Роберт Маккаммон. Рассказы.

Грим

Украсть это было так легко. В три часа утра Кэлвин Досс посетил голливудский Мемориальный Музей на Беверли-бульваре, проникнув внутрь через боковую дверь с помощью загнутой крючком полоски металла, которую он извлек из чёрного кожаного мешочка, спрятанного под курткой, у сердца.

Скитаясь по длинным залам мимо колесниц, использовавшихся в «Бен-Гуре», мимо шатров из «Шейха», мимо макета лаборатории из «Франкенштейна» в натуральную величину, он тем не менее точно знал, куда идёт. Днем раньше Кэлвин уже приходил сюда с платной экскурсией, а посему, проскользнув в музей, десять минут спустя уже стоял в зале «Меморабилия». На обоях, где бы их ни касался луч крошечного фонарика-«карандаша», вспыхивали звёзды из фольги. Перед Кэлвином были запертые кубы стеклянных витрин: одну заполняли парики на безликих головах манекенов, следующая содержала флаконы духов, использовавшихся в качестве реквизита в дюжине лент с Ланой Тёрнер, Лореттой Янг, Хеди Ламарр; в следующей витрине на полках разместились украшения из стразов — бриллианты, рубины, изумруды, сиявшие, точно товар из ювелирных магазинов Родео-драйв.

За ними находилась та витрина, что искал Кэлвин. На её полках стояли деревянные ящички разных цветов и размеров. Луч фонарика скользнул на нижнюю полку — а, вот. Большая чёрная коробка, за которой он пришёл. Крышка была открыта, внутри Кэлвин увидел лотки с тюбиками, маленькими пронумерованными баночками и чем-то, похожим на завёрнутые в вощаную бумагу мелки. Рядом с коробкой лежала маленькая белая карточка с парой строчек машинописи: «Коробка с гримом, принадлежавшая Джин Харлоу. Выкуплена из имущества Харлоу».

«Порядок! — подумал Кэлвин. — Есть!» Он расстегнул молнию на мешочке с инструментом, обошел витрину и несколько минут трудился, выбирая из своего богатого снаряжения нужную отмычку.

Легкотня.

А теперь почти рассвело, и Кэлвин Досс сидел в своей крохотной квартирке за бульваром Сансет, дымя сигаретой с марихуаной, чтобы расслабиться, и глазел на чёрную коробку, стоявшую на карточном столике перед ним. «Ей-Богу, ничего особенного, — думал Кэлвин, — просто горстка баночек, тюбиков и карандашей, да и те, похоже, по большей части такие засохшие, что так и рассыпаются». Даже в самом футляре не было ничего привлекательного. Хлам, если спросить Кэлвина. С чего мистеру Марко взбрело в голову, будто он сумеет толкнуть эту штукенцию кому-то из лос-анджелесских коллекционеров, было выше его понимания. Ну, поддельные камушки, парики — ещё туда-сюда, можно понять, но это?.. Никак!

Коробка была обшарпанной, исцарапанной, по трём углам из-под чёрного лака виднелась голая древесина. Но вот замочек был необычным: серебряная человеческая рука, пальцы с длинными острыми ногтями скрючены и больше напоминают когти. Серебро от времени потускнело, пошло пятнами, однако замок работал как будто бы исправно. «Мистер Марко это оценит», — подумал Кэлвин. Сам грим выглядел совершенно усохшим, но, когда Кэлвин отвинтил крышки нескольких из пронумерованных баночек, на него слабо повеяло диковинными ароматами: из одной — холодным, глинистым запахом кладбищенской земли, из другой — свечным воском и металлом, из третьей дохнуло чем-то, вызывавшим в воображении кишащую гадами трясину. Ни названия фирмы, ни каких-либо иных свидетельств того, где купили этот грим или чья это продукция, ни на одной баночке не было. Несколько гримировальных карандашей, вынутых Кэлвином из лотка, раскрошились, и Кэлвин спустил кусочки в унитаз, чтобы мистер Марко не обнаружил, что он с ними возился.

Мало-помалу марихуана одолела его. Кэлвин закрыл крышку коробки, защёлкнул серебряную руку-замок и, думая о Дийни, улёгся на диван-кровать.

Проснулся он точно от толчка. Сквозь пыльные шторы струился резкий свет послеполуденного солнца. Кэлвин нашарил часы. Два сорок! Ему было велено позвонить мистеру Марко в девять, если дело выгорит нормально.

…Пока Кэлвин шёл в конец коридора, к таксофону, изнутри его сжигала паника.

В антикварном магазине на Родео-драйв секретарша мистера Марко ответила:

— Будьте любезны, как мне доложить, кто звонит?

— Скажите, это Кэл.

— Минутку.

Подняли ещё одну трубку.

— Марко слушает.

— Это я, мистер Марко. Коробка с гримом у меня. Всё в лучшем виде, дельце прошло, как сон…

— Как сон? — негромко переспросил голос. Раздался тихий воркующий смех, похожий на журчание бегущей над опасными камнями воды. — Вот как, Кэлвин? В таком случае ты должен спать очень неспокойно. Ты видел утреннюю «Таймс»?

— Нет, сэр. — Сердце Кэлвина забилось быстрее. Что-то вышло наперекосяк, он где-то по-царски напортачил. Казалось, стук его сердца заполнил телефонную трубку.

— Удивительно, что полиция ещё не навестила тебя, Кэлвин. Похоже, вскрыв витрину, ты затронул скрытую сигнализацию. Ага. Вот этот очерк — страница семь, вторая колонка. — Послышался шелест разворачиваемой газеты. — Бесшумную сигнализацию, разумеется. Полиция считает, что они прибыли на место как раз когда ты уходил; один из офицеров полагает даже, что видел твою машину. Серый «Фольксваген» со вмятиной на левом заднем крыле. Знакомо, а, Кэлвин?

— Мой… у меня «Фольксваген» светло-зелёный, — сказал Кэлвин, у которого сдавило горло. — Я… мне вмазали по крылу на стоянке у «Клуба Зум».

— В самом деле? Я бы посоветовал тебе начать укладывать вещички, мальчик мой. В это время года в Мексике должно быть очень славно. Теперь, если ты меня извинишь, мне нужно заняться другими делами. Счастливого пути…

— Погодите! Мистер Марко! Пожалуйста!

— Да? — Теперь голос был холодным и твёрдым, как глетчер.

— Выходит, работу я запорол? Ну и что? Всякому может выдаться худая ночка, мистер Марко. Я же взял коробку! Можно сделать так: я приношу её вам, получаю свои три штуки, а потом уж подхватываю свою девчонку и двигаю в Мексику, чтобы… Что такое?

Мистер Марко опять разразился холодным, начисто лишенным веселья кудахчущим смехом, от которого вверх по позвоночнику Кэлвина неизменно пробегал озноб. Кэлвину представил себе мистера Марко, сидящего в чёрном кожаном кресле с подлокотниками, вырезанными в форме оскаленных львиных морд. Широкое лунообразное лицо, должно быть, ничего не выражает, тусклые страшные глаза черны, точно отверстия в стволах двустволки, рот чуть скошен на сторону, губы красные, как ломти сырой печёнки.

— Боюсь, ты не понимаешь, Кэлвин, — наконец сказал он. — Я ничего тебе не должен. Похоже, ты увёл не тот гримировальный набор…

— Что? — хрипло выговорил Кэлвин.

— Всё это есть в «Таймс», голубчик. Ну-ну, не вини себя. Я тебя не виню. Какой-то безнадёжный кретин из музейных напутал, и набор грима Джин Харлоу поменяли местами с одним из наборов Комнаты Ужасов. Её набор — чёрного дерева, со вшитыми в красную шёлковую подкладку бриллиантами, предположительно символизирующими её романы. Тот, что ты взял, принадлежал Орлону Кронстину — актеру, снимавшемся в фильмах ужасов. Благодаря своему гриму, маскам чудовищ, он был очень известен в конце тридцатых и в сороковые годы. Его убили… лет десять-одиннадцать назад в венгерском замке, который он заново отстроил на голливудских холмах. Бедняга: помнится, его обезглавленное тело нашли болтавшимся на люстре. Ну, так. Ошибки — дело житейское, верно? А теперь, если ты меня извинишь…

— Прошу вас! — сказал Кэлвин, чуть не задохнувшись от бешенства и отчаяния. — Может… может, вы сумеете продать коробку с гримом этого парня, что снимался в ужасах?

— Возможно. Кой-какие из его лучших фильмов — «Восставший Дракула», «Месть волка», «Лондонские крики» — всё ещё нет-нет да и откапывают для поздних ночных телепрограмм. Но на поиски коллекционера потребуется время, Кэлвин, а эта коробка действительно сильно палёный товар. Ты погорел, Кэлвин, и я подозреваю, что очень скоро тебе предстоит остывать в тюрьме Чайно…

— Мне… мне до зарезу нужны эти три тысячи долларов, мистер Марко! У меня уже есть планы!

— Да что ты? Я же сказал — я ничего тебе не должен. Впрочем, прими моё предостережение, Кэлвин. Уезжай далеко-далеко и насчёт моей… э… деятельности держи рот на замке. Уверен, что с методами мистера Кроули ты знаком.

— Да, — сказал Кэлвин. — Да, сэр. — В голове стучало в лад сердцу. Мистер Кроули — скелет шести футов росту, чьи глаза всякий раз, как он видел Кэлвина, начинали пылать вожделеньем крови — работал у мистера Марко «специалистом по уговорам». — Но… что же мне делать?

— Боюсь, ты — мелкий человечишка, мальчик мой, а что делают мелкие людишки — не моя забота. Зато я растолкую тебе, чего ты не сделаешь. Ты больше не будешь звонить в эту контору. Ты больше не будешь упоминать моё имя до конца своей жизни… которая, коль скоро право решения предоставили бы мистеру Кроули, находящемуся в эту минуту непосредственно за дверью моего кабинета, оборвалась бы раньше, чем ты успел бы повесить трубку. Что я и собираюсь сделать. — Послышался последний холодный смешок, и телефон умолк.

Кэлвин секунду не сводил глаз с трубки, надеясь, что та, может быть, снова оживёт. Трубка презрительно гудела ему в лицо. Он медленно опустил её на рычаги и как зомби двинулся к себе в комнату. Послышались сирены, и в душе Кэлвина расцвела паника, но звук доносился издалека, постепенно замирая. «Что делать? — вертелось в голове, точно там заедала сломанная пластинка. — Что делать?» Он закрыл и запер на щеколду дверь, а потом обернулся к коробке с гримом, лежавшей на столе.

Крышка была открыта, и Кэлвин подумал, что это странно — ведь он помнил (или так ему казалось), что вчера вечером закрыл коробку. Пыльный свет лизал серебряные скрюченные пальцы. «Так глупо облажаться! — подумал Кэлвин, и его захлестнула злость. — ГЛУПО, ГЛУПО, ГЛУПО!» Он двумя широкими шагами пересёк комнату и занёс коробку над головой, чтобы вдребезги разбить об пол. Вдруг что-то словно укусило его за палец, и, взвыв от боли, он уронил коробку обратно на стол; ящичек перевернулся, из него хлынули баночки и гримировальные карандаши.

На пальцах Кэлвина, там, где по ним ударила захлопнувшаяся, точно клешня омара, крышка, остался багровый рубец. «Она меня укусила!» — подумал он, пятясь прочь от предмета.

Серебряная рука поблескивала, согнув один палец, точно приглашала.

— Надо от тебя избавиться! — сказал Кэлвин, испуганно вздрогнув при звуке собственного голоса. — Если фараоны тебя найдут, я влип! — Он впихнул весь просыпавшийся грим обратно в футляр, закрыл крышку и прежде, чем взять коробку в руки, с минуту испытующе смотрел на неё. Потом он пронёс её по коридору к чёрной лестнице, спустился в тянувшийся за домом узкий проулок и там затолкал в недра помойного бака, под старую шляпу, несколько пустых бутылок из-под «Бунз Фарм» и коробку от пончиков. Потом вернулся к таксофону и, трепеща, набрал телефон квартиры Дийни; номер не отвечал, и Кэлвин позвонил в «Клуб Зум». Трубку поднял бармен Майк. «Как делишки, Кэл?» На заднем плане играл музыкальный автомат; «Иглз» пели о жизни на скоростной полосе. «Нет, Кэл. Дийни сегодня раньше шести не появится. Извини. Может, хочешь оставить записку?»

— Нет, — сказал Кэлвин. — Всё равно спасибо. — Он повесил трубку и вернулся к себе, гадая, где черти носят Дийни. Кажется, её никогда нельзя было застать на месте. Она никогда не звонила, никогда не давала знать, где находится. Разве не купил ей Кэлвин симпатичное позолоченное ожерелье с парой бриллиантиков, чтобы показать, что не злится за того старикана из Бель-Эйр, которого она динамила? Да, ожерелье стоило Кэлвину кучу денег; из-за него-то он и попал в нынешний финансовый переплет. Кэлвин стукнул кулаком по карточному столику и попытался разобраться, что к чему: надо было так или иначе раздобыть денег. Он мог бы заложить свой приёмник и, может статься, стребовать с Корки Макклинтона давнишний бильярдный долг, но этого им с Дийни в Мексике вряд ли хватило бы надолго… Кровь из носу, нужно было получить свои три тысячи с мистера Марко! А как насчёт Кроули? Этот профессиональный убийца сбреет Кэлвину брови из своего сорок пятого!

Что делать, что делать?

Перво-наперво, понял Кэлвин, пропустить глоток, чтобы успокоиться. Он открыл буфет, вынул бутылку джина и стакан. Пальцы тряслись так, что Кэлвин не мог налить, поэтому он оттолкнул стакан и сделал большой глоток прямо из горлышка. Джин адским пламенем опалил горло и пищевод, скатился вниз. «Чёрт побери эту коробку! — подумал Кэлвин и сделал ещё один глоток. — Чёрт побери мистера Марко! — Ещё глоток. — Чёрт побери Кроули. Чёрт побери Дийни. Чёрт побери идиота, который махнул местами эти вшивые коробки с гримом. Чёрт побери меня самого, что взялся за эту придурошную работу…»

Закончив проклинать своих троюродных и четвероюродных братьев, проживающих в Аризоне, Кэлвин вытянулся на диван-кровати и уснул.

Проснулся он с одной-единственной ужасающей мыслью: Легавые! Но он был в комнате один, никого больше, никаких легавых, всё в полном ажуре. В голове гудело; свет за небольшими, затянутыми плёнкой смога окошками тускнел — вечерело. «Что делать? — подумал Кэлвин. — Проспать весь день?» Он потянулся за бутылкой, стоявшей на карточном столике рядом с футляром с гримом, и увидел, что джина осталось примерно пол-глотка. Поднеся бутылку к губам, Кэлвин проглотил остатки, и в животе забурлило ещё сильнее.

Когда его затуманенный взор остановился на коробке с гримом, он выронил бутылку на пол.

Крышка была откинута, серебряная рука собрала в горсти синие сумеречные тени.

— Что ты тут делаешь? — невнятно проговорил Кэлвин. — Я же избавился от тебя! Разве не так? — Он силился сообразить: кажется, он припоминал, что отнёс эту штуковину в помойку, но, опять-таки, это могло ему присниться. — От тебя одни несчастья, вот что! — выкрикнул он. С трудом поднявшись на ноги, Кэлвин, покачиваясь, выбрался в коридор, добрался до таксофона и ещё раз набрал номер антикварной лавки.

Низкий холодный голос ответил:

— «Антиквариат и коллекционные вещицы» Марко.

Кэлвин вздрогнул; это был Кроули.

— Это Кэлвин Досс, — выговорил он, собравшись с духом. — Досс. Досс. Позвольте мне поговорить с мистером Марко.

— Мистер Марко не хочет с тобой говорить.

— Послушайте, мне нужны мои три тысячи зелёных!

— Сегодня вечером мистер Марко работает, Досс. Перестань занимать телефон.

— Я просто… я просто хочу получить то, что мне причитается.

— Да-а? Тогда, может, я смогу тебе помочь, паскудный недомерок. Как насчёт того, чтоб побренчать в твоём котелке с мозгами парой-тройкой патронов от сорок пятого? Слабо сунуть сюда нос! — Телефон умолк прежде, чем Кэлвин успел сказать хоть слово.

Он обхватил голову руками. Паскудный недомерок. Низкорослое отребье. Мелкий человечишко. Безмозглый метр с кепкой. Казалось, всю жизнь — от матери и уродов из детской колонии до лос-анджелесской полиции — Кэлвина кто-нибудь да обзывал этими словами. «Я не паскудный недомерок! — подумал Кэлвин. — Когда-нибудь я им всем покажу!» Спотыкаясь, он добрался до своей комнаты, по дороге врезавшись плечом в стену. Пришлось включить свет, пока тьма не заполнила всю комнату.

Тут Кэлвин увидел, что коробка с гримом подползла ближе к краю стола.

Он уставился на неё, загипнотизированный скрюченными серебряными пальцами.

— Есть в тебе что-то занятное, — тихо проговорил он. — Что-то о-о-о-очень занятное. Я запихал тебя в помойку! Или нет? — Кэлвин не спускал с коробки глаз, и тут скрюченный указательный палец как будто бы… пошевелился. Согнулся. Поманил. Кэлвин протер глаза. Никакого шевеления. Показалось. Или нет? Да! Нет. Да! Нет…

Да?

Кэлвин коснулся ящичка — и с хныканьем убрал руку. Её тряхнуло, точно вверх, к плечу, пробежал слабый электрический заряд. «Что ты такое?» — прошептал он и потянулся, чтобы закрыть крышку, но на сей раз скрюченные пальцы как будто бы цепко ухватили его за руку, потянув её в коробку. Он вскрикнул: «Эй!» и, когда отнял руку, увидел, что сжимает баночку с гримом, обозначенную цифрой 9.

Крышка захлопнулась.

Кэлвин испуганно подскочил. Скрюченные пальцы замочка стали на место. Кэлвин долго смотрел на баночку в своей руке, потом медленно — очень медленно — отвинтил крышечку. Внутри оказалась сероватая с виду дрянь, что-то вроде масляной краски с явственным запахом… «Чего?» — подумал он. Да. Крови. Крови и чего-то холодного, мшистого. Кэлвин сунул в баночку палец и втёр грим в ладонь. Ладонь закололо и пронизало таким холодом, что словно жаром обдало. Кэлвин вымазал гримом руки. Ощущение не было неприятным. Нет, решил Кэлвин, вовсе не неприятным. Он ощущал… силу. Непобедимость. Хотелось броситься в объятия ночи, улететь с проносящимися по ухмыляющемуся лику луны облаками. «Приятно, — подумал он и намазал немного грима на лицо. — Боже, видела бы меня сейчас Дийни!» Он заулыбался. Покрытое плёнкой холодного вещества лицо казалось странным, не таким, словно черты Кэлвина заострились. Рот и челюсти тоже казались иными.

«Я хочу получить с мистера Марко свои три тысячи долларов, — сказал он себе. — И получу. Да-сссс. Получу немедленно».

Чуть погодя Кэлвин оттолкнул пустую баночку и повернулся к двери. Мышцы трепетали от влившейся в них силы. Он чувствовал себя старым как само время, но при этом его переполняла невероятная, чудесная, вечная молодость. Подобно разворачивающей свои кольца змее, Кэлвин двинулся к дверям и дальше, в коридор. Настало время взыскать долг.

Легким дымком проплыв в темноте, он скользнул в свой «Фольксваген» и поехал через Голливуд, направляясь в сторону Беверли-Хиллз. Над зданием «Кэпитол Рекордз» вставал белый серп луны. У светофора Кэлвин почувствовал, что из соседней машины на него кто-то пристально смотрит; он чуть повернул голову — и молодая женщина за рулем «Мерседеса» оцепенела, в лице внезапно проступил ужас. Свет сменился, и Кэлвин поехал дальше, оставив неподвижно замеревший на месте «Мерседес».

Да-ссссс. Определённо пришло время взыскать долг.

Кэлвин притормозил у бровки тротуара на Родео-драйв в двух магазинах от густо-синего с золотом навеса с надписью «Антиквариат и коллекционные вещицы Марко». Почти все дорогие магазины уже закрылись, на тротуаре виднелись редкие любители поглазеть на витрины. Кэлвин прошёл к антикварной лавке. Дверь, разумеется, оказалась заперта, жалюзи спущены, а табличка гласила «ЗАКРЫТО». «Надо было прихватить инструмент», — сказал себе Кэлвин. Ну да не беда. Этим вечером он мог творить чудеса; этим вечером ничего невозможного не было. Он представил себе то, что хотел сделать, потом выдохнул — и сырым серым туманом втянулся в щель между дверью и косяком. Это перепугало его до чёртиков, а один из зевак схватился за сердце и подрубленной секвойей повалился на мостовую.

Кэлвин стоял в устланном светлым ковром демонстрационном зале, заполненном поблескивавшим антиквариатом: полированное пианино красного дерева, некогда принадлежавшее Рудольфо Валентино, латунная кровать — имущество Пикфорд, лампа с колпаками в виде роз — былая собственность Вивьен Ли. Свет фар, скользивший по потолку, выхватывал из темноты серебряные, латунные, бронзовые вещицы. Из глубины магазина, из-за двери, которая вела в короткий коридорчик к офису мистера Марко, к Кэлвину доносился знакомый голос: «…всё это чудесно и замечательно, мистер Фрэйзер, — говорил мистер Марко, — я слышу, что вы мне говорите, но не уступлю. На эту вещь у меня есть покупатель и, если я хочу её продать, то передача должна состояться самое позднее завтра во второй половине дня». — Несколько секунд паузы. — «Совершенно верно, мистер Фрэйзер. Не моя забота, как ваши люди достанут дневник Флинна. Но я надеюсь, что завтра к двум часам дня он будет у меня на столе. Понятно?..»

На губах Кэлвина заиграла улыбка. Бесшумно, как дым, он пересек комнату, ступил в коридор и приблизился к закрытой двери офиса Марко.

Он уже собирался повернуть ручку двери, как вдруг услышал, что мистер Марко положил трубку.

— Ну, мистер Кроули, — сказал Марко, — на чём мы остановились? Ах, да; проблема Кэлвина Досса. Я очень боюсь, что на этого субъекта мы положиться не можем — вряд ли он станет молчать, столкнувшись с превратностями судьбы. Мистер Кроули, где он живёт, вам известно. К вашему возвращению деньги будут приготовлены…

Кэлвин протянул руку, схватился за ручку двери, дернул. К его изумлению и немалой радости дверь целиком сорвалась с петель.

Марко, который сидел за массивным письменным столом красного дерева, втиснув свои триста фунтов в кресло со львиными мордами, издал перепуганный писк. Чёрные глаза чуть не выскочили из орбит. Кроули, сидевший в углу с журналом, отпущенной пружиной распрямился во весь свой башенный рост. Под густыми чёрными бровями мерцали холодные бриллианты глаз. Кроули сунул руку под клетчатую спортивную куртку, но Кэлвин одним-единственным взглядом приковал его к месту.

Лицо Марко приобрело цвет испорченного сыра.

— Кто… кто вы? — дрожащим голосом выговорил он. — Что вам нужно?

— Не узнаёте? — спросил Кэлвин голосом, мрачным и мягким, как чёрный бархат. — Я Кэлвин Досс, мистер Марко.

— Кэл… вин? — Вылетевшая на двойной подбородок мистера Марко ниточка слюны сорвалась на лацкан угольно-серого костюма от братьев Брукс. — Нет! Не может быть!

— Однако это так. — Кэлвин усмехнулся и почувствовал, как выдвигаются клыки. — Я пришёл за возмещением убытков, мистер Марко.

— УБЕЙ ЕГО, — пронзительно взвизгнул мистер Марко, адресуясь к Кроули. — УБЕЙ!

Кроули ещё не оправился от потрясения, однако инстинктивно выхватил из скрытой под курткой кобуры автоматический пистолет и ткнул его Кэлвину в рёбра. Времени отпрыгнуть у Кэлвина не было — палец Кроули уже судорожно жал на курок. Грянули два выстрела, и Кэлвин ощутил едва уловимый жар. Так же быстро ощущение исчезло. Позади, сквозь завесу синего дыма, в стене виднелись два пулевых отверстия. Кэлвин не вполне понимал, почему ему тут же не разворотило живот, но это и впрямь была ночь чудес; он сграбастал Кроули за ворот и одной рукой швырнул через комнату, будто набитое соломой пугало. Кроули с истошным воплем врезался в противоположную стену, рухнул на пол и, путаясь в руках и ногах, огромным крабом лихорадочно промчался мимо Кэлвина и побежал по коридору.

— КРОУЛИ! — завопил Марко, пытаясь выбраться из кресла. — НЕ БРОСАЙ МЕНЯ!

Без малейшего усилия, словно махина красного дерева была соткана из снов, Кэлвин толкнул стол вперёд и пригвоздил тучного Марко к креслу. Марко заскулил, глаза плавали в налитых влагой глазницах. Ухмылка Кэлвина напоминала оскал черепа.

— А теперь, — прошептал он, — настало время платить. — Он потянулся и ухватил толстяка за галстук, медленно затягивая его, так что в конце концов лицо мистера Марко стало походить на красный пятнистый воздушный шар. Потом Кэлвин очень грациозно прыгнул вперёд и погрузил клыки в пульсирующую яремную вену. Из углов его рта закапала ударившая фонтаном кровь. Несколько мгновений спустя труп Марко, потерявший, казалось, добрых семьдесят пять фунтов, обмяк в кресле, ссутулив плечи и подняв руки, будто полностью сдался на милость победителя.

Кэлвин на миг задержал взгляд на безжизненном теле. Из-под ложечки внезапно поднялась волна тошноты. Закружилась голова. Кэлвин почувствовал, что не владеет собой, что затерялся в ещё более глубоком сумраке. Он развернулся и, спотыкаясь, выбрался в коридор. Там он согнулся пополам и его вырвало. Наружу ничего не вышло, однако вкус крови во рту заставил Кэлвина пожалеть, что у него нету мыла. «Что я натворил?» — подумал он, привалясь к стене. По лицу каплями стекал пот, рубаха липла к спине. Он опустил взгляд к своему боку. В сорочке было две дыры с обожжёнными порохом краями. «Это должно было бы убить меня, — осознал Кэлвин. — Отчего же не убило? Как я попал сюда, в магазин? Почему так разделался с мистером Марко?» Он сплюнул, потом ещё и ещё; от вкуса крови мутился рассудок. Кэлвин потыкал пальцем в дёсны. Все зубы опять пришли в норму. Всё пришло в норму.

Во что меня превратила эта коробка с гримом? Кэлвин носовым платком вытер с лица пот и опять шагнул в офис. Да. Мистер Марко по-прежнему был мёртв. В стене по-прежнему красовались два пулевых отверстия. Кэлвин задумался, где же Марко держит деньги. Раз он мёртв, сообразил Кэлвин, они ему больше не понадобятся. Верно? Он перегнулся через стол, избегая неподвижного взгляда мёртвых глаз, и принялся рыться в ящиках. В нижнем, под всевозможными бумагами и прочей дребеденью, лежал белый конверт с напечатанной на нём фамилией КРОУЛИ. Кэлвин заглянул внутрь. Сердце подпрыгнуло в груди: в конверте лежало самое малое пять тысяч долларов; «небось, та монета, которой Кроули собирались заплатить за мою смерть», — подумал Кэлвин. Он взял деньги и кинулся наутёк.

Пятнадцатью минутами позже он тормозил на стоянке у «Клуба Зум». В красном свете неоновых трубок он, дрожа от радости, заново пересчитал деньги. Пять с половиной тысяч долларов! Таких денег Кэлвин не видел никогда в жизни.

Ему отчаянно хотелось пива — смыть вкус крови. Да и Дийни, должно быть, уже в клубе, танцует. Сунув деньги в задний карман, он заспешил через стоянку к «Клубу Зум». Внутри взбесившимися молниями полыхали цветные фонари-мигалки. Откуда-то из темноты гремел музыкальный автомат, дробь басового барабана болезненно отдавалась в ещё не успокоившемся желудке Кэлвина. У стойки и за рассыпанными по залу столиками потягивали пиво редкие посетители. Они смотрели на сцену, где равнодушно вращала бедрами одна из девиц. Кэлвин взобрался на табурет у стойки.

— Эй, Майк! Дай-ка пивка. Дийни уже здесь?

— Да. Она там, за сценой. — Майк подтолкнул к нему кружку с пивом, потом нахмурился. — Ты в порядке, Кэл? Вид у тебя такой, точно ты привидение увидел.

— Я в полном ажуре. Или буду в полном ажуре, как только прикончу вот это. — Кэлвин одним глотком осушил больше половины кружки, прополоскав рот. — Так-то лучше.

— Что лучше, Кэл?

— Ничего. Забудь. Мать честная, ну и холодно же тут!

— Ты уверен, что с тобой всё в порядке? — спросил Майк. Он казался искренне встревоженным. — Здесь, небось, градусов тридцать. Кондиционер сегодня под вечер опять сдох.

— Ты за меня не волнуйся. Всё отлично. А как увижу свою девчонку, станет ещё лучше.

— Угу, — тихо проговорил Майк. Он стёр тряпкой пивные брызги со стойки. — Я слыхал, ты на той неделе купил Дийни подарок, золотую цепочку. Сильно обеднял?

— Примерно на сотку. Впрочем, потратиться стоило хоть бы просто для того, чтоб увидеть, как моя прелесть улыбнется… Я хочу попросить её скатать со мной на несколько дней на юг, в Мексику.

— Угу, — опять сказал Майк. Теперь он оттирал воображаемые брызги. Наконец он поглядел прямо в глаза Кэлвину. — Ты хороший парень, Кэл. От тебя тут ни разу не было неприятностей. Могу точно сказать, ты — мужик что надо. Просто… Ну, ладно! С души воротит, как подумаю, что тебя вскорости ждёт. Нету мочи на это смотреть.

— А? Это что же значит?

Майк пожал плечами.

— Давно ты знаешь Дийни, Кэл? Несколько недель? Девки вроде неё приходят и уходят, мил человек. Нынче здесь, завтра там. Само собой, поглядеть на неё приятно: все они красотки и торгуют своей наружностью так, точно их тела — недвижимость в прибрежной полосе Малибу. Понял, к чему я клоню?

— Нет.

— Ладно. Как мужчина мужчине. По-дружески, лады? Дийни из тех, кто берёт, Кэл. Она высосет тебя досуха и пинком выкинет на помойку. У неё на верёвочке не то пять, не то шесть парней.

Кэлвин моргнул; в животе опять бурлило.

— Ты… ты врёшь.

— Святой истинный крест. Дийни играет тобой, Кэл; то вытянет, то макнет — точно рыбку с крючком в брюхе…

— Врешь! — Кэлвин с пылающим лицом поднялся со своего места и перегнулся через стойку к бармену. — Ты не имеешь права так говорить! Все это враки! Небось, хочешь, чтоб я от неё отступился, пусть тебе достанется? То-то удобный случай! Я пошёл. Сейчас же я повидаюсь с ней, а ты лучше не пытайся меня остановить! — Он двинулся от стойки. Голова шла кругом, как волчок.

— Кэл, — тихо сказал Майк, и в его тоне слышалась жалость. — Дийни не одна.

Но Кэлвин уже шёл за сцену, за чёрный занавес, к раздевалкам. Третья дверь вела в комнату Дийни. Уже собравшись постучать, Кэлвин услышал сочный, раскатистый мужской смех и застыл, сжав руку в кулак.

— Кольцо с бриллиантом? — говорил мужчина. — Ты шутишь!

— Клянусь Богом, Макс! — Голос Дийни. Такой теплоты Кэлвин никогда в нем не слышал. — На прошлой неделе этот старпер подарил мне брильянтовое кольцо! По-моему, когда-то он работал в Эн-Би-Си или Эй-Би-Си — в общем, в какой-то из этих «Си». Без разницы — теперь он все равно вышел в тираж. Знаешь, в чём он ложится в постель? В носках с резинками! Ха! Он сказал, что хочет на мне жениться. Наверное, не шутил — в ломбарде за это колечко дали шесть сотен.

— Да ну? Тогда где моя доля?

— Потом, малыш, потом. После работы буду у тебя, договорились? Можно принять душ и потереть друг другу спинку, а?

Наступило долгое молчание, и Кэлвин услышал скрип собственных зубов.

— Конечно, детка, — наконец сказал Макс. — Какой ты сегодня хочешь, чёрный или красный?

Кэлвин готов был прошибить дверь кулаком. Вместо этого он повернулся и побежал. В голове назревало извержение вулкана. Он пробежал мимо стойки, мимо Майка, за дверь, к своей машине. «Я думал, она меня любит! — бушевал он, со скрежетом выезжая со стоянки. — Обманщица! Она всю дорогу играла мной, держала за фраера!» — Стиснув руль так, что суставы пальцев побелели, Кэлвин отжал акселератор до пола.

К тому времени, как он заперся в своей квартире, включил приёмник и повалился на диван-кровать, вулкан уже взорвался, наполнив жилы кипящей лавой мести. «Месть: вот сладкое слово, — думал Кэлвин. Этот боевой клич Сатаны теперь был клеймом выжжен в его душе. — Как же поступить? — недоумевал он. — Как? Как? Почему я вечно оказываюсь паскудным недомерком?»

Он чуть повернул голову и вгляделся в ящичек с гримом.

Коробка опять была открыта, серебряная скрюченная рука манила.

— Ты приносишь несчастье! — заорал Кэлвин. Но теперь он знал: тут кроется нечто большее. Гораздо большее! Набор был странным, быть может, недобрым, но в нём, в этих баночках, обитало могущество… возможно, и месть тоже. «НЕТ! — сказал он себе. — НЕТ, я не воспользуюсь им. Куда у меня едет крыша, если я думаю, будто грим даст мне желаемое? Каким психом я становлюсь?» Он расширившимися глазами уставился на футляр. Коробка была чем-то странным, жутким — товаром из волшебной лавки Люцифера. Кэлвин сознавал, что в заднем кармане брюк у него — свернутые в трубочку деньги, а рубашка пробита пулями. «От лукавого этот ящик или нет, — подумал он, — но он может дать мне то, чего я хочу».

Сунув руку в коробку, Кэлвин наугад выбрал баночку. На ней стоял номер 13. Шумно принюхавшись к крему, он обнаружил, что тот пахнет грязным кирпичом, скользкими от дождя улицами, фонарями на китовом жире. Он ткнул пальцем в красно-коричневую густую массу и на миг задержал на ней остановившийся взгляд. Запах кружил голову и рождал… да, бешенство.

Кэлвин размазал грим по щекам, втёр в тело. В глазах медленно разгоралась маниакальная решимость. Зачерпнув ещё грима, он принялся втирать его в лицо, шею, руки. Грим был жгучим, как безумная страсть.

Крышка коробки упала. Щёлкнул вставший на место замок.

Кэлвин с улыбкой поднялся и шагнул к буфету. Выдвинув ящик, он достал наточенный мясницкий нож. «Так, — подумал он. — Так, мисс Дийни-Подстилка, вот и пришла пора получить по заслугам, а? Нельзя же допустить, чтоб дамочки вроде тебя шлялись по улицам, вихляя задом и, точно уличные торговки, старались всучить свой сладенький товар всякому, кто назначит цену повыше, а, голубушка? Не-ет, ежели мне дадут хоть словом обмолвиться на этот счет, нет!»

И Кэлвин заспешил прочь из квартиры, к машине — человек, выполняющий чрезвычайно важную, не терпящую отлагательств миссию любовной мести.

Кэлвин ждал Дийни в глубокой тени за «Клубом Зум». Дийни вышла в самом начале третьего. Она была одна, и Кэлвин обрадовался, ведь с Максом он не вздорил. Его предала женщина — Женщина. Очень красивая девушка с длинными светлыми волосами, искрящимися голубыми глазами и чувственными пухлыми губками на прелестном овальном личике. Сегодня на ней было зелёное платье с разрезами, выставлявшими напоказ шелковистые бёдра. «Одеянье грешницы», — подумал Кэлвин, наблюдая, как Дийни крадучись переходит через стоянку.

Выступив из темноты, он держал нож за спиной, точно хотел удивить девушку подарком, сверкающим и блестящим.

— Дийни? — улыбаясь, шепнул он. — Дийни, любовь моя?

Она круто обернулась.

— Кто здесь?

Кэлвин стоял между тьмой и красным кружением неона. Глаза мерцали, как кровавые лужицы.

— Твой верный возлюбленный, Дийни, — сказал он. — Твой возлюбленный пришёл забрать тебя в Рай.

— Кэлвин? — прошептала она, делая шаг назад. — Что ты здесь делаешь? Почему… у тебя такое лицо?

— Я кое-что принёс тебе, любовь моя, — негромко проговорил он. — Поди сюда, я отдам тебе это. Ну же, миленькая, не робей.

— Что с тобой, Кэлвин? Ты пугаешь меня.

— Пугаю? Да что ты, с чего бы? Я же твой голубчик Кэл, пришёл поцеловать тебя и пожелать доброй ночи. И потешную такую штучку принёс. Красивую, блестящую. Иди посмотри.

Дийни медлила, бросая взгляды на безлюдный бульвар.

— Ну же, — сказал Кэлвин. — Приятней подарка тебе никто не сделает.

По лицу Дийни пробежала смущённая, неуверенная улыбка.

— Что ты принёс мне, Кэлвин? А? Ещё одно ожерелье? Давай поглядим!

— Я держу его за спиной. Иди сюда, любушка. Иди посмотри.

Дийни нехотя шагнула вперёд. Глаза блестели, как у испуганной оленихи. Поравнявшись с Кэлвином, она протянула руку.

— Дай Бог, чтоб вещица была неплохой, Кэл…

Кэлвин крепко схватил девушку за запястье и рванул на себя. Когда голова Дийни запрокинулась, он вспорол ножом подставленное ему беззащитное горло. Девушка покачнулась и начала падать, но её тело не успело коснуться земли — Кэлвин оттащил её за «Клуб Зум», чтобы приятно провести время. Кончив, он посмотрел на остывающий труп и пожалел, что не прихватил карандаш и бумагу, оставить записку. Он знал, что в ней было бы: «Придётся покумекать, чтоб поймать меня. Стать хитрыми, как лисы. Из глубин Ада — Ваш Кэл-Потрошитель».

Он вытер лезвие о тело Дийни, сел в машину и поехал в Хэнкок-Парк, где бросил орудие убийства в смоляные ямы Ла-Бреа. Потом им овладела тошнотворная слабость, и он без сил опустился на траву, подтянув колени к самой груди. Когда он понял, что весь перед рубашки у него залит кровью, его забила мучительная крупная дрожь. Надергав полные горсти травы, Кэлвин постарался оттереть большую часть крови. Потом улёгся на землю (в висках гудело и стучало) и, несмотря на боль, попытался поразмыслить.

«О Боже! — думал он. — Что за набор грима попал ко мне в руки? Кто сделал эту коробку? Кто заколдовал баночки, тюбики и карандаши?» Да, это было волшебство — но волшебство недоброе, обернувшееся зловещим, уродливым, опасным. Кэлвин припомнил: мистер Марко говорил, что этот набор принадлежал актеру по имени Кронстин, игравшему в фильмах ужасов, и что этот Кронстин прославился своим гримом, масками монстров. От внезапной жуткой мысли Кэлвин похолодел: сколько же в этих фильмах было от грима, а сколько — настоящего? Быть может, половина на половину? Когда наносишь грим, сущность чудовища голодной пиявкой впивается в тебя, а потом, насытившись, досыта напитавшись кровью и злом, ослабляет хватку и отваливается? «Там, в офисе мистера Марко, — подумал Кэлвин, — я действительно был отчасти вампиром. А потом, на стоянке у „Клуба Зум“ — Джеком-Потрошителем. В этих баночках, — подумал он, — не просто грим; в этих кремах и пастах живут подлинные чудовища, они ждут, чтобы их разбудили мои желания, страсти, моё… злое начало».

«Я должен избавиться от этой коробки, — решил он. — Я должен вышвырнуть её, пока она не успела меня уничтожить!» — Он поднялся и побежал через парк к машине.

Коридор на его этаже был тёмным, как полночные грезы оборотня. «Чёртовы лампы, что с ними стряслось? — подумал Кэлвин, ощупью пробираясь к своей двери. — Разве они не горели, когда я уходил?»

И тут в конце коридора очень тихо скрипнула половица.

Кэлвин обернулся и вперил взор во мрак, рукой с ключом нашаривая замочную скважину. Он неуверенно подумал, что, кажется, различает какой-то неясный силуэт. С бешено колотящимся сердцем Кэлвин вставил ключ в замок.

И за ничтожную долю секунды до того, как увидел оранжевую вспышку, которую изрыгнуло дуло револьвера сорок пятого калибра, понял: Кроули. Пуля угодила в косяк, в лицо полетели острые, колючие щепки. Кэлвин в ужасе закричал, повернул дверную ручку и ввалился в комнату. Едва дверь захлопнулась, филенку примерно в дюйме от его виска с визгом прошила вторая пуля. Он крутанулся в сторону от двери, пытаясь вжаться в стену.

— Где те пять штук зелёных, Досс?! — крикнул Кроули из коридора. — Они мои. Гони денежки, или ты не жилец, мразь, недоросток паскудный! — Центр двери пробила третья пуля. Она оставила большую, с кулак, дыру. Потом Кроули принялся бить в дверь ногой. Дверь затряслась на дряхлых петлях. Теперь по всему зданию стоял крик и визг, однако дверь угрожала в любой момент загреметь внутрь. Скоро Кроули окажется в комнате, чтобы сдержать обещание и вогнать Кэлвину пару пуль сорок пятого калибра.

Кэлвин уловил едва слышное щёлк.

Он резко обернулся. Серебряная скрюченная рука сама собой отстегнулась; коробка с гримом была открыта. Кэлвин дрожал, как лист во время урагана.

Дверь затрещала и заскулила, возражая против ударов плеча Кроули.

Кэлвин смотрел, как она прогибается внутрь почти до точки разлома. Грянул новый выстрел, пуля вдребезги разнесла окно в противоположной стене. Он обернулся и вновь испуганно посмотрел на гримировальный набор. «Он может спасти меня. Вот чего я хочу, вот что может эта штука…»

— Когда я попаду в комнату, Досс, я вышибу тебе мозги! — ревел Кроули.

В следующую минуту Кэлвин очутился в другой половине комнаты. Он схватил баночку под номером 15. Крышка отвинтилась практически сама собой, и ноздрей Кэлвина коснулся исходивший от содержимого баночки мшистый аромат горного леса. Дверь раскололась посередине; указательный палец Кэлвина нырнул в баночку.

— Я убью тебя, Досс! — сказал Кроули и очередным пинком распахнул дверь.

Кэлвин резко обернулся, чтобы встретить нападающего лицом к лицу, но тот в полном ужасе прирос к месту. Кэлвин прыгнул, испустив полный звериной ярости вой; его когти прошлись по лицу Кроули, сдирая кожу, оставляя алые полосы. Противники повалились на пол. Зубы Кэлвина рвали незащищённое горло жертвы. Опустившись на четвереньки, он нагнулся над останками Кроули, зубами и когтями срывая мясо с костей. Потом поднял голову и победно завыл. Тело Кроули под ним корчилось и подёргивалось.

Тяжело дыша, Кэлвин отвалился от Кроули. Тот выглядел так, точно его пропустили через мясорубку. Подрагивающие руки и ноги уже начинали коченеть. В здании царил невообразимый шум, с нижних этажей неслись вопли, крики, визг. Кэлвин расслышал быстро приближающуюся полицейскую сирену, но страха не испытал. Он совершенно не боялся.

Поднявшись, он перешагнул лужу крови и заглянул в гримировальный набор Орлона Кронстина. Внутри таились власть, могущество, сила. Сотня личин, сотня масок. С этой штукой его больше никогда не назовут паскудным недомерком. Спрятаться от легавых будет раз плюнуть. Как нечего делать. Стоит только пожелать. Кэлвин взял баночку номер 19. Отвинтив крышечку, понюхал белый, почти прозрачный грим, и понял, что тот пахнет… пустотой. Он размазал его по лицу, по рукам. «Спрячь меня, — думал он. — Спрячь». Сирена умолкла перед самым домом. «Скорее! — скомандовал Кэлвин той непонятной силе, что правила содержимым ящичка. — Сделай так, чтобы я… исчез».

Крышка упала.

Серебряная скрюченная рука стала на место со щелчком, похожим на шёпот.

Двое сотрудников лос-анджелесского полицейского управления, Ортега и Маллинэкс, отродясь не видели человека, растерзанного так, как был растерзан труп, лежавший на полу этой квартиры. Ортега нагнулся над телом, морщась от тошноты.

— Этот парень давно уж покойник, — сказал он. — Вызови-ка лучше машину из морга.

— А это что? — спросил Маллинэкс, стараясь не наступить в поблёскивающую лужу крови, сочившейся из истерзанного трупа. Он отпер стоявшую на столе чёрную коробку и поднял крышку. — С виду вроде… театральный грим, — негромко сказал он. — Эй, Луис! Эта штука соответствует описанию той, которую прошлой ночью увели из Музея Воспоминаний.

— А? — Ортега подошел взглянуть. — Господи Иисусе, Фил! Она самая! Это вещица Орлона Кронстина, помнишь такого?

— Не-а. Куда провалилась эта хозяйка?

— Думаю, ещё блюёт, — сказал Ортега. Он подобрал открытую баночку, понюхал содержимое, потом бросил её обратно в коробку. — Я, наверное, видел все фильмы ужасов, в которых только довелось сниматься Кронстину. — Он тревожно посмотрел на труп и вздрогнул. — Кстати говоря, амиго, этот парень выглядит точь-в-точь как то, что осталось от одной из жертв Кронстина в «Мести волка». Что могло так распотрошить человека, Фил?

— Не знаю. И не пытайся меня напугать. — Маллинэкс повернул голову и уставился на что-то другое, лежавшее на полу за диваном-кроватью с неубранной постелью. — Боже ты мой, — тихо проговорил он, — ты погляди! — Он сделал несколько шагов вперёд и остановился, сузив глаза. — Луис, ты ничего не слышал?

— А? Нет. Что это там? Шмутьё?

— Ага. — Маллинэкс нагнулся, хмуря брови. Перед ним, ещё сохраняя форму человеческого тела, распростёрлась рубаха. Штаны. Ботинки — неразвязанные шнурки, носки. Ремень и молния на брюках тоже были застёгнуты. Заметив на подоле рубашки пятна крови и что-то вроде прожжённых сигаретой дыр, Маллинэкс вытащил её из брюк и увидел внутри штанов трусы.

— Занятно, — сказал он. — Чертовски занятно…

Глаза у Ортеги были большими, как блюдца.

— Ага. Забавно. Как в той картине с Кронстином… «Возвращение человека-невидимки». Он там оставил одежку в точности так и… э…

— По-моему, нам понадобится помощь, — сказал Маллинэкс и поднялся. Его лицо приобрело мучнисто-серый цвет, и глядел он мимо Ортеги, на пухлую женщину в халате и бигуди, стоявшую в дверях. Она с отвратительным жадным интересом глазела на труп.

— Миссис Джонстон? — поинтересовался Маллинэкс. — Чья, вы говорите, это квартира?

— Кэл… Кэл… Кэлвина Досса, — заикаясь, выдавила миссис Джонстон. — Он никогда не платит вовремя.

— Вы уверены, что на полу — не он?

— Да. Он… некрупный мужчина. Мне примерно до подбородка. Ох, по-моему, мой желудок сейчас взорвётся! — Пошатываясь и шаркая тапочками, она покинула комнату.

— Мама родная, что за бардак! Эти пустые шмутки… говорю тебе, прямиком из «Возвращения человека-невидимки».

— Ага. Ладно, наверное, можно уже отправить эту штуку туда, где ей место, — Маллинэкс постукал пальцем по чёрной коробке с гримом. — Так, говоришь, она принадлежала актёру из фильмов ужасов?

— Точно. Давным-давно. Теперь, небось, вся эта ерунда годится только на помойку. — Ортега слабо улыбнулся. — Дрянь, из которой делают грёзы, верно? Пацаном я почти все картины Кронстина посмотрел по два раза. Про человека-невидимку, например. А потом он снялся ещё в одной — тоже было нечто! — под названием… погоди-ка… «Человек, который съёжился». Вот это был класс!

— Я в фильмах ужасов понимаю слабо, — сказал Маллинэкс. Он провёл пальцем по серебряной руке. — У меня от них мурашки. Почему б тебе не побыть тут с нашим приятелем-жмуриком, покуда я свяжусь с моргом? — Он сделал пару шагов вперёд и остановился. Что-то было не так, странно. Он прислонился к разбитому косяку и осмотрел свою подмётку. — Хм! — сказал он. — На что это я наступил?

Перевод: Е. Александрова

Ночные пластуны

Красный дом

Есть у меня одна история, которую хотелось бы вам рассказать. У каждого за душой наверняка есть нечто подобное. Потому что это и придает нам ощущение жизни — не так ли? Конечно. Каждому человеку есть о чем рассказать — о тех, с кем сводила судьба, или о том, что с ними происходило, или что они совершили, что мечтают совершить или так никогда и не совершат. В жизни каждого человека на этом старом крутящемся шарике найдется история о непройденном пути, или о неудавшейся любви, или о каком-то призраке. Ну, вы понимаете, что я имею в виду. У вас у самих есть такие.

Так вот, хочу поведать вам одну историю. Проблема в том, что я помню слишком многое из того, что связано с Грейстоун-Бэй. Я мог бы рассказать о том, что мы однажды с Джо Хаммерсом обнаружили среди обломков старого «шевроле» на автосвалке, где живёт слепой старик. Мог бы рассказать о тех временах, когда у старой леди Фэрроу из водопроводных труб в огромных количествах полезли змеи и как она с ними поступила. Ещё мог бы рассказать о том, как в город приехал человек, выдававший себя за Элвиса Пресли, и как он сошел с ума, когда не смог избавиться от своей маски. О да, я многое помню из того, что происходило в Грейстоун-Бэй. Кое о чем я бы не стал рассказывать вам после захода солнца. Но я хочу рассказать вам о себе. Стоит ли — решать вам.

Зовут меня Боб Дикен. Когда-то я был Бобби Дикеном и жил с отцом и матерью в одном из стандартных щитовых домишек, обшитых вагонкой, на Аккардо-стрит, неподалеку от Саут-Хилл. Вокруг нас много таких домов — одинаковых по форме, размерам и по цвету — этакого цвета серого шифера. Или, могильного камня: У всех одинаковые окна, крылечки, бетонные ступеньки, выходящие прямо на улицу. Клянусь Богом, мне кажется, что и трещины у них одинаковые! Короче говоря, словно построили один дом, потом сделали черно-белую фотографию и сказали — вот идеальный дом для Аккардо-стрит. После чего их размножили как копии, вплоть до покосившихся дверей, которые остаются распахнутыми в жару и плотно закрываются, когда наступают холода. Думаю, мистер Линдквист решил, что такие дома вполне годятся для греков, португальцев, итальянцев и поляков, которые живут в них и работают у него на заводе. Конечно, на Аккардо-стрит довольно много и настоящих американцев, и они тоже работают на заводе мистера Линдквиста, как, например, мой отец.

Все, кто живёт на Аккардо, платят ренту мистеру Линдквисту. Эти дома принадлежат ему. Он один из самых богатых людей в Грейстоун-Бэй. На его заводе делают всякие колеса и шестеренки для тяжелых машин. После школы я работал там одно лето техническим контролером. Отец устроил меня на эту работу, и я стоял у ленты конвейера вместе ещё с несколькими такими же подростками целый день, занимаясь лишь тем, что следил, чтобы шестеренки определенных размеров попадали в соответствующие шаблоны. Если они не совпадали хоть на волосок, мы выбрасывали их в ящик. Брак отправлялся обратно на переплавку, а потом штамповали заново. На словах очень просто, я понимаю, но дело в том, что конвейер протаскивал мимо нас сотни таких шестеренок ежечасно, и наш начальник, мистер Галлахер, был просто настоящим чудовищем с орлиным зрением и не пропускал ни одного нашего промаха. Сколько бы я ни жаловался, отец говорил., что надо быть благодарным за то, что вообще у меня есть работа, времена тяжелые и все такое. А мать лишь пожимала плечами и говорила, что мистер Линдквист, наверное, тоже когда-то начинал с того, что стоял у конвейера и проверял шестеренки.

Но вы спросите моего отца, для каких конкретно машин делаются все эти шестеренки и колеса — он вам не ответит. Он работает здесь с девятнадцати лет, но до сих пор не знает. Ему не интересно, для чего они нужны; его задача — делать их, и это единственное, что его волнует. Миллионы и миллионы шестеренок, предназначенных для неведомых механизмов в неведомых городах за тысячи миль от Грейстоун-Бэй.

Саут-Хилл — местечко неплохое. Не хочу сказать, что лучше не бывает, но и не совсем трущобы. По-моему, самое худшее для жизни на Аккардо-стрит — слишком уж здесь много домов и все они одинаковые. Множество людей рождаются на Аккардо-стрит, вырастают, спустя какое-то время обзаводятся семьями и переселяются на два-три дома в сторону от того, где появились на свет, и потом все по новой. Даже мистер Линдквист — всего лишь мистер Линдквист-младший, и живёт он в том самом большом белом доме, который построил его дед.

Но иногда, когда мой отец принимал лишнего и начинал скандалить, а мать запиралась от него в ванной, я уходил в конец Аккардо-стрит, где располагались развалины того, что было когда-то зданием католической церкви. Церковь сгорела в конце семидесятых, во время такой сильной пурги, что ничего подобного Грейстоун-Бэй не видел за все время своего существования. Это было жуткое дело, но церковь сгорела не дотла. Тело отца Мариона пожарные так и не нашли. Все подробности мне неизвестны, но я слышал такое, что боюсь вспоминать. Как бы там ни было, я нашел способ забираться на остатки колокольни. Под ногами все трещало и стонало, словно грозило развалиться в любую секунду, но риск стоил того. Сверху был виден весь Грейстоун-Бэй — город, изогнутая береговая линия, море, и ты наконец понимал, в каком мире живешь. На горизонте можно было видеть разнообразные яхты, катера, пароходы, направляющиеся куда-то в далекие гавани. По вечерам было особенно приятно смотреть на их огоньки, а порой казалось, что в воздухе слышишь какой-то шелест, словно далекий голос шепчет — пошли со мной!

Иногда мне хотелось куда-нибудь отправиться. Очень хотелось. Но отец всегда говорил, что весь мир за пределами Грейстоун-Бэй — дерьмо и что бык должен пастись на своём пастбище. Это была его любимая присказка, за что ему и дали прозвище Бык. Мать говорила, что я слишком молод, чтобы понимать, что я хочу. Она всегда хотела, чтобы я дружил с «этой миленькой. Донной Рафаэлли», тем более что семья Рафаэлли жила в нашем квартале, а мистер Рафаэлли был на заводе непосредственным отцовским начальником. Никто не обращает внимания на ребенка, пока он не заплачет, а когда заплачет — бывает слишком поздно.

Не слушайте никого, кто вам скажет, что лето в Грейстоун-Бэй — не сущий ад. Примерно в середине июля улицы превращаются в настоящее пекло и в воздухе от жары постоянно висит какая-то дымка. Могу поклясться, я своими глазами видел, как чайки падали замертво на лету, словно от теплового удара. Да, так вот, это началось однажды утром, в один из таких жарких, душных июльских дней. Помню, была суббота, потому что мы с отцом не пошли на завод. На нашей улице остановился белый фургон, а из него вылезли маляры.

Дом, который стоял напротив нашего, через дорогу, пустовал уже три недели. Живший в нем старик Пападос скончался ночью от сердечного приступа, и на его похоронах говорил речь сам мистер Линдквист, потому что старик проработал на заводе почти сорок лет. Миссис Пападос уехала на запад к родственникам. Когда она уезжала, я хотел попрощаться с ней, но мать задернула занавески, а отец включил телевизор погромче.

Но в то утро, о котором я говорю, мы все сидели на крыльце дома в надежде поймать дуновение ветерка. Мы изнемогали от жары и обливались потом. Отец рассказывал, как играют «Янкиз» в чемпионате по бейсболу. И тут появились эти маляры. Они расставили свои лестницы, собираясь приняться за работу.

— Похоже, у нас новые соседи, — сказала мать, обмахиваясь носовым платком. Она повернула стул, якобы лицом к ветру, но на самом деле, конечно, чтобы лучше видеть происходящее через улицу.

— Надеюсь, это американцы, — с нажимом произнес отец, откладывая газету. — Видит Бог, инородцев вокруг у нас уже достаточно.

— Интересно, какую работу предложил мистер Линдквист нашему новому соседу, — продолжила мать, поворачиваясь к отцу, но отвела взгляд с проворностью мухи, уворачивающейся от мухобойки.

— Конвейер. Мистер Линдквист всегда поначалу ставит новичков на конвейер. Одна у меня надежда — кем бы они ни был, главное, чтобы разбирался в бейсболе. Потому что твой сын — ни бум-бум.

— Ладно тебе, пап, — протянул я. Почему-то в его присутствии голос мой всегда становился слабым и неуверенным. Я в мае закончил школу, работал на полную ставку на заводе, но отец все равно считал меня двенадцатилетним мальчишкой и тупым как пробка.

— Скажешь, не так? — рявкнул отец. — Считаешь, «Юнцы» могут потянуть на чемпионство? Чушь! «Юнцам» никогда в жизни не видать…

— Интересно, есть ли у них дочка, — сказала мать.

— Когда ты научишься молчать, когда я говорю? — взъелся отец. — Ты меня за радио считаешь, что ли?

Маляры тем временем распечатывали канистры с краской. Один из них сунул кисть в горловину, по болтал и вынул.

— О Боже, — прошептала мать с круглыми глазами. — Вы только взгляните!

Мы взглянули и потеряли дар речи.

Краска оказалась не той безлико-серой, как на всех остальных домах Аккардо-стрит. О нет, это был цвет алый, как грудь малиновки. Даже ещё краснее: красный, как неоновые огни в баре на набережной, отчаянно красный, как ограничительные огни на волноломе в заливе и на бонах, огораживающих торчащие из воды скалы. Красный, как праздничное платье той девочки, которую я видел на танцах и с которой не набрался храбрости познакомиться.

Красный, как красная тряпка, которой машут перед глазами быка.

Когда маляры начали покрывать этой кричаще-красной краской дверь дома, отец мой вскочил с кресла с таким рычанием, словно ему дали ногой под зад. Если он и ненавидел что-нибудь на свете, так это красный цвет. Он всегда говорил — это коммунистический цвет. Красный Китай. Красные. Красная площадь. Красная армия. Он считал «Красных из Цинциннати» самой худшей бейсбольной командой, и даже от одного вида красной рубашки у него сжимались кулаки. Я не знаю, откуда это у него, может, что-то в мозгу или с обменом веществ. Не знаю. Но как только он видит красный цвет, впадает в ярость и начинает орать как бешеный.

— Эй, вы! — заорал он через улицу. Маляры с любопытством уставились на него и даже прекратили работу, потому что этим криком можно было, наверное, вышибить стекла. — Что это вы тут делаете, черт побери?!

— На лыжах катаемся, — последовал ответ. — На что ещё похоже то, что мы делаем?

— Ну-ка прекратите! — Глаза отца, казалось, сейчас вылезут из орбит. — Прекратите, к чертовой матери, сию секунду!

Он ринулся вниз по ступенькам, мать завизжала ему вслед, чтобы не сходил с ума, и я понял, что, если он не остановится и поднимет руку на этих маляров, дело может кончиться плохо. Но отец остановился у тротуара. К этому моменту из нескольких домов по соседству уже высунулись любопытные узнать, что за шум, а драки нет. Вообще говоря, в этом не было ничего особенного; вопли и скандалы — дело обычное для Аккардо-стрит, тем более когда наступает летняя жара и наши щитовые домишки превращаются в раскаленные клетки.

— Идиоты! — продолжал рычать отец. — Эти дома принадлежат мистеру Линдквисту! Обернитесь вокруг! Вы видите среди них хоть один коммунячьего цвета?!

— Нет, — ответил один. Остальные молчали.

— Так какого черта вы этим занимаетесь?

— Следуем непосредственному указанию мистера Линдквиста, — ответил тот же маляр. — Он сказал, чтобы мы отправлялись к дому 311 по Аккардо-стрит и выкрасили его сплошь в пожарно-красный цвет. Это — пожарно-красный цвет, — пнул он ногой одну из канистр, — а это — 311-й дом по Аккардо-стрит, верно? — Парень показал на небольшую металлическую табличку, укрепленную над парадной дверью. — Ещё есть вопросы, Эйнштейн?

— Все эти дома — серые! — заорал отец. Лицо его пошло пятнами. — Они стоят серыми уже сотню лет!

Вы что, собрались все дома на этой улице перекрасить в коммунячий красный?

— Нет, в пожарно-красный. И только этот дом. Внутри и снаружи.

— Но он точно напротив моего дома! И я должен на это смотреть?! Боже, да такой цвет просто орет и требует, чтобы на него смотрели! Я терпеть не могу этот цвет!

— Серьезное дело. Но разбирайтесь с мистером Линдквистом. — С этими словами маляр присоединился к, своей команде, а отец вернулся обратно, ушел в дом и начал метаться по комнатам, круша мебель и чертыхаясь на чем свет стоит. Мать заперлась в ванной с журналом, а я пошёл к церкви смотреть на корабли.

Удивительно, но в понедельник отец настолько расхрабрился, что в обеденный перерыв отправился к мистеру Линдквисту. Впрочем, добраться ему удалось только до секретарши мистера Линдквиста, которая сказала, что именно она по распоряжению шефа вызвала бригаду маляров, но больше ничего не знает. На обратном пути отец в бешенстве чуть не разбил машину. Ярко-красный дом вызывающе торчал напротив нашего уныло-серого, и запах свежей краски, казалось, чувствуется по всей улице.

— Он пытается выжить меня, — нервно говорил отец за ужином. — Да. Это точно. Мистер Линдквист решил от меня избавиться, но по сравнению с отцом у него кишка тонка. Он боится меня, поэтому решил выкрасить этот дом в коммунячий красный, чтобы он мозолил мне глаза. Точно. Теперь я все понял.

Отец позвонил мистеру Рафаэлли, нашему соседу по улице, пытаясь выведать последние слухи, но узнал лишь то, что нового работника уже оформили и тот должен приступить к работе со следующей недели.

Это была не неделя, а сумасшедший дом. Я уже говорил — не знаю, почему красный цвет так сильно раздражает отца; возможно, это отдельная история, но единственное, что я знаю — отец всю неделю буквально на стенку лез. Ему требовалось гигантское усилие, чтобы открыть дверь, уходя на работу, потому что лучи утреннего солнца могли падать на стены этого красного дома, придавая им цвет пожара четвертой степени. Вечерами закатное солнце могло высвечивать это же пламя с другой стороны. По Аккардо-стрит начали ездить люди — туристы, вот именно! — чтобы всего-навсего посмотреть на эту диковинку. Отец запирал двери на два замка и закрывал ставни, словно считал, что красный дом ночью может сорваться со своего фундамента, переберется через дорогу и набросится на него. Отец говорил, что не может дышать при виде этого дома, что этот жуткий красный дом сжимает ему легкие, И начал рано ложиться в постель, включая на полную громкость радиоприемник с трансляцией бейсбольного матча.

Но поздним вечером, когда совсем темнело, и из родительской спальни, где у отца и матери были отдельные кровати, больше не доносилось ни звука, я иногда отпирал входную дверь и выходил на крыльцо подышать влажным ночным воздухом. Я никогда бы не посмел сказать об этом ни отцу, ни матери, но… мне нравился этот красный дом. Я хочу сказать, он казался мне островком жизни среди серого океана. Столетиями на Аккардо-стрит стояли исключительно серые дома, все абсолютно одинаковые, вплоть до последнего гвоздя. И тут — такое! Не знаю почему, но он меня здорово задел.

Наши новые соседи въехали в красный дом ровно через неделю после того, как маляры закончили свою работу. Была суббота, а по утрам у нас в субботу обычно тихо, но они наделали столько шуму, что, наверное, переполошили всех богачей из особняков на Норт-Хилл. Когда я вышел на крыльцо, родители уже были там. Отец стоял с багровым лицом, в глазах была смесь ярости и ужаса. Мать просто оцепенела, крепко держа отца за руку, чтобы тот, не дай Бог, не сорвался с крыльца и не рванулся через улицу.

Мужчина был коротко стрижен, с волосами цвета пламени. На нем была красная клетчатая рубашка, брюки цвета итальянского вина и красные ковбойские башмаки. Он разгружал доверху набитый прицеп. Приехали они в старом помятом красном фургоне. Женщина была в розовой блузке и малиновых джинсах, её светлые, распущенные до плеч волосы в ярких лучах восходящего солнца отливали розовым. Их дети, малыши лет шести-семи, мальчик и девочка, вертелись у них под ногами, и у обоих были волосы почти в цвет их нового дома.

Мужчина в красном вдруг поднял голову, посмотрел в нашу сторону, помахал рукой и поздоровался. Голос у него был слегка гнусавый, как у кота из мультиков. Опустив наземь малиновую коробку, которую нес, мужчина направился в нашу сторону. Его красные ковбойские башмаки простучали по ступенькам крыльца. Он встал напротив нас и улыбнулся. Выглядел он так, словно его по макушку залили кетчупом.

— Добрый день, — еле слышно произнесла мать, сжимая отцовскую руку. Тот был как чайник, готовый закипеть.

— Верджил Сайке, — представился мужчина. У него были густые красные брови, открытое, доброжелательное лицо и светло-карие глаза, которые казались почти оранжевыми. — Рад познакомиться, — добавил он, подавая руку отцу.

Отца затрясло. Он глядел на руку Верджила Сайкс, да так, словно та была вымазана в коровьем дерьме.

Наверное, я перенервничал, не знаю. Я не успел подумать. Я просто шагнул вперёд и пожал протянутую руку. Рука была горячей, как будто у мужчины был жар.

— Здрасьте, — сказал я. — Бобби Дикен.

— Привет, Бобби, — ответил он и оглянулся через плечо на своих жену и детей. — Эви, зови Рори и Гарнит, идите познакомиться с Дикенами! — Он говорил, растягивая звуки и слегка пришепетывая, словно с иностранным акцентом. Потом я сообразил, что это акцент жителей крайнего Юга. Он широко недовольно улыбнулся, глядя, как его семейство подходит к крыльцу. — Это моя жена и детишки, — сказал Верджил. — Мы из Алабамы. Довольно далеко отсюда. Будем соседями, как я понимаю?

Такое количество красного почти парализовало отца. Он издал хрипящий звук, словно подавился, и рявкнул:

— Прочь с моего крыльца!

— Простите? — переспросил Верджил, все ещё улыбаясь.

— Проваливайте! — повторил отец, повышая голос. — Прочь с моего крыльца, деревенщина краснорожая!

Верджил не перестал улыбаться, только глаза его чуть-чуть сузились. Мне показалось, что я увидел в них боль.

— Рад был познакомиться, Бобби, — произнес он, обращаясь ко мне и добавил чуть тише:

— Заходи к нам как-нибудь в гости, ладно?

— Никогда! — рявкнул отец.

— Всего доброго, — кивнул Верджил, положил руку на плечо женщине, и они пошли обратно через улицу. Детишки бежали следом.

— Никто у нас здесь не живёт в красных домах! — заорал им в спину отец, вырываясь из судорожного захвата матери. — Никому и в голову не придет, если у него хоть капля мозгов есть! Ишь вырядились* Что вы о себе воображаете! Вы кто — коммуняки или кто? Деревенщина! Катитесь обратно, откуда приперлись, чтоб вам…

— Тут он замолчал, видимо, сообразив, что я стою рядом и смотрю на него. Он повернул голову, и мы несколько мгновений молча глядели в глаза друг другу.

Я люблю отца. Когда я был маленьким, я думал, что он может луну с неба достать. Помню, как он катал меня на шее. Он был добрым человеком и старался быть добрым отцом — но в тот момент, в то самое июльское субботнее утро, я понял, что в нем есть черты, с которыми он ничего не может поделать, черты характера, впечатанные в механизм его душевного устройства далекими предками, о которых он и представления не имел. У каждого есть такие черты — причуды, странности, разные мелочи, которые обычно редко когда проявляются. Без них не обходится ни одна личность. Но если вы кого-то любите и вдруг обнаруживаете в этом человеке черты, которых раньше не замечали, это заставляет ваше сердце биться немного чаще. А ещё я увидел — словно в первый раз, — что глаза у отца такого же голубого оттенка, как у меня.

— Чего уставился? — буркнул отец. Лицо его было искажено гримасой боли.

Он выглядел таким старым. С сединой в волосах, с глубокими морщинами на лице. Таким старым, усталым и очень испуганным.

Я отвел взгляд, как собака, ожидающая удара, потому что в присутствии отца всегда чувствовал себя слабым. Я молча покачал головой и поспешил уйти в дом.

С крыльца доносились голоса родителей. Отец говорил громко, но слов Я не мог разобрать; потом постепенно беседа пошла потише. Я лежал на своей кровати, уставившись в потолок, и изучал трещину, которую видел, наверное, миллион раз.

Я вдруг подумал, почему за все эти годы мне не пришла в голову мысль замазать её. Я ведь уже давно не ребёнок, я в возрасте, когда пора становиться взрослым мужчиной. Нет, я не собирался замазывать эту трещину потому, что всегда ждал, что это сделает кто-нибудь другой, а о себе в этом качестве просто не думал.

Спустя некоторое время он Постучал в дверь, но не стал дожидаться, пока я отвечу. Это было не в его привычках. Он застыл в дверях, потом вдруг пожал своими широкими, тяжелыми плечами и произнес:

— Извини, Бобби. Не сдержался. Обиделся на меня? Это все из-за этого красного дома, черт бы его побрал. Он меня просто бесит! Я просто больше ни о чем не могу думать. Ты меня понимаешь?

— Это всего лишь красный дом. Больше ничего. Просто дом, выкрашенный красной краской.

— Он — другой! — резко оборвал меня отец, и я сжался. — Аккардо-стрит сто лет прекрасно себя чувствовала такой, как есть! Какого черта надо что-то менять?

— Не знаю, — честно ответил я.

— Вот именно что не знаешь! Потому что ты вообще жизни не знаешь! Ты просто существуешь на белой свете, идешь на поводу и знаешь только твердить «да, сэр» или «нет, сэр»!

— На поводу у кого?

— У каждого, кто тебе деньги платит! И не вздумай хитрить со мной! Ты ещё не настолько взрослый, чтобы я не мог задать тебе хорошую взбучку!

Я посмотрел на него, и что-то в моем лице заставило его отшатнуться.

— Я тебя люблю, папа, — сказал я. — Я тебе не враг. Некоторое время он постоял, прислонившись к дверному косяку и прикрывая глаза ладонью.

— Неужели ты не понимаешь? — заговорил* он тихо. — Одного красного дома вполне достаточно.

Дальше все начнет изменяться. Покрасят дома и поднимут арендную плату. Потом кто-нибудь решит, что Аккардо-стрит — неплохое место для строительства кооперативных домов с видом на залив. Потом на заводе появятся машины, которые заменят людской труд. Ты что, думаешь, у них нет таких машин? Один красный дом — и все начнет меняться! Видит Бог, не понимаю, зачем мистеру Линдквисту понадобилось его красить. Он стал совсем не таким, как его отец, ох не таким!

— Может, нужно что-то менять? Может, что-то должно меняться? — спросил я.

— Да. Верно. А что будет со мной? Где я ещё смогу найти работу, в мои-то годы? Хочешь, чтобы я собирал мусор за туристами на пляже? А с тобой что будет? Завод — это и твое будущее, he забывай.

Тут я сделал шаг на запретную территорию.

— Я все ещё думаю о поступлении в колледж, пап. У меня вполне приличные оценки. Школьный инспектор считает…

— Я уже говорил — вернемся к этому вопросу позже, — отрезал отец. — В данный момент у нас нет лишних денег. Сейчас трудные времена, Бобби. Ты должен как следует работать на конвейере. И не забывай — бык должен пастись на своём пастбище. Согласен?

Наверное, я согласился. Не помню. Во всяком случае, он ушел, а я ещё долго лежал у себя в комнате и размышлял. Кажется, я слышал отдаленные гудки пароходов. А потом незаметно заснул.

В понедельник утром мы узнали, какую работу предложили Верджилу Сайксу. Не на конвейере. И не на складе. Он появился в том самом цеху, где работал отец и где стояли шлифовальные и полировальные машины, которые доводили шестеренки до нужных кондиций, и приступил к работе на такой же машине в каких-то двадцати футах от него. Я его не видел, потому что тем летом работал на грузовой площадке, но отец к концу дня получил нервный срыв. По-видимому, Верджил Сайке снова был во всем красном, и это, как мы потом поняли, был единственный цвет, который он носил, — красный с головы до ног. Это приводило отца в бешенство. Но было и другое. За первую неделю работы Верджила Сайкса на заводе я отвез на двадцать ящиков готовой продукции больше, чем обычно. Во вторую неделю квота выросла более чем на тридцать ящиков. Я не ошибаюсь — счет вели мои стонущие мышцы.

Загадка постепенно разъяснилась благодаря мистеру Рафаэлли. Работа в руках мистера Сайкса буквально горит, и мистер Рафаэлли никогда в жизни ещё такого не видел. По заводу поползли слухи, что мистер Сайке работал на многих заводах нашего побережья и на каждом благодаря ему производство продукции увеличивалось на двадцать — тридцать процентов. Этот человек никогда не прохлаждался, никогда не уставал и даже не прерывался, чтобы попить водички. Когда он трудился на каком-то заводе крайнего Юга, про него каким-то образом узнал мистер Линдквист и переманил к себе. Единственным условием переезда в Грейстоун-Бэй мистер Сайке выдвинул следующее: дом, в котором ему предстоит жить, должен быть выкрашен снаружи и изнутри в самый яркий красный цвет, какой только смогут достать маляры.

— Эта деревенщина гораздо моложе меня, — говорил отец за ужином. — В его возрасте я работал не хуже. — Но мы все знали, что это не так. Мы все знали, что никто на заводе не может работать так, как он. — Если он будет продолжать в том же духе, он просто запорет свою машину! Посмотрим, что тогда скажет мистер Линдквист.

Но спустя примерно неделю прошёл слух, что Сайксу предложили обслуживать две шлифовальные машины одновременно. Он легко управлялся с обеими; скорость его действий была вполне сопоставима с машинами.

Отцу красный дом стал сниться в ночных кошмарах. Порой он просыпался в холодном поту, кричал и метался. Выпив, он разглагольствовал о покраске нашего собственного дома в ярко-синий или желтый цвет — но все мы знали, что мистер Линдквист не позволит ему этого. Нет, Верджил Сайке оказался исключением. Он был другим, и только поэтому мистер Линдквист позволил ему жить в красном доме среди сплошных серых домов. А однажды вечером, как следует выпив, отец произнес то, что явно давно вертелось у него на уме.

— Бобби, сынок, — сказал он, положив руку мне на плечо. — А что, если с этим проклятым коммунячьим домом случится какая-нибудь неприятность? Что, если кто-нибудь решит устроить небольшой костерчик и этот красный дом возьмет и…

— Ты с ума сошел! — не дала ему договорить мать. — Сам не понимаешь, что ты несешь!

— Заткнись! — рявкнул он. — У нас мужской разговор.

Ну, после этого началась очередная свара, и я поспешил убраться из дому. Мне захотелось побыть одному, и я отправился к церкви.

Я просидел там до часу ночи, а может, и до двух. Во всяком случае, возвращался уже в полной темноте. Аккардо-стрит затихла, ни в одном из домов свет не горел.

Но на крылечке красного дома я заметил легкую вспышку. Спичка. Кто-то сидел на крыльце и закурил сигарету.

— Привет, Бобби, — услышал я негромкий голос Верджила Сайкса с его характерным южным прононсом.

Я приостановился, недоумевая, как он мог меня разглядеть, поздоровался, затем продолжил путь к себе домой, поскольку был совершенно не в настроении с ним беседовать и вообще относился к нему как к своего рода привидению.

— Погоди, — продолжил он. Я опять остановился. — Может, зайдешь? Посидим, поболтаем?

— Не могу. Уже слишком поздно.

— О нет, слишком поздно никогда не бывает, — негромко рассмеялся он. — Заходи. Давай поговорим. Я поколебался, вспоминая свою комнату с потрескавшимся потолком. Там, в этом сером доме, храпит отец, мать, наверное, бормочет во сне… Развернувшись, я пересек улицу и поднялся на крыльцо красного дома.

— Присаживайся, Бобби, — предложил Верджил. Я устроился в кресле с ним рядом. В темноте много не разглядишь, но я чувствовал, что кресла — красного цвета. Кончик сигареты тлел ярко-оранжевым цветом, а в глазах Верджила, казалось, отражаются огоньки пламени.

Мы немного поговорили про завод. Он спросил, нравится ли мне там, я ответил, что да, нормально. О, он задавал много вопросов — что я люблю и что не люблю, как я отношусь к Грейстоун-Бэй. Спустя некоторое время я сообразил, что выложил ему всю подноготную, рассказал о том, о чем никогда в голову не пришло бы рассказывать родителям. Не знаю почему, но во время разговора G ним я чувствовал себя так удобно и комфортно, словно сидел перед теплым, надежным гудящим камином в, холодную тревожную ночь.

— Взгляни на эти звезды! — вдруг произнес Верджил. — Видел ты когда-нибудь нечто подобное?

Верни, раньше я не обращал на них внимания, — но теперь всмотрелся. Небо было полно мерцающих точек, тысячи и тысячи которых сияли над Грейстоун-Бэй как алмазы на чёрном бархате.

— Знаешь, что они собой представляют? — спросил он. — Это огненные миры. О да! Они созданы из огня, и до того момента, как погаснут, горят невероятно ярко. Очень ярко горят. Понимаешь, огонь созидает — и он же разрушает, и порой это может происходить одновременно. — Он посмотрел мне в лицо. Огонек сигареты сверкал в его оранжевых глазах. — Отец твой не очень хорошо ко мне относится, верно?

— В каком-то смысле — да, — признался я. — Но в основном это из-за дома. Он терпеть не может красный цвет.

— А я жить без него не могу, — ответил он. — Это цвет огня. Мне нравится этот цвет. Это цвет обновления и энергии… и изменения. По-моему, это цвет самой жизни.

— Поэтому вы захотели перекрасить дом из серого в красный?

— Верно. Не могу жить в сером доме. И Эви не может, и дети. Видишь ли, мне кажется, что дома во многом похожи на людей, которые в них живут. Ты только оглянись кругом, посмотри на эти серые дома, и сразу почувствуешь, что у их обитателей — серые души. Может, не они сами так выбрали, а может, и они. Я говорю только о том, что каждый может сделать свой выбор — если у него достаточно мужества.

— Мистер Линдквист не позволит всем красить дома как им вздумается. Вы — другое дело, потому что вы очень хорошо работаете.

— Я так хорошо работаю, потому что живу в красном доме, — сказал Верджил. — Я не поеду ни в один город, если не смогу жить в таком. И я всегда это четко и ясно оговариваю, прежде чем вести разговор о деньгах. Видишь ли, я сделал свой выбор. Может, я никогда не стану миллионером и никогда не буду жить в роскошном особняке, но с моей точки зрения я — богач. Ибо что ещё нужно человеку, кроме возможности свободно делать свой выбор?

— Вам легко говорить.

— Бобби, — негромко продолжал Верджил. — Каждый может выбирать, в какой цвет красить стены своего дома. Не имеет значения, кто ты, насколько ты богат или беден, — ведь именно ты живешь в стенах этого дома. Некоторые хотят быть красными домами среди серых, но всё-таки позволяют кому-то другому покрасить их в серый. — Он внимательно посмотрел на меня. Сигарета погасла. Вспыхнуло маленькое пламя, и он раскурил новую. — В Грейстоун-Бэй слишком много серых домов. Среди них много старых, но есть и такие, у которых это ещё впереди.

Он говорил загадками. Как я уже сказал, в нем было что-то от привидения. Некоторое время он сидел молча, потом я встал и сказал, что мне, пожалуй, лучше идти спать, поскольку завтра очень рано вставать на работу. Он пожелал мне спокойной ночи, и отправился через улицу.

Только у себя в комнате я сообразил, что в руках Верджила, когда он прикуривал вторую сигарету, я не заметил ни спичек, ни зажигалки. Я сошел с ума — или пламя возникло прямо из его указательного пальца?

Много старых, сказал Верджил. И тех, у кого это впереди.

Я заснул, размышляя над этой фразой.

Мне показалось, что я только-только сомкнул глаза, когда над ухом раздался голос отца:

— Подъем, Бобби! Вот-вот завод загудит! За следующую неделю на грузовую площадку завода поступило на тридцать пять контейнеров больше нормы. Мы едва успевали управляться с ними — с такой скоростью они приходили к нам из упаковочного цеха. Отец только качал головой, рассказывая, с какой скоростью способен работать Верджил Сайке. По его словам, тот носился между двумя машинами так, что воздух казался горячим, а красная одежда Верджила просто дымилась.

Как-то вечером мы вернулись домой и застали мать в полной панике Она сказала, что звонила миссис Эвери, которая живёт в двух домах от нас по Аккардо-стрит. Миссис Эвери кое-что пронюхала насчёт красного дома. Ей удалось заглянуть в кухонное окно. Она увидела миссис Эви Сайке, стоящей рядом с плитой. Та включила на полную мощность все горелки и склонилась над ними, как обычно поступает человек, если хочет посильнее освежиться от работающего вентилятора. И миссис Эвери клялась, что видела и вторую женщину, которая прямо нагнулась над плитой и прижалась к пламени лбом, словно к куску льда.

— Бог мой, — прошептал отец. — Они не люди! Как только я их увидел, сразу понял, что здесь что-то не так! Их нужно выгнать из Грейстоун-Бэй! Кто-нибудь обязан спалить этот проклятый красный дом к чертовой матери!

И на этот раз мать ничего не сказала ему. Да простит меня Бог, я тоже ничего не сказал. Много старых. И тех, у кого это впереди. По заводу разнесся слух, что Верджил Сайке собирается работать на трех шлифовальных машинах сразу. И кое-кому из этого цеха грозит увольнение.

Вы знаете, как создаются слухи. Иногда в них есть зерно правды, но в большинстве случаев они лишь накаляют обстановку. Как бы то ни было, отец теперь по три раза в неделю по дороге домой делал крюк к винной лавке. Когда он сворачивал на Аккардо-стрит и видел красный дом, его бросало в пот. По ночам он почти не мог спать и порой часами сидел в гостиной, обхватив голову руками, а если я или мать осмеливались сказать хоть слово, вспыхивал словно порох.

В конце концов одним жарким августовским вечером он, обливаясь потом, произнес ровным голосом:

— Я задыхаюсь. Это все красный дом. Я чувствую, как он высасывает из меня жизнь. Боже милостивый, я этого больше не вынесу. — Он встал с кресла, посмотрел на меня и сказал:

— Пойдем-ка выйдем, Бобби.

— Куда мы? — спросил я по пути к машине. Красный дом сиял огнями через дорогу.

— Не задавай вопросов. Просто делай, как я скажу. Садись. Надо кое-куда съездить.

Я подчинился. Мы отъехали от тротуара, я оглянулся, и показалось, что в окне красного дома мелькнул чей-то силуэт.

Отец приехал в какое-то захолустье и нашел хозяйственный магазин, который ещё был открыт. Он купил две трехгаллонные канистры для бензина. Ещё одна лежала у нас в багажнике. Потом мы поехали на автозаправочную станцию, где нас никто не знал, и заправили все три. На обратном пути от запаха бензина меня чуть не стошнило.

— Это необходимо, Бобби, — проговорил отец. Глаза его лихорадочно блестели, в лице — ни кровинки. — Мы с тобой должны это сделать. Мы, мужчины, должны быть заодно, верно? Нам обоим от этого будет лучше, Бобби. Это семейство Сайксов — это не люди.

— Они другие, хочешь сказать? — выдавил я, хотя сердце у меня колотилось как бешеное и спокойно рассуждать я не мог. — Да. Другие. Они чужие на Аккардо-стрит. На нашей улице нам не нужно никаких красных домов. Сотни лет все шло хорошо, и мы восстановим все как было, верно?

— Ты хочешь… убить их? — прошептал я.

— Нет! Черт побери, нет! Я не хочу никого убивать! Я просто разведу огонь и тут же начну вопить о пожаре. Они проснутся и выбегут через заднюю дверь. Никто не пострадает.

— Они поймут, что это ты.

— А ты скажешь, что мы смотрели кино по телеку. И мать подтвердит. Мы придумаем, что сказать. Черт побери, Бобби, ты со мной или против меня?

Я не ответил, потому что не знал, что сказать. Что хорошо и что плохо, когда ты кого-то любишь?

Отец дождался, когда погаснут все окна на Аккардо-стрит. Мать сидела вместе с нами в гостиной. Она молчала и даже не смотрела в нашу сторону. Мы ждали, пока закончится шоу Джонни Карсона. Потом отец сунул в карман зажигалку, подхватил две канистры и сказал, чтобы я взял третью. Ему пришлось повторять дважды, но я всё-таки взял. При всех выключенных лампочках и мерцающем экране телевизора мы с отцом вышли из комнаты, перешли улицу и тихо поднялись на крыльцо красного дома. Вокруг было темно и тихо. У меня вспотели ладони, и я чуть не выронил канистру, поднимаясь по ступенькам.

Отец начал поливать бензином все подряд. Опустошив обе канистры, он вдруг обернулся, увидел, что я стою просто так; и зашипел:

— Выливай быстрее, что стоишь! Давай, Бобби!

— Отец, — выдавил я. — Прошу… Не делай этого.

— Боже всемилостивый! — Он выхватил мою канистру и вылил её на крыльцо.

— Отец, не надо… Они же ничего плохого не сделали. Только потому, что они другие… Только потому, что они живут в доме другого цвета…

— Они не должны быть другими! — ответил отец. Голос его звучал твердо, и я понял, что он по-своему прав. — Нам не нравятся другие! Нам не нужны здесь никакие другие! — Он вытащил из кармана тряпку, прихваченную на кухне, и начал рыться в карманах в поисках зажигалки.

— Пожалуйста… Не надо! Они нам ничего не сделали! Давай забудем об этом, ладно? Можно же просто уйти отсюда…

Зажигалка вспыхнула. Он поднес к язычку пламени тряпку.

Много старых, вспомнил я. И тех, у кого это впереди.

Это я. Верджил Сайке говорил про меня.

В этот момент я подумал о шестеренках. Миллионы и миллионы шестеренок проходят по ленте конвейера, и все они — абсолютно одинаковые. Я подумал о бетонных стенах завода. Я подумал о машинах, их постоянном глухом и ритмичном гуле. Я подумал о клетке серого щитового домика, потом взглянул в испуганное лицо отца, освещенное оранжевым пламенем, и понял, что он страшно боится всего, что за пределами этих серых щитовок, — случайности, возможности выбора, любого шанса, самой жизни… Он был напуган до смерти, и я в тот самый момент понял, что больше не смогу быть сыном своего отца.

Я подошел и схватил его за руку. Он посмотрел на меня так, словно увидел впервые.

И я услышал свой голос — теперь твердый голос постороннего человека, — голос, который произнес «нет».

Но прежде чем отец успел среагировать, красная входная дверь распахнулась.

На пороге появился Верджил Сайке. Его оранжевые глаза сверкали. Во рту торчала зажженная сигарета. За ним стояли жена и дети — ещё три пары блестящих оранжевых глаз, словно маленькие лесные костры в ночи.

— Приветствую, — по-южному протяжно произнес Верджил. — Решили повеселиться?

Отец что-то бессвязно забормотал. Я по-прежнему крепко держал его за запястье.

— В Грейстоун-Бэй стало одним серым домом меньше, Бобби, — улыбнулся в темноте Верджил.

И уронил сигарету под ноги, на пропитанные бензином доски.

Мгновенно, с хлопком, взвился огромный язык пламени. Я попытался схватить Верджила, но тот отшатнулся. Сухие доски крыльца занялись в одну секунду. Отец столкнул меня на землю. Мы выбежали на улицу, вопя в два голоса, чтобы Сайксы спасались через заднюю дверь, пока не загорелся весь дом.

Но они не стали этого делать. О нет. Верджил взял одного из детей на руки и сел с ним в красное кресло, жена взяла другого и села в соседнее — прямо среди бушующего огня. Крыльцо полыхало жарким, ярким пламенем; мы оба с ужасом и изумлением смотрели, как всех четверых лизали огненные языки. Но их пламенеющие фигуры оставались в своих креслах в полном спокойствии, словно наслаждаясь приятным деньком на пляже. Я видел, как Верджил кивнул. Я видел улыбку Эви за мгновение до того, как вспыхнуло её лицо. Дети превратились в клубки пламени — радостные огненные, клубки, весело подпрыгивающие на родительских коленях.

И тогда я кое-что сообразил. Такое, о чем лучше глубоко не задумываться.

Я понял: Они изначально были созданы из огня. И теперь возвращаются в своё привычное состояние.

Искры, поднимались высоко в чернее, небо, плыли там и сверкали, словно звезды — огненные миры. Четыре фигуры начали терять очертания. Не было ни криков, ни стонов. Наоборот, мне показалось, что я слышу смех Верджила. Так мог смеяться только самый счастливый человек на свете.

Или нечто, представшее в человеческом облике.

По всей Аккардо-стрит в домах начали вспыхивать окна. Пожар разгорелся вовсю, и красный дом уже почти превратился в руины. Я видел, как искры, в которые превратились фигуры Сайксов, взвились в небо, высоко в небо — и затем медленно поплыли вместе над Грейстоун-Бэй. Но погасли они или полетели дальше — я не знаю. Послышались сирены пожарных машин. Я посмотрел на отца. Посмотрел долгим, внимательным взглядом, потому что хотел запомнить его лицо. Он выглядел таким маленьким. Таким маленьким.

А потом я повернулся и пошёл по Аккардо-стрит — прочь от горящего дома. Отец пытался схватить меня за руку, но я освободился с такой легкостью, словно отмахнулся от тени. Я дошел до конца Аккардо и не останавливаясь пошёл дальше.

Я люблю и мать и отца. После того как нанятый мною катер доставил меня в небольшой порт милях в тридцати от Грейстоун-Бэй, я позвонил им. Они были в порядке. Красный дом сгорел, но пожарные, разумеется, никаких тел не обнаружили. Единственное, что от них осталось, — красный помятый фургон. Наверное, его отволокли на автомобильную свалку, и слепой старик, который живёт там, обзавелся новым спальным местом.

У отца были кое-какие неприятности, но он отговорился временным помутнением сознания. Любой на Аккардо-стрит знал, что Бык «немного того», что он здорово психовал последнее время и много пил. Мистер Линдквист, как я узнал позже, был весьма озадачен всей этой историей — впрочем, как и все остальные, но щитовые дома дешевые, поэтому он решил строить напротив моих предков белый кирпичный дом. Мистер Линдквист все равно собирался постепенно избавиться от всех щитовых домишек и вместо них построить для заводских рабочих более основательные. Так что это событие просто подтолкнуло его Родители, разумеется, просили меня вернуться. Обещали мне все, что угодно., Говорили, что могу в любой момент пойти учиться в колледж. Ну и так далее.

Но голоса их звучали неубедительно. Я слышал ужас в этих голосах, и мне их очень жалко, потому что они поняли — стены их клетки выкрашены серым цветом. О, когда-нибудь я вернусь в Грейстоун-Бэй — но не сейчас. Не раньше, чем пойму, кто я есть и что я есть. Сейчас я Боб Дикен.

Так я до сих пор и не могу разобраться. Было ли это запланировано? Или произошло по чистой случайности? Случайно ли эти создания, любящие огонь, приобщили меня к своей жизни, или преднамеренно? Знаете, говорят, дьявол мечтает об огне. Но кем бы ни были эти Сайксы, они вырвали меня из клетки. Они — не Зло. Как говорил Верджил Сайке, огонь и создает, и разрушает.

Они не погибли. О нет. Они просто… в каком-то другом месте. Может, мне ещё доведется встретиться с ними. Все может быть.

Я могу не стать красным домом. Я могу стать синим, или зеленым, или какого-нибудь такого цвета, которого даже ещё не знаю. Но я знаю — я не серый дом. Это я знаю наверняка.

Вот и вся история.

Перевод: С. Бавин

Морожник

Тихий, жаркий августовский вечер. В конце Брэйервуд-стрит — легкий мелодичный перезвон, похожий на церковные колокола. Мне знаком этот звук. Морожник! Морожник идёт!

Субботний вечер. По телевизору — «Корабль любви», лампы в гостиной притушены. На полу — доска для «скрэббла»[2], в который мы играем. Как обычно, я проигрываю — что смешно и нелепо, потому что я преподаю английский язык в школе, и если я что-то знаю, так это правописание! Но дети всегда обыгрывают меня в «скрэббл», а Сандре лучше всех удается придумывать слова, которых никто раньше не слышал. Хорошая игра для жаркого летнего вечера.

— Дисфункция, — говорит она, выставляя свои буквы на доску. И улыбается мне.

— Нет такого слова! — заявляет Джефф. — Скажи ей, папа!

— Скажи, папа! — эхом подхватывает Бонни.

— Извините. Есть такое слово, — говорю я. — Оно означает плохую работу чего-нибудь. Когда что-то разладилось. Так что извините, ребятки, — Я подсчитываю в уме Сандрины очки и понимаю, что она набрала уже достаточно, чтобы выиграть. — Мы должны остановить её, — говорю я детям. — Она снова нас обыграет! Бонни, твой ход. Думай как следует.

Сетчатая дверь на улицу открыта, и поверх накладного смеха из телевизора я слышу перезвон колокольчиков. Морожник идёт!

Маленькая ручонка Бонни перебирает косточки. Она строит слово, которое пытается сложить в голове, но не получается. Я всегда могу сказать, когда она упорно думает, потому что в этот момент над переносицей появляются две параллельные складочки. Глаза у неё — от матери. Темно-зелёные. У Джеффа мои — карие.

Я сижу на полу и жду.

— Ну давай, копуша, — подгоняет её Джефф. — Я уже придумал отличное слово.

— Не торопи меня, — отвечает Бонни. — Я думаю.

— Боже, какой душный вечер, — говорит Сандра, утирая ладонью лоб. — Все-таки нам придется починить кондиционер.

— Обязательно. На будущей неделе. Обещаю.

— Угу. Ты говорил это на прошлой неделе. Если так будет продолжаться, не знаю, как мы переживем это лето. Сейчас, наверное, градусов тридцать пять.

— Скорее, сто тридцать пять, — хмуро заявляет Джефф. — У меня рубашка к спине прилипла.

Я вскидываю голову и прислушиваюсь к все ещё отдаленным колокольчикам — динь-динь-динь! Маленьким я очень любил этот звук. Он ассоциируется у меня с летом: высокие деревья, большие, по-летнему зелёные листья, светлячки, мелькающие в темноте, жареные, сосиски, чернеющие над костром, и зефир обугливается, обугливается, обугли…

Морожник идёт!

Это Бонни так прозвала его — морожник. Теперь мы все его так зовем. Когда я о нем думаю, я вспоминаю летние вечера — когда некуда пойти и нечем заняться. Я вспоминаю детство и выбегаю в лиловые сумерки отдать четвертак за вкус холодного блаженства на палочке. О, а цвета этих застывших ледышек — голубой как яички малиновки, бананово-желтый, темно-фиолетовый как синяк, красный как пламя. Я очень люблю морожника! В доме действительно жарко.

— На следующей неделе починю кондиционер, — говорю я Сандре, и она кивает. — Обещаю, честное слово.

Что-то шуршит в углу, где свалена стопка газет. Я сижу очень тихо, прислушиваюсь. Но этот звук не повторяется. Я слышу — динь-динь-динь!

— Моё слово, — веско объявляет Бонни, — КРЫСА. — И выставляет свои буквы на пожелтевшую доску.

— Ну и слово! Любой может выиграть с таким дурацким словом, — говорит Джефф с оттенком досады.

— Эй, не вешай нос! Нормальное слово, Бонни.

Твоя очередь, Джефф.

Он елозит на животе, трет пальцами подбородок. Он красивый мальчик. Мне приятно думать, что он похож на меня двенадцатилетнего.

Динь-динь-динь! Звучит ближе.

— Ну и жара! — Сандра обмахивает лицо ладонью. — Такое ощущение, что у меня температура!

Опять что-то шуршит в газетах. Я смотрю, очень внимательно. У меня хорошее зрение — для моих лет. Пока Джефф перебирает свои буквы, я замечаю в углу блестящие жадные глазки.

— Она опять пришла, — сообщаю я шепотом и беру в руки пистолет, который лежит рядом.

Я ждал, когда она появится. Я чувствую себя Гари Купером из «Апогея». Она поднимает голову. Этого мне вполне достаточно. Грохот выстрела, кажется, сотрясает весь дом. В углу на стене появляются новые брызги крови.

