причиной массового старта космолетов, и другой, безответно дрейфующий в пустоте.
— В последний раз спрашиваю: мысли по поводу ЭТОГО есть, а?!
Сказать, что Фарбах был в гневе — ничего не сказать, хотя внешне это выражалось скорее со знаком «минус»: сжавшиеся в тонкую линию губы, четче обозначившиеся морщины на лбу и у краев сердито сощурившихся глаз. Вопреки обыкновению командор не расхаживал взад-вперед перед пультом, лишь барабанил пальцами по подлокотнику кресла, выбивая незатейливую мелодию: знакомое каждому здесь вступление к маршу Космофлота.
На вспомогательном экране недобро хмурился Райтсен: «Авангард» догнал боевую базу, и теперь корабли Конфедерации летели, описывая тесно переплетающиеся спирали, а за ними расползался шлейф космолетов. Полковник Джонсон хмурился не менее сердито, чем командир «арки», прислонившись к светло-коричневой панели за спиной командора.
И, наверное, вся смена изредка бросала — отчасти раздраженные, отчасти недоумевающие — взгляды на неторопливо вращающуюся над «ямой» голограмму «арки».
Удивление и растерянность людей не выглядела странной, если вспомнить доклад Вещуньи. Все видели «арку» запечатленную как издали, так и вблизи: и в обоих вариантах у корабля не было ангаров. Сам по себе этот факт — равно как и мысль Мурены о том, что после сброса двигатели больше не работали — обеспечило всем не один час обсуждений и попыток выдвинуть сколь бы то правдоподобную гипотезу.
— Объяснение летит к нам, командор, — заметил Джонсон, кивнув на оперативную схему, временно уменьшившуюся до метрового куба у края изображения «Молоха».
— Черта с два, это объяснение! — процедил Фарбах. — «Котам» что — делать нечего, чинить наш корабль? И как ты себе представляешь, они это сделали? Прицепили космолеты и тянули?
— Хотя бы… — Джонсон не очень верил в то, что обратно ангары к «арке» прибили тэш’ша, но других идей просто-напросто не приходило в голову. И молчание разведывательной группы Вещуньи наводило на нехорошие мысли. Как и то, что в обозримом радиусе от «Молоха» не было и следа одиннадцати космолетов с десантным модулем в придачу.
— «Хотя бы…» — буркнул Фарбах. Коснулся пульта, передавая команду проектору, и голограмма «Молоха» исчезла. Вместо нее развернулась оперативная схема с двумя синими, одной серой и тремя красными точками. — Хотел бы я, чтобы именно так и было: с дураками воевать просто. Пауль, что у тебя? — это уже командиру «Авангарда».
— Нового — ничего. Расход энергии в норме, экраны вышли на сорок процентов. Поборемся, командор.
— Поборетесь… Ладно, следи там за всем. Навигаторы, что с траекториями?
Ответил не Каас, а его помощник: майор по уши ушел в просчет аномалии, одновременно переговариваясь с машинным отделением, контрольным залом реграва — и с теми, кто на «Авангарде» следил за работой двигателей «арки».
— Противник сохраняет текущий курс, активного маневрирования не зафиксировано, сэр. Они еще в фазе разгона — и минут десять будут в ней оставаться.
— Схождение рассчитали?
— Два раза, сэр. Они на нисходящей к нашей плоскости, двенадцать с половиной градусов к +дельте. Маневр совмещения плоскостей через пять минут, схождение начнется через семнадцать минут. Интервал схождения — двадцать шесть минут. Если задействовать главные двигатели на торможение — тридцать пять минут.
Перед Фарбахом — и перед Райтсеном на «Авангарде» — появился экран с детальной схемой, иллюстрирующей слова навигатора. Так же и на оперативной схеме пунктирная линия побежала от боевой базы, показывая рассчитанную траекторию.
— Дистанция?
Навигатор позволил себе чуть заметную паузу:
— До трех тысяч километров в начале схождения. От тысячи восьмисот до двух двухсот — в конце. Если использовать главные двигатели на торможение — до полутора тысяч.
Неопределенно хмыкнул Джонсон: не поймешь, то ли мрачная усмешка, то ли не до конца подавленное желание выругаться. Фарбах лишь коротко кивнул, словно навигатор мог его видеть.
— Аномалия?
— На прежнем уровне, диаметр коридора безопасности стабилен.
— Понятно. Конец связи.
Джонсон посмотрел на хмурящегося Райтсена: на «Авангарде» только основные двигатели работали с приемлемой отдачей. Маневровые или частично вышли из строя, или работали едва ли на треть мощности, что значительно уменьшало шансы на выживание корабля. Впрочем, эти шансы стоило взвешивать только в узком промежутке между двумя и шестью тысячами километров от врага. Как иногда говорили, если после двух тысяч все решает статистика, то до двух тысяч — баллистика.
«ЭСКАДРИЛЬЯ ОДИН ЗАПУЩЕНА. ЭСКАДРИЛЬЯ ДВА ЗАПУЩЕНА. ЭСКАДРИЛЬЯ ТРИ ЗАПУЩЕНА», — появилось на экране командора и на визоре Джонсона. — «ВСЕ КОСМОЛЕТЫ ЗАПУЩЕНЫ».
— Может, не стоило выпускать их?
Фарбах поморщился — эту тему они уже обсудили, как только один их последних зондов к «Молоху» сообщил о приближающемся тэш’шском корабле в компании двух носителей.
— Стоило, стоило, Блейк. Черт знает, что у нас тут будет твориться… и сможем ли мы потом хоть кого-то из ангара запустить.
— Чего ж они медлят? — на схеме оба ромбообразных носителя по-прежнему держались за кораблем, прикрытые его тушей и экранами от возможных сюрпризов со стороны людей.
— У них это быстрее: раскрылся и полетел. Или не видят смысла: носители прикрыты, скорость схождения велика для нормального боя. Это только первый раунд — второй будет у «Молоха».
— Если они его до того момента в пыль не превратят…
— Хотели бы — давно бы уничтожили, — ответил Фарбах Райтсену. — Экраны у «Молоха» отключены, двигатели не работают — идеальная мишень. Нет, «котам» тоже интересно, что с ним случилось.
— Выходит, они не при чем? — вопросительно заломил бровь шеф безопасности боевой базы. Фарбах неопределенно пожал плечами, ничего не ответив.
Этот вопрос тоже возник сразу после донесения зонда: исходя из расчета траектории, тэш’ша достаточно поздно начали торможение. Как если бы они и не подозревали о присутствии здесь корабля Конфедерации — что само по себе выглядело странным: надо быть или очень самоуверенным или очень глупым, чтобы в подобной ситуации не «подсвечивать» себе путь патрулями или зондами. Но факт оставался фактом: за все время пути от места встречи с «Авангардом» боевая база не встретила и намека на чужие зонды.
Джонсон был уверен: тэш’ша не подозревали — тэш’ша знали, где люди. И выжидали, пока они соберут все корабли в одной точке, чтобы не гонять за каждым по отдельности — хотя, куда им от этой чертовой аномалии деваться, кроме как лететь вперед? Хорошая теория… с одним недостатков: единственный корабль плюс два носителя совсем не гарантировали «котам» успеха. Даже с учетом того, что «Авангард» походил на бледную тень себя, даже с молчащим и безучастным «Молохом». Даже останься они один на один с боевой базой — Блейк ставил бы все деньги на базу, и вряд ли сильно ошибся.