— Получила, гадина! — ликующе кричу я. Как только смолкает эхо от выстрела, я понимаю, что в комнате очень тихо. Слишком тихо, по-моему. Они перестали играть и смотрят на меня как на чужого.

— Эй! — обращаюсь я к ним. — Давайте-ка посмеемся как следует! — Я встаю и увеличиваю громкость телевизора. Теперь дом полон смеха, хохот — как в трехъярусном цирке. Сандра говорит, что хотела бы как-нибудь съездить в круиз.

— На Бермуды, — предлагаю я и кладу руку ей на плечо. — По-моему, самое замечательное место для круиза, согласна? Я слышал, на Бермудах всегда замечательно и прохладно.

Она некоторое время молчит. Ей трудно открывать рот. Потом она улыбается и говорит, едва шевеля губами:.

— Поехать на Бермуды — это прекрасно.

— А нас куда? — спрашивает Джефф. — В Ист-Поданк?[3] Я придумал слово. — Он произносит его по буквам, подвигая фишки на место маленьким пальцем. — Т-Р-У-П. Удачное слово, правда?

Я в этом не уверен. На мой взгляд, не самое хорошее слово. В моей кучке есть «Д», и я заменяю последнюю букву, чтобы получилось ТРУД — Вот, — говорю я. — Так будет лучше.

Динь-динь-динь! Морожник уже почти у нашего дома, я слышу его голос: «Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» Теперь мой ход. Я смотрю на фишки, они напоминают мне зубы. Боюсь, когда попытаюсь их взять, они начнут кусать меня за пальцы.

Динь-динь-динь! «Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» — Папа! — тихо, почти шепотом говорит Бонни. Глаза такие большие на её бледном худеньком личике. — Морожник почти пришёл.

— Нет, нет. Ему ещё далеко. — Меня прошибает пот. Боже, какая жара!

— Да, он почти пришёл, — повторяет Бонни. Она всегда была упрямой девочкой. С упрямыми детьми порой очень сложно. Но я очень люблю её. О Боже, очень, очень люблю! И Джеффа люблю, и Сандру люблю — и готов отдать за них свою жизнь. Я хочу поехать с ней в круиз на Бермуды. Там не так жарко; воздух там всегда прохладен и свеж.

— Он почти пришёл, папа.

— Нет! — кричу я, срывая голос. Я вижу, как кривится лицо Бонни, и прижимаю её к себе, пока она не собралась плакать. Клянусь, я бы никогда не довел моих детей до слез. Я хороший отец. Я очень горжусь нашей семьей.

Что-то прикасается к моему плечу, и я вздрагиваю всем телом. Оглядываюсь и вижу лицо Сандры. Совсем близко. Она говорит:

— Милый! Ты знаешь нужное слово, правда?

— Правильное слово? Какое ещё правильное слово?

— Ты знаешь, — говорит она, а колокольчики морожника, кажется, сейчас сведут меня с ума. Она протягивает руку к моим буквам. Тонкие пальцы выбирают то, что она ищет, и выставляют на доску. — Вот, — удовлетворенно произносит она. — Вот правильное слово.

Слово, которое сложила моя жена, — «радиация».

Я поражен. Глаза мои — как яйца в кипящем черепе. И — прекрати! Прекрати! Прекрати!

«Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» — Нет, — говорю я. — Ни в коем случае. Это слово никуда не годится.

Колокольчики стихли. Морожник стоит у моей двери, но слова произносит другие. Он говорит:

— Внимание! Внимание! Выносите ваших покойников!

— Выносите ваших покойников, — говорит мне Сандра.

— Выносите ваших покойников, — шепчет Джефф. А Бонни наклоняется и целует меня в щеку и произносит своим нежным тоненьким голоском, напоминающим мяуканье котенка:

— Папа, нас пора выносить.

— Нет. — Я крепко обнимаю её и прижимаю к себе. Тельце похоже на пучок сухих прутиков. — Нет… Мы все это время пробыли вместе. И мы вместе останемся здесь. Прямо здесь. В нашем собственном доме. Здесь нет никакой радиации. Бомбы упали очень далеко отсюда. Нет! Мы живы и здоровы, и с нами будет все в порядке, если мы останемся…

— Следи за ним, — говорит кто-то. — Он выронил. Я смотрю на сетчатую дверь. За ней стоят двое в белой униформе; они в белых перчатках, на лицах — противогазы. Они похожи на монстров, и я протягиваю руку за пистолетом.

— Уходите! — говорю я, обнимая одной рукой Бонни. — Проваливайте отсюда к чертово матери!

Они растворяются в, темноте, но я знаю, что они не ушли. О нет! Они, хитры, как эти крысы.

— Сэр! — говорит один из них. — Это не безопасно, сэр! Вы должны вынести своих покойников. Они сошли с ума! После всех этих проклятых бомб, сброшенных на Нью-Йорк, Чикаго, Даллас, Атланту, Майами, Хьюстон и прочие и прочие и прочие, все сошли с ума! Даже на моей родной улице, в моем родном городе, где прошло моё солнечное детство и где я в сумерках, зажимая в кулачке четвертак, целый квартал бежал, догоняя морожника! О Боже, что же стало с людьми?

— Они пахнут, сэр, — продолжает этот сумасшедший. — Жара… Они скоро превратятся… — Он молчит, не зная, чем закончить свою ложь. — Пожалуйста, сэр, разрешите нам вынести их. Мы положим их в морозильную камеру и перевезем в…

— Клянусь Богом, я вышибу вам мозги! — предупреждаю я. И я не шучу.

Но они не уходят, не уходят, не уходят — не уходят!

— Сэр, похоже, у вас тоже высокая доза. Мы можем доставить вас в радиационный центр. Только отложите оружие, давайте поговорим, хорошо? Запах привлекает крыс. Они бегают по всему двору и…

Я стреляю в него. Один, два, три раза. Подонок! Грязный, лживый, сумасшедший подонок! Надеюсь, я убил его, потому что никто не собирается отнимать у меня мою жену и моих детей. Это всё-таки ещё Америка, слава Богу!

Что-то слабо шевельнулось у меня под рукой. Послышался тихий звук, словно шипение вытекающего из оболочки воздуха. Я опустил взгляд. Бонни. Бонни. О дорогая… моя милая маленькая де…

На какое-то время я решил, что схожу с ума. Два тела, которые… больше не похожи на человеческие, лежат рядом с доской для «скрэббла». Повсюду — дохлые крысы. На белесом экране телевизора — рябь и вспышки электростатических разрядов. Но в голове моей по-прежнему звучит механический смех. Громкий смех! Мне так кажется. Громче! Ещё громче! Пусть лопнет твоя голова от этого смеха — и СМЕЙСЯ!

У меня под рукой… Я не знаю. Что это? На нем — одежда. Но оно… течет…

Два монстра в белом вламываются в дом. Они вырывают у меня из рук Бонни, но пистолет ещё у меня. Я, убью их, но один из них толкает меня. Кажется, я наступаю на что-то хрупкое, а потом…

О, я пошёл спать: Голова в крови, я пошёл спать, и мне приснилось лето — настоящее, какое и должно быть, когда ты можешь поднять голову и увидеть луну и свет во всех окнах, а по утрам птицы поют на ветвях деревьев, а цикады звенят, как арфы.

Я стою. На углу телевизора — кровь. Я разбил голову. Но изображение лучше, чем было, и смех — оглушителен.

Моей жены и детей нет. Да. Теперь я это ясно вижу. Монстры в белом забрали мою семью. Но мой пистолет ещё у меня. Я держу его в руке. Уверен, им не удалось отнять его. У меня очень сильные руки — для моих лет.

Я выбегаю на улицу — в жаркую темень, где над самой землей стелется пар, а дома стоят как мавзолеи. Под ногами у меня что-то пищит и шевелится, и я отшвыриваю эту гадость, чтобы они не покусали меня за ноги.

В пистолете у меня ещё есть патроны, но я не собираюсь их тратить на крыс. О нет! Я человек нерасточительный!

Я прислушиваюсь. Я слегка наклоняю голову набок и пытаюсь услышать — сквозь смех.

И я слышу, довольно далеко — может, на углу Виндзор-стрит, или у Вернон-Секл, а может, уже на холме, на Хайтауэр-Лейн.

Динь-динь-динь!

Морожник идёт!

Мне знаком этот звук. Мне очень, Лень хорошо он знаком.

Моя жена и дети — со мной. Дома. Смотрят телевизор и играют в «скрэббл». Разговаривают о путешествиях, в которые мы отправимся. Мечтают о будущем. Развлекаются, как полагается в нормальных семьях. Я не позволю отнять у меня мою семью. О нет!

Я кричу: «Морожник!» — и вслушиваюсь в ответный перезвон колокольчиков, похожий на церковные колокола.

Я знаю, куда они направляются. Я могу перехватить их между Линн-стрит и Дуглас-стрит, там, где стоит темное здание школы. Но надо спешить. Я дол жен бежать очень быстро.

— Морожник! — кричу я, делая первый шаг, и держу пистолет как сверкающую новую монетку.

Он отвечает: динь-динь-динь!

Сегодня вечером на улице я — единственный ребёнок, и я уверен — я догоню. Я знаю, я смогу.

Перевод: С. Бавин

Он постучится в вашу дверь

Осиное лето

— Машина едет, Мэйс, легковушка, — сказал мальчик у окна. — Несется, как угорелая.

— Какая там легковушка, быть не может, — отозвался Мэйс из глубин бензозаправочной станции. — Легковушки тут отродясь не ездили.

— Нет, едет! Иди посмотри! Я же вижу — на дороге пыль столбом.

Издав губами отвратительный звук, Мэйс остался на месте, в старом плетеном кресле, о котором Мисс Нэнси сказала, что нипочем в него не сядет — не хватало ещё мягкое место пачкать. Мальчик знал, что Мэйс вроде как неровно дышит к Мисс Нэнси и всегда приглашал её заглянуть на стаканчик холодной кока-колы, но у Мисс Нэнси имелся дружок в Уэйкроссе, так что ничего не получалось. Иногда мальчику делалось немного жалко Мэйса, потому что поселковые не особенно любили обретаться около него. Может, оттого, что Мэйс, когда сердился, становился придирчивым и злым, а субботними вечерами чересчур много пил. К тому же от него несло машинным маслом и бензином, а одежда и кепи вечно были темными от пятен.

— Иди глянь, Мэйс! — настойчиво продолжал мальчик, но Мэйс потряс головой и не двинулся с места — он смотрел по маленькому портативному телевизору бейсбольный матч с участием «Молодцов».

Ну, как ни крути, а машина была; за шинами тянулись султанчики пыли. Однако, увидел мальчик, легковушкой в полном смысле слова её нельзя было назвать — по дороге пылил фургон с отделанными деревом боками. До знакомства с четырьмя милями немощеного шоссе № 241 он был белым, но теперь порыжел от джорджийской глины, а ветровое стекло было заляпано мертвыми букашками. Мальчик задумался: нет ли среди них ос. На дворе осиное лето, подумалось ему, само собой. Они, эти твари, просто повсюду. Мальчик сказал:

— Они сбавляют ход, Мэйс. Небось, хотят заехать сюда.

— Всесильный Боже! — Он шлепнул ладонью по колену. — Да там три человека на борту! Выйди посмотри, чего им надо, слышь?

— Ладно, — согласился он и одной ногой уже был за дверью, затянутой сеткой от насекомых, когда Мэйс рыкнул:

— Все, чего им надо, это дорожную карту! Ведь заплутают в этой тьмутаракани! Тоби! И скажи им, что бензовоза до завтрева не будет!

Дверь-ширма с треском захлопнулась, и Тоби выбежал в душную июльскую жару как раз, когда фургон подъехал к насосам.

— Тут кто-то есть! — сказала Карла Эмерсон, увидев появившегося из здания мальчика, и с облегчением перевела дух — последние миль, наверное, пять, с тех пор, как они миновали дорожный указатель, направивший их в поселок Кэйпшо, штат Джорджия, она ехала, затаив дыхание. Заправочная станция, с виду старая как мир (заросшая кадзу крыша; выгоревший до желтизны под сотней летних солнц кирпич) являла собой великолепное зрелище, особенно по той причине, что в баке «Вояджера» было чересчур много свободного места, чтобы чувствовать себя уютно. Триш, в среднем каждую минуту сообщавшая «Стрелка на нуле, мам!», довела Карлу до умопомешательства, а из-за Джо, который обвиняющим тоном произносил «Надо было подъехать к какому-нибудь мотелю», она чувствовала себя просто-напросто скотиной.

Джо, читавший на заднем сиденье «Сказочную четверку», отложил комикс.

— От души надеюсь, что тут есть туалет, — сказал он. — Если в ближайшие минут пять я не пописаю, то приму славную смерть — лопну.

— Спасибо за предостережение, — ответила Карла, останавливая фургон возле пыльных бензонасосов и выключая мотор. — Вперед, на приступ!

Джо открыл дверцу со своей стороны и выкарабкался из машины, силясь сделать это так, чтобы не слишком колыхать мочевой пузырь. Джо — двенадцати лет от роду, тощий, с шинами на зубах — был, однако, столь же умен, сколь неуклюж и застенчив, и (по его соображениям) в один прекрасный день Господь Бог непременно должен был даровать ему лучший шанс на успех у девчонок, хотя в настоящий момент все внимание Джо поглощали главным образом компьютерные игры и комиксы с супергероями.

Он чуть не налетел на мальчика с огненно-рыжими волосами.

— Здорово, — сказал Тоби и ухмыльнулся. — Чем могу помочь?

— Туалет бы, — пояснил Джо. Тоби ткнул пальцем куда-то за заправочную станцию. Джо рысью сорвался с места, и Тоби прокричал ему вслед: «Правда, там не больно-то чисто. Извини».

Это меньше всего тревожило Джо Эмерсона, спешившего обойти небольшое кирпичное строение и попасть туда, куда из густого сосняка вырывались сорняки и колючки. Там была только одна дверь без ручки, но она, к счастью, оказалась незаперта. Джо вошёл.

Карла опустила окно машины.

— Нельзя ли заправиться? Неэтилированным?

Тоби усмехался, глядя на неё. Хорошенькая — может, постарше Мисс Нэнси, но не слишком старая; кудрявые темно-русые волосы, лицо с высокими скулами, решительные серые глаза. Рядом на сиденье примостилась маленькая девочка лет шести или семи, светлая шатенка.

— Бензина нету, — сказал Тоби женщине. — Ни капли.

— Ой. — Карле снова почудилось, что желудок свела нервная судорога. — Ох, нет! Ну… а есть тут поблизости другая бензоколонка?

— Да, мэм. — Тоби указал в том направлении, куда смотрел передок фургона. — Милях в восемнадцати или двадцати отсюда Холлидэй. У них взаправду отличная бензоколонка.

— Мы на нуле! — сказала Триш.

— Ш-ш-ш, милая. — Карла коснулась руки девчурки. Мальчик с рыжими, коротко подстриженными волосами продолжал улыбаться, ожидая, что Карла снова заговорит. Сквозь затянутую сеткой от насекомых дверь здания станции Карле был слышен шум ревевшей в телевизоре толпы.

— Могу поспорить, они получили пробежку, — сказал мальчик. — «Молодцы». Мэйс смотрит игру.

«Восемнадцать или двадцать миль!» — подумала Карла. Она не была уверена, что им хватит бензина, чтобы добраться так далеко, и уж совершенно точно никоим образом не хотела выезжать на проселок. Солнце с неистово-синего неба светило горячо и ярко, а сосновый бор, казалось, тянулся до самых границ вечности. Она обругала себя дурой за то, что не остановилась возле мотеля на шоссе № 84 — там была бензозаправка «Шелл» и закусочная, но Карла подумала, что можно будет заправиться позже, в дороге. Вдобавок она торопилась добраться до Сен-Саймонз-Айленд. Её муж Рэй, юрист, несколько дней тому назад улетел в Брюнсвик на деловую встречу. Вчера утром Карла с детьми покинула Атланту, чтобы навестить своих родителей в Валдосте, а потом, махнув через Уэйкросс, встретиться с Рэем и вместе отдохнуть. Держись главного шоссе, велел ей Рэй. Съедешь с шоссе — можешь заблудиться в довольно-таки безлюдных местах. Но Карла считала, что знает родной штат, особенно те места, где выросла. Когда — давным-давно — асфальт кончился и шоссе № 21 превратилось в пыль, она чуть было не остановилась и не развернулась… но потом увидела знак, указывавший дорогу в Кэйпшо, и поехала дальше, уповая на лучшее.

Но если это было лучшее, они влипли.

В туалете Джо познал, что «облегчение» пишется «П…С…С…». Верно, туалет нельзя было назвать чистым; на полу валялись сухие листья и сосновые иголки, а единственное окошко было разбито, но, если бы пришлось, Джо пошёл бы и в деревянный нужник на дворе. Правда, воду в унитазе давно не спускали, так что пахло не слишком приятно. Сквозь тонкую стену Джо слышал работающий телевизор. Треск биты и рев толпы.

И другой звук тоже. Звук, который он сперва не мог определить.

Это было тихое, басистое гудение. Где-то неподалеку, подумал мальчик, стоя у истока янтарной реки.

Джо поглядел наверх. Его рука вдруг пережала реку.

Потолок туалета над головой мальчика кишел осами. Сотнями ос. Может быть, тысячами. Маленькие крылатые тельца с желто-чёрными полосатыми жалами ползали друг по другу, издавая странное монотонное жужжание, звучавшее точно приглушенный, далекий — и опасный — шёпот.

Воспрепятствовать реке никак не удавалось. Она продолжала струиться. Джо, округлившимися глазами уставившийся на потолок, увидел, как тридцать, а может, и сорок ос поднялись в воздух, с любопытством прожужжали возле его головы и улетели через выбитое окно. Несколько насекомых — не то десять, не то пятнадцать, понял Джо, — подлетели взглянуть поближе. Когда они загудели у лица Джо и он услышал, как басовитое жужжание, меняя тональность, становится выше и энергичнее, будто осы знали, что обнаружили незваного гостя, у него мороз прошёл по коже.

С потолка взлетали все новые осы. Джо чувствовал, как они ползают у него в волосах, а одна приземлилась на краешек правого уха. Река нипочем не желала иссякать. Мальчик понимал, что закричать нельзя, нельзя, нельзя, поскольку шум в этой тесной комнатушке может повергнуть весь рой в жалящее неистовство.

Одна оса приземлилась ему на левую щеку и направилась к носу. Пять или шесть ползало по пропитанной потом футболке с изображением Конана-варвара. А потом Джо почувствовал, как осы садятся на костяшки пальцев и — да — даже туда.

Какая-то оса сунулась в левую ноздрю, и мальчик подавил желание чихнуть — над головой выжидающе висело темное гудящее облако.

— Ну, — сказала Карла рыжему мальчишке, — по-моему, выбор у нас невелик, верно?

— Но мы на нуле, мама! — напомнила ей Триш.

— Что, почти пустые? — спросил Тоби.

— Боюсь, что так. Мы едем в Сен-Саймонз-Айленд.

— Отсюда далеко. — Тоби посмотрел направо, туда, где стоял потрепанный старый грузовик-пикап. С зеркальца заднего вида свисал красный игральный кубик. — Вон там грузовик Мэйса. Может, он съездит для вас в Холлидэй, добудет бензина.

— Мэйс? А кто это?

— Ну… хозяин бензоколонки. Всегда был. Хотите, спрошу, съездит он или нет?

— Не знаю. Может быть, мы могли бы добраться туда сами.

Тоби пожал плечами.

— Может, коли на то пошло. — Но то, как мальчик улыбался, подсказало Карле, что он не верит в это… да она и сама не верила. Господи, с Рэем будет припадок!

— Если хотите, я у него спрошу. — Тоби пнул камешек носком гряз— ной кроссовки.

— Хорошо, — согласилась Карла. — И ещё скажи, что я заплачу пять долларов.

— Конечно. — Тоби прошёл обратно к затянутой сеткой двери. — Мэйс? Тут одной леди очень нужен бензин. Она говорит, что заплатит тебе пять долларов, если притаранишь ей из Холлидэя галлон-другой.

Мэйс не ответил. Его лицо в сиянии телеэкрана было голубым.

— Мэйс? Ты слышал? — поторопил Тоби.

— Пока этот окаянный бейсбол не кончится, парень, никуда я, черт возьми, не поеду! — наконец отозвался Мэйс, страшно насупясь. — Я его всю неделю дожидался! Счет четыре два, вторая половина пятой подачи!

— Она красотка, Мэйс, — сказал Тоби, понижая голос. — Почти такая же хорошенькая, как Мисс Нэнси!

— Сказано, отвали! — И Тоби в первый раз увидел, что на маленьком столике возле стула Мэйса стоит бутылка пива. Сердить Мэйса не годилось, особенно таким жарким днем, в разгар осиного лета.

Однако Тоби набрался храбрости и сделал ещё одну попытку:

— Пожалуйста, Мэйс. Этой леди нужно помочь!

— Ох ты… — Мэйс покачал головой. — Ну, ладно, ежели только ты дашь мне досмотреть эту окаянную игру, я смотаюсь для неё в Холлидэй. Всесильный Боже, я-то думал, мне выдался спокойный денек!

Тоби поблагодарил его и вернулся к фургону.

— Он говорит, что съездит, только ему охота досмотреть бейсбол. Я бы сам скатал, но мне только-только стукнуло пятнадцать, и коли я куда вмажусь, Мэйс мне накрутит хвоста. Если хотите, можете оставить фургон здесь. Сразу за поворотом — можно пешком дойти — есть кафе, сэндвичей купить или там чего попить. Годится?

— Да, это было бы здорово. — Карле хотелось размять ноги, а уж выпить чего-нибудь холодного было бы просто прекрасно. Но что стряслось с Джо? Она погудела — раз, другой — и подняла окошко. — Наверное, утонул, — сказала она Триш.

Оса решила не заползать к Джо в ноздрю. Зато на футболке мальчика сидело штук тридцать насекомых, а то и больше. Бледный и потный Джо стискивал зубы. Осы ползали у него по рукам. По спине мальчика вверх и вниз пробегал холодок: Джо где-то читал про фермера, который потревожил осиное гнездо. К тому времени как осы с ним разобрались, бедняга превратился в корчащуюся груду искусанной плоти и умер по дороге в больницу. Каждую секунду Джо ожидал, что кожу на шее пониже затылка вспорет дюжина жал. Дыхание мальчика было отрывистым, затрудненным; он боялся, что колени у него подломятся, он упадет лицом в грязный унитаз — и тогда осы…

— Не шевелись, — сказал рыжий мальчишка, останавливаясь в дверях туалета. — Они тебя всего обсели. Не шевелись. Сейчас.

Джо не нужно было повторять дважды. Он стоял, оцепенев и обливаясь потом, и вдруг услышал низкий переливчатый свист, продолжавшийся секунд, может быть, двадцать. Звук был умиротворяющим, успокаивающим; осы принялись подниматься с футболки Джо, вылетать из волос. Как только насекомые слетели с рук мальчика, он застегнулся и вышел из туалета, провожаемый любопытными созданиями, которые жужжали у него над головой. Джо пригнулся, замахал руками, и осы улетели.

— Осы! — взахлеб заговорил он. — Да их тут, должно быть, миллион!

— Да нет, поменьше, — сказал Тоби. — Просто осиное лето. Но теперь ты насчёт них не беспокойся. Не тронут. — Улыбаясь, он приподнял правую руку.

Осы слой за слоем покрыли кисть мальчишки так, что стало казаться, будто рука нелепо, непомерно разрослась — огромные пальцы в чёрную и желтую полоску.

Джо стоял, уставясь на это с разинутым ртом. Он был в ужасе. Рыжий снова свистнул — на этот раз коротко, резко; осы лениво зашевелились, загудели, зажужжали и наконец поднялись с его руки тёмным облаком, которое взмыло кверху и полетело в лес.

— Видал? — Тоби сунул руку в карман джинсов. — Я ж сказал, тебя не тронут!

— Как… как… ты это сделал?

— Джо! — Его звала мать. — Хватит уже!

Джо захотелось побежать, взметая кроссовками крохотные пыльные смерчи, но он заставил себя ровным шагом обойти здание бензозаправочной станции и подойти туда, где его ждали вышедшие из «Вояджера» мать и Триш. Он слышал, как хрустит гравий под башмаками рыжего мальчишки — тот шёл следом за ним.

— Эй! — сказал Джо и попытался улыбнуться, отчего его лицо напряглось. — В чем дело?

— Мы думали, что лишились тебя навсегда. Почему так долго?

Не успел Джо ответить, как ему на плечо решительно легла чья-то рука.

— Застрял в туалете, — объяснил Тоби. — Дверь старая, надо чинить. Верно? — Ладонь надавила на плечо Джо сильнее.

Джо расслышал тонкое зудение. Он опустил глаза и увидел, что между указательным и средним пальцами прижатой к его плечу руки засела оса.

— Ма, — негромко сказал Джо. — Я… — Он осекся, увидев позади матери и сестры темное полотнище, медленно колыхавшееся над дорогой в ярком солнечном свете.

— С тобой все в порядке? — спросила Карла. Вид у Джо был такой, точно его вот-вот вырвет.

— Думаю, жить будет, мэм, — отозвался Тоби и рассмеялся. — Наверное, малость напугался.

— Ага. Ну… мы собираемся перекусить и выпить чего-нибудь холодненького, Джо. Он говорит, что за поворотом есть кафе.

Джо кивнул, но в животе у него так и бурлило. Он услышал, как мальчишка негромко, чудно свистнул — так тихо, что мать, вероятно, не могла расслышать; оса слетела с его пальцев, и жуткое выжидающее облако её сородичей начало рассеиваться.

— Как раз пора обедать! — объявил Тоби. — Пожалуй, схожу-ка я вместе с вами.

Солнце обжигало. Казалось, в воздухе висит слой желтой пыли.

— Мама, жарко! — пожаловалась Триш, не успели они отойти от бензозаправочной станции и на десять ярдов. Карла почувствовала, как по спине под светло-голубой блузкой ползет пот. Джо шагал, чуть поотстав, а за ним по пятам шёл рыжий мальчишка по имени Тоби.

Дорога вилась через сосновый лес в сторону городка Кэйпшо. Ещё пара минут, и Карла увидела, что городком его назвать трудно: несколько неряшливых деревянных домов, универмаг с табличкой «ЗАКРЫТО. ПРОСИМ ЗАЙТИ В ДРУГОЙ РАЗ» в витрине, маленькая беленая церквушка и строение из белого камня с изъеденной ржавчиной вывеской, провозглашавшей его «Кафе Клейтон». На засыпанном гравием паркинге стояли старый серый «Бьюик», многоцветный грузовичок-пикап и красный спортивный автомобильчик со спущенным откидным верхом.

В городке было тихо, только вдалеке каркали вороны. Карлу изумило, что столь примитивного вида местечко существует всего в семи или восьми милях от главного шоссе. В эпоху автострад, связывающих штат со штатом, и быстрых перемещений было нетрудно позабыть, что у проселочных дорог все ещё стоят такие вот небольшие селенья… и Карле захотелось напинать себя по мягкому месту за то, что втравила всех в такой переплет. Вот теперь они действительно опоздают в Сен-Саймонз-Айленд.

— Добрый день, мистер Уинслоу! — крикнул Тоби и помахал кому-то слева от них.

Карла посмотрела в ту сторону. На крыльце жалкого старого домишки сидел седой как лунь мужчина в комбинезоне. Он сидел без движения, и Карла подумала было, что он похож на восковую куклу, но тут же разглядела струйку дыма, поднимавшуюся от вырезанной из кукурузного початка трубки. Мужчина поднял руку, приветствуя их.

— Жаркий сегодня денек, — сказал Тоби. — Время обедать. Идете?

— Сей минут, — отозвался мужчина.

— Тогда лучше прихватите Мисс Нэнси. У меня тут проезжие туристы.

— Сам вижу, — сказал седой.

— Угу. — Тоби ухмыльнулся. — Они едут в Сен-Саймонз-Айленд. Отсюда путь неблизкий, верно?

Мужчина встал со стула и ушел в дом.

— Ма, — в голосе Джо звучало напряжение. — По-моему, нам не надо…

— Нравится мне твоя рубашечка, — перебил Тоби, дернув Джо за футболку. — Приятная, чистая.

В следующее мгновение оказалось, что они — возле «Кафе Клейтон» и Карла, держа Триш за руку, уже заходит внутрь. Небольшая табличка сообщала: «У нас кондиционирование». Но, если так, кондиционер не работал; в кафе было так же жарко, как на дороге.

Заведение оказалось невелико, пол устилал потемневший линолеум, стойка была окрашена в горчично-желтый цвет. Несколько столиков, стулья, отодвинутый к стене музыкальный автомат.

— О-бе-ед! — весело крикнул Тоби, проходя в дверь следом за Джо и закрывая её. — Сегодня я привел туристов, Эмма!

В глубине кафе, на кухне, что-то загремело.

— Выйди поздоровайся, Эмма, — не отставал Тоби.

Дверь, ведущая в кухню, отворилась. Вышла худая седая женщина с изрезанным глубокими морщинами лицом и угрюмыми карими глазами. Её внимательный взгляд обратился сперва на Карлу, потом на Джо и наконец задержался на Триш.

— Что на обед? — поинтересовался Тоби. Потом поднял палец. — Погоди! Спорим, я знаю… «алфавитный» суп [5], картофельные чипсы и сэндвичи с арахисовым маслом и виноградным желе! Правильно?

— Да, — ответила Эмма. Теперь она уперлась взглядом в мальчишку. — Правильно, Тоби.

— Я так и знал! Понимаете, местные всегда говорили, что я — особенный. Знаю такое, чего и знать бы не след. — Он постукал себя по виску. — Говорили, есть во мне что-то такое… приманчивое. Правда же, Эмма?

Та кивнула. Её руки безвольно висели вдоль тела.

Карла не знала, о чем толкует мальчишка, но от тона, каким это было сказано, по спине у неё пошли мурашки. Ей вдруг почудилось, будто в кафе чересчур тесно, чересчур светло и жарко, а у Триш вырвалось: «Ой, мам!», потому что Карла слишком крепко стиснула ручонку девочки. Карла разжала пальцы.

— Послушай, — обратилась она к Тоби, — может быть, мне стоит позвонить мужу? Он в Сен-Саймонз-Айленд, в «Шератоне». Если я с ним не свяжусь, он не на шутку встревожится. Нет ли тут где-нибудь телефона?

— Нету, — сказала Эмма. — Уж извините. — Её взгляд скользнул на стену, и Карла увидела там очертания убранного таксофона.

— На бензоколонке есть телефон, — Тоби уселся табуретку у стойки. — Можете позвонить мужу после обеда. Мэйс тогда уже вернется из Холлидэя. — Он принялся крутиться на табуретке — оборот за оборотом — приговаривая: — Хочу есть, есть, есть!

— Обед сейчас поспеет, — Эмма вернулась в кухню.

Карла препроводила Триш к столику. Джо стоял, не спуская глаз с Тоби. Рыжий мальчишка слез с табуретки и присоединился к дамам, развернув стул так, чтобы положить локти на спинку. Он улыбнулся, наблюдая за Карлой спокойными светло-зелеными глазами.

— Тихий городок, — неловко сказала она.

— Ага.

— Сколько народу тут живёт?

— Да живут. Не так чтоб очень много. Не люблю толчею, как в Холлидэе и Дабл-Пайнз.

— Чем занимается твой отец? Он работает где-нибудь в этих краях?

— Не-а, — ответил Тоби. — Вы стряпать умеете?

— Э-э… наверное. — Вопрос застал Карлу врасплох.

— Когда растишь ребятишек, приходится стряпать, верно? — спросил он. Глаза мальчишки были непроницаемыми. — Конечно, если ты богач и что ни вечер ходишь по всяким модным ресторанам…

— Нет, я не богата.

— А фургон у вас что надо. Готов спорить, стоит кучу деньжищ. — Тоби поглядел на Джо и сказал: — Чего не садишься? Вон рядышком со мной стул.

— Мама, можно мне гамбургер? — спросила Триш. — И пепси?

— Сегодня в меню «алфавитный» суп, девчурка. А ещё я тебе дам сэндвич с арахисовым маслом и желе. Годится? — Тоби протянул руку, чтобы коснуться волос девочки.

Но Карла притянула Триш поближе к себе.

Мальчишка на миг уставился на неё. Улыбка начала таять. Молчание затягивалось.

— Я не люблю суп с буковками, — тихонько сказала Триш.

— Полюбишь, — пообещал Тоби. Тут его улыбка вернулась, только теперь она повисла на губах кривовато. — То есть… Эмма готовит «алфавитный» суп лучше всех в городке.

Карла была больше не в силах смотреть пареньку в глаза. Она отвела взгляд. Дверь открылась; в кафе вошли двое. Седовласый мужчина в комбинезоне и тощая девушка с грязными светлыми волосами и личиком, которое, если его отмыть, возможно, оказалось бы хорошеньким. Лет двадцать-двадцать пять, подумала Карла. На девушке были покрытые пятнами слаксы защитного цвета, розовая, зашитая во многих местах блузка, а на ногах — пара «топсайдеров». От девушки дурно пахло, а в запавших голубых глазах застыло потрясенное, испуганное выражение. Уинслоу отвел её к стулу за другим столиком, и она уселась, что-то бормоча себе под нос и уставясь на свои грязные руки.

Ни Карла, ни Джо не могли не заметить распухшие укусы, которыми было изрыто её лицо, рубцы, уходившие вверх к самой границе волос.

— Господи, — прошептала Карла. — Что… что с ней стряслось…

— К ней Мэйс забегал, — сказал Тоби. — Сохнет он по Мисс Нэнси, вот что.

Уинслоу уселся за отдельный столик, раскурил трубку и попыхивал ею в мрачной тишине.

Вышла Эмма с подносом. Она несла глубокие тарелки с супом, небольшие пакетики картофельных чипсов и сэндвичи. Подавать она начала с Тоби.

— Совсем скоро придется съездить в бакалейную лавку, — сказала она. — Мы уж почти все приели.

Тоби принялся жевать свой сэндвич и не ответил.

— У меня на хлебе корка, — прошептала Триш матери. К личику девочки льнул пот, а глаза были круглыми и испуганными.

В кафе стояла такая духота, что Карла теперь с трудом это выдерживала. Блузка молодой женщины пропиталась потом, а от запаха немытой Мисс Нэнси к горлу подкатывала тошнота. Карла почувствовала, что Тоби наблюдает за ней, и вдруг обнаружила, что ей хочется истошно завизжать.

— Простите, — удалось ей сказать Эмме, — но моя девчурка не любит есть хлеб с коркой. У вас нет ножа?

Эмма заморгала и не ответила; рука, ставившая перед Джо тарелку с супом, нерешительно замерла. Уинслоу тихо рассмеялся, но в этом смехе не было радости.

— А как же, — отозвался Тоби и полез в карман джинсов. Он вытащил складной нож, раскрыл лезвие. — Давай, я сделаю, — предложил он и принялся срезать корку.

— Мэм? Ваш суп. — Эмма поставила перед Карлой миску.

Карла знала, что не сумеет проглотить ни ложки горячего супа… в этом уже полном влажного пара кафе — ни за что.

— А нельзя ли… нельзя ли попить чего-нибудь холодного? Пожалуйста.

— Ничего нету, одна вода, — сказала Эмма. — Морозильник сломался. Ш-ш-ш, кушайте суп. — Она отошла обслужить Мисс Нэнси.

И тогда Карла увидела.

Под самым своим носом. Написанное буковками, плававшими на поверхности «алфавитного» супа.

Мальчишка сумасшедший.

Нож трудился — резал, резал…

В горле у Карлы было сухо, как в пустыне, но, несмотря на это, она сглотнула, следя глазами за лезвием, двигавшимся так страшно близко от горла её дочурки.

— Сказано же, ешьте! — Эмма почти кричала.

Карла поняла. Она погрузила ложку в миску, помешала, подцепила всплывшие буквы, чтобы Тоби не увидел, и отхлебнула, чуть не ошпарив язык.

— Нравится? — спросил Тоби у Триш, держа нож у лица девочки. — Глянь, как сверкает. Скажи, красивая вещь…

Он не закончил фразу — горячий алфавитный суп в мгновение ока полетел ему в глаза. Но это сделала не Карла. Это сделал очнувшийся от дурмана Джо. Тоби вскрикнул, навзничь повалился со стула. Джо хотел перехватить нож, они схватились на полу, но и ослепнув рыжий мальчишка не подпускал Джо к себе. Карла сидела и не могла двинуться с места, точно приросла к стулу, а драгоценные секунды убегали.

— Убейте его! — визгливо крикнула Эмма. — Убейте гаденыша! — Она принялась охаживать Тоби подносом, который держала в руках, но в суматохе большая часть ударов доставалась Джо. Как цепом молотя по воздуху рукой с зажатым в ней ножом, Тоби зацепил футболку Джо, пропоров в ней дыру. Тут уж вскочила и Карла. Мисс Нэнси пронзительно вопила что-то нечленораздельное. Карла попыталась схватить мальчишку за запястье, промахнулась и попыталась снова. Тоби вопил и корчился, физиономия рыжего мальчишки превратилась в жуткую, перекошенную пасть, но Джо держал его изо всех своих убывающих сил. «Мама! Мама!» — плакала Триш… а потом Карла наступила на запястье Тоби, пригвоздив руку с ножом к линолеуму.

Пальцы разжались, и Джо подхватил нож.

Вместе с матерью он отступил, и Тоби сел. В его лице бушевала вся ярость Ада.

— Убейте его! — кричала Эмма, красная до корней волос. — Проткните его злобное сердце, этим самым ножом проткните! — Она хотела схватить нож, но Джо отодвинулся от неё.

Уинслоу поднимался из-за столика, по-прежнему хладнокровно дымя трубкой.

— Ну, — спокойно проговорил он, — давай. Раз, два — и готово.

Тоби отползал от них к двери, протирая рукавом глаза. Он сел, потом медленно поднялся — сперва на колени, потом на ноги.

— Он совершенно ненормальный! — сказала Эмма. — Поубивал в этом проклятом городишке всех до единого!

— Не всех, Эмма, — откликнулся Тоби. Его улыбка вернулась. — Ещё не всех.

Карла обнимала Триш, и ей было так жарко, что она боялась лишиться чувств. Воздух был спертым, тяжелым, а Мисс Нэнси, ухмыляясь ей в лицо, теперь тянулась к ней грязными руками.

— Не знаю, что здесь творится, — наконец проговорила Карла, — но мы уходим. Есть бензин, нет ли — мы уезжаем.

— Да? Взаправду? — Тоби вдруг набрал воздуха и издал протяжный дрожащий свист, от которого по коже у Карлы поползли мурашки. Свист все звучал. Эмма визгливо крикнула:

— Заткните ему рот! Кто-нибудь, пусть он заткнется!

Свист внезапно оборвался на восходящей ноте.

— Уйди с дороги, — сказала Карла. — Мы уходим.

— Может, уходите. Может, нет. Осиное лето, леди. Они, оски-то, прям-таки всюду!

Что-то коснулось окон кафе. Снаружи по стеклу, разрастаясь, стало расползаться темное облако.

— Вас когда-нибудь кусали осы, леди? — спросил Тоби. — Я хочу сказать — сильно, крепко вас жалили? До самой кости? Так больно, чтоб ты криком изошла, только бы кто-нибудь перерезал тебе глотку и страданья кончились?

За окнами темнело. Мисс Нэнси заскулила и, съежившись от страха, полезла под стол.

— Осиное же лето, — повторил Тоби. — Я зову — оски и прилетают. И делают то, что я хочу. Я ж по-ихнему говорю, леди. Есть во мне что-то такое… приманчивое.

— Господи Иисусе, — Уинслоу покачал головой. — Ну, давайте, не тяните!

Яркий свет солнца тускнел. Быстро темнело. Карла услышала высокое тонкое гудение, издаваемое тысячами ос, собиравшихся на окнах, и по её лицу побежала тоненькая струйка пота.

— Раз прикатил сюда один из полиции штата. Искал кого-то. Забыл, кого. И говорит: «Малый, а где твои родичи? Как это так тут никого нету?» И хотел связаться со своими по радио, но только разинул рот — я туда осок и послал. Прямиком в глотку. Ох, видели б вы, как этот легавый плясал! — От непотребного воспоминания Тоби хихикнул. — Закусали мои оски его насмерть. С изнанки. Но меня не укусят — я умею по-ихнему.

Свет почти исчез; лишь маленький осколок накаленного докрасна солнца пробивался сквозь осиную массу, когда та шевелилась.

— Ну, валяйте, — сказал Тоби и жестом указал на дверь. — Не давай— те мне остановить вас.

Эмма сказала:

— Убейте его сейчас же! Убейте, и они улетят!

— Только троньте, — предостерег Тоби, — и я заставлю моих осок протиснуться во все щелки этой окаянной кафешки. Я заставлю их выесть вам глаза и забиться в уши. Но сперва я заставлю их прикончить девчонку.

— Почему… Бога ради, почему?

— Потому что могу, — ответил рыжий. — Валяйте. До вашего фургона два шага.

Карла поставила Триш на пол. Мгновение она смотрела мальчишке в лицо, потом взяла из руки Джо нож.

— Дай сюда, — приказал Тоби.

В полутьме она помедлила, провела рукой по лбу, чтобы хоть немного утереть пот, а потом подошла к Тоби и прижала нож к горлу мальчишки. Улыбка Тоби дрогнула.

— Пойдешь с нами, — дрожащим голосом сказала Карла. — Будешь держать их подальше от нас, не то, клянусь Богом, я суну тебе нож прямо в глотку.

— Никуда я не пойду.

— Значит, умрёшь здесь, с нами. Я хочу жить. Я хочу, чтобы жили мои дети. Но в этом… в этом… в этом дурдоме мы не останемся. Не знаю, что уж ты для нас удумал, но я, наверное, лучше умру. Ну так как?

— Вы не убьете меня, леди.

Карле нужно было заставить мальчишку поверить, что она отправит его на тот свет, хоть она и не знала, как поступит, если придет время. Напрягшись, она сделала быстрое движение рукой вперёд — короткий, резкий тычок. Тоби сморщился, вниз по шее скатилась капелька крови.

— Так его! — радостно каркнула Эмма. — Давайте! Ну!

На щеку Карлы неожиданно опустилась оса. Вторая — на руку. Третья зазвенела в опасной близости от левого глаза.

Та, что села на щеку, ужалила Карлу, ошпарив жуткой болью. Молодой женщине почудилось, что по её позвоночнику сверху донизу прошла мелкая дрожь, точно от удара током, на глаза навернулись слезы, но нож от горла Тоби она не убрала.

— Так на так, — сказал рыжий мальчишка.

— Пойдешь с нами, — повторила Карла. Щека начинала распухать. — Если кто-то из моих детей пострадает, я убью тебя. — По костяшкам её пальцев ползали четыре осы, но голос на этот раз прозвучал ровно и спокойно.

Тоби помолчал. Потом пожал плечами и проговорил:

— Ладно. Будь по-вашему. Пошли.

— Джо, бери за руку Триш. Триш, хватайся за мой пояс. Не отпускай и, ради Бога, ты её тоже не отпускай. — Она подтолкнула Тоби ножом. — Ну, пошёл. Открывай дверь.

— Нет! — запротестовал Уинслоу. — Не выходите туда! Женщина, ты сошла с ума!

— Открывай!

Тоби не спеша повернулся, и Карла, нажимая лезвием на вену, что билась у рыжего на шее, другой рукой крепко ухватила его за ворот. Тоби протянул руку — медленно, очень медленно — и повернул дверную ручку. Потянув за неё, он открыл дверь. Резкий солнечный свет на несколько секунд ослепил Карлу. Когда способность видеть вернулась к ней, её взору предстало черное гудящее облако, поджидавшее за порогом.

— Попробуешь сбежать — могу воткнуть эту штуку тебе в горло, — предупредила она. — Запомни.

— А чего мне бегать? Им нужны вы. — И Тоби вышел в клубящуюся массу ос. Карла с детьми не отставала.

Это было все равно, что шагнуть в чёрную метель, и Карла чуть не закричала, но она понимала: стоит закричать — пиши пропало; одной рукой она сжимала воротник Тоби, другой — впившийся в шею мальчишки нож, но осы кишели у самого лица, и ей пришлось плотно зажмуриться. Карла зады— халась; она почувствовала, как её укусили в щеку, потом ещё; услышала как вскрикнула ужаленная Триш. Ещё две осы цапнули Карлу около губ, и она заорала: «Убери их к чертовой матери!» Боль раздирала лицо; Карла уже ощущала, как оно опухает, перекашивается — в этот миг волна паники чуть не смела весь её здравый смысл. «УБЕРИ ИХ!» — велела она, тряхнув мальчишку за ворот. Она услышала смех Тоби, и ей захотелось его убить.

Они вышли из злобного облака. Карла не знала, сколько раз её ужалили, но глаза ещё были в порядке.

— Вы в норме? — окликнула она детей. — Джо! Триш?

— Меня ужалили в лицо, — ответил Джо, — но все нормально. С Триш тоже.

— Хватит плакать! — велела Карла малышке и тут же была укушена в правое веко. Глаз начал заплывать опухолью. Вокруг головы гудели новые осы, они теребили и дергали её волосы, точно чьи-то маленькие пальчики.

— Есть такие, что не любят слушать, — сказал Тоби. — Они поступают так, как им нравится.

— Шагай-шагай. Быстрее, черт бы тебя побрал!

Кто-то пронзительно закричал. Оглянувшись, Карла увидела бежавшую в противоположном направлении Мисс Нэнси. Девушку облепил рой в несколько сот пчел. Она неистово отмахивалась, приплясывала, дергалась. Сделав ещё три шага, она упала, и Карла быстро отвела глаза, увидев, что осы полностью покрыли лицо и голову Мисс Нэнси. Крики зазвучали глуше. В следующую секунду они оборвались.

К Карле, спотыкаясь, приблизилась какая-то фигура, вцепилась в руку.

— Помогите… помогите, — простонала Эмма. Её глазницы кишели осами. Она начала падать, и Карла, не имея иного выбора, вырвалась. Эмма лежала на земле, подрагивая всем телом, и слабо звала на помощь.

— Это ты натворила, женщина! — В дверях, нетронутый, стоял Уинслоу. Вокруг бурей носились тысячи ос. — Черт, дело сделано!

Но для Карлы с ребятишками худшее миновало. И все равно за ними следовали потоки тонко зудящих ос. Джо осмелился посмотреть вверх, но не увидел солнца.

Они добрались до бензоколонки, и Карла сказала:

— О Боже!

Фургон превратился в плотную массу ос, а проседающая крыша ста— рой бензозаправочной станции так и кишела ими.

Грузовичок-пикап был ещё на месте. Сквозь тонкое зудение и жужжание Карла расслышала звуки трансляции бейсбольного матча.

— Помогите! — закричала она. — Пожалуйста! Нам нужна помощь!

Тоби опять захохотал.

— Позови его! Скажи, чтоб вышел сюда! Сейчас же, ну!

— Мэйс смотрит бейсбол, тетя. Он вам не поможет.

Она подтолкнула его к затянутой сеткой двери. За ширму цеплялось несколько ос, но, когда Тоби приблизился, они поднялись в воздух.

— Эй, Мэйс! Леди хочет видеть тебя, Мэйс!

— Мам, — выговорил Джо распухшими синеющими губами. — Мам…

Карла видела внутри дома сидящую перед светящимся экраном теле— визора фигуру. Человек этот был в кепи.

— Пожалуйста, помогите нам! — снова крикнула она.

— Мам… послушай…

— ПОМОГИТЕ! — истошно проорала Карла и пнула дверь-ширму. Та сорвалась с петель и упала на пыльный пол.

— Мам… когда я был в туалете… и он тут с кем-то говорил… я не слышал, чтоб кто-нибудь ему отвечал…

И тут Карла поняла, почему.

Перед телевизором сидел труп. Этот человек давно умер — самое малое, много месяцев назад — и был попросту рыжей оболочкой из праха с ухмыляющимся безглазым лицом.

— АТУ ИХ, МЭЙС! — взвыл мальчишка и вырвался от Карлы. Она полоснула ножом, зацепила шею Тоби, но остановить мальчишку не сумела. Тоби взвизгнул и подпрыгнул, точно взбесившийся волчок.

Из глазниц трупа, из полости, на месте которой когда-то был нос, и из раззявленного страшного рта трупа хлынули потоки ос. Охваченная леденящим душу ужасом, Карла поняла, что осы построили внутри мертвеца гнездо и теперь тысячами изливались наружу, с неумолимой яростью роясь подле Карлы и детей.

Она круто развернулась, подхватила Триш подмышку и, крикнув Джо: «Давай!», помчалась к фургону, где, взлетая и сливаясь в желто-чёрную полосатую стену, зашевелились новые тысячи ос.

Выбирать не приходилось. Карла с маху сунула руку в самую гущу роя, прокапываясь к ручке дверцы.

Осы в мгновение ока облепили пальцы, так глубоко втыкая в них жала, будто ими управлял единый злобный разум. Подвывая от острой боли, Карла исступленно нашаривала ручку. Море ос, безостановочно жаля, поднялось до предплечья… выше локтя… к плечу. Пальцы Карлы сомкнулись на ручке. Осы атаковали щеки, шею и лоб молодой женщины, но она уже открывала дверцу. И Джо, и Триш всхлипывали от боли, но все, что Карла могла сделать для ребят — это лично забросить их в фургон. Она нагребла полные горсти ос, раздавила между пальцами, протиснулась внутрь и захлопнула дверцу.

Однако и в машине оказалась не одна дюжина насекомых. Разъяренный Джо принялся бить их свернутыми в трубку комиксами, потом снял кроссовку и тоже использовал в качестве оружия. Лицо мальчика покрывали укусы, оба глаза очень сильно заплыли.

Карла запустила мотор, включила дворники, чтобы смести с ветрового стекла шевелящийся живой коврик, и увидела: мальчишка высоко воздел руки, из-за цеплявшихся за голову Тоби ос его огненно-рыжие волосы стали желто-чёрными, рубашка тоже, а из пореза на шее сочилась кровь.

Карла услышала собственный рев — рев дикого зверя — и до отказа утопила педаль.

«Вояджер» прыгнул вперёд, в осиную метель.

Тоби понял и попытался отскочить. Но перекошенное, страшное лицо мальчишки сказало Карле, что он знает: он опоздал на шаг. Фургон ударил его, сбил с ног, распластал по дороге. Карла с силой выкрутила руль вправо и почувствовала, как вильнуло колесо, с хрустом прокатившееся по телу Тоби. Потом бензоколонка осталась позади, и машина, набирая скорость, помчалась через Кэйпшо. В салоне Джо колошматил ос.

— Сумели! — крикнула Карла, хотя исторгнутый покалеченными губами голос больше не походил на человеческий. — Получилось!

Фургон несся вперёд, колеса вздымали вытянутые облачка пыли. Колея правой передней шины была забита чем-то ярко-алым.

Одометр отсчитывал милю за милей. Через щелку, в которую превратился левый глаз, Карла все время следила за стрелкой газометра, колебавшейся над отметкой «О», однако акселератор не отпускала, вписывая фургон во внезапные повороты так быстро, что возникала опасность слететь с дороги в лес. Джо убил последнюю осу, а потом оцепенел на заднем сиденье, притянув к себе Триш.

Наконец на дороге снова появилось покрытие, и они выехали из сосен Джорджии на перекресток. Там дорога расходилась в трех направлениях. Указатель сообщал: «Холлидэй…9». Всхлипнув от облегчения, Карла промахнула перекресток на скорости семьдесят миль в час.

Одна миля. Вторая, третья, четвертая. «Вояджер» начал взбираться на холм… и Карла почувствовала, как мотор строптиво взбрыкнул.

— О Боже… — прошептала она. Руки, сжимавшие руль, были воспалены и страшно распухли. — Нет… нет…

Движок засбоил, и движение фургона вперёд стало замедляться.

— НЕТ! — закричала она, всем телом наваливаясь на руль в попытке не дать фургону остановиться. Но стрелка спидометра быстро падала, а потом сбоящий мотор заглох.

У фургона ещё оставалось довольно сил, чтобы добраться до вершины холма, и катиться он перестал примерно в пятнадцати футах от того места, где за гребнем холма начинался спуск.

— Ждите в машине! — велела Карла детям. — Не шевелитесь. — Она вылезла, пошатываясь на распухших ногах, зашла со стороны багажника и всей тяжестью налегла на него, пытаясь докатить «Вояджер» до гребня холма и столкнуть под уклон. Фургон сопротивлялся.

— Пожалуйста… пожалуйста, — шептала Карла, продолжая толкать.

Медленно, дюйм за дюймом «Вояджер» покатился вперёд.

Она услышала отдаленное гудение и осмелилась оглянуться.

Небо не то в четырёх, не то в пяти милях от холма потемнело. Над лесами катилось нечто схожее с массивной черно-желтой полосатой грозовой тучей, гнувшей сосны на своём пути.

Всхлипывая, Карла посмотрела вниз с высокого холма, у вершины которого стоял фургон. У подножия был широкий S-образный поворот, а дальше среди зеленого леса виднелись крыши домиков и строений.

Жужжание приближалось. Быстро смеркалось.

Фургон подкатился ближе к откосу, потом пошёл своим ходом. Карла захромала вдогонку, ухватилась за открытую дверь и запрыгнула на сиденье как раз в тот момент, когда машина разогналась по-настоящему. Она вцепилась в руль и велела детям держаться.

По крыше забарабанило что-то вроде града.

Когда солнце в разгар осиного лета померкло, фургон ринулся вниз с холма.

Перевод: Е. Александрова

Жизнь за один день

Опоздал! Опоздал! Опоздал! Опоздал! Опоздал!

Двенадцать минут десятого на холодном циферблате его золотых часов «Бу́лова». Сердце бешено колотится… Быстрее, быстрее… Пульс — словно отбойный молоток под кожей… Быстрее, быстрее… Шея зудит от пота во влажной августовской жаре… Быстрее, быстрее… Какие-то болваны топчутся на пути — оттолкнуть их в сторону… Быстрее, быстрее, быстрее!

Едва не срываясь на бег, Джонни Стриклэнд размашисто шагал по тротуару Пятой авеню, петляя меж размытых силуэтов. Иногда он врезался в какого-нибудь нерасторопного прохожего и отпихивал его прочь.

— Смотри, куда прешь, мужик! — раздался возмущенный крик, когда Джонни, проходя мимо, припечатал плечом какого-то парня.

Однако шаг у него был широкий, и через несколько секунд Джонни уже находился вне досягаемости кулаков разгневанного человека. Он почти слышал, как время ускользает от него. Выставив перед собой чёрный дипломат, Джонни прорезал им себе дорогу, словно клином. Он бы не опаздывал сейчас на двенадцать минут, если бы не просидел до трех часов утра, пыхтя над черновым макетом рекламы для «Морепродуктов Хаммерстоуна». Джонни ненавидел опаздывать, однако был уверен, что мистер Рандизи простит его. Внутри дипломата лежали по-настоящему взрывные идеи, которые, несомненно, убедят старого зануду Хаммерстоуна продлить контракт. А если эти задумки вдруг не сработают, Джонни станет трудиться всю ночь напролет до тех пор, пока не придумает что-нибудь получше. «Я не намерен оставаться в задних рядах! — сказал он самому себе, крепко стиснув зубы и упрямо выставив вперёд подбородок, точно нос катера. — Ну уж нет! В это же время, в следующем году, младшие администраторы будут плестись у меня в хвосте, глотая пыль и поражаясь тому, как я их уделал!»

Этим утром он почти не разговаривал с Энн; запихнул в рот круассан с черникой и запил его черным кофе, чтобы 'подзарядить батарейки'. Джонни так спешил сгрести работу в кучу и доделать отчет, что у него едва нашлось время подумать. Конечно же, он опоздал в метро на свой поезд (всего на несколько минут!) и теперь проклинал себя за то, что задержался у выхода из квартиры, позволив Энн поцеловать себя перед тем, как ринуться на войны «белых воротничков».

«Ей следовало бы уразуметь, что, будучи восходящей звездой в одном из самых престижных рекламных агентств Манхэттена, я просто обязан стать номером один», — думал Джонни, пробираясь сквозь толпу на тротуаре. Естественно, она этого не понимала. До неё не доходило, почему он не может, хотя бы на чуть-чуть, сбавить обороты; почему не может выкроить время для неторопливого ужина с ней, для похода в кино или в театр или просто для того, чтобы посидеть и поговорить, как раньше. Но, Господи Иисусе, у всех и каждого имелось вдоволь времени для занятий этой чепухой, когда они были совсем ещё детьми и только что поженились! Сейчас Джонни было двадцать пять, и он стремительно шёл к успеху в «Кирби, Вейнгольд и Рандизи». А если бы удалось снова заарканить Хаммерстоуна, это принесло бы долгожданную надбавку, которая взвинтила бы его доход до тридцати тысяч баксов в год. Энн не понимала, что Флетчер, Хект и Андерсон — так же как и дюжина других выпускников Лиги плюща — дышали ему в затылок, и единственным способом сохранить разрыв было втопить педаль газа в пол, пахать как проклятому, подкинуть угля в топ…

— Карандашей? — спросил высокий, тонкий голосок, и перед Джонни Стриклэндом откуда-то снизу выскочила потускневшая металлическая кружка, наполненная карандашами.

Едва не врезавшись в торчавшую на пути личность, Джонни чертыхнулся и резко остановился. Его ладонь стискивала ручку дипломата, а сам он буквально клокотал от ярости из-за необходимости — пусть даже всего на мгновение — остановиться.

— Карандашей, мистер? — снова спросил маленький, скрюченный и уродливый, как заголовки вчерашних газет, тип, одетый в драный зелёный плащ (и это в такую-то удушливую жару) и замызганную бейсболку «Метс». У него отсутствовали обе ноги, и он был прикован к небольшой красной тележке, выглядевшей так, словно её откапали на свалке. Угловатое, чумазое лицо бродяга было обращено в сторону Джонни, и молодой человек видел, что глаза калеки затянуты серовато-белой плёнкой катаракты. На резиновых лентах, перекинутых через грязную шею, висела картонная табличка, на которой кривыми буквами было написано: «Я СЛЕП. ПОЖАЛУЙСТА ПОМОГИТЕ МНЕ ЕСЛИ МОЖЕТЕ. СПАСИБО».

Бродяга потряс банкой с карандашами перед лицом Джонни.

— Не хотите купить карандаш, мистер?

Джонни чуть не завопил от разочарования. Вращающиеся двери, ведущие в здание Бреннан-билдинг, находились чуть далее, чем в квартале от него.

— Нет! — рявкнул он. — Убирайся с дороги. — И начал было обходить бродягу, когда внезапно тот протянул руку и сцапал его за брючину.

— Стой. Как насчёт славных часиков, а? — спросил старик и поддернул правый рукав пальто. На тощей руке красовались, наверное, восемь или девять наручных часов; все они показывали разное время. — Для тебя — оптом.

— Сказал же: «нет»! — Джонни рывком высвободил ногу и зашагал дальше.

И почувствовал, как вокруг лодыжки сжалась клешня нищего — сжалась с гораздо большей силой, чем та, которую можно было представить, глядя на тщедушного старика. Джонни оступился, едва не упал, однако смог восстановить равновесие. Лицо его вспыхнуло гневом.

— Торопишься, да? — спросил бродяга и ухмыльнулся, продемонстрировав зубы цвета грязи. — Деловой человек, верно? Молодой бугай, которому кажется, будто мир вокруг него слишком уж медлителен. Не так ли?

— Слушайте. Мне придется позвать полицейского, если вы не…

— Тише, — произнес нищий, и тон его голоса заставил Джонни умолкнуть. — Я скажу тебе кое-что. Скажу правду… Время летит.

— А?

— Время летит, — повторил старик. Улыбка его стала ещё шире. — У тебя классные часы. Сколько ты за них отдал?

— Это… подарок… от жены… — И тут Джонни спохватился, внезапно осознав, что разговаривает со старым, вонючим козлиной так, словно этот ублюдок — не «пустое место!»

«Боже! — подумал он и отважился снова посмотреть на часы. — На семнадцать минут опаздываю!»

— Время летит, — сказал бродяга, кивая. — Помни об этом. — И с довольным хрюканьем выпустил лодыжку Джонни.

Сделав три широких шага, молодой человек обернулся и прокричал:

— Ты угроза для общества, придурок!

Однако старик уже катил дальше, отталкиваясь одной рукой и потрясая жестянкой с карандашами перед чьим-то ещё раздраженным лицом. Покраснев до самых корней вьющихся, темно-каштановых волос, Джонни поспешил продолжить путь и ровно в девятнадцать минут десятого, протолкнувшись через вращающиеся двери, ворвался, наконец, в Бреннан-билдинг.

Выйдя из лифта на шестом этаже, он промчался мимо Норы, привлекательной рыжеволосой секретарши, испытав при этом на себе ехидный, насмешливый взгляд Питера Флетчера, который болтал с девушкой, склонившись над её столом. Джонни, однако, понимал, что на самом деле Флетчер пытается заглянуть секретарше в декольте, а он, вообще-то, так же как и Джонни, был женат. Оставив этот участок мучительного позора позади, он двинулся по коридору, минуя сидевших за столами секретарш. Войдя в маленький, тесный кабинет, он закрыл дверь и, замерев на мгновение, сделал пару глубоких вдохов. Джонни ощущал растерянность и головокружение и решил, что столкновение со слепым продавцом карандашей задело его гораздо сильнее, чем показалось вначале. «Господи Иисусе, копам следовало бы убирать подобный мусор с улиц! Это пугало могло мне ногу сломать!»

Джонни знал: мистер Рандизи должен вызвать его через несколько минут. А потому следовало привести в порядок заметки и наброски. Он водрузил дипломат на стол, словно какой-то драгоценный камень. На столе лежали файлы и папки из других заказов, а на полу громоздились стопки газет, рекламных журналов и прочих самых разнообразных изданий. Джонни был просто ненасытным читателем — в особенности, если прочитанное могло помочь ему взмыть в рекламную стратосферу (и к своему тридцатилетию он надеялся попасть в это царство небесное).

Он уже начал открывать дипломат, когда сообразил: что-то не так. Краем глаза он заметил число, изображенное на календаре, висевшем на внутренней стороне двери. «Вторник, 11 августа 1987 года». Дата была неправильной. Ах, ну да, он забыл оторвать страницу, когда вчера покидал офис. Наверное, слишком торопился. Это, однако, раздражало его, и поэтому, пройдя через кабинет, он протянул руку и снял страницу. Вот так, теперь все верно: «Среда, 12 августа, 1987 года». Джонни был человеком дат и точного времени, и теперь почувствовал себя значительно лучше. Офис был для него, что второй дом. «Ничего удивительного, — подумал он, возвращаясь к столу и опускаясь на стул. — Скорее всего, я провожу здесь гораздо больше времени, чем в собственной кварти….»

Его интерком зажужжал, и молодой человек тут же включил его, резко ткнув пальцем в кнопку.

— Да?

— Джонни, это Рандизи. Ты закончил работу?

— Да, сэр. Буду у вас через минуту.

— Даю тридцать секунд. — Интерком щелкнул и вырубился.

Проверять работу было уже некогда. Сердце бухало в груди, когда он схватил дипломат, быстро поправил галстук и вышел из кабинета. Пройдя по коридору, Джонни свернул налево и очутился перед изящной, светловолосой секретаршей мистера Рандизи. «Эх, у больших парней со вкусом действительно полный порядок!» — подумал он. Впрочем, секретарше было далеко до Энн — самой красивой женщины из когда-либо виденных им. И, как только вся эта суматоха сойдет на нет, Джонни собирался купить жене цветы и пригласить её на ужин в настоящий четырехзвездочный ресто…

— Он ждёт вас, — сказала секретарша, и Джонни вошёл внутрь.

Мистер Рандизи — толстый, седовласый человек, взгляд голубых глаз которого был способен раскалывать камни, — восседал за темной плитой стола.

— У тебя есть что-нибудь для меня, Джонни? — спросил он добродушным голосом.

— Да, сэр, прямо здесь. — Джонни похлопал по дипломату, положив его на покрытую промокательной накладкой поверхность стола мистера Рандизи. — Этой ночью я почти не спал, заканчивая работу, и поэтому слегка опоздал сегодня утром. Простите. Этого больше не повторится. — Он щелкнул замками чемоданчика и поднял крышку.

— Опоздал? Сегодня утром? — Седые брови Рандизи сошлись над переносицей. — Мне казалось, ты был за своим столом в половину девятого.

— Э-э… Нет, сэр. Я пришёл всего пару минут назад. Простите. — Джонни извлек аккуратно напечатанный доклад и подтолкнул его начальнику. — Вот, сэр. И осмелюсь сказать, у меня есть предчувствие, что мистер Хаммерстоун непременно клюнет на эту программу.

— Мистер Хаммерстоун? — Брови начальника почти слились одна с другой. — Джонни, о чем, во имя всего святого, ты толкуешь?

В течение всего разговора Джонни не прекращал улыбаться, однако теперь почувствовал, как улыбка медленно сползает с лица.

— Ну… э-э… Я имею в виду… Мистер Хаммерстоун оценит ту работу, которую каждый из нас вложил в этот…

— Джордж Хаммерстоун умер от инфаркта в сентябре, Джонни, — сказал Рандизи, и голос его из добродушного сделался слегка настороженным. Голубые глаза впились в лицо молодого человека. — Мы вместе ходили на его похороны. Ты что, забыл?

— Э… э… ну, я… — Джонни обнаружил, что смотрит на печатный заголовок своего отчета. Джонни видел его вверх тормашками, а потому протянул руку и перевернул.

Заголовок гласил: «Планируемая программа для кампании „Уэстон электроникс мультимедиа“». А ниже мелким шрифтом было напечатано: «Джон Стриклэнд».

— Неважно выглядишь, Джонни, — сказал Рандизи и посмотрел на свои наручные часы. — Что ж, сейчас уже почти шесть. Если хочешь, можешь идти домой. А если у меня возникнут вопросы по этому отчету, я наберу тебя поз…

— О… боже, — прошептал Джонни, вытаращившись в огромное окно, из которого открывался вид на Пятую авеню.

На улице шёл снег. Большие, танцующие снежинки — как в самый разгар зимы.

Словно лунатик, он приблизился к окну. Снег скапливался на крышах и кружил на ветру. Внизу, на Пятой авеню, люди расхаживали в пальто, шапках и перчатках.

И тут Джонни обнаружил, что вместо легкого темно-синего летнего костюма, торопливо надетого этим утром, на нем был твидовый пиджак, которого он никогда прежде не видел, темно-коричневые брюки и рыжие «оксфорды». Единственным предметом одежды, который удалось узнать, был его галстук в коричневую полоску, подаренный тестем на рождество два года назад.

— Джонни? — осторожно спросил Рандизи. — С тобой все в порядке?

— Да… Я имею в виду… Даже не знаю, что именно я имею в виду. — Он потряс головой, зачарованный и напуганный снегопадом за окном.

— Сейчас ведь август, — пробормотал он едва слышно. — Август. Я просто уверен. В августе не может идти снег.

Повисло долгое, жуткое молчание.

— Скажите, что сейчас август, мистер Рандизи, — прошептал Джонни. — Пожалуйста, скажите, что сейчас август.

— Э… Почему бы тебе не взять на завтра отгул. — Это было утверждение, а не вопрос. — Даже парочку отгулов, если хочешь. Я знаю, что работа одновременно над тремя главными заказами — это чертовски тяжкий труд. В твоём возрасте я, однозначно, не рискнул бы взвалить подобное на свои плечи. В общем, если нагрузка слишком велика для тебя, я могу передать какую-то её часть Флетчеру или Мэннингу…

— Нет! — Джонни повернулся к начальнику и увидел, как тот моргнул, на мгновение прикрыв глаза тяжелыми веками. — Я в норме. Не волнуйтесь за меня, сэр! Я справлюсь со всем, что бы вы ни поручили, и сделаю это в два раза быстрее, чем кто-либо другой! — Он чувствовал, как у него дрожат ноги и потеет лицо. — Я в норме, — повторил он, и на сей раз это прозвучало так, словно Джонни говорил правду.

Примерно с минуту Рандизи сидел совершенно неподвижно. Взгляд его вновь обрел прежнюю мощь.

— У вас с Энн все в порядке, Джонни?

— Да. Все замечательно. — Он уловил дрожь у себя в голосе.

— Надеюсь на это. Энн — прекрасная, добрая девушка. Видит Бог, хотелось бы мне в твоём возрасте заполучить жену, похожую на Энн. Тогда бы, возможно, я сейчас не увяз по уши в алиментах. Бывшие жены проклинают меня на чем свет стоит, однако мои денежки, наверняка, позволяют им жить на широкую ногу! Ох, мои язвы! — Он скривился и прижал руку к животу. Как раз в этот момент Джонни и заметил маленький перекидной календарь, стоявший на краю стола Рандизи.

На нем виднелась дата: «Пятница, 8 января 1988 года».

— Нет… нет, — выдохнул Джонни. — Ведь… был август… всего несколько минут назад…

— Возьми-ка недельку отпуска, — сказал ему Рандизи. — Съезди куда-нибудь. Расслабься. Забудь о клиентах. Я переложу работу на кого-нибудь другого.

— Я справлюсь! — возразил Джонни. — Говорю же: я в норме!

— А я говорю: возьми неделю отпуска, — произнес Рандизи не терпящим возражений голосом, а затем развернулся в своём кресле и углубился — или, во всяком случае, сделал вид, что углубился — в отчет, который Джонни только что принёс.

Джонни вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. Желудок бурлил, в голове стучало, и он не понимал, что за чертовщина с ним творится. Казалось, его внутренности сжались в комок, а кожа, наоборот, растянулась. Тем не менее, он не мог оставить все, как есть; не мог позволить мистеру Рандизи отстранить его и дать больше работы — больше возможностей — Питеру Флетчеру и Марку Мэннингу. Ну уж нет! Он резко повернулся и положил ладонь на дверную ручку.

— Могу я вам чем-то помочь, мистер Стриклэнд?

Привлекательная, восточной внешности женщина сидела за секретарским столом — там, где несколько минут назад была стройная блондинка. Приподняв брови, незнакомка ожидала ответа.

Джонни видел её впервые в жизни.

— Откуда… вы знаете моё имя?

Она поколебалась — на лице её при этом отразилась растерянность, — а затем улыбнулась.

— Вы такой шутник, мистер Стриклэнд. Ну честное слово!

— Слушайте, я не знаю, что это за игра такая, но вы — не секретарь мистера Рандизи!

Он повернул ручку… и обнаружил, что дверь заперта.

— Мистер Рандизи ушел на обед, — сказала женщина, и голос её теперь стал холодным и настороженным. — Вы же знаете: он каждый день обедает с двенадцати до двух.

— Ушел на обед? Дамочка, я только что с ним говорил! Я только что вышел из этой двери!

Она бросила взгляд на свои наручные часы; лицо её хранило безучастное выражение.

— Эта дверь, — сообщила она, — заперта уже один час двадцать семь минут. Мистер Рандизи вернется в два.

Джонни глянул на свои часы «Бу́лова». Кем бы ни была эта женщина, она говорила правду: сейчас было тринадцать двадцать семь. Но какого дня? Он едва не завопил и не засмеялся одновременно. Какого дня?

Потому что до него вдруг дошло: на женщине было надето летнее бледно-голубое платье в тонкую полоску, а на столе стоял стаканчик с букетиком фиолетовых цветов.

Джонни ошарашенно покачал головой, прошёл мимо незнакомки и зашагал по коридору. Стрекот печатных машинок и телетайпов, прилетавший из секретарской рабочей зоны, напоминал жужжание летних шершней. Он чуть было не врезался в Марка Мэннинга — высокого, щеголеватого, темноволосого и, как всегда, уверенного в себе.

— Торопишься, Джон, да? — спросил Мэннинг, однако Джонни проскочил мимо, не удостоив коллегу ответом.

Свернув в очередной коридор, он оказался перед окном, выходившим на Центральный парк. Джонни услышал чей-то тихий, придушенный возглас и понял, что издал его он сам.

Деревья в Центральном парке были зелеными. Стоял чудесный денек («Похоже на конец мая или начало июля», — подумалось ему), и теплый, золотистый свет солнца сверкал в окнах соседних домов. Над парком он заметил воздушного змея, взмывавшего все выше и выше на крыльях легкого ветерка.

Пошатываясь, Джонни побрел назад по коридору в направлении своего кабинета. Ему требовалась выпивка, сигарета… что-угодно, чтобы прочистить мозги. Закрыв дверь, он уселся перед захламленным столом, и подлый, безумный календарь вновь притянул к себе его взгляд. Дата снова изменилась: «Понедельник, 23 октября 1989 года». Сквозь стены донеслись отзвуки грома.

Он прижал ладонь ко рту. «Это шутка! Дикая, злая шутка! Иначе быть не может! О боже, о боже, что со мной происходит?..»

Затем он увидел даты на некоторых из газет и журналов, сложенных в стопки вокруг него: 1989… 1989… '89… '89…

А на столе обнаружилось ещё кое-что. Кое-что более ужасающее.

Это была открытка «Холлмарк», на лицевой стороне которой виднелись слова: «С искренним сочувствием».

Джонни нашел там и другие открытки и, набравшись храбрости, открыл одну из них трясущимися руками.

Подпись гласила: «Макс и Кэрол Дэвидсоны». Это были соседи его родителей в маленьком городке Харрингтон, что в штате Делавэр. Чуть выше подписи либо Макс, либо Кэрол написали: «Твоя мама была чудесной женщиной, Джонни. Нам будет сильно её не хватать».

На глазах у Джонни выступили слезы. Он отшвырнул открытки с соболезнованиями и в груде бумаг на столе стал нашаривать телефон. Рука вынырнула с фотографией Энн, вставленной в рамку, которая, один бог ведает, как долго, была погребена под покосившейся башней из документов. Раньше ему не доводилось видеть этой фотографии, и разглядывая её, Джонни заметил, что волосы Энн стали короче, и что она отчего-то выглядит постаревшей, усталой и, пожалуй, разочарованной. Он смахнул с глаз слезы, отыскал телефон и набрал номер их квартиры.

— Да? — спросила она.

— Энн! Слава Богу! — Он едва не разрыдался от облегчения. — Господи, я должен рассказать тебе, что со мной было…

— Кто это, ответьте?

— Это я! Джонни!

— Простите. Вы наверное ошиблись номером. Никто по имени Энн здесь не живёт.

Это был не голос Энн. Голос этой женщины звучал глубже, резче.

— Подождите! — сказал Джонни, прежде чем она, кем бы она ни была, успела повесить трубку. — Пожалуйста, подождите! Разве это не 554-0989? Нет?

Женщина помолчала. Затем произнесла:

— Да, номер верный. Но я уверяю вас, здесь нет никакой Энн, мистер.

— Это мой номер, черт побери! — он почти орал в трубку. — Это моя квартира! Что значит, там нет никого по имени Энн?! Слушайте, я знаю это место! Входная дверь застревает во время дождя, а на стене в ванной есть трещина, похожая на позвоночник динозавра! Унитаз звенит, словно колокол, когда спускаешь воду, а внизу, в вестибюле, есть почтовый ящик с моим именем — Джон Стриклэнд!

Женщина хранила молчание. Затем сказала:

— Стриклэнд? Мне знакомо это имя. Да, я раньше получала почту Стриклэндов. Журналы и прочее. Я не знала, куда их пересылать, но однажды пришёл адвокат и забрал кое-что для женщины. Кажется, её звали Энн.

— Адвокат? Какой ещё адвокат?

— Её адвокат, полагаю. Они развелись несколько лет назад. Не знаю… Меня не особо интересуют биографии предыдущих жильцов. Слушайте, это моя квартира. Если хотите найти кого-то по имени Энн, звоните в «Клуб одиноких сердец». — И она отсоединилась.

Он сидел, сжимая трубку в кулаке, и слепо таращился в никуда. «Они развелись несколько лет назад. Несколько лет назад… Лет…»

Он чувствовал, как его глаза притягивает к календарю. Чувствовал, что календарь ждёт не дождется, когда на него взглянут. Джонни слышал равномерное тиканье наручных часов, и, чтобы не иметь возможности увидеть их пусть даже мельком, он изо всех сил напрягал мышцы шеи. Время сошло с ума. Оно прыгало по своим рельсам, точно неуправляемый поезд, и на всех парах волокло его к забвению.

На столе лежал экземпляр «Нью-Йорк Таймс». Заголовок гласил: «Президент Редфорд даёт добро на Вторую пилотируемую космическую станцию». А выходные данные — ненавистные и зловещие выходные данные — сообщали, что сейчас 16 сентября 1992 года, среда.

Солнечный свет умирающего лета окрасил стены его кабинета в золото. Вот только в его кабинете не было никаких окон — то есть, раньше не было.

Джонни повернулся в кресле, и перед ним предстала Пятая авеню.

Там возводилось новое здание, и его стены переливались синим стеклом. Высоко в железном скелете небоскреба можно было различить строителей. А ещё выше, в небесах, проплывал дирижабль, чей бок украшала надпись: «Федерал экспресс».

На столе из полированного орехового дерева зажужжал интерком. Джонни медленно, будто в кошмарном сне, повернулся к переговорному устройству. Кнопок было несколько, и ему потребовалось секунд десять, чтобы отыскать нужную.

— Да, — произнес он бесцветным голосом.

— Мистер Кирби хочет увидеться с вами, мистер Стриклэнд, — послышался живой, приветливый женский голос.

— Скажите ему… Скажите, я буду у него через пару минут.

— О, нет, сэр. Он прямо за дверью. Мне его впустить?

Кажется, он сказал «да». Утверждать наверняка Джонни не мог. Так или иначе, но дверь распахнулась, и внутрь вошёл Фредерик Кирби, управляющий «Кирби, Вейнгольд и Рандизи». Его сопровождала хрупкая и весьма привлекательная блондинка, одетая в желтый пуловер с логотипом колледжа Вассара и в клетчатую юбку.

Джонни помнил, что ещё вчера мистер Кирби щеголял с прядями седых волос в шевелюре. Теперь, однако, он полностью поседел и обзавелся залысинами.

— А вот и наш чудо-мальчик! — сказал мистер Кирби, подталкивая вперёд девушку, которую до этого придерживал за локоток. — Джон, хочу познакомить тебя с Ким. Она только что вернулась из Европы. Я сказал ей, что у вас много общего, поскольку вы оба просто без ума от Лондона. Как думаешь, она похожа на своего отца? — Он улыбнулся, продемонстрировав идеальные зубы. Девушка тоже растянула губы в улыбке, однако её зубы выглядели более острыми.

— Да, сэр. Я… полагаю, похожа.

— Да, «сэр»? — усмехнулся Кирби. — Какое ещё «сэр»? Что за чепуха? Ким, человек, которого ты видишь перед собой, за один год принёс «Кирби, Вейнгольд и Стриклэнд» шесть новых заказов. Это я должен говорить ему «сэр», а не он — мне. Итак, разве он не такой лихой, как я тебе описывал?

Ким улыбнулась одними только губами. В её пронзительно голубых глазах не было ни капли тепла.

— Мне всегда нравились мужчины постарше, — сказала она.

— Мы хотим, чтобы в субботу вечером ты пришёл к нам домой на ужин. На семь часов запланированы коктейли. Ким пробудет в городе ещё несколько недель, прежде чем отправится с визитом в Голливуд, и я мечтаю, чтобы вы двое познакомились поближе. Тебя это устраивает, Джон?

Джонни кивнул. Или вообразил, что кивнул. Ничто больше не было реальным, и, казалось, ничто больше не имеет никакого значения.

— Продолжай в том же духе, Джон, — произнес мистер Кирби, покидая офис вместе с дочерью. — Мы рассчитываем на тебя, и на то, что к первому сентября ты заполучишь заказ от Картье. Лады?

— Лады, — сказал Джонни, и его лицо едва не треснуло, когда он улыбнулся.

«К первому сентября», — так сказал мистер Кирби. И тогда взгляд Джонни упал на оправленный в золото календарь, стоявший на краю стола, — на том же самом месте, где он стоял в ту пору, когда этот стол принадлежал мистеру Рандизи.

Там была дата: «Вторник, 15 июля 1997 года».

По окну стекали капли дождя. Стены кабинета искрились от наград и знаков почета. Зазвонил телефон, и когда он поднял трубку, из неё донесся пронзительный женский голос:

— Не смей больше отключаться! Клянусь богом, я не знаю, почему терплю все это! У нас намечалась вечеринка в саду, но только посмотри на эту погоду! Ты заказал шампанское?

— Кто… это?

— Слушай, ты можешь играть в свои игры с другими цыпочками в офисе, но не со мной! Папа сейчас находится прямо по коридору, и папе не понравится, как ты в последнее время обращаешься с его золотой дочуркой!

И тогда он понял.

— Ким, — промолвил он.

— Ну надо же! Догадался с первой попытки! — горько сказала она. — Клянусь богом, мне пора возвращаться в Голливуд! А ведь я могла бы чего-то добиться там! Так ты собираешься заказывать шампанское или я должна все делать сама?

— Ох… — выдавил он из себя. По его щекам катились слезы. — О боже… Я хочу назад…

— Хватит пороть чушь! А-а, ты ждешь, что я буду чувствовать себя виноватой, не так ли? Это не моя вина! Возможно, мне стоит пойти в чулан, взять пистолет, приставить его к своей голове и, послав тебя ко всем чертям, нажать на спусковой крючок. Как тебе это понравится, а?

— Пожалуйста… пожалуйста, — умолял он, а затем зажмурился и положил трубку.

Когда он открыл глаза, оказалось, что они смотрят прямо на календарь. Теперь была пятница, 19 марта 2004 года.

Руки дрожали. В зеленой ониксовой пепельнице на столе возвышался целый курган окурков. Внезапно он сообразил, что чувствует себя каким-то тяжелым и что его трясущиеся руки выглядят растолстевшими. Глубоко внутри него что-то пульсировало и болело. Прижав руку к животу, он произнес:

— Ох, мои язвы! — Ладонь погрузилась в подушку из жира.

«Время летит», — подумал Джонни. И увидел лицо продавца карандашей, от которого, казалось, его отделяют одновременно и долгие годы, и всего лишь один миг. Он чувствовал себя вялым и уставшим, как если бы шестеренки его разума увязли в темной трясине. «Мне нужно выпить», — решил он, и посмотрел в направлении небольшого бара, заставленного бутылками.

Когда он поднялся, холодный солнечный свет заискрился на циферблате его наручных часов, привлекая внимание. Это уже были не «Бу́лова», а «Ролекс» с бриллиантами вместо цифр. Согласно часам, до девяти вечера оставалось девятнадцать минут. За тот короткий отрезок времени, который понадобился Джонни, чтобы подойти к бару, свет изменился. Солнце зашло, и в окно, словно заряд мелкой дроби, ударил мокрый снег. Бутылки опорожнялись и размножались под его рукой, и ему никак не удавалось ухватить хотя бы одну из них. Он снова повернулся к окну и увидел косые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь тяжелые зимние облака. Подойдя ближе, Джонни увидел, как под ударами шарового тарана рушится здание, оседая точно пожухлая листва. Все новые и новые дома возносились к небесам, а другие — падали. Внизу, на Пятой авеню, ездили причудливого вида авто. Вдалеке, на фоне неба, блестящим синим светом пульсировал мост.

«Время летит», — подумал он и заметил отражение своего лица в оконном стекле.

То было лицо незнакомца. Тяжелые челюсти, запавшие глаза, а в кудрявых волосах проступала седина. И хуже всего… Хуже всего было то, что Джонни мог различить в этих широко распахнутых глазах все те неисчислимые возможности, которые он утратил давным-давно, — вероятно, ещё задолго до того, как ему исполнилось двадцать пять и он стал носиться по Пятой авеню с черным дипломатом, набитым взрывными идеями. Он глянул через плечо. Календарь уверял, что сейчас 9 ноября 2011 года. Он мигнул. 28 мая 2017. Мигнул ещё раз. 7 февраля 2022. «Время летит», — подумал он. — «Время летит».

— Я хочу назад, — прошептал Джонни. Его голос, привыкший отдавать приказы, звучал грубо. — Я хочу назад.

И тут, внизу, в знойном свете середины лета он увидел фигурку, катившую вдоль Пятой авеню на детской красной тележке.

Сердце Джонни подскочило и замерло. Что-то неладное творилось с его легкими, а руки не переставали дрожать. Однако потом он понял, что нужно делать. И понимал это, когда ковылял на больных ногах к двери и… Быстрее, быстрее… мимо рыжеволосой секретарши, которой никогда раньше не видел… Быстрее, быстрее… и вдоль бесконечного коридора с металлическими буквами на стене, что складывались в слова: «СТРИКЛЭНД, МЭННИНГ И ХАЙНС»… Быстрее, быстрее… и спускался на лифте… Быстрее, быстрее… и шёл через фойе со стеклянными стенами, и выходил на улицу, где… Быстрее быстрее быстрее!.. моросил холодный дождь.

Зыбкие фантомы обтекали его со всех сторон, переходя в призрачные пульсации. Агрегаты, утратившие всякое сходство с автомобилями, урчали и скулили на проспекте. Дождь прекратился, выглянуло солнце, подул холодный ветер, опустился и растаял туман, солнце опалило жаром, мокрый снег обрушился на бетон… Однако там, впереди, сквозь толпу суетливых призраков двигалась фигурка на красном возке, предлагая людям карандаши в жестяной кружке.

Джонни чувствовал, как с каждым шагом становится все старше; чувствовал, как одежда на нем растворяется и меняется, подстраиваясь под его то полнеющее, то худеющее тело. Часы, дни, годы уносились прочь после каждого сделанного шага. Казалось, сердце вот-вот лопнет, и поэтому, жадно глотая воздух, он молил Бога, чтобы тот не дал ему умереть от старости, прежде чем получится догнать фигурку на красном возке.

Холодный ветер сбивал Джонни с ног. Кто-то задел его плечом, и он упал на тротуар. Джонни лежал, а его вытянутые вперёд руки — худые и покрытые старческими пятнами — скребли твердый снежный наст. Сердце пыхтело и брыкалось, а легкие хрипели, как старый паровой котел, готовый взорваться в любую секунду.

И сквозь звуки стремительно подступающей смерти доносился скрип катившихся по снегу маленьких колесиков.

Затем стало тихо — только ледяной ветер продолжал заунывно рыдать.

Джонни медленно приподнял голову и взглянул на человека, восседавшего на красной тележке.

На старике было надето драное зеленое пальто и бейсболка с надписью «Н.Й. Зэпс». Но чумазое, угловатое лицо и затянутые катарактой глаза оставались все теми же. Когда старик улыбнулся, показались зубы цвета грязи.

— Карандаши нужны, старина? — спросил он мягко и потряс жестянкой перед лицом Джонни.

— Пожалуйста… пожалуйста… позвольте мне вернуться назад… пожалуйста…

— Позволить тебе вернуться назад? — Старик нахмурился. — Но ты ведь так торопился попасть сюда. Разве нет? Видит бог, у тебя есть право только на одну поездку! В общем, вот ты и здесь! Неужто тебя не устраивает конечный пункт маршрута?

— Я умираю, — прошептал Джонни. Снег облепил ему лицо. — Пожалуйста… Я умираю.

— Как я и говорил, время летит. О-о, что-то в тебе было мертво ещё тогда, мистер бизнесмен! Вот я и подумал, что ты будешь счастливее, если и остальная часть тебя станет такой же! Время летит! Разве ты ещё не понял этого?

— Да… Я понял. Пожалуйста… Я должен вернуться… к своей жене. Хочу, чтобы все было… как раньше. Должен вернуться…

— А зачем? — Глаза старика сузились. — Зачем тебе возвращаться.

Веки Джонни начали примерзать друг к другу, и ему с трудом удавалось ворочать языком.

— Я должен вернуться, — прошептал он онемевшими губами, — для того, чтобы… получить возможность проделать этот путь как следует. Без спешки. Не причиняя боль. Просто… сознавая, что… время летит.

— Ты прав. — Бродяга кивнул и снова потряс жестянкой. Джонни чувствовал, как ритм его сердца запинается, становясь все медленнее… медленнее… медленнее…

— Что ж, — сказал старик, — в таком случае, возьми карандашик.

Он предложил жестянку Джонни, а затем, когда тот потянулся к ней скрюченными пальцами, резко отдернул её назад.

— Эй, эй, — сказал он. — Не так быстро. Сначала гони эти клевые часики.

Джонни снял усыпанный бриллиантами «Ролекс», и старик напялил его себе на запястье, присовокупив к остальным часам.

— Круто, реально круто. Впрочем, не стоит терять время попусту. Теперь возьми карандаш. И лучше поторопись.

Джонни потянулся вверх. Ищущие пальцы нашарили один из карандашей и вытащили его из металлической банки.

И в следующий миг заснеженный проспект потонул в стремительном вихре времени. Снова был знойный август, и двадцатипятилетний Джонни Стриклэнд стоял на забитом толпой тротуаре с карандашом в одной руке и дипломатом в другой. Старик в красном возке никуда не делся, разве что теперь на нем снова красовалась бейсболка «Метс».

Они замерли, глядя друг на друга. Людская толчея бурлила вокруг них, словно эти двое были островком посреди стремительного потока.

— Ну? — спросил старик. — Что теперь скажешь, юный бизнесмен?

Джонни взглянул поверх головы бродяги на Бреннан-билдинг. Молодому человеку пришло в голову, что сегодня у него не нашлось времени по-настоящему взглянуть на Энн, вдохнуть аромат её волос, поцеловать и обнять её, как он делал многие годы (нет, считанные минуты!) назад, когда они только-только поженились. Вдруг, издав радостное гиканье, Джонни запустил дипломат в воздух. Взлетая все выше и выше, чемодан раскрылся, и все бумаги, заметки, отчеты и наброски — все это вывалилось наружу и поплыло к небесам, словно воздушные змеи тех детей, которые уверенны, что никогда — никогда — не бывает по-настоящему поздно.

— Другое дело, — произнес старик и улыбнулся.

— Спасибо! — сказал ему Джонни. — Спасибо! Спасибо!

Он повернулся и бросился бежать по Пятой авеню, но на этот раз — в сторону дома. Внезапно его посетила одна мысль, и он вернулся к старику, сидевшему на детской красной тележке.

Джонни показал ему карандаш.

— А что мне делать с этим?

— Писать историю своей жизни, — сказал старик и стал проталкивать красный возок и себя вместе с ним сквозь лес человеческих ног.

Захохотав, Джонни Стриклэнд помчался домой и ни разу не оглянулся назад.

Перевод: Е. Лебедев

Лучшие друзья

Глубина

Лето умирало. Из нависших над землёй облаков капали слёзы дождя. Гленн Колдер сидел в своём фургоне Шевроле и пристально смотрел на бассейн, в котором две недели назад утонул его сын.

«Нилу было всего шестнадцать», — подумал Гленн. Его серые губы были плотно сжаты, а с мрачного измождённого лица уже исчезли остатки летнего загара. «Всего шестнадцать». Костяшки пальцев, сжимавших руль, побелели. «Это несправедливо. Мой сын мёртв, — а ты всё ещё жив. О, я знаю, что ты здесь. Я всё понял. Ты думаешь, что ты чертовски умён. Думаешь, ты всех перехитрил. Ну уж нет, — только не меня».

Перегнувшись через спинку, он протянул руку, взял с заднего сиденья пачку «Уинстона», достал одну сигарету и зажал её губами. Щёлкнул зажигалкой и поднёс её к кончику сигареты.

Взгляд его бледно-голубых глаз, скрытых за очками в роговой оправе, был прикован к огромному открытому бассейну за высоким забором из проволочной сетки. Над воротами была табличка с большими красными буквами: «СЕЗОН ЗАКРЫТ! ДО ВСТРЕЧИ СЛЕДУЮЩИМ ЛЕТОМ!» За забором виднелись ряды скамеек и солнечные террасы, где жарким знойным летом жители северной Алабамы нежились в лучах солнца. Там же была сцена, на которой иногда субботними вечерами выступала какая-нибудь рок-группа. От сверкающего бетона вокруг бассейна поднимался пар, и в тишине между ударами капель дождя, которые слышались через опущенное боковое стекло, Гленну казалось, будто он различает звуки призрачной музыки, доносящиеся со сцены под красным навесом, оттуда, где в конце пятидесятых он танцевал ещё подростком.

Он представил, будто может слышать крики, визг и громкий смех всех поколений детей, которые приходили сюда, в этот бассейн в зелёном парке Парнелл, начиная с середины сороковых годов, когда бассейн ещё только выкопали и заполнили водой. Склонив голову набок, он прислушался и понял, что среди этих голосов был и голос Нила. Он был похож на журчание воды, стекающей по трубе. Нил звал его: «Папа! Папа! Оно убило меня, папа! Я не утонул! Я ведь всегда хорошо плавал, папа! Ты ведь знаешь это?»

— Да, — мягко ответил Гленн, и глаза его наполнились слезами. — Я знаю.

Огонь зажигалки погас. Гленн закурил и положил её на приборную доску. Он по-прежнему неотрывно смотрел на бассейн, по его щеке покатилась слеза. Голос Нила угасал, пока, наконец, не затих, не слился с голосами других вечно молодых призраков, населявших парк Парнелл.

Если бы каждый раз, проходя сквозь эти ворота, он получал доллар, то он бы давно уже разбогател. По крайней мере, у него было бы намного больше денег, чем приносил его зоомагазин в Брукхил Молл. Он всегда любил животных, и эта работа была ему по душе, хотя раньше, будучи ещё ребёнком, способным мечтать, он хотел работать в зоопарке в большом городе вроде Бирмингема, путешествовать по всему миру и собирать экзотических животных. Отец умер, когда Гленн был на втором курсе Алабамского университета, и ему пришлось вернуться в Берримор Кроссинг и найти работу: мать была тогда на грани нервного срыва. Он хотел вернуться в колледж, но время ускользало день за днём: он познакомился с Линдой, они полюбили друг друга. А потом они поженились, и через четыре года родился Нил…

Такое может случиться с любым, разве не так?

Стёкла его очков были покрыты мелкими брызгами от капель дождя, ударявшихся об опущенное боковое стекло. Гленн снял очки и вытер стёкла носовым платком. Без очков всё казалось ему слегка туманным, но он не так уж и плохо видел.

Руки его дрожали. Он испытывал небольшой страх, но уж точно не ужас. Забавно. До того, как он пришёл сюда, он был уверен, что будет напуган до смерти. Конечно, время ещё не пришло. Нет, нет. Ещё рано. Он снова надел очки, медленно поднял руку, вынул изо рта сигарету и приоткрыл рот, выпуская дым. Затем он прикоснулся к тяжёлым ножницам для обрезки цепей, которые лежали рядом с ним на пассажирском сиденье.

Сегодня, в последний день лета, он пришёл в бассейн, прихватив свой собственный входной билет.

Под брюками у него были красные плавки — те самые, о которых Линда сказала, что в таких только на поле идти, провоцировать быков. На губах Гленна мелькнула нервная улыбка. Если бы не Линда, то за эти две недели он давно бы уже бросился в воду в самом глубоком месте. Она говорила, что им нужно быть сильными, что нужно двигаться вперёд, смириться со смертью Нила и научиться жить с этим, и Гленн соглашался, — но это было ещё до того, как он начал думать. До того, как он начал читать о парке Парнелл и изучать его историю.

До того, как он узнал.

Когда Нил утонул, в муниципальном совете решили временно закрыть и бассейн, и парк. Смерть Нила была уже третьей за это лето. В июне в бассейне погибла девочка по имени Ванда Шеклфорд, а четвёртого июля — Том Данниган. Нил был знаком с Вандой Шеклфорд. Гленн вспомнил, как однажды вечером они с Нилом обсуждали это происшествие.

— Семнадцать лет! — сказал Гленн, держа в руках экземпляр «Вестника Берримор Кроссинг». — Как жаль! — Он сидел в кожаном кресле в углу, а Линда — на диване, вышивала подарок на день рождения для Сью Энн Мур. Нил удобно расположился на полу и собирал пластиковую модель ракеты, которую купил тем же днём в Брукхилл Молл.

— Пишут, что она и мальчик по имени Пол Бакли решили искупаться ночью и перелезли через забор. — Он посмотрел на Линду. — Это случайно не сын Алекса Бакли? Футболист?

— Наверно, да. Ты не знаешь, Нил?

— Ага. Пол Бакли, центральный защитник «Гриссом Хай». — Нил склеил две детали треугольной турельной установки и отложил её в сторону, чтобы дать клею высохнуть. Затем он повернулся к отцу. Он был похож на Гленна, такой же худой, долговязый и в очках.

— Они с Вандой Шеклфорд встречались. Она должна была окончить школу в следующем году. Там ещё что-нибудь пишут?

— Несколько цитат Пола Бакли и полицейского, который доставал тело девочки из бассейна. Пол говорит, они немного выпили, а потом решили искупаться. Говорит, он заметил, что она пропала, только когда позвал её, а в ответ ничего не услышал. Он подумал, что она решила подшутить над ним. — Гленн протянул газету сыну.

— Даже представить себе не могу, что кому-то хочется купаться в темноте, — сказала Линда. Овальное лицо с приятными чертами в обрамлении светлых волос, а глаза карие, как у Нила. Она сосредоточилась на особо трудном стежке, а затем подняла взгляд. — Вот и первый.

— Первый? О чём ты?

Линда смущённо пожала плечами.

— Не знаю. Просто… Ну, говорят, что всё плохое случается по три раза. — Она вернулась к работе. — Думаю, властям лучше бы засыпать этот бассейн.

— Засыпать бассейн? — В голосе Нила прозвучала тревога. — Почему?

— Потому что прошлым летом в июне сын Хапперов утонул там, забыл? В первые выходные каникул. Слава богу, это случилось не при нас. А два года назад утонула дочь Маккарринов, воды было четыре фута. Спасатель этого даже не заметил, пока кто-то не задел её тело ногой. — Она вздрогнула и посмотрела на Гленна. — Помнишь?

Гленн затянулся, глядя на бассейн сквозь лобовое стекло, по которому стекали капли дождя.

— Да, — сказал он тихо. — Я помню.

Так он сказал сейчас, но тем вечером он ответил Линде, что многие люди — особенно дети — тонут в бассейнах, прудах и озёрах каждое лето. Некоторые тонут даже в собственной ванне! В муниципальном совете напрасно решили закрыть парк Парнелл, лишая жителей Берримор Кроссинг, Лидз, Кукс Спрингс и других близлежащих районов возможности отдохнуть. Люди, оставшиеся без парка Парнелл, в жаркий летний день вынуждены или ехать в Бирмингем, или купаться в грязной воде местного озера Логан Мартин!

Однако он помнил, что кто-то из Лидз утонул в дальнем конце бассейна за год до того, как погибла дочь Маккаринов. Кажется, там утонуло ещё двое? Или трое?

— Думаешь, ты чертовски умён, — прошипел Гленн, — но я всё знаю. Ты убил моего сына, и клянусь богом, ты за это заплатишь.

Поверхность воды зловеще подрагивала от дуновений ветра, и Гленну казалось, будто она смеётся. Он услышал голос Нила, доносящийся издалека, сквозь время и пространство: «Оно убило меня, папа! Я не утонул!.. Я не утонул!.. Не утонул! Не…»

Гленн с силой прижал ладонь ко лбу. Иногда это помогало отогнать призрачный голос, на этот раз тоже сработало. У него заболела голова, и тогда он открыл бардачок, достал оттуда наполовину пустой пузырёк «Экседрина». Смахнул крышку, достал одну таблетку и положил её под язык.

Сегодня последний день августа, а значит, завтра утром сюда придут рабочие и откроют большой круглый сток с металлической решёткой в дальнем конце бассейна, на глубине двенадцати футов. Электронасос начнёт откачивать воду через трубы, проложенные ещё в 1945-м, когда строился бассейн. Вода проделает путь в две с лишним мили, пока не достигнет заводи озера Логан Мартин. Гленн очень хорошо знал маршрут, по которому проложены трубы, потому что изучал старые пожелтевшие схемы в администрации Берримор Кроссинг. А в конце мая, когда жара начнёт потихоньку возвращаться, и впереди замаячит знойное лето, вода из Логан Мартин потечёт по этим трубам назад, сквозь сложную систему фильтров и очистительных сооружений, и уже свежая, чистая, вновь засверкает в бассейне.

Но не только вода попадёт в бассейн.

Гленн разжевал ещё одну таблетку «Экседрина» и затушил окурок в пепельнице. Время пришло. Завтра уже будет поздно. Потому что завтра то, что прячется в бассейне, просочится сквозь решётку и скроется на грязном дне озера, где останется дожидаться следующего лета и манящего звука работающего насоса.

У Гленна вспотели ладони, и он вытер их о брюки. Том Данниган утонул в дальнем конце бассейна четвёртого июля, пока все отмечали ежегодный праздник[6]и жарили барбекю. Гленн и Линда как раз ели мясо, щедро политое соусом, когда около бассейна поднялась суматоха. Линда вскрикнула: «Боже мой! Нил!».

Но это не Нил лежал на животе, пока спасатель пытался вернуть бездыханное тело мальчика к жизни. Нил нырял в воду с вышки, когда жена Тома принялась звать на помощь. В бассейне было много людей, но никто не видел, как Том Данниган исчез под водой, никто не слышал его крика или всплеска воды. Пробиваясь сквозь толпу зевак, Гленн подошёл ближе и увидел, как спасатель пытается реанимировать Тома. Глаза мальчика были открыты, изо рта сквозь посиневшие губы текла вода. Но взгляд Гленна был прикован к маленькому фиолетовому синяку круглой формы на шее Тома, рядом с тем местом, где начинается череп. На синяке виднелись красные точки, будто крошечные сосуды под кожей были повреждены. Гленн задумался, отчего мог появиться такой синяк. Но кровоподтёк был такой маленький, что он не придал этому значения. Затем врачи «Скорой помощи» унесли Тома, накрыв его простынёй, и после этого бассейн на неделю закрыли для посетителей.

И лишь позднее — намного позднее — Гленн понял, что синяк, возможно, был следом от укуса.

Он кормил хамелеона в зоомагазине, и вдруг рептилия, которая была на тот момент травянисто-зелёного цвета, под цвет дна террариума, решила укусить его за палец. Зубов у хамелеона не было, но на коже остался маленький круглый след, который почти тут же исчез. Но этот след не давал Гленну покоя до тех пор, пока он не понял, что ему это напомнило.

Раньше он никогда не обращал особого внимания на хамелеона, но теперь задумался, как ему удаётся так быстро менять цвет с травянисто-зелёного на песочный, под цвет грунта в углу террариума. Гленн положил в террариум большой серый камень, и вскоре хамелеон, забравшись на него, тут же стал серым. Он мог бы совсем слиться с окружающей средой, если бы его не выдавали крошечные, чёрные, немигающие глаза.

— Я знаю, ЧТО ты такое, — прошептал Гленн. — О да. Я точно знаю.

Темнело. Гленн оглянулся, чтобы проверить, на месте ли экипировка: на заднем сиденье лежали подводная маска с дыхательной трубкой и ласты. Под сиденьем лежал подводный фонарь — большой фонарь в прозрачном пластиковом корпусе с красным выключателем. Гленн купил всё это в спортивном отделе магазина «Кеймарт» в Бирмингеме. Там его никто не знает. Но главная его покупка лежала на заднем сиденье, завёрнутая в жёлтое полотенце. Он протянул руку и положил свёрток себе на колени. Затем он начал осторожно разворачивать полотенце, пока, наконец, не сверкнул металл — чистый, блестящий и смертоносный.

— Выглядит угрожающе, да? — спросил тогда клерк из «Кеймарта».

Гленн согласился с ним. Но, так или иначе, это было именно то, что ему нужно.

— А меня под воду и силой не затащишь, — сказал клерк. — Вот ещё! Я люблю твёрдо стоять на ногах. А для чего вам нужна эта штука?

— Для крупного зверя, — ответил Гленн. — Такого крупного, что вы всё равно не поверите.

Он провёл рукой по холодной стали ружья для подводной охоты[7], лежащего у него на коленях. Он прочитал все предупреждения и инструкции и привёл ружьё в полную готовность. Всё, что оставалось сделать, — это сдвинуть рычажок предохранителя, а затем плавно нажать на спусковой крючок, как у любого другого оружия. Ночью, пока Линда спала, он практиковался в подвале, стреляя по подушкам. Она сочла бы его сумасшедшим, увидев, что от них осталось.

Но она и так считала его сумасшедшим, поэтому какая разница? Как только он рассказал ей о своих подозрениях, она стала как-то иначе смотреть на него. Это читалось в её взгляде. Она думала, что он идёт ко дну.

— Это мы ещё посмотрим.

Теперь, когда час приближался, его лицо покрывали капли холодного пота. Он уже собирался выйти из фургона, как вдруг замер. Сердце бешено стучало.

Полицейская машина свернула на парковку и теперь направлялась прямо к нему.

«Боже, только не это!» — подумал он. Перед глазами возникла Линда с телефонной трубкой в руках: «Офицер, мой муж сошёл с ума! Я не знаю, что он ещё выкинет. Перестал ходить на работу, его мучают кошмары, и из-за этого он почти не спит, а ещё он думает, что в бассейне парка Парнелл завелось чудовище! Говорит, что это чудовище убило нашего сына! К врачу он идти не хочет и вообще не хочет ни с кем разговаривать на эту тему…»

Полицейская машина приближалась. Гленн торопливо завернул ружьё в полотенце и засунул его между дверью и сиденьем. Он положил ножницы для обрезки цепей на пол как раз в тот момент, когда полицейская машина поравнялась с ним и остановилась, и ему ничего не оставалось, кроме как неподвижно сидеть и улыбаться.

— Всё в порядке, сэр? — спросил полицейский на пассажирском сиденье, наклонившись к боковому окну с опущенным стеклом.

— Да. Всё в порядке. Просто сижу здесь. — Гленн чувствовал, как дрожит его голос. Он так широко растянул губы в улыбке, что казалось, они вот-вот порвутся от напряжения.

Полицейский вдруг начал открывать дверь, и Гленн понял, что он увидит снаряжение, лежащее сзади.

— Всё в порядке! — запротестовал Гленн. — Правда! — Но дверь полицейской машины уже открылась, сейчас он выйдет и увидит…

— Погодите-ка, это вы, мистер Колдер? — спросил полицейский, сидящий за рулём. Второй полицейский замешкался.

— Да. Я Гленн Колдер.

— Меня зовут Майк Уорд. Я купил у вас щенка кокер-спаниеля в начале лета. В подарок дочке на день рождения. Помните?

— Э… да! Конечно! — Гленн действительно вспомнил его. — Да! И как он?

— Отлично. Мы назвали его Бозо, потому что у него лапы похожи на клоунские ботинки — такие же большие, мягкие. Знаете, я никогда не думал, что у маленького щенка может быть такой зверский аппетит!

Гленн заставил себя рассмеяться. Он чувствовал, как на глаза давит от напряжения.

Майк Уорд помолчал, а затем сказал что-то своему напарнику, Гленн не расслышал, что именно. Напарник вернулся в машину и захлопнул дверь, и только после этого Гленн позволил себе вздохнуть.

— Так вы в норме, мистер Колдер? Я имею в виду… я знаю, что случилось с вашим сыном, и…

— Всё нормально, — сказал Гленн. — Я просто сижу здесь. Просто размышляю. — Голова у него раскалывалась.

— Мы были здесь, когда всё это произошло, — сказал Майк, — соболезную.

— Спасибо.

В памяти Гленна вновь всплыла та чудовищная сцена: он вспомнил, как оторвал взгляд от спортивного журнала и увидел Нила, спускающегося по алюминиевой лестнице у левого края бассейна, возле дальнего, самого глубокого конца. «Надеюсь, он будет вести себя осторожно», — забеспокоилась Линда и крикнула ему: «Будь осторожен!». Нил помахал в ответ и опустился в сверкающую голубую воду.

В тот день в бассейне было людно. Один из самых жарких дней лета.

Внезапно Линда отложила в сторону свою вышивку, на её лицо упала тень от соломенной шляпы. И она произнесла слова, которые навсегда врезались ему в память: «Гленн! Я нигде не вижу Нила!»

В этот момент что-то в окружающем мире сломалось. Время исказилось, всё пошло не так, и Гленн почувствовал весь ужас, который лежал так близко к поверхности.

Спасатели достали Нила из воды и начали делать ему искусственное дыхание, но он был уже мёртв. Гленн точно знал это. Он умер. А когда тело Нила перевернули, всё ещё пытаясь вернуть его к жизни, Гленн увидел маленький фиолетовый синяк на шее сына. У самого основания черепа.

«Боже мой, — подумал Гленн, — что-то украло его жизнь».

Возможно, в тот самый момент он сошёл с ума. Потому что он осмотрел поверхность воды и заметил кое-что очень странное.

Слева не было никакой алюминиевой лестницы, ведущей на глубину. Справа лестница была, а слева — нет.

— Он был молодчина, — сказал Гленн, обращаясь к полицейским. На лице его застыла улыбка, и он никак не мог от неё избавиться. — Мы с женой любили его. Очень любили.

— Что ж, сэр… Думаю, нам пора. С вами точно всё в порядке? Вы… хм… вы ведь не пили?

— Нет. Трезв, как стёклышко. Не беспокойтесь обо мне, я уже собирался ехать домой. Я же не хочу расстраивать Линду, верно?

— Конечно, сэр. Берегите себя.

Машина дала задний ход, развернулась через всю парковку и поехала по направлению к дороге.

Голова болела адски. Гленн проглотил третью таблетку, глубоко вздохнул и подобрал с пола ножницы. Затем он вышел из машины, подошёл к воротам и срезал с них цепь. Та с грохотом упала на бетон, ворота открылись.

Последняя преграда между ним и чудовищем из бассейна исчезла.

Он вернулся к машине, бросил ножницы на сиденье, скинул ботинки, снял носки и брюки. Всю одежду он побросал в одну кучу возле фургона, но рубашку в голубую полоску приберёг. Эту рубашку ему подарил Нил. Затем он взял маску, ласты, дыхательную трубку, подошёл к бассейну и сложил всё снаряжение на скамейку. Капли дождя оставляли рябь на поверхности воды, а на дне бассейна были видны длинные тёмные тени плавательных дорожек — иногда здесь проходили местные состязания по плаванию. Дно было выложено керамической плиткой тёмно-синего, бледно-зелёного и голубого цвета.

Чудовище могло прятаться где угодно, для этого у него были тысячи возможностей, рассудил Гленн. Оно могло вытянуться вдоль плавательной дорожки, или слиться с одной из плиток на дне. Он посмотрел в дальний конец бассейна, где когда-то увидел фальшивую лестницу: чудовище могло принять вид лестницы, или замаскироваться под сток, или спрятаться в трубе, тихонько ожидая, пока какой-нибудь человек не подплывёт достаточно близко. Да. У него тысяча обличий, цветов, уловок. Но пока вода не ушла в озеро, чудовище, убившее Нила, прячется здесь. Где-то здесь.

Он вернулся к машине, взял подводный фонарь и ружьё. Смеркалось, и он зажёг свет.

Он хотел, чтобы существо сразу заметило его, как только он нырнёт в воду: фонарь будет для него приманкой, как неоновая вывеска над придорожным кафе.

Гленн сел на краю бассейна и надел ласты. Чтобы надеть маску, пришлось снять очки, и теперь всё вокруг казалось размытым, но ничего лучше он придумать не мог. Он вставил в рот дыхательную трубку, взял фонарь в левую руку и медленно наклонился к воде.

«Я готов», — повторял он про себя. Он дрожал и не мог ничего с этим поделать. Бассейн не чистили уже две недели, вода была грязная, в ней плавали пустые банки из-под газировки, окурки, мёртвые жуки. Мимо лица Гленна проплыл скелет сойки, и Гленн подумал, что, наверное, кто-то раздавил птицу.

Перевернувшись на живот, Гленн опустил голову в воду, оттолкнулся от края бассейна и с оглушительным всплеском нырнул. Он поплыл в сторону стока, направляя вперёд луч света, освещая себе путь. Вода вокруг него была грязная, на дне скопился осадок. Вдруг что-то блеснуло в свете фонаря, и дрожащий от холода Гленн нагнулся, чтобы посмотреть, что это было. Предмет, лежащий на дне, оказался пивной банкой. Но чудовище по-прежнему могло скрываться где угодно. В чём угодно. Гленн высунул голову на поверхность, при этом из дыхательной трубки фонтанчиком брызнула вода, как у кита. Затем он продолжил медленно изучать бассейн, в ушах стучала кровь, а дыхание сквозь трубку звучало так, будто кто-то раздувал огромные кузнечные мехи. В какую-то секунду он ударился головой о противоположную стенку бассейна и поплыл в другом направлении, иногда делая рывок, взмахнув ластами.

«Ну же, чёрт тебя подери! — думал Гленн. — Я знаю, что ты здесь!»

Но в глубине не было никакого движения. Он посветил фонариком по сторонам, надеясь, что где-нибудь промелькнёт тень.

«Я не спятил, — повторял он про себя. — Правда же, не спятил». У него снова заболела голова, а под маску начала просачиваться вода, скапливаясь прямо под носом. «Выходи и нападай, чёрт возьми! Я в твоей стихии, гадина! Ну же!»

Линда упрашивала его сходить к врачу в Бирмингеме. Говорила, что поедет вместе с ним, и что доктор его выслушает. Она говорила, что в бассейне нет никаких чудовищ. Откуда им там взяться?

Гленн знал, откуда. После смерти Нила он много читал и думал. Пересматривал подшивки «Вестника», искал любую информацию о бассейне парка Парнелл. Он выяснил, что за последние пять лет каждое лето в этом бассейне умирал как минимум один человек. До этого за восемь лет здесь не было ни одной жертвы — с того момента, как утонул старик, который уже однажды перенёс инсульт.

Но ответ Гленн нашёл в «Бирмингем Ньюс» шестилетней давности, в выпуске за десятое октября.

В статье под названием «Жителей района у озера пугает „яркий свет“».

Девятого октября несколько человек, живущих неподалёку от озера Логан Мартин, наблюдали в небе голубую светящуюся сферу. Она пронеслась по небу со звуком, который, по словам одного из очевидцев, был похож на «звук, с которым пар вырывается из трещины в батарее». Голубой свет исчез в водах озера, и в течение следующих нескольких недель на берегу то и дело находили мёртвых рыб.

«Ты нашёл трубы, ведущие в наш бассейн, так ведь?» — думал Гленн, исследуя серые глубины бассейна при свете фонаря. «Может быть, там, откуда ты родом, кругом одна вода, и ты не можешь находиться в другой среде. Может быть, для тебя высосать из человека жизнь так же быстро и легко, как для некоторых из нас раздавить муравья. Может быть, этим ты и питаешься. Но ей-богу, я пришёл, чтобы убить тебя, и я найду тебя, даже если мне придётся всё тут…»

Что-то шевельнулось.

Внизу, под ногами. Возле стока. Тень… что-то непонятное.

Гленн не разглядел, что это было. Он просто почувствовал, как что-то медленно разматывается рядом с ним.

Одним движением большого пальца он снял ружьё с предохранителя. Он не видел ничего, кроме плавающих вокруг мёртвых жуков, когда у него из-под ног всплыл газетный лист, ударил его по лицу и снова медленно опустился на дно. Нервы Гленна были на пределе, и с весельем, граничащим с истерикой, он подумал, что это, должно быть, страница с некрологами.

Он опустился на дно.

Вокруг него сгустилась темнота. Готовясь к следующему движению, он пытался разглядеть что-нибудь в свете фонаря. Вода казалась густой и маслянистой, грязной. Погрузившись на самую глубину, он продолжал изучать дно. Вода мутнела из-за взмахов ластами, свет не пробивался сквозь эту грязь. Гленн оставался под водой так долго, как только мог. Когда он почувствовал, что лёгкие уже не выдерживают, он начал медленно подниматься вверх.

Когда он достиг поверхности, что-то схватило его за голову.

Это было что-то холодное, будто резиновое на ощупь, и Гленн знал — это хватка смерти. Он ничего не мог сделать, кричал прямо в дыхательную трубку, яростно отбивался и мельком увидел кусочек скользкой зелёной кожи. Маска сбилась набок из-за его лихорадочных движений, и под неё хлынула вода. Он ничего не видел, вода заполнила его ноздри, а существо обвивало его плечи. Вместо крика под водой раздавалось бульканье. Он схватил существо, сорвал его с себя и отчаянно отшвырнул в сторону.

Гленн рванул к краю бассейна, поднимая столбы брызг. Алюминиевая лестница была прямо напротив, и он потянулся к ней, чтобы подняться наверх.

«Нет!» — внезапно промелькнуло у него в мыслях. Он резко отпрянул назад, не успев дотронуться до металла — или того, что замаскировалось под металл. Так оно и убило Нила. Притворилось лестницей и схватило его, когда он спускался в воду, а потом затащило его на глубину и убило, а смеющиеся вокруг люди ничего не подозревали.

Он отплыл подальше от лестницы и ухватился за край бассейна. Его била сильная дрожь, из носа текла вода. Пока ноги оставались в воде, он был в опасности, поэтому он подтянул их к груди так быстро, что больно ударил себя коленом по подбородку. И только после этого он осмелился оглянуться и направить луч света на чудовище.

Примерно в десяти футах на волнах покачивался порванный детский надувной круг с головой морского конька. У него был ярко-красный улыбающийся рот.

Гленн рассмеялся, снова раздался плеск воды. «Герой, — подумал он. — Настоящий герой. О боже, видела бы это Линда! Детская игрушка напугала меня так, что я чуть не обделался». Смех становился всё громче и отрывистее. Гленн смеялся до тех пор, пока не осознал, что правой рукой всё ещё держится за сточный жёлоб, а вокруг запястья у него намотана подводная маска.

В левой руке у него был фонарь.

Он выронил дыхательную трубку. И ружьё.

Смех резко оборвался.

По спине пробежал холодок. Изогнувшись, Гленн увидел трубку в пяти-шести футах от себя. Ружьё лежало на дне.

Он ни на секунду не задумался, что надо выбираться из бассейна. Тело сделало всё инстинктивно: он подтянулся, упал на бетон, лёг на живот и лежал так под дождём, дрожа от ужаса.

Без ружья у него нет шансов. «Можно взять ножницы», — подумал он. Отрезать гаду голову! Но нет, нет, для этого понадобятся две руки, а ему нужна одна свободная рука, чтобы держать фонарь. Он подумал, что придётся вернуться в Бирмингем, купить ещё одно ружьё, но вдруг понял: если он сядет в машину и уедет из парка Парнелл, то начнёт сожалеть об этом уже в пути, а голос Нила будет преследовать его: «Ты же знаешь, что я не утонул, ведь знаешь, папа? Ты же знаешь, я не…»

Он мог бы сесть в машину, уехать и никогда не возвращаться сюда. Последний день лета, утром откроют люк стока, чудовище окажется на свободе и спрячется в озере в ожидании нового сезона и новых жертв.

Он знал, что ему придётся это сделать. Он должен это сделать. Должен. Он должен надеть маску, подобрать дыхательную трубку и нырнуть за ружьём. Он лежал, прижавшись щекой к бетону, и смотрел на тёмную воду. Сколько счастливых летних дней он провёл в этом бассейне? В детстве он не мог дождаться открытия очередного сезона, когда можно будет вернуться сюда. Но теперь всё изменилось. Абсолютно всё, и назад дороги нет.

Нил мёртв, убит чудовищем в этом бассейне. Гленн понимал, что часть его души умерла вместе с Нилом. Та часть души, для которой это место было воплощением беззаботной молодости, опорной точкой для приятных воспоминаний. А следующим летом чудовище вернётся, чтобы убить ещё чьи-нибудь мечты.

Он должен подобрать ружьё. Другого выхода нет.

Ему потребовалось ещё около минуты, чтобы тело, наконец, прислушалось к зову разума. По коже снова пробежал холод, когда он перевернулся и медленно, опасаясь поднять брызги, скользнул в воду. Он надел маску, осторожно дотянулся до трубки, пытаясь держаться как можно ближе к поверхности воды, вставил трубку в рот. В голове пронеслась мысль: что, если чудовище забралось в трубку? Тогда их обоих ждёт неприятный сюрприз. Но трубка оставалась трубкой, даже после того как Гленн дунул в неё, избавляясь от остатков воды.

Если здесь вообще было чудовище. Эта мысль обожгла его. Если. В том-то и дело. «Что, если Линда была права? — спросил он сам себя. — Что, если здесь ничего нет, и я пришёл сюда, чтобы просто мутить воду? Что, если все мои догадки неверны, и я на самом деле лишился рассудка? Нет, нет, я прав. Я знаю, что прав. Боже мой. Я просто не могу ошибаться».

Он глубоко вдохнул и с шумом выпустил воздух. Рваный зелёный надувной круг, казалось, медленно двигался по направлению к Гленну. Не стала ли шире улыбка на его морде? Не блеснули ли во рту зубы? Гленн смотрел, как круг покачивается на поверхности воды в свете фонаря, сделал ещё один глубокий вдох и нырнул за ружьём.

От этого движения со дна снова поднялся мусор. Вода казалась живой: тут и там метались тени, когда он двигался ко дну, скользя животом по плиткам. В свете фонаря блеснула ещё одна пивная банка, затем он увидел несколько монет, оставленных детьми, которые развлекались, ныряя за ними. На дне ему попалось что-то острое, и Гленн подумал, что это, должно быть, куриная кость: кто-то перебросил её через забор. Он продолжал двигаться, медленно поворачивая фонарь из стороны в сторону.

Он проводил рукой по дну, поднимая облака грязи, и снова что-то блеснуло. Ещё одна скомканная банка из-под пива… стоп, нет, это что-то другое. Его сердце замерло. Он смёл рукой грязь с этого предмета и увидел ствол ружья. Схватил его правой рукой и мгновенно почувствовал облегчение. «Ну слава богу!» — подумал он. Теперь он снова чувствовал себя во всеоружии, перед ним опять сгустилась тень. Развернувшись, он посветил назад. Ничего. Абсолютно ничего. Справа от него со дна, будто скат, поднималась газетная страница, а слева в просвете между облаками грязи он разглядел сток. Он находился на глубине в двенадцать футов. На самой глубине, том самом месте, куда родители не пускали своих детей.

В трёх футах от стока промелькнуло что-то ещё. Что-то, от чего у Гленна перехватило дыхание, а из ноздрей вырвалась цепочка пузырьков воздуха.

В этот самый момент ружьё в его руке — то, что он принял за ружьё, — приняло свой настоящий облик, сбросило маскировку. Мертвенно бледные щупальца схватили Гленна за запястье, как только он разжал пальцы.

Гленн вскрикнул и из его рта вырвались пузыри, но он закрыл рот, прежде чем успел выпустить весь оставшийся в лёгких воздух. Гленн пытался вырваться из воды, но третье и четвёртое щупальца — бледные, почти прозрачные, жёсткие и натянутые, будто струны рояля, — обвились вокруг прутьев решётки стока и застыли намертво.

Гленн отчаянно сопротивлялся. Из призрачного тела чудовища показалась голова — треугольная, как у кобры, с единственным ярко-красным горящим глазом с золотистым зрачком. Под ним был маленький круглый рот с присосками, как у морской звезды. Рот быстро пульсировал и менял цвет с белого на красный.

Единственный глаз холодно и беспристрастно смотрел на Гленна. Внезапно шея существа удлинилась, и оно попыталось присосаться ртом к его шее.

Он знал, куда оно метит, и успел замахнуться для удара левой рукой за секунду до того, как оно достигнет своей цели. Существо впилось ему в плечо, как в горячем поцелуе, но через пару секунд с явным отвращением отпрянуло. Голова чудовища качалась вперёд и назад, пока Гленн пытался защитить шею и позвоночник. Его лёгкие сжимались, в рот попала вода, трубка выпала изо рта. Вода стремительно наполняла маску, фонарь выскользнул из руки и лежал на дне, освещая клубы грязи, будто заходящее солнце в небе чужой планеты.

Голова существа дёрнулась вперёд, направляя рот прямо на лоб Гленна. Он рванулся в сторону так далеко, как только мог, и существо присосалось к стеклу его маски. Гленн почувствовал, как щупальца обвились вокруг тела, сжали его, будто пытаясь сломать рёбра и выжать из лёгких остатки воздуха. Левой рукой он закрыл шею под затылком. Глаз чудовища вращался в глазнице, пытаясь разглядеть то, чего оно так жаждало. Рот существа теперь был ярко-красным, и Гленн увидел глубоко внутри белого тела тёмно-красный сгусток, который пульсировал в том же ритме, что и рот чудовища.

«Его сердце, — понял он. — Сердце».

Кровь стучала у него в висках. Лёгкие сжимались, вот-вот готовые наполниться водой. Он посмотрел вниз, увидел в нескольких футах от себя настоящее ружьё. У него не было ни секунды для колебаний, и он понимал, что умрёт, если упустит этот шанс.

Он убрал руку с шеи и потянулся за ружьём, сердце стучало так, что казалось, будто голова вот-вот взорвётся.

Голова существа резко приблизилась к нему. Присоски устремились к основанию черепа Гленна, и на секунду Гленн ощутил такую боль, будто его череп готов был расколоться на части, но за болью последовало онемение, будто вкололи обезболивающее, и Гленн почувствовал, что плывёт куда-то — прямиком к смерти.

Но в руке у него всё ещё было ружьё.

Чудовище дрожало от предвкушения. Между присосками показались крохотные игольчатые зубы, которые впились в плоть своей добычи и устремились к позвоночнику, к месту у основания черепа.

Какая-то часть души Гленна хотела сдаться. Плыть по течению и спать. Присоединиться к Нилу и остальным, к тем, кто когда-то уснул в этом бассейне. Это было бы так просто… Так просто…

Но та его часть, которая цеплялась за жизнь, за Линду, за мир за пределами этого бассейна, заставила его поднять ружьё, направить его прямо в пульсирующее сердце чудовища и надавить на спусковой крючок.

Его пронзила острая боль, от которой в голове всё прояснилось. Чёрное облако крови наполнило воду вокруг него. Гарпун пронзил тело существа, зацепив его собственное предплечье. Чудовище отпрянуло от его шеи, мотая головой с широко раскрытым от удивления глазом. Гленн увидел, что гарпун вошёл прямо в сердце чудовищу — если, конечно, это было сердце — а затем, собрав остатки сил, отдёрнул руку. Гарпун вырвал сердце из извивающегося тела чудовища. Зрачок изменил цвет с золотого на чёрный, и искалеченное тело — желеобразная масса, распадающаяся на куски, — попыталось просочиться сквозь решётку стока.

Лёгкие Гленна расправились. Начали наполняться водой. Жадно загребая воду руками, одна из которых кровоточила, он устремился к поверхности. Поверхность была так далеко — ужасно далеко. Глубина поглотила его и не хотела отпускать. Он поднимался вверх, темнота не давала ему покоя, а в горле уже булькала вода.

Наконец, голова его появилась на поверхности, и, глубоко вдыхая ночной воздух, Гленн услышал собственный прерывистый крик — победный крик зверя.

Он не помнил, как добрался до края бассейна. Лестнице он больше не доверял. Несколько раз он пытался выбраться и падал обратно в воду. Он потерял много крови, а в лёгкие попала вода. Он не знал, как долго это продолжалось, но в конце концов ему удалось выбраться. Оказавшись на мокром бетоне, он лёг на спину.

Чуть позже он услышал шипение.

С трудом подняв голову, он откашлялся, отхаркивая воду. На острие гарпуна с шипением испарялся кусок неземной плоти. Сердце чудовища съёживалось, пока не стало похоже на кусок угля и не рассыпалось чёрным пеплом. Ничего не осталось.

— Попался, — прошептал Гленн. — Попался!

Он ещё долго лежал на спине, пока кровь продолжала вытекать из раны на его руке. Когда он снова открыл глаза, то увидел звёзды.

— Какой-то псих вломился сюда сегодня ночью, — сказал один рабочий в спецодежде другому, прикуривая сигарету. — Утром в новостях показывали. Говорят, мужик захотел искупаться, вот и залез сюда. То-то цепь с ворот и срезана.

— Правда, что ли? О, господи. Джимми, мир совсем тронулся! — второй рабочий по имени Леон сидел на бетоне возле маленькой кирпичной пристройки, поворачивая железное колесо, при помощи которого открывался сток, и включая электрический насос. Они потратили целый час на то, чтобы очистить бассейн, прежде чем можно было открыть сток и сделать перерыв в работе. Пивные банки, мёртвых жуков и прочий мусор, скопившийся на дне, они сложили в мешок. Теперь вода утекала, насос мерно и глухо стучал. Это было первое сентябрьское утро, и сквозь ветви деревьев парка Парнелл светило солнце.

— Некоторые люди просто тупые с рождения, — глубокомысленно кивая, сказал Джимми. — В новостях сказали, что он сам себя гарпуном проткнул. Чепуху какую-то молол, бормотал что-то, но полицейский, который его тут нашёл, ничего не понял. Чокнутый, не иначе.

— Наверно, очень уж ему хотелось искупаться. Надеюсь, в психушке, куда его отправят, есть бассейн.

Оба рабочих сочли эту шутку очень смешной и расхохотались. Они всё ещё смеялись, когда электронасос издал протяжный стон и умолк.

— Ох, чтоб меня! — Джимми затушил сигарету о бетон и встал. — Мы, наверно, что-то пропустили! Сток, похоже, засорился. — Он подошёл к кирпичной постройке и достал складной инструмент с длинной ручкой и металлическим крюком на конце. — Посмотрим, получится ли это вытащить. Если не получится, то кому-то по имени Леон придётся искупаться.

— Эй, а почему я? Я купаюсь только в ванне.

Джимми подошёл к бассейну, остановился возле трамплина, опустил инструмент в воду, раздвинул ручку и принялся шарить в стоке. В решётке стока он наткнулся на нечто, похожее на резину. Вытащив странный предмет на поверхность, он вытаращил глаза и уставился на то, что свисало с крюка.

Что бы это ни было, у него был… глаз.

— Иди… иди позови кого-нибудь, — с трудом сказал он Леону. — Быстро, зови кого-нибудь!

Леон побежал к телефону-автомату возле закрытого торгового киоска.

— Эй, Леон! — крикнул Джимми, и Леон остановился. — Скажи им, что я не знаю, что это такое… Но оно, кажись, мёртвое! И скажи, что мы нашли это в глубоком конце бассейна!

Леон побежал звонить.

Электронасос вдруг снова заработал и продолжил откачивать воду в озеро со звуком, похожим на биение огромного сердца.

Перевод: А. Домнина

Город Гибели

Он пробудился с памятью о громе, прокатившемся сквозь каждую его косточку.

Дом был погружен в тишину. Будильник не прозвонил. «Опоздал на работу!» — понял он, пораженный стрелой отчаянного, безнадежного ужаса. Но нет, нет… погодите минутку; он заморгал, прогоняя застилавший глаза туман, тогда мало-помалу прояснилось и в голове. Во рту ещё держался вкус лука из вчерашнего мясного рулета. День мясного рулета — пятница. Сегодня, значит, суббота. Слава Богу, в контору идти не надо. Уф, — подумал он, — успокойся… успокойся…

Господи, ну и кошмар ему привиделся! Сейчас сон таял, спутанный и невнятный, оставляя, впрочем, свою странную, недобрую суть, как змея оставляет сброшенную кожу. Минувшей ночью была гроза — Брэд знал это наверняка, поскольку, вынырнув из сна, увидел пронзительно-белые сполохи и услышал выворачивающий нутро гулкий рык — о стены спальни грохотала настоящая буря. Однако в чем заключался кошмар, Брэд не мог сейчас вспомнить; он чувствовал головокружение и потерю ориентации, точно только что сошел со взбесившейся ярмарочной карусели. Зато он помнил, что сел в постели и увидел молнию, такую яркую, что в наступившей следом тьме у него перед глазами замелькали синие пятна. А ещё Брэд помнил, что Сара что-то говорила… но теперь не знал, что…

«Черт, — думал Брэд, уставясь на противоположную стену спальни, где было выходившее на Бэйлор-стрит окно. — Черт возьми! Какой странный свет! И не скажешь, что на дворе июнь!» Свет казался скорее зимним, белым. Призрачный. Жутковатый. От него было немного больно глазам.

Брэд вылез из кровати и пересек комнату. Отдернув белую занавеску, он выглянул на улицу и сощурился.

В кронах деревьев и над крышами домов Бэйлор-стрит висело нечто вроде плотного, серого, слабо светящегося тумана. Туман этот неподвижно лежал по всей улице, насколько хватало глаз; куда ни глянь, все обесцветилось, будто что-то высосало отовсюду пестрые краски. Брэд посмотрел на небо, пытаясь отыскать солнце. Оно было где-то там, наверху — тусклая лампочка, светившая сквозь грязную вату. Послышались раскаты далекого грома, и Брэд Форбс сказал:

— Сара! Милая, ты только погляди!

Сара не ответила, не шелохнулась. Брэд глянул на жену. На простыню, саваном накрывавшей её, выбилась волна каштановых волос.

— Сара? — повторил он, делая шаг в сторону кровати.

И вдруг вспомнил, что она сказала прошлой ночью, когда он, не вполне очнувшись от сна, сел и увидел трескучую молнию.

Мне холодно, мне холодно.

Ухватив простыню за край, Брэд потянул.

Там, где прошлой ночью спала его жена, лежал скелет. К голому черепу цеплялись пряди ломких каштановых волос.

Скелет был в нежно-голубой ночной сорочке Сары, а вокруг, на белеющих костях и между ними, лежало что-то похожее на высохшие куски коры… кожа, понял он, да… её кожа. Череп ухмылялся. От кровати исходил горьковато-сладкий запах окутанного волглым туманом погоста.

— Охх… — прошептал Брэд. Он стоял, не спуская остановившегося взгляда с того, что осталось от жены, покуда глаза не полезли из орбит. Черепную коробку распирало изнутри так, точно мозг вознамерился взорваться, а из прикушенной нижней губы тоненькой струйкой ползла кровь. «Мне холодно, — сказала ночью Сара голосом, прозвучавшим, как болезненное хныканье. — Мне холодно».

А потом Брэд услышал собственный стон, отпустил простыню, шатаясь, попятился к стене, споткнулся о свои теннисные туфли и с маху приземлился на пол. Опадая на скелет, простыня словно бы вздохнула.

Снаружи гремел заглушенный туманом гром. Брэд уставился на костлявую ступню, которая торчала из-под нижнего края простыни, и увидел, как с неё на густой, длинный ворс зеленовато-бирюзового ковра, плавно покачиваясь, облетают хлопья мёртвой высохшей плоти.

Он не знал, сколько просидел так, глядя в одну точку и ничего не предпринимая. В голове мелькнуло, что, может быть, все это время он хихикал, или всхлипывал, или и то и другое, и Брэда чуть не стошнило. Захотелось свернуться клубком и снова уснуть; он и в самом деле на несколько секунд закрыл глаза, но, когда вновь открыл их, в кровати по-прежнему лежал скелет жены, а раскаты грома слышались ближе.

Не зазвони телефон у кровати, Брэд мог бы сидеть так до Судного Дня.

Каким-то образом очутившись на ногах, он схватил трубку, стараясь не глядеть вниз, на череп с каштановой шевелюрой, не вспоминать, какой красавицей была его — Боже правый, всего-то двадцативосьмилетняя! — жена.

— Алло, — выговорил он глухим мертвым голосом.

Ответа не было. В глубинах кабеля Брэд слышал щелчки и гудение телефонной сети.

— Алло?

В трубке не отвечали. Только теперь там как будто бы — как будто бы — послышалось тихое шелестящее дыхание.

— Алло? — взвизгнул Брэд в трубку. — Скажите же что-нибудь, черт вас возьми!

Новая серия щелчков; граммофонный бестелесный голос:

— Очень жаль, но сейчас мы не можем соединить вас с абонентом. Все линии заняты. Пожалуйста, повесьте трубку и попробуйте перезвонить позже. Спасибо. Вы слушаете запись…

Брэд грохнул трубку на рычаги, и от движения воздуха со скул черепа взлетели хлопья кожи.

Босой, в одних пижамных штанах он выбежал из спальни, промчался к лестнице, и ринулся вниз, истошно вопя:

— Помогите! Помогите! Кто-нибудь!

Он оступился, врезался в стену, но, ухватившись за перила, ухитрился не сломать шею. Продолжая пронзительно взывать о помощи, ураганом промчался через парадную дверь на двор. Под ногами захрустели опавшие листья.

Брэд остановился. Эхо его голоса разнеслось по Бэйлор-стрит. Воздух был сырым, неподвижным, густым, не давал дышать. Брэд уставился на сухие листья, ковром укрывшие побуревшую траву, которая всего сутки тому назад была зеленой. Внезапно поднявшийся ветер закружил новые сухие листья; Брэд задрал голову. Там, где накануне вечером (перед тем, как он, засыпая, закрыл глаза) стояли зелёные дубы, он увидел голые серые сучья.

— ПОМОГИТЕ! — пронзительно крикнул он. — КТО-НИБУДЬ, ПОМОГИТЕ! ПОЖАЛУЙСТА!

Но никто не откликнулся — ни в доме, где жили Пэйты, ни у Уокеров, ни у Кроуфордов, ни у Леманов. Бэйлор-стрит была недвижна и безлюдна, ни живой души, и, стоя под листопадом в седьмой день июня, Брэд почувствовал, как что-то упало ему в волосы. Он поднял руку, вытащил это и взглянул на то, что держал в руке.

Скелет птицы с несколькими бесцветными перышками, прицепившимися к костям.

Он стряхнул косточки с ладони и принялся лихорадочно вытирать её о пижаму. Потом он услышал, как у него в доме зазвонил телефон.

Он побежал к аппарату, стоявшему в глубине первого этажа, на кухне, схватил трубку и проговорил:

— Помогите! Прошу вас… я на Бэйлор-стрит! Пожалуйста, помо…

И оборвал лепет, расслышав потрескиванье электричества, шум сродни вою пронизывающего ветра, а в самой глубине проводов — как будто бы шелестящее дыхание.

Он тоже притих. Молчание затягивалось. Наконец, Брэд не вытерпел.

— Кто это? — спросил он напряженным шепотом. — Кто здесь?

Щелк. Зззззз…

Брэд с силой ткнул в «0». Почти немедленно на линии раздался прежний жуткий голос:

— Извините, но сейчас мы не можем вас соединить… — Обрушив кулак на рычаги, Брэд набрал 911[8].— Извините, но мы не можем… — Снова стукнув по рычагу кулаком, Брэд стал набирать номер соседей, Пэйтов, сбился и сделал ещё две попытки. — Извините, но… — Его пальцы опустились сразу на пять цифр. — Извините…

Брэд с воплем вырвал аппарат из стены и запустил через всю кухню, разбив окно над мойкой. В дом полетели сухие листья. Сквозь стеклянные панели двери чёрного хода Брэд увидел: на обнесенном изгородью заднем дворе что-то лежит. Он вышел. Сердце тяжело стучало, на лице и на груди выступили бисеринки холодного пота.

Среди опавших листьев, неподалеку от конуры, лежал скелет Сокса — их колли. Вид у собаки был такой, точно её ободрали до костей на середине шага. Возле останков, словно снег, лежали клочья шерсти.

В ревущей тишине Брэд услышал, как наверху зазвонил телефон.

Он бросился бежать.

Теперь уже от дома. В калитку заднего двора, на улицу, к парадному крыльцу Пэйтов. Он барабанил в дверь, громко призывая на помощь, пока не почувствовал, что теряет голос. Тогда Брэд кулаком разбил стекло в двери, не обращая внимания на боль и кровь, просунул руку внутрь и отпер щелкнувший замок.

Сделав первый шаг за порог, он почуял кладбищенскую вонь. Словно в доме мумифицировалось что-то, давным-давно умершее.

В спальне хозяев наверху он обнаружил тесно прижавшиеся друг к дружке скелеты. Третий скелет — в былые времена Дэйви Пэйт, двенадцатилетний паренек с кудлатой макушкой — лежал в кровати в комнате со стенами, оклеенными афишами Принца и «Тихого Бунта». На другой половине комнаты на засыпанном красным гравием дне аквариума лежали мелкие косточки.

Тогда Брэду все стало ясно. Да, яснее некуда. Он понял, что произошло, и чуть не опустился на колени в мавзолее Дэйви Пэйта.

Ночью пришла смерть. И обнажила до костей все и вся, кроме него.

Но если так… тогда кто — или что — набирало номер телефона? Прислушивалось на другом конце провода? Что… Боже милостивый, что?

Брэд этого не знал, но вдруг спохватился — он же сообщил этому неизвестному, что все ещё находится на Бэйлор-стрит. Быть может, прошлой ночью Смерть прозевала его; быть может, она скосила всех, пропустив его, а теперь… теперь, прознав, что Брэд до сих пор обретается на Бэйлор-стрит, придет за ним.

Брэд бежал из дома, промчался по опавшей листве, забившей сточные канавы Бэйлор-стрит, и взял курс на восток, к центру городка. Снова поднялся ветер — сонно, лениво, тяжело; сырой туман колыхнулся, и Брэд разглядел, что небо залито кровавым багрянцем. Позади, точно нагоняющие его шаги, грохотал гром. По щекам Брэда струились слезы ужаса.

Мне холодно, прошептала прошлой ночью Сара. Мне холодно. Это Смерть коснулась её костлявым пальцем и, прозевав Брэда, отправилась скитаться в ночи. Мне холодно, сказала Сара. Больше ей никогда уже не согреться.

Брэд выбежал к двум столкнувшимся на мостовой автомобилям. За баранками лежали одетые скелеты. Чуть поодаль из-под листьев едва виднелся остов крупного пса. Над головой застонали, заскрипели деревья — пропарывая в густом тумане дыры, в которые заглядывало кровавое небо, налетел ветер.

Конец света, подумал Брэд. Судный День. Нынче ночью и грешники, и праведники равно обратились в кости. В живых остался я один. Я один, и Смерть знает, что я на Бэйлор-стрит.

— Мама!

Плачущий детский голос пронзил Брэда. Поскользнувшись на листьях, он остановился, как вкопанный.

— Мамочка! — повторил искаженный низко залегшим над землей туманом голосок. Ему вторило эхо. — Папочка! Кто-нибудь… помогите!

Голос принадлежал маленькой девочке. Она плакала где-то неподалеку. Брэд прислушался, пытаясь засечь, откуда он доносится. Сперва ему подумалось, что плач раздается где-то слева, потом — что справа. Впереди, сзади… его одолевали сомнения.

— Я здесь! — громко крикнул он. — Где ты?

Ребенок не ответил, но Брэд все ещё слышал его плач.

— Я тебя не обижу! — окликнул он девочку. — Я стою прямо посреди улицы! Если можешь, иди ко мне!

Он подождал. Сверху налетел шквал бурых, уже тронутых тленом листьев… а потом Брэд увидел, что справа из тумана к нему медленно приближается маленькая фигурка. У девочки были светлые волосы, завязанные нежно-голубыми лентами в два крысиных хвостика, а на мертвенно-бледном, искаженном ужасом лице блестели промытые слезами дорожки. Девочке было лет пять, может быть, шесть. На ней была розовая пижамка, а в объятиях она крепко сжимала куклу. Примерно в пятнадцати футах от Брэда она остановилась — красные опухшие глаза… может быть, и безумные тоже.

— Папа? — прошептала она.

— Ты откуда? — спросил Брэд, все ещё не оправившись от потрясения: в Последний день услышать чужой голос, увидеть живым кого-то ещё. — Из какого дома?

— Из нашего, — ответила она. Нижняя губа у неё дрожала, личико было таким, словно вот-вот сморщится, съежится. — Оттуда. — Она ткнула пальцем в туман, где маячил какой-то увенчанный крышей силуэт, потом опять перевела взгляд на Брэда.

— А ещё кто-нибудь жив? Твоя мама? Или папа?

Девочка лишь неподвижно смотрела на него.

— Как тебя зовут?

— Келли Бэрч, — ответила она как во сне. — Телефон 633-6949. Пожалуйста… помогите мне… найти полисмена.

Как легко было бы, подумал Брэд, свернуться клубком в устилающих Бэйлор-стрит листьях и поддаться безумию… но коль скоро в живых осталась одна девчушка, могут быть и другие. Возможно, этот ужас постиг только Бэйлор-стрит… или только эту часть городка; может быть, произошел химический или радиационный выброс, или в молнии было что-то страшное, или какое-нибудь оружие дало осечку. Что бы это ни было, возможно, его действие ограничилось лишь небольшой частью города. «Конечно», — по— думал Брэд, усмехнулся, и девочка тут же быстро отступила на два шага.

— Все будет хорошо, — пообещал он ей. — Я тебя не обижу. Я иду на Главную улицу. Хочешь пойти со мной?

Келли не отвечала, и Брэд подумал, что девчонка и впрямь свихнулась, но тут губы девочки шевельнулись, и она сказала:

— Я ищу… ищу мамочку и папочку. Они пропали. — Она сдержала всхлип, но по щекам сызнова побежали слезы. — Просто… просто оставили в кровати кости и… пропали.

— Пошли. — Он протянул ей руку. — Идем со мной, хорошо? Давай посмотрим, вдруг найдем кого-нибудь ещё.

Келли не сделала к нему ни шага. Костяшки пальчиков, вцепившихся в улыбающуюся синюю зверушку, побелели. Откуда-то с юга доносились блуждающие раскаты грома, по алому небу, как трещина во времени, змеилась ослепительно голубая молния. Брэд больше не мог ждать; он зашагал было дальше, остановился и оглянулся. Келли тоже остановилась. К волосам пристали сухие листья.

— Все будет хорошо, — ещё раз пообещал ей Брэд и услышал, как в высшей степени несуразно прозвучали эти слова. Сара умерла, красавица Сара умерла. Возможно, его жизнь тоже кончена. Но нет, нет — нельзя останавливаться, нужно хотя бы попытаться найти во всем этом какой-то смысл. Он опять зашагал на восток, в сторону Главной улицы, не оглядываясь, но зная, что Келли идёт следом, держась на расстоянии пятнадцати-двадцати футов.

На пересечении улиц Бэйлор и Эшли стояла врезавшаяся в дуб полицейская машина. Ветровое стекло покрывали слои листьев, но Брэд разглядел сидевшее за рулем сгорбленное костлявое существо в форме полицейского. Самым ужасным было то, что руки — руки скелета — продолжали сжимать руль, пытаясь вести машину. Какая бы напасть ни обрушилась на город — радиация, химикалии или Дьявол, размашисто прошагавший по улицам — это случилось в один миг, человеческие кости обнажились в мгновение ока, и Брэд снова почувствовал, что опасно балансирует на грани безумия.

— Попросите полисмена найти маму и папу! — крикнула Келли у него за спиной.

— На Главной улице есть отделение полиции, туда мы и пойдем, — объяснил он. — Договорились?

Она не ответила, и Брэд тронулся в путь.

Они шли мимо скованных молчанием и неподвижностью домов. У пересечения Бэйлор и Хиллард, где все ещё послушно моргал желтый глаз светофора, на земле распростерся скелет в спортивном костюме. Его «найки» были малы Брэду и слишком велики Келли. Не останавливаясь, они прошли мимо. Келли поплакала, но потом крепче обхватила куклу и уставилась прямо перед собой глазами, опухшими настолько, что они почти закрылись.

А потом Брэд услышал — и от страха его сердце вновь тяжело забилось.

Где-то далеко в тумане.

Звонок телефона.

Брэд остановился. Телефон продолжал звонить — тоненько, настойчиво.

— Кто-то звонит, — сказала Келли, и Брэд понял, что девочка стоит совсем рядом. — Мой телефон 633-6949.

Он сделал шаг вперёд. Ещё один, и ещё. Впереди, в тумане, на углу Дэйтон-стрит он разглядел очертания таксофона.

Телефон звонил, требуя ответа.

Брэд медленно приблизился к таксофону и впился взглядом в трубку, словно та могла оказаться коброй, вставшей на хвост, чтобы нанести удар. Ему не хотелось отвечать на звонок, но его рука сама собой поднялась, пальцы потянулись к трубке. Брэд понял: если на другом конце провода он услышит все то же шелестящее дыхание и жестяной, записанный на пленку голос, то может случиться так, что он начнет кричать и не сумеет остановиться.

Пальцы Брэда обхватили трубку. Понесли её к уху.

— Эй, дружище! — сказал кто-то. — На твоём месте я не стал бы отвечать.

Перепуганный до полусмерти, Брэд круто обернулся.

Через дорогу на бровке тротуара сидел, вытянув перед собой ноги и дымя сигаретой, незнакомый молодой человек.

— Я бы не стал, — предостерег он.

Вид человека из плоти и крови странным образом потряс Брэда, словно он забыл, как выглядят люди. Молодому человеку, одетому в неопрятные джинсы и темно-зеленую рубаху с закатанными рукавами, было лет двадцать с небольшим. Русые волосы свисали до плеч, щеки заросли щетиной примерно двухдневной давности. Молодой человек потянулся и сказал:

— Не бери, приятель. Город гибели.

— Что?

— Город Гибели, говорю… — Парень поднялся и оказался тощим и долговязым — около шести футов ростом. Он перешел через дорогу, с хрустом ступая по сухим листьям рабочими башмаками, и Брэд заметил на нагрудном кармане парня нашивку, удостоверяющую, что это сотрудник санитарного департамента. Когда молодой человек подошел поближе, Келли прижалась к ногам Брэда и попыталась спрятаться за куклу.

— Пусть звонит, — сказал парень. Глаза у него были бледнозеленые, глубоко посаженные и изумленные. — Если ты поднял бы эту штуку, пропади она пропадом… Город Гибели.

— Что ты заладил одно и то же?

— Потому что так оно и есть. Кто-то пытается разыскать всех отбившихся от стада. Настичь их и закончить работу. Смахнуть всех нас метлой в канаву, приятель. Ликвидировать вселенную над нашими головами. — Он выпустил в неподвижно зависший между ними воздух продолговатое облачко дыма.

— Кто ты? Откуда?

— Звать меня Нийл Спенсер. Ребята кличут Спенсом. Я… — Парень на секунду умолк, уставясь в ту сторону, куда уходила Бэйлор-стрит. — Я был мусорщиком. До сегодняшнего дня, такое дело. Потом пришёл на работу и нашел сидящие в мусоровозах скелеты. Часа так три назад. Я уж тут ходил-ходил, совал повсюду нос. — Его пристальный взгляд задержался на девчушке, потом вернулся к Брэду. Таксофон все ещё звонил, и Брэд почувствовал, что о стиснутые зубы колотится крик. — Кроме вас двоих никого с кожей я ещё не видел — вы первые, — продолжал Спенс. — А последние минут двадцать или около того я просидел тут. Наверное, попросту ждал конца света.

— Что… случилось? — спросил Брэд. Глаза жгли слезы. — Боже… Боже мой… что произошло?

— Что-то разорвалось, — невыразительно откликнулся Спенс. — Распоролось. Кто-то выиграл битву и, сдается мне, не тот, кому прочили победу проповедники. Не знаю. Может быть, Смерть устала ждать. То же самое случилось с динозаврами. Может быть, теперь это происходит с людьми.

— Но где-то тут должны быть другие люди! — крикнул Брэд. — Не можем же мы быть единственными!

— Чего не знаю, того не знаю. — Спенс в последний раз затянулся и выкинул окурок на мостовую. — Знаю одно: ночью что-то явилось и устроило пир, а когда закончило, начисто вылизало тарелку. Вот только оно ещё хочет жрать. — Он кивнул на звонящий телефон. — Хочет обсосать ещё косточку-другую. Я ж сказал, корешок… Город Гибели. Здесь, там, везде. Город Гибели.

Телефон издал последний пронзительный визг и умолк.

Брэд услышал, что девочка опять заплакала и погладил её по голове, чтобы успокоить. И понял: он делает это окровавленной рукой.

— Мы… нам надо куда-нибудь пойти… что-нибудь сделать…

— Что? И куда? — лаконично поинтересовался Спенс. — Готов принимать предложения, мужик.

Из соседнего квартала донесся далекий телефонный звонок. Брэд стоял, держа окровавленную руку на голове Келли, и не знал, что сказать.

— Хочу кой-куда отвести вас, дружище, — сказал ему Спенс. — Показать вам кой-что по-настоящему интересное. Лады?

Брэд кивнул, и они с девчушкой направились следом за Нийлом Спенсером на север, мимо молчащих домов и строений Дэйтон-стрит.

Спенс отвел их примерно на четыре квартала, к большому магазину «Семь-Одиннадцать». За кассой, развалясь, сидел скелет в желтом платье с голубыми и пурпурными цветами. На торчащих коленях лежал раскрытый номер «Нэшнл Инквайарер».

— Вот, прошу, — негромко проговорил Спенс. Он схватил с полки пачку «Лакки Страйк» и кивнул в сторону маленького телевизора на прилавке. — Взгляните и объясните мне, что мы должны делать.

Телевизор работал — цветной телевизор. Спустя долгую, заполненную молчанием минуту Брэд понял, что канал настроен на одну из тех программ новостей, что выходят в эфир круглосуточно. На экране два скелета — один в сером костюме, второй в винно-красном платье — неловко склонялись над столом напротив центральной камеры; женщина успела положить руку мужчине на плечо; по столешнице были рассыпаны желтые листки с вечерними новостями. Позади этих двух фигур виднелись три или четыре скелета, тоже навеки застывшие за своими рабочими столами.

Спенс закурил ещё одну сигарету. По неподвижному изображению на телевизионном экране проскочила случайная искра.

— Город Гибели, — сказал Спенс. — Не только тут, приятель. Везде. Видишь?

Телефон за прилавком вдруг зазвонил, и Брэд, закрыв уши руками, пронзительно завизжал.

Звонок оборвался.

Брэд опустил руки. Его дыхание было жестким и хриплым, как у попавшего в ловушку зверя.

Он поглядел вниз, на Келли Бэрч, и увидел, что она улыбается.

— Ничего страшного, — сказала она. — Отвечать было необязательно. Я ведь нашла вас, правда?

Брэд прошептал:

— Что…

Девчушка захихикала. Её смех постепенно менялся, он становился все энергичнее, мрачнее, набирал мощь и злобу и наконец превратился в торжествующий рев, от которого затряслись витрины магазина «Семь-Одиннадцать».

— ГОРОД ГИБЕЛИ! — провизжало существо с хвостиками, и, когда его рот растянулся, глаза стали серебряными, холодными и мертвыми, а из жуткого кратера пасти вылетела слепящая стрела бело-голубой молнии, ударила в Нийла Спенсера, закрутила его волчком, сшибла с ног и бросила головой вперёд в стекло витрины. Нийл грянулся животом на мостовую. Когда он снова попытался подняться, Брэд Форбс увидел, что плоть на костях парня растворяется, облетая хлопьями, будто иссохшая древесная кора.

Спенс застонал не своим голосом, и Брэд стремглав вылетел из дверей магазина, да так, что чуть не сорвал их с петель. В ступни впились стеклянные занозы. Брэд пробежал мимо Спенса: тело Нийла в корчах дергалось на мостовой, а запрокинутый череп ухмылялся.

— Не уйдёшь! — прокричало позади него существо. — Нет! Нет! Не уйдёшь!

Брэд оглянулся и увидел, как из распяленного рта твари вырвалась и сквозь разбитую витрину ринулась к нему молния. Кинувшись на мостовую, он попытался заползти под припаркованную машину.

Что-то угодило в него, накрыло, точно океанская волна, и Брэд услышал раскатившийся ударом грома крик чудовища. На несколько секунд он ослеп и оглох, но боли не было… только колючая щекотка, угнездившаяся глубоко в костях.

Брэд поднялся, опять побежал и тут заметил, что с рук у него слезает плоть; вниз, медленно покачиваясь, плыли кусочки, отделившиеся от лица. По ногам Брэда побежали трещины, плоть отпала; он увидел свои кости.

— ГОРОД ГИБЕЛИ! — услыхал он крик чудовища. — ГОРОД ГИБЕЛИ!

Брэд споткнулся. Плоть его ступней осталась лежать на мостовой, теперь на бегу он отталкивался от асфальта голыми костями. Он упал, задрожал, скрючился.

— Мне холодно, — услышал он свой стон. — Мне холодно…

Она проснулась с памятью о громе, прокатившемся по каждой её косточке.

Дом был погружен в тишину. Будильник не прозвонил. Суббота, поняла она. Сегодня работы нет. Выходной. Но, Господи, что за кошмар ей приснился! Теперь сон таял — спутанный, невнятный. Прошлой ночью была гроза — Сара помнила, что проснулась и увидела вспышку молнии. Но, каков бы ни был кошмар, сейчас она не могла воскресить его в памяти; Сара подумала, что ещё она помнит, как Брэд что-то говорил — но что именно, она теперь не могла сообразить…

Какой… странный свет. Он не похож на июньский. Больше напоминает… да, свет зимнего дня.

Сара вылезла из кровати и пересекла комнату. Отдернув белую занавеску, она выглянула и прищурилась.

В кронах деревьев и над крышами домов Бэйлор-стрит висел плотный серый туман. Где-то далеко гремел гром, и Сара Форбс сказала:

— Брэд? Милый! Погляди-ка!

Он не ответил, не пошевелился. Сара взглянула на мужа, увидела на простыне, которой он укрылся, точно саваном, волну тёмных волос.

— Брэд? — снова сказала она и шагнула к кровати.

И вдруг вспомнила, что он говорил прошлой ночью, когда она, не вполне очнувшись от сна, села и увидела трескучую молнию.

Мне холодно, мне холодно.

Сара ухватила край простыни и потянула.

Перевод: Е. Александрова

Клетка Желторотика

Писатель из меня никудышный, но все равно хочется. Пусть останется на бумаге. Так это больше похоже на правду, чем когда крутится в голове. Карандаши с ластиками, конечно, занудное дело. Но я теперь в библиотеке учусь печатать на машинке. Мистер Уилер обещает научить меня всем клавишам, как бумагу вставлять, ленту менять и прочее. Он человек честный.

Ну вот, взялся писать, а с чего начать — не знаю. Говорят, начинать надо с самого начала. Так тому и быть.

Я совершил преступление — мне так сказали, и я никогда не отказывался. Если тебя хотят пырнуть ножом, надо успеть пырнуть первым. Я увидел, как сверкнуло лезвие, когда он вытащил его из-под куртки, и слава Богу, у меня хорошая реакция, иначе бы я сейчас сидел на облаке. Матушка моя уже, так вот она всегда говорила, что сидеть мне на раскаленных угольях там, куда не проникает луч солнца. У неё со мной была куча проблем, что верно, то верно. У всех со мной всегда были проблемы. Ну, вообще-то никого не сажают в тюрьму за слишком громкое пение в церкви, это я наверняка знаю.

Про Брик-Ярд я знал всегда. На самом деле что называется тюрьмой Брикнейла, но никто внутри и почти никто снаружи так её не называет. О местечках такого типа ты впервые узнаешь ребёнком, потом начинаются всякие делишки, и в какой-то момент ты наконец переступаешь эту черту. Ну, вы меня понимаете. Господи, если бы каждый в Мэйсонвилле, кто говорил мне: «Парень, по тебе Брик-Ярд плачет», вместо этого дал бы мне хотя бы по десять центов — меня бы тут не было.

Мэйсонвилл — городок, где я родился и вырос, но это не мой дом. Никогда я особо не чувствовал его своим домом. Папаша мой свалил от нас, когда я был ещё ребёнком. Матушка говорила, я его вылитая копия и дурная кровь во мне тоже от него, а я в ответ говорил, чтобы она прекратила это дело, не то разнесу тут все в клочья. Вполне мог. Сделать вид, что я бешеный, — был единственный способ заставить её перестать причитать, какой я плохой и какой плохой был мой отец и все такое. Потом она говорила, будто у меня такой нрав, что я мог бы разнести стены Брик-Ярда, но я просто притворялся, что бешеный, чтобы ко мне не так приставки. Пусть лучше психом считают, зато никто не будет постоянно лезть к тебе в задницу.

Ну, про Брик-Ярд говорить особо нечего. Здесь всегда серо, даже если за окнами яркое солнце. Длинные коридоры, множество камер. Всегда воняет. Пот, моча, да ещё эта тошнотворная гадость, которой стены и полы моют. Сортир по соседству с моей камерой. Отлично видно, как старина Дюк или Кингмэн взгромоздятся на очко, рычат и головой вертят во все стороны. Это старая тюрьма, и по ночам она стонет.

Мне стукнуло двадцать один за неделю до того, как меня сюда заграбастали. Ворота закрылись за мной двадцать четвертого марта в десять часов шестнадцать минут утра. Часы в Брик-Ярде работают нормально, а такие вещи отлично запоминаются. Так вот, с тех пор, как они за мной закрылись, прошло семнадцать месяцев, двенадцать дней и четыре часа. И пять дней, как исчез Белый. Не хочу говорить, что он помер, потому что постепенно начинаю верить, что это не совсем так. Да, эти пять последних дней были очень странными. Я все думаю, думаю, как лучше сказать, но пока таких слов не знаю. Когда сюда попал, я читать и писать-то толком не умел, а теперь — видите, как с карандашом управляюсь.

Я повидал и колонию для малолеток, и исправительно-трудовые, и все прочее, но когда ты говоришь «тюрьма» — это совсем другое дело. Ты оказываешься в тюрьме типа Брик-Ярд, тебе двадцать один, и тебе лучше иметь очень крепкую задницу и держать голову как можно ниже, потому что обязательно найдется такой, который захочет тебе её свернуть, просто так. В первый день один крутой задал мне какой-то вопрос, я не ответил и тут же получил кулаком по мозгам и ботинком по хозяйству. Я не очень здоровый парень, и я быстро сообразил, что косить под психа здесь — далеко не самое худшее. Тут достаточно действительно психов, и они очень не прочь сплясать фанданго у тебя на ребрах. Короче, я не оказал должного уважения тому парню и уже через три часа после того, как кэп сунул меня в эту камеру, оказался в местном госпитале.

Очнулся я от того, что кто-то бинтовал мне голову, и тут же попробовал дать деру, потому что решил, будто они меня снова вяжут.

Вижу, рядом с моей койкой стоит какой-то старик. В серой пижаме, которую дают, когда ты действительно болен. И он говорит:

— Парень, ты выглядишь так, будто тебя убили, закопали и снова откопали.

Голос его мне напомнил стук костяшек моей матушки, когда она стирает на стиральной доске. Он расхохотался, а я подумал, что это не больно-то смешно. Потом он спросил, как меня зовут, я сказал, а он и говорит:

— Черта с два! Ты теперь — Ванда, парнишка. Свежеободранная, безмозглая Ванда, вот ты кто!

Вандами называли всех новичков в Брик-Ярде. Во всяком случае, в тот момент. Впрочем, имена менялись примерно два раза в месяц. Но всегда какие-нибудь женские.

— Ты большая, нехорошая Ванда, верно? — говорил старикан и лыбился на меня, как чёрный старый дурак. Он был гораздо более чёрный, чем я, из тех черных африканцев, у которых аж синева сквозь черноту просвечивает. Глаза за маленькими проволочными очечками — светло-янтарные. На голове — густая шапка белых волос, заплетенных в косички. Лицо морщинистое — ну точь-в-точь дно высохшего илистого пруда, клянусь, для ещё одной морщины там просто больше не оставалось места. Ну, глубокий старик! На мой взгляд, наверное, лет шестьдесят пять или около того. Но костлявый он был — прямо как я, просто скелет ходячий, и все эти больничные тряпки висели на нем как на палке.

— Иди отсюда, оставь меня, — помню, так я ему сказал. Голова прямо раскалывалась от боли, перед глазами все плыло, единственное, чего мне хотелось — так это заснуть.

— Ванда прогоняет нас. Ну что, пойдем? — сказал он кому-то, хотя я никого больше не видел.

— Злой как черт, — сказал я, а он усмехнулся и говорит:

— Желторотик, глянь на этого дурака первосортного!

Он порылся в складках своей серой хламиды, и тут я увидел, в чем дело. Маленькая желтая птичка. По-моему — канарейка. У моей тетушки Монди жила канарейка в клетке. Она все говорила — сладенькая моя, сладенькая. Теткина кошка тоже решила, что сладенькая, потому что однажды сожрала её и перышка не оставила. Старик держал птичку на ладони, та все махала крылышками, словно взлететь собиралась, и я подумал — единственное, чего мне сейчас не хватает, так это чтобы птички мне на голову нагадили.

— Убери это немедленно! — кричу я ему, а он улыбается и говорит:

— Слушаюсь, мадам Ванда. Только ради вас! Он накрыл её другой ладонью и спрятал обратно в складки своего халата.

А потом наклонился надо мной совсем близко, и я увидел, что зубы у него такие же желтые, как та птичка. Наклонился и говорит негромко:

— Ванда, тебе тут долго трубить. Глотку брату перерезал, верно?

— Он первый хотел меня зарезать, — говорю я. Плевать мне, что он себе думает. В тюрьме секретов нет.

— У всех одна песенка. Все твердят — нет-нет, я этого не делал, нет-нет, сэр, это не я, нет-нет…

— Я не сказал, что не делал, — поясняю. — Просто сказал, что нож первым достал не я.

— Ага, и наткнулся на него ты тоже первым. Ладно, лучше лежать на нарах, чем на кладбище, верно? — Он опять рассмеялся, негромко, но тут же закашлялся, потом ещё и ещё, прямо легкие наизнанку выворачивало. И глаза тут же стали такие несчастные.

— Вы больны, — говорю ему.

— Если бы я был здоров, стал бы я тут торчать с такими, как ты?

Какое-то время он ещё дышал со свистом, потом как-то это у него прошло, но я точно понял, что он тяжело болен. И белки глаз у него были словно мочой налиты. Потом снова говорит своей канарейке:

— Ну, пойдем, Желторотик. Оставим Ванду в покое. Пусть она поспит как следует.

Но ушел он недалеко, до соседней койки через проход. Он устроился на грубых простынях, как король Африки на золотом троне. Солнце вовсю светило сквозь зарешеченное окно. Кто-то ходил и протирал пол. Я сел и увидел, как канарейка все летает и летает кругами над койкой африканца, а потом он вдруг вытянул руку, охватил птичку и прижал её к щеке. И начал ей что-то насвистывать, как любовную песенку. Тут я понял, кто из нас дурак первосортный! Но потом мне его звуки даже понравились, мне даже показалось, что они с птичкой общаются на каком-то языке, гораздо более древнем, чем мне приходилось когда-либо слышать. Я лег опять на подушку и заснул, и мне приснилась канарейка тетушки Монди и кошачья морда, которая следит за ней.

Да, время проходит даже здесь. Ты привыкаешь к рутине, и это даёт тебе возможность выжить. Меня определили на уборку мусора. Это самая последняя работа, которую ты можешь получить и при этом не ползать на брюхе, потому что тюремная помойка — это вам не парфюмерная лавка. Многие пытались меня проверить на вшивость, потому что слышали, будто я крутой и все прочее, много раз мне приходилось драться, несколько раз я кое-кому выдал как следует, но постепенно все наладилось. В тюряге главное — не стремиться обязательно дать сдачи. Тут тебе быстро деревянный костюмчик организуют. Хитрость в том, чтобы никого сильно не обидеть, чтобы на тебя не затаили злобы. Если на тебя поимеют зуб — ты покойник. В общем, я обзавелся несколькими приятелями и новым именем. Из Ванды я превратился в Ванда, потому что был очень костлявым, а новичков к тому времени мы звали «Люси».

У каждого блока камер своё время для прогулок. Я был в блоке «Д», нас водили в два тридцать. В какой-то день мы гоняли в баскет, потом решили передохнуть и заговорили о том, у кого каким выдался тут первый день, Я рассказал им про того старика с канарейкой, и тут Брайтбой Стаббинс как заорет:

— Ванд! Ты что! Тебе повезло! Ты встретился с Белым и его Желторотиком!

Я смекнул, что Желторотик, видимо, это кличка канарейки, и говорю:

— Но тот старик уж точно не белый!

— Заткнись, парень, — говорит мне Стретч, — или ты хочешь проявить неуважение к Белому, а?

— Нет, — говорю, — я не хочу проявить неуважение. Я вообще ничего не хочу. Только как вертухаи позволяют этому старику держать птицу? — Я же помнил, как кэп зачитывал правила и при этом рычал так, что у меня поджилки тряслись. — Не думал, что здесь такое допускается.

— Белый — особстатья, — сказал Маккук. — Вертухаи его не трогают.

— Да, и все знают почему, — добавил Брайтбой, при этом нагнулся так низко, словно говорил своей тени. — Белый — вуду, понял? Бог свидетель, он знает язык заклинаний.

— Но его заклинания не помогают ему выбраться отсюда, — рассмеялся я.

Они посмотрели на меня как на таракана. Стретч положил мне на плечо руку, а рука у Стретча очень тяжелая.

— Слушай сюда, — сказал он, и глаза его сверкнули так, что мне показалось, будто мы уже никогда с ним не будем друзьями. — Белый Латроп здесь у нас самый главный. Если не веришь в силу магических заклинаний — дело твое. Его это не касается. Но не вздумай отзываться неуважительно о Белом, иначе тебе придется иметь дело со стариной Стретчем, понял?

Я моментально согласился. Кому захочется испытать на себе кулаки Стретча? Нет, сэр!

— Белый Латроп — вуду, — своим низким голосом повторил Стретч, — а Желторотик — не простая птичка.

Желторотик кое-что знает, и рассказывает об этом Белому.

— О чем знает? — набрался я храбрости.

— Желторотик по ночам улетает из клетки, — сообщил Брайтбой, и было смешно видеть, как этот здоровый бугай говорит шепотом. Он поглядел куда-то мне за спину, лучи заходящего солнца упали на его широкое лунообразное лицо. Я почувствовал, что взгляд его устремлен на высокий забор с колючей проволокой, и на высокую изгородь за ним, и на серую бетонную стену, на которой восемь человек навсегда распрощались с мечтой через неё перебраться, и на бурые пыльные холмы и чахлые леса, которые окружают Брик-Ярд на многие мили. — Желторотик улетает, — повторил он. Тень его падала на мелкоячеистую сетку ограды. — Из клетки, в окно, из блока «А» — и полетел.

— Куда полетел? — не понял я.

— Через забор. Через стену. На волю, и потом возвращается обратно в клетку. Перед восходом, перед побудкой. И рассказывает Белому, где летал и что видел. Рассказывает о городах и зданиях, полных огней, о людях, которые веселятся на танцульках, и о музыке, которая рассыпается по улицам как серебряные монетки. — Брайтбой даже улыбнулся, представив себе все это, и я тоже улыбнулся, будто сам увидел. — О, этот Желторотик бывает в удивительных городах, в таких местах, о которых ты понятия не имеешь, но всегда мечтал побывать там.

Он говорил красиво, но меня таким надолго не проймешь.

— Откуда ты знаешь? — спросил я. — Если Белый сидит в блоке «А», откуда ты знаешь? — Дело в том, что общение между разными блоками запрещено.

— Это все знают, — ответил Стретч, и по тону, каким он произнес это, я понял, что спорол полную чушь. — А кроме того, раз в шесть месяцев происходит ротация. Чтобы не успели снюхаться и сколачивать шайки. Два года назад я сидел с ним в блоке «Е». За три камеры от него.

— А я сидел напротив в восемьдесят первой, — подключился Маккук. — В блоке «Б». Да, сэр, я своими глазами каждый день видел эту птичку — она летала как солнечный лучик!

— Ну-ка постойте, — сказал я. Мне пришла в голову одна мысль, и надо было её проверить. — Сколько лет сидит Белый?

Стретч сказал, лет сорок. Маккук предположил, лет тридцать пять. Брайтбой считал, что где-то между.

— А сколько лет живёт птичка? — спросил я. — Ни одна канарейка не проживет сорок лет!

— Желторотик всегда был здесь, — сказал Стретч. — Всегда. Он не умирает. Белый — вуду, а Желторотик — его дух.

Тут крыть было нечем, но я ещё некоторое время размышлял про себя на эту тему, пока мы возвращались со спортплощадки.

Я пошёл на повышение. Оставил мусорные баки и получил тряпку со шваброй. За мной закрепили механическую мастерскую, о Боже, сколько же там было грязи! Никогда не понимал, зачем тут существует мехмастерская. Здоровые парни, у которых туча свободного времени, ковыряются со всякими железками, колесиками и винтиками, мастерят какие-то моторчики. Ну, может, кто-нибудь починяет электричество в Брик-Ярде, или ещё что-нибудь в этом роде. Но вот однажды, помню, ещё дождь шёл, в окна просто хлестало и мне постоянно приходилось гонять лужи, меня окликнули.

— Ванд! Пойди сюда, сынок! — Я узнал голос Пелла Доннера. — К нам пришёл Белый!

Я вышел и тут увидел его — чёрного африканца с белыми волосами, заплетенными в косички. Только в тюремной робе он был ещё костлявее. Похоже, на лице его всё-таки смогли разместиться новые морщины, а рубашка и брюки казались просто огромными, хотя могу поклясться, в тюремной прачечной меньшего размера просто не найти. Он стоял в окружении человек десяти — одиннадцати, а ладони держал ковшиком, но я разглядел этого Желторотика в клетке, которую он смастерил из собственных пальцев. Канарейка трепыхалась и норовила вылететь у него из рук.

Вас там не было, поэтому вы не знаете, как выглядят взрослые мужчины с детскими лицами. И была тишина, клянусь Богом! Даже Руфус Клейтон молчал, хотя заставить его замолчать можно только забив кулак ему в глотку. Говорил Белый — он говорил, и приподнимал руки, и слегка как бы дул на Желторотика. Но что-то произошло с его легкими. В них что-то урчало и булькало, как в трубах, когда вода заканчивается, и ему было трудно дышать. Я подумал, наверное, рак или что-то в этом роде.

— Желторотик летал нынче ночью, — хриплым голосом говорил Белый, и глаза его сверкали за тонкими стеклами очков, как у привидения. — О да, он летал очень далеко и очень быстро. Правда? — Он взглянул на Желторотика, и маленькая птичка склонила головку набок, словно соглашаясь. — Вот интересно, где же он был?

— Во Флориде, где не льют по два месяца подряд дожди, — сказал Билли Дэвис.

— Летал в большой город, — предположил малыш Мердок. Голос его напоминал звук трубы нью-орлеанского оркестра. — Где всю ночь горят фонари, а по улицам гуляют красивые женщины.

— В деревню. — Это подал голос новый парень, имени которого я не знал. — Над фермой, где пахнет зеленью.

— В Мэйсонвилл. — Это я сказал. Не знаю почему. Белый поднял голову. Крылья канарейки затрепыхались, и он прижал её к своей впалой груди.

— Мэйсонвилл? Кто это сказал?

Малыш Мердок ткнул в мою сторону большим черным пальцем. Кто-то посторонился, кто-то подтолкнул меня, а в результате мы оказались лицом к лицу с Белым. Он кивнул и слегка улыбнулся.

— Я тебя помню, — сказал он. — Ты больше не Ванда?

— Меня теперь зовут Вандом.

— Я понимаю почему. Ты что, вообще не ешь?

— Я ещё расту, — пояснил я, а он засмеялся и закашлялся одновременно, а потом сказал:

— Мы все растем.

Потом он встал совсем близко, я видел его яркие горящие глаза прямо перед лицом, и хотел отступить от полыхающего в них пламени, но не стал. Помню ещё, что все машины оказались выключены и в полной тишине я услышал, как стучит моё сердце.

— Да, сэр, — заговорил он. — Я уверен, что Желторотик сегодня ночью летал именно в Мэйсонвилл. Он пролетел над самым центром города. Погоди, я проверю. — Он поднес канарейку ко рту и тихонько посвистел. Потом переместил её к своему уху, та склонила головку, но я ничего не услышал. — Да, сэр, — повторил Белый, снова сжимая птичку в ладонях. — Желторотик действительно летал в Мэйеонвилл, и хочешь знать, что он рассказал? Мэйсонвилл — это город с двумя улицами, одна идёт к нему, другая — от него. В Мэйсонвилле есть парк, очень большой парк, а в нем полно фонарей, которые заливают все золотистым светом. Там есть парковые скамейки, и Желторотик видел на скамейках влюбленных, они сидят в золотистом свете, да, красивые мужчины и женщины, и они говорят о любви. А вокруг парка раскинулся город, и город тоже весь полон огней, так что там на самом деле никогда не бывает совсем темно и люди ходят по улицам, когда им вздумается. Вчера ночью над Мэйсонвиллом сияли звезды и светила луна. Такая луна, которая бывает только в Мэйсонвилле. Ни в каком другом месте на свете такой луны не увидишь, потому что она величиной со все небо, такая огромная. И там тепло от луны, и Желторотик все это видел, когда сидел на ветке сосны в том самом парке. Желторотик принёс с собой запах свежих сосновых иголок и теплого ночного воздуха. Вот, чувствуете? — Он глубоко вздохнул, и все тоже вздохнули. — Свежие сосновые иглы, — сказал он. — Яркая луна. Красивые мужчины и женщины в золотистом свете, под звездным небом. Вот что увидел Желторотик в Мэйсонвилле. А ты видишь? Это он меня спрашивал.

— Да, сэр, — ответил я, и это была чистая правда.

— Желторотик очень счастлив, — улыбнулся Белый. Он погладил птичку одним пальцем, и канарейка, довольная, сидела смирно. — Нынче, может быть, он полетит во Флориду. Или куда-нибудь в сельскую местность, где земля пахнет зеленью. Никогда не знаешь заранее, куда он полетит. — После этого Белый быстро ушел, и прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем я снова почувствовал запах машинного масла и увидел серые каменные стены. На головой были не луна и звезды, а скопление ржавых труб. Но несколько минут я действительно был в Мэйсонвилле — далеко-далеко отсюда.

Появились охранники и разогнали нас. Мы принялись за работу. Даже смешно, как такие простые вещи застревают в нас. Я все ещё видел тот Мэйсонвилл и лишь спустя некоторое время осознал, что это не тот Мэйсонвилл, который я помнил. Нет, в реальном Мэйсонвилле стоит огромная фабрика, которая работает день и ночь, а дым от её труб такой, что никаких звезд не видать.

Но Белому удалось на несколько минут вытащить меня из Брик-Ярда. Я вместе с Желторотиком оказался в тихом парке. Нет такого парка в Мэйсонвилле. Ну и какая разница? Я же там был! Мэйсонвилл, возникший у меня в голове, был лучше, чем настоящий. С этого мгновения я понял могущество вуду и понял, почему Белый — особстатья. Он умел преодолевать стены Брик-Ярда.

Только с канарейкой было неясно. Как может птица жить сорок лет?

Белый неоднократно проходил мимо мехмастерской. И всегда останавливался. Охрана позволяла ему разговаривать, похоже, они сами получали от этого удовольствие. В какую-то из ночей Желторотик летал во Флориду, над Майами-Бич. От нас это пятьсот миль к югу, но Желторотик был духом, а потому, мог попасть куда угодно. Я закрывал глаза и видел все эти большие отели и этот океан, хотя никогда в жизни не видел океана, только по телевизору. Желторотик носился над волнами, и я чувствовал запах соленого морского воздуха. А в другую ночь он полетел на север и скользил над заснеженными пространствами, где одни оленьи тропы, и ярко светит луна, и так холодно, что начинают стучать зубы. Летал над фермами и садами, над пустынями, над большими городами, над реками, по которым тянутся караваны барж и гудят буксиры, над лесами, которые освещаются только звездами, над островами, где ручьи журчат подобно музыке и воздух пропитан ароматами кокоса и корицы. Где он только не был! Однажды ночью Желторотик залетел в окно Стриптиз-клуба в Новом Орлеане. А как-то раз — на боксерский ринг, где два здоровяка мутузили друг друга под рев толпы, а дым дешевых сигар и запах пота поднимался до самого потолка. Однажды в июле он был на бейсбольном матче, и — Бог свидетель! — я чувствовал на губах вкус соленых орешков, которые Желторотик склевал с руки белого человека.

Мне нужно было знать, где бывает Желторотик каждую ночь: Я жил теперь только ради этого.

Вечерами в камере, после того как отсвистит дудка и погаснет свет, я лежал на койке и представлял, как это происходит. Желторотик вылетает из ладоней Белого — из своей клетки, легко и счастливо кружит над его белой гривой, заплетенной в косички, а потом вылетает сквозь решетку как желтый лучик. Покидает мир серого камня и колючей проволоки и направляется в мир света и свободы. Через башни Брик-Ярда, через ограды, через стены, все быстрее и быстрее машет он крылышками, поднимается выше и выше в ночное небо, туда, где ветер, и потом начинается долгий, плавный полет над подернутой дымкой землей, которой нет ни начала, ни конца. Я плохо знаю мир, но Желторотик знает, и Желторотик показывает мне места, в которых я всегда только мечтал побывать — далеко-далеко от Мэйсонвилла.

Если это не волшебство, то я не знаю, что это. Однажды душным жарким днем к нам пришёл Белый, и мы сразу поняли, что дело худо. Все поняли. Белому было трудно дышать, он кашлял так, что казалось, разорвутся легкие. Даже Желторотик выглядел больным, тихо лежал у него в руках и не прыгал, как обычно. Но Белый пришёл, потому что знал, как все мы его ждем, как он нам нужен, и я подумал, что он, видимо, обходит всю тюрьму, и ни надсмотрщики, ни сам кэп не смеют ему в этом помешать. Работа в мастерской моментально прекратилась, мы все собрались вокруг него, и он сказал, что нынче ночью Желторотик летал очень далеко. Очень далеко, и поэтому сегодня выглядит немного усталым. Сказал, что тот летал в Страну полночного солнца. Там одновременно и ночь, и солнце светит. Эта страна — на макушке Земли. Желторотик купался в потоках холодного ветра, плясал надо льдами и чувствовал, как весь мир вращается под ним. Большой старый добрый мир, да. Он огромный, этот мир, в котором много миров. Чувствуете холодный ветер на лицах? Вдохните! Легкие ваши застыли от холода, их покалывает ледяными иголками. И нет больше жары, нет, сэр, нет никакой влажной духоты. Только холод и тишина, а подо льдами в синей воде продолжается жизнь…

Он упал.

Его ладони раскрылись. Желторотик выпал и затрепыхал крылышками. Ударился об пол. Белый — тоже, и я слышал, как Желторотик хрустнул под его коленом.

Хорошо, что мы все были рядом. Даже охрана прибежала. Кто-то пытался перевернуть Белого. Он жутко кашлял, начал задыхаться. Но и задыхаясь, все силился сказать — Желторотик, Желторотик, словно звал потерявшегося ребенка.

Я был с ним совсем рядом. Под его коленом Желторотик превратился просто в лепешку. Я протянул руку и поднял с пола мягкое тельце. Желторотик дернулся несколько раз и затих.

Я все понял.

Белый нашел меня взглядом. Он закашлялся, брызгая кровью, и вдруг произнес таким страшным голосом: «Мой Желторотик!», что я поспешил вложить ему в руку его раздавленное сокровище. Потом охрана унесла его, а я спрятался за вонючую грязную машину, которая выплевывала шестеренки, и сидел там долго-долго, ни с кем не разговаривал, только думал.

А ночью я плакал. Мне не стыдно в этом признаться. Если вы скажете, что я не мужчина — да и черт с вами.

Я никому ничего не сказал. Ни слова. А примерно через неделю ко мне в камеру пришёл вертухай. Сказал, что отведет меня повидаться с Белым и что кэп дал добро.

В камере Белого оконная решетка была закрыта зелеными занавесками. Я вошёл, и вертухай оставил нас — меня, вуду и Желторотика.

— Садись, Ванд, — сказал Белый. Боже, какой у него был усталый голос. Просто почти не осталось голоса. Мы сидели в полумраке. Мне почему-то казалось, что его камера должна быть полна света, но света было не больше, чем в любой другой. Он сидел за небольшим столиком и выглядел хилым до слез. Перед ним лежал носовой платок с пятнами крови. Я присел на скамейку.

— Поздоровайся, Желторотик! — сказал Белый, раскрыл ладонь, птичка вспорхнула и три раза весело облетела вокруг его головы, после чего старик поймал её как ни в чем не бывало, как делал это тысячи раз до того. — Желторотик поправился, — сказал он. — Стал как новенький.

— Я вижу.

Птичьи крылышки продолжали трепыхаться в его ладонях. Головка вертелась из стороны в сторону. Спустя некоторое время он слегка сжал Желторотика, и маленькая штучка замерла.

— Когда-то я работал в ювелирной лавке в Майами, — заговорил он. — Давно это было. Чинил наручные часы. В общем-то никакой разницы. — Он положил желтое тельце на стол. Мои пальцы ещё помнили и швы, и маленькие пружинки с шестеренками внутри, и металлические прутики скелета и крылышек. В моих руках это совсем не было похоже на птицу, а если присмотреться, можно было увидеть выпавшие перышки и истрепавшуюся желтую ткань. Её явно штопали, причем неоднократно. — Часы я до сих пор чиню, — продолжал он. — Охранники считают, я могу починить все, что угодно. Иногда получается, иногда покручу пружинку туда, колесико — сюда и говорю — извините, ребята, эти часы свой срок уже протикали. В Желторотике куча деталек. Им требуется масло из мехмастерской. Иногда я просто беру его на палец, просто проходя мимо, и этого достаточно, чтобы все работало. Ну и какие-то недостающие детали там тоже можно подобрать. — Он выдвинул ящик стола и достал небольшую железную коробку, а когда поднял крышку, я увидел маленькие колесики и шестеренки — все от разных часовых механизмов, а ещё инструменты, как у зубного врача. А ещё иголки и кусочки желтой ткани. — Кэп в курсе. Он нормальный парень, только на вид суров. — А был ли настоящий Желторотик? — спросил я.

— Всегда был настоящий! — чуть не закричал Белый. — И до сих пор! — Снова начался кашель, и ему пришлось пережидать, пока тот стихнет. Отплевавшись кровавой слюной в платок, старик заговорил снова:

— Желторотик залетел в мою камеру, когда я сидел тут первый месяц. Был не старше тебя. Я научил птицу летать по коридору блока и возвращаться ко мне. — Слабая улыбка тронула его губы. — Вот так и пошёл слух про вуду. Я его поддерживал, поскольку бойцом никогда не был и не раз был близок к тому, чтобы расшибить лоб об стену. Потом крутые парни прознали, что я вуду и у меня есть собственная птица-дух, и уверяю тебя, от меня отстали. — Он взял дрожащими пальцами птичку, и на расстоянии, да ещё в полумраке, она снова показалась мне настоящей спящей канарейкой. — Птичка сдохла. Ну, я постарался сохранить это в тайне. Если Желторотик сдох, то какой же я вуду? У моего приятеля по камере, одного парня по имени Томми Хэйвуд; отец работал в таксидермистской мастерской, в Нэшвилле. В основном это была идея Томми — потому что ему нравилось быть другом настоящего вуду. На этом можно разжиться и лишними сигаретами, и кормежкой дополнительной, и все такое. Короче, Томми упаковал Желторотика в маленькую коробочку и отправил его в Нэшвилл, а я тем временем объяснял народу, что Желторотик улетел в далекое путешествие. Я начал ходить в библиотеку и читать. Слышал когда-нибудь про журнал Национального географического общества?

Я сказал, что, кажется, слышал.

— Присылали нам вместе с комиксами. Конечно, многие тут читать не умеют. А большинство и не хотят. Так что ты рассказываешь им байки — красивые байки о местах, где никто из них не бывал, или о тех, где они бывали когда-то и, возможно, никогда больше не будут. О свободе, которая далеко-далеко за этими стенами. Ты уносишь их отсюда на пять минут, и тебя считают волшебником, колдуном. Буду. Понятно?

Мне было понятно, но сердце сжало. Боже, какое смятение охватило мою душу!

— Желторотик вернулся примерно через месяц. Смотрелся неплохо, но пока это никуда не годилось. Я начал работать часовым мастером, потому что мне были нужны очень маленькие детальки. Сколько раз я был готов бросить эту затею! Самое сложное было сделать так, чтобы работали крылышки. Это заняло у меня год', не меньше. Я работал по ночам, при свечке, ночь за ночью напролет. Что-нибудь сломается — и надо начинать все по новой. Впрочем, а чем ещё заниматься в Брик-Ярде?

Я сказал, что не знаю.

Белый дотронулся пальцем до маленькой бусинки глаза.

— Думал, мне это не по зубам. Думал, одному Богу по силам создать птицу и мне пора пойти и рассказать всем правду. Я уже почти был готов к этому… Но вдруг по камерам прошёл слух, что кто-то в блоке «Е» видел, как Желторотик порхал над забором в своё удовольствие. Потом ещё кто-то сказал, что тоже видел Желторотика, который сидел на стене как царь земной и небесный. Приятель сказал, что ему как-то приснился Желторотик, ему снилось, что птичка летала в его родной город, летала над родным домом, где остались жена и ребёнок. Желторотик вернулся — вот как все начали говорить. Вернулся по Божественному провидению.

Он поднял трясущуюся руку и принялся внимательно её разглядывать. Потом этой же рукой залез в металлический ящик и достал маленький серебряный ключик. Потом вставил ключик в отверстие под хвостом птички и несколько раз повернул.

Послышалось легкое пощелкивание, как будто заводили колокольчики. Потом тельце канарейки дернулось, захлопали крылышки. Белый легким движением руки подбросил птичку вверх, и у меня было четкое ощущение, что это она сама вспорхнула с его ладони. Махая крыльями, она совершила парочку неуклюжих кругов — совсем не так, как птица — если, конечно, знать об этом и если вы не провели долгое время, вообще не видя никаких птиц, а как только тельце собралось падать. Белый протянул руку и поймал его. Белый спрятал его в клетку собственных ладоней, а маленькая головка вертелась, будто слегка клевала ему пальцы.

— Теперь он поет только мне, — сказал старик, негромко посвистел и приложил Желторотика к уху. Потом улыбнулся и кивнул:

— Хочешь послушать, где был Желторотик? Я промолчал.

— Желторотик летал далеко-далеко отсюда, — продолжил он. — Туда, где не существует никаких клеток. И стен тоже нет. И вообще нет ничего, что помешало бы тебе идти куда; хочешь и отдыхать когда пожелаешь. Говорит, что это очень большая земля и что там для всех хватит места. Там растут персики. Не приходилось бывать в персиковом саду в апреле? А ещё там текут реки и все впадают в море, и если хочешь, можешь любоваться звездным небом в полдень и солнечным светом в полночь. Сказал, что обо мне уже там спрашивают, спрашивают, что это я так задерживаюсь с прибытием. Желторотик сказал, что я скоро буду, но сначала мне надо доделать кое-какие дела.

— Дела? — переспросил я. — Какие дела?

— Построить новую клетку для Желторотика, — сказал Белый. — Эта уже не годится. — Он развернул ладони, в которых покоился Желторотик. — Это всегда было его клеткой. Всегда. Клетка, которая никогда не запиралась.

Я слушал. Кажется, я понимал, к чему он клонит, но не был уверен.

— Ты нужен мне, Ванд, — сказал старик. Глаза его снова полыхнули яростной силок, хотя губы покрыла сухая кровавая корка. — Ты сам уже понял.

— Я ничего не могу, — ответил я.

— Ничего не можешь — если ничего не хочешь. Ты молодой парень, и думаю, у тебя хватит мозгов. — Он опять слегка улыбнулся. — Может, их и не много, но они есть. Дай я научу тебя всему, что умею сам, и ты сможешь стать клеткой для Желторотика. Я научу тебя, как ремонтировать механизм, как его смазывать. Я покажу тебе, как надо держать Желторотика, чтобы никто не понял, что он не настоящий. Я могу научить тебя жизни, сынок. Покажу тебе все книги, а если ты не умеешь читать, будешь просто смотреть картинки, пока они не начнут оживать у тебя в голове. Я могу научить тебя слушать и слышать тишину и понимать, о чем думают люди. Ты можешь сохранить Желторотику жизнь… И если сможешь, он покажет тебе наяву такие места, о которых ты только мечтал.

— Нет, — сказал я. — Ничего этого я не смогу.

— Почему? — спросил он.

Вопрос повис в воздухе.

Я так решил. Теперь я не стану лгать и говорить, что сказал тогда «да». Нет, не сказал. Я встал и ушел, потому что его речи не имели ко мне отношения. Я не был никаким вуду. Да и особо не собирался им становиться. Но ночью я долго не мог заснуть. А когда наконец уснул, мне приснилось, как Желторотик летает в ночи и ищет место, где приземлиться. Летает, летает, ни секунды не передохнет, и постепенно становится таким слабым, что не может преодолеть ветер, и тот относит его в обратном направлении. Скоро Желторотика отнесет так далеко от Брик-Ярда, что ему уже не вернуться назад. Никогда. И тогда эти каменные Стены и ограда с колючей проволокой станут нашим единственным миром и тут наступит конец всему.

Я так заскучал по Желторотику. Я тосковал по нему. Он был мне необходим.

Белый ремонтировал все часы в Брик-Ярде. Поэтому они всегда показывали точное время. Он сказал кэпу, что ему нужен помощник. В Брик-Ярде множество часов; множество возможностей наблюдать, как медленно ползет время.

Это было не легким делом. Белый пытался за восемь месяцев научить меня тому, на что у других уходит вся жизнь. Кое-что зацепилось, кое-что мне пришлось осваивать самостоятельно.

Я показываю Желторотика не так часто, как он, потому что у меня не такие ловкие руки. Что ж, я только учусь. Дайте время, и я наверняка сумею все это освоить.