«НАЧАТ МАНЕВР СИНХРОНИЗАЦИИ ПЛОСКОСТЕЙ» — появилась предупреждающая надпись; скупо рявкнула сирена. — «ПРОТОКОЛЫ БОЕВОГО РЕЖИМА ЗАДЕЙСТВОВАНЫ. КРАСНАЯ ТРЕВОГА. ИНТЕРВАЛ БЕЗОПАСНОСТИ ДЕСЯТЬ МИНУТ».
— Вот и все, — Фарбах нервно потер руки. На обзорном экране звездное небо неторопливо вращалось вокруг них, а алая точка в пульсирующей рамке столь же неторопливо сдвигалась на левую сторону базы.
— Сэр, противник прекратил разгон, — теперь от навигаторов вновь говорил Каас: после «красной тревоги» не до научных изысканий. — Курс прежний.
«ИНТЕРВАЛ БЕЗОПАСНОСТИ ВОСЕМЬ МИНУТ».
Фарбах усмехнулся про себя: видно, тэш’ша не терпится повоевать.
— Что с эмиссионным спектром?
— Почти в пределах нормы, сэр.
— Почти?
— Десятипроцентное превышение фоновой эмиссии. Или у них нестандартная энергетическая установка, или они решили не экономить энергию.
— Или готовят нам сюрприз, — добавил Джонсон, спускаясь с возвышения. Фарбах приказал навигаторам следить за всеми изменениями в эмиссионном спектре, после чего приложил ладонь к сенсорной пластине на пульте. Полоса света пробежала по сенсору сверху вниз, по краям идентификатора зажглись зеленые полосы. То же самое сделал и Джонсон у пульта тактиков.
«ЦЕПЬ КОМАНДОВАНИЯ ПОДТВЕРЖДЕНА. ГЛАВНЫЕ ОРУДИЯ, ПУСКОВЫЕ УСТАНОВКИ ПРИВЕДЕНЫ В ПОЛНУЮ БОЕВУЮ ГОТОВНОСТЬ».
Корабли стремительно неслись сквозь пустоту, настигая врага. Тэш’шский корабль ничем не высказывал беспокойства по поводу преследователей — и одной этой невыраженной уверенности хватало, чтобы всерьез подозревать какой-нибудь неприятный сюрприз. Тэш’ша не были дураками и расклад «боевая база с частично боеспособным кораблем прикрытия против одного корабля» могли просчитать не хуже людей. Но не сделали ничего, даже наоборот — прекратили разгон, тем самым приближая неизбежный бой.
Тэш’ша достаточно равнодушно относились к боевым потерям — это хорошо знали в Конфедерации. Но так же хорошо знали, что «коты» никогда не станут громоздить горы трупов там, где можно обойтись малой кровью. И, к несчастью, у них хватало и умения, и гибкости мышления, чтобы не ломиться короткой и кровавой дорожкой, а придумывать что-то оригинальное и неожиданное. Битва за Плеть Острага продемонстрировала это с удручающей убедительностью.
«ИНТЕРВАЛ БЕЗОПАСНОСТИ ТРИ МИНУТЫ».
Фарбах открыл общий канал связи — его должны были слышать не только по всей базе, но и на космолетах, выстроившихся тремя клиньями по правую сторону базы, и на «Авангарде»:
— Мы были во многих переделках, но сегодня, пожалуй, перед нами самая опасная и трудная задача. Мы должны выстоять, победить, помочь нашим друзьям и товарищам на «Молохе». Враг рискнул дать бой с одним кораблем — и мы дадим прочувствовать ему в полной мере ошибочность такого пренебрежения к нам. Я не жду от вас невозможного. Конфедерация не ждет от вас невозможного — лишь того, чтобы каждый исполнил свой долг наилучшим образом. И я знаю, что этого будет достаточно для победы. Удачи, и да хранит вас Господь.
«Не самая лучшая речь», — самокритично подумал командор, разрывая канал связи. Но он и в лучшие времена не любил много говорить перед боем — как и его первый командир, ставший еще при жизни человеком-легендой, адмирал Альберт Рильский, выигравший для всего человечества Церерианскую битву. Адмирал вел эскадры и во время второго великого сражения у Алос-12, но увидеть во второй раз разгром тэш’шского флота ему не судилось: флагман погиб во время последнего, отчаянного рывка «котов», последней попытке переломить ход сражения.
«ИНТЕРВАЛ БЕЗОПАСНОСТИ ИСЧЕРПАН. ПРОТИВНИК В ЗОНЕ ПОРАЖЕНИЯ».
— Фиксируем передачу на нашем канале с вражеского корабля, — из «ямы» громко сообщили операторы связи. — Передача на чон-саа, Всеобщий диалект.
— Дайте звук и переводите, — командор провел пальцами по воротнику мундира: на мгновение стало тяжело дышать. Тэш’шский обычай, от которого они никогда не отступали: непосредственно перед тем, как открыть огонь, они сообщали, кто командует ими. Не важно, один корабль или несколько эскадр — «коты» всегда предупреждали, с кем людям приходится иметь дело. И это было своеобразной границей между относительным покоем предбоевой подготовки и адом схватки. — Всем боевым постам — готовность к огню по команде.
На мостике раздался скрипучий, размеренный голос тэш’ша. Люди за пультами больше разбирались в том, как убивать «котов», чем в их языке, но сейчас почему-то каждого этот негромкий, и вроде бы даже усталый голос заставил против воли поежиться.
— «Это сообщение для „Кунна’а Хенса“ с корабля-лидера тушд-руала Рилл-саррата. Вы не уйдете!».
На мгновение на мостике стало очень тихо. В зоне конфликта это имя знали все: родной брат правителя Империи Тэш’ша, главнокомандующий всеми войсками, сражающимися с Конфедерацией — об этом тэш’ша ходило много историй, но ни одной хорошей для людей среди них не встречалось.
Командор, стиснул зубы, прогоняя вспыхнувшее на долю секунды чувство неуверенности. В любом случае отступать поздно — и тем важнее было уничтожить врага. Своим рейдом в глубину тэш’шского пространства «Гетман Хмельницкий» так или иначе отвлек какие-то силы противника от готовящейся операции в системе Авалон. Если же удастся еще вдобавок лишить «котов» их выдающегося — как бы командору не хотелось, но и он не мог отрицать незаурядные способности тушд-руала — командующего, то можно с чистой совестью считать, что все жертвы полностью окупились. Даже возможная гибель базы в таком раскладе могла в некотором смысле считаться приемлемой ценой.
— Всплески в эмиссионном спектре! — громко сообщил тактик-офицер, рядом с которым Джонсон что-то внимательно изучал на оперативной схеме. — Противник открыл огонь!
— Всем боевым постам — огонь! — голос командора прозвучал буднично и спокойно: время для волнений прошло.
На оперативной схеме замерцали прогнозируемые навкомом траектории снарядов, одновременно включились маневровые двигатели. Навком автоматически начал «раскачивать» из стороны в сторону базу, с разными промежутками, с разной интенсивностью включая и выключая двигатели, не забывая при этом передавать нужные данные на боевые посты.
Не дожидаясь команды, начал обстреливать тэш’ша и «Авангард»: как и было условленно, «Гетман Хмельницкий» в основном накрывал зону возможных маневров вражеского корабля, а «арка» Райтсена — била по центру этой зоны. Будь с ними «Молох» — волноваться бы почти не пришлось: три корабля с одним так или иначе, но разберутся. Тут уж скорее тэш’ша пришлось бы выкручиваться, ища способ или уклониться от боя, или каким-то хитрым способом заставить людей разделиться.
«ПРЕДПОЛАГАЕМОЕ ВРЕМЯ ПОДХОДА СНАРЯДОВ ПРОТИВНИКА ПЯТЬ СЕКУНД!» — это навком продублировал не только текстовыми сообщениями на экраны и визоры, но и мелодичным женским голосом во всех помещениях базы. Не успело стихнуть эхо сообщения, как «Гетман Хмельницкий» содрогнулся.
Могло бы показаться смешным, не будь все так серьезно: тэш’ша умудрились одним из первых, выпущенных наугад — как и все первые выстрелы — достать боевую базу. Снаряд врезался в броню несколькими десятками метров выше центральной оси и на треть километра ближе к корме от геометрического центра корабля.
Вокруг точки поражения бронепластины на пять-шесть метров выгнулись, бешено вибрируя: сейчас вся колоссальная энергия удара расходовалась на то, чтобы проломить полуметровый щит брони с перестроенной кристаллической структурой верхнего слоя, и преодолеть не менее колоссальное натяжение почти что мономолекулярных нитей внутри бронепластин. Это длилось не дольше десятой доли секунды, пока пластина в точку удара разламывалась, пока превращающийся в облако плазмы снаряд методично вгрызался вглубь брони — затем осталось только светящееся оранжево-багровым светом пятнышко, окруженное завитками сверкающих белым огнем трещин. И передавшийся корпусу, пускай и приглушенный изолирующей прослойкой между внешней и внутренней броней, отзвук удара.
— Поврежден фрагмент внешней брони, боевые посты и внешние датчики не пострадали. Ближайшие проекторы экрана работают на полную мощность, — немедленно доложил Джонсон. Командор молча кивнул, ничем не показывая своих чувств, и вернулся к изучению висящей над «ямой» оперативно-тактической схемы.
В чем-то это могло показаться парадоксальным, но после начала боя роль командоров, капитанов кораблей или командующих ударными группировками чаще всего сводилась к такому вот созерцанию. Работали навигаторы, работал навком, работали тактики и артиллеристы, работали боевые посты, выплевывающие снаряд за снарядом, работала в поте лица ТехСлужба и даже служба безопасности была готова в любом момент сорваться с места и мчаться к месту возможного десанта. Только для одного единственного человека, поставленного во главе всех этих служб, руководящегося кораблем все или большая часть заканчивалась с первым выстрелом.
Дальше работали статистика с баллистикой. С поправкой на удачу.
В чем-то в этом и заключалась самая страшная вещь космических боев. Отчетливее всего, конечно, это виделось для крупных масс кораблей, но справедливым оставалось и для одиночных схваток. Именно на командующих лежала ответственность за подготовку и планирование, за умение предвидеть ситуацию, за способность заложить даже в самый примитивный и просчитываемый план нечто, способное застать врага врасплох. Но главной особенностью было то, что на них лежала вся тяжесть ошибок и упущенных возможностей. Ведь суть заключалась в простом правиле, накрепко усвоенном по обе стороны фронта: ошибку в развертывании, маневрировании или планировании перед боем практически невозможно было исправить в ходе самого боя.
Разумеется, если противник не допустит какой-либо ошибки.
Корабли сближались, посылая друг в друга десятки и сотни снарядов. После первого попадания «Гетман Хмельницкий» почти десять минут умудрялся обходиться без новых «гостинцев» от тэш’ша, зато «Авангарду» везло много меньше. Почти двадцать снарядов ударили в борт «арки», где принятые уцелевшими после прошлого боя бронепластинами, а где, беспрепятственно пронизав изолирующую прослойку, два слоя внутренней брони, добрались до палуб «Авангарда». А последний пробивший корпус «арки» снаряд еще и унес жизни всех, кого Райтсен отрядит в «летучую команду» для быстрого ремонта в самых важных для боя узлах. И, что было очень плохо, «Авангард» потерял сразу несколько проекторов экрана с левой стороны — их работу на себя взяли оставшиеся, но общий потенциал защиты упал еще на несколько процентов.
Правда, и тэш’ша хорошенько досталось: и сенсоры, и запущенные зонды показывали радующую душу картину ряда обширных багровых зон на вражеской броне, а в одном месте — даже пробоину: несколько снарядов явно угодили неподалеку друг от друга. И проекторы тэш’ша пострадали значительно сильнее: мощность экрана упала почти на треть, а не на пару процентов, как у Райтсена. В другой ситуации командующие взяли бы паузу, развернули бы корабли другим боком к противнику, но здесь ни о каких задержках и речи быть не могло. Время схождения истекало, еще минут десять-двенадцать — и боевая база с «аркой» выйдут из зоны поражения. Фарбах с Райтсеном именно на такой исход и рассчитывали, но у тэш’ша были свои планы.
— Противник запустил главные двигатели! — сообщение тактиков перекрыл удовлетворенно-обрадованный дружный выдох, пронесшийся по мостику. На обзорном экране примерно посредине тэш’шского корабля выстрелил фонтан расплавившейся до жидкого состояния брони, раскаленных добела кусков металла. Фарбах зло ухмыльнулся: чей-то удачный выстрел накрыл тэш’шский боевой пост в момент разгона их снаряда. «Коты» не использовали РкОды или что-то им подобное, но в случае таких попаданий их орудия реагировали, как и человеческие. Так что головная боль с пожарами, разрушениями и каким-то количеством убитых и раненых тэш’ша точно обеспечена.
Сейчас Фарбах заметил, что Джонсон о чем-то напряженно спорит со старшим тактиком — и это что-то его заместителю не очень нравится.
— Блейк?! — негромко бросил командор, вызывая полковника. Тот посмотрел на Фарбаха, потом что-то еще сказал тактику, и ответил:
— Да, сэр?
— Что у тебя?
— Пока не знаем. Тактики заметили странность: плотность огня почти вдвое меньше стандартной для корабля тэш’ша.
— По результатам не очень заметно…
— Они компенсируют это частотой выстрелов. Работают на пределе, вносят разлад в работу экранов — потому так сильно упала мощность.
— Ясно… — медленно произнес Фарбах, хотя на самом деле особой ясности тут не было. — У тактиков мысли есть?
— Нестандартное вооружение.
— Или новое вооружение, — завершил за него командор. — Про Рилл-саррата я слыхал, что он у «котов» крупный изобретатель, ко всему прочему…
В этот момент сразу три снаряда с интервалом в полсекунды ударили в корпус боевой базы. Первые два превратили в груду лома один из боевых постов и пару проекторов экрана, а вот третий ударил в район ангаров. Выходные створки все равно не было возможности забронировать, как большую часть корпуса, потому основную надежду возлагали на то, что снаряд пролетит насквозь пустой ангар, пробьет вторые створки, и улетит себе куда подальше. Так бы случилось и в этот раз, если бы снаряд не ударил «Гетман Хмельницкий» под небольшим углом. И примерно посредине ангара он врезался, по иронии судьбы, в то самое место, где всего несколько часов назад стояли командор и полковник Джонсон.