Я никогда не говорил, что стал вуду. Но слух прошёл сам по себе. Белый, перед тем как исчезнуть, передал Желторотика мне, а люди хотят верить, и это само по себе тоже хорошо. Мне пришлось обзавестись очками, и читать стало легче. Мне ещё долго учиться, верно, но у меня появилось такое ощущение, которого раньше не было. Мне кажется, что раньше я был просто живым трупом.

Какие у них становятся лица, когда они видят Желторотика! Они хотят узнать, куда он летал прошлой ночью. Они хотят услышать, пролетал ли он над башнями и не наделал ли часом как следует на тюремную ограду. И куда он летал — на юг, на север, на восток или на запад? Видел ли он горы, реки, сады, поля, родные города? Пролетал ли он над бейсбольными полями и танцплощадками и слышал, ли зажигательный джаз и серебристый женский смех? Я говорю — да, все, это и больше того. И потом рассказываю. Не так складно, как Белый, но клетка Желторотика теперь во мне, и я стараюсь изо всех сил.

С этой клеткой во мне самом появилось нечто странное, о чем я даже не подозревал. Это нечто по ночам отправляется в полет вместе с Желторотиком, и мы вместе летаем, и ночной ветер дует нам в лицо. Иногда мы пролетаем над Мэйсонвиллом, над тем парком с золотистыми фонарями, и дальше, и дальше, и нам открывается мир, в котором много миров. Это величественная, большая земля, по сравнению с которой стены Брик-Ярда — просто ничто.

Теперь я хочу заканчивать. Надо спрятать эти странички в надежное место. Как я уже сказал, мистер Уилер продолжает учить меня читать и писать, и теперь я очень рассчитываю на ту старую печатную машинку. Может, смогу описать какие-нибудь места, куда летал Желторотик. Может, мне это захочется.

Нет, я не вуду. Я — клетка Желторотика, и это само по себе большое чудо.

Перевод: С. Бавин

Ночь призывает Зеленого Сокола

Ночь, когда я убил Короля[9]

Дело было в пятницу, в десять часов вечера. Шел противный, похожий на серебряные иголки дождь. Мирали и я сидели на парковке ресторанчика «Кентукки Фрайд Чикен» в Юстасе, штат Арканзас; окна машины были закрыты, стекла запотели.

— О господи! — сказала вдруг Мирали. — О господи, это же он! Глянь, как вышагивает!

Она выпрямилась, а я поднял с пола пушку.

Я и Элвис… Мы с ним были единственными в своём роде.

Меня постоянно принимали за него — ещё до того, как Мирали выкрасила мои волосы в чёрный цвет и вылепила из них «помпадур», а я стал рядиться в костюмы Элвиса. Конечно же, я имею ввиду настоящего Элвиса; из тех времен, когда он заслуживал внимания и ещё не утратил свой «тупелский рык»; до того, как сделался огромным, точно брюхо кита, и — да простит меня господь — превратился в пустышку. Я вешу где-то сто пятьдесят фунтов (это если промокну насквозь), так что мой Элвис — это Король ваших грез; таким он был, прежде чем снял те отстойные фильмы и сунул душу в кошелек.

Нынче мне не приходится ради денег горбатиться с утра до вечера, слышите? Деньги — это зеленая смазка, что движет миром, и в наше время нужно иметь их целую кипу, чтобы сводить концы с концами. Чем я только раньше не занимался: был водителем грузовика, механиком, полировщиком гробов в похоронном зале, продавцом подержанных автомобилей и барменом в кантри-вестерн баре. Нужно делать все возможное, чтобы выжить, я прав? А никто никогда не говорил, что Дуэйн Прессли из тех людей, которые упустят благоприятную возможность, ежели та подвернется. Вот почему я начал напяливать наряды Элвиса, наносить на себя грим и так далее; вот зачем мы с Мирали влезли в это дело с вызовом духа.

Тэмплин — тихий городок. Черт, да Арканзас — это тихий штат. Мирали (моя девушка вот уже шесть лет) работает в «Салоне красоты для утонченных леди» на центральной улице Тэмплина. Она может со всей прямотой заявить: за много лет народ Тэмплина истосковался по развлечениям. Последней актрисой, что заезжала в эти края, стала Джоуи Хизертон: её автобус заплутал по пути к отделению «Сухопутных войск национальной гвардии» в Юстасе, расположенном в сорока милях к югу от нас. В общем, Мирали знала о моей схожести с Элвисом. Когда ты выглядишь как Король и носишь фамилию Прессли, твоя судьба предрешена. Смекаете, к чему я клоню? Я немного пою, а найти кого-нибудь, кто могет лабать на гитаре, не составит большого труда. И вот Мирали собрала мне группу. Она — маленькая сообразительная леди. И амбициозная в придачу. Она тут же пошла и купила видеозаписи Элвиса, и я приступил к их изучению. Все это завертелось сразу после того, как меня уволили из тэмплинской «Пивнухи» за то, что я втихую продавал спиртное несовершеннолетним. Ну должен ведь человек как-то зарабатывать, правда? Черт, это же так по-американски! Короче, у меня появилась куча времени, чтобы, валяясь на кровати, изучать старину Элвиса на тех концертных записях. А ещё там были кассеты, на которых он просто рассказывал о своей жизни и всем прочем, так что я смог услышать его гнусавый, с идеальным мемфисским акцентом голос. Потом я начал репетировать с группой. Песни вам знакомы: «Охотничий пес», «Жгучая любовь», «В гетто», «Тюремная скала» — все те мелодии, что заставляют воспоминания светиться, точно угли барбекю летним вечерком. Двигался я лучше, чем пел. Но с другой стороны, вам, возможно, придется сказать то же самое и о самом Короле.

Мирали достала мне костюмы — сплошь чёрная кожа, высокие воротники и море стразов. Она заглянула в «Пивнуху» и уговорила мистера Риггстона разрешить нам выступить там в субботу, и это, черт возьми, было бы ложью, скажи я, что не обливался потом от волнения. Первые несколько номеров получились довольно паршивыми. Мои узкие штаны лопнули по шву, но я знай себе продолжал выступать, потому что какая-то женщина вопила: «Элвис!» — и это вроде как распаляло меня. Позже я узнал, что Мирали дала женщине пять баксов, чтобы та это выкрикивала. И все же справились мы весьма неплохо. Настолько неплохо, что мистер Риггстон пожелал увидеть нас и на следующих выходных, и даже подал объявление в «Джорнал» — тэмплинскую газетенку. Примерно через месяц в «Пивнухе» было уже не протолкнуться от народа. Как я и говорил, люди изголодались по развлечениям.

— Да ни в жисть! — сказал я Мирали, наблюдая, как парень заходит в «Кентукки Фрайд Чикен». На мне была кепка, прятавшая «помпадур», а моё лицо не покрывал макияж «под Элвиса». Я положил пистолет обратно на пол. — Не может он им быть. Этот парень здоровый, как дверь амбара.

— А я говорю: это он! — Её голубые, словно Рождество, глаза нацелились на меня; от их взгляда поджал бы хвост и питбуль. — Ты же видел, как он шёл!

— Черт, да это какой-то жирдяй. Все жирдяи ковыляют на один манер.

— Нет! Я имею ввиду, как он двигал плечами! Ну ты же понимаешь о чем я! Ты сто раз видел это на записях! Говорю тебе: это он. Даже не спорь со мной!

Когда Мирали волнуется, она не хочет, чтобы ей перечили. И видит бог, я бы не рискнул попробовать. Мирали — это сто фунтов взрывчатки с двухсекундным запалом. Я лишь пожал плечами. Парень, на моих глазах прошаркавший в закусочную «Кентукки Фрайд Чикен», был одет в потертый коричневый плащ и ковбойскую шляпу, которая до того запаршивела, что приобрела блевотно-зелёный оттенок. Весил толстяк, наверное, что-то около трехсот фунтов; воротник его плаща был поднят, и не позволял рассмотреть даже профиль лица. Насколько я мог судить, это был просто большой жирный чувак из Юстаса, которому в десять часов вечера пятницы приспичило купить ведерко жареной курицы.

— Пойду посмотрю, — сказала вдруг Мирали. Она открыла дверцу, выбралась из-за рулевого колеса «Шеви» и ступила под дождь. — Держи долбаную пушку наготове, — велела она мне и — я не успел сказать «да» или «нет» — зашагала через парковку.

Я проследил, как она скрылась внутри. Снова поднял пистолет — небольшой короткоствольный револьвер тридцать восьмого калибра с шестью патронами в барабане. Меня била лёгкая дрожь: ночь была холодной для середины октября. Я не сводил глаз с входной двери ресторанчика; мои пальцы бегали по костяной рукояти револьвера. Я был до чертиков испуган, однако от решения своего отказаться не мог. Если этим дождливым вечером пятницы Король, гонимый страстным желанием, приволокется-таки за жареным цыпленком, я его пришью.

Мы не бросили выступать в «Пивнухе». Каждую пятницу и субботу мы собирали толпы народу, и мистер Риггстон внезапно сделался моим лучшим другом. А затем Мирали взялась за чтение одной книжульки в мягкой обложке, которую откопала на гаражной распродаже, и начала бродить по дому с остекленевшим взглядом. Когда Мирали размышляет, она ходит с места на место. Всю ночь напролет она резала круги по дому, словно кошка, что слышит мышь, но не может отыскать норку. Я взглянул на обложку книги. Та называлась «Семь моих сущностей». Её написала какая-то женщина, изображенная на фотографии в длинном белом одеянии, пристально взиравшей в большой хрустальный шар, который держала в ладонях.

Мирали прекратила метаться. Однажды утром она посмотрела на меня и тихонько спросила:

— Дуэйн? Ты когда-нибудь слыхал о ченнелинге?

В общем, она сказала, что некоторые люди — и женщина в белой хламиде была одной из них — умели призывать души умерших и заставляли те говорить. Да-с-сэр, именно так! Эти люди, так называемые ченнелеры, позволяли духам вселяться в себя, в результате чего покойники могли общаться через них с живыми.

— Это самая безумная вещь, какую мне доводилось слышать в своей… — Я не договорил, потому что на лице Мирали появилось выражение, означавшее: молчание — золото.

— Безумие или нет, — сказала Мирали, — но на этом можно подзаработать.

Я, словно охотничий пес, навострил уши.

Дорога к богатству вымощена лохами, и это чистая правда. Я стал ещё дотошнее, чем раньше, изучать записи с Элвисом, пока не усвоил каждое подергивание и каждую ухмылочку. Я прочитал книгу, написанную женщиной в белой накидке, и хотя до меня далеко не все дошло, я усвоил достаточно, чтобы в разговоре сойти за сведущего человека. Главным образом я прорабатывал акцент Элвиса, поскольку Мирали сказала: это по-настоящему важно — звучать как Элвис. Затем, когда она решила, что я готов, она подала объявления в газеты Литл-Рока, Мемфиса, Ноксвилла, Бирмингема и Атланты. Мы стали ждать.

Не прошло и двух дней, как поступил первый звонок — звонила женщина из Теннеси. Она хотела знать, изменяет ли ей муж, а поскольку в объявлениях говорилось, что Элвис, подобно Богу, знает про все на свете, она поняла, что его-то и нужно спросить. Она появилась у нас дома во вторник после полудня — маленькая, похожая на пожарный гидрант женщина с белой прической-ульем, — и я снова испугался, как в свой первый вечер на сцене. Однако я разыграл перед ней придуманное Мирали представление, и все прошло как по маслу. Понимаете, я не изображал из себя Элвиса. Я делал вид, что в меня вселилась его душа и что я транслирую его прямо в гостиную. Естественно, я облачился в костюм Элвиса и нанес грим. О, это было потрясающее шоу: я падал на одно колено, кружил по комнате и бесновался, как ураган. Затем взял женщину за руки и произнес голосом Короля:

— Дорогая.

Казалось, она сейчас грохнется в обморок.

— Дорогая, — сказал я, — твой мужчина — хороший человек. Он знает, что лучше ему не изменять тебе, потому что ты сразу же бросишь его задницу и найдешь себе молодого жеребца. Правда ведь?

— Черт, уверена, что так оно и было бы, Элвис! — ответила она, задыхаясь.

— Ему нужно держаться за тебя изо всех сил, — сказал я, — а тебе — за него. Ты будешь для него хорошей женой, и он не станет ходить налево. Вот что хотел сказать тебе Король, дорогая. И ещё одно: ты была моей самой преданной поклонницей, и я глубоко признателен тебе за эту любовь.

Потом я очень-очень тихо спел ей «Изумительную благодать», и она едва не вывалилась из кресла. По её щекам текли слезы. Она прижала мою руку к своему лицу и поцеловала перстень с большой буквой «Э», сложенной из фальшивых бриллиантов.

Мне не понравилось, когда она расплакалась. Не знаю… У меня от этого вроде как сердце защемило. Я поднялся, сделал несколько бестолковых поворотов и затрясся — Мирали сообщила, что Король возвращается на Рок-н-ролльные небеса. Затем она сказала гостье, что с неё пятьдесят долларов. Женщина даже не вздрогнула. В отличие от меня. Надев солнцезащитные очки, я наблюдал, как женщина достает из кошелька купюры и выгребает какую-то мелочь. У неё набрался лишь сорок один доллар. Мы взяли, сколько было.

Но, клянусь богом, та женщина ушла от нас счастливой и с улыбкой на губах. Мирали крикнула ей:

— Расскажите друзьям о возвращении Короля!

И женщина из Теннеси ответила:

— Расскажу, расскажу, вы уж поверьте, что расскажу, ой, мамочки, я все ещё дрожу, словно какая-нибудь школьница!

Я зашел в ванную комнату, снял очки и взглянул на своё лицо в зеркале — на лицо Короля. Боже, боже… Куда катится этот мир?

Зазвонил телефон. Парень из небольшого городка в Джорджии хотел знать, стоит ему открывать боулинг-клуб или нет. Мирали ответила, что Элвис не даёт советы на расстоянии. Парень сказал, что приедет повидаться с нами в четверг вечером. И это было только начало.

Люди одиноки. Больше всего на свете им хочется верить. Они хотят прикоснуться к чему-то этакому; хотят заглянуть в будущее. Слушая тех людей и видя, как они смотрят на меня, будто на всамделишного Элвиса, я… Что ж, весь мир — это просто один большой «Отель разбитых сердец», ключи от номеров которого внезапно оказались у меня в кулаке. Пятьдесят долларов за сеанс. Десять или двенадцать «поклонников» в неделю. Можете быть уверены: Мирали и я просто купались в «зелени».

Сжимая в руке пистолет, я смотрел на здание «Кентукки Фрайд Чикен»; дождь струился по ветровому стеклу. Дверь распахнулась, наружу шагнула Мирали и быстро двинулась прочь от ресторана. Сердце гулко застучало у меня в груди. Мирали возвращалась к машине, и я не хотел слышать то, что она собиралась сказать. Совсем не хотел. Я не был готов. Но вот Мирали скользнула обратно за руль. Её черные волосы насквозь промокли. Она посмотрела на меня и сказала:

— Это он, богом клянусь. — Её голос звучал ровно и совершенно спокойно. Она была готова, пусть даже я не был. — Он заказал два ведерка курицы и выйдет через пару минут. Господи, его так разнесло!

— Это не он, — сказал я. — Однозначно.

— Я слышала его голос. Он старался изменить его, и кажется, будто он полоскал горло битым стеклом, но я узнаю этот голос где угодно. — Она кивнула, уже все для себя решив. — Это он, точно тебе говорю. Когда он покажется, ты пойдешь и притащишь его сюда.

Она повернула ключ, и шум затарахтевшего двигателя заставил меня подпрыгнуть.

— Нет, ну ты можешь в это поверить? — спросила Мирали, с такой силой вцепившись в руль, что у неё побелели костяшки пальцев. — Этот сукин сын притворялся мертвым десять лет и объявился как раз тогда, когда наш бизнес пошёл в гору!

Она поддала газу, и «Шеви» затрясся, словно бык перед броском.

В её словах, конечно, имелся смысл. Вот почему мы сидели перед ресторанчиком «Кентукки Фрайд Чикен», а я держал в руке пушку. Мы проторчали на стоянке больше недели, ожидая появление Короля. Можно сказать, выслеживали его. Мы должны были убить Элвиса Пресли. Должны были. Понимаете, мы зашибали почти тысячу баксов в неделю, призывая в нашу гостиную душу Короля. А затем «Полуночный сплетник» вдруг сообщил, что продавщица из «Зиппи Марта» в Юстасе рассказывает, будто бы в три часа утра к ней в магазинчик зашел Элвис, купил охапку пирожных «Литл Дебби» и шесть банок «Доктора Пеппера», подмигнул ей и удалился, напевая под нос песню «По-своему». Продавщица сказала, что он, разумеется, сильно изменился, однако она была его поклонницей и сразу же узнала. Вскоре после этого один парень рассказал, что во время охоты на белок в лесах к северу от Юстаса, он лицом к лицу столкнулся с мочившимся в кустах Королем. По словам охотника, Элвис завизжал и, словно Бигфут, бросился наутек; для человека его комплекции он двигался невероятно быстро. В общем, совсем скоро и другие люди стали болтать, что тоже видели Элвиса. Богом клянусь, какой-то агент заявился на телешоу и поведал всему миру, что последние два месяца он общается с Элвисом по телефону; что Король скрывался, но теперь хочет вернуться в шоу-бизнес, написать книгу, сняться в фильме о своей жизни и так далее.

Нетрудно догадаться, как это отразилось на нашем бизнесе. Как можно вызывать дух Элвиса, если Элвис все ещё жив? Народ хотел вернуть свои деньги, некоторые даже пригрозили нам судом. И пока все это происходило, Юстас буквально кишел журналистами, пытавшимися выследить Короля. Мы оба — Мирали и я — прекрасно понимали: если репортеры отыщут Элвиса, наша песенка окажется спета.

Вопрос был в том, где его искать. Я припомнил кое-что, услышанное на одной из кассет. Элвис в ту пору был молодым парнем — острым и тонким, как лезвие бритвы, — и собирался отправиться в Европу служить в армии. Репортер спросил, чего ему больше всего будет не хватать, и Элвис с усмешкой протянул: «Курицы по-южному».

Мы знали: рано или поздно Король, если он обретается где-то в окрестностях Юстаса, предпримет полуночный набег на единственный в радиусе двадцати миль ресторанчик «Кентукки Фрайд Чикен».

Тем не менее, с пистолетом в руке и мыслями об убийстве в голове я надеялся, что ошибаюсь. Я надеялся, что Мирали тоже ошибается. Однако у неё зоркий глаз. Она уж точно, блин, узнала бы Элвиса, если бы увидела, пусть даже тот весит около трехсот фунтов.

Входная дверь «Кентукки Фрайд Чикен» распахнулась, и Король, неся свою добычу, вперевалочку вышел под дождь.

Тогда-то я и увидел это. Как он идёт. Как двигает плечами. Нечто, неподдающееся объяснению. Нечто…королевское. Он словно бы владел этим миром, а все остальные — просто снимали здесь угол. Увидав его во плоти (пусть даже такого здоровенного и прочее), я окаменел.

— Мирали, это не он, — сказал я, поскольку не хотел, что бы это был он.

— Ступай и приведи его. — приказала она и пихнула меня в плечо.

Король направлялся к измятому, ржавому «Кадиллаку» коричневого цвета. Дождь усиливался, и когда я выбрался из «Шеви», мне на плечи обрушился целый водопад. Сжимая в руке пистолет, я зашагал в сторону Короля.

— Живее! — подстегнула меня Мирали.

Должно быть, Элвис услышал её. Он резко остановился, вцепившись в ведерки с курицей, и посмотрел на меня; его лицо пряталось под заплесневелой ковбойской шляпой. Я мог точно сказать, что у него было три или четыре подбородка. Я поднял пистолет и произнес:

— В машину… давай, пошёл.

— Что?

Этот голос. О господи, этот голос.

Я заставил свой язык повторить попытку:

— Давай лезь в машину! — Я показал на «Шеви».

— Я ведь никто! — сказал Король, с такой силой сдавив ведерки, что те затрещали по швам, и наружу полезли кусочки жареной курицы. — Вы меня не знаете! Я никто!

— Мне известно, кто ты, — произнес я. И я не шутил.

У одного из ведерок с хлопком вылетело донышко, и на асфальт посыпались куриные крылышки.

Я взвел курок и сказал:

— Двигай.

Моя рука сильно дрожала, и я удивлялся, что пушка не выпалила прямо там и прямо тогда. Король выронил ведерки, поднял свои толстые руки и, перешагнув через жареную курицу, направился к Мирали и «Шеви». Я открыл для него заднюю дверцу, и он втиснулся внутрь; я сразу же последовал за ним. Как только дверца захлопнулась, Мирали ударила по газам, и мы направились к выезду со стоянки.

— Он у нас! — весело закричала Мирали. — Взяли жиртреста! Верно?!

Машина вскочила на бордюр, и я слышал, как у Короля клацнули зубы.

— Взяли со всеми потрохами!

— Он у нас! — отозвался я, то ли смеясь, то ли плача. — Сидит прямо здесь, в машине!

Я ткнул стволом пистолета Королю в живот — просто чтобы убедиться в его реальности, — и моя рука чуть ли не по запястье погрузилась в жир. От Элвиса разило, как от свинарника, а ещё у него была седая борода, которой не удавалось скрыть тройной подбородок. Его одежду — голубые джинсы, красную клетчатую рубашку и тот самый коричневый плащ — покрывали пятна жратвы. Он дышал, точно кузнечные меха, и могу поклясться, из-за него машину слегка перекосило на одну сторону.

— Я никто, — сказал Элвис. — Вообще никто, мистер.

— Ты Элвис Пресли, и я приставил долбаную пушку к твоему пузу! — рявкнул я. — Ты прятался, притворялся мертвым, а у меня был чудесный бизнес по вызову твоего духа. И тут тебе взбрело в голову вернуться к жизни. Ну и к чему это меня привело, а?

— К чему это привело нас… — уточнила Мирали.

Она вела машину сквозь дождь. Неповоротливые дворники вяло скрежетали по стеклу. Мы собирались, как только накопим тридцать штук баксов, обзавестись новеньким «БМВ».

— Я не… — Король замолчал. Понял, наверное, что все без толку.

Он просто сидел, склонив голову и таращась в никуда.

— Я знал, что так не может продолжаться вечно, — сказал Король едва слышно и покачал головой. — Знал, что не может.

Он посмотрел на меня. Я не мог видеть под той шляпой его глаза, но был уверен: их взгляд, скорее всего, все так же пронзителен. Был уверен, что Король, как и прежде, способен сдирать взглядом кору с деревьев; я чувствовал направленную на меня мощь. Элвис заговорил:

— Что планируете со мной делать?

— Собираемся прикончить тебя, — беззаботно отозвалась Мирали. — Вывезти в лес и замочить. А затем — закопать как можно глубже.

Я слегка вздрогнул, представив, каких размеров потребуется яма. Кирка и лопата лежали у нас в багажнике.

— Ты ведь хотел быть мертвым, так? — спросила Мирали. — Что ж, мы тебе подсобим.

Должен признаться, мне казалось, что это довольно неуважительно — так обращаться с Королем. То есть, я собирался убить его и все такое, но… Я по-прежнему уважал его. Король растолстел, и от него смердело как от козла, но он по-прежнему оставался Королем. До тех пор, разумеется, пока я не решусь прикончить его.

Элвис просто сидел и молчал.

Внезапно Мирали вскрикнула и вывернула руль: из дождя возник микроавтобус с надписью «Новости ЭйБиСи» на кузове и едва не спихнул нас с дороги. Через несколько секунд мимо нас, мигая синим поворотником, на бешеной скорости пронеслась машина с эмблемой «Новости СиБиЭс». Как я упоминал, репортеры, пытавшиеся выследить Элвиса, кишели в Юстасе буквально повсюду. Мы направлялись прочь из города, чтобы подыскать подходящее местечко в лесу, но мы ещё и на милю не отъехали от «Кентукки Фрайд Чикен», когда дорогу преградил красный сигнал светофора. Мирали притормозила возле белого универсала, у которого было что-то выведено на пассажирской дверце. Я присмотрелся и увидел логотип «Шоу Джеральдо Риверы».

Король тоже его заметил — и в следующий миг уже двигался так, точно в штанах у него засверкала молния. Он распахнул свою дверцу и заревел:

— Я Элвис Пресли! Они хотят меня убить!

Обхватив его рукой за шею, я пытался не дать ему сбежать. Он застрял в проеме, а Мирали вопила:

— Не упусти его! Не упусти!

Я тыкал пистолетом Королю в спину, но тот продолжал трепыхаться.

Пассажир универсала выбрался наружу. Я узнал его. Это был тот самый парень, который ездил в Чикаго, чтобы раскопать хранилище Аль Капоне. Он потянулся к Элвису, и Элвис изо всех сил старался ухватиться за его руку. В эту секунду загорелся зелёный свет, и Мирали впечатала педаль газа в пол. «Шеви», дымя резиной, рванул прочь. Элвис все ещё пытался протиснуться в открытую дверь. Парень с телевидения что-то крикнул и запрыгнул обратно на пассажирское сиденье универсала. Его водитель тоже ударил по газам и двинул за нами. Мирали крикнула:

— Да закрой ты уже дверь, Дуэйн!

Синие кроссовки Короля скребли по асфальту; двигатель ревел, машина неслась со скоростью пятьдесят миль в час, так что, не думаю, что Король захотел бы выпрыгнуть. Тяжело пыхтя он забрался обратно в машину, и я, перегнувшись чрез его живот, захлопнул дверцу. Универсал, в котором ехал телевизионщик, сидел прямо у нас на хвосте. Он быстро приближался, словно преследователи хотели рассмотреть наш номерной знак. Что ж, с этим нужно было что-то делать, правда? Я опустил со своей стороны стекло, высунулся наружу под удары дождя и ветра и выстрелил универсалу по шинам. Мою кепку сорвало с головы, «помпадур» метался из стороны в сторону, точно ошпаренный пудель. Третья пуля разбила универсалу одну из фар, и после этого водитель умерил своё любопытство; он ударил по тормозам, и машину снесло с дороги в густые заросли лозы кудзу.

К тому времени мы уже находились за чертой города. Подняв стекло, я сидел и дрожал, понимая, что мог убить кого-нибудь из тех двоих. Единственным, кого мне хотелось прикончить, был Король, и, по правде говоря, меня слегка мутило от всего этого дела. Мирали продолжала мчаться вдоль скользкого от дождя шоссе, и я сказал ей:

— Неохота, чтобы нас тормознул какой-нибудь патрульный, детка.

Она немного сбавила скорость.

Я вновь ощутил на себе пристальный взгляд Элвиса.

— У меня есть деньги, — сказал он своим скрипучим старческим голосом. — Я вам все их отдам.

— Не говори так, — попросил я. Начни Король умолять, я бы этого просто не вынес. — Сиди на месте и помалкивай, ладно?

Мирали вскинула голову.

— Деньги? А много?

— Мы собирались кокнуть его, а не грабануть! — возразил я, но она яростно зыркнула на меня через зеркальце заднего вида, и я заткнулся.

— Сколько? — спросила она Элвиса.

— Много. Чертовски много, дорогая. — Я вздрогнул, когда он произнес это слово. — Моя берлога — в шести-семи милях отсюда. Я покажу дорогу. На самом деле вы ведь не собираетесь меня убивать, правда?

Мирали ничего не ответила. Как и я. В горле у меня так пересохло, что, наверное, я не смог бы выдавить из себя ни слова. Я хочу сказать, что одно дело — планировать чьё-то убийство, но совершить его — это совсем другое. Думаю, на меня повлиял грохот выстрелов и запах, что шёл от пушки. Может быть, проблема заключалась в том, что живой Король сидел рядом со мной и дышал. Нет, нет! Нужно перестать думать об этом! Если я пощажу его, наш бизнес вылетит в трубу! Я должен пройти через это, нравится мне или нет!

— Показывай, где живешь, — сказала Мирали шелковистым голосом; таким голосом она просила меня спуститься в подвал и очистить его от пауков.

Мы добрались до жилища Короля примерно через пятнадцать минут. Это оказался один из тех жестяных «буррито», которым вроде как отдают предпочтение… кхм… ограниченные в средствах сельские джентльмены. После Грейслэнд-Уэст, это, безусловно, стало для Короля шагом назад. Лишь две вещи отличали эту нору от владений заурядного нищеброда: спутниковая антенна, торчавшая на одной из стен, и мусорный контейнер, расположенный там, где большинство людей ставили помойные баки. Контейнер выглядел забитым до отказа.

Я остановил машину на посыпанной гравием площадке перед жилищем Короля. Мирали вылезла из «Шеви» и подбежала к двери трейлера. Юркнув внутрь, она затем высунула голову и взмахом руки поманила нас внутрь.

— Не вздумай рыпаться, Король, — сказал я и ткнул пистолетом ему в жирный бок. — Просто вылезай и двигай в дом. Легко и спокойно.

Внутренности трейлера сразу давали понять, что вкусы Короля в оформлении интерьера полностью соответствовали его нынешним предпочтениям в моде. Все помещение усеивали грязные шмотки, пустые ведерки из-под курицы и упаковки от еды. К стене был притиснут старый проигрыватель грампластинок. Прямо над ним висел бархатный портрет Элвиса из времен его пребывания в Лас-Вегасе. На телевизоре возвышалась стеклянная статуэтка Короля. В целом, берлога выглядела такой же гостеприимной, как бейрутский блошиный рынок.

— Полагаю, вы хотите узнать, почему я все бросил, — прохрипел Король, развалившись в кресле-раскладушке.

— Нет, не хотим, — сказал я. — Все, что нам нужно, — это деньги, которые ты тут припрятал. Где они?

— Ну, они зарыты снаружи. Дайте мне минутку передохнуть, и мы за ними сходим. В общем, — продолжил король, — стояла весна 77-го, и один из моих пацанов уехал на каникулы в Англию. Когда он вернулся, то привез мне небольшой подарок. Сказал, что в тех краях это самая крутая вещь. Он решил, что я получу реальное удовольствие, послушав то, от чего тащатся детишки.

Короче, я включил ту запись, сынок. И она изменила меня. Понимаешь, не важно кем я был все те годы — внутри меня всегда присутствовала Сила. И этой Силой была музыка. Слушая ту песню, я, образно говоря, мочился в штаны. Я буквально чувствовал, как из меня вытекает жизнь. Когда песня кончилась, я был опустошен. Во мне не осталось музыки. Я просто знал, что не смогу продолжать как прежде.

Король на минуту умолк. Я глянул на Мирали, чтобы понять её отношение ко всему этому. Она смотрела на Короля, но уже с меньшим отвращением, чем раньше. Нет, казалось, её и в самом деле захватило это дерьмо.

— Я поделился этим с Полковником, — вновь заговорил Король. — И мы решили, что мне нужно на какое-то время залечь на дно; скрыться от публики, пока я не приду в норму. Вот почему я, скажем так, ушел в подполье. Я просто высиживал время, дожидаясь, когда ко мне вернется Сила.

— Ну и что же изменилось, Король? — спросила Мирали. Блин, казалось, что её в натуре зацепило.

— Примерно через шесть месяцев, я прочитал в «Полуночном сплетнике» кое-что о Гармоническом преображении. О своего рода мистическом событии, которое должно свершиться, когда все сферы выстроятся в одну линию. В «Сплетнике» говорилось, что это по-настоящему особое время, когда может случится все, что угодно, — даже Второе пришествие Короля. Вот я и начал прокладывать себе путь назад.

— Я об этом тоже читала, — вмешалась Мирали. — Но там упоминалось, что нужен особый талисман, чтобы облегчить фокусировку астральных энергий.

Элвис повернулся к Мирали.

— Да, милашка, именно так. Видишь ту маленькую статуэтку на телике? Вот он, мой талисман. Заказал его в «Товарах на дом» за 49 баксов 95 центов. Я вот уже несколько недель концентрируюсь на нем, пытаюсь заставить его работать. Пока ничего не произошло, однако я чувствую: час близок. Правда, сынок? — Теперь Король смотрел на меня. — Бьюсь об заклад, вам смерть как охота узнать, что именно вынудило меня скрыться подальше ото всех. Почему бы тебе не заглянуть вон в тот ящичек рядом с тобой. Я покажу.

Я медленно выдвинул ящик, ожидая, что оттуда выскочит змея. Единственным предметом, который там лежал, была старая «сорокопятка» в засаленном бумажном конверте. Название сингла было размыто, и я смог разобрать только часть названия группы: «…екс Пис…».

— Очень впечатляюще, Король, — сказал я, швырнув ему пластинку. — А теперь, почему бы нам не отправиться наружу и не достать бабки, покуда они не сгнили под землей?

— Просто дай мне минутку-другую, — попросил Король. — Мне ужасно хочется, чтобы вы двое это послушали.

Король проковылял к проигрывателю и запустил сингл. Из колонок хлынул чудовищный шум — словно автомобильный пресс вонзил зубы в старый пикап. Певец — если можно назвать певцом парня, который голосит так, будто получил заряд картечи в зад, — выкрикивал что-то об Антихристе, Анархии… ну, или нечто в этом роде. Мне хватило буквально нескольких секунд, чтобы от услышанного у меня заныли зубные пломбы.

— Христос всемогущий, Король! — выкрикнул я. — И этот свинячий пердеж заставил тебя завязать с музыкой?

Его убийство станет актом милосердия. Должно быть, он и так уже умер. Умер, как и музыка внутри него.

Король не слышал ни слова из сказанного мной. Он таращился на хрустального Элвиса и, казалось, погрузился в некий транс. Статуэтка начала мерцать странным молочно-белым светом. По мере того, как хрипы в песне набирали обороты, свечение становилось все сильнее и сильнее. Когда песня добралась до последнего припева, статуэтка светилась достаточно ярко для того, чтобы в комнате образовались призрачные тени.

— Вот оно! — провозгласил Король. — Гармоническое преображение! Я его чувствую! Моя музыка возвращается ко мне!

Король неуклюже шагнул к телевизору; Мирали поднялась с дивана, чтобы остановить его. Возможно, Король и был нафарширован, точно рождественский гусь, однако он все ещё обладал какой-никакой прытью. Он исполнил одно из тех карате-движений, которые в былые времена проделывал, выступая на сцене, и Мирали шмякнулась вниз лицом обратно на диван. Король схватил хрустального Элвиса и начал укачивать его, словно это была его новорожденная Лиза Мария. Это выглядело весьма забавно, однако в свете статуи казалось, будто жир сползает с его лица. На мгновение наружу проступил истинный Король.

Чертова песня наконец закончилась. На исходе последней завывающей ноты Король повернулся ко мне лицом. Взгляд его был реально чудной — как у голодного подростка, увидавшего здоровенный пакет «Доритос».

— Подойди-ка сюда, сынок. Хочу кое-что тебе показать.

Я глянул на Мирали. Она, все ещё в отрубе, валялась на диване. Дело принимало весьма странный оборот. Пришло время со всем этим кончать.

— Лады, Король, — сказал я, хотя голос у меня был не особо сильным. — Почему бы тебе просто не опустить эту фиговину, а? Затем мы с тобой выйдем наружу и откопаем твою заначку.

Я решил, что как только деньги покажутся из земли, можно будет считать могилу Короля наполовину готовой. Быстрый выстрел в голову, десять минут помахать лопатой, и мы с Мирали уберемся отсюда.

Король шагнул в мою сторону.

— Что ж, сынок, вынужден признать, я тебя кое в чем наколол. Нет никакой заначки. Я получаю свои деньги от Полковника по чуть-чуть за раз, и в этом месяце чек ещё не приходил. Но слушай, почему бы тебе не взять взамен эту чудесную статуэтку? Должна ведь она чего-то стоить. Держи.

Он протянул мне фигурку. Чертова штуковина продолжала светиться. Взгляд на неё вызывал чувство легкого головокружения. Мне становилось все труднее сосредотачиваться на деле. Я отступил на шаг и направил на Короля револьвер.

— Выруби эту хреновину, пока я не разнес её прямо у тебя в руках! — крикнул я.

Но Король знай себе улыбался и ковылял вперёд. Меня вдруг осенило, что все идёт не так, как мы с Мирали планировали. Казалось, теперь Король следовал своим собственным замыслам.

— Стой на месте, а не то я уложу тебя прямо там!

— Но я думал, что именно ради этого ты меня и разыскивал.

Король подошел совсем близко. Ещё несколько шагов, и он смог бы опробовать на мне своё каратешное дерьмо.

БА-БАХ! Казалось, пистолет выстрелил по собственной воле. Король схватился за левую ногу и грохнулся на ковер. Когда его триста с гаком фунтов рухнули, весь чертов трейлер заходил ходуном. Включился патефон, и«…екс Пис…» снова начали свой кошачий концерт.

Господи Иисусе, я не мог в это поверить! Я и правда выстрелил в Короля. Дуэйн Прессли, Убийца Рок-н-ролла — вот как меня будут вспоминать. Теперь у меня пропало желание кончать его. К черту дурацкий план Мирали. Я выронил револьвер и шагнул к Королю. Он просто лежал, свернувшись калачиком, вцепившись в ногу и в стеклянного Элвиса.

— О Боже, прости меня, Король, — выпалил я. — На самом деле я не собирался стрелять в тебя. До этого я вообще ни в кого не стрелял, разве что в белок. Просто лежи спокойно, пока я разыщу доктора.

Король повернулся ко мне лицом.

— Слишком поздно, сынок. Мне кранты.

Это заявление звучало немного странно, поскольку исходило от человека, которому всего-навсего оцарапало ногу. Я решил, что от боли у Короля помутился рассудок. Увидав на полу старый носок, я прижал его к ране.

— Теперь ни о чем не беспокойся, Король. Все с тобой будет в порядке.

— Ты прав. Я приду в норму.

С этими словами он опустил хрустальную статуэтку мне на голову. Только вот мне показалось, что вместо того, чтобы врезаться в черепушку, фигурка прошла прямехонько через мои мозги. Я ощутил, как по телу — от глазных яблок и до самого копчика — пробежала холодная дрожь. Все стало белым, и я не мог ничего рассмотреть, кроме чёрного пятнышка вдалеке. Пятнышко становилось все ближе и ближе, пока наконец не поглотило всего меня целиком.

Не знаю, как долго я пробыл в отключке. Когда я очнулся, то ощутил усталость и сонливость. Левая нога невыносимо болела, и я не мог пошевелиться. Похоже, я просто сидел, хотя и не мог сообразить, что происходит. Король стоял прямо передо мной, но выглядел по-другому. Он казался намного более худым, чем раньше, и был прилично одет. Собственно, на нем оказалась моя одежда. А рядом с ним стояла моя Мирали. Они о чем-то шептались — я не мог расслышать о чем.

— Уже очухался, Дуэйн? — спросила Мирали.

— Немного, — прокаркал я в ответ. Забавно, но мой голос звучал иначе. — Скажи, а что стряслось с Королем? Как ему удалось нацепить мои шмотки?

— Гармоническое преображение, сынок, — ответил Король. Теперь даже его голос казался другим. Не совсем правильным. Король словно исполнял плохую пародию на самого себя. — Оно возвратило мне Силу. С небольшой помощью вас двоих, разумеется.

Я глянул вниз. Там виднелось несколько складок вялого, заросшего щетиной подбородка, заляпанная едой рубашка и какие-то раздутые синие джинсы. Тело, заполнявшее одежду, вроде как было примотано к одному из кухонных стульев. Я в ужасе посмотрел на Короля.

— Гребаный ворюга! Ты украл моё тело!

— Я бы не стал назвать это воровством. Скорее, это приобретение обновленной версии самого себя.

— Что-то меня не шибко радуют условия сделки! — сказал я Королю. — Верни меня обратно в моё тело! Живо!

— С чего бы мне делать что-то подобное, сынок? — спросил Король. — Я ждал возвращения Силы, и не намерен теперь её лишаться.

— Мирали, помоги мне! Как же наша любовь до гроба и все те ночи на заднем сиденье «Шеви»? Что насчёт моей карьеры и большого будущего? Развяжи меня, милая, и мы заставим этого вуду-деревенщину все исправить!

— Не думаю, что у нас это получится, — пискнула Мирали. — Понимаешь, согласно книгам, Гармоническое преображение происходит только раз в 34521 год. Обмен душами может произойти лишь в определенное время, и нужный момент уже прошёл, Дуэйн. Конечно, ты всегда можешь потусоваться здесь до следующего раза и попытаться снова.

— Хотите сказать, я застрял в этой распухшей колбасине?! — завопил я.

— Да, но не волнуйся, — сказала Мирали. — Просто следуй диете из раков и взбитых сливок, опубликованной в «Полуночном сплетнике», и в кратчайшие сроки все лишние фунты исчезнут без следа.

Кроме того, — продолжала Мирали, — меня вполне устраивает нынешний расклад. С чего мне продолжать работать над превращением тебя в поддельного Короля, когда можно заполучить настоящего? — Она взяла моё старое тело за руку и сжала её.

Я перевел взгляд обратно на Короля.

— Итак, похититель тел, что намерен делать дальше? Я вот, как только освобожусь, тут же наведаюсь в ФБР.

— Сынок, — протянул Король, — да кто тебе поверит? Ты теперь носишь тело Элвиса Арона Пресли. Расскажешь свою историю — и обзаведешься уютным номером на местной фруктовой ферме. Лучше обустраивайся на новом месте и выжимай из ситуации все возможное.

Что касается меня… Что ж, я намерен попытаться вновь использовать Силу. Конечно, учитывая, что место настоящего Элвиса стопроцентно занято — настоящий Элвис возвращается и все такое, — мне придется выбрать другой стиль. Как думаешь, мир готов к американской версии Джонни Роттена?

— Мирали, дорогая, — взмолился я, — помоги мне!

— Умолкни, Дуэйн, — сказала Мирали. — Элвис перевязал тебе ногу, так что ничего с тобой не случится. Репортеры разыщут это место через несколько часов и освободят тебя. Просто думай об этом, как о большом прорыве. Теперь ты сможешь быть Королем всю оставшуюся жизнь.

Произнеся свою речь, она взяла за руку моё старое тело и покинула трейлер. По пути к выходу Король замурлыкал песню о том, что чувствует себя весьма опустошенным. Я услышал, как мой «Шеви» завелся и с ревом умчался в ночь. Я уставился на стеклянный комок, валявшийся на полу, — все, что осталось от статуэтки Элвиса после большого чехарды с душами. В то мгновение этот комок вроде как соответствовал переполнявшим моё нутро чувствам.

Времени, чтобы все обмозговать, у меня была целая прорва. Даже если мир поверит в мою историю, Король все равно окажется прав: ни один человек в здравом уме (даже читатель «Полуночного сплетника») не купится на эту чушь. Возвращение Короля и так обещало стать неслабым шоком. В голове у меня крутилась фраза из старого фильма: «Король умер. Да здравствует Король». Ну, возможно, теперь это во всех смыслах было правдой. Старый Король, которого все знали, сгинул навсегда. Может быть, настало время нового Короля.

Репортеры добрались до меня только в субботу, поздним вечером. И к тому времени я уже был готов. Послышался визг тормозов остановившейся возле трейлера машины. Дверь домика с грохотом распахнулась и мне в глаза ударил яркий свет камеры. Тот парень, помешанный на Аль Капоне, ткнул мне в лицо микрофон и затараторил:

— Америка! Вне всякого сомнения, это самое знаменательное событие в моей жизни! Даже мой специальный репортаж о языческих культах сурка, проповедуемых в Форт-Линн, штат Нью-Джерси, бледнеют по сравнению с этим! Через двенадцать лет после своей предполагаемой смерти Король рок-н-ролла, Элвис Пресли, обнаружен живым и здоровым в трейлере неподалеку от Юстаса, штат Арканзас. Так много вопросов, требующих ответов! Так много загадок, нуждающихся в разгадках! Так много рейтингов, ожидающих роста! Элвис, твоя публика в предвкушении! Что ты скажешь им после всех этих лет?

Я посмотрел ему прямо в глаза. Прочистил горло. А затем впервые заговорил как Король.

— Ну, сынок, прежде чем мы потолкуем, тебе, возможно, стоит меня развязать. И передай заодно вон ту коробку с пирожными.

Перевод: Е. Лебедев

Булавка

Я сделаю это.

Да. Сделаю.

Я держу булавку в руке; сегодня вечером я собираюсь заглянуть во внутреннее солнце.

И тогда, когда я до краев буду полон ослепительным сиянием и жаром, когда мой мозг заполыхает таким пожарищем, что хоть звони во все колокола, я прихвачу в «Макдональд» на углу свой винчестер, и посмотрим, кто что кому скажет.

Вот, пожалуйста, разговариваешь сам с собой. Так здесь больше никого нету, с кем же мне разговаривать? Нет, нет; здесь моя подружка. Вот она, у меня в руке. Да ты знаешь. Булавка.

У меня есть остренькая подружка-невеличка. Ты только взгляни, как блестит это крохотное острие. Она — Булавка — завораживает. Она говорит: смотри на меня смотри долго и внимательно и увидишь во мне своё будущее. Очень острое будущее, и в нем — боль. Булавка лучше Бога, потому что Булавку я могу держать в руке. Бог где-то терзается и стонет в тишине… где-то там, наверху. Высоко-высоко за потолком. Черт, трещина, а я и не знал. Неудивительно, что этот паскудный потолок в этом месте протекает.

Ну, так. Джонни — нормальный парень. В смысле, стрелять в него я не стану. Он в порядке. Остальные… бац, бац, бац, ровно две секунды — и все в этой лавочке покойники. Мне не нравится, как они захлопывают рты, когда я прохожу мимо, точно у них есть секреты, которые мне знать не положено. Как будто у человека могут быть секреты, если он целый день возится с машинами, чинит тормозные колодки да клеит шины, и под ногти ему забивается такая грязюка, что не отмоешь. Хороши секреты! А вот Булавка… у Булавки секреты есть. Сегодня вечером я узнаю их и поделюсь своим знанием с людьми на углу, с теми, кто жрет гамбургеры в безопасном, надежном мире. Держу пари там крыша не течет будь она неладна я заставлю её потечь всажу пулю навылет ну так.

Я потею. Тут жарко. Подумаешь, новость — вечер-то летний.

Булавочка, ты такая хорошенькая, аж слеза прошибает.

По-моему, фокус в том, чтобы не моргать. Я слышал про таких, кому уже случалось делать это. Они видели внутреннее солнце и выходили сияющие, светозарные. Здесь у меня всегда темно. В этом городе всегда темно. По-моему, им требуется немного солнечного света, как думаешь?

Вообще-то с кем это ты беседуешь? Я, сам, с собой. Вместе с Булавкой выходит четверо. Черт возьми, можно бы сыграть в бридж, если б была охота. Лукас любил играть в бридж; любил жульничать и по-всякому обзываться да все равно что ещё тут делать? О, эти белые-белые стены. По-моему, белый — цвет Сатаны, ведь у него нет лица. Я видел по телевизору проповедника-баптиста и на нем была белая рубаха с закатанными рукавами. Он говорил подходите поближе по проходу ну давайте давайте подходите пока можно и я покажу вам дверь в Царствие Небесное.

Это большая белая дверь, сказал он. Сказал и улыбнулся да так улыбнулся о я-то знал просто знал что на самом деле он говорит ты смотришь меня верно Джои? На самом деле он говорил: Джои ты же все знаешь о больших белых дверях не так ли ты знаешь что когда они с размаху захлопываются слышно как щелкает задвижка и бренчит в замке ключ и ясно что эта большая белая дверь уже не откроется пока кто-нибудь не придет и не откроет её. Когда она закрывалась открывалась она всегда очень нескоро.

Я всегда хотел стать звездой. Как в кино или по телеку, кем-нибудь важным, чтоб вокруг было полно народу и все они кивали бы и говорили да-да как верно вы очень разумно рассуждаете. Вид у них всегда такой, будто они знают, куда идут, а ещё они вечно торопятся туда попасть. Ладно, я тоже знаю, куда сейчас пойду. Прямиком на угол, туда, где золотые арки. Выгляни из окошка, их видать. Вон, машина к ним заворачивает. Субботний вечер, народу будет полно. Яблоку негде упасть. У моего винчестера семизарядный магазин. Рифленый чёрный орех. Атласная полировка. Резиновая накладочка на прикладе. Весит он семь фунтов — хороший вес. И запасные пули у меня тоже есть. Субботний вечер, полно народу. Вечер встреч, о да я надеюсь она там эта девчонка ну знаешь та что водит синий «Камаро» у неё длинные светлые волосы и глаза как брильянты. Брильянты твердые, но всадишь в такой брюлик пулю — и он сразу мягчеет.

Не станем мы про неё думать, Булавочка, верно? Не-е! Ежли она там — это Судьба. Может, в неё я стрелять не стану, и она увидит, что я славный парень.

Держи Булавку близко. Ближе. Ещё ближе. Против правого глаза. Я долго думал об этом. Решение далось нелегко. Левый или правый? Я правша, стало быть, логично использовать свой правый глаз. Я уже вижу, как солнце искрится и сверкает на кончике Булавки, точно обещание.

О, что я мог бы сделать, будь у меня автомат. Элиот Несс, «Неприкасаемые» — какая-нибудь штучка типа «томми» [10]. Я наверняка сумел бы отправить за ту большую белую дверь уйму народу, ведь верно? Понимаешь занятно получается то есть просто настоящая хохма всем охота попасть в Царствие Небесное но все боятся умереть. Вот что я собираюсь сказать когда зажгутся прожектора и парень из новостей сунет мне под нос микрофон. Сперва надо побриться. И надеть галстук. Нет, в галстуке меня не узнают. Надо будет надеть свою серую форму серую вот цвет для мужчины. Серый телекамера хорошо берет.

Поговори со мной, Булавочка. Скажи, что больно не будет.

Ах ты лживая сучонка.

Нужно попасть в центр. В то черное местечко. Она должна войти глубоко. По-настоящему глубоко, и тебе придется проталкивать её все дальше, до тех пор, пока не увидишь внутреннее солнце. Знаешь, я готов спорить на что угодно, это место все равно мертвое. Уверен, в этой чёрной точке даже боли никакой не почувствуешь. Просто воткни и проталкивай и увидишь как вспыхнет солнце а потом когда все будет сказано и сделано можно будет сходить на угол и съесть гамбургер.

Пот так и льет. Жаркий вечер. Толку от этого чертова вентилятора как от козла молока, шум один.

Ты готов?

Ближе, Булавочка. Ближе. Вот уж не знал, что острие может казаться таким большим. Ближе. Почти впритык. Не моргать! Моргают трусы никто отродясь не мог сказать что Джои Шэттерли трус нет сэр!

Погоди. Погоди. Я думаю, не обойтись без зеркала.

Я нюхаю у себя под мышками. Шариковый дезодорант «Бэн». Ты же не хочешь чтоб от тебя разило потом когда на тебя направят прожектора вдруг последние новости делает не парень а девчонка та с большими титьками и словно отмороженной улыбкой?

Нет бриться ни к чему я выгляжу отлично. О черт «Бэн» кончился. «Олд Спайс» это подойдет. Мой батя всегда пользовался «Олд Спайс» как все папаши. И славный же был денек мы посмотрели как «Красные» играют с «Пиратами» и он купил мне пакетик арахиса и сказал он мной гордится. Денек что надо. Ну, он был хоть и чудак а настоящий Морской Пехотинец факт. Я помню эту чушь про Иводзиму [11], когда он тронулся и запил все Иводзима да Иводзима я хочу сказать он прожил это в уме миллион раз. Отошнело слушать про всех тех кто сгинул на Иводзиме и про то почему надо гордиться тем что ты американец и про то что все стало не так как раньше было. Все переменилось, верно? Кроме «Олд Спайс». Его до сих пор продают, и бутылка все такая же. Иводзима Иводзима. А потом он пошёл и сделал вот что прицепил в гараже к потолку веревку и шагнул со стремянки а я тут и войди за великом и батина ухмылка которая говорила Иводзима.

Ох мам я не нарочно его нашел. Почему ты не зашла туда тогда ты могла бы возненавидеть себя.

Ладно тогда выдался хороший день мы посмотрели как «Красные» играют с «Пиратами» и он купил мне пакетик арахиса и сказал он мной гордится. Он был настоящий Военный Моряк.

Черный кружок в зеркале выглядит маленьким не больше точки. Но Булавочка меньше. Острая как правда. В мой винчестер входит семь пуль. Великолепная семерка мне всегда нравился Стив Мак-Куин у него там такой маленький обрез Стив по-моему помер от рака.

Булавочка ты такая красивая. Я хочу научиться всякому разному. Хочу знать разные секреты. Я буду шагать в сверкании внутреннего солнца гордый и высокий как Военный Моряк на горячем песке Иводзимы. Ближе, Булавочка. Ещё ближе. Почти все. Рядом чёрный кружочек, немигающая чернота. Гляди в зеркало, не гляди на Булавку. Не моргать! Ближе. Спокойней, спокойней. Не…

Упала. Только не закатись под раковину! Достань Булавку, достань её! Не упусти…

Вот ты где. Милая Булавочка, милая подружка. У меня потеют пальцы. Вытрись полотенчиком — аккуратно, как следует. «Холидэй-Инн». Когда это я останавливался в «Холидэй-Инн»? Когда ездил навещать мамулю ах да верно-верно. В старом доме жил ещё кто-то мужчина и женщина я так и не узнал их имена а мамуля она просто сидела там где кресла-качалки и говорила про отца. Она сказала её приезжал повидать Лео а я сказал Лео же в Калифорнии а она сказала ты ненавидишь Лео да? Я не испытываю к Лео ненависти. Лео хорошо заботится о мамуле посылает ей деньги и держит её там в том доме но я скучаю по старому дому. Нынче все не так как бывало планета крутится все быстрее и быстрее и иногда я держусь за кровать потому что боюсь как бы мир не скинул меня точно старый башмак. Поэтому я вцепляюсь крепко костяшки пальцев у меня белеют и очень скоро я снова могу встать и ходить. Крохотными шажками, будто малое дитя.

Что это за машина просигналила? «Камаро», да? Блондинка за рулем? Семь пуль. Я много клаксонов гудеть заставлю.

Какая Булавочка прямая и сильная, будто маленькая серебряная стрела. Как и кто сделал тебя? Булавок миллионы и миллионы, но Булавочка только одна. Моя подружка, мой ключик к правде и свету. Ты сияешь и подмаргиваешь и говоришь загляни во внутреннее солнце и прихвати свой винчестер к золотым аркам куда боятся ходить Военные Моряки.

Я сделаю это.

Да. Сделаю.

Ближе. Ближе.

Прямо против чёрного. Сияющее серебро, исполненное правды. Булавочка, подружка моя.

Гляди в зеркало. Не моргай. Ох… пот… пот так и льется. Не моргай!

Ближе. Почти есть. Серебро, до краев заполняющее черноту. Почти. Почти.

Ты не будешь моргать. Нет. Не будешь. Булавочка о тебе позаботится. Булавочка поведет тебя. Ты. Не. Будешь. Моргать.

Думай про что-нибудь другое. Думай про… Иводзиму.

Ближе. Ещё чуть-чуть.

Один укол. Быстро.

Быстро.

Есть.

Уй.

Уй. Нет. Нет. НЕ МОРГАЙ. Не надо, договорились? Да. Теперь понял. Уй. Больно. Чуть-чуть. Булавочка, подружка моя. Сплошь серебро. Больно. Правда глаза колет, вот и ты тоже. Да-да. Ещё тычок. Быстро.

О ИИСУСЕ. Глубже. Капельку глубже. Ох не моргай пожалуйста пожалуйста не моргай. Смотри туда туда да в зеркало втыкай глубже я ошибался чёрный кружочек не мертвый.

Глубже.

Ох. Ох. Так. Ох. ВЫТАЩИ! Нет. Глубже. Я должен увидеть внутреннее солнце я потею Джои Шэттерли вовсе не трус нет сэр нет сэр. Глубже. Тише, тише. Ох. На этот раз лучик света. Синего света. Не внезапно открывшееся полыхающее солнце — холодная луна. Втыкай, втыкай. Ох. Ох. Больно. Ох, больно. Синий свет. Пожалуйста не моргай втыкай глубже ох ох пап где мой велик?

ОХ БОЖЕ ВЫТАЩИ ВЫТАЩИ ОХ БОЛЬНО ВЫТА…

Нет. Глубже.

Моё лицо. Оно подергивается. Острая боль. Явственная острая боль. Судорога. Семь пуль. Вниз к золотым аркам и ещё глубже туда где внутреннее со…

Ох… больно… так… хорошо…

Булавочка входит в глубь. Медленно. Холодная сталь. Я люблю тебя, пап. Булавочка открой мне правду открой мне открой мне открой…

Глубже. Сквозь биение крови. Центр немигающей черноты. Белое стало красным. Семь пуль, семь имен. Глубже, к центру внутреннего солнца.

О! Вот оно! Я увидел его! Вижу! Вот же оно, вот! Я увидел его мгновенный проблеск втыкай глубже в мозг где внутреннее солнце сюда сюда! Вспышка света! Булавочка, отведи меня туда. Булавочка… отведи меня туда…

Пожалуйста.

Глубже. За границы боли. Холод. Внутреннее солнце жжет. Заставляет улыбаться. Я почти на месте.

Втыкай глубже. Всю Булавку, до конца. Страсть как больно.

Белый свет. Фотовспышка. Привет, ма! Ох… вот… вот… вот здесь…

Булавочка, спой мне.

Глубже.

Я люблю тебя папа ма мне так жаль что мне выпало найти его я не нарочно я не…

Ещё одно нажатие. Несильное. Булавка почти исчезла. Мой глаз отяжелел, он отягощен грузом увиденного…

Булавочка, спой мне.

Глуб…

Перевод: Е. Александрова

Ящер

Ящер, король здешних земель, скользил по ночному болоту, подгоняемый потоком воздуха, и скрежетал зубами.

В костях у него зрело предчувствие. Мощное предчувствие. И он был достаточно стар и мудр, чтобы доверять подобному ощущению. Сегодня ночью — да, сегодня — он разыщет зверя, которого искал. Там, среди кипарисов и заиленных пойм, где-то между восходом луны и утренней зарей, его дожидался Старый Папа, облаченный скрюченную зелень. Этой ночью он собирался засвидетельствовать своё почтение Старому Папе — монстру, что перемалывает кости и пожирает плоть; он собирался затянуть лассо на его глотке и, воткнув багор в бледное брюхо, пронзить твердое, как пушечное ядро, сердце.

Ящер жевал незажженную сигару и вел глиссер через море водорослей; ветер сдувал с коричневого лица длинные седые волосы. Свет единственной аккумуляторной лампы, установленной на раме позади сиденья, вспарывал пространство впереди судна, однако Ящер без труда отыскал бы дорогу и в темноте. Он знал звуки болота: стрекот, кваканье и шебуршание, и знал его запах — затхлый, влажный аромат земли, зажатой между сушей и морем. Ящер странствовал по этому краю и в засуху, и в сезон дождей; знал его, как человек знает свою старую рубашку. И все же, за все эти бесчисленные годы Старый Папа, отыскавший какой-то тайный закуток, так и не пожелал выйти поиграть.

— Ты выйдешь, — проворчал Ящер, и ветер проглотил его слова. — Сегодня ты выйдешь, правда? Так точно, сэр, нынче ты объявишься, и мы с тобой немного потанцуем.

Он повторял эти самые слова каждый вечер, когда покидал побережье и углублялся в болото. Произносить подобное уже стало привычкой, ритуалом… Но сегодня… сегодня он чувствовал: это не просто пустая болтовня. Он почти видел, как сказанные им слова впиваются в шкуру Старого Папы, словно дротики в древесную кору, и Старый Папа беспокойно шевелится в своей подводной пещере, открывает один красный глаз, и одинокий пузырек воздуха вырывается из огромного, отвратительного рыла.

Слегка надавив морщинистой рукой на рулевой рычаг, Ящер сменил направление. Теперь он двигался на юго-юго-запад, в душистое и прогорклое сердце топей. Туда, где жимолость покрывает гниющие остовы лодок, а лягушки размером с обеденное блюдо поют точно Джонни Кэш. Некоторые из потонувших суденышек раньше принадлежали друзьям Ящера — другим ящерам, которые бороздили саргассовы моря топей в поисках Старого Папы и обрели тут вечный покой. Тела их так и не нашли. Но Ящер знал, где они. Их кишки и хрящ пошли на корм Старому Папе, кровавыми ручьями омыли тушу рептилии, чтобы низвергнуться на тридцать футов в чёрную грязь. Их кости гнили на дне, подобно серым замкам, чьи крепостные стены, неспешно поглощаемые мхом, превращались в бархатистый ил. Ящер знал. Его друзья — старые хвастуны, ублюдки да убийцы — жили за счет болота, и теперь болото возводило на их скелетах новый фундамент.

— Собираюсь поплясать чутка, — произнес Ящер и снова подрегулировал рычаг; воздушный винт ревел за спиной. — И немного порезвиться.

Он встретил шестьдесят три лета, и этот знойный август был шестьдесят четвертым по счету. Солнце Флориды закоптило его кожу, покрытую пятнами и веснушками; темно-карие, почти черные, глаза южанина ничего не выражали. Он жил один, хлебал ядовитое виски прямо из самогонного аппарата, играл в нечестивый пятикарточный стад, имел за плечами двух бывших жен, которые и слышать о нем не хотели, и зарабатывал на жизнь шкурами аллигаторов. Он, конечно же, внес и свою лепту в браконьерство, однако аллигаторы все больше свирепствовали во Флориде — и вскоре был объявлен открытый сезон охоты. На прошлой неделе он прочёл в газете, что в Сарасоте аллигатор оттяпал три пальца у игрока в гольф, сунувшего руку в куст, чтобы достать мячик. Ящер ничуть не удивился. Аллигаторы охотятся за всем, что движется или чем двигают. Подлые сукины дети. Почти такие же подлые, как он сам. Ну, чтобы убить злобного выродка, считал Ящер, нужен другой злобный выродок.

Легкое нажатие на рычаг заставило глиссер свернуть южнее. Он чувствовал запах жимолости и табака, сладкий привкус дикой хурмы и мускусное благоухание кипариса. А ещё в ночном воздухе витал аромат смерти: гниль, плесень и трупный газ из мутных глубин — нечто давным-давно мертвое, угодившее в омут зыбучих песков. Ветер уносил запахи, а старик стрелой мчался дальше, следуя за лучом фонаря. Осталось не слишком далеко — миля или около того, если по прямой.

Топь не пугала Ящера. Это, естественно, не означало, что он вознамерился стать закуской для аллигатора. Вовсе нет. В глиссере он держал два багра, дубинку, истыканную торчавшими, словно иглы дикобраза, гвоздями, двухствольный дробовик, бэнгстик и веревку. А также приличный запас еды, воды и бензина. Болото — хитрый зверь; оно усыпляет тебя, заманивает в ложные протоки, а затем, когда ты уверен, что внизу шесть футов воды, выблевывает полосу грязи под киль твоей лодки. Паника здесь означает смерть. В туристический сезон Ящер зарабатывал немного лишних деньжат, показывая салагам-новичкам окрестности. Его всегда изумляла изнеженность туристов, их избалованность и чистота. Когда охотник приводил сюда зевак, то почти слышал, как болото жадно облизывается, и поэтому всегда придерживался только широких, проверенных каналов, показывал молокососам несколько змей, оленей и прочей ерунды, а затем живо вез их обратно. Они думали, что видели топь — Ящер же просто улыбался и брал у них деньги.

Семинолы… Ну, собственно, это племя сказочников. Если вы уговорите какого-нибудь семинола отвести вас в небольшую деревушку, где жил Ящер, тот поведает вам такое, от чего волосы зашевелятся на голове. Например, историю о Старом Папе, аллигаторе-призраке, которого не способен убить простой смертный, и лишь Бог может сразить чудовище. Или о том, что Старый Папа спустился в сердце болот на молнии, а любой, кто отправиться искать его, в конце концов превратится в кучу аллигаторьего дерьма.

В последнее Ящер почти верил. Слишком уж много его друзей пришли сюда, но не вернулись обратно. О да, у болота были зубы. Сожрет и не подавиться. Затянет в свои черные недра. Что есть, то есть.

Охотник сбавил скорость. Фонарь высветил зеленую трясину впереди: огромные листья кувшинок и переливчато искрившуюся изумрудную ряску. Воздух был тяжелым, влажным и едким от испарений. Над водой стелился туман, и в этом тумане тлели красные рубины — глаза аллигаторов, следившие за приближением человека. Когда глиссер подходил ближе, головы рептилий погружались с вязким хлюююю пающим звуком, а после снова появлялись в пенистом следе за кормой. Преодолев ещё около сотни ярдов, Ящер вырубил пропеллер, и глиссер бесшумно поплыл сквозь мглу.

Закурив сигару, он выпустил облачко дыма, затем достал веревку и стал завязывать на ней скользящую петлю. Глиссер скользил по листьям кувшинок, вынуждая лягушек с кваканьем спасаться бегством. Сразу после участка с кувшинками начиналось более глубокое русло, пролегавшее между зарослями камыша. У границы этой протоки Ящер и бросил за борт якорь — заполненный бетоном резиновый сапог. Глиссер замер в камышовых дебрях на краю глубокого канала.

Охотник закончил возиться с веревкой и, опробовав петлю несколько раз, убедился в её прочности. Затем он взял металлический бидон, открыл его и, зачерпнув оттуда куски окровавленной конины, насадил их на крупный зубец, подвешенный к концу цепи, которая, в свою очередь, крепилась к металлической раме пропеллера и была снабжена небольшим колокольчиком. Он швырнул цепь с приманкой в камыши, а затем, погасив свет и положив под руку багор и лассо, устроился на своём насесте.

Попыхивая «Белой совой», охотник взирал на звезды и белый полумесяц, карабкавшийся на небо. Вдалеке, в стороне Майами, небосвод полыхал заревом. В ночном воздухе чувствовалось электричество. Кожу на голове покалывало, а волоски на тыльной стороне жилистых, покрытых татуировками рук вставали дыбом. При росте всего пять футов семь дюймов охотник весил около ста шестидесяти фунтов, но по силе сравнился бы с полузащитником «Дельфинов». Плечи его бугрились мускулам. Он совершенно не походил на какого-нибудь старого добродушного дедулю. Он проводил взглядом падающую звезду — алую жилку, плевавшую искрами. Ночь пульсировала, и он ощущал это, словно удары могучего сердца. Где-то справа взволнованно взвизгнула ночная птица, и вслед за ней раздался похожий на звук контрабаса рев аллигатора. Сегодня болото бурлило. Тучи москитов вились у лица Ящера, но жир и зола, которыми он натер кожу, защищали от укусов. Вновь возникло то непреодолимое чувство, что посетило его, когда он готовился покинуть побережье: нынче ночью должно что-то случиться, что-то необычное. Болото знало это, а значит знал и Ящер. Возможно, Старый Папа выполз поохотиться — злой и голодный. Возможно. Год назад Лэйни Аллен видел Старого Папу именно здесь, в этом самом канале. Большие аллигатор плавали по протоке подобно субмаринам — спокойные на глубине, яростные на поверхности. Лэйни Аллен — упокой, Господь, его душу — сказал, что самый крупный из тех аллигаторов выглядел жалко на фоне Старого Папы. Сказал, что глаза Старого Папы светились в темноте, словно фары 'кадиллака', а его эбеновая с зеленым шкура была такой толстой, что на ней пустил корни кипарис. Волна, поднятая Старым Папой, могла бы потопить глиссер, утверждал Лэйни, и от зубастого рыла до клиновидного хвоста Старый Папа походил на плывший по каналу остров.

В апреле Лэйни и Ти-Бёрд Стоукс, вооружившись дробовиками, винтовками и несколькими связками динамита, отправились сюда, чтобы выкурить Старого Папу из его потайного логова. В мае один из семинолов нашел то, что осталось от их глиссера: воздушный винт и часть расколотой кормы.

Колокольчик зазвенел, и Ящер ощутил покачивание лодки — аллигатор заглотил наживку.

Сжимая зубами окурок сигары, он снял с держателя позади сиденья мощный фонарь и включил его. На конце цепи, взбивая воду, крутился волчком аллигатор. Луч фонаря нашарил его в камышах. Это оказалась не слишком тяжелая молодая особь около четырёх футов длиной, но взбешенная, словно низвергнутый в ад Люцифер, и готовая к драке. Ящер слез с насеста, надел перчатки из воловьей кожи, и стал наблюдать, как аллигатор сражается с вонзившимися ему в челюсти зубцами. Хвост зверя лупил из стороны в сторону, и в человека летели хлопья пены и брызги чёрной грязи. С этим Ящер ничего не мог поделать. Хотя он и аллигатор всегда пребывали на противоположных концах цепи, охотник находил дикую красоту в пилообразном оскале, в красных, пылающих глазах и в бьющемся, покрытом тиной теле. Деньги, однако, ему нравились больше, и шкуры аллигаторов помогали сводить концы с концами. Так тому, значит, и быть. Ящер подождал, пока аллигатор не вскинет голову на поверхность и не попытается стряхнуть зубья, а затем метнул лассо.

Его глазомер, рожденный из богатого опыта, не подвел и сейчас. Он заарканил глотку аллигатора и подтянул зверя поближе — мышцы вздулись на его руках, а лодка ходила ходуном. Потом он схватил багор и, когда аллигатор вновь стал крутиться вокруг своей оси в серой вспененной воде, проткнул его белесое брюхо. Кровь распустилась алым цветком — удар пришелся прямо в сердце. Однако аллигатор с упорной решимостью продолжал сражаться, пока Ящер несколько раз не саданул ему по черепу шипастой дубинкой, пронзив мозг. Дернувшись последний раз и подняв в воздух фонтан воды высотой в десять футов, аллигатор испустил дух. Глаза доисторического зверя закатились, и охотник взволок труп на борт судна. Он ещё разок крепко заехал твари по голове, зная, что аллигаторы иногда прикидываются мертвыми, чтобы успеть оттяпать руку или ногу. Этот бедолага, впрочем, предпочел уйти, не ерепенясь. Ящер отсоединил цепь от зубцов, которые впились так глубоко, что позже их придется выдирать плоскогубцами. У него была целая картонная коробка запасных, поэтому он закрепил на цепи новые зубцы, наживил конину и бросил приманку за борт.

Охотник снял лассо с кровоточащей, воняющей болотом туши, выключил фонарь и снова устроился на сиденье.

В этом и заключался смысл его жизни.

Через час наживку вновь заглотили. Второй аллигатор был больше и тяжелее предыдущего, но не такой подвижный. У него недоставало одной лапы — судя по всему, лишился её в драке. Ящер подтащил зверя поближе, передохнул, а после воспользовался лассо и багром. Наконец аллигатор улегся на дне глиссера рядом с первой жертвой; легкие хищника шумели, как паровоз, медленно сбавляя ход.

Ящер ждал. Лицо и руки человека лоснились от пота и липкой грязи.

Его поражало то, что эти создания нисколько не изменились. Мир облетел вокруг солнца миллион раз — сто раз по миллиону раз, — а аллигаторы оставались прежними. Закопавшись в ил, они обитали в своих тайных болотных пещерах; их крепкие тела идеально подходили для такой жизни. Они спали и кормились, кормились и размножались, спали и кормились — это и было циклом их существования. Ящер думал, как же это странно: над болотом летают реактивные самолеты, по шоссе, всего в нескольких милях отсюда, несутся скоростные автомобили, и в то же время в грязи возятся и пресмыкаются динозавры. Вот кем они, несомненно, были. Последними в своём роде динозаврами.

Ящер смотрел на падающие звезды, сжимая во рту потухшую сигару. Руки покрылись пупырышками. Некая сила витала в ночи. Что же это? Что-то назревало, что-то непохожее на все предыдущие ночи. Топь тоже чувствовала неладное, и выражала удивление на своём многоголосом языке: криками птиц, ворчанием аллигаторов, кваканьем лягушек и свистом. Так что же это?

«Старый Папа», — понял Ящер. — «Старый Папа уже в пути».

Луна катилась по небу. Ящер вытащил приманку (на ней обнаружилась мокассиновая змея), поднял якорь и, отталкиваясь багром, направил лодку сквозь заросли. Глубина была примерно футов пять, но ближе к протоке дно понизилось до двенадцати футов или больше. Он отыскал, как ему казалось, подходящее местечко рядом с кипарисовой рощицей, где одно упавшее дерево, облепленное желтыми крабами, под углом уходило в трясину. Он снова бросил якорь, закинул цепь с приманкой и, забравшись на сиденье, устроился там, размышляя и прислушиваясь.

Болото говорило с ним. Что оно пыталось сказать?

Минут десять спустя колокольчик звякнул.

Вода вспенилась и забурлила. «Здоровенный!», — подумал Ящер.

— Попляшем! — сказал он и включил фонарь.

Это был крупный аллигатор, но не Старый Папа. Зверюга семи футов длиной и весом, наверное, фунтов четыреста. Предстояло попотеть, прежде чем удастся уложить его в лодку. Глаза твари вспыхивали в лучах света, словно кометы, челюсти щелкали в попытках избавиться от крючьев. Ящер дождался удобного момента и бросил веревку. Она захлестнулась вокруг морды аллигатора, заставив пасть захлопнуться. Ящер потянул, однако ублюдок попался не слабый и ни в какую не желал приближаться. «Осторожно, осторожненько», — думал охотник. Стоит только утратить точку опоры — и окажешься за бортом. Упаси, Господь, от подобного. Он держал багор наготове, мускулы на плечах и спине трещали от натуги. Впрочем, охотник уже понимал: на сей раз придется воспользоваться дробовиком.

Он как раз тянулся за двустволкой, когда почувствовал, что глиссер приподнялся под напором волны.

Ящер потерял равновесие и оказался в опасной близости от того, чтобы подскользнуться, однако резиновые подошвы сапог, удержали его на мокрой палубе. Внезапность произошедшего удивила, как никогда в жизни. А потом он увидел, как аллигатор на конце цепи рванулся вверх и чуть было не вылетел из вспененной воды. Если глаза аллигатора могли выражать ужас, то именно это Ящер сейчас и наблюдал.

Аллигатор вздрогнул. Раздался треск, словно падало срубленное дерево. Вокруг тела рептилии вскипела окровавленная вода. Но не только она. В следующую секунду Ящер увидел, как из живота аллигатора вываливаются тягучие кольца темно-зеленого кишечника. Зверюгу потащило вниз с такой силой, что веревка и цепь затрещали от натуги. Колокольчик бешено трезвонил. Ящер выронил фонарь и пока нащупывал его между тушами аллигаторов, веревка жгла ему руку сквозь толстую перчатку. Глиссер вновь приподнялся и с чудовищным плеском обрушился вниз. Ящер упал на колени. Он услышал кошмарный хруст — звук сминаемых костей.

Вскоре все закончилось.

Дрожа, охотник поднялся на ноги. Глиссер покачивался, покачивался, покачивался — точно колыбель на воде. Он отыскал фонарь и осветил зверя на конце цепи.

Ящер приглушенно ахнул, во рту у него стало сухо, как в Сахаре.

Аллигатор сделался меньше. Большая часть тела была оторвана, кишки и сгустки крови расплывались вокруг уродливой раны.

«Половину оттяпал», — подумал Ящер, и волна чистого ужаса накрыла его с головой. — «Кто-то снизу загрыз его…»

— Боже милостивый и всемогущий, — прошептал он и выпустил веревку.

Искромсанный аллигатор плавал на конце цепи, его внутренности продолжали вяло выползать наружу. На стволе поваленного дерева крабы карабкались друг на друга в предвкушении трапезы.

Ящер вдруг осознал, как же он далеко от дома.

Что-то приближалось. Он услышал, как оно раздвигает камыши на краю глубокой протоки. Услышал бурление воды вокруг гигантского тела и чавканье грязи под лапами. Старый Папа. Старый Папа выполз из сердца болот. Старый Папа, злой и голодный. Он возвращался к останкам аллигатора, болтавшимся на конце цепи.

Ящер множество раз слыхал о людях, блеявших от страха, слабо представляя себе, на что это похоже. Вплоть до этой минуты. Это и вправду оказалось блеянием. Словно орала ошалевшая овца, которой вот-вот размажут башку молотком.

Он повернулся к двигателю глиссера, нажал кнопку стартера и потянулся к рукоятке дросселя рядом с сиденьем. Как только он дал немного газу, воздушный винт заскрежетал о раму, погнутую Старым Папой, когда тот с невероятной силой дергал цепь. Пропеллер высек целый фейерверк искр и смялся, точно мокрый картон. Глиссер круто развернуло, и двигатель взорвался. Ящер упал на грубые шкуры мёртвых аллигаторов, выпустив фонарь. Он поднял взгляд — по его подбородку стекала грязь — и узрел нечто огромное и темное, вырастающее на фоне ночного неба.

Болотная вода струилась по бронированным бокам Старого Папы. Ящер увидел, что Лэйни говорил правду: корни, сорная трава и камыши росли на черно-зелёных пластинах, и это ещё не все… В трещинах шкуры извивались змеи, а на кожистых гребнях кишели крабы. Ящер отпрянул назад, однако отступать он мог, только к противоположному борту, а этого было ой как недостаточно. Он стоял на коленях, словно кающийся грешник, молящий о милосердии у алтаря Старого Папы. Он увидел, как что-то — чешуйчатая лапа, щупальце, не пойми что — скользнуло вниз и сграбастало голову пойманного аллигатора. Старый Папа вытащил из воды исковерканную тушу, и цепь снова зазвенела от натуги. Глиссер начал поворачиваться.

Через несколько секунд Ящеру предстояло оказаться по уши в дерьме — он понимал это. А ещё понимал, что, так или иначе, ему уже не жить. Он протянул руку и, нашарив дробовик, разрядил в Старого Папу один из стволов.

Вспышка оранжевого пламени высветила блестящие зубы и желтые глаза, угнездившиеся под массивным лбом, который облепила сотня крабов, как ракушки древнюю пристань. Старый Папа утробно заворчал — словно церковный орган взял низкую ноту. И вот тогда Ящер понял.

Старый Папа не был аллигатором.

Искромсанные останки рептилии отправились в пасть Старого Папы, и зубы с треском сомкнулись. Ящер выстрелил из второго ствола, и в ту же секунду глиссер перевернулся; охотник очутился в бурлящей воде менее чем в пятнадцати футах от монстра.

Его сапоги увязли в иле. Водонепроницаемый фонарик покачивался на волнах. Возле работающих челюстей Старого Папы корчились змеи, а Ящер попытался вскарабкаться на торчавший из воды ствол дерева.

Что-то слизкое и эластичное захлестнулось вокруг грудной клетки и потащило его из воды. «Старый Папа захотел добавки», — понял он и закричал. Рядом с собой охотник заметил кое-какой предмет и вцепился в него мёртвой хваткой. Когда его поднесло к раззявленной пасти, он ощутил вонючее дыхание твари — кровь и болото — и услышал шипение змей, льнувших к шишковатым губам монстра. Ящер увидел блестящий глаз, отражавший сияние серповидной луны. В этот глаз он и ткнул тем, что держал в руках. Бэнгстик выстрелил.

Глаз лопнул, и на Ящера брызнула студенистая слизь. Старый Папа взревел, словно сама смерть захлопала в ладоши, и конечность, державшая человека, ослабла. Ящер кубарем полетел в воду. Задыхаясь и отплевываясь, он вынырнул на поверхность и ради собственной жизни то ли побежал, то ли поплыл сквозь качавшиеся камыши.

Старый Папа гнался за ним. Не нужно иметь глаза на затылке, чтобы понять это. Чем бы эта мразь ни была, она жаждала его мяса и костей. Он слышал кошмарные звуки погони: плеск воды и чавканье грязи. Ящера объяли паника и безумие — два сиамских близнеца, раздирающие мозг. Попляшем! Порезвимся! Он угодил в яму и полетел вверх тормашками. С трудом поднявшись, заставил себя двигаться дальше. Старый Папа — бог трясин, король аллигаторов — нависал над ним, подобно движущейся скале, и вокруг Ящера градом сыпались змеи с крабами.

Он выбрался из тростника на заиленную пойму. Сверху повеяло горячим дыханием, а затем его талию, словно язык лягушки, оплела та эластичная штуковина. У охотника перехватило дыхание, когда его подняло в воздух и, вращая, потянуло к блестящим, острым, как бритва, зубам.

Ящер не дожил бы до шестидесяти четырёх лет, если бы притворялся мертвым. Он сражаося с липкой, влажной конечностью, сжимавшей его. Лупил кулаками, пинал ногами, вопил и извивался. Старый Папа держал крепко и уцелевшим глазом наблюдал за бесновавшимся перед ним охотником — так человек может смотреть на муху, угодившую в липкую ловушку.

Он попался. Чудовище понимало, что он попался. Ящер ещё не вконец сбрендил, чтобы не сознавать этого. И тем не менее, он продолжал бороться со зверем, продолжал орать и неистовствовать, а Старый Папа изучал его, слегка наклонив набок свою огромную заскорузлую голову; по глубоким трещинам на уродливой роже струилась вода.

Сверкнула молния, но грома не последовало. Затем Ящер услыхал пронзительный вой. От разлившегося в воздухе электричества начало покалывать и пощипывать кожу, мокрые волосы заплясали на голове.

Старый Папа вновь заворчал. Вспыхнул очередной разряд — на этот раз ближе.

Мерзкая тварь выпустила его, и Ящер, будто бесполезный объедок, плюхнулся в ил.

Старый Папа, задрав голову, изучал звездное небо.

Серп луны по спирали спускался к земле. Ящер наблюдал за ним, и сердце громко бухало у него в груди, пока руки и ноги вязли в трясине. Полумесяц стрелял прожилками синих молний, словно ощупывая болото внизу. Медленно, неспешно, приближался он к Старому Папе. Монстр воздел когтистые лапы, и над топями разнесся громогласный вой, будто заиграла тысяча труб.

Ящеру подумалось, что подобный крик могло бы издавать потерявшееся вдали от дома существо.

Полумесяц — нет, не полумесяц, а блестевший металлом объект — теперь висел почти над самой головой. Оглушительно визжа, он парил над созданием, что носило имя Старого Папы, и Ящер видел, как вокруг зверя, словно приветственные знамена, пляшут разряды молний.

«Попляшем», — подумал он. — «Порезвимся».

Старый Папа заурчал. Кряжистое тело тряслось, как у ребенка в предвкушении Дня рождения. А потом голова Старого Папы повернулась, и единственный глаз вперился в Ящера.

Электричество струилось по волосам охотника, бежало по костям и сухожилиям. Его словно подключили к розетке неизвестной конструкции, пломбы во рту искрились болью. У охотника перехватило дыхание, когда Старый Папа шагнул в его сторону, погрузив в ил древнюю, гротескную лапу.

Нечто — щупальце, третья рука, да что угодно — вылезло из груди Старого Папы. Конечность зачерпнула грязи и окрасила ею лицо человека, словно оставила родовое клеймо. Прикосновение было липким и грубым, в ноздри ударила вонь болота и рептилий.

Затем Старый Папа обратил морду к металлическому полумесяцу и поднял лапы. Над поймами полыхали и трещали молнии. Птицы кричали на своих деревьях, обеспокоенный рев аллигаторов оглашал ночь.

Ящер зажмурился, ослепленный невыносимо ярким светом.

И, когда двумя секундами позднее сияние угасло, оказалось, что молнии забрали с собой Старого Папу.

Аппарат возносился в небеса. Медленно, неторопливо… Затем он увеличил скорость и, мелькнув размытой полосой, исчез. Над объятым какофонией воплей болотом остался висеть один только серп луны.

«Семинолы оказались правы», — подумал Ящер. — «Попали в самую точку. Старый Папа явился в болото верхом на молниях, и домой отправился точно таким же образом».

Что бы это все ни значило.

Некоторое время охотник отдыхал, лежа в грязи своих владений.

Незадолго до рассвета он заставил себя подняться и нашел обломок глиссера, плававший поодаль от илистой поймы. Разыскав также один из багров, он улегся на расколотые останки судна и начал проталкиваться сквозь изломанные камыши к далекому берегу. Болото пело вокруг Ящера, пока он полз на брюхе домой.

Перевод: Е. Лебедев

Призрачный мир

А ведь я уже точно знал, что наступил конец света, когда зашел в комнату и увидел в своём кресле Уильяма Шекспира.

Вернее, мне кажется, что это был именно он. В любом случае, это был один из тех ребят, что носят крахмальные воротники и бархатные пиджаки и сыплют устаревшими словечками, будто старшеклассники в школьной пьесе. Я позвал Веру. Крикнул ей: «Вера, иди сюда скорее, взгляни-ка на это!» — и она тут же вбежала в комнату. Разумеется, мы и раньше видели призраков, как и любой в нашем мире, но Уильям Шекспир, который сидит в твоём кресле и смотрит телевикторину — чертовски необычная картина.

Время от времени он шевелил губами: похоже, пытался отвечать на вопросы телеведущего. Затем откидывал голову назад, закрывал глаза и произносил: «Горе мне». Ясно и четко, как звон церковного колокола. В комнату вошёл Бен-младший, встал между мной и матерью, и мы втроем наблюдали, как призрак пытается беседовать с телевизором. Старый добрый Уилл выглядел таким же, как и остальные призраки: он был не совсем здесь. О, его прекрасно можно было разглядеть, и даже можно было угадать цвет его волос, кожи и одежды, но он был каким-то туманным, и сквозь него просвечивала обивка кресла, на котором он сидел. Он потянулся к торшеру, стоявшему позади него, но призрачная рука не могла до него дотронуться. «Горе мне», — повторил он и посмотрел на нас, стоявших в дверном проеме. Глаза у него были грустные. Это были глаза человека, который потерялся во время длительного путешествия и никак не может найти дорогу домой.

Вера спросила его:

— Хотите, я переключу канал?

Она всегда была вежлива с призраками, решившими посетить наш дом. Даже если их никто не приглашал. Старый добрый Уилл начал потихоньку растворяться в воздухе. Это нас не удивило, ведь мы уже не раз видели подобное. Через минуту в комнате осталось только его лицо, бледной луной повисшее в воздухе. Затем и оно исчезло, остались лишь глаза. Глаза пару раз моргнули и тоже испарились. Но все мы понимали, что старина Уилл ушел не навсегда. Он не мог уйти далеко. Он, как и другие, был вынужден скитаться по призрачному миру. Хаос, вот что это такое.

Через несколько секунд Бен-младший окликнул меня: «Пап!» — и подвел нас с мамой к большому окну в гостиной, из которого открывался прекрасный вид на луг. На дворе стоял октябрь, и природа вокруг приобретала красные и фиолетовые оттенки. Небо было зеленовато-серым: оно всегда такое перед смерчем. Недавно Вера заметила, что такое небо напоминает шкуру ящерицы, а я подумал, что точнее и не скажешь. Бен-младший тихо произнес:

— Вот, опять.

Мы с Верой посмотрели туда, куда он указывал, и тоже увидели это. Нужно быть слепым как крот, чтобы не заметить.

Смерчи всегда бывают странно-зеленого цвета, как шкура ящерицы. На днях один такой прошёл прямо по Пенсильвания-авеню в Вашингтоне[12]. Это показывали в пятичасовых новостях. Как бы то ни было, менее чем в двухстах ярдах[13] от нас кружился смерч. Дом затрещал и заскрипел, будто все вокруг разом расстроилось и разладилось. Лампочка перегорела, и тут же отключилось электричество.

— Боже, — прошептала Вера, стоя за моей спиной в бледно-зеленом свете. — Господи, пощади нас.

Их можно было разглядеть в смерче: они кружились и кружились, натыкаясь друг на друга, от самого основания до верхушки воронки. Трудно сказать, сколько их там было. Думаю, не одна сотня. Некоторые были полупрозрачными, некоторые казались настоящими, из плоти и крови, как мы с вами. Ветер швырял их туда и сюда, и они падали на землю, будто осенние листья. Они падали на верхушки деревьев и на траву, на заборы и на дорогу, ведущую в Конкордию. Некоторых разрывало на куски, как старые тряпки, попавшие под лезвия газонокосилки; другие же поднимались и, спотыкаясь, уходили прочь, в точности как пьяницы субботним вечером. Теперь смерч двигался в другую сторону, он шёл на юг, вверх по долине, удаляясь от нашего дома, и на каждом шагу выплевывал новых призраков. Вера протянула руку и задернула шторы, и теперь все мы стояли в сумерках, вслушиваясь в стоны деревьев и шум удаляющегося смерча.

— Что ж, — сказал я. Больше сказать было нечего. Глубокомысленно, знаю. И довольно равнодушно. Вера подошла к настенному выключателю и несколько раз раздраженно щелкнула, но свет, похоже, нескоро вновь загорится.

— Вот вам и горячий ужин, — сказала она. Судя по голосу, она готова была разрыдаться. Я положил руку ей на плечо, и она, развернувшись, повисла у меня на шее. Бен-младший заглянул за занавеску, но, очевидно, не увидел там ничего интересного, потому что тут же задернул её обратно.

Кто-то — или что-то — снаружи позвало: «Мэри!». Голос был мужской и ужасно одинокий. «Мэри! Ты здесь?»

Я бросился к двери, а Вера крепко вцепилась в меня. Но мы оба понимали, что я должен открыть. Я отодвинул Веру, подошел к двери и распахнул её.

На пороге стоял болезненного вида мужчина с темными волосами, зачесанными назад и разделенными прямым пробором. На нем был тёмный пиджак, чёрного или серого цвета, я не мог сказать наверняка. Его лицо было бледным, с желтоватым, как у прокисшего молока, оттенком. Увидев меня, он сделал шаг назад. На ногах у него были старомодные высокие ботинки. Он дрожал и все время оглядывался. Его лицо не выражало ничего, кроме озадаченности, и было трудно сказать, видит ли он всех остальных призраков, скитающихся по долине. Он снова посмотрел на меня, открыл рот, и его голос прозвучал как порыв холодного ветра:

— Мэри? Мэри ждёт меня?

— Мэри здесь нет, — сказал я ему.

— Мэри? — повторил он. — Она меня ждёт?

— Нет, — сказал я. — Здесь её нет.

Он замолчал, но рот его по-прежнему был открыт. Глаза блестели, как у собаки, которую только что ударили ногой по ребрам.

— Не думаю, что здесь вообще есть ваши знакомые, — сказал я ему, потому что мне показалось, будто он ждёт чего-то ещё. Он закрыл рот, развернулся и пошёл через весь луг, ступая по траве ногами в высоких ботинках. Я слышал, как он зовет её: «Мэри! Мэри!» Проходя мимо римского солдата, развалившегося на траве, он начал испаряться, а когда мимо пробегал маленький мальчик в панталонах, от него уже почти не осталось следа. Человек, искавший Мэри, растаял в воздухе, выцвел, будто фотоснимок, надолго оставленный под ярким полуденным солнцем; но римский солдат никуда не делся, он по-прежнему сидел на траве, а маленький мальчик бежал дальше, пока не скрылся в лесу. По лугу скитались ещё сорок или пятьдесят таких же чужестранцев; они бродили туда и сюда, будто незваные гости на пикнике. Или на хеллоуинской вечеринке: на дворе ведь был октябрь. На краю луга стоял худой мужчина будто бы времен Революции: на голове у него был напудренный парик и треугольная шляпа. Там же стоял ковбой в желтом плаще. Неподалеку от них шла женщина в длинном голубом платье, подол которого волочился за ней по траве, а рядом мужчина в костюме стоял с таким видом, будто ждёт автобус. Ото всех деревьев эфемерной голубой паутиной тянулись призраки, передвигаясь по лугу по колено в дымке. Призраки бродили по лесу, и вокруг жужжали их голоса, хаос языков и наречий. «Дэн! — откуда-то с края луга раздался голос женщины, по-видимому, американки (вернее, призрака американки). — Дэн, черт возьми! Где моё платье?» — кричала она, ступая по траве в чем мать родила. На самом деле, она не совсем ступала. Скорее, ковыляла, пошатываясь. Порыв ветра развеял её в клочья, и нам больше не пришлось смотреть на её большой, старый, обвисший зад. Бен-младший выглядывал из-за моей спины. Я подтолкнул его внутрь, зашел в дом сам и закрыл за собой дверь.

Мы с Верой просто стояли в темноте и смотрели друг на друга, в то время как призраки снаружи переговаривались и кого-то окликали. Мы слышали боевой клич индейца, крик какой-то женщины, потерявшей кошку, и чей-то нарастающий ожесточенный спор — кажется, на греческом. Все они искали свои миры, частью которых они когда-то были. Но, разумеется, они не могли туда вернуться. Они не могли найти ничего знакомого и никого из знакомых, потому что этот мир больше не принадлежал им. Он принадлежал нам. Вот в чем проблема. Понимаете?

Я помню, что тогда сказал Берт Труман. Я запомнил, потому что это показалось мне разумным. Берт посмотрел на меня, глаза его сквозь круглые толстые очки казались огромными. Он сказал:

— Знаешь, почему это происходит, Бен? Я скажу тебе, что я об этом думаю. Сегодня мы в больших количествах потребляем воду и воздух. Они так загрязнены, что трудно найти хотя бы один глоток чистой воды или свежего воздуха. Помнишь, что случилось прошлым летом, когда океан выбросил на берег весь мусор? Океан больше не может терпеть, он переполнен. — Он приподнял пальцем свои очки и почесал нос. — Как по мне, там, на небесах — или в преисподней — решили, что с них хватит. И тоже выбросили всех этих мёртвых людей на наш берег. Не знаю, где держат всех мертвецов, но это место переполнено. Волны выбрасывают их назад, в наш мир, и это — сущая правда, так же, как то, что я сижу с вами здесь, в парикмахерской Клайда.

— Чепуха, — сказал Клайд, подравнивая бакенбарды Берта. Голос Клайда был похож на свист ржавого парового двигателя. — Эти чертовы призраки попадают к нам через дыру в озоновом слое. Так вчера сказали в программе Дэна Разера.

— Наверное, мы разгневали Господа, — предположил Фил Лейни. Он был священником в баптистской церкви и всегда ходил хмурым, ещё до того, как все это началось. — Мы должны опуститься на колени и молиться так усердно, как никогда раньше. Это единственный способ все исправить. Я имею в виду, мы должны молиться всерьез. Нужно добиться божьей милости, и тогда он все исправит.

— Да все попросту поломалось к чертям, — сказал Люк Макгир. Старина Люк — большой парень, ростом в шесть футов три дюйма[14], в поношенном комбинезоне, и в то же время он — владелец лучшего участка земли в южной Алабаме. — Как машина, — добавил он, сворачивая себе ещё одну сигарету. — Когда мы меняем цилиндр в своём тракторе, мы не молимся, чтобы все снова заработало. Когда точим лезвие культиватора, мы не падаем на колени и не целуем землю, пока он снова не заработает. Нет, черт возьми. Мир — это огромный механизм. Что-то в нем поломалось, а мастерская закрыта.

Это был один из тех праздных разговоров, которые ведутся субботним днем или вечером и ни к чему не приводят. Но я много думал над словами Берта о том, что мир мёртвых переполнен, и поэтому их выбрасывает обратно. Конечно, я знал, что их приносят смерчи, но я понял, что Берт имел в виду. Трубы ада и рая прорвало, и теперь призраки вываливаются наружу.

Пока Люк и Фил спорили, мимо окна парикмахерской Клайда прошёл рыцарь в потускневших доспехах. Он просто шёл по дороге, а миссис Бичам в зеленом Олдсмобиле, увидев его, вывернула руль и врезалась в магазин Сэмми Кейна для мужчин. Манекены с одеждой разлетелись во все стороны, по тротуару покатились пластмассовые ноги и руки. А рыцарь просто продолжал идти, как ни в чем не бывало; он сделал ещё несколько шагов и растворился в воздухе. Но он не ушел далеко. Мы все это знали. Видите ли, он не мог уйти далеко. Он застрял в призрачном мире, как и остальные мертвецы.

Когда спор сошел на нет, Люк Макгир сжал в зубах зубочистку и задал новый вопрос:

— Как эти призраки носят одежду?

Конечно, её носили не все призраки, но большинство. Мы задумались над этим, а затем Люк продолжил, растягивая слова; эта его манера всегда напоминала мне бульканье грязи в глубокой яме.

— Одежда, — повторил он. — Одно дело — призрачные люди. Но призрачная одежда?

Мы снова плавно перешли к обсуждению призраков, и это завело нас в немыслимые дебри. Затем Клайд подбросил ещё одну тему для размышлений:

— Слава богу, что они призраки, вот что я вам скажу. — Он смахнул с плеч Берта состриженные волосы. — Не из плоти, я имею в виду. — Он посмотрел каждому из нас в глаза, чтобы убедиться, что все его поняли. Но мы не поняли. — Можно проезжать сквозь них на машине. Нельзя дотронуться до них рукой. Они не нуждаются ни в воде, ни в пище, и тоже не могут до нас дотронуться. Возьмите, к примеру, того парня в доспехах, который недавно прошагал мимо нас. Вам бы понравилось получить от него подзатыльник? Сегодня утром я выглянул из окна и увидел целое море этих призраков, ветер трепал их, как старые газеты. Один из них, с чёрной бородой, тащил меч в длину больше старины Люка. Вам бы понравилось, если бы вас пару раз пырнули такой штукой?