Если прежние попадания напоминали о себе экипажу лишь мгновенной дрожью палуб и стен, звоном посуды, то это заявило о себе громовым, кашляющим звуком, похожим на грохот раскалывающегося от старости утеса-великана. Снаряд пробил сразу три палубы, оставляя за собой развороченные, перекрученные перекрытия, оборванные провода, бьющие во все стороны струи пара и жадно урчащее пламя. На добрую полусотню метров от пролома прокатилась волна колебаний, как при землетрясении сбивающая людей с ног, деформирующая перекрытия, заставляя даже пласталь рваться как бумагу.
На мостике, кроме грохота, силу удара смогли оценить в основном по десяткам тревожных сообщений, а так же по больно ударившему по ногам настилу палубы. Но даже отвести душу, послав одно-два проклятия «котам», и оценить ущерб люди не успели: друг за другом свои сообщения выкрикнули тактики и навигаторы:
— Противник прекратил огонь!
— Всплеск в эмиссионном спектре! Мощность — семьдесят пять процентов от нормы!
А затем им осталось только наблюдать, сжимая кулаки в бессильном отчаянии.
Не было ни красочных эффектов, ни следов, ничего, чего подсознательно ожидалось в подобных случаях. Будто невидимая дубина невидимого великана со всего размаха врезалась в борт «Авангарда» в районе двигателей, как скорлупку пробив все слои брони, круша и давя все, что она защищала. Облако огненных брызг окутало корму «арки», коротко полыхнуло пламя, пока хватало рвущегося в пустоту воздуха. Один за другим серия взрывов изнутри корабля, ближе к центру, буквально разделили «Авангард» на две части.
Экран с полковником Райтсеном смялся, пошел квадратами искаженного изображения, распался в бессмысленную мозаику. Связь исчезла практически одномоментно, донеся лишь обрывки: «…зиру… …ур …ет».
— Всплеск от «Авангарда»! Предельная мощность!
Между «Гетманом Хмельницким» и кораблем-лидером Рилл-саррата зажглась новая звезда. Обзорный экран стал почти черным, спасая зрение людей; взвыли сирены, дублируя тревожные сообщения навкома о падении мощности защиты из-за ударившего в нее шквала излучения. Когда экран вернулся к норме, ничто не напоминало о том, еще несколько минут назад в трехстах километрах от боевой базы вел бой АРК «Авангард».
Люди на мостике в ошеломлении молчали, не в силах поверить тому, что видели собственными глазами. Не только у одного командора возникло чувство иллюзорность, нереальности происходящего, кошмара, от которого нестерпимо хочется проснуться — и в то же время нет никакой возможности от него убежать.
Что-то очень страшное было им продемонстрировано. Что-то очень страшное для людей, для Конфедерации, для их надежд, для их будущего. До сих пор единственным оружием, способным с одного выстрела уничтожить корабль оставалась волна Веллера, но от нее была защита в виде экранов. Тому, что на их глазах за секунду обратило в ничто «Авангард», защитные экраны явно не были помехой.
Фарбах поймал взгляд Джонсона и подумал, нет ли у него самого такого одновременно яростного и непонимающего выражения в глазах. Выбросив из головы эти мысли, он вскочил со своего кресла, вымещая ярость в рубленых, отрывистых приказах:
— Продолжать вести огонь по противнику. Частоту выстрелов до максимума! Задействовать главные двигатели! Космолетам — самостоятельно прорываться к «Молоху»! На тварь не отвлекаться! Экраны держать на максимально возможном уровне! Все пусковые установки к залпу! Загрузить «Т-10», максимальная скорость, минимальная дистанция подрыва!
— Приказы приняты, — отрапортовал Джонсон, и эти простые, традиционные слова подстегнули остальных: мостик вновь вернулся к напряженному ритму работы, но что-то изменилось. Будто вся боль и злость, не нашедшие выхода в словах, текли сквозь людей, наполняли их новыми силами, позволяя работать так быстро и споро, как никогда раньше.
— Расстояние до противника? — Фарбах не садился обратно за пульт, а, гневно сощурившись, стоял у спуска с возвышения, не сводя глаз с вражеского корабля.
— Два триста. Командор, мы сблизились на минимальное расстояние, время до завершения схождения — три минуты сорок пять секунд. Зону поражения мы покинем через шесть минут двенадцать секунд.
— Держать курс. Не снижать интенсивности огня!
Боевая база и корабль-лидер неслись сквозь пустоту, с каким-то остервенением опустошая запасы снарядов — словно каждый во что бы то ни стало стремился закончить бой в отведенное им время. Дистанция между ними достаточно уменьшилась, и каждый четвертый, а то и третий снаряд находил свою цель. Проклятие же кораблей Конфедерации — большие размеры, — на коротких дистанциях превращалось в, пускай и сомнительное, но преимущество. Точность попаданий по кораблю на таком расстоянии не столько зависела от размера цели и удачи, сколько от систем наведения и вычислительных мощностей.
И все же попадания оставались попаданиями. И гибли при этом не бездушные циферки, а живые люди.
После двадцатого удара Фарбах сбился со счета: грохот и звенящий гул не прекращались ни на секунду. Боевую базу трясло, бронепластины не успевали сбросить напряжение после одного удара, как следовал следующий, а то и два сразу — тогда одним махом срывало сразу несколько пластин. Целая палуба — третья — стала братской могилой для всех, кто имел несчастье оказаться на ней — тэш’шский снаряд ударил в боевой пост во время выстрела, а двумястами метрами к центру базы еще один снаряд проломил исковерканную броню. Мощность экрана двумя скачками упала до шестидесяти процентов, более трети РкОдов и с десяток пусковых установок, дважды по паре снарядов пронеслось сквозь ангары к звездам.
Но и корабль-лидер выглядел не лучше. Изрытая оспинами попаданий, местами сливающимися в безобразные громадные кляксы, расчерченная ущельями трещин поверхность корабля выглядела в лучшем случае насмешкой над словом «броня». Ближе к закругленной носовой оконечности на ней светилось темно-вишневым светом обширное пятно, чуть светлеющее к центру. «Коты» пытались компенсировать недостачу боевых постов интенсивностью стрельбы, но все больше и больше орудий корабля замолкало, оставляя убийцу «Авангарда» безответно содрогаться от мчащихся с «Гетмана Хмельницкого» снарядов. Двигатели прекратили работать уже на сотой секунде взаимного обстрела: или тэш’ша срочно пришлось экономить энергию, или какие-то из снарядов дотянулись до чего-то важного. Казалось, еще немного…
— Противник прекратил огонь!
— Всем пусковым установкам — ОГОНЬ!!! — задыхаясь от ярости и гнева, выкрикнул Фарбах. Столько же яростно выпалил снизу «приказ принят!» Джонсон.
Сорок семь разгонных капсул с торпедами рванулись к цели. На второй трети секунды полета капсулы развалились на две части, как гороховые стручки, и включились маршевые двигатели самих торпед. А на мостике боевой базы пронзительный вой гравидетектора перекрыл слова и про «всплеск», и про «сорок процентов».
«Гетмана Хмельницкого» ударило по-настоящему.
Командор Фарбах не запомнил, как падал на настил мостика — и дальше в «яму». Не запомнил, как ударился головой. Не запомнил, как стонала в агонии гибнущая база.
Он запомнил только, как погас свет.
Она очнулась, окруженная тенями.
Фонари шлема тускло мерцали, почему-то не желая светить на полную мощность — и оттого по свернувшейся двойной петлей толстой опоре перед ней двигались не привычные яркие белые полосы, а размытые бежевые овалы.
Вещунья лежала, пытаясь вспомнить, что же случилось. Память подбрасывала разрозненные фрагменты, но не ответы: последнее, что запомнилось — затопивший транспортный узел огненный шторм… и падение. Больше — ничего.
С трудом она попыталась встать, но нависшая над головой изувеченная и перекрученная опора оставляла места только для того, чтобы немного приподнять шлем. Тогда Вещунья осторожно повернулась, до рези в глазах вглядываясь в то, что окружало ее.
Она думала, что очнулась в подъемнике, но или ее выбросило из кабины сразу после удара, или она каким-то образом умудрилась выбраться наружу, сама того не запомнив. Почему она вообще осталась в живых, или хотя бы не получила серьезных травм — ее не сильно волновало. Повезло, так повезло.
Вокруг было очень много металла. Разорванного в лохмотья, оплавленного, помятого почти до неузнаваемости — в темной бесформенной глыбе, угрюмо давящей на согнувшуюся параллельно палубе опору, Вещунья едва смогла опознать переднюю половину «Стрелы».
К счастью завалы вокруг были совсем не сплошными: где-то больше, где-то меньше. Осторожно, стараясь не зацепить ничего лишнего, девушка выбралась на более-менее свободное место, где можно выпрямиться, не опасаясь, что на голову свалиться нечто очень тяжелое. И, как будто дожидаясь именно этого момента, фонари прощально мигнули и погасли.
Он лежал на чем-то, похожем на гладко отполированный обсидиан, протирающийся во все стороны. Ровная поверхность, без швов, без стыков, без выступов или углублений — насколько хватало глаз, повсюду было поле сплошного обсидиана.
Он не чувствовал ни холода, ни жары. Не было ветра. Не было слишком сыро, или слишком сухо. Даже воздух был каким-то… безвкусным, нейтральным.
И еще здесь не было света, но по какой-то причине это не мешало ему видеть все, что окружало его. Хотя и смотреть особо было не на что: черный камень прямо перед глазами, и черная бесконечность над ним.
Джон Фарбах лежал, отчаянно пытаясь понять, что происходит. Он помнил бой, помнил страшный удар, обрушившийся на «Гетман Хмельницкий», но будь он проклят, если он понимал, как он очутился тут. И вообще, где именно это «тут»? Где его люди? Что с его базой?
Командор перевернулся на спину, дотронулся до головы, груди… и вдруг понял, что вместе с мостиком «Гетмана Хмельницкого», его экипажем исчезла и та одежда, что была на нем в последнем бою. Он остался без ставшего для него второй кожей бело-синего мундира командора, без оружия, без визора, без нижнего белья — в чем мать родила он лежал на черном камне, словно кому-то доставило удовольствие таким образом поиздеваться над стариком.
Оскорбленная гордость и гнев подстегнули командора: он вскочил, пошатнулся от нахлынувшего головокружения, но удержался на ногах. И тогда заметил еще одну странность: пока он лежал на обсидиановом поле эта… вещь была совершенно невидимой, прозрачной, но стоило подняться — и оказалось, что он по пояс стоит в чем-то, похожем на туман, но туманом не являющимся. Мелкая-мелкая черная пыль, как растертая несколько раз сахарная пудра, покрывала все поле обсидиана ровным, гладким слоем. Фарбах опустил руку в «пыль» — и ничего не ощутил: это «нечто» обтекало руку, не вызывая никаких ощущений. Как будто он стоял в голограмме.
Два звука безраздельно доминировали над черной гладью. Тихий-тихий шелест — командор сравнил его с падающими крупинками в песочных часах, — и очень низкий, мерный гул, ощущаемый скорее кожей, чем слухом. У звуков не было источника: они просто неслись отовсюду, они просто… были.
Командор медленно повернулся, оглядываясь по сторонам. Ни ориентиров, ни направлений — везде взгляду открывалось одно и то же, что сверху, что снизу. Черная бесконечность. Пустота.
— Кто вы?! Что вам нужно от меня?! — преодолевая застилающую глаза ярость, прохрипел командор.
Перед ним вдали мрак рассекла одинокая зарница. Потом вторая. Третья. Они вспыхивали и гасли, как маяк в ночи.
Фарбах несколько мгновений смотрел на отдаленные искры, считая про себя вспышки. Потом оглянулся по сторонам и неторопливо зашагал по направлению к манящим огням.
Сначала Вещунье показалось, что она сходит с ума.
Когда погасли фонари, она даже не успела толком испугаться, хоть прекрасно понимала: в ее положении остаться в темноте — верный путь к тому, чтобы бродить здесь до бесконечности, или просто свернуть шею. Но прежде чем она успела проникнуться этой мыслью, девушка поняла, что прекрасно видит в кромешной тьме.
Очень странное чувство: как если бы у нее вдруг появилась вторая пара глаз. И если ее родные глаза сейчас не видели ровным счетом ничего, то для новых темноты будто не существовало.
Вторым потрясением было то, что визор не отвечал. Не было ни идентификатора, ни реакции на команды: надежнейшее устройство просто взяло и прекратило работать. Вещунья с испугом посмотрела на управляющий браслет — и увидела именно то, чего и боялась: ни индикаторов, ни подсветки клавиш. Воспоминание о погибшей так нелепо Мурене еще были слишком свежи — девушка потянулась к дыхательному аппарату за плечами, но на полпути рука остановилась на затылочной части шлема. Вместо гладкой полусферы пальцы наткнулись на растрескавшуюся, покоробившуюся поверхность, а от основания шеи до самого затылка шел извилистый разлом, достаточно широкий, чтобы просунуть в него два пальца. Девушка так и сделала, дотянулась до шеи — и под пальцами, даже сквозь материал перчаток, почувствовала грубую, неподатливую массу, в которую превратились залитые кровью волосы. Ничего удивительного: чтобы расколоть шлем таким образом, требовался удар чудовищной силы, — а подобное не могло пройти без последствий. Но почему она не чувствует ни боли, ни неудобств? Почему она до сих пор жива, после такого удара?
Вещунья чувствовала, что понемногу теряет над собой контроль — и ничего не могла поделать. Она не понимала, что происходит, не понимала, реальность это или всего лишь бред угасающего сознания… Ей было просто страшно, так страшно, как никогда в жизни — и ничто не могло помочь ей справиться с этим.
Она беспомощно развернулась на одном месте: надо же что-то делать… но что? Куда идти? Она помнила, как погибли все, кто были с ней, помнила поток пламени с первой палубы, где их ждал Черныш… Оставался Псих — он шел к мостику, может, он еще где-то там…
До Вещуньи вдруг дошло, что она-то и толком не представляет, где находится. Вокруг возвышались груды всякого хлама, изувеченного до неузнаваемости, а над головой было почти сорок-пятьдесят метров свободного пространства. Она отошла от кучи, откуда только что выползла, обошла вонзившийся в палубу зазубренный треугольный обломок, очень похожий на половину крыла «Жнеца» — и вновь застыла на месте всего в сотне шагов от раскрытого ряда ангарных створок, за которыми на нее смотрели мириады звезд.
Вещунья еще раз неверяще дотронулась до расколотого шлема, вторую положив на бурно вздымающуюся грудь. Она дышала… но, Бога ради, чем она могла дышать в разгерметизированном ангаре с разгерметизированным сьютером?! Что происходит с ней? ЧТО С НЕЙ ПРОИСХОДИТ?!