— Меч был ненастоящий, — глубокомысленно заметил Люк. — Это был призрачный меч.

— Да, и слава богу, — продолжал свистеть Клайд. — А как ты думаешь, что было бы, если бы все умершие люди со всего мира вернулись на землю?

— Наверное, скоро мы это узнаем, — сказал я. — Похоже, сейчас именно это и происходит. — Как и остальные, я знал, что все это происходит не только в городе Конкордия, штат Алабама, но и в Джорджии, в Северной Каролине и Нью-Йорке, в Иллинойсе и Вайоминге, в Калифорнии — повсюду, где светит солнце. Призраками кишели улицы Лондона и Парижа, призраки толпились на Красной площади. Даже австралийцы их видели, так что слова «призрачный мир» я употребил в буквальном значении.

— Слава богу, они ненастоящие, — сказал Клайд, заканчивая стричь Берта. — Ну, вот и все. — Он протянул Берту зеркало. — Смотри, лучше и быть не может.

Люк щелкал пультом, переключая каналы в поисках новостей. Показывали репортаж из Вашингтона. В кадре некто похожий на Томаса Джефферсона[15] сидел на ступеньках здания Конгресса и безутешно рыдал.

И тут я вздрогнул, стоя в темноте, глядя на Веру и слушая голоса призраков, раздававшиеся снаружи. Электричества нет. Как же мы посмотрим телешоу сегодня вечером? Его рекламировали целую неделю. Сегодня особым гостем в шоу Джонни Карсона должен быть Том Эдисон. Я говорю о том самом Эдисоне, который изобрел электрическую лампочку, самую первую. Похоже, Эдисона — вернее, его дух, — уговорили появиться на телеэкране. Сегодня тот самый вечер. Ещё должны были пригласить Ширли Маклейн[16], но она пока даже не умерла, что она может знать? Но как бы то ни было, электричества-то нет!

Я подошел к телефону и набрал номер Клайда.

— Тут что попало творится, — сказал Клайд, который находился в восьми милях от меня. В трубке шипели помехи, но я достаточно хорошо его слышал. — Фил мне тоже только что звонил, — сказал мне Клайд. — У него телевизор не работает. Мой домашний, наверное, тоже. Если хочешь посмотреть ту передачу, то приезжай ко мне в парикмахерскую. Я возьму нам пива, весело проведем время.

Я сказал, что это отличная идея. Бен-младший тянул меня за рукав, а Вера снова глядела в окно. Я повесил трубку и подошел посмотреть, что случилось на этот раз.

По лугу шагали римские солдаты. Я думаю, что они были именно римские, но не совсем в этом уверен. Их было около сотни, и каждый нес щит и меч. Призрачный щит и призрачный меч, разумеется. Ещё там была сотня китайцев, или похожих на китайцев воинов, голых по пояс, с волосами, заплетенными в длинные косы. Римляне и китайцы принялись сражаться. Может быть, они хотели закончить старую битву, или они сражались, потому что это была их работа. Римляне размахивали своими призрачными мечами, а китайцы дрались при помощи своих призрачных ног, но никто не получал увечий. Из леса выплывали другие призраки: ковбои, мушкетеры, стриженые под горшок мужчины в длинных плащах, женщины в кружевных платьях, африканцы со щитами из кожи диких зверей и с копьями, прямо как в том английском фильме, который мы с Беном-младшим смотрели однажды в субботу. Все эти призраки кружились, будто в бурлящем водовороте, и, уверяю вас, их шум и крики наводили ужас. Сомнений не было: даже будучи мертвыми, люди не могут поладить друг с другом. Среди призраков бегало несколько собак — призрачных собак; они кусали людей за призрачные колени. Кажется, там была ещё пара лошадей, но я не могу сказать наверняка. В любом случае, кажется, рай для животных тоже переполнен.

— Боже, храни нас! — воскликнула Вера, но Бен-младший вставил:

— В чистоте!

Я посмотрел на него и увидел, что тот улыбается. У мальчика странное чувство юмора. Наверное, он весь в меня. Потому что я был очарован видом всех этих кружащихся призраков.

Вера повернулась спиной к окну — и закричала.

Я обернулся. Кажется, Бен-младший сдавленно вскрикнул. А может быть, это кричал я.

Перед нами, прямо посреди нашей гостиной, обитой сосновыми панелями, стоял рыжий бородатый мужчина с двусторонним топором. Этот амбал был ростом не ниже шести футов и шести дюймов[17], даже выше Люка Макгира; на нем была рваная звериная шкура и металлический шлем с бычьими рогами. Его лицо выглядело так, будто кто-то обернул кусок сырого мяса морщинистой кожей. Под огромными, как две рыжие щетки, бровями сверкали зелёные глаза. Он закричал так, что задрожали стекла, а затем замахнулся на нас своим боевым топором.

Что бы сделали вы на моем месте? Я знал, что это просто призрак и все в этом роде, но в такой момент трудно рассуждать здраво. Я оттолкнул Веру, чтобы она не угодила под топор, и схватил первое, что попало под руку: деревянный журнальный столик, на котором стояла лампа. Лампа упала на пол, и я поднял столик наподобие щита, как викинг. Мышцы мои напряглись в ожидании удара.

Удара не последовало. Боевой топор, призрачное оружие, прошёл сквозь столик. Клянусь, я видел, как сверкнул металл, видел засохшую на лезвии кровь. Я чувствовал его запах, я уверен в этом: от него несло мёртвой коровой. Викинг сделал шаг вперёд и принялся размахивать топором, надеясь нанести хоть один удар. Его лицо горело. Вы когда-нибудь слышали выражение «злой как призрак»? Я только что сам его придумал, потому что этот тип был злее самого черта. Он продолжал раз за разом молотить своим топором, и ярость на его лице внушала бы больший ужас, если бы он был настоящим, из плоти и крови. Я засмеялся, и это взбесило его ещё сильнее. Топор продолжал проходить сквозь стол. Я сказал:

— Послушай, убери-ка свою игрушку и выметайся из моего дома.

Он прекратил махать топором, огромная грудь вздымалась при каждом вздохе. Он посмотрел на меня с минуту, и я был уверен: он меня ненавидит. Может быть, за то, что я жив — не знаю. Затем он зарычал и начал растворяться в пустоте. Борода исчезла в последнюю очередь. Несколько секунд она ещё висела в воздухе, двигаясь, как будто под ней шевелились губы, а затем и она растаяла.

— Он ушел? Ушел? Бен, скажи, что его больше нет! — Вера забилась в угол, обхватив себя руками, её глаза были широко раскрыты и смотрели в пустое пространство. Мне не понравилось выражение её лица. Бен-младший был потрясен. Он стоял на том самом месте, где минуту назад был викинг, и водил руками, будто ощупывая воздух.

— Его больше нет, милая, — сказал я Вере. — На самом деле, его здесь и не было. Ты в порядке?

— Я никогда… никогда… не видела… ничего подобного. — Она с трудом дышала. Я поставил столик на пол и обнял её. Она дрожала.

— Они ненастоящие, — говорил я ей. — Их нет. Это просто… картинки в воздухе. Они висят тут какое-то время, а потом исчезают. Но они ненастоящие. Понимаешь?

Она кивнула.

— Да, — произнесла она, но её голос прозвучал так, будто ей не хватало воздуха.

— Пап!

— Подожди минутку. Хочешь, я принесу аспирин? Может быть, хочешь прилечь? — Я продолжал обнимать Веру из опасений, что её колени подогнутся, и она упадет.

— Пап! — голос Бена-младшего казался выше, чем обычно. — Посмотри!

— Я в порядке, — сказала Вера. Она умела держать себя в руках. Более двадцати лет жизни на ферме дают о себе знать. — Там Бен-младший хочет тебе что-то показать.

Я оглянулся на мальчика. Он стоял там же, глядя в упор на столик, который я минуту назад поставил на пол.

— Пап! — повторил он. — Кажется… кажется, раньше тут этого не было.

— Чего тут раньше не было? — Я встал у него за спиной и понял, о чем он говорит.

На столешнице зияла одна диагональная царапина. Она была неглубокой, такую можно оставить даже ногтем. Но Бен-младший был прав, я сразу это понял. Царапины здесь раньше не было. Я провёл пальцем по всей её длине, чтобы убедиться, что она настоящая. На обратной стороне подставки для лампы была зеленая подкладка, ею невозможно было что-либо поцарапать. Я посмотрел на Бена-младшего. Он смышленый мальчик, и я видел, что он все понял. И он видел, что я тоже все понял.

— Вера, — я старался, чтобы мой голос звучал спокойно, но, кажется, у меня это плохо получалось. — Давай съездим в город, поужинаем. Как ты на это смотришь?

— Хорошо. — Она взяла меня за руку и не собиралась отпускать. Мне пришлось подойти вместе с ней к шкафу, чтобы достать ей свитер. Бен-младший осторожно ступал по коридору, водя перед собой по воздуху руками, чтобы убедиться, что там ничего нет, и через минуту вернулся из своей комнаты с курткой в руках. Я взял бумажник и ключи от своего пикапа, и мы вышли в серо-зелёные сумерки улицы. На подъездной дорожке дрались несколько призраков: китайцы, римляне, пара индейцев и рослый парень в килте. Я дал задний ход, не обращая на них внимания, и никто из них не проявил недовольства.

По дороге в Конкордию я включил радио, но на всех станциях были слышны только жуткие помехи. Я тут же выключил приёмник: от этого шума мне начинало казаться, будто весь мир кричит на меня. Вера дотронулась до моей руки и показала направо. По холмам шёл ещё один смерч, вздымая в воздух опавшие листья и оставляя после себя новых призраков. Небо было зеленое, с низко нависшими облаками и жемчужными прожилками. Пикап проносился мимо бесформенных туманных силуэтов. Я включил дворники.

Мы проехали мимо пастбища Бобби Гловера. По пастбищу бродило и спотыкалось так много призраков, что казалось, будто они организовали здесь съезд. На заборе из колючей проволоки тут и там болталось нечто, похожее на куски туманной ткани, в которых угадывались очертания ног, рук и голов. Посреди дороги шла пожилая женщина в одежде пилигрима; она увидела приближающийся к ней автомобиль и, когда мы проехали сквозь неё, издала дикий вопль, будто кошка, с которой сдирают шкуру. Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел на том месте, где секундой ранее стояла женщина, голубую дымку. В этот момент мне в голову пришла странная мысль: а ведь где-то в этом мире так же скитаются и мои родители. И мать Веры тоже: её отец был в доме престарелых в Монтгомери. Где-то в этом призрачном мире бродят наши предки и предки всех когда-либо существовавших людей. Я ещё не видел среди призраков ни одного младенца. Я надеялся, что и не увижу, но кто знает. В моей голове, будто опавшие красные листья в вихре смерча, мелькали странные мысли: мой отец умер шесть лет назад, а ещё через год умерла и мать. Может быть, они бродят сейчас по бразильским джунглям или по улицам Далласа — откуда мне знать? Я надеялся, что моего отца не занесет в Токио. Он сражался с японской армией во время Второй мировой войны, и для него это будет сущий ад.

Примерно в трех милях от Конкордии мы наткнулись на лежащий в канаве микроавтобус. Обе передние двери были открыты, но поблизости никого не было. Я остановился и уже собирался выйти из машины, как вдруг услышал что-то вроде индейского боевого клича откуда-то из леса. Я вспомнил о царапине на столешнице, нервно сглотнул и поехал дальше.

Наверное, я слишком сильно разогнался перед следующим поворотом. Как бы то ни было, он появился перед нами слишком внезапно. Вера закричала и надавила ногой в пол, но педаль тормоза была, конечно же, с моей стороны, а я был абсолютно уверен, что столкновения не произойдет.

Он больше напоминал обезьяну, нежели человека. Он был уродлив, замотан в потрепанную львиную шкуру, на которой болталась львиная голова. С воплем он бросился на пикап, обнажив острые зубы. Я хотел было увернуться, но в этом не было смысла, к тому же, я не хотел свалиться в кювет. Пещерный человек поднял дубину, в которую были воткнуты острые камни, и начал махать ею с такой легкостью, будто она весила не больше перышка.

Дубина растаяла в воздухе за мгновение до того, как обрушилась бы на крыло автомобиля. Я снова услышал рев пещерного человека — кажется, прямо возле моего уха — и вдавил педаль газа до упора. Мы выехали на дорогу; двигатель ворчал и трещал. Скорее всего, тот пещерный человек — вернее, его призрак — думал, что мы неплохо сгодимся в пищу. Я посмотрел в зеркало, но человека уже не было видно.

— Он был ненастоящий, правда ведь? — тихонько спросила Вера. Она смотрела прямо перед собой. — Просто картинка, застывшая в воздухе, да?

— Да, все верно, — ответил я. И подумал о царапине на столешнице. Мои пальцы с силой сжимали руль. Царапины не было, пока этот идиот викинг не начал махать своим топором. Мысли мои текли в опасное русло. Викинг был призраком, и топор у него был призрачный. Картинка, застывшая в воздухе. Так откуда же на столе взялась царапина, словно кто-то легонько задел его металлическим лезвием?

Я больше не мог думать об этом. От одной мысли волосы у меня на затылке вставали дыбом.

Конкордия — это маленький городок, в котором и посмотреть-то толком не на что, но он показался мне прекрасным, как никогда раньше. Солнце быстро клонилось к закату, к горизонту цвета зеленой ящерицы, и мрак на улицах города рассеивался в свете фонарей. Мы направились прямиком в местное кафе. Там было полно народа — наверное, многих посетила та же идея, что и меня. Общество живых людей успокаивало, хотя еда была, как всегда, паршивая. Естественно, главной темой для разговора были призраки; то и дело кто-нибудь кричал: «Посмотри в окно!» — и все оборачивались, чтобы посмотреть на призрака, идущего по Главной улице. Небо сверкало, над горизонтом вспыхивали молнии, а мы все сидели в кафе и наблюдали за парадом призраков. Мимо прошёл мужчина в смокинге и ботинках с гамашами, его напомаженные волосы блестели; сломленным голосом он звал женщину по имени Лиза, по его щекам текли призрачные слезы. Затем мимо окон кафе пробежал солдат в нацистской форме, в руках он держал призрачный автомат. Маленькая рыжая кудрявая девочка в ночной рубашке, шатаясь, прошла по улице, крича что-то на языке, которого я не знал. Несколько женщин хотели было выйти на улицу, чтобы помочь ей, но мужчины преградили им выход. Маленькая девочка была призраком, и никто не хотел видеть её среди нас, живых.

Множество их бродило возле кафе: полуобнаженные египтяне с орехово-темной кожей, женщины в пестрых танцевальных костюмах, пара мужчин в высоких шапках, отороченных мехом, призраки в тряпье. Призрачный мальчик лет двенадцати, ровесник Бена-младшего, подошел к окну кафе и заглянул внутрь. К нему присоединился призрак беззубой женщины с длинными седыми волосами. В другое окно смотрел мужчина в полосатой тюремной робе, а из-за его плеча выглядывал высокий худощавый парень с раскрашенным, как у клоуна, лицом. Через несколько минут вокруг кафе собралась целая толпа, все они смотрели на нас, и аппетит у меня тут же пропал. Снаружи было пять-шесть десятков призраков, они глядели на нас и, наверное, хотели к нам присоединиться. Грейс Тарпли, метрдотель, принялась опускать на всех окнах жалюзи, а затем Митч Бреннер и Томми Шоукросс встали из-за столов, чтобы помочь ей. Но как только все жалюзи были опущены, а окна закрыты, призраки на улице начали стонать и выть, и на этом наш ужин был закончен. Некоторые — я говорю о живых — тоже стали плакать и стонать, главным образом дети. Черт, я даже видел пару мужчин, которые так упали духом, что принялись реветь. Это уже было совсем не смешно.

Во всяком случае, шум из кафе, должно быть, спугнул призраков, потому что их голоса начали отдаляться, пока совсем не затихли. Теперь плакали только живые. Затем Грейси вскрикнула так, что у здания чуть не снесло крышу: старый фермер, одиноко сидевший за столиком над нетронутой чашкой кофе, вдруг встал и испарился. Никто не знал его, но, наверное, все подумали, что он просто не местный. Похоже, некоторых призраков уже трудно было отличить от живых людей.

Время шло. Казалось, никто не хотел возвращаться в свои дома, полные призраков. К нашему столику подошли Джек и Сара Келтоны; посидев с нами пару минут, они рассказали, что электричества до сих пор нет, и, судя по разговорам, вокруг творится хаос. Новости были неутешительные, учитывая, что Келтоны жили примерно на две мили ближе к городу, чем мы. В кафе несколько раз мигнул свет, и от страха все закричали, но Грейси сказала, что это просто ремонтируют линии электропередач, и беспокоиться не о чем, ведь у них достаточно фонарей и свечей. Пока Джек рассказывал, как он встретил призрака Авраама Линкольна, шагавшего вдоль Шоссе 211, я смотрел в окно сквозь жалюзи и наблюдал, как небо разрезают голубые молнии. Ночь здесь не предвещала ничего хорошего. Черт, она нигде не предвещала ничего хорошего.

Не знаю, сколько чашек кофе выпили мы с Верой. Бен-младший всерьез занялся картофельными чипсами, а ест он всегда с аппетитом. Как бы то ни было, толпа начала потихоньку расходиться, люди решили вернуться домой и лечь спать — если они, конечно, смогут уснуть. Когда до начала шоу Джонни Карсона оставалось несколько минут, я оплатил счет и повел Веру и Бена-младшего в парикмахерскую на этой же улице.

Там уже собрались постоянные клиенты, и чугунная печь была горячо натоплена. Телевизор был включен, до начала шоу оставалось около десяти минут. Мы взяли стулья и сели рядом с Филом и Глорией Лейни. Люк Макгир с женой и двумя детьми тоже были здесь, как и Труманы, и Кейны — Сэмми и Бет. Клайд подготовил шесть упаковок «Будвайзера», но никто из нас не хотел пить.

Шоу началось, вышел Джонни Карсон — на этот раз совершенно серьезный, даже не улыбнулся — и начал показывать старые фотографии Томаса Эдисона. Первым вышел автор биографии Эдисона, затем — Микки Руни, который когда-то сыграл молодого Эдисона в фильме. Следующим гостем был мужчина, который рассказывал о призраках, распространившихся по всему миру: он сказал, что они появляются везде, от Сахары до Северного полюса. Думаю, это был какой-то эксперт, но не знаю, в какой именно области. Пока шла беседа, предваряющая появление самого Эдисона, я думал о поцарапанном столике. Что оставило эту царапину? Лезвие топора викинга? Нет, не может быть! Призраки — это ведь просто картинки, застывшие в воздухе. Они не реальны. Но я вспомнил о перевернутом микроавтобусе, который мы видели по пути в город, и о боевом кличе индейцев, доносившемся из леса.

Я вспомнил слова Клайда: «Как ты думаешь, что было бы, если бы все умершие люди со всего мира вернулись на землю?»

Призраки всех когда-либо умерших людей — это одно. Но что, если… У меня перехватило дыхание при одной мысли об этом. Что, если все люди, когда-либо умершие в этом мире, на самом деле вернулись? Они пришли в виде призраков, но… что, если они не всегда останутся призраками? Может быть, это смерть наоборот. Может быть, некоторые призраки уже начали мало-помалу приобретать плотность. Становятся реальными, как острие топора. Реальными, как индейцы, которые вытащили кого-то из микроавтобуса, и…

Я потряс головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. Призраки — это всего лишь призраки. Правда же?

Момент настал.

Свет в студии приглушили — наверное, чтобы не напугать Эдисона. Затем гости хором начали скандировать его имя, но Джонни Карсон попросил публику вести себя тише. Зрители продолжали звать Эдисона, просили его присоединиться к ним, но место рядом с Джонни по-прежнему пустовало. Так продолжалось какое-то время, и довольно скоро на лице у Джонни появилось выражение, будто он пригласил на шоу «говорящую» собаку, а она не издает ни звука. На мой взгляд, ситуация была крайне нелепой.

— Я возьму пива, — сказал Люк и протянул руку к бутылке.

Но он так до неё и не дотронулся. Потому что все мы разом ахнули. На пустом кресле возле Джонни Карсона начала проявляться тень. Некоторые зрители начали переговариваться, но Джонни заставил их замолчать. Тень приобретала очертания человека: седовласый мужчина с грустным лицом, одетый в помятый белый костюм, который выглядел так, будто человек проспал в нем какое-то время. Фигура проявлялась все четче, и разрази меня гром, если это был не человек, изображенный на пожелтевших фотографиях.

— На нем одежда, — скрипучим голосом произнес Люк. — Как призраки носят одежду?

— Т-с-с! — шикнул на него Фил, придвигаясь ближе к экрану.

Клайд прибавил звук. В кресле на шоу Карсона сидел Томас Эдисон собственной персоной. Несмотря на полумрак, он моргал, будто свет раздражал его глаза. Он дрожал. Джонни тоже дрожал, как и все остальные в студии. Томас Эдисон был похож на чьего-то старенького, хрупкого, испуганного дедушку.

— Здравствуйте, мистер Эдисон, — сказал, наконец, Джонни. Слова давались ему с трудом, будто у него в горле застряла куриная кость. — Могу… могу я звать вас просто Том?

Эдисон ничего не ответил. Он просто дрожал и тяжело дышал, он был в ужасе.

— Страх перед аудиторией, — сказал Берт. — Со мной такое однажды было, когда я выступал с речью в клубе Сивитан[18].

— Том? — продолжал Джонни Карсон. — Вы знаете, кто я?

Эдисон затряс головой, его остекленевшие глаза заблестели.

— Мистер Эдисон, — сказала Ширли. — Мы все здесь — ваши друзья.

Эдисон негромко застонал, и Ширли немного отодвинулась от него.

— Том? — Джонни попробовал ещё раз. — Откуда вы?

— Я не… — Эдисон заговорил, но его голос был больше похож на шорох. — Я не… — он огляделся вокруг, пытаясь подобрать нужные слова. — Я не… из этих мест, — он покосился на зрителей. — Мне… здесь не нравится.

— Мы все вас любим, — сказала ему Ширли. — Расскажите нам о вашем путешествии, что вы видели в других…

Но в следующее мгновение сам ад сошел на землю.

Кто-то из зрителей сделал снимок. Послышался щелчок, и в глазах Эдисона отразилась яркая вспышка лампочки. За ней последовала вторая, третья. Джонни Карсон вскочил и закричал:

— Никаких снимков! Я сказал, никаких снимков! Заберите у них камеры, кто-нибудь!

Внезапно зажглись огни в студии. Это было действительно неожиданно. Том Эдисон подскочил в кресле. Зрители ринулись к сцене, а Джонни Карсон кричал, чтобы все оставались на своих местах, но его практически не было слышно во всеобщем гвалте. Снова засверкали вспышки фотоаппаратов: наверное, кто-то из журналистов тайком проник в студию, несмотря на запрет. Вспышки светили прямо в лицо Эдисону, и — как гром среди ясного неба: он протянул руку, схватил с колен Ширли её хрустальный шар и бросил его прямо в направленную на него телекамеру. Камера разбилась, по всему экрану пошли зигзаги трещин. Другая телекамера запечатлела, как Эдисон вскочил, закричал что есть силы и растворился в голубоватой дымке.

— Всем сесть на места! — кричал Джонни. Люди пытались протиснуться ближе, они хватали друг друга за запястья и отталкивали от сцены, будто в дворовом соревновании по борьбе. — Прошу всех сесть…

Экран потемнел.

— Кто-то наступил на кабель, — сказал Берт. На экране замелькали помехи, а затем появилась надпись: ПЕРЕДАЧА ПРЕРВАНА ПО ТЕХНИЧЕСКИМ ПРИЧИНАМ. ПОЖАЛУЙСТА, ОЖИДАЙТЕ СИГНАЛА.

Мы ожидали сигнала, но окончание шоу Карсона так и не показали.

— Он взял его в руку, — тихо сказал Люк. — Видели? Он взял его в руку.

— Что взял? — спросил Клайд. — Что за чушь ты несешь?

— Томас Эдисон взял в руку хрустальный шар и бросил его, — объяснил ему Люк, поочередно глядя на всех нас. — Призрак взял твердый предмет. Как призрак может взять в руку твердый предмет?

Все молчали. Я чуть не проговорился, но вовремя остановил себя. Я не хотел верить, что это правда. Может быть, я должен был все рассказать, но момент был уже упущен.

Над Конкордией сверкнула молния. Через три секунды лампы в парикмахерской моргнули один раз, второй — и погасли. Весь город поглотила тьма. Вера ахнула и так сжала мою руку, что я думал, она сломает мне пальцы.

— Ну, вот так вот, — произнес Клайд. Он стоял в темноте. Люк зажег спичку. В её тусклом свете мы сами были похожи на призраков. Клайд выключил неработающий телевизор. — Не знаю, как вы, — сказал он, — а я пойду домой, чтобы хорошенько выспаться, и плевать на этих призраков.

Все стали расходиться, и Клайд запер за нами двери.

— Наверное, нам стоит отправиться в отель «Холидей Инн», недалеко от Грейнджвилла, — сказал я Вере и Бену-младшему по пути к пикапу. — Может быть, у них есть электричество. Согласны?

Вера не отпускала мою руку.

— Нет, — сказала она. — Я не смогу уснуть в незнакомом месте. Видит бог, все, чего я хочу, — это лечь в свою кровать, накрыться одеялом с головой и надеяться, что утром все это окажется просто ночным кошмаром.

— В «Холидей Инн» безопаснее, — сказал я. И тут же об этом пожалел, потому что Вера заметно напряглась.

— Безопаснее? — переспросила она. — Безопаснее? Что это значит?

Если бы я сказал ей все, что думаю, это был бы конец. Пришлось бы соскребать Веру со стены. Бен-младший тоже прислушивался, и я знал, что он все понял, но все же… это же наш дом.

— Хорошо, милая, — сказал я, обняв её за плечи. — Сегодня ночью мы будем спать дома. — Вера расслабилась, и я был рад, что не стал вовлекать её в эту пучину.

Мы поехали. Свет фар автомобиля действовал успокаивающе. Наверное, эту ночь нам следовало бы провести в машине. Но тогда наутро у нас у всех болела бы спина. Лучше вернуться домой и с головой залезть под одеяло, как хотела Вера. Я почему-то вспомнил о том, что в подвале у нас спрятано ружье. Надо достать его и зарядить. Лишним не будет, положу его возле кровати, на всякий случай…

— Осторожно, Бен! — крикнула Вера, и я ударил по тормозам, но было слишком поздно.

Посреди дороги стоял пещерный человек. Он зарычал, поднял ту самую дубину с острыми камнями, и на его обезьяноподобных плечах заиграли мускулы.

Я ожидал, что дубина растворится в воздухе. Я хотел, чтобы так произошло. Я молился об этом в ту секунду, показавшуюся мне вечностью, когда дубина приближалась к крылу автомобиля. Господи, я молился.

Дубина ударила по капоту нашего пикапа с такой силой, что мы все подпрыгнули на сиденьях. Вера закричала, и Бен-младший, кажется, тоже. Одна фара разбилась и погасла. Я услышал странный звук и почувствовал, как за проломленным радиатором в двигателе что-то щелкнуло. Машина качнулась, из-под искореженного капота повалил дым. Пещерный человек отскочил назад, когда машина пронеслась мимо него; кажется, он был напуган не меньше нашего. Я посмотрел в зеркало заднего вида и в красном свете задних габаритных фонарей увидел, что он так и стоит на дороге. За его спиной, над погруженным во тьму городом, сверкнула молния. Кажется, он ухмылялся. Он махнул дубиной и тяжелыми шагами пошёл следом за нами.

Машина двигалась с трудом.

— Давай, давай! — сказал я, продолжая давить на педаль газа. Крик Веры оборвался, она тряслась и прижималась ко мне.

— Он ударил нас, папа! — сказал Бен-младший. — Этот урод нас ударил!

— Да, — сказал я ему. Вернее, прохрипел. — Да, я знаю.

Мы ехали дальше. «Шевроле» у нас крепкий. Но я смотрел на приборы, вслушивался в шум двигателя и понимал, что восемь миль до дома — это слишком даже для него.

Наконец, двигатель с треском задрожал и отключился. Я ехал по инерции так долго, насколько это было возможно, и снова молился, на этот раз о том, чтобы мы доехали так до самого дома. Но я знал, что дорога впереди ровная, никаких уклонов до нашего порога. Мы остановились.

— Мы стоим, пап, — сказал Бен-младший.

Я кивнул. В глубине души я хотел свернуть ему шею. В глубине души я хотел свернуть шею самому себе. Вера всхлипывала, и я крепко обнял её.

— Не плачь, — сказал я. — Все в порядке. С нами все будет хорошо. Ну же, не плачь. — Она продолжала плакать. Слова здесь бессильны.

Какое-то время мы ещё сидели в машине. В ночной тишине был слышен рев смерча, идущего вверх по холму.

— Пап, — сказал, наконец, Бен-младший. — Наверное, нельзя сидеть здесь всю ночь. — Я воспитал смышленого мальчика, в этом я уверен. Кому из нас не хватало здравого смысла, так это мне. И почему я не настоял на «Холидей Инн»…

Я нерешительно потянулся к ручке двери. Вера крепко вцепилась в меня, и я не знаю, чьё сердце колотилось сильнее. Я думал о пещерном человеке, о дубине весом не меньше тридцати килограммов.

Он был где-то между нами и Конкордией, и с каждой секундой все ближе к нам. Я быстро вышел из машины, потянул за собой Веру, а Бен-младший выскочил с другой стороны. Над нами сверкнула молния, и вдали по-прежнему завывал смерч.

— Нам надо попасть домой, — сказал я, скорее, чтобы успокоить собственные нервы. Как только я возьму в руки ружье, мы закроемся в спальне, встанем спиной к стене, и все будет в порядке. — Чем скорее мы выдвинемся, тем быстрее доберемся до дома.

— Темно, — прошептала Вера дрожащим голосом. — Господи, как же темно.

Я знал, что она говорит о дороге, расстилающейся перед нами. Я знал каждый поворот, каждую кочку на ней, но сегодня эта дорога вела нас сквозь призрачный мир. Где-то в лесу бродят индейцы, римские воины, нацисты, китайцы-каратисты и, по меньшей мере, один викинг с боевым топором, и бог знает, кто ещё. А по нашим следам идёт пещерный человек с тридцатикилограммовой дубиной — возможно, голодный, в поисках пищи.

И все они, все эти призраки, с каждым часом становились все более реальными. Я подумал: что произойдет, когда миллиарды и миллиарды человек, когда-либо живших в этом мире, вернутся, голодные, жаждущие. Конечно, среди них много мирных людей, но что с остальными, в любой момент готовыми отрубить тебе голову или пробить череп дубиной? Единственное ружье представилось мне ничтожным средством обороны. В моей голове мелькнула мысль: если нас убьют, то как долго мы пробудем на том свете?

Смерч приближался, выбрасывая в лес новых призраков. Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал: «Идем», — и потянул Веру за собой. Бен-младший подошел ко мне с другой стороны, сжимая кулаки. Нам предстоял долгий путь. Может быть, нас подберет машина. Может быть. Не лучшая ночь для путешествий. На дороге было темно, очень темно. У нас не было выбора, кроме как идти вперёд.

Перевод: А. Домнина

Съешь меня

Днём и ночью Джима Криспа терзал один и тот же вопрос. Он размышлял над ним, бродя под дождём по мрачным улицам, перешагивая через снующих под ногами крыс; обдумывал его, сидя в своей квартире перед экраном телевизора и час за часом вглядываясь в белый шум на экране. Этот вопрос не оставлял его, даже когда он сидел на кладбище на Четырнадцатой улице в окружении пустых могил. Ему не давал покоя один и тот же вопрос: когда умерла любовь?

Чтобы думать, приходилось прилагать усилия. Мозг болел из-за постоянных размышлений, но Джиму казалось, что эти размышления — последнее, что связывает его с жизнью. Когда-то он был экономистом, когда-то давным-давно. Двадцать лет он проработал бухгалтером в одной фирме, расположенной в центре города, никогда не был женат и не имел большого опыта отношений с женщинами. Цифры, логика, математические ритуалы — вот что составляло смысл его жизни; теперь же, когда сама логика сошла с ума, больше не нужно было ввести учёт. С ужасом он осознавал, что он чужой в этом мире, что он попал в кошмарный сон длиною в вечность и никак не может из него выбраться. Спать больше не было необходимости; что-то внутри у него сломалось, и те несколько килограммов жира, которые накопились за годы его жизни, исчезли. Теперь он был таким тощим, что иногда сильный порыв ветра сбивал его с ног. Сначала появился запах, который со временем исчез, но у Джима дома оставался запас одеколона, и он принимал с ним ванны.

Его пугала бездонная пропасть времени. Впереди была бесконечная череда дней. Что теперь делать, если уже никому ничего не нужно? Никто больше не составлял списков, не отмечал время твоего прихода и ухода, не устанавливал сроков. Остальным эта искажённая форма свободы придавала сил, но для Джима она была страшнее любой тюрьмы, потому что все символы порядка — светофоры, календари, часы — всё ещё были вокруг него, они продолжали существовать по своим законам, но теперь в их существовании не было ни цели, ни смысла; они лишь напоминали ему о том, как было раньше.

Бесцельно блуждая по улицам города, он встречал на своём пути прохожих. Одни шли мирно и тихо, будто во сне, другие корчились в агонии, страдая от собственных мучений. На углу у перехода Джим инстинктивно остановился, увидев красный свет. Его внимание привлёк громкий писк, и он посмотрел налево.

Это были крысы. Они суетились вокруг самого жалкого человеческого существа, полуразложившегося трупа, который только недавно очнулся и вылез из своей могилы. Он полз по мокрому тротуару, с трудом отталкиваясь единственной тонкой рукой и костлявыми ногами. Крысы вгрызались в его тело, рвали его на части; подобравшись к Джиму, труп поднял измождённое лицо и посмотрел на него единственным оставшимся тусклым глазом. Изо рта существа вырвался приглушённый хрип: несколько крыс одновременно пытались протиснуться ему в рот в поисках мягкой плоти. Джим поспешил прочь, не дожидаясь, пока загорится зелёный. Ему показалось, что существо спросило: за что? Но на этот вопрос он не знал ответа.

Чувство стыда наполнило его изнутри. Когда умерла любовь? Исчезла ли она в тот самый момент, когда мёртвая человеческая плоть вновь обрела подобие жизни, или же она умерла и сгнила задолго до этого? Он продолжал идти по унылым улицам, вдоль которых возвышались могильные камни жилых домов, и чувствовал, как давит на него груз одиночества.

Джим ещё помнил, что такое красота: жёлтые цветы, запах женских духов, тёплое сияние женских волос. Воспоминания, ещё один засов на его клетке; хорошая память сыграла с ним злую шутку: воспоминания безжалостно мучили его. Он вспомнил, как однажды во время обеденного перерыва увидел красивую девушку и следовал за ней пару кварталов, в плену своего воображения. Он всегда искал любви, искал кого-нибудь, с кем можно связать свою жизнь, но никогда раньше не осознавал этого так ясно, как сейчас, в этом сером городе, полном крыс и неупокоенных мертвецов.

Мимо него, спотыкаясь и слепо размахивая руками, прошёл кто-то с бесформенной массой на месте лица. Пробежало существо, которое когда-то было ребёнком, оставив за собой запах гнили. Джим опустил голову и, защищаясь от очередного порыва сухого ветра, ухватился за почтовый ящик, чтобы не удариться о бетонную стену. Он шёл дальше по мостовой, по которой никогда при жизни не ходил, всё глубже и глубже, к центру города.

На перекрёстке двух незнакомых улиц ему показалось, что он слышит музыку: рёв гитары и грохот барабанов. Он повернулся спиной к ветру, сопротивляясь сильным порывам, вот-вот готовым подхватить его и поднять в воздух, и направился туда, откуда раздавался звук. Пройдя пару кварталов, он увидел свет, мерцающий сквозь пещероподобный дверной проём. Вывеска, на которой было написано «Двор» была сорвана, и над входом кто-то вывел чёрной краской из баллончика новое название. Теперь там значилось «Могильник». Вспышки света внутри освещали извивающиеся в танце человеческие фигуры.

Грохот музыки оттолкнул его — он всегда предпочитал мягкие и изящные композиции Брамса хриплой грубости тяжёлого рока — но движение, энергия, иллюзия оживлённости поманили его внутрь. Он почесал шею сзади, зуд был почти нестерпимым, и встал возле входа, погружаясь в ослепительные вспышки света и раскаты музыки. «Двор», — подумал он, глядя на старую вывеску. Когда-то это было место, где подавалось белое вино, и звучал джаз. Наверно, это был бар знакомств, куда одинокие люди приходили, чтобы познакомиться с такими же одинокими людьми. Теперь же это «Могильник», вне всяких сомнений: царство танцующих скелетов. Это место было ему не по душе, но всё же… Шум, свет, движение — всё это тоже своеобразные проявления одиночества. Теперь это был бар знакомств для живых мертвецов, и его тянуло сюда.

Джим вошёл внутрь и иссохшей рукой пригладил чёрные волосы, местами ещё оставшиеся на его голове. Теперь он понял, на что похож ад: преисподняя, наполненная дымом и запахом гнили. У некоторых из существ, извивающихся на танцполе, отсутствовали руки и ноги; у одного из них во время танца оторвалась и покатилась по полу рука, тут же исчезнув под ногами других танцующих. Владелец попытался было поднять её, но тут же был затоптан в общей толпе. На сцене были два гитариста, барабанщик и безногое существо за электронным органом. Сторонясь танцплощадки, Джим прокладывал себе дорогу сквозь толпу к барной стойке, подсвеченной голубым неоновым светом. Стук барабанов раздражал его: он слишком явно напоминал ему биение собственного сердца, ещё до того, как оно сжалось в последний раз и замерло навеки.

Этот бар был одним из тех мест, которых мама — упокой Господи её душу — советовала ему избегать. Он никогда не был любителем ночных клубов, и теперь полуразложившиеся лица окружающих его людей казались ему предвестниками предстоящих мучений, но уходить он всё-таки не хотел. Музыка так оглушала, что было невозможно сосредоточиться на какой бы то ни было мысли; какое-то время он даже представлял, будто его сердце действительно вернулось к жизни. И тогда он понял: вот почему в «Могильнике» было так тесно. Конечно, это была не жизнь, а лишь злая пародия на неё, но лучшего ожидать не приходилось.

В неоновом свете бара гниющие лица напоминали синие маски, вроде тех, что надевают на Хэллоуин. Один из посетителей, на лице, которого сквозь висящие куски плоти виднелась жёлтая кость черепа, что-то невнятно прокричал и отпил пива из бутылки; жидкость просачивалась через язву в его горле и капала на его фиолетовую рубашку и золотые цепи. Вокруг барной стойки кружились мухи, слетавшиеся на дурной запах. Джим наблюдал за посетителями. Одни засовывали руки в карманы и бумажники, доставали оттуда свежие трупики крыс, тараканов, пауков и многоножек и протягивали их бармену, который опускал их в большую стеклянную банку, заменявшую кассовый аппарат. Это была валюта Мира Мёртвых, где особенно жирную крысу можно было обменять на пару бутылок пива «Миллер лайт». Другие смеялись, вскрикивали со свистом и с придыханием, издавали звуки, совершенно не похожие на человеческие. Возле танцпола завязалась драка, и на линолеум под одобрительный рёв зрителей упала чья-то рука.

— Я тебя знаю! — прямо перед носом у Джима возникла какая-то женщина. Серые волосы, свисающие клочьями, на впалых щеках густой слой косметики, вздувшийся лоб, вот-вот готовый треснуть от чудовищного давления изнутри. Она была одета в блестящее платье, которое сверкало и переливалось в свете ламп, но от неё исходил могильный запах.

— Купи мне что-нибудь выпить, — сказала она, хватая его за руку. На её шее при этом затрепетал кусок плоти, и Джим понял, что ей перерезали горло.

— Купи мне выпить! — настаивала она.

— Нет, — ответил Джим, пытаясь высвободить руку. — Нет, простите.

— Ты один из тех, кто убил меня! — закричала она. — Да, да, ты! Это ты убил меня, и не вздумай отрицать! — её лицо исказилось от ярости, с этими словами она схватила пустую пивную бутылку и замахнулась, чтобы ударить Джима по голове.

Но не успела она этого сделать, как какой-то мужчина схватил её и оттащил от Джима, её ногти только царапнули по обнажённой кости его руки. Она продолжала кричать, пыталась вырваться, а мужчина в футболке с надписью «Могильник» сказал:

— Она тут новенькая. Прости, парень, — и потащил её к выходу. Женщина закричала ещё пронзительнее, и Джим увидел, как на её треснувшем лбу вздувается пузырь слизи, похожий на раздавленную улитку. Он вздрогнул, попятился в тёмный угол комнаты и наткнулся на кого-то ещё.

— Простите, — сказал он и уже собрался отойти. Но сначала посмотрел, с кем же он столкнулся.

И увидел её.

Она дрожала, прижимая к груди тонкие руки. У неё сохранились почти все волосы — они были длинные, каштанового цвета, всё ещё красивые, несмотря на то, что они истончились и стали похожими на паутину, а кое-где под ними проглядывал череп. Взгляд её светлых подёрнутых влагой глаз был испуганным, а лицо ещё хранило остатки былой красоты. У неё почти не осталось носа, а правая щека была испещрена серыми язвами. Одета она была скромно: юбка, блузка и свитер, застёгнутый на все пуговицы. Несмотря на грязь, которая покрывала её одежду, одета она была со вкусом. «Похожа на библиотекаршу», — решил он. Она не из местных, не из «Могильника» — хотя больше нет разницы, кто откуда.

Он собирался отойти, но увидел, как что-то блеснуло в ярком свете ламп.

Под воротником её свитера мелькнула серебряная цепочка с крохотной подвеской в форме сердца, сделанной из китайской эмали.

Это была очень хрупкая вещь, как китайский фарфор, и она привлекла внимание Джима, не успел он сделать и шага в сторону.

— Очень… очень красиво, — сказал он, кивком указав на сердечко.

Она тут же прикрыла его ладонью. Пальцы у неё частично сгнили, как и у него самого.

Он посмотрел ей в глаза, она же смотрела в сторону — или притворялась, что не смотрит на него. Она была похожа на испуганную лань. Нервничая, Джим опустил глаза и помолчал, ожидая, пока грохот музыки хоть ненадолго стихнет. Он чувствовал лёгкий запах разложения, но не знал, от кого он исходит — от неё или от него самого. Впрочем, какая разница. Он хотел сказать ещё что-нибудь, установить с ней контакт, но не знал, что сказать. Он чувствовал, что девушка — ей было от двадцати до сорока лет, разобрать было невозможно, поскольку смерть старила лицо, но в то же время стягивала кожу — могла в любую секунду ускользнуть и затеряться в толпе. Он сунул руки в карманы, чтобы она не видела его полусгнившие пальцы.

— Я здесь впервые, — сказал он. — Я редко выхожу куда-нибудь.

Она не ответила. Возможно, у неё нет языка. Или что-нибудь с горлом. А может быть, она потеряла рассудок — это было бы неудивительно. Она отшатнулась назад к стене, и теперь Джим видел, какая худая она была, увидел её натянутую кожу и хрупкие кости. «Высохла изнутри, — решил он. — Как и я сам».

— Меня зовут Джим, — сказал он. — А тебя?

Ответа снова не последовало. «Ничего у меня не выйдет!» — для него всё это было настоящим мучением. Бары знакомств — это, как говорится, не для него. Нет, его мир всегда состоял из книг, работы, классической музыки и тесной квартирки, которая теперь походила на склеп. В том, что он стоит здесь, пытаясь завязать беседу с мёртвой девушкой, не было никакого смысла. Он осмелился вкусить персик, как Пруфрок Элиота, но персик оказался гнилым[19].

— Бренда, — произнесла она так неожиданно, что едва не напугала его. Одной рукой она всё ещё прикрывала сердечко на шее, другой обхватывала себя, поддерживая провисшую грудь. Голова её была опущена, длинные пряди волос свисали на испещрённые язвами щёки.

— Бренда, — дрожащим голосом повторил Джим. — Красивое имя.

Она пожала плечами, всё ещё прижимаясь к стене, будто пытаясь просочиться сквозь трещины в камне.

Наступил ещё один неловкий момент. Джим мог развернуться и отойти на три шага в сторону, в гудящую толпу посетителей, выпуская Бренду из её укрытия; или Бренда могла попросить его отойти, выкрикнуть что-нибудь обидное прямо ему в лицо, или же закричать, терзаемая сумасшествием, и тогда всё бы закончилось. Но секунды шли, и ничего из этого не происходило. Только грохотали барабаны, отчего весь бар пульсировал, подражая живому сердцу, по барной стойке бегали тараканы, и танцоры продолжали терять части своих тел, как деревья осенью теряют листья.

Он чувствовал, что нужно что-то сказать.

— Я просто шёл мимо. Не собирался заходить сюда.

Кажется, она кивнула. Кажется, потому что он не мог утверждать этого наверняка; возможно, это была просто игра света.

— Больше мне некуда было идти, — добавил он.

Она заговорила тихо, почти шёпотом, и ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:

— Мне тоже.

Джим собрался с духом — собрал всё, что от него осталось.

— Ты… не хочешь потанцевать? — спросил он, не придумав ничего лучше.

— О, нет! — она быстро посмотрела на него. — Нет, я не танцую! То есть… раньше я танцевала иногда, но… теперь я больше не могу.

Джим понял, о чём она говорит: её кости были такими же тонкими, как у него. Они оба были хрупкими, как скорлупа, и выйти на танцпол для них означало быть разорванными в клочья.

— Это хорошо, — сказал он. — Я тоже не танцую.

Она с облегчением кивнула. На секунду Джиму показалось, что он увидел, какой красивой она была до того, как всё это произошло; это была не кричащая, вызывающая красота, а простая и домашняя, нежная, словно кружево. От этого мозг снова начинал болеть.

— Здесь шумно, — сказал он. — Слишком шумно.

— Я… никогда раньше здесь не была. — Бренда опустила руку, которой прикрывала цепочку, и снова сложила обе руки на груди, будто от чего-то защищаясь. — Я знала, что такое место есть, но… — она пожала тонкими плечами. — Не знаю.

— Ты… — одинока, чуть было не сказал он. Одинока, как и я. — Ты здесь одна? — спросил он.

— У меня есть друзья, — быстро проговорила она.

— А у меня нет, — сказал он, и она чуть дольше задержала взгляд на его лице, прежде чем отвести его в сторону. — То есть, здесь нет, — поправил он себя. — Здесь я никого не знаю, кроме тебя. — Он помолчал, а затем спросил её:

— Почему ты пришла сюда сегодня?

Она хотела что-то сказать, но не успела открыть рта, как передумала. «Я знаю, почему, — подумал Джим. — Ты ищешь кого-то. Как и я. Ты вышла прогуляться и пришла сюда — наверно, ты больше ни секунды не могла быть одна. Я смотрю на тебя, и вижу, как ты кричишь внутри».

— Хочешь пойти куда-нибудь? — спросил он. — Я имею в виду, погулять. Прямо сейчас, чтобы было удобнее разговаривать.

— Я тебя не знаю, — смутилась она.

— И я тебя не знаю. Но я бы хотел прогуляться с тобой.

— Я… — её рука скользнула к впадине на том месте, где раньше был её нос. — Уродлива, — закончила она.

— Это не так. В любом случае, я тоже не прекрасный принц, — он улыбнулся, и кожа на его лице натянулась. Ему показалось, что Бренда тоже слегка улыбнулась, но опять же, об этом трудно было судить.

— Я не сумасшедший, — уверял её Джим, — не сижу на наркотиках и не хочу причинять никому зла. Я просто подумал… что ты была бы не прочь пообщаться с кем-нибудь.

Какое-то время Бренда молчала, перебирая пальцами сердечко.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Но недалеко. Вокруг здания.

— Вокруг здания, — согласился он, пытаясь не показывать охватившее его волнение. Он взял её за руку — она не обратила внимания на его костлявые пальцы — и осторожно повёл её сквозь толпу. Она была почти невесомой, как высохшая веточка, и ему казалось, что даже он, несмотря на свои высохшие мышцы, смог бы подхватить её и поднять в воздух.

Выйдя на улицу, они отошли от шумного «Могильника». Порывы ветра становились всё сильнее, и вскоре им пришлось держаться друг за друга, чтобы их не сбило с ног.

— Будет буря, — сказала Бренда, и Джим кивнул. Бури здесь были сильными и беспощадными, от порывов ветра даже шатались дома. Но Джим и Бренда, сначала обойдя кругом здание, пошли дальше, Бренда повела его в южном направлении. Тела их были согнуты, как вопросительные знаки, над их головами сгущались тучи, заволакивая луну и скрывая голубые вспышки молний, которые уже замелькали в небе.

Бренда мало говорила, но хорошо умела слушать. Джим рассказал ей о себе, о бывшей работе, о том, как он мечтал когда-нибудь открыть собственную фирму. Он рассказал ей о том, как однажды в молодости ездил на озеро Мичиган, и какая была в нём вода. Он рассказал ей о том, как гулял по парку и запомнил счастливый смех и запах цветов.

— Мне не хватает того, что было раньше, — сказал он, не успев вовремя остановиться: в Мире Мёртвых такие сожаления, озвученные вслух, были преступлением, за которое полагалось наказание. — Мне не хватает красоты, — продолжал он. — Мне не хватает… любви.

Она взяла его за руку, кость коснулась кости, и сказала:

— Здесь я живу.

Простой каменный дом, многие из окон в котором были выбиты ветром. Джим не осмелился бы попросить Бренду пройти внутрь, он был уже готов к тому, что они попрощаются здесь, возле ступенек, и он повернёт обратно. Но Бренда не отпускала его руку, и теперь уже она вела его вверх по тем самым ступенькам сквозь дверь с выбитым стеклом.

Она жила на четвёртом этаже, и её квартира была даже меньше, чем квартира Джима. Стены были мрачные, тёмно-серые, но, как только зажёгся свет, Джим увидел настоящее сокровище — горшки с цветами, которыми была уставлена вся комната, они стояли даже на пожарной лестнице.

— Они сделаны из шёлка, — объяснила Бренда, хотя он ещё не успел задать этот вопрос. — Но выглядят как настоящие, правда?

— Они… прекрасны. — На столе он увидел стереосистему с колонками и коллекцию дисков. Он присел рядом — колени его при этом хрустнули — и начал изучать её музыкальные пристрастия. И снова его ждало потрясение: среди записей были: Бетховен, Шопен, Моцарт, Вивальди, Штраус… И да, даже Брамс. «О!» — воскликнул он, не в силах сказать что-либо ещё.

— Большую часть из них я нашла, — сказала она. — Хочешь послушать что-нибудь?

— Да, если можно.

Она поставила Шопена, и, словно вторя аккордам фортепиано, за окном взвыл ветер, отчего в окнах задрожали стёкла.

И теперь она начала рассказывать о себе. Раньше она работала секретарём на фабрике за рекой. Она никогда не была замужем, хотя когда-то была обручена. У неё было хобби: делать цветы из шёлка, и она занималась этим, когда могла найти материалы. Больше всего она скучала по мороженому, так она сказала. И ещё ей не хватало лета: что случилось с летом, почему больше нет такого лета, как раньше? Теперь все дни и ночи сливались в одну серую массу и ничем не отличались друг от друга. Кроме бурь, конечно, и бури эти представляли большую опасность.

Когда закончилась третья пластинка, они сидели на диванчике, бок о бок. Ветер на улице всё усиливался, дождь то начинал капать, то прекращался, но ветер не стихал, и в небе по-прежнему сверкали молнии.

— Мне нравится разговаривать с тобой, — сказала она. — У меня такое чувство… будто я знаю тебя давным-давно.

— Мне тоже так кажется. Я рад, что пришёл сегодня в тот бар. — Он посмотрел в окно и прислушался к завываниям ветра. — Не представляю, как доберусь домой.

— Тебе не обязательно идти домой, — очень тихо проговорила Бренда. — Я бы хотела, чтобы ты остался.

Не веря своим ушам, он смотрел на неё. Шея у него ужасно чесалась, этот зуд распространялся на плечи и руки, но он не мог пошевелиться.

— Я не хочу опять оставаться одна, — продолжала она. — Я всегда одна. Понимаешь, мне просто… не хватает прикосновений. Это плохо?

— Нет. Не думаю.

Она наклонилась к нему, почти касаясь губами его губ, в её глазах читалась мольба.

— Съешь меня, — прошептала она.

Джим сидел, не шевелясь. «Съешь меня». Единственный доступный способ получить удовольствие в Мире Мёртвых. Он тоже жаждал этого.

— Съешь меня, — прошептал он ей в ответ и начал расстёгивать пуговицы на её свитере.

Её обнажённое тело было покрыто трупными пятнами, груди провалились и обвисли. Его кожа была жёлтой и измождённой, а между ног висел серый, более бесполезный кусок плоти. Она наклонилась к нему, он опустился возле неё на колени; она повторяла: «Съешь меня, съешь!», пока он ласкал языком её холодную кожу; затем заработали зубы: он откусил от неё первый кусок. Она вздрогнула и застонала, подняла голову и провела языком по его руке; впившись в его руку зубами, она оторвала от неё кусок плоти, его будто ударило током, и по телу разлилась волна экстаза.

Их тела переплелись и то и дело вздрагивали, зубы работали над руками, ногами, горлом, грудью, лицами друг друга. Всё быстрее и быстрее, под завывания ветра и музыку Бетховена; на ковёр падали куски мяса, они тут же поднимали их и поглощали. Джим чувствовал, как его тело уменьшается, как он превращается из одного существа в два; чувства так переполняли его, что, если бы у него оставались слёзы, он бы заплакал от счастья. Это была любовь, а он был любящим существом, которое отдавало себя без остатка.

Зубы Бренды сомкнулись на шее Джима, разрывая иссохшую кожу. Джим объедал остатки её пальцев, и она прикрыла глаза от наслаждения; внезапно она ощутила нечто новое: чувство покалывания на губах. Из раны на шее Джима посыпались маленькие жёлтые жуки, как золотые монеты из мешочка, и зуд тут же утих. Вскрикнув, Джим зарылся лицом в разорванную брюшную полость Бренды.

Тесно переплетённые тела, куски плоти, постепенно исчезающие в раздувшихся желудках. Бренда откусила, прожевала и проглотила его ухо; повинуясь новому импульсу страсти, Джим впился зубами в её губы, которые по вкусу действительно напоминали слегка перезревший персик, и провёл языком по ряду её зубов. Слившись в страстном поцелуе, они откусывали друг у друга куски языков. Джим отстранился и опустился к её бёдрам. Он продолжал поедать её, а она кричала, схватив его за плечи.

Прогнувшись, Бренда дотянулась до половых органов Джима, похожих на тёмные высохшие фрукты. Широко открыв рот, она высунула язык и обнажила зубы. На её лице уже не было ни щёк, ни подбородка; она подалась вперёд, и Джим вскрикнул так, что его крик заглушил даже вой ветра. Его тело заходилось в конвульсиях.

Они продолжали наслаждаться друг другом, как опытные любовники. От тела Джима мало что осталось, на лице и груди почти не было плоти. Он съел сердце и лёгкие Бренды и обглодал её руки и ноги до костей. Набив желудки до такой степени, что они вот-вот готовы были разорваться, обессиленные Джим и Бренда легли рядом на ковёр, обняв друг друга костлявыми руками, и лежали прямо посреди разбросанных кусков плоти, будто в постели из лепестков роз. Теперь они были единым целым: если это не любовь, то что же тогда?

— Я люблю тебя, — сказал Джим, еле ворочая изуродованным языком. Бренда утвердительно промычала что-то, она больше не могла нормально разговаривать и, прежде чем прижалась к нему, откусила ещё один, последний кусочек от его руки.

Симфония Бетховена стихла, и зазвучал вальс Штрауса.

Джим почувствовал, как задрожал дом. Подняв голову, он устремил взгляд своего единственного оставшегося глаза, сияющего от удовлетворения, в окно и увидел, как раскачивается пожарная лестница.

— Бренда, — сказал он, и в ту же секунду стекло разлетелось вдребезги, впуская в комнату штормовой ветер, который сразу начал бить по стенам. Налетел новый порыв ветра, подхватил и поднял в воздух два высушенных тела, будто скелетоподобного воздушного змея. Ахнув, Бренда обхватила Джима руками, а он просунул то, что осталось от его рук, между её рёбер. Их ударило о стену, кости при этом ломались, будто спички. Несколько секунд вальс ещё продолжал звучать, а потом и стол вместе со стереопроигрывателем были сметены ветром. Боли не было, поэтому бояться было нечего. Они были вместе в Мире Мёртвых, где слово «любовь» считалось неприличным, и вместе они были готовы встретиться лицом к лицу с бурей.

Ветер бросал их из стороны в сторону, вынес их прочь из квартиры Бренды, и теперь два тела летели по воздуху над крышами домов.

Они летели, поднимаясь всё выше и выше, накрепко сцепленные друг с другом. Город под ними исчез, и они поднялись к самым тучам, среди которых плясали вспышки молний.

Они познали великое счастье, и там, среди облаков, где воздух был сухим и горячим, им показалось, что они видят звёзды.

Когда буря утихла, мальчик на северной окраине города обнаружил на крыше своего дома, прямо возле голубятни, странную находку. Это было нечто похожее на обугленные кости, которые так тесно срослись, что невозможно было сказать, где заканчивалась одна кость и начиналась другая. И среди этой груды костей блестела серебряная цепочка с крохотной подвеской. Приглядевшись, мальчик увидел, что это сердце. Белое сердце в груде чьих-то костей.

Он уже был не маленький и понял, что кому-то — скорее всего, их было двое, — сегодня удалось вырваться из Мира Мёртвых. «Счастливчики», — подумал он.

Он протянул руку, чтобы взять сверкающее сердце, и от его прикосновения кости рассыпались в прах.

Перевод: А. Домнина

Черные ботинки

Под куполом темно-зелёных небес Дэви Мясник удирал от Черных Ботинок.

Он оглянулся через плечо. Его лицо было прикрыто полями потемневшей от пота шляпы. Песок и камни летели из-под копыт. Конь истошно ржал от жажды, но до Зайонвиля оставалось не меньше часа пути по безлюдной голой пустыне. Солнце, белое, как жемчужина в изумрудном воздухе, выжимало пот, и Дэви казалось, что он слышит, как от жары трещит его кожа. Мясник потянулся за флягой, отвинтил колпачок и сделал несколько глотков. Налив немного воды на ладонь, он поднес её к губам коня. Язык чалого оцарапал кожу. Дэви вновь глотнул из драгоценной фляги, и в тот же миг какая-то скользкая дрянь зашевелилась во рту под языком.

Он подавился и сплюнул. С губ на песок слетело несколько белых червей. Дэви с ленивым любопытством взглянул на них и вытащил изо рта последнего, который застрял между десной и щекой, словно маленькая полоска табака. Он бросил его на землю. Черви корчились и извивались на песке. С каждой секундой они теряли форму и становились все более водянистыми. А потом они исчезли. От них остались лишь мокрые пятна. Это что-то новое, подумал Дэви. На всякий случай он пошарил языком во рту, но других червей там больше не было. Встряхнув флягу, он услышал слабый плеск воды. Дэви закрыл колпачок, вытер губы вспотевшей ладонью и осмотрел мерцавший горизонт.

Впереди виднелись только тощие кактусы — такие же пурпурные, как пулевые отверстия на теле мертвеца. Волны зноя дрожали над раскаленной пустыней, будто полотнища бесцветных знамен. Ни одной живой души. Ни одного человека. Однако Дэви знал, что радоваться нечему. Черные Ботинки был где-то там, позади. Черные Ботинки всегда был позади, хотя и становился все ближе и ближе. Белое солнце нещадно палило. Пустыня раскалилась, словно сковородка, на которой жарились он и ящерицы. А где-то позади скакал его грозный враг.

Дэви знал, что это так. Вчера после полудня в баре маленького городка Казамезас он снова всадил в него пару пуль. Одна попала в грудь, вторая — в череп. Черные Ботинки упал, обрызгав кровью соседние столики. Но этот хитрый ублюдок успел-таки выстрелить. Дэви взглянул на запястье правой руки, где пуля оставила бордовую полоску, пылавшую огнем. И пальцы по-прежнему немели, словно от удара. Проклятый урод, подумал Дэви. Если так и дальше пойдет, он меня завалит. Обычно я сбивал его с ног, пока он тянулся к кобуре. Я отправлял его в ад в мгновение ока. Но ад был не властен над Черными Ботинками. Он возвращался вновь и вновь, пересекая безлюдные земли преисподней.

Разрабатывая пальцы, Дэви ещё раз осмотрел горизонт. Никакого намека на Черные Ботинки. Но так было всегда. А потом он вдруг, бац, и появлялся. Мясник вздохнул и, взяв коня под уздцы, зашагал в направлении Зайонвиля. Теперь он двигался немного быстрее, чем прежде. Его взгляд скользнул по кобуре, которая болталась у седла на широком ремне. Рукоятка кольта была из желтой кости, и на ней имелось двадцать две засечки. Хотя после того, как Дэви в пятый раз прикончил Черные Ботинки, он перестал отмечать количество убитых им людей.

Конь нервно дернулся и хрипло заржал. Дэви увидел стервятника, кружившегося над головой. Птица пролетела рядом, будто обнюхивая его, а затем вновь поднялась в зеленое небо. Хлопая крыльями, она начала рассыпаться на части, и её маленькие кусочки понеслись по воздуху, словно тёмные клубы дыма. Мясник отвернулся от них и, сплюнув, зашагал к Зайонвилю. Хотя на самом деле его фамилия была не Мясник, а Гартвуд. Ему исполнилось двадцать четыре года, и он родился с глазами гремучей змеи. Скорость была его госпожой, а дым пороха — богом. Когда три года назад он спутался с бандой Брайса, они прозвали его Мясником за бойню в банке Эбилена. Это прозвище звучало лучше, чем его опостылевшая фамилия. Пусть Гартвудом будет какой-нибудь бакалейщик или продавец обувного магазина. А его теперь звали Мясником, и Дэви гордился своим прозвищем. В той перестрелке при ограблении банка он за две минуты уложил четверых. На такое был способен только Мясник — безжалостный Дэви Мясник.

Легкий порыв ветра оставил хвост огня от брошенного им окурка. Но Дэви смотрел вперёд — в направлении Зайонвиля. Он ориентировался в этих местах так же хорошо, как хищник на своей территории. Быстрый взгляд через плечо подсказал ему, что враг ещё не появился. В груди застрял комок, от которого по телу тянулись ржавые струны. Казалось, даже кости плавились от этой ужасной жары. Он прикоснулся к кольту, и горячая сталь убедила его в реальности происходящего. Вернее друга не найти — особенно, в таких местах и в такие дни.

Дэви не знал, почему Черные Ботинки отправился за ним в погоню. Объявления о «розыске живым или мертвым» были расклеены по всему Техасу и Оклахоме. Возможно, Черные Ботинки увидел такой листок и решил срубить награду в пятьдесят долларов. Но как же нужно нуждаться в деньгах, чтобы раз за разом, умирая от пули, возвращаться и продолжать преследование? Вот, черт, подумал Дэви. Будь в моем кармане полсотни баксов, я отдал бы их ему, лишь бы он оставил меня в покое. Но Черные Ботинки хотел эти деньги во что бы то ни стало — тут уж не было никаких сомнений.

Дэви снова оглянулся и поймал себя на этом. Ему стало стыдно за свой беспричинный страх.

— Я не боюсь его! — сказал он коню. — Мои пули валили этого парня восемь раз, и если понадобится, я уложу его снова. Нет, сэр, я никого не боюсь!

Однако через шесть шагов он всё-таки оглянулся и испуганно замер на месте. На горизонте появилась фигура. Мужчина на коне? Возможно. Волны зноя превращали все предметы в зыбкие фантомы. Они создавали видения, которых не было на самом деле. Но Дэви потянулся к оружию. Его пальцы обвили рукоятку с насечками и одним рывком достали кольт из кобуры. Сердце забилось сильнее. Горло пересохло. Привкус червей, который по-прежнему чувствовался во рту, вызывал сверлящие боли в черепе. Дэви взвел курок и повернулся к всаднику. Капли пота стекали по щекам к бороде.

Фигура туже перестала двигаться. Кем бы ни был всадник, их разделяла лишь сотня ярдов. Дэви всмотрелся в зеленое мерцание. Мужчина стоял, наблюдая за ним. Ржавые струны внутри со скрипом натянулись, открывая рот.

— Так, значит, ты гонишься за мной? — с укором крикнул Дэви.

Жеребец испуганно отпрянул в сторону.

— Ты гонишься за мной, ублюдок?

Он прицелился. Его рука дрожала. На стволе играли зелёные отблески солнечного света. Спокойно, сказал себе Дэви. Успокойся, черт тебя побери! Он отпустил поводья и укрепил запястье другой рукой. Фигура, стоявшая за пеленой мерцающего зноя, не отступала и не приближалась.

— Сколько же надо убивать тебя? — крикнул Дэви. — Сколько пуль надо вогнать в твою дурную башку?

Спокойствие фигуры выводило его из себя. Он не выносил людей, которые не тряслись перед ним от страха.

— Ах, так? Тогда получай!

Он нажал на курок. Это заученное движение Дэви выполнял столько раз, что оно стало рефлекторным, как дыхание. Мощное сбалансированное оружие издало слабый щелчок, но это был обузданный взрыв. От выстрела заложило уши.

— А вот тебе ещё подарочек! — хрипло рявкнул Дэви.

Второе, почти нежное прикосновение к курку, и в цель помчалась новая пуля. Он хотел было нажать на курок в третий раз, но вдруг понял, что стреляет в кактус. Дэви недоуменно заморгал, а потом захохотал надтреснутым хриплым смехом. Так, значит, он спутал Черные Ботинки с растением? И его врага здесь не было и нет? Он потер глаза грязными пальцами и ещё раз присмотрелся к кактусу. Да, Черных Ботинок не было.

— Это не он, — сказал Дэви, обращаясь к коню. — Парень меня боится, потому что знает, какой я в деле. Он держится на расстоянии. Но я все равно его убью. В следующий раз я всажу ему пулю прямо в глаз, вот увидишь.

Сунув горячий кольт в кобуру, он тронул поводья, и чалый побрел по иссохшей пустыне к Зайонвилю. Дэви поминутно поглядывал через плечо, но Черные Ботинки не появлялся. А денек был из тех, какие нравились его отцу. В свои последние годы старый Гартвуд любил валяться голым на солнцепеке. Старик обгорал докрасна. На коже появлялись волдыри и ожоги, а он все читал вслух Библию, пока солнце глодало его заживо. И ни Дэви, ни мать, ни сестра не могли заставить упрямца уйти под защиту тени. Он хотел умереть. Дэви помнил, как мать говорила ему это. И ещё ту фразу, которую она любила повторять нравоучительным тоном: «Тот, кого карает Господь, всегда сначала теряет разум.»

Рука болела. Костяшки ныли, как от сильного удара. Он взглянул на след, оставленный поцелуем пули, и вспомнил, что в первый раз Черные Ботинки умер, даже не дотронувшись до кобуры. Второй раз он вытащил пистолет наполовину, а в третий — выстрелил в землю, когда пуля из кольта, попавшая в горло, отбросила его назад.

Дэви слизнул пот с багровой раны и вновь подумал о том, что Черные Ботинки набирался опыта. Хотя что тут странного? Не может же человек умереть восемь раз, так ничему и не научившись. Жажда не давала покоя. Он снова открыл флягу и сделал несколько глотков. Теплая жидкость была соленой и вязкой, как кровь. Дэви выплюнул её на ладонь, и она потекла сквозь пальцы алыми струями. Он продолжал идти, ведя за собой коня, пока белое солнце на изумрудном небе выжигало его потроха, а по подбородку сочилась липкая кровь. Дэви думал только об одном. Он думал о Черных Ботинках.

Зайонвиль оказался обычным городком — конюшня, магазин, салун и несколько домов, побелевших на солнце, как старые кости. Рыжая псина с двумя головами бегала вокруг Дэви и чалого и, тявкая, скалила обе пасти, пока добрый пинок по ребрам не научил её хорошим манерам. У магазина какой-то неуклюжий паренек подметал ступени крыльца. Увидев Дэви, он замер на месте, как и те две пожилые женщины, которые шептались о чем-то в скудной тени.

Через дорогу располагалось небольшое оштукатуренное здание, с табличкой на двери: «Офис шерифа». Окна были зашторены, а слой песка у порога говорил о том, что шериф в Зайонвиле отсутствовал давно. Это вполне устраивало Дэви. Он привязал коня к столбу у салуна и снял с седельной луки широкий пояс. Прилаживая кобуру на бедре, Дэви почувствовал, что за ним наблюдают. Он осмотрелся по сторонам, прищурившись от яркого света, и увидел худощавого мужчину, одетого в помятый костюм и бесформенную шляпу. Тот сидел на скамейке перед небольшим деревянным домом с неприглядной вывеской «Веллс Фарго Банка». Крысиная нора, которую и грабить-то жалко, подумал Дэви. Там не наберется и кармана мелочи. И все же, покидая этот городок, было бы неплохо услышать звон монет в своём кармане.

Паренек на ступенях магазина смотрел на него, открыв рот и забыв о своей метле. Звякнул колокольчик, дверь за его спиной открылась, и на пороге появилась женщина в белом фартуке. Проследив за взглядом сына, он увидела Дэви и тут же закричала:

— Джозеф, быстро в дом!

— Я только минутку, Ма, — ответил парень.

— Джозеф, я сказала, немедленно!

Схватив паренька за рукав, женщина утащила его внутрь, хотя юноша упирался, словно сом на крюке. Дверь захлопнулась.

— Все верно, Джозеф, — с усмешкой прошептал Мясник. — Ты должен слушаться маму.

Осмотрев улицу, он заметил несколько любопытствующих лиц, которые пялились на него из окон. Нет, здесь никто не будет создавать ему проблем. Дэви вошёл в салун. Половицы пола заскрипели под его ногами. Один стакан виски, и он решит, стоит ли грабить банк в такой дыре, как эта. А потом он снова отправится в путь.

Салун встретил его спертой духотой, опилками на грязном полу и серым светом, который пробивался через грязные окна. Бармен, толстый мужчина с прилизанными чёрными волосами и бычьим лицом, лениво гонял мух, размахивая свернутой газетой. Взглянув на треснувшее зеркало за стойкой, он увидел Дэви и приветливо кивнул его отражению.

— Добрый день, незнакомец.

Мясник оперся на стойку.

— Чего-нибудь жидкого, — буркнул он.

Бармен вытащил пробку из горлышка коричневой бутыли и налил ему стакан. Дэви взглянул на двух мужчин, которые играли в карты за дальним столиком. Один из них поднял голову, но, заметив расстегнутую кобуру на поясе незнакомца, тут же вернулся к игре. В кресле у старого пианино дремал старик, над головой которого жужжали мухи. Дэви сделал глоток.

— Горячий денек, — сказал ему бармен.

— Это точно, — ответил Дэви, осматривая бутылки на полках. — У тебя есть холодное пиво?

— Пиво есть. Но без льда и не очень холодное.

Пожав плечами, Дэви сделал ещё один глоток. Спиртное было разбавлено водой, но это его не тревожило. Как-то в молодости он убил одного бармена, разбавлявшего виски. Однако теперь все это его не задевало.

— Я смотрю, у вас здесь тихий город.

— Да, в Зайонвиле спокойно, — ответил бармен, прихлопнув муху. — А вы куда направляетесь?

— Куда-нибудь.

Дэви следил за пухлыми руками толстяка, пока тот ловил очередную муху.

— Вот увидел ваш город и решил немного отдохнуть.

— Вы выбрали правильное место. Как вас зовут?

Дэви взглянул на лицо собеседника. Оно было покрыто слоем зелёных мух. Оставались лишь узкие щелочки для маленьких тёмных глаз. Насекомые деловито забирались в широкие ноздри и выползали из рта толстяка.

— Разве они тебе не мешают? — спросил он у бармена.

— Кто? — удивился тот.

Его лицо снова стало чистым — без единой мухи.

— Никто, — огрызнулся Дэви.

Он посмотрел на запястье, отмеченное багровым шрамом.

— Меня зовут Дэви. А тебя?

— Я — Карл Хейнс. И это заведение — моё.

В его голосе чувствовалась гордость. Таким тоном папаши хвастаются детьми.

— Тогда мне жаль тебя, — сказал ему Дэви.

Карл удивленно уставился на него, а затем засмеялся нервным смехом. Дэви уже слышал такой смех, и он был приятен ему.

— Так, значит, в вашем городе нет шерифа?

Бармен перестал смеяться и спросил дрожащим голосом:

— А почему вы об этом спрашиваете?

— Из любопытства. Проезжал мимо его конторы, а там пусто.

Он поднял стакан с разбавленным виски и сделал очередной глоток.

— Что же ты замолчал? Не можешь ответить на такой простой вопрос?

— У нас действительно нет шерифа, — печально признался Карл. Какого-то сюда направили, но он едет из Эль Пасо.

— О, это далековато отсюда.

Дэви с усмешкой покрутил стакан в грязных пальцах.

— Ужасно далеко.

— Ну, не так чтобы очень… — смущенно заметил Карл.

Он прочистил горло, взглянул на карточных игроков и снова повернулся к Дэви.

— Э-э… Вы же не станете создавать нам тут проблем?

— Разве я похож на человека, создающего проблемы…

Он замолчал, заметив, что у Карла Хейнса только один глаз — вернее, пустая чёрная глазница, из которой выползала маленькая змея. Её язык дрожал, будто пробуя на вкус спертый воздух салуна.

— Мы здесь мирные люди, — говорил Карл, пока змея выползала из его глаза. — Нам не нужно никаких ссор. Бог тому свидетель.

А Дэви просто смотрел на него. Змея приподняла голову, и её глаза сверкнули холодным зеленым огнем. У Дэви заломило в висках. Там словно что-то взорвалось, и перед глазами возник образ, который ужаснул его. Он увидел высохший скелет, который лежал под палящим солнцем и читал вслух Книгу Иова.

— Наш городок небольшой и бедный, — продолжал бармен. — Зайонвиль вымирает.

У него снова были два глаза, а змея исчезла. Дэви опустил стакан на стойку. Его пальцы дрожали. Изнутри рвался крик. Он хотел было выпустить его на волю, но затем снова загнал в самый тёмный и заплесневевший угол своей души.

— Вам плохо? — спросил его Карл. — Почему вы так на меня смотрите?

— Моё прозвище — Мясник, — сипло прошептал Дэви. — Оно тебе знакомо?

Карл покачал головой.

— И мной тут никто не интересовался?

Бармен снова сделал отрицающий жест.

— А ты не видел парня в черных ботинках?

— Нет, — ответил Карл. — Мимо проезжали разные люди, но такого я не помню.

— Если бы ты увидел его однажды, то запомнил бы навсегда, — сказал Дэви, рассматривая глаз бармена.

Он пытался разглядеть змею, которая пряталась в голове Карла. Пряталась, сворачиваясь в кольца и ожидая своего момента.

— Этот парень в черных ботинках высокий и худой. Выглядит так, словно давно ничего не ел. Голодный, как черт. Лицо покрыто белой пылью, и ему нельзя смотреть в глаза, потому что от его взгляда замерзают даже кости. Иногда он одет как богач. А иногда ходит в грязной рванине. Так ты его не видел?

— Нет, — испуганно ответил бармен. — Никогда.

— А я видел, — сказал Дэви, опуская пальцы на рукоятку кольта. — Видел и убивал его при каждой встрече. Восемь раз! Одного и того же человека! Симпатягу Черные Ботинки. Понимаешь, он гонится за мной. Он надеется застать меня врасплох, когда я не буду готов к его атаке. Но я родился готовым, Карл! Ты мне веришь?

Карл издал какой-то нечленораздельный звук, и с его крючковатого носа упала капелька пота.

— У этого парня крепкие нервы, — продолжал Мясник. — Не многие люди отважились бы сталкиваться со мной восемь раз.

Он улыбнулся, заметив, как дрожит рот Карла.

— А этот упрямец не сдается. Но и я не сдамся, черт бы его побрал!

Дэви снял ладонь с кобуры и начал разрабатывать онемевшие пальцы.

— Одно плохо — он становится быстрее. Каждый раз, когда я убиваю его, он становится немного быстрее. Понимаешь?

Где-то рядом разгоралось пламя. Услышав слабое потрескивание, Дэви обернулся и увидел, что спавший у пианино старик полыхает в голубом огне. На его коленях лежала раскрытая Библия, почерневшие страницы которой корчились и мелькали, как летучие мыши в сумерках.

— Клянусь, — с трудом ответил Карл, — я не видел такого человека.

Внезапно на крыльце послышались шаги. Бармен бросил быстрый взгляд на дверь салуна. Почувствовав чьё-то присутствие позади себя, Дэви не медлил. Страх молнией пронзил его от головы до пят. Он быстро развернулся, выхватил кольт и присел, принимая устойчивую позицию. Палец привычно опустился на курок.

— Нет! — закричал Карл. — Не стреляйте! Не надо!

Дэви был готов прикончить Черные Ботинки в девятый раз. Но у двери стоял тот неуклюжий парень, который подметал ступени магазина. Широко раскрыв глаза, он с ужасом смотрел на чужака. Секунды тянулись одна за другой, а палец Дэви все ещё касался курка. Парень протянул к нему открытые ладони.

— У меня нет оружия, мистер, — сказал он тонким голоском. — Вот, смотрите. Я просто зашел…

Дэви взглянул на посетителей бара. Игроки положили карты на стол. Старик у пианино проснулся и перестал пылать в огне.

— Это Джой Макгвайр, — сказал Карл. — Он не причинит вам вреда. Джой, проваливай отсюда! Ты же знаешь, твоей маме не нравится, что ты ходишь сюда.

Парень по-прежнему смотрел на кольт в руке Мясника.

— Вы хотите убить меня, мистер?

Дэви подумывал об этом. Когда его кровь вскипала, её нелегко было остудить. Но он со вздохом снял палец с курка.

— Ты был очень близок от гроба, малыш.

— Джой! Ступай домой! — не унимался Карл. — И больше не приходи сюда!

— Делай, что тебе говорят, — с усмешкой добавил Дэви. — Это место для мужчин.

— Черт! А я и есть мужчина! — возмутился Джой, остановившись на пороге. — Я могу входить куда угодно и когда угодно.

Парню было лет пятнадцать-шестнадцать. Хочет пометить все, что ему не принадлежит, подумал Дэви. Хочет быстрее вырасти. Прямо как я в своей далекой-далекой юности. Он отвернулся от мальчишки и, допивая виски, решил, что пора отправляться в путь. Пока Черные Ботинки не догнал его в этом дрянном городке. Он посмотрел на Карла. На лбу бармена появилась рваная трещина, из которой сочилось что-то серое.

— Сколько с меня?

— Ничего, — быстро ответил Карл, в то время как слизь заливала ему лицо. — Пусть это будет за счет заведения.

— Мистер? — раздался голос паренька. — А вы сами-то откуда?

— Оттуда, — ответил Дэви, разглядывая трещину на голове у Карла.

Она расширялась все больше и больше, открывая мозг.

— А зачем вам оружие? — не унимался Джой.

С улицы донесся голос его матери.

— Джозеф! Джозеф, немедленно вернись!

Из раны на лбу Карла начала выпячиваться серая масса, покрытая сетью красных кровотоков. Дэви решил досмотреть это интересное зрелище.

— Я могу ходить, куда хочу, — упрямо сказал мальчишка.

Он не обращал на зов матери никакого внимания.

— И нет таких мест, куда бы меня не пускали! Вот так!

— Джой, тебя зовет мама, — сказал ему Карл. — Она снова поднимет здесь шум.

— Нет, я останусь в салуне.

Мальчишка топнул ногой. Под его ботинками зашуршали опилки.

— Разве тебе не больно? — спросил Дэви, указывая пальцем на сочащуюся рану.

Он взглянул в зеркало позади бармена, и его палец дрогнул. Мальчишки за спиной больше не было. Вместо него в зеркале отражался кто-то другой высокий худой мужчина. Он выглядел голодным, и его лицо было белым, словно никогда не видело солнца. Дэви услышал стук черных ботинок. Рука бессмертного стрелка тянулась к кобуре.

Черные Ботинки, хитрый ублюдок, хотел его обмануть. Он притворился мальчишкой. Он влез в его кожу. Волна холодного ужаса сжала горло Дэви. Он увидел в зеркале блеск беспощадных глаз и с криком выхватил оружие. Черные Ботинки доставал из кобуры свой пистолет, но кольт был быстрее. Карл что-то закричал. Дэви, не слушая его, повернулся к врагу и нажал на курок. Черные Ботинки рухнул на колени. Пуля пробила ему грудь. Он вытянул руку с пистолетом, но сил прицелиться не было. Поднявшись на ноги, высокий мужчина направился к двери. Его тело пошатывалось, кровь заливала одежду и пол.

— Что вы наделали, безумец? — крикнул Карл. — Вы просто сошли с ума!

— Ну, что, получил? — хрипло съязвил Мясник. — Я снова обставил тебя, проклятый ублюдок!

Он шагнул к покрытой кровью двери. Его сердце билось бешеным галопом, но ум был спокойным и чистым. Черные Ботинки корчился в пыли у ступеней салуна, а рядом кричала какая-то женщина. Дэви взглянул на неё. Это была мать мальчишки. Она шла к нему пьяной походкой. Её лицо побелело. Рука зажимала рот. Обезумевшие глаза отыскали Дэви и застыли на нем. И тут Черные Ботинки попытался дотянуться до оружия.

— Ах, ты, сукин сын! — возмутился Дэви и выстрелил ему в лоб.

Женщина снова закричала. Её вопль обжигал, как хлыст. Черные Ботинки упал на бок. Пуля разнесла его затылок в клочья.

— Я опять разобрался с тобой, — сказал ему Дэви. — Отплатил за то, что ты подкрался ко мне…

Но в пыли лежал не Черные Ботинки, а мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати. Его лицо и грудь покрывала кровь. Женщина застонала и побежала к магазину. У Дэви разболелась голова. Он взглянул на зеленое небо, и у него защипало в глазах. Взгляд снова вернулся к телу мертвого паренька. А что же случилось с Черными Ботинками? Он же был здесь минуту назад. Если только был… Дэви отступил на шаг от трупа.

Кто-то закричал вдалеке:

— Уходите с улицы! Быстрее по домам!

Поднявшись по ступеням, Дэви вернулся в салун — подальше от яркого света и мертвого мальчишки. И тут раздалось щелканье курка. Он повернулся, доставая кольт. Перед ним, за стойкой бара, возвышалась тощая высокая фигура Черных Ботинок. На этот раз в руках врага было ружье. Увидев приподнятый ствол, Дэви закричал от ярости и нажал на курок. Два выстрела прогремели одновременно. Мясник оказался на полу, хотя и не помнил своего падения. Левое плечо онемело и стало мокрым. Зеркало за спиной противника разлетелось на куски. Черные Ботинки снова прицелился.

— Добей его! — закричал один из игроков за дальним столом.

Ружье поймало цель, однако Дэви показал свой класс, опередив врага на долю секунды. Пуля попала в горло. Черные Ботинки повалился на полки с бутылками. Он выстрелил, но промахнулся. Из дыры в его горле вырвался хрип, и стрелок рухнул на пол. Дэви поднялся на ноги. Он посмотрел на старика у пианино. Тот прятался под столом. Его лысину, словно кожу змеи, покрывали серые шестиугольники. Мясник зашел за стойку бара. Его голова пульсировала от боли. Он нагнулся над телом врага и выстрелил ему в лицо. Это было лицо бармена, с чёрными прилизанными волосами. Его обессилевшие руки сжимали ружье. Из горла пузырями выходили кровь и воздух. Дэви почувствовал слабость в ногах. Как бы не потерять сознание, подумал он. Похоже, я ранен. Этот сукин сын, Черные Ботинки, достал-таки меня.

Мясник, шатаясь, побрел к двери. За ним тянулась полоска алых пятен. Из ствола кольта вился синий дымок. В ярком свете изумрудного неба Дэви увидел, что конь, которого он привязал перед салуном, остался без кожи. Тем не менее у скелета по-прежнему были седло и узда, четыре ноги, а среди ребер работали легкие и билось сердце. Дэви отвязал поводья и вскочил верхом на призрачного коня. Он ударил пятками по голым ребрам. Конь помчался вперёд, но в следующий миг Дэви понял, что выбрал не то направление. Он возвращался назад, обратно к Ялапе. Дэви натянул поводья, намереваясь сделать разворот, однако скелет закрутился на месте.

И тут раздался звон колокольчика. На крыльце магазина, с пистолетом в руке, стоял Черные Ботинки. Увидев врага, Дэви хотел было прицелиться, но конь развернулся, и противник оказался прямо за его спиной. Их разделяло чуть больше метра. Первая пуля оцарапала щеку Дэви. Вторая попала в бок, а третья угодила ему в живот и выбила из седла. Он упал на землю. Ноги коня месили пыль вокруг него. Дэви отполз подальше от скелета, и в этот момент над ним нависла чья-то тень.

Веки слипались, кровь заливала рот. Он поднял голову и посмотрел на Черные Ботинки. Мужчина молча стоял в клубах пыли. Откашлявшись красными комьями, Дэви заставил себя усмехнуться.

— Ты бы никогда… не победил, — задыхаясь от боли, прошептал он врагу. — В стрельбе я быстрее тебя.

Вскинув кольт, Дэви прицелился в противника и нажал на курок. Но выстрела не последовало. Он уже истратил все шесть пуль: две — в кактус, и четыре — в Черные Ботинки. Мясник разочарованно рассмеялся. Тень выстрелила дважды: один раз в живот, второй раз — в голову. Дэви дернулся несколько раз, а затем кольт выпал из его побелевших пальцев. Он лежал, глядя в небо голубое небо.

Мать Джоя ещё раз взглянула на труп убийцы. Её сотрясала дрожь. Слезы чертили полоски, стекая по запыленным щекам. Отбросив пистолет и вытерев руку о фартук, она медленно побрела к мертвому сыну. Люди Зайонвиля выходили на улицу из своих домов. Солнце, догорая в синеве небес, бросало длинные тени. А недалеко от салуна стоял чалый конь, ожидавший нового хозяина.

Никто не знал чужака. Он просто сошел с ума, как сказал старый Бракстон. Убил Джоя без всякой причины. Потом Карла. Короче, спятил, и все тут.

Сосновые гробы стоили немалых денег, поэтому горожане решили не сбрасываться на похороны убийцы. Его сунули в холщовый мешок, оставив открытым желтовато-белое лицо. Кто-то прислонил труп к стене, и местный художник нарисовал его портрет, предназначенный для нового шерифа из Эль-Пасо. Затем на краю кладбища вырыли яму и бросили в неё убитого чужака. Священник сказал несколько слов, но их никто не слышал. Потом он тоже ушел. У могилы остался лишь высокий мужчина в черных ботинках. Именно он и закопал мертвеца.

Перевод: С. Трофимов

Чико[20]

— Все — дерьмо, — объявил Маркус Саломон после очередного изрядного глотка эликсира мудрости. Он допил пиво и поставил глухо звякнувшую бутылку на ободранный стол возле своего кресла. Шум выпугнул из-под выступающего края переполненной пепельницы прятавшегося там таракана, и тот бежал в поисках более надежного укрытия. — Матерь Божья! — возопил Саломон, поскольку таракан — блестящий, чёрный экземпляр добрых два дюйма длиной — перепрыгнул на ручку кресла и заскользил по ней, неистово перебирая лапками. Саломон ахнул по таракану пивной бутылкой, промазал, таракан пробежал по креслу вниз, очутился на полу и пулей метнулся к одной из трещин, которые во множестве тянулись вдоль плинтуса. У Саломона было выпирающее «пивное» брюхо и целый каскад подбородков, однако проворства он все ещё не утратил; во всяком случае, он оказался шустрее, чем ожидал таракан. Выскользнув из кресла, Саломон грузно протопал по комнате и придавил таракана ногой, прежде чем насекомое сумело втиснуться в щелку.

— Гаденыш! — негодующе кипел он. — Ну, сволочь маленькая! — Он перенес на ногу всю свою тяжесть, и раздавшееся хруп превратило его презрительную ухмылку в довольную усмешку. — Что, взял я тебя за жопу, а?

— Он растер таракана по полу, точно это был окурок, и задрал ногу, чтоб полюбоваться итогом кровавой расправы. Таракана разорвало почти пополам, брюшко вдавилось в половицы. Единственная лапка слабо подергивалась. — Вот тебе, паразит! — сказал Саломон… но не успел он договорить, как ещё один чёрный таракан, выскочив из щели под плинтусом, побежал мимо своего мертвого товарища в противоположном направлении. Яростно взревев (крик этот сотряс тонкие стены и грязное стекло в открытом окошке, выходящем на пожарную лестницу), Саломон погнался за ним, тяжело бухая ногами в пол. Второй таракан оказался проворнее и хитрее первого и попытался забраться под вытертый коричневый коврик, лежавший за порогом гостиной, там, где начинался ведший в глубь квартиры узкий коридорчик. Однако Саломон был опытным убийцей; дважды он промахивался, но на третий раз оглушил таракана, и тот сбился с курса. Четвертый удар башмака о пол смял насекомое; от пятого таракан лопнул. Саломон опустил на таракана все свои двести тридцать семь фунтов, растирая его по доскам. В пол снизу застучали — вероятно, шваброй, — и чей-то голос прокричал: «Эй, там, наверху! Хватит шуметь! Весь дом развалите, будь он неладен!»

— Я тебе жопу развалю, рыло обезьянское! — заорал Саломон, адресуясь к миссис Кардинса, старухе, которая жила этажом ниже. Сразу же раздался тонкий, взвинченный до бабьего визга голос мистера Кардинсы, в котором звучало плохо скрываемое бешенство: «Нечего так разговаривать с моей женой! Да я к тебе легавых вызову, сволочь!»

— Давай-давай, вызывай! — прокричал Саломон и притопнул ещё разок. — Может, им захочется потолковать с твоим племянничком про то, кто же это в нашем доме всю наркоту продает! Давай, звони! — Это утихомирило супругов Кардинса, а Саломон обеими ногами нарочито громко затопал по полу у них над головой. Под его тяжестью половицы пронзительно заскрипели. Но тут завелся сосед-пьянчуга Бриджер: «Да заткнитесь вы там! Дайте человеку поспать, чтоб вас черти побрали!»

Саломон подкрался к стене и заколотил по ней. Стояла середина августа, было душно, парило, и воздух в квартире словно бы загустел; лоб Саломона блестел от пота, а футболка была в мокрых пятнах.

— Сам туда катись! Кого это ты посылаешь к черту? Вот приду, намылю жопу твою тощую, ты… — Его внимание привлекло какое-то движение: по полу, точно надменный чёрный лимузин, мчался таракан. — Сукин сын! — взвизгнул Саломон, в два прыжка догнал насекомое и обрушил на него башмак. Для таракана настал Судный День. Скрипя зубами, Саломон безжалостно давил. С подбородков капал пот. Хруп — и Саломон размазал внутренности насекомого по полу.

Уловив уголком глаза ещё какое-то движение, он обернулся — сплошная стена живота — и посмотрел на того, кого считал тараканом другой породы.

— А тебе какого черта надо?

Разумеется, Чико не ответил. Он на четвереньках вполз в комнату и теперь сидел на корточках, слегка склонив набок непомерно большую голову.

— Эй! — сказал Саломон. — Хочешь поглядеть что-то занятное? — Он ухмыльнулся, показав гнилые зубы.

Чико тоже осклабился. С мясистого смуглого лица глядели разные глаза; один был глубоко посаженный, тёмный, а другой — совершенно белый: мертвый слепой камушек.

— Взаправду занятное! Хочешь поглядеть? — Саломон, продолжая ухмыляться, утвердительно качнул головой, и, подражая ему, Чико тоже ухмыльнулся и кивнул. — Тогда иди сюда. Сюда, сюда. — Он показал пальцем на желтые, поблескивающие тараканьи внутренности, лежавшие на полу.

Ничего не подозревающий Чико энергично пополз к Саломону. Тот отступил.

— Вот туточки, — сказал он и притронулся к влажно поблескивающей кашице носком ботинка. — А на вкус-то чисто конфета! Ням-ням! Ну-ка, давай, лизни!

Чико уже был над желтым мазком. Он посмотрел на пятно, потом единственным тёмным глазом снизу вверх вопросительно взглянул на Саломона.

— Ням-ням! — повторил Саломон и погладил себя по животу.

Чико нагнул голову и высунул язык.

— Чико!

Высокий, нервный женский голос остановил Чико, прежде чем он добрался до пятна. Чико поднял голову и сел, глядя на мать. Шея под тяжестью головы незамедлительно начала напрягаться, отчего череп склонился несколько набок.

— Не делай этого, — сказала женщина Чико и помотала головой. — Нет.

Чико заморгал здоровым глазом. Он поджал губы, беззвучно выговорил нет и отполз от дохлого таракана.

София вся дрожала. Она сердито сверкала глазами на Саломона, тонкие руки висели вдоль тела, пальцы были сжаты в кулаки.

— Как ты мог… такое?

Он пожал плечами; ухмылка стала чуть менее широкой, точно рот Саломона был раной, оставленной очень острым ножом.

— Я просто шутил с ним, вот и все. Я не позволил бы ему сделать это.

— Иди сюда, Чико, — позвала София, и двенадцатилетний мальчик быстро подполз к матери. Он притулился головой к её ноге, как могла бы притулиться собака, и София коснулась курчавых черных волос.

— Больно уж серьезно ты все воспринимаешь, — сказал Саломон и пинком отправил раздавленного таракана в угол. Ему нравилось их убивать; подбирать трупы было делом Софии. — Заткнись! — проревел он в стену Бриджеру — тот все ещё кричал, что в этом гнойнике, в этой чертовой дыре, ни дна ей, ни покрышки, человеку никогда нельзя выспаться. Бриджер умолк, зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. В квартире этажом ниже чета Кардинса тоже хранила молчание, не желая, чтобы потолок рухнул им на голову. Но в комнате роились иные звуки, долетавшие и из открытого окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко переругивающиеся на замусоренном бетонном квадрате, который район именовал «парком»; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое хлюпанье и урчание перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов, которые в жаре и духоте были абсолютно бесполезны. Саломон уселся в любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины. — Принеси-ка пивка, — велел он.

— Возьми сам.

— Я сказал… принеси пива. — Он повернул голову и уставился на Софию глазами, грозившими уничтожить.

София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая, с безжизненным лицом, она сжала губы и не двинулась с места; она походила на крепкий тростник, гнущийся под напором надвигающейся бури.

Большие костяшки пальцев Саломона задвигались.

— Если мне придется встать с этого кресла, — спокойно сказал он, — ты крупно пожалеешь.

Жалеть Софии уже приходилось. Однажды Саломон отвесил ей такую пощечину, что голова у неё три дня гудела, как колокол Санта-Марии. В другой раз он отшвырнул её к стене и переломал бы ей все ребра, не пригрози Бриджер сходить за полицией. Правда, хуже всего было в тот раз, когда Саломон пнул Чико и синяк с плеча мальчика не сходил целую неделю. В нынешний переплет они угодили из-за неё, не из-за Чико, и всякий раз, когда страдал сын, сердце Софии разрывалось на части.

Саломон положил руки на подлокотники, готовясь подняться с кресла.

София повернулась и сделала те четыре шага, что отделяли комнату от каморки, служившей кухней. Она открыла тарахтящий холодильник, содержимое которого представляло собой сборную солянку: разнообразнейшие остатки и объедки, коробки со всякой съедобной всячиной и бутылки с пивом, самым дешевым, какое нашел Саломон. Саломон вновь устроился в кресле, полностью игнорируя Чико, бездумно ползавшего по полу туда-назад. Тараканище никчемный, думал Саломон. Следовало бы раздавить это отродье. Избавить от жалкого существования, от страданий. Черт, да разве лучше быть глухим, немым и полу-слепым? Все равно, рассуждал Саломон, башка у пацана пустая. Ни капли мозгов. Даже ходить этот кретин и то не может. Только ползает на карачках, путается под ногами, идиот придурошный. Вот кабы он мог выйти из дома да подсуетиться где-нибудь насчёт деньжат, может, было бы другое дело, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал место, жрал и срал. «Ты, ноль без палочки», — сказал он и посмотрел на мальчика. Чико, отыскав свой обычный угол, сидел там и ухмылялся.

— И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать! — фыркнул Саломон. — Поработал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер вкалываю, — небось, поменьше бы лыбился, дебил чертов!

София принесла пиво. Он вырвал бутылку у неё из рук, отвинтил крышечку, отшвырнул и большими, жадными глотками выхлебал содержимое.

— Скажи ему, чтоб перестал, — велел он Софии.

— Что перестал?