Идти было нетрудно: черная взвесь текуче расступалась перед ним, плавно и бесследно смыкаясь позади. Поверхность под ногами, вопреки опасениям, оказалась совсем не скользкой. Командор шел достаточно быстро: гнев, ярость, жажда найти тех, кто устроили все это, и пускай голыми руками, но вцепиться им в глотку подгоняла. Ему с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы с быстрого шага не перейти на бег — все же об осторожности он не забывал.
Кроме того очень скоро он понял, что немного ошибся с оценкой расстояния: огни появлялись и гасли не так далеко, как казалось изначально. Километр или около того — и уже на половине пути он смог разглядеть то место, куда спешил.
Огромный смерч, вращающийся с обманчивой неспешностью в центре обширного пустого пространства метров триста-четыреста радиусом. Командору трудно было оценить диаметр смерча, но впечатление чудовищной, опустошительной мощи эта штука производила в любом случае. Узкие, тонкие ленты, наполненные черной взвесью, тысячами тянулись от края «не-тумана», через который шел Фарбах, прямиком к основанию грозной колонны, аккуратно обминая раскиданные во множестве повсюду полуметровые холмики все той же вездесущей пыли.
Новая вспышка родилась где-то в выси, понеслась вниз стремительной полосой холодного, мертвого огня. Фарбах и сам не мог сказать, откуда ему пришло на ум такое сравнение, но что-то упорно не давало назвать этот белый, резкий свет иначе, как «мертвым». Полоса неслась вниз, к центру освобожденного от покрывала пыли круга обсидиана, но кольца смерча рвали, растягивали ее на части, на одинокие мертвые искорки — и уносили их вверх, не позволяя приблизиться к основанию смерча. А командора будто оглушило опять невесть откуда пришедшее понимание: этот огонь не должен коснуться черного поля. Ни в коем случае не должен.
Фарбах не понимал, что это значит. Не понимал, откуда все это берется — не было похоже, что кто-то вкладывает ему в голову чужие мысли. Да и не мысли это были: скорее нечто, что он всегда знал, но до сегодняшнего дня никогда не вспоминал.
Перед тем, как выйти из моря пыли на голый обсидиан с тысячами холмиков, Фарбах помедлил секунду-другую. Все это выглядело очень странно. И непонятно. А «странно» и «непонятно» всегда в его профессии означали опасность. Но ведь и больше идти некуда было. Если его заманивают в ловушку — что ж, ловушка всегда работает в обе стороны.
А пока он дышит — надежда есть.
Вещунья брела через хаос того, что некогда было ангарами «Молоха» точно сомнамбула, не обращая внимания ни на что. Что-то надломилось в ней, после всего случившегося, что-то оказалось слишком сильным для девушки — с каждым шагом крошились и рассыпались остатки воли, позволяя рассудку соскальзывать в зыбкий сумрак, в котором не было грани между реальным или нереальным.
Она была без шлема — сама не помня, когда и зачем сняла его. Иногда она дышала, иногда десятки метров шла ни разу не вздохнув, и не чувствуя при этом никакой разницы. Мыслей не было, желаний не было — отупляющее оцепенение выдавливало, выжигало все.
И в груди, рядом с небьющимся сердцем, пульсировало то, что она раньше принимала за сгусток льда. Но льдом оно не было — хотя могло казаться невероятно холодным.
«Бездна» — сквозь серую пелену, мешающую думать, приходило название. Просто слово. Без объяснений, без смысла. Она тянулась к девушке, с каждым спазмом, с каждым шагом растекаясь по телу. Бездна говорила без слов, без звуков. Она говорила, что поддержала ее. Что спасла ее. Что держит ее. Бездна говорила об истине. О правде. О реальности. Она кричала о бесконечном голоде. О вечности. О пустоте.
Она говорила «смотри»! И Вещунья смотрела.
Белые росчерки появились сразу и повсюду. Завитки, спирали, узоры, полосы и кольца — каждый предмет, каждая молекула, каждый микрон окружающего мира был заполнен ими. А потом исчезло все, кроме узоров. Целый корабль стал одними лишь узорами, звезды стали узорами, пространство стало узорами — все стало узорами. И только черная тень аномалии плотным коконом окружала пылающий бело-желтым огнем шар узоров, которые стали истинной сутью того, что Вещунья и остальные принимали за реальность.
И, наконец, пришло понимание.
Первый холмик оказался на пути командора на первом десятке шагов. Фарбаху не очень хотелось к нему приближаться, но таких холмиков тут слишком много — как ни петляй, рядом с какими-то придется пройти. Настороженно оглянувшись, командор присел на корточки у неподвижного скопления черной пыли и еще раз внимательно его осмотрел. Ничего особенного не заметил — да и не знал он, что именно «особенное» стоит искать. Провел кончиками пальцев сверху вниз: пыль как и раньше расступилась и сомкнулась за ними, не оставив и следа. Глубоко вдохнул и опустил руку на вершину холмика: кисть, не встречая сопротивления, опустилась почти на метр — и наткнулась на что-то. Или на кого-то, поскольку под пальцами командор ощутил теплую человеческую кожу. Поводив рукой, Фарбах приблизительно прикинул, что этот «кто-то» лежит на боку, свернувшись в позе эмбриона и на прикосновения не реагирует. Сглотнув, он осторожно опустил голову в эту странную взвесь — и ни миг забыл дышать.
Перед ним лежал, как он и думал, свернувшийся эмбрионом, один из его людей, майор Винсент Тарк, возглавивший первую эскадрилью на время отсутствия Шонта. Он был среди пилотов, отправленных им к «Молоху», перед последним ударом по боевой базе… выходит, и он очутился здесь?
Командор попробовал сперва осторожно, потом энергичнее растолкать майора — без результатов. Пытался дозваться, чуть ли не прямо в ухо — и никакой реакции. Наконец, он решил попробовать вытащить его из этой мелкой дряни, но задумать это оказалось много проще, чем исполнить. Командору казалось, он пытается поднять не поджарого человека весом около восьмидесяти килограмм, а целого слона. Ни вытащить, ни даже сдвинуть с места не вышло — что-то надежно держало человека.
В следующих семи холмиках командор нашел других людей, но их всех объединяло одно: они были или с «Молоха», или с «Авангарда», или с «Гетмана Хмельницкого». Все, как один находились в бессознательном состоянии, ни на что не реагировали, и вытащить их или разбудить у командора не получалось. Зато в восьмом по счету, как он про себя решил называть, «хранилище» Фарбаха ждал сюрприз. Там лежал не человек. Там лежал тэш’ша.
Ошеломленный Фарбах медленно шел мимо «хранилищ», уже не пытаясь заглядывать в каждое из них, лишь выборочно проверяя через каждые десять-пятнадцать шагов. Чаще встречались люди, но попадались и «коты» — если такая же картина везде на очищенном от пыли пространстве, то их должно быть не меньше четверти от общей численности людей.
«Молох». «Авангард». «Гетман Хмельницкий». И корабль тэш’ша. Здесь были все, кто сошлись в последнем бою… но это же невозможно. Он ни разу в жизни не слышал о чем-либо подобном, да и не могло быть у «котов» таких технологий. Такого… просто не могло быть.
Додумать он не успел. Один их холмиков «пыли» осветился изнутри тем же самым — мертвым — светом. Ни краткий миг он увидел внутри человеческую фигуру, скорчившуюся, как остальные — и этот странный, пугающий свет бил из нее. Потом оболочка «пыли» лопнула, распалась лохмотьями тающего, быстро всасывающегося в черную поверхность тумана. Камень под ногами подпрыгнул, сбивая с ног, но Фарбах успел увидеть, как человеческий силуэт исчезает, сжимается в шар нестерпимо сияющего мертвого света.
Шар срывается с места и мчится к основанию колонны.
Вновь появилась мысль: он не должен добраться до цели. Ни в коем случае не должен.
Но что он мог сделать?
Тень. Одна единственная — и взятые из нее тысячи новых. Это не было реальностью — той, где они жили, воевали, любили, умирали, — а реальностью поднятой невоплощенной вероятности, напитанной слепой мощью, перестроенной по чужому замыслу, сотканной из снов, кошмаров, видений и воспоминаний запертых в ней людей. Отсюда не было выхода. Не было спасения. Они все были изначально обречены.
Вещунья, освободившись от видения, упала на колени. Если бы она могла — она бы закричала от отчаяния и утраты последней надежды, но кричать она не могла.
Бездна текла в ней, сквозь нее, сливаясь с ней. Но потерянной, испуганной, потерявшей веру девушке до этого не было дела. И потому пропустила тот крохотный миг, когда все, чем когда-либо она была, разлетелось, как лопнувшее зеркало, под напором чужой, свирепой мощи. Она слилась с ней, с тем, что составляло саму суть личности девушки, ее жизни, ее сознания, заполнило ее. Стало одним целым с ней.
Бездна пришла.
И внутри аномалии исчезло почти все. Корабль, тела погибших, космолеты, Псих и Умник, который час пытавшиеся пробиться через завалы, межзвездный газ, излучение, микрометеориты, гравитация, вакуум, пространство, время — все. Оно не было уничтожено, разрушено, превращено в нечто иное…
Оно. Просто. Перестало. Быть.
Пустота осталась там, где было все. И черная колонна, устоявшая перед ее мощью, единственная нить, ведущая из невоплощенной тени в реальность.
Бездна рванулась туда.
Целый виток смерча в абсолютной тишине развернулся и упал на пути шара, охватил его, спеленал, выбросив сотни нитей к «хранилищам», цепляясь за вершину каждого. Одна из нитей повисла над опрокинутым навзничь командором, дернулась как бы в нерешительности, но он сам поднял руку и бережно схватил ее за кончик.
Фарбах и сам не мог точно сказать, почему он так поступил. Наверное, беззвучный вопль из глубины души «остановить мертвый свет» так подействовал. Или то самое пресловутое шестое чувство, что много лет помогало ему в боевых походах.
Горячая волна прокатилась по старому телу, бодрящим потоком унося усталость, сомнения, страхи. Он чувствовал себя единым с сотнями других, спаянных единой целью, чувствовал, как их совместные усилия приглушают мертвый свет, останавливают его порыв, отбрасывают назад, загоняют в ту дыру, откуда он выполз. Он чувствовал других, не в силах разобрать, кто из них человек, кто тэш’ша — перед лицом мертвого света не было рас, не было жизни и не было смерти. Было только существование всего мира, всех, кто в нем был, всех, кто дышал, сражался, умирал — и отсутствие всего этого. Небытие. Пустота.
Часть смерча, ставшая несокрушимой преградой на пути шара, плотнее оплелась вокруг него. Последний раз темную пелену пробился тусклый отблеск, и с громовым хлопком клубок света и теней сжался в точку и исчез без следа. Только тающий в ладони командора остаток нити напоминал обо всем, что произошло.
А когда последняя пылинка просочилась между пальцев старика, он увидел начало.
Тень осталась тенью. Невоплощенной. И ворвавшаяся в нее бездна так же стала лишь тенью возможного. Брешь в реальность закрылась, и все, что случилось, присоединилось к бесчисленному множеству таких же нереализованных теней.
Командор видел, как Вещунья прибыла на «Молох». Видел, как погибали ее друзья, видел ее отчаяние, видел, как растет угнездившийся в ее душе зародыш бездумной, бесконечно голодной силы. Видел ее падение в темноту, видел ее короткую и обреченную на поражение борьбу. Видел миг осознания Вещуньей истинной сути всего, что случилось — и миг триумфа этой силы. Видел, что она делала и хотела делать — потому что это был единственный способ ее существования.
И понимал, что отныне он никогда не сможет этого забыть.
Когда Фарбах открыл глаза снова, он увидел аварийно-красный, но зато обычный свет.
Он лежал на холодной палубе, одетый в свой повседневный мундир. Ни следа черной пыли, бесконечного поля обсидиана, исполинского смерча в центре — приподняв голову, он легко узнал мостик обычной «арки» Конфедерации. Пустой: никого из экипажа не было на своих местах. Не работали приборы, не горели индикаторы, ни единого звука не доносилось до командора. Было тихо — но впервые тишина была просто тишиной.
Приглядевшись, чуть внимательнее, понял, что эту «арку» он хорошо знает: «Молох». Но ведь…
— Командор Фарбах? — скрипучий холодный голос из-за спины заставил его оставить все лишние мысли и осторожно подняться: оружия-то Фарбах не обнаружил при себе. Сглотнув, он повернулся и твердо встретил взгляд развалившегося в кресле командира корабля высокого тэш’ша. Белыми пятнами на ткани мундира выделялись герб Клана и сложный, путаный узор. А Фарбах знал, кто в Империи имеет право носить такой узор.
— Тушд-руал Рилл-саррат, так? — очень хотелось пить, но вряд ли в ближайшем будущем стоит рассчитывать на такую роскошь. — Опять… опять ваши фокусы?
— Ничего не было фокусом или иллюзией, командор Фарбах, — Рилл-саррат говорил на лингвосе очень чисто, как для тэш’ша, почти без акцента: закрой глаза — и не сразу поймешь, что говорит не человек. — Это реальность. Вы, командор Фарбах, должны уже понимать разницу.
— Тень, — командор кивнул, сжимая кулаки. Очень уж хотелось броситься на этого тэш’ша, но прекрасно понимая, что ничего этим не добьется, старался сдерживать себя. — Твоя работа?
— Поднял ее, отделил крохотную часть, с помощью людей с этого корабля и ваших людей придал ей форму, — методично перечислил Рилл-саррат. — С отражения ушел только этот корабль, командор Фарбах. Ваша база и второй корабль остались на отражении, среди возможных вероятностей. Вы здесь — только потому, что я забрал вас из последнего боя.
— Последнего? — ухватился за заключительную фразу Фарбах. — Что ты несешь?
— Было семь боев, командор Фарбах, — все так же сухо и размеренно сказал тэш’ша. — Семь вариантов. Я должен отдать должное вашим людям и вам — только в трех случаях мне удалось победить вас и выжить. Во всех остальных — уничтожал вас, но и погибал при этом.
Фарбах почувствовал легкую дурноту при словах тушд-руала. Все это не укладывалось в голове, и слишком много всего на него свалилось.
— Ты не можешь такого сделать. Такого никто не может…
— Нереализованная реальность вне времени, командор Фарбах. Все, что в ней случилось — только вариант того, что могло быть. Можно идти вперед, можно идти назад — тень остается тенью.