— Ухмыляться. Скажи, чтоб перестал лыбиться и ещё — чтоб перестал глазеть на меня.

— Чико тебе ничего плохого не делает.

— С души воротит смотреть на его чертову уродскую рожу! — закричал Саломон. Он увидел, как мелькнуло что-то темное: мимо ноги Чико вдоль треснувшего плинтуса пробежал таракан. По носу Саломона покатилась бисеринка пота, но он утерся раньше, чем капля добралась до кончика. — Печет, — сказал он. — Не выношу жарынь. Голова от неё трещит. — В последнее время голова у Маркуса Саломона болела чрезвычайно часто. А все этот дом, подумал он. Грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Черные волосы Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и отчужденная усмешка Чико. Нужна какая-то перемена, смена обстановки, не то он сойдет с ума. Вообще, какого черта он связался с этой бабой и её дебильным чадом? Ответ был достаточно ясен: чтоб было, кому приносить пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломон того хотел. Больше на неё никто бы не позарился, а тем, кто занимался социальным обеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка по-прежнему улыбается. Так Чико мог сидеть часами. Эта ухмылка; в ней было что-то такое, что действовало Саломону на нервы. Позади Чико вверх по стене вдруг пробежал здоровенный чёрный таракан, и Саломон взорвался, словно выдернули чеку. — К чертям собачьим! — заорал он и запустил в таракана полупустой пивной бутылкой.

София завизжала. Бутылка угодила в стену прямо под тараканом, шестью или семью дюймами выше вздутого черепа Чико (но не разбилась, только расплескала повсюду пиво), упала и покатилась по полу, а таракан метнулся вверх по стене и юркнул в щель. Чико сидел совершенно неподвижно и ухмылялся.

— Сдурел! — закричала София. — Псих ненормальный! — Она опустилась на колени, прижала сына к себе, и Чико обнял её худыми смуглыми руками.

— Пусть перестанет пялить на меня зенки! Заставь его! — Саломон вскочил; толстое брюхо и подбородки тряслись от бешеной злобы — на Чико, на черных блестящих тараканов, которых, кажется, приходилось убивать снова и снова, на простеганные трещинами стены и ревущий шум Ист-Ривер-драйв. — Я ему всю харю набок сверну, мама родная не узнает, вот те крест!

София ухватила Чико за подбородок. Тяжелая голова сопротивлялась, но Софии всё-таки удалось отвернуть лицо Чико от Саломона. Привалившись головой к плечу матери, мальчик испустил тихий бессильный вздох.

— Пойду прогуляюсь, — объявил Саломон. Ему было досадно — не потому, что он бросил в Чико бутылкой; потому, что пиво пропало зря. Он покинул комнату, вышел за дверь и двинулся в конец коридора, к общей уборной.

София покачивала сына в своих объятиях. «Хватит верещать!» — крикнул кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к стене гулял громовой рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий запах: в одной из нежилых, заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем наркоманам и торговцам наркотиками, химичили с кокаином. Далекий вой полицейской сирены породил за дверью напротив панический быстрый топот, но сирена мало-помалу затихла, и топот смолк. Как она дошла до жизни такой, София не знала. Нет-нет, решила она, неправда. Она отлично знала — как. Обычная история: нищета, оскорбления и жестокие побои от отца — по крайней мере, мать Софии называла того человека её отцом. По ходу сюжета София в четырнадцать лет становилась дешевой проституткой, промышлявшей в испанском Гарлеме; игла, кокаин, обчищенные карманы туристов на Сорок второй улице. История из тех, что, единожды начав разматывать, обратно уже не смотаешь. Софии случалось оказываться и на распутье, когда требовалось принять решение… но она неизменно выбирала улицу, погруженную во мрак. Тогда она была молода, её тянуло к острым ощущениям. Кто был отцом Чико, она, честно говоря, не знала: возможно, торговец, который сказал, что он из Олбани и жена к нему охладела, возможно, толкач с Тридцать восьмой улицы, тот, что носил в носу булавки, а может быть, один из множества безликих клиентов, тенями проходивших сквозь одурманенное сознание. Но София знала, что её грех так раздул голову младенца ещё в утробе и превратил малыша в бессловесного страдальца. Грех, а ещё то, что как-то раз её спустили с лестницы с ребёнком на руках. Такова жизнь. София боялась Саломона, но боялась и лишиться Чико. Кроме сына, у неё ничего не было и ничего уже не предвиделось. Пусть Саломон жестокий, бесчувственный и грубый, зато он не выкинет их на улицу и не изобьет слишком сильно; уж больно ему нравится её пособие по безработице плюс те деньги, которые она получает на содержание ребенка с задержкой в развитии. София любила Чико; он нуждался в ней и она не желала отдавать его в холодные, равнодушные руки государственного учреждения.

София прислонилась головой к голове Чико и прикрыла глаза. Совсем молоденькой девочкой она часто мечтала о ребенке… и в мечтах дитя представало безупречным, счастливым, здоровым мальчуганом, полным любви, благодати и… да, и чудес. Она пригладила Чико волосы и почувствовала на щеке пальцы сына. София открыла глаза и посмотрела на него, на единственный тёмный глаз и на мертвый, белый. Пальцы Чико легкими касаниями путешествовали по её лицу; София схватила руку сына и ласково придержала. Пальцы у него были длинные, тонкие. Руки врача, подумала она. Целителя. Если бы только… если бы только…

София посмотрела в окно. В знойных серых тучах над Ист-Ривер виднелся осколок синевы. «Все ещё переменится, — зашептала она на ухо Чико. — Не всегда будет так, как сейчас. Придет Иисус, и все изменится. В одно мгновенье, когда ты меньше всего ожидаешь. Придет Он в белых одеждах, Чико, и возложит на тебя руки свои. Он возложит руки свои на нас обоих, и тогда, о, тогда мы взлетим над этим миром — высоко, так высоко… Ты веришь мне?»

Чико не сводил с неё здорового глаза, а его ухмылка то появлялась, то исчезала.

— Ибо обещано, — прошептала она. — Будет сотворено все новое. Всяк будет здрав телом и всяк обретет свободу. И мы с тобой, Чико. И мы с тобой.

Открылась и с глухим хлопком закрылась входная дверь. Саломон спросил:

— О чем шепчемся? Обо мне?

— Нет, — сказала она. — Не о тебе.

— Оно бы лучше. А то как бы я кой-кому не надраил жопу. — Пустая угроза, оба это знали. Саломон рыгнул — отрыжка походила на дробь басового барабана — и двинулся через комнату. Перед ним по полу прошмыгнул ещё один таракан. — Едрена мать! Откуда они лезут, сволочи? — Понятное дело, в стенах этих тварей, должно быть, обреталось видимо-невидимо, но, сколько Саломон ни убивал, дом кишел ими. Из-под кресла выскочил второй таракан, крупнее первого. Саломон взревел, вынес ногу вперёд и притопнул. Таракан с перебитой спиной завертелся на месте. Ботинок Саломона опустился вторично, а когда поднялся, таракан остался лежать, превращенный в нечто желтое, слизистое, кашицеобразное. — Свихнешься с этими тварями! — пожаловался Саломон. — Куда ни глянешь, сидит новый!

— Потому что жарко, — объяснила София. — Когда жарко, они всегда вылазят.

— Ага. — Он утер потную шею и коротко глянул на Чико. Опять эта ухмылка. — Что смешного? Ну, придурок! Что, черт побери, смешного?

— Не разговаривай с ним так! Он понимает твой тон.

— Черта с два он понимает! — хмыкнул Саломон. — Там, где положено быть мозгам, у него большая дырка!

София встала. Желудок у неё сводила судорога, зато лицо оживилось, глаза блестели. Бывая рядом с Чико — касаясь его — она неизменно чувствовала себя такой сильной, такой… полной надежд.

— Чико — мой сын, — в её голосе звучала спокойная сила. — Если ты хочешь, чтобы мы ушли, мы уйдем. Только скажи, и мы уберемся отсюда.

— Да уж. Рассказывай!

— Нам уже приходилось жить на улице. — Сердце Софии тяжело колотилось, но слова, вскипая, переливались через край. — Можно и ещё пожить.

— Ага, готов поспорить, что люди из соцобеспечения будут в восторге!

— Утрясется, — сказала София, и сердце у неё в груди подпрыгнуло; впервые за очень долгое время она действительно поверила в это. — Вот увидишь. Все утрясется.

— Угу. Покажи мне ещё одно чудо, и я сделаю тебя святой. — Он гулко захохотал, но смех звучал принужденно. София не пятилась от него. Она стояла, вскинув подбородок и распрямив спину. Иногда она становилась такой, но ненадолго. По полу, чуть ли не под ногой у Саломона, пробежал ещё один таракан. Саломон притопнул, но проворства таракану было не занимать.

— Я не шучу, — сказала София. — Мой сын — человек. Я хочу, чтобы ты начал обращаться с ним по-человечески.

— Да-да-да. — Саломон отмахнулся. Он не любил говорить с Софией, когда в её голосе чувствовалась сила; он тогда невольно казался себе слабым. И вообще, для скандала было слишком жарко. — Мне надо собираться на работу, — сказал он и, начиная стаскивать волглую футболку, двинулся в коридор. Мысленно он уже переключился на бесконечные ряды ящиков, сходящих с ленты конвейера, и на грохочущие грузовики, подъезжающие, чтобы увезти их. Саломон знал, что будет заниматься этим до конца своих дней. Все дерьмо, сказал он себе. Даже сама жизнь.

София стояла в комнате, Чико скорчился в своём углу. Её сердце по-прежнему сильно билось. Она ожидала удара и приготовилась принять его. Возможно, это ещё впереди… или нет? Она посмотрела на Чико; лицо мальчика дышало покоем, голову он склонил набок, точно слышал музыку, которую Софии никогда не услышать. Она поглядела в окно, на тучи над рекой. Немного же в небе синевы. Но, может быть, завтра… Саломон уходил на работу. Ему понадобится обед. София вышла в кухню соорудить ему из лежащих в холодильнике остатков сэндвич.

Чико ещё немного посидел в углу. Потом уставился на что-то на полу и пополз туда. Голова все время норовила клюнуть носом пол, и Чико пережил трудный момент, когда её тяжесть грозила опрокинуть его.

— Горчицу класть? — крикнула София.

Чико подобрал дохлого таракана, которого недавно раздавил Саломон. Он подержал его на ладони, внимательно рассматривая здоровым глазом. Потом сжал пальцы и ухмыльнулся.

— Что? — переспросил Саломон.

Рука Чико подрагивала — совсем чуть-чуть.

Он раскрыл ладонь, и таракан, быстро перебирая лапками, пробежал по его пальцам, упал на пол и метнулся в щель под плинтусом.

— Горчицу! — повторила София. — На сэндвич!

Чико подполз к следующему дохлому таракану. Взял его, зажал в ладони. Ухмыльнулся, блестя глазами. Таракан протиснулся у него между пальцев, стрелой метнулся прочь. Исчез в стене.

— Да, — решил Саломон. Он подавленно вздохнул. — Все равно.

Сквозь выходящее на пожарную лестницу окошко с Ист-Ривер-драйв несся неумолчный шум уличного движения. Во всю мочь орал стереомагнитофон. В трубах хлюпало и стонало, стрекотали бесполезные в такую жару вентиляторы, и тараканы возвращались в свои щели.

Перевод: Е. Александрова

Что-то происходит

Штучка

Он ожидал совсем другого. Нет ни черепов, развешенных по стенам, ни выпотрошенных летучих мышей, ни усохших голов. Не было и стеклянных сосудов с курящимся над ними дымком, на что он очень рассчитывал. Он попал в маленькое помещение, более всего напоминающее бакалейный магазин: квадраты зеленого линолеума на полу, поскрипывающий вентилятор под потолком. «Надо бы смазать», — подумал он. Вентилятор выйдет из строя, если его не смазать. Обогревом и охлаждением он занимался профессионально, так что знал, о чем говорит. А сейчас у него вспотела шея, а на рубашке под мышками появились тёмные круги. «Я проехал семьсот миль, чтобы попасть в бакалейную лавку со скрипящим под потолком вентилятором, — подумал он. — Господи, ну какой же я болван!»

— Чем-нибудь помочь? — спросил молодой негр, который сидел за прилавком. В солнцезащитных очках, коротко стриженный. В левом ухе болталась серьга в виде бритвы.

— Нет. Просто смотрю, — ответил Дэйв Найлсон. Продавец вновь уткнулся в последний номер «Интервью». Дэйв шёл вдоль полок, сердце бешено колотилось. Никогда в жизни он не уезжал так далеко от дома. Он взял бутылочку с красной маслянистой жидкостью. Этикетка гласила: «Кровь короля Иоанна». Рядом стояли мешочки с белой землей. «Земля с кладбища тетушки Эстер — настоящая».

«Черта с два, — подумал Дэйв. — Если это земля с кладбища, то мой крантик размером с Моби Дика». В этом, собственно, и заключалась проблема.

Он впервые приехал в Новый Орлеан. Впервые приехал в Луизиану. Это его только радовало: в такой влажной августовской жаре могли жить только лягушки. Но Французский квартал ему понравился. Шумные ночные клубы, стриптизерши, которые крутились перед зеркалами в рост человека. Мужчина мог навести здесь шороху, если было чем. Если бы он решил оттянуться. Если бы ему хватило духа.

— Ищете что-нибудь конкретное, братец? — спросил молодой негр, оторвавшись от фотографии Корнелии Гест.

— Нет. Смотрю, ничего больше. Дэйв продолжал инспекцию полок. «Слезы любви», «Лихорадка надежды», «Святые камушки дядюшки Тедди», «Крем дружбы», «Пудра ума».

— Турист, — хмыкнул молодой негр.

Дэйв шёл мимо полок с бутылочками и пузырьками. «Желчь ящерицы», «Корень знания», «Капли наслаждения». Глаза не знали, куда смотреть, ноги — куда идти. Полки оборвались, он нос к носу столкнулся со светлой мулаткой, в которой, похоже, текла очень малая часть негритянской крови. Её глаза напоминали сверкающие медные монеты.

— Что я могу вам продать? — Голос обволакивал, как дым.

— Я… Я просто…

— Турист просто смотрит, мисс Фаллон, — пояснил молодой негр. — Смотрит, смотрит и смотрит.

— Это я вижу, Малькольм, — отозвалась женщина, не отрывая глаз от Дэйва, и тот нервно улыбнулся. — Что вас интересует? — Её черные волосы на висках тронула седина, а вся одежда — джинсы и цветастая блуза — не указывала на то, что она — колдунья. — Долгая жизнь? — Она сняла с полки пузырек и встряхнула его. — Гармония? — Кувшинчик. — Успех в бизнесе? Таинства любви? — Ещё два пузырька.

— Э… таинства любви, — выдавил он. По щекам катились капли пота. — В некотором смысле.

— В некотором смысле? Как это понимать? Дэйв пожал плечами. Он так долго шёл к этому мгновению, но тут мужество оставило его. Он уткнулся взглядом в зелёный линолеум. Мисс Фаллон была в красных «рибоках».

— Я… Я бы хотел поговорить с вами наедине. — Он не решался поднять на неё глаза. — Это важно.

— Неужели? И как важно?

Он достал бумажник. Показал лежащую в нем пачку купюр по пятьдесят долларов.

— Я приехал издалека. Из Оклахомы. Я… должен поговорить с тем, кто знает… — Продолжай, приказал он себе. Выкладывай все как на духу. — Кто знает вуду.

Мисс Фаллон все смотрела на него, и он чувствовал себя ящерицей, только что выползшей из-под камня.

— Турист хочет поговорить с тем, кто знает вуду, — сообщила она Малькольму.

— Слава тебе, Господи, — отозвался тот, не отрываясь от журнала.

— Это моя епархия. — Мисс Фаллон обвела рукой полки. — Мои снадобья. Если ты хочешь поговорить со мной, я возьму твои деньги.

— Но вы не похожи… Я хочу сказать, вы не выглядите… — Он замолчал.

— Бородавки я ношу только на Марди-Гра. Ты хочешь говорить или ты хочешь уйти?

Наступал критический момент.

— Это… деликатная проблема. Я хочу сказать… вопрос очень личный.

— Они все личные. — Она поманила его согнутым пальцем. — Следуй за мной. — И прошла в арку, откинув занавеску из лиловых бусин. Таких Дэйв не видел с тех самых пор, когда в колледже заслушивался Хендриксом. За это время утекло много воды, мир стал хуже, злее. Он последовал за мисс Фаллон, и в мягком перестуке бусин за его спиной звучали воспоминания о тех людях, которые побывали здесь до него. Мисс Фаллон села — не за круглый столик, уставленный пузырьками, баночками, коробочками с жидкостями и порошками, а за обычный письменный стол, который мог бы стоять и в кабинете банкира. На маленькой табличке он прочитал: «Сегодня первый день отдыха в вашей жизни». — Итак. — Она переплела пальцы. Прямо-таки соседский доктор на приеме, подумал Дэйв. — В чем проблема?

Он расстегнул ширинку, показал.

Последовала долгая пауза.

Мисс Фаллон откашлялась. Выдвинула ящик, достала нож и положила его на стол.

— Последний парень, который попытался проделать это со мной, стал ниже ростом. На голову.

— Нет! Я пришёл не за этим! — Он покраснел, запихнул обратно своё хозяйство, начал торопливо застегивать молнию и ухватил кожу. Скорчил гримасу, попрыгал, чтобы освободиться: не хотелось ему терять даже клочок драгоценной плоти.

— Ты маньяк? — спросила мисс Фаллон. — Всегда показываешь женщинам своё сокровище и прыгаешь, как одноногий кузнечик на раскаленной сковороде?

— Подождите. Одну минуту. Пожалуйста. О… о… о!.. — Попытка удалась, хозяйство убралось, молния застегнулась. — Извините. — Он взмок от пота и даже подумал, а не поставить ли на этом точку. Мисс Фаллон не отрывала от него горящих глаз цвета начищенной медной монеты. — Моя проблема… вы знаете. Вы видели.

— Я видела мужскую штучку, — ответила мисс Фаллон. — И что?

Вот тут он и подошел к поворотному пункту своей жизни.

— Я именно об этом. — Дэйв наклонился над столом, и мисс Фаллон откинулась на спинку кресла, которое отодвинулось на пару дюймов. — Я… вы понимаете… Он очень уж маленький!

— Очень уж маленький, — повторила она, словно слушала идиота.

— Верно! Я хочу, чтобы он стал большим! По-настоящему большим! Десять, одиннадцать… даже двенадцать дюймов! Таким большим, чтобы у меня раздувались брюки. Я пытался воспользоваться всеми этими приспособлениями, которые рекламируют в журналах…

— Какими приспособлениями? — прервала его миссис Фаллон.

— Для увеличения длины. — Дэйв пожал плечами и вновь густо покраснел. — Даже заказал один. Из Лос-Анджелеса. Знаете, что они мне прислали? Носилки с красным крестом и письмом, в котором выражали надежду, что моя больная птичка поправится.

— Это злая шутка, — согласилась миссис Фаллон.

— Да, и она обошлась мне в двадцать долларов! И я остался таким же, как и был, только мой бумажник полегчал. Поэтому я и приехал сюда. Я решил… если кто-то сможет это сделать, так это вы.

— Мы? — Брови мисс Фаллон удивленно изогнулись.

— Да. Колдуны вуду. Я много читал о вас, ваших снадобьях, заклинаниях и прочем. Я уверен, что у вас есть порошок или заклинание, которое мне поможет.

— Я знала, что когда-нибудь такое случится, — вздохнула мисс Фаллон, вскинув глаза к потолку.

— Я могу заплатить! — Дэйв вновь вытащил деньги. — Я откладывал деньги! Вы не представляете, как мне это важно.

Мисс Фаллон вновь посмотрела на него.

— Ты женат? — Он покачал головой. — Подружка есть?

— Нет. Но я надеюсь, что их у меня будет много. После того, как я получу то, что хочу. Видите ли, меня это сдерживало. Я… мне всегда казалось, что я не оправдаю ожиданий, поэтому… — Он пожал плечами. — Я даже перестал встречаться с девушками.

— Тогда все беды отсюда. — Она постучала себя по лбу. — Нет у тебя никакой проблемы. Ты просто думаешь, что она есть.

— Вы должны положить этому конец! — Он чуть не кричал. — Пожалуйста! Мне действительно нужна помощь. Если у меня прибавится пара-тройка дюймов, я вернусь в Оклахому счастливым человеком.

— Мари Лаво, должно быть, переворачивается в могиле. — Мисс Фаллон покачала головой. Задумалась. Блеснули глаза. — Черт, Мари Лаво, наверное, сделала бы это сама! «Клиент всегда должен получить то, что просит», — говорила она, и тут я с ней полностью согласна. — Мисс Фаллон вздохнула и, похоже, приняла решение. — У тебя есть триста долларов?

— Конечно. — Сумма произвела на него впечатление, но он уже не сомневался, что потратит деньги не зря. — Они у меня с собой. — Он достал из бумажника шесть пятидесяток, но отвел руку, когда мисс Фаллон потянулась к деньгам. — Извините. Я не сегодня родился. Как я узнаю, что моё желание сбылось?

— В своём деле я — дока. Если говорю, что ты своё получишь, значит, так и будет. Половину заплати сейчас, а остальное — когда увидишь… результаты. Тебя это устроит?

— Вполне. — Когда Дэйв отдавал деньги, его рука дрожала. — Я знал, что вы сможете мне помочь.

Мисс Фаллон оставила его в кабинете, а сама вернулась в магазин. Дэйв услышал звяканье бутылочек, снимаемых с полок. Потом она попросила Малькольма сходить к некой тете Флавии за «ганком». Ещё через несколько минут мисс Фаллон прокатила через кабинет тележку со склянками и пакетиками и скрылась в примыкающей к нему маленькой комнатке. Дэйв слышал, как она что-то высыпала, растирала, помешивала. В какой-то момент проворковала: «Любовный лосьон номер девять». Малькольм вернулся примерно через полчаса. «Дер-р-рь-мо», — донесся до Дэйва его голос, когда он увидел, как мисс Фаллон добавляет ганк к снадобью, которое она готовила. Дэйв мерил шагами кабинет. Минул час. Из комнатки потянуло чем-то сладким. Потом добавился запах горелой конины. «Жеребцовых яиц», — подумал Дэйв. Внезапно дверь распахнулась и на пороге появилась мисс Фаллон с банкой Мэйсона в руке. Банку наполняло что-то мутное, темное, дымящееся.

— Выпей. — Она сунула банку в руки Дэйва. Дэйв понюхал и тут же об этом пожалел.

— Боже мой! — выдохнул он, откашлявшись. — Что это?

Мисс Фаллон усмехнулась:

— Лучше тебе этого не знать. Можешь мне поверить. Он поднес банку к губам. Сердце колотилось как бешеное. Он замер, его охватил испуг.

— Вы уверены, что сработает?

— Если ты сможешь удержать в желудке это дерьмо, то обязательно станешь мужчиной.

Дэйв вновь поднес ко рту теплую банку, глубоко вдохнул… И выпил.

Иной раз человеку удается раздвинуть границы бренного мира и насладиться внеземным блаженством. Тут был другой случай. Черная жидкость фонтаном выплеснулась на стены.

— Пей! — крикнула мисс Фаллон. — Ты за все заплатил, так что пей!

— Я платил не за то, чтобы меня отравили! — огрызнулся Дэйв. Но она схватила его за запястье и заставила вновь поднести банку Мэйсона к губам. Дэйв Найлсон открыл рот, эликсир потек в него, как отстой из выгребной ямы. Он глотнул. Перед его мысленным взором возникли отравленные реки. На него пахнуло со дна помойного бака. Он подумал о чёрной жиже, которая вытекает из канализационной трубы, вскрытой сантехником. Пот застилал глаза, но он глотал и глотал, пока мисс Фаллон не убрала банку и не сказала: «Молодец. С половиной справился».

Он справился и со второй. Никогда бы в это не поверил, но справился. И вскоре вся эта гадость плескалась у него в желудке, тяжелая, как тридцать тысяч центов.

— Теперь слушай меня. — Мисс Фаллон взяла у него из руки пустую банку Мэйсона. Белки его глаз подернулись коричневым. — На то, чтобы отвар всосался в организм, нужно сорок восемь часов. Если сблеванешь, эффекта не будет.

— Господи. — Дэйв провёл рукой по лицу. Оно горело, как в лихорадке. — И что же мне теперь делать?

— Уик-энд проведешь в номере гостиницы. В понедельник ровно в девять утра придешь сюда. Никаких сигарет, никакого спиртного, ничего. Ешь гамбургеры, думаю, не повредят и сырые устрицы. — Она уже подталкивала его к двери. Ноги Дэйва словно налились свинцом. Он протащился мимо полок.

— До скорой встречи, — весело попрощался с ним Малькольм, и Дэйв вышел на залитую солнцем улицу принца Конти.

Упала ночь, внезапно, как резкий звон цимбал. Дэйв спал, как бревно, в гостинице на Бурбон-стрит. Вентилятор под потолком не разгонял жару, влажность могла понравиться только аллигаторам. Мокрые простыни обвивали его, как змеи. Несколько раз ему приходилось высвобождаться из них. Потом в баре по соседству заиграл джаз, а в стрип-клубе ударили барабаны. Дэйв сел. Сердце билось как бешеное, лицо лоснилось от пота.

Я чувствую себя иначе, подумал он. Что-то со мной происходит. Может, стал сильнее? Точно он передать свои ощущения не мог, но сердце резкими толчками гнало кровь по венам.

Он отбросил простыню, взглянул на штучку.

Эйфория лопнула, как пузырь в газировке. Он видел ту же жалкую креветку. Пожалуй, после визита к миссис Фаллон она даже скукожилась. Боже, запаниковал Дэйв. Что, если… а вдруг она перепутала заклинания и дала мне средство для уменьшения детородного органа?

Нет, нет, сказал он себе. Возьми себя в руки, парень. Рано ещё гнать волну. Он потянулся к наручным часам, которые лежали на столике у кровати, взглянул на светящиеся стрелки. Двадцать минут двенадцатого, прошло лишь восемь часов после того, как он выпил зелье. Духотой комната могла соперничать с тюремной камерой. Дэйв встал. Отвар плесканулся в животе. Он подошел к окну, посмотрел на яркие вывески увеселительных заведений Бурбон-стрит, на идущих по ней грешников. Барабанный бой привлек его внимание. Взгляд поймал красный неон вывески «Киттс Хауз». Пониже красовались голенькие танцовщицы. Двое студентов вошли в дверь, трое широко улыбающихся японцев вышли на улицу.

Марш в кровать, приказал он себе. Спи. Жди понедельника.

Он смотрел на «Киттс Хауз», и сна не было ни в одном глазу.

А почему не пойти туда, задался он вопросом. Кому это повредит? Что плохого, если он посидит за столиком, посмотрит, как танцуют девушки? Спиртное заказывать не обязательно. Так кому это повредит?

Ему потребовалось пятнадцать минут, чтобы убедить себя в правильности решения. Потом он оделся, спустился вниз и направился к стрип-клубу.

«Киттс Хаузу» не хватало очистителя воздуха. Табачный дым перекатывался тяжелыми волнами, музыкальный автомат поблескивал красными огнями, за вход брали пять долларов. Дэйв нашел столик и сел так, чтобы наблюдать на стройной брюнеткой, выгибающейся в луче красного прожектора. Её кожа блестела от масла. Народу в зале было достаточно много, хотя и попадались пустые столики. А пьяный смех и крики ещё раз подсказали Дэйву, что время близится к полуночи. Тут его обдало ароматом цветочных духов, и он увидел, что рядом стоит блондинка. Её большие, очень крепкие груди сосками нацелились ему в лицо.

— Э… я… мне… ничего не надо, спасибо, — промямлил Дэйв.

— Сладенький, у нас минимум — один напиток. Понимай? — Она выдула пузырь баббл-гама, её алые губы влажно блестели. Дэйв таращился на её груди. Ничего подобного в Оклахоме он не видел.

— Пиво, — вырвалось у него. Голос дрожал. — Стакан пива.

— Будет тебе пиво. — Она положила перед ним салфетку, улыбнулась. — Я — Скарлетт. Тоже танцую. Сейчас вернусь. — Она отошла, и он проводил её взглядом.

Музыка гремела. Он глубоко вдохнул, чтобы прочистить мозги, но они только сильнее затуманились. Он понял, что вдыхает дым двадцати сигарет. Закашлялся, подумал, что надо подниматься и сваливать, но блондинка Скарлетт уже возникла рядом со стаканом «Миллера» на подносе. Вновь улыбнулась, и эта улыбка пригвоздила его к стулу. — Вот твое пиво. — Она поставила стакан на салфетку. — С тебя три с полтиной. — Скарлетт подставила поднос, чтобы он положил на него деньги. А когда он оторвал взгляд от её грудей, спросила:

— Тебе нравится то, что ты видишь, так?

— Э… я… я не хотел…

Она рассмеялась и выдула пузырь. А когда он лопнул, пошла обольщать студентов.

Дэйв поднес стакан ко рту и тут же поставил на стол. Нет! Мисс Фаллон сказала: «Никакого спиртного»! Но встреча с ней казалась уже нереальной, хотя и «Киттс Хауз» не имел ничего общего с привычным ему миром. То есть одна нереальность как бы вытесняла собой другую. Я выбросил псу под хвост сто пятьдесят баксов, подумал он. Плюс к этому выпил жуткую мерзость…

— Ещё раз привет, красавчик. — Рядом опять возникла Скарлетт со своими светлыми волосами, алым ртом и голой грудью. — Хочешь, чтобы я потанцевала для тебя?

— Потанцевала? Для меня? Я… не…

— На столе. Прямо здесь. — Она похлопала по скатерти. — Пять долларов. Тебе нравится музыка?

— Да, наверное, — только и сказал он, когда Скарлетт забралась на столик и перед ним возникли крошечные красные трусики с вышитой надписью: «Так много мужчин, так мало времени».

Дэйв не знал, что это за музыка. Вроде бы рок-н-ролл, и она ему нравилась. Скарлетт застыла над ним, поймала его взгляд и начала вращать бедрами, одновременно пощипывая пальцами соски. Я далеко от Оклахомы, подумал Дэйв, очень далеко — и отхлебнул пива, прежде чем вспомнил про запрет. Плоский живот Скарлетт подрагивал. Она повернулась к нему аппетитными ягодицами. Дэйв снова хватил пивка и, широко раскрыв глаза, наблюдал, как Скарлетт сунула большие пальцы под резинку трусиков и дюйм за дюймом начала стягивать их по блестящим от масла бедрам. И когда Скарлетт повернулась к нему в такт музыке, он все и увидел. — Прямо перед собой. Все, все, все…

И почувствовал, как между ног завибрировало. Во рту у него пересохло, губы сложились в большое «О». Скарлетт продолжала крутить бедрами, он не мог оторвать глаз от того места, где они сходились. Между ног вибрировало все сильнее. Какого черта, подумал он, что…

В промежности что-то набухло. Что-то очень горячее.

Он ахнул, когда ширинка начала подниматься, подниматься, подниматься… раздувая штаны.

Молния лопнула. Что-то огромное выскочило из ширинки, продолжая увеличиваться в размерах. Скарлетт танцевала и выдувала пузыри, ни о чем не подозревая, а штучка уже уперлась в стол снизу — эдакая обтянутая человеческой кожей бейсбольная бита. Глаза Дэйва превратились в две плошки, он не мог произнести ни слова. Штучка все росла, по бокам синели канаты вен. Скарлетт почувствовала, как под ней дрожит стол, а потом он начал отрываться от пола.

— Эй! — вскрикнула Скарлетт. Лопнул очередной выдутый ею пузырь баббл-гама. — Что это ты…

Штучка, полностью выйдя из-под контроля, перевернула стол, поднимаясь все выше и выше. Скарлетт, естественно, тоже свалилась на пол, а Дэйв, встав, с ужасом и изумлением увидел, что штучка торчит из ширинки на добрых пятнадцать дюймов. Скарлетт вскочила, разъяренная и прекрасная, — и увидела агрегат Дэйва. Сбледнула с лица, ахнула и повалилась на ковер, лишившись чувств.

Закричала брюнетка-стриптизерша, указывая на Дэйва. Тот пытался ухватить штучку, убрать в штаны, но она, как кобра, извивалась из стороны в сторону. Новая волна ужаса нахлынула на Дэйва: он почувствовал, что его яйца раздулись до размера небольших орудийных ядер. Кто-то ударил по музыкальному автомату, игла заскребла по пластинке. В воцарившейся на мгновение мёртвой тишине Дэйв все боролся со штучкой. Она подросла ещё на два дюйма и стояла колом.

— Святый Боже! — выкрикнул хриплый мужской голос. — В сукина сына вселился дьявол!

Люди бросились к дверям, переворачивая столы и стулья. Штучка Дэйва, чудовищно толстая, удлинилась до размеров ствола гаубицы. Её вес гнул Дэйва вперёд. Бармен сорвал со стены распятие и, подняв его над головой, нырнул под стойку. Дэйв, едва не упав, поймал головку штучки, подтянул к груди и выбежал на Бурбон-стрит.

Он понимал, что за годы и десятилетия своего существования Бурбон-стрит навидалась всякого. Но сомневался, что хоть одно из тех зрелищ произвело такой эффект, как он и его штучка: люди кричали, смеялись, вопили, некоторые женщины, как и Скарлетт, падали без чувств. Головка штучки уже с трудом влезла бы в солдатскую каску, её двадцать два дюйма внушали благоговейный трепет. Завсегдатаи Французского квартала расступались перед ним, какой-то пьяница отдал ему честь. Жеребец, запряженный в прогулочный возок, попятился. Его шланг в сравнении со штучкой казался игрушечным.

Крики и вопли преследовали его по всей Бурбон-стрит. Навстречу попались две высокие, ширококостные женщины в блестящих платьях. «Святый Боже!» — воскликнула одна. «Господи, я сейчас сойду с ума», — откликнулась вторая. Лишь пройдя мимо них, Дэйв понял, что это мужчины, переодевшиеся женщинами. Какие-то люди с выкрашенными белым лицами и в всклоченных париках минуту-другую преследовали его, но Дэйв так и не понял, мужчины это были или женщины. Он держался за штучку, направляя её, как руль, в том направлении, в котором хотел идти, и молил Бога, чтобы Он позволил ему вернуться в гостиницу до того, как… в общем, до того.

Он пробежал мимо ночного портье, который разинул рот и начал лихорадочно протирать очки. Пока поднимался по лестнице, штучка пересчитала все стойки перил. Влетел в свой номер, захлопнул дверь, закрыл её на засов…

Привалился спиной к стене, тяжело дыша…

Штучка начала уменьшаться. Словно проколотый надувной шарик, быстро сходила на нет вместе с посиневшими яйцами. Двадцать два дюйма превращались в семнадцать, пятнадцать, тринадцать, одиннадцать, девять, шесть, четыре… три. И тут эта дьявольская штучка вновь повисла, как вареная креветка, а яйца стали маленькой речной галькой. Сердце успокоилось, кровь побежала по привычным маршрутам.

Дэйв расхохотался. В смехе отчетливо слышались нотки безумия: он понял, что эликсир мисс Фаллон, безусловно, сработал… но, если его член будет раздуваться до столь невообразимых размеров, какой женщине захочется иметь дело с таким чудовищем? У него закружилась голова. Он подошел к телефону, раскрыл справочник на фамилии Фаллон. И выяснил, что Фаллонов в Новом Орлеане хватало. Тогда он начал обзванивать всех подряд. Мужчина бросил трубку, едва он сказал, что ищет женщину из магазина вуду. Женщина обложила его трехэтажным матом. Последним Фаллоном оказался старик, который послал его к черту. До рассвета оставалась целая вечность.

Дэйв принял холодный душ. Штучка спала, обманчиво крошечная. Дэйв лег в кровать, укрылся до подбородка простыней, закрыл глаза и начал считать овец. Но место овец заняли стриптизерши с влажными губами, танцующие на столах. Штучка дернулась, отчего волосы у Дэйва встали дыбом. Но он заставил себя подумать о предстоящей аудиторской проверке, и штучка сразу успокоилась. Дэйв перевернулся на живот и наконец-то заснул.

Он открыл глаза. Темнота. Шум на Бурбон-стрит поутих, но его сердце стучало, как паровой молот. Что же его разбудило? Он прислушался.

С улицы донесся громкий женский голос. Сочащийся вожделением и пьяный.

— Эй, кто-нибудь хочет трахнуться на халяву? Последний раз спрашиваю, парни! Джинджер готова отдаться забесплатно.

Господи, успел подумать Дэйв, и его тело стало подниматься на пульсирующем живом домкрате.

— Где же вы, жеребцы?! — вопила Джинджер. — Выходите! Я хочу мужчину!

Дэйв схватился за металлические края кровати. Штучка рвалась из-под него. Она уже достигла семнадцати дюймов и продолжала удлиняться. Громадная головка тянулась к двери… А потом штучка дернула его с такой силой, что оторвала от кровати. Дэйв шмякнулся на живот. Штучка заставила его подняться и потащила к двери. Она уже полностью контролировала его тело. Когда Дэйв потянулся к столу, чтобы зацепиться за него, штучка смахнула с него лампу и небрежным движением превратила в груду щепок. И стукнула по ручке двери, пытаясь повернуть её.

— Выходите! — нетерпеливо звала Джинджер. — Если у кого-то есть хотя бы шесть дюймов, которые он хочет сунуть…

Боже, думал Дэйв, если бы она знала.

Штучка стукнулась об дверь. Боли Дэйв не почувствовал, но дверь треснула. Дэйв схватил штучку, попытался удержать. Но она вырвалась и вновь стукнула об дверь. На этот раз она вышибла панель.

— Я хочу тра-а-а-а-а-хаться! — выла Джинджер, как смертельно раненное животное.

— Я здесь хозяин, черт побери! — рявкнул Дэйв, ухватившись за, штучку и оттаскивая её от двери. — Я — хозяин, а ты — моя часть…

Штучка извернулась, раскраснелась, словно от ярости, и обвилась вокруг шеи Дэйва.

Дэйв представил себе, какие заголовки появятся в газетах, когда найдут его тело. Это видение придало ему сил. Он схватился со штучкой, слугой, восставшим против своего господина. Яйца его пульсировали, как два дополнительных мозга. Ему удалось всунуть руку между шеей и штучкой. Теперь он мог дышать. Ещё усилие, и штучка отвалилась от него и, вне себя от ярости, ударила в дверь. Заскрипели петли, одна вылетела из косяка.

— Ax вы паршивые импотенты! — бушевала Джинджер, голос слабел, она все дальше уходила от гостиницы.

Штучка неистово колотила по двери. Вторая петля не выдержала, дверь вывалилась в коридор. Открылась другая дверь, из неё выглянули пожилые мужчина и женщина. Увидели голого мужчину, который на полу боролся с белым питоном, ретировались в свой номер и принялись сдвигать мебель к двери.

Дэйв поймал штучку в борцовский захват. Головка налилась кровью, вены вздулись.

— Нет! — кричал Дэйв, по его лицу катились крупные градины пота. — Нет! Нет! Нет!

Ему показалось, что он услышал, как пискнула штучка. Она начала уменьшаться в размерах вместе с яйцами. И через несколько мгновений превратилась в вареную креветку. Никогда в жизни Дэйв не испытывал такого облегчения.

Он уже собрался встать, когда увидел перед собой пару ботинок. Ботинки эти принадлежали ночному портье, который сурово смотрел на него.

— В нашей гостинице такое поведение недопустимо, — отчеканил он.

Ночной портье и охранник наблюдали, как Дэйв одевался и собирал вещи. Чтобы расплатиться за дверь, ему пришлось воспользоваться кредитной картой, и десять минут спустя он стоял на пустынной Бурбон-стрит с чемоданом в руке.

Солнце поднималось над Новым Орлеаном. Безоблачное небо обещало ещё один жаркий, душный день.

Он сидел на бордюрном камне перед магазином мисс Фаллон, когда в половине десятого появился Малькольм.

— Ты нарушил условия, так? — спросил Малькольм. — Да. Я это знал. По-другому с такими, как ты, не бывает.

Он открыл дверь, Дэйв вошёл в магазин и уселся в углу, ожидая мисс Фаллон.

Она прибыла в половине одиннадцатого, в розовых джинсах и пестрой блузке. Малькольм указал на забившегося в угол Дэйва.

— Турист облажался.

Мисс Фаллон вздохнула, покачала головой.

— Хорошо, хорошо, я выпил пива! — воскликнул Дэйв, едва за ними закрылась дверь кабинета мисс Фаллон. — Нельзя требовать от человека невозможного! Но я просил два или три дополнительных дюйма, а не ярда! Вы мне дали орудие, которым гордился бы Франкенштейн!

— Неужели? — Она поднесла руку ко рту, чтобы скрыть улыбку.

— Зря лыбитесь. Смешного тут ничего нет. Не могу же я жить, вышибая двери этим… монстром! Сделайте меня таким, как я был! Деньги оставьте себе, но сделайте меня прежним!

Мисс Фаллон убрала руку, встретилась с ним взглядом.

— Извини. Это невозможно.

— Вы хотите ещё денег? Так? Черт, наличных у меня уже нет. Возьмете «Визу»? «Мастер-Кард»? Это все, что у меня…

— Я не могу вернуть тебя в прежнее состояние, — ответила мисс Фаллон. — Нет ни заклинаний, ни снадобий для человека, который хотел бы уменьшить свою штучку.

— О, — выдохнул Дэйв. Рухнула последняя надежда.

— Извини. — Она пожала плечами. — Если бы ты четко выполнял мои инструкции, все было бы в порядке. Но… — Она замолчала. Что ещё она могла сказать?

— Я не могу… Я не могу вернуться домой в таком виде! Господи, нет! А если у меня будет эрекция в самолете?

Мисс Фаллон на мгновение задумалась.

— Подожди. — Сняв трубку, она набрала номер. — Привет. Это я. Приходи сюда и принеси все необходимое. — Она положила трубку. Глаза её весело блеснули.

— Кто это? Кому вы звонили?

— Тете Флавии. Она готовит ганк. Часть снадобья, которое ты выпил. — Мисс Фаллон забарабанила пальцами по столу. — Ты хочешь, чтобы твоя штучка обрела прежние размеры, так?

— Да. Я готов на все! Клянусь Богом! Мисс Фаллон наклонилась к нему.

— Ты позволишь нам поэкспериментировать с тобой?

— Поэкс… — Слово застряло в горле. — Это как?

— Ничего болезненного. Попробуем один эликсир, потом другой. Тебе понадобится железный желудок, но, возможно, мы найдем лекарство. Со временем.

— Со временем? — Дэйва охватил ужас. — И сколько вам потребуется времени?

— Месяц. — Она стерла со стола пылинку. — Может, два. Максимум три.

Три месяца, думал он. Три месяца пить отстой из выгребной ямы.

— Никак не больше четырёх, — добавила мисс Фаллон. Дэйва качнуло.

— У тети Флавии есть свободная спальня. Я вижу, что вещи уже при тебе. — Она посмотрела на чемодан. — Если хочешь, можешь поселиться у неё. Тебе это обойдется в сто долларов в неделю.

Дэйв попытался что-то сказать, но с губ сорвался нечленораздельный хрип.

Прибыла тетя Флавия с чемоданом в руках. Тоже светлая мулатка, с глазами цвета меди, в широком красно-золотом кафтане. Лицо напоминало сморщенную тыкву. Уши украшали серьги в виде мышиных черепов.

— А он красавчик. — Тетя Флавия улыбнулась Дэйву, сверкнув золотым зубом. Положила чемодан на стол мисс Фаллон, откинула крышку. Внутри стояли пузырьки с темными жидкостями, лежали корешки, коробочки с порошками, мешок земли с кладбища тети Эстер. — Принесла полный комплект. Когда начнем?

— Как только будет готов твой новый жилец, — ответила мисс Фаллон. Дэйв позеленел. — О, я забыла тебе сказать, моя тетя Флавия — вдова. И она всегда любила крупных мужчин. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я.

И когда тетя Флавия начала доставать из чемодана баночки и коробочки, Дэйв заметил, что под кафтаном, на уровне промежности, что-то трепыхнулось. Что-то… очень большое.

— Боже мой, — прошептал Дэйв.

— Как я и говорила, — мисс Фаллон улыбнулась, — я считаю, клиент всегда должен получать то, что просит.

Тетя Флавия налила жидкость из одной бутылочки в другую и добавила порошка с запахом дохлой летучей мыши. Смесь начала булькать и дымиться.

— Он самый симпатичный из всех. — Тетя Флавия повернулась к мисс Фаллон. — Жаль, что тощий, но главное — размер штучки, не так ли? — Она рассмеялась и двинула Дэйва локтем в бок.

Он смотрел на табличку на столе мисс Фаллон. С надписью: «Сегодня первый день отдыха в вашей жизни».

— За долгую жизнь. — Тетя Флавия протянула ему бутылочку. Что-то терлось о кафтан изнутри.

Дэйв взял бутылочку, кисло улыбнулся и почувствовал, как штучка дернулась и начала набухать.

Перевод: В. Вебер

Красавица

«Добро пожаловать, Красавица» — вот что было написано на транспаранте. Он висел на фасаде отеля «Морская арфа» на обозрении у всего мира. Чего я пока не знала, так это, что целиком надпись гласила: «Добро пожаловать, Красавица — Мисс Грейстоун-Бэй». Разгулявшийся прошлой ночью ураган сорвал остальные буквы и унес неведомо куда. Стоило нам увидеть полотнище, как Мама сжала мою ладонь, и мне показалось, что у меня вот-вот лопнет сердце. Мама всегда звала меня Красавицей, и вот теперь «Морская арфа» тоже приветствовала меня этим именем.

О-о, это был чудесный денек! Мама снова рассказывала сказку о Золушке. Эта история никогда мне не наскучит. И когда длинный, причудливый чёрный автомобиль, присланный за нами, зашел в поворот, и впереди показался, стоявший на холме отель «Морская арфа», я поняла, как себя чувствовала Золушка. Если вы возьмете мечту и покроете её сахарной глазурью, у вас получится «Морская арфа»: все эти окна, вся эта зеленая трава, голубое небо над головой и… этот транспарант. От одной мысли, что «Морской арфе» известно моё имя, кровь быстрее бежала по венам. Энни, моей младшей сестренке, ясное дело, пришлось поехать с нами, и она поднимала шум из-за того, что сегодня все внимание было приковано только ко мне. Впрочем, я не возражала. Ну, почти. Мне не хватало Папы, но мистер Тиг не позволил ему уйти с завода даже сегодня. Мама говорит о мистере Тиге такое, о чем я не отважусь рассказать ни одной живой душе.

Водитель подвез нас к парадной лестнице. Другой одетый в униформу человек сошел по ступеням и распахнул дверцу машины. Мы вышли и поднялись на крыльцо, и нам даже не пришлось самим тащить свои сумки. Затем я, словно ледяное изваяние, стояла у открытых дверей и оглядывала внутреннее убранство «Морской арфы», а Энни приплясывала и бесновалась около меня. Мама велела ей успокоиться и не позорить нас, а человек в униформе улыбнулся и произнес:

— Это честь для нас, миссис Гатри. — Голос его давал понять: вы попали туда, куда нужно.

Мама улыбнулась, не разжимая губ. Она всегда стыдилась своих зубов: один из передних обломан, ну и все такое.

Прежде чем войти, я оглянулась на Гавань. Та была полна солнечного света. Затем я позволила своей голове повернуться, и, скользнув взглядом вдоль изогнутого полумесяцем берега, различила вдалеке, на фоне небосклона, пятнышко дыма. Он поднимался из длинного коричневого здания, у которого почти не было окон.

— Мой Папа — там, — сообщила я стоявшему у дверей человеку, показывая пальцем.

Я увидела, как Мама едва заметно вздрогнула, а швейцар очень мило улыбнулся.

Я, знаете ли, победила в конкурсе. В конкурсе красоты Грейстоун-Бэй для молодых леди в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет. Победительница получила дюжину роз, сотню долларов и возможность провести выходные в «Морской арфе». И свою фотографию в газете, разумеется. Шестнадцать мне исполнилось совсем недавно — во второй день мая. Мама всегда в меня верила. Она сказала, я могу петь громче шторма, да и с голосом, у меня, полагаю, все в норме. Мама сказала: «Красавица, однажды тебя ждёт большой успех. Ты увидишь и сделаешь то, что мне даже не снилось. Если бы только я могла отправиться с тобой во все те новые места».

Я ответила: «Ты можешь, Мама! Ты всегда можешь быть рядом со мной!»

Она мягко улыбнулась. «Ты — красавица, — сказала Мама, беря мои ладони и сжимая их. — Красавица снаружи и внутри. А я — всего-навсего поношенная тряпка».

«Нет! — возразила я. — Не говори так!» Ведь моя Мама была привлекательной женщиной, и лучше никому не говорить, что это неправда. Была и до сих пор остается, я имею ввиду.

В просторном, светлом фойе нас ожидал управляющий. Это был высокий человек в темно-синем костюме с тонкими полосками. Он сказал, что безумно счастлив видеть нас в стенах «Морской арфы» на этих выходных. Но я почти не слушала его. Я осматривала фойе и пыталась прикинуть, сколько таких домов, как наш, поместится сюда. Наверное, штук десять. У нас было только четыре комнаты. Наше жилище прозвали «охотничьей лачугой», и стены там имели серый цвет. Но не в «Морской арфе». Здесь стены сияли белизной, точно облака. Я никогда не видела столько кресел, диванчиков и столиков где-нибудь, кроме мебельного магазина. А ещё там стояли хрустальные вазы, полные свежесрезанных цветов. Я всегда любила цветы. Обычно я собирала нарциссы вдоль русла Ручья, протекавшего неподалеку от нашей задней двери.

— Здравствуйте, — сказал мне управляющий, и я тоже его поприветствовала. — У кого-то из вас чудесные духи.

— Это фиалки, — сказала Мама. — Она всегда душится ароматом фиалок, потому что этот запах идеально подходит для такой красавицы, как она.

— Да, — согласился управляющий, — это, безусловно, так. — А затем щелкнул пальцами. И вам бы почудилось, увидь вы это, что ковер порос коридорными, словно грибами.

Это странно — то, как ты обращаешь внимание на некоторые вещи. Взять, к примеру, моё розовое платье, которое Мама с Папой купили мне. Оно выглядело отлично в сером свете нашего дома. Но в «Морской арфе»… В «Морской арфе» платье выглядело так, словно розовая ткань была старой и выцветшей. Выглядело так, словно долго-долго провисело на вешалке. А на кровати в моем номере были такие прохладные и хрустящие простыни, что казалось, будто они обнимают вас и не хотят, что бы вы оставляли их. Все окна блестели чистотой, солнце светило ослепительно ярко, и вы могли получить горячую воду, когда бы вам ни заблагорассудилось. Ах, это была мечта Золушки, воплотившаяся в жизнь.

Мама сказала, что Папа собирается заглянуть в «Морскую арфу» после того, как закончит работать — даже если это будет в девять часов вечера. Сказала, что Папа гордится мной, также как и она. Ну а все, что делала Энни, — это крутилась и выставляла себя полной дурой. Мама сказала, что собирается прилечь и отдохнуть и что я должна приглядывать за Энни и не позволять ей проказничать. Вместе мы отправились гулять по белым коридорам и наткнулись на лестницу.

Энни сказала, что умеет танцевать лучше меня, а я сказала, что не умеет. Мне было шестнадцать, но внутри меня ещё пряталась маленькая девочка, желавшая показать Энни, кто здесь лучше танцует. Так что мы плясали вверх и вниз по лестнице, как в той сцене, где Ширли Темпл танцует на ступеньках и делает три шага вверх, два шага вниз, четыре шага вверх, два шага вниз, пять шагов вверх…

У меня болит голова.

Временами я очень быстро устаю. Иногда день кажется ночью, а ночь похожа на очень длинный день, и часы ни в какую не желают идти. Я устаю и не могу думать правильно.

Я покидаю свою комнату, в которой прохладные, хрустящие простыни на кровати всегда лежат откинутыми, словно синяя рана, и направляюсь к лифту. Имя лифтера мне известно — Кленси. Это чёрный мужчина с седыми волосами; он тоже знает меня. Кленси приводит лифт туда, где я его жду, и когда он с лязгом открывает двери я, словно розовое облако, проскальзываю внутрь кабины.

— Вечер добрый, Красавица, — говорит Кленси.

Я здороваюсь с мистером Кленси.

— Сегодня в «Морской арфе» очень тихо, — говорит он. Говорит то же самое, что и всегда. Мистер Кленси работает только в тихие часы.

Он захлопывает двери, дергает рычаг, и старый лифт начинает спуск. Я слышу, как тросы и шестерни вращаются над нашими головами. Механизм требует смазки: слишком уж громко он скрипит.

— Какое нынче время? — спрашиваю я мистера Кленси.

— Сестра Глории, Джун, ждёт ребенка, — отвечает он. Ах, мистер Кленси может быть таким вредным! Иногда он ведёт себя так, словно у вас вообще нет голоса! — Имена уже подобраны. Третий ребёнок не должен стать для неё большим событием.

— Сейчас весна, мистер Кленси? — спрашиваю я. — Скажите мне хотя бы это.

— Смити пошёл на повышение. Похоже, меня тоже должны повысить. Знаешь, этот Смити постоянно жалуется то на одно, то на другое.

Я хочу закричать, но это ниже моего достоинства. Сказать по правде, мне нравится слушать, как мистер Кленси разговаривает со мной. Нравится звук его голоса и шум лифта. Плевать я хотела на лестницу.

Лифт прибывает в фойе. Двери открываются, и я вижу сверкающие светильники, чудесные стены и мебель; все на своих местах, точно такое же, как в первый день.

— Ты прекрасно пахнешь сегодня, Красавица, — говорит мистер Кленси, когда я выхожу из лифта, (он всегда это говорит).

Я поворачиваюсь и, глядя в его слепые глаза, говорю спасибо. Затем мистер Кленси садится на свой стул и отдыхает, ожидая моего возвращения. Я бреду по вестибюлю между стенами из облаков. Новые, свежесрезанные цветы торчат в хрустальных вазах. В конце концов, я пришла к выводу, что сейчас, скорее всего, весна. В «Морской арфе» всегда весна.

Вот она, моя мечта Золушки. Я могу петь здесь и танцевать на ковре, который цветом походил на залитую солнечным светом Гавань. Однажды я видела бродившего здесь молодого человека. Этот красивый юноша был старше меня. Ему было, наверное, лет двадцать. Я прошлась рядом с ним. Однако под мышкой у парня торчала газета, и у него не нашлось на красавицу времени. Я проплываю между ваз, и некоторые из цветов шуршат, когда я прохожу мимо. Иногда я слышу здесь другие голоса — слабые, дрейфующие туда и обратно. У Папы имелось старое радио, которое он держал в гостиной, и мы с Энни слушали его. Вот на что похожи те голоса. Они словно бы доносятся из далеких-далеких мест — мест, которые и рядом не стояли по красоте с «Морской арфой».

Чердак мне не нравится. Они содержат его в недостаточной чистоте, и голоса там, наверху, хотят, чтобы вы делали плохие вещи.

Однажды я была в вестибюле — танцевала и пела — и увидела управляющего. Того самого человека. Я узнала его по походке и по тому, как он щелкал пальцами у стойки регистрации, вызывая прислугу. Они скакали перед ним, точно побитые дворняжки. Я приблизилась к управляющему и щелкнула пальцами у его уха. Он резко обернулся и секунду смотрел прямо мне в глаза.

Ах, нет, подумала я. Нет. Это не может быть тот же самый человек. Я ошиблась. Это был старик, с белыми волосами и морщинистым лицом. Человек, о котором я подумала вначале, был намного моложе. Однако старик, похоже, уловил аромат моих фиалок: издав придушенный возглас, он отпрянул от стойки; его глаза стали размером с серебряный доллар.

— Поговорите со мной, — произнесла я. — Кто-нибудь, поговорите со мной.

Однако старик только хрипел. И я двинулась дальше.

Какое нынче время? Голова… Порою она так невыносимо болит. Мама? Кажется, я слышала…

Я очень быстро устаю.

Мистер Кленси отвозит меня в лифте обратно на третий этаж.

— Спокойной ночи, Красавица, — говорит он, и я тоже желаю ему доброй ночи. Мама всегда говорила, что вежливость — это признак благородной крови.

Дверь 301-го номера открыта. Она всегда открыта. Я бы не допустила иного. Если кто-нибудь пожелает войти и поговорить со мной, я хочу, чтобы они знали: им здесь рады. Я захожу внутрь — и вижу женщину, что сидит в кресле; рядом с ней горит лампа с голубым абажуром. Когда я вхожу, она поднимает взгляд, и глаза её расширяются. Женщина слегка дрожит, словно собирается вскочить и выбежать за дверь. Однако она берет себя в руки и остается. Я проплываю мимо неё к кровати с синими простынями.

— Ты здесь, не так ли? — спрашивает женщина. Её голос напряжен, но… Мне откуда-то знаком этот голос.

— Ты здесь, — говорит гостья. На этот раз утвердительно. — Это Энн, Красавица. Твоя сестра Энн.

— Я знаю свою сестру! — говорю я, поворачиваясь к женщине. — И ты — не она!

В моем кресле сидит старуха — старуха с сединой в волосах и глубокими морщинами на лице.

— Моя сестренка — маленькая девочка!

— Я… не знаю, сможешь ты это понять или нет. — Старуха, претендующая на право быть моей сестрой, поднимается, сцепив перед собой руки, как будто опасается, что те улетят, словно какие-то морщинистые птицы. — Хочу, чтобы ты знала… сегодня ночью Мама умерла. В больнице. Рак забрал её.

— Лгунья! — кричу я. — Старая, грязня лгунья! Убирайся из моей комнаты!

— Мама попросила прийти и сказать тебе, — продолжает сумасшедшая старуха. — Я была рядом с ней, когда она умерла. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Нет! Нет! Нет! Нет!

— Боже, я, должно быть, совсем спятила. — Женщина качает головой. — Разговариваю со стенами. Торчу в треклятом номере отеля и болтаю со стенами.

— Выметайся!

Я хочу сбить со старухи спесь. Хочу схватить её и вышвырнуть за дверь, словно огородное пугало. Хочу протащить её за волосы до лестницы и сбросить вниз…

Голова. У меня болит голова. Ох, моя голова…

— Это к лучшему, что она умерла, — говорит женщина.

И почему столь безумная, старая дуреха думает, будто я поверю, что она — это Энни?

— Маме было немного больно. Так будет лучше для неё.

Она смотрит на свои руки, и я тоже разглядываю их при свете ночника. Ногти обломаны, а кожа на кистях — грубая и растрескавшаяся. Руки моей Мамы.

— Я… поднялась по лестнице, Красавица, — говорит женщина. — Собиралась воспользоваться лифтом, но… — Она пожимает плечами. — Я должна была пройти по лестнице.

Затем женщина поднимает голову, и я вижу, как её взгляд скользит по комнате, словно она выискивает привидение.

— Красавица, — говорит она очень тихим голосом. — Я хочу кое-что у тебя спросить. — Это… так долго мучает меня. Красавица, пожалуйста, скажи мне… Это не из-за меня ты упала с той лестницы? Так ведь?

Она не моя сестра! Моя сестра — маленькая девочка!

— ПОШЛА ВОН! — кричу я ей…

— Пожалуйста, скажи мне. Это не даёт мне покоя долгие годы. Ты упала не из-за меня… правда?

Она ждёт. Энни, что с нами произошло? Что случилось в тот миг, когда было потеряно равновесие? Какое нынче время? И где наша Мама?

— Пожалуйста… пожалуйста, — говорит Энни и, склонив голову, начинает плакать.

— Нет, — произношу я. — Энни? Я упала не из-за тебя. Ясно?

Энни продолжает плакать. Ей всегда нравилось внимание.

— Со мной все в порядке, — говорю я. — Видишь?

Она рыдает и проводит ладонью по глазам. Теперь я кое-что припоминаю: здесь, в моей комнате, на кровати сидела Мама и плакала после того, как рассказала, что Папа умер. Несчастный случай на заводе, сказала она. Несчастный случай… так же, как и с тобой.

— Энни! — кричу я. — Со мной все в порядке! Прекращай плакать!

— Я лишь хотела рассказать тебе о Маме, — говорит Энни. Она высмаркивается в носовой платок и комкает его.

Она, эта пожилая незнакомка, направляется в сторону выхода. Потом замирает на пороге.

— Красавица? Я не знаю, почему ты осталась здесь. Мама, наверное, знала. Но не я. Может, ты здесь, а может, и нет, однако… если получится, не могла бы ты пойти с Мамой? Я имею ввиду… кажется, пришло время уходить отсюда, Красавица. Время отправляться дальше.

А затем моя сестренка выходит за дверь, и я провожаю её до лестничной площадки. Осторожно ступая, она спускается вниз, и я наблюдаю за тем, как она скрывается из виду.

— Энни? — кричу я ей вслед. — Я люблю тебя.

Мама? Ты здесь, Мама? Ты пришла, чтобы побыть рядом со своей Красавицей?

Нет. Где бы Мама сейчас ни была, она не в «Морской арфе». Она отправилась туда, куда я должна была отправиться первой. Она уже видела то, чего у меня никогда не было. Но мы снова можем быть вместе! Ведь можем?

Если я хочу быть с ней, мне придется покинуть мечту Золушки. Не думаю, что я уже готова к этому. Мне страшно. Я люблю весну и так боюсь зимы.

Однако теперь у меня есть ответ. Я знаю, какое нынче время. Энни сказала мне. Время уходить отсюда. Время идти дальше.

Возможно, я так и поступлю. Возможно. Но если вы возьмете мечту и покроете её сахарной глазурью, у вас получится «Морская арфа». Должны ли все мечты заканчиваться в полночь? Должны ли?

У меня болит голова. Я очень быстро устаю. Я хочу отдыхать на синих простынях и слушать, как в Гавани волны разбиваются о скалы. Хочу мечтать о розовых платьях, дюжине роз и транспаранте, который гласит: «Добро пожаловать, Красавица». Возможно, в той мечте меня разыщет Мама. Возможно, она ждёт меня там, и если я поспешу, мы сможем вместе отправиться в путь.

Однако «Морская арфа» не отпускает меня. В ней столько света, столько красоты, столько грез. Могу ли я остаться здесь ещё хотя бы на чуть-чуть?

Мне нужно отдохнуть. Мистер Кленси будет ждать у лифта. Он повелитель своего кусочка «Морской арфы», так же как я — повелительница своего. Завтра — первый день весны. Мне шестнадцать лет, в хрустальных вазах окажутся свежесрезанные цветы, и весь мир будет прекрасен.

Перевод: Е. Лебедев

Чудесным летним днем, когда он был…

…мальчишкой.

Солнце ласкало лицо Джуниора, и он улыбался. Ему было четырнадцать, стояла середина июня, и лето казалось долгой, славной дорогой, что бежала все дальше и дальше, пока не скрывалась из виду в сотне миль впереди, проглоченная холмами осени. Джуниор шагал по улице в двух кварталах от своего дома: руки засунуты в карманы брюк с заплатками на коленях, пальцы сжимают птичьи косточки. Теплый ветерок взъерошивал копну каштановых волос, и в этом дуновении Джуниор улавливал запах роз, что цвели саду миссис Бротон. На другой стороне улицы Эдди Коннорс и парочка его приятелей ковырялись в двигателе красного, огнедышащего «Шеви», принадлежавшего Эдди. Это были крупные парни. Каждому из них стукнуло по восемнадцать лет, и они уже успели обзавестись пивными животиками. По ночам, лежа в постели, Джуниор слышал рев Эддиного «шевроле», носившегося туда-сюда по улице, словно тигр, ищущий выход из клетки, — и тогда из дома Напьера, точно гнев господень, начинали доноситься крики, и…

Эдди оторвался от работы и поднял взгляд — масло пропитало переднюю часть его футболки; пятно мазута, словно боевая раскраска, чернело на похожем на луковицу носу. Он поддел локтем, стоявшего рядом парня, Грега Каутена. А потом уже и третий из них, Деннис Хафнер, посмотрел через улицу и заметил Джуниора.

Джуниор знал, что его ожидает. Ноги, обутые в ярко голубые кеды, запнулись о разбитый тротуар, на котором ловили свет летнего солнца осколки бутылок. Для своих лет он был высоким мальчиком. Высоким, но худым. Лицо у него было вытянутое, с заостренным подбородком лицо и тонким острым носом, над которым сливались в одну линию брови. Знаешь, отчего шнобель у тебя торчит посреди лица? — спросил у него однажды отец. — Потому что это нОсь. Шучу, Джуниор. Шучу. Дошло?

Улыбнись, Джуниор!

УЛЫБНИСЬ, Я СКАЗАЛ!

Уголки рта Джуниора поползли вверх. Глаза оставались темными, а щеки ныли от напряжения.

— Эй! — крикнул Эдди.

Голос ударил Джуниора, будто товарный поезд, и он остановился. Эдди локтем толкнул Грега под ребра. Толкнул с видом заговорщика.

— Куда намылился, Балбес?

— Никуда, — ответил Джуниор, стоя на разбитом стекле.

— Не может быть. — Эдди похлопывал торцевым ключом по мускулистой ладони. — Должен же ты куда-то направляться. Ведь ты идешь, не так ли?

Джуниор пожал плечами. Засунув руки глубоко в карманы, он перебирал косточки птицы.

— Просто иду.

— Балбес слишком туп, чтобы знать, куда прется, — подал голос Деннис Хафнер, чей рот напоминал красную, опухшую рану. — Тощий педик. — Уродливые губы Хафнера исторгли звук отвращения.

— Эй, Балбес! — произнес Грег Каутен; его квадратное, розовощекое лицо пылало под ежиком рыжих волос. — Твой старик дома?

Джуниор, прищурившись, посмотрел на солнце. В небесах кружила птица — одна одинешенька во всех этих пронзительно голубых просторах.

— Мы с тобой говорим, тупица! — гаркнул Эдди. — Грег спросил: дома ли твой старик?!

Джуниор покачал головой. Сердце тяжело билось в груди, и он мечтал обзавестись парочкой крыльев.

— Да, точно! — Деннис кивнул, и ударил Грега в плечо. — Балбесова папаню снова упекли в дурку. Разве ты не слыхал?

— Это правда? — Эдди со злобой уставился на Джуниора. — Твоего старика снова забрали в дурдом? Заперли, чтобы он никому не навредил?

Губы Джуниора дрогнули.

— Нет, — ответил он.

Джуниор ощущал в животе холод, как если бы кишки сковало льдом.

— Почему они его выпустили, а? — продолжал наседать Эдди Коннорс; его глаза сузились, превратившись в мясистые щелочки. — Если он псих, почему его выпустили?

— Он не… — Голос Джуниора звучал неубедительно, и мальчик умолк. Затем попытался ещё раз: — Мой отец не псих.

— Точно! — Деннис злобно хохотнул. — Значит, в дурдом пихают здоровых людей! Обычное дело!

— Это… это не дурдом! — сказал Джуниор. Сказал громче и сердитее, чем ему хотелось бы. — Это больница!

— Ага, конечно! Огромная разница! — произнес Эдди, и его локоть снова ткнулся Грегу под ребра. Грег ухмылялся, демонстрируя большие белые зубы. Джуниор задумался: «Интересно, а кости Грега Каутена такие же белые, как и его зубы?» — Получается, он угодил в больничку для психов!

— Мой отец не псих.

Джуниор оглянулся на оставшиеся позади два квартала. Вон его дом. Вон тот, с большим вязом на переднем дворе. Все дома в округе походили друг на друга: деревянные постройки с узкими крылечками и небольшими квадратными лужайками. Многие из домов нуждались в покраске, газоны засохли и выгорели, деревья отбрасывали синие тени, которые двигались вместе с солнцем. Одежда болталась на веревках, натянутых на задних дворах; мусорные баки стояли избитые и помятые; тут и там покоились остовы старых авто, ожидавших, когда их отволокут на свалку. Джуниор снова воззрился на Эдди Коннорса, а его пальцы в это время играли в карманах брюк с птичьими косточками — с косточками голубой сойки, если быть точным.

— У него был нервный срыв, — сказал Джуниор. — И только.

— И только? — хрюкнул Эдди. — Блин, разве этого мало? — Он вышел на проезжую часть, продолжая похлопывать ключом по ладони, и остановился примерно в десяти футах от Джуниора. — Скажи своему старику, что это свободная страна. Скажи, что я могу ездить на своей тачке, когда захочу. Хоть днем, хоть ночью. И если ему нужны неприятности, пускай вызовет легавых ещё разок. Скажи, что если ему нужны неприятности, я их ему обеспечу.

— Нервный срыв, — сказал Деннис и снова захохотал. — Это просто другой способ сказать «псих», докажи?

— Вали отсюда! — велел Эдди мальчику. — Ну же, Балбес! Шевели поршнями!

— Дааа! — присоединился Грег. И не удержался от очередного резкого выпада: — Бьюсь об заклад, мамаша у тебя тоже с приветом!

— ШЕВЕЛИСЬ! — рявкнул Эдди, король квартала.

Джуниор продолжил путь, шагая в том же направлении, что и раньше — прочь от дома с вязом в пересохшем дворе и с крыльцом, с которого полосками отслаивалась краска. Ему послышался голос отца, и он вспомнил, как тот сидел перед теликом, строчил в желтом блокноте и говорил следующее: Знаешь, что такое «нервный срыв», Джуниор? Это то, что случается, когда одну половину времени твоя голова сосредоточена на работе, а вторую половину — работа сосредоточена у тебя в голове.

Шучу. Дошло?

Улыбнись, Джуниор.

Джуниор послушался.

— Тощий педик! — гаркнул Деннис Хафнер в спину Джуниору. А Эдди Коннорс прокричал: — Это свободная страна! Передай ему это, слышь?

Знаешь, кого называют «нормальным человеком», Джуниор? Любого, кто ещё не угодил в лапы мозгоправов.

Улыбнись, Джуниор.

Он двигался вдоль улицы, испятнанной солнечным светом и тенями; пальцы мальчика сжимали косточки в карманах брюк, и сердце его было темнее, чем кусок угля.

Однако в этот чудесный летний день он улыбался.

В следующем квартале Джуниор свернул направо. Впереди, мерцая в раскаленном воздухе, возвышался последний сохранившийся в этом предместье лесистый склон холма. Зеленый, густой, хранящий секреты. Это было прекрасное местечко. Туда-то он и направлялся.

Прежде чем Джуниор достиг конца улицы, откуда неровная тропа взбиралась вверх по косогору, за спиной послышался топот кроссовок по тротуару. Кто-то бежал. Первой мыслью было, что это Эдди Коннорс решил-таки погнаться за ним. Поэтому Джуниор обернулся лицом к нападавшему и попытался избежать расквашенного носа. Однако это оказался вовсе не Эдди Коннорс или не один из его дружков. Это был нескладный, хрупкий на вид мальчик с вьющимися каштановыми волосами и в очках; на лице у него сияла глупая ухмылка. На нем были надеты футболка, короткие штанишки, выставлявшие на показ худенькие ноги, черные носки и кроссовки. Он затормозил, едва не врезавшись в Джуниора, и выпалил:

— Привет, Джуниор! Я тебя вон оттуда заметил! — Он показал на дом дальше по кварталу, стоявший рядом с тем перекрестком, где Джуниор свернул. Мальчик снова обратил к Джуниору свою дурацкую улыбку. — Куда идешь?

— Куда надо, — ответил Джуниор и продолжил шагать в сторону склона.

— А можно с тобой? — Уолли Манфред вприпрыжку побежал рядом. Ему было десять лет, очки увеличивали его большие голубые глаза, и он до зарезу нуждался в брекетах. Уолли Манфред представлялся Джуниору маленькой собачонкой, которая любит гоняться за машинами и преследовать незнакомых прохожих, напрашиваясь на ласки. — Можно, а?

— Нет.

— Ну почему? Куда ты идешь?

— Иду и все. Катись домой, Уолли.

Уолли молчал. Топот кроссовок о тротуар говорил, что он все ещё тащится по пятам. Джуниор не желал показывать ему тайное место. Тайное место принадлежало только ему.

— Иди домой, Уолли, — повторил Джуниор. До начало лесной тропы оставалось совсем немного.

— Ай, да ладно тебе! — упорствовал Уолли, заступая Джуниору дорогу. — Разреши мне пойти с тобой!

— Отвали.

— Вот захочу — и пойду! — сказал Уолли с ноткой раздражения в голосе.

Джуниор остановился. Этого нельзя было допустить. Совсем нельзя.

— Уолли, дуй домой! — приказал он. — Я серьезно!

Уолли тоже остановился; казалось, он вот-вот разрыдается. Джуниор знал, что Уолли живёт с матерью в доме даже меньшем, чем у него. Год назад отец Уолли вышел купить пачку сигарет, да так и не вернулся. Ну, во всяком случае, так рассказывали. Джуниор слышал, как родители обсуждали это, думая, что он спит. У родителей имелись собственные секреты. Так же как и у детей.

— Я не шучу, — сказал Джуниор. — Я не хочу, чтобы ты шёл со мной.

Уолли просто смотрел на него, пока летнее солнце поджаривало их обоих.

— Иди донимай кого-нибудь другого, — сказал Джуниор.

Уолли сделал шаг назад. Глаза мальчика влажно блестели за стеклами очков.

— Почему я тебе не нравлюсь? — спросил Уолли, и в голосе его слышалось что-то пугающее.

— Почему я всем не нравлюсь?

Джуниор прошёл мимо, и продолжил путь в одиночестве.

— Вот ты мне нравишься! — крикнул Уолли. — Почему ты не хочешь дружить?

Знаешь, кто такой «друг», Джуниор? Тот, у кого те же самые враги, что и у тебя.

Улыбнись, Джуниор!

Он шагал дальше. Начался подъем, и, углубившись в лес футов на пятьдесят, Джуниор присел на корточки и подождал, высматривая, не идёт ли за ним Уолли Манфред.

— Ну и ладно! — долетел с улицы крик Уолли. — Ты все равно мне нравишься!

Джуниор просидел в подлеске минут десять. Убедившись, что Уолли не увязался следом, он встал и продолжил путь.

Тропа вела через последний из окрестных лесов. Мусор и бутылки усеивали землю, свидетельствуя, что и другие ходят по этой стежке. Однако тайное место Джуниора находилось выше по склону, примерно в четверти мили отсюда. Тропа сделалась круче, и по ней стало тяжело взбираться. Карабкаясь наверх, Джуниору приходилось хвататься за торчавшие из почвы корни деревьев. Последние обертки и бутылки остались позади, и теперь он продвигался сквозь зелёные заросли. Тайное место было хорошо спрятано, и Джуниор лишь случайно наткнулся на него пару лет назад, во время одного из своих длительных, одиноких странствий.

Вот, наконец, и оно. Ржавый, бурый резервуар для воды возносился над гребнем холма примерно на шестьдесят футов, почти полностью скрываясь за деревьями. Наверх уходила лестница, и Джуниор быстро и ловко стал взбираться по ней. Лестница привела на вершину цистерны. Выпрямившись, он посмотрел на северо-восток.

Впереди маячили серые башни Готэм-Сити, а внизу, в долине, виднелись тысячи домов и других построек, которые лабиринтами улиц расходились от центрального города. Казалось, там не было ничего зеленого. Ничего, кроме бетона, кирпича и камня. Между Джуниором и Готэм-Сити располагались заводы, и сегодня смог походил на бледно-коричневое мерцание, стелившееся над самой землей. Одним из тех заводов владела химическая компания, где в прошлом году его отец работал начальником смены. До нервного срыва. Папа по-прежнему служил там, однако теперь он был продавцом, и ему приходилось много путешествовать. У завода имелось шесть высоких труб, и сегодня они выбрасывали в бурый воздух белые ленты дыма.

Взирая с этой высоты, Джуниор ощущал себя королем мира. Однако в кармане брюк лежали косточки, и его ожидала работа, которой следовало заняться.

Он подошел к люку резервуара, снабженному маховым колесом. В своё время маховик оказалось не так просто открутить. Пришлось притащить банку «Ржавоеда» — один из товаров отца — и молоток. И даже тогда колесо удалось ослабить лишь с большим трудом.

Джуниор нагнулся и стал поворачивать маховик. Это все ещё была тяжекая работенка — пришлось поднапрячь плечи. Но вот люк был открыт, и в следующий миг, откинув крышку, он заглянул в отверстие. В пустоту резервуара уходила ещё одна лестница. Джуниору в лицо пахнуло горячим, сухим воздухом. Он выпустил большую часть духоты, а затем нырнул в дыру и начал спускаться по лестнице; его мозг напряженно работал — как маленький разгоряченный механизм, полный смазанных шестеренок.

Какое-то время он был счастлив, усердно трудясь среди своих игрушек.

Он выполз наружу, когда полуденный зной пошёл на спад. В карманах у него было пусто. Он закрыл цистерну, прошёл через лес тем же путём, каким и пришёл, и направился домой.

Эдди Коннорс с приятелями больше не попадались в поле зрения. Красный «Шеви», однако, стоял на прежнем месте. Джуниор остановился у дома миссис Бротон и перегнулся через ограду, чтобы понюхать розу; взгляд его стрелял по сторонам, выискивая Эдди и остальных. Несколько пивных жестянок валялись на мостовой рядом с машиной. Уставившись на них, Джуниор принялся отрывать лепестки у желтой розы. Затем пересек улицу и приблизился к «Шеви». Во дворе Коннорса зачерпнул пригоршню грязи с песком, открыл дверцу топливного бака и как можно быстрее запихал грязь внутрь. Смыв её вглубь бака небольшим количеством пива, оставшимся в одной из банок, он захлопнул дверку и возвратил жестянку в точности на то же место, где она лежала раньше.

Домой он шёл улыбаясь.

И застал там свою маму, ползавшую в гостиной на коленях и скоблившую протертый ковер вокруг кресла, что стояло перед телевизором.

— Он возвращается! — сказала мама, и глаза её дико сверкали на бледном лице. — Он звонил! В районе шести должен быть дома!

Два часа. Джуниор знал правила. На рассусоливание не оставалось времени. Он стряхнул ужас, грозивший расцвести внутри него, и посадил под замок. Затем поспешил мимо матери в свою маленькую темную комнату и начал наводить порядок на полках с книгами, расставляя их все в алфавитном порядке. Если и было что-то, чего требовал отец, так это порядка в этом хаотичном мире.

Ах, ну да… Было и ещё кое-что.

Улыбнись, Джуниор! Улыбнись, женушка!

УЛЫБНИТЕСЬ, Я СКАЗАЛ!

Закончив с книгами, Джуниор взялся за одежду. Синие тряпки — к синим, белые — к белым, затем красные, потом зелёные. Завязать на всей обуви шнурки. Носки свернуть в идеальные комочки. Всему своё место, и все на своих местах.

— Помоги мне! — позвала мама отчаянным голосом. — Джуниор, помоги помыть пол на кухне! Быстрее!

— Хорошо, мам, — откликнулся он и прошёл на кухню, где мать оттирала желтую линолеумную плитку, которой никогда не стать совершенно чистой. Никогда-никогда, хоть сто лет её скреби. Пусть даже с «Пятноудалителем».

В без пяти минут шесть они услышали, как его машина сворачивает на подъездную дорожку. Услышали, как заглох двигатель и открылась водительская дверца. Услушали, как он подходит к дому. А затем мама сказала сыну:

— Папочка дома!

Нацепив кошмарную улыбку, она шагнула к входной двери.

— Дорогой! — произнесла она, когда высокий, стройный мужчина в темно-коричневом костюме вошёл в дом, неся чемоданчик с образцами товаров.

Она крепко обняла мужа и тут же, как можно быстрее, отстранилась.

— Как прошла поездка?

— Прошла, и ладно, — ответил отец. — Благодарю. Это единственная работа из мне известных, на которой можно позавтракать в Линчтоне, пообедать в Гаррисбурге и получить несварение в Фремонте. — Его более тёмные, чем у сына, глаза изучали их лица. — Шучу, — сказал он. — Как насчёт парочки улыбок?

Мама разразилась веселым, натужным смехом. А Джуниор уставился в пол и улыбался до боли в челюстях.

— Подойди и обними меня, — сказал папа. — Знаешь, что такое «объятие»? Это приятное прижатие.

Джуниор подошел к отцу, и облапил его непослушными руками.

— Хороший мальчик, — сказал папа. — Знаешь, кто такой «мальчик»? Обтянутый кожей аппетит. Что у нас на ужин, женушка?

— Я собралась поставить в духовку несколько порций индейки.

— Порция индейки. — Папа кивнул. — Чудесно. Я не против. Отличный вечер для веселья. Индейка — это птица, которая расхаживала бы куда менее важно, если бы могла видеть будущее.

Их улыбки появились недостаточно быстро. Отец швырнул чемодан в кресло, и раздавшийся шлепок заставил мать и сына подпрыгнуть на месте.

— Черт возьми, куда запропастилась ваша радость? Здесь ведь не похоронное бюро, верно? Да я у мертвецов видел более широкие улыбки! И это не удивительно, ведь им не нужно платить налоги! Что с вами обоими не так? Вы не счастливы?

— Счастливы! — быстро ответила мама. — По-настоящему счастливы! Ведь так, Джуниор?

Джуниор заглянул отцу в лицо. Это было узкое лицо с острыми, суровыми скулами. Глаза — тёмные, глубоко посаженные. И на дне той темноты затаилась, свернувшись кольцами, ярость. Выскакивала эта ярость безо всякого предупреждения, но большую часть времени покоилась в голове отца, варясь там в рагу из бесконечных шуток и зубастых ухмылок. Когда она появилась на свет и почему, Джуниор не знал и полагал, что этого не знает даже сам отец. Ну а шутки были его доспехами и оружием, и он носил их, словно металлические шипы.

— Да, сэр, — ответил Джуниор. — Я счастлив.

— Вспомни, о чем я тебе говорил. — Отец уперся пальцем в грудную клетку сына. — Людям нравятся улыбки. Если ты заставишь людей улыбаться, тебя ждёт успех. Люди всегда рады услышать шутку-другую. Они обожают смеяться. Знаешь, что такое «смех»? Это взорвавшаяся улыбка.

Палец переместился к уголку рта Джуниора и подтолкнул его вверх. Затем сделал то же самое со вторым уголком.

— Вот, — сказал отец. — Просто глаз радуется.

Мама отвернулась и прошла на кухню, чтобы поставить в духовку три замороженных ужина из индейки. Потом отец приступил к еженедельному обходу: бродил из комнаты в комнату, фонтанируя шутками и комментариями, которые считал забавными, и заглядывая между делом в шкафы и выдвижные ящики. Весь оставшийся вечер он проведет с Джоном у телевизора. Будет смотреть комедийные шоу и записывать в свой желтый блокнот шутки и остроумные ответы, которые ему особо приглянутся. Сырье для фабрики улыбок — так он это называл.

Шучу, Джуниор.

Улыбнись.

Иногда между третьим и четвертым вечерним сериалом, Джуниор открывал дверь и по лестнице спускался в подвал с грязным полом. Включив лампочку, он брал фонарь, который всегда лежал на своём месте, и направлялся в заднюю часть подвала, в дальний его закуток. Он поднимал картонную коробку и наблюдал, как в луче фонаря суетятся тараканы.

Сегодня в коробке кишели муравьи. Они проделали отличную работу. От бурундука считай одни кости остались, да и у котенка уже торчала наружу большая часть скелета. Это займет не слишком много времени. Однако, если это касалось его игрушек, Джуниору не хватало терпения. В подвале было очень сыро, стены покрывала плесень. Мальчик задавался вопросом, получит ли он скелеты быстрее, если перенесет мёртвых тварей в более сухое место. Он поднял вторую коробку и посмотрел на свои новые приобретения. Он нашел дохлую летучую мышь в заброшенном доме рядом с церковью в трех кварталах отсюда, а птичку робин удалось вырвать из пасти кошки буквально вчера. Скоро они будут пахнуть не ахти как. Запах может просочиться в дом, когда чудесные летние деньки станут ещё жарче. Джуниор хотел прикончить взрослую собаку или кота и понаблюдать за тем, как скелет животного проступает наружу. Но в таком случае вонь однозначно проникла бы в дом, и мама могла заглянуть в подвал и все обнаружить. Об отце он не особо беспокоился: его и клещами не оттянешь от комедий и желтого блокнота с шутками.

Однако если он собирается взяться за поиск более крупных игрушек, ему, возможно, стоит хранить их где-нибудь в другом месте.

В девять сорок Джуниор сидел в гостиной и смотрел, как отец храпит в своём кресле. На кухне мама повисла на телефоне, болтая со своей подругой Линдой Шапона, которая жила через несколько улиц от них. Они вместе ходили в старшую школу, и сейчас Линда владела салоном красоты на Керредж-авеню. Обычно мама большую часть вечера говорила по телефону. Это был её единственный путь к спасению. Телевизор работал — показывал последние из вечерних комедий. Желтый блокнот соскользнул на пол, и Джуниор поднял его, чтобы посмотреть, что там понаписал отец.

Написанное было трудно прочитать. Ручка не пощадила бумагу. Джуниору удалось разобрать лишь несколько фраз в нагромождении нацарапанных шуток и каламбуров. Строчки переплетались и наползали одна на одну, точно гнездо из веток шиповника.

Босс. В офисе — гром, дома — молчком.

Какой любимый цвет любого дипломата? В клеточку.

Рай — это место, где бог оплачивает все счета.

Отцу всегда видней. Даже если он слепой.

Средний возраст — это такой период жизни, когда девушка, которой ты улыбаешься, думает, что ты её знакомый.

— Уже поздно.

Джуниор поднял взгляд. Отец опухшими глазами таращился на циферблат наручных часов в тусклом свете лампы.

— Боже, пора на боковую, верно?

— Да, сэр. — Джуниор положил блокнот на пол рядом с креслом отца.

Отец потянулся, хрустнув суставами.

— Кажись, рановато меня сморило. Я даже не понял, что закрыл глаза.

— Да, сэр, — сказал Джуниор.

Отец поднял блокнот и заглянул в него. То, как свет падал на лицо, придавало ему вид глубокого старика, и это зрелище навело Джуниора на мысль о коллекции черепов, выставленной в «Музее Готэма», его любимом месте — месте, где не жалко провести субботний денек.

— Людям нравится улыбаться, — произнес отец тихим голосом. — Им по нраву тот, кто не прочь пошутить. Счастливый человек.

Внезапно Джуниор напрягся: он услышал рокот двигателя. Отец уставился на входную дверь, словно ожидая, что красный «Шеви» Эдди Коннорса с ревом взлетит по ступенькам крыльца и ворвется в дом. Эдди несколько раз нажал на педаль газа, намереваясь с пробуксовкой промчаться прямо перед их домом… а затем машина начала чихать, шипеть, и через пару секунд мотор заглох.

— Слава богу, — сказал отец и выдохнул, потому что сидел, затаив дыхание. — Терпеть не могу этот шум. У меня от него голова раскалывается.

Джуниор кивнул. Нынче ночью Эдди Коннорс не будет носиться по улицам.

Отец взглянул на сына. Они смотрели друг на друга; их лица — схожие конструкции из плоти и костей. Люди на экране трепались, и заранее записанный смех наполнял комнату.

— Ты мой малыш, верно? — спросил отец.

— Да, сэр.

— Мой малыш, — повторил отец. — Ты ведь не станешь одним из тех, кто думает, будто мир что-то ему должен, а?

— Нет, сэр.

— Шучу. Улыбнись.

Джуниор подчинился.

Отец наклонился к нему. Близко. И ещё ближе. На щеках и лбу отца Джуниор мог видеть блестящие бусинки пота. Кожа мужчины пахла кислятиной, а глаза походили на черное стекло.

— Джуниор? — прошептал отец. — Я хочу поделиться с тобой секретом. Знаешь, что такое «секрет»? Все что угодно, о чем не догадывается женщина. Но тебе я сказать хочу. Потому что ты мой малыш.

Лицо отца парило перед ним в тусклом свете, наполовину сокрытое в тени, точно убывающая луна.

— Я боюсь, — прошептал отец и тяжело сглотнул под раскаты записанного смеха. — Боюсь, что моя болезнь возвращается.

Джуниор молчал. Крошечная вена напряженно пульсировала на его правом виске; губы побледнели.

— Временами, — сказал отец, — мне кажется, будто планета вращается так быстро, что я вот-вот сорвусь с неё. Иногда чудится, что небеса наваливаются на меня своей неимоверной тяжестью, и тогда я не могу вздохнуть. Компания дала мне второй шанс. Они сказали, я был добр к людям и мог заставить их улыбаться, так что у меня должно получиться продавать товар. — Быстрая, как ртуть, улыбка промелькнула на губах отца. Но глаза по-прежнему оставались чёрными. — Продавец — это тот, кто двумя ногами стоит на земле и принимает заказы от человека, взгромоздившего обе ноги на стол.

Джуниор не улыбнулся.

— Мне кажется, что… ветер вот-вот унесет меня, Джуниор. Чувствую постоянное беспокойство. Не знаю, почему. Просто… Я не могу оставаться счастливым.

Джуниор не шевелился. Он слышал, как мама разговаривает по телефону. Думал об игрушках в подвале и о том, как муравьи с тараканами медленно обгладывают их кости. По чуть-чуть. Час за часом.

— Я не могу вернуться в больницу, — шептал отец. Шептал прямо ему в лицо. — То место было невыносимо. Они там не умеют улыбаться. Вот, что стало бы для меня адом, Джуниор. Место, где люди не способны на улыбки. Если бы мне пришлось туда вернуться… Даже не знаю, что бы я тогда сделал.

— Пап? — надтреснуто произнес Джуниор. — Не говори… так… пожалуйста.

— Что плохого в желании быть счастливым? — спросил отец. Он больше не шептал. — Жить счастливо — это что, грех? Чертов грех? — Отец распалялся все больше, отстранив лицо от Джуниора. — Вот, что не так с этим миром, знаешь ли! Они отнимают у тебя все, а затем пытаются срезать улыбку с твоего лица! Что ж, я им не позволю! Я раньше увижу их всех в аду, чем они меня сломают! Они сломали моего старика, и он рыдал с бутылкой в руке, и я сказал, что заставлю тебя снова улыбнуться, заставлю! Выдавлю из тебя улыбку, сделаю все, чтобы вызвать у тебя радость! Но мир сломал его! Потому что человек, который улыбается, — опасный человек! Они хотят срезать улыбку с твоего лица и сделать тебя слабым! Но со мной этот номер не пройдет! Клянусь богом, не пройдет! А ты, Джуниор… Ты — часть меня. Мой сын. Моя плоть и кость! — Одна из жилистых рук отца схватила мальчика за плечо. — Миру нас не одолеть, правда?

— Нет, сэр, — ответил Джуниор безжизненно, но с колотящимся в груди сердцем.

— Джуниор? — Это была мама. Она стояла в проходе между гостиной и кухней, и руки её, словно бледные пауки, вцепились в дверной косяк. Её глаза перебегали с мальчика на мужчину. Сквозь гром телевизионного смеха Джуниор мог слышать тяжелое, размеренное дыхание отца. — Не пора ли тебе идти спать? Как думаешь?

Молчание затягивалось. А затем отец сказал:

— Мама дело говорит. — И выпустил плечо сына.

Когда Джуниор шагнул к коридору, что вел к его комнате, отец произнес:

— Знаешь, кто такая «мать», Джуниор? Это женщина, которая двадцать лет делает из мальчика мужчину для того, чтобы другая женщина за двадцать минут превратила его в дурня.

Джуниор двинулся дальше. Его внутренности дрожали. Он сделал ещё три шага, когда отец мягко сказал:

— Запри сегодня ночью дверь комнаты.

Джуниор замер, скованный ужасом. Эти слова произносились не очень часто, но Джуниор понимал их значение. Он посмотрел на маму, которая, казалось, стала как-то меньше в размерах. Её кожа приобрела болезненно-серый оттенок.

— Запри дверь, — повторил отец, пялясь в экран телевизора. — И помолись перед сном, ладно?

— Хорошо, сэр, — ответил мальчик, прошёл к себе в комнату и запер дверь.

Позже он лежал в кровати и таращился в потолок, на покрытую трещинами штукатурку. Утром он мог притвориться, что ему приснился ужасный кошмар. Мог притвориться, что не слышал за стеной приглушенный голос отца — резкий, повелительный — и слабые возражения матери. Мог притвориться, что не слышал, как отец орал, чтобы она смеялась, смеялась, наполняла дом своим смехом; все требовал и требовал смеха, пока она не закричала. Мог притвориться, что затем оттуда не доносились шлепки ремня, и стук опрокинутой лампы, и яростный скрип кровати, и рыдания матери в тишине, что наступила после.

Улыбнись, Джуниор.

УЛЫБНИСЬ, Я СКАЗАЛ!

Скрипя зубами, он лежал в ночи, затопившей дом, и тьма извивалась внутри него.

Когда он поднялся с кровати, уже снова светило солнце. Отец исчез, прихватив чемоданчик и желтый блокнот. Мама приготовила Джуниору завтрак. Большинства побоев видно не было — только разбитая губа. Суетясь на кухне, мама улыбалась и смеялась хрупким смехом. Когда она спросила у Джуниора, чем он думает сегодня заниматься, тот ответил, что у него есть планы.

Из дома он ушел пораньше и отправился в тайное место. Миновал красный «Шеви» — кастрированного жеребца, торчавшего на обочине. Эдди Коннорсу потребуется кое-что покруче гаечного ключа, чтобы прочистить топливопровод. Он продолжил шагать вдоль улицы, на которой солнечный свет перемежался тенями. Весь путь он проделал в одиночку.

Какое-то время Джуниор стоял на крыше водонапорной башни и любовался шпилями Готэм-Сити. Фабричные трубы извергали дым, магистрали бурлили транспортом, жизнь шла своим чередом. И было не важно: псих твой папаша или нет.

Джуниор открыл люк цистерны и в ту же секунду услыхал голос.

— Привет, Джуниор! Эй, я тут, внизу!

Джуниор подошел к краю башни и посмотрел вниз, на зеленую землю. Там стоял Уолли Манфред в своих футболке и шортах. На сей раз из кроссовок выглядывали красные носки. Уолли ухмылялся, и солнце искрилось на линзах очков. Он помахал Джуниору рукой.

— Я тебя вижу!

Джуниор ощутил, как его глаза сузились. Ощутил как плоть лицо плотно обтягивает череп — череп его отца. Ощутил, как внутри него, точно тёмный цветок, распускается гнев, исторгавший наружу черные семена.

— Я за тобой следил! — крикнул Уолли. — Обдурил тебя, верно?

Джуниора затрясло. Это была секундная дрожь — возникла и тут же угасла. Однако она походила на глубинное землетрясение и оставила трещины в его фундаменте.

Тайное место обнаружили. Его уединенная обитель была теперь не только его. На этой земле он не владел больше ничем, кроме хранившихся внутри цистерны игрушек.

— Что ты там, наверху, делаешь? — спросил Уолли.

Джуниор заставил своё лицо расслабиться. Вылепил из разгоряченной плоти улыбку. Разомкнув уста, произнес:

— Залезай.

— Это сюда ты все время ходишь? Ну и высотища!

— Залезай, — повторил Джуниор. — Лестница выдержит.

— Даже не знаю. — Носком кроссовки Уолли пнул камешек. — Я могу упасть.

— Я этого не допущу, — сказал Джуниор. — Честно.

— Может я и смогу забраться на середину, — произнес Уолли и начал карабкаться по лестнице.

Джуниор не знал, что со всем этим делать. Рано или поздно Уолли проболтается о тайном месте кому-нибудь ещё. Он даже может притащиться сюда в одиночку, открыть люк и увидеть, что находится внутри. Уолли расскажет своей маме, а затем его мама расскажет маме Джуниора, и тогда…

Они могут неверно понять. Могут решить, что он как отец. Возможно, они захотят отправить Джуниора в ту же больницу, куда в своё время загремел его папаша и куда вскоре мог вернуться. Они могут подумать, что с ним не все в порядке и что не в порядке он был уже довольно долгое время, просто весьма хорошо ото всех это скрывал.

— Я на полпути! — крикнул Уолли. Он казался напуганным. — Лучше мне остановиться!

Джуниор взирал на Готэм-Сити, словно на сад камней.

— Давай, ползи дальше, — сказал он тихо. — Хочу… рассказать тебе одну шутку.

— Я, пожалуй, спущусь!

— Это отличная шутка, Уолли. Давай же, поднимайся.

Молчание. Джуниор ждал. А затем послышался шум — Уолли стал преодолевать оставшуюся часть подъема.

— Хороший мальчик, — произнес Джуниор. — Знаешь, кто такой «мальчик»? Это обтянутый кожей аппетит.

Уолли добрался до вершины цистерны. Его лицо блестело от пота; очки сползли на кончик носа. Он дрожал, слезая со ступенек и выпрямляясь.

— Отсюда прекрасный вид на Готэм-Сити, правда? — Джуниор махнул рукой.

Уолли повернулся, чтобы посмотреть на город.

— Ух ты, — сказал он, стоя спиной к Джуниору.

Всего один толчок.

Шестьдесят футов до земли.

Оттащить Уолли в кусты. Спрятать. Кто, вообще, Уолли такой? Мелкое ничтожество, которому не стоило тайком пробираться к тайному месту. Один толчок — и тайное снова станет тайным. Однако Джуниор не шевелился. Затем Уолли обернулся и увидел открытый люк.

— А там что? — спросил он.

И тут Джуниора осенило — словно вспышка ослепительного света в мозгу: ему стало предельно ясно, что требовалось делать.

— Хочешь посмотреть? — спросил Джуниор, улыбаясь. Ему было холодно, несмотря на солнцепек; он дрожал, хотя чувствовал пот у себя на спине.

Уолли осторожно приблизился к люку и заглянул внутрь. Но там было темно, и он ничего не увидел.

— Даже не знаю.

— Я спущусь первым. У меня там есть фонарик. Хочешь посмотреть?

Уолли пожал плечами.

— Наверное.

— Просто медленно и спокойно спустись по лестнице, — уговаривал Джуниор. — Уолли, я ведь тебе нравлюсь, так?

— Ага. — Уолли кивнул, не сводя глаз с открытого люка.

— Лезь за мной, — сказал Джуниор и, соскользнув в люк, стал спускаться по лесенке.

Через мгновение Уолли последовал за ним. Джуниор достиг дна и поднял принесенный из дому фонарик. Он не спешил включать его, и Уолли взволнованно спросил:

— А где свет?

— У меня. Давай, спускайся.

— Здесь так воняет. Да и жарко, к тому же.

— Нет, это совсем не так, — сказал Джуниор. — Все в норме.

Уолли ступил на пол цистерны. Его ладони нашарили руку Джуниора.

— Я ничего не вижу.

— Вот и свет, — сказал Джуниор и включил фонарик. Жар нарастал внутри его черепа, в висках пульсировала кровь. — Глянь-ка на мои игрушки, — произнес он, поводя фонариком из стороны в сторону. — Я их все сделал сам. Собственными руками.

Уолли хранил молчание.

К трубам над головой были привязаны куски проволоки. И на проволоке этой болтались кости.

Больше сотни костей. Конструкции из проволоки и маленьких скелетов: птицы, котята, щенки, бурундуки, белки, ящерицы, мыши, змеи и крысы. Джуниор не всех убивал сам. Многие трупики он подбирал во время своих долгих одиноких походов. Он убил лишь около сорока из них: котят, щенков и несколько птиц с перебитыми крыльями. Скелеты, однако, подверглись переделке — потребовались проволока и терпение. Остовы животных обрели новые причудливые формы, не имевшие сходства ни с чем, что когда-либо обитало на свете. Там были птицы с черепами котят и котята с крыльями, гибриды крыс и щенков, белки с клювами и другие твари, у которых было восемь ног, три головы и соединенные вместе, как у странных сиамских близнецов, грудные клетки — причудливые и ужасающие монстры, построенные воображением Джуниора. Здесь, на этой проволоке, висели порождения единственной страсти Джуниора, воодушевлявшей его и вызывавшей искреннюю улыбку, — Смерти.

— Думаю… мне лучше пойти домой, — произнес Уолли сдавленным голосом.

Джуниор вцепился в запястье мальчика и не отпускал.

— Я хотел, чтобы ты увидел мои игрушки, Уолли. Разве они не классные? — Он продолжал двигать фонариком, переходя с одного уродства на другое. — Пришлось попотеть, чтобы сделать их. Тут, понимаешь ли, нужны ловкие руки.

— Мне нужно домой, Джуниор! Ладно?

— Я поработал на славу, — сказал Джуниор. — Сотворил то, что даже богу не по зубам.

— Джуниор, мне больно! Отпусти руку!

— Я ведь нравлюсь тебе, правда? — спросил Джуниор, переводя луч фонарика с одного чудовища на другое.

— Да! Нравишься! Можно я пойду, а?

Джуниор тяжело сглотнул. Его лицо было влажным от пота, а сердце скакало галопом.

— Все, кому я нравлюсь, — сказал он, — ничегошеньки не стоят.

Он отпустил Уолли и поднял молоток, лежавший у подножия лестницы, рядом с катушкой проволоки, кусачками, клеем и банкой «Ржавоеда». Уолли подтянулся на первой перекладине лестницы, однако Джуниор оскалился и взмахнул молотком. И в тот момент, когда инструмент врезался в затылок Уолли Манфреда, Джуниора переполнила жгучая радость.

Уолли коротко вскрикнул и свалился с лестницы. Причудливые скелеты заплясали под порывом воздуха, поднявшимся от его падения. На полу Уолли попытался встать на колени, и Джуниор секунду наблюдал за его попытками. Голова Уолли окрасилась красным.

Джуниор подумал об отце, лихорадочно корябавшем шутки в желтом блокноте. Подумал о матери и о том, как она рыдала за стеной в те ночи, когда Джуниор запирал дверь своей комнаты.

Улыбнись, Джуниор.

УЛЫБНИСЬ, Я СКАЗАЛ!

Уолли мяукал, точно раненый котенок.

— Знаешь, что такое «смех»? — спросил Джуниор.

Уолли не ответил.

— Это улыбка, которая взорвалась.

Он ещё раз ударил Уолли молотком по затылку. Ещё раз. И ещё раз. Распластавшись на животе, Уолли не издавал ни звука. Джуниор занес покрытый комками молоток, чтобы ещё разок ударить Уолли Манфреда, но сдержался.

Не было нужды крошить череп ещё больше.

Стараясь не испачкать одежду кровью, Джуниор присел рядом с трупом на корточки и прислушался к шороху игрушек наверху. Тайное место снова стало тайным, и мир обрел порядок.

Через какое-то время он потыкал в мертвого Уолли молотком. Прошелся инструментом по всему телу, прикидывая, сколько мяса у того на костях. Уолли был худеньким пареньком, так что много времени это не займет. Уолли никогда не догадывался, что был ходячим конструктором с кучей разнообразных, аккуратненьких деталей.

Джуниор погасил фонарь и улыбнулся темноте.

Он был счастливым мальчиком.

Вернув молоток на место, он выбрался из цистерны и крепко накрепко завинтил крышку люка. Возможно, он вернется сюда через месяцок и проверит, как идут дела. Все равно что развернуть рождественский подарок, не так ли?

Джуниор встал и воззрился на Готэм-Сити темными, пустыми глазами.

Трубы химического завода изрыгали смесь белого, красновато-коричневого и бледно-зеленого дыма. Мгла застилала небосвод между Джуниором и башнями Готэма, и в этот чудесный летний день она переливалась, словно покров тайны.

Джуниор спустился на землю и сквозь лес зашагал домой. В мозгу снова и снова прокручивалась картина сминающего плоть молотка, и с каждым разом она становилась только приятнее.

По пути к дому он придумал свою собственную шутку, которой нужно было поделиться с отцом: Почему покойники обожают старые дома?

Потому что и те, и другие — всего лишь расхолодный материал.

Улыбнись, папа.

Перевод: Е. Лебедев

«Миля чудес»

Дети из проектора сна

Это был одинокий дом в одиноком краю.

Ветер дул отовсюду, взметая клубы одинокой пыли. Поля запекались под серым солнцем. Когда немногие птицы, что ещё оставались в живых, пролетали мимо — всегда мимо, всегда направляясь куда-то ещё, — хилые деревья как будто кручинились, опечаленные тем, что их отвергают, ибо не было гнезд среди тонких ветвей и не звучали в них сладкие трели юности.

Женщина, жившая в доме, была тверда и сурова. Потому что иначе нельзя.

Сам мир стал суровым. Глядя вдаль поверх земли цвета ржавчины, женщина видела в мареве на горизонте нефтяные качалки. Они замерли уже очень давно. Их время закончилось. Электричество тоже отдало концы после великих бурь, аномальной зимней жары и землетрясений, от которых растрескалась пересохшая земля и раскололись пыльные дороги, и даже скалистые холмы на всем протяжении двадцати долгих миль до Дугласвилля почти изменили свои очертания, как представлялось жестким голубым глазам женщины, жившей в доме.

Её дни проходили в трудах и заботах. Она держала несколько кур и ела горькие яйца. Она ела много тушенки с фасолью и консервированных супов. Она выращивала карликовые помидоры цвета ржавой земли, почти безвкусные, но всё-таки это были помидоры, и она ими гордилась. Её сарай был заставлен бутылками с чистой питьевой водой, которой хватило бы до второго пришествия.

Все у неё было нормально.

Но иногда по ночам, когда она зажигала свечи в подсвечниках с жестяными отражателями, расставляла их по комнате и доставала из особенного сундучка старую пожелтевшую книжку, напоминавшую ей о мире, которого больше нет, её твердая оболочка могла слегка надломиться. Совсем чуть-чуть, тонкой трещинкой на скорлупе горького яйца.

И в этой комнате, при свечах, в запахе старой бумаги и старых мыслей, под шум одинокого ветра, что-то ищущего за окном, женщина чувствовала, как её сердце сжимается… медленно, медленно… и становится трудно дышать, и в глазах за стеклами очков копятся слезы, и ей приходилось откладывать книжку из страха, что влажные капли размоют слова.

Она была человеком жестким, но всё-таки человеком, не камнем.

О, этот мир! Этот печальный, жестокий мир. Неосторожный, небрежный мир. Мир упущенных возможностей и разбитых сердец.

Когда-то у женщины была семья. Муж и сын. Но оба погибли на войне. Ещё до того, как с неба упали горящие спутники. До того, как обрушились здания и изменилась погода. До того, как зима превратилась в лето и миллионы галлонов нефти сгорели над морем, задушенным черным дымом. До того, как исчезли многие рыбы, птицы и звери, каковых Бог повелел человеку беречь. Очень многие, да.

Очень многие.

В молодости ей хотелось большую семью. Они с мужем говорили об этом ещё до того, как для них прозвонили свадебные колокола. В большой семье — сила. В большой семье — счастье. Но так получилось, что у них был только один ребёнок, и он умер первым, на чужой земле. А потом умер и муж, потому что он был патриотом.

О, этот печальный, надломленный мир!

И когда стало казаться, что все закончилось, и все изменилось, и больше уже ничего не работало, и никто толком не понял, что именно победил, и каждый считал победителем себя, и они снова затеяли воевать, чтобы доказать свои правоту, и в конечном итоге сам мир опрокинулся и раскололся… даже тогда… это был ещё не конец.

Женщина сидела в центре круга из горящих свеч. Она сняла очки и потерла уставшие глаза.

Нет, это был ещё не конец. Хотя люди хотели конца, и придорожные проповедники изрекали свои пророчества, а сумасшедшие мужчины и женщины в венках из колючей проволоки влачились по сожженной солнцем земле, взвалив на спины тяжелые деревянные кресты… все равно это был не конец, и никто из страдающих душ не сумел бы сказать, когда переломанный старый мир прекратит своё мучительное вращение и рассыплется пылью веков.

Женщина решила, что завтра с утра съездит в город.

Ей нужно пополнить запасы консервов, тушенки и супа. Можно взять на обмен помидоры и яйца. Ей нужно увидеть людей. Так тому и быть.

Она убрала книгу обратно в специальный сундучок, где хранились все книги, задула все свечи, кроме одной, и ещё долго лежала, глядя в потолок, пока её голубые глаза не закрылись.

На следующий день было жарко. Очень жарко… жарче жаркого. Как и в любой другой день. Небо было раскрашено облаками. Солнце куда-то запропастилось. Женщина села на свой зелёный велосипед цвета мая.

Так она про себя шутила.

Дугласвилль — не ахти какой город, но все же там стояли дома. Там жили люди. Он был не совсем уж пустым. Женщина проехала на своём велосипеде цвета мая мимо свалки, где ржавели и гнили остовы автомобилей. Она давно перестала разглядывать их, давно перестала задумываться, как они раньше работали. Она направилась прямиком к магазину.

Поход в магазин всегда представлялся волнующим делом, потому что никогда не знаешь, что там найдешь. Наверное, раньше это была бакалейная лавка — судя по размеру торгового зала и размещению полок, — но сейчас там продавали все понемногу. Сотрудники магазина носили огнестрельное оружие, так что никто не пытался ничего украсть во второй раз. Но в магазине работали хорошие люди, они знали женщину и даже безвкусные помидоры, которые она привозила в рюкзаке за спиной, — это всё-таки лучше, чем ничего, потому что текстура и аромат тоже имеют значение. И яйца… ну, желтки у них желтые.

Женщине нравилось ходить по магазину. Иногда, когда ей было особенно одиноко, она приезжала сюда — не обменивать, а просто побродить. Она рассматривала старую одежду и ярлыки на ней. Рассматривала старые туфли и шляпы и пыталась представить, кто носил их раньше. Иногда она находила здесь книгу. Или часть книги, потому что жара и солнце беспощадны к бумаге. А новые книги не появлялись уже давно. Их перестали печатать задолго до того, как погиб её сын. На самом деле она даже не помнила, когда именно. Война стерла все, даже счастливые воспоминания.

Но женщине нравился магазин. И все, что там есть.

Товары в ассортименте, как их называли работники магазина. Зубная щетка, цветочный горшок, дверной коврик, игра «Скрабл»: никогда не знаешь, что люди, проезжавшие мимо, как последние птицы, оставят на здешних полках. Иногда она находила письма. Но все они были печальными, и она давно поняла, что их лучше не брать.

А в самом дальнем углу магазина громоздилась огромная куча вчерашнего дня.

Женщина всегда поражалась. Столько всего, в одном месте. Столько всего бесполезного и ненужного.

— Вот решил сохранить, — сказал ей работник магазина, встав у неё за спиной. — Можете называть меня сентиментальным.

Женщина кивнула.

Все эти компьютеры. Все эти — как их там называли? — лэптопы, и ноутбуки, и мобильные телефоны всевозможных размеров, от маленького до совсем крошечного, в ярких пластиковых корпусах. Женщина называла их штуковинами. Устройства для чтения электронных книг. Устройства, которые сами читают тебе книгу вслух, на любом языке, любым голосом. Устройства для просмотра кино… как там оно называлось?.. Ах да: в формате 3D. Она понимала, почему молодой человек решил их сохранить. В конце концов, они были красивыми. Когда-то они много значили для людей. А теперь пылятся, сваленные в кучу в углу. Мобильные телефоны лежат в бельевых корзинах.

Может быть, молодой человек собирал их специально? Вполне вероятно, что в давние времена батареи и внутренние детали могли бы на что-то сгодиться. Возможно, их выменял его отец. Никто не знает, откуда они взялись. Они просто здесь были, как могли бы быть где-то ещё. Где угодно.

Но без электричества и связи они мертвы. Даже лучшие из лучших, наикрутейшие из крутейших, с самым прекрасным дизайном и необъятной вычислительной мощью в корпусе карманных размеров… они все мертвы.

— У вас все хорошо? — спросил молодой человек.

Хотя он был намного моложе её, она ему нравилась.

— Все хорошо, — отозвалась она, но потом решила сказать ему правду: — В последнее время я плохо сплю. Ну, вы понимаете. В голову лезут всякие мысли.

— Да, понимаю. — Он пожал плечами. Он был худым, с хрупкими плечами, но у него на ремне висел большой револьвер в кобуре. — У всех бывают тяжелые дни.

— Да, — сказала она.

— Да, — повторил он, глядя себе под ноги.

— Мне нужно пополнить запас консервов, — сказала она, чуть погодя. — Есть что-то новое?

— Нет. Все то же самое.

Люди теперь ели меньше. Все стали худыми. Человек ко всему привыкает. Кусок хлеба может быть целым обедом. Обмакни его в суп — и у тебя будет пир. Но большинство людей помогали друг другу и делились с другими, когда могли. Паники не было. Насилие если и было, то очень мало. Те, кто жил по законам силы, давно уже сгинули. А те, кто остался, обрели худобу, миролюбие и терпение святых в ожидании конца.

— А хоть что-то новое есть? — спросила женщина, хотя и не собиралась об этом спрашивать. Слова вырвались сами собой, потому что она задумалась о своём одиноком доме.

— О! — воскликнул молодой человек, и его брови поползли вверх. — Есть кое-что новое! — Он забрался в дебри мёртвой электроники и поднял с пола картонную коробку. — Разумеется, он не работает, но…

— Здесь ничего не работает, — сказала женщина.

У неё было чувство, что он держит её за дуру.

— Ему не нужно электрическое питание, — сказал молодой человек. — В смысле было не нужно. Посмотрите какой.

Он достал из коробки что-то похожее на блестящую алюминиевую вазу, заостренную сверху и плоскую у основания, с маленькой чёрной дырочкой в центре и заводной рукояткой сбоку.

— Знаете, что это? — спросил молодой человек.

— Урна с чьим-то прахом? Или крупногабаритная мельница для перца?

Молодой человек улыбнулся кривой улыбкой.

— Это проектор сна, — сказал он.

— Проектор сна, — повторила она.

— Он самый. Я видел такие только на фотографиях в журналах — давным-давно, — но дед мне о них рассказывал. Он был… — Молодой человек помедлил, вспоминая полузабытое выражение. — Он был повернутым на компьютерах.

— У вас хорошая память, — сказала женщина. Она внимательно осмотрела странное устройство. Никаких соединений, никаких швов. Только чёрная дырочка и рукоятка. — А с виду вообще ничего особенного. А можно его как-то вскрыть и использовать под саженцы?

— Нет. — Молодой человек едва не рассмеялся, а потом вдруг посерьезнел. — Этот прибор… его создали специально для решения вашей проблемы.

— Моей проблемы? Какой проблемы?

— Бессонницы, — сказал молодой человек. — Вы ни разу не слышали о проекторах сна?

— Никогда в жизни.

— Ну… — Молодой человек взял проектор в руки и тоже внимательно его осмотрел. — Мне кажется, я помню. В основном они предназначались для жителей больших городов. Стоили очень дорого. Только богатые люди могли позволить себе эту роскошь. Я говорю о миллионах евро. Эти устройства… в каком-то смысле они были как волшебные лампы.

— Волшебные лампы, — повторила женщина и подумала, что этому парню явно напекло голову.

— Да. Нужно покрутить ручку. Вот так, смотрите. — Металлическая ручка провернулась бесшумно и плавно. — От вращения генерируется электрическая энергия. А потом… как я понимаю, потом он включается.

— И что делает? — Женщина тут же поправилась: — Что делал?

— Показывал картинку, запрограммированную лично для вас. И не просто картинку, а голограмму. Вы же знаете, что такое голограмма?

— Я старая, но не тупая.

— Прошу прощения, я не хотел вас обидеть. Он показывал голограмму, созданную лично для вас. Вот почему они были такими дорогими. Помню, дед говорил, что голограммы по большей части представляли собой виды природы, что-нибудь тихое и спокойное. Что-то, что помогает владельцу заснуть. Наверное, в больших городах было шумно и суматошно. Такой круглосуточный хаос, да?

— Слишком много раздражителей, — сказала женщина. — Люди к ним пристрастились. Как к любому наркотику. Вот что я помню.

— Все верно, — сказал молодой человек, как будто он тоже помнил, хотя откуда бы ему помнить?

— Ладно, — деловито проговорила женщина. — Давайте посмотрим, какие у вас есть консервы, и будем договариваться об обмене.

— Забирайте его себе, — сказал молодой человек.

— Что забирать?

— Его. — Молодой человек протянул ей проектор. Устройство, наверное, было легким, потому что молодой человек держал его одной рукой. — Я две ночи пытался его завести. Ничего не получилось.

— А мне зачем этот хлам?

— Он красивый. Вам так не кажется?

— Это просто ненужный хлам. Я приехала сюда за едой, а не за барахлом.

— Это произведение искусства, — неубедительно проговорил молодой человек. — Похоже на старую космическую ракету, мне кажется. И потом, может быть, он у вас заработает. Может быть, у вас получится его включить.

— С чего бы вдруг? — Голос женщины сделался жестче. Совершенно дурацкая штука. Дурацкий реликт из дурацких времен. — Как он вообще к вам попал?

— Как обычно. Заезжий торговец оставил коробку с вещами, и среди них был проектор.

— Он ни на что не годится, — сказала женщина и отвернулась.

— Возьмите, если хотите, — сказал молодой человек ей в спину. — Все равно он стоит тут без дела.

— Вот пусть и дальше стоит.

Женщина вынула из рюкзака помидоры и яйца, чтобы обменять их на консервы. Работники магазина всегда подавали обмен как выгодную для неё сделку, поскольку она была постоянным клиентом, и чисто по-человечески она им нравилась. Но они были явно из тех, кто своего не упустит, это уж точно. Она обменяла свои продукты на две банки тушенки «свинина с фасолью» и две банки ветчинного паштета — этого ей на какое-то время хватит.

Пора возвращаться домой.

Она ещё раз обошла магазин. Осмотрела все полки — не пропустила ли чего нужного, — хотя у неё уже ничего не осталось на обмен. Увидела знакомую женщину и её маленького сынишку. Остановилась и поболтала с ней пару минут, просто чтобы проявить дружелюбие. Потом пошла дальше и сама не заметила, как оказалась в дальнем углу, где была свалена в кучу старая электроника. Там женщина остановилась и долго смотрела на блестящую алюминиевую «ракету», на проектор сна, стоявший на колченогом карточном столике.

«Произведение искусства», назвал его молодой человек.

Женщина тихо фыркнула, раздув ноздри.

Хотя он действительно был красивым, если смотреть на вещи с такой точки зрения.

Может, получится отломать ручку и найти ей применение?

«Ненужный хлам», — подумала она. И все же… Сейчас не те времена, чтобы отказываться от того, что тебе предлагают. В следующий раз это может быть что-то ценное.

Женщина взяла в руки проектор — он был легким, как сновидения, словно внутри не скрывалось никаких механизмов, — и сунула к себе в рюкзак.

Она попрощалась с молодым человеком, с женщиной, с маленьким мальчиком, вышла на улицу, села на свой зелёный велосипед и поехала домой.

Она поставила проектор на комод в спальне. Но сперва рассмотрела его со всех сторон. Попыталась заглянуть в чёрную дырочку. Сунула туда палец. Кажется, там, в глубине, была линза, но палец до неё не доставал. Ветер вздымал пыль в темноте за окном, в комнате горели свечи, и женщина поставила проектор так, чтобы чёрная дырочка смотрела в комнату. Женщина ещё пару минут постояла, решая, что делать дальше.

Хотя это было вполне очевидно.

Она крутанула ручку.

И ещё раз.

И ещё.

Ручка двигалась плавно, почти без трения. И всё-таки она двигалась. Через какое-то время женщина отпустила ручку и отступила на пару шагов, ощущая себя круглой дурой, самой большой дурой на свете в этом печальном надломленном мире.

Ничего не произошло.

И не произойдет.

Проектор был мертвым.

Женщина поняла, что готова расплакаться. И она могла бы заплакать — на самом деле, — если бы не держала себя в руках. Потому что, хотя она ничего не ждала, ей все равно стало грустно. Проектор сна. Волшебная лампа. Что-то новое среди набившей оскомину повседневной рутины. Она позволила себе поверить, что, может быть — может быть, — ей удастся разбудить проектор. И он покажет ей цветущий луг под усыпанным звездами небом, и трава на лугу будет мягкой, так что сразу захочется лечь на неё и уснуть. Или голографический водопад, стекающий по гладким тёмным красивым камням в углу спальни. Или ночной пляж с волнами, набегающими на берег, и мерцающими далеко в море огнями кораблей. Или деревья, подбитые бархатом темноты, и птица, поющая среди ветвей — поющая лишь для неё одной.

Женщина все же расплакалась. Но лишь чуть-чуть, потому что разочарование и горе присутствовали в её жизни уже давно.

Она позволила себе надеяться. Это было большой ошибкой.

Женщина вытерла слезы, переоделась в ночную рубашку, открыла специальный сундук и достала оттуда хрупкую книжку, чья сила всегда поднимала ей настроение в такие долгие тёмные ночи, когда ветер дул отовсюду и раскачивал тщедушные деревья.

Женщина надела очки, улеглась в кровать и открыла книжку на первой странице. Она всегда открывала эту книгу на первой странице, потому что там была надпись.

Надпись такая: «Живи вечно!»

А под ней — имя автора, поблекшее и призрачное.

Число и месяц — уже почти неразличимые. И год: 1988.

Давным-давно, за сорок лет до её рождения.

Эта надпись всегда будила в женщине любопытство. Это радостное, в полный голос: «Живи вечно!». Может быть, это было какое-то особое сообщение? Может быть, кто-то однажды сказал это автору книги, и тот потом передал дальше — кому-то ещё? Ей почему-то казалось, что такие пожелания не хранят для себя одного. Их выкрикивают громко-громко, обращаясь в каждой живой душе в этом мире.

Женщина нашла рассказ, который ей хотелось прочесть. Рассказ об одном дне из жизни полностью автоматизированного дома, где уже не осталось людей, чтобы любить этот дом и чтобы быть любимыми им. Она начала читать, но в эту горчайшую из горьких ночей ей хотелось услышать человеческий голос… голос, заглушающий вой одинокого ветра… Она поправила очки, откашлялась, прочищая горло, и начала читать вслух.

Она успела прочесть лишь два-три предложения, а потом резко умолкла и оторвалась от книги.

Потому что с проектором что-то происходило.

Ещё до того, как увидеть, женщина это почувствовала.

Легкая дрожь? Шелест дыхания? Стук сердца?

Возможно, все вместе.

Черная дырочка на корпусе проектора зажглась электрическим синим светом.

В том месте, куда смотрела линза, в воздухе сгустилась голубоватая тень.

Она дрожала, дышала и улыбалась, обретая форму и плотность.

И вдруг оказалось, что в комнате стоит мальчик лет десяти, с каштановыми волосами, карими глазами и румяными, словно спелые яблоки, щеками. Он был в темно-красном свитере и белых хлопчатобумажных брюках с заплатами на коленях. Его теннисные туфли почернели от грязи, собранной на детских площадках.

Он улыбнулся ещё шире и сказал своим детским, мальчишеским голосом:

— Почитаешь мне книжку, пока тебе не захочется спать?

Женщина не шелохнулась. Не сказала ни слова.

Она не могла шевелиться. Не могла говорить.

— Только один рассказ, — попросил мальчик.

Она разинула рот, но ещё не обрела голос. Она видела, что он ненастоящий. Она видела, что его окружает ореол голубого света и, несмотря на его кажущуюся плотность, иногда его улыбку искажали легкие помехи, и на мгновение лицо кривилось, словно он пытался дотянуться до комариного укуса в том месте, куда дотянуться нельзя. Хотя комары стали сейчас столь же редки, как и птицы.

— Один рассказ, — повторил мальчик, без нетерпения, но с предвкушением.

Женщина все же сумела заговорить — тихим, дрожащим голосом.

— Один рассказ, — сказала она.

Мальчик сел на пол рядом с её кроватью. Уперся локтями в колени и обхватил подбородок ладонями. Весь — внимательное ожидание и большие карие глаза.

— Я… я продолжу читать тот рассказ, который уже начала, — сказала женщина, и мальчик кивнул: хорошо.

Она прочитала рассказ до конца. Она давно никому не читала вслух, и иногда её голос срывался. С непривычки она даже слегка охрипла, но все равно продолжала читать. А когда прочитала последнее предложение и оторвалась от книги, мальчик нахмурился и сказал:

— Жалко, что дом сгорел. Хотя, наверное, так и должно было закончиться. Дом был несчастлив, да?

— Да, — согласилась женщина. — Несчастлив.

— Тебе уже хочется спать?

— Нет, — ответила женщина. — Не хочется.

— Тогда, может быть, почитаешь ещё? — попросил мальчик и опять улыбнулся.

— Да, — сказала она. — Почитаю.

Следующий рассказ был о ракете, летящей к Солнцу. Мальчику очень понравился этот рассказ, и он попросил прочитать его ещё раз.

А потом, вопреки здравому смыслу, вопреки изумлению перед чудом, вопреки тайнам человеческой и электрической природы, женщина наконец зевнула и почувствовала, как её веки наливаются тяжестью.

— Теперь можешь спать, — услышала она голос мальчика. — Только сначала потуши свечи, ведь мы не хотим, чтобы этот дом тоже сгорел, да? — Он улыбнулся. — Это счастливый дом.

Он дождался, пока она не задула все свечи, кроме одной.

— Спокойной ночи, — сказал он, словно издалека. Он уже исчезал.

И когда от него осталась лишь голубая искорка в воздухе, женщина повернулась набок и разрыдалась, и её слезы превратились в безутешный поток, и этот поток унес её из реального мира в царство снов.

Женщина проснулась рано и первым делом принялась крутить ручку проектора.

Она позаботилась о курах и помидорах. Под жарким серым солнцем переделала все домашние дела. Съела банку тушеной свинины с фасолью и немного ветчинного паштета, намазанного на крекер. Выпила чашку воды из бутылки.

Потом опять покрутила ручку проектора сна.

Уже начав впадать в панику, женщина зажгла свечи и снова легла в постель с книгой. С той же самой книгой, с той же самой надписью на первой странице.

А что, если мальчик сегодня не появится? Как именно она заставила его появиться? Что она сделала, чтобы проектор сработал? Она не знала, но решила, что снова будет читать вслух.

Сегодня это был рассказ об апрельской ведьме, которой хотелось влюбиться.

Три предложения — и проектор для снов задышал. Его сердце забилось, его глаз открылся — и в комнате возник мальчик в красном свитере и белых брюках с заплатками на коленях.

— Почитаешь мне книжку, пока тебе не захочется спать? — просил он, улыбаясь.

— Да, почитаю, — сказала женщина.

— Хорошо! — обрадовался мальчик. — Я привел подружку!

Из его голубого сияния выросла светловолосая девочка с веснушками на носу. В розовом платье, симпатичная. С очень хорошей улыбкой.

Женщина сказала:

— Надеюсь… этот рассказ вас не напугает.

— Конечно, нет! — отозвался мальчик.

— Нет, мэм! — с серьезным видом покачала головой девочка.

Они сели на пол и приготовились слушать.

О, этот странный мир! Мир, недоступный человеческому пониманию. Мир, который проходит сквозь испытания, муки и боль — и все равно живёт дальше, как положено всякому человеку… день за днем.

Им понравилась история о ревуне. Очень понравилась. Мысль о чудовище из глубин, влюбившемся в зов туманного горна, который оно приняло за голос другого чудовища… кого-то она заставила смеяться, кого-то — плакать. Но история понравилась всем.

Всем детям. Всем, кто сидел на полу и слушал. Мальчикам и девочкам, совсем не похожим друг на друга, в разной одежде, из разных мест — были там и испанцы, и азиаты, и дети из каких-то совсем уже дальних краев, но все они знали английский и, конечно же, понимали, что она им читала.

Все больше и больше детей, с каждой ночью. Они вырастали из голубого сияния. Садились на пол и слушали. Слушали истории о банке, об озере, о скелете, о землянах, о толпе, о грохоте грома. Им очень нравились динозавры.

И однажды, в тихую ночь, когда ветер молчал, мальчик появился и сказал:

— Мамочка, почитаешь нам книжку, пока тебе не захочется спать?

— Конечно, я вам почитаю, плутишка, — ответила женщина с голубыми добрыми глазами. — Приводи всех, и начнем.

Днем женщина ездила с книгами в Дугласвилль. Позволяла солнцу касаться страниц. Она читала вслух жителям городка, и они соорудили навес, чтобы она сидела в тени. Люди со всей округи приходили послушать её и приводили с собой детей. И ничего другого ей было не нужно. Потому что люди любили её, а она — их, и они были нужны друг другу. Её вновь обретенная энергия и воля к жизни оказались заразны, в хорошем смысле. Им было некогда сидеть и ждать конца. Когда-нибудь он наступит, если наступит вообще. Столько всего надо сделать, придумать, восстановить. Попытаться хоть что-то исправить.

Но по ночам…

У неё были дети, её дети.

Сколько?

Сотни? Тысячи?

Очень много, очень.

Иногда женщина разрешала себе задумываться о том, что, может быть, это не просто голограммы и искры. Может быть, это души детей, которым ещё предстоит родиться. И когда они родятся, когда воплотятся в реальный мир, будут ли они помнить об этих историях, что она им читает, возникнет ли у них чувство, что они уже знают эти истории до того, как услышат их в первый раз? У неё у самой было чувство, что через этих детей эти истории будут жить вечно.

Голос ветра уже не казался таким одиноким. Жизнь была удовольствием, а не тяжким трудом. Быть может, когда-нибудь птицы вернутся. Быть может, деревья ещё наберут силу. Может быть, птицы снова начнут вить гнезда, и среди ветвей вновь зазвучат сладкие трели юности.

А тем временем в доме звучала нежная музыка детского смеха. Из дома лился поток электрического дыхания. В доме звучал голос женщины — сильный, твердый, наполненный радостью жизни, потому что ещё оставалось так много историй, которые надо прочесть.

Так много историй.

А что же сам дом?

Дом уже никогда больше не был одиноким.

Дом стоял прочно, и ему были уже не страшны никакие ветра.

По ночам голубое сияние освещало округу, словно мир, полный зажженных свечей.

Дом был счастлив.

И женщина тоже была счастливой, и сама женщина, и её дети, которые были уже сейчас и которым ещё предстояло родиться на свет, дети из всех маленьких городков, куда она приезжала с рюкзаком, полным книг, на зеленом велосипеде цвета мая.

Перевод: Т. Покидаева

Странная конфета

— Какая странная конфета, — сказал я.

— Да, я тоже заметила, — отозвалась Кэрол. — И Дженни тоже. Она сказала, что ни за что не станет есть такую. Положила её обратно. И сказала, что её можешь съесть ты. — Кэрол вяло улыбнулась, будто бы говоря: если осмелишься. Едва заметная улыбка — вот и всё, на что ей хватило сил в этот Хеллоуин. Год выдался не из лёгких.

— Хм, — протянул я, внимательнее приглядевшись к конфете, которую только что вытащил со дна мешка со сладостями. Маленькая мертвенно-бледная рука с пятью пальцами. Она поблёскивала так, будто была покрыта песчинками сахара, но наощупь оказалась совершенно гладкой. — Странно, — заметил я. — А откуда она, не знаешь? Случайно не из какого-нибудь дома с привидениями?

— Понятия не имею, — Кэрол села рядом на диван и прижалась ко мне. — Одно могу сказать точно: на ней нет обёртки, так что я никому бы не посоветовала её есть.

— Опасайтесь отравленной руки! — я бросил конфету обратно в мешок, который наша восьмилетняя дочь украсила летучими мышами, чёрными кошками, совами и ведьмиными шляпами, вырезанными из яркой цветной бумаги. Этой ночью Дженни в наряде сказочной принцессы ходила за конфетами в компании соседских зомби, призраков, Бэтменов, вампиров и говорящих тыкв. Она изрядно вымоталась и уже легла спать. А мы с её мамой решили порыться в мешке со сладостями, из которого Дженни уже выудила всю самую ценную «добычу»: маленькие шоколадные батончики — каждый в отдельной обёртке, — пакетики «M&M’s» и шоколадные кексы «Риз». Она у нас девочка смышлёная. Всё самое ценное она сложила в пакетик поменьше и убрала на кухонную стойку. Я не сомневался, что любую пропажу она непременно заметит. Так что о том, чтобы копаться в пакете с её «добычей» нечего было и думать.

Мы жили в маленьком городке. Но не слишком маленьком. В таком месте, где не так много улиц, не так много домов и где почти ничего не происходит. Но город был хороший, и соседи у нас тоже были хорошие. Этим вечером мы втроём — я, жена и дочь — вместе вышли на улицу и обошли много домов в поисках лучших сладостей. И, разумеется, на дне мешка со сладостями оказалась странная конфета, которую не решился бы трогать ни ребёнок, ни взрослый. Это неизбежная часть любого Хеллоуина.

Как я уже сказал, год выдался не из лёгких. В этом году на Хеллоуин было гораздо холоднее, чем в прошлом. А ещё немного темнее и намного тише. Обстановка была, я бы даже сказал, мрачной. Количество семейных фотографий в нашем доме сократилось. Вот так обстояли дела.

Мы с Кэрол обсудили наши планы на завтра. На субботу. Мы могли бы отдохнуть. Идти нам было некуда, никаких важных планов не было. Рано утром обещали дождь и похолодание. Совсем скоро зима. Я подумал о холодных днях, о деревьях без листьев и понял, что ещё не готов к этому.

Часы показывали почти полночь. Время фильма ужасов. Да-да, была у меня такая традиция. Каждый Хеллоуин ровно в полночь я выбирал из своей коллекции DVD-дисков какой-нибудь старый фильм ужасов. А дисков у меня было много. Кэрол устала за день, к тому же она всё равно не очень-то любила ужасы, поэтому я поцеловал её, пожелал спокойной ночи и, когда она стала подниматься по лестнице, полез в свою коллекцию в поисках фильма, название которого уже держал в уме. Нашёл: «Призрак дома на холме», первая версия 1963 года, чёрно-белая картина, от которой мороз по коже. Я уже смотрел его, и не раз. Последний раз — в прошлом году. Я хорошо его знал.

Я вставил диск в DVD-плеер, откинулся на спинку дивана и включил фильм. За окном уныло завывал ветер, будто кто-то оплакивал покойника. Да уж, обстановка под стать празднику. Если не считать, что Хеллоуин почти закончился, и все ведьмочки, чёрные кошки, вампирчики и призраки либо уже спали, либо готовы были вот-вот провалиться в мир грёз.

И когда я успел достать эту белую сверкающую руку из мешка?

Не помню, но это как-то произошло. Может быть, когда в фильме впервые показали дом на холме, эту прекрасную готическую обитель ужаса? Может быть. Но вот я уже поймал себя на том, что смотрю на странную конфету и гадаю, кто мог бросить её в мешок. Я понюхал её.

Пахло мятой.

«Элеонора… Элеонора… Оно знает моё имя…»

Отличный фильм. Но я держал в руке странную конфету — держал в руке призрачную руку, — и мне начинало казаться, что она не только красиво выглядит (пять длинных заострённых пальцев)… и не только приятно пахнет… а что, если она приятна и на вкус? Она вовсе не ядовита. Просто… не такая, как остальные. Необычная. Я никогда раньше таких не видел. Так что… поймите меня правильно, я вовсе не хотел отравиться, просто… это ведь всего-навсего конфета, только сделанная в форме человеческой руки. Разве это имеет какое-то значение?

Пан или пропал. Ну, это же просто смешно — бояться конфеты. То есть, я, конечно, не боялся. И откусил один палец. Хрустящий. Это определённо… мята? Нет, не совсем. Мятный привкус есть, но… кажется, туда добавлена корица? Или масло гвоздики? Вкус напомнил мне кое-что: восковые губы, я до сих пор помнил их вкус. Незабываемый, но… необъяснимый.

Ничего плохого не случилось. Я съел всю конфету. Хрустела она вполне приятно.

А теперь — драма, чёрно-белый ужас и одинокая страдающая душа, обитающая в доме на холме.

Как я уже сказал, время близилось к полуночи. Почти полночь. Ещё несколько шажков секундной стрелки, и очередной Хеллоуин останется в прошлом.

Вот только я уже не был в своей гостиной, я больше не смотрел фильм на большом экране.

Нет.

Я был в другом месте. Это произошло, когда я моргнул? Или когда отвёл глаза от экрана, чтобы посмотреть на часы? Или это случилось в промежутке между ударами моего сердца?

Это уже была не моя гостиная. Я стоял в какой-то другой комнате. Мне показалось, или в воздухе слегка пахло порохом? Комната была маленькая, будто бы гостиничная. Тёмная. Печальная. Окна плотно завешаны шторами, словно старые раны: зашиты, но не до конца излечены. Они выглядели так, будто уже долгое время сквозь них не проходил ни свет, ни жизнь.

У зашторенных окон на стуле сидел седовласый мужчина средних лет. На лоб ему свешивалась седая прядь. Он без любопытства взглянул на меня, а затем снова отвернулся. Его лицо оставалось в тени. Он заговорил:

— Скажи Мэгги, что она не виновата, — сказал он. — Скажи, что я любил её, но был слишком слаб. Я мог бы винить во всём этом азартные игры, я мог бы много что винить. Но винить я должен только самого себя. Она пыталась быть сильной за нас двоих, а я был слеп и не мог оценить этого. Передашь ей это? Передай ей, что она не должна винить себя за то, что я сделал… это был мой выбор. Маргарет Баллард, 309, вторая Южная авеню. Передашь ей?

— Да, — ответил я. Или мне только показалось, что я произнёс это? Маргарет Баллард, 309, вторая Южная авеню. — Да, передам.

Внезапно и человек, и стул, и вся комната вместе с окнами исчезли. Я оказался посреди извилистой дороги, по бокам которой возвышались деревья. Дул сильный ветер, и этот ветер подтолкнул меня в темноту. На обочине стояли двое, молодой парень с юной девушкой, им обоим было лет по шестнадцать-семнадцать. Они держались за руки и улыбались: очевидно, парочка влюблённых.

— Эй! — окликнул меня темноволосый кудрявый парень с горящим взглядом, — взглядом человека, который наслаждается своим бунтарством. Казалось, он готов был прорваться сквозь ветер и оседлать падающую звезду. Девушка тесно прижималась к нему, а он обнимал её так, что они практически слились в единое целое.

— Скажите папе с мамой, что всё хорошо, — сказал он. — Я слишком разогнался. Я идиот. Не сбавил скорость перед поворотом. Но нам так хотелось уехать, так хотелось! Ужасно хотелось. Скажите им, чтобы они так сильно не расстраивались, ладно? Скажите им, что мы любили друг друга… по-настоящему любили, такой любовью, о которой все мечтают. Мы ведь не могли просто взять и разлюбить друг друга, правда же? Скажите им, что мы до сих пор любим друг друга и всегда будем любить. Ладно? Майк и Энн Фрейзер, 622, Овербрук-роуд. Передайте им всё это и передайте то же самое родителям Линн. Джеральд и Кейти Баннерманн, 4114, Милвью-стрит. И ещё, скажите им… пусть они принесут сюда цветы. Ну, просто… тогда мы будем знать, что они нас услышали.

— Хорошо, — сказал я. Ветер то усиливался, то менял направление. Я увидел за спинами влюблённых вмятину на дереве и сломанные ветки. 622 Овербрук-роуд и 4114 Милвью-стрит. — Я всё им передам, — сказал я. Парень так нежно поцеловал девушку в лоб, что я поверил: да, они и правда до сих пор любят друг друга.

Я уже стоял на углу в деловом центре города. На всех светофорах горел зелёный свет, но на дорогах не было ни единой машины, потому что была полночь, Хеллоуин, и все в городе уже спали.

Все, кроме маленького темноволосого мальчика, который стоял на дороге и улыбался мне, будто своему знакомому. Кажется, я его тоже узнал, только никак не мог вспомнить имени, и, кажется, я что-то слышал о той трагедии, что произошла здесь в мае.

— Скажите маме, что мне жаль, но я больше не смогу быть главным мужчиной в доме, — сказал он. — А ещё, пусть она перестанет сидеть дома одна, пусть снова знакомится, встречается с людьми. Когда меня сбила машина, мне было совсем не больно. Это был просто несчастный случай. Я бежал, хотя не должен был здесь бегать. Но скажите маме, что я не хочу, чтобы она опускала руки, не хочу, чтобы она пошла за мной. Я мечтал полетать на самолёте, но никогда не летал, и… когда это случилось… я почувствовал, будто летаю. Скажите ей, что я люблю её и хочу, чтобы она жила, как раньше. Пусть снова играет в бинго, вдруг опять выиграет джек-пот? Мэри Уолдрен, 744 Кларк-стрит. Только стучитесь посильнее, она обычно сидит в дальней части дома и может не услышать.

— Обязательно, — заверил я его. 744 Кларк-стрит. — Я всё передам.

В ту же секунду декорации снова изменились. Я стоял в Мидпойнт-парке, где светили все фонари, а на лавке сидел седой старик. На нём был тёмный костюм и белая рубашка с тонким чёрным галстуком. Он сидел, выставив ноги перед собой, и выглядел вполне довольным.

— Ну и ну, — вздохнул он. — Время — такая штука. Ох, боже мой. Что за жизнь! — он посмотрел на меня и улыбнулся. — Была жизнь и у меня, — доверительно добавил он. — Скажите Тедди, что его дедушка Николас никогда его не забудет. Ни за что! Он ещё совсем маленький и ничего не понимает. Джон с Эми пытались объяснить ему, но — нет… он попросту не способен понять. Скажите ему, что дедушка Николас хочет, чтобы он вырос большим и крепким, чтобы научился бросать мяч далеко-далеко. Тот футбольный мяч, который я ему подарил. Он знает. Скажите ему, что я в хорошем месте, что я очень скучаю и никогда его не забуду, что всё идёт так, как и должно. Ах, да, передайте Джону и Эми, чтобы сделали бассейн, Тедди будет рад. Джон и Эми Филлипс, 2561, Вайсрой-сёркл. Вы всё поняли?

— Да, — ответил я. 2561, Вайсрой-сёркл. Понял.

— Вот и всё, — сказал он. — Вам пора домой.

Я проснулся? Или пришёл домой пешком? Я вернулся домой откуда-то издалека?

Не знаю, как, но я оказался на диване перед большим экраном. Хеллоуин закончился. На часах было уже семь минут первого ночи. Снаружи снова выл ветер, и я, судя по всему, решил отправиться спать, потому что я выключил телевизор и DVD-плеер и пошёл наверх. По пути я размышлял о своём необычном сне… странно, но я отчётливо помнил все адреса, что и кому я должен сказать. Странно… но ещё более странным было то, что я всё ещё чувствовал мятный привкус во рту. Я подумал: пять пальцев на призрачной руке — пять призраков, с которыми я встретился.

Я заглянул к Дженни. Она крепко спала, хотя по крыше стучали капли дождя. По привычке я заглянул и в пустую комнату. Затем пошёл в спальню, где спала Кэрол. От усталости у меня хватило сил только на то, чтобы снять обувь. Кэрол устроилась рядом со мной, вздохнула, и я тоже уснул, как только мысли о призрачной руке и пяти призраках постепенно исчезли.

Во сколько раздался звонок в дверь? Рано. Было всего семь утра.

Я встал, а Кэрол нетвёрдо села в постели и сказала:

— Кто бы это мог быть?

— Не знаю, — ответил я, направляясь к двери под очередную трель звонка, — но кто бы это ни был, надеюсь, у него есть веская причина.

На пороге стоял худой мужчина чуть за тридцать со светлыми рыжеватыми волосами и выражением решимости на лице. Шёл небольшой дождь, поэтому на нём была тёмно-зелёная куртка, ткань которой не пропускала капли воды, заставляя их скапливаться на поверхности. Стёкла его очков тоже были покрыты крошечными капельками.

Я открыл дверь — возможно, чересчур резко, — и спросил:

— В чём дело?

— Крис Паркер?

— Да. Чем обязан? — Я услышал, как сзади ко мне подошла Кэрол, зевая и потирая глаза. Да уж, отличное начало субботы, в которую мы собирались отдохнуть!

— Мистер Паркер, — сказал мужчина. — Она просила передать, что у неё всё хорошо. Она сказала, что ей больше не больно… и что она хочет, чтобы вы знали, как сильно она вас любит. Вас обоих, — добавил он, посмотрев на Кэрол.

— Что? спросила Кэрол. — О чём вы?

Я слушал. Я был потрясён. Но я продолжал слушать.

— Она сказала, что не жалеет об утраченных волосах. Ерунда — так она сказала. И ещё… она хотела передать Дженни… она надеется, что Дженни получила хорошую добычу.

— Что? — Кэрол вцепилась мне в руку. В глазах у неё стояли слёзы. Я обнял её и крепко прижал к себе. Мы стали единым целым, как те влюблённые, с которыми я недавно встретился. В эту секунду мы были нужны друг другу как никогда.

Бет, наша старшая дочь, покинула нас в апреле. Ей было пятнадцать лет. Рак. Весна выдалась невесёлой. И год выдался не из лёгких. Семейных фотографий поубавилось, потому что мы потеряли одного из членов нашей семьи.

— Кажется, это всё, — с этими словами мужчина развернулся, спустился с крыльца и направился к своей машине. Но вдруг замешкался и обернулся, стоя под дождём. Он сказал:

— Ах, да. Вот ещё что. Она сказала, что там… где она сейчас… нет одиноких.

Он сел в машину.

И я позволил ему уехать.

Я позволил ему уехать, так и не спросив, не нашёл ли он случайно в мешке со сладостями, которые принесли его сын или дочь, странную конфету с запахом мяты. Я позволил ему уехать, так и не спросив, не съел ли он ту конфету, и каким по счёту пальцем на ней был я.

Он сел в машину и уехал прочь.

Кэрол положила голову мне на плечо, она дрожала, потому что, хотя она и не понимала, что происходит, она понимала, что мы только что получили сообщение от духа, который в эту хеллоуинскую ночь находился где-то на грани между миром живых и миром мёртвых. Духа, который не хотел никого напугать, а хотел лишь избавить своих близких от боли, горя и чувства утраты, пусть лишь на малую толику.

Я чётко помнил все адреса, которые мне дали, и все сообщения, которые должен был передать.

Я нежно поцеловал Кэрол в лоб. «Мы всегда будем любить друг друга», — подумал я.

Затем я сказал ей, что должен съездить кое-куда, это очень важно, и что они с Дженни могут поехать со мной, если захотят, и тогда по дороге я попытаюсь рассказать им о том, что случилось прошлой ночью и что это была за странная конфета.

И я попытаюсь объяснить им, в чём заключается миссия, которую я должен выполнить. Миссия сердца и души. Миссия милосердия. Миссия любви, не знающей границ. Пять разных домов на пяти разных улицах нашего города — города, где почти ничего не происходит.

Перевод: А. Домнина

Белый

За Рассом Трусдейлом пришли в тот момент, когда он досматривал «Конана», потягивая имбирный чай с травами.

Тихо, словно тени, они проникли в его квартиру через парадную дверь; трое мужчин, облаченных в черные костюмы с капюшонами и маски, будто кошки в ночи, проскользнули по узкому коридору прямо в гостиную. Прежде чем Расс успел закричать, они заклеили ему рот скотчем и аккуратно вытащили из кресла с откидной спинкой, стараясь не пролить ни капли чая и не издать ни малейшего звука, который может насторожить соседей, затаившихся за стенами, окрашенными в серый цвет.

Они заломили ему руки за спину и стянули запястья чёрными пластиковыми наручниками. Ничего, что он одет в красную клетчатую пижаму: там, куда его ведут, одежда не имеет значения. Расс слабо пытается сопротивляться, но рука в чёрной перчатке, сжимающая ему шею, намекает, что лучше вести себя спокойно; в его голове пульсирует кровь, штаны намокли от мочи, и он становится податливым, как пластилин. Эти люди — профессионалы с железными нервами.

Ему на голову надевают чёрный мешок. Сначала ноги его не слушаются, и его приходится тащить силой, но затем один из профессионалов бьет его под колено — аккурат по нервам, и вспышка боли заставляет плохого мальчика слушаться старших. Он идёт туда, куда они заставляют. Куда-то вниз, вниз. Левой ногой он задевает что-то металлическое. В его охваченном ужасом мозгу мелькает мысль, что на голени останется синяк. И дальше — вниз, вниз. Открывается дверь автомобиля, Расса заталкивают в холодный салон, где чьи-то руки хватают его за плечи и с силой опускают на колени, дверь захлопывается — похоже на фургон, думает Расс; да, это и есть фургон, и он трогается с места.

Вперед и вперёд. Как долго они едут? Пятнадцать минут, двадцать? Вперед и вперёд, без остановок. Расс задумывается: почему фургон не останавливается на светофорах? Рука в перчатке треплет его по правой щеке, будто бы с сожалением. «За что? За что? За что?» — скотч превращает его слова в неразборчивое мычание, к тому же никто его не слушает.

«Это фильм ужасов, — думает Расс. — Настоящий. Здесь нет ни вампиров, ни зомби, ни духов умерших. Но это фильм ужасов, и я в нем главный герой».

Он не имел ни малейшего понятия, за что в эту октябрьскую ночь его вытащили из теплой и уютной квартиры. У него нет ни больших денег, ни богатых родственников. Он не брал в долг у уличных спекулянтов. Врагов у него тоже нет, насколько ему известно. Он не делал ничего плохого.

Тогда за что?

Фургон замедляется. Колеса подпрыгивают на «лежачих полицейских». Четыре раза. Затем фургон останавливается, открывается дверь, и Расса вытаскивают наружу, и в этот раз на его шее уже заранее держат руку — на случай, если он решит сопротивляться, поэтому он и не пытается — все равно без толку. Он высокий и худой, весит чуть больше семидесяти килограммов, а люди, которые его схватили, сильны как футбольные нападающие или профессиональные борцы на закате карьеры. С ним обращаются, как с мешком соломы. Сопротивляться бессмысленно.

— Пошел, пошёл, пошёл, — кричат ему в ухо. Слышится эхо, и Расс понимает, что они, судя по всему, на какой-то закрытой парковке или где-то под землей. Пятнадцать-двадцать минут езды от его дома… Бесконечно далеко.

Расс идёт вперёд. Его не подталкивают, но слишком замедляться тоже не позволяют. Они действуют твердо и эффективно, они носят ботинки, которые стучат по бетону: клац, клац, клац. Новая нота: звенит брелок на ключах. Отпирают замок. С легким скрипом открывается дверь. Расса ведут вверх по лестнице. Расс чувствует, что в воздухе пахнет сигаретами и дезинфицирующим средством, а от него самого исходит едкий сладковатый запах страха. Под ногами что-то хрустит, будто костная стружка.

Вверх и вверх. Два лестничных пролета. Три пролета, четыре. Отпирают ещё одну дверь. Руки, ведущие Расса, не жестоки, но и не милосердны. Они будто говорят: «Это всего лишь бизнес, парень, всего лишь бизнес. Мы делаем своё дело, и делаем его хорошо, мы не хотим портить себе репутацию, так что, будь добр, делай то, что мы говорим, а иначе нам придется выбить тебе зубы».

Его заталкивают в комнату, судя по звукам и ощущениям, довольно маленькую.

— Итак, — раздается голос. — Вот вы и на месте.

Эти слова прозвучали так, будто за ними вот-вот последует продолжение, нечто вроде: «Добро пожаловать, дорогой друг», или «Устраивайтесь поудобнее, я принесу попкорн». Но голос молчит. Это не единственный голос: ещё один, монотонный, официальным тоном произносит: «Мы его взяли, он в белой комнате».

Руки отпускают его.

С глухим стуком захлопывается дверь. В замке поворачивается ключ.

Щелк.

Ужасный звук.

Расс Трусдейл со связанными за спиной руками, заклеенным скотчем ртом и мешком на голове, стоит и ждёт. Пол под ногами холодный, очень холодный. Он ждёт, но ничего не происходит. Он долго стоит, не осмеливаясь пошевелиться. Через некоторое время начинает плакать, из-под мешка раздаются приглушенные скотчем всхлипывания, но если даже в комнате кто-то есть, они молчат.

Время идёт. Сколько прошло, час? Время теперь не имеет значения. Он ждёт и ждёт, боясь пошевелиться. Чувствует, что за ним наблюдают. Если он шевельнется, им это может не понравиться. Но если он не будет двигаться, они поймут, что он послушный мальчик, что он будет их слушаться, что он хочет, чтобы это недоразумение разрешилось — и тогда он отправится домой, домой, домой.

И поэтому он стоит неподвижно так долго, как только может.

Наконец, он не выдерживает: всего лишь переносит вес тела с одной ноги на другую и натыкается бедром на что-то твердое. Похоже на край стола. За ним кто-то сидит? За ним кто-то сидел все это время? «Простите, — думает он. — Что бы я ни сделал, что бы вы обо мне ни думали, простите. Прошу вас, прошу вас, прошу… это какая-то ошибка… прошу… умоляю…»

В дверной замок вставляют ключ. Под удушающим мешком по лицу Расса стекают капли пота. Дверь открывается. Он дрожит, чувствуя по движению воздуха, как кто-то вошёл — явно не один человек. Дверь снова захлопывается с таким грохотом, что Расс подпрыгивает. «Не к добру это», — думает он. Звук зловещий, он словно говорит: «Теперь ты в нашей власти».

С его запястий снимают наручники. Прежде чем он успевает потереть затекшие руки, по его одежде скользит острое лезвие. Секунда — и он стоит совершенно обнаженный. Затем его толкают в кресло. Чья-то грубая рука хватает его правую ладонь и с силой прижимает к столешнице. Этот человек легко переломает в его руке все кости, если захочет. С его рукой совершают какие-то манипуляции: пальцы расставляют широко друг от друга. Расс стискивает зубы и мычит от боли, но манипуляции продолжаются. Теперь берутся за левую руку. Его тело обматывают скотчем, приматывая его к стулу и фиксируя левую руку к боку. На это требуется много времени и скотча. Они хотят убедиться, что он не сможет высвободиться. Пот стекает по лицу Расса ручьями, в его голове мелькает мысль, что ещё немного — и он захлебнется в своём мешке. «Пожалуйста, — мысленно умоляет он, — пожалуйста».

Дело сделано.

— Хорошо, — произносит кто-то. Дверь открывается и снова закрывается, на этот раз тихо.

— Представление начинается, — объявляет другой голос.

С головы Расса снимают мешок.

Ему в глаза бьет белый свет двух ярких прожекторов. Ослепленный, он жмурится изо всех сил. Перед ним за двухметровым столом сидят двое, чьих лиц он не может разглядеть. Он смотрит по сторонам и видит стены, покрытые белой глянцевой плиткой, отражающей свет. Потолок тоже белый и блестящий. Он будто попал в рот, где только что до блеска начистили зубы. В воздухе сильно пахнет дезинфицирующим раствором. «Дурной знак», — думает он, пока его глаза пытаются привыкнуть к свету.

Кто-то за его спиной протягивает руку и так резко срывает скотч с его рта, что Рассу кажется, что ему чуть не оторвали губы. Руку убирают, и Расс пытается оглянуться, но шея не поворачивается так далеко назад, чтобы он мог что-то разглядеть; человек за его спиной находится для него в слепой зоне.

— Рассел Джей Трусдейл, — произносит один из сидящих за столом. Голос мужской, спокойный. Таким голосом обладают менеджеры по продажам — льстецы, способные заговорить зубы кому угодно.

— «Джей» означает «Джеральд», верно?

— Я не должен здесь находиться, в чем дело, это какая-то ошибка, я ничего не…

— Тс-с-с, — перебивает его «менеджер». — Помолчите минутку, Рассел. Давайте успокоимся и будем вести себя подобающе.

— Богом клянусь, я ничего не знаю, у меня ничего нет, ради всего святого, я не должен быть…

Рука профессионала давит на болевую точку у него на шее, и боль заставляет Расса замолчать. Слезы наполняют его глаза и стекают по лицу.

— Тихо, — говорит мужчина. — Давайте-ка минутку поразмышляем о наших грехах.

Наконец, с его шеи убирают руку.

Расс ничего не говорит. Он тяжело дышит, сердце бешено стучит; скосив глаза, он замечает, что растопыренные пальцы его руки привязаны проволокой к гвоздям, торчащим из крышки стола. Он пытается пошевелить рукой, приподнять её над столом хоть немного, но тот, кто делал работу, хорошо знает своё дело.

— У нас возникла проблема, — продолжает человек. — Думаю, вы знаете, о чем идёт речь, Рассел.

— Я не знаю, клянусь, выслушайте меня, просто послушайте…

«Стоп, — говорит он сам себе. — Так будет только хуже. Остановись. Дыши, дыши, дыши. Пот попал в глаза. Дыши, черт возьми! Успокойся… попытайся вспомнить. Тише, тише. Думай. Давай ещё раз. Тише».

— Произошла большая ошибка, — говорит он голосом, который даже он сам ни за что не узнал бы.

Тишина. Где-то работает вентилятор? Расс слышит тихое жужжание.

— Ошибка, — повторяет незнакомец. — Он говорит, это ошибка, — он будто разговаривает с кем-то другим, кто тоже находится в комнате. Он наклоняется вперёд, но лица по-прежнему не видно из-за прожекторов. — Рассел, мы никогда не совершаем ошибок, — по его голосу слышно, что он слегка улыбается. — Знаете, я могу обидеться.

— Я не должен находиться здесь, — говорит Расс. — Я просто сидел дома, смотрел телевизор. Я уже собирался спать…

— Мне плевать, Рассел. Почему меня должны волновать ваши привычки: когда вы смотрите телевизор, когда вы ложитесь спать? Никому из присутствующих здесь это неинтересно.

— Послушайте… прошу вас… Откуда вы знаете, как меня зовут? В чем дело? Я могу все исправить!

— Вы говорите, что можете исправить? Я вас правильно понял?

— Да. Конечно. Я могу…

— Для этого мы вас сюда и пригласили. Чтобы все исправить. Иначе вы бы по-прежнему сидели дома, смотрели телевизор и готовились ко сну. Мы ничего не делаем без причины. Это была бы пустая трата человеко-часов.

— Исправить что? — спрашивает Расс. — Что я должен исправить?

— Все, — отвечает «менеджер» самым спокойным тоном. — Все, что вы только что пообещали исправить.

— У меня нет денег, — говорит Расс. — Ладно, в прошлом месяце я немного перегнул палку с кредитами и купил посудомойку, но я расплачусь, клянусь, я…

— Прекратите клясться, — мягко отвечает незнакомец. — Это вам ничем не поможет.

Расс думает, что начал раздражать его, а этого он совсем не хочет. Он меняет тактику.

— Я хочу все исправить. Что бы это ни было. Я просто… я просто хочу знать, кто вы такие и почему я здесь.

— Вы здесь потому, что я так захотел. Я — тот, кто хочет, чтобы вы находились здесь. Все просто, не так ли?

Рассу кажется, что он разучился дышать, он не может вздохнуть, он вот-вот потеряет сознание.

— Слушайте… пожалуйста… я не сделал ничего плохого. Я просто сидел в своей квартире.

— Угу.

— Вы не могли бы убрать свет? Я так ослепну.

Долгое время все молчат. Человек за столом не двигается, прожекторы остаются на месте.

— У вас, — произносит менеджер, — возникли некоторые проблемы.

— Проблемы? Какие проблемы?

— Необходимо кое-что исправить, и вы только что вызвались это сделать. Теперь… Рассел, я хочу задать вам вопрос и хочу, чтобы вы как следует подумали, прежде чем ответить. И ответ должен быть честным, все ясно?

— Да. Ясно. Что вы хотите узнать?

— Хорошо, — «менеджер» произносит это таким тоном, будто хвалит непослушного ребенка. — Вопрос следующий: что находится между красным и синим?

— Что?

— Именно об этом я и спрашиваю. Что находится между красным и синим?

— Я не… — Рассу кажется, что его сейчас стошнит, рвота подступает к горлу, и ему приходится несколько раз сглотнуть. — Я не понял вопроса.

— Тогда я повторю. Что. Находится. Между. Красным. И. Синим?

— Я не знаю, я вас не понимаю! — «Американский флаг, — проносится в его голове, — конечно! Вот что он имеет в виду». — Белый! — Расс едва не выкрикивает это. — Между красным и синим находится белый!

Тишина затягивается. Где-то крутится вентилятор, разгоняя тяжелый воздух.

— Вы же знаете, что ответ неверный, — говорит «менеджер». — Рассел, кажется, мы начали не очень хорошо, не так ли?

— Белый! На флаге Америки между красным и синим находится белый! Разве вы не это имели в виду?

— Нет, — отвечает он. — Хорошо, давайте так. Вы работаете специалистом по обработке данных в НСР [29], верно?

— Да.

— Как давно вы там работаете и чем конкретно занимаетесь?

— Проверяю данные. Числа. Ну, где-то… восемь лет. Вот и все. Я проверяю числа по контрольным листам.

— Хм. И вы занимаетесь этим на протяжении восьми лет. Ваша работа не кажется такой уж значимой.

— Но этим я занимаюсь. Это моя работа. Этим я…

— Вы серьезно относитесь к своей работе? — спрашивает человек. — У вас есть ощущение, что вы приносите кому-то пользу?

— Да. Думаю, да. То есть… Кто-то же должен этим заниматься. Но больше я ничего не делаю, только сверяю списки с числами, — Расс осмеливается задать вопрос. — Что с моей рукой? Что вы собираетесь делать?

— Вопрос не в том, что я собираюсь делать, Рассел. Вопрос в том, что вы вынудите меня сделать. Вы готовы сотрудничать?

— Конечно. Клянусь… то есть, да. Но этот свет… пожалуйста, вы не могли бы подвинуть эти лампы?

— Нет, Рассел, не мог бы.

Некоторое время незнакомец молчит; он просто сидит и слушает тишину. Затем прочищает горло и спрашивает:

— Что находится в ячейке номер девять-семь-семь-два в камере хранения Центрального вокзала [30].

— Что?

— Рассел, если вы не будете отвечать на прямые вопросы, вы меня разозлите. Повторяю: что находится в ячейке номер девять-семь-семь-два в камере хранения Центрального вокзала?

— Не знаю… я… я вообще ничего не знаю ни о какой ячейке на Центральном вокзале.

— В самом деле?

— Да! Богом клянусь, не знаю!

— Давайте первый, — говорит «менеджер», и мужчина, стоящий в слепой зоне Расса, включает электронож и ловко отрезает указательный палец Расса, прямо под костяшкой.

В жизни каждого бывают моменты, которые называют точкой невозврата. Это означает, что вы перешли черту, которую иногда не следует переходить, потому что пути назад уже нет. Расс только что достиг этой точки невозврата через невыносимую жгучую боль, и крик, вырывающийся из его груди и эхом разносящийся по этой белой комнате страха, свидетельствует о том, что домой он уже никогда не вернется.

— Тс-с-с, — говорит «менеджер». — Сделайте глубокий вдох. Я подожду.

— О, боже мой, о боже… ох… я ничего не… господи… я ничего не делал… — Кровь льется ручьем. Пахнет медью, и Расса всё-таки тошнит прямо на колени.

— Видите, — говорит ему человек наставительным тоном, будто отец сыну. — Ни к чему весь этот беспорядок. Это ненормально. Я это ненавижу. Если ответите на вопрос, вы… ну, мы, разумеется, не отпустим вас домой, но мы отвезем вас в более приятное место, где вы сможете хорошо выспаться. Как вам?

— Я ничего не делал! — через боль начала прорываться ярость. — Господи боже… вы меня что, совсем не слушаете?

— Я не слышу того, что мне нужно. Отдохните минутку, расслабьтесь и придите в себя. К тому же я не выношу вида и запаха крови. Меня от этого тошнит.

Превозмогая пульсирующую боль, Расс понимает, что звук вентилятора теперь стал громче. С его подбородка капает пот. На столе повсюду брызги крови. Обрубок его указательного пальца дергается. Его снова рвет, но на этот раз немного.

— О, господи, — шепчет он. — Пожалуйста…

«Менеджер» говорит:

— Тогда сосредоточьтесь. Вечером пятого числа на углу Мэдисон и Тридцать третьей, рядом с продуктовым магазином, вы встречались с человеком. Как его зовут?

— Какой ещё человек? Не встречался я ни с каким человеком! И я не знаю там никаких магазинов!

— Вас видели профессионалы, Рассел. Как я уже сказал, мы никогда не ошибаемся. А на этих людей можно положиться. Послушайте, все, что мне нужно — это одно имя. Понимаете?

Расс утвердительно трясет головой. С его лица при этом слетают капельки пота. Он на грани обморока. Желудок совершает очередное сальто, но «менеджер» терпеливо ждёт. Расс думает, что, раз ему нужно лишь имя, он скажет ему имя, и тогда пытка прекратится.

— Джо Фрэнквитц, — говорит он наугад.

Незнакомец смеется. Искренне, громко смеется, будто услышал забавнейшую шутку.

— Рассел, — укоризненно произносит он, в то время как из-за сияющих прожекторов надвигается жар. — Вы же знаете, что это не то имя. Давайте средний.

Электронож вгрызается в средний палец Рассела, но, прежде чем он успевает закричать от боли, его мозг отключается.

Ему на лицо брызгают холодной водой, и он приходит в себя. Он начинает всхлипывать, но сдерживает рыдания. Такого удовольствия он им не доставит. Боль пожирает его, слезы струятся по щекам — но удовольствия он им не доставит.

— Господа, — говорит «менеджер», — теперь он пытается нам противостоять. Взгляните на него. Видите, какой взгляд? Мы разбудили зверя, не так ли, Рассел?

— Это ошибка, — Расс охрип от боли. — Вы схватили не того.

— Все так говорят, — звучит ответ. — Рассел, мы дадим вам пару минут, чтобы успокоить зверя. У нас есть нож, а у вас — пальцы. Вернее, то, что от них осталось. Но у вас есть и вторая рука. А ещё локти и плечи. Видите, мы запросто решим проблему. После чего мы отправимся домой, выпьем горячий шоколад, поцелуем своих жен и заглянем в спальни к детям. Все дело именно в них, Рассел, в этих спящих детях. Мы не хотим, чтобы такие люди, как вы, беспокоили их сон, совершали вещи, которые плохо скажутся на их будущем. У всех присутствующих здесь есть семьи. Вы отвечаете на наши вопросы — вы покидаете эту комнату. Вы не отвечаете… что ж, комнату вы в любом случае покинете, но в этом случае способ вам не понравится. Так что сделайте глубокий вдох, пусть ваш разум прояснится, и ответьте на следующий вопрос: второго числа текущего месяца в девять часов в баре на окраине Хилтона вы передали кому-то сверток. Кому?

Настала очередь Расса смеяться. Из его ноздрей брызнула слизь.

— Я не… никаких свертков. Я никогда… Я никогда не был в баре на окраине Хилтона.

— Мы уже знаем, кому вы передали сверток, Рассел. Нам просто нужно подтверждение. Ладно, как насчёт фамилии? Вот упрямец! Хотя бы инициалы?

— Д. Ж., — говорит Расс.

— Господа, и у нас есть победитель! Лишился двух пальцев, и по-прежнему пытается сопротивляться.

— Р. Х., — говорит Расс.

— Невероятно, — говорит «менеджер».

— П. К., — продолжает гадать Расс. — С. Б… С. Р… В. Г… А. М…

— А, к черту, — говорит «менеджер». — Жгут готов?

Рассу кажется, будто кто-то отвечает «да».

— Терпеть не могу эту часть. Все эти брызги. Ладно, приступим.

Жужжит нож. Он врезается в правое запястье Расса, и внезапно его правая рука свободна; из раны хлещет кровь, он смотрит на свою изуродованную руку и теряет сознание, будто тяжелый камень погружается в темную воду.

К его лицу что-то прижимают — что-то похожее на пригоршню снега. Придя в себя, он отплевывается и воет от боли. Обрубок правой руки обработан и перевязан, и теперь на столе распластана его левая рука, беззащитная, с широко расставленными пальцами.

— Я из-за вас пропускаю футбольный матч, Рассел, — говорит «менеджер». Он явно раздражен упрямством непослушного мальчика. — А ведь я большой фанат «Джетс».

Расс опускает глаза. Может ли он говорить, испытывая такую боль? Он пытается, но ничего не выходит.

— Хотели что-то сказать?

Расс пробует ещё раз, собрав все оставшиеся силы.

— Вы, — хрипит он, — взяли не того. Клянусь… клянусь Марией и Иисусом.

— Похоже, у нас здесь глубоко религиозная душа, — говорит незнакомец, обращаясь к своим безмолвным коллегам.

— Я не сделал… ничего… плохого. Я сверяю числа. Вот и все. — С неимоверным усилием Расс поднимает голову прямо к безжалостному свету. — В чем дело… Что я, по-вашему, сделал?

— Это было бы нечестно, не так ли? Давать вам подсказки. Нет, не думаю.

— Прошу вас… скажите. Что я сделал?

— Отвечайте на мои вопросы, тогда я отвечу на ваши. Когда вы в последний раз были на переправе на Статен-Айленд?

— Не помню. На переправе? Вроде бы… кажется, в апреле или мае.

— Ох, Рассел! Хватит уже! А как же во вторник вечером?

— Нет. Вы ошибаетесь. В прошлый вторник я весь вечер был дома, — он сглатывает, по-прежнему пытаясь справиться с болью. — Я каждый вечер провожу дома.

— Во вторник, — продолжает «менеджер», — в восьмом часу вечера вы сели на паром в Статен-Айленд вместе с пожилым бородатым мужчиной. При себе у него был чемодан. Как звали этого мужчину и что лежало в чемодане?

— Это нечестно, — шепчет Расс. — Я уже ответил на вопрос. Теперь ваша очередь.

— О, я вас обманул. Собственноручно дать вам оружие против самого себя? Ну уж нет. Я повторяю: как звали старика и что было у него в чемодане?

К своему удивлению, Расс с презрительной ухмылкой отвечает:

— Авраам Линкольн. Геттисбергская речь.

«Менеджер» слегка наклоняется вперёд. Расс слышит, как что-то трещит, будто полиэтиленовая пленка.

— Вы, — раздается голос из самого центра прожектора, — выиграли суперприз. За то, что не сказали нам абсолютно ничего, вы получаете… — он делает неопределенный жест правой рукой.

Расс вздрагивает от звука бензопилы у себя за спиной.

Снова трещит полиэтилен: двое мужчин за столом прикрывают лица прозрачной плёнкой.

Звук бензопилы приближается. Запах бензина перекрывает все остальные запахи — рвоты, пота и ужаса.

— Пожалуйста, — умоляет Расс, загнанный в ловушку лучами прожекторов. Обрубок правой руки безнадежно дергается в воздухе. — Прошу вас… в чем я виноват?

— Вы существуете, — говорит «менеджер», но Расс едва ли слышит его слова из-за шума приближающейся пилы.

Все заканчивается быстро.

Человек с бензопилой — настоящий профессионал, у него большой опыт. Это не составляет ему труда. Это его работа.

Кровь заливает полиэтилен и белые стены. Кровь брызгает на потолок и стекает по полу. Кровь заполняет все пространство, — кровь, которая бьет из самой середины тела Расса Трусдейла, разрубленного пополам. Кровь, кровь, кровь, а над ней — бледное лицо с застывшей гримасой ужаса, лицо, которое будет мучиться своим последним вопросом до тех пор, пока время не сотрет с него плоть. Или пока это не сделает огонь в печи крематория, расположенного в подвале этого здания, через каких-то пятнадцать минут.

Ещё один человек исчез из этого странного мира. Несчастные одиночки исчезают каждый день.

Все кончено, пила умолкает, человек с голосом менеджера по продажам выключает прожекторы и говорит своим спутникам:

— Что ж, друзья, стоит отметить… у этого человека богатый внутренний мир.

Все смеются. Это случается не так часто, но все же иногда случается, и каждый раз он говорит одно и тоже.

— Я бы сейчас пива выпил, — говорит он им. — Холодненького. Нужно обмыть. Кто со мной?

Все согласны. А кто платит?

— Разумеется, я, черт вас побери, — говорит он и вздыхает так, как вздыхают люди, выполнившие свою работу, несмотря на трудности. — Следующий все нам выложит, — уверяет он и поводит плечом, словно сбрасывая навалившийся вес.

Все уходят, и в комнате появляются двое уборщиков в оранжевой спецодежде и респираторах; они уносят разрубленное пополам тело. Его части они складывают в полиэтиленовый мешок и везут на каталке со скрипучими колесиками к лифту цокольного этажа. Дело сделано, и четверо нелегальных иммигрантов принимаются орудовать тряпками; они работают до тех пор, пока комната не принимает свой первозданный, чистый и сияющий, белоснежный вид.

Перевод: А. Домнина

УНЧЖ ИНК

Итак, в 9 часов 30 минут одного октябрьского вечера Даг Дженнингс стоял там, где ему сказали стоять, — в Ньюарке, штат Нью-Джерси, на парковке, которую огораживал сетчатый забор с витками колючей проволоки поверху. Попасть на парковку и выехать с неё можно было только мимо считывателя кредитных карт. По сторонам от Дага виднелись огни нескольких магазинчиков, однако в большинстве своём вокруг маячили лишь тёмные постройки отчаявшегося города: пустые раковины и покрытые граффити — этим языком озлобленных и обездоленных — стены.

Даг стоял так, как ему было велено, — лицом к багажнику своей машины, которую он загнал на свободное место, предварительно убрав оттуда оранжевый дорожный конус, про который ему сообщили заранее. Во внутреннем кармане его пиджака лежал простой конверт без подписи, внутри конверта — пять тысяч долларов сотенными купюрами.

Даг ждал. Где-то минут через пять он услышал шум подъезжающей машины. Его предупреждали, чтобы он стоял на месте и не двигался. Машина остановилась. Открылись и захлопнулись две автомобильные дверцы.

— Обернитесь, мистер Дженнингс, — послышался слегка приглушенный молодой голос.

Даг подчинился. На двух мужчинах, припарковавших свой чёрный «мерседес» сразу за машиной Дага, были надеты хэллоуинские маски — те самые, сквозь которые можно видеть, но при этом нельзя разглядеть лиц. Все равно, что сквозь дым смотреть. Оба мужчины были одеты в джинсы, черные куртки и бейсбольные кепки тёмных тонов.

— Пароль, — произнес тот, кто велел Дагу обернуться.

— Атака, — ответил Даг.

Вперед шагнул второй мужчина.

— Карточка, — сказал он, и Даг отдал ему карточку.

Оба незнакомца носили черные перчатки.

— Деньги, — прозвучал следующий приказ, и Даг отдал конверт.

— Хорошо, — произнес первый. Он подождал, пока его напарник пересчитает наличку, подсвечивая купюры карманным фонариком, поскольку лампы на стоянке еле-еле разгоняли темноту.

— Все верно, — последовал вердикт.

— Послушайте, — сказал Даг. — То есть… Я должен спросить… Откуда мне знать, что дело выгорит?

— Мы вам это гарантируем. Если непосредственные результаты вас не устроят, послезавтра вечером вы сможете встретиться с нами здесь же в то же самое время. И тогда вы получите назад половину своих денег.

— Хорошо… но… я бы желал внести ясность. Я не хочу никого насилия. Это совсем не то, что мне нужно.

— Мы знаем, что вам нужно, — сказал второй человек в маске. — Это наша работа.

— Здесь наши дела закончены, — проговорил второй незнакомец.

Не сказав больше ни слова, они сели обратно в «мерседес». Пока они отъезжали, Даг успел скользнуть взглядом по номерному знаку: Мичиган.

Он вывел свою машину с парковочного места, затем снова выбрался наружу и поставил дорожный конус туда, откуда взял, — как и должен был поступить согласно полученным ранее указаниям. Расплатившись кредитной картой за недолгую парковку, Даг покинул стоянку через открывшиеся металлические ворота и направился обратно в Манхэттен, где жил со своей девушкой Клариссой на Западной 39-ой улице.

Я все делаю правильно, говорил он себе, пока вел машину. Да, уверен, что правильно. Я не мог допустить, чтобы все продолжалось в том же духе. Нельзя было дать этому ублюдку сорваться с крючка. Ну уж нет. Ни в коем, блин, случае. Когда он об этом думал, его руки сильнее сжимали рулевое колесо: ярость была ещё слишком свежа.

Все началось сегодня утром, в офисе. «Рог изобилия»… Пятьдесят сортов попкорна и все время появляются новые…Чпок-чпок-чпок… Доставим его вам сегодня же вечером, где бы вы ни были… Рекламное агентство заполучило для своих ТВ-роликов Анджелину Джоли… Она обожает попкорн… Кто бы мог подумать?

Но этот ублюдок… Этот Джейсон Шеффли… Он его подставил. Отнял работу по управленческому учету, которой Даг занимался больше года… Этот мерзавец повсюду распускал о нем лживые слухи… О да, это однозначно делал Шеффли… Будто бы Даг пьет на работе (абсолютная ложь, черт возьми!) и прочие нелепицы… А ещё Шеффли был из тех скользких, пронырливых выпускников Йеля, которые могут продаться кому угодно — например, Марку Юрбину, главе бухгалтерского отдела… И вот теперь Даг застрял в своей рабочей ячейке, в то время как Шеффли обзавелся табличкой с именем на двери и кучей дополнительных денег в придачу, а Даг с Клариссой лишились возможности переселиться в лучшее жилье.

Да, подобное, конечно, случалось. Бизнес есть бизнес. В такой корпорации ты либо идешь по головам, либо тебя сотрут в порошок. В своё время Даг сумел сорвать продвижение Линка Алкотта и Джейн Салины — но почему бы и нет? Раз им не хватило смекалки, пусть сидят, где сидели, и не рыпаются.

Даг поделился своей злостью на Шеффли с несколькими людьми, которым доверял, выплеснул всю скопившуюся в кишках кровавую ярость. Хоть иногда нужно кому-то довериться, даже в корпорации головорезов. В общем, этим утром он обнаружил у себя в рабочей ячейке, на столе, белую визитную карточку с незатейливой надписью: «УНЧЖ ИНК.» На обратной стороне карточки кто-то чёрной гелевой ручкой вывел слово «АТАКА», а ниже приписал номер телефона с кодом Манхэттена.

Даг приступил к работе, но продолжал посматривать на карточку. «УНЧЖ ИНК.» «АТАКА». Телефонный номер. Что это, черт возьми, значит? И кто это здесь оставил? Он встал и обвел взглядом привычное окружение. Джейн коротко на него посмотрела, Роджер и Алан — тоже, Линк не удостоил вниманием.

Так кто же? Кто-то из этого офиса? Или из другого? И зачем?

После обеда любопытство взяло над ним верх. Он набрал номер на своём мобильнике.

— Пароль, — произнесла ответившая на вызов женщина.

Он колебался.

Женщина положила трубку.

Даг посидел какое-то время, раздумывая. Затем снова набрал номер.

— Пароль, — потребовал женский голос.

Даг медлил.

Женщина сказала:

— Этот номер будет отключен через пять секунд.

— Атака! — услышал Даг собственный голос, настолько спокойный, насколько позволяло дрожащее от нервов горло. — У меня здесь визитка… Атака… Все верно?

— Минутку, — попросила женщина.

Он снова стал ждать. В динамике наяривали AC/DC — «Highway To Hell».

— Имя? — Теперь на линии был какой-то мужчина.

— Даг…

— Не ваше имя, мистер Дженнингс. Имя цели.

— Цели? Что значит «цели»?

— Кого вы желаете уничтожить?

— Что?

— Вы позвонили в «Уничтожь Инкорпорейтед». У вас есть пять секунд, чтобы указать мне цель. В противном случае звонок прервется, а ваш пароль станет недействительным.

— Уничтожить? То есть… как?

— Это наша работа. Прощайте, мистер…

— Джейсон Шеффли! — выпалил Даг. — Вот кого я хочу уничтожить. Шеффли. Ладно… А теперь… Это что, какая-то долбаная шутка?

— Публичный деятель, благотворитель или частное лицо?

— Что? Парень. Обычный парень.

— Я перезвоню, — сказал мужчина и отключился.

Что за куча безумного дерьма, подумал Даг. Го-о-споди Иисусе! «Уничтожь Инкорпорейтед»? Ага, конечно!

Мобильник Дага зажужжал.

Экран телефона сообщил: «НОМЕР НЕИЗВЕСТЕН».

Даг колебался. Его вдруг охватили страх и отчасти — странная эйфория. Он нажал прием.

— Даг Дженнингс, — произнес Даг. На сей раз более спокойно.

— Вот ваши инструкции. — Голос принадлежал другому мужчине, был более глубоким.

Голос объяснил Дагу, куда ему следует подъехать к 9 часам 30 минутам вечера, что делать и что принести.

— Пять тысяч? — Даг с трудом удержался от смеха. — Вы издеваетесь? Это что, развод или типа того?

— Вы хотите уничтожить Джейсона Шеффли, который работает в компании «Рог изобилия» в одном отделе с вами и проживает на Западной 76-ой улице, в доме номер 216, в квартире 14. У вас на это свои причины. Пять тысяч долларов — наша стандартная ставка за частное, не публичное лицо. Если вы не желаете продолжать…

— Стойте, стойте. Подождите. За что именно пять тысяч долларов?

— За уничтожение Джейсона Шеффли. Окончательное и бесповоротное.

— Вы имеете ввиду…эээ… убийство?

— Есть более надежные способы.

— Какие, например?

— Давайте я не буду спрашивать, как вы производите ваш попкорн в карамели, а вы не будете спрашивать, как мы добиваемся своих целей.

Попкорн в карамели, подумал Даг. Самый ходовой товар «Рога изобилия». Этот парень уже успел навести справки о компании.

— Так вы с нами или нет? — спросил мужчина.

По дороге домой, после встречи в Ньюарке, Даг пытался придумать, как объяснить Клариссе, зачем он снял пять тысяч баксов с их совместного счета. Другой причиной для раздражения — очень веской причиной — было то, что Кларисса, будучи графическим дизайнером в «Мэйсиз», зарабатывала больше него, так что благодаря ней деньги, ушедшие к Шеффли, все равно были бы у Дага.

Даг невольно скрипнул зубами. Неужто он свалял дурака? Или всё-таки нет? Уничтожить Джейсона Шеффли, окончательно и бесповоротно… И тогда вакансия снова будет открыта, верно?

Да, верно.

Они с Клариссой — его смуглой красавицей, как он её называл, потому что её семья была родом из Эфиопии — прикончили вегетарианский ужин (Кларисса великолепно готовила вегетарианские блюда), выпили бутылку вина, немного посмотрели «Нетфликс», занялись любовью, а потом забурились спать, пока поутру будильник не затянул свою птичью трель. Даг ни словом не обмолвился ни о деньгах, ни об этом деле вообще. Ему пока что не хватало на это духу.

Наступило одиннадцать часов, а Джейсон Шеффли до сих пор не вошёл в офис своей обычной, вальяжной походкой. Он опаздывал уже на два часа, а Марк Юрбин терпеть не мог опозданий… Это сообщил Ричард, секретарь мистера Юрбина, молодой паренек с чёрными, уложенными гелем волосами, который носил «ботанские» очки в роговой оправе и владел целым гардеробом одежды прямиком со страниц «GQ».

— Привет, Ричард, — сказал Даг после похода в кофейню. — Что там стряслось с Джейсоном?

— Ну… — вздохнул Ричард. — Сегодня утром мистер Шеффли столкнулся с некоторыми трудностями. Он звонил Марку и все рассказал. Это просто трагедия.

— Правда? — Даг почувствовал, как у него быстрее забилось сердце. — Эм… Может, расскажешь?

— Кто-то… изуродовал его новенький «порш». Да… Прямо в якобы охраняемом гараже. Измазали краской всю машину и прокололи четыре колеса. А после… Он рассказал, что у него были проблемы с кредитками, когда он попытался расплатиться за эвакуатор.

— Ого, — произнес Даг.

Сердце стучало… стучало… стучало…

— Да… И самое странное… Испорченными оказались все его карты. Надеюсь, я не лезу не в своё дело, однако я должен сказать, что утро у мистера Шеффли выдалось весьма трагичным.

— Да уж, — произнес Даг, кивая головой. — Трагичным.

Отходя от стола Ричарда, он ощущал на себе внимательные взгляды Джейн, Роджера, Алана и Линка. Заметил ли кто-нибудь из них его улыбку — хотя бы мельком? Кажется, нет.

Даг решил, что сделал, пожалуй, одно из лучших капиталовложений в жизни. Вечером он пригласил Клариссу на ужин, и они поели индийской еды.

На следующее утро, в одиннадцать часов, Джейсон Шеффли все ещё не объявился. И что-то явно было не так. Даг заметил, как Ричард несколько раз заходил и выходил из кабинета Юрбина, и видок у него при этом был несчастливый. Гордон ван Николсон, большой начальник из Дании, стоявший за «Рогом изобилия», скрылся в кабинете Юрбина, а когда вышел, тоже выглядел недовольным.

Спустя какое-то время Дагу удалось подобраться к Ричарду.

— Эй, что происходит?

— Не могу сказать. Сейчас не время трепать языком, Даг.

— Что-нибудь с Джейсоном?

— Мне нельзя об этом рассказывать. Прошу, Даг, отстань.

— Конечно. Я понимаю. Но послушай-ка… Разве все мы здесь — не одна большая семья. То есть… я серьезно: я думаю о нас не иначе, как о семье. Поэтому, если что-то случилось с Джейсоном, это в каком-то смысле случилось с каждым, кто работает в этом офисе. Со всеми нами.

— О нет! Это не так! — возразил Ричард, а затем снял очки и стал протирать их линзы синей салфеточкой.

И пока его голова была опущена, он совсем тихо проговорил:

— Помнишь, как прошлой зимой Шеффли, — на этот раз никакого «мистера», отметил Даг, — якобы ездил на лыжный курорт в Аспен? Ну… похоже, Марк выяснил, что на самом деле Шеффли был в Боулдере на… — Ричард оглянулся, чтобы убедиться, что дверь кабинета Юрбина по-прежнему закрыта. — … На слете злобных ненавистников ЛГБТ движения. У Марка есть доказательства — фотографии. Они с вебсайта этих животных. Да… Лицо Шеффли можно рассмотреть прямо там, в толпе. Он держит в руках плакат, на котором написано… В общем, кое-что отвратительное.

— Фотографии? — спросил Даг. — Фотографии с Шеффли?

— Весьма четкие фотографии. Сегодня утром Марку позвонил молодой человек, который в прошлом был членом этой отвратительной группировки, пока не осознал, что сам гей и что все это было… ну… ты понимаешь… помрачением рассудка. Он живёт прямо здесь и входит в число наших клиентов. Так что он решил поступить по совести — на случай, если Шеффли скрывает своё истинное лицо… И, бог ты мой, неужели он всегда был таким!?

— И что же говорит Джейсон?

— А что он может сказать? Марк говорит, что Шеффли пытается найти все корешки билетов и вещи для поездки в Аспен. Тем не менее он вполне мог побывать и в Боулдере. Он старается доказать, что невиновен. Но зачем, во имя всего святого, кому-то выдумывать нечто подобное? И его лицо — оно ведь прямо там, на снимках! Вывод: если хоть что-нибудь из этого выйдет наружу, это возымеет ужасные последствия для компании. Так что заклинаю вас, мистер Дженнингс, держите все в тайне.

Даг кивнул. Мистер Дженнингс. Ему это нравилось.

— Самое время прикусить язык, — сказал он Ричарду, с огромным трудом удерживая губы от ухмылки.

Марк Юрбин был геем. И это означало, что здесь, на этой работе, Джейсон Шеффли был уничтожен. Окончательно и бесповоротно. Ещё до пяти часов дня шмотки Джейсона вышвырнут на улицу. Ух ты! Вот это поворот! Шеффли мог сколько угодно трясти квитанциями и приносить извинения, однако в Аспен он отправился один — хотел поразвлечься с молоденькими лыжницами. Круто… «УНЧЖ» справились с домашним заданием. Дело у них спорилось, и, если они не сбавят обороты, то вскоре на двери углового кабинета будет висеть новое имя.

Он как раз обдумывал, куда бы сегодня вечером сводить свою смуглую красавицу, чтобы отпраздновать («просто ради грядущих благ, сладенькая»), когда его телефон завибрировал. Номер был незнакомым — звонили из клиники «Эмпайр-стейт».

— Даг Дженнингс, — представился Даг. — Чем могу помочь?

— Мистер Дженнингс, — донесся из динамика ядовитый женский голос, — очень любезно с вашей стороны — наконец взять трубку. Мы четыре месяца пытались связаться с вами. Вы что, не проверяете электронную почту и не отвечаете на звонки?

— Простите, а вы по какому поводу звоните?

— По поводу баланса на вашем расчетном счету. Он, как вам хорошо известно, сэр, давно не пополнялся.

— Эммм… о каком счете речь?

— О восьми тысячах долларов, которые вы задолжали за свои медицинские процедуры. Мне их вам перечислить?

— Дамочка, вы меня с кем-то путаете. У меня есть личный врач, и я никогда прежде о вас не слышал.

— Что ж, это весьма необычно, — произнесла она, — поскольку я сейчас сижу перед компьютером и просматриваю записи о вас. Тут есть ваш номер телефона и домашний адрес. Вы ведь живете на 39-ой Западной улице, в доме номер 451, в квартире 19-Би, верно? Здесь также отображается длинный список всех тех раз, когда наш коллекторский отдел пытался связаться с вами через режим автодозвона.

— Быть того не может. Со мной никто не пытался связаться, никогда.

— Сэр, — ответила женщина, — компьютер утверждает обратное.

— Ха! — произнес Даг. — Ну, ладно. Это какой-то лохотрон. Я кладу трубку.

— Мы ожидаем выплаты одной тысячи долларов в течение десяти дней. Если вы не выполните данное требование, мы будем вынуждены…

Даг надавил на красную кнопку, и на этом все закончилось.

Гребаный абсурд! Впрочем, сегодня его ничто не сможет вывести из себя. Тем более какая-то мелкая путаница… или развод, чем, разумеется, и был этот звонок.

По пути домой, пробираясь через пробки, Даг восхищался действенностью «Уничтожь Инкорпорейтед». Сначала они выяснили, что Марк Юрбин — гей (как и его секретарь). Затем выяснили, куда Шеффли ездил отдыхать, и серией отфотошопленных снимков связали его с тем слетом в Боулдере. Наняв актера, который должен был запустить цепную реакцию, они взломали учетные записи «Рога изобилия», чтобы тот парень оказался клиентом компании. Даг не сомневался: они смогли влезть в отчеты о поездке Шеффли и добавить туда суточное пребывание в каком-нибудь из отелей Боулдера, что совпадало с датой проведения слета.

Очень умно, очень эффективно.

Даг понимал, что для Шеффли все было кончено. Возможно, этой ночью парень вышибет себе мозги. Пустая трата пули, конечно. Но что поделаешь…

Когда он вошёл к себе в квартиру, Кларисса сидела на диванчике. Просто сидела, сжимая в руке страничку из блокнота. Однако её лицо… оно было… напряженным… неулыбчивым. И она даже не взглянула Дага, когда он подошел к ней, чтобы поцеловать. По правде говоря, она от него отстранилась.

— Ой-ой, — сказал Даг. — Неужто я позабыл об очередной дате?

Они съехались три месяца назад, и Кларисса хотела, чтобы Даг отмечал с ней каждый их совместно прожитый месяц. Так он до сих пор и делал.

— Сегодня кое-что случилось, — сказала Кларисса, когда он опустился на диван. Она по-прежнему глядела мимо Дага, строго перед собой. — На ноутбуке. — Кларисса махнула рукой в сторону стоявшего на рабочем столе ноутбука. Они оба пользовались им, выполняя кое-какую работу на дому. — Сначала я решила, что это — всплывающая реклама. А затем до меня дошло: это уведомление.

— Да… Это странно. И что за уведомление?

Кларисса опустила взгляд на блокнотный листок и прочла то, что увидела на экране:

— Уважаемый Любитель Черных Шлюшек 293… срок вашей подписки скоро истечет. Ваши друзья с «БЧК. com». — Её глаза поднялись на Дага. — Ну?

— Что «ну»?

— Я зашла на этот сайт. Не знала, куда попаду. Когда-нибудь слышал о «Больших Черных Красотках точка ком».

— А? Конечно, не слышал. Я не…

— Даг! — резко произнесла она. — Ты отлично знаешь, что это.

— Прости, но нет. По названию похоже на…

— …порносайт, — сказала она. — Я думала, это какая-то ошибка… думала… Не знаю, что я думала. Затем я стала просматривать твои папки. Я просто… Просто почувствовала, что должна это сделать.

— И снова странно, — сказал Даг. — Ну, и что же ты…

— Я нашла твою скрытую папку, — оборвала она его. — Ту, что находится внутри другой папки, которая находится внутри ещё одной папки. Все эти видео… Эти чернокожие женщины… что творят ужасные вещи. — Её глаза внезапно наполнились слезами. — О боже, Даг… о боже… Вот, значит, кем ты меня видишь? Черной шлюшкой?

— Что? Ангел мой… Тут какая-то ошибка! Должно быть, это…

— Эта дрянь — на ноутбуке! — У неё дрожал голос. — На ноутбуке, которым я пользовалась три месяца! На тех видео стоят временные отметки… Мы тогда ещё даже не встретились. А последнее скачано два дня назад! О господи! Господи! — Она расплакалась. Затем вскочила и швырнула блокнотный листок Дагу в лицо. — Я тебя вообще знаю? Хоть когда-нибудь знала? Этого я принять не смогу. Я завтра же съезжаю отсюда. Она направилась в спальню. Даг поднялся и схватил её за плечо, однако она стряхнула его руку и с ужасающей яростью произнесла: — Я тебе не шлюха. А вот ты — больной на всю голову.

Потом она скрылась в спальне, и Даг услышал, как щелкнул замок.

Он стоял посреди комнаты.

Его словно громом поразило. Хорошенько так.

«Уничтожь Инкорпорейтед».

Кто-то натравил их на него.