— А Вещунья? Это ведь тоже твоих рук дело? — ярость и боль душила командора, горечь понесенных потерь — все вместе и по отдельности едва-едва позволяли сохранить хотя бы видимость контроля. — Ты показал мне это… зачем ты показал мне, как она погибла?
Гнев командора не произвел на тэш’ша ровным счетом никакого впечатления: полускрытый тенью от свисающего с потолка квадрата накладной панели, вывернутой со своего места, Рилл-саррат изучающе смотрел на человека.
— Случившееся с вашей… Вещуньей — случилось только раз. Была надежда, что кто-то сможет без подготовки, без защиты устоять. Знал, что надежда иллюзорна, но проверить должен был. Вмешивался редко, подправляя ход событий, так, что бы она осталась одна, лицом к лицу с бездной. Не знал заранее, кто именно окажется чувствителен к ее дыханию: мог быть каждый из отправленных вами в разведку. Оказалась та, кого зовете Вещуньей. Она не устояла. Эксперимент окончен.
— Значит это все — ради этого эксперимента, да? — Фарбах сам поразился тому хриплому карканью, в которое превратился его голос. Голос же Рилл-саррата по-прежнему оставался холодно-монотонным:
— Нет. Все ради вас.
— Нас? Или меня?
— Одно и тоже, командор Фарбах. Раньше, когда вопросы войны с вашей расой интересовали меня, очень внимательно следил за вами. Вы очень удачливы, командор Фарбах. Вы умудрились уйти живыми из таких ситуаций, когда все было против вас. Вам очень везло, командор Фарбах. И решил, что вы пригодитесь мне, хотя мог начать все раньше и без вас. Вам бы осталась безнадежная битва с моей са’джета. Вашему командованию не стоило недооценивать меня, командор Фарбах. И не стоит повторять этой ошибки вам.
— Ты не ответил на мой вопрос, — процедил командор, тем временем пытаясь придумать хоть какой-то выход. Но ничего не придумывалось, кроме как слушать «кота» дальше.
— Верно. Вы удачливы. И возможно, это останется с вами и вашими людьми, куда бы вы не пошли. В том, что мне предстоит… в том, что нам предстоит, удача, быть может, будет совсем не лишним звеном.
Командор недоверчиво уставился на громадную фигуру в кресле командира «Молоха», едва веря тому, что услышал:
— Ты… ты меня… ты нас за вшивый талисман на удачу держишь, кот?!!
Тэш’ша вдруг встал, одним плавным и мощным движением: что-то в нем было от вала морской воды, несущейся на берег.
— Вы, ваши, люди, экипаж моего корабля-лидера — все вместе станут частью бастиона, стоящего на пути неизбежного. Война — не имеет значения. Разность в расах — не имеет значение. Имеют значение только те жизни, которые нам удастся спасти. Мы пойдем туда, куда очень и очень давно не ходил никто, увидим, что до нас еще не видел никто, поймем, что должны понять, дабы сделать необходимое.
Фарбах медленно покачал головой и отчетливо, зло выплюнул:
— Нет!
Рилл-саррат обошел пульт командира «Молоха» и встал лицом к командору. Склонил голову, словно с любопытством изучая человека:
— У вас есть будущее, командор Фарбах, но у вас нет выбора, — холодно произнес тэш’ша. — Вы будете или основой бастиона, или его сутью — иного не дано. Бежать некуда. А если бы и было… — выпустив коготь, он сперва показал на командора, а затем в сторону. Там воздух задрожал, сжался, уплотнился, превращаясь в квадрат серебристой пленки. Она повернулась вокруг оси, отразив в себе весь мостик, и зависла в метре от человека, волнообразно подергиваясь. И в ней командор увидел себя.
С шумом рухнуло кресло оператора связи, задетое Фарбахом, сам он вжался в стену, словно пытаясь убежать от своего отражение — но пленка неотступно следовала за ним, безжалостно показывая напугавшую его картину. Его лицо, усталое, осунувшееся, отмеченное печатью ярости на этого тушд-руала — и черные глаза. Ни белков, ни зрачков — ничего, кроме текучей, черной субстанции. Командор не мог заставить себя присмотреться к… к этому, но отчего-то не сомневался, что увидит там ту же мелкую-мелкую пыль, как та, что стелилась над гладким обсидианом.
— Человек по имени Фарбах умер, как умер тэш’ша по имени Рилл-саррат, — сочувствия в голосе тушд-руала не было ни на грамм. Тэш’ша вообще не проецировал своих эмоций, не позволял им проскальзывать в речи — если не считать ледяную невозмутимость за эмоцию. — Частица слепой мощи бездны горит в нас, командор Фарбах, делает нас ее воплощением, ее предвестниками. Мы несем в себе зерно грядущего уничтожения — и мы же единственная надежда на спасение немногих. Звезды вспыхнут и погаснут, командор Фарбах. Планеты сгорят. Са’джета рассыплются в прах. Цивилизации рухнут. Миллиарды и миллиарды погибнут. Этого изменить нельзя. Но есть немногие — те, кто устоят, когда придет День Огня, кого не опалит истребительное пламя, кого дыхание бездны не коснется. Они — надежда для грядущего. А мы — их единственный шанс, что грядущее будет.
Что-то невидимое схватило командора, поднимая над палубой мостика, разворачивая лицом к Рилл-саррату. На что Фарбах почти не обратил внимания, ошеломленный увиденным, погребенный потоком образов, ощущений, видений. Теперь, после слов тушд-руала он и сам чувствовал в себе нечто чужое, будто откровение Рилл-саррата открыло ему на это присутствие глаза. Здесь не было холода, как в воспоминаниях Вещуньи — оно было похоже на второе сердце, пульсирующее в одном ритме с родным. Оно не пыталось подчинить себе человека, не пыталось управлять его поступками, не пыталось играть с ним — оно лишь было его частью. Фарбах не понимал, что оно делает, не понимал, как оно появилось, не понимал… не понимал ничего, кроме все еще звучащего немого крика из глубины души:
«Мертвый свет не должен достичь цели!».
Фарбах посмотрел в упор в ставшие такими же черными, текучими глаза тэш’ша. Или бывшего тэш’ша.
— А теперь, командор Фарбах, мы должны идти на Изольду. Там нас ждет человек — и он умирает. Мы заберем его — и уснем. Ненадолго, но когда проснемся, наш крик, звук нашего пробуждения — сотрясет Вселенную до основания. И тогда мы пойдем искать ответы. Искать истоки. Мы знаем так мало — достаточно, чтобы увидеть путь, но слишком мало, чтобы понять, как идти по нему. Времени очень мало. Мы идем на Изольду.
— Там… будет… бой… — что-то странное случилось со зрением командора: все как будто стало плоским, точно попавшим под гигантский пресс. А сам командор чувствовал себя так, как если бы его растянули между звездами на сотни парсек. — Туда… десять… дней… полета…
Словно не побеспокоенный этим странным ощущением Рилл-саррат повернулся в сторону обзорного экрана. Сам, без приказа, экран ожил, и перед командором и тэш’ша развернулось изображение Изольды. Но не той Изольды, которую Фарбах запомнил по снимкам и атласам. Вычерненный, грязно-серый шар, точно бесчисленные взрывы подняли всю пыль и грязь с поверхности, замутнив атмосферу.
А в самой атмосфере, на орбите над ней, в космосе, повсюду — кипел ад.
— Мы уже там, командор Фарбах, — ровно произнес Рилл-саррат. — И мы очень, очень вовремя. Судьба за нас.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