Дага чуть не вырвало. Сердце пустилось вскачь. Кто-то в офисе… Кто-то… Линк, или Джейн, или кто-то, кого он растоптал.

Сегодняшний звонок. То был первый шаг. А теперь — вот это. В тот поддельный код пользователя они поместили дату его рождения — 29/3. Дьявольский штришок.

Он глянул на свои часы. Рука дрожала. Они сказали, что если его не удовлетворит результат их работы, то сегодня вечером, в половину десятого он сможет встретиться с ними на парковке в Ньюарке. У него хватало времени, чтобы добраться туда и выяснить, кто пытается его уничтожить. Выяснить… остановить их… остановить это безумие… все ещё можно исправить… да… да… нужно все исправить… нужно попасть на ту парковку… срочно.

Во время своей безумной гонки от Манхэттена до Ньюарка он обдумывал то, как они все это проделали… Выяснили, что Кларисса чернокожая… Что приходит домой на час раньше него… Узнали о её привычке сидеть за ноутбуком и просматривать рецепты вегетарианских блюд. Они поместили в ноутбук папку, полную всякого дерьма… Если Кларисса наткнется на неё — отлично. Если нет — папка все равно будет там. Ждать, пока её найдут. У них были программы слежения… психологи, предсказывающие тот или иной поступок человека… опытные хакеры… В их распоряжении имелись все инструменты для уничтожения. Все что от них требовалось — это посадить зернышко. Всего лишь зернышко. А затем можно сесть поудобнее и наблюдать, как прорастают уродливые шипы, убивающие человека.

К 9:30 он уже был на парковке, которую окружал забор из сетки рабица с проложенной поверху колючей проволокой. Со всех сторон маячили громады тёмных зданий и какие-то развалины. Наконец они появились — приехали на чёрном пикапе. Оба были в масках, и, как только их ботинки коснулись растрескавшегося бетона, Даг с криком выскочил из машины:

— Кто хочет меня уничтожить? Кому это нужно?

Не двигаясь, они стояли на месте. Затем один из них спокойно спросил:

— Вы довольны результатами по Джейсону Шеффли?

— Я должен знать… Кто пытается меня уничтожить?

— Вы довольны, мистер Дженнингс?

— Ладно… Да да да… Я доволен… Но кто это со мной делает? Ради бога! Скажите мне! — Его хриплый голос почти сорвался на крик.

Два человека в масках молча забрались обратно в пикап. Даг бросился за ними. Он увидел номерной знак: Пенсильвания. Пока Даг кричал и молотил рукой в борт пикапа, затянутая в чёрную перчатку рука водителя спокойно вставила карточку в считывающее устройство. Металлические пропускные ворота поднялись и опустились. А затем от пикапа остались только два красных задних фонаря, стремительно уносящиеся прочь.

У Дага подкашивались колени. Он должен вернуться в Манхэттен и уговорить Клариссу не расставаться с ним. Нужно рассказать ей всю историю целиком… Она ему поверит. Да, непременно поверит. Он её заставит.

Даг скормил считывающему устройству кредитную карту, и в ответ оно выдало: «ОТКАЗАНО».

Он попытался ещё раз. «ОТКАЗАНО».

Попытался снова с другой картой. «ОТКАЗАНО».

Он опробовал свою дебетовую карту, и получил уведомление «НЕДОСТАТОЧНО СРЕДСТВ».

Аппарат не принимал наличных, только кредитные или дебетовые карты. Даг ошеломленный сидел в машине.

Потом у него зажужжал мобильник. Звонил его отец. Из их семейного дома в Индиане.

— Даг! — послышался полный страдания голос отца. — Господи боже, Даг! Зачем ты это сделал?

— Что? Ты о чем?

— Твой дядя Пол наткнулся на это в сети. Сынок, оно расползается как вирус!

При любых других обстоятельствах слова отца могли бы показаться забавными, но тут он произнес:

— Твоя мать увидела это… У неё был сердечный приступ. Я сейчас в больнице. Боже мой, Даг, зачем ты это сделал? Твоя мать уничтожена! Слышишь? Ты её…

Телефон Дага вырубился.

Просто вырубился. Черный экран. Никакой сети. Ничего.

Словно лунатик, он выбрался из машины. Даг не знал куда ему идти и что делать. Однако он должен был куда-то пойти, должен был что-то сделать.

Бросив машину, он, пошатываясь, прошёл между воротами и забором и оставил парковку позади. Он что, плачет? Сказать точно Даг не мог, потому что ужас вцепился в горло мёртвой хваткой и едва не задушил его.

Он тащился вперёд, в темноту меж разрушенных зданий. В город, который никогда прежде не казался ему таким безлюдным, таким чужим и таким уничтоженным.

Перевод: Е. Лебедев

Кровь победит Голливуд

— Стать миллионером — это большой риск, положу я вам, — сказал мужчина с зажатым между зубами мундштуком, инкрустированным драгоценными камнями. Он закурил «Голуаз», передвинул мундштук, улыбнулся и пожал плечами. — Разумеется, я и так уже стал, много раз, снова и снова, но лишний миллион не сделает мне больно, ja?[31]

Хозяин кабинета с рубиново-красным ковром на полу и окнами, выходившими на оживлённую поутру Мелроуз-авеню, сидел по другую сторону стола, пытаясь отстраниться от густого дыма турецкого табака этих французских якобы сигарет. Казалось, его осаждали ароматные волны оттоманских янычар. Сам он хранил верность «Честерфилду». Его сигарета по-американски вежливо тлела в белой мраморной пепельнице, стоявшей по его правую руку.

— «Доложу», — поправил гостя Бош Циммерман, глава «Биг зет продакшн», для которого этот кабинет был раем и адом одновременно.

— Pardonne moi?[32]

— «Доложу», а не «положу». Ваш английский…

— О, razbira se[33]. Я говорю на шести языках.

Циммерман потянулся за сигаретой. В бриллиантовом кольце на мизинце отразился осколок запоздало заглянувшего в окно сентябрьского солнца и расцвел, как киношный прожектор.

— Вам следовало бы освежить язык.

— Я всегда освежаю, — ответил гость, сверкнув зубами. — И чищу. Идеально.

Телефон на столе Циммермана зазвенел, нарушая неловкое молчание. Потом ещё раз зазвенел, и ещё.

— Эва! — крикнул он в закрытую дверь, но — ах да — его секретарша вышла на перекур, как только проводила гостя в кабинет. Циммерман нажал на мигающую красную кнопку на аппарате и поднял трубку. — «Биг зет продакшн». — (Гость курил свой «Голуаз» и слушал, чуть наклонив голову набок, уголки его губ растянулись в лёгкой улыбке.) — Привет, Джек, как там мой фаворит? Да… Я знаю, что есть сложности. Нет-нет, я с ними разберусь. Правильно. Я займусь этим сразу, как только… да, наверное, ещё раньше. Клянусь могилой отца. Ты же меня знаешь. Я человек слова. Всё в порядке, не о чем беспокоиться. Хорошо. Обсудим позже.

Циммерман положил трубку, и тусклые глаза на осунувшемся лице уставились на гостя.

— Я предполагаю, — почтительным тоном сказал тот, — что вы говорили с мистером Джеком Николсоном?

— С Джеком Де Лукой, моим букмекером. А теперь букте… то есть будьте… сэр… давайте перейдём к цели вашего визита. Что вас привело ко мне?

— О, прицелиться, ja. Я замышляю спектакль, половинка на серединку.

«Почему ко мне? — подумал Бош Циммерман. — Почему всегда именно ко мне? Кто такой, во имя всего на свете, этот человек? Хорошо, у него есть имя, Эва представила этого парня, но этому кабинету не привыкать к тому, что всякие чудаки и придурки влетают сюда и разбрасываются идеями. Конечно, в конце концов, иногда идеи бывают не так уж и плохи, из тех, что стоит украсть».

Он затянулся «Честером» и ещё раз оценивающе посмотрел на гостя. Вероятно, ему лет сорок, но трудно сказать наверняка. Чёрные волосы до плеч. Лицо не то чтобы красивое, но и не безобразное, хотя есть в этих впалых щеках что-то от мертвеца. Скорпионьей черноты брови сходятся над тонким, острым носом. Клюквенного цвета костюм с бледно-голубым жилетом, рубашкой в красную полоску и белым галстуком аскот, обёрнутым вокруг шеи.

«Дешевка европейская? — Циммерман решил, что это один из тех клиентов, что околачиваются на Ривьере, увиваясь за богатыми пожилыми женщинами. Шампанское по утрам и кутежи до полуночи. — Ох, брат, давай покончим с этим поскорее!»

— Я сделал… — продолжил гость, не дожидаясь, когда Циммерман попрёт на него бульдозером, — как это называется… депозит. Большого размера. Вчера, в Калифорнийском федеральном банке. Сразу, как только приехал сюда. Всё в порядке.

— Мм. Даже так?

— Разве я неправильно сказал?

Циммерман — крупногабаритный, как теперь говорят, мужчина — уже собирался выгнать взашей этого беженца из низкопробных заграничных фильмов, но теперь сощурил глаза, готовясь поймать его на блефе:

— По счастью, я знаком с одним парнем из федерального. Не возражаете, если я свяжусь с ним и немного повишу на проводе?

— Меня не касается, чем вы с ним будете заниматься.

— Позвоню ему по телефону. Позвольте мне проверить вашу креди… вашу личность, прежде чем мы продолжим. Хорошо?

— Si[34], совершенно хорошо.

— Эва! — крикнул Циммерман, но секретарши всё ещё не было на месте. Пришлось звонить самому. — Ральф, у меня тут сидит один приятель, по имени Эр…

— Эрик, через «К», — напомнил гость, пустив ещё одну волну дымных янычар через весь стол.

— Эрик, через «К», Ван Хельсинг. У вас есть такой клиент?

Он замолчал, а потом передал гостю заданный Ральфом вопрос:

— Какое отделение?

— Уилшир. Большой дом.

Циммерман подождал, пока придёт ответ, натужно сглотнул, положил трубку и, глубоко вдохнув сладкий аромат французских сигарет, подумал, что сегодня, 23 сентября 1981 года, выдался удачный день. А потом губы его зашевелились, с усилием проговаривая каждое слово:

— Вы положили на депозит вчера вечером один миллион семьсот тысяч долларов?

— Сначала я с наслаждением пообедал, — сказал Эрик Ван Хельсинг. — Вы знаете «Макдоналдс»?

Циммерману послышался странный звук в горле, похожий на «бульк, бульк, бульк», но полной уверенности в этом у него не было. Он выпрямился в кресле, осознав, что подался всем телом вперёд, как медведь, готовый разорвать до костей дешёвое европейское мясо.

— Мистер Ван Хельсинг, — обратился он к гостю с настолько непривычной для себя улыбкой, что казалось, будто лицо его вот-вот треснет от напряжения, — чем я могу быть… вам полезен?

— Я хочу сделать спектакль.

— Фильм?

— Телевизионный спектакль.

— Сериал?

— Трудно объяснить. Jezik le vezan[35]. О, извините. Я попробую.

— Попробуйте, и, пожалуйста, с самого начала. ЭВА!

Услышав этот громогласный рёв, блондинка-секретарша уже решила, что пора вызывать полицию, но, вбежав с округлившимися глазами в кабинет, нерешительно остановилась на пороге.

— Кто бы ни позвонил — меня нет, — распорядился Циммерман и, как только дверь снова закрылась, сказал Ван Хельсингу: — Продолжайте, пожалуйста. Мои уши в полном вашем распоряжении.

— Не так много, — ответил Ван Хельсинг. — Мужчина без ушей не привлекателен для женщин.

— Да, верно. Ну хорошо, я вас слушаю… сэр, — добавил он с почтением не столько к самому гостю, сколько к его банковскому счёту.

— Я пришёл сюда по совету мистера Мортона Шевановски, — начал Ван Хельсинг. — Мне объяснили…

— Постойте, постойте! — Циммерман поднял вверх сразу обе мощные руки, в одной из которых ещё дымился «Честер». — Прошу прощения… вы сказали — Мортон Шевановски?

— Я так сказал.

— Я считал, что он умер.

— Nee[36], очень живой. Вчера вечером мы ужинали с ним в зале для русских… о, в «Русском зале», — поправился он. — Но должен сказать, что мистер Шевановски — человек великого возраста. Хотя великого ума и любезности. Он сделал мне в одолжение свой автомобиль. Очень прекрасный «мазерати». В-ж-ж-ж!

— У этого старого сук… джентльмена была потрясающая коллекция автомобилей. Но бог ты мой, я не слышал про Шевановски много лет! Та последняя картина, которую он сделал в… шестьдесят девятом, если не ошибаюсь… «Наплачь мне полный гроб»… добила его окончательно.

— Вспоминаю. Очень популярный в Крымии.

— Кажется, я слышал звон фанфар? — не сдержался Циммерман.

— Я ничего не слышал, — безразлично ответил Ван Хельсинг.

— Этот фильм… та сцена с младенцем и вилами — это уже слишком.

Ван Хельсинг пожал плечами:

— Все знают, что они были ненастоящими, эти вилы. Но я с давнего времени в восхищении его работой. Никогда не могу забыть, в шестнадцать лет… смотрел «Темницу болгарской девушки». Без разрешения семьи, но вы понимаете сами. А потом «Король Крабового острова». Ах, какие воспоминания!

— О-хо-хо. Это было время европейского изгнания Шевановски, когда отдел нравов застукал его с четырнадцатилетней цыпочкой. Но позвольте спросить… чем вы занимаетесь? То есть… очевидно, вы довольно состоятельный человек, я прав?

— Моя семья, — Ван Хельсинг чуть дернул головой вперёд, словно кланяясь своим почтенным предкам, — мой прадед изобрёл то, что теперь носит название «канцелярские кнопки».

— Кнопки, — повторил Циммерман скорее холодным, чем доброжелательным, тоном. — Ага… хорошо.

— Кнопки с цветными головками, — продолжил Ван Хельсинг. — Разных цветов. Очень популярны в моей стране.

— И какая же это страна?

— Мир.

Ответ сопровождала обезоруживающая и чуть ли не ослепительная улыбка во все идеально вычищенные зубы.

Циммерман сделал последнюю затяжку, затушил сигарету в пепельнице и прочистил горло, прежде чем перейти к делу.

— Значит, Шевановски отправил вас ко мне. Хорошо… понял. Так что вы хотите сделать?

— Телевизионный спектакль, — ответил Ван Хельсинг. — Я против вампиров.

— Вампиров.

Новая волна холодного тона хлынула в мир Ван Хельсинга.

— Это правильно. Я раздумываю, когда в Женеве, что упускаю нечто важное. Понимаете, ja? Я раздумываю… моё имя. Моё имя должно иметь важность.

— Вы говорите о фильме «Дракула»?

— И о книге перед таковым. Моё имя вот здесь, на бумаге. Я раздумываю… раздумываю… и да, внезапно имею ответ. Я должен снять спектакль, сам в главной роли. Ван Хельсинг против вампиров всего мира. Понимаете?

— Я улавливаю суть. — Глаза Циммермана снова потускнели, возбуждение от колоссальной суммы угасло. — Позвольте только заметить, что телестудии не заинтересуются этим в обозримом будущем. Им нужны семейные драмы, полицейские, врачи, комедии со счастливым концом. И вообще всё это уже было. Слышали когда-нибудь о «Ночном охотнике» Колчака?

— Никогда.

— Так вот, это уже было. И было, и было, пока люди не устали от вампирской клоунады и прочего хлама. Это очень-очень-очень старо. Киностудии ещё покупают подростковые поделки с кровищей, но телевидение не желает к такому даже прикасаться. О, я понимаю, почему Шевановски послал вас ко мне. Он застрял в этом европейском старье. — Циммерман состроил сочувственную, как он надеялся, гримасу. — Мне жаль этого парня. Он летел вперёд и делал достойную карьеру, пока не связался с «несвятой троицей». Джонатан Линч, Фэтти Харбакс и Орлон Кронстин. Вам незнакомы эти имена, но они погубили много талантов.

— Мне жаль это услышать, но я говорю, что мистер Шевановски не погублен и очень далеко от такой судьбы.

Циммерман не знал, что ещё сказать. Ему казалось, что они прошли всю дорогу до конца, сколько бы баксов ни было у этой европейской дешёвки. Но, возможно, придется сделать ещё один шаг.

— У вас есть сценарий? Какой-то план? — Ван Хельсинг озадаченно посмотрел на него, и Циммерман добавил: — Что-то, записанное на бумаге.

— Нет, никакой бумаги. Всё здесь. — Он постучал по лбу концом мундштука. — Я думаю, вы не ухватываете, что я говорю. Это не для того, чтобы записывать, вообще. Никакого сценария. Мы идём и делаем это по-настоящему.

— По-настоящему, — повторил Циммерман. — Что?.. Настоящие вампиры?

— Мы их сделаем такими. — Ван Хельсинг помолчал, чтобы смысл сказанного показал свои клыки. — Всё похоже на настоящее. Я охочусь на вампиров, как по-настоящему. Как моё имя. Мы идем в тайные места вампиров, мы нападаем… иногда они нападают первыми… но в конце Ван Хельсинг всё равно pobjednik. О… простите. Победитель.

— Что? Вы ведь говорите про актёров, правильно? Про людей, наряженных вампирами, чтобы вы могли войти и вбить кол им в сердца или что-то в этом роде?

— Я сам и моя команда. Мы строим это. Мы идём по всему миру, охотимся на вампиров. И на короля вампиров. Кто он? Или она, если королева. Где? Лондон? Амстердам? Каир? Голливуд? Где? И вы понимаете, что мы делаем всё так, что это выглядит настоящим… ничего написанного, всё случается, как случается. Даже съемка выглядит необычно… фильм выглядит как настоящее, свет и темнота настоящие, всё таким образом. И люди наблюдают… они здесь… неделя за неделей… охотятся… вместе с нами идут в drevni[37] пещеры и в подземелья замков… в катакомбы Берлина и в итальянские горы. От места к месту, спектакль. И моё имя делает его настоящим. Вот ваш миллион, сидит перед вами.

Эрик Ван Хельсинг улыбнулся и вид у него стал немного придурковатый.

«Сумасшедший», — подумал Циммерман.

— Похоже, это будет стоить о-о-очень дорого.

— Я имею деньги. Ничего не трачу, после того как оставил гонки «Гран-при».

— А вы точно актёр?

— Я не был никогда. Но настоящее не нуждается в актёрстве! Мы идем и делаем!

— Эрик, даже тем фильмам, где всё выглядит совсем по-настоящему, нужны сценарий и режиссура. Сдается мне, что вы говорите о документальном кино. — Циммерман кивнул. — О-хо-хо. Шевановски хочет быть режиссёром, правильно? Сколько ему сейчас лет, сто двадцать? Но зачем вам в таком случае нужен я? — Ему было неприятно это говорить, но это была правда… — Снимаете вы на свои собственные деньги и отправляетесь посмотреть мир, и на самом деле это будет, как мне представляется… фильм о путешествиях с… — Он замолчал и продолжил тише: — Фильм о путешествиях с вампирами. Мм.

— Да, — ответил Ван Хельсинг.

— А как насчёт вашей команды? Вы её уже собрали?

— Жду зелёного фонаря.

— Я думаю… это может быть своего рода семейная драма. «Дракулы из Далласа». Нет-нет, я шучу. Выбросьте это из головы. Вам в команду нужна красивая девушка. Нет… две. Одна в очках, умная, а другая немного… понимаете, такая… резкая. Даже стервозная. Вы видите в этом смысл?

— Я слушаю, — сказал Ван Хельсинг. — И также слышу.

— Мускулистый парень… Парень, повёрнутый на всяких штуковинах… две девушки… возможно, профессор, сын или мать которого превратились в вампиров. Господи, это становится похоже на «Миссия невыполнима», которая была хитом много сезонов, — пояснил Циммерман, чтобы гость не сделал неправильных выводов. Он откинулся в кресле и внезапно ощутил прилив положительных эмоций. — Это может иметь продолжение. Может перерасти в драму. Конфликт внутри команды… романтические перипетии… ну и вампиры, разумеется. — Он глуповато улыбнулся, сам понимая, что получилось глуповато. — Главный двигатель шоу.

— Значит, вы помогаете нам. Мистеру Шевановски и мне. Пробы в субботу вечером.

Улыбка Циммермана сдулась и повисла на нижней губе.

— Мистер Шевановски передаёт вам список необходимого. — Ван Хельсинг вытащил из кармана пиджака пакет и толкнул его через стол. — Читайте, читайте, ознакомьтесь.

Циммерман распечатал конверт и посмотрел на исчирканный каракулями лист бумаги.

Перьевая ручка с чернильными кляксами, как раз в стиле главного режиссера. Запрос на три камеры «Аррифлекс-16» вместе с операторами, два штативных микрофона, записывающую аппаратуру, прожектора и сигнальные огни — боже ж ты мой! — восемь актёров, два гримёра, костюмер и…

— Двести свечей? — с отпавшей челюстью переспросил Циммерман. — И подсвечники для них? Вы понимаете, что сегодня среда? Нет никакой возможности добыть это к субботе?

— Почему?

— Это же нужно из штанов выпрыгнуть! Документы, разрешения! Я хочу сказать, что у нас здесь это так быстро не делается. Нам понадобится неделя, чтобы всё собрать. И в любом случае… нужно ещё найти место для съёмок.

— Уже найдено. Мистер Шевановски дал мне три варианта: заброшенный плава… плава… я не могу сказать слово, но это бассейн. В любом случае, это в Гарден-Гроув. Второй — старая недействующая школа в Комптоне. Третий — отель «Уистлер» в…

— В Пиньон-Хиллз! — фыркнул Циммерман. — Конечно же, он рекомендовал это место. Именно там отдел нравов застукал его с молоденькой цыпочкой!

— Мы выбрали отель «Уистлер», — спокойно продолжил Ван Хельсинг. — Мистер Шевановски уже звонил агенту по недвижимости, который владеет имуществом, мистеру Бутби. Я подписываю в «Русском зале» документы, где говорится, что я плачу пять тысяч за пользование отелем, и я плачу все деньги, если он получает повреждения, проваливается пол или обрушается крыша.

— Вы совсем рехнулись! — не смог обуздать себя Циммерман. — «Уистлер» закрыли десять лет назад. Как я слышал, он наполовину сгорел во время лесного пожара. Пожарный инспектор ни за что не позволит зажечь двести свечей в этой пороховой бочке! И вообще, за каким дьяволом вам понадобились свечи?

— Для настоящей атмосферы. Мистер Шевановски говорит, что пожарный инспектор будет присутствовать. Также он говорит, что всё должно быть так. И так будет. Tehty ja tehty![38]

— Ни за что, ни за что. Никогда не получится. Никаким хитровывернутым способом.

Бледная рука Ван Хельсинга вытащила из другого кармана чековую книжку. Потом ручку. Со щелчком выскочил стержень.

— Какую сумму я должен направить вам? — спросил он, изготовив ручку к работе.

Обратная перемотка на тринадцать часов назад.

В разноцветном неоновом сиянии голливудской ночи Эрик Ван Хельсинг ждал возле «Русского зала» великого человека. Да, великого. Он всегда так считал, с тех пор как увидел первый нуарный фильм Мортона Шевановски «Детектив в клетке», снятый ещё в 1940 году. Увидел его в 1963 году по телевизору в задней комнате парикмахерской, куда он пришёл поиграть в карты с мистером Балогом, парикмахером и своим другом. Пятнадцатилетний Эрик уже поднаторел в искусстве транжирить деньги. «Детектив в клетке» рябил помехами, местами выцвел, по экрану туда-сюда бегали волны. И всё же строгая чёрно-белая картина с грубым, неожиданным и тёмным насилием породила у Эрика мечты о встрече с человеком, у которого хватило фантазии сделать этот фильм… и другие нуарные фильмы, такие как «Дьявол в свитере» и «Беги, убийца, беги», а также более поздние, как, например, «Темница болгарской девушки». А ещё незабываемый, насыщенный действием спагетти-вестерн «„Танцуй“, — сказал ворон на седьмой день», со сценой, где поезд переехал пленного солдата Конфедерации. Там было столько магии!

Эрик расхаживал взад-вперёд перед входом в ресторан. Такси из «Холидей Инн» в Сенчури-Сити давно уехало. Двое мальчишек-парковщиков продолжали поглядывать на него: может, они никогда прежде не видели такого сияюще-жёлтого костюма, заботливо выбранного для поездки в солнечную Калифорнию? Или красного галстука аскот, очень яркого и предназначенного для привлечения внимания? Ибо что, кроме внимания, имеет ценность для человека?

Мистер Шевановски опаздывал уже на тринадцать минут, но для великого человека время, вероятно, было чем-то мягким и податливым, как глина. Не стоило беспокоиться.

Ещё минут пятнадцать спустя Эрик увидел, как «мазерати-бора» цвета морской волны — 1974 года выпуска, как он решил, поскольку хорошо знал эти машины, — свернула с бульвара Ла Сьенга и с рвом остановилась под красным тентом, где поджидали клиентов мальчишки. И Эрик сразу понял, что это должен быть мистер Шевановски, его будущее.

Ван Хельсинг два года шёл к этому моменту, когда окажется рядом с «борой» и суетливыми парковщиками, открывающими дверцу машины. От появления первой идеи спектакля в Женеве к её доработке в Копенгагене и, наконец, письму, отправленному из Баку в адрес продюсерской фирмы, которая финансировала «Наплачь мне полный гроб». Потом были несколько месяцев томительного ожидания, пока в Монте-Карло ему не доставили письмо с голливудским обратным адресом. Так началась их переписка, и вот он, этот великий человек, мистер Шевановски собственной пер…

— Помогите! Мне не вылезти!

Был ли это человеческий голос или завывание ветра? Он был адресован мальчишке-парковщику, потому что великий человек никак не мог выбраться из «мазерати» своими силами. Поднялась суматоха, его вытягивали, а он брыкался худющими ногами, и в конце концов хрупкую фигуру в коричневом костюме извлекли из машины, как развернувшийся лист древнего пергамента. Едва встав на ноги — такие ненадёжные, — этот тонкий срез стареющего человечества потянулся назад в машину за металлической тростью. А затем упёрся ею в асфальт, как будто пытаясь сохранить равновесие на слишком быстро вращающейся планете.

— Спасибо, мой мальчик, спасибо! — выдохнул он высоким срывающимся голосом и добавил в спину парковщику, уже скользнувшему за руль: — Позаботься, пожалуйста, о моей машине.

А вслед за тем великий, но сморщенный и согбенный Мортон Шевановски посмотрел на Эрика Ван Хельсинга и сказал с улыбкой на лице, напоминавшем сушёное яблоко:

— Эрик!

Разумеется, он узнал Ван Хельсинга по фотографии, посланной семь месяцев назад. Узнал и протянул паучью ладонь.

— Дайте я вас обниму!

Эрик подошёл, но рев газующего «мазерати» уничтожил на мгновение любую возможность разговора. Великий человек, морщинистый и костлявый, пропахший нафталином так, что даже чрезмерный аромат одеколона не в силах был этого скрыть, всё же сохранил гриву седых волос почти такой же длины, как у Эрика. Когда «мазерати» умчался на парковку позади отеля, хозяин машины повернул шею, и тускло-коричневые глаза изучающе всмотрелись в Эрика.

— Спустя всё это время! Всё это время!

Прозвучало это так, будто счастливый отец встретился с давным-давно пропавшим сыном.

— Да, сэр, — сказал Эрик, осознав вдруг, что великий режиссёр держится за него, чтобы не упасть. — Спустя очень много времени.

Эрик прове\ёл Шевановски через большие дубовые двери. Им указали на столик в кабинке, выдержанной в красно-чёрной гамме, с обилием подушек, бархата и свечей в напольных подсвечниках. Огромная сверкающая электрическая люстра под потолком горела больше для вида, намеренно приглушённым ради создания атмосферы светом. Эрик на пару с метрдотелем, выряженным в зелёный мундир царской армии, словно статист из массовки «Войны и мира», усадили Шевановски на стул с высокой спинкой. Трость повесили по соседству на стойку, имитирующую лосиные рога.

— Бог мой! — Мортон Шевановски захрустел костяшками пальцев, словно пытаясь разогнать кровь в онемевших от долгого вождения руках. — Кажется, я уже староват для таких быстрых машин, в особенности рассчитанных на худых итальянских плейбоев.

— Этот автомобиль прекрасный. Семьдесят четвёртый, ja?

— Правильно, и очень проницательно с вашей стороны.

Официант, возможно столь же проницательный, но в данный момент просто невозмутимо-серьёзный, принёс винную карту.

— Вашу лучшую водку, с двойным льдом, — заказал режиссёр. — Эрик, могу я рекомендовать вам то же самое?

Официант в сапогах до бёдер размашисто зашагал исполнять заказ.

— Как я ждал этого! — сказал Шевановски. — Встреча с вами… и сама идея! Она восхитительна! Просто восхи…

Он откашлялся, но приступ кашля породил новый, и новый, и следующий. Наконец он приложил ко рту скомканный платок, а Эрик постучал ему по спине.

— Простите. — Великий человек справился с собой в тот самый момент, когда метрдотель подошел осведомиться, не нужна ли помощь. — Временами сам воздух спорит со мной.

— Полагаю, он грязный в этом городе.

— Да, может быть. Итак. — Запавшие глаза Шевановски, казалось, с трудом сфокусировались. — Я так польщён тем, что вы выбрали меня для этой работы. Спустя все эти годы вспомнили мои фильмы. Это большая честь для меня, что такой молодой человек, как вы, проехал полмира, чтобы… — Он неуверенно замолчал, приготовил платок, но угроза нового приступа миновала, хотя его и передёрнуло пару раз. — Чтобы воспользоваться моими талантами, — договорил он. — Вам, должно быть, известно, что я не руководил съёмками, как это здесь называется, с… ох, не могу вспомнить. Какой у меня был последний фильм?

— «Наплачь мне полный гроб».

— О нет. Был ещё один после этого, много позже.

Он с задумчивым видом застыл на стуле. В какой-то момент Эрик испугался, что великий режиссёр перестал дышать. А потом Шевановски выпалил единым взрывом:

— «Замок кукловода».

— Мне кажется, — с вежливой улыбкой поправил Эрик, — вы только собирались его снять.

— Нет, нет… я помню… или… ну хорошо… О, вот и наша выпивка! Nostrovia!

— Prieka[39], — ответил Эрик, и они выпили.

Поставив рюмку на стол, Шевановски наклонил седую голову набок.

— Мне восемьдесят шесть лет, Эрик. Время сломило меня. Я уже давно отошёл от дел. Но мечтал вернуться к работе… создать ещё один последний… я бы назвал это манифестом. И когда я получил ваше первое письмо и прочитал, что́ вы задумали, и ещё ваше имя, так важное для этого сюжета… такое знаменитое имя… вписанное в историю в каком-то смысле… то сразу решил… да, да, тысячу раз да, это то, что я должен…

Он вдруг замер и сделал жуткий громкий вздох, словно у него внутри с шумом лопнул воздушный шар, и испуганные посетители за соседним столиком чуть не уронили вилки в свои golubtsy.

— Что я должен сделать, — закончил он каким-то сдувшимся и в то же время твёрдым голосом.

Официант принёс украшенное бахромой меню. Шевановски достал из кармана очки с такими толстыми линзами, что казался в них шестиглазым. После долгого изучения он заказал borscht и небольшую порцию белужьей икры. Эрик выбрал салат оливье и kotleti. Когда официант отошёл, великий режиссёр снял очки и сказал:

— Мне восемьдесят семь лет, Эрик. Время сломило меня. Я уже давно отошёл от дел. Но мечтал…

Эрик позволил Шевановски повторить — почти слово в слово — всё, что тот уже излагал несколькими минутами раньше, а сам сказал только:

— Да, сэр.

— Мои машины! — В голосе Шевановски прорвалась страсть. — О, вы должны заехать ко мне и взглянуть на них. Мы так и сделаем после съёмок. У меня три «порше», «Серебряный призрак» двадцать пятого года и, конечно же, «мазерати». А было ещё больше. В прошлом году я продал «Крыло чайки» пятьдесят седьмого года на аукционе в Аризоне… Нет, в Техасе… нет, правильно, в Аризоне. Жаль было расстаться с ним, но я должен платить по счетам и держать двух слуг, которые помогают мне. Исполняют поручения и прочее. Кстати, о поручениях… У меня на примете три имени. Перри Кук из «Брайтхауз продак…», нет, погодите… Перри ушёл в… семьдесят восьмом, кажется. Ну хорошо, тогда… Уолтер Берг из «Вайсрой пик…»… ох, память меня подводит. Уолтер… бедный Уолтер… он теперь в доме престарелых в Глендейле. Значит, Бош Циммерман из «Биг зет продакшн»… уверен, он ещё в деле. Никогда не встречался лично с этим джентльменом, но он подготовил самый чудесный телесериал, какой я только видел, — «Вызовите „скорую“». Врачи и полицейские в одном шоу. Да. Бош Циммерман. «Биг зет продакшн» на бульваре Санта-Мо… нет, кажется, не там. Ничего, найдёте его по телефонной книге. Только не звоните. Отправляйтесь прямо туда. Может быть, вам придется долго ждать, но по телефону вы вообще никогда на него не выйдете. Сошлитесь на моё имя. Вы уже сделали депозит?

— Да.

— Расскажите ему. Он захочет проверить, но тем лучше. Это его заинтересует. Вот документы, как я обещал. — Он не без затруднений достал из кармана пиджака два конверта и пододвинул их Эрику. — Это от Дэвида Бутби. Условия аренды и прочий юридический goulash. Вам нужно будет подписать бумаги, и я отправлю их завтра с посыльным. Чек при вас?

Он дождался кивка Эрика и продолжил:

— Второй для Уолтера Берг… то есть… Боша Циммермана. Подробный перечень того, что нам понадобится. Если он будет упираться, скажите, что я настаиваю на субботнем вечере и также настаиваю на отеле «Уистлер».

Они договорились о месте для съёмок ещё при обмене письмами; и хотя Эрик ничего не знал об этом отеле, он доверился мнению великого человека.

— Он может сказать, что делать фильм в «Уистлере» слишком опасно, но вы заверите его, что с нами будет пожарный инспектор. И отель ничуть не опаснее бассейна в Пальметто или школы Роберта Смолла. По крайней мере, это место мне хорошо знакомо. Два часа от города. Нам не о чем беспокоиться. В своё время я часто приезжал туда на уик-энд. Мой мальчик, у них там было такое казино на нижнем этаже, что замурлычешь.

Эрик понятия не имел, что это означает, но заулыбался и закивал, потом достал ручку и подписал всё, что требовалось, включая чек на пять тысяч долларов агентству Бутби в Пиньон-Хиллз.

Остаток вечера они провели в разговорах о том о сём, начиная с фильмов Шевановски и заканчивая краткосрочными финансовыми вложениями Ван Хельсинга в гонки «Гран-при», а также другими его рискованными предприятиями по всему миру: макаронной фабрикой в Шанхае, парфюмерным магазином в Женеве и линией лыжного снаряжения в Париже.

— Поиск предназначения, — сказал великий режиссёр, оторвавшись ненадолго от поедания икры. — Верно?

— Никогда не задумывался, — последовал ответ после недолгого размышления. — Но… ja… можно сказать и так.

— Ваше знаменитое имя. Ваше предназначение. Вот увидите.

Почему-то Эрик посчитал, что ничего волшебнее этого ему ещё в жизни не говорили.

Ужин подходил к концу, когда ветхий джентльмен пережил ещё один приступ, довольно жестокий на сей раз, так что официант и метрдотель пусть и не выразили искреннего сочувствия, но хотя бы предложили вызвать «скорую». Однако Шевановски отмахнулся от них и сам совладал с недугом.

— Простите, — просипел он Эрику. — У меня небольшие проблемы со здоровьем. Мне уже скоро восемьдесят девять. Мой врач предупреждает, что мне нельзя есть и пить всё то, без чего жизнь уже не так хороша. Мои машины! Вы должны их увидеть!

— Да, сэр. Надеюсь на это.

— Машины, — повторил Шевановски и словно бы уплыл ненадолго в мир отрешённых грёз. А затем, выскочив из них, вдруг заявил: — О! У меня идея! Вы возьмёте мой «мазерати». А я скажу, чтобы мне вызвали такси.

— Я не могу, сэр! Хотя… это прекрасная машина.

— Она ваша, наслаждайтесь сколько угодно. Только захватите меня в субботу вечером и мы поедем вместе. А мне всё равно нужно заскочить к моему врачу по дороге домой. Он даст мне таблетки.

— К врачу, сэр? Так поздно?

— За таблетками, — объяснил Шевановски. — Те деньги, что я плачу Джерому Коваксу, дают мне право постучать в его дверь даже посреди ночи. Такому старику, как я. Официант! — позвал он всё тем же тонким, дребезжащим голосом. — Счёт, пожалуйста!

Выйдя на улицу, Эрик вызвался подождать такси вместе с великим человеком, но Шевановски опёрся на трость обеими руками и сказал:

— Ну же, забирайте мою машину! Она создана для таких стройных плейбоев, как вы. Пользуйтесь ею сколько захотите. В округе хватает ночных клубов. Наслаждайтесь!

Он легонько подтолкнул Эрика концом трости, при этом пошатнулся и едва не упал, но один из парковщиков поддержал его.

— Поезжайте, — повторил Шевановски. — Увидимся в субботу. Не забудьте, два часа езды.

«Мазерати» вырулил из-за угла, дрожа от сдерживаемой силы. Садясь за руль, Эрик сказал на прощанье: «Сломайте ногу!» — потому что слышал, будто бы это принятое в Голливуде пожелание счастья. Великий человек стоял, сгорбившись, словно кривое дерево, и опираясь обеими руками на трость, чтобы удержать своё тщедушное тело. Он смотрел не отрываясь на уходящий вдаль бульвар Ла Сьенга, словно наблюдая за призраками, мелькавшими туда-сюда в том мире, каким он был прежде.

Эрик рассудил, что может и впрямь отыскать какой-нибудь милый музыкальный клуб и отпраздновать там знаменательное событие, поскольку такому стройному плейбою ещё рановато возвращаться обратно в «Холидей Инн».

Он бросил последний взгляд на режиссёра своего будущего и помчался вперёд со всей ревущей под ним мощью.

Быстрая перемотка вперёд на вечер субботы.

— Прекрасная машина, — сказал Эрик. — Но она ест бензин галлонами и стоит очень дорого, ja?

— О да, — ответил Шевановски, утопавший в мягком сиденье. — Но разве не все прекрасные вещи стоят очень дорого?

— Согласен.

Они ехали на север по Пятнадцатой федеральной трассе. Янтарные отблески придорожных фонарей скакали по капоту. Туда же, на север, направлялся огромный караван больших грузовиков, и порой какой-нибудь безумный водитель, поравнявшись с «мазерати», начинал газовать, словно приглашая устроить гонку. Однако Эрик за рулём был твёрд и рассудителен, не проявляя ни малейшего интереса к состязанию, которое «бора», несомненно, выиграла бы.

— Приятный вечер! — сказал великий человек. — Я очень волнуюсь, Эрик. Как я ждал его!

Эрик кивнул. Они опаздывали. Когда час назад Эрик подъехал к белокаменному особняку Шевановски на Сисеро-Сёркл в Беверли-Хиллз, у дверей его встретила высокая худая женщина в синем деловом костюме. На вид ей было почти столько же, сколько и самому режиссёру, а ещё она носила парик, по виду которого сразу можно было догадаться, что это парик. Женщина сказала, что мистер Шевановски ещё не готов и придется подождать его в гостиной. Ожидание в просторной комнате с витражными окнами и фотографиями и афишами старых фильмов на стенах затянулось на час с лишним. Потом появилась та же женщина и сообщила, что мистер Шевановски приносит извинения за задержку и просит Эрика пройти в гараж, осмотреть машины. Гараж, который соединялся с домой крытой гравийной дорожкой, выглядел безупречно, а все четыре машины были в идеальном состоянии. «Роллс-Ройс Серебряный призрак» оказался роскошным зверем, и Эрик подумал, что такая машина должна стоить не меньше четырёх миллионов американских долларов.

Женщина, так и не назвавшая своего имени, оставила его одного.

До того Эрик наслаждался знакомством с Голливудом и посетил все его достопримечательности: Аллею Славы, Китайский театр Граумана, битумные озера Ла Бреа, Чашу — символ Голливуда, а также Санта-Монику, пляжи Венис-Бич — посмотреть на роллеров, и Малибу — посмотреть на сёрферов, и, кроме того, съездил на туристическом автобусе в Беверли-Хиллз. Он отыскал клуб «Плейбой» неподалёку от «Холидей Инн» в Сенчури-Сити, но был разочарован, посчитав, что выглядит чересчур броско в своём смокинге. И никто здесь не носил аскота, хотя Эрик был уверен, что все голливудские плейбои должны одеваться именно так. Впрочем, не важно. Публику развлекал прекрасный певец Мел Торме, а потом выступил барабанщик Бадди Рич с хаус-группой.

Наконец в гараж вошёл великий режиссёр в сверкающем сером костюме, чёрном галстуке и тёмно-красном берете на белоснежной гриве. Он шагал медленно, ощупывая дорогу тростью.

— Мой мальчик, мой мальчик! — сказал он, с похожей на гримасу улыбкой. — Как вам здесь? Нравится?

— Чудесно.

Несколько минут они обсуждали историю автомобилей, пока Шевановски не признался с некоторой грустью и в то же время надменностью:

— Мне крайне неприятно, что я не могу собираться быстрей, даже когда одеваюсь с помощью Лауретты. Я хотел быть сегодня в лучшем виде. Вы не поможете мне сесть в машину?

Эрик бережно уложил Шевановски, весившего меньше сухого листочка на балканском ветру, в «мазерати», и они тронулись.

Чуть более двух часов спустя Шевановски закряхтел и заёрзал по сиденью — вероятно, от неудобства. Следуя его указаниям, Эрик вёл машину по узкой дороге, окаймлённой с обеих сторон лесом и впереди не горело ни одного фонаря.

— Немного дальше, — пояснил Шевановски. — Дорога должна уйти вправо, а ворота Бутби обещал открыть. Если не открыл, мы увидим вокруг много людей, болтающихся без дела.

Однако железные ворота оказались открыты и дорога продолжала подниматься всё выше среди густого леса. Она петляла и петляла, а потом вдруг за поворотом замигали огни, высветив несколько припаркованных легковых машин, два фургона и людей, разгружающих реквизит.

— Вот и «Уистлер»! — тихо проговорил Шевановски, в голосе которого Эрик уловил что-то похожее на ностальгию.

Это было самое подходящее место. Что тут ещё можно сказать? Когда Эрик остановил машину рядом с грузовиками, у него возникло ощущение, что над лесом поднимается ряд чёрных искрошенных зубов.

Вероятно, кое-где ещё сохранилась крыша. Люди внутри водили фонариками из угла в угол, и лучи света пробивали тёмные квадраты окон, цепляясь за осколки стекла. Единственная оставшаяся башенка поднималась к пологу леса и сама со временем могла превратиться в дерево. Каминные трубы обвивал плющ. Часть отеля словно бы растаяла.

— Класс! — восхитился Эрик. — Совсем как в Латвии, Хорватии или Румынии.

— Да, класс, — согласился режиссёр с долгим, тяжелым вздохом. — Это счастливый уголок моей юности. Убежище вдалеке от всех забот. Для многих из нас. Юность Голливуда. Бог мой, ещё минута — и я совсем расклеюсь! Поможете мне выбраться?

— Боже милосердный! — сказал крупногабаритный мужской силуэт, как только Эрик и Шевановски вышли из машины. Свет фонаря «бычий глаз» ослепил их. — И как же вы собираетесь что-то снять в таком месте? Здесь ещё ужасней, чем я думал!

— Кто это?

— Бош Циммерман. А вы, полагаю, Мортон Шевановски?

— Единственный и неповторимый.

— Хорошо. Я знаком с вашими работами, но, должен признаться, думал, что вы уже умерли. Отбросим любезности. То, что вы задумали, невозможно. Я заходил внутрь… здание разрушено! В полу такие дыры, что могут проглотить целый грузовик! То, что осталось от крыши, готово обвалиться в любую секунду. Богом клянусь, худшего места я не видел за всю жизнь, и сегодня здесь не будет никаких съёмок!

В наступившей тишине зазвучала симфония сверчков и других насекомых, пищавших и стрекотавших в лесу. Затем Шевановски сказал мягким, почти шелковым голосом:

— Но вы же не станете отрицать, что это идеальное прибежище для вампиров, сэр?

— Ой, бросьте! Мы можем сделать куда лучше прямо в павильоне! По крайней мере, там у нас будет преимущество современного освещения!

— Свечи и фальшфейеры доставлены? Если так, что ещё нужно для эффекта подлинности, к которому так стремится молодой Ван Хельсинг? Вы ведь не ожидаете увидеть в вампирском склепе электрический свет? Вот и зрители тоже не ожидают.

— Мы не будем снимать для зрителей. Это только пробы. Всё это можно снять на складе.

— Пробные съёмки для пробного показа. Я знаю, что делаю, сэр.

— Раз так, я не пущу в эту дыру ни операторов, ни актёров, ни гримёров, ни даже разносчика туалетной бумаги! Вы меня слышите?

— Эрик, — сказал великий человек, медленно поворачивая голову, — напомните мне, на какую сумму вы выписали чек мистеру Циммерману за одну ночь работы?

— Двадцать…

— Господи! — чуть ли не простонал Циммерман. — Ладно, не начинайте.

— Давайте договоримся, что проведём пробные съёмки как можно быстрей, без осложнений, оскорблений или угроз, и все разъедутся по домам совершенно счастливыми… в особенности Эрик и я. Думаю, мы успеем провернуть это дело до часа ночи. Ваша задача, сэр, проследить за гримом актёров и подготовить всё необходимое, пока мы с Эриком найдем подходящий… — он поискал в уме правильное слово, — склеп. Вы раздобыли мне три камеры «Аррифлекс», как я просил?

— Без предварительного заказа я смог достать только две.

— Вы очень меня огорчили… но ладно, будем снимать двумя. И спасибо вам за все ваши хлопоты.

Не сказав больше ни слова, Циммерман развернулся и зашагал к дому, освещая фонарём неровную дорогу.

— Моё сердце. — Шевановски схватился за грудь. — О, моё…

— Вы чувствуете себя нехорошо?

Эрик на мгновение запаниковал. Если у Шевановски прямо здесь случится сердечный приступ, он может умереть по дороге в больницу.

— Моё сердце… так сильно бьётся. Я не препирался с продюсером с… не помню, сколько лет. Ох, спасибо… это возвращает меня в прежние времена. Позвольте мне постоять здесь немного и подышать. Могу я на вас опереться?

— Да, сэр, конечно, — ответил Эрик и встал твёрдо, пока старик, только что проявивший удивительную энергию, как в годы своей голливудской молодости, восстанавливал силы.

— Идёмте, — сказал наконец Шевановски и выпрямился, насколько это было возможно для сморщенного, согбенного памятника древности. — Нам ещё нужно найти наш маленький уголок ада… если можно так выразиться.

По пути ко входу в руины они снова подошли к Циммерману и его неугомонному фонарю.

— Как насчёт того, чтобы подняться вот туда, к нашим гримёрам, и объяснить им, что вы хотите получить? Я не разбираюсь в вампирах.

У одного из фургонов была открыта задняя дверца и откинута подножка с деревянными ступенями. Внутри фургона под ярким светом ламп стояли два стола и несколько складных стульев с гримёрными принадлежностями. За одним столом сидела девушка в джинсовой куртке и красных брюках, с чёрными волосами торчком и семнадцатью гвоздиками в каждом ухе. За другим — долговязый парень с тёмными волосами до плеч и непослушной бородой, в которой могла бы угнездиться целая стая соек. Эрик заботливо помог Шевановски подняться по ступенькам, а сам остался ждать внизу, пока режиссёр осматривал подручные материалы.

— Белые лица, — сказал Шевановски. — Тёмные круги под глазами. Голодный вид — вот что мы должны получить. У вас есть фальшивые глаза? Такие стеклянные штучки.

— Есть немного контактных линз, — ответила девушка.

— Красные, если найдутся.

— И ещё одно, — объявил Циммерман, встав на нижнюю ступеньку. — Перед самым моим отъездом мне позвонила наш костюмер. Её бойфренд заболел и поэтому она не сможет приехать. Поздно вызывать кого-то другого. Чего бы я только не отдал за телефон, который можно носить в кармане! Он бы сделал жизнь намного проще.

Шевановски всё ещё разглядывал пузырьки и склянки.

— Мм. Нам нужно вымазать кровью губы вампиров.

— Мы кое-что припасли. — Бородатый показал на пластиковую флягу с подкрашенной кукурузной патокой. — Хватит, чтобы изобразить любую резню.

— Очень хорошо. А что касается костюмера, — Шевановски обернулся к Циммерману, — мы обойдемся тем, во что одеты актёры. Может быть, немного испачкаем. Или порвём, если понадобится. Они не будут возражать, им за всё заплачено. А теперь извините нас с Эриком, мы ещё должны найти подходящее помещение.

— Эй, папаша! — окликнул Шевановского бородатый. — У этого места есть аура. Мне здесь нравится, чувак.

— Да, — согласилась девушка. — Стрёмно, но круто.

— Родственные души, — удовлетворённо сказал Шевановски и протянул руку Эрику, чтобы спуститься обратно, для пущей надёжности нащупывая ступеньки тростью.

— Вы не прихватили никакого огня? — спросил Циммерман. — Ступайте к другому фургону и получите фонарики. Подождите минутку… возьмите этот, у него конус шире.

Эрик взял у него фонарь.

— Свечи установят там, где вы пожелаете. А где же обещанный пожарный инспектор?

— Вероятно, ещё не приехал. Может быть, его бойфренд подхватил насморк?

— Напомните мне через неделю, чтобы я посмеялся.

Циммерман посмотрел на Эрика с последней мольбой отказаться от опасной затеи, а потом опустил глаза и махнул в сторону «Уистлера»:

— Ну тогда идите.

Весь его протест сжался до толщины солидного чека.

Эрик и Шевановски прошли через пустырь и поднялись по каменным ступеням, почерневшим от огня. Огромное крыльцо было усеяно обгоревшим хламом и просело с одной стороны. Они направились в темноту вслед за лучом фонаря, Шевановски опять ухватился на Эрика. Зайдя внутрь, Эрик поднял голову и различил звёзды и серп луны за переплетением ветвей.

— Смотрите внимательно в левую сторону, — предупредил мужчина с фонариком. — Большая дыра в полу.

Эрик на ходу водил фонарём туда-сюда. Ему почудилось, будто бы он всё ещё ощущает едкий запах дыма от пожара, поглотившего половину отеля. Но… оказалось, что там курили тоненькие сигареты молодой человек с симпатичной, но слишком худой девушкой. Парень что-то шепнул девушке, и она захихикала.

— Молодёжь, — сказал Шевановски, проходя мимо. — Пропустили всё самое интересное и даже не знают об этом.

Они подошли к карточным столикам… вернее, раньше это были карточные столики, но потом их раскололи и опрокинули. От пианино осталась только оболочка. Луч фонаря высветил небрежные рисунки и неприличные надписи на стенах. Портьеры повисли грязными тряпками. Эрик нашёл широкую лестницу, поднимавшуюся в темноту, но по ней уже кто-то осторожно спускался со своим фонариком.

— Наверх идти? — спросил Эрик.

— Нет, вниз. Я ищу дверь в подвал. Там должен быть бетонный или каменный пол, и нам не придётся беспокоиться о том, что кто-то провалится. Подойдите сюда.

Через несколько минут они нашли проход, хотя дверь была сорвана с петель. Эрик подумал, что лестница выглядит ненадёжной… но и здесь произошло то же самое: следом за лучом фонарика по ней поднялись два человека.

— Там, внизу, большое помещение, — сказал красивый молодой человек, словно рождённый играть главные роли в том, что американцы называют «мыльными операми».

Не менее привлекательная девушка, повисшая у него на локте, добавила:

— Жуткое место. И пахнет там тошнотворно.

— Вам нужно сделать грим, — велел Шевановски, а затем, когда актёры прошли мимо, обратился к Эрику: — Давайте спускаться не торопясь.

Пол в подвале действительно был бетонным и, если не считать груды сломанной, обгорелой мебели, а также тошнотворного, как и предупреждали, запаха, всё выглядело именно так, как надеялся Шевановски. Луч фонаря уткнулся в угол, потом в толстую дубовую балку над головой, а с другой стороны не нашёл ничего, кроме пустоты.

— Ах! — Шевановски постучал тростью по полу. — Мы на месте. Вот он, наш склеп. Нужно ещё выбросить отсюда часть мусора, но я думаю… А у вас какое мнение?

— Режиссёр — это вы.

— Да, но вы главный герой.

— Запах плохой.

— Зато хороша аура, как выразился тот юный джентльмен. Даже идеальна. И я уверен, что все эти профессионалы, которым заплатили по профессиональным меркам, смогут продержаться два-три часа в атмосфере заброшенного отеля.

— Да, — ответил Эрик, решив, что мистер Шевановски прав: это идеальное место.

— Очень хорошо. Давайте опять поднимемся наверх, да сжалится Господь над ногами старика.

Ушло немало времени на то, чтобы всё расставить по местам: свечи в подсвечниках, микрофоны и записывающее оборудование, операторов с ручными камерами, шестерых актёров и двух актрис с белым гримом на лицах, красными контактными линзами и перепачканными фальшивой кровью ртами и подбородками. Двое гримёров стояли наготове, чтобы подкрасить актёров при необходимости, ящик с сигнальными огнями отодвинули чуть в сторону. Все голливудские прибамбасы. Кто-то принёс складные металлические стулья. Колёса вот-вот должны были закрутиться.

— Так где же этот чёртов инспектор? — спросил Циммерман, когда свечи наконец-то зажгли. — Вы меня слышите? Сдаётся мне, что мы нарушаем закон.

Подвал казался теперь интерьером старинного средневекового замка, но он был слишком просторным, и свет не мог дотянуться до каждого угла.

— Тихо! — сказал Шевановски, вместе с Эриком меряя подвал шагами.

Вдруг кто-то вскрикнул:

— Боже мой, боже мой! Господи!

Циммерман и ещё шестеро присутствующих едва не выпрыгнули из штанов.

Кричала юная актриса, та самая, что курила марихуану. Она стояла слева от Эрика, где тьма была гуще. Должно быть, девушка бродила по краю освещённой части подвала. Она указывала на что-то, лежавшее за кругом подсвечников.

— Что это? — чуть ли не взвизгнула она. — Вон там! Что это?

— В чём дело, дорогуша? — тихо спросил Шевановски. — У вас какие-то неприятности?

— Вон там! Что-то лежит на полу! Что-то мёртвое!

Эрик отпустил локоть режиссёра и подошёл посмотреть. Бородатый встал рядом с ним, а Циммерман выглядывал из-за плеча.

— Тухлятина! — сказала девушка-гримёрша с волосами торчком.

Когда-то это была довольно крупная собака. Теперь куски плоти с коричневой шерстью лежали вразброс на полу, а обглоданные рёбра казались странным произведением абстрактного искусства. Голова с оскаленными жёлтыми клыками откатилась на четыре фута от огрызка шеи. По бетону расплылось большое тёмное пятно. «Похоже, кровь успела засохнуть», — подумал Эрик.

— Я чуть не наступила на это! — заскулила девушка.

— Кто-нибудь, успокойте её, — распорядился Шевановски, ни к кому конкретно не обращаясь. — Зверь съел другого зверя. Такое случается. Мы будем сегодня снимать кино или не будем снимать кино?

— Нет! — сказал Циммерман. — Послушайте, Ван Хельсинг… Эрик… тут что-то не так. Я серьёзно. Что-то…

— Действуем по плану, — перебил его Шевановски. Он вытянулся, как только смог, но всё равно остался сморщенным. — Это и должно быть пугающее место. Тут вам не Диснейленд, ребятки! Ну-ка дайте мне взглянуть.

Он проковылял туда, откуда можно было рассмотреть останки собаки, которые теперь освещали чуть ли не все фонарики.

— Ужасно. Но она давно уже умерла. Думаю, нам ничто не угрожает. Ох! А это что?

Луч фонаря переместился туда, куда он указывал тростью, и упал на металлический квадрат на полу, приблизительно в двадцати футах от останков собаки. Эрик и все остальные ясно различили, что у квадрата есть ручка.

— Я верил, что в «Уистлере» есть тайник, — заявил Шевановски. — Все эти годы. Эрик, помогите мне справиться с этой штукой.

Потребовалась помощь не только Эрика, но и других мужчин, чтобы поднять крышку, которая поддалась с пронзительным скрипом. Снизу всколыхнулся запах сырой земли, плесени и отвратительных миазмов. Фонарик осветил металлические ступеньки в стене и грязный пол примерно десятью футами ниже.

— Нижний подвал, — объявил Шевановски, вглядываясь в яму. — Мм. Вот где нужно снимать!

— Ни за что, клянусь могилой моей матери! — чуть не сорвался на крик Циммерман.

— Кто-нибудь, принесите фальшфейер, — велел режиссёр, когда все собрались вокруг него. — Пожалуйста, подожгите его для меня.

Факел вспыхнул, зашипел, начал плеваться зелёными искрами и наконец разгорелся ровным светом.

— Бросьте его вниз, — приказал Шевановски.

Факел упал в грязь, но продолжал гореть.

— Кто-нибудь видит там хоть что-то? — спросил режиссёр.

Никто не отозвался.

— Просто пустая дыра, — сказал Циммерман. — Но никто и не спускался посмотреть. Может, мы продолжим?

— И в самом деле. — Шевановски постучал тростью по плечу Эрика. — Наступает ваш звёздный час, мой мальчик. Я уже придумал название для нашего сериала: «Охотник на вампиров». Коротко и звучно. Ну хорошо, приступаем к работе.

Металлический люк закрылся с таким звоном, что мог бы разбудить и мёртвого.

Режиссёр объяснил актёрам, в каком месте они должны выйти из темноты… где-нибудь рядом с металлической крышкой, и чтобы никто не наступил в грязь. Испуганная девушка отказалась подходить близко, и ей разрешили посидеть немного и успокоиться.

— Дубль первый, — объявил Шевановски. — Эрик, я хочу, чтобы вы начали с того места, где сейчас стою я, и пошли к камере номер один. Вот к этой. Я хочу, чтобы вы при этом говорили. Медленно и отчётливо. Решите сами, что сказать. Кто-нибудь, дайте ему распятие.

— Что? — спросил Циммерман.

— Распятие. Дайте ему крест.

— Как это? Его не было в том списке, что вы мне передали!

— Нет, был.

— Нет, не был.

— Я не намерен с вами спорить. Любой человек в здравом рассудке понимает, что охотнику на вампиров нужно распятие. О, мой бог… возможно, его не было в списке. Не помню. Но неужели вы никогда не смотрели фильмы про вампиров? И этот человек ещё называет себя продюсером! Ну хорошо, будем импровизировать. Кто-нибудь, найдите для него две сломанные рейки или что-то ещё.

— Школьный театр, — проворчал один из актёров, но режиссёр пропустил это мимо ушей.

— По местам, пожалуйста! Внимание! Съёмка!

Эрик двинулся вперёд, держа в руках две рейки, перекрещённые, как распятие.

— Подождите, — сказал Шевановски, усевшийся на стуле. — Я слышу, как что-то звякает. У вас в кармане ключи от машины.

— О, ja.

Эрик отдал ключи режиссёру и вернулся на то место, с которого начинал.

Казалось, весь мир превратился в объектив камеры перед его лицом. Он понятия не имел, что должен сказать, но всё же заговорил:

— Я Эрик Ван Хельсинг. Моё имя известно вам. Я мировой гра… гражданин мира…

— Продолжайте снимать, — распорядился Шевановски.

— Я гражданин мира.

У Эрика выступил пот на загривке. Сниматься оказалось трудней, чем он представлял. Верхняя губа зачесалась.

— Много лет… целыми поколениями… моя семья… моя семья преследует древнее зло… Мы… преследуем их… по всему миру… и вот теперь…

Внезапно на него что-то нашло.

Сначала это была мысль: «Я Ван Хельсинг. Человек, имеющий предназначение». Потом Эрик понял, что говорит это вслух, каким-то другим голосом. То, что поселилось в нём, становилось всё сильней и сильней, он это чувствовал. И голос его становился всё сильней и сильней. Теперь он говорил уже не только для камеры, но и для всего мира, ни о чём не ведающего мира, а то, что происходило с ним, было настоящим… совершенно настоящим… и он поверил.

— Я здесь… на земле Калифорнии, неподалеку от ваших надёжно защищённых домов… от ваших детей, которых вы любите и хотели бы защитить от опасностей. И я хочу сказать вам, что ваши дома не защищены… и ваши дети не защищены… никто не защищён… потому что в этом мире обитают вампиры. Ja… Вы можете подумать, что вампиры существуют только в легендах, древних, пыльных легендах, до которых никому больше нет дела, но, понимаете… понимаете… они хотят, чтобы вы именно так и думали. Они хотят, чтобы вы плыли по течению, мечтали, занимались своими делами, как будто никакой опасности нет. Хотят, чтобы вы смеялись над этими страхами. Но я хочу сказать вам… предупредить вас… что вы можете так и умереть, смеясь. И когда эти нечестивые твари придут за вами, смерть покажется вам благословением. Да, Ван Хельсинг, человек, имеющий предназначение… охотиться на вампиров и уничтожать их… по всему миру… Куда мы отправимся вместе с вами, мне ещё неведомо… но вместе мы станем сильными и бесстрашными, мы станем непобеди…

Он замолчал.

Потому что, как и все остальные, услышал скрип открывающегося люка.

И всё замерло.

Между криками и моментом, когда фонари в дрожащих руках нацелились в темноту за кругом подсвечников, прошло всего одно мгновение, но оно показалось вечностью.

Мятущиеся лучи осветили какое-то существо, разрывающее актёров на части. Одежда и плоть разлетались в разные стороны, настоящая кровь хлестала в воздух. Движения твари казалась размытыми, словно она была единой сущностью, но имела много голов, рук и ног. Остолбенев от ужаса, Эрик наблюдал, как редеет толпа актёров, как будто между ними с бешеной скоростью носилось ухмылявшееся существо, созданное из одних пил. Тела разлетались в клочья за доли секунды, головы летели кувырком, из вспоротых животов вываливались внутренности, ноги дёргались в агонии. И тут вдруг великий режиссёр бросился прямо в гущу этой резни — именно бросился, и жуткая сущность налетела на него.

Кто из уцелевших вскрикнул первым? Сам Эрик? Циммерман? Бородатый или девушка-гримёрша? Не важно — кто, но это был крик, раздирающий горло.

А затем… затем Мортон Шевановски поднялся вверх на вцепившихся в него руках и проговорил переставшим быть слабым и немощным голосом:

— Этого.

И руки метнули его, словно копьё, в Боша Циммермана.

Шевановски врезался в продюсера, повалил его на пол и широко открыл рот… очень широко… невообразимо широко… и Эрик увидел, как изо рта у него выскальзывают клыки, словно у гремучей змеи.

Шевановски впился зубами в лицо Циммермана и разгрыз ему щёку до кости. Со вторым куском плоти он отхватил глаз и остатки этой половины лица. Циммерман закричал и забился, но всё было бесполезно, потому что следующим размытым движением немощный старик оторвал ему левую руку. Шевановски приник ртом к обрубку и задрожал всем телом от дьявольского наслаждения.

Два подсвечника опрокинулись, свечи покатились по бетону. Вокруг Эрика бесчинствовали твари. Они двигались так быстро, что трудно было понять, кто они такие, но лихорадочно работающий мозг Эрика различил человеческие силуэты в лохмотьях. Там были и мужчины, и женщины, мертвенно-бледные, худые и жилистые, белесые глаза казались озерами пустоты. И одни такие глаза — девушки-подростка с длинными, грязными светлыми волосами — остановились на нём. Она ухмыльнулась, изо рта с отвратительным чёрным языком показались клыки и Эрик, обмочив штаны, пустился наутёк.

Он где-то потерял свои рейки, но какой был от них прок? Выжившие члены съёмочной группы столпились возле лестницы, крича и расталкивая друг друга. Пока Эрик пробивался наверх, две клешни с грязными ногтями вцепились в голову девушки-гримёрши рядом с ним и сдёрнули с неё волосы вместе с кожей, оставив только окровавленный череп. У девушки вырвался булькающий крик, а потом вдруг её голова исчезла, а в лицо Эрику ударила струя тёплой крови. Он полез выше. Кто-то вцепился в полу его пиджака. Эрик извивался так и этак, пинался и лягался, но пиджак с него всё-таки сдёрнули, да так резко, что рука чуть не выскочила из сустава. Зато через мгновение он вырвался и оказался лицом к лицу с бородатым, вот только лица у того не было, одно красное растекшееся месиво, с которого свисали клочья бороды.

Эрик выбрался наверх вместе с ещё двумя мужчинами из группы. Один упал, столкнувшись с Эриком, и какой-то призрак прыгнул на несчастного, как мерзкая жаба на лист кувшинки. В следующее мгновение этот лист взорвался, клешни вонзились в плоть, словно поршни с бритвенно-острыми кромками.

Эрик Ван Хельсинг побежал.

Он едва не свалился на землю, споткнувшись у подножия крыльца, но устоял на ногах и побежал к «мазерати». Только вот… чем поможет ему эта быстрая машина, если ключи остались в кармане у вампира?

Мортон Шевановски. Вампир. Но ведь он ел borscht и икру? Как такое может быть?

Вампиры. И куда хуже тех, что в книгах и в кино. У Эрика мелькнула безумная мысль, что даже Дракула сбежал бы от этих тварей.

Вампиры.

Настоящие.

Эрик промчался мимо бесполезного «мазерати» и других автомобилей. Он не решался оглянуться и посмотреть, гонится ли кто-нибудь за ним, опасаясь, что откажут ноги. Он забежал в лес. Ветви деревьев хлестали по окровавленному лицу. Они могут учуять его по запаху! Неважно… другого выхода не было, только бежать и потом попытаться остановить машину, или найти какой-нибудь дом, или… что-нибудь ещё… только бы дожить до рассвета. Но господи Исусе, как же до него ещё долго!

Эрик сбежал в овраг, но зацепился за корень и покатился по траве и опавшим листьям. Он лежал, наполовину оцепеневший и наполовину обезумевший, когда вдруг услышал, как кто-то приближается. Эрик начал подниматься, но разглядел в слабом свете лунного серпа ещё одного уцелевшего члена съёмочной группы. Высокий мужчина в джинсах и клетчатой рубашке точно так же пытался спасти свою шкуру и голову.

Тратить время впустую Эрик не мог. Он поднялся и рёбра тут же прострелило болью. Но это были пустяки в сравнении с тем, что осталось позади. И возможно, ещё догонит.

Несмотря на боль, Эрик побежал вверх по склону холма ещё быстрей, чем раньше. Лес закончился и показалась дорога, по которой Эрик недавно ехал вместе с Шевановски — вампиром! Эрик повернул в сторону Голливуда. Через несколько минут непрерывной боли он начал хромать, в лёгких почти не осталось воздуха. Потом голова закружилась, и он вдруг понял, что лежит на боку в грязной канаве и смотрит в безжалостное ночное небо.

Вампиры. Настоящие.

Он не сошёл с ума. Он не traks[40]. Почти, но ещё не совсем.

«Боже мой! — подумал Эрик. — Что мне теперь делать? Куда пойти… и кто мне поверит, когда я расскажу об этом?»

А потом пришла другая мысль: «Я Ван Хельсинг. Человек, имеющий предназначение».

И он понял, что его будущее определено.

Пойти к людям и рассказать им. Рассказать им всё. Нет, не только рассказать, но и сражаться с вампирами. Собрать дружину, отыскать короля или королеву… где бы они ни скрывались. В Лондоне, Амстердаме, Каире… Голливуде. Это можно сделать. Нет, это нужно сделать. Он почувствовал, что дрожит от силы, которой в себе никогда не подозревал. Это было веление его крови. Он Ван Хельсинг, больше не плейбой, прожигатель жизни, глупец среди глупцов… но человек, имеющий предназначение, человек чести… и справедливости.

Это должно быть сделано. И кто это сделает, если не он сам?

Он встал и двинулся дальше, то бегом, то шагом. А потом сердце его подпрыгнуло, потому что… да… вот он… свет фар! Машина была ещё далеко, но приближалась.

Эрик встал посреди дороги и замахал руками.

Что-то ударилось в него так сильно, что он едва не проглотил язык и не сломал спину.

Вместе с криком из него вырвался весь воздух, без остатка.

Сквозь кроваво-красный туман Эрик разглядел, что над ним присела на корточках та самая жуткая девушка-блондинка. Он снова лежал в грязной канаве, и, хотя у него звенело в ушах, он услышал, как машина прожужжала мимо.

Вампирша впилась когтями в его щёки. Широкая ужасающая усмешка под пустыми белесыми глазами обещала пиршество боли.

А потом как будто ураган кирпичей отбросил её от Эрика.

— Нет, — прозвучал голос, настолько искажённый, что получилось «неш». — Не этого.

Мортон Шевановски снова вышел на сцену.

Это был и он сам, и одновременное совсем другое существо.

Он раздулся, словно ходячая пиявка. Одежда растянулась так, что едва не лопалась. Пиджак и режиссёрский берет пропали, окровавленная рубашка была расстёгнута. Плоть под ней ходила отвратительными волнами. Морщинистое лицо разгладилось, скрылось до самого лба под маской засохшей крови Боша Циммермана, из-под которой торчали белоснежные волосы.

Девушка подползла к нему на коленях и поцеловала его ботинок. Он поднял её одной рукой за загривок и отшвырнул в заросли, где она свернулась клубком и завыла, как раненый зверь.

Одно мгновение — и Шевановски уже склонился над Эриком, другое — и лицо его приблизилось вплотную.

— Мой мальчик, мой мальчик, — прошептали бесформенные, распухшие губы. — Что мне для тебя сделать?

Превратившийся от ужаса в каменную статую Эрик ничего не ответил.

— Как вы забыли про собаку? — обратился Шевановски к девушке, и голос его прозвучал зловещим громом. — Чуть всё не испортили. Я разберусь, кто это сделал. О-о да!

Губы Эрика внезапно зашевелились:

— Я же видел… как вы… ели. Borscht… и ещё…

— Икру. Это были мои любимые блюда в иной жизни. И водка тоже. Ах, как я её любил! А теперь меня от неё тошнит. Мне было трудно в том месте. Все эти богатые запахи плоти и крови. Пришлось отослать вас, пока меня не вырвало в канаву. Прошу прощения.

Он поднёс руку к лицу и выдавил стеклянный глаз, потом другой — щёлк, и белые, пустые глазные яблоки уставились на Ван Хельсинга. Потоки крови перекатывались под кожей его лица.

— Вот теперь я вижу лучше. Мне пришлось стать актёром. Получше многих, с кем я работал, должен заметить.

Он усмехнулся — ужас во плоти.

— Охотник на вампиров. Ну что ж, вот он я, а вот вы. Кто из нас на кого охотится?

— Я не могу… я не знаю, что…

— Что подумать? Во что поверить? Поверьте в это: когда вы написали мне, я осознал… какой это был бы изысканный ход — привести Ван Хельсинга в наш клан. Мы из Завесы провидца Сета. И вы тоже там будете, Эрик Ван Хельсинг. «Уистлер» — это мой замок. Я мастер-кукловод, а вы станете моей марионеткой. Ну разве не смешно?! Вы не находите это забавным, хотя бы чуть-чуть?

Ответ не успел прийти, а голова Шевановски уже рванулась вперёд, рот открылся, клыки выскользнули наружу и впились в горло Эрика. Хотя вампир едва не лопался, в нём нашлось место для небольшого ночного перекуса… да много и не требовалось. На третью ночь молодой человек увидит мир несколько иначе, значительно чётче, чем в прежней жизни.

Глаза Эрика округлились от нового шока. Потом закрылись, и он уснул.

— Я взял последнего, — сказало раздувшееся существо, две недели назад бывшее агентом по недвижимости Дэвидом Бутби. Он перешёл через дорогу, довольная, вымазанная в крови пиявка с белёсыми глазами.

— Убил или сохранил?

— Убил.

Шевановски выпрямился во весь свой внушительный рост.

— Хорошо. У нас и так много пищи. Собаки и коровы, коровы и собаки… тьфу!

Он приказал им ждать сигнала фальшфейера. Это означало «приготовиться». Потом дождаться, когда факел догорит, и…

Всё остальное уже известно.

Но в «Уистлере» произошла настоящая бойня. Он пообещал своим кровавый пир, они так давно не лакомились человечиной, а Шевановски был вампиром слова. Но бойня все равно была. Может заявиться полиция. Вероятно, так и случится. Ну и пусть. Слишком много свободных концов в этом полотне, в этом шедевре планирования и отчасти затейливой мести.

Он поднял разбухшее лицо с круглыми, как луна, глазами и посмотрел на лунный серп.

— Я улавливаю в воздухе какой-то запах, Дэвид. — Он потёр грудь в том месте, где когда-то было сердце, а теперь — кусок холодной глины. — Что-то случится. Очень скоро. Что-то такое, отчего наш город изменится. Весь наш мир. Я это чувствую, а ты?

— Я чувствую запах пустыни.

— Нет, не то. Я ощущаю силу. Безмерную, сокрушительную силу. Вот почему мне наплевать на бойню. Скоро это уже будет не важно. Что-то… кто-то, я уверен… придет кто-то, подобного которому мы никогда не видели. Возможно, чтобы объединить кланы. Разве это будет не счастливый конец? Или, можно сказать… славное начало для всех детей ночи.

— Возвышение, — сказал Дэвид.

— Возвышение, — согласился великий режиссёр и девушка повторила это слово шёпотом, похожим на мягкий свист поднявшегося ветра.

— Я выясню, кто оставил ту собаку, — пообещал он и посмотрел на девушку. Она съежилась и отползла подальше в траву. — Забери его.

Она забросила Эрика Ван Хельсинга на плечо, словно мешок со вчерашней стиркой, и три силуэта, перейдя дорогу, скрылись в лесу.

Перевод: С. Б. Удалин

Старик и холм

Старик жил в маленьком городе. Теперь город стал не так уж мал, но он был маленьким в юности старика и таким оставался в его памяти.

Многие вещи радовали старика. Ему нравились звуки летней ночи, золотые весенние рассветы, запах осенних листьев, а зимой — очаг, потому что холода он не жаловал.

Любимым развлечением старика было бродить там и сям. Он бродил по многим местам этого города, который раньше был маленьким. Иногда он вытаскивал сигару и раскуривал её на ветру, просто, чтобы посмотреть, сумеет ли, а затем брёл дальше.

В этом городе стоял очень высокий холм. Он оставался единственным местом, куда старик никогда не заходил, потому что холм был очень высоким и трудным для подъёма, и многие люди рассказывали ему, что забраться туда очень тяжело, и он не знал, осилит ли весь путь наверх, но как-то попытался.

Старик избегал этого холма, потому что тот напоминал ему о юности и о том, что он мог, не запыхавшись, взобраться на любой холм и снова спуститься полным сил, зная, что нет такого места, куда не сможет забраться, если захочет. Но холм наводил на старика страх, потому что он пробовал подняться туда, но не прошёл и половины пути, как запыхался, а сердце тяжко колотилось, совсем не так, как в юности, когда старик чувствовал, что может прошагать хоть весь белый свет.

Он слыхал россказни про этот холм. Говорили, что дорога вверх длинна и тяжела, и наваливается одышка, иногда надолго, но если поднимешься на вершину, то увидишь весь город у своих ног и там, наверху, стоит аромат роз, жимолости и цветов, которым ещё не придумали названий. Говорили, что наверху благоухает сам воздух и, если его вдохнёшь, вся старость слетит с тебя, и ты вновь ощутишь силу и устремлённость юности. Но утверждали, что старикам не взобраться на этот холм, что он лишь для молодых и сильных, и старик с полным на то основанием избегал холма.

Старик уже давно раздумывал над этим. Он решил, что попробует ещё раз и, даже если и не доберётся до вершины, то сможет сказать, что хотя бы пытался, как говорят старики, когда у них что-то не получается.

Летним утром, пока ещё не очень припекало, как иногда бывает в этом городе, старик вышел в путь, собравшись с силами, хоть и не в дряхлых ногах и сердце, но в разуме, а это кое-что значило. Он шагал по дороге, ведущей на холм, где виднелись роскошные дома богачей, которым никогда не приходилось карабкаться на вершину, потому что они и так всю свою жизнь провели там, глядя на город сверху вниз. Он шагал по дороге и лишь на полпути к вершине стариковские ноги начали подгибаться, и холм заговорил с ним и сказал: «Возвращайся, старик. Возвращайся, потому что я могу убить тебя, если пожелаю».

Но старик шёл дальше, истекая потом на лице и под рубашкой, и внезапно летнее солнце принялось жарить пуще прежнего, а голубое небо показалось пламенем, но он шёл дальше.

И с каждым шагом ноги старика всё тяжелели и тяжелели, сердце колотилось всё отчаяннее, а лёгкие болели всё сильнее. И он слышал насмешки холма в ветре, жарком, словно дуновение из печи, и холм говорил: «Старик, ты распоследний глупец из всех, что мне попадались».

И старик ответил в мыслях, потому что слишком запыхался, чтобы разговаривать, и мысленно он сказал: «Ты не одолеешь меня, холм, ты не остановишь меня и не убьёшь, потому что сегодня, в этот день, я собираюсь тебя покорить и встать на твоей вершине. В этот день я смогу увидеть весь город целиком, смогу вдохнуть запах роз, жимолости и цветов, которым ещё не придумали названий, и пойму, что чего-то добился».

И холм умолк, но старик чувствовал, что он за ним следит.

Он знал, что холм считает его шаги. Путь к вершине так долог, по этой дороге, которая словно бы бесконечно уходит прямо в пылающие небеса. Он знал, что холм прислушивается к нему и к биению его сердца, и, когда старик остановился отдышаться, то услыхал смех холма, но всё-таки продолжил взбираться всё выше и выше по крутому склону, и рассмеялся сам, ибо понимал, что совсем изнемог и не в силах продолжать, и что холм действительно может убить его, если пожелает.

Он шёл дальше.

Бывает время, размышлял старик, когда человеку необходимо вырваться за всякие границы. Это правда. Бывает время, когда человеку следует что-то сделать, потому что это просто необходимо. И это тоже правда.

Он шёл дальше.

Всё круче и круче вздымался холм, и его смех всё громче звучал в ушах старика. Где же вершина? Казалось, целая сотня миль оставалась до того места, где деревья гнулись под задувающим с холма ветром, словно тысяча рук, лепящих мир заново.

Он шёл дальше.

У него болело сердце, ныли ноги, а лёгкие пылали огнём, но он шёл дальше. Холм взывал к нему: «Старик, возвращайся назад, глупец, ты правильно делал, что избегал меня, возвращайся, возвращайся», — но старик уже видел вершину и думал: ещё немного боли, ещё немного усилий — и я доберусь туда, и почувствую аромат юности.

Выше и выше, выше и выше, мимо роскошных домов богачей, выше и выше, к деревьям на самой вершине, и ноги вязли, будто в зыбучем песке, но старик высвобождал их, хотя от струящегося пота у него взмокли лицо и рубашка, и болело сердце, но вдруг он оказался на вершине холма и весь город раскинулся перед ним, и холм в отчаянии возопил, потому что проиграл старику в этой битве.

И тогда старик отёр лицо и посмотрел вниз на город, вдохнул ароматный воздух, но учуял лишь гниль, потому что в этот миг мимо прогрохотал спускающийся с холма мусоровоз, увозящий то, что выбросили богачи.

Не благоухали ни розы, ни жимолость, ни цветы, которым ещё не придумали названий. Лишь припекало летнее солнце и пахло стариковским потом, но это был честный пот и старик улыбнулся, услышав, как холм тихо и покорно ворчит, обращаясь к нему одному.

Спуститься с холма оказалось не так уж и тяжело.

Вернувшись домой, старик очень много размышлял обо всём этом. Дело было не в благоухающем воздухе. И не в чаяниях вернуть силу и юность, ведь это всегда оставалось всего лишь выдумкой. Даже не в том, чтобы просто посмотреть на город сверху вниз или постоять на самой вершине длинного пути и крутого холма.

Всё дело в том, что старик твёрдо верил, что туда дойдёт, и совершил это. Он превозмог ноющие ноги, горящие лёгкие и больное сердце. Он выполнил дело как можно лучше, остался доволен своими трудом и считал, что это просто замечательно. Подумав так, он снова улыбнулся.

Старик долго размышлял обо всём этом, а потом погасил лампу и заснул.

Перевод: BertranD

Лихой Игрок и его трость

Лихой Игрок — человек низкого происхождения, но до безумия одержимый картами и алчущий успеха, — начинал с того, что оттачивал искусство мошенничества во всех играх, которым намеревался обучиться.

К несчастью, жульнические навыки у него были далеки от совершенства, а потому коварные попытки Лихого Игрока были раскрыты в главном игорном зале Солсбери и его немедля вызвали на дуэль.

Поскольку дуэли не соответствовали ни его склонностям, ни желанию и оставаться в живых, той же ночью он бежал в Лондон, где снял жилище и решил продолжать свои лиходейства.

В свой срок, когда Лихой Игрок обходил всевозможные игорные заведения Лондона, ему встретился костлявый джентльмен в дорогом чёрном костюме, красном жилете и красном галстуке. Если цель его жизни — это победа, заметил костлявый джентльмен, то, вероятно, подобным устремлениям поможет такой дар? Эта предложенная вниманию трость обладает сверхъестественным могуществом, которое вскоре принесёт Лихому Игроку безмерные удачу и богатство… хотя у этого даяния имеется своя цена… понимаете?

О, цена… пустяк… всего лишь ваша душа, когда она потребуется… и будьте уверены, это произойдёт через много-много лет, в самом приемлемом грядущем времени.

Не решил ли Лихой Игрок, что этот джентльмен безумен? Принял ли он в расчёт, что это нешуточная сделка?

Он, скажем так, поставил на выгоду.

Заполучив трость, к своему изумлению и финансовому удовлетворению, Лихой Игрок обнаружил, что она в силах не только узнавать карты в руках его соперников, но и потаённым шёпотом раскрывать ему их.

Проклятье, о какие времена настали для Лихого Игрока! Богатство так и полилось ему в карманы, и вскоре он стал таким же известным и пугающим в кругу карточных игроков Лондона, как и самый признанный и устрашающий дуэлянт того времени, хотя вооружён Лихой Игрок был всего лишь картами.

Как и следовало ожидать, грядущее наступило.

В один полночный час нашему герою нанёс визит костлявый джентльмен в дорогом чёрном костюме, красном жилете и красном галстуке. Он предложил Лихому Игроку прогуляться к ближайшему мосту через Темзу, дабы можно было завершить сделку.

Отправился ли с ним Лихой Игрок? Вне всякого сомнения, этот полуночный гость — безумец! Что за вздор несёт этот лунатик? Убирайтесь прочь, а если вы снова ступите на мой порог, взвод констеблей отвезёт вас на телеге туда, куда и следует — в тюрьму!

Как угодно, отвечал костлявый джентльмен. Как вам угодно.

И скоро… весьма скоро… Лихой Игрок обнаружил, что с каждой карточной раздачей лишается денег. Трость оставалась безмолвной… но отчего же карточные противники, которых он прежде обыгрывал раз за разом, теперь ночь за ночью столь уверенно побеждали его?

И тогда он с ужасом понял: трость говорила уже не с ним, а с его соперниками… открывала его карты, потаённо шепча им на ухо.

Довольно! Лихой Игрок направился к ближайшему мосту через Темзу, чтобы выкинуть трость в пучину… но понял, что она приросла к руке и её не удаётся оторвать, словно гнусного паразита, каким она и стала.

Ни один клинок не мог её перерубить. Ни одна сила не могла отделить трость от его руки. Отчаявшись, Лихой Игрок чуть было не попытался отделить клинком свою собственную плоть… как вдруг опять появился костлявый джентльмен… который вновь напомнил, что приемлемое грядущее время уже наступило и следует полностью рассчитаться по всем долгам.

По слухам, некто в полночь видел, как в компании с кем-то пересекал ближайший мост Лихой Игрок, понурившийся и бредущий неверной походкой, словно джентльмен, отправляющийся на виселицу… а затем оба игрока канули в накатившуюся жёлтую мглу и пропали. Также по слухам, через много лет костлявый джентльмен в дорогом чёрном костюме, красном жилете и красном галстуке предложил торговцу антиквариатом на площади Флэт-Айрон занятную трость. «Надеюсь, — заметил тот джентльмен, как видно, благовоспитанный ценитель прекрасного в жизни, — что эта вещь перейдёт в распоряжение души достойной. Такой, — прибавил он, — у которой достанет разума и искушённости ценить стародавнее искусство заключения сделок».

Перевод: BertranD

Смерть приходит за богачом

Ночная поездка

Бледный Курильщик

Роберт Маккаммон рассказывает, как написал роман «Ваал»

«Ваал» — это мой Роман Озлобленного Юнца. Кроме того, он был моей первой опубликованной работой, и первой книгой, которую я когда-либо пробовал написать. Думаю, в «Ваале» можно почувствовать, как плечи трутся о железные стены — мои плечи, сжатые стенами бесперспективной работы.

Понимаете, я никогда не думал, что смогу сделаться писателем. Писать? За деньги? Словно… мне и в самом деле есть что сказать? То была чья-угодно мечта, но только не моя. Я поступил в Алабамский университет, где выбрал специализацию «журналистика», поскольку считал, что именно этим занимаются писатели. В детстве я забавлялся с печатной машинкой — писал рассказы о призраках, детективы, вестерны, научную фантастику… Но все эти поделки служили лишь для моего собственного развлечения. Я был застенчивым ребёнком, неуклюжим, не особо ладил со спортом. Вам знакомы такого рода люди — они никогда не выйдут из моды. Где-то там есть райское местечко, в котором каждый получил по заслугам, и все качки, некогда купавшиеся в лучах славы и обожания, теперь обзавелись пивным брюхом и вынуждены дожидаться, когда… их… выберут… в команду… самыми… последними.

Да, возможно, я всё ещё немного зол.

«Ваал» — роман о власти, написанный в те времена, когда я не обладал никакой властью. Мне было двадцать пять лет, и я работал в универмаге моего родного города — Бирмингем, штат Алабама. Моя работа заключалась в транспортировке рекламных гранок между местной газетой и главами различных отделов универмага; «регулировка движения» — вот как они это называли. Возвращаясь вечером домой, я садился за свою старенькую печатную машинку «Роял» (с тех пор давно почившую в бозе) и корпел над романом, которому было суждено стать «Ваалом».

Меня частенько спрашивают, откуда я беру идеи для своих персонажей. Я всегда говорю, что каждый персонаж, будь то мужчина или женщина, складывается из наблюдений и воспоминаний, а также — является частичкой самого автора. Я действительно верю, что во всех моих персонажах (и не только в хороших) присутствует кусочек моей личности. Образ Ваала — с его дикой, необузданной силой и способностью творить всё, что заблагорассудится, — это, безусловно, отражение того, что я в ту пору чувствовал в своей жизни. Я был электрической вилкой и не мог подыскать подходящую розетку. Пока не начал писать.

Среди всех персонажей «Ваала» для меня особенно выделяется один — пожилой и совершенно безобидный Вирга. Как правило, я всегда обедал в одном и том же месте, в ресторанчике под названием «Молтон Грил», которого нынче уже нет в Бирмингеме. Также туда почти каждый день заглядывал католический священник преклонного возраста. У священника имелся любимый столик; он всегда заказывал одно и то же и ел в одиночестве. Из моих наблюдений за этим человеком и родился образ Вирги. Я так никогда и не узнал имени священника, но прекрасно помню его лицо. И возможно, в Вирге живёт немного его души.

Частенько можно услышать, как молодым писателям говорят следующее: «Пишите о том, в чём разбираетесь». Я хотел писать о вещах, в которых ничего не понимал, а потому сознательно сделал так, чтобы действие «Ваала» разворачивалось как можно дальше от южных штатов: в Бостоне, на Ближнем Востоке, в Гренландии. Мне требовались глобальные масштабы и история, которая подвела бы читателя к самому краю Армагеддона. Надеюсь, мне это удалось.

Как я сказал, «Ваал» был моим первым романом. Первым шагом в неизвестность. Неважно, кто я сегодня и чем занимаюсь, «Ваал» указал мне путь. Прошло уже десять лет с первой публикации романа, а моё путешествие всё ещё продолжается.

Перевод: Е. Лебедев

Письмо к читателям. Роман «Бег на юг»

Дорогой Читатель.

Один из вопросов, которые часто приходится слышать писателю, звучит так: «Как вам пришла в голову эта идея?» Многие люди, видимо, считают, что тебе по силам определить тот момент времени, когда идея книги появилась на свет. Правда, однако, состоит в том, что в большинстве случаев ты собираешь события и персонажей по кусочкам, неторопливо кружа вокруг замысла, который воплотит всех их в жизнь.

Так обстояло дело и с романом «Бег на юг». Кажется, его идея начала зарождаться лет пять или шесть назад, когда я впервые увидел человека, который стоял на улице и держал в руках табличку с надписью «Поработаю за еду». Спустя какое-то время я прочёл журнальную заметку, посвящённую ветеранам Вьетнама, которые во время войны отравились агентом «оранж», а теперь умирали. Где-то год спустя я заглянул в одну из книжных лавок Нового Орлеана и наткнулся там на занимательный и весьма странный томик об уродствах, на страницах которого имелась древняя светло-коричневая фотография человека с тремя руками. Также во время той поездки я совершил экскурсию по болотам — не ради какой-то конкретной книги, а ради собственного просвещения. Позднее на канале Пи-Би-Эс я просмотрел увлекательную передачу о двойниках-подражателях Элвиса Пресли. А ещё как-то ночью мне довелось увидеть репортаж Си-Эн-Эн о ветеране Вьетнама, который обезумел и застрелил пару человек; диктор сказал, что этот мужчина уже несколько месяцев сидел без работы.

Именно так всё и случилось. «Бег на юг» начал собираться в единое целое.

С одной стороны «Бег на юг» — это роман о человеке, что бежит от трагической ошибки, с другой — о человеке, который идёт на встречу с чем-то, чего до конца не понимает. Основная предпосылка романа сводится к тому, что ты можешь начать двигаться в одном направлении, а жизнь и обстоятельства уведут тебя совсем в иную сторону, и временами всё, что тебе остается, — это покрепче держаться в седле. «Бег на юг» рассказывает о трудностях и неопределенностях жизни, о её крайней несправедливости. Но также в романе говорится о стойкости, вере и поисках выхода из немыслимо тернистого лабиринта, в конце которого лежит некий ответ.

Все главные действующие лица «Бега на юг» что-то ищут. Они движутся в неизвестность по тёмным извилистым путям, которые постепенно сходятся в одну точку. Этих людей объединяет тоска. А ещё надежда — надежда, что где-то впереди их ждёт убежище от суровой пустыни жизни. Но, как и в любом путешествии, за всё приходится платить.

Мир превратился в жестокое место. Приходится принимать непростые решения, и с людьми приключаются всякие напасти, сбивающие их с пути. Но «Бег на юг» — это роман о том, что за правое дело нужно бороться, невзирая на любые, даже самые сильные невзгоды. О том, что нельзя пасовать перед лицом непосильных трудностей. О поисках дороги из тьмы к свету, вопреки всему.

Итак, вот что послужило толчком к созданию «Бега на юг»: человек с табличкой «Работаю за еду»; умирающие ветераны Вьетнама, которые, будучи хорошими солдатами, просто подчинялись приказам; трёхрукий урод; жаркая луизианская топь; двойники Элвиса Пресли; ветеран, сломавшийся под давлением и взявшийся за оружие, — всё вышеперечисленное и составляет фундамент, на котором я возвёл «Бег на юг».

Это странное путешествие. Странное путешествие в странное место. Вас ждёт тёмная, извилистая дорога, и я надеюсь, поездка доставит вам удовольствие.

Перевод: Е. Лебедев

Почему я написал «Бег на юг»

Эта книга стала моей следующей книгой после «Жизни мальчишки». И в основном она создавалась в пучинах тёмного отчаяния.

Мне нелегко далось написание этого комментария, поскольку он возвращает меня к той точке во времени, когда я был не очень-то счастлив. Собственно говоря, это было незадолго до начала работы над «Голосом ночной птицы» — я тогда понял, что должен совершить нечто радикальное, чтобы продолжить карьеру. Таким образом, здесь вы, к сожалению, не встретите ни солнечного света, ни смеющихся лиц. Но раз уж меня попросили сделать это — да ещё и заплатили, — я выполню взятое на себя обязательство.

Следует иметь в виду, что на тот момент я считал «Жизнь мальчишки» лучшей из всех написанных мною книг. И поэтому, когда выяснилось, что этот роман не получит большой рекламной компании (если вообще получит хоть какую-то), меня буквально размазало о скальную твердь. «Бег на юг» был вторым после «Жизни мальчишки» романом в заключённом мной контракте на две книги. Мне было по-настоящему тяжело взять себя в руки и написать этот роман, поскольку я думал, что упустил величайшую возможность добиться успеха.

Сегодня мне крайне неприятно ко всему этому возвращаться, ведь, как могут сказать некоторые, я должен радоваться уже лишь тому, что меня вообще хоть когда-то опубликовали. И я действительно радуюсь. Однако хочу вас заверить: дорогу, что ведёт к «Бегу на юг», густо покрывают боль и разочарование, и невозможно как-то внятно объяснить, почему я написал эту книгу, не примерив на себя часть её содержимого.

Позвольте перенестись к началу моей карьеры. В писательский бизнес я вошёл с романом «Ваал», выпущенном сразу в мягкой обложке издательством «Avon Books» в 1978 году. В те времена, когда Стивен Кинг только-только оторвался от земли, а всё сверхъестественное пользовалось бешеной популярностью, издатели, не желая отстать от модного течения, вовсю разыскивали писателей. Сам я тогда прозябал на бесперспективной работе — придумывал заголовки для местной газеты, здесь, в Бирмингеме. Но поскольку мне всегда нравилось читать сверхъестественную и «страшную» литературу, а также сочинять рассказы в этом жанре, я решил попытать удачу и написать книгу. Оглядываясь назад, я понимаю, что «Ваал» был не слишком-то хорошей книгой. Но лучшей, что я мог написать в ту пору.

«Ваал» стал моей первой попыткой. У меня не было других «сундучных романов», которыми располагают многие писатели, так что, к добру иль к худу, но я в принципе научился писать для публики.

Начало восьмидесятых я провёл как автор романов ужасов, и большинство моих книг издавались сразу в мягкой обложке. Платили мне очень хорошо, и я был близок к тому, чтобы выдавать по книге в год. Однако в конце восьмидесятых мне захотелось большего. Я решил, что моё мастерство писателя сильно возросло, а также обзавёлся большим числом поклонников. Поэтому я захотел отойти от создания исключительно «ужастиков»: у меня имелись и другие задумки, которые я был бы не прочь опробовать. Кроме того, я мечтал увидеть свои книги изданными в твёрдом переплёте, поскольку хотел, чтобы они оставались у людей на полках и привлекали к себе больше внимания, чем среднестатистические книжки в мягкой обложке.

Однако я начал встречать сопротивление. Мне неоднократно доводилось слышать, что мои поклонники ждут от меня определённый тип книг и что это — самое главное. Я говорил, что, пожалуй, смог бы писать под псевдонимом, а мне отвечали: это не сработает, ведь в таком случае моим поклонникам «не удастся меня найти».

Дело в том, что до меня начало доходить, что в издательском мире я занимал определённое место. Этим местом были «ужасы», и мне следовало быть довольным тем, куда я попал. В то же время я вызывал негодование у заядлых любителей «хоррора», которые считали меня недостаточно кровавым или, в лучшем случае, называли подражателем Стивена Кинга. Также я служил объектом презрения для других писателей (и книготорговцев) в моём родном городе, поскольку не писал литературу американского Юга. Прошу, поймите: я не бичую жанр ужасов, ведь мне очень нравилось в нём работать, и я сохраняю за собой право вновь двинуться в этом направлении, если захочу. Я бичую саму мысль о том, что, если ты написал что-то в каком-то одном, определённом жанре, ты должен писать в нём снова и снова, пока не умрёшь или — как это видится мне — пока не сдашься и не уйдёшь.

Несколько лет назад я угодил в книгу, посвящённую писателям Южных штатов. Глава, в которой речь шла обо мне, называлась «Разочарование».

Теперь перейдём к «Бегу на юг».

Но сперва я бы хотел вложить в ваши разум и воображение миф о Сизифе — человеке, который по воле богов был вынужден толкать огромный камень вверх по крутому склону, но никогда не мог добраться вершины: камень вырывался у него из рук и скатывался обратно к подножию, где Сизифу приходилось начинать всё сначала. Раз за разом, раз за разом. Вечно.